Алые маки на серых скалах

1

Москва встретила бакинцев осенней слякотью, пронизывающей до костей сыростью. Сэкономив на извозчике, где пешком, где на трамвае ребята добрались до Гнездниковского переулка. Керы точно знал, что там общежитие для студентов: в первый свой приезд он именно тут останавливался.

В просторных нетопленых комнатах высокого каменного дома было холодно. Зато весело!

Через неделю после приезда Асе сказали в райкоме:

— Будешь работать в бюро военных комиссаров. Справишься?

— Справлюсь! — с готовностью выпалила она, плохо представляя, что же ей предстоит делать, зато слово «комиссары» звучало обнадеживающе…

В тот же день Ася отправилась разыскивать агитпоезд с броским названием «Октябрьская революция». Работать ей предстояло в книжном вагоне. Это и разочаровало и успокоило. Дело было знакомое: распространять книги, брошюры, листовки, читать вслух особо интересные статьи, выступать на митингах.

Прошло несколько дней, и Керы Карапетян сказал Асе, что с ней хочет познакомиться большевичка Варя Каспарова.

— А кто это?

— Каспарова? Она заведует агитотделом Всероссийского общества военных комиссаров. А вообще еще в революцию пятого года в Петербурге в манифестации участвовала, на баррикадах Октября сражалась… Ее муж, Владислав Каспаров, — ученик и близкий друг Ленина и Крупской еще с эмиграции в Швейцарии.

Варя Каспарова оказалась женщиной лет сорока. Внешне суровая, небольшого роста, полноватая. Взгляд у нее был внимательный, изучающий.

— В текущем моменте разбираешься? — оглядев Асю с головы до ног, строго спросила она в первую же встречу. Ася утвердительно кивнула.

— Очень хорошо! Нам до зарезу нужны кадры! Только сначала пройдешь шестинедельные курсы. Согласна?

— Согласна! — решительно отчеканила Ася. Что и говорить, разговор состоялся немногословный…

Шесть недель учебы прошли так быстро, что Ася оглянуться не успела, как закончила курсы, получила красноармейскую форму и, почувствовав себя настоящим военным человеком, поверила, что теперь-то уж наверняка попадет на фронт. Когда же узнала, что ее оставляют работать в отделе инструктором, не смогла скрыть огорчения. Варя Каспарова тотчас это заметила.

— Какая же ты еще глупая! — возмутилась она. — Ведь ты инструктор политпросветработы в частях Красной Армии. Теперь твоя жизнь будет на колесах — в постоянных командировках. Ты обеспечиваешь сознательность и боевой дух революционных бойцов. Так что работай с полной отдачей.

— Есть, с полной отдачей, товарищ Каспарова! — по-военному откозырнула Ася и вздохнула.

Каспарова улыбнулась: очень уж забавна была девушка в солдатской шинели с чужого плеча, в больших, не по ноге сапогах, в красноармейской гимнастерке тоже не своего размера, перехваченной в талии потертым ремнем. Но сама Ася была довольна своей формой, хотя и догадывалась, что выглядит неуклюже.

7 ноября Асе посчастливилось увидеть Ленина на закладке памятника Марксу и Энгельсу. Ася стояла от Ленина в двадцати шагах. Он был в пальто, в правом кулаке сжимал свою кепку. Этот скромный, с виду совсем обыкновенный человек снова как магнитом притянул внимание людей. Слушать его было легко. Но и трудно. Приходилось сосредоточивать внимание до предела, ловить каждое слово. У Ленина ведь все было весомо, все необходимо, все «по делу».

— Великая всемирно-историческая заслуга Маркса и Энгельса состоит в том, что они указали пролетариям всех стран их роль, их задачу, их призвание: подняться первыми на революционную борьбу против капитала, объединить вокруг себя в этой борьбе всех трудящихся и эксплуатируемых, — говорил он. — Мы переживаем счастливое время, когда это предвидение великих социалистов стало сбываться… мы не одиноки в своей борьбе. Рядом с нами поднимаются рабочие более передовых стран. Их и нас ждут еще тяжелые битвы. В общей борьбе будет сломлен гнет капитала, будет окончательно завоеван социализм.

Глубоко западали в душу марксистские идеи. Но одна, самая простая и понятная истина была наиглавнейшей для Аси и ее друзей в эти дни: только Советская власть может спасти трудящихся от ига капитализма, только рабочий класс, руководя беднейшим крестьянством и всеми трудящимися, может положить конец войне, дать мир и хлеб голодающему народу.

Надо сокрушить политику Антанты, иностранных интервентов, желающих задушить Советскую республику, — все это становилось настолько понятным, что после речи Ильича хотелось сразу же отправиться на фронт. Для полной победы Ася и все, с кем она шагала рядом в ногу, готовы были отдать жизнь!

Вся зима прошла в разъездах. К этому Ася привыкла, еще работая в агитпоезде. Но теперь, после курсов, она более свободно и толково выступала в частях Красной Армии, в клубах на темы текущей политики и о задачах Красной Армии.

В ту же зиму по рекомендации товарищей Асю приняли в члены партии большевиков. Этого дня она дожидалась с нетерпением. И вот сбылась мечта. Вступить в партию в 18-м году означало взять в руки оружие. Лишь в жаркой схватке с врагом можно было доказать, достоин ли ты быть коммунистом…

Получив очередное задание, Ася выскочила от Каспаровой в прекрасном настроении и неожиданно лицом к лицу столкнулась с Иосифом Лазьяном. Он сразу не узнал ее и с недоумением посмотрел на юную красноармейку, уцепившуюся за его рукав.

— Лазьян, Иосиф Лазьян, это же я, Ася! — захлебываясь от охватившей ее радости, закричала девушка и, едва дотянувшись, чмокнула его в подбородок.

— Сатана! — сообразил Лазьян и крепко обнял ее. — Ну и встреча!

— Что ты здесь делаешь? Неужто оставил газету?

Они стояли посреди дороги, не замечая, что мешают людям, задавая друг другу вопросы и не успевая на них отвечать. Наконец Лазьян предложил пойти к нему в гостиницу.

— Посидим, поговорим… Там столовка есть, угощу тебя по своим делегатским талонам.

— Делегатским?

— А то каким? Астраханская парторганизация послала меня на Восьмой съезд партии. — Лазьян гордо выпрямился и смеющимися глазами посмотрел на Асю: знай, мол, наших!

— О-о! Значит, и Ленина ты видишь! — с завистью воскликнула Ася.

— Вижу и слышу! Мало того, вчера подошел и за руку, как многие делегаты-смельчаки, поздоровался с ним.

— А он ничего не спросил: откуда, мол, кто такой?

— Чудачка… Если он каждого делегата будет расспрашивать, ему и жизни не хватит. Нас ведь много! Ну пошли, мешаем, — Лазьян потянул девушку за руку.

— Я на поезд спешу! — с сожалением сказала Ася и быстренько рассказала о себе и своей работе.

Лазьян внимательно оглядел ее, будто только что увидел, и озабоченно поднял брови.

— Прямо скажу — неказистый у тебя вид. Подогнала бы хоть форму по фигуре, а? — Тон у него был дружеский.

Ася зарделась. Вот еще! Разве в форме дело? Она же военный комиссар, не может в гражданском ходить… И разве у нее есть время заниматься этим?

— Ерунда. Сойдет и так! Ты лучше скажи, как там в Астрахани? — переменила тему Ася.

Ей очень хотелось поговорить с Лазьяном! Но надо было бежать, чтобы успеть к агитпоезду, отправлявшемуся в Тулу.

— Буду в Москве через пару дней. Зайди в общежитие, поговорим. Я письмо передам своим, ладно? — уже убегая, умоляюще крикнула Ася.

Через два дня, вернувшись в Москву, она нашла на своей кровати в общежитии сверток с запиской:

Ася раскрыла пакет и ахнула: суконное пальто палевого цвета, с шелковой того же цвета подкладкой и с огромным лисьим воротником.

— Какая-нибудь мадам щеголяла в нем, — насмешливо сказала соседка по общежитию Фрося Сидорчук. — Небось целый капитал стоит? А ну-ка надень, поглядим! По-барски — это «манто» называется…

Асе было смешно и грустно видеть себя в чужом дорогом пальто и солдатских сапогах. Фрося, будто не узнавая, оглядывала ее.

— Глянь-кось… Недаром говорят, что одежа красит человека! Совсем другая стала… Ну-ка дай сюда, — и Фрося стянула с плеч Аси «манто».

Пушистый воротник так удивительно оттенил лицо Фроси, что она неузнаваемо похорошела. Любуясь девушкой, Ася с облегчением сказала:

— Носи, Фрося.

— А к чему это мне? Я постесняюсь в нем на люди выйти, — Фрося поспешно сняла пальто. — Потерпим пока. У нас ведь революция! Нам не до жиру!

— А мне оно к чему? Ну и Лазьян… — развела руками Ася.

Фрося с жалостью поглядела на расстроенную соседку и стала ее утешать, говоря, что человек добра хотел, благодарить надо…

— Видно, в буржуйском барахле попроще вещей не нашлось! Положи, авось пригодится! На хлеб обменяешь или еще чего…

Ася постелила пальто под простыню: теплее будет спать. Не знала она, что эта неуместная ныне вещь очень скоро понадобится!

Третьего июля девятнадцатого года Деникин отдал приказ о наступлении на Москву по трем направлениям. На правом фланге действовала Кавказская армия, в центре, двумя колоннами, шла Донская армия, с левого фланга двигалась Добровольческая офицерская армия.

В эти трудные дни было опубликовано письмо Владимира Ильича «Все на борьбу с Деникиным». Оно начиналось словами:

Несмотря на беспрерывные мобилизации на фронт, предприятия, заводы, фабрики работали на полную мощь за счет энтузиазма и героических усилий народа. Хотя хлеба в городе выдавали мало, а на Сухаревке спекулянты продавали буханку по сто рублей, рабочие все же отрывали часть от своего скудного пайка в пользу голодающих детей. Народ жил одной мыслью: не сдаваться и победить.

Парни из общежития уезжали на фронт, девушки — тоже. Стремилась туда и Ася. Но каждый раз в ответ на ее настойчивые просьбы Варя Каспарова сухо говорила: «Подожди, придет и твой черед».

Однако в этот свой приезд она решительно начала новую атаку. В вестибюле бюро военных комиссаров висел огромный плакат, с которого красноармеец с винтовкой в руке сурово обращался к каждому входящему: «Ты записался добровольцем?»

В бюро то и дело хлопали двери. По коридорам сновали люди в кожаных куртках, в шинелях, в матросских бушлатах. В маленьких прокуренных комнатах оперативно решали неотложные фронтовые вопросы.

У Каспаровой было совещание. Ася решила ждать: пристроилась на одной из скамеек рядом с тонкобровой ясноглазой девчушкой, тоже, как она, в военной гимнастерке и сапогах.

— Небось на фронт пришла проситься? — спросила девушка. В голосе ее слышалась обида, будто Ася в чем-то перед ней провинилась.

— Ну а если да, то что? — приняла вызов Ася.

— А то, что нас больно много на фронт просится, вот и не посылают… Когда бы ни пришла, обязательно нашу сестру здесь встречу!

Асе стало смешно. Она едва удержалась, чтобы не фыркнуть, — такой по-детски наивной выглядела эта незнакомка.

— Держу пари, что ты с агитпоезда? — улыбнулась Ася.

— Догадливая… Откуда ты такая умная взялась? — насмешливо спросила девчушка.

Ася грустно вздохнула. Откуда? Разве сразу на это ответишь? Такая длинная, длинная жизнь осталась у нее позади… Родной Баку… Астрахань…

Совещание у Каспаровой кончилось, из ее кабинета стали выходить люди, и Ася опомниться не успела, как сидевшая рядом девушка шмыгнула туда без всякого вызова.

Выскочила она обратно быстрее, чем вошла. Улыбка сияла на порозовевшем лице.

— Ну как? — не удержалась Ася.

— Порядок! — Девушка выразительно подмигнула: — Дает жару!

Было непонятно, то ли она хвалила Каспарову за строгость, то ли дела у нее пошли хорошо. Ася кивнула девушке и тоже без вызова вошла в кабинет.

Каспарова устало откинулась на спинку кресла и жестом пригласила Асю сесть напротив. Ася утонула в массивном кресле и вдруг показалась себе такой маленькой, что пропала всякая уверенность в успехе предстоящего разговора.

Она робко посмотрела на Каспарову.

— А я думала, Папян, ты еще в Воронеже. Пожалуй, это даже кстати, что ты здесь! Надо срочно выехать…

— На фронт? — не дала договорить Ася. — Я на фронт хочу, на фронт!

— А кто на агитпоездах будет работать? Там именно такие девчата нужны. Перед тобой здесь была такая же прыткая… — недовольно отрезала Каспарова.

— Все правильно. Но если я способна на большее, как и та «прыткая»? Если и ей и мне надоело возиться с книгами и газетами, тогда как?

— Партийная работа не может коммунисту надоесть! Все вы, молодые, пороху хотите понюхать, а того не понимаете, что агитация помогает нам завоевывать все новых и новых единомышленников, готовых отдать жизнь за Советскую власть. К твоему сведению, здесь только что заседала комиссия ЦК: у нас началось обновление Всероссийского бюро военных комиссаров. Надо приложить все силы, чтобы улучшить политическую работу в армии! Я бы тоже не прочь непосредственно с винтовкой отстаивать дело всей моей жизни! Однако, выполняя поручение партии, сижу вот здесь и вправляю мозги в набитые романтикой головы некоторых героических личностей… Короче, готовься к срочному выезду в Новый Оскол. Ясно?

— Ясно, товарищ Каспарова!

— Вопросов больше нет?

— Нет, товарищ Каспарова!

Ася уже готова была выбежать из кабинета, как Каспарова остановила ее:

— На, возьми этот плакат. В агитпоезде повесишь.

Суровые искорки в карих глазах Каспаровой погасли. Она пытливо смотрела, как девушка разворачивала плакат.

— Ну и ну! — невольно вырвалось у Аси.

На большом листе была нарисована огромная жирная вошь с кровожадными круглыми глазами и короткими мохнатыми щупальцами. Именно она прежде всего бросалась в глаза. А сидела вошь на воротнике рубашки красноармейца. Выглядела она так омерзительно, что мороз пробежал по коже Аси.

Зато четверостишие под рисунком вызвало невольную улыбку:

— Улыбаешься, Папян? Стишки и правда неважнецкие: но где же взять лучше? А что касается этой ничтожной платяной твари, то косит ведь армию, проклятая! И на самом деле угрожает самому существованию республики! Вспомни, что сказал на Седьмом всероссийском съезде Советов Владимир Ильич?

Каспарова выжидательно побарабанила пальцами по столу. Асе стало смешно: экзаменует, что ли?

— «Или вошь победит социализм, или социализм победит вошь!» Каждому ребенку известны эти слова, товарищ Каспарова.

— Вот-вот! — не придавая значения обиде, прозвучавшей в голосе девушки, энергично сказала Каспарова. — Только ты не закончила ленинскую фразу: «Все внимание на это». Понимаешь, что это значит в условиях, когда трудно с врачами?

И Каспарова, тяжело вздохнув, доверительно сказала, как некоторые старорежимные медики отлынивают от призыва в армию. В высшую призывную комиссию пробрались враги революции, и они там устроили путаницу: освобождают одних, мобилизуют заведомо негодных к военной службе…

— Надеюсь, Папян, теперь тебе ясно, как важна работа бюро военных комиссаров? Агитация требует напряжения всех душевных сил. Требует личной убежденности в ленинской правде, чтобы донести ее до каждого красноармейца, поднять его боевой дух, вселить веру в победу, вселить ненависть к врагам. Не надо утаивать, что и в тылу, и в армии у нас есть враги, это обострит бдительность у бойцов.

Девушка с готовностью кивала головой.

Нет, ничего нового Каспарова ей не сказала, просто заострила главное: нет для коммуниста малых и больших дел. Все, все важно и первостепенно!

— А на стрельбище ходишь?

Неожиданный вопрос остановил Асю у самого выхода. Зардевшись, она развела руками.

— Когда же, товарищ Каспарова?

— Надо непременно выкраивать время.

— Есть, товарищ Каспарова!

И, уже прощаясь, Ася добавила:

— А стрелять я научилась еще в Баку…

Каспарова одобрительно улыбнулась.

Июньское жаркое солнце нещадно палило, и редкий день проходил без грозовых ливней. Вот и сейчас где-то вдали уже сердито рокотал гром. Ася ускорила шаг, чтобы не попасть под дождь. Но перейти улицу не успела, так как во всю ширь мостовой проходила маршем колонна молодежи с вещмешками на спинах. Впереди шагали знаменосцы и командиры.

Строем, с винтовками на плечах отправлялись на фронт красноармейцы. Москва жила в эти дни напряженной жизнью готовой к битве крепости: настолько угроза вражеского нашествия становилась реальной.

Ася вернулась в общежитие, что и говорить, пристыженная… Над ее койкой висел портрет Ленина в грубовато сколоченной раме. Ася посмотрела на дорогое лицо Ильича. Удивительный, всепонимающий взгляд был у него. Насколько легче было бы и Ленину непосредственно на фронте с оружием в руках защищать Советскую власть. А вот он с юных лет взвалил на плечи всю скорбь земную и ведет народ в бой за счастье…

«Вот и ты будь на том месте, где партия тебя поставила, считая, что именно с этим делом ты лучше справишься», — заключила Ася свои раздумья.

2

С прибывшего в конце дня кавказского поезда сошла группа людей. Один из них тут же, на вокзале, распрощался с товарищами и с небольшим сверточком в руке заспешил в сторону Кремля. Часть пути он сократил на видавшем виды трамвае. Остальной, довольно длинный, твердым размеренным шагом прошел пешком.

Путник спешил. Однако, как ни торопился, добрался до места только после заката солнца.

— Позвонить секретарю Владимира Ильича — нехитрое дело, дорогой товарищ. Но поздно! — с сожалением развел руками комендант Кремля, выслушав просьбу приезжего пропустить его к Ленину.

Тот улыбнулся с затаенной хитринкой в черных глазах, будто знал нечто такое, что недоступно было пониманию коменданта, и повторил свою просьбу уже более настойчиво.

Комендант со вздохом покрутил ручку телефонного аппарата и соединился с секретарем Ленина.

— Мальков беспокоит. Тут приехал с Кавказа товарищ и хочет пройти к Владимиру Ильичу, — сказал он извиняющимся голосом. — Я ему разъяснял, но он стоит на своем. Что? Да, он только что с поезда. Так. Так… Так… Понял вас. Направить в общежитие Московского комитета. Значит, на утренний прием? Есть. Есть, товарищ Фотиева!

Мальков вытащил какую-то бумажку из ящика небольшого стола и протянул ее кавказцу.

— Думаю, все ясно? Возьмите талон в общежитие. Желаю хорошо отдохнуть. До завтра!

— Зачем, зачем вы так, дорогой? Вы же не назвали мое имя! Вы скажите, что Камо здесь стоит. Понимаете! Ка-мо! Ленин меня целый век ждет, понимаете? Через горы и море я к нему летел…

В голосе, в тоне кавказца была такая страсть и искренность, что не только Мальков, но и стоявший в карауле Роман Аксенов, слышавший весь разговор, с любопытством уставился на него.

Камо с добродушной, совершенно обезоруживающей улыбкой выдержал их взгляды. Более того! Он по-свойски подмигнул им. Наверное, был уверен в магической силе своего имени…

Однако ни Мальков, ни тем более Аксенов этого имени не слыхали. И этакая фамильярность приезжего пришлась не по душе Роману Аксенову… Будь он сейчас не часовым, а комендантом Кремля, не только вторично не позвонил, но просто отчитал бы этого человека за назойливость. Разве он не знает о ранении Ленина?

В ответ на улыбчивый взгляд Камо сын прачки из Витебска Роман Аксенов, с детства познавший всю горечь жизни бедного люда, строго нахмурил брови.

Но комендант, наоборот, с видимым даже удовольствием покрутил ручку телефонного аппарата еще раз.

— Так я опять о приехавшем товарище, — тем же извиняющимся тоном сказал Мальков секретарю Ленина. — Он просил доложить Владимиру Ильичу, что здесь ждет Ка́мо.

— Не Ка́мо, а Камо́! — взволнованно поправил приехавший.

Через считанные секунды даже Роман услышал гулко раздавшийся в трубке голос самого Ленина:

— Попросите ко мне товарища Камо сейчас, немедленно!

— Слышите? Сам Ильич подходил к аппарату! — доверительно сказал Мальков и пальцем показал на телефонную трубку, как бы призывая ее в свидетели только что услышанного. — Ильич сказал: «Попросите товарища Камо ко мне сейчас, немедленно!»

Камо улыбнулся Малькову не без гордости.

Открытое синеглазое лицо Романа Аксенова тоже невольно расплылось в улыбке, когда Камо, проходя мимо курсанта в Кремль, неожиданно протянул ему руку:

— Будем знакомы, браток. Я — Камо!

— Аксенов Роман! — с готовностью пожал тот протянутую руку.

— Отставить! — строго сказал Мальков. — Ты забыл, Аксенов, что стоишь на посту? На «губу» придется отправить!

Часовой смущенно вытянулся.

— Виноват, товарищ комендант, — с сожалением разводя руками, извинился Камо. — Я на радостях, что сейчас увижу Ленина, и сам нарушил дисциплину, и парня подвел… Может, на этот раз выговором обойдется, а?

— На этот раз и на тот… А дисциплина у нас одна: на карауле замри и будь начеку, — отрезал Мальков. Но чтобы смягчить неприятное впечатление, спросил; — Камо — это что — имя у вас или фамилия такая?

— И имя, и фамилия, и отчество, и нация… и звание, и призвание! — шутливо ответил Камо и поспешил в Кремль.

Не знал в ту минуту курсант Кремля Роман Аксенов, что совсем скоро и его судьба тесно сплетется с судьбой этого человека, которого сейчас с таким нетерпением ждал Ленин.

Не знала об этом и курсантка Аня Новикова, по случайному совпадению заступившая в этот вечер на пост у кабинета Ленина.

Аня тоже слышала разговор секретаря с комендантом, а потом — и голос Ленина. Она, как и Аксенов, первоначально считала, что в неприемные часы посетителям нечего тревожить Ленина. Но в голосе Владимира Ильича была такая взволнованность, что ей стала ясна вся важность появления запоздалого посетителя.

По характеру горячая, быстрая на «расправу», Аня диву давалась, как Ленин может быть с людьми всегда ровным, сдержанным, терпеливым к их недостаткам. Как Аня говорила — «к их замашкам». Это, конечно, проявлялось у Ильича во всем, что не касалось нарушений революционной законности. Удивляло Аню и то, как поздно уходил Ленин из кабинета и как рано вставал. Когда же он отдыхал?

Не раз в утренние часы, находясь на посту, она встречала Владимира Ильича и, по-солдатски подтянувшись, отдавала честь.

— Здравствуйте, товарищ курсант! — с улыбкой здоровался Ленин и, не замедляя шага, направлялся в совнаркомовский кабинет.

Аня прекрасно понимала, что нарушает инструкцию, но не могла не ответить на приветствие Владимира Ильича.

— Здравствуйте, товарищ Ленин.

Да разве только она нарушала эту немыслимую инструкцию? Все курсанты здоровались с Ильичей, и каждый считал, что поступает правильно. Тем более что сам Ленин относился к ним особенно тепло. Рассказывали даже, что он настаивал, чтобы часовые у его кабинета не стояли, а сидели.

Иногда Ане не верилось, что она, крестьянская дочь, стоит на посту у кабинета вождя мирового пролетариата, охраняет его и даже может запросто с ним заговорить. Аня знала и другое: пост № 27 очень важен еще и тем, что рядом, в комнате за кабинетом Ленина, находится правительственный пункт связи со всей страной и с фронтом.

Ане довелось видеть Ленина во время его выступлений на Красной площади, в курсантском клубе Кремля и в Тайницком саду, где Владимир Ильич гулял с Надеждой Константиновной. И конечно, во время своих дежурств. Одно ее удручало, что Ильич ни разу с ней не заговорил. Ребята даже удивлялись этому.

— Неужели так-таки ни разу Ильич не поинтересовался тобой? Ведь ты единственная женщина на карауле? — спрашивали Аню курсанты.

— А может, именно потому, что единственная, он и виду не подает, ведет себя обыкновенно. Стоит боец на посту и стоит, что тут особенного? Ленин чуткий человек, не хочет смущать и подчеркивать эту мою исключительность, — отпарировала ребятам Аня.

Ленин с нетерпением ждал прихода своего позднего гостя. Давно, очень давно он не видел Камо, хотя вся деятельность этого необыкновенного человека была связана с большевистским центром и Владимир Ильич лично всегда бывал в курсе, где он и что с ним.

Каждое появление Камо вызывалось крайне необходимыми революционными делами. И сегодня его приезд был очень кстати, так как имелся план, который мог успешно осуществить именно такой боевик, как Камо.

Интерес для Ленина представляло и то, как сумел Камо пробраться через линию деникинского фронта, почти отрезавшего Кавказ от Советской России с суши и с моря.

И наконец, существовала еще одна, не менее важная причина сейчас же, немедленно увидеть Камо: этот революционер просто был очень симпатичен Ленину — за самоотверженность, отвагу и чрезвычайную скромность.

Знакомство Владимира Ильича с Камо имело свою историю.

Та конспиративно-техническая работа, которую по поручению партии выполнял Камо, требовала, по мнению Ленина, «гораздо большей выдержки, гораздо больше умения сосредоточиться на скромной, невидной, черной работе, гораздо больше истинного героизма, чем обыкновенная кружковая работа». Камо хорошо понимал поставленную партией задачу — умножить красные отряды, спаять их друг с другом, добыть как можно больше оружия и готовить вооруженное восстание.

Первая встреча Ленина и Камо произошла в марте 1906 года после успешной операции на Каджорской дороге близ Тифлиса, когда боевой дружине Камо удалось отнять у царской казны восемь тысяч рублей, а вскоре вдвое больше: пятнадцать тысяч.

Когда Камо в кавказской черкеске, с кинжалом у пояса предстал перед Лениным на даче «Ваза» в Финляндии, тот изумленно развел руками:

— Так вот вы, батенька, каков — самый отчаянный герой партизанской войны с царизмом… Покажитесь, покажитесь! — И Ленин, взяв Камо по-дружески за обе руки, полушутя-полусерьезно оглядел его со всех сторон. — Всегда так одеваетесь?

— В таком виде с моим кавказским акцентом и наружностью удобнее в России находиться! А вообще, Владимир Ильич, с целью конспирации я часто меняю костюмы. Бывает, и генералом хожу, и князем, и купцом, и бродягой…

В Финляндии Камо страстно привязался к Ильичу. Как-то принес ему и Надежде Константиновне арбуз и засахаренные орешки… «Тетка прислала», — застенчиво объяснил он.

Ленин смеялся до слез, слушая рассказ Камо о встрече с полковником — полицмейстером Тифлиса в самый острый момент одной неслыханно дерзкой операции.

— Понимаете, Владимир Ильич, это было похоже на то, как заяц, убегая от волка, нечаянно попадает в волчью нору… Увидев волчат, косой ошалел и, заикаясь от страха, выпалил: «Мама дома? Папа дома? Жаль, жаль, а то бы я им!» — а сам дал такого стрекача, что волчата и опомниться не успели. Вот и я: лечу в пролетке, операция совершена, деньги в мешке открыто в ногах у меня лежат, а тут навстречу скачет этот полковник. «Деньги спасены, спешите на площадь!» — крикнул я. Представьте, этот болван поверил мне и помчался в сторону площади!

— Ну и ну… — смеялся Ленин. — «Мама дома? Папа дома? Жаль, жаль, а то бы я им!»

Рассказывая о своих встречах с вождем, Камо спрашивал товарищей:

— Вы слышали когда-нибудь, как смеется Ленин? Смеется, как ребенок!

В одну из встреч Камо пожаловался Ленину, что меньшевики называют его грабителем и разбойником.

— Ну, батенька, есть о чем грустить? На то они и меньшевики! Когда я вижу этих социал-демократов, горделиво, самодовольно заявляющих: мы не анархисты, не воры, не грабители, мы выше этого, мы отвергаем партизанскую войну, тогда я спрашиваю себя: понимают ли эти лицемеры с нечистой совестью, что они говорят? По всей стране идут вооруженные стычки и схватки черносотенного правительства с населением. Большевики доказали, что совершенно допустимы боевые выступления для захвата денежных средств, принадлежащих неприятелю, то есть самодержавию, для обращения этих средств на нужды восстания. Так что со спокойной совестью закупайте вместе с товарищами оружие для восстания!

Когда царский провокатор Житомирский предал Камо, большевистский центр приложил много усилий, чтобы вызволить своего боевика из тюрьмы. Ленин не мог без душевной боли читать, слушать рассказы о том, каким ужасным пыткам подвергают Камо берлинские, а затем тифлисские тюремные врачи, чтобы определить его психическое состояние.

После четырехлетней симуляции сумасшествия Камо совершил побег. Переодетого и перекрашенного Камо товарищи переправили в Батуми, а оттуда морем — в Париж, к Ленину. Надо ли говорить, как радостна была та встреча!

— Трудно было? — взяв обе руки Камо в свои ладони, участливо спрашивал Ленин.

— Можно было и впрямь сойти с ума, Владимир Ильич! Они, конечно, свое дело знают. Но большевиков не знают.

После тяжелых испытаний, выпавших на долю Камо, Ленин уговаривал его основательно отдохнуть. Но Камо на это ответил:

— Я — везучий, не пропаду. Поручайте дело, я без дела не могу!

Он действительно не мог без дела. Кроме того, Камо было совестно, что Ильич уделяет ему так много внимания.

И Ленин возложил на Камо задачу организации транспортировки подпольной литературы из-за границы в Россию.

Перед отъездом Камо зашел попрощаться с Ульяновыми.

— А есть у вас теплое пальто? Вам будет чертовски холодно ходить по палубе, — критически осмотрев одежду Камо, спросил Ленин.

Камо беззаботно махнул рукой: мол, на что ему пальто. Однако Ильич настоял, чтобы он взял его теплый серый плащ, который подарила ему в Стокгольме мать.

— Теперь я, Владимир Ильич, никогда не расстанусь с вашим плащом. Разве только полицейские сдерут его с меня вместе с кожей, — пошутил растроганный заботой Ленина Камо.

Очевидно, этот плащ сохранился бы до конца жизни Камо, если бы он еще и еще раз не попадал за тюремные решетки…

В очередной раз Камо был запрятан в Метехский замок и приговорен к смертной казни.

«Нельзя же все время увиливать от смерти. Когда-нибудь да нужно умереть. Но все-таки попытка — не пытка. Постарайся что-нибудь придумать!» — писал он своей сестре Джаваир из тюрьмы.

Однако не судьба была умереть Камо в то время… В связи с 300-летием царствования дома Романовых смертная казнь была заменена ему двадцатью годами каторжных работ.

«Ну, это уж ты шалишь, звезда моего счастья!» — Камо стал искать пути для побега. На этот, раз выручила Февральская революция 1917 года.

Из Харьковской тюрьмы через Баку и Тифлис он спешит в Петроград.

— Немедленно на отдых! Прежде всего — восстановите здоровье, а потом поговорим о делах, — приказал Ленин.

Почти насильно в июле 1917 года Камо отправили на Минеральные Воды.

А вот когда по поручению Кавказского краевого комитета он в ноябре привез Ленину письмо Степана Шаумяна, Владимир Ильич, увидев Камо, воскликнул:

— Ну, батенька, теперь вас можно снова узнать. А то, честно говоря, я тогда очень был огорчен вашим ужасным состоянием. Сядьте, расскажите обо всем! Во-первых, каким путем ехали сюда?

— По Военно-Грузинской дороге, Владимир Ильич, через Кубань и Дон.

— Позвольте, там ведь хозяйничает белогвардейщина?

— Да. Пока — да! — Слово «пока» Камо подчеркнул.

— Конечно, пока! — в тон ему повторил Ленин. — А теперь рассказывайте!

— Э-э! Дорога, Владимир Ильич, называется так, когда можно по ней идти, ехать. А это горе, а не дорога! Смотришь, рельсы разобраны, как ехать? Дрова для паровоза где взять? А воду? Кругом белогвардейцы. А в вагонах — клопы, вши… Так и ехал, да не я один!

— Н-да… Картина… А теперь — о делах Кавказа. Рассказывайте! — потребовал Ленин.

В те дни Совет Народных Комиссаров обсуждал положение дел на Кавказе, и Камо несколько раз встречался с Лениным, побывал и у него дома. Надежда Константиновна тоже дотошно расспрашивала о кавказских делах, о своих тамошних друзьях.

Камо повидался в Москве с товарищами по подполью, которые теперь создавали новые государственные и общественные организации, налаживали работу предприятий, культурно-просветительных учреждений, школ и больниц. Многие из старых друзей занялись формированием первой в мире регулярной рабоче-крестьянской Красной Армии.

А для Камо подполье еще не кончилось! Обратно он вез из Москвы крупную сумму партийных денег и постановление Совета Народных Комиссаров о назначении чрезвычайным комиссаром Кавказа председателя Бакинского Совета Степана Шаумяна.

Добрался тогда Камо до места благополучно, с честью выполнив поручение ЦК, и снова с головой окунулся в боевую партийную работу. И вот теперь он снова в Москве…

В коридоре послышались шаги: появился тот, кого с таким нетерпением ждал Ленин! Он дружелюбно кивнул застывшей на месте Ане и робко постучал в дверь кабинета.

— Войдите, войдите! — подал голос Ленин.

В открытую дверь Аня увидела, как Владимир Ильич положил перо на стол и быстрым шагом пошел навстречу вошедшему:

— Здравствуйте, товарищ Камо! — Ленин протянул гостю руку, а другой обнял его за плечи.

«Счастливец… Интересно, кто же он такой?» — с завистью подумала Аня о кавказце.

Квартира Владимира Ильича находилась тут же, в Кремле, совсем близко от его совнаркомовского кабинета. Из маленькой передней, где стояла вешалка и висело над тумбочкой овальное зеркало, дверь вела в столовую. Здесь, за круглым столом, накрытым клеенкой, обычно принимали гостей.

— Посмотри, Надюша, кто к нам приехал! — пропустив Камо вперед, сказал Ленин и, взяв из его рук плащ, повесил на вешалку.

— Камо, — всплеснула руками Надежда Константиновна и дружески обняла гостя. — Когда? Как? Впрочем, чуточку подождите. Сейчас сядем пить чай и поговорим не спеша, как давно с вами не говорили, — сказала Надежда Константиновна и начала хлопотать у стола.

Камо всегда трогало, с какой непосредственностью она с первого же дня приняла его необычное имя и попросту произносила его, без прибавления слова «товарищ».

Заговорщически призвав Владимира Ильича к молчанию, гость развернул свой сверточек и поставил на стол кувшинчик с ореховым вареньем.

— Смотри, что делается! — вернувшись с горячим чайником и тонко нарезанными ломтиками хлеба на тарелке, сказала Надежда Константиновна и, оторвав наклеенную на кувшинчике бумажку, с улыбкой протянула ее Владимиру Ильичу. — Варенье «фабрики тети Камо»… Слышишь, Володя? А ведь придется национализировать эту фабрику! — Обычно сдержанная и молчаливая, сейчас Надежда Константиновна была оживлена и с удовольствием шутила.

— Придется! — засмеялся Ленин. Но тут же серьезно спросил: — Как же вы, батенька, сумели это привезти в целости и сохранности через все ваши столь трудные пути-дороги по морю и по суше?

— На левой стороне груди, Владимир Ильич, за пазухой. Пока я был жив, и с вареньем ничего не могло случиться!

После чая, как Камо и ожидал, Ленин забросал его вопросами.

Чтобы как можно полнее ответить на них, он повел рассказ с самого начала.

— Тринадцать человек перебралось нас из Баку в Астрахань: Серго Орджоникидзе, его жена Зинаида Гавриловна, жена Алеши Джапаридзе, Варо, и другие товарищи…

При упоминании имени Алеши Джапаридзе Владимир Ильич и Надежда Константиновна грустно переглянулись. Оба они были потрясены гибелью 26 бакинских комиссаров, и каждое упоминание о них бередило свежую рану.

Камо замолчал.

— Дальше, продолжайте дальше, — после минутной паузы попросил Ленин. — Эта боль по нашим погибшим товарищам никогда не пройдет! Положение коммунистов на Кавказе особенно трудное, потому что кругом их предают меньшевики, вступившие в прямой союз с интервентами и контрреволюцией. Ну, об этом не сейчас, позже! Говорите.

— В Тифлис нелегально пробрался Серго Орджоникидзе. Он привез директивы ЦК по вопросу подготовки и проведения вооруженного восстания. Несколько совещаний он провел с членами Кавказского краевого и Тифлисского комитетов партии. Большей частью скрывался у меня. Пробраться в Советскую Россию через Северный Кавказ теперь невозможно: Деникин отрезал все пути. Из Тифлиса мы поехали в Баку, и там Анастас Микоян организовал нашу переброску через Каспий в Астрахань.

— А как там с Муганью? Держится? Двадцать второго мая я получил от товарища Микояна докладную, что Мугань объявила себя Советской республикой.

Камо рассказал Ленину, что, будучи в Баку, интересовался, кто стоит во главе Мугани, можно ли им доверять? Его беспокоила мысль, что контрреволюционеры могут втереться в доверие к нынешней власти и погубить все дело. Микоян тогда ответил ему, что главную опасность для Мугани представляют сейчас внешние враги…

— Конечно, кое-кто может затесаться в советские органы… Но Микоян прав: главная опасность для Мугани в том, что этот маленький кусочек советской земли теперь, как островок, со всех сторон окружен превосходящими силами контрреволюции. Надо эти силы обезглавить и уничтожить. Тогда и внутренний враг подожмет хвост, и с ним легче будет справиться. Извините, батенька, опять прервали ваш рассказ! Пожалуйста, продолжайте дальше…

— Дальше тринадцать дней нашу парусную лодку мотало по Каспию, пока мы добрались до Астрахани. Здесь товарищи задержались, а я помчался в Москву, к вам.

— Ну такого короткого рассказа о длинном, трудном пути я не ожидала, — запротестовала Надежда Константиновна. — Были, наверное, и приключения? — Она явно хотела расшевелить Камо.

— Да, была небольшая хитрость. Невозможно же тринадцати человекам незаметно от таможенников сесть в баркас и отплыть, — ответил Камо.

— И вправду! Один-два человека — куда ни шло. А тринадцать?

Надежда Константиновна недоверчиво подняла брови. Это подействовало на впечатлительного Камо, и, как обычно, он загорелся.

— Я вежливо и с достоинством попросил чиновника таможни помочь мне и моей веселой компании попасть домой, на Баилов мыс. «Будь это в Тифлисе, — сказал я ему, — там трамваи исправно ходят, извозчиков много. А здесь? За какие деньги и как попадешь отсюда в Баку? Помогите, ради бога!» Во-первых, я дал чиновнику понять, что Грузия — не Азербайджан, а Тифлис — не Баку! Это, знаете, действует на местных жителей. Во-вторых, показал себя и свою компанию людьми богатыми, влиятельными. «Разве только на лодках? — посочувствовал мне чиновник. — За хороший куш, может, матросы этого баркаса согласятся? Попытка — не пытка!» Он подозвал матросов с нашего баркаса и, ничего не подозревая, помог нам «уговорить» их за 25 рублей подвезти нас домой. Мы все весело помахали на прощанье незадачливому чиновнику.

— Вероятно, опять князя пришлось изображать? — спросил Ленин. — Признайтесь, батенька, что такой номер теперь в красной Москве не прошел бы! Времена фавора князей канули в вечность!

— Еще бы! Советская Москва и Тифлис меньшевистский! — подхватил Камо.

— Да, а как вы сегодня доехали с Курского вокзала до Кремля? — неожиданно спросил Ленин.

Вопрос явно имел подоплеку. Какую? Камо смущенно оглянулся на Надежду Константиновну.

— Не смущайтесь, товарищ Камо, мы вспомнили, как вы во всем княжеском блеске, с заграничным паспортом для Михи Цхакая в кармане и с огромным чемоданом, набитым подпольной литературой, тащились к нему пешком через весь Тифлис, чтобы только не потратиться на извозчика.

Камо от души засмеялся, вспомнив выражение лица и тон Цхакая, когда тот выговаривал ему за этот случай. Камо это тут же очень искусно изобразил:

— Послушай, кацо, ти в своем уме? Кинязь — и пешком! Кинязь — и с чемоданом, похожим на магара-сундук моей бабушки! О чем эти ишаки толстобрюхие думали, что такого дутого кинязя не придушили?

— Ох и похоже… Вы просто артист, Камо! — хохотала вместе с Лениным Надежда Константиновна. А Камо продолжал стоять, как Миха, с выпученными глазами и недвусмысленно вращая у виска указательным пальцем.

— А ведь Цхакая опытный конспиратор, относительно полиции был прав. Зачем рисковали? — наконец, отдышавшись, спросил Ленин.

— Владимир Ильич, когда дело требует, я могу изобразить князя. Но на самом деле я ведь не князь? Своих денег у меня нет, а партийные — святые для меня. Они рабочим по́том политы! Что же касается полиции, верно, она шкуру с меня сдирает, когда я попадаю в ее лапы. Но когда я в роли князя, видели бы вы, как эти продажные твари ползают у ног… Кому из них придет в голову дурная мысль — без доноса и санкции свыше осмелиться остановить на улице князя, с чем бы он ни шел! Стоит только свысока в упор по-княжески взглянуть на переносицу любого служаки, как он тут же почешет это место и завиляет хвостом. Испытанный метод. Вот смотрите.

И Камо, гордо выпрямив плечи, откинул корпус назад, приподнял подбородок. Густые черные брови его почти сошлись на переносице, а в темно-карих, скорее даже черных, глазах уставившихся на спинку стула, появилось выражение такого уничтожающего презрения, такой барской надменности, с какой смотрит только господин на своего провинившегося слугу, раба, пса…

— Да, это, батенька, истинно княжеский взгляд. При этом еще и богатое одеяние, и кинжал с другими атрибутами — простому смертному пиши пропало! — с улыбкой сказал Ленин и переглянулся с Надеждой Константиновной.

Камо всегда удивляли и трогали та внутренняя связь и то чуткое взаимопонимание, которые существовали между Ульяновыми. О чем бы Ильич ни говорил, кто бы ни был его собеседником, он неизменно бросал взгляд в сторону Надежды Константиновны, будто проверяя, какое впечатление производит на нее то, о чем он сам говорит или говорят другие. Свое одобрение она выражала молчаливым кивком головы, тихой улыбкой, взглядом. В Надежде Константиновне было что-то мягкое, доброе, всепонимающее. И вовсе было неважно, что она мало говорила, важно, что она была…

В этот вечер, как и в прошлые посещения семьи Ульяновых, Камо был бесконечно рад, что видит Надежду Константиновну рядом с Ильичей.

Радовало Камо и то, что за этот год разлуки, несмотря на ранение, Владимир Ильич нисколько не изменился. В глазах его все те же золотые искорки, и живость, и смех — все те же! Даже костюм тот же, как всегда, вычищенный, тщательно выглаженный, хорошо подогнанный к его невысокой, но стройной фигуре атлета. Ленин оставался таким же простым и скромным, доступным и человечным. С ним можно было говорить обо всем, вот так, запросто пошутить, посмеяться.

Разговор снова перешел на положение дел в Закавказье. Камо подробно рассказал, в каких сложных условиях приходится большевикам вести там борьбу за победу социалистической революции и объединение Закавказья с Советской Россией.

— Как вы думаете, отряд хорошо обученных военному искусству преданных коммунистов может сделать в тылу врага большие дела? — задумчиво спросил Ленин. — Ведь формы борьбы за революцию бывают разные, они меняются, они должны меняться по обстоятельствам. И такой особый отряд вы могли бы возглавить? — Владимир Ильич пристально посмотрел на Камо.

— ЦК должен выделить для этого двадцать-тридцать старых членов партии, опытных подпольных работников…

— Не больше, не меньше, как целый отряд большевиков-подпольщиков… Что вы, товарищ Камо? И не думайте, не дадим, — нахмурился Ленин. — На каждом таком человеке, о котором вы говорите, у нас работа целых губерний держится!

Взволнованный Камо растерянно посмотрел на Крупскую. Ему явно стало не по себе, и он искал у нее поддержки или хотя бы сочувствия. Но Ленин сам заметил состояние Камо и тут же, смягчив тон, положил свою руку ему на плечо.

— Вам известно, батенька, что Президиум ВЦИК в феврале этого года вынес специальное постановление о создании особых отделов Чрезвычайных комиссий. Созрела необходимость коренного изменения методов армейской разведки и контрразведки! Председателем Особого отдела ВЧК назначен Феликс Эдмундович Дзержинский. Беспредельно преданный нашей партии человек. Исключительно талантливый государственный деятель, а главное, кристальной чистоты личность.

Ленин произнес это с такой убежденностью, что стало ясно, с каким уважением и симпатией он относится к Дзержинскому, как высоко его ценит.

— Ну-кось давайте посоветуемся с ним и о вашем Особом отряде…

Этим словом — «вашем» — Ильич сразу дал понять, что вопрос этот решен. Уже направляясь к телефонному аппарату, Владимир Ильич посмотрел на Надежду Константиновну: она всегда протестовала против вечерних, особенно ночных, заседаний. Считала это неразумным расточительством сил. Но она не в состоянии была умерить кипучую натуру Ленина.

И теперь Надежда Константиновна на взгляд Ильича ответила тихой, понимающей улыбкой. Он незаметным кивком поблагодарил ее.

Камо наблюдал за этим безмолвным, но очень выразительным диалогом.

— Феликс Эдмундович, добрый вечер! Я прошу вас на несколько минут зайти ко мне. Отдых? Это и есть настоящий отдых. Да, да, Надежда Константиновна разрешает… Э-э, батенька, вы тратите время на разговоры о моем отдыхе, а сами в такой поздний, как изволите сказать, час бодрствуете в кабинете! Вот-вот… Сейчас только и работать. Вы не представляете, кто у меня сидит. Камо. Да, Камо! Ага, бежите? То-то… Ну, ждем вас!

Владимир Ильич положил трубку и, довольный, энергично хлопнул ладонями, а потом обеими руками крепко сжал руки Камо.

— Очень хорошо, очень хорошо, что вы приехали!

У Камо перехватило дыхание.

Сколько раз в самые тяжелые дни напряжения его воли одно только воспоминание о Ленине поддерживало в нем дух, придавало новые силы выдержать неимоверные, страдания, вселяло веру в конечную победу. Камо любил этого необыкновенного человека горячо и преданно, как больше любить и невозможно бы. И знал он, чувствовал, что и Ильич умел так же горячо любить своих соратников.

Не успел Дзержинский постучать, как дверь, словно по волшебству, открылась перед ним. Это Надежда Константиновна, услышав шаги, гулко раздававшиеся по пустым коридорам Совнаркома, поспешила навстречу.

— Вот он, Дзержинский, — гроза буржуазии и верный сын пролетариата! — шутливо представила его Надежда Константиновна.

Есть люди, перед которыми невозможно не подтянуться, не собрать волю и мысли. Таким, по общему мнению, был Дзержинский. И Камо, со всей искренностью уважающий его, хоть и в шутливой форме решил подчеркнуть эту исключительную особенность Дзержинского. Как только тот вошел, Камо сделал три шага вперед и, по-солдатски вытянувшись, отдал честь.

— Рядовой Камо, отставить! — нарочито грозно скомандовал Дзержинский и в следующую секунду по-мужски сильно обнял его. — Кацо, дружище! Целую вечность не виделись! Выглядите вы сейчас молодцом.

— Э-э, непорядок! Раз помните слово «кацо», так запомните и слово «генацвале» — это очень ласковое, вкусное, ум! — Камо при этом «ум» аппетитно чмокнул губами, поднеся ко рту сложенные щепоткой три пальца. — У нас в Грузии только так!

— Так это в Грузии, а вы армянин! — засмеялась Надежда Константиновна. — Вы «джан»!

— Верно, я «джан», но и «генацвале»: я ведь родился в Грузии, хотя и армянин.

— Вы — интернационалист, товарищ Камо. Вы — благороднейший, бесстрашный солдат революции. И этого более чем достаточно, чтобы соединить в себе все ласковые обращения в ваш адрес не только Кавказа, но и мира! — сказал Ленин. — А теперь, товарищи, нам надо поговорить, сядемте. Впрочем, лучше перейдем в кабинет: пора дать Надежде Константиновне отдохнуть, — Ленин виновато посмотрел на жену.

— Идите, идите. Но прошу вас, не задерживайтесь. Даю вам максимум, максимум… — Надежда Константиновна запнулась и безнадежно развела руками. — Какой же возможно установить максимум, если сейчас уже одиннадцатый час ночи! Все добрые люди спать в это время ложатся!

— Вот видишь, Надюша, речь о добрых людях, а мы — недобрые, — Ленин сделал паузу и, глубоко вздохнув, показал рукой на себя и своих гостей. — Мы, Надюша, особоотрядчики, и нам сейчас архиважно пободрствовать!

— Вы еще и неисправимые полуночники, вот вы кто! Идите, но знайте, что я приду. И совсем скоро. Тогда не ждите от меня добра…

Пожелав Надежде Константиновне спокойной ночи, Дзержинский и Камо по настоянию Ленина вышли первыми.

Еще издали, прежде чем они прошли мимо нее, Аня Новикова, все еще стоявшая на часах, услышала голос Ленина.

Ленин, занятый разговором, не взглянул в ее сторону. Он шел обычной своей легкой походкой, коротко размахивая в такт шагам руками, поворачивая голову то к одному, то к другому собеседнику.

Явно Ильичу было не до сна… «Да ведь это не гости его, а он их не отпускает! — сделала неожиданное открытие Аня. — Ну и человек!..»

Как только вошли в совнаркомовский кабинет и уселись вокруг письменного стола, Владимир Ильич сказал:

— Прежде всего, Феликс Эдмундович, хотелось бы послушать, как на сегодняшний день обстоят дела с формированием частей Красной Армии и ее командного состава. Рассказывайте!

Дзержинский не сразу ответил. Он несколько минут сосредоточенно раздумывал, с чего же начать.

…После мартовского Восьмого съезда партии, где обсуждался именно этот вопрос, прошло два с лишним месяца, а порадовать Ильича было нечем. Но надо было трезво, как это делает сам Ленин, дать оценку обстановке…

Камо нервничал. Он считал, что Дзержинский слишком испытывает терпение Ильича, поэтому то и дело поглядывал в его сторону. Но сам Ленин не торопил с ответом. Минутное молчание Дзержинского говорило Ленину гораздо больше, чем можно было предположить!

Недавно в лондонской газете была напечатана корреспонденция скульптора Шеридан, приезжавшей в Советскую Россию понять русскую революцию и запечатлеть в своих работах кое-что для истории. Ленину понравилась правдивость, с какой англичанка писала о большевиках, в частности о Дзержинском, чей бюст она лепила:

Вот она, правда! Ленин откинулся в кресле, потер пальцем широкий лоб.

Конечно, умеет Дзержинский беречь душевное спокойствие товарищей, но есть и предел этому!

Ленин в упор посмотрел на Дзержинского. Глаза у него сузились и потемнели.

— На ваш вопрос, Владимир Ильич, ничего утешительного не скажу. В штабы и подразделения затесалось немало чуждых элементов. Они создают путаницу и неразбериху в приказах, в директивах, и это, безусловно, плохо отражается на формировании частей Красной Армии. Зачастую мобилизуются и посылаются на передовую заведомо слабые по военной подготовке и ненадежные по классовому подбору отряды, неспособные противостоять противнику, имеющему численное превосходство и хорошо подготовленную, отлично вооруженную армию…

Дзержинский увидел, как по лицу Ильича пробежала тень, особенно при последних словах. А Камо не выдержал и воскликнул:

— Да, враги хотят взять нас измором. Не выйдет, господа. А мы что, умерли? Раз народ рвется на фронт, значит, никакая вражья армия, будь она о двух головах, не устоит!

— Да, нужно усилить бдительность пролетариата, наметанным глазом видеть в человеке больше, чем написано в его документе. Разоблачать и уничтожать классовых врагов и в тылу, и на фронте! — Голос Ленина зазвучал резко. Пальцы его рук, лежавшие на столе, сжались в кулак. Он встал, быстро прошелся по кабинету.

Камо впервые видел Ленина в таком сильном гневе.

А Феликсу Эдмундовичу вспомнилось вычитанное в газете «Манчестер гардиэн» высказывание Вильямса Т. Гуда о Ленине:

Да, в искренности чувств Ленину не откажешь. Он весь на виду!

— Хочу заверить вас, Владимир Ильич, что у нас в разведке уже много безымянных героев-чекистов. Под видом «своих» они проникают в армию противника. Немало делают, чтобы выведать планы противника, разложить его изнутри, свести до минимума военные операции против нас, уничтожить незаметно главарей. Это, Владимир Ильич, мы называем «малой войной».

Дзержинский остановился и вопросительно посмотрел на Ленина, затем на Камо.

— Принципиально мы никогда не отказывались от такого политического акта малой войны. Это одно из военных действий, которое может быть вполне пригодно, и даже необходимо в известный момент сражения, при известном состоянии войск и при известных условиях как одна из операций действующей армии, тесно связанная и сообразованная со всей системой борьбы.

— А теперь давайте конкретно поговорим о создании Особого отряда Камо. — Ленин улыбнулся, увидев, как вспыхнуло лицо Камо, как загорелись его глаза.

Дзержинский внимательно выслушал предложение Ленина и одобрительно кивнул.

— Представьте, Феликс Эдмундович, товарищ Камо считает, что в его отряд должны войти видные партийные деятели! Но я по этому поводу успел с ним объясниться. Что скажете вы?

— Скажу, что дело хорошее. Товарищ Камо неспроста замахнулся на ответственных работников ЦК. Он — опытный конспиратор и понимает, что основа всему — тайна. Знает один — полная гарантия! Двое — возможно… Трое… — Дзержинский развел руками, показывая, что тайны уже нет. — Да ведь и не всякий ответственный работник, будь он храбрый из храбрейших, годен для этой работы! Малейший промах — и погубит себя, и провалит весь отряд.

— Что же, батенька, вы так мрачно настроены? Выходит, сейчас нас трое знает об отряде, и уже нет тайны? Отряд ведь не может состоять только из одного бойца?

Дзержинский впервые за весь вечер засмеялся.

— Ну, конечно же, нет, Владимир Ильич!.. Речь о необходимости серьезной подготовки. Бойцы должны быть отобраны со всей тщательностью, проверены досконально, потом — хотя бы кратковременные курсы специальной разведывательной службы надо им пройти… Без этого отряд в самом зародыше будет обречен на гибель! Верно я говорю, товарищ Камо?

— Верно, конечно, верно! Но это можно в будущем создавать такие солидные школы разведчиков. А сейчас враг душит, спешить надо! Думаю, срок подготовки можно сократить за счет подбора в отряд опытных, преданных партийцев. Вот над чем надо голову ломать.

— Товарищ Дзержинский поможет.

— Конечно, Владимир Ильич. Завтра мы с Камо детально обсудим все организационные вопросы. Он нам тоже кое-что подскажет. Может, внесет коррективы в созданную нами памятку чекиста.

— Добре! Что касается бойцов для Особого отряда, не сомневаюсь, найдете людей, отличных боевиков. У нас масса молодых, преданных товарищей — детей рабочих. Взять хотя бы курсантов Кремля… Одна такая девушка, которую вы видели на часах у совнаркомовского кабинета, целого вооруженного отряда стоит!

— Это верно. Но у молодежи нет опыта подполья! Справится ли она? — начал было Камо, но, поймав укоризненный взгляд не только Ленина, а и Дзержинского, осекся. Ему стало снова не по себе за свои сомнения. Разве сам он не был когда-то молодым?

— Все мы всё делаем в первый раз, товарищ Камо. И вы в свои пятнадцать лет начинали с больших дел, — сказал Ленин. — Отлично молодежь справится, отлично! Составьте вместе с товарищем Дзержинским план организации Особого отряда для отправки в тыл противника, и быстро! Держите меня в курсе дел!

С этими словами Ленин придвинул свое кресло вплотную к письменному столу и через несколько минут протянул Камо записку.

— Нате, батенька мой, и действуйте! Имейте в виду, что на заседании Оргбюро ЦК партии решили послать на Западный фронт Серго Орджоникидзе, вас, Камо, и еще десять коммунистов, по этому вопросу уже принято постановление. Серго назначен членом реввоенсовета Шестнадцатой армии Западного фронта. Он выедет немедленно. Выедут завтра и другие. А вы пока останетесь и займетесь организацией Особого отряда.

Камо тут же прочел ленинскую записку.

Камо с благодарностью посмотрел на Ленина.

Такое доверие вождя было равносильно высшей награде — жизни. Оно было больше жизни. Время шло к трем часам. Ночные сумерки уже начали редеть. Не успели выйти из кабинета, как вошла Крупская. Она выразительно показала на часы.

— Я всегда сожалею, что приходится тратить время еще и на сон. Досадное несовершенство природы, но, увы, мы не можем полностью его игнорировать! — Ленин безнадежно развел руками.

— Ты же сам говорил, что надо придерживаться режима, иначе расклеимся, — укорила его Надежда Константиновна.

— Верно! Только, Надюша, не «режима», а «прижима». Забыла, что ли? Но для этого нужна, конечно, постоянная тренировка. Я бодр, здоров! Кто может определить, сколько нужно сна, чтобы сохранить работоспособность? Вот ты у меня, пожалуй, опять переустала. Прости, сейчас, немедленно же приду и лягу!

Дзержинский и Камо знали, что Ленин переделал не только слово «режим» на «прижим», но и слово «устал» — на «переустал».

— Вы думаете, Ильич так сразу и уснет? По себе знаю, что нет, хоть и ляжет в постель. В таких случаях Ильич предпочитает всю ночь работать за письменным столом, — сказал Дзержинский Камо.

И верно. Пока друзья шагали по пустынным темным улицам Москвы — один в общежитие, а другой к себе, Ленин успел написать Надежде Константиновне записку и положил ее на видное место:

И так всю жизнь! Он считал себя здоровым даже теперь, после ранения, когда все еще в теле сидели свинцовые пули. Ленин знал, что почти все члены Политбюро работают в небывало, неслыханно тяжелых условиях все двадцать четыре часа в сутки с напряжением всех душевных и физических сил, не считаясь ни с возрастом, ни со здоровьем. Эта болезнь называлась «советской».

3

Остаток ночи Камо не спал, а сидел в красном уголке общежития за столом, где записывал в блокноте свои соображения. Утро застало его за этим занятием. План, до этого казавшийся очень простым, на бумаге занял немало места. Едва дождавшись назначенного Дзержинским часа, Камо помчался к нему.

— Оперативность у вас, скажу я вам, превосходная! После такой тяжелой дороги — бессонная ночь! — Феликс Эдмундович потряс блокнотом Камо.

— Учусь у вас! — весело парировал тот.

— А все мы вместе у Ильича, — подхватил Дзержинский.

И оба засмеялись: Камо — громко, раскатисто, Дзержинский — сдержанно.

Затем они сели бок о бок за письменный стол и углубились в работу. Тщательно взвесили, обсудили все пункты и детали плана. Только один вопрос вызывал у обоих сомнение: проверка стойкости будущих бойцов отряда.

— Сам Ильич вчера сказал, что надо видеть человека глубже того документа, который удостоверяет его личность. А как увидеть? Человек ведь не прозрачный! Душу его так просто не разглядишь… — Камо вопросительно посмотрел на Дзержинского, а тот — на него, вполне понимая всю серьезность поставленного вопроса. Действительно, одна паршивая овца — и все стадо долой.

Несколько минут оба молчали.

— Совсем недавно был у нас такой случай, — заговорил Дзержинский. — Проверили мы очень нужную нам для раскрытия заговора в Петрограде женщину — учительницу, из бывших аристократок. Она вызывала у чекистов сомнение, так как в недавнем прошлом была накоротке кое с кем из офицеров армии Юденича и у нее могли сохраниться связи.

Устроили превосходную инсценировку! Довольно удачно по внешности и манерам подобрали чекиста, и он с письмом от известного ей лица, которого незадолго до этого мы арестовали — она об этом, естественно, ничего не знала, — отправился к ней домой. Весьма осторожно, представившись офицером Добровольческой армии, посланец вручил ей пакет, надписанный знакомым почерком. Ничто не могло вызвать опасения! Все было разработано детально, со всей тщательностью!

Она приняла нашего человека действительно за белогвардейского офицера и не только попыталась выгнать, но и, схватив письмо, тут же кинулась звонить по телефону в ЧК. Пришлось мнимому офицеру слегка применить силу, чтобы придать естественность создавшемуся положению. Женщина боролась, как львица, все-таки вызвала наших и вручила нераспечатанный конверт ЧК. Такому проверенному человеку нет цены! На него всегда и везде можно положиться.

— А потом женщина узнала о проверке?

— Ни в коем случае! Оскорбилась бы насмерть. При ней мы и арестовали «офицера».

— Да, есть над чем задуматься… Способ, я вам скажу, довольно рискованный!

— Однако верный. Теперь познакомьтесь, пожалуйста, с составленной памяткой для чекиста. Сядьте там, в сторонке, и читайте. Очень важно знать ваше мнение.

Кабинет Дзержинского был небольшой. Главное место занимал в нем письменный стол. На нем чернильный прибор, лампа, телефон. Рядом этажерка с книгами, журналами. Стопки книг были и на столе. В углу комнаты, за ширмой, виднелись кровать и умывальник. У окна — несколько кресел и маленький журнальный стол.

Камо придвинул одно из кресел к столу и углубился в чтение памятки.

Пока Камо читал, Дзержинский принял посетителей, переговорил по телефону, отдал распоряжения. Одновременно он бросал взгляд в сторону Камо.

— Вы уже по второму разу перечитываете текст. Там что-нибудь требует корректировки?

— Нет, Феликс-джан! Здесь все, что нужно. Только бы я переменил порядок перечисления правил.

— А именно?

— Пункт о том, что работа в органах ЧК опасна, поставил бы не предпоследним, а первым. За ним — пункт об обязанности, которую возлагает Российская коммунистическая партия. И так далее…

— От перемены мест слагаемых сумма не меняется, — засмеялся Дзержинский.

— Не говорите… Человек сразу должен знать, что идет на возможную смерть. Я лично так буду строить с бойцами свои беседы.

Во время разговора вошел секретарь и доложил о приходе вызванного в ЧК товарища.

— Пусть чуточку подождет, — сказал Дзержинский.

Камо торопливо встал.

— План организации Особого отряда надо перепечатать с нашими поправками, — сказал Дзержинский. — Затем представить его Ленину. Вы это и сделаете: он вас ждет.

Уже попрощавшись и дойдя до дверей, Камо вдруг остановился:

— Послушайте, когда мы вчера проходили в совнаркомовский кабинет, вы обратили внимание на часового — курсантку, о которой сказал мимоходом Ильич?

— Аню Новикову?

— Ее так зовут?

— Да. Девушку рекомендовал нам Никита Сергеевич Туляков, член Московского комитета. Найдите его и переговорите. Хотите начать с нее?

— Да. Пусть она будет первой…

— Хорошо! Я жду вас у себя в любое время дня и ночи.

И Камо поспешил в Московский комитет партии.

Найти Тулякова, московского рабочего-большевика, ныне члена МК, оказалось просто. Но тот не имел о Камо никакого представления, и здесь записка Ленина очень пригодилась.

— Да, на созданные по инициативе Ленина первые пулеметные курсы Кремля рекомендовал Новикову я. Девушка провоевала в Особом Московском военно-заградительном отряде против белобандитов около года. Я ее и записывал туда добровольцем.

Слово за слово, и Никита Сергеевич рассказал Камо все, что сам знал о Новиковой: «кремлевский курсант» звучит как звание, и она с достоинством его носит. Товарищи ее очень уважают, зовут Ван Ванычем и никакой вольности при ней не допускают. Аня старается оправдать доверие и надежды тех, кто поверил в нее и рекомендовал. Очень ответственно относится к своему делу.

— Пригласите ее, пожалуйста, сюда сейчас, — попросил Камо.

В тот же час Туляков вызвал Новикову Аню в Московский комитет. Увидев вчерашнего гостя Ленина, Аня улыбнулась ему как старому знакомому.

— Курсант Новикова прибыл! — звонко отчеканила она и вытянулась перед бывшим своим командиром Туляковым по всем воинским правилам.

— Видите, товарищ Камо, как она привыкла к своему прозвищу «Ван Ваныч»? Говорит о себе в мужском роде: «прибыл», — засмеялся Туляков.

Аня не смутилась. Подтянутая, красивая, она держалась с достоинством. И это понравилось Камо.

Когда Туляков оставил их наедине, Камо объяснил Новиковой причину вызова в МК. Он понял, какого она склада характера, и приступил к разговору без всякого дипломатического подхода.

— Давайте говорить прямо: это смертельно опасное дело.

Аня удивленно подняла на Камо глаза: разве на фронте не то же?

— Пасть в открытом бою — одно, а здесь — другое, — поспешно перехватил ее мысль Камо. — Многие разведчики погибают бесследно, в таких обстоятельствах, что Родине остается неизвестен их подвиг…

— Разве ради подвига и славы мы стоим насмерть? Много могил неизвестных солдат холмиками поднимаются после боя! — Аня нахмурила брови: говорить о таких вполне понятных вещах не хотелось.

— Быть под огнем каждый час, носить маску день и ночь…

— Под огнем быть — мне не привыкать. Смертью меня не запугаешь. А вот носить маску — не в моей натуре: я привыкла прямо в лоб!

— А как же мы без хитрости обнаружим и обезвредим тщательно замаскированных, изворотливых агентов империализма? У нас должна быть своя надежная разведка, действующая ради великой революционной идеи? Здесь «прямо в лоб» не годится! — возразил Камо. — Четыре раза жандармы приговаривали меня к смертной казни, и все-таки я их перехитрил. Видите, жив?

Да, Аня это видела. Этот человек со строгими чертами лица, внимательными темными глазами внушал ей доверие.

Камо говорил о понятиях, до сих пор чуждых образу мыслей Ани. Но она понимала их важность. Только сумеет ли сыграть роль, как заправская артистка? Хватит ли у нее терпения жить бок о бок с врагами, сидеть с ними за одним столом, пить кофе, а если понадобится — то что-нибудь покрепче, и при этом улыбаться? Сумеет ли притворяться, лгать? Во имя революции должна, обязана! Сам Ленин предложил создать такой отряд, значит, он необходим.

— Расскажите, Новикова, о себе, о своей семье поподробнее. Мне необходимо о вас все знать! — попросил Камо.

Аня задумалась. О чем рассказывать? Когда она вступила в Красную Армию? Так об этом Туляков, наверное, уже сообщил? Аня подняла глаза на Камо, как бы пытаясь понять, почему именно с нее тот начал отбор в Особый отряд.

— Туляков вас хвалил, но мало что рассказал. Рекомендовал же вас Владимир Ильич, — как бы отвечая на ее незаданный вопрос, сказал Камо.

— Сам Владимир Ильич?

— Он.

Аня силилась, но не смогла сдержать улыбку. При этом удивительно привлекательными стали ямочки на ее округлых щеках. И чтобы как-то скрыть свое смущение, стала рассказывать:

— Родилась я в деревне Гостеевке Козловского уезда. Слыхали о таких местах?

Камо отрицательно покачал головой.

— То-то и оно… Глухомань беспросветная! До неба — высоко, до царя — далеко. Так было и с дорогами из деревни в уезд, так было и с людским горем. Всему голова была сельская знать: поп да лабазник, кулаки да урядники…

Аня остановилась. Зачем она все это говорит? Кому интересно знать о Гостеевке, когда вся Россия была такова? Надо просто сказать, что отец ее, Тимофей Ильич, которого звали в деревне не иначе, как Тимка, или Тимошка, всю жизнь работал батраком у соседа Пантелея Митрофановича, владельца огромного хозяйства…

Там же работала и вся семья Новиковых. Младшие пасли гусей и свиней, чуть постарше — стадо. Мать и тетка, сестра отца, день-деньской ломали спину в скотной богатея. Сама Аня помогала матери и в доме, и на поденщине. Одна старая бабуля, мать отца, по чужим людям не ходила…

Сколько Аня себя помнила, всегда зимой не хватало в доме хлеба, не все дети имели валяные сапоги, шубы, выходили на улицу по очереди. Когда началась война с германцем, отца взяли в солдаты.

— Ушел корми-и-иле-ец на-а-аш! — протяжно заголосила мать, а за ней — бабушка с теткой.

Аня кусала губы: жалко было отца… Его могли ведь убить!

Но семье повезло: отца лишь ранило в ногу. Он вернулся в село, опираясь на костыль.

— Шабаш! Теперича мы знаем, почем фунт лиха! Нас теперича на мякине не проведешь! — сразу же заявил он.

Вскоре выяснилось окончательно, что именно хотел сказать людям Тимка. И не просто Тимка, теперь уже хромой Тимка.

— Надо убрать Пантелея-кровопийцу и ему подобную паразитную нечисть! Земля должна принадлежать мужикам. Она — наша!

Да, два года солдатчины кое-чему научили Тимофея… И когда власть перешла в руки народа, он стал одним из главных людей в комитете бедноты — комбеде.

Никто теперь не звал его Тимка-хромой. «Наш Тимофей»! Вот он как был возвеличен… Больше того, отца избрали председателем сельского Совета.

— Кто был ничем, тот стал всем! — беднота верила в своего избранца. — Так-то вот, Тимофей Ильич… Отчество твое — как у нашего всемирно известного вождя революции Ленина. Так давай, сделай нам по справедливости народную жизнь!

Отец не ударил бы лицом в грязь, если бы…

Аня никогда не забудет ту ночь, когда вдруг забарабанили в оконную раму и переполошили всю семью. Отец вскочил с постели и, как был в одном белье, подбежал к окну.

— Не подходи к стеклу, лучше подай голос в дверь! — крикнула мать.

Но отец махнул рукой. Он привык, что люди в ночь-полночь идут к нему со своими горестями, поэтому без страха приплюснулся носом к окну.

Но не успел он спросить, кто там, как раздался выстрел. Еще пронзительнее его был вопль матери:

— Уби-ли-и-и! Люди, на помощь! Уби-ли-и-и!

Кинулась к упавшему сыну бабушка. А Аня опрометью бросилась за фельдшером.

Не успела она добежать до его дома, как он попался ей навстречу и, не дав вымолвить слова, потянул ее за руку. Слух об убийстве распространился молниеносно, все соседи уже были на ногах.

Когда Аня с фельдшером прибежали, дом был переполнен.

— С улицы из берданки саданули прямо в лицо! — сказал фельдшеру кто-то из мужчин.

Как ни старался фельдшер привести раненого в чувство, не смог. Не приходя в сознание, он умер.

Страшно было Ане смотреть на обезображенное лицо отца. Люди советовали на похоронах прикрыть покойника покрывалом. Но мать наотрез отказалась.

— Пусть, пусть все видят, как враги кромсают честных людей! Пусть злости в бедняках прибавится! — исступленно кричала она.

— Меня бы, старую, лучше убили! — горестно ломала руки бабушка. — Молодость, силушку бы его пожалели! Детишек бы по миру не пустили!

И что же — не выдержало сердце бедной матери: похоронили ее ровно через день рядом с сыном.

«Кто, кто убийца?» — без конца задавали сельчане друг другу один и тот же вопрос. «Какая разница, кто именно убийца? Ясно — богатеи… Все они причастны! Все кулачье надо уничтожить!»

Так думала и Аня. Она подала заявление в местную ячейку о вступлении в партию. Ей было шестнадцать лет, но приняли ее единогласно. И пошла Аня работать секретарем в ЧК Изосимского района. Но вскоре поняла, что она не успокоится, пока собственными руками не будет стрелять в убийц отца — врагов революции.

Аня постригла волосы на мужской лад, обула сапоги отца, приладила на свою фигуру его солдатскую форму и как заправская красноармейка отправилась в город Козлов. Там она впервые попала на прием к Тулякову.

— Хочу в заградительный отряд, который борется против беляков, то есть белобандитов. Оформляйте! — Тоя у Ани был категоричный.

— А как с молочком? — серьезно спросил Туляков.

— С каким таким молочком? — нахмурилась Аня.

— С материнским, что еще на губах не просохло?

От обиды у Ани навернулись на глаза слезы. Но она до крови прикусила губу, собрала всю волю, чтобы не уронить ни слезинки и не нагрубить.

— Убьют же, дурья голова! Мать твою жалко, да и ты пожить не успела еще…

— Успею. Состариться недолго. А мать… Не трожь ее имени! Раз сама, родимая, разрешила мне идти на фронт, кто запретит? — не сдержалась-таки Аня и повысила тон.

«Такая, пожалуй, не отцепится», — подумал Туляков и все же решил попытаться отделаться от нее ее же «козырем»:

— Говоришь, мать разрешила? Нипочем не поверю. Небось она там волосы сейчас на себе рвет, что дочка убежала из дому! Вот представь разрешение от нее и еще два от членов партии вашей Гостеевки, тогда и поговорим. А пока — марш отсюдова, с глаз моих долой! Работать мешаешь…

Хотелось Ане в сердцах обозвать Тулякова бюрократом прямо в лицо, но благоразумие взяло верх — сдержалась. Пришлось из Козлова шагать в свою Гостеевку: где пешком, где на редких попутных подводах. Стояла слякотная осень, от нудных дождей дороги развезло.

Дочери убитого председателя оказалось несложно достать две рекомендации от партийцев. А вот мать наотрез отказалась пустить ее на фронт.

— Я же тогда с твоего согласия пошла в Изосимовский ЧК! Какая теперь разница? — настаивала Аня.

— ЧК — это не фронт, где кругом стреляют и, того гляди, убьют!

— Опасность смерти, мама, везде одинакова. Лучше добром отпусти, а то уйду без твоего благословения — бог накажет: как раз и убьют.

Последний довод оказался сильнейшим. Верующая, малограмотная мать кое-как нацарапала бумажку о своем согласии и перекрестила дочь на дорогу.

Каково было удивление Тулякова, когда Аня снова объявилась и энергично втиснулась в густую толпу, заполнявшую комнату, где записывались на фронт добровольцы. Подошла ее очередь, и девушка молча положила перед Туляковым три бумаги.

Тот с трудом удержался, чтобы не расхохотаться. «Ну и дивчина… Кремень. Такую с пути не собьешь!» — восхищенно подумал он. Однако бумаги Новиковой все же начал читать.

Другая рекомендация гласила то же самое, за исключением одной фразы:

Мать же писала совсем коротко:

Туляков все три записки, написанные на помятых листах ученических тетрадей, аккуратно сложил и молча протянул Ане.

— Ну, так как? Хватит этого?

Туляков, нахмурив брови, посмотрел поверх головы девушки, чтобы не встретиться с ее пылавшими огнем глазами, и строго спросил:

— Так сколько же годков тебе минуло?

— Шестнадцать, товарищ Кириллов, — звонко отчеканила она, очень кстати вспомнив фамилию, которую вычитала на дверях.

— Ври, да не завирайся! Во-первых, я вовсе не Кириллов, а Туляков Никита Сергеевич. Кириллов — начальник повыше меня чином. Так что твой подхалимаж не прошел. Во-вторых, тебе от силы четырнадцать, не более. А ежели ты настаиваешь, что шестнадцать, значит, материнское молочко тебе впрок не пошло. — И, считая разговор законченным, Туляков обратился к очереди: — Следующий!

Аня на миг остолбенела, но через минуту подскочила к нему как ужаленная.

— То есть как это «следующий»? А я? Я тебе что — ноль? Пустота? Врешь…

— А ты пока расти! — едва скрывая улыбку, спокойно посоветовал Туляков и занялся очередным добровольцем.

— Поиздеваться захотел? За разрешением по слякоти этакой посылал? Думал, на слабака напал? Нет уж… Не возьмешь добром, пойду за вами самовольно. Не отстану, если даже, как собаку, камнями закидаете!

Было в этой девушке нечто очень цельное, очень чистое, что покоряло. И Туляков сдался:

— Ну и настырная! Оглушила совсем! Такие долго голову на плечах не носят… Давай говори толком, откуда, чем занимаешься… В общем все, как есть!

И Аня рассказала обо всем по порядку. А когда Туляков узнал, что, кроме всего прочего, она еще и умеет стрелять, совсем повеселел.

Пулемет Аня освоила очень быстро, и ее зачислили в пулеметную команду. Среди добровольцев Новикова оказалась не только самой молодой, но и самой боевой и смышленой.

Стояла уже поздняя осень. Под ногами на высохшей траве хрустел иней. Рассветало. Отряд Тулякова выбивал врагов из трех очень густо населенных сел, отстоявших друг от друга на три-пять километров.

В беспрерывно строчившем по белякам единственном пулемете докрасна накалился ствол, в кожухе кончилась вода. Но именно от пулемета зависела судьба бойцов, цепью пошедших в наступление. Что было делать?

И тут Аня схватила брезентовый мешок и во весь рост побежала под уклон к оврагу.

— Вернись, убьют! — отчаянно закричал пулеметчик, но девушка махнула рукой и под самым носом неприятеля пробралась в крайнюю избу. Там она опорожнила ведро воды в свой мешок и тем же путем вернулась назад. Вокруг нее густо ложились пули неприятеля, но, к счастью, ни одна не задела!

Благодаря мужеству Новиковой пулемет снова застрочил, и наши, освободив три деревни, помчались преследовать белоказаков.

— Ты, брат, не Аня, даже не Анна, а Иван Иванович. Любого парня за пояс заткнешь! — восхитился девушкой пулеметчик. — Отчаянная…

Так, с легкой руки этого парня, Аня стала для всех Ван Ванычем…

Камо слегка кашлянул в кулак, чтобы привлечь к себе внимание глубоко задумавшейся девушки. Аня встрепенулась.

— Училась грамоте в сельской школе всего три года. С шестнадцати — пошла на фронт… Там вступила в партию… Теперь — кремлевский курсант. В Особый отряд вступить готова. Разрешите идти?

Спокойно, с достоинством завершила разговор Новикова, и задерживать ее дольше не имело смысла.

Вошедший вскоре Туляков застал Камо в раздумье.

— Ну как? Держу пари, она играла с вами в молчанку?

— Почти что, — признался Камо. — Девушка, что и говорить, обаятельная, очень положительная, однако есть и «но». А именно: прямолинейная. С ней надо очень много работать. Но время? Где взять время для этого?! А жаль, очень жаль будет расставаться с первой «ласточкой» Особого отряда.

— Ну уж это вы перегнули, товарищ Камо! Аня умная, где понадобится — и похитрее вас окажется. Я же рассказывал!

— Все, что вы рассказывали о ней, еще больше подтверждает мою правоту. И все же не откажусь от нее, — весело закончил Камо.

4

— Сегодня часикам к пяти зайди ко мне домой. Есть важное дело, — сказала Варя Каспарова Асе тоном, не допускающим возражения. Было ясно, что дело весьма необычного характера… Ася едва дождалась назначенного времени.

В гостинице «Националь» Варя занимала большую, но неуютную комнату. По всему было видно, что хозяйке не до своего жилья! Каспарова посадила Асю в потертое кожаное кресло и сказала, что сейчас придут два товарища, с которыми она хочет познакомить ее.

Ася почувствовала, что именно сегодня, здесь должен произойти важный поворот в ее судьбе.

— Один из них, Саак Тер-Габриелян, — старый большевик. Небось слыхала о нем? Известный революционер. А другой — Камо. Кстати, я хорошо знаю его еще с тифлисского подполья. Бесстрашный боевик партии, герой. В его личном деле значатся шесть арестов в России и в странах Европы. Сколько раз он дерзко бежал из тюрем, в которых провел в общей сложности около девяти лет! Он перенес четыре года жесточайших пыток в застенках Берлина и Тифлиса, бесконечное число избиений, пять ранений, смертный приговор, осуждение на двадцать лет каторги… Словом, путь Камо к революции овеян славой. Я уверена: когда-нибудь о нем будут писать книги, снимать картины. Ленин его лично знает! Я тебе как-нибудь расскажу на досуге о нем поподробней, и ты ахнешь. Сейчас просто нет времени…

И действительно, не успела Каспарова закончить последнюю фразу, как в дверь постучали. Вошли двое мужчин. Один из них был в кожаном черном пальто, среднего роста, лет под сорок. Молчаливый и сосредоточенный, он перекинулся с присутствующими лишь парой слов. Это был Тер-Габриелян. А другой — смуглый, превосходно сложенный, с живыми черными глазами на красивом энергичном лице — оказался Камо.

— Семен Аршакович Тер-Петросян! — представился Камо и быстрым взглядом окинул Асю. Это ее покоробило, и она смущенно расправила у пояса складки гимнастерки.

После общих фраз о том о сем Тер-Габриелян поднялся, дружески попрощался и потянул за собой Каспарову. Оставшись наедине с Камо, Ася вопросительно посмотрела на него.

Камо повел с Асей разговор совершенно иначе, чем с Новиковой. Он с восхищением говорил о революционерах прошлого, боровшихся против царизма. А затем вдруг задал вопрос:

— Вы Шаумяна знали? Кого еще из большевистского подполья Баку назовете?

— Почти ежедневно слушала речи Шаумяна, Джапаридзе, Азизбекова, Фиолетова. Знаю Микояна, Гамида Султанова, сыновей Шаумяна.

— Это хорошо! А как вы думаете, почему Бакинская коммуна пала? И еще: есть ли общее в поражении Парижской и Бакинской коммун?

Это уже становилось похожим на экзамен… Хорошо, что Ася за эти два года отлично усвоила азбуку коммунизма!

Камо, видимо, остался доволен ее ответами. Затем он повел разговор о создании Красной Армии.

— «Всякая революция тогда лишь чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться», — тихо процитировала ленинские слова Ася.

— Вот именно, — обрадовался Камо. — Не ради захвата чужих земель, не для порабощения других народов, а для защиты революции, во имя мира и справедливости создана наша Красная Армия!

Интересно, для чего этот разговор?

Наконец Камо встал, сделав Асе рукой знак остаться на месте, подошел к двери и поплотнее прикрыл ее. Вернувшись, придвинул свой стул к ее креслу.

— Есть у меня к вам один разговор. Только условие: никому ни слова. Даже родной матери! Договорились?

— Хорошо, обещаю, — прошептала девушка. У нее часто-часто забилось сердце: наконец-то!

— Есть указание товарища Ленина — сформировать отряд особого назначения. Он должен отправиться в глубокий тыл белогвардейцев: надо оттуда помочь нашей армии, фронту.

Ася встрепенулась. Так вот что значил оценивающий взгляд Камо!

— Интересно! Даже романтично! — улыбнулась Ася. И, сказав это, поняла, что ничего глупее не могла бы придумать. Поэтому поспешила спросить: — Что же этот отряд будет делать в тылу у белогвардейцев?

— Диверсионную работу! — Камо прямо взглянул в глаза Аси и улыбнулся своей обезоруживающей улыбкой.

— Что же, например, я могу делать в этом отряде?

— Взрывать штабы врага, доставать ценные сведения. Мало ли что подскажут обстоятельства! К примеру, спрячешь в кармане динамит и проникнешь в белогвардейский штаб. Нажмешь кнопку — и точка: штаб взлетает в воздух, и ты — вместе с ним. Страшно?

— Не очень, — храбрясь, ответила Ася и начала машинально перебирать страницы какой-то потрепанной книжки. На Камо она не смотрела.

— Постойте, а почему вы решили, что вас возьмут в этот отряд? Может, вы не подходите? — вдруг спросил Камо.

Ася оторопела. Действительно, почему? Ей стало не по себе.

— Я готова вступить в Особый отряд… Конечно, если подхожу…

— Не раздумывая? А вы знаете, что должны поставить крест на своей личной жизни? Ничего для себя: ни семьи, ни очага. Знаете, что смерть будет караулить вас каждую минуту?

— Знаю. Но я не хочу об этом думать, — тихо ответила Ася.

— Нет, вы обязаны думать! Я ведь это серьезно сказал, что придется взрывать штабы. Вполне возможно, что вы и сами не уцелеете…

— Пусть. Значит, я своей смертью послужу народу! — решительно ответила она.

— Самой, конечно, взлетать на воздух необязательно… — засмеялся Камо. — Пусть враги взлетают! Но крест есть крест…

Через несколько дней Каспарова сообщила Асе, что она принята в Особый отряд Камо.

Особый отряд обрастал людьми. Были отобраны пятьдесят человек преданных боевых коммунистов и комсомольцев, прошедших проверку лично через секретарей райкомов, секретарей МК и ЦК. Парни — все как на подбор с военной выправкой, кто в красноармейской форме, кто в матросской.

Девушки тоже в военном — в гимнастерках, в солдатских сапогах, коротко стриженные. Их в отряде было четверо, включая Аню Новикову и Асю Папян.

Третьей была Лиза Барская — коммунистка из бакинского подполья, одноклассница Аси, с которой они вместе приехали в Москву. Четвертую девушку, Лизу Драбкину, командировали в Особый отряд из секретариата ЦК партии. Ее лично знала Надежда Константиновна Крупская, с которой та работала в семнадцатом году на Выборгской стороне Петрограда.

Отряд разместился в небольшом флигельке, спрятавшемся в глубине зеленого двора на Садово-Каретной улице. Девчат поселили в одной большой комнате, ребята занимали несколько других, а Камо занял небольшую комнатушку, где едва поместилась узкая кровать, небольшой столик и пара стульев. Здесь он принимал бойцов, с которыми была необходимость поговорить с глазу на глаз. Дошла очередь до Лизы Драбкиной.

— Хочу попросить вас, Драбкина, заняться довольно скучным делом: анкетами наших бойцов. Вам придется это делать в часы, свободные от занятий, по возможности не афишируя. Так, будто между прочим… Как вы на это смотрите? Справитесь?

Девушка внимательно посмотрела на Камо, обдумывая ответ.

Камо понравилась эта ее спокойная вдумчивость. Сам горячий и быстрый в решениях, он особенно ценил в людях уравновешенность, неспешность высказываний и решений.

— Анкета — это вещь, которая только кажется скучной! На самом же деле бывают анкеты — и анкеты… В тех, например, которые мне суждено было впервые держать в руках, был заключен неповторимый кусок истории…

Камо понял, что Лиза имела в виду анкеты старых большевиков, собравшихся в августе семнадцатого года, после свержения самодержавия, на шестой съезд партии. С каторги, из ссылок и тюрем приехали тогда люди, чтобы решать главный вопрос — вопрос о пролетарской революции.

От Дзержинского Камо знал, что Драбкина — дочь профессиональных революционеров — присутствовала тогда при встрече глубоко взволнованных людей, всматривающихся в лица друг друга, порой не сразу узнававших бывшего товарища по тюремной камере. Конечно, вспоминали они и о пережитых вместе провалах и арестах, годах одиночного заключения, тюремных бунтах, избиениях, каторге, побегах… Он сам тогда, полуживой после Харьковской тюрьмы, через горы и долины добрался до Петрограда. Владимира Ильича не было — скрывался в Разливе от грозящей ему расправы со стороны Временного правительства. Однако съезд работал под его непосредственным руководством!

— Говорите, что же вы замолчали? — с трудом оторвавшись от воспоминаний, попросил Лизу Камо.

— В то время мне было поручено раздать делегатам съезда анкеты, потом собрать их и сделать сводку. На листках серой, шершавой бумаги была начертана повесть о лучших представителях нашей партии. Вы даже не представляете, товарищ Камо, какая впечатляющая картина получилась от сложения всех данных! Я запомнила это на всю жизнь. Сто семьдесят один делегат… Люди проработали в революционном движении в общей сложности тысячу семьсот двадцать один год. Их пятьсот сорок девять раз арестовывали, в среднем три раза каждого. Около пятисот лет провели они в тюрьмах, ссылках, на каторге. Да что, собственно, я это вам говорю, когда в этой статистике числитесь и вы!

Драбкина смущенно замолчала.

— У вас прямо творческий подход к анкетам. Это замечательно, — сказал Камо. — Поговорим теперь о наших анкетах. Сейчас у нас в отряде пятьдесят человек. Мы должны оставить ровно половину. Я дам вам пятьдесят новых бланков. Вы раздадите их бойцам. Они заполнят их в зале, при вас, все вместе. Вы соберете их и потом составите сводку. Несовпадения выпишите отдельно.

— Если не уверен в своей памяти, не лги? Так я понимаю, товарищ Камо, этот ваш маневр с анкетами и автобиографиями? — с улыбкой спросила Лиза.

— Э, это недозволенная вольность — проявлять такую прозорливость! — полусерьезно, полушутливо погрозил пальцем Камо. — Вопросы ко мне есть?

— Есть, товарищ Камо! А как объясню товарищам — хотя бы девчатам по комнате, — почему именно я постоянно прибегаю сюда к вам? Это ведь может вызвать неизбежные толки!

— Да очень просто. Вы ведь, кажется, пописываете, ведете дневник или что-то в этом роде? Пусть все думают, что вы пишете повесть или летопись. И уединяетесь в этой самой отдаленной от суеты комнате. Идет?

Дни проходили в напряженных занятиях. Проводились они по отдельным группам и, исключая девушек, мало кто из числившихся в отряде знал, кто есть кто. Ни разу в полном составе бойцов не собирали.

Камо с первых же дней сумел расположить к себе бойцов, подружиться с ними. Однако это не мешало ему быть требовательным. Но и бойцы понимали его с полуслова, выполняли приказания быстро, точно.

Ася близко подружилась с Аней Новиковой и несколькими парнями из своей группы. На нее сразу произвели хорошее впечатление Роман Аксенов, Филипп Новиков, Володя Хутулашвили, большевик-грузин, которого девчата между собой стали звать «наш старик», потому что Володе было тридцать пять лет.

— Камо, наверное, многих отсеет, — как-то вечером, рассуждая об отряде, глубокомысленно сказала Аня Новикова. — Это при сражении чем больше бойцов, тем лучше, а для нашего дела — наоборот.

— Ладно, поживем — увидим… Наше дело рабоче-крестьянское: как партия найдет нужным, так правильно и будет, — рассудил Аксенов.

— Верно! Служи тому, кому присягнешь! — шутливо бросила Ася.

— Пушкин, «Капитанская дочка», эпиграф к первой главе. Батюшка-дворянин наказывал сыну-балбесу: «На службу не напрашивайся, от службы не отказывайся, служи верно тому, кому присягнешь», — уточнила Драбкина.

Ася покраснела. Конечно, Лиза права: она очень часто говорит книжным языком. А вот Новикова не читала «Капитанскую дочку», и для нее все осталось бы незамеченным, если бы не Лиза, которая любила и знала литературу. Даже сама что-то писала… Затем, говорит, и уединялась в комнате Камо.

Бойцы Особого отряда не только занимались стрельбой, но и учились искусству изготовления самодельных бомб. Много времени отводилось и теоретическим занятиям.

В конце стрельбы в большой комнате, специально отведенной под оружейную, бойцы располагались вокруг длинных столов и разбирали, чистили пистолеты, винтовки, ручные пулеметы. Запах ружейной смазки, металла щекотал ноздри. За работой мало кто отвлекался на разговоры. Только изредка кто-нибудь бросит реплику, второй чертыхнется, если что-то не ладится, третий замурлычет под нос песню…

Камо бесшумно подходил то к одному, то к другому бойцу. Это подхлестывало всех. Каждому казалось, что именно с него Камо не спускает взгляда.

Как-то Роман Аксенов сказал ребятам:

— Однако скажу я вам, други мои, по секрету, только, чур, не выдавать. Камо обучает нас стрельбе из разного вида оружия, а из пистолета — и правой, и левой рукой, и навскидку, учит обращению со взрывчаткой, многому другому, что необходимо для подпольщика, но не очень-то он на нас надеется!

— С чего ты взял?

— С того, что старик считает нас слишком молодыми.

— Чушь какая! Разве сам он не смолоду начал свои революционные подвиги? — удивилась Ася.

— То он, а то мы. Каждый на себя больше надеется.

— А что, очень может быть, — согласился с Романом Филипп Новиков. — Каждый из нас еще не доказал делом, на что способен! А ведь цыплят по осени считают, — высказав свое мнение, Филипп едва слышно засвистел мотив своей любимой песни «Эх, яблочко». При этом он, не отрываясь, продолжал драить ствол винтовки.

Недалеко от Аси работали две Лизы — Барская и Драбкина. Они придирчиво проверяли друг у друга наганы и неизменно обращались к «пулеметчице», как к арбитру.

С лица же Ани Новиковой не сходила снисходительно-добродушная улыбка, когда она смотрела, как работает Драбкина.

— Ну скажи, Лиза, чего ершишься? Глянь, ведь ты воробьиное гнездо в стволе устроила! Пуля в аккурат ляжет в этот пуховик и не вылетит. Дай-ка сюда… — незаметно подмигивая товарищам, наступала на нее Новикова. — Это ведь тебе не книги писать. Эх ты, писака!

Как-то Драбкина поделилась с подругами своими затаенными мечтами: «Вот кончится гражданская, начнется новая, счастливая жизнь, тогда, девчата, все брошу побоку и начну писать. Расскажу потомкам о революции, о таких людях, кто молодости не жалел для народа». С тех пор Аня и дала Драбкиной прозвище — «писака»…

— Не придирайся, Ван Ваныч! — не сдавалась Лиза. — Все равно станешь героиней моей будущей повести!

— Э, товарищи, вы, я вижу, часто спорите, — с улыбкой сказал Камо, как всегда, бесшумно подходя то к одному, то к другому бойцу. — А ну проверим, как идут дела у будущей романистки и ее героини?

Он сначала проверил оружие Драбкиной, потом — Новиковой. Судя по веселому выражению лица, остался доволен их работой. Затем вдруг заставил Асю разобрать и снова собрать наган. Она четко и быстро выполнила приказание.

Каждый боец стремился до подхода к нему Камо доделать работу. Поэтому в тихое позвякивание металла врывалось частое щелканье затворов и курков. Ребята старались на славу, и никто не получил замечания. Потом Камо стоял в сторонке и внимательно наблюдал, как бойцы заканчивали чистку оружия, ставили винтовки в пирамиды, убирали наганы в кобуру, собирали со столов закопченное тряпье…

Когда все было завершено, Камо вытащил из кармана чистый платок, навернул его на палец и наугад взял первую попавшуюся винтовку. Вынув затворную раму и потерев ее, он показал всем платок: на нем не появилось ни единого пятнышка. Затем Камо вытер пот со лба и снова показал платок.

— Видите, оружие вычищено отлично. Оно чище лица. Молодцы, товарищи! Это кропотливая, но святая работа. Придет время, техника, наверное, шагнет вперед, и не будет в оружии ни выемок, ни пазов, где образуются нагар или пыль. А пока взятие цели зависит от чистоты. Ясно?

— Еще бы! — за всех ответил Аксенов. — Мы — ребята смышленые!

Поднялся шум, посыпались смешки. Камо был доволен отрядом, а для бойцов это была высшая награда. Все окружили его.

— Девушки, а ведь вам придется, кроме всего, изучать и правила хорошего тона, принятые в обществе! Иначе любой офицер вас разоблачит.

— А парням? — спросила Новикова, ревниво соблюдавшая равноправие.

— Не волнуйся, Ван Ваныч. Это не ущемит ваше бойцовское достоинство, — успокоил ее Камо. — Что же касается этикета, то мужчинам промашка еще сойдет, а вам, играющим роль светских дам, никогда!

— По мне, катись она в тартарары, эта буржуйская дребедень, — пробурчала Аня, — но если дело революции требует — извольте, — пошла она на компромисс.

Одной из обязанностей бойцов отряда была караульная служба. Часовые стояли не только у входа в общежитие, но и у оружейного склада, который находился за Триумфальной аркой на пустынном месте, где кончалась Москва и начиналась шоссейная дорога на Покровское-Стрешнево. Это было бревенчатое одноэтажное здание без окон, скорее похожее на сарай.

— Смотрите, товарищи, ни на минуту не забывайте, что враги наши не дремлют! Держите винтовку на боевом взводе! — внушал ребятам Камо.

Девушек, правда, не посылали туда, а парни обязательно дежурили.

— Не могли, черти, найти понадежнее помещение для хранения оружия и боеприпасов, — ворчали Филипп и Роман. — Того гляди — поджечь могут…

Они как в воду смотрели. Склад внезапно сгорел. Интереснее всего то, что на Камо это не произвело удручающего впечатления, хотя сами ребята огорчены были безмерно.

Аксенов задумался. Потом, что-то разузнав, сообщил:

— Други мои, скажу вам по секрету: за день до пожара оружие успели перенести в другой склад. Только это между нами. Никому — ни гугу!

Однако не прошло двух дней после первого пожара, как последовал другой: сгорел и второй склад, а там и третий.

— Не кажется ли тебе, Ван Ваныч, что тут не обходится без вражьего вмешательства? — как-то наедине спросила Ася подругу.

— Сомневаться не приходится. Уж очень открыто ведется разговор о запасе оружия! А у врага ушки на макушке.

Не знали девушки, что эти складские помещения специально были придуманы как приманка, чтобы выявить, кто на это «клюнет». К тому времени Драбкина закончила сопоставление личных дел с новыми анкетами бойцов. Уединившись будто бы для своих писаний, она тем временем докладывала Камо:

— У Романа Владимировича Аксенова большое несоответствие между двумя анкетами и автобиографиями. В одном случае он умалчивает, что был в плену у немцев, в другом очень подробно описывает свои приключения. Посмотрите!

Камо взял дело Аксенова.

Родился тот в Витебске в 1898 году в семье железнодорожника. Отец рано умер, мать работала прачкой. Сам Роман еще юношей стал работать в железнодорожном депо; начитавшись книг приключенческого порядка, пытался «съездить» в Америку: в Одессе забрался в трюм американского парохода. Поймали. Убежал в Германию, оттуда его принудительно отправили на родину.

В империалистическую войну Аксенов оставил работу в депо и в шестнадцать лет добровольцем ушел на фронт. Попал в плен к немцам. Бежал. Когда перебирался к своим, был арестован и посажен в тюрьму по подозрению в шпионаже. Но вскоре был оправдан.

Октябрьская революция застала его в Витебске, на его родине. Он вступил в Красную Армию, воевал против белых, был принят в партию большевиков. Затем его зачислили на пехотные пулеметные курсы. Стоял на посту № 27 часовым у квартиры Ленина, что не каждому курсанту доверялось…

Камо поговорил с Аксеновым. Тот очень просто объяснил расхождения в документах.

— Я не считал нужным писать об этом. Ничего похвального! Одна дурость, и только…

Широкоплечий, сероглазый, русоволосый парень, по натуре балагур и насмешник, он за короткое время стал душой отряда.

— А почему теперь так подробно изложили эту «дурость»? — строго спросил Камо.

— Хм… — усмехнулся Аксенов. — Потому что при такой ситуации, что какой-то вражина забрался в Особый отряд и склады оружия уничтожает, надо, чтобы каждый боец как стеклышко был проявлен в каждой мелкой точечке его жизни! Хочу, чтобы никакой утайки ни от кого не было…

Камо пытливо посмотрел в глаза Романа. Парень спокойно выдержал взгляд.

— Так ты уверен, что склады оружия у нас взрываются?

— Конечно! Вам бы надо каждого из отрядовцев сквозь ситечко пропустить, товарищ Камо!

— Раз вы такой прозорливый, Аксенов, я вам одному открою секрет: горят пустые старые сараюшки, и только. Но смотрите, ни одному человеку не говорите! Пусть останется между нами. Ладно?

— Могила! — Роман энергично ударил себя ладонью в грудь. — Аксенов не подведет, товарищ Камо. — Его обычная покоряющая улыбка исчезла с лица.

После ухода Аксенова Камо долго сидел в задумчивости.

— А кто еще из бойцов был в плену у немцев? — спросил Камо у Драбкиной, когда она снова зашла со своим «писанием».

— Абол. Вот его личное дело…

Жизнь Яна Абола была подобна жизни многих латышей-революционеров. Родился в декабре 1895 года в семье безземельного крестьянина, в Латвии. Отец работал поденщиком, рано умер, оставив шестерых детей.

Шестилетнего Яна определили в дом богача подпаском. Когда подрос, стал пастухом. Затем начал работать в Риге каменщиком.

Под влиянием своей сестры — работницы-большевички Зельмы и ее товарищей-революционеров, стал посещать подпольные собрания, участвовал в забастовках. Во время демонстрации он нес красное знамя в колонне рабочих фабрики «Проводник», за что в 1914 году был арестован и сидел три месяца в тюрьме. По выходе на волю с еще большим рвением предался революционной работе.

В 1914 году активно участвовал в организации антивоенной демонстрации, проходившей под лозунгом «Долой войну!». Был вторично арестован в числе рабочих-каменщиков. После освобождения, чтобы избежать явки на военную службу, уехал из Риги в Царицын. Не имея паспорта, работал грузчиком на волжских пристанях, а временами — каменщиком на стройках.

Из-за преследований полиции осенью 1916 года завербовался на выполнение тыловых работ в бывшей Виленской губернии, откуда весной был взят в армию, и в августе 1917 года стал членом большевистской партии.

В боях под Ригой Абол был тяжело ранен, попал в плен к немцам и убежал. Весной 1919 года добровольцем вступил в Красную Армию. Вторично был ранен в бою под Елгавой. После лечения в госпитале откомандирован в распоряжение ЦК партии, а затем зачислен в Особый отряд.

Камо отложил дело Абола в сторону. Взял бумаги Филиппа Новикова, ближайшего друга латыша, с которым ему пришлось сидеть в Рижской тюрьме за участие в первомайской демонстрации.

…Чуваш по национальности, Новиков не помнил места своего рождения: село находилось где-то около Чебоксар. Он рано убежал из дома сельского богача, который еще малым ребенком взял его, сироту, в подпаски. В Балтийский флот попал сначала юнгой, а как подрос, стал матросом. В 1918 году был откомандирован оттуда в Москву и попал в охрану поезда наркомвоенмора.

Будучи бойцом охраны, Новиков исколесил половину России. Не раз ему приходилось принимать участие в боевых операциях…

Камо перечитал и личное дело Казаринова. Андрей тоже из семьи крестьянина-бедняка деревни Карапаны Вятской губернии.

Русский по национальности, Андрей Казаринов работал батраком у зажиточного крестьянина своего села, затем служил матросом в пароходстве на реках Западной Сибири. Три года был в окопах, затем вернулся из армии и работал ремонтным рабочим в депо. В 1918 году пошел добровольцем в Красную Армию. Оттуда был командирован на Московские кремлевские курсы. В 1919 году вступил в члены партии большевиков…

— Биографии этой четверки — Аксенова, Абола, Новикова и Казаринова — схожи до скуки. А вы, Лиза, говорите, что анкета — вещь не скучная, — отложив в сторону дело Казаринова, сказал Камо. — Все они из бедных семей, у всех четверых — сиротское детство, потом армия или флот, окопы или железнодорожное депо.

— А вы обратили внимание, что они и по внешности схожи? — спросила Драбкина. — Высокие, сероглазые, русоволосые. Новиков, пожалуй, немного отличается: чуть ниже ростом, широкоплеч, ходит, раскачиваясь, будто земля под ногами вертится.

— Это у него от флотской службы. Он и с тельняшкой не расстается, заметили? А ну вызовите его сейчас!

Филипп шел, как всегда, вразвалку, широкими шагами. Поздоровался сдержанно.

— Так как же, дорогой, получилось, что вы не помните названия своей деревни, где родились? — перекинувшись с вошедшим несколькими незначительными фразами, спросил Камо.

Новиков пожал плечами. В уголках его рта появилась легкая ухмылка, будто он знал нечто такое, что было недоступно пониманию его собеседника. Однако Камо терпеливо ждал ответа, поэтому Новиков сказал:

— Миколина слобода называлось местечко в пяти верстах от Чебоксар. Я ведь оттуда убежал, когда мне шел двенадцатый год. А вот о деревне, где я родился, откуда крохотным мальчонкой меня взяли на Миколину гору, никто не помнил.

Новиков замолчал. Как далекое видение, ожило в памяти затерявшееся в степи чувашское село, и увидел он себя босоногим, оборванным подпаском, с облупленным на солнце и ветру носом, потрескавшимися губами в доме богача односельчанина, взявшего его к себе из милости после смерти родителей.

Да полноте, были ли у него родители? Что-то ни отца, ни матери Филипп припомнить не может. И взрослые при разговоре с ним, будто сговорившись, ни разу не рассказывали ему о них. Казалось, Филя, как его звали, просто свалился с неба, безродный, ничейный, никому не нужный. Умри он, никто-никто бы по нем не заплакал. Таких много бродило по земле с котомками за плечами.

«Хорошо, хоть нашелся добрый человек, пригрел в своем доме, кусок хлеба дает, а то ведь с голодухи недолго и подохнуть» — так говорили люди, когда он пытался их разжалобить слезами. Тяжело держаться на ногах после колотушек и подзатыльников. И опять-таки его винили: «Сам не плошай, не давай повода. Помни о своем месте в доме! Будь послушным и прилежным. Исполняй все желания своих хозяев! Расторопности недостает. Туго соображаешь!»

И на самом деле он туго понимал. Плохо запоминал. Уж больно много его били по голове и таскали за волосы…

— Вот так бы и написали — Миколина слобода. А то вы пишете: «Не помню, как называлась деревня», — вывел Филиппа из задумчивости Камо.

— Можно и так, — согласился Новиков. — Но ведь не там я родился, а только рос там!

А вскоре сгорел, вернее, взорвался еще один «оружейный» склад. Интереснее всего, что на этот раз охраняли его бойцы, которые в карауле при прежних «складах» не стояли.

— Знаете, Феликс Эдмундович, так дальше продолжаться не может, — встретившись вечером с Дзержинским в его кабинете и доложив обстановку, заявил Камо. — Неуловим проклятый вражина! Что-то надо придумать. А?

— М-да… Невероятно, но действительно просочился в Особый отряд какой-то осведомитель, конспирация у него глубокая… Давай подумаем, как быть? А что говорят бойцы между собой?

— Клянут врага. Но об истине, о «складах», никто не догадывается: принимают за чистую монету. Я же и виду не подаю, что внутри у меня все клокочет. Смотрю на каждого и мысленно под овечьей шкурой пытаюсь увидеть волчью. А интуиция молчит, подводит, проклятая! Никого я не подозреваю. Никого! Однако кто-то ведь уничтожает «склады»?

Дзержинский никогда не видел Камо в таком возбуждении. Тот быстрым шагом ходил по небольшому кабинету, как посаженный в клетку барс.

— Вы Георгия Александровича Атарбекова знаете? — вдруг спросил Дзержинский.

Камо остановился и вопросительно посмотрел на него.

— Ага, не знаете. Он — старый большевик, член партии с девятьсот восьмого года, чекист, да, да, скажу вам, незаурядный! Вчера он предложил очень интересный план. Очень. Кстати, я его на время прикрепил к Особому отряду.

— Какого Атарбеков года рождения?

— Восемьсот девяносто первого, на девять лет моложе вас, на пятнадцать — меня. Однако товарищ мудрейший!

— Я, кажется, его знаю… Он носит усы и бороду с баками. Верно?

— Ну да, это он. Садитесь, Камо, обсудим-ка его план. — И Дзержинский указал на стул рядом с собой.

5

Ранним августовским утром девятнадцатого года Особый отряд в полном составе понесся на грузовиках по Тверской-Ямской к Петроградскому тракту. Миновав Триумфальную арку, машины въехали в пригород столицы. Сквозь зелень деревьев проглядывали одноэтажные домики с наличниками и карнизами, разукрашенными затейливой русской резьбой по дереву.

Оставив позади несколько поселков, грузовики свернули в сторону лесного массива и километрах в сорока от Москвы остановились возле небольшой поляны, со всех сторон окруженной деревьями и кустарниками. После тряски так хорошо было размяться! Остроты и смех раздавались со всех сторон. Однако через несколько минут Камо жестом поднятой руки призвал всех к порядку.

— Ну, товарищи, будет! Теперь — к делу! Давайте поговорим языком оружия. Посмотрим, кто насколько преуспел. Приготовиться!

На высоком старом дубе с мощными ветвями повесили мишени, измерили расстояние и приступили к обычной учебной стрельбе из маузеров, наганов, парабеллумов. Большинство ребят попадали в цель неплохо.

Затем с завязанными глазами разбирали и собирали личное оружие. Лучше всех с этим делом справлялась Аня Новикова. Как всегда, больше всего получила замечаний Ася… От этого ее настроение упало. Неужели она так и не научится в присутствии людей, особенно Камо, не волноваться?

Потом снова стреляли.

— Товарищ Камо, патронов больше нет! — наконец весело известил Роман Аксенов.

— Так уж и нет? А ну проверьте свои личные запасы!

— Нет, все до единого отстреляли, — подтвердили бойцы.

— Нет так нет. На сегодня хватит. Отдохнем!

В голосе Камо послышались радость и удовлетворение. Он даже Асе подбадривающе улыбнулся: мол, не беда, если и промазала пару раз или не сразу на ощупь нашла деталь пистолета… Придет время — научится! Это его настроение тут же передалось остальным.

Ребята расстелили на траве брезентовую подстилку, девчата вытащили взятый с собой сухой паек. Все расселись кружком и принялись за завтрак. В один миг справились со всем, что было. Дали бы им еще два раза по стольку, и того было бы мало в голодный девятнадцатый год! Но не хлебом единым жили бойцы…

— Жаль, нет сегодня с нами наших Лизочек! Такого отдыха лишились! — с искренним сожалением сказала Ася. Драбкину снова отозвали в Секретариат ЦК, а Барская два дня назад по ее настойчивой просьбе была направлена с агитбригадой.

— Лиза теперь по ночам — днем, конечно, некогда — твой образ, Ван Ваныч, в романе развивает. А чем черт не шутит? Может, выйдет книга, и рядом с тобой и наши физиономии замелькают? — пошутил Аксенов. — А вот Барской нам на самом серьезе не хватает, сейчас бы она концерт организовала… Споемте, а?

Но его никто не поддержал — уж очень хорошо было просто так безмятежно расслабиться.

Мягкое солнечное тепло последних дней августа, тихий шорох листьев, запах цветов и дружеская беседа Камо создавали какую-то особенно приятную обстановку.

И вдруг из глубины леса, куда вела единственная тропинка, вылетели белопогонники с шашками наголо, с направленными прямо на бойцов маузерами. Неожиданность нападения парализовала всех. Хотя в появлении врага ничего удивительного и не было: из последних сообщений всем было известно, что генерал Мамонтов, прорвавшись к Туле, угрожал столице.

Отряд оказался молниеносно окруженным, и его разоружение произошло так ошеломляюще быстро, что никто не сумел оказать настоящего сопротивления, да и нечем было стрелять.

Только одному из боевиков, Николаю Флорану, рослому чубатому парню, удалось в первые минуты суматохи прорвать цепь и бежать.

За ним раздались выстрелы, но он не остановился. Петляя за кустами и деревьями, Флоран выбрался из леса и пустился во весь дух к Москве, чтобы привести оттуда подмогу.

Тут только Ася по-настоящему поняла, что в минуту смертельной опасности никто наперед не знает, как поведет себя. Во время пожара иные выбрасываются из окон и разбиваются насмерть. Утопающие топят своих спасителей. Бывает, и матери бросают детей, чтобы спасти свою жизнь. «Главное — устоять, выдержать, помнить о деле, перехитрить врага и с малыми силами победить!» — именно так только что до этого налета говорил Камо. Мог ли он предположить, что через несколько минут его первого на глазах у всех враги собьют с ног, скрутят и, осыпая бранью, насильно потащат куда-то за деревья. Камо силился на прощанье что-то крикнуть своим, но помешал кляп во рту. Ася окаменело смотрела ему вслед.

Вскоре послышались брань, стоны. Ася вся похолодела, поняв, что Камо пытают.

Следующим повели за высокие кусты связанного Андрея Казаринова. Увидев прикрытое рогожей тело, он решил, что это Камо. Крикнул с болью:

— Изверги! Что вы с ним сделали!

— Небось командир? А ну рассказывай, кто вы такие, что здесь делали? Ну же! — Лицо допрашивающего побагровело.

У Андрея перехватило дыхание. Нет, умирать не хотелось, но и просить жизни у бандитов он не намерен.

Два дюжих белогвардейца толкнули Андрея к высокой сосне, на суку которой болталась петля из толстого каната.

— Если выдашь коммунистов, получишь свободу, — как во сне дошел до Андрея ненавистный голос.

— Вешайте! Я сам — коммунист! — со всей страстью крикнул он и отвернулся.

— Легко хочешь отделаться! Сначала мы вырежем на твоей груди красную звезду. А пока, ребята, уведите его!

Так же стойко держалась Аня Новикова. На игривый вопрос, как она, такая видная девушка, решилась связаться с красной шантрапой, она запросто плюнула допрашивавшему в лицо.

— Это тебе за моего отца, это за меня — коммунистку, барское отродье! Давай вешай, а то жива останусь — тебе не жить! — Аня толкнула плечом своего конвоира и сама подошла к виселице с гордо поднятой головой.

— Нет, королева! Виселицы и тебе мало. Надобно и твою нежную грудь украсить красной звездой. Уведите! Следующего!

Перед штабс-капитаном теперь стоял Василий Прохоров — московский рабочий. Он заметно волновался, но в глазах и сжатых губах застыли упрямство и решительность.

— Ну, большевик, сколько тебе лет?

— Сколько есть — все мои!

— Ты еще дерзишь, заблудшая овца? А понимаешь что идешь против своих, русских, против государя, отечества? Небось мать горемычная…

— Не трожь, гад, имя матери! Я коммунист! Вешай!

— Уведите и этого! Следующий!

Ася в это время до крови прикусила губу, чтобы не закричать. Первой мыслью ее было броситься на негодяев и ногтями царапать их лица. Только чего бы она, безоружная, этим достигла в такой обстановке, а вот перехитрить врага, убежать, чтобы привести сюда подмогу, — это будет по-камовски, как это сделал Николай Флоран. Но удался ли ему побег, или настигла его вражеская пуля?

Ася едва удерживала крик отчаяния. Едва ли она выдержала бы эту моральную пытку, если бы наконец не повели на расправу и ее. В лесу она тоже увидела тело, покрытое окровавленной рогожей. «Неужели Камо?» — с содроганием подумала Ася, но не издала ни звука. Ее поставили перед главарем банды. Вокруг виднелись следы крови, а на суку висела веревочная петля — виселица. Ася зашаталась. Неужели возможно так бесславно, ничего еще не сделав для людей, погибнуть? Где же Камо и другие товарищи? Она вновь прикусила губу и в упор посмотрела на бородача. А что, если попробовать сыграть роль этакой наивной девушки, обманом втянутой в неведомую ей историю?

— Кто такая? Как попала в отряд? Говори правду, а то! — Допрашивавший ее бородач сурово показал на виселицу. — Страшно ведь, а? Говори, страшно?

— Конечно, страшно! — с неподдельным ужасом призналась она. — Только за что меня вешать? Я никакого отношения к этим людям не имею. Меня привез сюда знакомый шофер просто погулять… — Ася запнулась и бросила на бородача притворно-смущенный взгляд.

— Дальше что? Нечего играть в невинность!

— Дальше? — вдруг Ася, вспомнив Николая Флорана, обрела уверенность. — Дальше он, как увидел вас, бросил меня и убежал. Вы сами это знаете. Стреляли же вслед ему, может, убили даже бедолагу. — При этой мысли у Аси защемило сердце.

Голос прозвучал искренне, глаза смотрели в самые зрачки главаря банды так правдиво, что тот должен был поверить! Ведь она и на самом деле была убита горем.

Но сердце белобандита оказалось каменным.

— Врешь! Мы доподлинно знаем, кто ты. Не отпирайся!

— Кто же я? Может, вы обо мне знаете больше, чем я сама?

— Коммунистка, вот кто! Назови, кого из большевиков знаешь.

— Я же сказала: никого и ничего не знаю.

— Ну ладно, мы развяжем твой язык…

Бородач махнул рукой. Высокий плечистый мужчина в форме поручика схватил Асю в охапку, подвел к дереву и несколькими витками примотал ее веревкой к стволу.

— Ну так как же? Назовешь ты своих или нет? — В голосе бородача слышались не свойственные его свирепому виду интонации: было похоже, что ему самому не слишком хотелось, чтобы ее пытали.

Это лицемерие особенно возмутило Асю. Больше она уже не смогла притворяться и с ненавистью крикнула:

— Сказала, ничего не знаю! Оставьте меня в покое или вешайте!

Сердце Аси замерло, будто остановилось. Скорее бы, что ли! Теперь только оставалось мужественно ждать конца. Не было рядом никого, кроме ненавистных бандитов, с кем можно было бы взглядом попрощаться. Оставалось только это нестерпимо сияющее небо с журавлями. Нет, умирать не хотелось! Но и ждать смерти стало невыносимо.

— Один, — начал считать бородач. — Два…

Ася в каком-то забытьи, как во сне, ждала команды «три», но ее почему-то не последовало. Что такое? Она оторвала взгляд от неба и оглянулась. Перед ней стояли живые товарищи и лукаво смеющийся Камо. Кто-то из своих поспешно развязывал ей руки.

— Что, что это было? — теряя последние силы, прошептала побелевшими губами Ася. Теперь, когда опасность миновала, она поняла, как было потрясено все ее существо. Нет, умереть было нелегко! И вдруг она, как маленькая девчонка, заплакала тихо, тихо… То были облегчающие душу слезы.

— Об чем, глупенькая? Ты держалась молодцом! — с не свойственной ее суровой натуре нежностью Аня Новикова прижалась щекой к ее щеке. — Видишь, наши подоспели…

Оказывается, Флорану побег удался. Однако до Москвы ему бежать не пришлось. Не успел он отойти от опушки леса километра три, как наткнулся на красный кавалерийский отряд и нескольких верховых в штатском. Каково было его удивление, когда среди них он увидел Дзержинского.

Флоран не обратил внимания, с какой готовностью, будто ждали его появления, все расступились перед ним и пропустили его к Феликсу Эдмундовичу.

— Кто вы и откуда бежите? — строго сдвинув брови, спросил его Дзержинский. Однако глаза «грозы революции», этого худощавого, высокого, подтянутого человека, светились дружески-тепло, с какой-то даже затаенной улыбкой.

— Я Флоран, донской боец, то есть красный боец из отряда… — дальше голос Николая осекся, он не мог назвать имя Камо, — скорее на помощь, белобандиты вешают наших товарищей, — справившись с волнением, крикнул он и протянул руку по направлению леса.

— Сядь на коня, показывай дорогу, — приказал Дзержинский и, не теряя времени, пока Флоран сядет верхом, поскакал с отрядом вперед.

Флоран и тут сразу не обратил внимания, что кавалеристы и их предводитель в проводнике не особенно нуждались. Они сами быстро нашли дорогу на ту лесную поляну.

Окружение «банды мамонтовцев» произошло так же молниеносно, без единой жертвы как с той, так и с этой стороны. Камо и его бойцов нашли связанными под разными деревьями.

— А ведь могли убить тебя наповал, а? — обняв сиявшего от радости Флорана и крепко прижав к груди, сказал Камо. Это были первые слова, когда наконец освободили его рот от кляпа и руки от веревок.

— Двум смертям, товарищ Камо, не бывать, одной не миновать, — вместо Николая ответил Аксенов, — а я, слабак, как начали вешать, сознание потерял. Так и лежал бездыханный, пока не освободили.

Он был удручен и пристыжен, говорун и шутник отряда. Товарищи, сочувствуя ему, не поддержали его подтрунивания над собой.

— Не только ты растерялся перед смертью, Роман, я тоже ахнул: «Ой, мамо», — в утешение Аксенову признался Ян Абол. При этом он, тоже виновато улыбаясь, растерянно развел руками.

Это первое боевое крещение в лесу, которое получили отрядовцы, явилось проверкой не только стойкости, мужества каждого из бойцов, но и помогло выявить слабонервных.

Обнаружился и белогвардейский шпион, затесавшийся с чужими документами в отряд. Когда его повели «на расстрел», он закричал: «Не смейте меня трогать, я свой!» — и, распоров подкладку голенища сапога, показал удостоверение на тряпке. В ЧК выяснилось, что он был прожженным деникинцем.

— Выходит, худа без добра не бывает!.. Представляете, если бы этот тип — как свой — среди нас ходил? Даже подумать страшно! — выразила общую мысль Аня Новикова.

Да, было над чем задуматься… Человек действительно большая загадка. Как трудно добраться до его сущности! Только случай или особые обстоятельства помогают увидеть душу человека в истинном свете…

6

В тот же день вечером, после ужина, Камо зачитал окончательный список бойцов Особого отряда. После проведенного испытания, которое, кстати, проходили лишь двадцать пять человек из пятидесяти, в отряде вместе с Камо осталось семнадцать человек. Остальные были откомандированы.

Камо поднимал с места каждого, как говорится, на общее обозрение, и тот коротко рассказывал о себе. Это была важная минута: ведь предстояла опасная совместная работа, и люди должны были знать, кто есть кто!

О том, что случившееся было испытанием, никто из отряда Камо на первых порах не догадывался. Спустя много лет пошли разговоры, строились догадки, нашлись и такие, кто был в числе «мамонтовцев» и инсценировал нападение. Однако в официальных документах долгие годы о проведенном испытании никаких сведений не было.

Ася оглядывала своих товарищей с нескрываемым любопытством. Они тоже не оставались в долгу…

Только Аня Новикова держалась вполне бесстрастно. Всем своим видом она как бы хотела подчеркнуть полное безразличие к происходившему. В отряде теперь оставались только две девушки: она и Ася.

Камо вызывал бойцов по алфавиту.

Первым поднялся высокий, чуть сутуловатый латыш, с синими глазами, русыми волосами и приятной застенчивой улыбкой на мужественном открытом лице.

— Абол Ян, двадцать четыре года, бывший каменщик. Был в бригаде латышских стрелков, воевал в империалистическую против немцев, потом против всяческих врагов Советской власти. Член партии с семнадцатого года.

— Ян — значит Иоан? Будешь Иваном! — с ходу дал прозвище Роман Аксенов, а теперь уже — Разин.

— Благовещенский Виктор, девятнадцать лет, член партии с восемнадцатого года, русский, — поднялся вслед за Аболом среднего роста, русоволосый и сероглазый крепыш.

— Сандро Махарадзе, двадцать три года, военный, член партии с шестнадцатого, грузин. — Сандро на удивление оказался голубоглазым, белокурым и очень похожим на Яна Абола.

— Ну и кавказец… я думал, там все черные! — опять высказался Роман. — Постой, Сандро — это Александр?

— Да, я по-русски Александр, — с явным кавказским акцентом ответил Махарадзе.

— Тогда Санькой будешь! — не унимался Роман.

— Э-х, зачем Санко. Сандро я буду, кацо, Сандро!

— Флоран Николай, двадцать лет, шахтер, донской казак, член партии с восемнадцатого, — поднялся ясноглазый, худощавый, с коротким носом и белозубой улыбкой герой этого дня.

— Наш Дмитрий Донской — удалой молодец! — радостно воскликнул неугомонный Роман.

Бойцы захлопали, однако Камо строго постучал карандашом по столу и призвал их к порядку.

— Щетинников Михаил, девятнадцать лет, бывший рабочий, белорус, член партии с семнадцатого года, — по знаку Камо поднялся следующий.

Просто на удивление и ясноглазый белорус Михаил, и чуваш Филипп Новиков были тоже очень похожи на предыдущих товарищей. Никаких особых примет. Вот уж постарался Камо!

Когда он назвал Асю, она даже не ожидала, что так разволнуется. Кто она перед этими рабочими и крестьянами? Ее партийная биография только начиналась. Только время должно было показать, на что она была способна.

— Ася Папян, — начала она.

— По прозвищу Сатана, — подал голос Роман. Все засмеялись. А Ася, вместо того чтобы еще больше растеряться, наоборот, окрепла духом: надо же было оправдать свою кличку!

— Ася Папян, девятнадцать лет, член партии с восемнадцатого, из учительской семьи, окончила гимназию с золотой медалью.

«Зачем это я про медаль вспомнила?» — с досадой подумала она.

— Гимназисточка, значит, — успел подать реплику Роман.

— Боец Особого отряда Камо! — отрезала Ася.

И так поднялись все. Даже Камо сказал несколько слов о себе. Бойцам давно не терпелось узнать о его подвигах от него самого. Но Камо был сдержан и скуп на слова, и никто не решился задавать ему вопросы.

Когда взаимное знакомство закончилось, Роман с гордостью воскликнул:

— Гляньте, товарищи, ведь у нас настоящий молодежный союз национальностей, вот что такое наш Особый отряд! Смотрите, девятерым из нас не более двадцати лет, четырем — от двадцати до двадцати пяти, только остальным четырем более двадцати пяти. Здорово? Теперь дальше: среди нас пять русских, три грузина, три армянина, два белоруса, два латыша, один украинец, один чуваш. Во! Нарочно такое разнородье не придумаешь…

— Неуч ты, Аксенов, хоть тебе двадцать один год, ты с семнадцатого член партии и даже рабочий, самый передовой класс на земле! Нет такого слова — «разнородье». Есть большевистское слово «интернационал», чуешь? — строго спросил Филипп.

Все засмеялись, но Роман был не из таких, чтобы смутиться.

— Ладно уж тебе, Филя… Кстати, для кого я, может, еще и Аксенов, но для тебя — Разин! Слыхал ведь, что сам Камо мне эту кличку дал!

— Пусть Разин. Но это не меняет дела с интернационалом. А что касается Фили, то мне это имя с детства оскомину набило. Не люблю его. Ребята, зовите все меня просто Иваном, а?

Каждый весело стал придумывать себе кличку. Однако Камо, подняв руку, призвал всех к порядку и провел короткую беседу о целях и задачах отряда. Он должен вести в тылу врага подрывную работу, обманывая неприятеля, заманивая его главарей в ловушки, чтобы выведать планы, чтобы обезвредить. Камо подчеркнул, что решают успех верность делу, сметливость, решительность, бесстрашие каждого.

Встреча закончилась песней. Роман — первый из всех заводила — сильным приятным голосом запел «Смело, товарищи, в ногу», и все, в том числе Камо, дружно подхватили ее. Потом последовала другая, третья. И наконец, прозвучало «Эх, яблочко», которую завел Новиков, — оказалось, это его любимая с флота песня…

В этот день Камо выдал каждому из бойцов талоны на получение одежды из закрытых распределителей.

— Выбирайте вещи понарядней. Чтоб и духу не стало гимнастеркам, кепкам, кожаным курткам, красноармейским брюкам! — сказал Камо. — Девушки должны выглядеть, как богатые светские барышни, парни — соответственно. Ясно? А уж короткий ваш ежик, Новикова, придется спрятать под парик. Действуйте!

На складе, куда пришли камовцы, было полным-полно буржуйского тряпья. Так что каждый имел возможность выбрать одежду не только по своему размеру, но и по вкусу.

И девушки принарядились: кто в шелк, кто — в бархат и кружева. На ногах теперь вместо грубых солдатских сапог красовались изящные ботинки на высоких каблуках. Подобрали и пальто с модными шалевыми воротниками. И кокетливые шляпки. А на коротко стриженные волосы Ани Новиковой надели очень красивый светлый парик.

Ася, уже обладательница знаменитого манто — подарка Лазьяна, — выбрала себе шелковую кружевную блузку с широким воротником и синюю шерстяную юбку клеш. К ее черным волосам, зачесанным наверх, хорошо подошла черная фетровая шляпка с белой в крапинку лентой.

Когда все предстали перед Камо в новом виде, тот одобрительно хмыкнул:

— Великолепно! Недаром говорят, что встречают людей по одежке. Кто, глядя на вас, усомнится, что вы дворянские выскочки — сыночки и доченьки? На худой конец — за купеческих сойдете… Но это лишь полдела. Ведь другая часть пословицы гласит: провожают-то по уму! — Камо интонацией особо подчеркнул последние слова. — Думаю, что вам понятно, о чем речь? С этого момента вы должны тщательно следить за собой, чтобы естественно играть свои роли.

— «Назвался груздем — полезай в кузов»… Так, что ли, товарищ Камо? — спросил Разин.

Товарищи засмеялись. Однако Камо оставался озабоченным.

— Вот именно! Вы — бойцы невидимой, очень опасной для врага армии. Но не забывайте, что и враг имеет такую же армию, которая ходит под нашей пролетарской личиной. Сами в этом убедились! Распознать и обезвредить противника — вот наша задача.

Асю удивили парни… Переодетые в новые, с иголочки, штатские костюмы из дорогого материала и накрахмаленные воротнички и манжеты, в модные шляпы и блестящие ботинки — они стали похожими на холеных буржуйских отпрысков. Так преобразила их одежда…

Но и парни вдруг заметили, что девушки, оказывается, красавицы! Сапоги и гимнастерки как-то ставили девчат в один ряд с мужчинами. Теперь же бросились в глаза и маленькие изящные ножки, и цвет волос, и цвет глаз.

— Ого, Ван Ваныч в женском наряде стал совсем неотразим, — искренне любуясь ею, всплеснул руками Роман.

— К черту! — вспылила Новикова. — Не для того я пулемет изучала, чтобы в мамзелях ходить!

— Боишься потерять с таким трудом завоеванное равноправие среди нас, мужчин? — съязвил задетый ее вспышкой Роман.

Камо, сам будучи человеком высокой нравственности и моральной чистоты, сразу оценив обстановку, произнес самые нужные в тот момент слова:

— Нам сейчас, товарищи, не до лирики. Никаких ухаживаний! Крепкая, целомудренная братская дружба должна укреплять наш союз. Вы все — коммунисты и должны помнить свой долг перед партией и народом.

— Какой же это волевой, собранный, хорошо знающий свое место в жизни, свое назначение в ней человек! — с восхищением воскликнула Ася, когда Камо вышел из комнаты.

— Человек как человек, — подмигивая товарищам, подтрунил Роман Разин.

— Нет! Нет! Это необыкновенный характер! — распалялась девушка.

— Ася права. Характер у Камо такой, что он всем — земляк. Понятие «родина» для него не земля, а люди на земле, их судьбы! — поддержал Асю Ян.

— Ну, насчет того, что Камо всем земляк, это ты врешь, братец. Пролетариям — да, а врагам народа — сам враг, — вступил в разговор Филипп.

Со дня организации Особого отряда прошло совсем немного времени, однако Ася так привыкла к своим товарищам, будто знала их сызмальства. Очень разные по характерам и привычкам бойцы серьезно и вдохновенно готовились к своей будущей работе. Все эти молодые коммунисты казались Асе особыми, неповторимыми людьми. Все их взгляды на жизнь, их поступки были подчинены главной идее: беззаветному служению революции. Личной семейной жизни, а также каких-либо развлечений для отряда в этот период не существовало. Только вечерами, после утомительных занятий, все любили вместе усесться за «круглый стол», как говорил Роман, и повести задушевный разговор. Больше всего о том, что каждый оставил позади: теперь это у всех вызывало щемящую тоску. Пора детства и юности, как бы тяжело она ни складывалась, сейчас, с расстояния, казалась прекрасной!

— Рос я в обидах и горе, и быть бы мне богобоязненным фанатиком, если бы не случай, — как-то рассказал о себе Филипп Новиков. — Сколько разговоров велось о боге в доме моего толстосума-хозяина, вы и представить не можете! С каким остервенением клали богу земные поклоны, с каким страхом говорили о черте и дьяволе, об аде, пугая нас, горемык-батраков, чтобы поменьше ели и были чисты на руку… Верите, бывало, шагу не сделаю, чтобы не вспомнить о всевышнем! Будто тот ходил за мной по пятам и высматривал, высматривал, что я положил в рот, что в карман. А уж как часто я жаловался богу на обиды и просил заступиться за сироту! Так бы мне и пропадать в этом убожестве, если бы не Даниель Дефо.

— Кто, кто? — изумленно просил Ян. — Имя вроде иностранное?

— Еще бы… — засмеялся Разин. — Это же автор «Робинзона Крузо»!

— Тише, черти! Филипп остановился прямо на полуслове, — рассердилась Аня. — Разве можно так обрывать?

— Ну, Филя, заступница у тебя — всех отцов и матерей за пояс заткнет! Нечего теперь «в жилетку плакаться», что сирота… Да и сам во каким вымахал! — не унимался Аксенов-Разин.

Все засмеялись, а обветренное лицо бывшего моряка Балтийского флота зарделось. К этому здоровяку действительно не подходило жалостливое слово «сирота».

Однако Новиков по природе своей был очень уязвим и теперь, огорченный, без улыбки ждал, когда смолкнет веселый гогот.

Наконец, когда все утихомирились, Филипп продолжил рассказ:

— Я читать по-настоящему научился только по этой книге… А то на «азах» и «буках» все сидел! Я эту книжку «увел» у одной девочки: можно сказать, совсем ребенка, она, видите ли, пришла с матерью к хозяину моему нанимать подводу в отъезд и все прижимала к себе «Робинзона Крузо».

— Ну а как же ты сумел отобрать у нее эту книжку? — спросил Ян.

— Да я не отбирал. Больно жалостливая оказалась у нее душа. Хозяин мой имел привычку чуть что, подзатыльниками меня награждать. И тут он при ней, к чему-то придравшись, раза два прошелся по моей бедной головушке. А она, девчушка-то, чуть не в рев: с кулачками на него кинулась, а мне всунула в руку книжку свою драгоценную… Дескать, на, только не реви!

Как одолел я через силу этого Робинзона, так захотелось мне на волю. Хоть на необитаемый остров, только туда, где ни бога, ни черта! Свет велик, но на всем свете не было у меня ни одной родной души, к кому я мог бы приткнуться. А тянуло, тянуло к иным берегам! И поехал я, как Робинзон, к морю на «авось да вывезет». Многое сейчас вспоминается, многое забыто.

Рассказывая, Филипп все время обращался взглядом к Ане, будто одинаковые фамилии невидимыми нитями уже связывали их. Ван Ваныча это бесконечно трогало, но по характеру она была человеком суровым, сдержанным, поэтому внешне ничем не проявила свое сочувствие.

В отряде Камо вообще Аня Новикова с первых же дней завоевала авторитет своей принципиальностью и правдивостью.

— Аня прекрасный человек, она личность! — как-то сказал Роман Разин, который хорошо знал ее еще с кремлевских курсов.

— Счастливые вы с Новиковой! Часто видели Ленина! Мне думается, рядом с ним люди становятся лучше, чище! — с завистью воскликнула Ася.

Она была недалека от истины. Курсанты Кремля, особенно Аня Новикова, действительно олицетворяли своим образом мыслей и поведением ленинскую простоту, честность, чистоту, принципиальность.

Эту девушку с мужским прозвищем Ван Ваныч невозможно было склонить не только к малейшей лжи, но и даже к оправданной обстоятельствами небольшой неточности.

Как-то раз Ася была свидетельницей того, как Аня Новикова «отбрила», по ее выражению, одного товарища во время своего дежурства по общежитию.

— Ван Ваныч, кто бы меня из посторонних ни спросил, скажи, что я на срочном задании, ладно? — попросил Аню боец.

— Это что еще за новости? — нахмурила она брови.

— Понимаешь, Ван Ваныч! Обещался одному парню кое-что сделать, а зря. Не в силах я, а признаться ему в этом — совести не хватает.

— А совести врать человеку хватает? Кто он, этот парень?

— Да один из наших деревенских ходоков! К Ленину, видишь ли, рвется…

— Что же ты ему обещал? — Брови Ани уже сошлись на переносице.

— Да так, ничего особенного… — попытался отвертеться товарищ.

— А все же! Должна же я знать, на какую ложь ты меня толкаешь! — вышла из себя Аня.

— Да обещал перед Лениным словечко за него замолвить…

— Ты? Разве Ленин тебя так близко знает?

— Близко — не близко, а видеть его не раз видел на больших митингах… А однажды он у нас на заводе выступал. Захотел бы — за руку с ним поздоровался!

— Хвастунишка, вот ты кто. Небось в письмах домой врал, врал… Терпеть таких не могу. Но и врать тоже не позволю! Я сама дорогу твоему ходоку покажу. Владимир Ильич еще никому в приеме не отказывал! Ишь, личный секретарь какой у Ленина объявился… А насчет меня — запомни: Новикова кривить душой ни по какому случаю не будет. Ясно?

Парень озабоченно почесал голову. Ему было и стыдно и досадно.

— Вот что, Ван Ваныч, ты все же вникни: в деле, что у моего земляка, Ленин не поможет. Тот сын известного на селе кулака. Таких мы с тобой в семнадцатом немало с седла посшибали…

— Ах вот как! Значит, на самотек пускаешь? Ответственность с себя снимаешь? Тогда вместе с тобой пойдем к коменданту Кремля Малькову, и все ему расскажешь. Либо твой ходок друг Советской власти, которому надо помочь, либо — враг, которого надо разоблачить.

— Ну, Новикова, с тобой свяжешься! — в сердцах сказал товарищ и посмотрел ищущими сочувствия глазами на молчаливую свидетельницу этой сцены Асю.

Та целиком была согласна с Новиковой, чья завидная прямолинейность ей нравилась.

— Ты знаешь, Аня права: или твой земляк достоин помощи, тогда помоги ему! Или он враг — тогда разоблачи! Середины тут не должно быть! — твердо высказалась Ася.

Тут уж не только парень, но и сама Новикова с удивлением посмотрела на Асю, будто увидела ее впервые. И это потому, что та разговаривала со всеми мягко, предупредительно. Короче — «интеллигентно». А тут?

— Ты меня своей «интеллигентщиной» с толку не собьешь, — часто в споре с Асей говорила Новикова. — Для меня политграмота одна: правда, справедливость, беспощадная борьба с врагами за волю, за равенство всех трудящихся на земле. Ясно?

Аня знала, что Ася окончила курсы красных комиссаров, имела немалый опыт агитационно-массовой работы…

Но Папян, как утверждала она, еще «пороху не нюхала», кремлевским курсантом не была… Не бегала, как Новикова, разгружать на товарных станциях вагоны, не участвовала в облавах, не исполняла поручений ЧК… Короче — по всем пунктам пока уступала своей подруге…

Но в то же время Аня Новикова все, что делала, не считала особой заслугой. Этого требовало время. И точка.

И сейчас Аня и отряд ее товарищей были готовы выполнить то, что требовало время, что требовала Революция.