Альбигойская драма и судьбы Франции

ИННОКЕНТИЙ III, СВЯТОЙ ДОМИНИК И КРЕСТОВЫЙ ПОХОД (1198–1208)

8 января 1198 г. умер папа Целестин III [97], и в тот же день кардиналы избрали его преемником Лотарио ди Конти, из графов Сеньи, принявшего имя Иннокентия III. Он был еще молод, только тридцати семи лет. Лотарио ди Конти учился в Парижском университете, где изучал теологию у учеников Гуго Сен-Викторского, и позднее он осыплет привилегиями этот университет, истинным основателем которого наряду с Филиппом Августом его считали. Но еще он посещал в Болонье, тогдашней столице римского и канонического права, лекции знаменитого канониста Угуччоне Пизанского. Оттуда он и вынес высокую идею папской власти, которую он возносил в течение своего понтификата и выразил уже в первых актах. Например, для проповеди, произносимой папой в день посвящения, он избрал следующую фразу из Иеремии: «Смотри, Я поставил тебя в сей день над народами и царствами, чтобы искоренять и разорять, губить и разрушать, созидать и насаждать» (Ие. 1:10).

Мы собираемся рассмотреть здесь не всю политику Иннокентия III, а лишь его акции против южнофранцузских катаров. Однако обе темы тесно связаны. Если и существовал в средние века папа, реализовавший великую идею «христианской республики», состоящей из различных государств, более или менее независимых друг от друга, но подчиненных высшей власти римского понтифика, то им был Иннокентий III. Ясно, что этой республике никто в мире не угрожал так явно, как катары. Поэтому папа с первых дней своего понтификата увеличил число миссий в окситанские страны. Справедливости ради надо признать, что он колебался десять лет, прежде чем прибегнуть к силе, и решился на это лишь в тот день, когда почувствовал, что убийством его легата Пьера де Кастельно (15 января 1208 г.) брошен вызов прямо ему в лицо.

История десяти лет миссий, предшествующих, крестовому походу, — это история непрерывных неудач. Папа с первого же дня понял, что прелаты Юга не слишком ревностны, чересчур тесно связаны с местной знатью и чрезмерно озабочены мирскими интересами, чтобы трудиться над возрождением веры, которое вернет в лоно римской церкви народы Юга. Наконец он поручил миссию со статусом легатов и очень широкими полномочиями монахам цистерцианского ордена, которые чаще всего сами были уроженцами Юга. Но легаты окружали себя королевской роскошью, которая в их сознании оправдывалась, возможно, необходимостью произвести впечатление на простой народ. Церковь кичилась своей властью, чтобы деморализовать противников и укрепить колеблющихся. Но подобное поведение повлекло еще больший град обвинений со стороны катаров. Тогда в 1206 г. появился Доминик де Гусман [98], каноник Осма, со своим епископом Диего. Они посоветовали легатам ходить без всякой роскоши по дорогам и проповедовать так же, как и катарские пастыри. И тут же сами последовали собственному совету. Так возник нищенствующий орден Братьев-проповедников, которому вскоре и было доверено проповедование, а позднее инквизиция. Однако, кажется, св. Доминик преуспел не больше, чем цистерцианцы. Несомненно, ему удалось привлечь в лоно церкви некоторых девушек, для которых он основал монастырь в Прейи, близ Фанжо, катарской цитадели. Бесспорно, он иногда торжествовал в ученых спорах. Однако, находя отклик в умах, они оставляли безучастными сердца. Тем не менее несправедливо обвинять Доминика и его сотоварищей в менее строгом образе жизни, чем у Добрых Людей. Нельзя отказать ему и в смелости. Без сопровождения, с одним товарищем, он шел дорогами Лораге, где полностью преобладали катары. И если он избежал поругания, то лишь потому, что катары испытывали отвращение к ставшему привычным насилию, а люди, наверное, были им признательны, видя здесь признак святости их миссии. Но за босыми ногами и безоружными руками доминиканцев стояла гигантская власть римской церкви, а катары располагали лишь всеобщими симпатиями да более или менее благожелательным нейтралитетом светских властей. Южанам не надо было обладать даром предвидения, чтобы узнать: никто не может бросить вызов римской церкви безнаказанно. И они довольствовались зрелищем вызывающего обращения графа Тулузского с папскими легатами, в том числе самым властным из них, Пьером де Кастельно. Некогда магелонский каноник, затем цистерцианский монах в Фонфруаде близ Нарбонна, он обрушил без колебаний на самого могущественного сеньора страны отлучение от церкви.

Раймон VI попытался выйти из затруднительного положения, обещая все, о чем его просили, и не выполняя обещаний. Тщетно требовали от него преследования катаров и евреев — он отказывался от этого с таким упорством, что папа, наконец, ему написал: «Ты создан не из железа, твое тело подобно телам других людей; тебя может настигнуть лихорадка, поразить проказа или паралич, ты можешь стать одержимым, захворать неизлечимыми болезнями. Божественное могущество способно даже превратить тебя в животное, как вавилонского царя [99], И что же? Прославленный арагонский король [100] и все остальные знатные сеньоры, твои соседи, присягнули на повиновение папским легатам, и один ты отверг их и стремишься к наживе на войне, подобно ворону, питающемуся падалью. Тебе не совестно нарушать клятву, обязывающую тебя изгнать еретиков из твоего фьефа? И когда наш легат упрекнул тебя в укрывательстве, ты осмелился ответить ему, что легко предоставишь такого ересиарха, такого катарского епископа, который докажет превосходство своей веры над католической». Это доказывает то, что публичные диспуты между католиками и катарами не всегда принимали для последних неблагоприятный оборот, как пытаются нас убедить католические источники. Историю всегда пишут победители, заметила Симона Вейль [101].

Впрочем, чем же обычно оборачивались подобные диспуты об исключительно тонких вопросах, если учесть изворотливость и красноречие катарских ученых, не уступавших своим католическим противникам? Эти вопросы, правда, не ставились, но подразумевались. Спор вели, обрушивая друг на друга тексты из Писания, которые каждый толковал по-своему с большим или меньшим искусством. Самым серьезным в катарской доктрине было отрицание Воплощения Христа, основы католического вероисповедания. Если не было подлинного Воплощения, то разве не остался сей видимый мир целиком погруженным во мрак и грех? [102] Потому-то подлинная церковь не может иметь части в этом мире. Догмат о Воплощении, напротив, оправдывает присутствие в мире католической церкви. Но эти вещи скорее подразумевались, чем открыто говорились обеими сторонами, и слушатели длинных дискуссий могли только угадывать, в чем было дело.

Если столько южан симпатизировали катарам, то бесспорно потому, что они предпочитали верить в существование светлого мира, полностью отличного от этого. Такой выбор избавлял их от другого, сиюминутного и тягостного. Например, катары беспрестанно повторяли евангельские слова «Не судите», что избавляло их от порицаний посторонних или осуждения самих себя. В конце концов, худшее в этом мире — не его внутренняя порочность, а его разнородность, смешанность: здесь души, порождение света, заключены в тела из глины. Итак, в мире нет добрых и злых, и представлять манихейство как деление на хороших и дурных — это насмехаться над ним. Все добры, если иметь в виду души; все дурны в той мере, в какой эти души являются пленниками злых сил. Те, что освободились, как Добрые Люди, — полностью добры. Вот почему незачем молиться за мертвых или чтить их могилы — в любом случае их души переселились, то ли вдохнув жизнь в другое тело, то ли воссоединившись навечно со своим телом из света. Так что никакого культа реликвий, никаких паломничеств, ничего подобного…

Те, кто жил с такими убеждениями или в какой-то степени разделял их, больше не имели ничего общего с католиками не только в мыслях, но и в повседневном поведении, сознательно ставя себя вне христианского мира. Можно ли было допустить подобную обособленность, никак не прореагировав? Это означало бы игнорировать очевидные явления эпохи. Скорее удивляет поведение Раймона VI, полагавшего, что он сможет долго хитрить с папством и его представителями. В самом деле, несмотря на различие языков и разнообразие христианского мира, несмотря на периодическое сопротивление власть имущих, общность веры и всеобщее выполнение одних и тех же обрядов создавало подлинное единство всех его членов.

Можно пересечь из конца в конец весь христианский мир, от испанских королевств, воюющих с исламом, до далекой Дании, настолько похожей на язычников-куманов, что святой Доминик одно время даже собирался ее крестить, — повсюду одни и те же алтари, одна и та же месса, совершаемая на латинском языке одними и теми же священниками. Они могли быть в разной степени добродетельными или образованными, не суть важно: их объединяли одинаковая вера и повиновение. Если же инакомыслие и существовало, оно держалось в строжайшем секрете или проявлялось в отчаянных мятежах. В любом случае инакомыслящие были отторгнуты от целостного общества. Только евреи в своих гетто имели право на иную религию, но при условии существования внутри христианского мира как инородное сословие. Впрочем, они и отделялись, подобно маслу от воды. Если же они вырывались из своих резерваций, активно сливаясь с христианами, то тут же вмешивались религиозные власти. Так, мы видим среди требований, предъявленных церковью графу Тулузскому, наряду с изгнанием еретиков лишение евреев общественных должностей.

Понятно, что в этих условиях Иннокентий III, исчерпав все прочие средства, мог подумывать о крестовом походе против катаров, само существование которых угрожало единству христианского мира. Ведь что такое крестовый поход? Прежде всего — коллективная акция всего христианства. Несмотря на разноликость христианских народов, даже несмотря на очень часто разъединяющие их конфликты, их связывают, наглядно свидетельствуя об их единстве, общие институты. В их числе великие церковные ордена, преобразованные клюнийцами и цистерцианцами. Они везде представляют воинство Святого престола, неподвластное в силу своих привилегий юрисдикции местных епископов. Их разбросанные повсюду аббатства — одновременно приюты на пути известных паломничеств, непрерывно текущих из одного конца христианского мира в другой. Таково паломничество в Компостеллу — «дорога святого Иакова», начертанная даже на небесах в виде Млечного Пути; паломничество в Рим, от названия которого происходят имена Ромео и Румео, столь популярные у христиан; наконец, паломничество в Иерусалим, к Гробу Господню, самое долгое и опасное из всех, поскольку христиане доходят до самих языческих земель. Паломничества могут налагаться как епитимия во искупление грехов, паломничеством можно стяжать и их отпущение. Церковь располагает огромной духовной сокровищницей, куда при определенных условиях допускаются верующие. Благодаря Христу и святым у церкви есть право черпать оттуда полными пригоршнями, сокращая муки Чистилища или даже уничтожая их полностью. Такую власть имеют ключи, которые получил от святого Петра папа через череду своих предшественников. Крестовый поход — это вооруженное паломничество.

Его главная и первейшая цель — не обращение язычников. Его предпринимают, чтобы завоевать земли, включить в христианский домен страны Гроба Господня. Одновременно можно также отразить наступление турок-сельджуков, представляющих опасную угрозу для Византийской империи, восточного оплота христианства. Эта идея возникла у Григория VII [103] на другой день после разгрома византийских войск при Манцикерте [104]. Первый крестовый поход — общее предприятие всех христиан. Это война с исламом, попытка отделить фатимидский Египет от сельджукской империи. Здесь сталкиваются, как мы видим, самые разные побуждения. Политика смешана в нем с верой, и рыцари в крестовом походе обретают одновременно духовные блага и светские бенефиции. Подобная смесь характерна для такой сложной реалии, какой является христианство само по себе. Это не то же, что церковь, сообщество чисто духовное, это еще и совокупность светских властей, раздираемых ссорами и войнами. Это определенная целостность. Но в понтификат Иннокентия III четвертый крестовый поход отклоняется против воли папы от своей цели [105], а в части христианского мира дерзко поднимается антицерковь.

Убийство Пьера де Кастельно стало лишь последней каплей, переполнившей чашу. Поскольку предупреждения не производили большого впечатления, а церковь на Юге не могла рассчитывать на содействие светских властей, следовало изыскать средство принуждения последних. Это означало прибегнуть к силе, то есть к крестовому походу.

Современных исследователей удивляет необычный характер этого похода, обращенного не против языческих стран и их правителей, а против христианских земель и христианских государей, хотя и отлученных от церкви. Но людей того времени, кажется, мало поражала столь существенная в наших глазах разница. По представлениям той эпохи, для церкви естественно прибегать к мирской силе, чтобы она помогла восстановить веру там, где та под угрозой и где законные светские власти отказываются исполнять свой долг. Случалось и так, что сами власти, вконец обессиленные, призывали на помощь настоящий крестовый поход. Так поступил, помнится, тридцатью годами ранее отец Раймона VI, Раймон V [106]. Современные историки не так уж и неправы, потому что позднее церковь очень дорого заплатила за поддержку, полученную у светских властей. Крестовый поход Иннокентия III не вносил ничего нового в дела подобного рода. Со времени превращения Римской империи в христианскую установилось неразрывное единство между светской и духовной властью; крестовый поход против альбигойцев — лишь крайность, но отнюдь не новшество.

Можно, конечно, упрекать церковь за то, что она пошла на такой тесный союз с государством, не разглядев, что он противоречит самой сущности христианской веры, являясь средством, к которому не прибегали со времен принятия христианства. Правда, что ни один папа не достиг такого полного подчинения государства церкви, как Иннокентий III. Он захотел руководить не только церковью, но и всем христианским миром. Однако правда и то, что, злоупотребляя своей властью (а в том положении, в тех обстоятельствах, о которых мы говорили, он мало что мог предпринять другого), Иннокентий III собственными руками готовил грядущий упадок папской власти.

Конечно, дело было деликатным, потому что, каковы бы ни были подозрения, ни граф Тулузский, ни виконт Безье и Каркассона не были изобличены в ереси. Они просто демонстрировали отсутствие доброй воли, нарушая таким образом извечно установленное, по крайней мере в области веры, согласие между духовной и светской властью. Впрочем, Раймон VI Тулузский не переставал заверять в своих добрых намерениях, отпираясь от причастности к убийству Пьера де Кастельно. Что же до Раймона-Роже Транкавеля, виконта Безье и Каркассона, то ему лично никогда и не предъявляли обвинения. Папа попытался для начала прибегнуть к высшей феодальной власти, то есть к французскому королю Филиппу Августу. Но тот пока еще не одержал победу при Бувине; его политический горизонт ограничивается Центральным массивом. Он не без оснований опасался, что, отправившись в рискованный и слишком удаленный от своих владений поход, развяжет руки Иоанну Безземельному, стремящемуся восстановить свое преимущество на Севере. Именно это он без обиняков объяснил папе, настойчиво указывая, что Раймон VI прямо не уличен в ереси, а кроме того, король Франции не может позволить церкви без его согласия распоряжаться в одном из самых больших фьефов королевства.

Начало XIII века хотя и является эпохой христианства, но это также и эпоха, когда права до крайности запутаны и церковная власть должна постоянно принимать во внимание существование иных законных властей. Настаивая на своем суверенитете над графством Тулузским, Филипп Август оставляет все на будущее, продолжая уклоняться от схватки в настоящий момент. Однако он не может ни отказать папе в праве проповедовать в своих землях крестовый поход, ни запретить своим вассалам или арьервассалам участвовать в нем. Действовать иначе означало бы выступить заодно с Раймоном VI, о чем Филипп Август никогда не помышлял, так как это обернулось бы для него двойной опасностью: с одной стороны, он собственными руками помог бы своему далекому вассалу завоевать полную независимость, с другой — навлек бы на себя самые серьезные церковные санкции. Филипп Август пребывает в ожидании и бездействии, убежденный, возможно, что в конечном счете именно он пожнет плоды предприятия, не рискуя участием в нем.

КРЕСТОВЫЙ ПОХОД (1209)

И вот Арно-Амальрик [107], верховный аббат монастыря в Сито, папский легат, волен проповедовать крестовый поход на землях французского короля. Именно он станет его настоящим предводителем, не только духовным, но и светским, потому что король лично не принимает креста. Арно-Амальрик — жестокий, амбициозный, фанатичный южанин — рассчитывает извлечь из крестового похода максимум личных выгод, истребляя еретиков. К слову, это он несет главную ответственность за жестокую резню в Безье, костры в Минерве и Лаворе. Это он отказался выслушать оправдания несчастного Раймона-Роже Транкавеля, первой жертвы крестового похода, изначально направленного вовсе не против него, а против Раймона VI Тулузского. Между Тулузским домом и Транкавелями существовало давнее соперничество, не отступившее даже перед общей опасностью. Поскольку Раймон-Роже отказался объединить свои силы с войсками Раймона VI, последний неоднократно пытался выйти из положения путем изъявления покорности.

Раймон попросил друзей-прелатов защищать его дело в римской курии и добился от папы назначения еще одного легата, мэтра Милона, присоединившегося к Арно-Амальрику, который выказывал по отношению к графу Тулузскому неприкрытую враждебность. В Сен-Жиле, том самом городе, имя которого носил его славный предок Раймон IV, Раймон VI подвергся унизительной публичной исповеди в своих истинных или мнимых прегрешениях. Он простер свое рвение до того, что сам принял крест и тем самым принял участие на стороне победителей в резне в Безье и во взятии Каркассона. И впрямь можно только удивляться подобному поведению, столь же бесславному, как и, в конечном счете, бессмысленному. Папа писал Арно-Амальрику, обеспокоенному, как бы Раймон VI снова не вошел в милость: «Нас настойчиво спрашивают, как должны держаться крестоносцы по отношению к графу Тулузскому. Последуем совету апостола, произнесшего: „Я слукавил и завоевал вас хитростью“. После совещания с самыми осторожными предводителями войска следует атаковать, раздробляя силы противника, поочередно тех, кто нарушил единство церкви. Не принимайтесь порицать графа, если увидите, что он не спешит броситься на защиту других. Воспользуйтесь мудрой сдержанностью, позвольте ему для начала самостоятельно действовать против мятежников. Будет гораздо труднее раздавить пособников Антихриста, ежели дать им объединиться для общего отпора. Напротив, нет ничего легче, чем справиться с ними, если им на помощь не поспешит граф, и, возможно, зрелище их разгрома совершит переворот в нем самом. И ежели он продолжит упорствовать в своих дурных намерениях, можно будет, коль скоро он будет отрезан и останется лишь со своими силами, покончить с ним, измотав его без особых усилий».

Эта программа была выполнена точка в точку. Но мы еще к этому подойдем. Тогда же в Лионе собирается огромное войско, в то время как другое, поменьше, должно нанести удар с запада. Составить себе точное представление о силах, приведенных в движение, невозможно. Конечно, они весьма преувеличены хронистами, но для своего времени наверняка были очень внушительными, и Юг, даже объединив все свои ресурсы, не смог бы им противостоять. С другой стороны, опасность была скорее мнимой, чем реальной, потому что большая часть сеньоров Севера, принявших крест, вроде герцога Бургундского, графа Неверского и графа де Сен-Поля [108], собиралась на Юг как в феодальный сорокадневный поход, после чего они считали себя вправе возвратиться домой. Когда крепости сопротивлялись как следовало, волна захватчиков тут же отступала, заливая равнины, на которые и ложились основные тяготы войны.

Однако из-за ряда злосчастных и непредвиденных обстоятельств дело обернулось иначе. Не успело «войско веры» 22 июля 1209 г. прибыть под стены Безье, сильно укрепленной крепости, жители которой, уверенные в своем положении, отказались выдать Добрых Людей, как город был взят, а его население перебито до последнего человека. Произнес или нет Арно-Амальрик знаменитые слова, приписываемые ему позднее: «убивайте всех, Бог признает своих!» — именно он несет ответственность за эту небывалую резню, которой, разумеется, мог бы помешать. Но он пожелал, как видно из этого жуткого примера, посеять ужас в стране, чтобы легче ею овладеть. Если он сам и не отдавал приказа о резне, то и не воспротивился ей, поскольку добился непосредственного результата. После этого крестоносцы не встретили никакого сопротивления между Безье и Каркассоном, где укрылся молодой виконт Раймон-Роже Транкавель, твердо решивший защищаться.

1 августа крестоносцы подошли к Каркассону. Здесь впервые вмешивается Педро II Арагонский, естественно, обеспокоенный французским нашествием на фьеф, в такой же мере зависящий от его короны, как и от короны Франции. Но Педро II — добрый католик, и он порицает Раймона-Роже за то, что тот по неосмотрительности навлек на себя такую опасность «из-за безрассудных людей и их безумных верований». Молодой виконт возлагает надежды на короля, но легат непреклонен. Он позволяет Раймону-Роже свободно покинуть город с двенадцатью рыцарями по своему выбору, но всем оставшимся жителям придется сдаться на милость победителя. Виконт с негодованием отвергает сделку, предающую его народ, и в конце концов сдастся сам, чтобы спасти жизни жителей Каркассона. Посовещавшись, предводители крестового похода пришли к мнению, что не следует разрушать Каркассон, поскольку им нужна была надежная крепость, чтобы в дальнейшем удержать страну. Поэтому в Каркассоне 15 августа 1209 г. не было ни резни, ни грабежей: крестоносцы вступили в стены опустевшего города.

Но теперь перед легатом встал другой важный вопрос. Земли Раймона-Роже Транкавеля были согласно юридической терминологии того времени «провозглашены добычей», то есть законный владелец объявлялся лишенным прав, а земли как законный трофей победителей отходили одному из них. Сначала их тщетно пытаются передать трем уже названным знатнейшим сеньорам — те отказываются, так как стремятся как можно скорее вернуться домой и не хотят взваливать на себя заботу о южном фьефе, где пока северянам принадлежат только две главных крепости и который надо еще завоевать замок за замком, во враждебной стране и с малым количеством людей. Тогда выбор пал на Симона де Монфора, сеньора Ивелина и графа Лестера [109]. Поначалу он тоже отказывается и соглашается в конце концов стать виконтом Безье и Каркассона лишь при условии, что все поклянутся прийти ему на помощь, если она понадобится. Несколькими неделями спустя, 10 ноября 1209 г., Раймон-Роже умер от дизентерии в башне Каркассона, где его держали узником. Эта смерть показалась подозрительной, и сам Иннокентий III позднее в одном из своих писем говорил об убийстве.

СИМОН ДЕ МОНФОР

Конечно, Симон де Монфор больше всех был заинтересован в смерти законного сеньора, и он это ясно показал, выставив «его тело взорам жителей страны, дабы пришли они его оплакать и почтить память. Тогда вы бы услыхали горестные стенания народа. Граф велел похоронить его с большой процессией. Да позаботится Бог о его душе, ежели смилуется над ней; ибо это было великое горе». Так пишет Гийом де Тюдель, автор первой части «Песни о крестовом походе», благосклонно настроенный к крестоносцам, хотя он и южанин. Однако мне кажется, что несправедливо чернить этим обвинением память Симона де Монфора, виновного, конечно, во множестве преступлений, однако иного рода.

Он был фигурой достаточно внушительной, чтобы по прошествию стольких веков не попытаться воздать ему должное. Не смея равняться ни по происхождению, ни по размерам своего фьефа с герцогом Бургундским, графом Неверским или графом де Сен-Полем, сеньор Ивелина тем не менее отнюдь не был незначительным лицом, и церковь правильно избрала человека, который мог защитить ее дело в самых трудных обстоятельствах. Он вырос между Иль-де-Франсом и Нормандией, в пограничном крае, разделявшем соперничавшие династии Капетингов и Плантагенетов. По матери, Амисе, графине Лестер, принадлежащей к знаменитому роду Бомон, он был англо-нормандцем. Из его рода по отцу происходила знаменитая королева Бертрада [110], которая после брака с Фульком IV Мрачным, графом Анжуйским, вышла замуж за французского короля Филиппа I [111]. Теперь она покоилась подле Монфора л'Амори в Фонтевро, в приорстве От-Брюйер, где провела монахиней последние годы жизни. Приорство Ог-Брюйер стало для Монфоров тем, чем было Сен-Дени для Капетингов или Фонтевро для Плантагенетов. Именно здесь после своей гибели упокоится и тело Симона. Симон де Монфор принимал участие в четвертом крестовом походе. Когда поход начал отклоняться по вине венецианцев от своей первоначальной цели, он с некоторыми другими крестоносцами отказался участвовать в осаде христианского города Задара [112] и отправился воевать на собственные средства в Святую землю. Оттуда он быстро вернулся, узнав о проповеди крестового похода против альбигойцев. Когда Симона де Монфора попросили заново принять крест, он, прежде чем решиться, открыл наугад Библию и попал на следующую строфу: «Ибо приказал Он своим ангелам охранять тебя» (Пс. 90(91):11). Вслед за этим Симон принял крест и оказался одним из тех, кто никогда не отступает. Верный слуга церкви, что он доказал и под стенами Задара, он полностью проявил себя как великий полководец и ловкий политик. Ведь Симон де Монфор очутился на землях с неопределенной ленной зависимостью, так как виконтство Безье и Каркассона прямо зависело от арагонской короны и косвенно от короны французской. Там приходилось держаться осмотрительно, к чему Монфоры, лавировавшие между Капетингами и Плантагенетами, уже привыкли.

Не без трудностей Симон де Монфор получил инвеституру от Педро II Арагонского, разрывавшегося между своей приверженностью церкви и нежеланием признать вассалом северянина, через которого французский король мог решительно утвердить свой сюзеренитет над землями к югу от Центрального массива. Когда осенью 1209 г. большая часть крестоносцев вернулась домой, Симон де Монфор оказался в одиночестве во враждебной стране, с небольшой горсткой людей такой же закалки и несколькими плохими крепостями, из которых единственно надежной был лишь Каркассон. Никакой твердой поддержки, кроме церкви в лице легата Арно-Амальрика, у него не было. Кроме того, было необходимо, чтобы на епископских престолах Юга сидели люди надежные. Во главе Тулузского диоцеза уже стоял Фульк Марсельский, некогда известный как трубадур под именем Фолькета[113] Фолькет (Фульк) Марсельский (ум. 1231) — сын марсельского купца, известный трубадур. Постригся ок. 1200 г. в цистерцианском монастыре Торонет в Провансе, где и сделался аббатом. Он станет беспощадным врагом Раймона VI и верной опорой Симону де Монфору. Аббат из Во-де-Сернея, сосед и близкий друг Симона де Монфора, был назначен епископом Каркассонским. Это его брат, Петр из Во-де-Сернея [114], написал под названием «Historia albigensis» («Альбигойская история») хронику крестового похода, ставшую от начала и до конца панегириком Симону де Монфору. Да, Симону де Монфору требовалась твердая и постоянная поддержка церкви, чтобы успешно нести почти непосильное бремя. И впрямь, население Юга, поначалу потрясенное резней в Безье, вскоре пришло в себя, осознав реальную слабость победителей. Граф Тулузский ведет переговоры с Римом, не теряя надежды на торжество своего права. Меняется поведение графа де Фуа, Раймона-Роже, сникшего было под ураганом, и отныне у Симона де Монфора не будет более опасного противника. Да и горные крепости на Юге — Минерв, Кабаре и Сессак в Кабарде, Терм в Корбьерах — все еще держатся. Симон де Монфор занимает, и то непрочно, только равнину. Положение этого потомка англо-нормандских Бомонов очень походит на ситуацию, в которой оказались соратники Вильгельма Завоевателя на следующий день после битвы при Гастингсе [115]. Они были тоже победителями и тоже опирались на церковь, но повсюду наталкивались на сопротивление местного населения. Почему бы не осуществить на Юге то, что в итоге совершили норманны в Англии, Робер Гискар в королевстве Обеих Сицилии [116] и участники первого крестового похода в Палестине?

Если мы хотим понять Симона де Монфора, то нам надо воскресить в памяти эти прецеденты, известные ему, конечно, больше, чем кому-либо другому; следует разглядеть в нем человека того же склада характера, что и Робер Гискар, Вильгельм Незаконнорожденный или Балдуин Иерусалимский [117]. Пока же он отсылает своего верного соратника Робера Мовуазена [118] договориться с Римом и заручиться полной поддержкой Святого престола. Затем с помощью жены, Алисы Монморанси, собирает новые войска на Севере и с этими силами весной 1210 г. переходит в наступление. Извечная вражда между жителями Нарбонна и Минерва позволяет Симону де Монфору в июле принудить последний к капитуляции. Крестоносному войску представляется возможность сжечь в порыве энтузиазма укрывшихся в крепости восемьдесят Добрых Людей, мужчин и женщин. Это не первый и не последний из тех ужасных костров, у которых не знаешь, восхищаться ли героизмом мучеников или поражаться жестокому веселью католиков. Но они и в самом деле верили, что очищают землю от настоящей дьявольской чумы. Ведь именно ради этого приняли они крест, и даже сами костры в их глазах узаконили поход, исполненный опасности, но также и надежды на весьма весомые выгоды.

Потом был донжон Кабаре, сдавшийся без боя, и неприступная крепость Терм, захваченная осенью 1210 г. только после трехмесячной осады. В мае 1211 г., отдохнув за зиму, Симон де Монфор овладел Лавором, обороняемым Эмери де Монреалем, братом Гироды, сеньоры города. По этому случаю четыреста Добрых Людей было сожжено, восемьдесят рыцарей повешено, в их числе и сам Эмери де Монреаль, а сеньору Лавора живой бросили в колодец, завалив его огромными камнями. Они были детьми Бланки де Лорак, основавшей, как мы знаем, монастырь для женщин-катарок. В июне после взятия Ле-Кассе, крепости в Лораге, сожгли еще шестьдесят Добрых Людей. Таким образом, конфликт приобретал непримиримый характер религиозной войны, к которой добавлялась война национальная: Юг начал ощущать, что его независимость оказалась целиком и полностью под угрозой из-за нашествия французов с Севера.

Теперь-то графу Тулузскому никак нельзя было уклониться от сражения, и он делает все возможное и невозможное, чтобы принять в нем участие. Но мы видим, как в начале 1211 г. ему навязывают в Монпелье совершенно неприемлемые условия.

Даже в собственной столице ему угрожает епископ Фульк, который создал против катаров братство, названное белым. Эти люди пришли из Тулузы на помощь осаждающим Лавор, невзирая на запрещение графа. Зависимый от Тулузы город Ле-Кассе стал добычей Симона де Монфора. На сторону врага перешел собственный брат графа, и 17 апреля 1211 г. сам Раймон был торжественно отлучен папой от церкви, а его земли провозглашены добычей, как недавно земли Раймона-Роже Транкавеля.

Раймон VI не может больше уклоняться. Он созывает всех своих вассалов, в том числе графов де Фуа и де Комменж [119], и переходит в наступление против Симона де Монфора, неосмотрительно двинувшегося на осаду Тулузы. Тому придется не только снять осаду, но вскоре и запереться в Кастельнодари, слабейшей из своих крепостей, — противник намного превосходит его в численности. За время осады он проявит себя прекрасным воином, сумевшим завершить победой проигранную вначале битву с графом де Фуа при Сен-Мартен-ла-Ланд. Осаждавшим пришлось в конце концов отступить, но они все же сумеют превратить свое поражение в глазах народа в победу, и большая часть замков, сдавшихся Симону де Монфору, открывают ворота графу Тулузскому. Так завоевание возобновлялось до бесконечности, прямо как работа Пенелопы.

В 1212 г. Симон де Монфор получил новые подкрепления, которые позволили ему двинуться ниже Тулузы по течению Гаронны, в область, до сих пор недоступную. Он овладел Пенн д'Ажене, лучшей крепостью страны, Мармандом и Муассаком. Если Тулуза еще сопротивлялась, то большая часть страны уже покорилась ему, и он делит ее на фьефы между служащими ему французскими баронами. Осенью 1212 г. он уже может собрать Ассизы в Памье, чтобы законным образом утвердить свою власть. Этот документ, Статуты Памье, особенный — он напоминает аналогичные акты в норманнской Англии, в королевстве Обеих Сицилии и в латинских государствах Востока: с народом стараются помириться, обещая ему снижение налогов и более справедливую разверстку; признают и восстанавливают все привилегии церкви, поддержка которой необходима более, чем когда-либо, но Статуты не упоминают борьбу против ереси, поскольку это, в общем-то, дело церкви. Напротив, Статуты безжалостны к местной знати, почти полностью лишая ее фьефов в пользу северных баронов. Рыцари Юга отныне составляют странствующий отряд faydits, то есть людей вне закона, всегда готовых взяться за оружие против захватчиков, приступивших к настоящей военной оккупации. Теперь французские бароны, наделенные фьефами на Юге, обязаны службой Симону де Монфору, они участвуют во всех его военных предприятиях и принимают к себе на службу только французских рыцарей. Предприняты самые строгие меры предосторожности, чтобы, объединившись путем брачных союзов с местными родами, французы не стали бы действовать заодно с местным населением. Местная аристократия уступила место пришлой, организованной по типу оккупационной армии. Кроме того, французское обычное право заменило римское право.

ПЕДРО АРАГОНСКИЙ

Правомерно задать вопрос, какими же были первоначальные цели крестового похода. Религиозная война превратилась в национальную, и, похоже, Симон де Монфор больше озабочен упрочением своей личной власти, чем истреблением ереси. Арагонский король нисколько не заблуждается на этот счет. Он ведь тоже защитник церкви и преследует еретиков в своих собственных владениях; он только что, 16 июля 1212 г., одержал при Лас-Навас-де-Толоса решительную победу над Альмохадами [120]. Южане обращаются к нему как к своему последнему прибежищу, и почему бы теперь Педро II, как Симону де Монфору, не восстановить христианство на Юге? Национальных трений здесь быть не должно, так как южане ощущают себя много ближе к каталонцам, чем к французам Севера. Сведенная к религиозной войне трагедия вскоре может завершиться к вящей славе церкви и удовлетворению большей части окситанского населения.

Таковы были соображения, которые собирались высказать Иннокентию III послы арагонского короля, выбрав для этого возможно более подходящий момент. Вот что писал папа 15 января 1213 г.

Симону де Монфору: «Прославленный король Арагона сообщил нам… что, не довольствуясь выступлением против еретиков, ты обратил оружие крестоносцев против католического населения; ты пролил кровь невинных и захватил земли графов де Фуа и де Комменжа и Гастона Беарнского [121], его вассалов, хотя население сих земель совершенно не подозревалось в ереси… Итак, не желая ни лишать короля его законных прав, ни отговаривать его от похвальных намерений, мы приказываем тебе возвратить ему и его вассалам все захваченные у них сеньории, дабы не стали говорить, что, удерживая их неправо, ты действуешь к своей собственной выгоде, а не ради дела веры».

Но южные прелаты в это время собрались на собор в Лаворе под председательством Арно-Амальрика. Они полностью поддержали Симона де Монфора, так как, в сущности, их интересы совпадали. Многие из них держались на своих епископских престолах той же силой, которая обобрала южных сеньоров в пользу баронов Севера. Они рассудили, что никакие завоевания веры не будут прочными, если не устранить графа Тулузского, а вместе с ним и всю знать и высшее духовенство Юга. Так же они поведут себя через два года, на четвертом Латеранском соборе. Именно там будет поставлена последняя точка в альбигойской драме. Если бы она ограничивалась только религиозным аспектом, несомненно, стало бы возможным при поддержке арагонского короля добиться исчезновения ереси, не прибегая одновременно к подавлению южного сепаратизма. Но это не устраивало ни Симона де Монфора с соратниками, ни прелатов, обосновавшихся на Юге в результате крестового похода. Они убедили колебавшегося папу вежливо отказать арагонскому королю и взяли на себя инициативу серьезного конфликта с ним на Латеранском соборе.

Тем самым судьба Юга предопределилась на столетия. Надо признать, что приведенные в действие силы было совершенно неравны: исходя из численности войск, арагонский король должен был почти неминуемо взять верх. Педро II в сопровождении графа Тулузского двинулся на осаду замка Мюре, довольно слабой крепости, которую обороняли лишь тридцать рыцарей и несколько пехотинцев. Симон де Монфор находился в Фанжо. Как только он узнал, что гарнизон в Мюре осажден, он тут же отправился ему на помощь с большей частью своих сил, но проездом остановился в аббатстве Бульбон. «Помолившись долго и с великим благочестием, он взял меч, висевший на боку, — рассказывает Петр из Во-де-Сернея, — возложил его на алтарь и сказал: „О Господи, о дорогой Иисус! Ты избрал меня, недостойного, для Твоих битв, и ныне с Твоего алтаря я принимаю оружие, дабы получить от Тебя меч для сражения за Тебя“». Потом он вошел в Мюре. Он оказался в руках своих врагов. Им достаточно было его окружить, чтобы в результате принудить к капитуляции. Таково было мнение графа Тулузского.

Но Педро Арагонский, славный победитель при Лас-Навас-де-Толоса, не признавал благоразумного выжидания. Он жаждал битвы, как и Симон де Монфор. Для него это было единственное средство выйти из невыносимого положения. Наконец битва состоялась, и Симон де Монфор одержал нежданную победу благодаря умелой атаке с флангов, а в особенности благодаря великолепной дисциплине своих войск. Король Арагона погиб в сражении, и его смерть послужила сигналом к беспорядочному бегству. Граф Тулузский лично не принимал участия в битве, но потери среди пехоты, посланной под стены Мюре Тулузой, были огромны.

Каковы бы ни были дальнейшие перипетии борьбы, продолжавшейся еще много лет, день 12 сентября 1213 г. решил судьбу Юга. Арагон, где Педро II наследует король-ребенок [122], отныне теряет интерес к конфликту, который рискует отвлечь от исконных притязаний, целиком ориентированных на западное Средиземноморье. Раймон VI мгновенно выходит из игры и укрывается в Англии у Иоанна Безземельного, дожидаясь четвертого Латеранского собора, чтобы подать жалобу. Жители Тулузы не пожелали сдаться на милость Монфора, торжество которого казалось тогда полным. Но и это слишком много для него. Если бы после того, как его признали виконтом Безье и Каркассона, он стал бы еще и графом Тулузским, то он оказался бы одним из самых могущественных вассалов французского короля и, возможно, одним из самых беспокойных. Так что 12 сентября 1213 г. было не часом Симона де Монфора, как показалось на мгновенье, а часом Филиппа Августа. После двух побед 1214 г. при Бувине и Ла-Рош-о-Муане над Иоанном Безземельным и коалицией, образованной императором и графом Фландрским [123], он впервые предстает самым могущественным государем христианского мира. Теперь он может перенести внимание за Центральный массив, доверив своему сыну, будущему Людовику VIII [124], лично повести в 1215 г. королевский крестовый поход на Юг. До сих пор церковь тщетно пыталась склонить к этому короля. Поход начался, когда все уже было ясно, и вооруженное паломничество принца Людовика свидетельствовало о том, что король заинтересован в землях, составляющих часть его ленных владений.

ЛАТЕРАНСКИЙ СОБОР (1215)

Главное событие 1215 г. — это, впрочем, не поход принца Людовика, который ограничился тем, что утвердил решения Симона де Монфора, в особенности те, что касались разрушения укреплений Тулузы. Главное событие — это Латеранский собор, собравшийся в ноябре месяце. На нем под покровительством высшей власти папы, для которого собор стал в некотором роде триумфом, собирались обсудить все важные вопросы, волнующие христианский мир. Что касается Юга, то речь шла о том, кому окончательно передать земли графа Тулузского и графа де Фуа. Оба вельможи отдали свое дело в руки церкви, и на соборе у них не было недостатка в приверженцах.

Папа колебался. Он понимал, что лишение владений Раймона VI и в особенности его сына было несправедливо. Но следовало учитывать и настроения епископов Юга, преданных Симону де Монфору и уже высказавшихся на провинциальном соборе в Монпелье за то, чтобы он «держал Тулузу и другие земли, коими владел граф». Кроме того, поход на Юг принца Людовика усилил положение Монфора, который осмелился вступить в Тулузу лишь в сопровождении представителя своего сюзерена. Правда, Арно-Амальрик, прежний предводитель похода, ставший архиепископом Нарбоннским, был тогда в затяжном конфликте с Симоном де Монфором и парадоксальным образом поддерживал дело своего бывшего врага.

«Песнь о крестовом походе» оставила нам детальный и чрезвычайно выразительный рассказ о латеранских дебатах. В ней показано, как папа выступает против большинства и обращается со словами отеческого ободрения к Раймону, подавая надежду на возвращение когда-нибудь Прованского маркизата. Все это красиво рассказано, но довольно маловероятно. Например, Иннокентий III заявляет: «Пусть Симон держит землю и управляет ею. Бароны, так как я не могу ее у него отобрать, пускай он по возможности хорошо ее охраняет и не даст ее уменьшить, ибо не в моей воле проповедовать поход ему в помощь». Не произносит ли это Иннокентий III, который умер в 1216 г., потому, что его преемники не переставали искать поддержки армий Симона, а позднее — его сыновей? Впрочем, в декреталиях от 14 декабря слова, приписываемые Иннокентию III анонимным автором продолжения «Песни», звучат иначе: «Раймон, граф Тулузский, коего сочли виновным… при многочисленных признаках, точно доказывающих, что он долго не мог управлять страной по вере, да будет навсегда отстранен от управления, бремя которого он только и дал почувствовать, и пусть пребывает в надлежащем месте за пределами страны, дабы нести достойную кару за свои грехи; однако ежели он смиренно повинуется, пускай получает каждый год 400 марок серебром на свое содержание. Пусть все домены, отвоеванные крестоносцами у еретиков, их единоверцев, пособников и укрывателей, с городами Монтобаном и Тулузой, более всех пораженными ересью, будут отданы графу де Монфору, человеку храброму и католику, потрудившемуся более всех прочих в этом деле, дабы держал он их от тех, от кого должен по праву их держать. Остальная же страна, не завоеванная крестоносцами, будет в соответствии с решением церкви поставлена под охрану людей, способных поддерживать и защищать интересы мира и веры, для наделения властью единственного сына графа Тулузского [125] по достижении им совершеннолетия, ежели он надлежащим образом покажет, что достоин получить все или только часть в соответствии с тем, как будет сочтено должным». Здесь речь шла о Прованском маркизате. Что касается графа де Фуа, которого подозревали в ереси по меньшей мере так же, как и Раймона VI, ему возвращали его владения.

Как Иннокентий III, который не мог не знать, какими беззакониями и страшными жестокостями сопровождался крестовый поход, после всех описанных нами колебаний, конечно, не придуманных, позволил издать подобный документ? Самый молодой историк альбигойских войн, Зоя Ольденбург, преисполнена совершенно справедливого негодования. Однако было бы в равной степени неправомерным оценивать подобные акты с точки зрения представлений нашего времени. Не то чтобы война тогда была более жестокой, чем сегодня — нам слишком хорошо известно обратное. Возмутительно то, что высшая инстанция церкви земной до такой степени попрала законы справедливости и милосердия, которые она призвана распространять по всему христианскому миру. Завтрашний день подобного забвения окажется горестным, и не пройдет ста лет, как Ногаре [126] от имени французского короля предаст поруганию в Ананьи преемника Иннокентия III, и будут написаны карающие терцины «Божественной Комедии». Ошибкой, от которой сам Григорий VII не смог избавить церковную иерархию, было соединение двух властей в одних руках. Глава церкви не может безнаказанно претендовать на господство над светскими государствами. Но судить по справедливости Раймона VI и его подданных означало усилить ересь и, возможно, подготовить ее торжество. Один раз прибегнув к оружию, чтобы задушить ее, следовало идти этой гнусной дорогой до конца. Не требовалось резни в Безье, чтобы дать понять Иннокентию III, какому риску он подвергался, спустив с цепи насилие в Южной Франции. Декреталии от 14 декабря 1215 г. являлись только логическим продолжением призыва к оружию. Чтобы не впасть в безрассудное противоречие, Иннокентий III должен был идти до конца. Когда я говорю об идеях того времени, допуская, что они очень отличаются от наших, то хочу сказать, что применение силы в духовных делах допускалось тогда повсюду, а если катары его отрицали, то только потому что полностью отказывались от насилия при любых обстоятельствах.

Но в декреталиях заметно и другое: они формально предусматривают, что Симон де Монфор должен держать свои земли «от тех, от кого он должен держать по праву». Очевидно, речь идет о французском короле, одним из крупных вассалов которого являлся граф Тулузский. Таким образом, скорее соблюдались права короны, нежели графа Тулузского, и уже можно предположить, что Симон де Монфор окажется неспособным удержаться на Юге собственными силами и французский король рано или поздно наследует Симону де Монфору, лишившему владений Раймона VI. Перед лицом вселенской церкви утвердилась новая сила — национальная монархия.

Кажется, последний акт наконец сыгран, когда Симон де Монфор во время триумфального пребывания в Северной Франции получает от короля 10 апреля 1216 г. указ, изложенный в следующих словах: «Мы утверждаем нашего вассала, дорогого и преданного Симона, графа де Монфора, во владении герцогством Нарбоннским, графством Тулузским, виконтствами Безье и Каркассон как фьефами и землями, отнятыми у еретиков и врагов церкви Иисуса Христа, кои Раймон, некогда граф Тулузский, держал от нас». Если не упомянут Прованский маркизат, то только потому, что он был землей Священной Римской империи, да и относительно него собор был, видимо, настроен в пользу молодого Раймона.

БОКЕР

Все началось в тот самый час, когда, казалось, закончилось. В тот момент, когда король подписывал Меленский указ, «старый граф» и «молодой граф», как их называет «Песнь о крестовом походе», высадились в Марселе, где их встретили с воодушевлением. Началась новая война, характер которой очень отличался от только что закончившейся. На этот раз сражаются не за ересь или против нее. Южане объявляют себя добрыми католиками, поминая поминутно Иисуса Христа и Богоматерь, но они хотят, чтобы край вернули его законным суверенам. Они защищают от северных французов свои собственные ценности, Достоинство и Род, так, как будто поразивший их паралич внезапно исчез. С 1209 по 1213 гг., даже когда они были сильнее и многочисленнее, их постоянно били, как при Кастельнодари и при Мюре. Самые мощные крепости сдавались одна за другой, и кажется, ничто не могло противостоять ярости и напору Симона де Монфора. Теперь все меняется, из религиозной война становится национальной. Мне кажется, этому важному факту не уделялось должное внимание. Я не говорю, что катары стали менее многочисленны и влиятельны; однако следует также допустить, что церковь сохранила на Юге авторитет и, возможно, южане с трепетом пускали в ход оружие, когда их противниками были воины Христа. С того момента, как они превратились в побежденных, защищающихся от захватчиков, и религиозный вопрос окончательно отошел на второй план, все изменилось.

Оба Раймона, отец и сын, были приняты в Авиньоне с еще большим восторгом, чем в Марселе, после чего расстались. Старый граф едет собирать отряды в Арагон, чтобы освободить Тулузу, а молодой отправляется в Бокер, занятый французским гарнизоном. Он захватывает город, а французы укрываются в замке, и Симону де Монфору, едва вернувшемуся из Франции, приходится осаждать город, который сам осаждает замок. В первый раз Монфор терпит поражение. В то время как окруженный гарнизон замка выбрасывает черный флаг голода, молодой Раймон отбивает у ворот города, хорошо обеспеченного водой из Роны, все атаки. Это продлится три месяца, и наконец, 24 августа молодой Раймон, согласовав с гарнизоном замка условия почетной капитуляции, дает возможность Симону де Монфору со всей поспешностью устремиться к восставшей Тулузе. Под Бокером бывший предводитель похода потерпел свое первое военное поражение.

ТУЛУЗА

Вся война до самого конца сосредотачивается вокруг столицы Юга. Обладание ею становится подлинным смыслом борьбы, и этот период истории можно было бы назвать тулузской эпопеей. Вооруженный Симон стоит перед городом, формально принадлежащим ему. Неизвестно, какие чувства он испытывает. Монфор считает преступлением верность, которую жители Тулузы хранят своему законному суверену. В какой-то момент он спрашивает себя: не лучше ли полностью разрушить Тулузу. Выждав, он входит туда как в завоеванный город, беря заложников, грабя и предавая огню три четверти строений. Тогда жители Тулузы опять восстают, и французам удается захватить их дома лишь после смертельной уличной схватки. Здесь речь идет уже не о ереси — население Тулузы сражается не за веру, а за свои алтари и очаги. Фульк Марсельский, некогда трубадур, ставший настоятелем аббатства Торонет в Провансе, а затем епископом Тулузским, сыграл в этом деле значительную и печальную роль. Он ожесточенно поддерживал права Монфора, как он это делал на Латеранском соборе. Он гнусно обманул собственный народ и попытался сдать его победителю связанным по рукам и ногам — все это ничего не меняет. Трудно судить по прошествии стольких веков о таких людях, как Арно-Амальрик или епископ Фульк. Ему приходилось каяться в своем прошлом, исполненном любви, когда он был трубадуром. Несомненно, предавая свой непокорный народ Симону де Монфору, он полагал, что совершает богоугодное дело, чувствуя, что восстановление Раймонов станет одновременно победой еретиков и ему надо помешать любой ценой. Возможно, тут он был и прав, но, повторяю, для жителей Тулузы ставкой в сражении была не вера.

Столица Юга видела в изгнании французов и в восстановлении на престоле своих графов залог того, что мы называем сегодня независимостью страны. Однако следует осторожно обращаться со словами, принявшими в наши дни совершенно иной смысл. То, к чему больше всего стремились все жители Тулузы и средневековое население в целом, заключалось в сохранении и восстановлении некоторых, только им присущих ценностей. Автор «Песни о крестовом походе» обозначает их словами Prix и Par age, Достоинство и Происхождение. Французы казались иноземными захватчиками и варварами. Иноземными — поскольку говорили на другом языке; варварами — потому что их грубое поведение контрастировало с куртуазными манерами, которыми так гордились южане. Те же чувства, впрочем, разделяли Симон де Монфор и его соратники. К примеру, мы видели, какие предосторожности предпринимали Статуты Памье, чтобы исключить любые тесные связи между французами Севера и южанами. И те и другие были слишком близки, чтобы избежать риска заразиться взаимностью, и слишком далеки, чтобы не испытывать взаимного недоверия.

Драма Юга в начале XIII в. — это драма испытавшей вторжение и оккупированной страны. Нам самим слишком хорошо это известно, чтобы не суметь ее понять. Что же касается церкви, то она тут же стала на сторону победителя, показав тем самым, что сама опасалась за свою независимость, которая была неотделима от единства веры. Церковь не хотела рисковать. Хотя это был лишь возможный риск, никто не мог сказать, что бы произошло с религией, если бы в итоге победителями оказались южане. Но для этого им надо было бы иметь противником только Симона де Монфора. А Симон, к несчастью, был не одинок — за ним стояли церковь и французский король. Это южане оказались одни, потому что могли рассчитывать только на поддержку Каталонии. Раймон VI найдет там убежище и дружеское отношение и наберет людей, с помощью которых снова овладеет Тулузой, но и только. Что касается ничтожного Иоанна Безземельного, то в том же 1216 г. он, предоставив своим восставшим подданным знаменитую Великую хартию [127], умер. Так что рассчитывать на английскую Аквитанию под скипетром короля-ребенка Генриха III [128], как и на Барселону, где правил другой ребенок, не приходилось. Только магнаты Юга, граф де Фуа и граф де Комменж, да провансальские города Авиньона остаются верны общему делу. Империю, от которой формально зависят земли за Роной, надежно закрепил за Фридрихом II [129] преемник Иннокентия III Гонорий III [130]; а император слишком занят германскими и итальянскими делами, чтобы по-настоящему интересоваться делами Франции. Примечательно, что тот же Фридрих II, который так стойко и порой удачно противостоял папским амбициям, которого с полным основанием считали язычником, который прекрасно знал лирику на языке «ок», всегда был врагом катаров и издал против них один из самых строгих законов. Несомненно, сей скептический эпикуреец больше опасался их мрачного фанатизма и их суровой мягкости, нежели римского догматизма.

Окситания оказалась совершенно одинока в час, когда восстала против Монфора. Не без труда он добивается победы над тулузскими мятежниками. Он заключает договор со столицей покоренной страны и требует огромный выкуп в 30 тысяч марок серебром [131]. Он оставляет в ней сильный гарнизон, штаб которого обосновался в Шато-Нарбонне, бывшей резиденции графов Тулузских. В октябре 1216 г. Монфор покидает укрощенный, как он полагает, город, оставив в нем свою жену, Алису де Монморанси. Сначала он отправляется в Бигор, где женит своего младшего сына Ги на наследнице графства. Отсюда ясно, что Симон де Монфор упорно вынашивал великий замысел основательно закрепить свою династию на Юге. Из Бигора граф движется на восток, мимоходом захватывая крепость Монгренье, принадлежавшую графу де Фуа. Он укрепляет свои позиции в Фенуйе, на границах арагонского Руссильона, и, наконец, направляется на равнину Роны, где снова закрепляется после своего поражения при Бокере.

В течение лета 1217 г. великий полководец, кажется, снова торжествует повсюду. Но он слишком заглядывался, пренебрегая Тулузой, остававшейся самым уязвимым и самым важным местом в его доменах. «Из-за всего этого, — пишет автор „Песни о крестовом походе“, — народ пришел в совершенную растерянность, покуда Бог не послал им мягкий свет, исходивший от Тулузы и вернувший ценность Происхождению и блеск Достоинству; это граф, ее сеньор, часто бывавший в опасности, он, невинный, кого могущественный папа и другие священники неправо лишили его доменов, прибыл на землю мессира Роже де Комменжа, где был встречен подобающим образом».

При поддержке графов де Комменжа и де Фуа Раймон VI стремительным маршем движется к своей столице. Его продвижение под прикрытием чащи в это утро, окутанное туманом, незаметно для врагов. Перейдя Гаронну ниже плотины мельниц Базакля, граф Раймон VI 13 сентября 1217 г., день в день четыре года спустя после позорного поражения при Мюре, совершает въезд в Тулузу. Но давайте еще раз предоставим слово Анониму, автору «Песни». Это свидетельство не заслуживало бы столь пристального внимания, если бы так замечательно не передавало всю атмосферу освобождения: «Когда их взорам открылась Тулуза, не оказалось никого, каким бы бесстрашным он ни был, у кого глаза не наполнились бы слезами, кои источало сердце. Каждый говорил себе: „Пресвятая Дева Мария, верни мне отчий дом. Уж лучше мне жить там или там лечь в могилу, чем бродить по свету скитальцем и опозоренным“. Выйдя из воды, они перестроились на лугу с трепещущими на ветру знаменами и флажками. Едва жители города распознали эмблемы, как вышли встречать графа, как будто воскресшего из мертвых. И когда граф вступил через сводчатые ворота, народ бросился к нему — великие и малые, бароны и дамы, жены и мужья, и опустились на колени пред ним, покрывая поцелуями его одежды, ноги, руки и пальцы. Он был встречен со слезами радости и ликованием, от коего произрастали цветы и зерно. И жители говорили друг другу: „Теперь с нами Иисус Христос и утренняя звезда, вновь вспыхнувшая для нас, ибо вот наш долгожданный сеньор. И ожили Происхождение и Достоинство (Mйrite et Parage), лежавшие в могиле, и мощь, и здравие, и исцеление, и все наше племя обогащено на все времена“. Их сердца преисполнены такой радости и пыла, что они хватают кто палку, кто камень, кто копье или острый дротик и бросаются по улицам с отточенными ножами, и пронзают, и режут, и уничтожают пойманных французов, крича: „Тулуза! Сегодня настал день, когда уберется вон лжесеньор со всем своим дрянным отродьем, ибо на защиту права встает Бог, ведь преданный граф с маленьким отрядом так показал себя, что вернул Тулузу“».

Подобные интонации — не ложный пафос, даже если в них и есть некоторое поэтическое преувеличение. В нем весь народ, охваченный желанием вновь обрести свои собственные ценности. Он жестоко мстит захватчикам за череду мрачных лет. История увековечила Сицилийскую вечерню [132] — не знаю, почему она не запомнила под названием Тулузской заутрени 13 сентября 1217 г. Французы, избежавшие смерти, укрылись у графини де Монфор, за стенами Шато-Нарбонне, теперь осаждаемого жителями, как недавно замок Бокер. Положение жителей Тулузы трагично почти так же, как и положение Алисы де Монфор с ее соратниками. Она улучила момент и отправила гонца на равнину Роны к своему мужу. Поскольку город был полностью лишен крепостных стен, следовало одновременно вести одну осаду и готовиться выдержать другую. Все атаки Монфора сначала выдержат импровизированные укрепления. Женщины трудятся здесь наравне с мужчинами, и говорят, что именно одна из них снискала славу, убив 25 июня 1218 г. Симона де Монфора. Впрочем, эта заключительная сцена эпопеи заслуживает того, чтобы привести ее целиком и даже сравнить два рассказа — хронику Анонима, который описывает ликование жителей Тулузы, видящих своего великого врага поверженным, и историю монаха из Во-де-Сернея, оплакивающего смерть героя. Контраст между этими памятниками как нельзя лучше показывает ожесточенность битвы, в которой одни полагали, что сражаются за веру, хотя в действительности воюют за мирские богатства, а другие бились за то, что нельзя назвать иначе как Родина. Я ограничусь Петром из Во-де-Сернея, при этом учитывая, что Аноним тоже воздает должное величию Симона. Он приписывает ему такой клич: «Во имя жертвы! Праведный Христос, даруй мне сегодня телесную смерть или победу!» Но вот слова цистерцианского монаха: «Благородному графу сообщили, что его враги взялись за оружие и украдкой собрались внутри укреплений, подле рва. При сей вести граф, слушавший заутреню, велел приготовить ему доспехи. Облачившись в них, этот христианнейший человек поспешил к часовне, дабы прослушать уже начавшуюся мессу; и покуда он как человек благочестивый жарко молился, толпа тулузцев вылезла из рвов по тайным ходам, подняла свои знамена и яростно набросилась с криками и воплями на наших, охранявших метательные орудия подле рва. Прочие враги, появившиеся с другой стороны, тоже направились к лагерю. Поднялась тревога; наши побежали за оружием, но, прежде чем они подготовились, стоявшие на страже орудий и лагеря получили столько ударов и ран, что трудно и представить. Во время этой вылазки к графу, слушавшему мессу, прибежал посланный и умолял его придти немедленно на помощь. Преисполненный же благочестия муж ответил: „Позвольте мне прежде послушать о божественном откровении и узреть таинство моего искупления“. Он еще говорил, когда появился другой посланный и обратился к нему: „Скорее, скорее, битва усиливается, наши не могут больше держаться“. Христианнейший муж ответил: „Я не выйду, не увидев моего Искупителя“. Когда священник поднял, как обычно, гостию, сей человек, исполненный благочестия, опустился на колени и воздел руки к небу, говоря: „Теперь, Господи, позволь Твоему слуге, следуя Твоему слову, удалиться с миром, ибо мои глаза узрели Спасителя, исходившего от Тебя“. И он добавил: „Мы пойдем и умрем, если надо, за Тебя“, а еще: „Идем и погибнем за Того, Кто ради нас презрел смерть“. Произнеся это, сей непобедимый человек бросился в битву. Сражение усиливалось с обеих сторон, многие как из одного, так и из другого лагеря были ранены, кое-кто убит. С прибытием рыцаря Иисуса Христа наши почувствовали, что их силы и храбрость удваиваются, и, отбросив всех врагов, отважно погнали их почти до рвов. Потом граф со своими соратниками отступили немного назад из-за града камней и целой тучи стрел; они зашли за орудия и укрылись за изгородью от камней и стрел, ибо наши враги беспрерывно забрасывали нас камнями при помощи двух фрондибол, одной катапульты и великого множества ручных пращей. Когда храбрейший граф со своими соратниками стоял, как я сказал, за машинами подле рва, чтобы помешать врагам возобновить вылазку с целью разрушить наши машины, камень, брошенный врагами из катапульты, попал в голову рыцарю Иисуса Христа». Странно, но этот почти агиографический рассказ, составленный из цитат из Писания, почти полностью совпадает с рассказом Анонима. Только тот приписывает Симону де Монфору, возвращающемуся на поле битвы, другие слова, не менее волнующие, хотя и менее благочестивые.

Так погиб, к несчастью друзей и ликованию врагов, тот, кто был наряду с далеким Иннокентием III чуть ли не самой видной фигурой крестового похода. Он обладал всеми качествами великого полководца — упорством, личной храбростью в сражении, мудростью в совете, одновременно осторожностью и дерзостью, активностью, способной охватить целое в деталях; он заботился о солдатах так, что они были безгранично преданы ему. У него не было времени проявить себя администратором, но он предстает превосходным политиком, искусным в переговорах. О его дальновидности во многом свидетельствуют Статуты Памье. Более того, Симон де Монфор был христианином, и его рвение не может не волновать. Он действительно считал себя божьим воином, хотя это не мешало ему преследовать и свои личные интересы. С ним мы погружаемся гораздо больше в атмосферу Ветхого Завета, нежели Евангелия. Бог щедро вознаграждает тех, кто ему служит, как Осия [133], земными благами, и Симон де Монфор не видит ничего предосудительного в обладании ими. Это был человек скорее твердый, грубый и беспощадный, чем по-настоящему жестокий. Разочарованный своим первым знакомством с южанами и, в частности, предательством Гийома Ката, рыцаря из Монреаля, он с тех пор больше рассчитывал на страх, чем на любовь. Именно в этом заключалась его главная ошибка. В течение столетий население Юга проклинало его как отвратительного тирана. И погиб он в конце концов от той ненависти, которую преднамеренно вызвал. Однако он заслуживает не меньшего уважения, чем его удачливый предшественник и пример для подражания — Робер Гискар. Но история всегда несправедлива к побежденным, а им-то и оказался сеньор Ивелина. Он всего лишь потрудился для французского короля, ему самому так и не удалось основать для своих потомков государство, о котором он мечтал. Символ его судьбы — заваленный сеном надгробный камень среди развалин, которые некогда были приорством От-Брюйер.

Амори де Монфор оказался совершенно неспособным продолжить дело своего отца. После смерти Монфора ему пришлось снять осаду Тулузы и укрепиться в Каркассоне, более надежном месте. Оттуда он взывает к королю Франции, и тот во второй раз посылает значительное войско с принцем Людовиком во главе. Одержанные недавно победы над Иоанном Безземельным позволяют французам на сей раз двинуться западными дорогами. Первым городом, отважившимся сопротивляться французскому войску, был Марманд. Его взяли, и все жители, включая стариков, женщин и детей, были вырезаны. Жертв было по меньшей мере пять тысяч. Избиение в Марманде в 1219 г. произошло спустя десять лет после резни в Безье. Однако будущий Раймон VII, фактически наследовавший своему отцу (Раймон VI умер только в 1222 г.), и жители Тулузы не поддались панике. Город занял оборону, и когда 19 июня королевское войско прибыло под его стены, Тулуза закрыла пред ним ворота. Осада продлилась до 1 августа. Именно в этот день принц Людовик свернул лагерь и вернулся во Францию, бросив свои военные машины перед победившим городом. Каковы бы ни были причины этого внезапного отъезда, для южан он означал блестящий триумф, и отныне в течение нескольких лет французы будут терять один за другим города, завоеванные при Симоне де Монфоре. Даже Каркассон возьмут и вернут молодому Транкавелю, сыну несчастного Раймона-Роже. Это воистину победа Prix и Parage, Происхождения и Достоинства. Успех ошеломляющий, но у этой победы не было будущего.

КРЕСТОВЫЙ ПОХОД ЛЮДОВИКА VIII (1226)

В 1223 г. умер Филипп Август. Новый король Франции — Людовик VIII — был тем самым принцем Людовиком, отправлявшимся уже два раза на Юг. Амори де Монфор, полностью лишенный земель, уступил свои права французскому королю. Последнему ничего не оставалось, как утвердить с помощью церкви лишение южных государей их фьефов. Гонорий III некоторое время колебался, прежде чем удовлетворить его просьбу, потому что церкви гораздо выгоднее было иметь дело с местными сеньорами, ослабленными длительной войной, постоянно угрожая им отлучением, чем с французским королем. Наконец папа выносит решение в пользу короля, так как не решается поверить обещаниям Раймона VII. Представителем Святого престола во Франции является кардинал Ромен де Сент-Анж, опирающийся на Бланку Кастильскую [134] и преследующий французские интересы. Под его нажимом собор в Бурже, даже не изучив дела, отлучает от церкви Раймона VII. Отныне ничто не мешает французскому королю вступить во владение Югом под видом крестового похода.

В январе 1226 г. Людовик VIII принимает крест, а весной направляется через долину Роны в Окситанию. Ужас охватывает весь край даже раньше, чем там очутился король. Сеньоры и города торопятся изъявить ему свою покорность. Да, Авиньон героически выдерживает трехмесячную осаду, и продержись он еще несколько дней, его бы спасло внезапное наводнение на Дюрансе. Тулуза также не покорилась и мужественно дожидается еще одной осады. Но следует отметить, что в этот решающий год рухнуло единство провинций. На ум тут же приходит объяснение, что Юг был слишком ослаблен длящейся семнадцать лет войной, чтобы сопротивляться королевской армии. Однако эта же армия, бесспорно, сама была измучена болезнями и уменьшилась с отъездом некоторых магнатов вроде Тибо Шампанского [135], возвратившихся к себе по истечении сорока дней. Полагаю, следует искать другую причину внезапного упадка духа южан. Это воздействие авторитета короля, возросшее после побед Филиппа Августа. Одно дело сражаться с французами, вторгшимися в страну как феодальное войско, другое же дело — в 1226 г. не признавать того, что король, направляющийся во второй раз лично в южные провинции, является сувереном всей Франции, включая графство Тулузское. В истории встречаются необъяснимые на вид феномены вроде этого, причина которых лежит лишь в широком и непреодолимом совокупном развитии.

Конечно, можно, к примеру, объяснить поведение кардинала де Сент-Анжа личными мотивами. Возможно, этот прелат оказался неравнодушен к очарованию Бланки Кастильской, но гораздо более вероятно, что он склонился перед стремительно возрастающей властью, которую не смогло серьезно поколебать даже малолетство Людовика IX [136]. Начнем с того, что королевский крестовый поход закончился весьма неудачно. Король, захворав, не осадил Тулузу и на пути к своей столице скоропостижно скончался. Но он оставил в Каркассоне сенешаля Юмбера де Боже в положении гораздо более надежном, чем у Симона де Монфора осенью 1209 г. Невзирая на опасности, нависшие над самой короной, Бланка Кастильская никогда не заставит своего сенешаля испытывать нехватку войск.

И вот мы вступаем в последние годы этой двадцатилетней войны. После краткого и рокового периода растерянности Юг еще раз воспрял духом. Тулуза остается неприступной, и город этот столь велик, что сенешаль Каркассона никогда и не попытается его по-настоящему осадить. Но он избирает другую тактику, более медленную и более верную: летом 1227 г. королевские отряды располагаются на богатой тулузской равнине и систематически опустошают ее, не вступая в сражение. Сжигают урожай, вырубают виноградники, режут скот, и Гийом де Пюилоран, близкий к епископу Фульку, приписывает тому следующие слова: «Так, избегая [137], мы чудесным образом побеждаем наших врагов». Он говорит об этом войске, которое только и делает, что беспощадно грабит край и уклоняется от сражения. Впрочем, на битву его и не вызывали, потому что Раймон VII был больше занят возвращением своих крепостей.

ДОГОВОР В МО (1229)

Все были немало удивлены, узнав, что молодой граф в 1228 г. внезапно решился на переговоры. Но его народ уже изнемогал, и нищета оказалась сильнее патриотических настроений. Силы определенно были неравны. Окситании неоткуда было ждать хоть какой-нибудь помощи, на ее земле обосновался враг, и всем известно, что он ничего не выпустит из рук, потому что удержаться — это вопрос жизни и смерти для французской короны. С этого времени графу, главным козырем которого было достаточно благоприятное положение в войне, кажется, что он может в этих условиях начать переговоры, предложенные регентшей через Эли Герена, аббата Грансельва. Первым актом капитуляции стало соглашение в Базьеже, подписанное 10 декабря 1228 г. Раймоном VII, по его словам, по совету тулузских баронов и горожан, и аббатом Грансельва. Граф объявил, что в целом полагается на третейский суд графа Тибо Шампанского. Последний приходился родственником и регентше, и Раймону VII. Крупный вассал, скорее непокорный, он уже в силу этого был способен, как представлялось, стать серьезным гарантом беспристрастности.

Но силы Раймона VII и Бланки Кастильской были неравны, и третейский суд Тибо Шампанского не избавил его кузена от самых унизительных условий. В 1228 г. корона уже достаточно сильна, чтобы заключить мир, не умаляя своего авторитета.

И Раймона VII поставили перед ужасной альтернативой: либо продолжать отчаянную и отныне безысходную, какими бы ни были временные успехи, борьбу, либо попытаться путем переговоров спасти то, что еще можно. После всего случившегося нечего удивляться, что он принял второй вариант. К несчастью, становясь на путь переговоров, Раймон VII практически тут же отдавался на милость противника. Иные поступки, увы, непоправимы.

Правда, условия, в принципе принятые графом Тулузским, его баронами и горожанами, были лишь предварительными. Остается заключить окончательный мир, и Раймон VII должен отправиться в конце марта 1229 г. в Mo в сопровождении солидной делегации из южной знати, горожан и прелатов. Mo избран потому, что зависит от графства Шампанского и к тому же расположен близко к Парижу. Раймон VII едет на переговоры далеко от своих владений, в самое сердце Северной Франции. Можно ли вообще говорить о переговорах? В Mo граф Тулузский окажется на настоящем соборе под председательством кардинала Ромена де Сент-Анжа. И действительно, надо мириться одновременно и с церковью, и с короной, а они объединились против Раймона VII. Теперь в Mo ему никак не защититься от таких могущественных противников, и граф Шампанский тоже обезоружен. Остается лишь принять условия победителей или прервать переговоры и возобновить войну. Раймон VII не решился на последний вариант, что удивило его современников, например, Гийома де Пюилорана, доброго католика, приближенного епископа Тулузского Фулька, но также и доброго патриота. Он не сделал это, бесспорно, потому что Юг был слишком истощен. К тому же Раймон VII, показавший себя блестящим рыцарем в сражении и хорошим военачальником, унаследовал непостоянство своего отца, а в настоящий момент торопился покончить с этим делом любой ценой.

От этого договор в Mo, главные статьи которого мы только что рассмотрели, нисколько не перестает быть «принудительным договором». По форме — это частный акт Раймона VII. Король возвращает графу Тулузскому диоцез Тулузы за исключением Терр-дю-Марешаль (оставленной семье Леви [138]), Ажене, Руэрга, Альбижуа по другую сторону Тарна (то есть на север от берегов этой реки) и Керси, кроме Кагора. Совершенно ясно, что речь идет о возвращении земель, что король вовсе не обязан был делать, поскольку все земли графа Тулузского вследствие его отлучения от церкви были объявлены «добычей» и король завладел ими на законном основании. В настоящий момент, когда граф помирился с церковью, ему вернули часть его земель, которые он, впрочем, еще не смог отвоевать.

Раймон VII, однако, теряет все земли восточного Лангедока, составившие в будущем сенешальство Бокер, а из бывших транкавельских земель было образовано сенешальство Каркассон. Граф Тулузский также отказывается в пользу церкви от Прованского маркизата, являющегося землей Священной Римской империи. Он становится светским владением церкви во Франции, где столетие спустя обоснуются папы [139]. Но самым значительным пунктом договора была статья десятая, по которой граф Тулузский отдавал замуж за одного из братьев короля свою единственную дочь Жанну девяти лет. «После моей смерти, — добавлял граф, — Тулуза и ее диоцез станут принадлежать брату короля, который женится на моей дочери, и их детям, а ежели таковых от этого брака не будет или моя дочь умрет бездетной, они отойдут королю и его наследникам, а не прочим моим детям; то есть только у детей брата короля и моей дочери будет на них право». Для Ажене, Руэрга, Альбижуа и Керси «наследование произведется, как указано выше».

Как мы видим, предприняты все предосторожности, чтобы даже в случае повторного брака графа Тулузского и рождения других детей, помимо Жанны, будь это даже сын, наследство не ускользнуло из Капетингского дома. Это не помешает Раймону VII позднее стремиться, впрочем, безуспешно, ко второму браку. Статьи, навязанные ему, были столь недопустимыми с общеправовой точки зрения, что было бы трудно настаивать на их соблюдении в случае появления у графа Тулузского законного наследника мужского пола.

Прочие статьи договора приблизительно повторяют те, что не раз навязывались Раймону VII: граф обязуется «творить скорый суд над явными еретиками и повелеть своим бальи разыскивать их вместе с пособниками. С этой целью он будет в течение двух лет выплачивать по две марки серебром, а потом по одной тому, кто схватит еретика, ежели последний будет впоследствии осужден соответствующими властями». Кроме того, граф должен «охранять мир, изгнать наемников, покровительствовать церквам и священникам, поддерживать их права, запретить давать удовлетворение отлученным, не предоставлять должностей евреям и еретикам, возвратить церквам их имущество и права, заставить платить десятину, исправить зло, причиненное церквам. Он выплатит 2 тысячи марок аббатству Сито, 500 — аббатству Клерво, 1 тысячу аббатству Грансельв, 300 — аббатству Бельперш и столько же аббатству Кандей, и 6 тысяч королю за укрепление и охрану Шато-Нарбонне. Ибо в замке будет королевский гарнизон, дабы наблюдать за Тулузой. В Тулузе создан университет, и граф должен будет выплатить в течение десяти лет 4 тысячи марок на поддержку магистров. Граф обязуется в течение года принять крест и прослужить пять лет на Святой земле. Он не обратится ни к одному из своих подданных, дабы посягнуть на выделенное в пользу церкви, короля или графа де Монфора. Король, впрочем, принимает аналогичные обязательства на своих собственных землях; но граф должен вести войну с теми, кто не пожелает подчиниться, и особенно с графом де Фуа, отказавшимся сопровождать его в Mo. Укрепления Тулузы и тридцати других городов будут разрушены…»

Никогда побежденный не подписывал более тяжких условий. Но это было еще не все. Для Раймона VII приберегли наивысшее унижение. В Чистый четверг, пришедшийся в тот год на 10 апреля, на паперти собора Богоматери собралась торжественная ассамблея. Ее возглавляли король и королева, окруженные прелатами и баронами. Перед ними появился граф Тулузский в сорочке и штанах, как некогда его отец в Сен-Жиле; из уст королевского нотариуса он выслушал чтение договора в Mo и публично подписал его. Затем кардинал де Сент-Анж, возложив ему на шею, как кающемуся, епитрахиль, подвел к главному алтарю собора, где он, наконец, помирился с церковью. Раймон VII еще в течение шести месяцев будет оставаться узником Лувра, в то время как королевские чиновники от его имени станут следить за исполнением статей договора в его собственных доменах. Пьер Бельперрон, как бы враждебно ни был он настроен к южанам, не удержался, чтобы не воскликнуть: «Этот договор таков, что даже издалека очень трудно счесть его справедливым». Я со своей стороны не думаю, что это так уж сложно. Побежденному, оказавшемуся во власти победителей, пришлось безоговорочно принять все их условия. Подобные акты никогда не бывают справедливы. В крайнем случае, описывая все по прошествии многих столетий, можно их оправдать обстоятельствами. Именно так и не замедлил сделать Пьер Бельперрон. Да, договор в Mo — один из актов, создававших французское единство. Но современники не думали и не могли думать об этом. В их глазах были нарушены в ущерб графу Тулузскому и его подданным формальные принципы права. Церковь на Латеранском соборе, как и на соборе в Mo, присвоила себе право распоряжаться по своему усмотрению светскими доменами. Граф Тулузский, неправо ограбленный Симоном де Монфором, был теперь почти столь же грубо обобран в пользу Капетингов. Можно лишь сказать, что какими бы жесткими ни были статьи договора в Mo, они все же не так несправедливы, как постановление Латеранского собора. Но церковь, даже получив в свое распоряжение светские домены, неспособна заставить исполнять свои собственные решения без помощи светской власти. Отсюда некое согласие, установившееся между ней и французской короной. Только король Франции способен реально обязать графа Тулузского сдержать свои обещания. Поэтому настоящий победитель — он. Конечно, он пообещает церкви покончить с ересью. Не случайно инквизиционный трибунал организуется почти одновременно с подписанием договора в Mo. Но, опираясь на светскую десницу, церковь лишь усиливает ее. Меньше чем через сто лет после договора в Mo внук Людовика Святого, Филипп Красивый, вступит в конфликт с Бонифацием VIII, и побежден и унижен королем будет папа, а зародыш этого есть уже в альбигойском крестовом походе и его результате, договоре в Mo. Папы, настолько одержимые идеей своей супрематии, как Иннокентий III, Гонорий III и Григорий IX [140], правивший в 1229 г., в конечном счете трудятся не столько на пользу церкви, сколько к выгоде французской монархии. И в этом великий урок Истории, достойный размышления. Теократия, которую Иннокентий III попытался установить в Европе, совершенно ослабла. Не обладая в одинаковой степени духовным и светским могуществом, она воображала, что светские власти согласятся всегда верно и покорно служить власти духовной. Мне кажется, что духовное и светское нельзя было так смешивать, и, во-вторых, даже в руках такого святого короля, как Людовик IX, светская власть никогда не согласилась бы стать простым инструментом другой власти. Тем более что церковь, располагающая огромными светскими богатствами, не обладала никакими собственными силами, способными в случае конфликта их защитить. Королям всегда удавалось добраться до церкви с ее мирским имуществом, и духовные санкции не всегда обладали достаточной властью.

Вместе с постепенным прогрессом светские власти все больше и больше сознают свою силу и самостоятельность. Подъем бюргерства, развитие торговли, распространение идей постепенно меняют средневековую атмосферу, и эти изменения происходят в ущерб церкви. Неудавшуюся попытку графов Тулузских создать относительно светское государство снова предпримут, уже без всякой ереси, французские короли. На Юге церковь смогла при поддержке капетингской монархии восстановить католичество, но она пожертвовала христианской республикой и сама положила начало эре наций.

И здесь альбигойский крестовый поход очень поучителен. Я старался показать, как этот конфликт, сначала религиозный, превратился в национальную войну. Нации не предопределены, как часто думают, географией. Никаким декретом Провидения не предусмотрено, что королевство Франция должно простираться до Пиренеев. Но именно они стали границей Галлии, и Верденский раздел включил Юг в границы королевства. Однако с тех пор в действие вступили центробежные силы: Юг осознал себя как автономную целостность. Несомненно, еще нельзя говорить о собственно национальном чувстве, но элементы его уже сформировались. Понадобятся, как мы увидим, еще долгие годы, чтобы южане смирились с тем, что они лишь часть большой общности. Мы не можем даже сказать, что на следующий день после договора в Mo дело было совершенно решено. Здание, возведенное в обстановке насилия, еще крайне хрупко. Его судьба зависит от милости политических конъюнктур, которых никто не мог предвидеть. В настоящее время происходит другая битва с совсем иными армиями. В итоге возросшее национальное чувство, более могущественное, чем с таким трудом вводимая католическая ортодоксальность, осознает самое себя.