Америка о’кей

9

Я крадучись — ооо! — обхожу вокруг колонны.

Выйдя на открытое место (на свет), сталкиваюсь с отцом. Опирающимся на руку Иоанна.

Мать притворяется, будто меня не замечает. И-и-и, и это в двух шагах! Ах, просто она игнорирует мое присутствие.

Отец при виде меня мрачнеет.

Он недоволен и сердито бросает мне:

— Мммммм.

Иоанн — у! — усердно переводит:

— Отлично. Ты же знаешь, аббат Йоркский, что не должен выходить из своих комнат. Безмозглый слизняк.

Сказать ему?

У, я это вычитал в одной книге.

Нет, все-таки скажу.

— Сучий сын!

Ага, сказал.

Рыча, Эдуард отвешивает мне оплеуху. Ух, от которой я лечу на пол.

Вот это затрещина, люди!

Зато — охохо — она питает мою ненависть.

Подогревает ее.

Умножает.

Мне больно. Я беспомощно барахтаюсь, перекатываясь на горбу. Ууу!

Оба голубка ушли. Маргарита собирается последовать за ними.

— Мать!

Она останавливается, не оборачиваясь. Маргарита.

— Чего тебе?

— Помоги подняться.

— Некогда. Я должна обнять Георга. Первая, раньше всех.

Эх!

Я усиленно (отчаянно) болтаю конечностями. Будто опрокинутый на спину паук.

— Я тоже твой сын.

Протягивая мне руку, она старается не смотреть на меня.

— С ним-то мне повезло.

— Ну да, а со мной вышла осечка. (Ай, ай, ай!) Скажи, мать, это правда, что я родился преждевременно?

— Беременность была неблагополучная, я тебе говорила.

— Опля! Значит, как выкидыш я нормальный, а?

— Перестань меня мучить, Ричард.

Я парирую. Молниеносно.

— Ты хочешь сказать, что Ричард действует тебе на нервы? — ору я. — Так бы и говорила! А мучиться предоставь мне!

О-о, обратите внимание, друзья: я начинаю огрызаться.

Ату!

— Муки оставь мне, я ни с кем не намерен их делить. Будь проклят день, когда ты меня зачала. Какой это был день?

— Не помню.

— Может, у тебя не было пустовки?

— К сожалению, как раз была. И-и, иначе бы ничего не вышло.

Ах!

— Тебе бы надо слезы лить, Маргарита.

— Э-э, это почему же?

— Полюбуйся, какого красавца сына ты произвела на свет. Мне и то за тебя стыдно. Охохо.

— Я не виновата.

— Виноваты твои хромосомы. И гнилые хромосомы отца.

— Не хули земного бога. Хромосомы у меня в порядке. И у твоего отца тоже. Ведь родили же мы после тебя Георга — само совершенство.

У-у, увы, я не сразу (не вдруг) нахожу, что на это сказать.

Опираясь на короткую ногу, я описываю другой ногой круг, будто циркулем. Это должно помочь мне углубиться — с целью выбора — в чащу (ухохихэхах) восклицаний, теснящихся в моем голове.

Вместо этого я должен выкапывать, выуживать, извлекать на свет слова.

Без них в исторический момент не обойтись.

И только (о-о!) ненависть может служить ведром, способным поднять их из колодца моего мозга, моего интеллекта.

Слова.

От слов зависят победы и поражения.

— Послушай, старуха, что-то тут не так. Мы с Георгом не можем быть братьями — детьми одних и тех же родителей. Ты должна мне сказать правду, Маргарита, правду.

Я трясу старуху — ух! — за плечо, впившись в него хищными пальцами. Старуху мать.

— Хочешь правду — о’кей, — вздыхает она. — Каждый вечер я молюсь, чтобы ты сгинул. Навсегда. Да, да. Это и есть правда, несчастный!

Ох!

— Хороша мать! Вот мы и выяснили. Почти.

— Почему ты не смиришься, сын?

Сын!

Роковое слово (о-о!), которое ей ничего не стоит произнести.

Люди, вы же знаете. А? В споре важно использовать зацепку (у!), которую так или иначе дает спровоцированный нами собеседник (оппонент). К холодным доводам, приготовленным заранее и разложенным по полочкам, мы прибавляем горячие, рождающиеся в ходе разговора. Возникает цепная реакция, которую необходимо контролировать, дабы остановить, как только диалектический процесс сложится в нашу пользу. Продолжая спор, мы можем и проиграть: от малейшей ошибки могучее крыло разума (ах!) становится подбитым крылом.

— Не называй меня сыном. Надоело (о-о-о)! В этой идеальной — счастливой — замечательной Стране, где живет избранная часть человечества, я, единственный, с кем природа сыграла злую шутку, должен смириться?

Я мог бы произнести монолог моего Ричарда III (о-о!), но в этом нет необходимости. Я и так на высоте.

— Я должен смириться? Ни за что. Скажи (открой) мне правду: когда ты была беременна мною, кто-нибудь бил тебя в живот?

Ух!

— Да. Твой отец.

Ох!

У-у, у меня в душе открывается клапан, откуда бьет сноп ослепительного света, тотчас впитываемый (поглощаемый) грибом ядовитого пара, подозрительно напоминающим лицо моего отца.

У меня подгибаются (подкашиваются) ноги.

— Мало того, что он зачал меня хуже некуда, так он еще и на плод ополчился! Но за что? За что (о-о-о!)?

— Все было не так.

— Ненависть отца ко мне идет от его хромосом. За что? Я хочу знать, или я все здесь разнесу, учти.

— У твоего отца не было ненависти к тебе. Успокойся, Ричард, прошу тебя.

Я непременно — ооо! — должен поддерживать пламя ярости, жар болезненного (мучительного) любопытства. Ааа!

— Ты скажешь мне все. Все!

Я оседлал крылатого коня гнева. С его помощью я могу перенестись через стены и приземлиться в мрачном замке ненависти.

Маргарита отодвигает ногой серебряную (посеребренную) ложку, сползшую с мусорной кучи в проход на полу.

— Отвяжись. Я пошла к Георгу.

— Я старший. Должны же у меня остаться какие-то права.

Маргарита (ах!) отводит взгляд.

— Твой отец меня ударил. Со зла. Ты зачат не им.

А-а!

Э-э! Вот оно что! О-о!

Невозможно стать героем, избранным, не имея позади приключений, романтических историй или страшной тайны, которую нужно раскрыть, запутанного (у!) узла, который нужно распутать.

— Я знал, что мог родиться только от дьявола.

— Никаких дьяволов нет. Ты родился от европейца.

Браво, браво!

Отлично!

О’кей!

— От европейца? (Ай-ай-ай!) Кто он такой?

— Его уже нет.

— Убрали?

Маргарита показывает на обширную пеструю свалку, откуда начинается бездна центрального коллектора.

— Бросили туда, в эту мусорную кучу. Она была ниже, чем теперь, чуть выступала над полом.

Я представляю себе молекулы отцовского тела.

У-у, уже, наверно, атомы, подобные тем, в которые превратилось, оседая, столько прекрасного мусора. Ах, кто знает, быть может, теперь атомы моего настоящего отца достигли канализационного коллектора.

О-о-о, отец, родная кровь!

Я говорю:

— И не подумаю о нем плакать.

— Это был справедливый конец.

У, у моей матери сердце как у них, у моих сограждан. («Ну и страшила ты, Ричард! Если разрубить тебя на кусочки, а потом опять сложить, не наберется и четверти приличного человека».)

Твердые сердца, могучие.

Бьющиеся в каменной груди неизменно ровно.

У-У, удивительные сердца!

А еще Ричард кто? О-о, выродок!

— Этот человек работал во дворце. Садовником. Он очень любил цветы. Тогда еще тут был сад. Он стал ударять за мной.

— Он был красивый?

— Европеец. Не такой, как наши мужчины. Ему все время хотелось заниматься этим делом.

Ух ты!

— Не то что тебе.

— Однажды во время пустовки я ему уступила.

Собачая свадьба. В саду, на клумбе?

— Результаты налицо (ох!). Вот он, полюбуйтесь, плод несовместимых хромосом. Стало быть, твой муж пронюхал, но почему тогда он тебя пощадил? Ведь закон для всех один.

— Не знаю. Может, потому что я сама ему все рассказала. Твой отец еще не был у власти. Ты его не знаешь, он не такой, каким тебе кажется.

— Он никогда не подпускал меня к себе.

И я не могу — у! — сказать, что он не прав.

— Теперь ты все знаешь, бедняга. Что поделаешь! Пропусти, я должна идти к твоему брату.

— К моему брату. К Георгу. У него все в порядке. Он законный сын Маргариты и Эдуарда. (Ах!)

— Это верно.

— А почему не он любимец моего (ох!) отца? Ты знаешь, что Эдуард больше, чем нас, любит чужого человека?

— Иоанна.

— Аббата Бостонского. Юного невинного красавчика (ай-ай-ай!), только о нем и думает.

Люди-ииииии!

Неожиданно в голове складывается четкий план действий.

— Подожди, мать, я с тобой: хочу поздороваться с братом.

Она колеблется.

— Ты тоже идешь? Может, не стоит?

Я улыбаюсь — надо думать (ихихи), тошнотворно приторной улыбкой.

— Увидишь, брат обрадуется мне. Он возвращается победителем. Значит, у него хорошее настроение.

— Смотри сам.

Мы идем вместе.

Хоть она и старая, я с трудом поспеваю за ней. Наконец мне удается с ней поравняться.

Эхехе, я ей улыбаюсь.

Затем с размаху (ух ты!) толкаю ее.

Мать проваливается, даже не вскрикнув. Поглощенная великолепной грудой мусора.

Ах — эхехе.

Я ковыляю (волочусь) к трону. Сажусь спиной к нему, на пол.

Окидываю взглядом разноцветное море мусора. А! Слова, прежде чем я успеваю подобрать их, сами собой приливают к моим губам:

— Старая шлюха! Надеюсь, эта прорва мусора осядет вместе с тобой до центра земли и еще глубже, где сплошная сырость и темнота. Здесь никто не умеет плакать. Никто не станет оплакивать твое исчезновение. Если Эдуард, нарушив закон, решил тебя пощадить, я восстановил справедливость. Теперь моя здоровая половина преобладает над гнилой. Остается поглядеть, какая половина здоровая, какая гнилая. Вперед! Достойно отметим возвращение аббата Гаррисбергского. Моего брата Георга.

Но ой, что это мокрое у меня на щеках?

Ах, друзья, я плачу.

Это слезы. Я плачу. Я умею плакать. Охохохохох. Оох! Аах! Ээх!

Я (у-у-у) укалываю себе палец.

Появляется капелька крови. Я смешиваю ее (ойойой!) со своими скупыми слезами.

Пусть они будут кровавыми.