Американский принц

ГЛАВА 20

Эмбри

Прошлое

Так продолжалось долгое время — три с половиной года, если быть точнее. Три с половиной года тайного траха на периферии войны, поцелуев украдкой, долгих ночей с отслеживанием каждого своего вдоха, пока мы смотрели на холодные звезды. Ему нравилось, что я составляю компанию, когда Эш не мог уснуть — а так было всегда, — мне нравилось засыпать рядом с ним и чувствовать себя в безопасности в его присутствии.

Он все также оставлял множество синяков и был груб, а я не переставал с этим бороться, и хотя мы скрывали наши отношения, не проходило ни дня без того, чтобы не уделить внимания друг другу. Будь то быстрый поцелуй в узкой кладовой возле столовой, — той самой, которая запиралась изнутри, — или приглашение поговорить в его кабинете, где он заставлял сосать ему, как только запирал за мной дверь. А иногда это было нечто настолько простое, как научить его танцевать. Вальс, фокстрот, даже танцы в стиле свинг — просто потому, что это весело, а от музыки в стиле свинг Эш начинал улыбаться.

Это был чистейший рай посреди настоящего ада, и я любил каждую подобную минуту, хоть все это и было подкреплено ложью — моей ложью — и я знал, что однажды все сгорит синим пламенем.

О шаткости наших отношений мне напоминали лишь две вещи, и первая из них проявила себя рано, — я бы сказал, что весьма рано, — в первый год моего возвращения после ранения.

В то утро я едва был способен ходить; накануне вечером Эш привязал меня к стулу и дрочил своей рукой до тех пор, пока я не начинал извиваться от восторга, а затем убирал руку когда я собирался кончить. Вместо того, чтобы брызнуть на мой живот, сперма вытекала из кончика члена, словно слезы, и оргазм спадал, как проколотый воздушный шарик, как заглохший мотор. Но я становился еще более твердым и возбужденным. А Эш снова начинал мне дрочить и отстранялся, как только мои яйца подтягивались, не позволяя испытать оргазм.

Он проделывал это еще дважды, а когда остановился, присел напротив, упираясь на босые пятки, и стал наблюдать за своей работой. Я напрягался в путах из своих галстуков, а мой член был таким твердым, что кожа блестела, как шелк, и выглядела так, словно вот-вот лопнет. Я был покрыт потом и собственной спермой, каждая мышца напрягалась и натягивалась, а каждая вена рельефно проступала на коже. Но самое приятное: я ни о чем не думал. Мой разум был чист, а сердце — спокойно и переполнено Эшом.

Его взгляд скользнул по моей стоявшей колом болезненной эрекции, и он кивнул сам себе.

— Сейчас я трахну твой рот, — сказал он, — и если ты хорошо постараешься, то я позволю тебе кончить. — Он слегка улыбнулся. — На мою кожу. Ты хочешь этого?

Я кивнул с таким энтузиазмом, что на его губах растянулась широкая улыбка, — та самая улыбка с рядом крепких белоснежных зубов, которую он показал, когда надавил ботинком на мое запястье. Он развязал меня и, положив одну руку на мою шею, поставил на колени, пока другой рукой возился с ремнем. Как только он расстегнул ширинку, его твердый и тяжелый член вырвался на свободу, и это единственное, что я успел рассмотреть, перед тем как он оказался в моем горле. Я почувствовала вкус солоноватой жидкости предэякулята, и ее было так много, что я утробно застонал. Все это время он был тверд, а его игнорируемая эрекция тихо истекала в штаны. Эш обхватил мое лицо ладонями, но не в качестве нежного жеста — в те дни он умело скрывал от меня свою нежность, стараясь уважать мои желания, — а для того, чтобы удерживать голову неподвижно, пока трахал мой рот так, как ему хотелось. Я прижал язык и позволил ему это, желая протянуть руку вниз и облегчить боль в своем члене, но не хотел ставить под угрозу возможность кончить на него. Он бы использовал это как предлог, чтобы отказать мне; это одно из его любимых занятий, и оно оказалось более эффективным, чем любая боль или принуждение, которые он мог придумать. Поэтому я держал руки на бедрах Эша, пока он входил и выходил из моего рта, наслаждаясь тем, как твердые мышцы ощущались под моими пальцами, и вкусом его кожи на моем языке. Кончая, Эш обхватил руками мой затылок и вошел так глубоко, что из моих глаз потекли слезы, а горло рефлекторно сдавило от рвотных позывов. Он удерживал меня так, постанывая и изливаясь, а затем резко отпустил, вытащил член и вытер уголок моего рта большим пальцем.

— Ты хорошо поработал, Эмбри, — похвалил он. — Так проглотил всю мою сперму. Готов кончить прямо сейчас?

— Да, — хрипло ответил я.

И вот тогда он сделал нечто неожиданное, полностью стянув расстегнутые брюки, а затем носки и рубашку. Увидев выражение моего лица, он с упреком произнес:

— Ты не будешь меня трахать, если ты об этом подумал.

А я действительно задавался этим вопросом. Я ни дня не проводил с мужчиной, чтобы интуитивно не понять или же не обсудить подобные вещи, и, честно говоря, я всегда говорил им, что не собираюсь распределять роли. Я часто замечал, что Эш каждый раз лидировал надо мной, и я не переставал об этом думать.

Но… одновременно все было не так. Когда я замечал это, размышляя, я отдалялся от него, отстранялся от запаха кожи и дыма, исходящего от него, и от умелых движений его пальцев. Но когда я был с ним, такие вещи, как верхний и нижний не имели никакого значения или, по крайней мере, я не придавал им того значения, которое они имели для меня раньше. Скорее, под «верхним» подразумевалось то, как Эш кусал мое плечо, когда кончал мне в задницу, как омывал меня после этого, рассматривая синяки и царапины на моем теле, словно хозяин, осматривающий гостиную после вечеринки. А «нижний» означало то, как мой член пульсировал от его жестоких слов и дразнящих движений языком, как мир воспевал свою тайную песню, когда он причинял мне боль, унижал и подчинял.

Все происходило так, как должно быть, и все же я должен признать, что мысль о том, чтобы трахнуть Эша, меня не просто возбуждала. Она меня полностью поглощала.

Словно прочитав мои мысли, Эш улыбнулся и покачал головой. Схватив одеяло, он растянулся на полу поверх него, сцепив руки за головой.

— Обещаю вам, лейтенант Эмбри Мур, однажды я позволю вам трахнуть меня.

— Когда? — спросил я, осматривая мощные твердые линии его обнаженного тела. Даже в удовлетворенном и спящем состоянии его член выглядел тяжелым и внушительным.

— Когда ты это заслужишь.

— И как, я уже близок к тому, чтобы заслужить это?

Эш улыбнулся.

— Вообще нет.

Вот черт.

Но то, что он дал мне взамен, было почти так же хорошо. Он поманил меня вниз, и впервые я накрыл его тело своим, живот к животу, грудь к груди. Даже находясь подо мной он чувствовал себя хозяином положения, его бицепсы и мышцы живота двигались, укладывая меня так, как он хотел — разместив мой изнывающий член между его бедер.

— Не делал этого с тех пор, как учился в старшей школе, — выдохнул я, нерешительно совершая толчок. Мой член скользнул между теплыми мускулистыми бедрами, крепко сжимающими его.

— Сейчас ты тоже чувствуешь себя так, будто учишься в старшей школе? — спросил Эш подо мной, явно забавляясь. Я посмотрел на него сверху вниз — крепкая теплая кожа, сильные руки, которые направляли меня так, как он хотел, и, должен признать, это было намного, намного лучше моей неуклюжей возни в комнате общежития, которую я вытворял в подростковом возрасте.

— Нет. Я чувствую, что я с мужчиной.

— Хорошо, — сказал Эш, и его руки скользнули по моей спине. — Потому что ты и сам мужчина.

Греки трахались, потираясь о бедра друг друга, чтобы решить щекотливую проблему с отсутствием секса: двое мужчин равного происхождения могли совокупляться, не нарушая гендерных ролей той эпохи. Но даже несмотря на то, что мое тело совершало толчки и покрывалось потом поверх мужчины, не было никаких сомнений в том, кто здесь главный. Эш. Это он впивался пальцами в мои бедра, приказывал двигаться быстрее или медленнее, время от времени высказывал равнодушные замечания: «Ты ведь можешь двигаться жестче, правда?», «Похоже, ты отчаянно хочешь кончить. Я вижу это по твоему лицу».

Когда подступил оргазм, из моих легких выбило весь воздух, словно от удара; мой бедный, измученный член ощущал каждую пульсацию как варварский акт, как своего рода болезненное убийство. Истерзанная плоть сжалась, подтягивая за собой мышцы паха, и тут Эш пробормотал:

— На живот, Эмбри.

Я вытащил член из пространства между его бедер как раз вовремя, чтобы обхватить его кулаком и эякулировать на точеные линии его пресса. Дыхание сдавило от охренительного удовольствия, от которого было больно; эта боль отправила меня в свой собственный ад, и я погибал в нем. Но, даже умирая, я не сводил глаз с тонкой белой линии моего семени, изгибающейся на его мускулистом животе. После всех оргазмов у меня почти ничего не осталось, но все же эти крошечные брызги на коже Эша неимоверно возбуждали. На мгновение я мог бы притвориться, что он принадлежал мне точно так же, как я принадлежал ему.

Эш сцепил руки за головой и потянулся, словно довольный лев.

— Теперь прибери за собой, — сказал он властным и слегка пренебрежительным тоном. — Языком. Давай.

А затем запустил пальцы в мои волосы и потянул голову вниз, когда я помедлил с выполнением его приказа…

Это было прошлой ночью. Оттраханный и утомленный, я осторожно ступал, каждый раз кривясь от неожиданной вспышки боли, которая давала о себе знать после марафона оргазмов.

Я направлялся в душевые, радуясь, что они почти опустели, и был благодарен за то, что на новой базе вместо шторок у нас были настоящие душевые кабинки. Но затем я услышал странный звук — такой, который не могут скрыть даже кабинки, — и мое сердце пропустило удар.

Это был Эш. И такой звук…

Но нет, из-под двери кабинки были видны только его ноги. Я выдохнул, понимая, что неосознанно задержал дыхание, и покачал головой. Неужели я действительно думал, что Эш находился там с другим солдатом?

Раздался еще один странный звук. Не громкий, не совсем стон. Больше похоже на сдерживаемое рычание, резкий выдох. А затем я услышал звук, который безошибочно узнает каждый мужчина: рука, быстро двигающаяся по члену. Эш дрочил.

Я вернулся в свою комнату и решил принять душ позже. Часть меня была удивлена, но признаю, что глупая часть меня была немного задета. Неужели ему недостаточно прошлой ночи? Или он думал, что я слишком устал, чтобы помочь ему снять напряжение, если понадобится?

Или — и даже мысль об этом походила на безумную паранойю, наихудший тип мышления ревнивца — был кто-то еще, кого он хотел? Он испытывал вожделение, но из уважения ко мне и своего благоразумия удовлетворял эту потребность наедине?

Поэтому, я поступил как любой ревнивый любовник, — начал следить за ним. Наблюдал, как он ведет себя с другими солдатами, следил за его привычками. Мы так часто находились вдали друг от друга, что было сложно заметить любое отклонение от рутины, но я начал подмечать сущие мелочи.

Как он проверял электронную почту гораздо чаще, чем это требовалось, на защищенном полевом ноутбуке.

Сложенную кипу бумаг, которую он держал в нагрудном кармане.

Как он незаметно уходил ночью, когда все остальные спали. Кроме меня.

Только один раз я увидел эти сложенные бумаги; перед ужином мы сидели в его комнате, дверь в которую оставили открытой, играя роль обычных друзей. Он пошел в общую ванную почистить зубы, и я увидел край бумаги, торчащий из-под его подушки. Я понимал, что поступал подло, несвойственно мне и неправильно, но с каких пор меня это останавливало? Я слегка приподнял подушку, прислушиваясь к шагам в коридоре, и осторожно развернул одну страницу. Это было распечатанное письмо полугодичной давности.

Дорогой Эш, было написано вверху.

Мое сердце замерло. Эш. Имя, которое он называл только самым близким.

«Дорогой Эш, прошло полгода с нашей встречи…»

Шаги в коридоре. С легкостью, выработанной большой практикой, я распознал в них объект своей слежки, и без особых усилий принял положение скучающего, ни в чем неповинного друга, когда Эш вернулся в комнату. Мы отправились на ужин, и мне удалось говорить, смеяться и гримасничать, пока все это время строки из письма продолжали крутиться в моей голове. Прошло полгода с нашей встречи… полгода с нашей встречи… с нашей встречи… Разве это похоже на любовные послания? Мы с Эшем писали друг другу, но эти письма были скорее о потребности и предвкушении, нежели о любви.

Мы никогда не давали точных определений тому, что делаем, просто постоянно трахались втайне от других. Эта тема находилась под защитой моей лжи о том, чего я хочу в будущем.

И раз уж мы никак не обозначили наши отношения, значит ли это, что мы не обязаны быть единственными друг у друга?

После засады в Каледонии Эш стал любимчиком прессы, а поскольку я был объектом проявленного им героизма, да к тому же красив и богат, я тоже в своем роде обрел популярность. Соответственно теперь у меня была всемирно известная репутация плейбоя, хоть и незаслуженно, поскольку по факту я ни с кем не спал с того момента, как впервые был с Эшем. Казалось безумием, какие истории может состряпать пресса из пары-тройки вечеринок и нескольких пошлых шуточек. Я ничего не имел против того, что люди думали обо мне — конечно, так было до Эша, — но меня не устраивало, когда Эш думал, что я сплю со всеми подряд.

Особенно меня беспокоило, если я был запечатлен на фото с кем-то еще.

Я долго размышлял о том, как поднять эту тему, чтобы все выглядело как бы невзначай, но даже в моей голове слова всегда звучали неправильно. Подозрительно и безобразно — да. И как я мог предъявить претензии Эшу? Это я сказал ему, что у нас нет будущего, и он знал, что из нас двоих именно я был бессердечным и избегал ответственности. Как я мог устраивать ему допрос о загадочных электронных письмах и о том, почему он дрочил в душе?

Но мне даже не пришлось ничего придумывать. Вскоре после этого случая возникла проблема с патрулем, который должен был выйти на неделе, и поздно вечером я пошел в кабинет Эша, чтобы разобраться с этим. Я застал его за ноутбуком, он быстро печатал ответ на письмо.

— Что, лейтенант? — спросил он, отрывая взгляд от монитора только для того, чтобы сверить данные с разметкой на карте долины.

— Даг сказал, что они так и не получили медикаменты, которые необходимо доставить вниз по валу…

Ноутбук Эша издал звуковой сигнал, пришло уведомление по электронной почте, и он пару раз щелкнул мышкой, пробежался взглядом по экрану и резко уставился в одну точку.

Он поменялся в лице — сосредоточенность сменило удивление, а затем он постарался изобразить безразличие — за одну короткую секунду.

И я понял.

Я просто понял.

— У тебя кто-то есть? — настойчиво спросил я. — Ты с… ну… просто… Ты нашел еще кого-то?

Он посмотрел на меня в упор, тщательно пряча эмоции, и закрыл ноутбук ловким движением руки.

— Нет, — ответил он.

Я молчал, задаваясь вопросом, правильно ли его расслышал, но затем Эш добавил:

— По крайней мере, не в том смысле, о котором ты подумал.

— Ты понятия не имеешь, о чем я думаю, — возразил я.

Эш печально улыбнулся.

— Ты думаешь, что я трахаю кого-то еще или планирую это сделать. Ты как минимум уверен, что мы пишем друг другу. Но ничто из этого не соответствует действительности. Для меня вполне достаточно.

— Но ты бы хотел трахнуть? И тебе пишут е-мейлы? Тебе нравится получать их?

Он вздохнул.

— Ответ на все три вопроса — да. Но мы никогда не будем трахаться, и я ни за что не стану ей отвечать.

Ей. Это женщина. И отчего-то данный факт еще больше раздражал меня.

— Почему нет? — спросил я.

Эш откинулся на спинку стула.

— Это было бы неправильно.

— Из-за меня?

— Не совсем.

Должен признать, такой ответ меня ранил.

— Тогда почему?

Он внимательно посмотрел на меня.

— Потому что ей шестнадцать.

Сбитый с толку, я не нашелся, что на это ответить. Я открыл рот, закрыл его, снова открыл, и все равно — ничего. Кроме одного.

— Тебе двадцать шесть.

— Я польщен, что ты помнишь.

— На десять лет старше ее.

— Какая наблюдательность, — сказал Эш.

— Это противозаконно. И аморально.

Эш всплеснул руками.

— Я трахал тебя, пока ты истекал кровью от двух пулевых ранений, Эмбри. Я далекий от нравственных норм человек.

Я посмотрел на Эша, качая головой.

— Ты человек с самыми высокими моральными ценностями, которого я знаю. Бессмыслица какая-то.

— Да, — сказал он, глядя на свои руки. — Это не поддается логике. И все же…

Моя ревность, мое раздражение от того, что он — ради всего святого! — развлекался с подростком, подпитывали мое любопытство. Мне необходимы детали.

— Как? Когда?

— Прошлым летом в Лондоне. До Каледонии. Мерлин взял меня на вечеринку — Он улыбнулся сам себе, поддавшись воспоминаниям. — Когда я вошел, она стояла на коленях и пыталась собрать осколки фужера, который в истерике швырнула на пол ее кузина. Ее волосы переливались как… — Эш подыскивал нужные слова, — вода, если бы вода могла быть белым золотом.

Я практически увидел наяву эту сцену. Молодая девушка стоит на коленях среди битого стекла, Эш в униформе, а снаружи английская луна серебрит тучи на небе.

— Она заметила, что я мало сплю — думаю, она вообще многое замечает — и я помог ей убрать стекло. А потом… — большим пальцем он коснулся нижней губы.

— Ты поцеловал ее.

— Это был ее первый поцелуй, — сказал он. — Не уверен, что раньше дарил кому-то первый поцелуй. Но целовать ее, — он посмотрел мне прямо в глаза, — было все равно, что целовать тебя. Вы во многих отношениях разные, но в главных вещах — похожи; мне это показалось правильным.

Я не ожидал такого. Сглотнув, я почувствовал, как мои глаза зажгло по какой-то неизвестной причине.

— Но я ушел, не взяв ничего, кроме поцелуя. С тех пор она пишет мне письма, хотя сегодня я получил первое письмо за полгода. — Вымученная улыбка. — Полагаю, ее влюбленность угасает.

— Но не твоя.

— А моя — нет, — подтвердил Эш.

Я чувствовал себя безмерно расстроенным. И так ревновал.

— Почему нет? Почему ты просто не можешь быть счастливым… — Я замер, но было слишком поздно. Эш понял, что я собирался сказать.

— С тобой? — тихо спросил он, и я не мог понять: его голос звучит так мягко от злости или от любви. У него они часто шли бок о бок.

Эш встал и обогнул стол, проверяя, заперта ли дверь кабинета, а затем сел передо мной на корточки, всматриваясь в лицо.

— Я счастлив только с тобой, Маленький принц. Пойми, когда я встретил ее, мы с тобой не виделись уже более трех лет, и я думал, что никогда не увижу тебя снова. Я встретил человека, с которым почувствовал — пусть всего на час — то, что всегда чувствую с тобой. Я дорожу этим часом, потому что лишь второй раз в жизни испытываю подобное чувство, и сомневаюсь, что таким, как я, позволено нечто большее.

— Эш…

— Возможно я тороплюсь, называя это любовью, но я ничего не могу с собой поделать, Эмбри. — Он вздохнул, поднялся и посмотрел на меня сверху вниз. — Знаю, тебе не нравится, когда я что-то обещаю, но все равно даю слово: пока трахаю тебя, ты будешь единственным, с кем я трахаюсь.

Его грубое обещание моногамии мне польстило и мои щеки мгновенно покраснели, однако мой пыл немного поугас, когда он продолжил:

— Но в моем сердце всегда будет место для этого, Эмбри. Я сохраню в нем воспоминание о часе в Лондоне. Если бы ты и я… — Эш закрыл глаза, его дыхание сбилось, а на щеке дернулся мускул. Я наблюдал, как он восстанавливает контроль. — Если бы наши отношения сложились иначе, я бы отдал тебе все: и этот лондонский час и многое другое. Но ты с самого начала честно установил, что можешь мне дать и что не можешь, поэтому я тоже честно говорю тебе, что хочу оставить это воспоминание себе.

Я знал, что мог бы возразить. Я мог сказать Эшу, что мне плевать на честность, я хотел, чтобы он сжег эти распечатки писем, хотел, чтобы его сердце и мысли принадлежали лишь мне. И он бы сделал это. Но я отчетливо осознавал, насколько несправедливо просить его отказываться хотя бы от одного воспоминания, когда я не собирался отказываться ни от одной части своей жизни — или лжи, в которую он поверил.

— Ладно, — сказал я.

— Хочешь узнать ее имя? — спросил он.

— Нет.

— Отлично.

— Прекрасно.

Эш обхватил пальцами пряжку ремня и начал медленно его расстегивать.

— Тогда покажи мне, насколько это прекрасно, — сказал он.

Что я и сделал.

Прошло два с половиной года с тех пор, как я узнал об одержимости Эша девушкой со струящимися волосами, и ситуация начала выходить из-под контроля. Эш — когда-то так умело придерживающийся нашей договоренности и сочетающий солдатское братство с тайным трахом, — начал ускользать. Он гладил меня по волосам, пока я засыпал. Откладывал для меня Скиттлс из своих сухпайков. Он говорил, что отвезет меня домой в Канзас и познакомит со своими матерью и сестрой.

Мы оба начали — осторожно, едва заметно — говорить о планах на будущее. О местах, которые посетим, о том, какие квартиры нам нравятся, а какие — нет, и о том, хотели бы мы детей. Все звучало достаточно невинно: «Ты хочешь детей?» — оба отвечали «Да»; «Хотел бы жить за городом?» — он да, а я нет; «Чем займешься, когда все это закончится?» — никто из нас не знал.

Мы ходили вокруг да около, задавая друг другу вопросы, и только. Его чуткости и издевательствам во время оргазмов было невозможно противостоять; да и какой человек сможет устоять перед влюблённым в него капитаном Максеном Эшли Колчестером?

Серьезно? Кто бы смог?

И поздно ночью, после того как я лежал в синяках, укусах и жесткого траха, мы говорили о войне. Иногда это случалось в моей комнате на базе, иногда — на скудных морозах форпоста или в патруле, когда остальные солдаты спали, но это всегда происходило ночью, всегда в темноте, когда наши взгляды были устремлены в потолок или в небо. Мы говорили о том, в каких ситуациях поступили бы лучше или иначе, о том, когда бы сделали то же самое, если бы были на месте Конгресса, президента, НАТО или ООН.

Не знаю, почему я тогда так подталкивал его пойти в политику. Отчасти потому, что сам собирался стать политиком, а, как известно, несчастье любит компанию — точно так же, как супружеские пары подстрекают неженатых людей сыграть свадьбу. Но по большей части это произошло потому, что для столь нравственного, умного и обаятельного человека казалось пустой тратой времени не заниматься политикой. Очевидно, что он был рожден для этого, сформирован и отформован для этого, и мысль об Эше, просиживающем штаны в страховой конторе или преподающем управление в средней школе, вызывала у меня желание биться головой о стену.

— Может, я просто буду служить в армии, — часто говорил Эш, когда я рассказывал о том, чем мы можем заняться после войны.

— Не будешь, — обещал я ему. — Ты слишком любишь все исправлять.

Он усмехнулся, и я перекатился на него сверху, пробормотав: «Меня же ты исправил». На этом разговор был окончен, а я позволял ему исправлять меня снова и снова.

И, как ни странно, я чувствовал себя комфортно в частичке его сердца, в котором хранились воспоминания о ком-то еще. Его одержимость этими письмами не ослабевала, и я бесчисленное количество раз видел, как он выходил из душа с раскрасневшимися щеками и полуприкрытыми веками. Я понял, что таким образом он нашел способ провести границу между двумя мирами — в которых он одновременно жил — словно самостоятельно заботясь о своей похоти, тем самым не предавал меня. И однажды, всего один раз, когда нам дали недельный отпуск, и мы напились в Берлине, я наклонился к нему в баре отеля и прошептал:

— Хочу притвориться, что я — это она.

Его глаза вспыхнули, несколько долгих секунд Эш всматривался в мое лицо. Но мы оба были пьяны, глупы и полны невысказанных чувств, поэтому он повел меня в свой номер.

Воспоминания о том, что он сделал со мной той ночью, до сих пор ранят душу.

Я даже находил что-то привлекательное в этой ревности, причиняющей боль, ведь это было не из-за моей лжи или наших тайных отношений. Намного проще было лежать в постели и изнывать от ревности к неизвестной девушке-подростку, находящейся на другом конце континента, чем думать о том, как я подвергаю опасности нашу с Эшем карьеру, как я отказываю нам в том, чего мы оба хотели на самом деле.

Потому что даже когда мы спокойно принимали наши отношения наедине, на публике оба вели себя как образцовые мужчины. Мы внимательно относились к своим должностям, к тому, как общались с другими солдатами. У меня вошло в привычку ходить на множество фальшивых свиданий, дома на всех мероприятиях я появлялся с женщинами, и при любой возможности тусовался с кучей жаждущих молоденьких студенток. На первый взгляд все было в порядке. Даже более чем, все было хорошо. По крайней мере, настолько хорошо, насколько это возможно в условиях безвыигрышной войны и плохой еды.

Так было до того дня, когда Эш зашел ко мне в комнату и сказал:

— Меня повысили.

Откинувшись на спинку кровати, я в триллионный раз перечитывал «Возвращение в Брайдсхед» (с тех пор, как много лет назад Эш сравнил меня с Себастьяном Флайтом), поэтому не сразу осознал всю важность его слов.

И потом я понял.

— До звания майора, если тебе интересно, — равнодушно пояснил Эш, когда я сел.

— Тебя отправят в командное училище, — сказал я, подумав. И запаниковал. — На сколько?

— Десять месяцев. — Выражение его лица изменилось, черты лица немного смягчились. — Домой, в Канзас. База в Форт-Ливенуорт.

«Но мой дом там, где ты», — хотелось мне сказать. Но я промолчал. Потому что слышал голос Мерлина так же отчетливо, как свой собственный. Голос, твердивший о жертве. Все это время он прятался — до этого момента.

— Рад за тебя, — выдавил я. — Поздравляю. Из тебя получится отличный майор.

Эш вздохнул и сел на край моей кровати.

— Полагаю, что откажусь. Я хочу остаться здесь. Сражаться здесь. Уйти сейчас было бы проявлением безответственности.

— Эш, ты же не серьезно! Подумай, сколько хорошего ты сможешь сделать в звании майора.

Он лишь взглянул на меня, а я уже каким-то образом понял, что он собирается сказать дальше.

— Эмбри…

— Не смей. — Слова прозвучали надрывно. — Я серьезно. Не надо.

Он все равно это сказал.

— Прошло почти три года. Я люблю тебя на протяжении семи лет. Если мы уйдем в отставку после окончания войны, ничто не помешает нам быть вместе.

Я посмотрел на старую книгу в мягкой обложке, потрепанную, с волнистыми страницами. Эш всегда подкалывал меня, за то что я читаю в душе, но я нашел ее в книжном магазине в Портленде и утверждал, что книга изначально была в таком состоянии. Джереми Айронс и Энтони Эндрюс с их моложавыми лицами и в щегольской одежде смотрели на меня с обложки. Энтони Эндрюс крепко сжимал плюшевого мишку Себастьяна.

Эш положил руку на обложку.

— Ты не умрешь одиноким пьянчугой, если ты об этом.

— Я думал о том, что даже Ивлин Во знал, что лучшие моменты не вечны. Ничто не вечно, и все такое.

— Не та книга, маленький принц.

Я вытащил книгу из-под руки Эша и швырнул ее на столик. Я не мог говорить с ним об этом. Не мог смотреть ему в лицо и лгать, не сегодня вечером. Если бы он на меня надавил, я бы сдался и рассказал ему все: что хотел его на всю оставшуюся жизнь, хотел белый забор вокруг дома, и даже переехал бы ради него в деревню.

— Мне нужно выспаться, — сказал я, выключая дешевую прикроватную лампу.

Эш встал.

— Разговор еще не окончен, — сказал он мне и ушел.

Засыпая, я лелеял надежду, что это не так.

Прошло несколько дней. В военных действиях наступило краткое затишье, которое полностью соответствовало погодным условиям — было не солнечно и не пасмурно, не слишком холодно, но и не очень жарко — уныло-серое лоно, лишенное чего-либо интересного и примечательного. Для одних это был долгожданный перерыв. Для других — невыносимая скука после кайфа от непрекращающихся боев.

Поэтому когда Эш пригласил меня прогуляться по долине, я предположил, что ему скучно, и он отчаянно нуждается в глотке свежего воздуха, вместо того, чтобы изучать карты и е-мейлы в своем офисе.

Мы отправились на прогулку, из соображений безопасности прихватив с собой оружие. Туман уже рассеялся, его сбило волной летнего дождя, хлынувшего с тяжелых туч. Редкие солнечные лучи пронзали облака, посылая золотые полоски света по насыщенно-зеленой долине, отчего небо казалось еще темнее. Несмотря на это, мое сердце трепетало при виде суровой красоты Шотландского нагорья, ставшего вдохновением для создания Олимпийских игр. (Примеч.: речь идет о «Горских играх» — национальных соревнованиях в Шотландии, в которых женщины участвуют наравне с мужчинами. Именно «Горские игры», увиденные на Парижской выставке 1889 года, подтолкнули Пьера де Кубертена к идее создания Олимпийских игр).

— Здесь всегда все ощущается по-другому, — сказал я, глядя на долину. — Не то чтобы войны не было, но эта война — такая крошечная часть мира. Столь незначительная часть жизни. И кажется, что в моей жизни наступит время, когда я просто буду счастлив.

Я не обращал внимания на то, что делает Эш, пока не замолчал и не взглянул на него — с улыбкой на лице, признающей, какую чушь несу, — а затем замер.

Я почувствовал, как улыбка стерлась с моих губ, как пульс застучал в районе горла.

Эш стоял на коленях, лицом ко мне, с маленькой черной коробочкой в ​​руке.

«Нет», — с ужасным отчаянием подумал я.

— Нет, — сказал я столь же дико, столь же отчаянно.

— Эмбри, семь лет как я влюбился в тебя. И никогда не перестану тебя любить.

«Не заставляй меня проходить через это, — хотел я молить. — Не заставляй меня говорить «нет»».

— Нет, — сказал я.

— С тобой и благодаря тебе я стал лучше. Я хочу стать единственным, кто будет обнимать тебя и оставлять синяки на твоем теле. Я хочу быть единственным, кто услышит, как ты вздыхаешь во сне. Я хочу, чтобы просыпаясь, первое, что ты видел — мое лицо.

Слезы жгли глаза, ком застрял в горле, я не мог ни глотать, ни говорить, но все равно слабо прохрипел:

— Нет.

— Перестань говорить «нет» и выслушай меня, — сказал Эш с улыбкой. — Кого волнует наша карьера? Мы найдем новую работу. Если нам придется жить в Канаде, чтобы усыновить детей, значит переедем в Канаду. Я пойду на все, чтобы быть с тобой, откажусь от чего угодно.

Я ненавидел его в этот момент. Ненавидел за то, что он был таким красивым, прекрасным и благородным в этой допотопной долине. Ненавидел то, насколько он самоотвержен, как сильно любил меня и как мало заботился о своем будущем. Из-за этого было так сложно сказать ему «нет». Потому что каждая капля моей крови пела от мысли сказать «да».

— Эш, ты не можешь отказаться от всего. Твоя карьера. Ты просто не можешь.

Он смотрел на меня. Стоя на коленях, он напоминал нарисованного принца из сказки, если не считать автомата, висевшего на его плече.

— Сколько раз я рисковал своей жизнью, чтобы спасти тебя? Сколько раз доказывал, что готов пожертвовать ради тебя чем угодно? Пожертвовать всем? Что значит работа, если у меня есть ты? Какое значение имеет место проживания? Пока у меня есть ты, у меня есть все, что я хочу.

Всего одно слово. Жертва. Оно застряло в моих мыслях и крутилось с безумной скоростью, как заезженная пластинка: его голос, голос Мерлина, мой голос. Жертва, жертва, жертва.

Я мог сказать «да». Я мог позволить Эшу надеть кольцо на мой палец, и тогда мы бы трахались здесь, с долиной под нашими ногами и облаками над головой. Мы могли закончить эту войну, а затем найти место, где бы узаконили наши отношения. Могли бы построить жизнь, великолепную порочную жизнь, состоящую из зеленых глаз и шепотом произнесенных проклятий в темноте ночи.

Я мог сказать «да».

Я хотел сказать «да».

Мне хотелось сказать Эшу, что любовь к нему подобна шраму, подобна болезни, — она навсегда со мной, я никогда от нее не излечусь, да и не хотел этого. Мне хотелось сказать ему, что я никогда не встречал никого столь же мужественного, умного, чуткого, восхитительного и опасно горячего как он, и что никогда не встречу и даже не хотел пробовать.

Хотел сказать, что я — его. Что буду принадлежать ему. Буду в его распоряжении так долго, насколько он этого захочет.

Жертва.

Но я не сказал ничего из перечисленного.

Вместо этого я произнес лишь одно слово.

— Нет.