Альбигойская драма и судьбы Франции

АНТИКЛЕРИКАЛЬНОСТЬ И КАТАРИЗМ

Мы уже говорили, хотя и не слишком акцентировали это, что вся история средних веков, особенно с XI в., полна народными движениями, носившими сначала религиозный характер. Крестьяне и беднота следуют за Таншельмом, Эоном Летуальским или Генрихом Лозаннским [74] во имя чистой евангельской доктрины, которую бедные проповедуют бедным. Она не имеет ничего общего с богатством и могуществом прелатов, выставленными напоказ. Повсюду официальная церковь поддерживает сложившийся порядок — даже тогда, когда он в высшей степени несправедлив. Требование низов всегда одно и то же — посредники между Богом и человеком не нужны.

Церковная иерархия с ее ритуалами и таинствами — не что иное, как грандиозный обман с целью отобрать исключительно в свою пользу то, что должно принадлежать всем. Форма может быть более или менее радикальной, но суть всегда одна и та же. Тщетно пытается церковь самореформироваться. В ее структуре присутствует нечто, что делает ее неспособной в полной мере отвечать этим чаяниям. Она не только власть среди властей, она — сама Власть в своем наивысшем и всеобъемлющем выражении. В конце XII в. она не допустит ни перевода Писания лионскими бедняками на народный язык, что сделало бы его общедоступным, ни проповедей мирян, не имеющих на это церковных полномочий. Позднее лионцев стали именовать вальденсами по имени их основоположника Пьера Вальдо, богатого купца, кое в чем напоминающего святого Франциска Ассизского. Первейшая добродетель, которой церковь требует от верующих, — повиновение. Она пользуется и злоупотребляет знаменитым отрывком из Первого послания святого Петра, советующего повиноваться господам, даже дурным.

Однако мы видели, что если подобные движения и коснулись Юга, то зарождались они совсем не там и не там достигли наибольшего размаха, и, несомненно, оттого, что на Юге было меньше нищеты. Зато именно здесь катаризм укоренился глубже всего. Конечно, катары воспользовались всеобщими нападками на римскую церковь, которую они считали церковью дьявола или Антихриста. Но ведь подобные нападки — обычное дело в средние века, это мнение разделяют до некоторой степени даже самые ортодоксальные умы. К примеру, известны неистовые обличения Данте в начале XIV в. В памфлете против симонии он доходит до того, что пишет: «Это о вас, пастыри, писал Евангелист, провидя, как „та, что сидит на водах, блудила с царями“» (ср. Ап. 17:1-18). Но, порицая дурных прелатов, Данте чтит саму церковь, и, воскрешая в памяти инцидент в Ананьи с пощечиной его смертельному врагу Бонифацию VIII [75], он без колебаний пишет: «Я увидел в своем викарии плененного Христа».

Катары, напротив, отказывают римской церкви во всякой легитимности. Дурные нравы прелатов лишь следствие пороков, но не источник их. По их словам, церковь свернула с праведного пути еще со времени папы Сильвестра, правившего в начале IV в., свернула на следующий день после Миланского эдикта (313 г.), радикально изменившего ее положение и превратившего ее из церкви гонимой в церковь официальную. К этой эпохе относит появление пороков церкви и Данте, но у него речь идет только о пороках нравственных, в то время как катары, претендующие на соответствие первым христианам, особо настаивают на отклонении от доктрины. Потому катаризм ни в коем случае нельзя смешивать с антиклерикальными движениями, периодически потрясавшими средневековый христианский мир.

Собственно говоря, он и не был народным стихийным движением, подобно только что рассмотренным нами. Катаризм даже в большей степени охватил клириков, я имею в виду — людей образованных, чем мирян. В качестве доказательства отмечу лишь его первое появление на Западе. Это было в Орлеане, одном из двух крупных городов капетингского домена, в самом начале XI в., в правление Роберта Благочестивого [76], сына и наследника Гуго Капета. В 1022 г. король послал на костер как еретиков кое-кого из каноников собора Святого Креста в Орлеане, в том числе личного духовника королевы, так как они проповедовали еретические доктрины, признанные манихейскими. Позднее активными пропагандистами доктрины стали купцы, ремесленники и особенно ткачи. То есть нельзя сказать, что она не была в некотором роде народной, но речь следует вести об особой части народа. Это не неграмотное население деревень, сильнее всего и пострадавшее, а скорее городской люд, более образованный, с живым умом и многочисленными связями с высшими классами общества. Вот почему катаризм в своем распространении избрал именно французский Юг и Север Италии — потому что здесь городская культура была более развита, чем где-либо. Действительно, затронутым оказался почти весь христианский мир: мы обнаруживаем катаров на берегах Рейна и в Шампани, в Монвимере (ныне Монт-Эме), подле Вертю. Они встречаются также в Невере и прочих местах; но подлинными столицами катаризма стали города — Тулуза, Милан и Флоренция.

ДОКТРИНА КАТАРОВ

Непосредственные истоки движения выявляются легко, но его отдаленное происхождение намного темнее. Нельзя не удивиться поразительному сходству катарского ритуала с церемониями ранней церкви, и историк Жан Гиро, при всей его приверженности к католицизму, отчетливо отметил это в своей «Истории инквизиции». Потому вполне возможно, что претензия катаров: мол, они истинные христиане, потому что сохранили чистоту и простоту ранней церкви, — не была совсем надуманной. Гиро справедливо отмечает, что отколовшиеся секты зачастую более консервативны, чем эволюционирующая ортодоксальная церковь. Но каким образом эти обычаи передавались из поколения в поколение, равно как и доктрина, которая безусловно имеет отдельные черты сходства с гностицизмом? При современном состоянии наших познаний на эти вопросы почти невозможно найти ответы. Возможно (но это чистое предположение, не подкрепленное никакими достоверными фактами), что гностики и пришедшие им на смену манихеи [77] укрылись от преследований в уединенных местах Пиренеев и с наступлением благоприятных обстоятельств вышли оттуда.

Зато несомненно теснейшее родство западного катаризма с богомилами [78], появившимися в X в. в Болгарии поначалу как чисто народное движение, порожденное тогдашней нищетой страны. Позднее богомилы перебрались в Константинополь и там в соприкосновении с более культурной средой разработали теологию — видимо, это в сущности и была теология катаров. Но в какой мере сами богомилы связаны с малоазийскими павликианами [79]и в какой степени последние были связаны с манихеями, а через них с гностиками первых веков нашей эры, уверенно установить намного труднее. Как бы то ни было, не подлежит сомнению, что идеи Маркиона и Валентина [80], с которыми спорил в полемике с Фаустом Милевским некогда разделявший их св. Августин [81], полностью так и не исчезли. Доказательством этого служит то, что церковь постоянно боролась против манихейского понимания проблемы зла, нежелания признать за Богом, одновременно всемогущим и милосердным, творение мира, в котором зло занимает слишком много места. Однако в действительности речь идет о других, более сокровенных и глубоких вещах. Человек ощущает себя в этом мире изгнанником. Он чувствует, что по своей природе принадлежит к другому миру, более прекрасному и гармоничному. От Платона и до гимнов Мани мы слышим эту ностальгию по лучшему, истинному миру. Духовная часть Haniero существа кажется пленницей материи — видимой, ощутимой гигантской машины, всегда способной раздавить нас, даже не осознавая причиняемого нам зла. Мы из иного мира, и все явления искусства и духовности пронизаны подобным ощущением. Проблема состоит в обретении ключа от утраченного Царства, и смысл множества фольклорных сказок заключен именно в этом. Официальная же церковь, тоже складно вещающая о мире ином, погрязла в привязанности к земной власти и могуществу, похоже, более всего озабочена защитой своего господствующего положения, мощи и богатства и наглядно показывает, что сама-то не воспринимает всерьез обещаний, раздаваемых верующим.

Совсем иное дело — катары; первые из них — это миссионеры, пришедшие с Востока во время второго крестового похода, то есть между 1140 и 1150 гг. Именно тогда святой Бернар, тот самый, что впоследствии, провозгласит в Везле крестовый поход, объезжает Юг Франции и особенно графство Тулузское, где, если верить ему, катаров уже так много, что церкви опустели, а в Верфее, замке близ Тулузы, даже не находится никого, кто пожелал бы послушать его проповедь. Связи с Востоком были тогда чрезвычайно интенсивными, и совершенно ясно, что болгарские, греческие или боснийские миссионеры вполне могли нести «благую весть» от берегов Гаронны до берегов Рейна. Это мужчины и женщины, ведущие строго аскетическую жизнь. Они передвигаются парами, пешком, в черном одеянии, неся на одеждах в кожаном футляре Евангелие от святого Иоанна, которое ставят выше трех других Евангелий [82]. Живут они на подаяние верующих и, когда не занимаются миссионерством, пребывают в мужских или женских домах, походящих на монастыри. Они совсем не едят мяса, прежде всего потому, что эта пища может пробудить в них плотские страсти, а также потому, что верят в перевоплощение и всякое убийство, даже животного, им категорически запрещено. Они живут в полном целомудрии и осуждают плотский грех в любых обстоятельствах, особенно в законном браке, так как в результате в темницы человеческих тел могут попасть новые души. Они отрицают всякое насилие и запрещают клятву, саму основу средневекового общества, ибо не должно «поминать имя Господа всуе» (Ис. 20:7). Понятно, что эти суровые и одновременно мягкие мужчины и женщины, жизнь которых представляет столь разительный контраст с жизнью большей части католических клириков, пользовались большим уважением, тем более что они излагали учение о спасении, а большинство людей были пресыщены проповедями, ставшими лишь назойливым повторением избитых и бесполезных формул, и ждали иного. Мне кажется, что середина XII века, особенно на Юге Франции, была эпохой великого духовного ожидания. Официальная церковь вызывала возмущение, а утонченная теория куртуазной любви, годившаяся лишь для немногих привилегированных, тоже не могла заполнить пустоту этого ожидания.

Учение катаров очень простое и вполне доступно для самых неразвитых умов. Повсюду мы видим несправедливость и зло. Как же поверить, что возмущающий нас мир является творением совершенного Бога? Катары не учат, вопреки частому утверждению, что существует два равных и равно вечных Начала и что вся история мира сводится к бесконечной борьбе между ними. Но творец этого видимого и явно несовершенного мира, Демиург, или Сатана, — действительно дух Зла. Все материальное исходит от него; что же касается наших душ, то они, напротив, — творения Бога доброго, заключенные, как в тюрьму, в свои телесные оболочки. Катары раскрывают тайну их освобождения, поведанную им самим Христом.

Но Христос представляется катарам совсем иным, нежели католикам, и это ключевой пункт расхождения между ними. Прежде всего Христос вовсе не искупал своей жертвой человеческих грехов. Он только изложил учение о спасении, содержащееся в Евангелиях, прежде всего в четвертом, хотя и синоптические Евангелия не отвергались катарами, придававшими также большое значение посланиям святого Павла [83]. К тому же Христос для катаров не является ни Сыном Божьим, вторым лицом Троицы, ни настоящим человеком. Это ангел, небесный посланец, пришедший указать людям путь к спасению. Его Страсти — не настоящие, а мнимые и олицетворяют, по мнению некоторых катаров, кару, которую претерпел вне мира сего Творец Зла, создавший материальную Вселенную. Катары осуждают и культ креста как орудия позорной пытки. Что же касается Девы Марии, то она для них тоже ангел, а не обычная женщина. Наконец, катары категорически отрицают Воплощение и Воскрешение во плоти, составляющие основу основ христианского вероисповедания.

Не раз возникал вопрос: можно ли при всем этом считать катаризм христианской ересью. Не был ли он скорее другой религией? Подобный вопрос звучит несколько формально. Катаризм — христианское явление в той мере, в которой катары провозглашают себя христианами и даже единственными истинными христианами, в той мере, в какой их ритуалы воспроизводят ритуалы ранней церкви, а их доктрина основана только на определенным образом интерпретированном Евангелии. К примеру, их главной молитвой считается молитва, которой Христос сам научил своих учеников, «Отче наш». В практике катаров она имеет гораздо большее значение, чем в католической литургии. Мы убедимся в этом при описании ритуала consolamentum («Утешения»), единственного катарского таинства. Но если понимать под христианством главным образом веру в божественность Христа, тогда нельзя говорить о катарах как о христианах.

С другой стороны, катары отвергают значительную часть Ветхого Завета. Ветхозаветный Бог — это не кто иной, как Демиург, злое начало, который, дабы скорее ввести людей в заблуждение и отвратить от того, что бы могло их спасти, заставил поклоняться себе. Напротив, катары испытывают великое уважение к пророкам, которые в определенных местах явно говорят не о мстительном и ревнивом Боге Израиля, а о Боге благом, всецело духовном, которого и должен был полностью раскрыть людям в молитве «Отче наш» Христос. Поэтому может показаться странным, что катаров без разбора осуждали вместе с евреями и что они пользовались таким успехом в краю, больше любого другого подверженном еврейским влияниям. Но дело в том, что по некоторым вопросам, особенно в отрицании божественности Христа, катары были согласны с евреями, и даже вполне возможно, что они признавали кое-какие кабалистические воззрения.

Но это вызывает другой вопрос: до какой степени катарская доктрина была доктриной посвященных, предназначенной для элиты? Заметим прежде всего, что она похожа на учение гностиков. Спасение приходит через некое знание, но это знание — не тайное. Чтобы его постичь, довольно чтения Евангелия или хотя бы уяснения глубокого смысла молитвы «Отче наш». Но это дано не всем, тем более что католическая церковь сумела исказить самые ясные и очевидные понятия. Именно поэтому пастыри катаров собственным примером и проповедью должны оздоровлять души. Таким образом, в доктрине катаров нет ничего такого тайного — разве что в книгах, ныне утраченных, излагалось учение для посвященных. Но и это кажется маловероятным, потому что уже обнаружен ряд катарских текстов, в частности «Трактат о двух Началах» Жана де Люжио [84], которые не добавили ничего существенного к тому, что мы и так знаем из сочинений или допросов инквизиторов. Конечно, источники последнего типа пронизаны сильной антипатией к катарам и не слишком благожелательно относятся к их точке зрения. Но эти источники честны и описывают факты достаточно точно.

Итак, катарские пастыри, Старцы, как они себя называли, учат своих приверженцев тому, что «мы не от мира сего», как напишет много столетий спустя Рембо. Мы пленники этого видимого мира, сотворенного злым Духом. И если мы не знаем учения и способа спасения, наши души будут обречены на бесконечное блуждание из одного тела в другое, воплощаясь заново после каждой смерти. Чтобы выйти из этого состояния, нам следует обрести крещение Духом, consolamentum («Утешение»). Катары отрицают христианское крещение водой, ибо их крещение — это крещение светом. Поэтому некоторые из них испытывают глубокое отвращение к святому Иоанну Крестителю, крестившему только водой, в то время как другие, напротив, считают его, подобно католикам, Предтечей.

На тех, кто получил Утешение, тут же налагаются тяжкие обязанности. Отныне они должны воздерживаться от любых сексуальных связей и всякой животной пищи. Им позволена одна рыба, поскольку у нее холодная кровь и отсутствует духовный жар. Потому большая часть верующих откладывает принятие consolamentum до своего последнего часа, и в позднем катаризме конца XIII — начала XIV вв. имели место случаи, когда верующие, получившие Утешение в предсмертном состоянии и потом выздоровевшие, сознательно умерщвляли себя путем endura. Катары — сторонники ненасилия, значит, им запрещено всякое насилие, даже над самим собой. Их самоубийство заключается либо в воздержании от всякой пищи, вплоть до наступления смерти, либо в принятии очень горячей ванны, после которой они растягивались на холодных плитах, получая смертельное воспаление легких. Катаров часто упрекали в том, что они терпели и даже поощряли подобную практику. Конечно, смерть, если она должна означать одновременно высвобождение из материальной темницы, где мы заточены, не страшна, и самоубийство, разумеется, не могло рассматриваться катарами как преступление против самого себя.

Тем не менее если поздний катаризм в некотором роде дозволял подобную практику, в эпоху успешного распространения учения по всему Югу она не была в ходу. В частности, ошибочно полагать, будто consolamentum не могли принимать неоднократно, как соборование, и есть точные доказательства того, что в некоторых случаях так и было. При этом понятно, что простые верующие, не слишком склонные обременять себя тяжкой аскезой, откладывали до последнего момента принятие таинства. Многие заключали своего рода соглашение с пастырями (convinanza или convenientia — Согласие), по которому они обязывались получить consolamentum при смерти. Утверждают даже, что графа Тулузского Раймона VI по его распоряжению всегда сопровождало несколько пастырей, готовых дать ему Утешение в случае опасности. Таким образом, consolamentum давался мужчинам и женщинам во цвете лет, и это не просто крещение: оно равноценно католическому таинству посвящения в монашеский орден. Тот, кто желает его получить, должен сначала пройти долгую подготовку и выдержать ряд испытаний, доказывающих твердость его веры и подтверждающих, что ничто в мире не заставит его отречься. Эта подготовка, послушничество, проходит в монастырях, о которых я уже говорил. Многое о них нам неизвестно, кроме того, что послушник вел очень строгий образ жизни, полный суровых лишений. Но была еще и доктрина духовная и интеллектуальная. И именно здесь нам очень недостает точных сведений. Если бы мы знали, в чем наставляли будущих «Добрых Мужей» и «Добрых Жен», мы бы, вероятно, лучше понимали, насколько тесными и реальными были связи катаризма с манихейством. В настоящее время мы достаточно хорошо знаем манихейство, но нам неизвестно, использовались ли манихейские гимны катарами. Однако во всех случаях бесспорно то, что именно по примеру манихеев катары создали очень сильную церковную организацию. Они оказались тем более опасными для церкви, что были настоящей антицерковью.

АНТИЦЕРКОВЬ

Прежде всего катары — это духовенство, состоящее из всех мужчин и женщин, получивших Утешение и обладающих властью даровать его другим. Пока катаризм не преследовался, катарские пастыри, ходившие всегда попарно, выделялись особым одеянием. Когда же им пришлось скрываться, они стали носить только нарамник под обычной одеждой. Поэтому катаров порой называют «облаченными», vestiti. Они отличались также бледностью и худобой, следствием строгости своего жизненного уклада. Их жизнь, как представляется, делилась на периоды миссионерских странствий и периоды отдыха в мужских или женских монастырях. Помимо постоянного воздержания, о чем я уже упоминал, они соблюдали длительные посты на хлебе и воде и обязаны были почти все время молиться, читая «Отче наш». Отличительной чертой организации было то, что человеку, которому предписывалось стать священником, назначали сопровождающего, мужчину или женщину, и они уже не разлучались до кончины одного из них. В этом заключается обычай товарищества до смерти, на который следует обратить особое внимание. Говорили, что катары очень страшатся одиночества и двое неразлучных товарищей преданно и верно поддерживают друг друга.

Церковь катаров тоже имела свою иерархию, и можно установить карту катарских диоцезов. Их число и размеры с течением времени несколько менялись. Но, к примеру, на нашем Юге было всегда по крайней мере три диоцеза — Тулузский, Каркассонский и Альбигойский; другие, вроде Разесского и Аженского, возникли позже и исчезли раньше. Одна из целей катарского собора в Сен-Феликс-де-Караман в 1167 г. заключалась в точном определении границ этих диоцезов. Во главе каждого из них стоял епископ, единолично управлявший диоцезом с помощью двух священников, именуемых Старшим и Младшим сыновьями. Когда епископ умирал, ему автоматически наследовал Старший сын, посвящаемый Младшим, который тогда становился в свою очередь Старшим. Собрание катарских Старцев избирало нового Младшего сына. Епископы поддерживают постоянные отношения друг с другом, а также переписываются с епископами других краев. Так, например, собор в Сен-Феликс возглавлял восточный епископ Никита [85], прибывший, несомненно, из Константинополя, и в нем видели настоящего катарского папу. Множество католических полемистов верили в скрытое существование папы у катаров. Однако точно обнаружить его след никогда не удавалось. В конечном счете с малой долей уверенности можно допустить, что восточные катары сохранили некоторую власть над западными, как раз и проявившуюся на соборе в Сен-Феликс. Я не думаю, что этот собор действительно стал, как полагает один из новейших историков катаризма г-н Арно Борет, поворотным пунктом в истории катаризма. В самом деле, этот ученый, на мой взгляд, несколько резко разделяет в катаризме доктрину и мораль. В последней якобы не было ничего оригинального: она отвечала общим запросам эпохи, ее обнаруживают и у вальденсов, и в некотором роде даже в нищенствующих орденах, основанных в начале XIII в. Напротив, восточная по происхождению доктрина, основанная на дуализме, не обязательно могла быть связана с этой моралью. Никита будто бы прибыл в Сен-Феликс, чтобы напомнить западным катарам строго дуалистические положения доктрины. И именно это стало одной из причин, по которой катары после первоначального успеха потерпели крах. Запад оказался равнодушен к этим восточным идеям.

Здесь, как мне кажется, мы имеем дело с чрезмерной систематизацией. Тут чувствуется влияние теории Шпенглера, слишком систематичной самой по себе. Согласно этим воззрениям, Запад является «фаустовским», то есть устремленным вдаль и одновременно к действию. Значит, доктрина, которая осуждает мир, как доктрина катаров, не могла здесь иметь успех. В том же духе другие называли катаров западными буддистами, приводя в пример некоторых Добрых людей, действительно на склоне лет обратившихся к совершенно неподвижному образу жизни, подобно восточным столпникам или некоторым индийским йогам. Однако подобные примеры нетрудно было бы отыскать и среди западных отшельников. Презрение к миру не было особенностью катаров, по странному совпадению оно проявляется даже у будущего папы Иннокентия III, написавшего трактат «О презрении к миру, или О ничтожестве человеческого существования». Более того, мораль Чистых — это в большинстве случаев не что иное, как мораль евангелических заповедей и посланий св. Павла. Что же касается дуализма, то он никогда не доходил, как уже говорилось, до признания двух равных божественных начал, как, например, в маздакизме [86], и ограничивался отведением Сатане более важной роли, чем в католической теологии. К тому же, здраво рассуждая, следует вспомнить о видном месте дьявола в средневековом менталитете. Не само ли Евангелие считает его Князем мира сего? (Ио. 11:31; 14:30; 16:11). Разве не Христос заявил, что не возносит молитв за этот мир? Если катарскии дуализм и был радикальнее практического дуализма, весьма распространенного в средневековом христианстве, то по существу не отличался от него.

Конфликт крылся в ином. Без сомнения, церковь, по крайней мере со времен Константина [87], искала и неоднократно находила компромиссы между некоторыми крайне парадоксальными аспектами своей доктрины (которые она, впрочем, всегда сохраняла в силе) и обычным течением человеческой жизни, в которой она участвовала. По мнению катаров, в этом-то и заключалось ее великая двуличность, с которой следовало беспощадно бороться. Но если представить, что катарская церковь восторжествовала бы над своей соперницей, что чуть было и не случилось на Юге Франции, то она, весьма вероятно, тоже стала бы искать и находить компромиссы. Это не голословное предположение, потому что, на наш взгляд, катары были уже на пути к подобным сделкам в тот момент, когда их раздавили силой. Мы знаем, что многие катарские пастыри являлись одновременно лекарями, а это, надо признать, очень странное ремесло для людей, проповедовавших презрение к телу. Конечно, подобное занятие было сильным средством пропаганды. Ведь они ухаживали за больными преданно и бескорыстно, а когда не удавалось их излечить, можно было хотя бы дать им Утешение и таким образом освободить их души, если не спасти тело. Но еще надо было на что-то существовать, и каково бы ни было презрение катаров к богатствам, они, как и их противники, не пренебрегали дарами, которые получали от своих приверженцев. Им даже приходилось настойчиво напоминать у смертного одра пациента о некоторых денежных обязательствах. О катаризме еще говорят как об антисоциальном учении, поскольку катары осуждали брак и зачатие, запрещали клятву — важнейший аспект жизни средневекового общества. Но следует заметить, что если катарские пастыри и были очень строги к себе, то от своих последователей не требовали слишком многого. Среди последних, к примеру, мы встречаем некоторых мясников, что уж и вовсе нонсенс.

МОРАЛЬ КАТАРОВ

Опасность скорее крылась в другом: мораль для простых приверженцев была слишком легковесной, полностью соответствовавшей нравственности населения Юга. Однако же здесь не следует впадать в преувеличения. Так, например, катарская церемония, называемая apparelhamentum vum servitium (Служение), происходила, по-видимому, каждый месяц, и одной из ее существенных частей было испытание совести, нечто вроде публичной исповеди, как в ранней церкви. Верующие начинали с того, что обращались к дьякону, председательствующему на церемонии: «Мы явились пред Богом и вами и по приказанию Святой Церкви, чтобы отслужить службу, получить и прощение и наказание за все грехи, совершенные нами словом, помыслом или делом с рождения и доныне, и испрашиваем у Бога и у вас снисхождения и молитвы за нас Святому Отцу милосердия, дабы он простил нас». В общем, это почти слова католического Confiteor («Исповедуюсь»). Далее верующие говорили: «Возлюбим Бога и предадим оглашению все наши грехи и многочисленные и тяжкие прегрешения, во имя Отца и Сына и чтимого Святого Духа, почитаемых Святых Евангелий и Святых Апостолов; молитвой, верой и спасением всех правых и преславных христиан и блаженных усопших предков и здесь присутствующих братьев мы просим вас, владыка наш, простить нам все наши грехи. Benedicite, parcite nobis (Благословите, помилуйте нас)». Как видим, здесь даже присутствует нечто, напоминающее сонм святых. Да и катарские пастыри, для которых тела с тех пор, как они получили consolamentum — лишь храмы Святого Духа, почитаются своими последователями в этом качестве. Одновременно это и самая обычная катарская церемония, называемая melioramentum («Совершенствование»), в которой инквизиторы узрели чуть ли не поклонение верующих священникам.

Но вернемся к Служению (servitium). Зачитав вступление, верующие продолжали: «Ибо многочисленны грехи наши, коими мы каждый день, денно и нощно оскорбляем Бога словом, и делом, и помыслом, вольно и невольно, больше по наущению злых духов, коих носим во плоти, которой облечены». Эта последняя формула любопытна не только вступлением — она свидетельствует, что даже получившие consolamentum, хотя и желают этого, не могут не грешить. Они — добыча злых сил, которым невозможно сопротивляться. Здесь сквозит слишком легкое извинение всякого рода грехов. Но разве у католиков так же, как и у катаров, не пишется, что даже праведник грешит семь раз на дню?

Далее следует собственно перечисление грехов, очень поучительное для желающего составить ясное представление о нравственности, предписанной катарами верующим: «Тогда как святое слово Бога и Святых Апостолов наставляет нас, а наши духовные братья учат нас избавляться от всякого плотского желания и грязи и выполнять волю Господа, творя совершенное добро, мы, нерадивые слуги, не только не следуем, как надлежит, воле Божьей, но чаще всего уступаем плотским вожделениям и мирским заботам, вредя нашим душам…

Мы ходим с мирянами, стоим рядом с ними, и едим, и разговариваем, и во многом грешим, нанося вред нашим братьям и нашим душам… Своим языком мы произносим пустые слова, впадаем в праздные разговоры, смех, шутки и проказы, клевещем на братьев и сестер, коих мы недостойны ни судить, ни обвинять в грехах… Службу (servitium), предписанную нам, мы не выполняем должным образом; мы разрушили свои дни и преступили свои часы. Пребывая на Святой Молитве, мы чувствуем, что обращены к плотским желаниям, к мирским заботам, так что и в сей час едва ли осознаем, что же вручаем Отцу праведников».

Таким образом, верующие налагали на себя, в противоположность тому, что часто утверждают, религиозные и моральные обязательства. В сущности вся их жизнь должна была быть подготовкой к Утешению, которое они получали лишь на пороге смерти. Действенность этого таинства, как представляется, была связана для всех с тем, каким образом к нему готовятся. Послушничество будущих священников — подготовка непрерывная и усиленная, в то время как простые верующие, особенно заключившие Соглашение (convinenza), готовятся походя и с меньшей строгостью. Тем не менее ежемесячная церемония вроде только что описанной ставит целью обновление в душах стремления к преображению; это же относится к церемонии, которую проводят еще чаще, — melioramentum. Ее название — «Улучшение», «Совершенствование» — достаточно красноречиво свидетельствует, что речь идет о совершенствовании верующего.

Вот как инквизитор Бернар Ги в своем «Учебнике» описывает практику, называемую им «поклонение»): «Верующий преклоняет колени и глубоко склоняется перед Совершенным (помнится, их всегда двое) со сложенными ладонями. Он трижды кланяется и встает, произнося всякий раз „Benedicite“ („Благословите“) и завершая следующими словами: „Добрые христиане, прошу у вас благословения Божьего и вашего; молитесь Господу, дабы охранил он нас от злой смерти и привел к доброй кончине на руках верных христиан“. И Совершенные отвечают: „Да будет дано вам вышеназванное благословение от Бога и от нас; пусть благословит вас Бог, и спасет вашу душу от дурной смерти, и приведет к доброму концу“». И вместо комментария инквизитор добавляет: «Они говорят, что сия клятва обращена не к ним самим, а к Святому Духу, который они, по их словам, несут в себе с того дня, как их приняли в сию секту и в сей орден».

Катарская церковь состоит из двух типов людей. Одна часть — это простые верующие, которые надеются на освобождение своей души, но живут в ожидании этого почти так же, как все, за исключением того, что воздерживаются от участия в любой католической службе; другая часть — это пастыри, которых инквизиторы называют Совершенными, хотя сами себя они так не величали. Они именуются просто Добрыми христианами, или Добрыми Людьми, или еще Старцами. Бесспорно, они составляют духовенство, но духовенство не настолько оторванное от народа, как католическое. Всякий верующий рассчитывает на Утешение, подобно любому христианину, надеющемуся обрести святость. Однако в ряды этого духовенства входят далеко не все, и оно исполняет особые обязанности; ведь и большинство католиков не уходит в монастыри, где спасение души обычно и вернее и легче, чем в миру [88]. Так же и катары. Те, кто чувствует призвание, испрашивают consolamentum во цвете лет, выдержав прежде суровый искус.

CONSOLAMENTUM (УТЕШЕНИЕ)

А теперь посмотрим, чем являлась эта главная церемония, носившая двоякий характер посвящения и рукоположения. Consolamentum было главным образом приятием Святого Духа. Однако катары представляли его иначе, чем католики. Для них Святой Дух не был третьим лицом Троицы, равным Отцу и Сыну. Катары скорее называли его Главным Духом, ибо он был главой небесного воинства; Бог выделил его из Самого Себя, как Христа, но этот утешающий Дух стоял ниже Христа, Который посылал Его с миссией; впрочем, не его получал верующий, когда ему даровали Утешение. При низвержении ангелов каждый падший ангел стал человеческой душой, заключенной в тело, а на небе осталось нематериальное тело этой заточенной души под охраной некоего святого духа. Результатом Утешения и было возвращение низвергнутой душе ее святого духа, обязанного препроводить ее после смерти к ее светлому небесному телу и избавить от испытаний последующих воплощений. Именно поэтому этот дух носил имя Утешающего духа (откуда термин consolamentum) или Заступника (Paraclet), что то же самое. Катары придавали большое значение знаменитому различию, которое Павел проводит между телом, душой и духом. В обычном состоянии люди лишены своего духа, оставшегося на небе. Результатом consolamentum и было его возвращение.

Послушничество, предшествующее принятию таинства, называлось abstinentia («Воздержание»).

Действительно, одним из его признаков, но не единственным, было то, что претендент по меньшей мере год питался так же, как Старцы. Но послушника еще и наставляли в доктрине, придавая этому обучению самое большое значение, так как из свидетельств нам известно, что некоторые в конечном счете не допускались к consolamentum, так как их знания оказывались недостаточными. Послушник привыкал также всецело повиноваться, и не только священнику, специально приставленному к нему в качестве учителя, но и всей церкви в целом. Следует особо помнить, что обучение шло при посредничестве учителя вроде того, кого в Индии называют гуру, и что оно было преимущественно устным и в известной мере носило характер инициации, о чем мы, впрочем, точно ничего не знаем. Наконец, одной из главных забот катарской церкви при воспитании своих священников было укрепление их стойкости в вере. Это было особенно необходимо в период гонений, и в результате очень немногие пастыри отрекались. Почти все они предпочитали отречению самую жестокую смерть; многие устремлялись на костер с радостью, потому что отныне их дух должен был навечно воссоединиться со своим телом во славе.

Ищущий Утешения допускался к церемонии после того, как Добрые Люди, которым была поручена его подготовка, находили его достойным. Церемония проходила публично в ярко освещенном зале, потому что свет — символ добра. Но поскольку у катаров не было культовых зданий, то для торжественного исполнения своих обрядов они избирали любое подходящее место, и очень часто, во времена, когда их не преследовали, это был большой зал дружественного замка. Посреди зала устанавливался стол. Его накрывали белой скатертью, на которую клали Писание, то есть Новый Завет, и раскладывали белые полотенца. Позади стоял пастырь, совершавший таинство, ему помогали два других. Кругом стояли более или менее многочисленные Старцы и верующие. Перед началом церемонии все тщательно мыли руки, чтобы какая-нибудь грязь не осквернила святость места и совершаемых там обрядов.

Церемония начиналась с краткой речи священника, который должен был совершать таинство. Из Ритуала лионских катаров до нас дошел текст этой маленькой проповеди, которая, как представляется, была не импровизацией священника, а действительно частью литургии. К сожалению, она слишком длинна, чтобы воспроизвести ее здесь. Вот что поражает: ни одно из выражений, которые употреблялись в литургии катаров, не может показаться оскорбительным для католика. Конечно, из этого не следует делать вывод, будто различия между доктринами двух церквей были незначительны. Бесспорно, катары придавали этим терминам совсем иное значение, нежели католики. Но это свидетельствует также и о том, что, видимо, не расхождение в доктринах, каким бы серьезным и существенным оно ни было, противопоставило друг другу две церкви. Речь скорее идет о смертельном соперничестве двух церковных организаций, претендующих как одна, так и другая на происхождение от самих апостолов и утверждающих, что с пути сбилась противница.

После краткой речи Старец (которого катарский Ритуал именует также «служителем») произносил Молитву Господню, и «посвящаемый» следовал ему, то есть, попросту говоря, повторял за ним слова. Наконец Старец произносил формулу Передачи, что являлось вручением Молитвы будущему Доброму Человеку. «Вручаем вам сию святую Молитву, дабы вы приняли ее от нас, от Бога и от Церкви и получили право произносить ее постоянно всю свою жизнь, денно и нощно, в одиночку и совместно, и не стали бы ни есть, ни пить, предварительно не прочитав ее. Если же вы станете пренебрегать этим, то понесете наказание». И посвящаемый отвечал: «Я принимаю ее от вас и от Церкви».

Затем разворачивался диалог между Старцем и послушником. Сначала Старец, если верить Петру из Во-де-Сернея [89], спрашивал: «Отрекаетесь ли вы от креста, нанесенного при крещении священником на вашу грудь, плечи и голову маслом и елеем?» — «Я отрекаюсь от него», — отвечал послушник. «Брат мой, — спрашивал затем Старец, — желаешь ли ты принять нашу веру?» — «Да», — говорил послушник. Потом трижды, всякий раз низко кланяясь и делая шаг вперед, он просил Старца благословить его, и тот отвечал: «Да благословит тебя Бог». На третий раз послушник добавлял: «Господин, молитесь Богу за меня, грешного, дабы привел он меня к доброй кончине», и Старец ответствовал: «Да благословит вас Бог, и сделает вас хорошим христианином, и приведет вас к доброму концу». Здесь звучит формула из обряда Улучшения (melioramentum). Потом следовали торжественные обязательства: «Предаетесь ли вы Богу и Евангелию?» — «Да», — говорил послушник. «Обещаете ли вы отныне не есть ни мяса, ни яиц, ни сыра, ни сала, а питаться лишь от воды и от леса [90], не лгать, не клясться, не предавать свое тело какой-либо похоти, никогда не ходить одному, если можете взять сопровождающего, никогда не спать без штанов и рубахи и не отрекаться никогда от своей веры под страхом воды, или огня, или иного вида смерти?»

Это, бесспорно, уже вторая речь, дошедшая до нас в Лионском ритуале. Посвящаемому возвещалось, что посредством обряда он получил отпущение всех своих грехов и власть, обещанную Христом своим ученикам. Проповедь заканчивалась так: «И ежели вы желаете получить эту власть и могущество, то должны исполнять, насколько возможно, все наказы Христа и Нового Завета. И знайте, что он заповедовал человеку не прелюбодействовать, не убивать, не лгать, не приносить никаких клятв, не красть и не поступать с другими так, как не хотел бы, чтобы поступали с ним самим, и прощать причинившему ему зло, и возлюбить своих врагов, и молиться за клеветников и хулителей и благословлять их; и если ударят по щеке, подставить другую, а ежели отберут платье, отдать плащ; и не судить и не обвинять — и много других заповедей, оставленных Господом своей Церкви. А также вам надлежит ненавидеть сей мир и все, исходящее от него. Ибо говорит святой Иоанн в Послании: „О мои дражайшие, не любите ни мира, ни того, что в мире; кто любит мир, в том нет любви Отчей. Ибо все, что в мире — похоть плоти, похоть очей и гордость житейская — не есть от Отца, но от мира сего. И мир проходит, и похоть его, а исполняющий волю Божию пребывает вовек“ (I Ио. 1:15–17). И Христос говорит народам: „Мир не может вас ненавидеть, но ненавидит Меня, ибо Я свидетельствую о нем, что дела его злы“ (Ио. 7:7). И в Книге Соломона написано: „Я узрел все, что творится под солнцем, и все есть тщета и томление духа“ (Экл. 2:17). А Иуда, брат Иакова, наставляя нас, говорит: „Гнушайтесь даже одеждою, оскверненной плотью“ (Иу. 1:23). И, внимая этим наставлениям и многим другим, вам надлежит исполнять волю Божью и ненавидеть мир. И если вы будете так поступать до самой кончины, мы надеемся, что душа ваша обретет вечную жизнь». Эта речь заслуживает обстоятельных комментариев. Она так же ортодоксальна, как и первая; что же до ссылки на Книгу Экклезиаста, то она доказывает, что катары не отбрасывали весь Ветхий Завет. Наконец, она показывает, что Утешение означало не только крещение и вступление в орден, но являлось еще и таинством покаяния.

Действительно, сразу же по окончании этой речи послушник публично каялся во всех своих грехах и молил все собрание простить его, говоря: «Parcite nobis (Помилуйте нас). За все грехи, кои мог я совершить словом, помыслом или делом, я прошу прощения у Бога, у Церкви и у всех вас». Собрание отвечало: «Да будут прощены Богом, нами и Церковью ваши грехи, и мы молим Бога отпустить их вам». Тут Добрые Люди подходили к послушнику и, простирая руки над его головой, произносили слова, представляющие по сути формулу отпущения грехов: «Благословите нас, простите нам, аминь. Да простит все ваши грехи Отец, Сын и Дух Святой».

Именно тогда, наконец, наступала главная церемония consolamentum. Она начиналась восславлением трех небесных (но не божественных, как у католиков) лиц: «Поклоняемся Отцу, Сыну и Святому Духу». В последний раз послушнику напоминали о возлагаемых на него обязанностях. Затем он с глубоким поклоном трижды испрашивал благословения Старца по формуле, которую мы уже приводили. Эта церемония называлась Parda (Пощада). Послушник повторял свои обязательства в форме, сохраненной для нас Ренье Саккони: «Обещаю предать себя Богу и Евангелию, никогда не лгать, не клясться, не касаться женщины, не убивать никаких животных и не есть ни мяса, ни яиц, ни молока, а питаться только растительной пищей и рыбой, ничего не делать, не произнеся Молитвы Господней, не путешествовать, и ночи не проводить в каком-либо месте, и даже не есть без товарища, и если я попаду в руки своих врагов и буду разлучен с моим братом, то обещаю по крайней мере три дня воздерживаться от всякой пиши, обещаю всегда спать только одетым; наконец, обещаю ни за что не предавать свою веру пред любой угрозой смерти». Затем шла последняя Parda.

«Тогда, — говорится в Ритуале, — пускай Старец возьмет книгу и возложит ее ему на голову, а другие Добрые Люди возложат на нее руки и скажут: „Отче, вот твой слуга для твоего правосудия, ниспошли ему свою милость и дух свой“». Затем несколько раз торжественно читали Молитву Господню, сопровождая ее формулой Adoramus («Придите, поклонимся Церкви и нашему Богу»); по книге зачитывали семнадцать первых стихов из Евангелия от Иоанна. Снова трижды повторяли «Отче наш» и Adoramus, после чего новый Добрый Человек падал ниц вместе со всем собранием пред Старцем, только что совершившим обряд. Церемония заканчивалась поцелуем мира, а если в орден принимали женщину, Старец даровал ей мир, дотронувшись до ее плеча книгой и соприкоснувшись локтями. Когда «Утешение» давалось умирающему, церемонию сокращали и упрощали, но дух ее оставался прежним.

Я счел своим долгом подробно рассказать об этих обрядах не только потому, что они хорошо нам известны благодаря Лионскому ритуалу и Ренье Саккони, но также и оттого, что они в чем-то напоминают, как очень точно подметил Жан Гиро, ритуалы ранней церкви. Кроме отказа от крещения и креста (что, кстати, известно лишь из одного, и то сомнительного источника), в них не содержится ничего, что могло бы оскорбить католика. Несомненно, что одни и те же слова интерпретируются иначе; безусловно, главные положения доктрины катаров глубоко отличны от католической, но важно было совсем другое. Катары составляли иную церковь, противницу и соперницу римской церкви, а катарское духовенство в силу самой строгости принятых им обязательств являлось для католического духовенства опасным конкурентом. Его следовало уничтожить любой ценой, чтобы христианство не было поколеблено, а возможно, и уничтожено. Крестовый поход родился из этого смертельного конфликта, который мог закончиться, как представляется, только полным разгромом одного из противников.

МОГУЩЕСТВО КАТАРОВ

Чтобы понять катаризм, следует обстоятельно рассмотреть то, что отличает его от прочих антиклерикальных движений, столь распространенных в средние века. Катарское движение, как мы уже говорили и как мы еще увидим, не было инициативой простого люда, оно так же организованно и почти так же широко распространено, как и само христианство: не менее четырнадцати диоцезов во Франции и в Италии, не считая Сербии, Болгарии и Византийской империи. Если порой между катарами и возникают острые споры, то они не ведут к глубокому расколу церкви, во всяком случае, во Франции. Собор в Сен-Феликс установил единство доктрины. Такие люди, как Гилабер де Кастр, тулузский епископ с 1208 по 1237 гг., а позднее его преемник на епископском престоле Бертран Марта, который прожил последние свои годы в Монсегюре, видимо, были сильными личностями, поддерживающими единство и дисциплину. По правде говоря, мы не знаем о них почти ничего, за исключением упоминаний о их почти непрерывных миссиях, которые находим в протоколах инквизиции. Они намеренно остались людьми без лица, и установить их биографии при нынешнем состоянии наших знаний невозможно. Но их деятельность, несомненно, можно сравнить с деяниями величайших апостолов.

Катарская церковь, даже если она и была иноземной по происхождению, глубоко укоренилась в Окситании, отчего все катарские церемонии носят окситанские названия; ритуал тоже совершался на диалекте, за исключением некоторых латинских формул. В силу этого катарская церковь стояла много ближе к народу, чем католическая с ее мошной римской централизацией. Безусловно, именно это снискало ей симпатию, которая накануне крестового похода была, похоже, почти всеобщей. Раймон V, отец Раймона VI, добрый католик, не ощущает в себе достаточно сил, чтобы восстановить в своих владениях католическую веру. Он взывает к папе и французскому королю. Святой Бернар — быть может, с некоторыми ораторскими преувеличениями — возглашает, что с середины XII в. церкви почти полностью опустели, а духовенство повсюду презирают. Катары осмеливаются открыто провозглашать свою веру и публично отправлять свой культ. На многочисленных диспутах они спорят с католическими монахами в присутствии многочисленной публики, в том числе многих сеньоров и дам, а также простого люда различного звания. Таким был, например, знаменитый Ломберский собор 1165 г., собравший вокруг графини Тулузской [91] много епископов и аббатов. Как правило, катары доказывают свою ортодоксальность, верность истинному учению Христа и обычаям ранней церкви. Если им и не удается убедить всех, а их теологические построения порой наталкиваются на определенное недоверие, зато большинство признает за ними явную святость жизни. В Евангелии написано, что древо распознается по плодам своим. Для католической церкви сравнение с этой точки зрения гибельно. Тщетно пытается она бросить тень на нравы Добрых Людей — почти все свидетельства звучат в их пользу [92]. Их можно было только упрекнуть в излишней снисходительности к простым верующим, но это отнюдь не делало их церковь менее привлекательной.

Конечно, трудно составить точное представление о широте распространения катаризма в Окситании. Но вот что писал об этом граф Тулузский Раймон V: «Она (ересь) проникла повсюду, она посеяла раздоры во всех семьях, разделив мужа и жену, сына и отца, невестку и свекровь. Сами священники поддались заразе, церкви опустели и разрушаются. Что до меня, то я делаю все возможное, дабы остановить сей бич, но чувствую, что моих сил недостаточно для выполнения этой задачи. Самые знатные люди моей земли поддались пороку. Толпа последовала их примеру, и ныне я не осмеливаюсь и не могу подавить зло». Эта жалоба подкрепляется свидетельствами, собранными позднее инквизицией о положении католицизма на Юге в первые годы XIII века непосредственно перед крестовым походом. Излишне перечислять все местности, где культ катаров отправлялся публично. Центром была Тулуза, освиставшая легатов, посланных в 1178 г. папой Александром III [93] по тревожному призыву Раймона V. Раймон дю Фога, принадлежавший к одной из самых знатных семей города и ставший позднее епископом Тулузским, писал, вспоминая эти первые годы столетия: «Конечно же, исполненное божественной премудрости Провидение, которое всегда вмешивается вовремя, специально направило в Тулузу своего слугу, блаженного Доминика, и тем заложило основы славного ордена доминиканцев; ибо этот город и почти весь край были тогда столь всецело и прискорбно отравлены ядом ереси, что, казалось, церковь Христова должна была отступиться от сих мест, а католическая вера погибнуть, задушенная колючим кустарником и шипами порочных учений». В таком городе, как, например, Кастельнодари, катары даже, похоже, совместно с католиками пользовались главной церковью, как еще бывает в некоторых местностях Швейцарии и Германии, где население разделено на католиков и протестантов. В Лораке, бывшей столице Лораге, можно было наблюдать, как катары и вальденсы устраивают на площади публичный диспут. В Фанжо consolamentum родной сестры графа де Фуа, знаменитой Эсклармонды [94], привлек всю знать области. То же самое происходило в Монреале и Мирпуа, в краю Сессака и в Кабарде, равно как и в окрестностях города Лавор, который, видимо, всегда был катарским. Если же какой-либо город, как Нарбонн, оставался верен католичеству, он сталкивался с враждебностью всех соседних местностей. Это касалось и Монпелье, а вот Авиньон оказался в руках катаров.

Ересь больше всего затронула такие социальные слои, как средняя и мелкая знать, городской патрициат и некоторые ремесленные корпорации, например, ткачей. В общем, можно сказать, что почти все мыслящее население в этой части Юга было завоевано катарами, и, как мы видели, довольно часто им симпатизировали даже клирики, монахи и кюре. Кое-кто из духовенства и в самом деле фигурирует в протоколах инквизиции в числе лиц, присутствующих при обряде consolamentum. Бланка де Лорак, мать знаменитой Гироды де Лавор и Эмери де Монреаля, бабка сеньора де Ниора, держала со своей дочерью Мабилией [95] дом для женщин-катарок. Она принадлежала к одной из самых могущественных феодальных фамилий Юга, и на ее примере мы можем представить, сколько горячих сторонников среди этой части общества получили катары. Но и самые знатные сеньоры, настоящие суверены края — Раймон VI Тулузский, наследовавший отцу в 1194 г., Раймон-Роже [96], виконт Безье и Каркассона, и граф де Фуа — открыто выражали свои симпатии катарам.

Вряд ли сами они были еретиками. Папа Иннокентий III, натравливая на графа Тулузского Филиппа Августа, повелел тем не менее принять во внимание, что факт ереси Раймона VI достоверно не установлен. Сам граф всегда твердо заверял в своей приверженности католической вере, а изучение его публичных актов не позволяет составить себе ясного представления о его истинных настроениях. Он беззастенчиво грабит епархии и аббатства. Он заявляет Пьеру де Кастельно, что мог бы запросто привести к нему катарских пастырей, которые легко одержат над ним верх. Но одновременно он щедро одаривает другие аббатства и, по-видимому, собирается принять смерть в католической вере, хотя в церковном погребении ему впоследствии отказали. Мы имеем дело с человеком непостоянным и легкомысленным, вполне способным несколько раз за свою жизнь поменять религиозные убеждения. Но также думается — и в этом его главная заслуга — что он, как и его народ, был искренне терпимым. Раймону VI нравились диспуты между католическими монахами и катарскими пастырями, а сам он, несомненно, имел устоявшуюся точку зрения на эти сложные вопросы. Что касается политики, возможно, Раймон VI не без удовольствия наблюдал за временным триумфом катарской церкви. Она устраивала его в той мере, в какой имела облик церкви национальной, оставаясь при этом намного слабее своей соперницы в материальном отношении и позволяя светским сеньорам захватывать огромные церковные владения. Никто из его предшественников не был таким могущественным, как он в первой половине своего правления. Он подошел ближе, чем кто-либо, к превращению Тулузы в настоящую столицу, и разве не ощутила бы она себя еще увереннее, будь она одновременно и центром религии, независимой от Рима и отличной от религии остальной части христианского мира? Чтобы достичь этой цели, Раймону VI надо было лишь пустить события на самотек. Его поддержали бы знать и тулузский патрициат; встретил бы он сочувствие и Раймона-Роже Транкавельского, своего давнего соперника, и Раймона-Роже де Фуа, избежав таким образом двойной опасности, угрожающей ему со стороны французского и арагонского домов. Так как Педро II Арагонский был тесно связан со Святым престолом, не следует принимать его запоздалое вмешательство в защиту южан за проявление какой бы то ни было симпатии к катарам.

Впрочем, нет никакой уверенности, что Раймон VI когда-либо вынашивал великие планы южной независимости, основанной на иной вере. Однако достаточно было приписать графу Тулузскому подобный замысел, чтобы навлечь на него уничтожившую его бурю. Впрочем, хотя катары и были исполнены апостольского рвения и имели очень сильную и дисциплинированную церковную организацию, их главной слабостью — слабостью, к слову, благородной — было строгое запрещение всякого применения силы. Один из основных пунктов их доктрины — непротивление, и если верить свидетельству их злейших врагов, катары никогда не призывали своих последователей к насилию над противниками. Конечно, случалось, что наемники графа де Фуа или графа Тулузского, люди, не признающие ни веры, ни закона, грабили аббатства и епархии, а в церквах совершали святотатственные поступки, но никогда никто не слыхал, чтобы катарские пастыри одобряли подобные насилия, а тем более подстрекали к ним. Напротив, думается, они не признавали иного средства, кроме убеждения, что как раз и предполагало поддержание атмосферы терпимости, характерной тогда для Юга. Потому-то им были даже гораздо более выгодны увертки Раймона Тулузского, чем его ясная и твердая позиция. Катары требовали лишь свободы проповеди и культа, которые были им обеспечены в большей части стран Юга. Они никогда не были одержимы воинственным пылом, подобно чешским гуситам или лютеранам. В этом и заключалась, как я полагаю, слабость, уничтожившая их и погубившая вместе с ними возможную независимость Юга. Не то чтобы эти два явления были непременно связаны друг с другом. Но, хотя доктрина кротости и отрешенности от мира отозвалась таким эхом по всей стране даже в кругах знати, ремеслом которой была война, не было ли само дело изначально проигрышным в эпоху, когда все конфликты в конечном счете разрешались силой? Тогда сама церковь не испытывала угрызений совести, прибегая к насилию для укрепления своей пошатнувшейся власти. Отрицание насилия предполагает, что соперник руководствуется тем же принципом. Быть может, катары потеряли мир лишь потому, что уж слишком сильно его презирали. Но, погибая, они увлекли за собой всю страну, так им доверявшую.