Аналитическая философия

8.1 Стандартная семантика Д.Дэвидсона

Работа Дональда Дэвидсона в философии языка сфокусирована на развитии такого подхода к теории значения, который был бы адекватен естественному языку. Представление Дэвидсона о семантической теории развито на основе унаследованной от Куайна холистической концепции лингвистического понимания: теория значения для языка является теорией, которая позволит нам дать для каждого действительного и потенциального предложения рассматриваемого языка теорему, которая определяет то, что каждое предложение означает. На этом основании теория значения для немецкого языка, данная по-русски, должна произвести теоремы, которые объяснят немецкое предложение «Schnee ist weiss»392 как означающее, что снег является белым. Наша теория языка должна быть такой систематической теорией конечной структуры языка, которая позволяет понять любое и каждое его предложение. Поскольку число потенциальных предложений на любом естественном языке бесконечно, теория значения для языка, который употребляется существами с конечными возможностями – такими, как мы сами, – должна быть теорией, которая может производить бесконечное количество теорем (одну для каждого предложения) на основе конечного множества аксиом. Действительно, любой язык, который может быть усвоен нами, должен обладать структурой, которая пригодна к такому подходу. Следовательно, обязательство к холизму также влечет за собой обязательство к композициональному подходу, согласно которому значения предложений зависят от значений их частей, то есть от значений слов, которые формируют конечную основу языка и из которых состоят предложения. Композициональность не ставит под угрозу холизм, так как она не только следует из него, но и, согласно подходу Дэвидсона, индивидуальные слова могут рассматриваться как значащие только постольку, поскольку они играют роль в целых предложениях. Таким образом, в центре теории значения Дэвидсона находятся предложения, а не слова.

А если каждому предложению языка, в котором рассматривается истина, соответствует некоторое Т-предложение (предложение, определяющее условия истинности), то полная совокупность Т-предложений точно устанавливает экстенсионал (среди предложений) любого предиката, играющего роль слов «является истинным» – такова формулировка исходной интуиции Дэвидсона. Эта мысль уже вошла в классику англоязычной философии, хотя до сих пор вызывает дебаты. Привлечение понятия истины для объяснения значения отсылает нас прежде всего к классическому вопросу философии языка: в чем состоит значение языкового выражения – в однозначном соответствии обозначаемому объекту (или событию, или положению дел), обусловленном природой самого этого объекта и/или выражения, или же в договоренности между людьми о том, что таким-то выражением мы будем называть такой-то объект или положение дел?

С точки зрения большинства философов-аналитиков, включая Дэвидсона, значения конвенциональны. Перефразируя Кронекера, можно сказать, что только такие слова, как OM или hashem, придумал Господь Бог, остальное – дело рук человеческих. Традиционный спор между «натуралистами» и «конвенционалистами» восходит еще к диалогу Платона «Кратил». Натуралист Кратил утверждает, что в словах отражается «естественное сходство» между формой слова и изображаемой им вещью; возражающий ему конвенционалист Гермоген, напротив, говорит, что «какое имя кто чему-либо установил, такое и будет правильным»393. Так каково же соотношение между языковым значением как условиями истинности – в частности, непосредственного соответствия действительности («аристотелевой истинности», как ее называл Тарский) – и как договоренностью между людьми – членами языкового сообщества, т.е. языковой конвенцией?

Теория значения Дэвидсона объясняет значения выражений холистически через взаимосвязь выражений в пределах структуры языка в целом. Следовательно, теория значения того вида, который предлагает Дэвидсон, будет бесполезна для понятия значения как некоторой дискретной единицы (будь то детерминированное ментальное состояние или абстрактная «идея»), к которой имеют референцию значащие выражения. Одно из важных следствий этого состоит в том, что теоремы, которые произведены в соответствии с такой теорией значения, не могут быть поняты как теоремы, которые связывают выражения и «значения». Вместо этого такие теоремы будут связывать предложения с другими предложениями: они будут связывать предложения на языке, к которому теория применяется («объектный язык») с предложениями на языке, в котором изложена сама теория значения («метаязык») таким способом, что последний эффективно «дает значения» или переводит первый. Можно было бы предположить, что способ получать теоремы этого вида состоит в том, чтобы принять общую форму теорем "s значит, что p", где s называет предложение объектного языка, а p является предложением метаязыка. Но такой путь циркулярен, поскольку здесь уже содержалось бы исходное допущение о том, что мы можем дать формальную теорию соединительной связки «значит, что» – а это не только маловероятно, но, кроме того, это уже использует понятие значения, хотя именно это понятие (по крайней мере, поскольку оно применяется в пределах специфического языка) теория и стремится объяснить. Именно в этом пункте Дэвидсон обращается к понятию истины, так как истина, по его мнению – более прозрачное (или, скорее, менее непрозрачное) понятие, чем понятие значения. Более того, определение условий, при которых предложение является истинным – это также и способ определения значения предложения. Таким образом, вместо "s значит, что p", Дэвидсон предлагает в качестве модели для теорем адекватной теории значения схему

s истинно, если и только если p".

Использование бикондиционала «если и только если» здесь чрезвычайно важно, поскольку гарантирует истинно-функциональную эквивалентность предложений s и p, то есть это гарантирует, что они будут иметь идентичные истинностные значения). Теоремы теории значения Дэвидсона для немецкого языка по-русски будут, таким образом, иметь форму предложений типа «„Schnee ist weiss“ истинно, если и только если снег белый».

Одно из больших преимуществ этого предложения – то, что оно позволяет Дэвидсону соединить его теорию значения с уже существующим подходом к теории истины, а именно развитым Тарским. Теория истины Тарского была первоначально построена не как общая теория природы истины, а скорее как способ определения предиката истины, поскольку он применяется в пределах формального языка. Требование, что адекватная теория истины должна быть способна дать T-предложение для каждого предложения объектного языка, составляет сущность «Конвенции T» Тарского – требования, которое ясно соответствует холистическому требованию, выдвигаемому Дэвидсоном для адекватной теории значения. И так же, как теория значения Дэвидсона трактует значения целых предложений как зависящие от компонентов этих предложений, так и теория истины Тарского определяет истину рекурсивно в том, что она трактует истину сложных выражений как зависящую от истины более примитивных выражений. Формальная структура, которую здесь строит Тарский, идентична той, которую Дэвидсон приводит как основание для теории значения: теория истины Тарского может давать для каждого предложения объектного языка T-предложение, которое определяет значение каждого предложения путем определения условий, при которых оно является истинным. Дэвидсон показывает, каким образом выполнение Конвенции T может быть рассмотрено как основное требование адекватной теории значения.

Итак, теория значения представляется Дэвидсону не чем иным, как метаязыком для объектного языка L. Определение истины, сформулированное в этом языке, дает необходимые и достаточные условия, при которых истинно любое предложение объектного языка, а дать условия истинности и есть установить значение предложения. С такой точки зрения, знать семантическое понятие истины для языка значит знать, что такое для предложения – любого предложения – быть истинным, а это равносильно пониманию языка.

По мнению Дэвидсона, семантическая теория должна дать нам значение каждого «независимо значащего выражения». Последние идентифицированы с предложениями, а не с терминами – словами или морфемами, как это происходит в лингвистической семантике, более прямо в этом отношении следующей обыденному здравому смыслу. Что касается других языковых единиц, не предложений, а отдельных выражений, которые могут быть частями предложения, то они, согласно Дэвидсону, имеют значение только в составе предложения и относительно них теория значения должна дать ответ на вопрос: как зависят от их значений значения предложений. Слова признаются значащими выражениями постольку, поскольку предложения состоят из слов, а значение слов заключается в том систематическом вкладе, который они вносят в значения тех предложений, частями которых они являются. Семантика Дэвидсона не сообщает нам, например, что означает слово «хороший», но анализирует такие предложения как «Она – хорошая актриса», чтобы отличить их от «Она – англоговорящая актриса» таким способом, чтобы однозначно дать понять, излагая их логическую форму, почему из второго предложения следует «Она говорит по-английски», но первое предложение не влечет за собой «Она хороша». Задача Дэвидсона – дать теорию логической или грамматической роли частей определенных типов предложений, которая будет совместима (consistent) с отношениями логического следования между такими предложениями и с тем, что известно о роли этих же частей предложений или слов в других типах предложений. Это то же самое, что показать, как значения таких предложений зависят от их структуры, поэтому задача раскрытия логической формы – центральная задача семантики. Поскольку каждый язык имеет конечное число элементов, слов и типов фраз, Дэвидсон надеется, используя связи этих повторяющихся элементов – как в аксиомах, так и в теоремах – дать значение бесконечно большого числа предложений, которые содержатся в языке.

Концепция Тарского, по мнению Дэвидсона, позволяет ответить на этот вопрос, поскольку для этого теория значения должна только включать в себя рекурсивное определение истины-для-L, которое определяет предложение как истинное тогда и только тогда, когда оно выполняется всеми объектами. Это выполнение, или выполнимость (satisfaction) предложения объектами есть характеристика предиката предложения («…бел»), который еще Фреге определил как функцию, и это определение было принято, в частности, Тарским. Объекты, которые выполняют предложение (делают его истинным), составляют объем термина (предиката предложения). Пропозициональная логика показывает, как истинностное значение выражения "p или q" может быть получено из истинностных значений "p" и "q"; Тарский показал, как истинностное значение открытых предложений, содержащих свободные переменные, зависит от их выполнения упорядоченными последовательностями – например, открытое предложение формы "x – отец y", выполняется такой упорядоченной последовательностью как < Герцог Эдинбургский, Принц Чарльз >. По мнению Дэвидсона, таким образом можно связать значения употребляемых нами слов (то есть их буквальные семантические свойства, включая истинность) с той целью, для достижения которой мы их употребляем (например, для того, чтобы высказать истину). Так концепция Тарского – теория истины для квантифицированных предложений – позволяет ответить на вопрос, как значение предложения зависит от значений его частей.

Дэвидсон стремится дать такую же строгую экстенсиональную теорию, как и Тарский. Аксиомы определения истины Тарского содержат только такие выражения как «класс», «последовательность», «предложение», «структурное описание». Для того, чтобы развивать подобную строгую теорию значения, мы должны сначала, по Дэвидсону, обнаружить некоторое свойство "T", характеризующее те предложения, которые "означают что p" (на специфическом языке L) и затем обнаружить некоторые не-интенсиональные отношения между предложениями с таким свойством и непосредственно самим p. Мы можем сделать это, заменяя «если и только если» на «означает» и «истинный» на "T". Таким образом мы приходим к предложениям истины Тарского – «Снег бел» является истинным предложением (в данном случае русского языка), если и только если снег бел.

Основные технические положения условие-истинностной семантики Дэвидсона заключаются в следующем. Согласно Тарскому, удовлетворительная теория истины для языка L должна полагать, что для каждого предложения s из L существует теорема формы "s истинно, если и только если р", где "s" заменяется описанием s, а "р" – самим s (или, предположим, переводом s на тот язык, совокупность всех тривиально истинных предложений которого единственным образом определяют объем понятия истины для его носителя, если L не является таковым)394. Отвлекаясь от собственно определения истинности, такая теория (Т-конвенция) воплощает нашу интуицию о том, как должно использоваться понятие истины применительно к языковым выражениям. Тогда требование к семантической теории языка L состоит в следующем: без обращения к каким-либо дальнейшим семантическим понятиям теория накладывает на предикат "является Т" ограничения, достаточные для получения из схемы Т всех предложений, в которых s замещено структурным описанием предложения, а р – самим предложением. Список T-предложений составляет полное описание значений объектного языка395. Отсюда мы можем воспользоваться формальными ресурсами теории Тарского, включая методы доказательства T-предложений.

Весьма сильное требование Дэвидсона здесь состоит в том, что мы должны в деталях представлять себе, как истинностные значения предложений языка связаны с их структурами, почему из одних предложений следуют другие, и как слова выполняют свои функции посредством отношений к предметам в мире396.

Тарский считал, что строгое определение истины возможно только для формальных языков, а применение его теории к естественным языкам невозможно потому, что

это привело бы к семантическим парадоксам;

естественные языки содержат нередуцируемые индексальные выражения, не указывающие те объекты, которые выполняли бы их. Иными словами, в его теории есть место для выражений «Книга украдена» или «Все книги украдены», но не для «Эта книга была украдена», поскольку у нас не будет никакого способа оценки истинности последнего предложения, если мы не присутствовали при его произнесении и, следовательно, не знаем, о какой именно книге идет речь и на какое именно время указывает слово «была».

Однако Дэвидсон полагает, что семантика, основанная на определении истины Тарского, возможна и для естественных языков. Самые общие возражения против использования семантической концепции истины для построения теории значения касаются прежде всего того, что такая теория должна использовать в качестве базисного термина, т.е. такого, посредством которого определяются и вводятся все остальные, понятие истины, тогда как в самой теории Тарского это понятие определяется через понятие выполнимости. Однако последнее сводится к еще более онтологически несвободному понятию денотации, поскольку то, что объект выполняет предложению (предикатной функции) означает в обычном понимании только то, что в данном случае в предложении определенная его часть, представленная субъектным термином, указывает на данный объект и ни на какой другой, когда предложение истинно. Между тем понятие денотации само нуждается в адекватном определении, и Дэвидсон считает, что теорию значения нельзя на нем основывать. Здесь и привлекается дополнительный критерий – структура языка, межконцептуальные связи, которые также должен знать говорящий, вместе с Т-схемой для этого языка, чтобы понимать значения его предложений: референциальная часть вклада в условия истинности предложений L, таким образом, в семантике Дэвидсона объясняется через наличие концептуальной системы.

Дэвидсон выходит из затруднения, излагая T-предложение таким образом:

«Эта книга была украдена» истинно (в том естественном языке, которому принадлежит это предложение) как (потенциально) произнесенное индивидом p в момент времени t, если и только если книга, демонстрируемая p в t, украдена до t.

Это положение характерно для Дэвидсона. С левой стороны, как у Тарского, находится предложение языка, подвергаемого семантическому исследованию, а с правой стороны – предложение на языке теории397. Язык теории не содержит кавычек и не отсылает к «значениям», «смыслам» или подобным интенсиональным выражениям; в то же время он проясняет логическую форму исходного анализируемого предложения и таким образом вносит вклад в наше понимание его значения. Это метод Тарского, но с изменениями: анализируемое предложение рассмотрено как акт речи, а язык теории все еще содержит индексальные выражения – "книга, демонстрируемая p". Мы можем понимать такие предложения только в том случае, если мы понимаем значение их составных частей. Но если части предложений имеют значение только в силу их «систематического вклада в значение предложения, в которое они входят», то мы получаем порочный круг: чтобы понимать предложение, мы должны знать значение его частей, а чтобы понимать части, мы должны понять предложение. Это соображение приводит Дэвидсона к защите холизма: согласно его точке зрения, мы можем дать значение любого предложения (или слова) языка, только давая значение каждого предложения (и слова) этого языка. Тогда никакое отдельное T-предложение не дает нам значение предложения, к которому оно относится – скорее оно, наряду с его доказательством (посредством логической классификации элементов предложения), сообщает нам нечто, что мы должны знать, чтобы понять ту роль, которую этот вид предложения играет в нашем языке.

Здесь возникают три вопроса.

Почему обычный носитель языка вполне успешно понимает его выражения, хотя у него вовсе нет полной теории его языка? Дэвидсон, конечно, не утверждает, что носитель языка знает такую теорию, но требование знания Т-конвенции предъявляется для ограниченного фрагмента языка, а у носителя языка нет теории и для такого фрагмента тоже.

Каким образом мы можем знать, является ли некоторое используемое в теории T-предложение самостоятельно истинным?

И наконец, даже если мы знаем, что наше T-предложение истинно, каким образом мы можем знать, что оно дает нам значение выражения, о котором оно заключает?

Дэвидсон утверждает, что он не выдвигает теорию того, как мы обычно изучаем или интерпретируем наш собственный или другой естественный язык. Его теория не содержит никакой отсылки к психологии или даже к эпистемологии: для него вопрос состоит в том, какая теория могла бы сообщить нам, что когда некий Курт (носитель, соответственно, немецкого языка) «при правильных условиях» произносит слова «Es regnet», то он сказал, что идет дождь, и каким образом мы могли бы знать эту теорию398.

Однако когда эти требования выполнены, т.е. когда мы все это знаем, тогда мы должны быть способны интерпретировать утверждение Курта в некотором таком смысле, в котором сам он не может его интерпретировать: мы будем знать, например, что по-русски его слова означают «Идет дождь». Наша интерпретация обнаружила бы такие признаки значения этого предложения, которых Курт не знает. Это возражение особенно ясно в случае с предложениями полагания, влекущими за собой известные семантические проблемы: если Курт говорит «Ich glaube das es regnet», то наша интерпретация с помощью Т-предложения может нарушить истинность анализируемого предложения.

Второй вопрос – каким образом мы можем знать, что наше T-предложение истинно – возникает из того обстоятельства, что когда теория истины используется как теория значения, то мы больше не можем, как Тарский, просто постулировать, что предложение языка теории должно быть «адекватным переводом» анализируемого предложения: ведь если мы принимаем, что "является адекватным переводом s" эквивалентно "имеет то же самое значение, что и s", то одинаковость значения – это именно то, для объяснения чего мы пытаемся использовать теорию истины. Предположим, что наше анализируемое предложение – «La neige est blanche», а предложение языка теории – «Снег бел»; тогда получаем: «La neige est blanche» истинно по-французски, если и только если снег бел. Какие основания у нас могут быть для такого заключения? Исходная позиция Дэвидсона – это позиция исследователя, создающего теорию значения для своего собственного языка – одного, и притом уже известного, языка, а не для иностранного языка, не для многих языков. Однако, отвечая на критику, он должен был дать объяснение того, как, рассматривая предложения иностранного языка, мы можем знать, что Т-предложения, которые подтверждают теорию, сами являются истинными, и каким образом нам может быть известно, что это именно Т-предложения. Дэвидсон отвечает (в духе Куайна, но не используя его эпистемологию), что суть вопроса в том, при каких условиях Курт произносит «Es regnet». Если он говорит это, когда идет дождь, то для нас очевидно следующее:

что Курт принадлежит к немецкому языковому сообществу,

что Курт считает истинным, что «Es regnet» в субботу в полдень

и что около Курта в полдень идет дождь.

В совокупности это составляет свидетельство очевидности (evidence) для T-предложения

«Es regnet» истинно в немецком языке, когда оно произносится индивидом x во время t, если и только если около x в момент t идет дождь.

Таким образом, Дэвидсон принимает (но только в этом отношении) традиционный дескриптивный подход к языку, восходящий к тем лингвистам, на которых ориентировался Куайн – Л. Блумфилду и Э. Сепиру. Но здесь все еще можно возразить, что Курт может ошибаться, лгать и т.п., и не только Курт, но и любой другой член языкового сообщества, в чьих словах мы ищем поддержки свидетельству очевидности вида «Фриц принадлежит к немецкому языковому сообществу и говорит, что...» Контраргумент Дэвидсона таков: если мы не можем интерпретировать речевое поведение индивида как раскрытие множества полаганий – в значительной степени последовательного и истинного по нашим собственным стандартам, – то у нас нет никаких причин считать этого индивида рациональным, обладающим полаганиями, или что-то говорящим – то есть владеющим языком, в отличие от способности издавать звуки.

Наконец, третий вопрос: действительно ли T-предложение автоматически дает значение анализируемого предложения? Дэвидсон признает, что если бы семантически важно было только истинностное значение, то T-предложение для «Снег бел» могло бы также сообщать, что «Снег бел» истинно только если трава зелена или если 2+2=4. Поскольку, согласно экстенсиональной логике, любое истинное предложение может быть заменено на любое другое истинное предложение без изменения истинностного значения сложного предложения, в которое оно входит. Это не представляло проблемы для Тарского, потому что он постулировал, что предложение подлежит переводу. Покольку Дэвидсон не может просто постулировать это, то ему остается лишь надеяться, что удовлетворительная теория истины не будет порождать такие аномальные предложения. Но эта надежда еще не позволяет нам идентифицировать T-предложения с предложениями, которые дают значение. Список истинных T-предложений для объектного языка должен давать теорию значения как теорию того, что означает каждое предложение объектного языка. Однако этого не происходит, если мы предположим, что условия истинности могли быть определены произвольно. В принципе можно было бы назначить любое условие истинности для любого истинного предложения объектного языка по неадекватному критерию; можно назначить одно единственное истинное условие истинности (например, снег бел) к каждому истинному предложению объектного языка, и одно единственное ложное условие истинности (например, снег фиолетов) к каждому ложному предложению объектного языка. Следовательно, теория должна располагать некоторыми дополнительными ресурсами для того, чтобы не повлечь за собой подобное абсурдное последствие.

Контраргумент здесь приводит нас к реальному способу, которым существует естественный язык. Для того, чтобы понять, почему концепция значения как условий истинности не повлекла бы за собой указанное абсурдное последствие, необходимо иметь в виду, что реальные естественные языки содержат бесконечное множество предложений. Очевидно, что дать полный список T-предложений для таких языков невозможно, потому что мы не могли бы знать такой бесконечный список. Тогда мы должны признать, что то, что мы (в действительности) знаем – это не что иное, как конечный список слов и способов их сочетаний. Этот список таков, что мы можем определять значения бесконечного множества предложений, состоящих из сочетаний слов. Другими словами, то, что мы в действительности знаем —это аксиоматическая теория с конечным числом аксиом, где все возможные T-предложения языка потенциально выступают как теоремы. Таким образом, наше понимание предложений нашего языка состоит в нашем формировании теории, дающей T-предложения.

Поскольку такая теория способна дать T-предложения для всех предложений языка, то она может рассматриваться как ошибочная в отношении некоторой реальности, но тем не менее быть релевантной для любого конечного множества предложений, удовлетворяющих некоторой очевидности. Во всяком случае, теория, которая пытается объяснять значения предложений их условиями истинности в пределах репрезентационистского подхода, опираясь на референцию и правильность предикатов, будет работать только в той мере, в какой язык является экстенсиональным.

Итак, по мнению Дэвидсона, его теория находится в рамках семантической теории истины Тарского – или, по крайней мере, очень хорошо согласуется с ней. В самом деле, предъявленное Дэвидсоном требование выводимости Т-предложений формально совпадает с требованием, сформулированным Тарским для понятия истины в формализованных языках. Вместе с тем, как мы видели, у Дэвидсона Т-предложения призваны играть роль, в некотором смысле противоположную той роли, которую они играют в теории истины Тарского399. Цель, которую ставил перед собой Тарский, заключалась в том, чтобы дать «содержательно адекватное и формально корректное» определение истины для формализованных языков. И напротив, в условие-истинностной теории значения предикат «истинно» рассматривается как исходное, а не определяемое в рамках теории понятие. Если Тарский анализирует концепцию истины, обращаясь (в Т-конвенции) к теории значения, то Дэвидсон рассматривает концепцию истины как исходное примитивное понятие и пробует, «детализируя структуру истины, добраться до значения». Предполагая, что понятие истинности уже задано предварительно, Дэвидсон использует построение Тарского для формулировки требований, предъявляемых к теории значения: если дано предложение S языка L, то утверждение о его значении вида "S значит P" может быть заменено соответствующим Т-утверждением.

Тем не менее, язык, о котором идет речь у Тарского – формальный, а не естественный язык, и, соответственно, его употребление регулируется ad hoc’овой, а не тотальной, т.е. заключенной между всеми членами языкового сообщества, конвенцией. Последняя очевидным образом отличается по форме от первой: она не была заключена явно, не ограничена во времени и т.д. Поэтому уместно задать следующий вопрос: что происходит с Т-конвенцией при использовании определения истины в духе Тарского для определения значения в естественном языке?

Если семантическая теория должна иметь форму теории, определяющей условия истинности для анализируемых предложений языка, то знание семантического понятия истины для языка L означает знание того, что означает для предложения s языка L быть истинным. С точки зрения Дэвидсона, если мы характеризуем предложения только по их форме, как это делает Тарский, то возможно, используя методы Тарского, определить истину, не используя семантических концепций. Вместо точного определения истина характеризуется конечным множеством аксиом. Теория значения при этом рассматривается в качестве системы утверждений, предназначенных ответить на вопросы об отношениях друг к другу языковых выражений, тогда как теория истины выступает в качестве теории референции, т.е. системы утверждений, предназначенных ответить на вопросы об отношениях языковых выражений к миру.

Однако объяснение с помощью концепции значения как условий истинности того способа, которым выражения естественного языка указывают на свои референты, сталкивается с трудностями в референциально непрозрачных контекстах. Распространение Т-теорий на модальные и косвенно-речевые контексты, естественный язык в целом обнаружило их ограниченность, состоящую в том, что концепция значения как условий истинности оказалась не в состоянии обеспечить референцию в такого рода контекстах в силу нарушения принципа подставимости тождественного. Контексты с ложной подставимостью тождественного не подлежат квантификации и определяются как референциально непрозрачные: переменные в этих контекстах находятся не в указательных позициях.

Поскольку концепция значения как условий истинности стремится к тому, чтобы положения теории давали знакам верные референции – а это намерение равносильно требованию, чтобы они демонстрировали значение выражений, – постольку она содержит явную или неявную отсылку к «способу, которым дается референт» (Фреге), т.е. постольку в концепции значения как условий истинности явно или неявно предполагается, что T-теории могут предоставлять больше, чем сами по себе истинностные условия выражений, а именно, что они могут предоставлять истинностные условия в таком аспекте, который «показывает» или «отображает» значения выражений. Для этого может утверждаться, что в то время, как два выражения имеют один и тот же референт, подобно «Цицерон» и «Tуллий», они имеют отличные друг от друга значения, так как выражения имеют различные режимы, или алгоритмы представления, т.е. они представляют референт «Цицерон/Tуллий» различными способами. Поскольку «Цицерон» и «Tуллий» имеют различные значения, то, например, в убеждениях кого-то, кто полагает, что Цицерон был лыс и что Tуллий был кучеряв, может не содержаться противоречия.

Возникающие в этой связи вопросы таковы: могут ли T-теории работать с подобными интенсиональными контекстами, т.е. представляют ли теоремы такой теории только референты выражений, или также и значения? Правая сторона T-предложения отсылает к выражению слева: каков характер этой отсылки? Простое ли это указание или же эта ссылка может до той или иной степени показывать или отображать некоторое значение?

Прояснение этих вопросов связано с определением условий адекватности, которые теория истины должна выполнять для того, чтобы функционировать как теория значения, пригодная для интерпретации выражений языка L400. В таком случае, если T-теория предназначена служить теорией значения, то она должна быть T-теорией такого вида, которая может отображать значения. В противном случае следует отклонить условия адекватности. Согласно Т-конвенции Тарского, критерием адекватности теории будет то, следуют ли из нее все Т-предложения401, но мы очевидно не можем задать такое следование для интенсиональных контекстов. Адекватная T-теория для субъекта A будет содержать теоремы (1) – (2), но не теоремы (3) – (4).

(1) «Цицерон лыс» – истинно ттт Цицерон лыс

(2) «Tуллий лыс» – истинно ттт Tуллий лыс

(3) «Цицерон лыс» – истинно ттт Tуллий лыс

(4) «Tуллий лыс» – истинно ттт Цицерон лыс

Если субъект A полагает, что Цицерон лыс, но не что Tуллий лыс, то T-теория, порождающая теорему (3), будет неправильно характеризовать семантическую компетенцию А. Опасность введения (3) в семантическую теорию для А состоит в том, что это ведет к неправильной атрибуции суждения в следующем виде:

(a) А полагает: «Цицерон лыс»;

(b) А полагает, что «Цицерон лыс» – истинно (из (a) и допущения о рациональности А);

(с) А полагает, что «Цицерон лыс» истинно ттт Tуллий лыс (посредством гипотезы);

(d) А полагает: «Tуллий лыс» (из (b), (с), и предположения о замкнутости выражения)402.

Шаг (с) основан на предположении о том, что А фактически принимает за истину теоремы T-теории. Это предположение исходит из того, что А, не обладая специальными семантическими познаниями, имеет тем не менее некоторые убеждения (по крайней мере, делает заключения) относительно теорем T-теории определенного вида. Поскольку нельзя сказать, что А (не семантик) обладает отчетливыми знаниями по этим вопросам, то отсюда следует, что А должен обладать некоторым неявным знанием о (3).

Допущение о том, что введение (3) будет позволять нам выводить (d), требует обоснования важного предположения, задействованного в приведенном рассуждении: приписывает ли теорема (3) субъекту больше семантических знаний, чем (1)? Ведь утвердительный ответ на этот вопрос (по крайней мере, в категориях «классической аристотелевой» теории истины) означал бы, по сути, отказ от представления об аксиомах и теоремах T-теории как о предложениях, изоморфных аксиомам и теоремам любой другой науки. В самом деле, при рассмотрении предложений других наук (научных языков) способ представления классификаций (законов) не имеет для нас важности в том смысле, что мы не выводим, например, свойства атомов из названий элементов. Убеждение в том, что свойства атомов элемента не изменятся при переименовании элемента, как не меняются они при склонении и других изменениях названия элемента в процессе речи, характеризует позитивное научное знание в его наиболее существенных основаниях. И если мы пытаемся строить семантическую теорию на таких основаниях, то она не должна быть чувствительна к имени, которое мы даем семантическому значению, подобно тому, как экономические законы не чувствительны к разновидностям валют, а геологические – к названиям минералов и именам горных хребтов. А поскольку теория представляет собой разработанную структуру с большим числом следствий, постольку эти следствия должны включать как можно больше явлений. В теориях истины к явлениям относится событие, фиксируемое Т-предложением; тогда, если теория истины строится по подобию научной теории, Т-предложения должны быть доказуемы.

Но в том случае, если теоремы T-теории являются частью языковых знаний говорящего, то становится релевантным тот способ, которым это знание выражается. В самом деле, если теоремы входят в языковую компетенцию субъекта, то они могут быть помыслены как встроенные в интенсиональный контекст вида «субъект знает, что...» При том, что эти контекстные среды непрозрачны, использование теоремы (1) для характеристики семантических знаний субъекта может быть адекватным, но использование теоремы (3) – нет. Поскольку эта среда непрозрачна, то теоремы (1) и (3) (и их непосредственно составляющие) не будут просто указывать на референты, но скорее будут содержать отсылку к интенсионалам. Так как интенсиональные значения (1) и (3) различны, то теоремы (1) и (3) будут в таком контексте выражать различные вещи.

Трудность здесь состоит в том, что поскольку среды, вызываемые обычным использованием контекстов вида «знает, что», референциально непрозрачны – и, следовательно, случаи (1) и (3) могут различаться, – то отношение «А знает, что b», используемое в семантической теории, не является отношением, обозначаемым этим выражением повседневного языка, но скорее техническим отношением в абстрактной логико-ориентированной теории значения. Оно отличается от обычного отношения «А знает, что b» прежде всего тем, что учитывает «неявное знание» – знание, которое субъект может не сознавать или не признавать. Не будучи семантиком, субъект без сомнения не будет эксплицитно признавать (осознавать) большинство аксиом и теорем семантической теории, однако, согласно такой теории, субъект все же будет соблюдать – и, таким образом, «знать» эти аксиомы и теоремы. Интенсиональные обороты, выражающие такое отношение, были подвергнуты Дэвидсоном запрету для языка теории значения (например, следующего вида: «Интерпретатор языка L знает, что в данной теории утверждается, что...»)403. Тем не менее нельзя отрицать, что при наличии таких радикально различающихся типов отношений, имеющих одинаковую форму «А знает, что b», интуиции относительно того, что выражается в обычной среде, неприменимы к теории значения. Невозможно представить, что в среде, вызываемой техническим отношением, теорема (3) выражает что-либо отличное от (1). В частности, можно сказать, что субъект, неявно знающий (1), должен таким образом неявно знать (3). Знания (1) и (3) выступают для субъекта способами знания друг о друге.

Предположим, однако, что мы откажемся от понятия неявного семантического знания и используем обычное отношение «А знает, что b» для характеристики семантической компетенции субъекта. Это позволяет утверждать, что теорема (3) выражает нечто отличное от (1). Но поскольку неискушенный в семантике субъект может произвольно интерпретировать фактически любое выражение, содержащее семантическую терминологию, то запрет на неявное знание исключит из теории даже выражения вида «x указывает на y» или «x выполняет P».

Поэтому семантические теории знаний субъекта о значении могут быть разделены следующим образом:

а) Теории, использующие обычное отношение «А знает, что b», будут допускать, что теорема (3) выражает нечто иное, чем теорема (1), но они будут неадекватны для обеспечения дифференцированных (пригодных для описания естественного языка) семантических теорий.

б) Теории, представляющие техническое отношение «А знает, что b» для допущения неявного знания, могут обеспечивать дифференцированные семантические теории, но в таких теориях неясно, что теорема (3) будет выражать нечто иное, чем теорема (1).

Следовательно, такая теория, которая отображала бы значение выражения, должна состоять:

а) из теорем T-теории;

б) из теории выражений, используемых в T-теоремах.

Очевидно, что такая теория более высокого порядка не является собственно T-теорией: это – T-теория, объединенная с теорией, обеспечивающей способ, которым субъект представляет истинностные условия предложения, т.е. теорией, демонстрирующей (хотя и не отображающей непосредственно) значения выражений объектного языка.

Таким образом, к семантике Дэвидсона оказываются применимы аргументы IF-семантики Хинтикки против семантической теории истины: условие-истинностная семантика – это двухплоскостная семантика, использующая метаязык для описания значений объектного языка. Концепция значения как условий истинности основана на репрезентационистском подходе к анализу языковых значений: согласно подобным представлениям, мы имеем дело с языковыми выражениями таким образом, что они указывают нам на определенные положения дел, события, факты, ситуации, принадлежащие к реальности, отличной от реальности самих предложений и систем предложений. Проблема того, как применять концепцию истины Тарского к естественному языку, оказывается зависимой от обеспечения анализа основной логической формы выражений естественного языка, который представляет их таким способом, что они подпадают под возможности полностью экстенсионального подхода, употребляющего только ресурсы квантификационной логики первого порядка. Это связано, соответственно, с двумя особенностями концепции истины Тарского: она определяет истину

на основе логических ресурсов, доступных в пределах квантификационной логики первого порядка;

экстенсионально, то есть в терминах предметов, которые выполняют выражениям —другими словами, в терминах предметов, которые подпадают под эти выражения, а не в терминах смыслов, описаний или других интенсиональных объектов.

Оба эти свойства представляют важные преимущества для подхода Дэвидсона, поскольку его отрицание существенной роли детерминированных значений в теории значения уже влечет обязательство к экстенсиональному подходу к языку. Однако эти же признаки и создают дополнительные проблемы. Дэвидсон стремится применить модель Тарского как основание теории значения для естественных языков, но такие языки гораздо богаче, чем четкие формальные системы, для которых Тарский первоначально развивал свой подход. В частности, естественные языки содержат элементы, которые требуют ресурсов вне пределов логики первого порядка или какого бы то ни было экстенсионального анализа: это косвенная речь, наречные выражения, не-указательные предложения типа императивов и т.д.

Более же общая проблема, как мы видели, здесь состоит в следующем. В то время как Тарский использует понятие сходства значения (через понятие перевода) как средство обеспечить определение истины – одно из требований Конвенции T состоит в том, что предложение с правой стороны T-предложения должно быть переводом предложения слева, – Дэвидсон стремится использовать истину, чтобы дать теорию значения. Но в таком случае он нуждается в некотором другом способе ограничить формирование T-предложений, чтобы гарантировать, что они действительно правильно определяют то, что означают предложения. Это – проблема того, как мы можем исключить T-предложения формы «„Schnee ist weiss“ истинно, если и только если трава зелена». Так как бикондиционал «если и только если» гарантирует только то, что предложение слева будет иметь то же истинностное значение, что и предложение справа, он позволит нам делать любую замену предложений справа лишь постольку, поскольку их истинностное значение идентично таковому слева. Решение этой проблемы предполагается холистическим: T-предложения должны рассматриваться как теоремы, произведенные в соответствии с теорией значения, которая была бы адекватна языку, рассматриваемому в целом. Но поскольку значение определенных выражений не будет независимо от значения других выражений (в силу обязательства к композициональности значения всех предложений должны быть даны на одном и том же конечном основании), то теория, которая дает проблематичные результаты относительно одного выражения, вероятно, даст проблематичные результаты и относительно других, и, в частности, также даст результаты, которые не выполняют требования Конвенции T.

Эта проблема также может быть рассмотрена как связанная и с другим важным различием между теорией истины Тарского и теорией значения Дэвидсона: теория значения для естественного языка должна быть эмпирической теорией – это теория, которая должна объяснять действительное языковое поведение, реальное использование языка людьми, а также она должна поддаваться проверке опытным путем. Удовлетворение требования, чтобы теория значения была адекватной как эмпирическая теория, и чтобы она была адекватна действительному поведению говорящих на этом языке, повлечет за собой также более сильные ограничения (если таковые необходимы) на формирование T-предложений.

8.2 Инструменталистская семантика (М.Даммит, Г.Кастаньеда)

Исследователи, стоящие на позициях эпистемической (верификационистской, инструменталистской) семантики, сами не употребляют этого названия. Однако речь идет о семантике, которая выделяет эпистемические элементы в составе теории значения. В естественном языке наличествуют семантически релевантные эпистемические элементы, не зависящие от обычных сфер действия пропозициональных операторов: традиционная неоднозначность, связанная со сферами действия операторов, не помогает нам найти правильную интерпретацию. Поэтому основное требование верификационистской семантики состоит в том, что мы должны включить в нашу теорию значения объяснение тех оснований, по которым мы судим об истинностных значениях наших предложений, поскольку это действительно объясняет значения выражений с учетом реальных человеческих способностей распознания истины.

Однако, то общее, что заключается в позициях таких аналитических философов языка, как Майкл Даммит404 или Гектор-Нери Кастаньеда405, состоит именно в том, что они особо выделяют эпистемические элементы в составе теории значения.

Мы уже обращались к семантике Даммита при рассмотрении его возражений против холизма; уточним, далее, ее ключевые моменты по вопросу связи истины и значения.

Даммит ставит исходные вопросы следующим образом406:

Зависит ли значение предложения от условий его истинности? Заключается ли значение слова в том вкладе, который оно вносит в детерминацию условий истинности содержащих его предложений?

Нет необходимости доказывать, что утвердительный ответ на эти вопросы выражает наиболее популярный до сих пор подход к истолкованию этого понятия, что его придерживаются те философы, которые не склонны к полному отказу от понятия значения, и что в явном виде он был выражен Фреге, Витгенштейном в его «Трактате» и Дэвидсоном. Я далеко не уверен, что этот утвердительный ответ ошибочен. Однако мне представляется совершенно несомненным, что такой ответ сталкивается с громадными трудностями, и мы не вправе давать его до тех пор, пока не покажем, как можно справиться с этими трудностями. На мой взгляд, далеко не ясно, почему мы обязаны или можем использовать в этой связи в теории значения понятие истины (или два понятия: истина и ложь) в качестве базисного: необходимо исследование, чтобы показать, что понятия истины и значения связаны так, как считал Фреге.

Так, в частности, стандартная семантика Дэвидсона, основываемая им на Тарском и возводимая Даммитом к Фреге, сталкивается с проблемами подгонки к естественному языку тех технических средств, которые были созданы Фреге и Тарским для формализованных языков. И напротив, альтернативные (неаналитические par excellence) теории значения, центральным понятием которых не является понятие истины, не вызывают принципиальных возражений.

Даммит считает, что идею о том, что значение предложения заключается в его условиях истинности, необычайно трудно выразить последовательным образом. По его мнению, философские вопросы о значении лучше интерпретировать как вопросы о понимании: утверждение о том, в чем состоит значение некоторого выражения, следует формулировать в виде тезиса о том, что значит знать его значение. Такой тезис будет примерно следующим: знать значение некоторого предложения – значит знать условия, при которых предложение истинно, однако остается неясным само понятие условий истинности. Что значит знать условия истинности предложения? Здесь вновь возникает фрегеанский принцип композициональности: ведь знание условий истинности некоторого предложения, образующее его понимание, выводимо из понимания слов, из которых составлено предложение, и способа их соединения. Отсюда следующая переформулировка проблемы Даммитом: что знает говорящий, когда он знает некоторый язык, и что тем самым он знает о любом данном предложении этого языка?

Конечно, то, что знает говорящий, когда он знает язык, есть практическое знание, знание того, как пользоваться языком, однако это не является возражением против возможности представления этого значения в качестве пропозиционального знания. Умение владеть некоторой процедурой, какой-либо общепринятой практикой всегда можно представить в таком виде, а когда практика носит сложный характер, подобное представление часто оказывается единственным удобным способом, ее анализа. Таким образом, мы стремимся к теоретическому представлению некоторого практического умения407.

Подчеркнем, что Даммит не противоречит, по сути Дэвидсону (и сам Дэвидсон неоднократно признает его влияние) – он просто идет намного глубже и вникает в буквально головокружительные нюансы, сочетая уникальным образом прагматический и менталистсткий подходы. В итоге вопрос «Заключается ли значение предложения в условиях его истинности?» равнозначен для Даммита следующему вопросу: «Позволяет ли выбор понятия истины в качестве центрального понятия теории значения сохранить различие между смыслом и действием?» Дэвидсон предлагает ответ на этот вопрос, пытаясь создать объединенную теорию языка, сознания и действия (и солидаризуясь в этом отношении, например, с такими философами, как Патнэм и Хабермас), однако аргументы Даммита от этого не утрачивают свою силу. Даммит утверждает, что ключевые идеи Дэвидсона неприемлемы, поскольку они не приводят к удовлетворительному объяснению феномена владения языком: знание значения предложения не может сводиться к знанию его условий истинности, так как есть предложения с неопределенными условиями истинности. Мы не можем, утверждает Даммит, положить в основу теории значения понятие истинности, интерпретируемое в смысле объективных условий истинности; в противном случае значение становится эпистемически недоступным (трансцендентным) .

Во многом (т.е. в признании примата эпистемического начала в семантике) близок Гектор-Нери Кастаньеда, ученик Уилфрида Селларса.

Рассмотрим, например, предлагаемый Кастаньедой анализ предложения

(*) Герой войны знает, что он сам болен.

Идея Кастаньеды такова: при наиболее естественной интерпретации предложение (*) означает,

во-первых, что герой войны знает утверждение, которое он сам мог бы выразить, произнеся: «Я болен», и,

во-вторых, что это утверждение нельзя выразить в терминах указания на этого героя войны или относящейся к нему дескрипции, осуществленных от третьего лица.

Чтобы понять суть дела, представим себе, что Джон – знаменитый герой одной из недавних войн, о котором написано много книг. Попав в автомобильную катастрофу, Джон полностью утрачивает память о своем прошлом. После лечения здоровье Джона восстанавливается до такой степени, что он способен читать книги об этом герое войны [то есть о себе самом]. Тем не менее, он не осознает, что человек, чей боевой путь книга раскрывает перед ним в таких подробностях, – это он сам.

Поскольку Джон не осознает, что герой воины, о котором идет речь, – это он сам, он приобретает знание de re об этом герое, не приобретая при этом того знания de re, которое имеется в виду в рассматриваемой нами интерпретации предложения (*). Иными словами, Джон не считает, что тот человек, который известен ему (по книгам) как герой войны, болен. В то же время Джон знает, что сам он болен.

Нетрудно обратить ход рассуждения и представить себе, что Джон считает истинным некоторое утверждение о данном герое войны (как герое войны – например, что тот был ранен точно сто раз), не полагая при этом, что он сам был ранен сто раз.

Теперь суть проблемы становится ясной – она заключается попросту в том, что в «феноменологическом мире» Джона он сам и данный герой войны – это два различных индивида. Обобщая это наблюдение, можно утверждать, что, какую бы дескрипцию Джона, осуществленную в терминах третьего лица, мы ни взяли, можно представить себе ситуацию, в которой Джон не установит связь между этой дескрипцией и самим собой; самосознание в терминах первого липа никогда не сводится к знанию о себе в терминах третьего лица.

Заметим, что все ключевые идеи этого анализа имеют эпистемологическую природу – любая апелляция к «феноменологическому миру» героя войны или к его осознанию себя как субъекта, имеющего такие то характеристики, связана с определенным концепгуальным фоном. Таким образом, анализ Кастаньеды концептуально перекликается с работами Хинтикки о «Двух методах кросс-идентификации»408.

Основное допущение эпистемически ориентированной семантики Кастаньеды (а также и Хинтикки) можно сформулировать следующим образом: в естественном языке наличествуют семантически релевантные эпистемические элементы, не зависящие от обычных сфер действия операторов. Например, традиционная неоднозначность, связанная со сферами действия пропозициональных операторов, налицо и в предложении (*), но она не помогает нам найти его правильную интерпретацию С другой стороны, сам принцип проведенного выше анализа далеко не очевиден. Напротив, он связан с определенной метатеоретической позицией, имеющей непосредственное отношение к выбору базы семантических данных, и поэтому сам нуждается в обосновании.

8.3 Трансляционная и теоретико-модельная семантика

Идея трансляционной семантики, понимаемой в духе Катца409, заключается в том, чтобы построить отображение исследуемого языка посредством некоторого подходящего языка с четкой структурой. Таким образом, фундаментом для построения семантики призван служить язык маркеров (Маrkеrеsе), средствами которого выражаются семантические репрезентации. Понимание того или иного предложения состояло бы в умении построить его перевод на язык маркеров.

Трансляционная семантика подверглась резкой критике по целому ряду причин410. Указывалось, например, что если человек правильно переводит предложение данного языка некоторым предложением другого языка (и при этом знает, что перевод не меняет значения оригинала), то из этого еще не следует, что он понимает – в любом разумном смысле этого слова – предложения исходного языка. Точно так же отмечалось, что если в нашем распоряжении имеется некое пособие по переводу, то из этого еще не следует, что мы умеем устанавливать связь между рассматриваемым языком и внешним миром, – возможно, что мы умеем связывать наш язык лишь с некоторым другим языком, но не с фрагментами внешней действительности. (Нет никаких гарантий, что существует связующее звено между языком маркеров и миром.) Неясно, стало быть, как могли бы мы узнать условия истинности предложений исходного языка даже и в том случае, когда в нашем распоряжении была бы соответствующая процедура перевода на язык маркеров.

Несмотря на эту критику, фактом остается то, что трансляционная семантика предоставила естественный концептуальный аппарат для анализа значений слов (противопоставленного анализу значений текстов и предложений). В самом деле, трансляционная семантика остается одним из немногих достижений в данной области; хорошо известно, что, например, теоретико-модельная семантика (которую мы сейчас рассмотрим в этом отношении) фактически не касается значений слов.

Все это наводит на следующее соображение метатеоретического характера: каким образом можно осуществить сколько-нибудь плодотворное сравнение двух семантических теорий, относящихся к различным областям семантики? Как теоретико-модельная семантика могла бы превалировать над трансляционной семантикой, если все лучшее, что сделано в анализе значений слов, сделано в терминах семантических маркеров, введенных трансляционной семантикой? Могло бы показаться, что единственное, что мог бы предпринять теоретико-модельный семантик для оправдания своей позиции, – это объявить семантику слова, вотличие от семантики предложения, «относительно несущественной». Но ясно, что такое заявление свидетельствовало бы скорее о субъективном научном вкусе данного исследователя, чем о какой-либо основательно аргументированной позиции.

В основе же теоретико-модельной семантики лежат некоторые ключевые идеи современной логики. Как и в математической теории моделей для логического языка, здесь речь идет о строго определенном отношении соответствия между объектным языком и некоторой подходящей теоретико-множественной сущностью. Таким образом, естественный язык трактуется как формальный—эта идея нашла отражение в самом названии известной статьи Ричарда Монтегю «Английский язык как формальный» и в содержании многих комементирующих ее работ, в первую очередь Барбары Холл Парти411.

Основная суть здесь в следующем. При анализе базового отношения M|=tS ("S истинно в М относительно параметра t") перед исследователем сразу же встают три вопроса:

а) Каким образом определить семантические правила, задающие основное семантическое отношение как функцию синтаксической структуры предложения S (в предположении, что уже имеется семантическая интерпретация для составных частей предложения)?

б) Какие параметры включить в "t"? Следует отметить, что вся затея может стать тривиальной, если зависимость истинности от множества параметров задать слишком лобовым образом или если включить в t слишком много параметров.

в) Насколько богатую структуру предусмотреть для M? Именно здесь наиболее непосредственным образом в игру вступают философские концепции: в зависимости от своих общих онтологических взглядов исследователь будет вынужден занять здесь одну из нескольких совершенно различных позиций. Например, является ли «событие» достаточно ясной сущностью, чтобы включить его в онтологию в качестве одной из основных единиц? Модели, с которыми чувствует себя вправе оперировать исследователь, будут различаться в зависимости от его общих философских убеждений (имплицитных или эксплицитных). Если учесть, что в данном подходе модели играют роль действительности, то выбор структуры моделей приобретает решающее значение. (В этой связи примечательно, что знаменитая «ситуационная семантика» Барвайса и Перри, в сущности, предсталяет собой не что иное, как один из возможных вариантов теоретико-модельной семантики, в основе которой лежит такое понятие модели, которое больше соответствует идее «ситуации», чем идее «возможного мира»412.)

Теоретико-модельная семантика оказала огромное влияние на изучение естественного языка. Как бы ни назвать этот подход – «грамматикой Монтегю» или «семантикой возможных миров», – он должен занять видное место среди наиболее выдающихся в интеллектуальном отношении достижений в гуманитарных науках нашего времени. И тем не менее остается нерешенным ряд важных проблем, которые можно – в качестве резюме – изложить здесь в метатеоретических терминах.

Понятие языка в теоретико-модельной семантике носит столь абстрактный характер, что о естественном описании процесса понимания естественного языка или других психологических феноменов, связанных с языковым значением, говорить, по-видимому, не приходится. Что касается абстрактных данных, относящихся к условиям истинности и другим отношениям референции, то здесь теоретико-модельная семантика имеет на своем счету впечатляющие результаты. Но для исследователя семантики с более психологической ориентацией (такого, например, как Филип Джонсон-Лэйрд413) абстрактные условия истинности несущественны—для него ключевые вопросы касаются психологических механизмов, действующих в области языкового понимания и «вычисления» значения. И опять же, постановка проблемы в таких терминах не слишком обнадеживает: как могли бы мы продвинуться в сравнении теорий, если в основе этих теорий лежат разные базы данных? И кроме того, чем нам руководствоваться при решении вопроса о том, имеют ли феномены психологической природы решающее значение для семантики? Именно такого рода метатеоретические проблемы приобретают сегодня в семантике наибольшую актуальность.

8.4 Теоретико-игровая семантика Я.Хинтикки

В основе теоретико-игровой семантики лежат, с одной стороны, математическая теория игр, а с другой—теоретико-модельная семантика. Как и эту последнюю, теоретико-игровую семантику интересует отношение M|=tS. Однако, в отличие от теоретико-модальной семантики, M|=tS анализируется в терминах игры, которая, говоря неформально, интерпретирует предложение S посредством процесса вычисления истинностного значения, направленного от предложения как целого к его частям. Эта игра, представляющая, таким образом, нашу основную интерпретационную (семантическую) единицу, вводит в рассмотрение параметры нового вида (такие, как «память» и «информационное множество»), которые исследователь затем стремится использовать в семантическом анализе. Все это приводит к тому, что семантика становится более процессуально-ориентированной. И неудивительно, что при таком подходе поддаются трактовке анафорические явления, дискурсивные феномены и вообще проблемы, входящие в компетенцию семантики текста. Совершенно чсно, что такие характеристики и инструменты анализа отсутствуют в теоретико-модельной семантике, где любые феномены процессуального характера не могут не оставаться исключением414.

Новизна теоретико-игровой семантики – если сравнивать ее с теоретико-модельной – носит относительный характер. С одной стороны, представляется, что многие интерпретационные правила теоретико-игровой семантики нетрудно перефразировать в терминах рекурсивных определений истинности415. Однако в некоторых случаях теоретико-игровой аппарат приводит, по-видимому, к более естественной терминологии анализа семантических феноменов, чем аппарат теоретико-модельной семантики, основным инструментом которой является рекурсивное определение истинности.

Но даже и в этих случаях статус теоретико-игровой семантики как концептуального аппарата анализа естественного языка напоминает статус игровой семантики в математической логике. А там, скажем, игровые кванторы естественнее считать расширением теоретико-модельной семантики, чем конкурирующей с ней альтернативой. Иными словами, хотя феномены, связанные с дискурсом, в теоретико-игровой семантике доступнее для анализа, чем в традиционном теоретико-модельном подходе с его рекурсивным определением истинности, это вряд ли свидетельствует о каком-то общетеоретическом превосходстве теоретико-игровой семантики над теоретико-модельной.

Стоит подчеркнуть сложности метатеоретического сравнения даже таких относительно тесно связанных подходов, как теоретико-игровая и (обычная) теоретико-модельная семантика. Свойства языка, которые естественнее анализируются средствами теоретико-игровой семантики,—это, как правило, феномены, от которых исследователь, приверженный теоретико-модельному подходу, сознательно абстрагируется. Присущая тексту связность, иные факты, относящиеся к лингвистике текста, и даже многие анафорические феномены не представляют интереса для сторонников традиционной теоретико-модельной семантики, сосредоточивающих внимание на условиях истинности. Например, с точки зрения интуиции нс подлежит сомнению, что анафорическое выражение (по крайней мере в большинстве случаев) анализируется по ходу семантической интерпретации позже, чем его антецедент, однако из этого факта вовсе не обязаны вытекать следствия, затрагивающие условия истинности.

В чем связь, по мнению Хинтикки, теоретико-игрового определения истины с теоретико-игровой семантикой? Основные черты предлагаемого теоретико-игрового определения истины (ТИОИ) таковы:

i. В нем используется понятие выигрышной стратегии (а не победы в игре, как это понимает, например, Даммит416) – правила, определяющего, какой ход должен сделать игрок в каждой возможной игровой ситуации для того, чтобы достичь победы вне зависимости от того, какую стратегию изберет соперник.

ii. Оно не сводится к формальным (но интерпретированным) первопорядковым языкам. Хотя в естественных языках кванторы ведут себя иначе, чем в них, ТИОИ может быть распространено на них, как и на другие логические языки.

iii. Теоретико-игровая интерпретация кванторов (предложенная Ч.С.Пирсом) используется во всех случаях, когда неприменимо тарскианское определение истины.

iv. ТИОИ дает условия истинности первопорядковых предложений, формулируя их в терминах игровых стратегий, которые сами приводимы к логическому анализу и формулировке в логических терминах (функции Сколема).

v. Собственно понятие истины является при теоретико-игровом подходе вспомогательным, поскольку при нем определяется значение квантифицированных предложений путем определения их условий истинности (таким образом Витгенштейн использует понятие языковой игры в концепции «значение как употребление»). Следует различать игры на поиск истины (truth-seeking games) (т.е. эпистемические игры) и игры на установление (или верификацию) истины (truth-establishing games) (т.е. семантические игры), где условия истинности в определенном смысле даны заранее.

ТИОИ демонстрирует сильные и слабые стороны прагматистской концепции истины: верно то, что истина не может заключаться в независимо существующих отношениях корреспонденции между языком и миром. Таких отношений, по мнению Хинтикки, не существует: они могут лишь устанавливаться путем использования языка, т.е. семантическими играми. Однако неприемлемо прагматистское требование, согласно которому релевантными являются те действия, с помощью которых мы обнаруживаем, что является истинным. Такое требование связано с неразличением игр на установление истины и на поиск истины, и непониманием того, что последние не являются конститутивными для понятия истины.