Александра Коллонтай — дипломат и куртизанка

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

25 октября 1917 года. Серое промозглое утро питерской осени. Ночью Второй Всероссийский съезд Советов провозгласил переход власти к Советам рабочих и солдатских депутатов.

Казалось, что в этот день город должен ликовать. Но старый Питер ещё не уразумел всего величия совершившегося. Люди равнодушно спешили по своим маленьким, будничным делам — кто на работу, кто в очередь за продуктами. Безучастно взирали они на расклеенный по стенам декрет о создании Советского правительства — Совета народных комиссаров.

В парке Смольного института, среди оголённых, колеблемых ветром деревьев было ещё сумрачней, чем в городе. И, лишь войдя в Смольный, Александра ощутила, что попала в котёл революции. Ликование и настороженность, бремя ответственности и исторический оптимизм сливались здесь в многозвучный хор ощущений.

Нервным сгустком этих ощущений был кабинет Ленина. Окружённый толпой соратников, вождь революции давал указания, выслушивал сообщения.

— Владимир Ильич, — обратилась к нему Александра, — я к вам вот по какому вопросу: мне кажется, что сейчас необходимо создать постоянную группу лекторов для пропаганды декретов Советского правительства.

— А, это вы, Александра Михайловна, — ответил Ленин, думая о своём. — Хорошо, что вы пришли. Я назначаю вас народным комиссаром государственного призрения. Срочно поезжайте на Казанскую улицу и займите министерство... Насколько я понимаю, постоянной службы у вас ещё никогда не было. Так что могу вас поздравить: свою служебную карьеру вы начинаете с должности министра, — пошутил Ленин и тотчас же занялся другими делами.

В здании министерства государственного призрения на Казанской улице, 7, дверь Александре отворил высокий седобородый швейцар в галунах.

— Кто у вас сейчас из начальства? — осведомилась она.

— Часы приёма для прошений кончились, — отрезал в ответ представительный старец.

— Да мне совсем не по делам прошений.

— Знаем вас, всё-то вы говорите, что не просительницы. А допустишь — потом от начальства нагоняй.

Александра попыталась, невзирая на запрет, подняться по лестнице, но упорный старик вырос перед ней стеной, не дав ступить шагу.

На следующий день она пришла в министерство уже не одна, а в сопровождении своего секретаря Алексея Цветкова и большевика Ивана Егорова, председателя профсоюза, объединявшего курьеров, сторожей, уборщиц и нянь.

Неодобрительно фыркнув, швейцар в галунах всё же пропустил их. Когда они поднимались по ковровой лестнице, их чуть не сбил поток чиновников, пронёсшихся вниз.

Министерство опустело. Осталась лишь канцелярская мебель, пишущие машинки и разбросанные по столам и по полу бумаги.

— Ну и пусть саботируют, — сказал Иван Егоров, видя, что Александра готова расплакаться. — Мы и без них справимся. Соберём совет младших служащих — курьеров, сторожей, истопников и нянечек и сообща будем решать все вопросы. Может, спервоначалу мы не с того конца дело начнём, зато дух-то у нас будет нашенский, пролетарский.

— И творчество новое, закладывающее основы социализма, — вытирая глаза, подхватила Александра, охваченная бодрящей радостью за мощь восходящего класса.

Младшие служащие с энтузиазмом взялись за дело... Но как наладить работу, если ключи от шкафов и сейфов унесли чиновники-саботажники, а там — все ценные документы, деньги?

Александра примчалась в Смольный, чтобы посоветоваться с Лениным.

Был поздний вечер. В полутёмном кабинете горела лишь настольная лампа. В первую минуту, не увидав Ленина на его обычном месте у стола, Александра подумала, что комната пуста. И лишь через какое-то мгновение она разглядела, что Ленин стоит спиной к ней, у окна, в котором светилось морозное, звёздное небо.

Услышав, что кто-то. вошёл, Ленин быстро обернулся.

— Звёзды! — сказал он, показав головой на небо. Казалось, он всё ещё был погружен в какие-то свои, одному ему известные думы. — Что? Не дают ключи? — спросил он, тотчас же перейдя на деловой тон. — Надо всех пересажать. А если через неделю не сломаются, будем расстреливать.

Вернувшись домой, Александра села на диван и заплакала.

— Неужели я смогу отдать приказ об аресте людей? — спрашивала она себя. — Я, познавшая ужас одиночной камеры и оторванности от близких?

Так просидела она целую ночь и наутро всё же убедила себя: «Чиновники — наши классовые враги, а если враг не сдаётся, его уничтожают». И отдала приказ об аресте.

Через два дня ключи вернули.

В Народный комиссариат государственного призрения со всей России потянулись за помощью рабочие, обессилевшие в борьбе с нуждой и капиталом, увечные солдаты, в глазах которых застыл ужас империалистической войны.

Для них необходимо было организовать здравницы и санатории, где они могли бы набраться сил среди живительного воздуха полей, отогреться под лучами деревенского солнца, так скупо заглядывающего в рабочие квартиры города.

Но где же только что рождённой Советской Республике взять на это средства и помещения?

— А почему бы не использовать разбросанные по всей России «чёрные гнезда» — монастыри? — предложил рабочий Егоров. — Расположены они за городом, среди полей и лугов, для каждого больного найдётся отдельная келья. Там и постели есть, и бельё, и утварь, и продукты, и бани.

— Но ведь нас обвинят в кощунстве, — заколебалась Александра.

— Кощунство в другом! — воскликнул Цветков. — Кощунство терпеть «чёрные гнезда» сытых здоровых людей, которые не несут свою лепту на строительство новой России!

Егоров и Цветков тут же поехали в Александро-Невскую лавру на разведку.

Вернулись они возбуждённые.

— Товарищ Коллонтай, — наперебой заговорили они. — Лавру брать надо сегодня же. Дело пойдёт как по маслу. Послушники на нашей стороне. Мы в монастыре классовую рознь разожгли. Там ведь тоже своя классовая борьба идёт: ожиревшие монахи — с одной стороны, послушники, которыми монахи понукают, — с другой. Организовали мы там митинг. «Товарищи послушники, — говорим, — угнетали вас ваши классовые враги — монахи?» «Угнетали, — отвечают послушники. — Чисто рабы мы для них. Работай задарма, а пища-то наша — вода с хлебом, сами же монахи до отвалу всякой снадобью жирной животы свои набивают». В общем, восстание в монастыре назревает. Трое послушников, из молодых, даже большевиками себя признали.

Штурм лавры начался в полночь. Впереди, в сопровождении военного оркестра, шёл отряд отборных здоровяков, присланных Дыбенко.

Увидев матросов, монахи всполошились. Загудели громозвучные колокола.

Всполошились обыватели. К лавре сбежались мастеровые, мелкие торговцы, дворники. Бабы заголосили: «Спасите, православные! Большевики монастырь грабить собрались!»

Разъярились тут матросы. Кто-то затеял перестрелку. Среди убитых оказался один монах.

Занять лавру так и не удалось. Целую неделю потом по всему Петрограду звонили колокола, а по Невскому ходила торжественная процессия с иконами, призывая народ отстаивать святыни церквей от поругания большевиками.

Александру и Цветкова как главных зачинщиков первой попытки обратить монастырское помещение на дело социальной помощи попы торжественно предали церковной анафеме.

— Хоть вы и анафема теперь, — добродушно шутил Ленин, — но вы не в плохой компании: будете поминаться вместе со Стенькой Разиным и Львом Толстым.

Поздним ноябрьским вечером Александра сидела за письменным столом в своём просторном министерском кабинете, обставленном с тяжёлой викторианской элегантностью, и составляла проект законодательства о браке.

В белой голландской печи уютно потрескивали раздобытые вездесущим Цветковым берёзовые дрова. В отблесках пламени бледное от усталости и недоедания лицо Александры казалось ещё более прекрасным.

На душе было тяжко и уныло. Хотелось, чтобы вот здесь, рядом, был кто-то близкий, кому можно было бы высказать, как непосильно свалившееся на неё бремя государственных забот, к кому можно было бы прильнуть и заплакать... Но близких подле неё сейчас не было. Павел находился по делам в Лодейном Поле. Зоя днём и ночью налаживала работу бывшего управления императорских театров.

— К вам посетитель, — прервал её раздумья Цветков.

Дверь отворилась, и полутёмную комнату осветил своей жизнерадостной улыбкой Джон Рид.

Александра бросилась ему навстречу.

— Джон, я просто счастлива, что ты пришёл, — воскликнула она, обнимая Рида.

Они уселись на огромный кожаный диван, над которым висел плакат с текстом Александры: «Будь матерью не только своему ребёнку, но всем детям рабочих и крестьян».

— Подумать только, — возбуждённо заговорила она, — ты уже несколько месяцев в Петрограде, но в этой суматохе не удаётся как следует поговорить. Всё мельком да мельком. Ну рассказывай, как ты, как Луиза? — Она погладила его по щеке: — Где ты так умудрился загореть?

— Я только что вернулся из Баку со съезда народов Востока.

— Представляю, какое это было восхитительное зрелище!

— Это напоминало сказку «Тысячи и одной ночи»: яркие одежды, витиеватые речи, утончённые любовные утехи.

Александра недоумённо встряхнула головой:

— При чём тут любовные утехи? О чём ты говоришь?

— Понимаешь, туда мы ехали в агитационном поезде, в роскошных царских вагонах. Как только мы достигли границы Кавказа, пожилые женщины стали нам приводить для услады тринадцатилетних девочек.

— Господи, какой кошмар! — Александра схватилась за голову.

— Меня это тоже покоробило. Ведь у тринадцатилетних девочек ещё не развито чувство классового сознания, они не могут понять агитационного значения единения трудящихся всех наций в борьбе против империализма.

— Как-то всё иначе получается, чем мы мечтали. — Александра задумчиво посмотрела на Джона. — Ты знаешь, сейчас я часто вспоминаю годы эмиграции. Как легко и радостно было разъезжать по городам Европы и Америки и агитировать за грядущую революцию. И как тяжко эту революцию отстоять! Казалось бы, мне надо быть счастливейшей женщиной в мире — ведь за всю историю никто из женщин не становился министром. Однако для радости повода нет: все мои начинания терпят провал. Превратить монастырь в общежитие для увечных не удалось — взбунтовались монахи. Сделать из дома подкидышей Дворец материнства и младенчества не позволили контрреволюционные няни — они с двух сторон подожгли здание... О, Джон, у меня на всё это нет больше сил. Каждый день видеть перед собой больных и увечных, а вечерами мчаться в Смольный и просиживать там ночами на бесконечных заседаниях Совнаркома. От голода и усталости мы валимся с ног, впадаем в состояние полубреда... Дело доходит до курьёзов. Вчера во время прений Ленин передал Дзержинскому записку: «Сколько у нас в тюрьмах злостных контрреволюционеров?» Дзержинский ответил: «Около 1500». Ленин поставил возле цифры крест и вновь передал Дзержинскому. Феликс Эдмундович встал и, ни на кого не глядя, вышел из комнаты. И только сегодня утром стало известно, что всех этих злостных контрреволюционеров ночью расстреляли, поскольку крест Дзержинский понял как указание. На самом же деле Ленин ставит на записке крест, когда хочет сказать, что принял её к сведению... Джон, где взять силы, чтобы всё это пережить? Ведь я только слабая женщина.

Прильнув к плечу Рида, она гладила его затылок, шею.

— Александра, — нежно прошептал он. — Я люблю Луизу.

— Но ведь она обманывает тебя! — воскликнула Александра, отстраняясь. — Пока ты лежал в больнице, она спала в твоей же постели с Юджином О’Нилом, твоим другом, которого она же и соблазнила. Об этом знал весь Гринвич-Виллидж...

— Замолчи! Я не хочу этого слышать! Для меня потерять веру в Луизу — всё равно что потерять веру в русскую революцию.

Рид закрыл лицо руками и заплакал.

— Джон, милый, прости. Я не думала, что ты так болезненно это воспримешь.

Александра положила его голову себе на грудь. Продолжая рыдать, Рид стал расстёгивать молнию её тёмного бархатного платья.

В этот момент где-то далеко завыла Сирена и комната погрузилась во мрак, нарушаемый лишь отблесками печного пламени.

Скрипнула дверь кабинета.

— Товарищ Коллонтай, — послышался голос Цветкова, — в Петрограде наводнение. Затопило электростанцию.

— Ну вот, — устало произнесла Александра, застёгивая платье. — Опять нам помешала стихия.

С первого дня близости Павел стал настаивать на женитьбе.

Осторожно, стараясь не ранить его чувства, Александра отговаривала его от этого шага.

— Павлуша, милый, зачем нам, революционерам, эта пустая формальность. Мы ведь и так знаем, что любим друг друга.

И всякий раз Дыбенко хмуро отворачивался от неё и почти с детской обидой произносил:

— Ты за меня не хочешь выходить, потому что я неровня тебе.

От этого бесхитростного упрёка сердце Александры наполнялось материнским теплом, и, забыв себя, она бросалась целовать этого огромного, сильного, но сейчас такого беспомощного ребёнка.

Об их связи по Петрограду поползли слухи, сплетни. Чуть ли не каждый день находила она в почтовом ящике анонимные письма гнусного содержания. Грязными шутками по поводу их любви не гнушались и корреспонденты иностранных газет. «Впервые в истории, — писал парижский бульварный листок, — любовный треугольник состоит из министров правительственного кабинета: нарком государственного призрения Коллонтай влюблена в наркома по морским делам Дыбенко, прежний же возлюбленный наркома госпризрения — Шляпников — занимает пост наркома труда».

— Может быть, нам всё-таки пожениться, чтобы положить конец подобным антисоветским высказываниям? — решила посоветоваться Александра с Зоей и Мишей.

— Неужели ты готова спустить флаг свободы, поднятый нами ещё в годы юности? — не скрывая возмущения, воскликнула Зоя. — Ты, всю жизнь боровшаяся против брачных оков, готова вновь себя закабалить?

— Мама, ты должна оставаться Коллонтай и больше никем, — коротко, но твёрдо добавил Миша.

В те тревожные дни судьба ежечасно готовила испытания их чувству.

В середине декабря Дыбенко уехал в Гельсингфорс. Незадолго до этого для укрепления революционной дисциплины права Центробалта были урезаны. Это вызвало непонимание и даже ропот среди моряков. Павлу пришлось поехать на Главную базу, чтобы вразумить балтийцев.

Прощаясь с Александрой, он обещал вернуться дня через два-три. Вернулся он только через неделю, исхудавший, но довольный.

— Моряки проявили сознательность и отказались от выборности комитетов, — бросил он с порога.

— Пашенька, дорогой, что я только не передумала за эти дни, — шептала она, покрывая его небритые щёки поцелуями. —Ты знаешь, я поняла: ты прав, нам надо пожениться, чтобы в случае поражения революции мы могли вместе взойти на эшафот!

Двадцатого декабря Совнарком издал разработанный Александрой декрет о гражданском браке, который устанавливал полное гражданское и моральное равенство супругов.

Первым гражданским браком в Советской России соединили свои судьбы Коллонтай и Дыбенко.

Рождённая в огне революции, любовь их полыхала, как пролетарское знамя. Редкие встречи всегда были радостью через край, частые расставания полны были мук, разрывающих сердце.

На следующий день после первой в России «красной свадьбы» Александра отправилась с важным заданием за границу. Она возглавила советскую делегацию, которая должна была организовать в Стокгольме информационное бюро для установления тесных связей со всеми трудящимися Западной Европы.

В Гельсингфорсе делегаты сделали остановку и на пароходе «Мариограф» продолжили свой путь в Стокгольм. Но путь оказался нелёгким. Возле Аландских островов пароход был затёрт льдинами и дал течь.

Шведские газеты сообщили о гибели советской делегации. Но Александре и её товарищам удалось по льду добраться до Аландских островов. В Марианхамине им пришлось поселиться в гостинице и ждать, пока отремонтируют пароход.

В Петроград Александра вернулась только 10 марта, а 12 числа Советское правительство переехало в Москву в связи с угрозой со стороны наступающих немецких войск.

В марте 1918 года молодой Советской Республике пришлось пережить тяжелейшие испытания. Во имя сохранения завоеваний революции, правительство было вынуждено пойти на подписание с Германией и Австрией унизительного Брестского мира. Среди многочисленных противников этого позорного договора были Дыбенко и Коллонтай. За оппозиционные взгляды обоих сместили с их постов. Дыбенко предстал перед Революционным трибуналом. Его обвинили в том, что, командуя отрядом матросов во время наступления немцев под Нарвой, он отказался выполнить приказ высшего начальства и вернулся со своим отрядом в Петроград. Нарву заняли немцы. В этот же день — 3 марта — был подписан Брестский мир.

Революционный трибунал оправдал Дыбенко, но вину перед партией он мог искупить только собственной кровью. Центральный комитет направил его для подпольной работы в оккупированный немцами Севастополь. Ему поручалось затопить суда Черноморского флота с тем, чтобы они не достались врагу.

В Севастополе бывшего наркома опознали белогвардейцы и донесли немецкой контрразведке. Дыбенко арестовали, поместили в одиночную камеру, зверски пытали: били головой об пол, стегали металлическим прутом, но он так и не назвал свою настоящую фамилию.

Звёздной ноябрьской ночью его вывели из камеры, втолкнули в закрытый автомобиль и долго везли на большой скорости. В военном штабе командующий оккупационными войсками генерал Кош зачитал ему приказ о расстреле.

Выслушав приказ, Дыбенко не дрогнул ни единым мускулом.

Кош был явно обозлён стойкостью своего врага.

— Однако из Берлина пришло распоряжение обменять вас на наших пленных генералов, — раздражённо бросил он.

Через неделю Дыбенко был в Москве. Когда он зашёл в гостиницу «Националь», где теперь жили высшие советские ответственные работники, с Александрой началась истерика.

— Это, конечно, ты, — прохрипел Дыбенко, но голос его оборвался. Он глубоко вздохнул и почти шёпотом произнёс: — Это, конечно, ты использовала свои связи в Москве и Берлине для моего освобождения...

У Александры не было сил ответить ему, она лишь опустила покрасневшие от слёз веки. И снова судьба разлучила их. 18 ноября 1918 года Дыбенко вступил в должность командира Седьмого Сумского полка и в тот же день приступил к боевым действиям. Александра в это время проводила в Москве Первый Всероссийский съезд работниц и крестьянок. За всё время Гражданской войны им довелось быть вместе только несколько месяцев, когда Дыбенко командовал дивизией Южного фронта, действовавшего на Украине против Врангеля, а Александра возглавляла политотдел этой дивизии.

Победоносно завершив Гражданскую войну, рабоче-крестьянское государство приступило к социалистическому строительству.

С осени 1920 года Александра и Павел опять вместе. Дыбенко поступил в Академию Красной Армии. Александра ещё с осени 1919 года — после смерти Инессы Арманд от холеры в городе Нальчике — возглавила отдел ЦК по работе среди женщин.

Нелегко давалась Павлу учёба, ведь за плечами у него была только начальная школа. Терпеливое сидение за учебниками и конспектами было не в его характере.

Он начал пить.

Понимая, как трудно ему привыкать к новой жизни, Александра молча сносила пьяную брань, возилась с ним ночью, как с беспомощным младенцем (хоть и любимый человек, а всё же было гадливо), но благодарности или сожаления о случившемся от него не слышала.

После работы домой Александру уже не тянуло. Да и в женотделе работы действительно было по горло. Надо было организовать отборные силы женского пролетариата Москвы и Петрограда для переброски в отсталые районы страны. Уровень сознательности был ещё очень низок. Даже среди партийцев многие не понимали смысла создания женотделов. Приходилось разъяснять, что созданы они не для того, чтобы отделить женщин от мужчин, а для того, чтобы ещё теснее спаять, сковать рабочего и работницу в общей созидательной строительной работе, в совместной и решительной борьбе с врагами трудового народа.

Вернувшись как-то усталая с заседания межведомственной комиссии по борьбе с проституцией, Александра в ожидании мужа незаметно задремала.

Вздрогнула от звонка. В дверях стоял Павел с молодой стройной женщиной.

— Пусти, Александра, — заплетающимся языком произнёс он, — подружку привёл. Не взыщи! Чем я хуже других! Веселиться будем. А ты не мешай!

Александра впустила их в спальню, а сама легла в гостиной на диване. Её трясло, как в лихорадке. Она с головой накрылась одеялом, стараясь ничего не слышать, не знать, не чувствовать.

Под утро, вконец измученная, она задремала и тут же проснулась от страха опоздать на работу. Когда зашла на кухню, чтобы растопить плиту, не сразу и заметила, что на табуретке возле окна сидела «подружка» Павла и тихо плакала. Длинные светлые волосы красиво ниспадали с её плеч. Девушка подняла глаза, и Александра увидела в них такое горе, что сама испугалась.

— Простите, что я в ваш дом пришла. Я не знала, что он не один живёт... Мне это очень, очень тяжело.

— Вы его любите?

Девушка удивлённо взглянула на Александру.

— Мы в первый раз вчера встретились. Просто он обещал хорошо заплатить. А для меня теперь всё равно с кем, лишь бы за деньги, — выкрикнула она и опять разрыдалась.

— Да не расстраивайтесь вы так. — Александра слегка коснулась её плеча.

— Ведь я с аттестатом... Хорошо училась, — продолжала девушка, ломая руки. — Год проработала секретаршей в тресте, а три месяца назад сократили. Всё продала, голодала. Без квартиры осталась. Мать пишет, что тоже с голоду умирает. Вот я и пошла на улицу. Теперь вот одета, сыта и матери деньги высылаю... Неужели так и пойти на дно? — Девушка заглянула Александре в глаза. — Ведь мне всего девятнадцать лет...

От жалости у Александры разрывалось сердце.

— А он с вами расплатился?

Девушка покраснела.

— Нет, нет. Денег я не возьму. После такого разговора с вами...

Они вместе растопили плиту, заварили кофе. Александра тоже рассказала ей про своё горе. Потом вдруг девушка заторопилась уходить. Было видно, что она не хочет столкнуться с Павлом.

Они вышли вместе. Долго гуляли, сели на скамейку в сквере и всё говорили.

Александра всё же убедила её взять деньги. Сказала, что это только в долг. Вернёт, когда устроится на работу, а с работой Александра ей поможет, обязательно поможет...

После этого случая её чувство к Павлу умерло. Как он, большевик, мог пользоваться безвыходным положением женщины? Вместо того чтобы помочь безработному товарищу, он его покупал, покупал его тело для своего удовлетворения!

Как могло произойти такое перерождение? Кто в этом виноват? Он сам? Или она что недоглядела?..

Вскоре, по окончании курса в Академии, Павла назначили начальником Черноморского военного округа. Провожая его в Одессу, она не испытывала ни тяжести, ни облегчения на сердце. Будто давно уже его похоронила.

Но грустные мысли не оставляли Александру. Неужели жизнь, отданная революции, прожита напрасно? Неужели пролетариат, за счастье которого отдано столько сил, способен переродиться в класс эксплуататоров? Выходит, Маркс и все мы вслед за ним ошибались?

Чем глубже пыталась она вникнуть в суть проблемы, тем тяжелее становилось на сердце. Она словно погружалась в тёмный сырой колодец, выбраться откуда сама уже не могла.

Целую неделю пролежала она в постели, одна со своими мыслями. Никогда не было ей так одиноко. И Зоечки не было рядом — её направили организовывать театры классического балета в Бухарском и Хорезмском эмиратах. Будь Зоя здесь, непременно нашла бы для подруги слова утешения, отогрела бы душу, просто накормила бы.

Есть не хотелось, но, коли не решила умирать, надо жить.

Она с трудом поднялась с постели, наспех прибрала волосы, стараясь не глядеть на себя в зеркало, оделась и вышла на улицу.

Гул и трапезное возбуждение в цековской столовой на Воздвиженке чуть отвлекли её. Она молча кивала знакомым, не желая затевать разговоров, и расположилась за пустым столиком в тёмном углу.

— Шуринька, что с тобой? — услышала она возле себя встревоженный мужской голос. Рядом с ней стоял Шляпников. — Что-нибудь случилось?

Он спросил это так, будто расстались они только вчера, будто их чувство не было прервано революцией, Гражданской войной, извилистыми путями личных судеб.

Исходящая от Шляпникова волна душевного тепла окутала Александру, и из её глаз брызнули слёзы.

— У меня такое горе, такое горе, — ломая руки, шептала она.

— Так что же случилось, Шуринька? — Шляпников сел напротив Александры так, чтобы загородить её лицо от зала.

— Павел переродился, — дрожащими губами произнесла она.

— Так, понятно.

Они замолчали.

— Значит, пролетариат был недостоин нашей борьбы за его счастье? — спросила Александра, стараясь взять себя в руки.

— Пролетариат здесь ни при чём, — резко бросил Шляпников. — Пролетариат обманули. Его убеждают в том, что он — правящий класс, на самом же деле страной правит партийная бюрократия в коалиции с буржуазными специалистами. А если ещё введут новую экономическую политику, это приведёт к ещё более широкому возрождению частнособственнического духа и уничтожению всех революционных завоеваний.

— Что же делать? — вопрошали глаза Александры.

— Бороться. Объединить все здоровые революционные силы в партии и выступить сплочённой оппозицией. Фактически оппозиционная группа уже создана. Нам нужен только талантливый теоретик и пламенный трибун, чтобы донести наши идеи до широких масс.

Александра почувствовала, как сердце её стало оттаивать. Она с нежностью посмотрела на Шляпникова. Только сейчас заметила она, что он постарел за эти годы. Ей хотелось погладить эти тронутые сединой волосы, коснуться губами морщинок вокруг его добрых лучистых глаз.

— Сашенька, — сказала она, погладив его широкую ладонь. — Второй раз ты возвращаешь меня к жизни, возвращаешь мне веру в социализм. И если ты был человеком, приведшим меня к Ленину, то теперь, во имя торжества социалистических идей, мы вместе должны выступить против безрассудства ленинской политики... Ты знаешь, сейчас моя связь с Павлом кажется мне каким-то кошмарным сном. Как я могла позволить так обмануть себя и поверить в его пролетарское происхождение, ведь он родился в семье кулака? Не зря же его брат Фёдор был в банде зелёных! Конечно же истинно пролетарский дух не сломить. Какая же я дурёха, что сомневалась в этом. Ну разве можно сломить тебя, потомственного рабочего? Какое счастье, что судьба вновь послала мне тебя, как когда-то в Стокгольме.

— Чтобы было совсем всё, как прежде, — покраснев, сказал Шляпников, — остаётся только поехать на Москву-реку и там тебе искупаться обнажённой.

— Этот ритуал повторять необязательно, — впервые за долгое время улыбнулась Александра. — Поехали просто ко мне домой.

Жизнь вновь обрела смысл. С упоением принялась Александра за программную брошюру группы Шляпникова и Медведева, назвавшей себя «Рабочая оппозиция». Александра обвиняла руководство партии в отрыве от масс, зажиме критики, недооценке творческих сил пролетариата, объясняла необходимость рабочего контроля и демократизации как средств борьбы с бюрократизацией... А перед глазами, как в кинематографе, всплывали шатающийся пьяный Павел, его обезображенный проклятиями рот и вздрагивающие худые плечи девятнадцатилетней девушки, ставшей жертвой реставрации капитализма.

Брошюру «Что такое «Рабочая оппозиция» Александра успела закончить к открытию X съезда партии. Она издала её на собственные деньги тиражом полторы тысячи экземпляров.

За несколько дней до открытия съезда, в первых числах марта 1921 года, в Кронштадте вспыхнуло восстание под лозунгом «За Советскую власть без большевиков». Основную часть своей речи на съезде Ленин посвятил «Рабочей оппозиции» и Кронштадтскому мятежу, связав оба эти явления.

— Понимаете, что вы наделали? — сказал Ленин, подойдя к Александре во время перерыва. — Ведь это призыв к расколу. Это платформа новой партии! Это анархо-синдикализм... И в такой момент!

Съезд принял резолюцию о единстве партии, запрещающую фракционную деятельность, и одобрил переход к новой экономической политике, которая означала частичный возврат к свободному рынку.

Слушая выступления делегатов, Александра сидела, сцепив пальцы рук, вжав голову в плечи, испытывая нарастающий ужас одиночества.

На душе было темно и тяжко.

— Шура, выше голову, — шепнул ей на ухо Шляпников, — мы ещё повоюем.

— Нет, Саша, — громко ответила она. — Сейчас я впервые поняла: в жизни нет ничего страшнее, чем разлад с партией.

После долгого молчания от Павла пришло письмо: «Разлюбезная жена моя Александра! Не томи меня, терпению моему конец. Сколько раз обещала приехать, навестить меня. Всё-то ты меня обманываешь да огорчаешь. Буян ты мой неугомонный! Небось думаешь, что, коли из ЦК да из женотдела тебя вычистили, так и не нужна ты мне больше? Нет, Шура, нужна. Так нужна, что и сказать стыдно. Раз дело теперь позади, приезжай к своему любящему Пашке, который ждёт не дождётся тебя. Поглядишь, как мы теперь по-барски жить станем! У меня свой автомобиль, корова, свиньи и прислуга. По дому тебе хлопот не будет, отдохнёшь. Весна у нас в разгаре, яблони цветут. Мы с тобой, Шура, милый буян, ещё вместе весною не жили. А ведь жизнь наша должна всегда быть весною. Целую горячо твои лазоревы очи. Всегда твой Павел».

Несколько раз перечитав письмо, Александра улыбнулась и подняла глаза. В окно последнего этажа «Националя» стучалась весна. Вместе с яркими лучами солнца в стекло заглядывало голубое небо с клубящимися облаками. Белыми, нежными, тающими.

Положив письмо на колени, Александра гладила его, будто Пашину голову. Ни голубого неба, ни белых облаков не видела она перед собой. Перед глазами стоял лишь чернобровый красавец богатырь Павел с лукаво смеющимися глазами, с жаркими губами, с крепкими ладонями... Сладкой дрожью пробежала по телу истома.

Нет, любовь к нему не умерла. Она была тут, в сердце. Александра лишь спрятала её на самое дно души. Тягостно-сладостную ношу эту чувствовала она возле своего сердца все долгие семь месяцев разлуки с Павлом.

Надо ехать! С Москвой все скрепы оборваны...

Александра выглянула в окно. На деревьях в дворовом садике зеленела нежная новорождённая листва. Набухали почки...

Поезд прибыл в Одессу в восемь вечера. Состав ещё медленно шёл вдоль перрона, а в купе уже ворвался Павел и сгрёб Александру в свои объятия. Он поднял её на руки, как тогда у гельсингфорсского пирса, и вынес из вагона. Не обращая внимания на изумлённую вокзальную толпу, Дыбенко пронёс её, как ребёнка, по всему перрону и вышел на привокзальную площадь, где его ждал автомобиль. За ними семенил ординарец с чемоданами Александры.

Шофёр-красноармеец почтительно открыл заднюю дверцу машины.

Автомобиль покатил по покрытым брусчаткой одесским мостовым, выехал на приморское шоссе и через полчаса остановился возле двухэтажного особняка с колоннами.

Послышался собачий лай и коровье мычание.

— Приехали, приехали, — взволнованно воскликнул женский голос.

У крыльца стояли три женщины.

— Знакомься, Шура, — сказал Дыбенко, подходя к ним. — Это наш домашний коллектив... Марья Ивановна у нас по хозяйственной части.

Полная женщина средних лет степенно пожала Александре руку.

— А это наша скотница Галя.

Ещё молодая, но совершенно расплывшаяся крестьянка лодочкой протянула ладонь.

— А это Валентина Константиновна — мой секретарь.

Перед Александрой стояла высокая, статная блондинка лет двадцати, от которой исходил запах духов Л’Ориган-Коти.

Змейка ревности ядовитым языком лизнула сердце.

— В штабе времени не хватает. Работу домой брать приходится. Без Валентины Константиновны мне никак не обойтись, — быстро заговорил Дыбенко.

Готовая поверить словам мужа, Александра почему-то взглянула на Марью Ивановну. Домработница опустила глаза.

— Ну пойдём, жена, дом осматривать!

Обняв Александру за плечи, Дыбенко водил её по бесчисленным комнатам, обставленным в стиле ампир, с гордостью показывал ей кузнецовский фарфор, морозовское полотно, венецианский хрусталь. Но Александра ничего не видела перед собой, кроме алых пухлых губ Валентины Константиновны, и ничего не слышала, кроме стойкого запаха духов Л’Ориган-Коти.

В столовой всё было накрыто к ужину. Дыбенко зажёг свечи и три раза хлопнул в ладоши. Вошла Марья Ивановна с самоваром.

— При царе здесь генерал жил, — сказал Павел, когда домработница вышла из комнаты. — Марья Ивановна у него тоже в прислугах ходила.

«А тебе-то зачем в такой роскоши жить?» — хотелось спросить Александре, но она сдержалась. Зачем изливать из себя злые, жестокие слова? Потом о них пожалеешь, но будет поздно. Изрешетят, изуродуют они любовь, как лицо после оспы. И не будет в ней больше красоты, не будет греющего счастья.

В дверь постучали. Вошёл ординарец:

— Товарищ Дыбенко. Звонили из штаба. Совещание завтра переносится на десять часов.

— Спасибо, Шура. Можешь идти.

— Значит, твоего ординарца тоже зовут Шурой? — попыталась улыбнуться Александра.

— Тоже. А тебе обидно, что два Шуры у меня в доме? Ишь ты, какая ревнивая... Успокойся, другой такой Шуры, как ты, во всём белом свете больше нет. И люблю я только тебя.

Павел поднял её на руки и понёс в спальню.

«Любит, конечно, любит. Ну зачем я себя мучаю!» — думала Александра, стряхивая горячие слёзы счастья на узорчатый паркетный пол.

Бережно опустив жену на кровать, Дыбенко торопливо стал снимать с неё сапоги, чулки, платье.

— Как я соскучился по этим игрушечным ножкам, — шептал он, целуя её ступни.

Александра откинула одеяло:

— Господи, что это?

В раскрытой постели она увидела женское бельё.

Сердце сжало смертельной болью.

— Паша, ну за что, за что!

Дыбенко, ломая руки, повалился на кровать:

— Шура, прости, прости. Я люблю только тебя. Одну тебя!..

— Ты лжёшь, ты всё лжёшь... Зачем же ты звал меня сюда? Зачем писал нежные письма?

— Шура, выслушай меня. Это всё так, случайное. Валю я из жалости пригрел. Мы когда в Одессу вошли, белые у нас на глазах улепётывали, кто на баржах, кто на лодках. Мы их вдогонку слегка обстреливали, но не особливо, больше чтоб напугать. На одной такой барже Валя с родителями была. Её, бедную, в давке за борт вытолкнули, а родители так и уплыли в Константинополь. Наши моряки её подобрали, привели ко мне. Мол, что делать, расстреливать или как? Девятнадцать лет ей тогда было, тощая, затравленная. Жалко мне её стало, вот я и придумал для неё работу секретарши. Влюбилась она в меня. Стихи мне писала по-французски. Ты была далеко, я всё один да один. Вот и сошлись мы с ней.

— Ты её любишь?

— Да нет же, Шура, люблю я только тебя, моего ангела-хранителя, друга моего верного. А там, Шура, другое, совсем другое. Хочешь, назови увлечением, чем хочешь. Только не любовь это.

— Так порви с ней. Не ты у неё первый, не ты последний.

— В том-то и горе мне, что Валю я девушкой взял. Чистая была.

— Чистая?

Будто тонкая игла кольнула Александру в самое сердце.

— Чистая, говоришь? А не ты ли, лаская меня в Смольном, шептал: «Чище тебя, Шура, нет человека в мире!» Что же ты сейчас иначе заговорил? Разве чистота человека в теле его? Откуда вдруг в тебе эти буржуазные предрассудки?

— Да не я так думаю, а она. Для неё то, что взял я её да на ней не женился, — горе великое! Она теперь себя погибшей считает. Ты не представляешь, как она мучается. Слезам её конца нет. Ведь пойми же, Шура, она не по-нашему, не по-пролетарски думает. Тот, кто взял её первый, тот и женись.

— Кто же тебе мешает жениться? Я тебя не держу.

— Ну как же я на ней женюсь, когда чужие мы с ней? Когда во всём-то мы разные? Когда нет у меня к ней любви настоящей?.. Так, жалость одна. Ведь у тебя, Шура, и партия и друзья, а у ней — только я... Тебя, Шура, люблю я крепче, глубже. Без тебя нет мне пути. Что бы ни делал, всегда думаю: а что Шура скажет, что посоветует? Ты как звезда мне путеводная.

Нежность и жалость к нему, такому большому и будто по-детски беспомощному, затопила сердце Александры. Она поцеловала его в голову.

Положив голову ей на колени, он зарыл лицо в её горячие ладони.

Оба молчали.

Тёплой волной от одного к другому пробежала сладкая истома. Засыпанный пеплом обид и недоверия, уголёк страсти выкидывал свои обжигающие язычки.

— Шура! Любимая!

Руки Павла властно обняли Александру, притянули к себе.

Будто пьяная, поддалась она забытой истоме.

Она знала, что сейчас Павел любит её безраздельно, что сейчас Валя забыта. Сейчас он изменяет Вале не только телом, но и сердцем.

На душе было по-злорадному радостно, больно и весело.

— Я знал, знал, что ты меня поймёшь, — шептал Павел. — Ведь ты мой единственный друг. Если бы ты знала, как я тобой дорожу! Чтобы не потерять тебя, я уговорил Валю сделать аборт... А мы оба так хотели ребёночка... Она плакала, убивалась, но потом мы вместе решили, что так будет лучше...

— Вместе решили? Значит, ты к ней с горем пришёл, а не ко мне? Значит, она тебе ближе? Значит, ты её считаешь своим другом, а я тебе только для ширмы нужна? Ведь по твоему рангу жену положено коммунистку иметь...

— Ну зачем ты, Шура, всё искажаешь? Зачем опять мне не веришь?

— Потому что ты лжёшь!

— Это твоё последнее слово?

— Лжёшь, всё лжёшь! — словно обезумев, повторяла она.

Павел молча вышел из комнаты.

Через минуту наверху раздался выстрел.

Александра опрометью бросилась в кабинет Павла.

Дыбенко лежал на полу, в луже крови. Из безжизненной руки выпал пистолет.

С простреленными лёгкими Дыбенко увезли в больницу. Рана оказалась очень опасной, но не смертельной.

Александра сутками дежурила возле его постели. В бреду он звал Валю.

Туго затянувшийся узел надо было разрубать. Оставаться в Одессе было бессмысленно.

Александра написала Сталину письмо с просьбой направить её на любую партийную или советскую работу в отдалённый район страны.

Вскоре от Сталина пришла телеграмма: «Партия решила направить вас за границу на ответственный дипломатический пост. Прошу срочно вернуться в Москву».

Иосиф Виссарионович принял Александру в Кремле, в кабинете Ленина. Ильич болел, и партия доверила сорокатрёхлетнему Сталину важнейший пост в стране.

— Мы хотели назначить вас полномочным представителем РСФСР в Канаде, — сказал он. — Но буквально вчера стало известно, что Оттава не дала вам агреман[30]. Там ещё помнят вашу шумную поездку по Америке в 1915 году.

Вытряхнув из трубки пепел, он с улыбкой спросил:

— Скажите, товарищ Коллонтай, есть такая страна, где вы не нашумели?

— Норвегия, — не задумываясь ответила Александра.