Александра Коллонтай — дипломат и куртизанка

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В конце 1903 года Александра срочно уезжает в Петербург. Резко ухудшилось состояние здоровья отца. С тех пор как полтора года назад умерла мать Шуры, Алексей Михайлович медленно угасал... Умер он на руках дочери...

Жизнь помогла Александре преодолеть горе. Она не чувствовала себя одинокой. Всё скрашивала, всё смягчала светлая ликующая радость нарастающей близости с Плехановым. Горе, заботы, потеря близких — ничто больше не страшило.

С первых же дней возвращения в Россию с головой окунулась во вскипающую волну рабочего движения. В воскресной школе за Невской заставой под видом уроков географии она ведёт марксистский кружок из трёх десятков рабочих; перед большой студенческой аудиторией читает доклад, в котором блестяще разоблачает реакционную сущность теории немецкого философа Ницше[15]; организует доставку продовольствия политическим заключённым; участвует в студенческих демонстрациях, ведёт большую научно-литературную работу по финляндскому вопросу.

Лето 1904 года Александра вместе с сыном проводит в Италии, на озере Гарда. Туда же на отдых приезжает Плеханов с Розалией Марковной.

В то лето она ещё легко общалась с его женой. Точно вернулись прежние времена, когда между ними ничего не было, когда счастьем было войти в его дом.

С Георгием Валентиновичем виделись много, часто, но неизменно на людях. И в этом была своя особая скрытая прелесть, обострявшая желания, окрашивающая тревожной надеждой, сладкой мукой ожидания каждый новый начинающийся день... Были краденые, беглые пожатия рук, спешные многоговорящие взгляды, были полуулыбки, слова, которые понимали они одни, было томление от непрерывной близости и невозможности утоления...

Много, хорошо говорилось о работе, о задачах движения. И спорили. До хрипоты в голосе. Точно чужие.

А ночи? Ночи на балконе над озером, загадочные огни далёкого селения на той стороне, вода, в которой купались лунные лучи...

Пусть на балконе и жена его, и чужие ненужные люди. Разве они их чувствовали, сознавали? Были только они и только эта знойная южная летняя ночь...

Откинется Александра на плетёное кресло, закроет глаза и ясно, отчётливо ощущает, что он здесь, близко. Стоит лишь протянуть руку. Но протянуть руки не смеет. А желание растёт, волнует. Знает, чует, что и он весь тянется к ней, томится. Откроешь глаза и под лунным лучом поймаешь его краденый взгляд, улыбку...

Засмеется... От счастья, которому нет слов, нет выражения.

Сидишь до полуночи. Говоришь. Молчишь. Споришь. А душа трепещет, ликует. И ждёт и верит, что впереди только счастье. Только новые радости...

— Ну, пора и домой.

Вздохнёт Александра. Не потому, что грустно, а просто от полноты радости, и начнёт прощаться.

— Мы вас проводим.

Провожают гурьбою по молочно-белой от лунного света дороге. Он тут. Близко. Чуть касается плечом. И это беглое прикосновение волнует и радует, как ни одна горячая ласка наедине.

У калитки — прощание. Лишнее пожатие руки, снова беглый, говорящий обмен улыбками.

Александра долго стоит в тёмном саду. Ей сейчас не хочется быть на людях. Сердце слишком полно. А ночь так дивна, так неповторно хороша. Взмахнуть бы крыльями и полететь туда, в то тёмное, зовущее, звёздное небо. Или побежать с горы, быстро, быстро, до самого их дома — вбежать и броситься ему на шею. Или...

Глупые, смешные, сладко волнующие, необдуманные, обрывочные мысли, желания...

Пахнет ночными южными цветами. Удушливо, остро.

Вернувшись в Петербург, она пыталась вновь с головой окунуться в работу, но мысли её были там, у озера, возле него.

Сначала она работала с тупой болью в сердце, преодолевая собственное равнодушие к любимому делу. Потом втянулась в него, общаясь с людьми, живущими теми же интересами, тревогами, сомнениями.

Она ловила себя на том, что за целый день ни разу не подумала, не вспомнила о нём. Не знала, радоваться или печалиться этому? Тоска по нему, знакомая, острая, охватывала только поздним вечером, когда после нервного трудового дня она возвращалась домой.

Там, в своей комнате, она как бы вновь была с ним. Она рассказывала ему о своих заботах, печалях, говорила, что безумно любит его. Говорила ему об этом в письмах, которых не отсылала. Ведь он был семейный человек, крупная историческая фигура, и такие письма повредили бы и его семейной жизни, и репутации. Поэтому переписка их носила сдержанный характер и лишь дотошный исследователь-психолог мог догадаться, что скрывается за этими казёнными фразами.

Рука так и рвалась написать: «Мне так тоскливо без тебя, так одиноко...» — а вместо этого на бумагу ложились сухие строки: «Усердно читают и вашу брошюру об Ибсене. Вы спрашиваете моё мнение о ней? Давно не читала подобной глубокой и вместе с тем тонкой литературной критики, совмещающей одновременно ширину социальных представлений с истинно художественным анализом. Читая эту статью, я впервые отдала себе ясный отчёт в той неудовлетворённости, которая всегда охватывала меня при знакомстве с произведениями Ибсена. Мне думается, что вы многим «объяснили» загадочного Ибсена, с его силой и красотой таланта и какой-то пустотой в мышлении. Ваша статья, несомненно, окажет оздоровляющее влияние на юношество, с удовольствием вижу, что ею зачитываются, её цитируют. Побольше бы таких произведений!»

Александра знала, что даже в этом официальном письме он ждёт от неё поддержки. На самом же деле его статью об Ибсене она даже не дочитала до конца: она показалась ей скучной и неактуальной. Общественность в те дни волновали другие события. Над страной сгущались революционные тучи.

Россия была разорена неудачной, позорной войной с Японией. Деревня гудела. То там, то тут вспыхивали крестьянские бунты. Бабы, крестьянки оказывали сопротивление царским властям, когда шёл новый рекрутский набор. Финансы были расстроены. Промышленники роптали на взяточничество чиновников. И в это тлеющее гнездо всеобщего недовольства искрой упала стачка на Путиловском заводе. Это было в рождественские дни 1904 года. Царское правительство со страхом почуяло: опасную игру затеяло оно с попом Гапоном, сделав его своим орудием. Рабочая масса защемила Гапона и пошла своим путём по классовой дороге. День за днём в гапоновских клубах-отделах шли митинги за митингами, принимались первые массовые резолюции рабочих в России, а растерянная полиция не знала, как ей себя вести, что делать.

Шестого января рабочие решили: «Идём к царю». Седьмого-восьмого готовились. Правительство металось в смятении. Сам царь с семьёй уехал в Царское Село.

Солнечным было девятое января. Солнечным и морозным. Со всех концов Петербурга нескончаемыми вереницами тянулась городская беднота к царскому дворцу. В эту трагическую минуту Александра была с рабочими.

Народ столпился у дворца и ждал. Ждал терпеливо час, второй: не выйдет ли царь? Кто примет петицию — петицию рабочих к царю?

Но царь не вышел. В ответ на мольбы безоружного народа заиграл сигнальный рожок. Непривычно и весело звонко зазвучал он в морозном воздухе.

— Что это? — спросила молодая работница, стоявшая возле Александры.

— Это сигнал для войска, чтобы лучше равнялись, — успокоил кто-то в толпе.

И снова ждали напряжённо, со смутной тревогой.

Новый сигнал. Чуть шевельнулись войска. А толпа улыбалась. Безоружная толпа переминалась от холода с ноги на ногу и чего-то ждала. Третий сигнал, и за ним... Непривычный раскат. Стреляют?

— Пустяки... — чей-то голос, — холостыми зарядами.

А рядом падают люди. «А нет же, не бойтесь, это случайность», — не верит народ. Но жандармы уже пускают лошадей галопом в атаку. В атаку на народ.

После январских событий революционная работа закипела с новой энергией и силой. Александра участвует в издании нелегальной газеты «Петербургская рабочая неделя», работает казначеем Петербургского комитета РСДРП, содействует объединению действий русской и финской социал-демократии.

На свидания с сыном времени не хватало. Счастье, что жила она теперь вместе с Зоей Шадурской. Они сняли квартиру на Фурштадтской, неподалёку от Стасовых. С Зоей было легко не только потому, что их связывали воспоминания детства и интерес к литературе и искусству. Зоя была своим человеком, партийкой. Без Зои Александра не справилась бы со своими делами: листовками, выступлениями, статьями. Милая, тихая, обожающая подругу, Зоя мужественно приняла на себя все бытовые хлопоты.

— Зоенька, милая ты моя! — говорила Шура, переполненная благодарностью к подруге. — Пропала бы я без тебя. Бегать бы мне целые дни голодной.

— Шуринька, я освобождаю тебе время для главного. Ты революции нужнее, чем я. Значит, помогая тебе, я служу революции.

Что-то сходное было в судьбах подруг. Обе из богатых дворянских семей. Обе отказались от благ лёгкой, бездумной жизни и пошли в революцию. Обе красивы, только Зоя чуть флегматична и немного склонна к полноте. И у каждой — сестра актриса. У Шуры — всемирно известная Евгения Мравина, у Зои — молодая, уже привлекающая внимание критиков драматическая актриса Вера Юренева.

Ночью в постели, разделённые тумбочкой и нешироким проходом между двумя кроватями, подруги заводят разговор о самом сокровенном.

— Так с кем ты теперь, Шуринька? — спрашивает Зоя.

— По душе мне ближе большевики с их бескомпромиссностью и революционностью настроения, но мои чувства к Плеханову не позволяют мне открыто осудить меньшевизм. Я стараюсь, чтобы обе фракции использовали меня для текущих заданий.

В июне 1906 года Александре было поручено передать вернувшемуся из эмиграции Ленину секретное письмо от Плеханова.

В конспиративную квартиру, где помещалась редакция нелегальной большевистской газеты «Вперёд», она вошла со двора, через кухню, и очутилась в большой комнате с двумя столами, заваленными бумагами. Ленин стоял в узком проходе между столами, держа руки в карманах брюк, и вполголоса разговаривал с Троцким. Едва Александра переступила порог, Ленин умолк и вопросительно посмотрел на неё:

— Товарищ Коллонтай? Вы к кому?

Она сказала, что принесла письмо, сейчас вынет его.

— Нет ли у вас ножичка или ножниц? Мне надо вспороть подкладку муфты.

— Попросите, пожалуйста, у товарища Крупской. — Ленин указал на дверь в соседнюю комнату.

Александра толкнула дверь и вошла в комнату, меньшую, чем та, где находился Ленин. Её встретила невысокая женщина с озабоченными глазами и закрученной узлом на затылке косой. Александре показалось, что три года назад в Брюсселе Крупская была в этой же светлой блузе и чёрной юбке.

Крупская достала ножницы, помогла Александре вынуть письмо из подкладки муфты и, извинившись, вышла.

Через несколько минут Крупская вернулась вместе с Лениным. Александра невольно приподнялась со стула.

— Что вы, что вы, товарищ Коллонтай! Сидите, пожалуйста, — остановил её Ленин. — Пришлось понервничать, пока доставили письмецо?

Александра видела, как Ленин внимательно рассматривает её.

Он прищурил левый глаз — близорукий, а дальнозорким правым, широко открытым, смотрел через растопыренные пальцы. У Ленина непроизвольно возникал этот жест: он корректировал таким образом своё зрение. На Александру он смотрел одобрительно: правильно, что оделась барынькой, за такой не увяжется шпик.

— А записочку вы нам доставили архиважную, — сказал, улыбаясь, Ленин. — Кстати, как здоровье Георгия Валентиновича?

Не ожидая такого вопроса, Александра зарделась.

Видя её смущение, Ленин решил сменить тему:

— А вы, однако, в чём же несли письмо, товарищ Коллонтай?

— В муфте, за подкладкой.

— Скажите пожалуйста, в муфте! — Но хвалить вслух не стал. Напротив, предостерёг: — А впредь не носите писем. Даже в муфте. Гхм... в муфте. — Лицо его осветилось улыбкой. — Запомните, товарищ Коллонтай: если уж так необходимо передать письмо, то лучше, чтоб оно было написано на очень тонкой бумаге. Чтоб было нетрудно его проглотить в случае необходимости. Да что я учу вас! Признайтесь, наверное, частенько глотали в школе шпаргалки? — И всё так же доброжелательно улыбаясь, отпустил Александру.

Изредка Александра получала от Плеханова зашифрованное письмо, означавшее возможную встречу где-либо в Европе. Он пользовался любой возможностью, чтобы вырваться из семьи, будь то национальный партийный съезд, конгресс Второго интернационала или художественная выставка. Тогда она тут же всё бросала и сломя голову неслась в Берлин, Вену, Брюссель или в Венецию.

Эти внезапные исчезновения не удивляли товарищей по партии. Одни считали, что у неё есть обязательства перед далеко живущими родственниками, другие объясняли её исчезновения конспиративными делами.

Поначалу Александру забавлял этот внезапный резкий переход от нервной, кипучей деятельности — всегда на людях, всегда на виду — к полной отрезанности от жизни и людей. Она называла себя «гаремной одалиской», а Плеханова «пашой».

Однако со временем роль одалиски стала её угнетать и раздражать. Нельзя было выйти на улицу — а вдруг встретишь знакомого. Нельзя засидеться в библиотеке — Георгий Валентинович может забежать, не найти её в номере и, не дождавшись, уйти.

И только в Штутгарте в августе 1907 года их роли поменялись. В это время там проходила Международная конференция социалисток, на которой Александра была единственной представительницей России.

Все три дня работы конференции она с утра до вечера пропадала на общих и пленарных заседаниях или «деловых ужинах», для Плеханова же времени почти не оставалось.

Утром девятнадцатого августа — в последний день конференции — Александра, уже одетая и причёсанная, присела на постель, нежно поцеловала Плеханова.

— Может быть, не пойдёшь на сегодняшнее заседание, ведь завтра ты уезжаешь, — капризно протянул он. — Кто знает, когда ещё увидимся.

— Что ты, Гошенька. Ведь сегодня должна быть принята заключительная резолюция.

— Подумаешь, большое дело. И без тебя обойдутся. — Он потянулся к ней, целуя шею, ухо.

Она не отвечала на его порыв. Обида кольнула в самое сердце. Как он мог так легко говорить о столь важном для неё деле?

На следующий день в вагоне, когда поезд уносил её от Плеханова, а мимо окна, за сеткой мелкого дождя мелькали островерхие крыши немецких селений, она продолжала ощущать беспокойную боль, неловкость на сердце, будто зуб скучно, назойливо ныл. Как мог он не понимать, что только в захватывающем труде она найдёт силы перенести разлуку?

Но чем ближе приближался поезд к русской границе, тем всё больше заполняли её сердце другие заботы: надо рассортировать бумаги, одно уничтожить, другое зашифровать, третье отложить...

Душою, мыслями она уже была в Петербурге.

Когда поезд подходил к Луге, Александра окончательно успокоилась. Стоянка длилась полчаса, и она решила наёмного прогуляться по перрону. Заметив в пёстрой станционной толпе дышащее молодостью лицо Петра Маслова, Александра так растерялась, что в первое мгновение хотела сделать вид, что не замечает его. Не обращая внимания на эту наивную хитрость, он подошёл к ней, поставил свой саквояж на перрон и взял её руки в свои.

— Значит, если бы не эта случайная встреча, ты бы так и ускользнула от меня? — сказал он ворчливым тоном, но глаза говорили иное. — А уж письма-то какие писала! Тоскую, изнемогаю, а увиделись — и в бегство.

— Да, я тосковала, — тихо произнесла Александра. — Ты же знаешь, ты же должен понять.

— Ничего я не должен понять! Не хочу. Ты слышишь? Ну какая ты нелепая. Из-за чего мучишь себя, меня? А ещё «свободная женщина»... Или как ты говоришь? «Холостая женщина»? Хороша «холостая». Завела сама себе властелина. Ну благо бы ещё законный муж — на то они и существуют, чтобы дрожать перед ними, а то, увольте-ка! Такой же муж, как и я тебе.

— Не говори глупостей, Петенька. Мы с ним семь лет рука об руку работаем. Душа в душу. Ты знаешь, как я его высоко ценю, как высоко ставлю. Ведь Георгий Валентинович — основатель первого марксистского кружка в России!

— И цени его! Кто же тебе запрещает? Только рабства я тебе не прощаю. Этакая «свободная женщина», проповедует свободу любви, а тут, извольте-ка, бегает за ним, как собачонка. «Гошенька, Гошенька! Не бросай меня!»

— Ты всё шутишь.

— Тут только и остаётся, либо возмутиться и махнуть рукой, ну вас с вашими тонкими чувствами, либо шутить? Я выбираю второе. Ближе по натуре... Ну а всё-таки, что же вы будете теперь делать, идеальная чета, «спаянная духовными узами»? Значит, ты будешь по-прежнему на него молиться, а он благосклонно принимать твоё коленопреклонение? И ты постараешься вытравить из души этот «грешный сон», о котором ты так поэтично толковала в письмах ко мне? И меня постараешься забыть, так чтобы при следующих встречах и не узнать, да? А наши ночные прогулки по Английскому саду в Мюнхене? А мои ядовитые поцелуи? А…

— Петя, не надо! Это жестоко.

— Что жестоко? Это я же и жесток! Она, видите ли, продолжает сохранять верность своему нелегально-легальному супругу, с которым у неё столько душевных уз, что из-за меня, из-за «мальчишки», умеющего только любить, только отравлять её поцелуями, она не станет жертвовать его покоем! Она бросает меня, а я же ещё жесток...

— Петенька, скоро третий свисток. Пора прощаться.

— Я поеду в твоём вагоне. Билет у меня уже есть.

В купе он устроился у окна, напротив Александры.

Она молча сидела, опустив голову.

— Петя... — Глаза умоляюще подняты к нему.

— Что?

— Мне так трудно!

— Ты хочешь, чтобы я тебя пожалел? Ты хочешь, чтобы я непременно «понял» тебя? Нет! Не хочу, не хочу! Слышишь? — В его лукаво смеющихся задорных глазах блеснули слёзы. — Если тебе больно, порви с ним. Ну соберись же с духом! Слушай, ведь ты же самостоятельная женщина, ни в чём от него не зависишь. Ну любили друг друга, ну были счастливы... Но ведь это ушло. Ты сама говорила, что после нашей встречи «там» оборвалось. Что же тебя держит? Ваша дружба? Растолкуй ты ему, что ваша дружба от этого не иссякнет. Или твой властелин в самом деле -такой собственник, что раз ты от него ушла — баста! Ты для него перестала существовать? Вот ты меня зовёшь легкомысленным мальчишкой, а разве я тебя буду меньше любить оттого, что ты не осталась со мной, а вернулась к нему? И разве наша дружба от этого завянет? Положим, что ты её не ценишь... Где же ей до вашей утончённой духовной связи. Но ты же знаешь, что бы ни случилось с тобой, я всегда приду на помощь... Знаешь ведь? — добавил он, взяв её за руку.

— Знаю, — тихо и радостно прошептала Александра.

— Ну вот видишь, мой зверёк, моя умная самостоятельная женщина, стоящая на коленях перед созданным её же руками кумиром. Ты это чувствуешь. Сердцем чувствуешь. Зачем же ты от меня убегаешь? Зачем же ты мне делаешь так больно, так больно...

— Петенька, милый, не надо! Это ужасно. Тут ты страдаешь, там — он.

— Опять «он». Хотя бы сейчас-то не поминала его. «Он страдает». Из-за того, чтобы не страдал Плеханов, она убивает лучшее, самое ценное, что есть в человеке, свою любовь, свои порывы... Глупая, унижающая и его и тебя жалостливость, трусость.

— Я не из-за него, Петя, не только из-за него.

— А из-за кого же? Из-за меня, что ли? Не хочешь меня сделать несчастным, как ты писала, связывая меня с такой мятущейся душой, как ты? Да я и не собирался никогда себя связывать. Кто тебе это сказал? Мне ли, теоретику экономического раскрепощения крестьян, мечтать о цепях? Ты знаешь, как я люблю свою свободу. Свою и твою. Да, твою.

— Постой, Петя, ты всё не о том говоришь. Если я решила всё оставить по-старому, то, право же, не из глупой жалости. Как ты не понимаешь, что моя душа срослась с ним? Семь лет жизни, семь лет совместной борьбы. И такая близость. Ведь я так его люблю. И мы так друг друга понимали. Ну конечно, последнее время было что-то не то. Что-то нарастало. Какой-то холод. Особенно после той ночи в Английском саду и после его неправильной оценки причины поражения московского вооружённого восстания в декабре 1905 года... А впрочем, всё так переплелось. Тогда в беседке Моноптерос я решила тебе отдаться только потому, что Георгий Валентинович глубоко ранил моё сердце своей фразой: «Не надо было браться за оружие!»

— Ах вот оно что... Но ведь ты сама говорила, что нашла во мне товарища и что моя вера в тебя окрылила твою душу, что только благодаря нашей любви ты и смогла написать книгу «Половая мораль и классовая борьба». Это неверно? Ты это будешь отрицать теперь?

— Нет, верно. — Она уныло качнула головою. — Но тем хуже. Это ещё больнее. Да, ты настоящий товарищ. Но это ничего, ничего не меняет... У нас с Плехановым слишком много скреп. Если я порву с ним, я сама буду несчастна. Всегда. Я буду томиться, буду мучиться за него, за себя. А ты, ты ведь только легкомысленный мальчик, и у тебя всё это пройдёт. Ты всё забудешь.

— Ну разумеется! Не стреляться же мне после того, как ты так откровенно предпочитаешь мне Плеханова. Ну и иди, иди к нему! И начните целоваться заново. И пишите ваши книги. А я... — Его чувственные губы задрожали.

— Петя, милый, не говори, не говори так, я не могу! — Она взяла его руку, стараясь заглянуть в глаза.

— Ну что ты смотришь так? — впервые произнёс он без напускной небрежности в голосе. — Ну чего просят эти глаза? Хотят, чтобы я их поцеловал? Чтобы я сказал, что хочу смотреть в них долго-долго, пока не загляну в самое сердце, в твой тайник, куда ты так неохотно пускаешь? А меня пустила? И была такая, как ты есть, без этой напускной добродетели. Ты думаешь, я не вижу тебя всю, всю! Ты думаешь, я не знаю, что и тебя тянет ко мне по-прежнему, что, если я поцелую тебя так, как целовал в Английском саду тогда, в первую ночь, ты растаешь вся в моих объятиях? Глупая, нелепая, милая. Ну брось это лицемерие! Будь опять сама собою. Зачем, зачем ты выдумала эту пытку? Ведь как больно-то! Смеюсь, а у самого... Нет, я тебя так не пушу. Ты должна дать мне обещанный прощальный поцелуй. А там, там посмотрим. И если и после того ты вернёшься к нему, ну туда тебе и дорога! А сейчас ты поедешь ко мне на Конюшенную... Я так ждал тебя! Каждый вечер... Каждый вечер... И цветы стояли, как ты любишь... Ты должна, слышишь? Ты должна это сделать для меня. Это так мало.

— Петя! Пойми... Невозможно... Я не смогу ему в глаза смотреть. Эта двойственность... Ведь это пытка, пытка!

— Плакать? На людях? Ай, ай, моя самостоятельная женщина! Ну теперь я верю в то, что ты мне сказала тогда ночью в Английском саду, помнишь? «Вы ошибаетесь. Я самая обыкновенная женщина со всеми предрассудками, и ваши аморальные идеалы ничуть меня не прельщают». Помнишь? А как я тебе на это ответил? Ну-ка? Припомни?.. Ага, улыбаешься. Ну вот, если ты ещё будешь плакать, я сейчас употреблю старое, испытанное средство здесь, на людях... Трусиха! Не стану же я себя компрометировать! О тебе я не забочусь. Ты этого не стоишь... А вот и Варшавский вокзал. Идём! Да, скорей, скорей, а то поезд отведут на запасной путь... А там, после прощания навсегда... Там мы ещё посмотрим.

Два силуэта теряются в толпе.

Среди колонн Екатерининского зала Таврического дворца — в кулуарах Государственной Думы — на чёрном фоне депутатских сюртуков отчётливо выделялась грациозная женская фигура в тёмно-зелёном платье со шлейфом. Несмотря на тёмный цвет платья, от Александры словно излучалось какое-то свечение. Свет точно исходил от её светло-каштановых волос, из ярко-голубых глаз, от прелестной улыбки. Социал-демократическая фракция Думы готовила законопроект о социальном страховании материнства, и Александре было поручено разработать теоретическую часть законопроекта.

Однако не только теорией занималась она в те дни. Штутгартская конференция социалисток помогла Александре наметить конкретный план работы среди женщин. С осени 1907 года она приступила к его осуществлению. На Лиговке, на Предтеченской улице она организовала первый в России женский социалистический клуб. Он действовал под легальной вывеской «Общество взаимопомощи работниц». Для клуба предоставил своё помещение союз текстильщиков и работников иглы. За короткое время захудалый зал с грязноватыми выщербленными стенами превратился в одно из популярнейших мест легальной социалистической деятельности.

В начале 1908 года буржуазные феминистки начали подготовку к Всероссийскому женскому съезду. Необходимо было использовать трибуну съезда для обращения к трудящимся женщинам. С согласия ЦК РСДРП Александра организовывала отдельную группу работниц и социал-демократок для участия в съезде.

В период реакции сделать это было нелегко. Для агитации и избрания делегаток приходилось применять все методы легальной и нелегальной работы. Делалось это так: где-нибудь в рабочем клубе — в том же союзе текстильщиков, в Народном доме графини Паниной, в Доме Нобеля — или ещё где-либо объявляли популярную лекцию для женщин. Приглашали, например, женщину-врача прочитать лекцию о гигиене материнства. После лекции начиналась дискуссия. Под видом обсуждения предметов гигиены работницы умело вставляли в свои короткие выступления мысли и требования, отражавшие их экономические и социальные интересы. По завершении собраний принималась боевая, решительная резолюция. За два месяца до съезда Александре удалось провести более пятидесяти таких собраний.

Однако в самый горячий момент подготовки к съезду против Александры было возбуждено дело: она обвинялась в призыве к вооружённому восстанию в опубликованной за два года до этого в брошюре «Финляндия и социализм». Чтобы не угодить в тюрьму, нужно было срочно переходить на нелегальное положение.

Туманным декабрьским вечером 1908 года с маленьким саквояжем и портфелем с рукописями Александра стояла у ворот особняка на Среднеподьяческой улице.

Увидев встревоженное лицо сестры, Адель не на шутку испугалась:

— Шуринька, что случилось?

— У меня дома засада. Полиция. Разреши мне у тебя пожить. Хотя бы несколько дней, пока идёт съезд.

Адель от испуга даже присела. Её прекрасное, строгой северной красоты лицо обезобразилось страхом.

— Но тебе здесь будет неудобно, — пролепетала она. — Ты же знаешь окружение мужа. У нас в доме бывают высшие чины Министерства внутренних дел. Тебя могут опознать и прямо тут арестовать... Я бы хотела тебе помочь, но ты же понимаешь...

— Да, да, я понимаю. Прощай...

Возле Мариинского театра Александра села в извозчичьи сани и велела везти её на Кирочную, 12. Там жила её новая подруга — популярная романистка Щепкина-Куперник[16], внучка знаменитого русского актёра. В её доме она прожила все дни работы съезда.

Всероссийский женский съезд открылся вечером 10 декабря 1908 года в ярко освещённом Александровском зале Петербургской городской Думы. На съезде присутствовало около семисот делегаток буржуазного крыла. Группа работниц насчитывала только 45 человек. Однако именно на этой группе было сосредоточено внимание не только съезда, но и прессы, и, разумеется, властей. На торжественном открытии съезда они появились с красными гвоздиками, что было своего рода демонстрацией, которую отметили в газетах. Намерением Александры было присутствовать на съезде, но не выступать. Однако она не удержалась и выступила под вымышленным именем по одному из докладов. Её краткая речь вызвала горячие дебаты. На следующий день зал был оцеплен полицией. Шла проверка документов. Александру заранее предупредили, и она тут же возле Гостиного двора взяла извозчика и отправилась на Варшавский вокзал. Подготовленный доклад был прочитан работницей Волковой.

13 декабря буржуазные феминистки приняли резолюцию об образовании в России бесклассового женского центра. В знак протеста группа работниц покинула съезд, осуществив таким образом план Александры.

А сама она в это время, закутавшись в воротник шубы, ходила по заиндевелой платформе станции Вержболово с одной неотвязной мыслью: удастся ли проскочить за границу по фальшивому паспорту. Бесконечно длившийся час стоянки она мучительно прислушивалась к звуку жандармских шпор, которые то спешно приближались, то удалялись вновь.

Перед самым отходом поезда «синий мундир», гремя шпорами, вручил ей паспорт. И скоро она уже гуляла за рубежом, по залитой электричеством, чистенькой, подтянутой, образцово налаженной пограничной станции Германии — Эйдкунену.