Анатомия страха

Глава 25

— Фанс! — от неожиданности Дима не нашел, что сказать, кроме этого дурацкого школьного словечка, забытого сто лет назад.

— Что значит «фанс»? — не понял Костя, который был на пятнадцать лет моложе и вырос при другом фольклоре.

— А то и значит. Убиться веником. Умереть и не встать. Плюс много-много средних пальцев. Очень сложное понятие, вам, молодым, не по зубам. Значит, дело возбуждать не стали?

— Нет. Доказать, что он ее толкнул, нельзя. Нет доказательств — и все.

— А против него никогда нет доказательств. И не было. Нам попадало, а он оставался чистеньким. Потом он меня подставил глобально, а я не мог этого доказать, — Дима раздраженно щелкнул зажигалкой, обжег палец и выругался. — Потом не смогли доказать, что он убил Свету. И с Гончаровой-младшей он в сторонке. И с моим киллером.

— Скользкий, как мыло, — согласился Костя. — За ним и кроме этого много всего. Недоказуемого. По крайней мере, четыре странных трупа. А уж про финансовые шалости вообще молчу. Но это еще не все. У Свирина дочка пропала. Жена оставила ее в квартире любовника с няней. Когда Свирина погибла, любовник няне этой самой позвонил. И та смылась. Вместе с девочкой. Записку оставила, что психопату ребенка не отдаст. Это Свирин — психопат. Он действительно обращался к психиатру, и врач подтвердил определенные отклонения.

— Для этого и врача не надо было. Спросили бы меня, — хмыкнул Дима. — Так что там няня?

— А фиг ее знает, — отмахнулся Костя. — Это не мое дело. Может, ее парень этот, Чередеев, прячет, может, сама прячется. Я бы на их месте тоже ребенка припрятал подальше. Я тебя, Димыч, не за этим просил приехать.

— А зачем тогда?

— Наш дедушка Бобер идейку-индейку подкинул. Что-то в нем нездоровилось, вот он и решил, что все не так. Он считает, что дружков ваших, как ты с самого начала говорил, сам Свирин и ухлопал. А Гончарова ему помогала.

— Бред!

— Да я тоже так подумал сначала. А потом призадумался. Есть кой-какие накладки.

Костик мельтешил по кабинету, как персонаж диснеевского мультфильма. Ему никогда не сиделось на месте. Если бы его энергию можно было аккумулировать, ее хватило бы, наверно, на освещение и отопление всего управления. Диме Костя напоминал воробья: маленький, юркий и взъерошенный.

— Нет, Костя, это не накладки, — он покачал головой. — Это, скорее, мозаика, в которой не хватает кусочков. Как ни складывай оставшиеся — все равно непонятно. Ну не верю я, что Гончарова помогает Свирину. Не верю — и все.

— Почему?

— Не знаю. Но не верю.

— Ладно, давай начистоту, — Костя посерьезнел. — Я знаю, ты сам в этом деле увяз по уши.

— В каком смысле? — не понял Дима. — Меня до сих подозревают?

— Ой, не знаю. То дело не мое. А вот твой киллер — мой киллер. И я уверен, что заказал тебя Свирин. Да и ты уверен. И заказал он тебя не просто так, по доброте душевной, а для того, чтобы ты не раскопал то дело.

— Ну ты даешь! — фыркнул Дима. — Да он мог заказать меня для того, чтобы я не прикончил его за компанию с остальным. Превентивный, так сказать, удар. Он же уверен, что убийца — я.

— А чего это ты за него решаешь? — разозлился Костя и даже остановил свое броуновское движение по кабинету. — Откуда ты знаешь, в чем он на самом деле уверен? Я уже говорил с Бобром, что дела надо объединять. Дим, я знаю, с Ванькой вы не договорились. Но, может, мне ты поможешь?

— Как? — насторожился Дима, прекрасно понимая, куда тот клонит.

— Ты ведь тоже расследуешь те убийства.

— Нет.

— Нет? — удивленно переспросил Костя.

— Нет. Сначала я копался в этом, потому что просила вдова Сергея, потом меня самого начали подозревать. А теперь мне все это на фиг не нужно. Все, что я смог узнать, вам и так известно. Слишком уж много дряни всплыло. И мне все равно, кто убил Балаева и Калинкина — Олег или Гончарова. Более того, если она прикончит Свирина, я нисколько не огорчусь, — тут Дима прикусил язык, сообразив, что говорит лишнее.

— Ладно, — огорченно вздохнул Костя. — Скажи хотя бы, кто, по-твоему, убийца?

Хотя от его ответа ничего не зависело, Дима заколебался. У него-то сомнений не было, но он суеверно не хотел называть Гончарову, словно это могло помешать ей осуществить задуманное. Ему хотелось, чтобы все оставалось как есть. Пусть следствие растерянно топчется на месте, не зная, на какой из версий остановиться, а Гончарова пусть делает свое дело.

Выйдя из управления, Дима позвонил на работу, предупредил, что не появится, и поехал на Гражданку, чтобы вспомнить молодость и страшные слова «поквартирный обход». Прошли те времена, когда бабушки у подъезда с радостью выложили бы любому обладателю красных корочек (даже если это всего лишь пропуск в спортклуб) все обо всех жильцах оптом. Нынче бабушки зарабатывают, по возможности, на жизнь, а не точат лясы во дворе. А если и точат, то знают далеко не всех.

Прикрывшись липовым удостоверением члена загадочной «комиссии по капитальному строительству» («Фортинбрас при Умслопогасе»!), Дима звонил в одну из нескольких расположенных на площадке квартир и строгим голосом выспрашивал, не сдают ли соседи жилплощадь. Поскольку он был не из милиции и не из налоговой, соседей закладывали дружно и с готовностью. Дима ненавязчиво, будто бы кстати, интересовался личностью съемщиков, а потом заходил туда, где жили одинокие женщины в возрасте от двадцати пяти до пятидесяти.

Вычеркивая из списка очередной дом, Дима пытался утешить себя тем, что необойденных остается все меньше, но почему-то при этом вспоминались слова бывшей жены. Аня утверждала: когда печешь блины, кажется, что с каждым выпеченным теста в кастрюле становится все больше. Прикинув, сколько еще осталось домов, Дима подсчитал, что пробегает до морковкина заговенья.

Пожалуйста, взмолился он мысленно, не прячься, не убегай. Мне нужно встретиться с тобой, поговорить. Я хочу помочь тебе.

Еще совсем недавно он не испытывал к ней абсолютно никаких чувств: ни симпатии, ни антипатии. Но вдруг, в какой-то момент Гончарова стала ему странно близка. Как земляк, встреченный на краю света. Пусть у нее свои причины ненавидеть Олега, никак не связанные с его, Димиными, причинами. Пусть даже она использовала для своей собственной мести историю, которая ее совершенно не касалась. Дима спрашивал себя: а стал бы он сам мстить Олегу, узнай, что тот убил Свету. Тогда, двадцать два года назад, сгоряча — может быть и да. Но сейчас… вряд ли. Он помнил все, он не мог забыть ее, и Гончарова, словно медиум, связывала его со Светланой. Он понимал, что именно ей, совершенно незнакомому человеку, смог бы рассказать все.

Но для этого он должен ее найти. И как можно скорее. Пока ее не нашла милиция. Пока Свирин на свободе, а не в тюрьме и не в психбольнице.

Погасив сигарету, Дима вышел из машины и отправился к следующему по порядку дому.

Вопреки расхожему представлению, согласно которому между более-менее крупным бизнесменом и бандитом стоит знак равенства, Глеб Чередеев был настолько далек от какого-либо криминала, насколько это вообще возможно. Отец, отойдя от дел, оставил ему хорошо отлаженный механизм, который, пусть и поскрипывая, но все же с честью выбирался из всевозможных кризисов и катаклизмов. Оказалось, что если не зарываться, старательно думать головой и не ссориться с… ни с кем не ссориться, можно зарабатывать неплохие деньги. Почти легально. Налоги Глеб платил исправно, а с «крышей» все дела вел шеф службы безопасности — прошедший Афганистан и «Альфу» отставной прапорщик ФСБ Павел. В отличие от кабинетных офицеров Павел был практиком и дело свое знал крепко.

Глеб рос типичным избалованным сынком значительного папы. В московском жаргоне для таких, как он, было специальное словечко: «мажоры». Его отец был одним из замов председателя горисполкома, и в школу Глеба возили на черной казенной «волге». Разумеется, в английскую. С пяти лет его отдали в теннисную секцию. Способности были отличные, тренеры тоже, и перспективы казались вполне радужными. К пятнадцати годам Глеб несколько раз завоевывал призовые места на международных юношеских турнирах и вдруг получил серьезную травму. Почти год ему пришлось ходить сначала на костылях, потом с палочкой. Кого-то другого это, скорее всего, сломало бы, но Глебу, как ни странно, испытание пошло на пользу. Капризный подросток, привыкший получать все самое лучшее и большой ложкой, серьезно задумался о жизни и своем месте в ней. К тому же спорт приучил его добиваться своего, развил волю и самодисциплину. Поняв, что играть в теннис он сможет разве что по-любительски, Глеб с головой ушел в учебу. Ему не хотелось больше пользоваться папиными заслугами и привилегиями.

Закончив в школу всего с двумя четверками, Глеб без труда поступил на полузакрытый восточный факультет университета, где три года изучал арабистику. Пока не понял, что восток — дело слишком уж тонкое и все это просто не его.

Потом была армия. Внутренние войска. Колония строгого режима на Иртыше. Вот где он насмотрелся и на зэков, и на зону как таковую. И хотя пословицу про суму и тюрьму помнил, все же дал себе клятву: сделать все возможное, чтобы никогда по ту сторону колючки не оказаться.

Мобилизовался Глеб в канун нового, 93-го, года и оказался совсем в другой стране. Уходил служить еще в Советском Союзе, а вернулся в Россию, живущую по талонам и карточкам. Там, в тайге, они были словно на другой планете. Новости хоть и доходили, но казались какими-то далекими и будто невзаправдашними.

Он не знал, чем заняться. Устроился в видеосалон, потом охранником в казино. Но вся эта работа была так или иначе связана с криминалом, которого Глеб боялся, как огня. Тогда он еще наивно полагал, что с этой стороной жизни возможно не пересекаться вообще, и шарахался, едва почуяв паленое. Отец настаивал на поступлении в институт. Сам он ушел с государственной службы и, будучи по образованию архитектором, открыл строительную фирму. Подумав, Глеб поступил на строительный факультет инженерно-экономической академии.

Шли годы, бизнес процветал и разрастался. Глеб много и с удовольствием работал, а в свободное время по-прежнему играл в теннис. Жизнью своей он был вполне доволен: интересная, прибыльная работа, комфорт, друзья, хобби. Девушки? И девушки тоже. Правда, всерьез он ни одну из них не воспринимал. Для него они были чем-то вроде горбушки черного хлеба: когда нет — плохо, а когда есть — хочется пирожных.

Он решил, что женится, только если полюбит по-настоящему. Что значит «по-настоящему», он и сам толком не знал, но был уверен, что если это случится — поймет сразу. Пример родителей, которые поженились исключительно из-за предстоящего рождения сына и жили каждый в своем мире, пока не развелись после двадцати лет безрадостного брака, мог вообще вызвать отвращение к семейной жизни. Но Глеб верил, что бывает и по-другому. Верил, что по-другому будет у него.

А Илона ему сначала не понравилась. Он любил женщин маленьких и пухленьких. Мягких. А не длинных и тощих, с ребрами, напоминающими стиральную доску. Сам он был нормального мужского роста, где-то около метра восьмидесяти, но считал, что женщин надо носить на руках не только в переносном смысле. А попробуй подними такую — если и не надорвешься, ноги будут по полу волочиться.

И тем не менее, с того самого момента, когда она вошла в комнату, Глеб следил за ней: глаза так и норовили скоситься в сторону высокой стройной блондинки. Он злился на себя и на нее, но ничего не мог с собою поделать. А потом их взгляды встретились, и Глеб понял, что его затягивает в зеленую пучину ее глаз…

Она ничего не говорила о себе, и Глеб каждый раз боялся, что большее ее не увидит. Четыре месяца спустя Илона сказала, что им надо расстаться. Тогда он заставил ее рассказать правду. Оказалось, у нее есть муж и годовалая дочка. И для нее все стало слишком серьезным, чтобы продолжать прятаться по углам. А еще — она уезжает работать в Данию и надеется, что работа поможет ей забыть о нем.

Глеб тогда был слишком ошарашен и даже обижен, чтобы попытаться ее отговорить. Он даже не поехал ее проводить, хотя знал, что мужа Илоны в аэропорту не будет. Он работал, играл в теннис и даже пробовал встречаться с прежними подружками, но все было пресным, как жеванная бумага. Илона мерещилась ему в каждой высокой блондинке. Каждый день Глеб ждал ее звонка или письма, но она не звонили и не писала.

И тогда он понял, что должен сделать. Что сделает, непременно сделает. Время тянулось, как будто в сутках вдруг стало не двадцать четыре, а сто двадцать четыре часа. Чтобы убить его, Глеб сделал в квартире ремонт. Выбирая обои и краски, покупая новую мебель, он думал о том, понравится ли это Илоне. Маленькую комнату он освободил и обставил как детскую. Глеб не сомневался, что ему удастся уговорить Илону развестись с мужем и выйти за него замуж.

Они встретились, и все получилось так, как он представлял себе бессонными ночами. Илона согласилась стать его женой. Потом были удивительные недели в Сочи…

Воспоминания о счастливых дня так больно впились в израненную душу, что Глеб застонал и стукнул кулаком по выкрашенной желтой краской трубе мусоропровода. Он стоял на площадке между первым и вторым этажом, спрятавшись за эту самую трубу, и смотрел в узкое окошко, выходящее на крыльцо. Было темно, моросил дождь, но сильная лампа над входной дверью достаточно неплохо освещала пространство перед подъездом.

Вот уже несколько дней Глеб следил за Олегом Свириным. Тот изображал примерного вдовца: утром ехал на работу, вечером возвращался, ставил машину на стоянку и прятался за бронированную дверь. Так что самым удобным местом разделаться с ним был именно подъезд.

Глеб обшарил буквально каждый сантиметр парадного и лестницы, осмотрел двор. Со двора было несколько выездов, освещение почти отсутствовало. Если поставить машину подальше от окон и парадных, вряд ли ее кто-то рассмотрит и запомнит. Он понимал, что машина — дополнительный риск, но удирать в случае чего на своих двоих ему казалось еще более рискованным.

Он ждал Олега на автобусной остановке. Как только серебристый «мерседес» проехал мимо, направляясь к стоянке, Глеб быстро пошел к дому. В запасе у него было минут десять, а то и пятнадцать. Никого не встретив по пути, он зашел в подъезд и поднялся на один марш. Стрелять отсюда было неудобно, и Глеб еще раньше решил, что, завидев Свирина в окно, спустится и встанет слева от двери, ведущей из тамбура к лифтам. Открыв дверь, Свирин его не увидит: Глеб окажется как раз за нею. И выстрелит сзади. Какая-то его часть говорила с сомнением, что стрелять в спину подло, но он решительно отметал колебания: то, что Свирин сделал с Илоной, оправдывало и не такое.

Прошло уже больше двадцати минут. Свирин задерживался — словно чувствовал, что его ждет. Тонкие матерчатые перчатки стали влажными от пота, лицо чесалось под шерстяным спецназовским шлемом с дырками для глаз и носа. Противные струйки стекали по спине. Пистолет, казалось, весил целую тонну.

Когда Глеб попросил Павла достать ему нигде не засвеченный ствол, он рассчитывал на что-то привезенное из Чечни, но Павел принес «ТТ» едва ли не первого выпуска с навинченным на ствол устрашающего вида глушителем. «Я думаю, тебе нужно именно это», — с непроницаемым лицом сказал он. Глеб понял: Павел обо всем догадался. Друзьями они не были, но он знал: доверять Павлу можно на все сто. Глеб давно не стрелял, поэтому для тренировки забрался в глухой угол Удельнинского парка и пустил в расход десяток пивных банок. Результатом остался доволен, но все равно ему было страшно. Впервые убить живое существо, пусть даже самого последнего мерзавца, убить не на всплеске эмоций, а сознательно… Для этого надо перешагнуть определенную грань, что-то переломить в себе.

И вот наконец Свирин появился. Он шел к подъезду мелким семенящим шагом, втянув голову в плечи. Темное полупальто сидело на нем как-то нелепо. Да и весь он был жалким и нелепым. На секунду Глебу стало не по себе, словно он решил воевать со слюнявым идиотом. Но он тут же прогнал брезгливую жалость прочь. Бешеная собака тоже не виновата, что больна, но ее пристреливают.

Быстро сбежав по ступенькам, Глеб встал у двери. Единственная лампочка у лифтов светила тускло, но ему много света было и ни к чему. Главное, чтобы Свирин вошел один. Это был затишок между массовым возвращением жильцов с работы и тем часом, когда, досмотрев всевозможные сериалы, собачники выводили своих питомцев на вечернюю прогулку.

Входная дверь со скрипом открылась. Свирин постоял пару минут в тамбуре и приоткрыл внутреннюю дверь. Видимо, он осматривал подъезд, просунув в щель голову. Глеб сжал челюсти. Если этот урод так же будет исследовать и левую сторону, придется стрелять ему в лоб. Будто услышав его, Свирин приоткрыл дверь пошире. Показалась голова с безумно вытаращенными глазами.

Не раздумывая, Глеб вскинул пистолет и нажал на курок. Раздался тихий, почти неслышный щелчок — и все. Осечка!

Свирин смотрел на него, широко разинув вывернутый безмолвным криком рот. Они оба замерли, ошеломленные. Первым очнулся Олег. Он заорал что-то нечленораздельное и бросился бежать, но почему-то не на улицу, а вверх по лестнице. Его крик метался в узком колодце лестничных пролетов, отражаясь эхом и резонируя. Глеб поднял пистолет, целясь Свирину в спину, но тут случилось что-то непонятное.

Какой-то темный силуэт метнулся снизу, с лестничного марша, упирающегося в металлическую решетку, за которой терялся во мраке подвал. Глеб почувствовал резкую боль в руке и выронил пистолет. Женщина — а это была женщина! — подняла его и сказала:

— Быстро! Ключи от машины! Сейчас здесь будет милиция.

Срывая на ходу маску, Глеб выскочил на крыльцо, женщина за ним. Он обернулся, протянул ей ключи и хотел что-то сказать, но она не дала:

— Да быстрее ты, киллер хренов!

Она бросилась во двор, обгоняя его, и когда Глеб подбежал к «бэшке», незнакомка уже сидела за рулем и заводила мотор. Не успели они выехать со двора, как откуда-то с проспекта донесся вой милицейской сирены. Женщина чертыхнулась, резко, со свистом развернула машину и понеслась наискось через двор, прямо по пешеходной дорожке. Пару раз их сильно тряхнуло, чрез узкий проезд они выбрались в проулок и запетляли между домами.

У Глеба началась обратная реакция: его трясло, руки ходили ходуном, он потерял счет времени и никак не мог сообразить, где же они находятся. Придя в себя, он обнаружил, что машина стоит на заднем дворе какого-то магазина, а женщина сноровисто разбирает пистолет, превращая его в груду металлического хлама.

— «Тотошка»! — сказала она презрительно. — Натуральная киллерская игрушка. Выстрелить и выбросить. Ты хоть внутрь-то заглядывал, стрелок? Его, похоже, с войны не чистили. И как только в руках не разорвало. Кстати, будем знакомы, меня зовут Наташа.

— Глеб, — собственное короткое и гладкое в произношении имя показалось зазубренным пудовым булыжником.

— Знаю, — кивнула Наталья.

— Может, ты мне все-таки объяснишь, что происходит?

— Все-таки объясню. Только попозже. А сейчас поехали, — она выбросила в окно часть деталей пистолета и потихоньку вырулила со двора на улицу. Остальные части разбросали еще в двух местах потемнее.

— Куда мы едем? — спросил Глеб, которому показалось, что они уже должны быть либо в Финляндии, либо под Москвой.

— Ко мне. Но не сразу. Все, выходи, — Наталья заглушила мотор. — Магнитофон вытащи, все ценное забери. Клади в мою сумку.

— Зачем? — удивился Глеб.

— Затем, что тачку оставим здесь. На соседней улице отдел милиции. Сейчас пойдешь туда. Заявишь, что машину угнали. Час назад. Скажешь, вышел за сигаретами, вернулся — ее нет.

— А что я целый час делал?

— Да не все ли равно? С продавцом за жизнь болтал. Потом ментуру искал. Давай, иди. Я жду тебя на автобусной остановке. Эй, перчатки-то сними, ты бы еще в маске пошел!

Еще час ушел на беседу с унылым дежурным.

— Я думала, ты решил сдаться с повинной, — сказала ему замерзшая Наталья. — Ладно, вон «тэшка» ползет, поехали.

Минут через десять автобус затормозил на углу Гражданского и Северного.

— Куда теперь? — Глеб по-прежнему чувствовал себя только что проснувшимся лунатиком.

Не говоря ни слова, Наталья взяла его под руку и повела вдоль по Северному. Так же молча они подошли к панельной девятиэтажке, поднялись на последний этаж, вошли в квартиру.

Глеб сидел на шатком диване, держа в одной руке стакан водки, в другой бутерброд с колбасой, и слушал Наталью. То, что она рассказывала, не укладывалось в голове.

— Так значит, ты затеяла все это, чтобы отомстить за смерть дочери? — задумчиво спросил он, когда та закончила.

— Ну… в общем, да.

— Я только не понимаю, зачем так сложно.

— Типично мужской подход, — Наталья налила себе водки, выпила, поморщилась. — У вас фантазия запрограммирована на конечный результат, а не на процесс. Подумай сам, смерть — это конец физического существования. Не будем о том, что там дальше. К сожалению, у меня не было богомольной бабушки. Факт, что эта жизнь кончилась. Все, точка! Если за нею есть что-то еще, значит, смерть тебе уже не страшна. Если нет, ты ничего не почувствуешь. Не знаю, Глеб, как тебе, а мне лично мало того, что этот гад просто перестанет существовать.

— Тебе надо, чтобы он перед смертью помучался? — Глеб поставил стакан на журнальный столик и пристально взглянул на нее.

— А ты представь, что испытала твоя Илона в тот момент, когда поняла, что с того балкона другого пути нет, только вниз, — Глеб помрачнел. — О чем думала моя Наташа перед тем, как выпить две упаковки таблеток? По-твоему, их страх и боль равноценны сиюминутному переходу из одного физического состояния в другое? Если бы пистолет не дал осечку и ты выстрелил бы Свирину в голову, он даже не успел бы ничего понять.

— Это, кажется, еще граф Монте-Кристо говорил, что наказание должно быть долгим. Вот кто был мститель. Мы ему в подметки не годимся.

— У него были другие возможности, — не согласилась Наталья. — К тому же, если ты помнишь, в романе полно натяжек. Да и кончается он не слишком оптимистично.

— Как и в жизни. Вот ты представляешь, что будешь делать… потом?

— Либо сидеть, либо… уеду куда-нибудь.

— Это понятно, что уедешь. Но делать что будешь? Чем жить?

Наталья помрачнела.

— Работой, чем еще. А ты?

— Поеду к отцу. Вику буду воспитывать.

— С кем она сейчас, с няней?

— Да.

— Где они?

Глеб недоверчиво посмотрел на Налью.

— Зачем тебе это?

— Ты, Глеб, не знаешь Свирина.

— А ты знаешь?

— Более или менее, — неопределенно ответила она. — На дай Бог, что с тобой случится.

— Что со мной может случиться? — хмыкнул Глеб. — Все самое ужасное со мной уже случилось. Илоны нет…

— Еще одна типично мужская глупость — «что со мной может случиться». Послушай, мы с тобой не в бирюльки играем. Ты не знаешь Свирина, — еще раз повторила Наталья.

Она была серьезна, и Глеб перестал хорохориться:

— Они у меня на даче, в Горбунках. Я ее купил по случаю, почти и не жил там. Сейчас нарисую, как доехать.

— А может, сразу заберешь девочку и уедешь? — осторожно спросила Наталья. — Зачем тебе лишний риск?

— Я надеюсь, ты шутишь! — глаза Глеба стали ледяными. — Если нет, то нам не по пути.

— Ладно, успокойся, — Наталья вздохнула, то ли с облегчением, то ли обреченно. — Будем играть вместе. Но в мою игру. Слушай, что будем делать…