Америка о’кей

15

А если бы я убрал его сразу? У!

Эдуарда, моего отца.

Не знаю, когда я сделаю этот ход.

Но я должен его сделать.

Может быть.

Как так? Не может быть, а точно.

Важно — у — улучить момент. Чтобы не наломать дров.

Скрытый колонной, я наблюдаю (подглядываю) за Эдуардом. Он задумчиво расхаживает перед троном.

О! Он один.

Э, это ведь первый раз, когда я вижу его без опоры (поддержки)!

Без Иоанна.

Уверяю вас, люди, я понимаю, что Иоанна тоже придется устранить. Но искать его сейчас глупо. Рано, как бы мне этого ни хотелось.

Прежде я должен лишить его (во-во!) папского покровительства.

Задачи лучше решать не скопом, а постепенно, одну за другой. Паук плетет свою паутину нитка за ниткой. Он знает, что должен ее сплести, но, быть может, не знает, какого она должна быть размера. А? Ему известно, на чем она будет держаться, но, разумеется, невдомек, сколько мух в нее попадет. Сверх того количества, на которое он рассчитывает, чтобы не погибнуть (не сдохнуть) от голода.

Эге, это мой отец.

Теперь, когда я знаю, что он мне неродной — у! — у меня нет ненависти к нему.

У меня никогда ее не было.

Я его люблю, а? Нет.

Восхищаюсь им?

У-у-у!

Как бы мне хотелось появиться на свет от него! О! От его идеальных хромосом.

Не тут-то было. Меня зачал европеец, ууу, ублюдок! Животное, свинья.

(«Ричард животное! Ричард свинья!»)

Воспользоваться — низко, коварно — минутной слабостью женщины! Европейцы (для нас это не секрет) и не на такое способны. А самые страшные из них те, которые любят цветы.

Белые волосы. Белая мантия. Он (папа) весь — большая восковая свеча. Зажженная.

Он — бог.

Что это с ним? Против обыкновения он не выглядит сонным.

Сел на трон. Как никогда, погружен в свои мысли. Я бы сказал, гнетущие мысли.

Эх, была не была! Я выхожу из-за колонны.

Робко выхожу. Ух!

Его белые брови приподнимаются.

Он — бог?

— Скверно, скверно, — говорит он.

Я жалобно прошу:

— Не прогоняй меня, а?

Долгие мгновенья я стою в нерешительности.

О! Он меня не гонит. Не велит убираться прочь.

Э-ге-ге!

Эге!

— Верно, верно.

— Иоанна нет. Как ты будешь говорить?

— Сам справлюсь. Без него.

О-го-го! Ого! О-го-го!

Он заговорил! Голосом, как будто идущим — клянусь — из мусорных недр. Заговорил!

— Как? Ты умеешь говорить?

— Только в случае необходимости. Не то что ты, сын.

Боже! Боже мой!

— Ты назвал меня сыном. — (Ух ты!) — Первый раз в жизни.

Мне кажется, на его губах появляется подобие улыбки.

— Ты правильно сделал, что убрал мать. Она превратилась в плаксивую старуху. У, я вижу, ты не теряешь времени. Тобою движут справедливая — я бы сказал, обоснованная — обида и безудержное честолюбие. Куда ты метишь?

Вы слышали? И-и-и! Он говорит не хуже меня, а возможно, и лучше. Не знаю, правда, кто из нас сильнее — он или я — в языке восклицаний. Языке нашего народа.

— Куда мечу? Наверх.

Я произнес это едва слышно.

Он качает головой. Ой!

— На таких ножках далеко не уйдешь — тем более в гору. Трудно тебе придется.

Знаю. Еще как трудно!

— Ты в состоянии подтвердить обвинения, которые выдвинул против брата?

— У меня есть свидетель.

— Подставной, надо думать? Кто же это?

Ох!

— Полковник Эней.

— Он глуп как пробка.

— Но ему хочется стать генералом.

— Сменить Ахилла?

— Да.

Какое удовольствие говорить с богом!

— Кажется, я даже нашел способ убрать Ахилла, если понадобится. И не одного, а на пару (у!) с моей женой Елизаветой.

— Адюльтер?

— Робкое начало романа. Но этого достаточно.

Папа думает — вместо того (о!), чтобы прогнать меня.

— Надеюсь, замок, который ты строишь, не рухнет и не погребет тебя под своими обломками. Ты ведь знаешь, Георг пользуется большим уважением.

— В том числе и у тебя?

— Да пошел он!..

Ну и ну!

— Тебе тоже на руку, чтобы Георг (и-хи-хи) исчез. Это откроет дорогу твоему Иоанну. Чем он тебе угодил?

— Иоанн лучше нас всех.

Эх! Хотелось бы услышать что-нибудь поконкретнее.

Его крупное тело сотрясается от сдерживаемого смеха.

— Он ни бельмеса не смыслит ни в религии, ни в других вещах.

— (Ах!) Ты считаешь это достоинством?

Эдуард кивает, не глядя на меня.

— Надеюсь, хоть он сумеет придать этой жизни какой-то смысл. Смысл, которого мне лично найти не удалось.

Да и мне тоже, чуть было не признаюсь я.

У, уж если сам папа не может найти!

Именно так, друзья. Все зависит от ума. От таланта. У меня они есть. (Не то что у Иоанна.)

— Отец, что случилось?

Наконец-то он удостаивает меня взглядом. Без гадливого фырканья. Как будто его не тошнит от омерзения.

— Я хочу сказать, как мы до этого дошли?

Вот она, подходящая минута! У! Уверен: сейчас самое время выспросить (выведать) кое-что о прошлом, которого никто толком не знает. Не помнит или не в состоянии восстановить.

— Лучше тебе знать всю правду. Тогда если ты оплошаешь, то исключительно по своей вине.

Молча киваю.

— Началось с большого взрыва. С войны, которую все проиграли. Давным-давно.

Сто лет назад? Двести? Больше?

О!

Он смотрит вдаль, как будто там теряются гробницы мифических воспоминаний и сейчас он примется открывать их одну за другой.

— Наша великая Страна была республикой, возглавляемой президентом.

— Президентом? Это такой король?

— Нет. Что-то вроде папы. Первосвященник тогдашнего капитализма.

— Разве капитализм был уже тогда?

— Не столь совершенный, как наш. Тот капитализм разъедали противоречия и конкуренция, тормозили политические и социальные помехи.

— Значит, президент. Это он (у!) учинил большой взрыв?

— Он был дурак. Если не хуже. Типичный представитель нации.

— (Ну?) Как кардинал Матфей?

— При чем тут Матфей! Политика тех времен представляла собой грандиозную шахматную партию между нашей страной и другой великой державой. Наш президент играл хуже некуда. Он путал правила, зевал фигуры, грубо ошибался. Все это усугублялось страстью то и дело сверяться с компьютером. Понятно, что в ответ на глупые вопросы машина могла предложить только глупые решения.

— Разумеется, отец.

Отец? А, ну да — святой отец, папа.

— Он смотрел на войну как на крестовый поход, священную миссию с целью предписать всему миру многообещающие нормы свободного рынка. И следовательно — как на одно из проявлений свободной инициативы. Поэтому он во что бы то ни стало хотел войны и, изрядно поломав себе голову, родил умнейшую мысль.

А, понятно!

— Выиграть, опрокинув шахматную доску? У! Вверх тормашками.

— Именно. И в результате — бойня, кровопролитие, миллионы убитых.

— Самая многочисленная на земле массовка.

Ай да шахматист!

— Когда президент увидел, чтó он наделал, ему пришла в голову еще одна умная мысль. — В прищуренных глазах Эдуарда зажигаются насмешливые огоньки. — Он покончил с собой: бросился наперерез коровьему стаду и погиб под копытами.

Ай-ай-ай!

— А может, и нет. Может, это был несчастный случай, в котором виноват коэффициент президентской глупости.

Ихихихихи. У!

— Уцелевшие первым делом устроили хорошенькую бойню политиканам — всех линчевали, всех до одного. Короче говоря, отплатили виноватым — и наверху, и внизу. Браво, браво.

О! «Отлично», — сказал бы Иоанн.

— А что стало с другой великой державой?

— Насколько мне известно, она существует по сей день, такая же сильная, как раньше, и имеет колоссальную сферу влияния — полмира. Но с тех пор мы игнорируем друг друга. — Папа вздыхает. — Впрочем, вернемся к нам, к людям нашей Страны. Чтобы преодолеть первобытную стадию личного выживания, следовало вернуться к коллективным формам жизни.

Эге!

— Человек — общественное животное. Таким по крайней мере он представляется.

Ага, держи карман шире! Не верю я в это. А вы?

— Нужен был крупный авторитет, который предписал бы новые нравственные принципы и новые законы. Однако люди больше и слышать не хотели про политиканов. Стоило кому-нибудь заикнуться о политике, как на него тут же набрасывались, чтобы растерзать, разорвать.

Ух ты!

— Необходима была новая идеология, а еще лучше — религия. Не перебивай меня! Только вот какая религия? Прежние — христианство, ислам, буддизм и тому подобное — оказались несостоятельными, их окончательно дискредитировал большой взрыв. Римский папа правильно сделал, что выбросился из окна на площадь Святого Петра.

Вы слышали, люди? Выходит, Рим действительно существовал, а значит, и Афины.

Латынь, греческий, о! Благородные языки.

— Тем временем постепенно налаживалась экономика — капиталистическая, то есть следующая примитивным, стихийным законам, основанным на агрессивности и природном эгоизме человека. Правда, капиталисты предусмотрительно предпочитали держаться в тени.

В этом они и сегодня верны себе.

Э-хе-хе, кто их видит?

Капиталистов.

Э-э-э.

— Материальные ценности, вещи, машины не пострадали от смертоносной радиации применявшихся тогда нейтронных бомб. Бомбы уничтожили людей, а вещи как раз оставили, то-то и оно.

Вечная история — люди, вещи!

— Теперешние бомбы P лучше. (Еще бы!) Ты слышал? В Европе ни одной человеческой жертвы.

— Молчи! Людей можно было успокоить только перспективой больших перемен. Открыв, как принято говорить, новые горизонты. В новом, как говорится, контексте производство стало набирать темпы, удовлетворяя спрос, рождая потребности и гарантируя работу для всех. Но ты знаешь, что производство не терпит удовлетворенного спроса, что оно теряет смысл, если падает потребление. Слабость старой промышленной системы состояла в том, что ей не удавалось избежать периодов спада и что она делала ставку исключительно на рекламу.

Я осмеливаюсь (у!) уточнить:

— Спрос должен несколько превышать предложения, не так ли?

Отец меня не слушает.

— Причиной кризисов и войн всегда была экономика. Адская проблема. Адская — ибо неразрешимая. Проблема поисков равновесия, между производством, занятостью, потреблением, прибылью, накоплением, капиталовложениями. Равновесия невозможного, если ко всему этому добавить собственность на сырье и валютные гегемонии.

Э, в экономике и я кое-что кумекаю.

Проблема — сами знаете, люди, — в координации цикла «производство — потребление», во все большем его совершенствовании.

В создании не просто новых, а и непрерывных потребностей, ждущих удовлетворения, в поддержании высокой — но не слишком — покупательной способности.

В наличии постоянно расширяющегося рынка. Так что я считаю сверхправильным наше нападение на Европу под видом помощи.

Ахаха!

Вот только не уверен, хорошо ли это, если отец узнает, что я разбираюсь — эхма! — в экономике. Кто понимает толк в экономике, тот стоит у кормила — у! — власти.

Э! Эдуард потому и любит Иоанна, что малый ничего не смыслит в экономике.

Но — о — он не может любить его только за это.

— Отец, расскажи мне все.