Альберт Эйнштейн. Творец и бунтарь

12. ВСЕ ЛЮДИ СМЕРТНЫ

Еще раз нарушим строгий хронологический порядок повествования и возвратимся назад. С приездом в Принстон начался последний отрезок жизни Эйнштейна, и вскоре нам придется говорить об осени — том периоде жизни, когда яркие теплые краски бабьего лета сменяются мрачными тонами, олицетворяющими холодное дыхание зимы.　

Предоставим возможность выразить это настроение самому Эйнштейну. Истерзан войной 1918 года. Отклонение света еще не подтверждено. Всемирная слава еще не вторглась в его жизнь. Источник счастья Эйнштейна — его работа. Коллеги уже признают его великим ученым. И тем не менее в восторженности его высказываний присутствует оттенок грусти. Эйнштейн выступает на официальном праздновании по случаю 60-летнего юбилея Планка. Он говорит о Планке, однако в его словах звучит что-то, что можно отнести и к самому Эйнштейну:　

«Как и Шопенгауэр, я прежде всего думаю, что одно из наиболее сильных побуждений, ведущих к искусству и науке, — это желание уйти от будничной жизни с ее мучительной жестокостью и безутешной пустотой, уйти от уз вечно меняющихся собственных прихотей. Эта причина толкает людей с тонкими душевными струнами от личного бытия в мир объективного видения и понимания. Ее можно сравнить с тоской, неотвратимо влекущей горожанина из окружающих его шума и грязи к тихим высокогорным ландшафтам, где взгляд далеко проникает сквозь неподвижный чистый воздух, тешась спокойными очертаниями, которые кажутся предназначенными для вечности.　

Но к этой негативной причине добавляется позитивная. Человек стремится каким-то адекватным способом создать в себе простую и ясную картину мира; и не только для того, чтобы преодолеть мир, в котором он живет, но и для того, чтобы в известной мере попытаться заменить этот мир созданной им картиной. Этим занимаются художник, поэт, теоретизирующий философ и естествоиспытатель, каждый по-своему. На эту картину и ее оформление человек переносит центр тяжести своей духовной жизни, чтобы в ней обрести покой и уверенность, которые он не может найти в слишком тесном головокружительном круговороте жизни…　

Высшим долгом физиков является поиск тех общих элементарных законов, из которых путем чистой дедукции можно получить картину мира. К этим законам ведет не логический путь, а только основанная на проникновении в суть опыта интуиция… Горячее желание увидеть эту предустановленную гармонию является источником настойчивости и неистощимого терпения, с которыми… отдался Планк общим проблемам науки… Душевное состояние, способствующее такому труду, подобно чувству верующего или влюбленного: каждодневные усилия совершаются не по какой-то программе или не с какими-то определенными намерениями, а по велению сердца».　

В 1921 г. Эйнштейн писал своему другу: «Большие открытия — дело молодых… так что для меня это уже позади». И все же между 1917 г. и 1931 г. он не бездействовал. Нам уже известны и его роль в появлении квантовой механики, и бурная реакция на это со стороны физиков. Борьба за правильную интерпретацию квантовой механики привела к изоляции Эйнштейна в научном мире. В 1918 г. выдающийся немецкий математик Герман Вейль — в то время профессор Цюрихского политехникума — предложил столь естественное и остроумное дополнение общей теории относительности, что оно заслуживало лучшей судьбы, чем та, которая выпала на его долю. Кривизна пространства — времени в теории Эйнштейна и — как следствие этого — отсутствие прямых линий привели к тому, что странные вещи стали происходить с направлением движения. Для того чтобы оценить влияние кривизны на направление, давайте рассмотрим искривленную двумерную поверхность Земли. Представьте себе, что два корабля находятся на экваторе на большом расстоянии друг от друга и отправляются в плавание строго на север. Мы, безусловно, готовы были бы согласиться с тем, что оба корабля двигались параллельно, когда стартовали, и с тем, что в дальнейшем они двигались прямо вперед — ведь оба плыли на север, не меняя курс ни вправо, ни влево. И все же по мере движения кораблей в северном направлении вдоль меридианов они бы все больше и больше сближались. А поскольку это так, мы бы, безусловно, отказались от прежнего предположения, что движение кораблей остается параллельным.　

Вейля осенило, что в результате движения могут изменяться не только направления, но и размеры[42] кораблей — если оставаться в рамках нашего примера. Правда, к очертаниям кораблей это не относится. Вейль занялся разработкой вопроса: к чему приведет допущение такого рода изменений размеров? Оказалось, что в результате подобного допущения геометрическая структура пространства — времени должна претерпеть фундаментальные изменения. На первый взгляд может показаться, что если первоклассный математик проявляет желание поиграть такими идеями, то, что ж, он имеет на это полное право. Но планы Вейля шли дальше. Он показал, что, используя эту новую геометрическую структуру пространства — времени, удается естественным образом связать эйнштейновскую теорию гравитации с электродинамикой Максвелла. А это сразу возбуждает наш интерес. Ибо когда Эйнштейн интерпретировал гравитацию как кривизну, он не смог разработать столь же фундаментальную геометрическую интерпретацию для электромагнетизма. А Вейль, взяв за основу введенные им изменения длин, разработал геометрическое описание электромагнитных явлений. Электромагнетизм стал тем самым как бы геометрическим партнером гравитационной кривизны. Таким образом, Вейль создал то, что мы называем единой теорией поля.　

И с математической, и с эстетической точек зрения теория Вейля представляла собой значительное достижение. Но Эйнштейн всегда оставался прежде всего физиком и очень скоро пришел к выводу, что с этой теорией нельзя согласиться.　

В то время как другие восхищались творением Вейля, Эйнштейн указал на имеющийся в нем недостаток, а именно: в теории Вейля предполагалась зависимость длин предметов от их прошлого. В пространстве — времени термин «длина» может относиться как ко времени, так и к пространству. Атомы испускают свет, и их пульсация очень точно определяет длину временных отрезков. Этот факт доказан существованием совершенно четких спектральных линий. Если бы прошлое разных атомов сильно различалось, то они, согласно теории Вейля, отмечали бы несхожие промежутки времени, что привело бы en masse[43] не к спектральным линиям, а, скорее, к спектральным пятнам. Следовательно, нельзя обращаться с длинами так, как предложил Вейль. Таково было официальное возражение Эйнштейна против теории Вейля. В нем виден почерк великого физика, который интуитивно находит самую сердце- вину проблемы. Но в этом возражении не все раскрыто до конца. Вот отрывок из письма, написанного Эйнштейном Вейлю в 1918 г.; в нем звучит более серьезное возражение:　

«Можно ли, в самом деле, обвинять господа бога в непоследовательности за то, что он упустил найденную Вами возможность сделать физический мир гармоничным? Не думаю. Если бы он сотворил мир по-Вашему, [я] укоризненно сказал бы: „Милый бог, уж коль скоро в твоем решении не предусматривалось придать объективный смысл [тождественности размеров удаленных друг от друга твердых тел], почему же тогда ты не пренебрег [сохранением их форм]?“»

Вот где действительно виден почерк великого физика.　

Пришлось Вейлю поневоле отделить свою теорию от гравитации. Правда, для нее (точнее, для ее фрагмента) нашлось место в границах квантовой теории, где работа Вейля вполне удовлетворительно увязывалась с теорией электромагнетизма. В то время были известны лишь две фундаментальные «силы»: гравитационная и электромагнитная. Вейль заставил всех осознать, что если для одной из них имеется геометрическая интерпретация, а для другой — нет, то это вступает в противоречие с эстетическими принципами. Поэтому ученые энергично вели поиски новой геометрии — такой, которая позволила бы удачно объединить и электромагнетизм, и гравитацию. Именно этим занимался Эйнштейн до конца своих дней. И если мы коснемся здесь лишь нескольких вариантов единой теории поля, предложенных и Эйнштейном, и другими учеными, то отчасти потому, что при всем их разнообразии в них есть немало общего. Что же касается Вейля, то он получил должность профессора Геттингенского университета, но с приходом нацистов к власти переехал в Соединенные Штаты, где стал коллегой Эйнштейна по Институту высших исследований.　

Эддингтон построил единую теорию поля, близкую к теории Вейля, но более универсальную. Если стоит задача выбрать кратчайший маршрут путешествия по поверхности шара, то мы последуем наиболее прямым (с учетом кривизны поверхности) путем. И Вейль и Эддингтон (его работа появилась в 1921 г.) разрушили эту связь между «самым кратким» и «самым прямым», — связь, которая сохранилась в эйнштейновском искривленном пространстве — времени.　

Но в 1921 г. Т. Калуца в Германии избрал другой путь, предложив ввести в некотором роде «атрофированное» пятое измерение. Он записал эйнштейновские уравнения гравитации безо всяких изменений — однако для пяти, а не для четырех измерений. И этого оказалось достаточно, чтобы объединить гравитацию и электромагнетизм.　

В 1923 г. Эйнштейн развил работу Эддингтона. Вскоре, однако, он разочаровался в том, что получилось, и в 1925 г. разработал совсем другую единую теорию поля. На этот раз он с энтузиазмом писал в самом начале статьи: «После непрекращавшихся в течение последних двух лет поисков, я уверен, что нашел теперь правильное решение».　

Теория Эйнштейна основывалась главным образом на следующем арифметическом совпадении. При одном из обычных способов описания электромагнитных явлений используются шесть характеристик поля. Метрический тензор g_μν, обладает определенной симметрией. Если устранить эту симметрию, то количество содержащихся в нем характеристик поля автоматически возрастет с десяти до шестнадцати. Для описания гравитации нужны десять характеристик поля, и тогда остаются еще шесть — как раз столько, сколько требуется для электромагнитного поля. В свете дальнейшего развития научной теории эту идею Эйнштейна стоит запомнить.　

А теперь перенесемся в 1928 г. Это год смерти Лоренца, к которому Эйнштейн испытывал глубочайшее почтение. В надгробной речи Эйнштейн называл Лоренца не просто «гением», но также и «величайшим и благороднейшим из наших современников, [который] свою жизнь до мельчайших подробностей создавал так, как создают драгоценное произведение искусства».　

Эти слова исходили из уст человека, который всегда принципиально говорил только то, что думал, и делал только то, что считал нужным. Они явно шли от самого сердца. Много лет спустя Эйнштейну довелось сказать:　

«Все, что исходило от этого возвышенного ума, было ясно и изящно, как прекрасное произведение искусства… Если бы мы, принадлежащие к более молодому поколению, знали бы Лоренца только как человека возвышенного ума, и то наше восхищение и уважение к нему были бы единодушными. Но этим далеко не исчерпывается то, что я чувствую, когда думаю о нем. Для меня лично он значил больше, чем все остальные люди, которых я встречал на своем жизненном пути».　

Это было в 1953 г., четверть века спустя после смерти Лоренца.　

Как нам известно, в том же 1928 г., когда не стало Лоренца, тяжело болел сам Эйнштейн. Но он продолжал работать. Работа была его лучшим лекарством, самой его жизнью. Несмотря на те надежды, которые он первоначально возлагал на разработанную им в 1925 г. единую теорию поля, Эйнштейн отказался от нее. Он работал над теорией Калуцы; поистине ошарашивало введенное в нее пятое измерение, для которого, казалось, не было никакого физического соответствия. И вот в 1928 г. Эйнштейн натолкнулся на новый подход к построению единой теории поля. Его новая теория, существенным моментом которой был введенный им так называемый «отдаленный параллелизм», была в каком-то смысле противоположна теории Вейля. Вспомним: Вейль, видя, что параллелизм не сохраняется, решил, что не должны сохраняться и длины. В отличие от него Эйнштейн, видя, что длины сохраняются, решил, что точно так же должен сохраниться параллелизм. Добиться этого, не отказываясь от искривления пространства — времени, было не так-то просто, и Эйнштейну пришлось проявить незаурядную изобретательность. К началу 1929 г. уже позади были главные трудности, связанные с записью уравнений поля для единой теории поля. В день официальной публикации третьей из девяти сугубо научных статей, посвященных этой теории и предназначенных только для специалистов, в газетах всего мира появились броские заголовки. Одна нью-йоркская газета побила рекорд журналистского абсурда, опубликовав в переводе на английский язык всю совершенно непонятную широкой публике статью Эйнштейна, изобилующую формулами. Текст статьи передали по телеграфу прямо из Берлина. Среди этой безумной, далекой от научных дел шумихи новая теория Эйнштейна расписывалась в прессе как выдающееся научное достижение. Тем не менее Эйнштейн указал в статье, что теория эта остается пока спорной; а вскоре он понял, что от нее придется отказаться.　

К концу 1930 г. Эйнштейн со своим сотрудником Майером отправили для публикации работу с изложением совершенно новой теории. Авторы попытались сохранить суть идеи Калуцы о пятом измерении, оставаясь при этом в рамках четырех измерений. Но и от этой попытки Эйнштейн в конце концов отказался. А когда в 1933 г. он приехал работать в Институт высших исследований, они с Майером все еще продолжали свои поиски новых геометрических структур, с тем чтобы их можно было использовать в единой теории поля.　

Мы говорили выше, что среди разнообразия единых теорий поля имеется нечто общее. В чем же оно заключалось? Лучше бы, правда, поставить вопрос по-другому: не что общего во всех теориях, а чего всем теориям недостает? Раньше, когда Эйнштейн разрабатывал общую теорию относительности, он руководствовался, например, принципом эквивалентности, который связывал тяготение с ускорением. Где же были аналогичные принципы, которыми можно было бы руководствоваться и которые могли бы привести Эйнштейна к созданию единой теории поля? Этого никто не знал. Даже сам Эйнштейн. А потому эта работа была не столько целенаправленным поиском, сколько блужданием в математических дебрях, крайне слабо освещаемых физической интуицией.　

За годы пребывания в Принстоне Эйнштейну не раз казалось, что наконец-то он пришел в своих исканиях к единой теории поля. И каждый раз оказывалось, что если продолжить вычисления, то будут выявлены неприемлемые следствия из его уравнений. Несмотря на все это, Эйнштейн продолжал работать, ничуть не обескураженный предыдущими неудачами. Эрнст Штраус, который работал с ним в Институте высших исследований, ярко описывает тогдашнее настроение Эйнштейна:　

«Первая теория, над которой мы работали, когда я стал его ассистентом, разрабатывалась самим Эйнштейном уже более года, и мы продолжали работать над ней еще около девяти месяцев. Однажды вечером я нашел некоторый класс решений уравнений поля, и на следующее же утро оказалось, что эта теория лишилась своего физического содержания. Все утро мы ворочали ее и так, и этак, но неизбежно приходили все к тому же выводу. Мы отправились домой на полчаса раньше. Должен сказать, что я был совершенно удручен случившимся. Интересно, думал я, если чувствует себя так скверно из-за того, что разрушилось воздвигнутое здание, простой рабочий, то как же должен чувствовать себя архитектор! Но когда на следующее утро я пришел на работу, Эйнштейн был взволнован и полон энергии: „Послушайте, я думал над этим всю ночь, и мне кажется, что правильно было бы…“ Так было положено начало разработке совершенно новой теории, которая также через полгода превратилась в кучу макулатуры и над которой скорбели не дольше, чем над предыдущей». Штраус вспоминает также, что, «когда [Эйнштейн] замечал что-то, что его удовлетворяло, он обычно восклицал: „Это так просто, что бог не мог бы пройти мимо этого!“».　

На некоторое время поиски единой теории поля превратились в математическое поветрие, которому с увлечением платили дань очень многие люди — и известные, и неизвестные. Они наперебой предлагали конкурирующие между собой геометрические теории. Этих теорий оказалось великое множество. Когда поветрие стало проходить, Эйнштейн продолжал работу в этом направлении. Но ему все никак не удавалось найти никакого основополагающего физического принципа, способного указать направление поисков; обычно чудодейственная интуиция подводила его; и в связи с этим многие физики наблюдали за его долгими поисками с едва скрываемым презрением. Однако Эйнштейну было что вспомнить: те десять лет неустанного напряженного труда (тогда точно так же приходилось все время решительно отказываться от, казалось бы, перспективных идей), которые ушли у него на создание общей теории относительности. Все, на что Эйнштейн мог опираться в поисках единой теории поля, — это только его уникальный жизненный опыт и глубочайшее убеждение, что такая теория должна существовать (или, как говорили древние иудеи, что бог един). Этого было достаточно для того, чтобы в течение более 30 лет поддерживать в нем готовность продолжать научный поиск, невзирая на бесконечные разочарования. Правда, он не поспевал за новейшими достижениями физики. Правда, его вдохновение стало изменять ему. Правда, идеи уже не зарождались у него в таком изобилии, как раньше, когда он был молод. Но они все же появлялись, и поиски единой теории поля характеризовались тем неукротимым упорством и настойчивостью, с которыми Эйнштейн всегда проводил свои идеи в жизнь.　

В 1936 г. он был опечален последовавшей после продолжительной и тяжелой болезни смертью Марселя Гроссмана, того самого Гроссмана, без преданной дружбы и поддержки которого, может быть, никогда не расцвел бы гений Эйнштейна. Так рвались связи с прошлым. Кроме того, прошло уже много времени с тех пор, как улеглись бушевавшие некогда вокруг общей теории относительности страсти и ценность этой теории в глазах физиков несколько потускнела. Тем не менее Эйнштейн продолжал работать. И вот в 1937 г. он подготовил совместно с польским физиком Леопольдом Инфельдом и автором этой книги работу, в которой сообщалось о существенном достижении. Оно состояло в открытии такого вытекающего из общей теории относительности следствия, которое еще более подчеркивало ее и без того необыкновенное совершенство и выявляло такой ее аспект, которому не было соответствия в других теориях. Независимо от них к такому же открытию пришел советский физик Владимир Фок, работа которого была опубликована в 1938 г. Он получил этот результат принципиально иным способом, который был связан с дополнительными допущениями о свойствах материи. Что касается Эйнштейна, то его открытие основывалось на его же работе, выполненной за десять лет до того совместно с Я. Громмером. Давняя идея созрела, наконец, в голове Эйнштейна и обрела необыкновенную утонченность. Выполненные расчеты оказались настолько сложными и настолько громоздкими, что опубликовать их можно было лишь в самых общих чертах; в полном же виде они хранятся в библиотеке Института высших исследований. Там с ними могут ознакомиться специалисты. А вот суть этой работы можно изложить очень просто.　

Уравнения гравитационного поля ограничивают кривизну пространства — времени. Одни типы кривизны допустимы, а другие — нет. Возможна грубая аналогия с листом бумаги, который хотя и сворачивается самыми разными способами, но не становится выпуклым. Рассмотрим теперь небесное тело, обладающее тяготением. Взятое само по себе, оно характеризуется конкретной кривизной пространства — времени, которую можно изобразить следующим образом:

Но предположим, что есть несколько тел, обладающих тяготением. Если каждое из них сохраняет характерную для него кривизну пространства — времени неизмененной, то эти искривления будут накладываться друг на друга следующим образом:

Если нужно, чтобы они гладко и плавно сливались, то придется, очевидно, их модифицировать.

Как же найти верный способ такого сглаживания? Ответ надо искать в уравнениях поля. Но они оказываются более строгими, чем мы ожидали. Они допускают гладкое и плавное соединение искривлений только в том случае, когда мировые линии обладающих тяготением тел завиваются друг относительно друга в спираль в соответствии с определенными правилами, или, говоря более понятным языком, только в том случае, когда эти обладающие тяготением тела движутся определенным строго ограниченным способом.　

Как же они должны двигаться? Возможно, вы уже догадались. В основном — по законам ньютоновской теории гравитации. Но, конечно, не в точности по ним. С отклонением, и именно в этих-то отклонениях проявляется различие между теориями гравитации, построенными Ньютоном и Эйнштейном.　

Вот, вне всякого сомнения, главный результат. Но если на этом поставить точку, будет упущено нечто еще более глубокое. В теории Ньютона различаются две части: закон гравитации и законы движения. Аналогично построена и теория Максвелла: уравнения электромагнитного поля плюс ньютоновские законы движения, а как бы между ними — «внешняя» формула, выражающая так называемую силу Лоренца. Теория Эйнштейна тоже, казалось, состоит из двух частей: во-первых, это уравнения гравитационного поля, а во-вторых, правило «наикратчайшего пути» для планетарных движений. Это правило не более чем временная мера: согласно ему, планеты считаются крупинками, не обладающими собственным гравитационным искривлением пространства — времени. Но, как мы теперь видим, фактически теория Эйнштейна не распадается на две части. Уравнения гравитационного поля сами управляют движением, причем движением не просто крупинок, а массивных тел, обладающих тяготением и собственной кривизной. Уравнения поля не нуждались ни в каких дополнительных правилах. Их самих было достаточно. Таким образом, структура эйнштейновской теории оказалась еще более экономной (это относится к числу правил), еще более простой, еще более однородной и еще более красивой, чем это представлялось ее автору лет за 20 до того, как теория еще только создавалась.　

А что, если поместить максвелловские уравнения поля в контекст общей теории относительности? В этом случае еще сильнее, чем прежде, проявилось бы то волшебство, которое сопутствует Эйнштейну при объяснении законов движения. Наряду с движением сила Лоренца — уже на законных основаниях — автоматически вытекала бы из достаточных уравнений поля.　

В ходе сложных вычислений встречались и неприятные сюрпризы. Не всегда все получалось так, как того ожидали. Временами ситуация казалась настолько безнадежной, что у сотрудников Эйнштейна опускались руки. Но мужество никогда не покидало Эйнштейна; впрочем, точно так же и изобретательность никогда ему не изменяла. Он решал одну и ту же задачу по десять лет и более, и неудача была для него просто неудачей, а не поражением. Отчаявшимся новым сотрудникам он говорил со смехом, что если уж мир ждал все эти годы, пока данная идея созреет, то еще несколько месяцев не играют никакой роли; а если эта идея окажется в конце концов несостоятельной — что ж, и это не трагедия, если, конечно, проверялась она на совесть.　

В трехмерном пространстве для описания движения частицы нужны соответственно три уравнения. Но уравнения четырехмерного гравитационного поля, будучи достаточными, дадут, очевидно, четыре уравнения для описания движения частицы. Сотрудникам Эйнштейна это казалось главной угрозой успеху всего предприятия. Так казалось им, но не Эйнштейну. Он увидел в лишнем уравнении замечательную возможность: оно разрешало бы определенные орбиты и запрещало другие — точно так же, как в теории, разработанной Бором в 1913 г. Вот это была бы подлинная ирония судьбы, если бы после стольких баталий между Эйнштейном и Бором оказалось, что и ранний вариант квантовой теории Бора, и соответствующие квантовые эффекты входили в качестве составной части в общую теорию относительности Эйнштейна. Увы, так не получилось: четвертое уравнение не накладывало никаких ограничений. Тем не менее эта несбывшаяся надежда свидетельствует о настойчивом и всеобъемлющем стремлении Эйнштейна к физическому единству.　

Случалось, что работа заводила в совершеннейший тупик. В таких случаях, если и горячий спор не мог из него вывести, обычно Эйнштейн спокойно говорил на своем весьма своеобразном английском языке: «Я подумаю немного», — переставляя при этом слова и заменяя не получавшиеся звуки другими. Во внезапно наступившей тишине он начинал медленно ходить взад и вперед или по кругу, не переставая накручивать на палец прядь волос. Все это время у него сохранялось мечтательное выражение лица: мысли его, казалось, витали далеко, но взгляд был как бы обращен внутрь. Ничто не говорило о напряженной умственной работе. Никаких внешних признаков глубокой сосредоточенности. Ни следа возбуждения, вызванного недавним спором. Лишь безмятежность и внутренняя собранность: высочайшая работа мысли. Эйнштейн думал. Минута шла за минутой. И вдруг, совершенно неожиданно, он спускался на землю — с улыбкой на лице и готовым сорваться с уст ответом. И при этом он не мог бы даже намеком передать ход рассуждений — если таковые вообще имели место, — приведших его к решению.　

20 декабря 1936 г., всего через три года после переезда в Принстон из Европы, умерла жена Эйнштейна Эльза. Постаревший от горя Эйнштейн отказывался прервать работу, уверяя, что сейчас нуждается в ней, как никогда. Первые попытки сосредоточиться на работе были тщетными. Но горе не впервые посетило его, и он уже знал, что в таком случае работа — бесценное противоядие.　

Задолго до начала второй мировой войны Эйнштейн, как и Бор, и другие авторитетные ученые, прилагали все силы, чтобы помочь бежать из нацистской Германии тем, для кого пребывание там граничило со смертельной опасностью. Активное участие в этом принимала и Эльза Эйнштейн. В этой связи представляет интерес рассказ уже известного нам скрипача Бориса Шварца. Методы, которыми действует бюрократия, слишком сложны, чтобы можно было вразумительно описать их в книге об Эйнштейне. Борис Шварц и его родители (все они родились в России) стали в свое время подданными Германии. Тем не менее, придя к власти, нацисты лишили их подданства — ведь они в конце концов не перестали быть евреями! В результате этого решения властей Шварцы стали разве что чуть менее уязвимыми, чем евреи — уроженцы Германии. В пределах страны они могли давать концерты исключительно для еврейского населения. Однако им были выданы паспорта без указания подданства, что открывало для них возможность уехать за границу — при условии, что им удастся получить визы. Но чтобы добиться выездных виз, Шварцам нужно было прежде получить разрешение на въезд в Германию. Хотя нацисты лишили Шварцев подданства, но разрешение на въезд все-таки выдали. Таким образом, Шварцы могли теперь зарабатывать на жизнь, давая концерты за границей.　

Однако с каждым днем становилось все очевидней, что дальнейшее пребывание в Германии сулит им одни опасности, а может быть, и гибель. В отчаянии Шварцы обратились к пастору американской церкви в Берлине. Тот написал Эйнштейнам, и в результате Шварцы получили из Америки теплое письмо, датированное 25 августа 1935 г. и подписанное Эльзой Альберти — псевдонимом, по которому нетрудно было догадаться, кто был автором письма. В нем ни разу не было упомянуто опасное имя — Эйнштейн. После этого письма последовали другие, несмотря на то что Эльза Эйнштейн в то время была уже серьезно больна.　

Тем временем Эйнштейн нажимал на все пружины, и вот в начале 1936 г. Борис Шварц неожиданно получил из американского посольства в Берлине известие, что ему оформили визу на въезд в США. Эти визы пользовались большим спросом, но получить их могли лишь немногие. Чтобы организовать выдачу американской визы, Эйнштейну пришлось не просто использовать свое влияние. От него потребовали подписать поручительство, в котором он давал гарантию, что в случае приезда в США Борис Шварц не будет находиться на попечении государства. Эйнштейн поручился, предоставив при этом (как и в некоторых других случаях) в качестве гарантии свои собственные средства. Однако, если речь шла о лице, не являющемся родственником поручителя, одной подписи было недостаточно. Тогда Эйнштейн уговорил некоего состоятельного американского банкира поручиться вместе с ним за Бориса Шварца. Но даже на этом трудности не кончились. Когда Шварц явился в посольство США, его попросили представить доказательства, что он действительно знаком с Эйнштейном: никто не мог быть уверен в том, что Шварц — а если уж на то пошло, то и сам Эйнштейн, — не пытается ввести власти в обман. Времена были суровые, а правила предоставления въездных виз очень строгие. Сотрудники посольства не могли позволить себе идти на риск; Эйнштейн же, наоборот, не мог не рисковать. К счастью, Шварц располагал неопровержимыми доказательствами. Он представил в посольство фотографии, на которых Эйнштейн, Борис Шварц и его отец изображены музицирующими вместе. Наконец виза была получена, и Шварцу удалось приехать в США, где Эйнштейн уже обратился к дирижеру Юджину Орманди и другим влиятельным в музыкальном мире лицам, чтобы облегчить Шварцу поиски места. Орманди, чувствуя себя очень польщенным — как-никак сам Эйнштейн обратился к нему с просьбой, — оказал Шварцу всяческую поддержку, после чего уже сам отважился обратиться к Эйнштейну: попросил его фотографию.　

Как только Борис Шварц был устроен, его родители смогли приехать вслед за ним, и берлинское трио благополучно воссоединилось в Америке. Когда они все вместе музицировали в Принстоне, удовольствие Эйнштейна, должно быть, стократ увеличивалось при мысли о том, что именно он спас Шварцев от почти неминуемой гибели в газовых камерах нацистских концлагерей.　

Шварцам повезло. Мы остановились на этом так подробно, потому что здесь как в зеркале отразились те неустанные усилия, которые предпринимал Эйнштейн, как только речь заходила о том, чтобы помочь друзьям, бывшим коллегам и даже совершенно незнакомым людям избежать преследований нацистов. Действительно, он настолько безотказно раздавал поручительства, что они вскоре подверглись своеобразной инфляции, а это в значительной степени ослабило их действенность. Но так или иначе вмешательство Эйнштейна спасло жизнь многим попавшим в беду людям.　

Случай с Инфельдом не совсем подходит под эту категорию. Однако некоторая связь все же прослеживается. Инфельд был известен как одаренный физик; вместе с Эйнштейном он работал над уравнениями движения; наконец, за него лично ходатайствовал сам Эйнштейн; и, несмотря на все это, Инфель- ду никак не удавалось устроиться в Америке. Чтобы как-то выручить его, Эйнштейн в сотрудничестве с Инфельдом стал работать над книгой «Эволюция физики», которая была опубликована в 1938 г. В этой книге величественное развитие физической науки раскрывает для неспециалистов человек, который революционизировал научную мысль и сумел в то же время сохранить связь современной науки с наукой далекого прошлого.　

«Эволюция физики» сразу же завоевала успех, и тогда Эйнштейн сказал Инфельду: «Ваша карьера состоялась». Несомненно, эта книга сыграла немалую роль в том, что Инфельд все-таки получил работу в Канаде.　

Мы уже упоминали письмо Эйнштейна к Рузвельту от 2 августа 1939 г., где Эйнштейн предупреждал президента о возможности создания урановой бомбы. Спустя неделю, 9 августа 1939 г., Эйнштейн написал серьезное письмо Шредингеру.　

Может быть, о бомбе? Нет. На этот раз письмо было посвящено другой беспокоившей его проблеме — интерпретации квантовой механики. Поздравив Шредингера с удачным примером с кошкой в состоянии квантовой неопределенности — ни определенно живой, ни определенно мертвой, — Эйнштейн пишет о «мистике» (имея в виду Бора), «который запрещает, считая ненаучным, любой вопрос о чем-то, существующем независимо от того, проводится над ним наблюдение или нет, т. е. вопрос о том, жива ли кошка в некоторый определенный момент до проведения наблюдения». В этом письме Эйнштейн дважды возвращается к тому, что он «по-прежнему убежден», что квантовая механика дает неполное описание действительности. А в конце письма есть место, которое, видимо, касается не только проблем квантов, но и надежды Эйнштейна на возможность их разрешения с помощью единой теории поля. «Я пишу Вам это, — обращается он к Шредингеру, который, как известно, был одним из самых его верных сторонников, — не питая ни малейших иллюзий, что мне удастся убедить Вас, но с единственным намерением объяснить Вам мою точку зрения, придерживаясь которой я остался в полном одиночестве».　

Через три дня Эйнштейн написал бельгийской королеве-матери. Может быть, об урановых рудниках? Нет. На этот раз Эйнштейн говорил о своей ностальгии по Европе, о том, как приятно проводит лето, занимаясь плаванием на яхте и камерной музыкой, и о преимуществах, которые таит в себе одиночество.　

В 1935 г. все члены семьи Эйнштейна ненадолго отправились на Бермуды, чтобы затем вернуться в Соединенные Штаты уже с постоянными визами. 22 июня 1940 г., по прошествии обязательного пятилетнего срока, Эйнштейн, его дочь Марго и секретарь прошли необходимую проверку для получения американского гражданства. 1 октября они были приведены к присяге как граждане США. «Битва за Англию» — в самом разгаре. Судьба всей цивилизации поставлена на карту. Обстановка во всем мире омрачилась. Спустя несколько месяцев, под натиском нацистских армий пала Франция — это произошло в тот самый день, когда семья Эйнштейна проходила проверку для получения американского гражданства. Ровно через год, день в день, немцы напали на Россию, и, казалось, нацизм близок к полной победе. Но, как мы знаем, ход войны уже был изменен. Поэтому будет уместным рассказать здесь об ошибочной и малоизвестной теории, которую Эйнштейн выдвинул тремя годами позднее.　

Война в Европе к тому времени уже близилась к концу. 6 июня 1944 г. — на востоке в это время наступали русские — американцы, англичане и канадцы осуществили грандиозную десантную операцию и форсировали Ла-Манш, создав береговой плацдарм в Нормандии. Гитлер с его мечтой о покорении мира был обречен на гибель. К ноябрю армия Германии уже была в тяжелом положении и отступала на обоих фронтах. 16 декабря 1944 г. немцы развернули внезапное наступление в Бельгии и едва не прорвали оборону союзников; это наступление получило название «Битва за Бульж»[44]. Узнав о наступлении немцев, Эйнштейн не на шутку встревожился. Он рассуждал примерно так. Все говорит за то, что нацистская Германия уже проиграла войну. Почему же тогда немцы, идя на большие потери, предпринимают контрнаступление, которое в результате не может им ничего дать? Очевидно, у них есть на то веские причины. Эйнштейн предположил, что им удалось создать бомбу, которую он назвал «радиоактивной», так что ценой многих человеческих жизней они хотели выиграть время, необходимое для подготовки к применению бомбы. Не мог он знать, что никакой бомбы у немцев не было и что немецкие армии пошли в наступление по личному приказу Гитлера — это была его последняя отчаянная авантюра.　

После того как захлебнулось это контрнаступление и закончились неудачей попытки нацистов использовать ядерные взрывчатые вещества, Эйнштейн мог без труда заключить, что фашистам все-таки не удалось создать действующую атомную бомбу. Но сохранялась угроза американской бомбы, и взрыв над Хиросимой подтвердил его самые худшие опасения. Ужас перед этой бомбой, в чьих бы руках она ни оказалась — будь то оголтелые диктаторы или рафинированные демократы, — тяжелым грузом лежал на его совести. И не потому, что он в тревоге за судьбы мира написал письмо Рузвельту в 1939 г., опасаясь, что нацистам удастся первым создать новое оружие и поставить мир на колени; не потому, что, ничего не подозревая, он в 1907 г. выдвинул формулу Е=тс². Нет, не по этим причинам, а как человек, занимающий единственное в своем роде общественное положение, он ощущал глубочайшую моральную ответственность и считал своим долгом использовать до конца все свое влияние, чтобы уберечь человечество от ужасов, которые, несмотря на трагедию Хиросимы и Нагасаки, оно еще не сознавало.　

Когда бы ни представлялся случай — а их было немало, поскольку ему часто доводилось выступать перед общественностью, — он всегда предупреждал об опасности, которую несла миру атомная бомба, и горячо призывал к созданию Всемирного правительства. Когда в 1946 г. ведущие ученые объединили свои усилия, сформировав Чрезвычайный комитет ученых-атомников, они обратились к Эйнштейну — да, именно к Эйнштейну, чьи взгляды на квантовую механику они отвергали и чьи поиски единой теории поля игнорировали, — именно к нему, самому знаменитому из всех них обратились ученые с просьбой стать председателем этого комитета. И Эйнштейн, не колеблясь ни минуты, принял это предложение. Ведь для того, чтобы выполнить свою задачу, Комитет должен был завладеть самым пристальным вниманием и общественности, и влиятельных политических деятелей. Нужны были и деньги, чтобы выполнить колоссальную по своим масштабам задачу — донести до сознания людей элементарные вещи: например, что Америка не обладает вечной монополией на «секрет» производства атомной бомбы, что другие государства неизбежно сами раскроют этот секрет и что политическая структура всего мира устарела.　

Не жалея сил занимался Эйнштейн такого рода деятельностью. Он страстно призывал к созданию межгосударственной военной организации, целью которой было бы сохранение мира между народами. Эта идея почти всем представлялась безнадежным предприятием. Она высказывалась и раньше, причем в более спокойное время, но ни к чему не привела. Так можно ли было надеяться, что на сей раз — пусть даже под угрозой уничтожения рода человеческого — она будет воплощена? Но без той или иной формы всемирной власти Эйнштейн не представлял себе безопасного будущего для человечества.　

Несмотря на то что печальное прошлое (да и атомное будущее тоже) не давало его душе покоя, Эйнштейн по-прежнему умел находить в жизни радость и удовлетворение, а в упорных поисках единой теории поля — внутренний покой. Мы уже описывали некоторые его попытки в этой области, так что пропустим остальные и расскажем о теории, которая была изложена им в статье, опубликованной в 1945 г. Работе над этой теорией, которая претерпела множество изменений, Эйнштейн посвятил остаток жизни. Она была связана с теорией 1925 г., той самой, в которой появился несимметричный тензор g_μν содержащий 16 компонент, 10 из которых использовались для описания гравитации, а 6 — для электромагнетизма. Таким образом, в произнесенных Эйнштейном в 1925 г. словах «я уверен, что нашел теперь правильное решение», было что-то пророческое.　

Эта последняя теория Эйнштейна не поддается элементарному изложению. Понимание могли бы облегчить картинки, но их нет. Теория до предела насыщена математикой. В течение многих лет Эйнштейн — и в одиночку, и с помощниками — преодолевал одну трудность за другой лишь для того, чтобы столкнуться с новыми препятствиями. Многие исследователи, и среди них Инфельд, показали, что уравнения поля вели к явно ошибочным описаниям движения: электрически заряженные частицы должны были бы двигаться так, как будто у них не было заряда. Несмотря на это, Эйнштейн сохранял веру в эту теорию. В ее окончательном виде без уравнений поля можно было обойтись. Кроме того, Эйнштейн в течение долгого времени пытался добиться еще более глубокого единства — единства поля и материи, которые хотя и были друг с другом связаны, но до сих пор представляли собой принципиально различные сущности. В общей теории относительности уравнения поля теряли свою чистоту как раз в тех местах, которые относились к материи. Эйнштейн подчеркивал, что, казалось, не было способа сохранить общую теорию относительности без понятия поля. Он утверждал также, что если считать целиком и полностью справедливой основную идею теории поля, то материя должна проникать в нее не контрабандным путем, а как честная и полноправная часть самого поля. Можно было бы возразить, что Эйнштейн пытается создать материю всего-навсего из витков пространства — времени. Поэтому в новой теории Эйнштейн стремился найти такие чистые уравнения поля, которые оставались бы чистыми даже там, где место принадлежало материи. Он надеялся, что материя будет в таком случае проявляться в виде своего рода комков на поле. Он надеялся также, что если добиваться решений чистых уравнений поля — на научном языке это называется решениями, свободными от сингулярностей, — то автоматически возникнут ограничения, которые соответствовали бы существованию атомов и квантов. Большинству физиков эта возможность казалась крайне отдаленной — и то, если они в принципе соглашались с тем, что она может иметь место. На практике же математические трудности были поистине огромными. Предположим, что Эйнштейну удалось бы найти соответствующие уравнения поля. Как бы стал он искать желанные решения, свободные от сингулярностей? Он знал, что никакого стандартного, готового к применению метода не было. И все же он продолжал бороться, повторяя в отчаянии: «Мне нужно еще больше математики».　

В 1948 г. в Цюрихе скончалась первая жена Эйнштейна, Милева. С ее смертью оборвалась еще одна ниточка, связывавшая его с прошлым. Здоровье самого Эйнштейна вызывало серьезные опасения, и в конце года он перенес операцию брюшной полости. По словам его близкого друга, «эта операция имела, скорее, характер обследования, и мы в то время с огромным облегчением узнали, что обнаружено всего лишь „расширение брюшной аорты“».　

Несмотря на то что пребывание во Флориде помогло его выздоровлению, Эйнштейн все еще был слаб. Однако он поспешил как можно скорее попасть обратно в Принстон, руководствуясь отчасти целью быть ближе к своей сестре Майе. Она приехала навестить его в 1939 г. и, когда разразилась война, осталась в Принстоне. В мае 1946 г. она перенесла удар, который привел к параличу. В таком состоянии она дожила до июня 1951 г. Вскоре после ее смерти Эйнштейн написал своему кузену:　

«В течение нескольких последних лет я каждый вечер читал ей вслух лучшие произведения и классической, и современной литературы. Поразительно, что, несмотря на прогрессирующий недуг, ее рассудок не пострадал, хотя перед самой смертью она уже едва могла говорить. Никто не может представить себе, как мне не хватает ее теперь. Но я с облегчением думаю о том, что все мучения для нее уже позади…»　

Эти годы, когда Эйнштейн ежевечерне читал вслух умирающей сестре литературные шедевры, были подобны для него печальному отголоску чтений в жизнерадостной «Академии Олимпия». Тогда тоже читались шедевры. В 1953 г. по приезде в Париж Габихт встретился с Соловином. Это произошло 12 марта, за два дня до 74-летия Эйнштейна. Растроганные воспоминаниями о чудесных днях, проведенных в Берне полвека назад, два немолодых уже человека отправили Эйнштейну открытку с изображением Собора Парижской богоматери. Адрес был написан по-французски: «Президенту „Академии Олимпия“ Альберту Эйнштейну, Принстон, Нью-Джерси, США». Конечно, открытка дошла до адресата. На маленьком пространстве открытки еле-еле уместились следующие два ностальгических послания, написанных по-немецки:　

«Его преосвященству, несравненному президенту нашей Академии:　

Сегодня состоялось печальное, но торжественное заседание нашей всемирно известной Академии. Оставленное для Вас место так и осталось незанятым, но оно всегда Вас ждет. Да, ждет, ждет Вашего приезда. Габихт.　

И я, некогда член славной Академии, с великим трудом сдерживаю слезы при виде пустующего кресла, которое Вам надлежало бы занять. И мне остается лишь выразить Вам свое глубочайшее почтение, величайшую признательность и самые сердечные пожелания. М. Соловин».　

Несмотря на плохое самочувствие, Эйнштейн не утратил остроумия. С шутливой торжественностью, плохо скрывающей его собственную ностальгию, 3 апреля 1953 г. он написал в ответ:　

«Бессмертной „Академии Олимпия“!　

В течение всего своего непродолжительного активного существования ты с детской радостью наслаждалась всем, что было ясно и разумно. Твои члены создали тебя для того, чтобы посмеяться над твоими более важными, старыми и чванливыми сестрами. Насколько им это удалось, я вполне могу судить по собственным тщательным и многолетним наблюдениям.　

Мы, все три твоих члена, оказались долговечными. Хотя сейчас мы уже немного одряхлели, но твой чистый и живительный свет все еще сияет для нас и служит нам путеводной звездой, ибо ты нисколько не постарела и не поникла, как выросший среди бурьяна росток салата.　

До последнего высокоученого вздоха я останусь верным и преданным тебе!　

А.Э. — твой ныне всего лишь член-корреспондент».　

Годы неумолимо брали свое. Еще в январе 1951 г. Эйнштейн писал бельгийской королеве-матери:　

«Велико мое желание вновь увидеть Брюссель, но, скорее всего, такой возможности мне уже больше не представится. Из-за моей специфической популярности кажется, что все, что я ни делаю, превращается в нелепую комедию, это вынуждает меня держаться поближе к дому и редко покидать Принстон.　

Я больше не играю на скрипке. С годами мне становится все более невыносимым слушать собственную игру. Надеюсь, Вас не постигла та же участь. Что еще остается мне — это бесконечная работа над сложными научными проблемами. Волшебное очарование этой работы останется со мной до последнего вздоха».　

Через полтора года, 6 июня 1952 г., он писал:　

«Что же касается моей работы, то она уже не дает больших результатов».　

В 1954 г. он написал бельгийской королеве-матери:　

«Я стал enfant terrible[45] на моей новой родине, потому что не могу держать язык за зубами и принимать все, что здесь происходит».　

Это произошло отчасти потому, что сенатор Джозеф Маккарти (его деятельность сенат США впоследствии осудил) клеймил людей и обвинял их в ведении подрывной деятельности. Эти обвинения вместе с громогласными демагогическими изобличениями «коммунистов» заставляли многих дороживших своей карьерой политических деятелей — в том числе и людей неробкого десятка — смириться и проявить мягкотелость.　

В атмосфере маккартистской лихорадки Эйнштейн смело выступал против угроз интеллектуальной свободе. Он и сам подвергался яростным нападкам со стороны некоторых американцев из-за того, что поддерживал непопулярные в то время начинания. Когда Инфельд, не принимавший никакого участия в создании атомной бомбы, принял предложение занять место профессора на своей родине, в Польше, в прессе началась истерика: мол, Инфельд так или иначе раскроет «коммунистам» какие-то секреты, связанные с производством атомного оружия. Неоднократно исказившись и без того в искаженном воображении обывателей, вся эта кампания дискредитировала в какой-то мере и Эйнштейна.　

В атмосфере страха и подавления свободомыслия, царивших в Америке в эру маккартизма, некий учитель, попавший в лапы сенатской Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности, обратился за поддержкой к Эйнштейну. И 16 мая 1953 г. больной Эйнштейн написал ему получившие широкий резонанс слова:　

«Проблема, вставшая перед интеллигенцией этой страны, весьма серьезна. Реакционные политики посеяли подозрения по отношению к интеллектуальной активности, запугав публику внешней опасностью. Преуспев в этом, они подавляют свободу преподавания, увольняют непокорных, обрекая их на голод. Что должна делать интеллигенция, столкнувшись с этим злом? По правде, я вижу только один путь — революционный путь неповиновения в духе Ганди. Каждый интеллигент, вызванный в одну из комиссий, должен отказаться от показаний и быть готовым к тюрьме и нищете. Короче, он должен жертвовать своим благополучием в интересах страны.　

Отказ от показаний… должен быть основан на убеждении, что для гражданина позорно подчиниться подобной инквизиции, оскверняющей дух конституции.　

Если достаточное число людей вступит на этот тяжелый путь, он приведет к успеху. Если нет — тогда интеллигенция этой страны не заслуживает ничего лучшего, чем рабство».　

В те дни небезопасно было писать такое даже в частном письме. Но Эйнштейн добавил постскриптум, в котором говорилось: «Не нужно рассматривать это письмо как „конфиденциальное“». И тем самым (надо учитывать, каким человеком был Эйнштейн и что он собой представлял) он превратил это письмо в публичный манифест, прозвучавший на весь мир.　

Теперь-то мы хоть отчасти понимаем, и кем был Эйнштейн, и что он собой представлял. По общему признанию, достижения современной квантовой механики намного превзошли (и количественно, и по достигнутой точности) достижения общей теории относительности. И хотя в создании квантовой механики принимало участие много умов, собственно вклад Эйнштейна в ее развитие был весьма значительным. Более того, специальная теория относительности играет выдающуюся роль в современных исследованиях по квантовой механике. А что касается монументальной общей теории относительности, то она была (и это существенно) творением одного человека и потому стоит в числе величайших научных достижений всех времен. И что бы ни было уготовано нам в будущем, теория относительности Эйншейна остается незыблемой. Ибо хотя все теории смертны, тем не менее великие теории, подобно шедеврам искусства, навсегда сохраняют свое величие.　

Эйнштейн, говоря в «Автобиографических набросках» о теории относительности, вынужден был упомянуть о затруднениях, связанных с использованием системы Ньютона. Резко прервав свое повествование, Эйнштейн обратился непосредственно к Ньютону со словами:　

«Довольно об этом. Прости меня, Ньютон: ты нашел единственный путь, возможный в твое время для человека величайшей научной творческой способности и силы мысли. Понятия, созданные тобой, и сейчас еще остаются ведущими в нашем физическом мышлении, хотя мы теперь и знаем, что если будем стремиться к более глубокому пониманию взаимосвязей, то мы должны будем заменить эти понятия другими, стоящими дальше от сферы непосредственного опыта».　

Что же за человек обратился к Ньютону сквозь века? Человек чрезвычайно простой и скромный, с широко раскрытыми от удивления глазами ребенка. Присущее Эйнштейну ощущение таинственного и трагического явственно проступает сквозь строки письма, написанного бельгийской королеве-матери в 1939 г.:　

«Я благодарен судьбе за то, что она сделала жизнь волнующим переживанием, так что жизнь показалась осмысленной». «Показалась осмысленной» — и это говорит Эйнштейн.　

Но нельзя допускать, чтобы подобные мрачные мысли заслонили другое: чувство неподдельного веселья, которое находило у него выход в громогласном хохоте; его любовь к забавным механическим новинкам; готовность сочинять посредственные стишки; его озорство и лукавство. Например, посылая давнему другу свою фотографию, Эйнштейн написал следующие строки:　

Он был по своей натуре бунтарем, ему нравилось пренебрегать условностями. При первой возможности он одевался так, как ему было удобно, ничуть не заботясь о том, чтобы производить впечатление. Вообще все внешнее, не исключая и внешнего вида, не играло для Эйнштейна большой роли, скорее даже было лишними сложностями и обузой. Во всем Эйнштейн искал простоту. Наука была его страстью; другой его страстью была музыка. Сестра Эйнштейна рассказывает, что он, бывало, останавливался во время игры на скрипке и восклицал: «Ну, теперь я нашел!» Подразумевалось, что ему пришло в голову решение какой-то научной задачи. Скрипка, как и наука, была постоянным спутником Эйнштейна, сопровождавшим его во всех путешествиях. Чем бы он ни был занят, научные проблемы никогда не оставляли его.　

Как-то он помешивал чай и заметил, что чаинки собираются на дне в центре, а не по краям чашки. Он нашел этому объяснение, которое неожиданно связал с чем-то крайне далеким: изгибами русла рек. Когда Эйнштейн шел по песку, он с удивлением замечал нечто всем давно известное и не требующее размышлений: а именно, что мокрый песок служит плотной опорой для ног, тогда как сухой песок и песок в воде — нет. И этому Эйнштейн тоже нашел научное объяснение.　

Его отношение к музыке было таким же, как и его отношение к науке, — выше всего он ставил естественность и простоту прекрасного. Моцарт был его идеалом. Когда кто-то сказал ему, что Бетховен более великий композитор, Эйнштейн с этим не согласился. Он сказал, что музыка Бетховена создана, а вот музыка Моцарта настолько совершенна, что кажется, будто она всегда существовала во Вселенной и ожидала прихода Мастера, который открыл бы ее. И совсем по-другому поводу, рассуждая об опустошении, которое явится результатом ядерной войны, Эйнштейн сказал, что тогда люди больше не услышат Моцарта. На первый взгляд, это замечание крайне неуместно. А между тем — как еще всего несколькими словами столь глубоко выразить мысль о разрушении цивилизации?　

Всемирная слава была для Эйнштейна подарком судьбы, и он полагал священным своим долгом распорядиться этим подарком ко всеобщему благу. Он знал, какой огромный вес имело его имя. И он страстно высказывался в защиту свободы человека; его совесть не позволяла ему отказывать тем, кто обращался к нему за помощью.　

Об Эйнштейне ходит много анекдотов, раскрывающих человеческую сторону его натуры. Штраус рассказывает, что кошка Эйнштейна очень тяжело переносила дождливую погоду, и Эйнштейн, извиняясь, говорил ей: «Моя дорогая, знаю, что это плохо, но я действительно не знаю, как это выключить». А когда у кошки Штрауса появились котята, Эйнштейну очень захотелось посмотреть на них. А теперь пусть сам Штраус продолжит рассказ:　

«[Эйнштейн] пошел с нами, сделав крюк по дороге домой. Он смутился, увидев, что нашими соседями были сотрудники Института, и сказал: „Давайте пойдем побыстрее. Здесь так много людей, от чьих приглашений я отказался. Надеюсь, они не узнают, что я пришел навестить ваших котят“».　

У Эйнштейна был дар общения с людьми: все, кто приходил к нему, сразу же начинали чувствовать себя как дома, и не столько благодаря тому, что говорил хозяин, сколько в силу его отношения к ним. Ему не нужно было возвышаться над людьми; у него не было на то никакого желания. Со всеми он обращался как с равными, а его необыкновенная естественность и врожденная скромность не позволяли гостям даже почувствовать себя польщенными, ибо лесть явно даже не подразумевалась. Не было также ни следа снисходительности, которая так часто скрывается за заученным дружелюбием других. Он не был как все. У него были свои чисто человеческие слабости, но его величие было тем более заметно благодаря его простоте.　

Он просто и бесстрашно, как библейский пророк, высказывал свое мнение по вопросам общественной жизни, ибо был глубоко озабочен делами ближних. И все же он писал:　

«Страстный интерес к социальной справедливости и чувство социальной ответственности противоречили моему резкому предубеждению против сближения с людьми и человеческими коллективами. Я всегда был лошадью в одноконной упряжке и не отдавался всем сердцем своей стране, государству, кругу друзей, родным, семье. Все эти связи вызывали у меня тягу к одиночеству, и с годами стремление вырваться и замкнуться все возрастало».　

Он написал это в 1930 г. До самого конца его жизни ничего в этом плане не изменилось.　

Тем не менее Эйнштейн находил удовольствие не только в работе, но и в признании ее другими учеными. Когда Лондонское Королевское астрономическое общество наградило его в 1925 г. Золотой медалью, Эйнштейн писал:　

«Тому, кому удается найти идею, позволяющую проникнуть несколько глубже в вечную тайну природы, оказана великая милость. Кто при этом заслуживает еще признания, симпатии и авторитета у лучших людей своего времени, тот получает, пожалуй, большее счастье, чем может вынести человек».　

Он оставил нам и другие ключи к разгадке тайны своей внутренней сути, но пользоваться этими ключами мы можем, исходя лишь из собственного опыта, а не из опыта Эйнштейна. Он писал, например: «Самое прекрасное из доступного нам опыта — это таинственное. Это главное наше переживание; оно стоит у колыбели истинного искусства и истинной науки». Но даже если бы нам самим довелось узнать творческий экстаз художника или религиозного мистика, все равно мы могли бы лишь косвенно ощутить то, что чувствовал Эйнштейн. За его словами кроется исключительно его собственный трансцендентальный опыт. Эйнштейн был художником в душе, однако сферой его творчества была наука. И он был одержимым человеком. Часто, когда им полностью овладевала какая-то идея, он продолжал работать до полного изнеможения. Если эта идея не поддавалась ему, он с диким упорством из года в год вновь и вновь возвращался к ней. Эйнштейн насмехался над теми, кто считал такую интеллектуальную работу неподдельной радостью; он говорил: «Кто знает, что это такое, тот не мчится сюда во весь опор».　

Была, правда, и радость, причем радость огромная. Но Эйнштейн работал, потому что не мог не работать. Он находился во власти неумолимых обстоятельств и был беспомощен перед ними. В 1950 г., выражая благодарность даме, которая прислала ему стихотворное поздравление с днем рождения (ему исполнился 71 год), он писал:　

«Чувство неловкости охватывает меня при неминуемом приближении дня рождения. Весь год Сфинкс пристально смотрит на меня с упреком; он вычеркивает из жизни все личное и причиняет мне боль, напоминая о Непостижимом. Затем наступает этот ненавистный день, когда любовь моих ближних доводит меня до состояния безнадежной беспомощности. Сфинкс ни на минуту не отпускает меня, и вот я мучаюсь угрызениями совести, будучи не в состоянии отплатить за всю эту любовь, ибо мне не хватает внутренней свободы и раскованности».　

По другому поводу Эйнштейн воспользовался иной метафорой. В 1945 г. он благодарил Германа Броха[47], который прислал ему свою книгу о поэте Вергилии. Эйнштейн воспользовался образами из «Фауста», написав: «Я очарован вашей „Смертью Вергилия“ — и упорно сопротивляюсь ей. Эта книга ясно показывает мне, чего я избежал, когда продал и тело и душу Науке, — бегства от Я и Мы к Ней, к Науке».　

Он попытался описать свой метод мышления, говоря, что его существенной частью была «довольно неопределенная» внелогическая игра со «зрительными» и «двигательными» знаками, после чего нужно было «подыскивать с трудом» поясняющие их слова.　

Много ли можно из этого почерпнуть? Не становимся ли мы похожими на лишенных слуха людей, пытающихся понять симфонию? Вот, например, 19 марта 1949 г. в Принстоне состоялся симпозиум в честь 70-летия Эйнштейна. В нем приняли участие лишь несколько выдающихся ученых разных специальностей. В присутствии Эйнштейна они подробно излагали его достижения. Но наиболее яркое выступление получилось спонтанно, и оно было красноречивым именно в силу недостатка в нем красноречия. Среди докладчиков был лауреат Нобелевской премии И. А. Раби. Доклад был подготовлен им заранее, однако в ходе выступления Раби, казалось, вдруг осознал всю тщету попыток донести особую магию гения Эйнштейна даже до специалистов. Он остановился на полуслове, выражая жестами полную беспомощность, и, указав на часы у себя на руке, выпалил в благоговейном удивлении: «Все началось с этого!»　

Давайте теперь выслушаем Эйнштейна. 28 марта 1949 г. он написал письмо Соловину, поздравившему его с 70-летием. В письме, в частности, говорилось:

«Вам кажется, что я взираю на труд моей жизни со спокойным удовлетворением. Вблизи все это выглядит иначе. Нет ни одного понятия, в устойчивости которого я был бы убежден. Я не уверен вообще, что нахожусь на правильном пути».　

И в этом не было ни капли ложной скромности. Эйнштейн знал цену своей работе. Но ему была также известна недолговечность всех теорий. Кто мог знать это лучше, чем он, — ведь это он разрушил основы даже такого устойчивого здания, как теория Ньютона. Вспомним слова самого Ньютона, сказанные им в конце жизни:　

«Не знаю, кем я явлюсь миру; но самому себе я кажусь лишь мальчиком, играющим на берегу моря и время от времени забавляющимся тем, что находит более гладкий камешек или более красивую раковину, а великий океан так и непознанной истины простирается передо мной». В течение некоторого времени в конце 1954 г. Эйнштейн болел и был очень слаб. Он знал, что ему недолго осталось жить на этом свете. Не раз он говорил о смерти как об избавлении; например, в письме от 5 февраля 1955 г.: «Я теперь смотрю на смерть, как на старый долг, который нужно наконец заплатить». И все-таки ему пришлось перенести при жизни еще одно страшное горе. В марте 1955 г. умер его друг Мишель Бессо — тот самый Бессо, которому он выражал свою признательность в 1905 г. в конце статьи «К электродинамике движущихся тел». 21 марта 1955 г. Эйнштейн написал сыну и сестре Бессо:　

«Наша дружба возникла в студенческие годы в Цюрихе, где мы регулярно встречались на музыкальных вечерах… Позднее нас вело вместе Бюро патентов. Наши разговоры, когда мы вместе возвращались домой, были полны ни с чем не сравнимого обаяния… И теперь своим прощанием с этим удивительным миром он также меня немного опередил. Но это ничего не значит. Для нас, убежденных физиков, различия между прошлым, настоящим и будущим лишь иллюзия, пусть даже и устойчивая иллюзия».　

Бессо и в самом деле совсем ненамного опередил его. Всего через несколько недель прощаться с жизнью предстоит самому Эйнштейну. Однако пока этого не произошло, его ждали важные дела. Встревоженный гонкой ядерных вооружений, Бертран Рассел занимался в Англии подготовкой обращения, которое, как он рассчитывал, подпишет группа самых выдающихся ученых во всем мире. Это обращение предупреждало об опасности, угрожающей человечеству. Рассел обратился за поддержкой к Эйнштейну, и Эйнштейн с радостью откликнулся на его просьбу. 2 марта 1955 г. он написал о проекте Рассела Бору. Письмо начиналось так:　

«Не хмурьтесь! Это письмо не имеет ничего общего с нашей давней полемикой по физическим проблемам; скорее оно затрагивает вопрос, по которому наши мнения полностью совпадают». К концу письма звучат не менее откровенные слова:　

«В Америке все осложняется тем, что наиболее известные ученые, занимающие официальные должности и пользующиеся влиянием, едва ли проявят склонность к такой „авантюре“. Мое личное участие может привести к определенным благоприятным результатам за. границей, но не здесь, где я пользуюсь репутацией отщепенца (это относится не только к научным вопросам)».　

В длинном обращении Рассела — Эйнштейна, опубликованном уже после смерти Эйнштейна, прямо говорится: «Дилемма, стоящая перед нами, — мир или уничтожение?»　

Обращение подписали одиннадцать человек. Бора среди них не было. Он и ряд других ученых придерживались, возможно, более реалистичных взглядов, чем Рассел и Эйнштейн, обращение которых они склонны были считать бесполезной затеей. Эйнштейн же не мог промолчать, когда жить ему оставалось так немного. Обращение Рассела — Эйнштейна сыграло свою роль: в дальнейшем состоялось несколько международных конференций (в них принимали участие и ученые), которые сыграли не последнюю роль в попытках установить контроль за распространением ядерного оружия.　

Подписание этого обращения было последним действием Эйнштейна на общественной арене. В связи с седьмой годовщиной образования государства Израиль, наступавшей через месяц, Эйнштейна попросили подготовить текст обращения по вопросам культуры и науки, которое должны были транслировать в официальной части торжества. Вместо этого он попытался повлиять на мировое общественное мнение, затронув арабо-израильские отношения и рассматривая их в контексте поддержания мира на земле. Несмотря на плохое самочувствие, И апреля 1955 г. и вновь 13 апреля Эйнштейн провел беседу с официальными представителями Израиля. Позднее, в тот же день, 13 апреля, у него начались страшные боли в животе, появились и другие тревожные симптомы. В пятницу, 15 апреля, состояние Эйнштейна стало настолько плохим, что его положили в больницу. Он знал, что смерть его близка. Несмотря на боль, которую он испытывал, Эйнштейн ворчливо, но мягко заметил близкому другу: «Не огорчайся. Каждому когда-нибудь предстоит умереть». Он спросил у врачей, будет ли смерть его мучительна, но они затруднялись сделать какой-либо прогноз. Благодаря полученному в больнице лечению боли уменьшились. В субботу он попросил принести ему очки, а в воскресенье — свои расчеты и заметки для выступления в официальной церемонии в Израиле. Когда его дочь Марго, которая в то время находилась в той же больнице, привели к нему, она сначала не узнала его — настолько лицо Эйнштейна было бледно и искажено болью. Приехал из Калифорнии старший сын Эйнштейна. Приехал к Эйнштейну, чтобы провести с ним последние его дни и часы, и Отто Натан — экономист, близкий друг Эйнштейна и его поверенный.　

За два года до этого Эйнштейн написал бельгийской королеве-матери: «Странное дело — старость: постепенно теряется внутреннее ощущение времени и места; чувствуешь себя принадлежащим бесконечности, более или менее одиноким сторонним наблюдателем, не испытывающим ни надежды, ни страха». Через девять месяцев Эйнштейн сформулировал свое отношение к страху перед смертью словами, которые воскрешают в памяти взгляды древнеримского поэта Лукреция, рассуждавшего о свойствах атомов:　

«Думать со страхом о конце жизни, в общем-то, свойственно человеку. Это одно из тех средств, которое использует природа для сохранения жизни видов. Если подойти к этому рационально, то страх перед смертью оказывается наибрлее иррациональным изо всех страхов, ибо тот, кто умер, или тот, кто еще не родился, ничем не рискует. Короче, страх перед смертью — это глупость, но он существует, и с этим ничего не поделаешь».　

И вот, когда настал его черед, Эйнштейн без страха, даже с вызовом смотрел смерти в лицо. Он был спокоен, не волновался и был готов уйти в последний путь. Спокойно, с присущим ему юмором он говорил о своих делах и о науке, с некоторой грустью — об Америке и о слабой надежде на мир на земле. Так провел Эйнштейн свои последние часы. В воскресенье вечером он заснул, а 18 апреля 1955 г., через час с небольшим после полуночи, произошел разрыв стенки аорты, и сердце Эйнштейна перестало биться.　

Более чем за два века до этого, когда умер Ньютон и весь мир скорбел об утрате, тело его было выставлено в торжественной обстановке для прощания, а прах с королевскими почестями погребен в Вестминстерском аббатстве в сердце Лондона, рядом с прахом величайших сынов Англии.　

Когда умер Эйнштейн, тоже скорбел весь мир. Но Эйнштейн попросил, чтобы у него не было ни похорон, ни могилы, ни памятника. Тихо, в присутствии лишь самых близких, его тело было предано кремации близ Трентона в штате Нью-Джерси. В соответствии с пожеланием самого Эйнштейна способ захоронения праха был сохранен в тайне от всех. Не должно было остаться никакого места на земле, пусть даже самого скромного, которое можно было бы превратить в святыню. Но река по имени Время продолжала свое течение и несла его прах, где бы он ни был, к великому океану, на берегу которого играл когда-то и Ньютон.