Амур-батюшка. Книга 1

Глава тридцать пятая

Как из бездонной пропасти, Иван выбрался с конями на релку. Внизу стлалась густая мгла. Льда амурского не было видно: казалось, что там провал. Тускло светила луна, и зеленоватый свет ее кругами расходился по туману. Лишь кое-где, как майские светляки, сквозь мглу просвечивали торосники.

Иван затрусил в распадок. Иззябший и уставший, поглядывал он на огонек своей избы.

«Однако, добрался, — подумал он, слезая с коня, — сам жив, лошади целы, ружье, меха, серебро привез и опять же не без золотишка». Нагрузившись тюками, Иван вошел в избу. Смрадный, жаркий воздух охватил его. У нар собрались бабы-переселенки. Сначала он ничего не понял. И вдруг заметил, что посреди избы к потолку подвешена зыбка.

— Вот и тятька приехал! — радостно воскликнула Наталья Кузнецова.

В тот же миг слабо закричал ребенок. Бабы обступили Ивана со всех сторон.

— Гляди-ко… На-кось тебе дочь-то, — приговаривала Наталья, поднимая младенца.

«Вот бабы, чем радуют!» — подумал Иван, удрученный тем, что родилась дочь, а не сын.

Но едва глянул он на крошечное опухшее личико и увидел в нем знакомые бердышовские черты, как доброта и жалость прилили к сердцу.

— Ах, ты! — покачал он головой, еще не решаясь тронуть ребенка.

— Чего боишься? Бери, твое, — заговорили бабы.

Анга застонала.

— Что с ней?

— Болеет, — сказала бабка Дарья. — На снегу, в лесу рожала-то, что с ней сделаешь! Девчонка прибежала, кричит в голос: «Тетка помирает!..»

Дельдика, вытянув шею, молча и серьезно смотрела на Ивана, желая, видимо, узнать, понравится ли ему девочка и что он станет с ней делать.

— Пошли в тайгу, в самую чащу, — продолжала старуха, — а у нее там балаган налаженный. Она родила и лежит без памяти. Видишь, по своему обычаю, значит, рожала.

Иван подсел на край нар, взял жену за руку и что-то сказал ей. Анга всхлипнула. На потном лице ее появилась плаксивая улыбка. Иван погладил ее горячую руку, перебрал пальцы в толстых серебряных кольцах.

— Не помрет, — молвила старуха.

Наутро Анге полегчало. Иван выпарился в печке, выкатался в снегу и, красный, как вареный рак, завтракал калужьей похлебкой.

Пришли мужики.

— Как дочь назовешь?

— У нас тетка Татьяна была, не шибко красивая, но ума палата. Татьяной назову. Ну, а вы как пасху справляли?

— Водки не было, — отвечал Тимошка. — Хуже нет, трезвый праздник. А ты спирту привез?

— Нету спирта. В Николаевске и спирт выпили и духи. Матросы платят рубль за флакон и пьют. Китайцы сверху везут туда ханжу. Находятся и русские мужики, что за сотни верст везут в город бутылку водки, только чтобы нажиться. У кого с лета остался спирт, те… Там харчи шибко дорогие. Людей не хватает. Казна и купцы большие деньги платят. Город строят, пароходы собирают. Там каторжане, солдаты, матросы.

За чернобурок Иван отдал Егору сорок рублей.

— А Галдафу мне восемь целковых не пожалел, — угрюмо сказал Егор, забирая деньги.

Все засмеялись.

— Я твои шкурки продал в Николаевске американцам. У них там магазин. Чего только нету! Товару, что стены трещат. Я всегда к ним заезжаю, другой раз ночую у них… Ружье купил у американца. Там есть один американец, у него жена — поповна, сам он был матросом на китобойном судне. Корабль их разбился у наших берегов, все утонули, а он в России остался и стал от своих купцов торговать. У попа дочь высватал… Оружье у них шибко хорошее, — показал Иван новенький винчестер.

В те времена винчестер с магазинным затвором был редкостью, самой последней новинкой, однако мужики особенно не удивлялись устройству американского ружья, полагая, что здесь, возможно, вообще заведены такие винтовки.

— Ты уж из него стрелял кого-то, — заглянул Федор в дуло.

— Как же, испробовал, — усмехнулся Иван, и глаза его заиграли. — С такого ружья не хочешь, да попадешь в кого-нибудь, жалко не стрелить.

— Паря, с американцами сдружишься, они тебя до добра не доведут…

— Это баловство одно, а не ружье, — сказал дед Кондрат. — В нашу пору таких не было, а били метче. Люди были здоровее, глаз имели верный, глаза у них не тряслись, руки не тряслись, воровали меньше.

При виде иностранного ружья Егор невольно вспомнил Маркела Хабарова — тому ружье запретили делать, а самого за то, что он придумал новое устройство охотничьей винтовки, поставили сплавщиком на плоты.

Солнце просвечивало далеко сквозь голоствольную чащу; как метлы на белых черенах, стояли желтые березы.

— Ручьи играют… забереги есть, — сказал Тимоха.

— Я уж поплавал по дороге.

— Вчера вон те пеньки выворотил, — с гордостью показал Егор вздыбленные, дымившиеся корневища. — Таял землю огнем, а потом уж их легко драть.

— Пойдемте к Пахому, — звал Федор.

Он рассказал Бердышову про случай с мукой, как Бормотовы отказались от помощи.

В землянке Бормотовых на столе и на лавках лежали куски рубленого кабаньего мяса.

— Парень у нас охотничает, — рассказывал Пахом. — Ружье ему отдали. Сами не можем…

— Ходить-то?

— Чего ходить-то! И прицела взять не можем, дрожь в руках. Хоть зверь в избу заходи, ничего не сделаем!

— А ты, Илюшка, и рад, что ружье тебе теперь дали? И слава богу, что отцы свалились?

— Рад-то он, верно, рад. Только, видишь, порох-то мы извели, — продолжал бородатый дядя Тереха. — Ты бы хоть немного одолжил.

— Это можно.

— А ты думаешь, пароходом доставят провиант?

— А почему у лавочника не возьмешь?

— Злодеи они. Девку от отца с матерью отнять хотели. А потом муку присылают. Такой тебе зря муки не пошлет. Девка-то тихая, ладная девка, все услужить хочет…

— Федор-то говорит: «Не трусь!» А нам, видишь, не боязно, да зачем же от злодеев хлеб-то принимать?

— А парень кабана запорол нынче, — перебил брата Пахом. — Мясо есть, даст бог, не околеем.

— Как же ты заколол зверя? — обратился Иван к Илюшке, молча сидевшему в углу.

Парень вдруг ухмыльнулся, надел шапку и ушел.

— Что это с ним?

— Сейчас покажет, — слабо оказал отец.

Илюшка принес самодельную деревянную пику.

Мужики засмеялись:

— Вот дубина ладная!

Они, казалось, не придавали никакой цены Илюшкиной охоте и смотрели на его пику, как на пустую забаву, чудачество.

Иван оглядел палку и покачал головой. Он понимал, какую храбрость и силу нужно иметь, чтобы убить такой штукой кабана.

— Он ее под вид гольдяцкой геды произвел, — объяснял Пахом, — только без железа.

— Как же ты колол?

— Пырнул… Как дал ему вот под это место!

— А он как дал бы тебе клыками… Что тогда?

Илюшкино лицо вытянулось, нижняя губа вывернулась, брови полезли на лоб, парень затряс головой, словно удивляясь, что могло бы с ним случиться. Предположение, что кабан мог ударить его клыками, показалось ему смешным.

— Давно бы ружье надо Илюшке отдать, — сказал Егор, — пока порох был. А то зря спалили.

— Кто же знал, что у него такая способность?

— Мы с матерью все ругали его, что в тайгу бегает. Признали уж, когда пороха не стало.

— Кто же обучил тебя копье сделать?

— А про него я в гольдяцкой сказке слыхал. Санка рассказывал. Они с гольдами на охоту ходили. Я за выворотень спрятался, кабан-то набежал.

— В первый-то раз в ухо угодил? — с живостью расспрашивал Иван.

— Свежинкой поделимся, — говорил Пахом.

— Вечером приходи, — сказал Бердышов. — Выпьем.

— На радостях-то…

— Попа нет, вот беда.

— Сами окрестим.

Пахом послал Бердышовым кабанины. Иван прислал ему пороха и кулек муки.

В сумерки мужики пили ханшин.

— Проздравляем, Анна Григорьевна, — кланялся Пахом.

Иван качал младенца и что-то бормотал то по-русски, то по-гольдски.

Мужики допоздна играли в карты.

подпевал Иван. — Первые два года мужиков кормит казна. Они в это время в карты играют — так тут заведено. Вам амурские законы надо знать.

— Теперь такого правила нету, — ответил Егор. — Нынче шибко не помогают — сам себя прокорми.

— Беда, копейку продул. С вами играть — без штанов останешься!

крыл Иван Тимошкину семерку.

— С тебя копейку выиграл. Слышишь, моя дочь голос подает? Что, тятьку надо? Девка у нас на бабушку Бердышиху походит. Я, на нее глядя, своих нерчинских стал вспоминать, а то было совсем забыл.