Американская фантастика

Джон Керш Что случилось с капралом Куку?

Эту, казалось бы, невероятную историю могут подтвердить несколько тысяч солдат и офицеров армии Соединенных Штатов, которые воевали в Европе во время второй мировой войны.

Сейчас я им напомню, как было дело.

Шестого июля тысяча девятьсот сорок пятого года из Гринока, в устье реки Клайд, отошел битком набитый пассажирами океанский лайнер «Куин Мэри» и взял курс на Нью-Йорк. На борту находилось четырнадцать тысяч военнослужащих, несколько женщин и собака, и уж наверняка никто из них не забыл этого путешествия. Пес был умный, ласковый — немецкая овчарка, которую спас от медленной и мучительной смерти где-то в Голландии молодой американский офицер. Мне рассказывали, что этот храбрый пес, измученный и умирающий от голода, пытался перескочить через колючую проволоку, но застрял и провисел так несколько дней, не в силах двинуться ни вперед, ни назад. Наконец его снял с проволоки молодой офицер, и они нежно полюбили друг друга. На военных кораблях запрещено держать собак. И все же офицер как-то ухитрился протащить своего любимца на «Куин Мэри». Говорили, что вся команда как один человек поклялась не возвращаться в США без пса, и тут начальству пришлось пойти на уступки. Пса этого помнят все, кто отплыл на «Куин Мэри» шестого июля тысяча девятьсот сорок пятого года. Он появился на судне в самом жалком виде, под густой торчащей шерстью у него прощупывались все кости. С полсотни сильных полуголодных мужчин выпрашивали или воровали для него кусочки мяса, и через три дня пес начал понемногу приходить в себя. Одиннадцатого июля, когда «Куин Мэри» пришвартовалась к Нью-йоркском порту, он уже охотно кидался за резиновым мячом, в который играли офицеры на верхней палубе.

Я напоминаю об этом, чтобы все поверили: я тоже там был — направлялся на Тихий океан в качестве военного корреспондента. Я был в походной форме, но с бородой, поэтому, надеюсь, кое-кто меня запомнил. А те, кто втайне предавались игре в кости, должно быть, вспоминают обо мне с тоской и нежностью: когда я добрался до Нью-Йорка, в кармане у меня осталось ровно пятнадцать центов, и мне пришлось занять пять долларов у очень любезного священника, некоего Джона Смита, и он тоже может подтвердить, что я плыл на «Куин Мэри». Если вам и этого мало, то сестра милосердия лейтенант Грейс Димишель из Вермонта фотографировала меня в Нью-йоркском порту.

Но в радостной суматохе той незабываемой минуты, когда лайнер вошел в гавань Нью-Йорка, когда тысячи солдат обнимались, кричали, плакали и смеялись, я потерял капрала Куку. Чего только я не делал, чтобы разыскать этого удивительного человека! Но он бесследно исчез, как сквозь землю провалился.

Я убежден, что его запомнили сотни людей, которые несчетное количество раз видели его на борту «Куин Мэри» между шестым и одиннадцатым июля тысяча девятьсот сорок пятого года.

Это светловолосый коренастый солдат среднего роста, но очень крепкого сложения; он широк в кости и весит не менее ста девяноста фунтов. Глаза у него зеленовато-серые, слезящиеся, и он прихрамывает на правую ногу. Зубы на редкость крепкие, крупные, квадратные и слегка выдаются вперед, но заметить это нелегко, ибо улыбается он очень редко. Я знаю, люди, как правило, не слишком наблюдательны, но тот, кто хоть раз видел капрала Куку, не мог не заметить его шрамы. Самый страшный — на голове: он тянется от левой брови к правому уху. Когда я увидел его впервые, мне сразу же вспомнилось убийство, потрясшее меня много лет назад, когда я был полицейским репортером: убийца орудовал топором. Должно быть, редкостный здоровяк, подумал я, глядя на капрала, если он после такого удара выжил и преспокойно расхаживает по земле. Подбородок и шея у него изборождены отметинами, какие остаются после ожогов. У него не хватает половины правого уха, тыльная сторона правой руки точно иссечена ножом и вся покрыта глубокими, побелевшими от времени рубцами. Казалось, когда-то целая толпа сговорилась зарубить этого человека ножами, кинжалами и саблями, но усилия их остались тщетными. Все его шрамы явно давнего происхождения, а ведь он на вид совсем еще молод — лет тридцати пяти, не больше.

Капрал этот пробудил во мне острое любопытство. Неужели никто из вас так его и не вспомнил? Он бродил по кораблю, мрачный и нелюдимый, всегда с сигаретой, которую докуривал до самого конца и выплевывал, только когда она обжигала ему губы. Не от дыма ли у него слезятся глаза? Он бродил с унылым видом, поглощенный какими-то невеселыми мыслями, и всегда забивался в какой-нибудь темный угол или под лестницу. Я пробовал расспрашивать о нем на палубах, но ничего не добился — в ту пору все только и говорили, что об офицере, поразительно похожем на киноактера Спенсера Трейси. Но в конце концов я все узнал сам.

Спиртное тоже было под запретом на военных судах. Меня об этом предупредили заранее, и я позаботился тайком протащить на «Куин Мэри» несколько бутылок виски. В первый же день плавания я угостил одного пехотного капитана. Не успел я и глазом моргнуть, как у меня уже оказалось семнадцать новых друзей и все они меня просто обожали и каждый выпрашивал у меня автограф. Так что уже на второй день я выбросил за борт последнюю пустую бутылку и был счастлив, когда мне в свою очередь удалось напроситься на угощение. (К мистеру Чарлзу Беннету, голливудскому сценаристу, и он, если ему позволит скромность, тоже подтвердит, что я говорю чистую правду.) Он подарил мне бутылку из-под пива, полную доброго шотландского виски, и я немедленно спрятал ее под гимнастерку, чтобы никто из моих новоявленных друзей ничего не заметил. На третий день плавания поздно вечером я удалился в укромный уголок, где было достаточно светло и можно было читать. Я собирался еще раз прочитать кое-какие стихи Франсуа Вийона, время от времени прикладываясь к виски мистера Беннета. На палубах «Куин Мэри» было не так-то просто найти пустынное местечко, но я все же нашел. Мне хотелось еще раз прочитать «Балладу добрых советов…»;[13] великий Вийон написал ее на воровском жаргоне средних веков, и понять ее не может даже самый образованный француз, который изучал арго тех времен. Я повторял вслух первые две строки, надеясь расслышать в них какой-нибудь новый смысл:

Car ou sole porteur de bulles

Pipeur ou hasardeur do dez…[14]

Вдруг чей-то голос лениво произнес:

— Эй, вы там! Вы-то что про это знаете?

Я поднял голову; из темноты выступило мрачное, иссеченное шрамами лицо загадочного капрала. Мне не оставалось ничего иного, как предложить ему выпить, ибо бутылку я держал в руке и он глядел прямо на нее. Капрал отрывисто поблагодарил, одним глотком наполовину опорожнил бутылку и вернул ее мне.

— «Pipeur ou hasardeur de dez», — повторил он со вздохом. — Старая песня. Вам она нравится, сэр?

— Очень, — ответил я. — Наверно, Вийон был великий человек. Кто еще сумел бы так блистательно писать на таком низменном языке? Кто еще смог бы обратить воровские словечки, которые всегда отвратительны, в такую прекрасную поэзию?

— Так вы эти слова понимаете? — усмехнулся он.

— Да нет, не совсем, но чувствую, что это поэзия, — ответил я.

— Это верно.

— «Pipeur ou hasardeur de dez…» С тем же успехом можно пытаться положить на стихи что-нибудь вроде этого: «А мне один черт, играешь ли ты в кости или убиваешь людей…»

— А вы кто такой? Откуда взялись? В армии уже черт-те сколько времени не разрешают отпускать бороду.

— Я военный корреспондент, — ответил я. — Меня зовут Керш. Можете допивать.

Он осушил бутылку и сказал:

— Спасибо, мистер Керш. А меня звать Куку. — И тяжело, мешком, грохнулся на палубу рядом со мной. — Уф, — выдохнул он при этом, — посидеть, что ли.

Потом взял изуродованной рукой мою книжечку, похлопал ею по колену и вернул мне.

— «Hasardeur de dez», — повторил он с незнакомым мне акцентом.

— Я вижу, вы читаете Вийона, — заметил я.

— Нет, не читаю. Я и вообще-то не особый грамотей.

— Но вы говорите по-французски. Где вы этому научились?

— Во Франции.

— А теперь едете домой?

— Вроде бы так.

— И кажется, не жалеете об этом.

— Да уж нет.

— Возвращаетесь из Франции?

— Из Голландии.

— А давно в армии?

— Да уж порядочно.

— Вам нравится служить?

— Конечно. Чем плохо? А вы откуда?

— Из Лондона.

— Я там бывал, — сказал он.

— А вы откуда родом?

— Что? Я… Да вроде бы из Нью-Йорка.

— Как вам понравился Лондон? — спросил я.

— Он стал получше.

— Получше? А я-то думал, вы видели его в самое неудачное время — бомбежки и всякое такое, — заметил я.

— Да нет, Лондон вроде бы ничего.

— Вот если бы вы побывали там до войны, капрал…

— Бывал и до войны.

— Ну, тогда вы, верно, были еще очень молоды, — сказал я.

— Не так уж молод, — усмехнулся капрал Куку.

— Я военный корреспондент и газетчик, — сказал я, — и потому имею право задавать нескромные вопроси. Понимаете, я мог бы написать про вас в свою газету. Что это за имя такое — Куку? Никогда прежде не слыхивал такого.

И для пущей важности я вытащил карандаш и записную книжку.

— Да по-настоящему-то меня звать вовсе не Куку, — объяснил капрал. — Вообще-то имя у меня французское. Лекокю. Знаете, что это значит?

Я немного смутился.

— Н-ну… Если не ошибаюсь, так называют человека, которому изменила жена, — сказал я.

— Верно.

— У вас есть семья?

— Нет.

— Но вы были женаты?

— Много раз.

— А что вы собираетесь делать, когда вернетесь в Штаты, капрал?

— Буду выращивать цветы и заведу пчел и кур,

— И все в одиночку?

— Да.

— Цветы, пчелы и куры… А какие цветы?

— Розы, — сказал он, не задумываясь. И прибавил: — Может, попозже двинусь на юг.

— Это еще зачем?

— За скипидаром.

Понятно. Он просто сумасшедший. Должно быть, разум его помрачился после той страшной раны, от которой на голове остался такой ужасающий шрам.

— Вам, верно, досталось в боях, капрал, — сказал я.

— Да, сэр, порезали малость тут и там, — со смешком ответил он. — Всякое бывало.

— Оно и видно. Когда я взглянул на вас в первый раз, я подумал, не в обиду вам будь сказано, капрал, что раны у вас на голове, на лице и на руках такие — сразу видно, не от современного оружия.

— А я и не говорил, что от современного, — огрызнулся он. Потом набрал полную грудь воздуха и с шумом выдохнул. — Уф! Чем это вы меня напоили?

— Отличным шотландским виски. А что?

— Отличное-то оно отличное, только пить мне его не надо было. Я от такого крепкого отказался уж и не помню когда. В голову сильно ударяет. Мне такого и в рот брать нельзя.

— Кто же вас просил опорожнять целую бутылку, да еще в два глотка? — с досадой сказал я.

— Виноват, мистер. Как прибудем в Нью-Йорк, я вам тоже бутылку поставлю, коли желаете, — ответил капрал Куку, сощурился, точно ему больно было смотреть, и провел рукой по шраму на голове.

— Скверная, видно, была рана, — заметил я.

— Какая? Эта? — спросил он. — Да уж скверней некуда. Даже мозги полезли наружу. А вот гляньте-ка… — Левой рукой он расстегнул гимнастерку и задрал нижнюю рубашку, а правой зажег старый, видавший виды фонарик. — Вот поглядите…

Я вскрикнул от изумления. Никогда еще не видел я, чтобы живой человек был так невероятно изрезан и изуродован. В неверном свете фонарика передо мной предстало нечто вроде выжженной пустыни, где отбушевала ярость стихий, оставив за собой крутые откосы, пропасти, ущелья и провалы. Точно на тело его обрушились все громы небесные, ураганы и землетрясения. Ребра с левой стороны, казалось, сдавила какая-то страшная тяжесть и раздробила их на мелкие кусочки. Каким-то чудом кости срослись, и получилось что-то вроде лунного вулкана с кратером, окаймленным жесткой бугристой кромкой. Под ложечкой темнела огромная глубокая впадина.

— Господи, дружище, вас точно разорвали пополам и потом кое-как склеили, — воскликнул я.

Капрал Куку только засмеялся и поднял фонарик повыше, чтобы я мог получше разглядеть — могучие мышцы его груди и живота были сплошь изрублены и искромсаны. Наконец, фонарик погас и капрал Куку застегнул гимнастерку.

— Недурно? — спросил он.

— Недурно! Бог ты мой, я ничего не смыслю в медицине, но по-моему, от любой из этих ран человек должен отдать богу душу. Как вы ухитрились остаться в живых, капрал? Возможно ли это?

— Думаете, вы что-нибудь видели? Ничего вы еще не видели, вот поглядели бы на мою спину… Но это после.

— Послушайте, да откуда же они у вас? Шрамы-то все старые. Не в этой же войне вы их заполучили!

Капрал Куку расслабил узел на галстуке, расстегнул воротничок и оттянул ворот рубашки.

— Ясно, — преспокойно заявил он. — Вот гляньте, на этой войне меня ранили только сюда.

И небрежно ткнул пальцем в плечо у самой шеи. Здесь тесно лепились пять ямок — следы пуль.

— Легкий пулемет, — пояснил Куку.

— Не может быть! — воскликнул я, пока он приводил в порядок свой галстук. — Эти пули должны были перерезать сонную артерию и разбить позвонки!

— Ну да, так и случилось, — ответил капрал Куку.

— И сколько же вам тогда было лет?

— Да вроде бы четыреста тридцать восемь.

— Тридцать восемь?

— Я сказал — четыреста тридцать восемь.

Конечно, сумасшедший.

— Родились в тысяча девятьсот седьмом году? — спросил я.

— В тысяча пятьсот седьмом, — поправил капрал Куку, поглаживая шрам на голове. И продолжал почти мечтательно (речь его выдавала беспросветную тупость, низменную хитрость, тревогу, подозрительность и гнусный расчет. В полутьме капрал Куку поглядывал на меня алчным, оценивающим взглядом и ощупывал пуговицы на гимнастерке, словно проверяя, надежно ли укрыты от нескромных взоров его драгоценные шрамы): — Вот послушайте, — неторопливо говорил он, — я вам только чуть намекну. Ведь одни намеки вам не продать, верно? Вы же газетчик. Вы, конечно, мигом смекнете, что к чему и что вам от этого перепадет, да ведь я все сразу и не выложу, так что надеяться вам не на что. А мне хоть гром греми, надо снова приняться за работу, ясно? И мне нужна монета.

— На розы, кур, пчел и скипидар? — спросил я.

Он на секунду замялся, погладил голову и сказал:

— Ну… В общем да.

— Вас беспокоит этот шрам?

— Только ежели выпью.

— А как вы его заполучили?

— В битве при Турине.

— Не знаю такой битвы. Когда она была?

— Как это когда? Та самая битва при Турине.

— Значит, вас ранили в той самой битве при Турине, да? А когда она была?

— В тысяча пятьсот тридцать шестом или тридцать седьмом. Король Франсуа послал нас против маркиза де Гас. Враг стоял насмерть, но мы прорвались. Вот тут-то я в первый раз понюхал пороху.

— Так вы там были, капрал?

— Ясно, был. Только тогда я не был капралом и звали меня не Куку, а Лекокю. А настоящее мое имя — Лекок. Я родом из Ивето. Там я работал у одного, его звали Николя, он торговал полотном… Такой был… — И минуты две или три капрал в самых крепких выражениях излагал мне все, что думал о Николя. Потом, поостыв немного, продолжал: — Короче говоря, Дениза сбежала, и все ребятишки в городе стали распевать: «Лекок, Лекок, Лекокю, Лекокю…» Ну, я убрался оттуда ко всем чертям и пошел в армию… Видите, ничего я вам толком покуда не сказал, на этом вам не заработать, ясно? Это пока что одни намеки, ясно? Ну вот: мне тогда было под тридцать, здоров как бык. И вот король Франсуа послал нас в Турин, а господин де Монтаган в то время командовал пехотой. А мой командир капитан ле Ра привел нас на одну горку и поставил там. Стычка была короткая, а уж досталось нам… Каждый дрался, как мог, а потом к нам прорвались остальные, мы пошли в наступление и тут-то я его и заполучил.

И Куку погладил свой шрам.

— Как же это вышло? — спросил я.

— Алебардой треснули. Знаете, что это за штука? Такой тяжеленный топор на длиннющей рукояти. Если с алебардой умеешь обращаться, можно разрубить человека до пояса, ясно? И ударил бы он попрямее…. ну тогда я бы, верно, с вами сейчас не разговаривал. А я ее увидал, ясно? И присел, да поскользнулся в луже крови и упал боком. Но все равно, алебарда меня настигла. Удар пришелся по голове, вот он, шрам. Тут все стало черно, бело и опять черно, и больше я ничего не помню. А помереть-то я еще не помер, ясно? Очнулся — вижу, надо мной наш военный доктор, без шлема, в одной кирасе, руки по локоть в крови, и кровь эта наша, солдатская, уж не сомневайтесь, сами знаете, каковы наши армейские лекари.

— Знаю, знаю, — подтвердил я примирительно. — Так вы говорите, было это в тысяча пятьсот тридцать седьмом году?

— Может, и в тридцать шестом, точно не припомню. Ну вот, очнулся я, увидал доктора, а он в это время разговаривает с каким-то другим доктором, того-то мне не видно, а вокруг раненые орут, все просят, чтобы их поскорее прикончили и избавили от мучений… зовут священника… Сущий ад! Голова у меня разрублена, мозги вроде ветерок обдувает, в ушах гудит, трещит что-то… Ни шевельнуться, ни заговорить не могу, а все вижу и слышу, что кругом творится… Доктор посмотрел на меня и говорит…

Капрал Куку умолк.

— Что же он сказал? — осторожно напомнил я.

— Вот вы читаете вашу книжонку, а сами ничего-то в ней не понимаете, — буркнул капрал Куку, — «Pipeur ou hasardeur de dez», и прочее, хотя все это и напечатано черным по белому. Сейчас я вам все растолкую. Доктор сказал вроде так: «Подите сюда, сэр, и взгляните. У этого малого мозги вылезли наружу. Примени я эликсир Тэриака, его бы уж давно похоронили и забыли. А эликсира Тэриака у меня не оказалось, делать было нечего, я и влил ему свой. И вот, смотрите: он открыл глаза! И, обратите внимание, кости черепа сближаются и что-то вроде новой кожи затягивает рану! Значит, мое лечение правильное, и бог исцелит его». А тот, другой, которого мне не видно, отвечает: «Не делайте глупостей, Амбруаз, вы только зря тратите время и лекарства на этого покойника». Мой доктор поглядел на меня и тронул пальцами мои глаза. Я моргнул. А тот, другой, и говорит: «Ну зачем вам тратить время и лекарства на мертвецов?»

А я как моргнул, так уж больше не могу открыть глаза. И не вижу ничего, а слышу все очень хорошо. Услыхал эти его слова и перетрусил ужасно: зароют, думаю, живьем. А шевельнуться никак не могу. Но мой доктор говорит: «Прошло уже пять дней, а тело у этого бедняги все еще живое, и хоть я и очень устал, я пока в здравом уме и могу поклясться, что он сейчас открывал глаза». И крикнул кому-то: «Жан, давай сюда мой эликсир!» И говорит тому, другому: «С вашего позволения, сэр, я буду лечить этого солдата, пока он окончательно не оживет или окончательно не умрет. А сейчас я волью ему в рану еще моего снадобья».

И тут я почувствовал: что-то льется мне прямо в голову. Ну и боль же была! Точно прямо в мозг ледяную воду льют… «Крышка мне», — подумал я, и опять весь застыл и ничего не помнил, а потом очнулся совсем в другом месте. Молодой доктор тоже был там, только без кирасы и в каком-то мягком колпаке. Теперь уж я мог двигаться и говорить и попросил попить. Как доктор услыхал, что я говорю, он даже рот раскрыл, точно закричать хотел, но не закричал и дал мне какого-то вина в чашке. Только руки у него тряслись, так что на бороду мне попало больше вина, чем в рот. В ту пору и у меня была борода вроде вашей, только побольше и погуще. Вдруг слышу кто-то бежит ко мне по комнате, вижу — мальчишка лет пятнадцати-шестнадцати. Он было тоже рот раскрыл, хотел что-то сказать, а доктор как схватит его за горло и говорит: «Молчи, Жан, если хочешь в живых остаться, молчи!» А парень говорит: «Учитель, ты воскресил его из мертвых!» А доктор отвечает: «Коли хочешь быть жив, молчи, а то не миновать тебе костра». Тут я опять заснул, а как проснулся, вижу: маленькая комнатка, окна все закрыты, и в очаге огонь пылает, жара, точно в пекле. И доктор тут, и зовут его Амбруаз Паре. Вы часом не читали чего-нибудь про Амбруаза Паре?

— Вы имеете в виду Амбруаза Паре, который был хирургом в армии Франциска Первого?

— Про него я вам и толкую, разве не понятно? — отвечал капрал Куку. — Франсуа Первый, он же и Франциск Первый, был наш главнокомандующий, когда мы воевали с Карлом Пятым. Вся эта драка началась между Францией и Италией, вот мне и раскололи голову в битве при Турине. Ведь я вам так и сказал, верно?

— Верно. Ну что ж, мой почтеннейший друг, прожив на свете четыреста с лишним лет, вы уж, наверно, исполнились премудрости, знаний и опыта у вас должно теперь быть не меньше, чем у библиотеки Британского музея!

— Это как? — спросил капрал Куку.

— А как же, это всем известно, — ответил я. — Ведь философ или, скажем, ученый по-настоящему что-то постигает, лишь когда жизнь его уже на исходе. Чего бы он не отдал, лишь бы прожить еще лет пятьсот! Да за пятьсот лет он бы с радостью продал душу дьяволу! Ведь, как известно, знание — это сила, и за такой срок он вполне мог бы стать владыкой мира!

— Чушь собачья, — возразил капрал Куку. — Все это, может, и годится для разных там философов, эти бы знай гнули свое и, глядишь, под конец и научились бы… ну хотя бы превращать железо в золото или вроде того. А взять, к примеру, игрока в бейсбол или боксера: на что им пятьсот лет жизни? Что еще они могут, кроме как гонять мяч или лупить кулаками? Да вот взять хоть вас — что бы вы стали делать?

— Вы совершенно правы, капрал, — сказал я. — Я бы все мои пятьсот лет так и стучал на машинке и пускал бы деньги на ветер, так что никогда не стал бы ни умнее, ни богаче, чем сейчас.

— Нет, погодите, — прервал он, ткнув меня в плечо твердым, как железо, пальцем и пытливо вглядываясь в меня. — Вы бы писали и писали всякие там книжки. Ведь вам платят проценты, так за пятьсот лет деньжищ у вас набралось бы столько, что вам их нипочем не прожить. А как быть мне? Я только и умею, что воевать. И плевать я хотел на всякую там философию. Я в этом ни уха, ни рыла не смыслю. И не поумнел я ничуть, каким был в тридцать лет, такой и сейчас. И читать никогда не читал и не стану. Нет, я хочу одного: купить себе заведение вроде ресторана Джека Демпсея на Бродвее.

— Да ведь вы говорили, что хотите выращивать розы и разводить пчел, кур и еще какую-то ерунду, — заметил я.

— Ну да, так и есть.

— А как же с Джеком Демпсеем? Как же вы совместите ресторан на Бродвее с розами, пчелами и прочим?

— Понимаете, дело вот в чем… — начал капрал Куку.

…Я уже рассказал вам, как доктор Паре залечил мне голову. Ну вот, как я стал немного подниматься с постели, он еще долго держал меня у себя в доме и, уж поверьте, кормил и поил всем что ни на есть лучшим, хоть сам-то он жил вовсе не богато. Да, ходил он за мной, как за родным сыном, куда лучше, чем когда-то мой собственный отец: цыплята, яйца в вине — все, что только душе угодно. Стоило мне сказать: «А хорошо бы попробовать пирога с жаворонками», — и пожалуйста: пирог на столе. Говорю: «Док, вино вроде бы кисловато», и тут же передо мной бутылка аликанте. Недели две или три прошло и я, поздоровел и раздобрел, как никогда в жизни. Но тут стал я вроде беспокоиться и говорю ему: «Пора мне убираться восвояси». А доктор Паре сказал, чтобы я еще остался у него. А я сказал: «Доктор, я живой человек, и мне надо зарабатывать себе на кусок хлеба. А в армии можно неплохо заработать».

Тогда доктор Паре предложил мне несколько золотых монет, чтобы только я остался у него в доме еще на месяц. Деньги-то я взял, но сразу понял: тут что-то неладно, и решил хоть умри разузнать, в чем дело. Ведь он — армейский хирург, а я-то всего-навсего солдатишка-пехотинец. Ясное дело, тут что-то не так. Я и притворился дурачком, а сам глядел в оба. И еще свел я дружбу с Жаном, ну с тем парнишкой, что помогал доктору. Он был большеглазый, худющий, одна нога короче другой. И он думал, что сильнее меня нет никого на свете, потому что я мог двумя пальцами раздавить грецкий орех и взвалить на спину большой стол фунтов пятьсот весом. Он мне сколько раз говорил, как ему хотелось бы стать таким же сильным. А он и родился хилым, и доктор Паре спас ему жизнь. Ну вот, я и взялся за мальчишку как следует и скоро разобрался, что этому доктору от меня надо. Вы-то их знаете, этих докторов.

Капрал Куку подтолкнул меня локтем, и я сказал:

— Знаю, знаю, валяйте дальше.

— Ну так вот, в ту пору они всегда лечили «инфекционные раны» кипящим соком бузины и добавляли туда каплю зелья, они его называли «Тэриак», а это была попросту смесь каких-то трав с медом. А перед той битвой у доктора Паре вышел весь «Тэриак» и сок бузины тоже, и он с горя сам составил какую-то смесь и назвал ее эликсиром.

Моего командира, капитана ле Ра, ранило пулей в щиколотку, и ему первому довелось испытать на себе это снадобье. И нога зажила в один миг. А я оказался третьим или четвертым. Доктор оглядывал поле боя, искал труп, чтобы разрезать, как ему было надо. Вы же знаете этих докторов. А Жан мне потом говорил, что доктору нужен был мозг! Ну вот, он и углядел меня с разрубленной головой. Нагнулся он ко мне, увидел, что я еще дышу, и удивился — как это с такой раной еще можно дышать? Влил он мне в голову своей смеси, перевязал и стал ждать, что будет дальше. А дальше я вам уже все рассказал. В общем я воскрес. И мало этого, все кости у меня на черепе срослись. Тут доктор Паре понял, что он составил чудо-зелье. И он глаз с меня не спускал и все записывал.

Ну, в общем взялся я за мальчишку и сказал ему:

«Будь другом, Жан, расскажи, что это за снадобье такое, каким меня лечили». А он и отвечает: «Что ж, мой учитель из этого секрета не делает. Он просто смешивает яичные желтки, розовое масло и скипидар». (Я вам это потому говорю, приятель, что про это уже давно в книгах напечатано.)

— Не пойму, откуда вам это известно, но я случайно знаю что такой состав есть, — заметил я. — О нем написано в нескольких трудах по истории медицины. Эликсир доктора Амбруаза Паре, которым он лечил раненых в битве при Турине, действительно состоял из смеси яичных желтков, розового масла и скипидара. И первым человеком, на котором Паре испытал свое снадобье, был действительно капитан ле Ра. И было это в тысяча пятьсот тридцать седьмом году. Паре говорил: «Я перевязал ему раны, и бог исцелил его». Ну-с?

Капрал Куку фыркнул.

— Вот именно — скипидар, розовое масло, желтки. А сколько чего надо, знаете?

— Нет.

— Ясно, нет, приятель. А я знаю. И мало того: когда доктор Паре лечил меня, он еще кое-что добавил, так просто, для пробы. И я знаю, что это было.

— Ну, ну, дальше, — сказал я.

— Так вот, заметил я, доктор что-то со мной затевает. И я глядел в оба, выжидал и выспрашивал Жана, пока не выследил, где доктор прячет свои записки. Ведь в то время за косточку, что называлась «рог единорога», можно было взять тысяч шестьдесят, а то и семьдесят. Я хочу сказать, будь у меня в руках лекарство, что может воскресить человека из мертвых, чтобы кости у него срослись и он через неделю-другую встал на ноги, когда у него и мозги-то вываливались наружу, — черт побери, ведь повсюду шли войны, так я бы в два счета разбогател!

— Без сомнения, — сказал я.

— Какого черта, — перебил капрал Куку, — по какому праву он вздумал делать из меня подопытного кролика? И что бы он делал, если бы не я? А как по-вашему, что бы со мной дальше было? Сунул бы он мне парочку золотых да и выставил бы вон, а сам заграбастал бы и славу, и миллионы! А я хотел открыть в Париже заведение — ну, знаете, с девочками и всe такое прочее, ясно? А что сделаешь на два золотых, скажите на милость? Ну ладно. Как-то ночью доктор с Жаном ушли, а я взял его записки, вылез в окно и поминай как звали.

Ну, убрался я подальше — тут, думаю, уже не поймают, зашел в кабак, выпил немного и разговорился с одной девчонкой. Но, видно, не одному мне она приглянулась, и началась драка. Тот малый резанул мне лицо ножом. У меня тоже был нож. Сами знаете, как это бывает: уж и не помню как, только мой нож очутился у него в боку. Он был этакий мозгляк с крысиной мордой, а девица крупная, статная и волосы, что золото. Я увидел, что он уже готов, и давай бог ноги, а нож мой так и остался у него между ребер. Я было притаился, но меня так и не нашли. Всю ночь до рассвета пролежал я в кустах. Худо мне было. Ведь он рассадил мне ножом все от скулы до самого затылка, да еще кусок уха отхватил! И больно было страх как, а главное по этому шраму меня бы сразу признали, половинки уха-то как не бывало. Уж виселицы бы мне не миновать, ясно? Вот я и лежал в какой-то канаве тихо, как мышь, и заснул только перед самым рассветом. А как проснулся, смотрю — ничего не болит, даже ухо, а уж, можете поверить, ухо — штука нежная. Пошел я к пруду, умылся и поглядел на себя. И что же вы думаете? Все зажило, и шрам такой, будто это было не вчера, а лет пять назад. А прошло всего несколько часов! Зашагал я дальше. Дня через два укусила меня собака, прямо кусок выхватила из ноги. Такое надо лечить не одну неделю, а у меня зажило на другой же день, да и следа почти не осталось. Видно, от того снадобья, что Паре влил мне в голову, я стал точно заколдованный, всякая рана на мне мигом заживает. Я так и думал, что записки его дорого стоят, но такого никак не ожидал.

— А записки все еще были при вас, капрал? — спросил я.

— А вы как думали? Ясно, при мне, я их завернул в тряпочку и обвязал вокруг пояса, под рубашкой. Листков было всего шесть, только не из бумаги, а… как бишь его? Пергамент, кажется. Ну да, пергамент. Листочки сложены по сгибу, сшиты и крайний снаружи чистый, вроде как обложка. А внутри все шесть страничек исписаны вдоль и поперек. Да ведь вот беда: читать-то я не мастак! Меня этому сроду не учили, ясно? Ну, золотые я еще не успел истратить и отправился в Париж.

— А что сказал на это доктор Амбруаз Паре? — спросил я.

Капрал Куку ехидно фыркнул.

— А что он мог сказать? Что своим зельем воскресил мертвеца? Тут бы ему и конец, уж не сомневайтесь. И какие доказательства? А уж мальчишка-то держал бы язык за зубами, нипочем не сознался бы, что предал своего учителя, ясно? Нет, никто и слова не сказал. И я преспокойно добрался до Парижа.

— Что же вы там делали? — спросил я.

— Думал найти надежного человека, кто прочитал бы мне эти записки. А если вы хотите знать, на что я там жил, — что ж, крутился как мог. Ну вот, однажды ночью встретил я в одном месте школяра, образованного человека; он там выпивал, а ночевать ему было негде. Показал я ему докторовы записки и спросил, про что там речь. Думал он, думал — додумался. Доктор там записал, как он смешал свое снадобье, но на это ушла всего одна страница.

На четырех страницах были одни цифры, а на последней опять понаписано. И эта страница была все про меня, как все случилось и как он меня вылечил.

— Розовым маслом, желтками и скипидаром? — спросил я.

— Ага, — кивнул капрал Куку и добавил: — И еще кое-чем.

— Держу пари, я знаю эту четвертую составную часть вашего эликсира, — сказал я.

— Что ставите? — осведомился капрал Куку.

— Пчелиный рой, — ответил я.

— Как это?

— Разве не понятно? Вы сказали, что будете выращивать розы и разводить кур и пчел. И что поедете на юг за скипидаром. Насчет желтков, роз и скипидара все ясно. А зачем такому человеку, как вы, пчелы? Ясно, что четвертая составная часть — мед.

— Ага, — сказал капрал Куку. — Все верно, приятель. Доктор подбавил туда меду. — Он вынул из кармана складной нож, открыл его, подозрительно поглядел на меня, потом защелкнул и сунул в карман. — Вы же не знаете, сколько чего класть, сказал он. — Не знаете, как эту штуку смешивать. Не знаете, сколько времени ее подогревать и сколько времени студить.

— Значит, вы владеете секретом вечной жизни, — сказал я. — Вам четыреста лет, и убить вас не может никакая рана. И все дело в некоей смеси розового масла, желтков, скипидара и меда, так?

— Так, — ответил капрал Куку.

— А вам не приходило в голову купить все что надо и смешать самому?

— Приходило. Доктор писал там, что бутылка с эликсиром, каким он лечил меня и капитана ле Ра, два года хранилась в темноте. Я тоже намешал полную бутылку снадобья и два года повсюду таскал ее с собой и прятал от света. А потом раз мы с приятелями попали в переделку, и один мой друг, Пьер Солитюд, получил пулю прямо в грудь. Я попробовал на нем мое зелье, но он умер. Тогда же меня ударили палашом в бок. И хотите верьте, хотите нет — но рана за девять часов зажила сама собой. Понимайте, как знаете.

Ну уехал я из Франции и с год кое-как проболтался, а потом очутился в Зальцбурге. После той битвы при Турине прошло уже года четыре. Ну, там в Зальцбурге один парень сказал мне, что у них живет самый лучший доктор на свете. Я даже имя его помню. Да и как его забыть? Его звали Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм. За несколько лет перед тем он прославился в Базеле. А вообще-то его знали под именем Парацельса. Дела у него в ту пору шли не сказать чтобы хорошо. Так, больше околачивался попусту и допивался до чертиков в винном погребке под названием «Три голубки». Там я его и встретил однажды ночью — было это, наверно, в тысяча пятьсот сорок первом году — и высказал ему, что мне было нужно, когда никого близко не было.

Капрал Куку хрипло рассмеялся.

— Парацельс был великий человек, — заметил я. — Один из величайших врачей мира.

— Черта с два, он был просто старый жирный пьяница. По крайней мере когда я его увидел, он был пьян в стельку. Орал во всю глотку и дубасил пустой кружкой по столу. Ну, рассказал я ему по секрету про то зелье, а он еще пуще разошелся, обозвал меня всеми словами, какие знал, — а знал он их предостаточно, — да как грохнет меня кружкой по голове, вот тут, у самого лба. Я хотел было дать ему сдачи, но тут он малость поугомонился и говорит на каком-то чудном языке, то ли по-шведски, то ли по-немецки: «Опыт, опыт! Наглядность! Приходи ко мне завтра, шарлатан, и покажи свою рану на голове: если она и вправду заживет, я тебя буду слушать». И давай хохотать, а я думаю: ну, погоди, приятель, ты у меня еще похохочешь. И я пошел прогуляться, и рана зажила за какой-нибудь час. Тогда я пошел назад, чтобы показать ему. Мне этот старый пьяница как-то по душе пришелся. Прихожу назад в погребок и вижу: доктор фон Гогенгейм, или Парацельс, как вам угодно, лежит на полу и умирает, кто-то ударил его ножом в бок. Оказалось, он подрался с каким-то резчиком по дереву, а тот уже допился до белых слонов, вот и дал ему хорошенько. Не везет мне в жизни и никогда не везло. Мы бы с ним поладили, это уж точно, хоть я и толковал с ним всего с полчаса, да ведь большого человека сразу видно, верно я говорю? Ну да что тут поделаешь.

— А дальше что было? — спросил я.

— Я ведь только намеки вам даю, ясно? А коли хотите знать все, вам придется раскошелиться, — сказал капрал Куку… Ну, с год торчал я в этом Зальцбурге, а потом меня оттуда выставили за попрошайничество и занесло меня в Швейцарию. Тут я пошел в наемники, они назывались «condottieri», и командовал нами швейцарский полковник, а дрались мы в Италии. Мы думали, там будет хорошая пожива. Но добычу всю у меня стащили, а под конец нам и половины жалованья не отдали. Двинулся я тогда назад во Францию и повстречал там морского капитана по имени Бордле, он возил в Англию спиртное, и ему как раз одного человека недоставало. Но в Ла-Манше нас перехватили пираты — маленькое быстроходное английское суденышко; они отняли наш груз, капитану перерезали глотку, а матросов покидали за борт — всех, кроме меня. Ихнему капитану Хокеру я приглянулся, он и оставил меня в своей команде, хоть моряк я никудышный. Эта старая калоша — ей богу, не больше спасательной шлюпки на «Куин Мэри» — называлась «Гарри» в честь английского короля Генриха Восьмого, про которого еще кино показывают. И все-таки жили мы неплохо. Промышляли в основном французской водкой: остановим судно лягушатников посреди канала, захватим груз, спихнем капитана и экипаж за борт… «Мертвый не выдаст», — говаривал бывало старый Хокер. В общем где-то возле Ромсея удрал я с этой посудины и денежки прихватил — моря-то я не люблю, ясно? Набралось у меня к тому времени с полдюжины тяжких ран, да только они меня не прикончили. А вот если за борт полечу, думаю, неизвестно еще, как оно обернется. Ну, голову прострелят — этим меня не убьешь, хоть и боль будет адова дня три, пока не заживет. А вот если кто станет меня топить — про это мне и думать было тошно, ясно? Пришлось бы мне болтаться под водой, пока рыбы не съедят или сам не сгнию, и ведь все это заживо! Не очень-то приятно.

Ну, сбежал я в Ромсее и отправился в Лондон. Там познакомился с одной вдовой, женщиной в годах, у нее была возле Лондонского моста торговлишка льняными товарами. И деньжонки у нее водились, и я ей по душе пришелся. А, где наша не пропадала! Я взял да и женился на ней. Прожили мы с ней чуть не тринадцать лет. Злющая была баба, но я ее живо укротил. Звали ее Роза, и умерла она аккурат, когда Елизавета стала британской королевой. Году в тысяча пятьсот пятьдесят восьмом. Она ужас как меня боялась — я хочу сказать Роза, а не королева Елизавета, — и все оттого, что я целыми днями возился с медом, желтками, скипидаром и розами. Она все старела, а я ничуть не менялся. И ей это, конечно, совсем не нравилось. Она думала, я колдун. Говорила, у меня, верно, есть такой амулет и я знаю секрет вечной молодости. Ха, черт меня побери, она почти угадала! Только она хотела тоже быть вечно молодой. А я трудился над записками доктора Паре и все готовил ту смесь, делал все точно, как он, клал всего сколько надо, подогревал, как надо, и в темноте держал, а снадобье никак не действовало.

— А как же вы это узнали? — спросил я.

— Да ведь я попробовал его на Розе. Она меня грызла и точила, пока я не согласился попробовать. Бывало как поцапаемся, так я потом и пробую на ней свое снадобье. Только все равно на ней заживало так же долго, как на всех людях. И вот что занятно: мало того, что никакая рана не могла меня убить; я и старше не становился, и зараза никакая меня не брала — я просто не мог умереть! Вот и посудите сами: если на снадобье, что лечит любые раны, можно нажить целое состояние, то сколько же наживешь, если сохранишь людям молодость и здоровье на веки вечные, а?

Капрал Куку умолк.

— Любопытное рассуждение, — сказал я. — Дали бы вы свой эликсир, скажем, Шекспиру. Ведь он писал чем дальше, тем лучше. До каких же высот он бы теперь поднялся? Впрочем, как знать? Если бы он выпил эликсир вечной молодости в юные лета, он бы, пожалуй, так и остался незрелым юнцом. Может, он и по сей день бегал бы на побегушках около театра — сторожил лошадей у подъездов или подзывал такси — влюбленный в театр деревенский паренек, нераскрывшийся гений!

Или выпей он этот эликсир к концу жизни, когда писал, скажем, «Бурю», он бы жил и по сей день, старый, измученный, уставший от жизни — все давно опостылело, а смерть не приходит! А вот какой-нибудь беспутный гуляка елизаветинских времен остался бы беспутным гулякой на долгие века… А ведь как бы ему надоело это занятие уже лет через сто и как бы он жаждал смерти! Ох, нет, опасное это было бы снадобье, капрал Куку!

— Шекспир? — переспросил капрал Куку. — Вильям Шекспир? Встречал я и его. Мы с одним его дружком вместе воевали в Голландии, он нас и познакомил, когда вернулись в Лондон. Да, Вильям Шекспир: лицо пухлое, сам плешивый… еще руками размахивал, когда говорил что-нибудь. Ему я тоже понравился. Мы с ним очень много толковали.

— А что он говорил? — спросил я.

— Да неужто я помню? Расспрашивал, вроде как вы сейчас. Так просто толковали. да и все.

— И что это, по-вашему, был за человек? — спросил я.

Капрал Куку немного подумал и медленно сказал:

— Ну… из тех, кто считает сдачу и на чай оставляет медную монетку… Как-нибудь на днях приналягу я на его книжки, а то у меня все как-то руки не доходили…

— Итак, ваш интерес к эликсиру доктора Паре носил чисто финансовый характер, — сказал я. — Вы просто хотели на нем заработать, так?

— Ну ясно, — ответил капрал Куку. — Сам-то я им уже попользовался, я-то теперь уже не помру.

— А вам не приходило в голову, что вы добиваетесь невозможного?

— Как это?

— А вот как: знаете ли вы, что вкус яйца зависит от того, чем питается курица?

— Ну и что?

— И не только вкус яйца, но и его цвет зависит от того, чем кормили курицу, это вам подтвердит любой фермер.

— Ну и что?

— В яйцо входит то, что съела курица, как в молоко — то, что съела корова. А подумали вы, сколько разных пород кур было на свете со времени битвы при Турине в тысяча пятьсот тридцать седьмом году? И сколько разного корма переменилось за это время? Подумали вы, что яичный желток — только одна из четырех составных частей вашего эликсира?

Капрал Куку промолчал.

— Или взять розы, — продолжал я. — Если двух в точности одинаковых яиц и то не найти, то что же говорить о розах? Вот вы родом из винодельческого края, значит, вы знаете, что из двух виноградных лоз, растущих почти рядом, одна может дать отличное вино, а другая — никудышное. И с табаком то же самое. А розы опыляются пчелами, которые летают с цветка на цветок. И потому розовое масло состоит из бесчисленного множества всяческих составных частей. Разве не так?

Капрал Куку все еще молчал, и я продолжал с каким-то восторженным злорадством:

— Обо всем этом следует подумать, капрал. Или возьмите скипидар — его дают деревья. Еще в шестнадцатом столетии было известно немало видов скипидара. Но самое главное, приятель, — подумайте про мед! На свете столько разных сортов меда, что их и не перечесть. В разных медовых сотах — разный мед. Вы, верно, знаете, что, если пчелы живут в вереске, мед получается один, а если в яблоневом саду — совсем другой. Конечно, и то, и это — мед, но его вкус, запах и качество имеют множество всяких оттенков. Мед различен в различных ульях, капрал. Я уже не говорю о меде диких пчел.

— Ну и что? — спросил он мрачно.

— Но все это только цветочки, капрал, ягодки впереди. Я не знаю, сколько на свете пчелиных роев. Предположим, в каждом из них тысяча пчел. И каждая пчела приносит нектар чуточку не такой, как другая. И каждая может собрать его с пятидесяти различных цветков. И все, принесенное этим роем тысячью пчел, — смешивается. И каждая капля меда в каждой ячейке сотов в каждом улье состоит из неисчислимого количества разных частиц.

Я уж не говорю о времени — ясно, что из одного и того же улья мед шестимесячной давности совсем не тот, что десятилетний. Мед изменяется день ото дня. Так вот, если учесть все возможные разновидности и сочетания желтков, роз, скипидара и меда, что получится? Попробуйте-ка ответить, капрал Куку.

Капрал с минуту обдумывал мою речь, потом сказал:

— Ничего не понял. Вы что, меня за придурка считаете?

— Этого я не говорил, — смутился я.

— Верно, сказать вы этого не сказали. Ну вот что, вы меня не путайте. Сейчас я вам кое-что покажу. Глядите.

Он вынул из кармана складной нож, раскрыл его и внимательно осмотрел свою левую кисть, отыскивая местечко, где нет шрамов.

— Не надо! — закричал я и схватил его за руку. С таким же успехом я мог бы пытаться задержать рукой локомотив.

— Глядите, — спокойно повторил капрал Куку и стал резать мякоть между большим и указательным пальцами; наконец нож наткнулся на кость и большой палец отвалился до самого запястья. — Видали?

Я видел все это как в тумане. Огромный корабль, казалось, вдруг закачался у меня под ногами.

— Вы что, спятили? — спросил я, едва ко мне вернулся дар речи.

— Нет, — отвечал капрал Куку. — Я как раз вам и доказываю, что нет.

И он поднес изувеченную руку к самым моим глазам.

— Не надо, — сказал я опять.

— Ладно, — сказал капрал. — Теперь глядите. — Он пришлепнул почти отрезанный палец на место и придержал его правой рукой. — Все в порядке, — продолжал он. — Пугаться нечего. Я вам просто показываю, ясно? Нет, не уходите, садитесь. Я ведь не шучу. Я мог вам рассказать такое… И все будет чистая правда. Могу показать вам записки доктора Паре и все остальное. Вы видели, что у меня на груди? А здесь на левом боку видели?

— Да.

— Так вот, это в меня попал девятифунтовый снаряд, когда я служил на «Мари Амбре» и воевал против испанской армады. Он пробил мне грудь, сломанные ребра проткнули сердце, а через две недели я был уже на ногах… А вот тут, справа, под ребрами, — завтра я покажу вам, как оно выглядит, — это я заработал в битве при Фонтенуа, сейчас расскажу, как было дело. Французский снаряд попал в сломанную шпагу, которую выронил убитый офицер, обломок шпаги подскочил и проткнул меня насквозь — легкие, печень и прочее. А вышел он у меня из правой лопатки, провалиться мне, если вру. А вот пониже отметина — эта от осколка в битве при Ватерлоо. Кровь из меня тогда хлестала, как из свиньи, хирург даже не стал тратить на меня время. А через шесть дней я был как огурчик, а у кого только и было, что сломанная нога, — те мерли, как мухи. Все это я могу доказать. И еще: я брал Квебек с Бенедиктом Арнольдом. Нет, вы погодите. А в Балаклаве размозжило мне всю ногу до самого бедра, и хирург еще не успел ко мне подойти, а нога уже была целехонька; он глазам своим не поверил, думал, ему мерещится. Я еще много чего могу вам порассказать, только все это денег стоит, ясно? Вот я вам и предлагаю: я рассказываю, вы пишете, а деньги пополам, и я куплю себе ферму. Что скажете?

— Что же вы не отложили денег за четыреста-то лет? — тупо спросил я, едва ворочая языком.

— Что же я не отложил денег! — насмешливо повторил капрал Куку. — Да оттого, что я — это я, дубина ты этакая! Черт побери, когда-то я мог купить весь Манхэттен, и это стоило бы меньше, чем я спустил в карты одному ловкому датчанину! Отложить денег! Вечно что-нибудь мешало, не одно, так другое. Бросил я пить. Ладно. Если не виски, так женщины. Бросил я женщин. Ладно. Тогда пошли карты или кости. Я всю жизнь собирался отложить денег, только не тот у меня характер! От эликсира доктора Паре я стал крепче камня, это уж точно, ничто меня не берет, каким был, такой уж я есть, таким и буду во веки веков. Ясно? Я просто пехота, темный человек, целые сто лет учился писать свое имя, а за четыреста — еле дослужился до капрала. Как это вам понравится? А сколько сил на это ушло! Упорства! Так вот, я предлагаю: напишите все как есть, а деньги пополам. А когда люди про меня узнают из газеты или журнала, можно будет и эликсир из рук выпустить, ведь никто не решится обжулить человека, которого знает вся страна. Верно?

— Конечно, верно, — сказал я.

— Точно?

— Да, конечно, капрал.

— Ладно, — сказал капрал Куку. — А если вы все еще думаете, что я вас надуваю, взгляните сюда. Вы видели, что я сделал?

— Видел.

— Ну, взгляните теперь.

И он сунул левую руку мне под нос. Она была вся в крови. Манжет гимнастерки тоже весь намок от крови. Медленная густая капля сорвалась и тяжело упала мне на колено. У меня на брюках до сих пор не стерся ее след.

Капрал Куку послюнил и потер место пореза. Показалась чистая белая кожа.

— Видали? Где я тут резал? — спросил капрал.

Я только покачал головой. На месте раны остался лишь бледный шрам. Капрал вытер нож ладонью — на ней осталась жирная кровавая полоса, — сложил его и опустил в карман. Потом обтер руки о штаны и спросил:

— Ну что, обманул я вас?

— Ну… — выдохнул я.

— Да какого черта! — простонал капрал Куку, не в силах более сдерживаться, не в силах более доказывать недоказуемое и объяснять необъяснимое. — Ладно. Вы думаете, это просто фокус. Есть у вас нож?

— Есть. А что?

— Большой?

— Довольно большой.

— Ладно. Перережьте мне глотку, и поглядим, что будет. Ткните меня ножом куда хотите, в любое место. И ставлю тысячу долларов, что через два-три часа я буду в полном порядке. Да ну же! Будьте мужчиной! А хотите — найдите где-нибудь топор и стукните меня по голове.

Меня передернуло.

— Черта с два, — сказал я.

— Вот так всегда, — в отчаянии произнес капрал Куку. Каждый раз одно и то же. Люди наживают состояния на мыле и зубной пасте, а у меня есть такое, что сделает людей вечно молодыми и здоровыми, — и поди ж ты! Черт меня дернул пить ваше проклятое виски! Вот так всегда! У вас борода точно такая же, какая была у меня, пока мне не обожгло подбородок, когда я воевал под командой сэра Филиппа Сиднея, а то я бы и говорить с вами не стал. Ах ты, дубина! Убирайся к дьяволу, покуда я тебя не прикончил!

Капрал Куку вскочил на ноги, метнулся прочь и исчез — я и опомниться не успел. На палубе возле меня осталась лужица крови, и в ней отпечатался след его каблука. В двух шагах виднелся еще один кровавый след, уже не такой четкий.

— Куку! Куку! — закричал я. — Где вы, капрал?

Но больше я уже никогда не видел капрала Куку. Где он теперь? Может, он назвался вымышленным именем? Но я слышал то, что слышал, и видел то, что видел. И вот здесь у меня в конверте пятьсот долларов; я отдам их всякому, кто поможет мне его найти. Мед и розовое масло, желтки и скипидар; из них можно составить бесчисленное количество сочетаний и смесей. И все же стоит попробовать. Почему бы и нет? Получил же Флеминг пенициллин из плесени! Одному богу известны тайны праха, из которого рождаются деревья, и пчелы, и любая форма жизни от плесени до человека.

Я потерял из виду капрала Куку как раз перед тем, как одиннадцатого июля тысяча девятьсот сорок пятого года мы прибыли в Нью-Йорк. Но я твердо знаю: где-то в Соединенных Штатах живет человек — силы необычайной, весь покрытый чудовищными шрамами, и он владеет грозным секретом бессмертия и вечной молодости. На вид ему лет тридцать пять, и у него слезящиеся зеленоватые глаза.

Перевод Э. Кабалевской