Алые маки на серых скалах

1

Надвигался один из многих мартовских рассветов двадцатого года.

Бабушка Габриелян по привычке встала задолго до рассвета с первыми криками петухов. Как ни старалась она двигаться тихо в своих мягких, ею же связанных из грубой шерсти тапочках, все же Ася, даже не открывая глаз, безошибочно могла определить, чем та занята… Вот она стоит молится. Слов Асе уловить не удается, да ведь и так ясно, что вымаливает бабушка у своего всемогущего бога, в которого верит беспредельно.

Она просит, чтобы он помог внучке Арусяк, сидящей в Метехском замке Тифлиса, выйти на свободу и вернуться в Баку. Просит счастья и другой внучке — Марии, которая сейчас вместе со своим латышом где-то скитается.

Правда, латыш — парень что надо: и ладный собой, и добрый, и обходительный. Но ведь и у него ни кола ни двора. Мало того, еще скрывается от полиции и неизвестно, чем все это кончится. А если у них дите родится, что тогда? Ну ладно, пока жива она, ее бабо, — еще полбеды, как-нибудь выходит малютку, а там жизнь покажет… Не так ли за Каспием, в Астрахани, и мать Аси просит бога уберечь ее дочь-скиталицу?

Бабушка Габриелян, кончив молиться, ополоснула лицо, зажгла керосинку, поставила чайник. Только после этого подошла к Асе.

— Вставай, бала[7]-джан! Ты ведь просила с рассветом поднять тебя! Глянь, скоро и солнышко взойдет…

Ася схватила высохшую, с корявыми пальцами руку и поднесла к губам. Всем-то на свете эта бабушка сестер Габриелян была бабушкой!

— Ну-ну… — растрогалась та и кончиком своего черного ластикового фартука вытерла глаза.

— Бабо-джан, сейчас я иду к Марии. Что ей передать? — поспешно одеваясь, спросила Ася.

— Пусть бережется! Пусть и своего латыша бережет. А если там дите намечается, пусть не тоскует: я еще жива. Подкинет мне — и все! Я ведь, правда, еще ничего, а? Ты не смотри, что ревматизм спину согнул в три погибели…

И, не дожидаясь ответа, бабушка пошла с вечно опущенной головой на кухню, чтобы, как она сама говорила, из ничего сделать что-нибудь съедобное и накормить того, кто окажется за ее столом.

Ася торопилась. Она наскоро пожевала кусочек хлеба и проглотила кипяток, заваренный сушеным амемом[8], что собрала летом все та же бабушка. Когда девушка вышла, рассвет уже разбудил город: отовсюду к промыслам тянулся рабочий люд. Приказчики, поднимая столбы пыли, старательно мели вениками перед своими магазинами, причем они не собирали мусор в кучу, а выбрасывали на середину и без того до предела запущенных улиц.

Ася убыстрила шаги. Около дома красильщика Мушега уже стоял Филипп Новиков. Он еще издали помахал ей рукой. Ася улыбнулась: как приятно было снова с ним встретиться!

— Давно, Ванюша, ждешь? — озабоченно спросила она, привычно называя парня выбранным им самим именем.

— Да всего пару минут. Ну как там, в Тифлисе, наши? Впрочем, после, Асек, выберем время, и ты все мне подробненько расскажешь! А сейчас пойди разбуди молодоженов!

Приход этого мартовского рассвета ждали и в комнатушке, где нашли приют Ян и его Мусит. Хозяин дома тоже был большевиком — его рекомендовали товарищи из бакинского подполья.

Ян уже давно бездумно смотрел широко раскрытыми глазами в потолок. Но обостренный слух чутко ловил малейший звук за пределами этой маленькой комнаты.

Мария тоже не спала: Ян это чувствовал по той напряженной позе, в которой она, не шевелясь, неудобно лежала, — зарывшись головой в подушку. Хотелось повернуть ее лицом вверх, растормошить, приласкать, успокоить…

Тихий стук в дверь хотя и не был неожиданностью, все же тревожно отозвался в груди Яна. В комнату заглянул хозяин квартиры и сказал о приходе товарищей.

— Зовите, — не узнавая своего голоса, глухо попросил Ян и, стараясь не смотреть на Марию, начал поспешно одеваться.

— Ян… — Мария прижалась к его груди, — Ян!

В ночной рубашке, худенькая и стриженая, она сейчас больше, чем когда-либо, походила на подростка.

«Ты же была готова к этому, что с тобой?» — с укором спросили его глаза.

Мария опустила веки.

Удивительно непохожими были эти два человека — высокий плечистый Ян и щупленькая, тоненькая женщина, почти ребенок, едва достающая макушкой до его подбородка. После недавно перенесенного тифа Мария выглядела особенно слабой и угловатой…

Ян своей огромной пятерней провел по ежику ее густых каштановых волос. Ему надо было сказать ей сейчас что-то утешительное, что-то особо важное. Такое, что говорится в подобные минуты, говорится однажды и никогда больше не повторяется. Но слов не было. Да, страшно, если он ее больше не увидит…

— Идем, Ян. Тебя назначили! — сказала только что вошедшая Ася.

— Меня? — переспросил Ян машинально, и сам удивился своему глухому, с хрипотцой, голосу. Вопрос был праздным, поэтому Ася ничего не ответила.

«Никогда раньше перед заданиями он так не волновался, пока в его жизнь не вошла Мария», — отметила про себя Ася. Она понимала, в каком состоянии находится Ян, с сочувствием смотрела на лихорадочно одевавшуюся подругу.

— Новиков ждет на улице. Позову его, что ли?

— Зови. Я уже готова, — наскоро натянув на себя платье, ответила Мария.

Ася хотела выйти, но Филипп сам догадался зайти. Напрасно Мария ждала, что он скажет сейчас нечто успокоительное. Никакого разговора между друзьями не было. Ян собирался молча, а Филипп задумчиво дымил папиросой. Что и говорить — эти двое были под стать друг другу — несловоохотливы.

Мария немного успокоилась. Ее радовало, что Ян пойдет с этим моряком, выглядевшим надежно и мужественно.

Одно только ее коробило: неуловимое, снисходительно-ироническое отношение этого «морского волка» к их любви! В присутствии Новикова, казалось Марии, Ян чувствовал себя в чем-то виноватым. Будто его огромная любовь к ней отнимала у матроса самое что ни на есть близкое и дорогое.

— Прощай, Мусит! Надеюсь вернуться живым! — прервал наступившее тягостное молчание Ян и еще раз, поспешно и неловко, прижался губами к ее повлажневшим глазам.

— Ян! Ян! — тоненько, по-детски, снова позвала Мария. Дверь захлопнулась, Ян плотно сжал губы, а Филипп снова зажег папиросу.

Ася по себе знала, что в одиночестве Мария даст волю слезам. Однако это не помешает ей делать то, что надлежит делать сегодня. Она вот-вот застучит каблучками по мостовой к рабочему клубу, а оттуда к назначенному времени незаметно проберется на отведенный ей сегодня наблюдательный пункт.

— Мария — хороший товарищ, — неожиданно для себя сказал Ян. Казалось, он хотел как-то оправдать любимую за несдержанность, а заодно и за то, что сейчас, шагая с друзьями рядом, он мысленно был с ней.

— Открыл Америку! — фыркнула Ася.

— Америку не Америку, а она хороший товарищ, — задетый ее тоном, повторил Ян.

— Да, да, да! Она хороший товарищ, несносный ты человечина! — нисколько не кривя душой и желая его успокоить, подтвердила Ася и почти с завистью тихо добавила: — Как ты полюбил…

— Так тем более не надо делать ее несчастной! Мы — солдаты, солдаты революции… Ведь сегодня кто-то из нас может не вернуться! — не повернув головы, наконец высказался Новиков.

Ян вспыхнул. Несчастной! Этот матрос сумасшедший, что ли? Ян крепко стиснул зубы, чтобы не выругаться. Молчит, паршивец, молчит, да вдруг такое отчубучит, что в пору дать по его ясной сероглазой физиономии… Несчастной! Да Ян готов жизнь за нее отдать!

— Жизнь отдать? Врешь, братец?! Ты клятву святую этой жизнью давал? Давал! Нет у тебя жизни! Ни тебе, ни ей пока она не принадлежит. Для чего же ты, латыш, здесь, в Баку? Твоя жизнь прямо сейчас может пойти в расход за дело революции! — как бы угадав его мысли, горячо воскликнул Филипп. — А вот не станет на свете меня, и плакать некому будет…

Ян ничего не ответил, а Ася, вспомнив, что у Филиппа и вправду никого на свете нет, взяла его руку в свою и ласково сказала:

— Глупый ты, Ванюша, хоть и «морской волк»! Я буду плакать… Мы все, твои товарищи, будем плакать…

— Ой, сестренка, мне в пору на самом серьезе слезу пустить! Ну вот, за разговором мы и пришли. — Вдруг Филипп шепотом спросил Асю: — А она, Ван Ваныч, будет плакать?

— Будет. Глупый, неразумный ты человек… Не сиди Аня сейчас в Метехской тюрьме — рядом с тобой стояла бы.

На одном из поворотов Большой Морской улицы остановились. Ася пошла дальше, а Филипп, будто закуривая, нагнулся к Яну:

— Прощай! При всех нам неловко будет это сделать. Береги свою Мусит. Девчонка и в самом деле того стоит…

— Что это ты вздумал прощаться? — улыбнулся Ян и стиснул широкую ладонь товарища. Сейчас Новиков был непривычно взволнован. Что с ним? Если бы Ян не знал его испытанную в боях храбрость, засомневался бы в нем…

Ему же самому сегодняшнее задание казалось не более опасным, чем предыдущие. Мысли, сопряженные с ним, были обычные, как в любом другом случае.

Ян, пожав руку товарища, не сразу ее отпустил. Филипп первый почти силой отобрал свою ладонь и отошел. Ян, дымя папиросой, внимательно проследил взглядом, как Новиков своей морской, раскачивающейся походкой пересек улицу.

Перед небольшим, приземистым домиком, почти загораживая вход, сидел за низеньким столиком, обложенным колодками, обрывками кож и подошв, сапожник Мамед Кулиев. Вокруг него валялись старые сапоги, ботинки, женские туфли… Несмотря на ранний час, Мамед энергично вколачивал молоточком деревянные гвоздики в подошву и тихо тянул какую-то азербайджанскую мелодию.

Увидев Асю, он поспешно вскочил; это был небольшого роста добродушный толстяк.

— А, барышня хорошая! Небось подошва оторвалась, что в такой час Мамеда вспомнили? Дайте, дайте ботиночек, а сами зайдите, посидите в доме. Я мигом!.. Эй, Заира, прими гостью!

Когда Ася вошла в дом, ее посадили не на тахту, а приподняли висящий над ней ковер, провели в узенькую маленькую комнатку. Там уже собрались камовцы. Всех интересовала судьба Камо и девушек, находящихся в Метехе. Ася коротко стала рассказывать все, что знала.

— Подробности потом. Сейчас нам надо поговорить о сегодняшнем задании, — утихомирил товарищей Володя Хутулашвили.

Он на этот раз был в дорогой серой черкеске с белыми газырями, подпоясанной тонким, отделанным серебром поясом. Черные глаза и тонко выписанные брови чем-то напоминали Камо, которому Володя немного подражал. Только Володя был повыше ростом и от этого сутулился.

Сейчас, заложив за спину руки, он задумчиво ходил в мягких кавказских сапогах мимо сидевших товарищей из угла в угол небольшой комнатушки.

— Итак, задача, товарищи бойцы, в следующем: Верховный круг Дона, Кубани и Терека — это последнее контрреволюционное правительство на Северном Кавказе — послал в Баку генерала Ковалева для заключения торгового договора, как здесь пишут. Володя ткнул пальцем в лежавшую на столе газету и продолжил: — А нам досконально известно, что эта белогвардейская сволочь едет не для заключения хозяйственного договора с Закавказскими республиками! У них иная цель: заключить секретный военный договор, по которому Закавказское правительство выставит свои войска против Красной Армии. Заккрайком партии решил сорвать заключение договора. Этот революционный акт и поручен нам, камовцам…

Бойцы не проронили ни слова, все знали об этом событии: газеты уже давно шумели о прибытии Верховного круга казачества Дона, Терека, Кубани.

— Предисловие, товарищи, я кончил. Будь здесь Камо, он, может, сказал бы больше. Ну а я — нет… Акт проведут Филипп Новиков, Ян Абол и Роман Разин. Ася и местная группа связисток обеспечат информацией — по цепочке передадут о прибытии важных гостей…

Володя Хутулашвили говорил быстро, усиленно жестикулируя. Затем он подробно остановился на тщательно разработанном им плане.

— Что, ребята, молчите? — испытующе посмотрев на притихших бойцов, спросил он вдруг. — Ведь в тылу у Деникина, помните, мы в игольное ушко однажды прошли?

Все улыбнулись, однако как-то показалось странным, что Володя решил их подбодрить… Он, очевидно, забыл на минутку, что ЦК выделял для Особого отряда лучших из лучших и с каждым Камо вел беседы. Все были уже испытаны фронтом.

Однако, как оказалось, Володя помнил это. Он остановился около Разина и, слегка дотронувшись до его плеча, сказал:

— Вот видишь, браток, настало время подумать о матери. Помнишь, Камо тогда тебе говорил: «Мать надо жалеть», а?

— Что это тебе, Володя, вздумалось перед заданием подшучивать над нами? — нахмурился Роман.

— Верно говоришь, Роман, — сказал Филипп. — И так все ясно. Последние твои слова, Володя, лишние… Ну, я пошел. До встречи! — И, сделав прощальный жест, Новиков вышел первым.

Все по очереди исчезали через черный ход, выходивший в противоположную от Большой Морской улицы сторону. Только одна Ася вышла через мастерскую Кулиева и отправилась на свой наблюдательный пост.

Филипп твердым размеренным шагом удалялся от Яна. Он уходил от товарищей. Уходил навсегда, и никто пока этого не знал. Если бы камовцы догадывались, что видят его в последний раз… Не одно сердце замерло бы от горя!

А Ян шел по громадному губернаторскому саду с еще по-мартовски полураздетыми деревьями, на которых только-только появились изумрудные листочки. Не спеша миновал аллеи парка, где то там, то здесь попадались ему на пути сгорбленные фигуры обездоленных беженцев из оккупированных Турцией районов Армении.

Ян старался не смотреть на этих скитальцев, чтобы, как ему казалось, не смутить их. Извечная людская слабость — стыдиться своей бедности перед преуспевающими людьми, быть может, прямыми виновниками его нищеты, — была Яну знакома!

Выйдя из сада, Абол пересек покрытую камнем Набережную улицу и спустился по узкому бульвару к Каспию. Пахло молодой зеленью, морем… Все было насыщено теплом и ароматом весны.

Ян медленно прошел мимо «Девичьей башни» — Кыз-Каляш, мрачного древнего исполина оригинальной архитектуры. По преданию, башня называлась Девичьей в память погибшей ханской дочери, которая в отчаянии, что ее выдают замуж за старого нелюбимого человека, бросилась с высоты в море и утонула. Будто именно с тех пор в этом месте море постепенно стало усыхать и отступать от берега.

Ян остановился на Засыпке[9] и долго не мог оторвать взгляда от бескрайнего простора моря. Ближнее и дальнее придвинулось. Отчетливо видимое и невольно всплывавшее в памяти слились воедино…

Далекая, милая Латвия, с чистым прозрачным Рижским взморьем, с тихим пейзажем вокруг утонувших в зелени одиноких хуторов распростерлась здесь — осязаемо, близкая, родная.

Но черные, конусообразные пирамиды нефтяных вышек, казавшиеся благодаря расстоянию и свету узкими мраморными гробницами, рассеивали мираж. Высвеченные солнцем, они особенно рельефно выступали на фоне бледного песка и лазури. Ян не раз близко видел эти гнилые дощатые сооружения, готовые в любой момент рухнуть на трудившихся рядом, вымазанных мазутом рабочих.

Отсюда как на ладони был виден Бакинский порт. У многочисленных пристаней толпились пароходы, баржи… По подземному трубопроводу текло из «черного» города «черное золото», в нефтеналивные суда и увозилось в Дербент, в Петровск, занятые белогвардейцами… Только часть этого драгоценного горючего удавалось подпольщикам тайно, с большим риском для жизни, переправлять в Астрахань, на советскую землю.

Муравьями копошились вдали люди, большая часть которых слонялась без дела в поисках работы и куска хлеба.

Поднимаясь по Засыпке к Набережной улице, Ян снова и снова встречал на своем пути несчастных, одетых в лохмотья людей.

Вот совсем рядом, у дерева, расположилось целое семейство! То ли беженцы, то ли семья рабочего-нефтяника или судового грузчика, выброшенного хозяевами на улицу… Мальчуган лет пяти подбежал к нему. Черные волосы на головенке так спутались, что, казалось, не найдется в мире гребня, который расчешет их.

— Господин, дай на хлеб! — на ломаном русском языке, почти с вызовом, сказал мальчуган. Очевидно, он привык к отказам и ни на что не надеялся.

Давным-давно должно было загрубеть и окаменеть сердце латыша — не такое ему привелось в жизни видеть! У самого было полуголодное детство… Но, очевидно, именно поэтому он всякий раз тяжело переживал чужое горе!

И теперь вот этот светлоглазый «господин» начал рыться в карманах своего элегантного костюма. Там, он помнил, кроме револьвера и бомбы, смертоносных для врагов этого мальчика, должны были быть какие-то деньги…

— Возьми, малыш… — Он протянул несколько скомканных бумажек — все, что у него осталось. На них особенно много не купишь, но все же хоть один раз эта семья сможет наесться.

— Спасибо, дяденька! — обрадовался мальчик и, порывисто прильнув губами к руке Яна, побежал к матери.

Комок подкатил к горлу. Абол видел, как женщина иссохшими пальцами поспешно начала выпрямлять и считать бумажки. Кто эти люди — русские или армяне, азербайджанцы или турки — для Яна не имело значения. Это были как раз те, ради кого он сейчас пойдет на риск в этом ужасном городе несметных богатств и беспросветной нищеты.

Солнце поднялось высоко. Где-то близко мужской голос заунывно тянул «баяты». Сливаясь с заводскими гудками, с ревом пароходов и катеров, с утренним трезвоном колоколов, он рождал мысли о нерадостном, подневольном, грошовом труде.

В то время, когда Ян Абол, Филипп Новиков и Роман Разин с бомбами в карманах и наблюдатели-связисты с нетерпением ждали сигнала, разодетая под барыньку Ася уже дважды подходила к начальнику вокзала и справлялась о приходе поезда.

По перрону нетерпеливо прохаживались и другие ожидающие, среди которых нетрудно было отличить чиновников мусаватистского правительства, встречающих генерала Ковалева и его свиту.

Наконец станционный колокол возвестил о прибытии поезда. Полицейские тут же оттеснили публику от мягкого вагона.

Как только Ася воочию убедилась, что гости приехали, сразу же выбежала из вокзала и передала сигнал ближайшему из наблюдателей. Весть эта — эстафетой — пошла по цепочке связных даже быстрее, чем по телеграфу.

Сама же Ася поспешно наняла извозчика и, пообещав хорошо заплатить, попросила мчаться как можно быстрее.

Совсем недалеко от дома губернатора, в переулочке, она велела возчику осадить лошадей.

— Очень извиняюсь, барышня, но кого встречаете? — полюбопытствовал, наконец, возчик, когда она, щедро расплатившись, слезла с фаэтона.

— Брата моего, вот кого, — с улыбкой ответила Ася. — Деньги тебе я заплатила немалые. Получишь еще столько же, только жди здесь! Очень скоро мы поедем в другое место…

— С моим удовольствием, барышня хорошая! Наше дело такое: и постоять можем, и подождать, и побежать — лишь бы заработать!

Ася оставила фаэтон на всякий случай. А вообще уже все было заранее распределено: кому после взрыва куда и на чем бежать.

Плыли, плыли вспененные мартовским утренним ветром белые облака, а солнце вместе с голубым небом снова опрокинулось в море и весело плескалось в нем, спокойном в эту минуту, лазурном и чистом.

Дремотная истома только что проснувшегося города уже прошла: вокруг становилось шумно. Открывались лавки, лошади лязгали железом подков о булыжник мостовых, громыхали подводы, слышался людской говор, смех, брань…

Глаза Аси ощупывали все вокруг, словно она в первый раз видела раскинувшийся перед нею мир.

Недалеко от губернаторского дома, на краю парка, под прикрытием огромного дуба, присел на пенечек Ян, закурил и развернул газету, сделал вид, что читает. Ага, вот и Роман. Объявился и Филипп, тоже важный господин, с весомым грузом в кармане. Только и ждет подходящего момента, чтобы по-матросски расквитаться с белыми.

— Дудки! Дальше этой улицы вы, господа представители белоказаков, не продвинетесь! — с насмешкой забормотала Ася.

Вот Ян встал и не спеша пошел к трехэтажному дому, стоявшему рядом с губернаторским. На минуту он встретился взглядом с Романом. Улыбнулись друг другу одними глазами.

Роман характерным жестом пошевелил шеей, будто его теснил накрахмаленный воротничок белоснежной батистовой рубашки. Ася знала, как он не любил эти рубашки! Особенно досаждали ему манжеты… О чем думал в этот момент Разин, Ася впоследствии не раз слышала от него самого.

— О матери. Честно говоря, вспомнил слова Камо. «Пожалей мать, ведь тебя могут убить!» И странное, ребята, дело, на фронте почему-то меньше верится в смерть и ни о чем подобном не думаешь. Там идешь в открытую! А здесь как в мышеловке: вырвешься или нет?

А вот о чем думал в эти минуты Филипп, так никто и не узнал. Не о своем ли безрадостном детстве вспоминал и тосковал, что нет на свете души, которая по нему бы слезинку уронила, если его не станет?

Когда Ася, как бы прогуливаясь, прошла мимо и встретилась глазами с Новиковым, взгляд у Филиппа был спокойный…

С того момента, как поезд прибыл и гости сошли с него, прошло не больше получаса. И всего минут пятнадцать, как Ася сама здесь расхаживает… Но каждая минута такого ожидания казалась вечностью.

Погода тоже изменилась. Иссиня-голубое небо потемнело, начал моросить мелкий дождь. Солнце совсем спряталось. Дотоле блестящее и гладкое море зарябило и начало шуметь.

Как обычно в торжественные дни у губернаторского дома было немало зевак, и скрыться в их толпе на глазах у полицейских не составляло труда. Тем более что газеты сегодня сами взбудоражили любопытство народа! Однако прохаживаться долго на виду у переодетых шпиков и охранников, которых не видишь, даже в толпе зевак было небезопасно.

Ася многих наблюдателей из бакинского подполья, расставленных в разных местах, не знала в лицо. Зато и они не знали, кто именно назначен сегодня на задание. Это немного успокаивало: никто не мог предать! Никто, кроме их узкой группы, не мог заподозрить ни Яна, ни Романа, ни Филиппа, ни богатую бездельницу, какой сейчас выглядела Ася. Кому пришла бы в голову мысль, что у этой девицы от волнения сердце замирает, что она внимательно следит за малейшим движением у подъезда губернаторского дома?

Было ровно одиннадцать утра, когда отчетливо раздалось цоканье лошадиных копыт. Наконец показалась пара вороных. Высоко выбрасывая ноги, они мчали фаэтон прямо на людей. Извозчик лихо осадил коней у самого подъезда губернаторского дома. Генерал Ковалев и приехавшие с ним двое представителей в дорогих казачьих костюмах уютно сидели в фаэтоне, за которым ехали — тоже на пролетках — встречавшие их чиновники.

Ася видела, как Ян встал совсем близко от первого экипажа, с другой стороны — Филипп. А в нескольких шагах от него — Разин. Лошади еще не успели остановиться, как Абол размахнулся и бросил бомбу. Раздался оглушительный взрыв. Улицу окутало едким дымом, со звоном посыпались стекла, поднялась невероятная паника.

— Убили! Убили! — пронзительно крикнул кто-то, и это слово, подхваченное другими, заполнило всю улицу и всю ее переполошило.

Люди в ужасе бросились бежать. Ася ждала второго и третьего взрыва. Что же ребята медлят? Она видела, как Яна отбросило волной в сторону, и он, не оглядываясь, некогда было — скрылся в ближайшем переулке.

Первой мыслью Аси было броситься за ним. Но она сдержалась, не имея права раньше срока оставить свой пост.

И тут раздался второй взрыв. Но третьего так и не последовало. Третьим должен был кинуть бомбу Роман.

Что с ним? Надо было отбежать в сторону. Ася кокетливо чуть приподняла подол длинной юбки и мелкими шажками побежала.

— Хорошо, что вас не убило, мадам! Я видел: вы стояли совсем рядом, — с сочувствием сказал кто-то.

Ася вздрогнула. Бок о бок с ней семенил неуклюжий толстяк. «Шпик!» — была первая мысль. Как от него избавиться?

— Испугались? Знаете, я тоже. Что поделаешь? Я не вояка, не выношу вида крови, — тяжко дыша, признался мужчина.

У Аси отлегло от сердца.

— Знаете, я ведь тоже не из храброго десятка, но любопытная. Люблю всякие приключения! Чуточку посмотрим, что дальше будет. — Ася доверительно тронула рукой в тонкой белой перчатке его за рукав.

— Что вы! Зачем рисковать! У меня магазин, дети! Будем знакомы. Шахмамедов. Торгую мануфактурой на Набережной. Заходите, есть ткани из Парижа. Прелесть! Как куколку вас оденем…

Наконец мужчина, сделав прощальный поклон, засеменил своей дорогой. Ася облегченно вздохнула и снова вернулась на площадь.

Почему, почему люди не умирают от горя сразу? Как они выдерживают ужасную, непереносимую боль и ведут себя внешне так, будто с ними ничего не случилось?

У Аси, как только она увидела Филиппа с заломленными назад руками, потемнело в глазах. Только выучка Камо помогла ей сдержаться, чтобы не вцепиться в охранников и не попытаться вырвать Новикова из их рук. Что же делать? Ася потерянно посмотрела вокруг.

Полиция на носилках внесла в дом раненого Ковалева и начала облаву. Один из охранников что-то записывал, а рядом с ним стоял — о боги! — сам Володя Хутулашвили, которого больше всего в эту минуту ей хотелось видеть… Когда Ася подбежала к нему с возгласом: «Князь! Князь!», он горячо доказывал полицейскому, что те не того поймали.

— Заверяю вас княжеской честью: я здесь стою давно, любопытства ради, хотел видеть наших союзников, а увидел, как кинули бомбы. Их было двое. А этот парень совсем ни при чем!

— Ах, вот как! Извините, князь, но мы его поймали в тот момент, когда он поднял руку с бомбой. Он пойман с поличным! Поэтому вас, его защитника, попрошу следовать за мной. В полиции вы и дадите показания…

Как вдруг в кромешной тьме блеснет яркий свет молнии, так в горестно затуманенной голове Аси пронеслась мысль, что теперь полицейские схватят и Володю — и тогда все пропало!

— Вы что, совсем с ума сошли? Добрых людей хватать начинаете! — Ася как фурия налетела на полицейского. — Знаете, кто он? Да я самому губернатору пожалуюсь на вас, бездельники! Не позволю хоть пальцем дотронуться до моего мужа. Он с вами говорит по доброте сердца, а вы — допрос снимать? Я тоже видела: не того, не того поймали. А настоящих головорезов упустили!

Ася, истерично выкрикивая все, что приходило на ум, схватила растерявшегося было Хутулашвили за руку и потащила прочь. Через две минуты они были уже в фаэтоне, ожидавшем их.

Полицейские были просто ошарашены криком Аси, наскочившей на них, в то время, как все от полиции бежали, чтобы не попасть в историю. Однако едва зацокали по мостовой копыта, полицейские опомнились. Не успел фаэтон скрыться за поворотом, как раздались свистки…

— Гони, дяденька, гони! — побелевшими губами проговорила Ася. — Надо брата спасти! Видишь, за ним гонятся!

Возчик попался, к счастью, очень расторопный, но главное — падкий на деньги. Он вез богатых людей и знал, что получит хороший куш. А встреча с полицией и ему не улыбалась.

Уже достигнув развалин ханского двора, Ася неожиданно увидела Яна и Романа. По ее знаку извозчик на миг остановился, и она, подбежав к друзьям, взволнованно прошептала:

— Что вы стоите, как на прогулке?! Скорее в фаэтон!

— «Фаэтон, фаэтон», а ты знаешь, что Филиппа схватили с бомбой в руке? — воскликнул Ян. Он держался за сердце.

Ему казалось, что оно сдавлено железным обручем. Это случилось в тот момент, когда нечаянно столкнувшийся с ним Роман сказал: «Понимаешь, после твоей бомбы я увидел, что Ванюшу нашего схватили, когда он уже занес руку. Тогда я, не задумываясь, бросил свою бомбу и дал тягу. Может, полицейские разбежались и Ванюша сумел вырваться?»

Хутулашвили не выдержал и тоже выскочил из фаэтона.

— Вы что, решили всем скопом попасться? Приказываю немедленно скрыться. Сейчас ничего нельзя предпринять. Полицейские уже хватают кого попало! Роман, тебя в условленном месте, на Николаевской, ожидает фаэтон. Не теряй времени. А вы двое — пошли. — И Володя потащил к экипажу Асю и Яна.

За это время сообразительный возчик успел поднять вверх, чтобы скрыть за ним своих седоков. Уже отъезжая, они увидели, как другой фаэтон увозил по Николаевской улице, которую они пересекали, Романа. А еще они увидели и то, что конная полиция галопом мчится к старой крепости: известному убежищу всех обездоленных…

Возчик без всяких понуканий и просьб изо всех сил гнал лошадь, чтобы уйти от погони. Они долго петляли по переулочкам между домами и скоро скрылись из виду.

Только через час Абола сумели высадить у дверей намеченной для него конспиративной квартиры, где жил рабочий Тунеев.

— Побудешь здесь до вечера. Потом к тебе зайдет твоя Мусит и отведет в другое место, — сказала Ася на прощанье.

Помчались дальше и со всеми предосторожностями въехали в район, где была основная явка отряда — мастерская Серго Мартикяна. За пару кварталов отпустили извозчика, сунув ему в ладонь все наличные деньги, которые нашлись у обоих. Он, кажется, ожидал большего, так как, расставаясь, не сказал «спасибо».

Ася и Володя чуть подождали, пока возчик отъедет, а потом порознь — Володя с черного хода, а Ася со стороны мастерской, зашли к Серго.

Он уже был в курсе дела. Все бакинские партийные наблюдатели один за другим успели здесь побывать с рапортами.

— Ай, кацо, говорят, женский ум короче мужского, а вот Сатана наша доказала, что это не так. Спасла ведь она меня от ареста! — Володя устало опустился на тахту.

— Не только от ареста. Смотри глубже! Подвергая риску себя, ты подвергал риску всех товарищей и общее дело. А имел ли ты право на такое мужество? Нет! — Старый подпольщик Мартикян как следует отчитал Хутулашвили за опрометчивый поступок. И еще за то, что на случай провала не подготовили запасных конспиративных квартир. Ведь действительно очень трудно было предугадать, как развернутся дальнейшие события…

— Что ты имеешь в виду? Что Филипп не выдержит испытания? Я, Хутулашвили, за него ручаюсь, как за себя! — запальчиво воскликнул Володя. — К тому же не сегодня-завтра мы его вызволим из тюрьмы.

Горячность, увы, была особенностью характера Хутулашвили…

2

В тот же день в связи с арестом Новикова вся бакинская партийная организация была поставлена на ноги. Но в условиях начавшегося жесточайшего террора трудно было предпринять какую-либо попытку к его освобождению. Тем более что Филиппа держали в полной изоляции, под усиленной охраной.

Пойманного с бомбой в руках Новикова, по существующим законам, ожидала смертная казнь. Надо было всеми силами искать ходы-выходы к его спасению.

— Красная Армия совсем близко… Вооруженное наступление на мусаватистов намечено на первое мая… В тюрьму надо передать, чтобы Новиков притворился больным. Может, даже найдем средство искусственно сделать его больным, лишь бы выиграть время! — таково было решение Бакинского комитета.

Мартовские дни становились все теплее. Как ни был пропитан нефтью каменистый, засыпанный песком город, город ураганных ветров и синего моря, весна и здесь была прекрасна. Но камовцам было не до нее. Они готовились пойти на любой риск, чтобы спасти Филиппа!

Яну и Роману партийным приказом запрещалось выходить из подполья. А остальные придумывали разные фантастические планы спасения обреченного товарища. С арестом Новикова наступила и опасность провала конспиративных квартир, хотя все, близко знающие Филиппа, беспредельно верили в его преданность и силу воли.

— Жаль, Камо сам в Метехской крепости… Он бы обязательно что-нибудь придумал! — горестно вздыхала Ася.

— Камо тоже не бог… Его тоже не раз спасал от смерти случай…

Ася не переставая искала лазейки к Баиловской тюрьме, подсовывая через подставных людей деньги надзирателям. Те брали их, но все в один голос заверяли, что Филиппа военное ведомство держит за тремя замками, в строгой изоляции.

Никому из камовцев и в голову не могла прийти мысль, каким пыткам в это время подвергали их товарища. Новикова привязывали на несколько часов к заостренной железной палке так, чтобы ноги не касались земли. Чтобы не быть проткнутым насквозь, ему приходилось всей тяжестью тела упираться на связанные кисти рук. Порой казалось, что он больше не выдержит и потеряет сознание. Однако сила в этом человеке была заложена богатырская.

Но и его палачам было невыгодно доводить дело до трагического конца, пока не состоялся суд.

— Назови своих сообщников, и будешь помилован, — требовали от Филиппа. — Ты ведь еще молод! Небось у такого красавца и краля есть?

Новиков молчал. Жить, конечно, хотелось! Поэтому надо было держаться изо всех сил, чтобы выиграть время. А чтобы хоть чуточку отвлечься от боли, он перебирал в памяти все, что было связано с прошлым. Не сиротским детством и безрадостной юностью, а с мечтами о чудесной девушке Ане, его однофамилице, которую за проявленные на фронте мужество и отвагу все прозвали Ван Ванычем…

Нет, Аня не была «кралей» Филиппа! Он просто мечтал о ней, любил ее нежно и беззаветно, нисколько не надеясь на взаимность. А что, если и в Метехе применяют эти средневековые пытки? Камо-то выдержит, а вот девушки? Обе Ани и Арусяк? Нет, должны выдержать… Должны… Должны!

Не сломив волю Новикова пытками, его истязатели стали водить его по самым людным местам Баку в надежде, что товарищи попытаются спасти его.

Окруженный переодетыми сыщиками, он шел с высоко поднятой головой в своем дорогом костюме, под которым к избитому телу прилипла разодранная в клочья морская тельняшка: об этом стало известно потом. Но те, кто видел в это время на его измученном, усталом лице глаза, запомнили их выражение на всю жизнь. Они, эти светлые глаза, настрого запрещали подходить к нему!

И надо же было, что первой на пути Филиппа попалась именно Ася… Говорят же, что на ловца и зверь бежит! Так и есть!

— Ваня! — помимо воли вырвалось у Аси. — Ванюша! — В своем искреннем порыве она совершенно потеряла контроль над собой. Но сам Филипп спас ее. Только на один миг встретилась Ася с его взглядом, и этого было достаточно, чтобы она пришла в себя. «Я тебе незнаком. Уходи!» — глазами приказывал ей Новиков.

Ася на секунду остолбенела. Неужели этот постаревший за два дня человек — балтийский моряк Филипп, близкий и родной человек?

Но ее уже схватили за локоть. Второй шпик стал с другой стороны. Ася с силой толкнула полицейского локтем в бок и раздраженно сказала:

— Разве я вас звала? Ванюша, Ва-ня-я! Да помогите же мне его остановить! Что вы путаетесь под ногами?

— Кого? — озадаченно спросил тот, что держал ее за локоть. — Кого вы зовете?

— О боже… Вот бестолковые! Ну что пристали? Ваня, Ванюша-а-а! — Ася побежала. Она выбрала из идущих впереди нее людей мужчину высокого роста в дорогом костюме и цилиндре. Кто бы он ни был, она попытается благодаря ему спастись.

А Филиппа вели дальше. По его каменному лицу никто не догадался, какую бурю чувств вызвал в его душе крик Аси: «Ванюша!» Неужели Сатана не выкрутится? Вот что теперь беспокоило его…

Ася же в это время прижалась к элегантному мужчине с тросточкой и пролепетала:

— Ради бога, спасите! Вы — Иван, Ванюша! — Это было сделано вовремя. Сыщики были уже рядом.

— Ванюша, родной, что же ты не откликался? Я ведь звала тебя! — Ася впервые подняла глаза, чтобы увидеть изумленное лицо незнакомца. Какая ирония судьбы! Это оказался довольно солидный мужчина с явно крашеными черными усами. Весь его облик никак не вязался с именем «Ванюша». Но, к счастью, он оказался добрейшей души человеком.

— Ну, ну, успокойся, успокойся, душенька! — ласково сказал мужчина и поднес свой надушенный платочек к глазам Аси. Потом, будто только что увидев молодчиков, стоявших рядом, измерил их строгим взглядом. — Это что, твои знакомые?

— Кто? — Ася изумленно посмотрела по сторонам. — Ах эти? Да я их совсем не знаю! Они привязались ко мне, когда я, увидев тебя, позвала: «Ванюша! Ваня!» То ли помочь хотели, то ли ограбить… Ну что стоите? Может, нам полицию позвать?

Ася надменно посмотрела то на одного сыщика, то на другого, а сама тем временем взяла мужчину под руку. Ох, как хорошо девушка уже изучила жизнь! Проклятая людская привычка — раболепствовать перед теми, кто богат и могущественен. Особенно на это падки наемные ищейки, которые за деньги продают и душу.

— А-а, сейчас, сейчас. — Ася вдруг как бы догадавшись, вытащила из своей вышитой бисером сумочки несколько рублей и всунула их в ладонь того, кто хватал ее за локоть.

— Нет, зачем же… Мы не за этим… — начал было он. Но Ася сделала знак проезжавшему тихим шагом извозчику, который явно искал седоков, и, как только тот остановился, потащила своего «Ванюшу» к экипажу.

А сыщики не осмелились задать человеку в цилиндре простой вопрос: как все-таки его имя, действительно ли он «Ванюша». К счастью для Аси, в полицейской анкете чуваш Новиков был записан под своим собственным именем. Асе бы ни за что не выкрутиться, если бы она назвала Новикова Филиппом.

— Ну а теперь расскажите, кто вы такая и что это были за молодые люди? — спросил Асин спаситель.

Возчик в это время проезжал по Большой Морской, которая вот-вот должна была оборваться на Александровской площади. Надо было что-то ответить этому человеку.

— О, простите меня за невольную выходку, — искренне сказала Ася. — Вы, очевидно, спешили по делу, а я вас задержала… Благодарю за великодушие. Вы спасли меня. А больше… Больше я ничего рассказать вам не могу. Это не только моя тайна! Прощайте! Остановите, пожалуйста, на углу Александровской! — И Ася, всунув извозчику в ладонь мелочь, выпрыгнула из пролетки.

Кажется, этот человек в цилиндре что-то сказал, но она даже не обернулась, чтобы убедиться, уехал он или нет, а сразу начала запутывать следы. Затем проходными дворами добралась до квартиры Серго Мартикяна.

— Что с тобой? На тебе лица нет! — удивился тот.

— Переодетые жандармы ведут Филиппа по ули… — Дальше Ася не смогла говорить. Рыдания душили ее еще с того момента, когда она увидела Филиппа. Теперь они, наконец, вырвались из груди.

— Тише, глупая, тише, — посадив Асю на стул и поднеся к ее трясущимся губам стакан с водой, шепотом сказал Мартикян. — Это они пытаются Новиковым, как приманкой, новые жертвы в свою сеть поймать…

— Надо спасти его! Спасти! — сквозь рыдания повторяла Ася все одну и ту же фразу. — Я не выдержу, я брошусь на полицейских и буду царапаться, кусаться, звать на помощь. Пусть люди знают, что на их глазах убивают лучшего из сынов народа! Пусть отобьют его!

У Аси была настоящая истерика, какой она за собой не знала. Мартикян и подошедшие товарищи еле-еле привели ее в чувство. Но и перестав кричать, Ася не переставала плакать.

— Придется тебе постричь твои косы и надеть вот это! — Серго положил на стол, у которого сидела Ася, опершись на него, локтем и сжимая ладонями виски, парик со светлыми локонами.

Жена Мартикяна, Сатеник, тут же коротко срезала Асины косы. Та безучастно посмотрела в зеркало. Теперь она стала похожа на мальчишку и выглядела очень несолидно. А в парике просто не узнала себя. Это было новое лицо. Смуглая, черноглазая девушка — и светлый парик…

— Теперь тебя и родная мать не узнает, — загримировав и попудрив Асю, сказала Сатеник. — Иди, переоденься.

— Да еще помни: третий раз твой номер — взбалмошной богачки со всяческими трюками — не пройдет. Ты уже у полицейских на крючке. Если собой не дорожишь, то хоть нам хлопот не доставляй! — строго предупредил ее Мартикян Серго, неодобрительно относившийся к Асиным выходкам. Да ведь и Камо и Атарбеков говорили ей: никаких эмоций!

Никаких эмоций… А Филипп сейчас шел по улицам Баку в окружении полицейских, и худшей пытки для него, для его товарищей враги не могли придумать: вокруг двигались люди, среди которых были и свои и чужие, а Филипп, как отверженный, оставался один. Он мужественно отрекался от всех, чтобы никого не выдать!

— Назови хоть одного сообщника, и ты не будешь казнен, — избивая и терзая его, добивались палачи.

— Я один приехал из Баку. Но мои сообщники — весь пролетариат! — твердил Новиков. Он не верил в смерть. До последней минуты ждал, что товарищи его спасут. И он не ошибался.

Уже составлен тщательный план налета на полицейских. Уже намечена группа и разработаны детали… Бакинская партийная организация решила ни перед чем не останавливаться, даже перед новыми арестами, лишь бы предотвратить казнь Новикова…

Но, как говорится в народе, пятница раньше наступила, чем суббота. Враги, логично опасаясь, что сообщники арестованного сделают попытку его спасти, решили ликвидировать Новикова.

На третьи сутки утром, чуть свет, состоялся военно-полевой суд, приговоривший Филиппа к казни. На суде он держался исключительно стойко. На очной ставке наотрез отказался признать свою квартирную хозяйку, у которой в последние дни жил, ее родственника Петрова и нескольких других членов партии, схваченных вместе с Петровым. Не признал он и арестованную в тот же день Марию Габриелян!

— Я с такими не вожусь. Кто она? — в упор посмотрев в самые зрачки убитой горем Мусит, сказал Филипп. Его не допускающий жалости взгляд потряс ее.

Потом рассказывали, что Новикова нелегко было вести на казнь. Когда за ним пришли, он оказал отчаянное сопротивление. Девятнадцать ножевых ран нанесли ему враги! Только обессилевшего, всего изуродованного, вытащили Филиппа из камеры и повесили…

Володя Хутулашвили ходил как в воду опущенный. Ася была полумертвой. Она и не подозревала, что Филипп занимал в ее сердце такое большое место! Со дня гибели Амалии и Сандро это была третья потеря…

Но времени для долгого траура камовцы не имели. Надо было думать о том деле, за что отдали жизнь их товарищи. Надо было думать о тех, кто находился в подполье и в любую минуту мог попасть в лапы полиции. Приходилось часто ездить в Завокзальный район, где скрывался Ян Абол… Надо было поддерживать связь и с Романом Разиным… Организовать передачи Марии Габриелян.

Ян, правда, был в безопасности, но тяжело переживал гибель друга и арест Мусит. Только сознание исполненного долга могло его утешить. Ведь перепуганные члены казачьей делегации поспешно и тайно покинули Баку!

Никакого соглашения, конечно, не заключили. Зато голова большевика Абола была оценена в двадцать тысяч золотом! Его искали всюду, но бакинская партийная организация бережно охраняла его.

Именно из-за этого взяли и Марию Габриелян, когда она, после нескольких дней отсутствия, решила зайти домой за вещами. Это было за день до казни Филиппа.

Бедная бабушка так переживала за нее и ее латыша, когда кругом начались аресты, что места себе не находила. Увидев Марию, она от радости прослезилась.

— Азиз-джан, пришла! А я уж и не чаяла тебя видеть. Арусяк в Тифлисской тюрьме, думала, что и тебя взяли. Приходили фараоны, спрашивали твоего латыша… Я наотрез отказалась от него! Что поделаешь, хороших людей хватают, терзают, убивают…

Как хорошо было молча прижаться к своей бабо и вдыхать запах родного гнезда, слушать ее воркотню, немного отдохнуть, прийти в себя, набраться новых сил. Они сидели на низкой тахте — старая и молодая — в обнимку, а по лестнице уже поднимались за Марией.

Околоточный — дородный азербайджанец — вошел в комнату без стука. Мария встретилась с ним глазами и все поняла.

— Идем, тебя зовут, — просто, даже мягко, сказал он.

— Куда, куда ее зовут? — вскрикнула бабушка и загородила собой внучку. Видно, забыла, что не сможет ни прикрыть, ни защитить ее. Мария нагнулась, чтоб поцеловать свою бабо на прощанье, но околоточный сказал, что и старушку тоже зовут.

— Зачем берете бабушку? Отпустите ее! Видите, какая она старая? — не выдержала Мария.

— Иди, не твое дело! — толкнул ее в спину полицейский, которому из рук в руки передал их внизу околоточный.

Вели их двое. Шли медленно, как всегда ходила бабушка, в своем вечном низком поклоне, в который согнула ее болезнь. Всю дорогу она плакала, просила, заклинала отпустить внучку. Встречавшиеся на пути люди с удивлением провожали их глазами, но никто не проронил ни слова в защиту: запуганные горожане старались подальше держаться от полиции!

У бабушки от волнения подкашивались ноги, она быстро уставала и несколько раз присаживалась на попадавшиеся по дороге тумбы.

Наконец Магазинная улица кончилась. Марию первую повели в управление, а бабушку, вконец ослабевшую, почти тащили под руки с двух сторон полицейские. Их так быстро разъединили, что они даже не успели проститься.

— Нет, нет, не уводите ее! Она же ни в чем не виновата! Ребенок еще, азиз-джан! Целую твои ноги! — закричала бабушка, увидев, как полицейские втолкнули внучку в подвал.

Этот душераздирающий крик раненого зверя, у которого отняли детеныша, еще долго звенел в ушах Марии…

В темном, без света, подвале она опустилась на корточки и обхватила руками голову. Воздух был пропитан запахом человеческого пота, нечистот, сырости. Мария закрыла глаза. Рядом сидели сбившиеся в кучу люди, лежали на голом полу. Приглушенно разговаривали. Кто-то стонал…

— Уснула, что ли? Сядь поближе, поговори с нами. Все легче станет. — Голос был простуженный, с хрипотцой.

Мария открыла глаза. Кто-то зажег в углу коптилку. Ее тусклый неверный свет бросал на выщербленные стены тени.

Рядом с Марией стояла невысокая молодая женщина с подведенными бровями и глазами, с нарумяненными щеками. На ней было странное — полувосточное, полуевропейское — платье с глубоким вырезом, открывавшим красивую шею и округлые плечи. Стриженая, русоволосая, с большими серыми глазами, она выглядела бы ровесницей Марии, если бы не горькие складки в углах рта. В ней сразу узнавалась одна из многочисленных девок, которые заполняли улицы и порт Баку, чтобы своим телом заработать кусок хлеба.

— На чем попалась? Что-то ты не похожа на нашу сестру. Может, воровка, ай кого убила? Говори, полегчает! — В ее голосе вместе с острым любопытством слышалось и сочувствие.

Как просто было Марии любой небылицей объяснить свое появление в полицейском участке. Но как не хотелось ей врать. Вот бы рассказать им всем о Филиппе, которого сейчас в этом же Баиловском каземате нещадно терзают за то, что он жизни не пожалел для дела революции. Рассказать о Яне, о Разине, о Камо. Обо всех, кто борется за них, чтобы не было этих подвалов, не было бы таких несчастных, обездоленных, как эта женщина и другие, подобные ей. Но Мария молчала. Сдержанные рыдания потрясли ее худенькие плечи. Женщина сострадательно обхватила ее в объятия и посадила на цементный пол рядом с собой. Мария уткнулась лицом в свои согнутые колени.

— Ничего, пусть выплачется, легче станет, — сказал кто-то.

Больше ее никто не тревожил. Мария не знала — спала после плача или находилась в каком-то забытьи, но среди ночи разбудил свет фонаря, который осветил бледные заспанные лица арестованных. Полицейский, видно, нарочно задержал луч на лице Марии, чтобы все могли хорошенько ее разглядеть. Те, кто находился в дальнем углу подвала, не были видны, а остальные напряженно следили за полицейским фонарем. И когда среди всех выбрали только ее и повели, Марии показалось, что все облегченно вздохнули. Никто из страха ни словом, ни жестом не дал знать ей о своем сочувствии. А ведь часом раньше, будь она хоть убийцей, ее бы пожалели и приласкали. Мария с надеждой посмотрела на ту женщину, которая давеча утешала ее, но и она прикинулась спящей.

Наверху, в кабинете, полицейский комиссар сначала вежливо, а потом все более и более ожесточаясь ее упрямством, допытывался о роде ее занятий, спрашивал о Новикове, о латыше Аболе.

— Как это ты никого не знаешь, когда нам известно о твоем знакомстве с латышом? Куда он девался? Гуляла же ты с ним?

— Какой латыш? Наговорили это на меня! Никого я не знаю, — неподдельно всплескивая руками, говорила Мария. — Я ведь только что вышла из больницы после тяжелого тифа. Глядите, даже волос нет на голове… Кто на меня польстится?

Это звучало так искренне, так простодушно! Да, что и говорить: совсем неказистый вид был сейчас у измученной Марии. Это видели и полицейские.

— Не знаю. Не видела. Не знакома! — отвечала Мария на всех допросах на отборную ругань одно и то же. Она была готова идти на любые испытания и пытки, лишь бы оградить своих товарищей! Когда полицейские во время допроса называли имя Яна, у Марий сжималось сердце: жив ли он, успели ли камовцы перевести его на более надежную конспиративную квартиру? Ян ежеминутно был с ней.

Но самое большое испытание для Марии было видеть на очной ставке всего избитого, окровавленного Филиппа. Его твердый, не допускающий жалости взгляд потряс женщину! А когда на следующий день она узнала, что Новикова повесили, чуть не потеряла голову. Ей хотелось, как и Асе, кричать, кричать от боли, чтобы вся тюрьма встала, поднялась! Но нельзя было подвергать опасности тех, кто был на воле…

Ни невзрачный вид Марии, ни ее простодушие, ни то, что она с горя слегла и перестала принимать пищу, — ничто не помогло. После недельных тяжелых допросов ее перевели из подвала полицейского участка в Баиловскую тюрьму, как было отмечено: «За вредную и опасную для общественного спокойствия и государственного порядка деятельность».

Камовцам теперь оставалось найти Разина и препроводить его на новую конспиративную квартиру: след его пропал еще в тот день, когда на Николаевской улице он сел в ожидавший его фаэтон и уехал. Только на третий день Асе через сторожа анатомического покоя больницы удалось найти Разина.

— Ох, наконец-то! Напугал же ты нас! — обняв его, сказала Ася.

— По адресу я пошел напрасно: там уже сидела полиция. Дом был оцеплен, около него толпился народ. Пришлось сейчас же незаметненько повернуть назад и глухими переулками забраться в степь, — рассказывал Асе Роман, пока она везла его в Черный город, к рабочему Владимиру Парушину, тоже коммунисту-подпольщику. — Моросил дождь, но я все же продержался там весь день и всю ночь. Куда же было деваться? Но голод и усталость заставили податься обратно, на ту же конспиративку, к Петрову, в больницу. Тут меня и схватила полиция…

— Как же ты выкрутился? — спросила Ася.

— Я сказал, что шел в зубное отделение. Мой барский вид, манера разговаривать, запах духов, золотой портсигар, из которого я любезно предложил полицейскому закурить, подействовали. Но он вдруг опомнился: «Пристав разберется и отпустит вас», — сказал добродушно, но парабеллум из рук не выпустил. Если бы этот болван тут же меня обыскал, обнаружил бы браунинг, три обоймы к нему и запасную бомбу…

Дальше Разин рассказал, как в участке бесконечные звонки по телефону сообщали дежурному о событиях дня. Потом тот записывал телефонограмму. Уткнувшись носом в бумагу, он одной рукой писал, другой держал трубку. Разин сидел чуть поодаль от него, и вдруг сообразил, что можно попытаться уйти! Тихо, благо был в калошах, задом он отошел к открытой двери, прошел мимо часового и оказался на улице.

Едва успел пройти три дома, как из подъезда управления выскочили с револьверами несколько полицейских:

— Держите! Держите его! Стой! Стой! Стрелять будем!

Испугавшись, что прохожие могут броситься на помощь полиции, Роман остановился и, выпустив несколько пуль по полицейским, загнал их в подъезд.

Кругом стало тихо и пусто. Напуганные перестрелкой, прохожие разбежались. Уже когда Роман был за углом, на другой улице, кто-то дал два выстрела. Пришлось долго петлять, даже перемахивать через заборы, чтобы уйти от преследования. Видя, что Роман вооружен, погоню за ним вели осторожно, с оглядкой: боялись, что он ухлопает кого-нибудь. Роман снова вышел в степь и, наконец, оторвался от полицейских. Но что же дальше делать? С конспиративной квартирой провал… Связь потеряна…

— Но не к лицу было мне, молодому барину, валяться в степи. Да и есть очень хотелось, — продолжал Роман. — Поздно вечером я снова пошел к больнице, только с противоположной стороны. Перелез через забор в сад, сквозь малинник добрался до ворот и залег: стал караулить сторожа Андрея. Я же знал, что он подпольщик, поэтому, когда он появился, попросил спрятать меня. Он нашел место: на глубине шести-семи метров, в морге, есть цементированное отделение. Такое там зловоние, что санитары оставляют трупы на носилках возле дверей, а сторож потом один перетаскивает их…

Слушая Романа, Ася не сказала, промолчала в тот момент, что его пребывание в течение суток в этой яме не прошло без следа. От него так пахло, что пришлось попросить на время у Парушина запасную одежду.

О смерти Филиппа никто не говорил Роману, и когда тот узнал об этом от Аси, схватился за голову:

— Нет, Сатана, нет… Не может быть!

Разин метался из угла в угол, ругался на чем свет стоит и клялся жизнью матери, что убийцы от него не уйдут…

Смерть Филиппа тяжело переживали все товарищи.

3

Ной Жордания Рамишвили — один из главарей меньшевистского правительства Грузии — знал Камо по совместной работе в социал-демократической партии еще до разрыва с большевиками. Он знал, что где Камо, там и его бойцы поблизости, и не сегодня, так завтра жди от них больших неприятностей. Камо боялись, и потому, когда он написал угрожающее письмо в министерство внутренних дел Рамишвили и потребовал освободить сидевших в тюрьме девушек, подданных России, и бакинку, их вскоре выпустили вместе с ним. Только с условием немедленного выезда в тот же час за пределы Грузии, это было очень кстати!

Час в час, минута в минуту, Камо, Аня Новикова, Аня Литвейко и Арусяк Габриелян вышли из тюрьмы и сразу же были посажены меньшевиками на бакинский поезд. Сошли бывшие узники, не доезжая города, на станции Баладжары. Переждали некоторое время у местных подпольщиков и окольными путями, где пешком, где на подводах, приехали в Баку.

Встреча членов отряда произошла на конспиративной квартире доктора Тер-Микаеляна. Радостно было вновь увидеть своих! Горестно вспоминать погибших товарищей…

— Сандро — мой друг, мой товарищ! — с горечью сказал Камо. — Амалия — лучезарная, неповторимая! Филипп — наш Ванюша! Все трое погибли на посту, погибли геройской смертью. Наш долг, товарищи, утроить усилия наши ради победы! Пусть кровь погибших ведет нас в бой! Близится час расплаты!

Красная Армия добивала деникинцев. Главари и остатки белой армии в невероятной панике откатывались на юг и удирали за границу на иностранных кораблях. Наступление Красной Армии заставило английских интервентов отвести от бакинских берегов свои военные корабли и убраться восвояси. Многие англичане в спешке отчего-то «позабыли» захватить с собой бакинских «жен», и те проклинали себя за легкомыслие.

Отряд Камо переживал последние дни подполья. Бойцы его разгружали с пароходов «Кавказ» и «Виктор Гирш», стоявших у пристани в Черном городе, боеприпасы, которые тайно доставлялись на рыбацких лодках из Астрахани. Оружие перевозили на тачках с пустынного берега за чертой города в подпольные склады. Доверенные лица из боевых дружин бакинского подполья вооружали и обучали рабочих-нефтяников искусству ведения уличных боев.

Все нити подготавливаемого вооруженного восстания сходились в главном штабе большевиков, который помещался в главном здании Революционного совета обороны Дагестана, в нагорной части города на Николаевской улице.

День и ночь дежурили в штабе видные руководители бакинского пролетариата: Мирза Давут Гуссейнов — председатель штаба, Гамид Султанов, Виктор Нонейшвили, Чингиз Ильдым, Али Гейдар Караев, Камо и другие большевики. Ян Абол со своей группой должен был захватить почту и телеграф, а Роман Разин — здание парламента. Остальные боевики возглавляли рабочие дружины по охране нефтепромыслов, чтобы хозяева во время восстания их не взорвали.

— От них, товарищи, всего можно ожидать: мол, ни вашим, ни нашим, пусть лучше пропадает! Помните, охрана нефти — главная задача! — строго предупредил бойцов Камо.

В последнюю ночь подполья Ася не раз видела Камо и не переставала удивляться его выдержке и стойкости. Он как-то незаметно, буднично руководил своими людьми! Без суеты и спешки, без напряжения, он сейчас претворял в жизнь то, что являлось завершением дела всей его жизни, ради чего он годами терпел тюрьмы и ссылки. Глядя на Камо, можно было подумать, что он один из рядовых членов партии, который, собственно, выступает лишь в роли исполнителя. Однако самый главный пульс — пульс вооружения и охраны — бился в его сильной руке.

Аня Новикова, Аня Литвейко, Арусяк Габриелян и Ася были назначены связными. Девушкам в эту ночь, кроме того, пришлось проносить в свертках динамит для боевых дружин.

— Последние денечки я с вами, девчата, а там… — Новикова недоговаривала, что же это «там». После казни Филиппа она была сама не своя! Когда он был жив, Аня раздражалась при малейшем намеке на то, что Филипп тайно вздыхает по ней. «Глупости. Скажите ему: пусть сам не срамится и меня не изводит. Не потерплю!»

Теперь же она уже не могла скрыть свои чувства. Да и не в ее прямой натуре было притворяться…

— Какого парня погубили, изверги, — едва скрывая слезы, горестно говорила она. — Одного себе до смерти не прощу, что так жестоко отнимала у него надежду… Эх, Филипп, Филипп! Если бы ты только знал!

Такая искренность обезоруживала всех, и никто из товарищей не отваживался ни пожалеть ее, ни улыбнуться насмешливо…

«Вот тебе и Ван Ваныч!» — думала Ася. Как же тщательно она все время следила за собой, что никому и в голову не пришла мысль о каких бы то ни было чувствах… На первом плане для Ани Новиковой была и оставалась революция. И Ася не сомневалась, что, повторись все сначала, девушка поступила бы так же, как и раньше.

Идя в последнюю ночь подполья по темным улицам Баку с заданием, Ася думала: будет ли Цолак так же, как Аня, тосковать, если ее вот сейчас не станет? А если его? О, нет! Она не могла себе этого представить! Между тем, поглощенная мыслями, Ася не заметила, как к ней подошел аскер.

— Стой! Куда идешь? — сурово остановил он ее.

— Азиз-джан, бегу за доктором, мать при смерти! — вся похолодев, с ходу сочинила Ася. Молодой девушке встретиться ночью на безлюдной улице с аскером было равносильно тому, как Красной Шапочке — с Серым волком в лесу. Было страшно не только за свою жизнь, но и за то дело, что она должна была довести до конца! К тому же аскер мог заметить пристегнутый под платьем к ее поясу дамский браунинг. И Ася стала боком.

— Отпусти меня, азиз-джан! Ты представь, что я твоя сестра. Ведь ее бы ты не обидел? — умоляюще сказала Ася на ломаном азербайджанском языке притихшему аскеру.

— Большевичка? — вдруг чуть слышно спросил он.

Ася замерла: что сказать? Сочувствует ли он большевикам? Впрочем, времена изменились. Близость Красной Армии протрезвила и аскеров. Может, он сам ждет не дождется ее прихода? Но она не могла себя выдать.

— Да я бедная девушка и плохо разбираюсь, что на свете творится, — пробормотала неуверенно Ася.

— Иди! — В голосе аскера прозвучало ясное сочувствие к ней.

Ася тут же сорвалась с места.

Везирова будить не пришлось. Он с нетерпением ждал связного. Передав ему приказ штаба, Ася тут же хотела бежать обратно, но Везиров остановил ее:

— Переоденься для предосторожности в другую одежду. Жена, дай девушке что-нибудь подходящее из вещей нашего Самира.

Стоявшая рядом с ним молодая женщина, похожая на девочку-подростка, принесла Асе на выбор ворох одежды. Ася со вздохом натянула на себя все чужое и оставила свое.

— Ты бы ее проводил! Ей же страшно, — уже уходя, услышала она шепот женщины.

— Меня тут же задержат патрули, а ее, видишь, пропустили… Эти девушки страха не имеют, — возразил жене Везиров.

«Ах, если бы ты знал, дорогой товарищ, как мне страшно… Ведь надо проделать тот же путь! А если вновь задержит аскер, но уже другой? — подумала Ася, петляя по переулкам, скрываясь в тени деревьев и домов на обратном пути к штабу, где ее ждали, чтобы послать с новым заданием.

В городе были мобилизованы все боевые отряды рабочих, готовые по первому же сигналу начать вооруженное восстание.

Но сигнал в эту ночь так и не последовал…

Делегация большевиков во главе с Гамидом Султановым, который уже был избран членом ЦК Азербайджанской компартии, с Нариманом Наримановым, тоже членом ЦК, и другими товарищами предъявила ультиматум мусаватистскому правительству о сдаче власти.

В это время парламент заседал на Большой Николаевской улице, в здании «Исмаилис». «Почтенные» представители национальной буржуазии — нефтепромышленники, местные помещики-беки, ханы — обсуждали создавшееся положение. Как раз сегодня телеграф принес известие о победном приближении к Баку Одиннадцатой армии. Бронепоезд и передовые части были уже на подступах к ближайшим железнодорожным станциям… Парламент принял ультиматум большевистской партии. Его члены безоговорочно сдали свои полномочия и освободили зал заседаний. Спасая свои шкуры, буржуазное правительство выговорило себе право выезда в меньшевистскую Грузию.

Город еще спал, когда 28 апреля в три часа ночи власть перешла в руки большевиков Азербайджанского революционного комитета. Тут же, ночью, были освобождены заключенные…

Первым влетел в Баиловскую тюрьму Ян Абол: ведь уже около месяца его Мусит сидела там.

— Дорогой мой человек! — увидев ее среди заключенных, вскрикнул Ян. — Как ты все это стерпела?

— Глянь, сама как пичужка, а отхватила такого великана! — восхитились женщины, сотоварищи по заключению, когда Ян легко поднял Мусит на руки и вынес из камеры. Самая отчаянная из них поцеловала на прощанье не только Марию, но и Яна.

— Этот парень — подарок фортуны для тебя, Маруся. Береги его, а то отнимем, — сказала она Марии, с бледного лица которой не сходила счастливая улыбка.

Десантный отряд бронепоезда уже был в Баладжарах, в нескольких километрах от Баку. Камо ночью позвонил туда и, выяснив тамошнюю обстановку, сообщил Анастасу Микояну о падении мусаватистского правительства.

— До нашего прихода силами рабочих отрядов надо немедленно организовать охрану промыслов, чтобы мусаватисты не взорвали их, — приказал Микоян.

— Не волнуйся! Уже несколько дней и ночей рабочие дружины несут вахту на промыслах, — заверил его Камо. — Скажи лучше, когда вас встречать?

— Через пару часов! — был краткий ответ.

Удивлению мусаватистской жандармерии, которая и не подозревала о капитуляции своего правительства, не было предела, когда в шесть часов утра к вокзалу с музыкой двинулись вооруженные отряды рабочих встречать бронепоезд «III Интернационал» с десантом. Те вошли в город под духовой оркестр и без единого выстрела.

В это время на стенах бакинских домов было расклеено обращение революционного комитета: «Всем! Всем! Всем!», в котором за подписью выдающихся революционеров, среди которых была и подпись Гамида Султанова, сообщалось о провозглашении Советской власти. Там же вносилось предложение заключить братский союз с Советской Россией и просить ее прислать отряды Красной Армии для совместной борьбы с империализмом.

На второй день в Баку вошли части Одиннадцатой армии. Город встречал их с красными флагами и музыкой.

Баку ликовал. Звуки «Марсельезы» заполнили улицы. С песнями и знаменами бесконечными колоннами шли портовые рабочие, нефтяники, студенты, учащиеся… Несмотря на усталость после трудного похода, бойцы Красной Армии присоединились к бакинскому пролетариату…

«Да здравствует Азербайджанская Советская Социалистическая Республика!» — народ извещал мир о своей победе огромными транспарантами.

«Начало советскому движению положено на всем Востоке, во всей Азии, среди всех колониальных народов» — эти ленинские слова из его речи на II конгрессе Коминтерна газета «Бакинский рабочий» напечатала утром крупными буквами на первой полосе и разъясняла:

На митинге у здания бывшего парламента выступили с речами Киров, Орджоникидзе, Микоян. Говорили рабочие-нефтяники… Один преклонного возраста сгорбленный азербайджанец поднялся на трибуну и с минуту от волнения не мог говорить. Потом все же пересилил себя и дрожащим от сдерживаемых слез голосом, сказал:

— Родные мои, пришли! Думал, не доживу до этого дня… Господи, как мы продержались! Ведь собака и та у хорошего хозяина имеет собственную конуру! А мы? Видели, в каких бараках ютится рабочий люд? Все спят вповалку: и мужики, и бабы, и ребятишки. А многие с промыслов после смены так и не уходят. Некуда! Многие живут в пещерах, вроде дикарей…

Старик, чуть передохнув, снова заговорил, видно, хотел до конца высказать все, что накипело:

— Ждали лучшего, на бога надеялись… Так и проходила жизнь, как на вокзале. Теперь пришел наш черед жить. Я-то не увижу радости. Я уже одной ногой там… Но внуки мои, я знаю, будут жить по-человечески… Да вы не глядите, что я плачу! Это счастливые слезы, это от радости…

Махнув рукой, старик сошел с трибуны. За ним один за другим поднимались рабочие. Такие митинги стихийно возникали на площадях, бульварах, на морском берегу… Людей словно прорвало, все хотели говорить. Каждому было что сказать. И каждый знал, что найдет в душе слушателей сочувствие и отклик. Народ, разноязыкий и многоцветный, обрел свободу и готов был грудью защищать свою власть — власть Советов.

Утопающие в зареве алых знамен улицы и площади еще были полны народа, когда Ася тихо-тихо оторвалась от товарищей и поспешила на свое первое свидание с Цолаком.

Путь от центра был неблизким, и Ася, боясь опоздать, почти бежала. Наконец во всем блеске показался ослепительно яркий Каспий, озаренный майским солнцем. День выдался чудесный. Казалось, и земля, и небо, и огромное море сегодня, в день победы, празднично принарядились, чтобы радовать собой людской глаз.

Ася еще издали увидела ожидавшего ее у «Девичьей башни» Цолака. Сердце радостно забилось: ведь пришел! Вспомнил! Не успела она подойти к нему, как он заключил ее в объятия.

— Ася! Асек!

— Цолак! Не надо, отпусти! Люди увидят!

— Да пусть люди видят! — отвечал он. — Я ждал этого часа целую вечность! Целую жизнь! Ты лучше скажи — любишь? Любишь?

«Глупый, безумный Цолак! — мысленно упрекнула она. — Разве в такие минуты спрашивают об этом! Разве не слышишь, как ответно бьется мое сердце?»

Хорошо понимая это, он все же упорно ждал ответа на извечный вопрос всех влюбленных в мире!

— Э-э, да ты, оказывается, совсем маленький! Я люблю тебя, азиз-джан, очень, очень люблю! Ты мой родной и единственный! — серьезно, раздельно сказала она. От былой ее застенчивости и тени не осталось. Если этому большому ребенку обязательно нужны слова, так зачем же скупиться на них? — А теперь пошли, — опомнилась она и потянула Цолака за руку.

— Повтори! Повтори, Асек! Я оглох и ничего не слышал! — шагая с ней рядом и стараясь заглянуть в глаза, потребовал Цолак.

— Сумасшедший! На нас и впрямь обращают внимание!

— Сватов послать к твоему отцу? — вдруг круто остановил он Асю.

— Разве мы давно не сосватаны? Зачем? Шагай рядом, и все! — Она снова взяла его за руку и повела за собой, как малого ребенка.

— Так бы шагать и шагать вместе всю жизнь! — воскликнул Цолак и крепко сжал в ладони ее пальцы.

«Как страшно быть так бессовестно счастливым! Вокруг ведь еще столько горя», — подумала в эту минуту Ася…

Наконец камовцы свободно вздохнули. Кончилась мучительная конспирация. Они были бесконечно счастливы и горды, что вместе со всеми внесли и свой посильный вклад в свободу пролетариата. Клятву жизнью, данную каждым из них, они свято выдержали.

Радость этих незабываемых дней была омрачена предстоящей разлукой со многими товарищами. Кончилось подполье в Баку, но гражданская война за Советскую власть еще во многих местах продолжалась, и Аня Новикова стала просить Камо направить ее на бронепоезд, прибывший в Баку, с тем, чтобы уехать на нем на фронт, который продвигался уже к границам Армении и Грузии.

…Еще в Москве, когда Аня заполняла анкету для поступления на курсы Кремля, в графе, где говорилось, что по окончании курсов красных командиров обязуется год прослужить в Красной Армии, она написала: «На всю жизнь».

Поэтому Камо понимал, что удержать Новикову не удастся: она ведь не успокоится до тех пор, пока где-то враги революции заливают кровью народа родную землю…

Герой гражданской войны, командир группы бронепоездов Одиннадцатой армии Ефремов с радостью зачислил в свой боевой состав первую девушку — часового Кремля, первую девушку — командира пулеметного расчета и первую ласточку — бойца Особого отряда Камо Аню Новикову, по прозвищу Ван Ваныч — чудесного, неповторимого человека.

Асе трудно было расставаться со своим боевым другом. В последнюю минуту она все же отважилась обнять Новикову, так не любившую «интеллигентские нежности».

— Ну, не хлюпать носом, Сатана! Еще встретимся! — сказала Ван Ваныч и в ответ на горячий поцелуй Аси потерлась щекой о ее щеку. — Знай, гора с горой… — Она не договорила. В ее погрустневших светлых глазах Ася прочла невысказанный вопрос: «Разве мы все пару месяцев назад так же не расставались с Филиппом Новиковым, Ванюшей, надеясь на встречу с ним?»

«Да, не всегда человек с человеком может встретиться», — молча согласилась Аня.

Больше ни она и никто другой из оставшихся в живых камовцев не увиделись с Аней Новиковой. Она погибла в августе двадцатого года в горах Зангезура, сражаясь за власть Советов. Победа без дорогих потерь не обошлась!