Анархист

8 КАК НА ЧЁРНЫЙ ЕРИК

(Урочище реки Сайдыс, правого притока Бии)

Таёжные заросли терялись в густом тумане. На ветках и листьях собирались капельки и падали на лежащего на боку человека в буром полушубке. Под полушубком спал на мягкой прошлогодней листве Буранак. Ночь уже по-осеннему прохладная, спалось отлично. Первая мысль, пришедшая молодому охотнику, ещё до того, как он открыл глаза была – Эх, сейчас бы копалуху[41] подстрелить. Он вспомни, что с вечера выслеживал кабаргу, – они сейчас жир нагоняют… годная добыча.

Какое-то неясный шелест на противоположном склоне привлек его внимание. Медленно и осторожно Буранак повернулся на живот, раздвинул мокрые от росы ветви и стал до рези в глазах всматриваться в заросли. В рукав потекла роса с листьев, но охотник только поморщился недовольно. Шагах в трёхстах, едва заметно качнулись ветви. Ветра нет, а значит, там скрывался какой-то таёжный зверь.

– Духи Абру и Этпу, помогите, я клянусь, что печень добытого зверя вам отдам, – прошептал едва слышно Буранак. Он подтянул берданку, медленно и бесшумно сдвинул рукоять затвора, аккуратно уложил латунное тельце патрона в патронник и привёл затвор в рабочее положение. Как ни старался, однако, лёгкого щелчка от касания рукоятки о плечо берданки избежать не удалось. В тишине утреннего леса звук слышен превосходно. Кусты на склоне сразу ожили, из листвы на мгновение показалась бурая большеглазая мордочка с длинными клыками. Показалась и тут же исчезла в листве.

Буранак вскинул берданку к плечу и, уже не целясь, наудачу пальнул по ещё шевелящимся кустам. С листьев и веток за шиворот ему тут же потекла холодная роса.

– Салдыккы[42], - в сердцах выругался батыр, – табарка[43] добыть – было бы хорошо. Мускусная струя высоко ценилась у китайских торговцев. Русские перекупщики за один лян[44] струи могут новое ружьё дать… или коробку патронов… Но что теперь жалеть, видать не судьба. Он перекинул затвор, не глядя дослал патрон, всматриваясь в чащу соседнего склона.

Внезапно сильный удар по затылку лишил его сознания.

…

– Ты не слишком сильно саданул? – сквозь пелену отступающего забытья услышал Буранак русскую речь.

– А чего он мою кабаргу хотел завалить? – отвечал ему другой звонкий, почти мальчишеский. – Я ж её от самой Сарыкокши вёл, а он тут такой красивый весь. Мало того, что спугнул, так и не попал. Я ему сейчас ещё добавлю.

– Так откуда ему знать, что это твой зверь? Он себе лежал, увидел кабаргу и пальнул. А что не попал, так и ты, хоть и знатный стрелок, не каждый выстрел в цель кладёшь.

– Уюрээ[45], - Буранак, наконец, решил подать голос, но язык слушался его с трудом. Он приоткрыл глаза, осматриваясь. – Моя не видеть, табарка там аль медведь. Ветки шух-шух, моя стрелять… Не попасть, да…

– Ну, ты, паря, даёшь! – Старый, заросший сивой бородой мужик, с рябым от оспы лицом, недовольно уставился на Буранака. – А если бы там человек в кустах был?

– Откуда в урочище Сайдыс человек окажется?

– Ну, вот мы же как-то оказались? Ты тоже как-то оказался. Много нынче по урману народу шастает. На каждый шелест палить – греха не оберёшься. Сам откуда будешь?

– Да, язычник он поганый. – Молодой белобрысый парень продолжал возмущаться, – Друзья, понимаешь… грех с ним разговаривать, с басурманом. Наставник всегда так говорил.

Он резко размахнулся, готовясь ещё раз вдарить по голове алтайца…

Тихий свист откуда-то из кустов внезапно прервал мирную беседу охотников. Ефим застыл с занесённым над головой кулаком. Его взгляд скользнул по окрестным кустам.

– Парни, вы кого тут метелите? – Голос Григория Рогова доброжелателен. Может не стоит грех на душу брать? Вы же его сейчас на тот свет спровадите.

– А ты кто таков будешь? Указывать нам будет…

– Да, просто прохожий, мимо шёл, услышал, как вы этого несчастного дубасите. Решил узнать, может вам помощь требуется.

– Ты, просто прохожий, вот и проходи, куда шёл, а то мы и тебе сейчас пропишем. Помощник нашёлся…

В это время Буранак, воспользовавшись тем, что его мучитель отвлёкся, извернулся, сбросил Ефима со спины и вскочил на ноги. В тот же миг он попробовал улизнуть в тайгу, но споткнувшись о подставленную ногу Григория, снова оказался на земле.

– Эзенулчак[46]! – вспомнил Григорий алтайский говор. – Кайдан сен[47]?

– Меге болуш саардепсу раптурум[48]– прошептал алтаец в ответ.

– Да что с этим нехристем разговаривать! – Продолжал кипятиться Ефимка. – Этот криворукий мою кабаргу спугнул!

– Погодь Ефимка, угомонись, – стал урезонивать парня старший товарищ, – не стоит из-за олешка убежавшего, человека жизни лишать, пусть это и заблудшая языческая душа.

– Моя христианин! – Поняв о чём идёт речь, Буранак вспомнил, что родители его крестили в далёком детстве. Он сложил пальцы в троеперстие и торопливо перекрестился. – Моя христианская имя есть Николай Буранаков.

– Тьфу, – сплюнул в досаде Ефим, – так ты ещё и еретик никонианский!

Григорий почувствовал, что беседа опять движется куда-то не туда.

– Тихо, мальчики! – он гаркнул во всё горло. Я, как лицо нейтральное, ни в каких богов не верящее, рассужу ваш спор по справедливости.

– Судья нашёлся! – Продолжал возмущаться Ефимка. – Этот чуркобес спугнул мою кабаргу, а теперь какой-то безбожнник будет мне указывать.

– Ефим, ты прекрати с людьми препираться, а то наставник наложит на тебя епитимью, за гордыню, да за несмирение, – Онуфрий уже сердито зыркнул на товарища глазом.

Григорий понял, – не смотря на тихий голос, старший здесь всё-таки главный.

– Давай, дедушка рассказывай, в чем тут у вас разногласие произошло – обратился он к Онуфрию.

– Тут вишь какое дело, мы вчерась на Сарыкокше по заутром энтою зверушку выследили. От самой Сарыкокши её гнали. Никак она нам не давалась. Уж Ефим и так пытался к ней подойти, и эдак, и раз-эдак. А тут глядим, она по во-он тому склону скачет. Да, ловко так, что твой кошак по дереву. Ефимка и обрадовался. Только на прицел кабаргу взял, как вот энтот инородец и стрельнул. Да не попал. Кабарга поднялась и в урман. Вот наш Ефим и осерчал. – Закончил рассказ Онуфрий.

– Ты, батыр, что скажешь?

– Моя в Кебезень идти. Совсем плохая охота. Моя спать тут. – Буранак ткнул пальцем в смятую траву под кустом. – Глаза открыть. Видеть, как там листья шир-шир-шир, – он помахал ладонью перед носом. – Моя стрелять. Тобарка убежать. Моя не виноват, моя не знать, что они её гонят…

Внезапно он поднял взгляд и уже с железом в голосе закончил, – этот урман – земля нашего сёока[49], русским здесь не место! – произнёс сердито.

– Слушайте меня, господа охотники. – Пока мужики рассказывали, Григорий слушал и решал, как поступить. – Мы, русские, какому бы богу не молились, пришли в эту тайгу позже алтайцев. Поэтому должны местные обычаи уважать. Вот скажи, Ефим, хочешь ты, чтобы сёок этого раба божия Николая начал тебе мстить за убийство? По глазам вижу, что не хочешь.

– Теперь к тебе вопрос. – Он снова повернулся к Буранаку. – Вы, табалары[50], здесь живёте давно, но вас мало. Буранак-Николай, хочешь, чтобы тебя такие лихие ребята, как Ефимка, в лесу с кистенём поджидали? Тем более, что кабарга всё равно уже убежала, и след простыл.

– Ты умный человек, хоть и русский. Я готов забыть обиду. Если эти тоже так…

– Что?! – Взвился Ефимка. – Этого поганого простить? А кто мне кабаргу вернёт? Ты что-ли, дядя? Ты сам-то откедова будешь? А то мы сейчас и тебя порешим. Грех потом отмолим, ты за нас не боись. Оно же известно, не согрешишь – не покаешься…

Тем временем, заметив, что русские отвлеклись на обсуждение своих духовных тонкостей, Буранак не прощаясь, отступил вглубь кустов и неслышно скрылся в тайге.

– Ты, Ефимка, погодь. Язычники они тоже божьи твари. Да и ноне всё перемешалось. Говорят, что половина мужиков и вовсе бога забыла, кресты с церквей поскидали, попов поубивали. – Онуфрий опять обратился к Григорию, – а ты, мил человек, покажь нам какой крестик носишь об осьми концах, аль о четырёх.

– Мужики, я вообще креста не ношу. – Рассмеялся Григорий. – А до того, как всё это суеверие отринул, носил, что матушка с батюшкой повесили. Кажись осемь концов было… – Григорий поморщился. – Всё одно никакого бога нет.

– Не богохульствуй! – в голосе Онуфрия брякнуло железо осуждения. – Негоже человеку, аки твари лесной жить безбожно. Даже тёмные алтайцы и те своим бесовским божкам молятся. А ты говоришь: «Бога нет».

– Я же с вами не спорю, – Григорий не собирался вступать в полемику, – вам ваш бог нужен, ну и верьте на здоровье. Я, конечно, было дело, нескольких попов лично в распыл пустил, но один умный человек вразумил, что не стоит других жизни лишать из-за их заблуждений.

– Так это ты никонианских попов жизни лишал? Гришка Рогов что ли?

– Один что ли Григорий попов в распыл пускал? Григория красные разыскивают, расстрелять хотят. А я живу себе тихо-мирно. Вот даже ружьё мне разрешено носить, на охоту за боровой дичью ходить. Давайте так, мужики. Я сейчас с вами попрощаюсь и дальше пойду, а вы тоже топайте куда шли. И никто никому ничего…

– Как это, пойдёшь? – возмутился Ефим. При этом его конопатое лицо исказила гримаса ярости. – Ты пойдёшь, значится, куда шёл, а кабаргу нам как выслеживать?

– Ефимка, ты со своёй кабаргой утомил уже! – тормознул товарища Онуфрий, – её мы уже не догоним, это раз. Чем тут тебе этот безбожник поможет, тоже не понятно, это два. Но наказать его надо. А то придумал… Как только язык повернулся! Хотя не прост ты… А скажи-ка нам лихой-удалой, зелье табачное пользуешь?

– Нет, не было у нас, у Роговых такого обычая. Не курили в нашем роду эту сатанинскую траву. – Григорий явно удивлён вопросу.

– Зелена вина много ли выкушиваешь?

– Рад бы, но утроба больше штофа не принимает. Хоть иной раз и надо бы…

– А ну-тко, паря, крестное знамение наложи! – вдруг потребовал Онуфрий.

– Я ж, те сказал, в бога не верю.

– Просто крест наложи и всё. Верю, не верю… как баба, право, слово…

Григорий машинально сложил указательный и средний и поднёс ко лбу.

– Ишь! Ефимка, не кукишем сатанинским[51] крестится, знать нашего древлеправославного роду-племени. – Обрадовался Онуфрий. – Так и быть, мы тебя отпустим. Только берданку Ефиму отдашь.

– Мужики! – Взмолился Григорий. – Без берданы мне нельзя. Лучше сапоги возьмите. Отличные, яловые, с годовалого бычка, дёгтем пропитаны да с салом медвежьим… – он вытянул ногу и похлопал по голенищу. – А берданка меня кормит. Патроны могу отдать, у меня ещё осталось с десяток. Себе только пару штук оставлю.

Григорию совсем не улыбается остаться в тайге без оружия. Да и новое ружьё неизвестно, удастся ли найти. Вот сапоги, он уверен, брат ему стачает. А шлёпать босиком по тайге пару дней не страшно, даже привычно. Лето на дворе.

Он стянул с ног сапоги и передал их Ефиму. Тот раскрутил онучи и высвободил ноги из лаптей. С удовольствием пошевелил пальцами – Лапти взамен возьмёшь, али босо пошлёпаш?

Тут его перебил Онуфрий. – Паря, глаголь нам, что в мире деется? А то люди разно бают. То про каких-то колчаков, то про чехов, мол, что живьём крестьян жгут… Какие-то бесы красные, говорят, у людей последнее жито отымают… Правду бают, али брешут, аки псы шелудивые?

– А вы где схоронились то, что ничего не знаете? – удивился Григорий. – Вся Россия- матушка третий год на ушах стоит, а вы какие-то сказки пересказываете.

– До нашей Дайбовой заимки, слава Господу Нашему Исусу Христу, чужие редко добираются. Мы нарочно подале поселились, что бы дьяволовых искушений избегнуть. Токмо иногда купцы, что тоже православной веры придерживаются, забредают.

В следующие пять минут Гришан прочёл лекцию о международном и внутреннем положении. И закончил призывом сидеть и не высовываться, может и обойдёт их лиха година стороной.

– Ох, страшные ты вещи говоришь, Грига, – Онуфрий заключил, когда почувствовал конец рассказа. – Воистину по Писанию – последние времена наступают и конец мира близок. Царство анчихриста наступило… Неужто, спасение наше только в огневом крещении[52]? Ох, беда-беда…

– Не нашего ума дело, – перебил его Ефим, – вернемся в деревню, пусть наставник решает, что дальше делать и как жить.

Григорий не стал вдаваться в тонкости эсхатологии. Он попрощался с новыми знакомыми, прихватил ружьё, и потихоньку двинул на закат. У него оставалось ещё несколько патронов, что давало надежду вернуться не с пустыми руками.

…

(посёлок Улала, Бийского уезда)

Август двадцатого года в Ойротии[53] был знойным. Он нещадно выжег луга на южных склонах низких Алтайских гор. Только пучки сухого астрагала скрежетали под редкими порывами ветра.

Григорий Рогов вольным охотничьим ремеслом занялся по простой причине. После бесед со старым алтайским шаманом он много думал, много сопоставлял, наблюдал и в результате пришёл к выводу, что надо остепеняться. Плетью обуха не перешибить… С Москвой воевать – бесполезно, приведёт это только к крови крестьянской и общему озлоблению. Мстить за убитых жену и детей после всех событий последнего года, казалась ему делом пустым. Обзаводиться новой семьёй он решил погодить. Пока жил бобылём, помогая вести хозяйство младшему брату.

Однажды улыбнулась ему охотничья удача. В кулёму[54] попал соболь! Конечно, летняя шкурка это совсем не то, что зимняя, но всё равно соболь – царский зверь. На Алтае он редок, а тут вдруг что-то его приманило под пихтовый ствол. Шкурку несчастного соболька Иван подарил председателю ревкома Петру Гордиенко тоже из тубаларов. Тот в долгу не остался, помог справить документы для Григория. Справку о том, что он участвовал в партизанском движении с 1918 года в отряде Ефима Мамонтова[55] дали вообще без вопросов. Так Григорий Рогов, анархист и командир партизанского полка, стал Егором Роговым бывшим красным партизаном, а ныне жителем посёлка Улала, охотником-промысловиком с разрешением на хранение и ношение гладкоствольного оружия.

Так и жил бывший партизанский командир. Ставил кулёмы на куниц, ходил с берданкой в поисках зайчатины и другой боровой дичи. Дары тайги служили отличным подспорьем к столу, а шкурки белок и сурков откладывались на хранение. Всё-таки закончится же когда-нибудь эта смута, и вернётся нормальная жизнь. Тогда и можно будет продать запасённую пушнину.

…

После приключений со староверами и алтайцами Григорий добрался до Улалы без задержек. По пути ему даже удалось подстрелить пару копылух. Хорошие попались птички, успевшие нагулять жирка. Так что не с пустыми руками вернулся…

– На тебя, Грига, сапог не напасёшься, – проворчал Иван, увидев исцарапанные, побитые после таёжных троп, ноги брата.

– Ты, Ванятка, не шуми, я за твои сапоги человека спас, – осадил младшего старший.

– Ладно, бог с тобой, иди в баню… Спасатель нашёлся, на мою голову… Я пока Полинке скажу, чтобы провианту какого-нибудь принесла.

Тут же, по пути в баню, к Григорию подбежал трёхлетний племяш Петька.

– Дядь Егор, а дядь Егор, – он уже вступил в период «почемучек» и сыпал вопросами, не переставая. – А какого человека ты спас? А где он? А от кого ты его спас? От медведя, да? А как птички называются, что ты тятьке отдал? А почему у ней бровки красные?

– Погодь, Петюнь, что-то из тебя вопросы как из ведра… Птица это тетёрка или копылуха называется. Брови у ней красные от природы. Человека я спас не от медведя. Кто он такой я не знаю, но спасать, если можешь, надо всегда, это такой закон у людей есть. – Григорий задумался на мгновение. – Ты, Петька, лучше скажи, в бане сегодня был ли? Пар хорош?

– Пар плохой! – Крикнул Петюня и скрылся за печкой. – Пар страсть, какой горячий, он жжётся, а мамка дерётся. Вот! Не люблю баню!

…

После лёгкого пара братья сели за стол, чтобы за кружкой первача обсудить не спеша последние новости.

– Что тут нового в Улале? Чай, меня больше недели в селе не было… – Григорий интересовался событиями, опасаясь нежданного появления старых знакомых по Барнаульской пересыльной тюрьме или отряду. В его полулегальном положении нужно быть крайне осторожным. Бумаги – бумагами, а если его кто в лицо узнает, сразу донесут. – Новых указов красная власть не прислала?

– Тьфу-тьфу-тьфу, – сплюнул в сердцах Иван, – слава тебе господи, новых пока указов не придумали, всё по старому – провиант сдавай, лошадей сдавай, про дезертиров докладывай… А! Вот, действительно новость! Намедни в Улалу приехал новый заведующий инородческим отделом. Зав новый, а сапоги у него старые… Иваном Савеличем величать. Говорят из Чемальских алтайцев, но грамоте обучен и сам несколько лет в Чемале учителем работал.

– А как фамилия? – Григорий плеснул в кружку самогонки на палец, сложил стебель колбы[56] в четверо, макнул в соль и смачно захрустел.

– Какой-то Алагызов, слыхал такого?

– Не, в первый раз слышу. Чем он окромя старых сапог и грамотейства тебя удивил?

– Грамотный алтаец – тебе мало? Тут русских то грамотных раз-два и обчёлся, а уж алтайца – пойди, поищи. Он ещё с собой какого-то научника прихватил из Томского у-вер-ни-си-тету, не помню как правильно… Лохматый такой, борода как у старовера, лопатой. Тоже без сапог! Вот, что за власть? И всем придётся сапоги тачать за керенки. Ибо власть! А куды мне эти керенки? Вот митрополит хотя бы кожей да салом рассчитался… – Иван пьяно вдарил кулаком по столу так, что подскочила миска с колбой.

– Ты, Вань, зря переживашь, – Григорий похлопал брата по плечу. – Ты им сапоги стачашь, они у тебя в долгу будут. Смекай! Если много не просить, то будешь жить как у Христа за пазухой. Само то, что ты знаком с властями, будет тебе лучшей… как это господа говорят, да! лучшей рекомендацией.

…

В середине сентября братьев Роговых навестили неожиданные гости. Холодным осенним утром в избу постучали какие-то оборванные мужики. Полина пускать не стала. Даже разговаривать с ними побоялась. Всё-таки Петька маленький, а слухи ходят разные. Говорят даже, что некоторые из сожжённых деревень с голоду детей крадут и на мясо их пускают. Пирожки делают, а потом продают на базаре. Полина, как баба грамотная, конечно в это не верила, но бережёного бог бережёт.

– Ступайте, куда хотите, а пустить вас в избу не могу. – Прокричала она каликам перехожим через закрытую дверь. – Вот мужик мой вернётся, тогда и приходите.

До вечера босяки скрывались в ближнем урмане, а вечером снова появились перед избой Роговых. Иван как раз вернулся с уборки картошки. Привёз два десятка кулей, которые быстро перекидал в недавно отрытый погреб. Усталый, покрытый коркой земляной пыли он сел на крыльцо передохнуть.

Словно по волшебству перед воротами образовались прежние оборванцы.

– Добрый ли урожай в этот год? – вежливо начал самый высокий, и, наверное, главный в компании. – Как здоровье, хозяева?

– Спасибо на добром слове. – Настроение у Ивана прекрасное, как бывает у человека, закончившего важную и трудную работу. – Заходите во двор, люди добрые, картошечки вам отсыплю с ведро. Есть у вас мешок, али ещё кака посуда?

– Ты погодь, добрый человек, – улыбнулся старший. – Ты ж по фамилии Рогов?

– Ага, как многие тут на Алтае, так и я – Рогов Иван Иваныч.

– Вот, значится, мы к тебе и пришли. А скажи мил человек, Рогов Григорий, не брат ли тебе?

– Есть у меня такой брат, но сейчас он в тайге. На охоту ушёл. Вернется, может завтра, а может через пару дней. Сами понимаете охотничий промысел – дело такое. – Иван вдруг вспомнил, что много болтать о Григории, да ещё и с незнакомцами, дело опасное. Обозвал себя про себя болваном и обратился снова к гостям, – Вас то, как звать-величать? Куда вы путь держите, я уже понял, а вот зачем?

– Меня кличут Николай Бастрыкин, а это дружок мой – Стёпа Русаков. Будем знакомы, – он протянул руку. – Пришли мы сюды аж от самого Змеиногорска… Неделю добирались… Бабы наши, детишки, соседи, многие там остались. Бедствуем мы, вот пришли брательника твово к себе звать.

– Зачем он вам? – удивился Иван. – От него только беспокойство одно. Вечно он во всякие передряги попадает.

– Постой, мил человек, – с сомнением остановил его Бастрыкин. – Твой брат с колчаками воевал? Партизанами командовал?

– Белым он хорошо вломил в прошлом годе, – в голосе послышалась гордость за брата. – Да и красным потом тоже от него досталось. Правда, чуть они его после этого не расстреляли. Но, повезло мужику, убёг. Он вообще у нас везу… – Внезапно Иван остановился на полуслове, вглядываясь за спины гостей.

Из темноты августовского вечера раздался хрипловатый баритон. – Кто тут Григория Рогова разыскивает? Нет тут такого, и отродясь не было. – К заплоту из тесовых досок подошёл невысокий плотный мужик. – А Ваньку вы не слушайте, он болтун известный.

– А ты кто таков будешь? – сердито повернулся к подошедшему Русаков.

– Так знакомьтесь, – буркнул недовольный Иван, – Егор Иванович Рогов, собственной персоной.

– Ванька, что ты болты болтаешь, не видишь – мужики умаялись. – Григорий продолжал выговаривать брату. – Давай, будь хозяином, зови всех в избу. Я тут кое-чего настрелял. Надо будет завтра с утра в урман всем вместе смотаться. Припрятал я хорошего марала. Секач двухлеток, самый сок. Хорошо, что мужики подошли. Глядишь, за один раз обернёмся.

Все гурьбой ввалились в распахнутую калитку. Не обращая внимания на лай чёрного Шайтанки, проследовали в дом.