Американская фантастика

Норберт Винер Голова

Мозг — своеобразный орган. Он ведает всеми ощущениями тела, но сам ничего не ощущает, когда к нему прикасаются, когда его режут скальпелем. Один человек умрет от легкого сотрясения мозга, а другому можно голову пробить ломом и у него только характер испортится. Последнее время вошло в моду проделывать над мозгом жуткие вещи с помощью игл и раскаленной проволоки для лечения различных депрессивных психозов. Это страшная операция, и она не внушает мне доверия. Иногда она уничтожает совесть пациента и почти всегда уродует его здравый смысл и душевное равновесие.

Например, в одном чикагском страховом обществе был агент, восходящая звезда, которого правление очень ценило. К несчастью, им часто овладевала хандра, и, когда он уходил со службы домой, никто не знал, воспользуется ли он лифтом или шагнет за окно десятого этажа. В конце концов правление убедило его расстаться с крохотной частичкой лобной доли мозга и он согласился лечь на операцию. После этого восходящая звезда взошла. Ни один агент со дня основания общества не совершил равных подвигов в области страхования. И в знак признательности он был сделан его вице-президентом. Однако все упустили из виду один факт: лоботомия не способствует тонкости суждения и осторожности. Когда страховой агент стал финансистом, он потерпел полный крах, а с ним и общество. Нет, я бы не хотел, чтобы кто-нибудь менял схему моей внутренней проводки.

Это напомнило мне про случай, о котором мне недавно довелось услышать.

Я принадлежу к небольшому кружку ученых, которые раз в месяц встречаются в отдельном кабинете малоизвестного ресторанчика. Считается, что мы приходим туда обсуждать научные статьи, но на самом деле нас туда приводит разносторонность интересов и словоохотливость, свойственные всей нашей компании. Здесь не место надутым педантам. Мы высмеиваем друг друга немилосердно, а если вам это не по вкусу, что ж — дверь открыта для всякого, кто хочет уйти. Сам я нечто среднее между математиком и инженером, большинство же участников этих сборищ — медики. Да сжалится небо над официантками, когда у врачей развязывается язык! Не стану утверждать, будто порой свет электрических лампочек мертвенно синеет, а в воздухе попахивает серой, но в целом это близко к истине.

Душа нашей компании — Уотермен. Он заведует государственным сумасшедшим домом, расположенным примерно в пятидесяти милях от города, и смахивает на преуспевающего добродушного и довольного жизнью владельца кулинарной лавки. Он невысок, толст, обладает моржовыми усами и совсем лишен тщеславия. Обычно он является в сопровождении какого-нибудь бедняги, которого он взял под свое крыло. На этот раз он пришел с высоким болезненного вида человеком, фамилию которого я не расслышал. Он как будто был врачом, но в нем чувствовалась стеснительность, которую я часто замечал у геологов или инженеров, пробывших слишком долго вдали от цивилизации, где-нибудь в горах Кореи или в джунглях Борнео. Стеснительность эта порождается, с одной стороны, отвычкой от цивилизованного мира и, с другой, — чрезмерной застенчивостью и недовольством собой. Некоторым из этих ребят приходилось проделывать вещи, которые для цивилизованных людей не проходят безнаказанно и навсегда оставляют в душе рубцы и шрамы.

Не знаю почему, но разговор зашел о лоботомии. Кажется, один из инженеров поинтересовался, не может ли эта операция помочь его психически больному дальнему родственнику. Каждый из присутствовавших имел свое мнение по этому вопросу. Некоторые считали лоботомию полезной, однако большинство — даже нейрохирурги — и слышать о ней не хотели.

Затем речь зашла о том, что может сделать с мозгом ребенка автомобильная катастрофа. Тема эта обсуждалась со всеми малоприятными подробностями — разговоры врачей между собой вообще не для слабонервных. Завязался напряженный спор, и собеседники не замечали ничего вокруг. Как вдруг послышался глухой стук. Мы все очнулись и увидели, что знакомый Уотермена лежит без чувств на полу. На его лбу блестели капли пота. Уотермен нагнулся над ним и пощупал его пульс.

— Вряд ли это что-нибудь серьезное, — сказал он. — Это мой пациент, но он вполне разумен, и я надеялся, что наше общество его развлечет. Он страдает амнезией, и мы не знаем даже его настоящей фамилии. Мне не следовало рисковать и брать его с собой. Давайте побыстрее вынесем его отсюда, и можно будет продолжать беседу.

Уотермен позвонил к себе в больницу и вызвал санитарную машину, а двое из наших врачей переговорили с владельцем ресторана. Он был недоволен случившимся, однако разрешил нам перенести больного в одну из задних комнат, где его положили на диван. Он понемногу приходил в себя. Было очевидно, что он находится в состоянии сильнейшего возбуждения и растерянности. Он что-то бессвязно бормотал. Можно было разобрать слова: «гангстеры», «маленький Поль», «Марта» и «столкновение». Слова эти слагались во фразы, но он говорил так тихо, что никто ничего не мог понять.

Уотермен сходил в гардероб за своим чемоданчиком и дал больному что-то успокаивающее, по-моему, снотворное. Больной было затих, но действие подобных средств никогда нельзя предугадать заранее. Вскоре он открыл глаза и заговорил более громко и внятно. Речь его стала связной.

Уотермен — хороший врач и умеет пользоваться благоприятными возможностями.

— Я не могу упустить такого случая, — воскликнул он. — Он заговорил. Примерно полтора месяца назад полицейский нашел его в подворотне. Из полиции его переслали к нам. Он не помнит даже своей фамилии. Мы знаем, что он врач, и нетрудно догадаться, что он перенес тяжелое душевное потрясение и, возможно, не одно. До сих пор он набирался сил, и мы не хотели тормозить выздоровление излишними расспросами. Но раз он заговорил сам, то приступим!

Наблюдать возвращение исчезнувшей памяти было захватывающе интересно. Уотермен умел обращаться с больными, и всем доставляло большое удовольствие слушать, как виртуозно он задает вопросы. Утраченная было личность постепенно возникала перед нами, как лицо утопленника, которого вытаскивают баграми из воды. Я не делал никаких заметок, но Уотермен заносил все в свою черную книжечку, и нижеследующий диалог я взял из его записей.

Вопрос. Как вас зовут?

Ответ. Артур Коул.

В. Вы врач, не правда ли?

О. Да.

В. Какое учебное заведение вы кончали?

О. Центрально-Западный медицинский колледж в Чикаго, выпуск 1926 года.

В. Где вы были интерном?

О. Я был ассистентом хирурга в чикагской хирурго-терапевтической благотворительной больнице. Вы, наверное, знаете, где это — в Саут-Энде.

Мне смутно вспомнилась эта больница — огромное, прокопченное кирпичное здание в гниющем аду мертвых улиц, там, где Саут-Энд сливается с Уэст-Эндом.

В. Ассистентом хирурга? Это интересно — вы специализировались в какой-нибудь узкой области хирургии?

О. Да, конечно. В течение двух лет я делал самые разные операции, которые мне поручали, но я всегда хотел стать нейрохирургом… О чем я говорю? Боюсь, я отвечаю очень сбивчиво. Я совсем забыл, что был нейрохирургом.

В. Так, значит, вы были нейрохирургом? Где вы работали потом?

О. Я помню длинные запертые коридоры и зарешеченные окна. Как же это место называлось? Наверное, это была психиатрическая лечебница. Да, да припоминаю, это была Мер… Мер… Меридитская окружная психиатрическая больница. Кажется, это в штате Иллинойс?

В. По-моему, да. Вы не помните, как назывался город, где была ваша больница?

О. Бакминстер. Нет, не Бакминстер. Вспомнил — Леоминстер.

В. Верно. Эта больница находится в Леоминстере. Сколько вам было лет, когда вы начали там работать?

О. Лет тридцать.

В. Помните ли вы, в каком это было году?

О. Это было в 1931 году.

В. Вы туда поехали один?

О. Нет, с женой. Я женат, не правда ли? Что случилось с моей женой? Она здесь? О господи! Марта… Марта!

Вдруг он стал бессвязно что-то выкрикивать. Уотермен сказал:

— К сожалению, придется дать ему еще дозу снотворного. Но минимальную. Я не хочу упустить такой случай — узнать о нем как можно больше.

Наркотик подействовал, и больной постепенно успокоился. На несколько минут он впал в оцепенение и, казалось, не мог говорить. Потом он постепенно пришел в себя, и Уотермен возобновил допрос.

В. Вы должны нам помочь, чтобы мы могли помочь вам, — сказал он. Соберитесь с мыслями. Сколько времени вы были женаты перед тем, как переехали в Леоминстер?

О. Меньше двух лет. Марта была медсестрой в чикагской больнице. Ее девичья фамилия Соренсон. Она из Миннесоты. У ее отца ферма, где-то у границы со штатом Северная Дакота. Мы сыграли свадьбу там.

В. Дети?

О. Да, сын, Поль. Теперь я все вспомнил, — он схватился за голову и зарыдал, повторяя: «Где ты, Поль? Где ты, Поль?» Было как-то неловко чувствовать себя посторонним зрителем такого горя.

Уотермен стоял у изголовья больного. Я привык к тому, что он — душа общества, веселый, остроумный, любитель соленых анекдотов. Но Уотермена-врача я еще никогда не видел. Он был спокоен, полон достоинства, и его голос облегчал страдания лучше любого болеутоляющего. Это был сам Эскулап — бог врачевания.

В. Успокойтесь, доктор Коул, — сказал он, — мы хотим помочь вам, только вы можете научить нас, как это сделать. Расскажите что-нибудь об окружной больнице. Вы жили при ней?

О. Несколько месяцев. Затем мы купили заброшенный фермерский дом примерно в миле от больницы. Марта считала, что мы приведем его в порядок, я же не представлял себе, как мы избавимся от всей этой грязи и хлама. Марта могла превратить даже свинарник в уютное жилище. Погодите! Я помню, что перед нашим домом проходило большое шоссе…

Он уткнулся лицом в диван, обхватив голову руками, его плечи задергались.

— Тормоза, — простонал он, — я слышу, как они визжат. Удар! Машина перевернулась. Кровь на бетоне… кровь на бетоне! Я видел ее и ничего не мог сделать, ничем не мог помочь!

Уотермен сделал нам знак соблюдать полную тишину. Было мучительно наблюдать ничем не прикрытую агонию чужой души. Постепенно рыдания стихли, и Уотермен продолжал:

— Не нужно вспоминать все подробности сразу, — сказал он. — Будет лучше, если вы разрешите мне задавать вопросы. Скажите, что это было за местечко, Гудер?

О. Один из городков, рассыпанных по прериям. Он обслуживал нужды окрестных фермеров, но, правда, в нем была фабрика.

В. Фабрика? Какая? Что она выпускала?

О. Я никогда не мог узнать толком. Жители городка… но ведь им верить невозможно. Вы знаете, какие слухи и сплетни изобретаются в таких тихих поселках.

В. Что это были за сплетни?

О. Одни говорили, будто это штаб-квартира бутлегеров, другие — что это подпольный центр производства наркотиков. Во всяком случае, на меня эта фабрика всегда производила тягостное впечатление.

В. Почему же?

О. Это было низкое, обветшавшее бетонное строение времен первой мировой войны. Как-то раз во время прогулки я направился в ту сторону. Мне все время казалось, что за мной кто-то следит, и я не решился подойти слишком близко. Пустырь вокруг фабрики густо зарос колючим бурьяном, ее окружали канавы с зеленой застойной водой. На пустыре валялись разбитые старые автомобили и остовы сельскохозяйственных машин. Казалось, там никто не бывает неделями, но иногда мы видели, как к фабрике в сумерках подъезжал большой автомобиль.

В. Какой автомобиль?

О. Он походил на дорогой лимузин, но мощностью не уступал грузовику, а человек за рулем…

В. Когда вы видели этого человека?

О. Это произошло, когда лимузин мчался по шоссе мимо нашего дома со скоростью свыше восьмидесяти миль в час, как раз перед… О господи! Я увидел, как мой автомобиль был распорот, точно намокший бумажный кораблик, и вылетел за обочину. Это ехали они. Мой Поль… моя Марта, мой бедный маленький Поль…

Речь Коула снова стала бессвязной, он весь дергался. Нечто подобное я видел только у подопытных животных на операционном столе. Уотермен впрыснул ему еще что-то не то успокаивающее, не то возбуждающее, и Коул постепенно затих.

В. Расскажите мне про человека в лимузине.

О. Высокий, толстый, щегольски одетый, с багровым шрамом на щеке от уголка глаза до губы.

В. Вы не помните, как его звали?

О. Кажется, Макалузо. Но его никогда не называли по имени. Местные жители мало о нем говорили, а когда упоминали, то называли его Головой.

В. Это он занимался производством наркотиков?

О. Кажется, но один мой приятель говорил, что он, кроме того, крупный грабитель банков. И чрезвычайно хитрый. Полиция давно следила за ним, но достаточным уликами не располагала.

В. Что было после катастрофы?

Больной пытался ответить, но был не в силах произнести ни слова. Уотермен терпеливо ждал, чтобы Коул взял себя в руки. Наконец он заговорил хрипло, с трудом.

О. У моей жены оказался перелом позвоночника. С того дня и до самой смерти она не сделала и шага… Мой сын ударился головой о переднее сидение и ему раздробило лобную кость. Я увидел сплюснутую, совершенно бесформенную голову. Мой коллега, второй хирург больницы — хороший врач, он спас ему жизнь. То есть спас жизнь глухому, слепому, парализованному идиоту. С уходом, который он получает сейчас в частной клинике, он, вероятно, переживет многих здоровых детей. Вы понимаете, что это означало. В государственном приюте такого ухода не получишь, а для частного нужны деньги, деньги, деньги. А иначе — видеть этот ужас перед собой всю жизнь. Господи, это не может быть правдой! Это неправда!

В. А разве вам не предложили денежной компенсации? Разумеется, я не хочу сказать, что деньги возместили бы вам подобную утрату, но ведь они пригодились бы вам, чтобы обеспечить нужный уход за вашей женой и сыном.

О. Да, мне предложили компенсацию. Через несколько дней после случившегося мне позвонил местный юрист Питерсон. Он слыл в городке весьма ловким адвокатом. Питерсон спрашивал, кто мой поверенный. Я был в хороших отношениях с юрисконсультом нашей больницы Эпштейном, и я назвал его. Эпштейн велел мне не подходить к телефону и уклоняться от встречи с Питерсоном до тех пор, пока он сам со мной не поговорит.

В. А что произошло затем?

О. Пришел Эпштейн, и я спросил, чем объясняются подобные предосторожности. Он сказал, что Питерсон — большой приятель Макалузо и его адвокат. Эпштейн мне также рассказал кое-что о Голове и о том, что местные власти у него на жалованье. Было бесполезно пытаться что-нибудь предпринять против него. Тут пришел Питерсон. Щегольские усики, сюртук, пенсне на черной ленточке. Мне он очень не понравился, но ему нельзя было отказать в вежливости.

В. Он вам все же предложил деньги?

О. Он не сказал нам, кого он представляет, и заявил, что его клиент не несет никакой ответственности за происшедшее. Он предложил мне чек на тридцать тысяч долларов в обмен на расписку об отказе от претензий. Говорил он очень убедительно, а деньги были мне необходимы. Я взял бы чек, но Эпштейн заявил, что расписку мы дадим лишь за пятьдесят тысяч долларов, так как больничные расходы очень велики и мне предстоит нести их еще длительное время. Питерсон объявил, что это невозможно, но у меня хватило ума промолчать. В конце концов он согласился на пятьдесят тысяч, и Эпштейн посоветовал мне принять эту сумму.

В. Такая компенсация, вероятно, облегчила ваше положение. А что произошло потом?

О. Лечить Поля больше не имело смысла. Он мог есть и физически он был достаточно здоров, но это был не мой сын, а бессмысленное животное. Он мог только лежать — глухой, слепой. Несмотря на все наши старания, нам не удалось заметить в его поведении ни единого проблеска разума. Мы сумели поместить его в один из немногих приютов для таких калек, но в нем ничего не осталось от человека, навещать его регулярно не было смысла.

В. А что сталось с вашей женой?

О. Она лежала в больнице штата, примерно в двадцати милях от нашего дома. Сначала все шло хорошо, и я подумывал построить специально оборудованный для нее дом с пандусами и особым кухонным оборудованием. Однако у нее были больные почки, а это всегда наиболее уязвимое место у больных с параплегией.[15] Ее здоровье быстро ухудшалось. Через три месяца у нее началась уремия, она впала в коматозное состояние и больше не приходила в сознание. Умерла она поздней осенью. К счастью, мои коллеги врачи были очень внимательны ко мне, и последние дни я провел у постели жены. Похоронили мы Марту в ее родных местах в Миннесоте. Ее отец, суровый старик-швед, все время молчал, но я видел, что он убит горем.

В. Таким образом, вас уже ничто не связывало с Леоминстером. Вы туда вернулись?

О. Да. Поезд прибыл на станцию около десяти вечера. Я заметил на перроне двух подозрительного вида молодчиков; они, казалось, ждали меня. Один был дюжий боксер со сломанным носом. Второй — среднего роста, худой, с морщинистым, болезненным лицом. Он был в облегающем пальто, шляпу надвинул на самые глаза, а руки не вынимал из карманов. Боксер подошел ко мне сбоку и сказал сиплым голосом астматика:

— Вы нам требуетесь. Хозяин разбился.

— Хозяин? — переспросил я. — А кто это?

— Вы его знаете, — прохрипел боксер. — Его все знают. И вы в том числе. Это Голова. Мы ехали не так уж и быстро, миль восемьдесят, не больше, как вдруг на шоссе вышла погулять корова. Ну, из коровы получился бифштекс, а из машины — лепешка. Ее три раза перевернуло. Голову шарахнуло о ветровое стекло, и нам что-то не нравится, как он выглядит. Мы посторонних глаз не любим. Да и ехали мы по делу, которое никого, кроме нас, не касается, а потому отвезти Голову в больницу мы не можем. А работа как раз по вашей части. Мы вас знаем, говорят, что в своем деле вы спец. Нам кажется, что мы с вами сговоримся. Ну, а если нет, то все равно, пошли…

Я ответил, что мне нужно зайти в больницу за своим чемоданчиком.

— Делай, что тебе говорят, умник. Тебе же будет лучше. Идем, — процедил второй, в узком пальто, и буркнул в сторону своего товарища: — Много треплешься, Жирный.

Вокруг не было ни души, и я не мог позвать на помощь; магазины уже закрылись. Все это очень мне не нравилось, но мне оставалось только одно подчиниться.

Мы проехали около полутора миль и остановились на заросшем бурьяном пустыре у ворот фабрики. Кто-то крикнул:

— Эй вы, пароль!

Жирный что-то промычал, и нас пропустили. Меня подхватили за оба локтя и ввели в контору. Это была уютная и даже с некоторой изысканностью обставленная комната — ничего подобного я не ждал после разбитых окон и голых половиц в остальных помещениях. Меня втолкнули в дверь так резко, что я, споткнувшись о порог, упал. Поднявшись, я увидел в комнате еще двух человек, кроме моих провожатых. Одним из них был Питерсон. Он помог мне встать. Второй был в коричневом костюме из твида и походил на энергичного старшего служащего какой-нибудь солидной фирмы. Имени его я так и не узнал, но, думаю, он был посредником между Головой и крупными деловыми воротилами.

Питерсон сказал:

— Я прошу извинения за нашу бесцеремонность, но мы оказались в таком положении, что не можем соблюдать правила вежливости. Мы не желаем вам ничего дурного, но мы надеемся на вашу сдержанность. С мистером Макалузо произошел несчастный случай, а вести его сейчас в больницу было бы неразумно. Мы рассчитываем на вашу помощь, и я обещаю, что вам за нее хорошо заплатят.

— А если я откажусь?

Я обвел взглядом их лица — и похолодел.

— В таком случае, доктор Коул, — сказал Питерсон, — нам ради собственной безопасности придется принять соответствующие меры. Вы умный человек, и я уверен, что вы понимаете, какими будут эти меры.

Поколебавшись некоторое время, я решился.

— Хорошо. Где больной?

Передо мной открылась дверь соседней комнаты, обставленной с еще большей роскошью. Голова сидел в кожаном кресле, беспомощно откинувшись на спинку. Его лицо налилось темным румянцем, и шрам выделялся особенно четко. Рот был раскрыт. Он дышал тяжело и прерывисто, под левой ноздрей виднелась струйка засохшей крови, лоб был обмотан чистым полотенцем.

— Мистер Макалузо должен был поехать по одному крайне конфиденциальному делу, — сказал Коричневый Костюм. — Машина столкнулась с коровой, и его швырнуло о ветровое стекло. Для нас и — позволю себе сказать — для вас весьма нежелательно, чтобы кто-нибудь узнал о его состоянии.

Я размотал повязку. Макалузо бессмысленно смотрел прямо перед собой. Зрачки были расширены неодинаково. Я начал ощупывать его лоб. В нем была вмятина, словно в дыне, которую ударила копытом лошадь. Когда я начал осмотр, Питерсон наклонился вперед. Коричневый Костюм пристально рассматривал свои ногти и резко вскочил, когда кость под моими пальцами хрустнула. У Макалузо, несомненно, была разбита левая лобная кость. Окончив осмотр, я сказал Коричневому Костюму, что нужна немедленная операция и я должен послать за своими инструментами.

— Не беспокойтесь, — ответил он. — Мы позаботились о том, чтобы обеспечить вас всем необходимым.

С этими словами он передал мне чемоданчик с золотыми инициалами «Дж. Мак-К.» под ручкой.

— Это ведь чемоданчик доктора Мак-Колла? — сказал я.

— Возможно, — ответил он, — но вас это не касается. Нынче на автомобилях ставят удивительно скверные замки.

Я успокоился, узнав, что мне предстоит провести операцию инструментом Мак-Колла. Оперировал он иначе, чем я, но, во всяком случае, в моем распоряжении было все, что требовалось: трепан, элеваторы, электрическая пила, амитал натрия, новокаин и спирт.

— Справитесь? — спросил меня мой новый знакомый.

— Да, — ответил я, надеясь, что говорю правду.

Я был спокоен и полон уверенности в себе.

Я осмотрелся: мне нужна была кастрюля, чтобы вскипятить воду, несколько полотенец и хороший плоский стол, на котором я мог бы провести операцию. Коричневый Костюм понял, о чем я думаю.

— Вы можете использовать письменный стол, — сказал он. — Голова не будет в претензии, даже если на крышке останутся пятна. Вода в ванной уже согрета, а в бельевой у нас много полотенец. Купидон был санитаром в больнице, пока не отправил одного больного на тот свет. Ничего, ничего, Купидон, — добавил он, — при докторе можно говорить откровенно.

Очевидно, кто-то имел представление о том, как следует готовиться к операции. Вместо халата мне предложили чистый комбинезон. Второй надел Купидон. Мы уложили Макалузо на письменном столе.

Я приступил к делу. Атмосфера разрядилась. Сначала я обрил голову пациента и обработал ее спиртом. Затем сделал укол новокаина. Когда он начал действовать, я анестезировал ткани вокруг разбитой кости. Я не стал применять общий наркоз, так как в таких случаях очень важно знать, вернется ли к пациенту сознание, когда прекратится давление на мозг. Затем я сделал надрез на коже и услышал, как трепан заскрежетал о кость.

Купидон был отличным ассистентом. В нужную минуту он без просьбы подавал мне на марлевой подушечке кровоостанавливающие зажимы и, казалось, следил за моими действиями взглядом знатока и с большим уважением. Признаться, даже при столь страшных обстоятельствах мне это льстило.

Пожалуй, самый неприятный момент в этой операции наступает тогда, когда выпиленный кружок кости отделяется от черепа. Затем требуется остановить кровотечение из твердой мозговой оболочки, этой целлофановой обертки мозга.

Макалузо стал приходить в себя, задышал равномернее и легче. Он открыл глаза. Остекленевшее выражение исчезло, зрачки стали симметричными. Его губы зашевелились.

— Где я? — спросил он. — Что случилось?

— Не волнуйтесь, Голова, — сказал Коричневый Костюм. — Случилось небольшое несчастье, но вы в хороших руках. Доктор Коул поставит вас на ноги.

— Коул… — сказал он. — Припоминаю, у меня было с ним недавно одно дельце. Он человек надежный. Я могу с ним поговорить?

— Я здесь, — ответил я как можно спокойнее. — Что вы хотите мне сказать?

— Мне очень жаль, что тогда получилось так неудачно. Но вы правильно отнеслись к тому, что случилось. Ну, что было, то было. А вы меня хорошо подштопаете, док?

Наверное, если бы он не растеребил мою рану, напомнив о моей невозвратимой потере, все обернулось бы иначе. Но тут я принял твердое решение. Я пытался сохранить внешнее спокойствие, но почувствовал, что бледнею, и когда я начал уверять Голову, что оперирую его с особой тщательностью, используя все мое умение, Купидон на меня посмотрел подозрительно, и это мне очень не понравилось.

— Мы еще не кончили, — сказал я. — Теперь не разговаривайте и не шевелитесь, пока я не завершу операцию.

Я знал, что мне нужно сделать, и никогда еще я не оперировал так искусно. Будь что будет, но с мистером Макалузо я сведу счеты раз и навсегда.

Внезапно Купидон крикнул:

— Эй, доктор, что это вы делаете? По-моему, тут что-то не то!

Я невозмутимо ответил:

— Оперирую я и делаю то, что считаю нужным.

Я чувствовал себя хозяином положения. Второй человек из машины, тот, что ткнул меня пистолетом через карман, повернулся к Макалузо и сказал:

— Голова, Купидон опять разинул пасть.

Макалузо был весь забинтован, кроме того участка, который я оперировал, но он был в полном сознании. Так надежнее, а поверхность мозга нечувствительна.

— Все правильно, — ответил Голова, — Коул мой друг. Последите, чтобы Купидон не мешал операции. Он много разговаривает.

Я кончил очищать рану, но перед тем, как поставить на место кусочек кости, выпиленный при трепанации, мне оставалось еще кое-что сделать.

— Осторожней! — внезапно воскликнул Купидон, — он…

Человек, который все время держал руки в карманах, ударил Купидона по затылку рукояткой пистолета. Купидон замертво повалился на пол, из уха у него начала сочиться кровь. Вероятно, у него был перелом основания черепа, но мне не разрешили оказать ему помощь. Не знаю даже, остался ли он жив. Мне пришлось перешагнуть через его тело, когда я пошел мыть руки в ванную после операции. Когда я вернулся, Коричневый Костюм сказал:

— Вот пятьдесят тысяч. Конечно, вы понимаете, что в Леоминстере вам оставаться нельзя. Если вы нам попадетесь в этой части страны, то, поверьте, вам недолго останется жить. Мы посадим вас на самолет, отправляйтесь на Тихоокеанское побережье и можете там работать под другим именем. Так не забудьте же, не то…

Я промолчал. Деньги для меня ничего не значили. Вообще мне ничего не было нужно. В это время Голова пробормотал через повязку:

— Дайте ему сто тысяч, ребята. Я чувствую себя отлично!

Я объяснил им, как за ним нужно ухаживать, и взял предложенные мне деньги — девяносто девять хрустящих тысячных купюр и еще тысячу купюрами в пятьдесят и сто долларов. Мне вручили билет до Сан-Франциско. Жирный в ту же ночь отвез меня на машине в чикагский аэропорт. Он ушел с летного поля, лишь когда я сел в самолет, отправлявшийся прямым рейсом в Сан-Франциско.

Очутившись в самолете, я уложил полученные деньги в большой конверт, который нашел в спинке сиденья перед собой, и оставил себе лишь несколько долларов на ближайшие расходы. На конверте я написал адрес окружной больницы и отдал его стюардессе.

Теперь у меня не было ни долгов, ни денег, ни друзей. Все это казалось сном. Я мог отправиться куда угодно, но мне некуда было ехать. Я покрылся холодным потом и почувствовал, будто часть моей души мертва и похоронена. Вот примерно все, что я помню. Дальше все смутно: трущобы, товарные дворы, путешествия в товарных вагонах. Как я попал к доктору Уотермену, не знаю. Говорят, полицейский подобрал меня в подворотне, приняв за пьяного.

Речь Коула становилась, все замедленнее, наркотики оказывали свое действие, и наступил покой, который был ему столь необходим. Он закрыл глаза и уснул.

— Вы верите этой истории? — спросил я Уотермена.

— Не берусь решать, — ответил он. — Несомненно, этот человек перенес чудовищный удар. С другой стороны, все, что он рассказал, могло быть и плодом воображения. Я не совсем понял, что именно он сделал с Головой перед тем, как приступил к наложению швов. В конце концов в этой операции нет ничего хитрого. А вы что думаете по этому поводу?

— Не знаю, — ответил я. — Он ведь мог убить Макалузо сразу, но не сделал этого. Я не понял, на что он, собственно, намекал.

Послышалось далекое завывание сирены, и через несколько минут подъехала машина из больницы. Вошли два энергичных молодых санитара и врач в белом халате. Они подняли Коула, положили на носилки и исчезли. Уотермен устал и решил остаться с нами еще на несколько минут, а потом поехать в больницу. Мы молча курили.

— Кажется, он что-то уронил, — сказал Уотермен. — Это ведь бумажник?

В бумажнике оказалось несколько монет и какие-то записи, относившиеся ко времени пребывания Коула в больнице.

— Погодите-ка, — сказал Уотермен, протягивая руку. — Я видел такие бумажники. В нем должно быть потайное отделение. Дайте-ка его сюда.

— Да, вот потайное отделение. Посмотрим, что в нем есть.

В нем ничего не было, кроме вырезки из какой-то чикагской газеты двухлетней давности. Заметка была озаглавлена:

ШАЙКА ГОЛОВЫ РАЗГРОМЛЕНА

НЕУДАЧНОЕ ОГРАБЛЕНИЕ БАНКА ПЛУТОРИЯ

СТО ТЫСЯЧ ДОЛЛАРОВ ВОЗВРАЩЕНО

В заметке рассказывалось о попытке ограбить банк, предпринятой Макалузо и его подручными. Попытка эта потерпела полный провал. Банковские служащие были готовы к встрече с гангстерами и в перестрелке не ударили лицом в грязь. Тем грабителям, которым удалось выйти из банка живыми, путь к отступлению отрезал проходивший мимо товарный поезд — в живых не осталось никого. Автор заметки, описывая происшедшее, указал, что Голова, всегда славившийся тщательной разработкой грабежей, впервые не принял никаких, даже самых элементарных, мер предосторожности.

Уотермен глубоко затянулся и медленно выпустил клуб дыма. Я был совсем сбит с толку.

— Не понимаю, — сказал я. — Это бессмысленно. Как по-вашему, что действительно произошло?

— Не знаю, но догадываюсь, — ответил он. — В ходе операции Коул обнажил лобную долю мозга. На то, чтобы подрезать ее и произвести так называемую широкую фронтальную лоботомию, требовалось лишь несколько секунд. В результате Макалузо как будто сохранил умственные способности, но вовсе не годился для разработки и осуществления планов, которые требовали бы расчета и осторожности.

Я затянулся сигарой.

— Малоприятная история, — сказал я, — но операция, во всяком случае, была очень успешной.

Перевод Р. Фесенко