Американец

Глава 50

Люди приходили и уходили. Они шумели, шаркали резиновыми подошвами по кафельному полу. Затем тишина. Непонятное биение сердца во внутреннем ухе. Снова тишина. Скрип кресла…

Тишина!

Только иногда неизвестно откуда вдруг доносились какие-то посторонние звуки. Вот где-то открылась дверь… Кто-то со стуком закрыл окно… Обрывки стремительной и непонятной итальянской речи…

Однажды до него донеслось сказанное по-английски слово «кровь…». А может, ему просто показалось, и это итальянское слово только звучало почти как английское?

На четвертый день, ощутив на своих плотно закрытых веках теплый свет, он попытался открыть глаза, но слезы затуманили его зрение. Он попытался смахнуть их с глаз, однако ру́ки отказывались его слушать. И только через некоторое время ему удалось, как говорят, «проморгаться».

Первое, что он увидел в лучах солнечного света, была высокая стойка возле его постели. Вроде полки для шляп, только без шляп. На ней горлышком вниз висела круглая прозрачная бутылка с красной резиновой пробкой. От нее к его левой кисти тянулась красная резиновая трубка со стальной иглой на конце. Кисть была заклеена медицинским пластырем. Он искоса посмотрел на бутылку, пытаясь прочесть прикрепленный к ней ярлычок, но, во-первых, бутылка висела горлышком вниз, а, во-вторых, надпись была сделана по-итальянски.

Лежа под легкой белоснежной простыней, он несколько раз пытался рассмотреть, что у него там внизу. Обе ноги были вроде бы на месте, но правая почему-то чудовищно распухла. Он попытался было пошевелить пальцами, но тут же потерял сознание.

Когда он пришел в себя, день уже клонился к закату, но рядом с его кроватью в старомодном деревянном кресле сидел… полковник Джек Рафферти. Все в том же затертом пиджаке спортивного покроя. Стойку с бутылкой для внутривенного вливания уже убрали, а на левой кисти вместо стальной иголки красовалась аккуратная повязка. Рафферти внимательно знакомился с каким-то досье, время от времени делая в нем карандашные пометки. Почувствовав на кровати легкое движение, он поднял глаза на Палмера.

Первое, что он сказал, было:

— Вот черт, значит, ты жив.

— А где… где Элеонора? — с трудом откашлявшись, хриплым голосом спросил Палмер.

— С ней все в порядке, не беспокойся. Сам-то как?

— Что у меня с ногой? — Он облизнул свои пересохшие губы.

Заметив это, полковник налил ему из графина воды, поднес к его губам. Тот сделал один глоток, чуть не захлебнулся, прокашлялся, сделал еще два глотка.

— Что у меня с ногой? — уже куда более отчетливо повторил он.

— Считай, что тебе крупно повезло. Ты, к счастью, оказался очень близко к пистолету. Ведь как только пули из «магнума» начинают «кувыркаться», они рвут человеческое мясо хуже, чем осколки гранаты. Твоя же прошла через малую берцовую кость, словно электродрель. Врачи аккуратненько заштопали все серебряными нитками, а бедренную артерию залепили то ли презервативом, то ли чем в этом роде. Во всяком случае, надежно. А что еще надо? Из тебя кровь хлестала, как из недорезанной свиньи, приятель. Три переливания крови, в том числе — моей. Зато теперь ты, как и я, почетный ирландец.

— Неужели мне так повезло?

— Кажется, именно это я и сказал парню из американского посольства. Он ушел отсюда где-то час тому назад. Хотя обычно ошивался здесь сутками.

— Где здесь?

— В Азоло. Тебя нельзя было перевозить.

— Где Элеонора?

Рафферти пожал плечами.

— Знаешь, твоя забота о Фореллене, похоже, не знает границ. Например, почему ты не спрашиваешь меня о нем? — Палмер закрыл глаза и покачал головой. Рафферти несколько минут терпеливо подождал, затем тихо спросил: — Ты спишь?

— Нет, не сплю.

— Так вот, Фореллен сейчас в Париже. ЦРУ собирается отправить этого говнюка в Сайгон. Поскольку там уже давно никто не обделывался, им наверняка требуется надежное прикрытие. — Полковник замолчал. — Ты как, в порядке?

— В принципе, можно так сказать.

— Знаешь, мне и в голову не могло прийти, что ты близко знаком с такими великими и неподражаемыми, как наш Г.Б. Я чуть в штаны не наложил, когда он заявился сюда со своим бессловесным кретином телохранителем. Они притащились сюда прямо из Вашингтона только для того, чтобы с тобой поговорить. Но ты пролил бальзам на мои раны: лежал, словно труп, и не смог поделиться с ним ни словом. Настоящий друг, ничего не скажешь.

— Баннистер? Ты имеешь в виду Гарри Баннистера?

— Вот именно. Его превосходительство был так взволнован, что даже счел возможным поделиться со мной кое-какими деталями о твоей маленькой секретной миссии, и это зная о моей ненависти к его поганой особе. Более того, теперь-то я и не сомневаюсь, что именно благодаря ему я до сих пор не получил звезду генерала! Ну и как тебе?

— Как одна из причин вполне годится.

— Но ты спутал все его планы, — вздохнув, продолжил Рафферти. — К его чудо-парню никто не пришел, не произнес трех волшебных слов, и он от горя покончил с собой.

— Кто, Г.Б.?

— Если бы. Такого удовольствия он мне, увы, не доставил. Это его чудо-парень принял какую-то чудо-таблетку и, не задерживаясь, отправился в мир иной. Теперь инструктировать его будет некому, разве что Святому Петру. Кстати, ты случайно не знаешь, этот Г.Б. хоть изредка беседует со Святым Петром?

— Постоянно.

— Так вот, тогда слушай официальную версию. В этих горах хозяйничают какие-то бандиты. Один из них подстрелил тебя, пытаясь украсть твою машину.

Carabinieri[104] преследовали его до самого северного перевала, где он застрелил еще двух туристов в американском «мустанге», который преспокойно сгорел себе дотла. Естественно, вместе с ними. Никаких следов. В Штаты удалось отправить только описания их зубных протезов… Кстати, я тебя случайно не утомляю?

— Да, утомляешь.

— Так или иначе, но нашему одинокому бандиту все-таки удалось ускользнуть. Да, тебе дважды в день звонили из Нью-Йорка. Я переговорил с одним из ветеранов по имени Гарри Элдер. Он сообщил, что два члена твоего Совета подали в отставку: один какой-то парень по имени Кинч, а второй — наш старый армейский приятель Эдди Хейген. — Джек заметил, как глаза Палмера заметно расширились. — Что, становится чуть поинтересней, разве нет?

— Нет.

— Гарри сказал, что ему был звонок из прокуратуры, после чего он тут же отложил слияние. На неопределенный срок. И организовал утечку об этом в прессу. Именно тогда-то наш Хейген и подал в отставку… Эй, сестра! Сестра! — закричал вдруг Рафферти.

Молоденькая монашка в голубом медицинском халате сунула голову в дверь.

— Si, prego?[105]

— По-моему, он умер, сестра.

Она подскочила к кровати, торопливо пощупала пульс на правой руке… Палмер медленно покачал головой.

— Loco,[106] — слабым голосом произнес он, указывая на полковника и слегка постукивая себя по виску.

Монахиня, нахмурившись, бросила на Рафферти сердитый взгляд и вышла из палаты.

— Где Элеонора? — упрямо повторил Палмер.

— В Трире. Вчера были похороны родителей.

Они замолчали. Палмер, закрыв глаза, пытался представить себе, что и как происходило в Трире: Элеонора, цветы, маленькая девочка, могила… Присутствовали ли там другие родственники? Вряд ли. Теперь она осталась совсем одна. И приложил к этому руку не кто иной, как именно он.

— Джек, не молчи, поговори со мной, — попросил он Рафферти. — Я не хочу лежать здесь и думать, думать, думать!

Полковник откинулся на спинку кресла.

— А говорить-то, собственно, больше не о чем. Врачи считают, что уже через неделю ты начнешь ходить на костылях. А где-то недельки через три-четыре прощай гипс. Хотя первые несколько месяцев жить тебе придется в, так сказать, щадящем режиме. У тебя ведь вместо ноги было одно сплошное месиво. Им надо будет убедиться, что все срослось как надо…

— Слушай, смени тему.

— Ладно. Так вот, французский «Мелтс» вышел на третье место.

— Нет, давай о чем-нибудь другом.

— Мне надо было бы вернуться во Франкфурт еще три дня тому назад. Строго говоря, я сейчас в самовольной отлучке, за которую меня могут…

— Джек, это тоже неинтересно.

Рафферти тяжело вздохнул.

— Ну и какие слова прикажешь мне найти, от которых у тебя не подскочило бы давление? Вообще-то, честно говоря, отставка Эдди Хейгена меня не очень-то и удивила. По-моему, вся эта история с «мустангом» до смерти его напугала. Плюс звонок из прокуратуры, ну и все такое прочее. Наш Эдди самый обычный гаденыш, которого хлебом не корми, только дай нагадить другим. Просто раскрашенный петух. Пышный хвост и никакого полета. Самый обычный и, скорее всего, мало кому нужный генерал в отставке.

Дождавшись, когда Палмер согласно кивнул, полковник неторопливо продолжил:

— Теперь мафия, думаю, вряд ли захочет натравить на тебя других солдат. Фореллен сделал для них работу куда лучше, чем кто-либо иной. Ведь все, что им требовалось, это держать тебя подальше от швейцарцев. А зачем? Намек ты, наверняка, понял, выводы сделал… Эй, ты еще здесь?

— Да.

— Кстати, с уходом Эдди из твоего Совета они, похоже, ничего особо ценного не потеряли. Он очень давно на них работал, вымотался, естественно, начали пошаливать нервишки…

Палмер внезапно открыл глаза.

— Ты имеешь в виду, там имеет место заговор? Откровенно и на полном серьезе?

Рафферти встал и подошел к окну, бросил взгляд на улицу. Из голубого небо неотвратимо превращалось в темно-фиолетовое.

— Да, что-то там, черт побери, происходит, никаких сомнений. — Сейчас он говорил не столько с Вудсом, сколько с самим собой. — Я всеми своими клеточками чувствую это! Слишком уж многих бандитам удалось подмять под себя за последние годы. И сейчас они лихорадочно подбираются к респектабельному бизнесу. Им до смерти нужна солидная деловая репутация, без которой их положение становится очень и очень уязвимым. Вот почему они не остановятся ни перед чем… Послушай, Вуди, как тебе, наверное, известно, через несколько месяцев я ухожу из разведки, но не стоит забывать, что я провел в ней всю свою сознательную жизнь. И одно из самых важных, что мы выносим оттуда, это умение доверять своей интуиции, своему, так сказать, «внутреннему голосу».

— Ну и?

Он снова повернулся лицом к кровати.

— Я, конечно, могу провести остаток своей жизни, либо занимаясь громкими разоблачениями и доставляя всем серьезную головную боль, в результате чего меня наверняка ждет что-то вроде бочки с цементом, либо могу якобы забыть обо всем этом и до конца своих дней изображать из себя доброго дедушку-профессора где-нибудь в миленьком провинциальном колледже: «Любит поговорить. До и после семинаров не без удовольствия окучивает легкомысленных студенток».

На следующий день яркое утреннее солнце разбудило Вудса раньше, чем обычно. Он первым делом поинтересовался, здесь ли еще полковник Рафферти, и монашка, не задумываясь, ответила, что господин полковник еще вчера уехал во Франкфурт, хотя и обещал позвонить через пару дней, когда мистер Палмер сможет вставать с постели и подходить к телефону. Больничка у них маленькая, извиняющимся тоном объяснила она, и единственный телефон имеется только в приемном покое.

Через несколько дней Палмеру чуть ли не торжественно вручили два деревянных костыля. Но… вначале ему разрешили вставать с постели и ходить на них не более десяти минут. Три раза в день. Впрочем, через пару дней он уже проводил больше времени вне постели, чем в ней. К тому же ему принесли римский выпуск «Дейли американ» и экземпляр парижской «Трибюн» двухнедельной давности, в котором имелся интереснейший кроссворд.

Позвонив детям, он узнал, что им никто ничего о нем не говорил. Поэтому его долгое отсутствие их, естественно, не встревожило. Услышав о его предложении провести с ним весь июль в Европе, они пришли в восторг, но сказали, что им надо будет спросить маму. Был один звонок от Хессельмана из Нью-Йорка — он интересовался, не нужно ли ему чего-нибудь. Нет, не нужно, спасибо, ответил Палмер. Затем к нему приезжал Добер и привез с собой дюжину свежих газет и журналов. Его римский менеджер, не успев приехать, тут же пробежался по всей больнице, критикуя все подряд и громко требуя, чтобы Палмера немедленно перевели в Венецию или Милан. Само собой разумеется, напрасно…

Ближе к концу июня, рано утром во вторник к нему в палату вошла матушка-настоятельница и сообщила, что его можно выписать хоть сейчас. Тем более что он уже довольно свободно передвигается при помощи одного костыля, а им срочно понадобилась палата. Палмер молча переоделся и оплатил свое пребывание дорожными чеками. Монахиня в покойном приеме предложила ему вызвать такси, он отказался, но вместо этого попросил разрешения воспользоваться телефоном, чтобы позвонить детям.

Трубку в Нью-Йорке сняла миссис Кэйдж. Значит, у Эдис был очередной «загульный» вечер. Когда детские восторги несколько утихли, они первым делом сообщили ему, что мама согласилась отпустить их с ним на месяц. Палмер проинструктировал миссис Кэйдж и велел отправить детей первого июля прямо в Венецию, где он встретит их в аэропорту Местр. Джерри поинтересовалась, будет ли папа возражать против поездки на юг, в Нормандию. Конечно же, не будет, ответил ей папа.

Он сложил свои скромные больничные пожитки в черную спортивную сумку, которую ему во время своего визита привез римский менеджер ЮБТК. Кроме пары чистого запасного белья, которую по его просьбе купила одна из монашек, там было несколько брошюр о самом городке. Бегло их пролистав, Палмер решил оставить их здесь. А вдруг кому-нибудь пригодится?

Затем он прошел в крошечный кабинетик матушки-настоятельницы, искренне ее поблагодарил за заботу и помощь и вручил пожертвование, размер которого вызвал у нее искренние слезы признательности. Сердечно распрощавшись с ней, Палмер, засунув костыль под мышку и заметно прихрамывая, вышел на яркий солнечный свет. У него не было никакого представления, что где находится, однако, медленно бредя по улицам Азоло, он постепенно начал узнавать различные места — тот самый почтамт, небольшое кафе, где он пытался позавтракать…

Его раненая нога не доставляла ему особых проблем, к тому же он вот уже несколько недель не пил спиртного и не принимал никаких транквилизаторов. У него ушло не более получаса, чтобы добраться до полуразрушенного дома синьоры Фраскати. Теперь там, на поросшей травой лужайке паслись уже три козы. Нет, вернее, две взрослых козы и один совсем маленький козленок, который едва стоял на своих тоненьких ножках и все время жалобно блеял, требуя у своей матери молока.

Палмер, припадая на одну ногу, обошел вокруг дома и увидел там… двух женщин, которые, сидя на низеньких скамеечках, лущили гороховые стручки в стоявший перед ними большой эмалированный таз.

Увидев Палмера, молча остановившегося на углу дома, Элеонора тут же вскочила на ноги, опрокинув наполовину полный таз. А синьора Фраскати, как ни в чем ни бывало, поставила таз на место и принялась тщательно собирать туда рассыпанный горох.

— Но мне сказали, ты пробудешь там еще несколько дней, — растерянно произнесла Элеонора.

Палмер кивнул.

— Им срочно понадобилась больничная койка.

Она торопливо поставила перед ним свой стул.

— Садись, пожалуйста, садись.

— Спасибо.

— У тебя есть где остановиться?

— Пока нет.

— Здесь есть свободная комната.

Он бросил на нее внимательный взгляд.

— Почему ты не приходила меня навестить? Не могла?

— Нет, не хотела! — Она печально покачала головой. — Если бы я пришла к тебе первой, мы оба так и остались бы в неведении. Но раз ты сам пришел ко мне, то… — Она поднесла руку ко рту. — Прости.

Палмер пошевелился на старом скрипучем стуле.

— Ну а если я зашел просто сказать «привет»? И больше ничего?

Ее красивые каштановые глаза чуть потемнели. Затем Элеонора отобрала у него костыль, отнесла его к окну и поставила там у стены.

— Слишком поздно, — с улыбкой сказала она.