Аномия в России: причины и проявления

Глава 3. Разрушение СССР: аномия победителей и побежденных

Особой общностью, которой была нанесена и продолжает наноситься глубокая культурная травма, является в России «советский человек». Численность этой группы определить трудно, но она составляет большинство населения, независимо от идеологических (даже антисоветских) установок отдельных ее частей. Видимо, со временем эта численность сокращается из-за выбытия старших возрастов, хотя, судя по ряду признаков, «либеральная» молодежь, взрослея и создавая семьи, вновь осваивает «советские ценности». Ведь детей надо кормить, лечить, давать им образование, да и о своих подступающих болезнях вспоминают — тут и начинают ценить советскую социальную систему.

Сравним идейно-политические предпочтения граждан РФ в 2001 и 2011 годах. Доля тех, кто «относят себя к либералам, сторонникам рыночной экономики», снизилась за десять лет с 7 до 5%, доля «сторонников коммунистов» не изменилась и составила 12%, доля «сторонников обновленного, реформированного социализма» выросла с 4 до 6% [61]. Ясно, что «просоветская доля» выросла не за счет стариков советского времени, а за счет той молодежи, которая в 1991 году аплодировала Ельцину, а в 40-50 лет стала смотреть на жизнь более реалистично. В этом возрасте уже приходится быть реалистом, вопреки самой оголтелой пропаганде.

В обзорном докладе Института социологии РАН (2011) говорится: «В молодежных группах минимальна доля тех, кто относится к реформам негативно. Напротив, поколение, которому на момент старта реформ было 40 лет и выше, оценивает их отрицательно; и чем люди старше, тем градус недовольства реформами выше. Если среднее по возрасту поколение (30-50 лет) демонстрирует умеренный негатив в отношении произошедших перемен, то люди, перешагнувшие 50-летний рубеж, воспринимают реформы резко отрицательно» [61].

Но ведь людям, в 2011 году «перешагнувшим 50-летний рубеж», в 1991 год было лишь 30 лет и менее! Это и была молодежь, которая встретила реформу с энтузиазмом. Теперь эта когорта «воспринимает реформы резко отрицательно» — и это не результат воздействия советской идеологии, это продукт двадцатилетнего опыта. Трудно отказаться от надежд молодости, пересмотреть свой выбор, который привел к массовым страданиям. Это разочарование лишь усилило культурную травму и в значительной части нынешних 50-летних породило устойчивую аномию.

Исследования, проводимые ВЦИОМ под руководством самого Ю.А. Левады с 1989 года и в 1990-е годы, раз за разом подтверждали, что главные «советские» ориентации граждан в ходе реформы не менялись, а, скорее, укреплялись. Вот, в 1994 году было проведено повторное исследование: в 1989 году в РСФСР было опрошено 1 325 человек, в 1994 году в РФ — 2 957 человек в различных регионах. В докладе о нем Ю. А. Левада сообщает, что в списке значительных для нашей страны событий XX века «введение многопартийных выборов» занимало в 1994 году последнее место (3%). Для сравнения скажем, что полет Гагарина отметили в числе важнейших событий 32% опрошенных. Более того, в 1994 году уже преобладает мнение, что многопартийные выборы принесли России больше вреда, чем пользы. Такого мнения придерживались 33% опрошенных (29% ответили, что «больше пользы»). За то, что распад СССР принес России больше вреда, чем пользы, высказались 75% (8% ответили, что «распад СССР принес больше пользы»).8

Наиболее полное представление (из опубликованных данных) об общности «советских людей» дает исследование, которое ВЦИОМ вел с 1989 года. Его целью было наблюдение за тем, как изменялся в ходе перестройки и реформы социокультурный облик советского человека — «homo sovieticus». В заключительной четвертой лекции об этом исследовании, 15 апреля 2004 года, Ю.А. Левада говорит: «Работа, которую мы начали делать 15 лет назад, — проект под названием “Человек советский” — последовательность эмпирических опросных исследований, повторяя примерно один и тот же набор вопросов раз в пять лет… Было у нас предположение, что мы, как страна, как общество, вступаем в совершенно новую реальность, и человек у нас становится иным… Оказалось, что это наивно… Мы начали думать, что, собственно, человек, которого мы условно обозвали “советским”, никуда от нас не делся… И люди нам, кстати, отвечали и сейчас отвечают, что они то ли постоянно, то ли иногда чувствуют себя людьми советскими. И рамки мышления, желаний, интересов почти не выходят за те рамки, которые были даже не в конце, а где-нибудь в середине последней советской фазы. У нас сейчас половина людей говорит, что лучше было бы ничего не трогать, не приходил бы никакой злодей Горбачев, и жили бы, и жили» [39].

Итак, «советский человек никуда от нас не делся». Он просто «ушел в катакомбы». Более того, в тяжелых условиях советский человек становится «более советским», чем в благополучное время. Культурное ядро нашего общества выдержало удар перестройки и реформы. Именно к традиционной (в советской форме) культуре обращаются люди за материалом, чтобы починить ткань человеческих отношений, поврежденную аномией.

Показательна реплика безымянного слушателя, высказанная после доклада Ю.А. Левады: «Я много лет работаю на телевидении и занимаюсь там аналитикой и социологией. И столько же времени я пытаюсь понять, что они смотрят. Наверное, самая четкая метка — это отношение телезрителей к старому советскому кино. После каких-либо резких взломов интерес к советскому кино повышается. А сам процесс идет, в общем — то, непрерывно. Его можно назвать откатом к “советскому человеку”… Единственное кино, которое не привлекает массовую аудиторию, — это интеллигентское кино 1960-1980-х годов, для примера приведу “Осенний марафон”.

Чем дальше в историю, тем больше кино становится востребованным. Кино 1930-х годов, предоттепельные фильмы, фильмы о секретарях горкомов и райкомов и фильмы начала 1980-х годов, самого не интеллигентского плана, они находят все большую аудиторию. Казалось бы, город Москва, где социальные процессы шли более остро, так вот в Москве старое кино любят люди с высоким уровнем образования и люди молодые. Любят больше, чем кино интеллигентское. Это значит, что во многом наш человек, в данном случае — московский, а в регионах, я думаю, еще в большей степени, становится все более советским».

Показательны оценки советского и нынешнего строя по интегральному, бытийному критерию — возможности счастья. В мае 1996 года было опрошено 2 405 человек. Им был задан вопрос: «Когда было больше счастья: до перестройки, в конце 1970-х годов или в наши дни?» Ответили, что «до перестройки»: 68% людей с низкими доходами, 55% — со средними и 44% — с высокими. Но даже среди богатых меньше тех, кто видит в нынешней жизни возможность для счастья — их всего 32%.

Помимо той культурной травмы, которую переживает население при развале государства, территориального распада страны и быстрой смене образа жизни, поражение советского строя вызвало аномию из-за резкого отличия нового строя от прежнего, советского — и этого отличия большинство населения не могло принять. В.В. Кривошеев объясняет это в очень осторожных выражениях: «Аномия российского социума реально проявляется в условиях перехода общества от некоего целостного состояния к фрагментарному, атомизированному. На наш взгляд, советское общество путем весьма болезненных социальных травм выросло до относительно целостного образования, что, конечно, не исключало наличия в нем и разного рода конфликтов, и идейных разночтений, особенно в последний период истории… Общие духовные черты, характеристики правовой, политической, экономической, технической культуры можно было отметить у представителей, по сути, всех слоев, групп, в том числе и национальных, составлявших наше общество… Надо к тому же иметь в виду, что несколько поколений людей формировались в духе коллективизма, едва ли не с первых лет жизни воспитывались с сознанием некоего долга перед другими, всем обществом» [3].

Это социальная реальность, и бесполезно от нее отворачиваться.

«Советский человек» подвергается жесткой идеологической обработке, часто с примесью культурного садизма. Его труд и его идеалы оболганы: любой тип, выходящий на трибуну или к телекамере с антисоветским сообщением, получает какой-то бонус. Мало кто удерживается от такого соблазна. Антисоветская риторика узаконена как желательная, что и обеспечивает непрерывность «молекулярной агрессии» в массовое сознание населения.

Любое явление советской жизни, которое квалифицировалось этой элитой как отрицательное, доводилось и доводится в его отрицании до высшей градации абсолютного зла.9 У людей, которых в течение многих лет бомбардируют такими утверждениями, разрушается способность измерять и взвешивать явления, а значит, адекватно ориентироваться в реальности. В структуре мышления молодого поколения это очень заметно.

Анализ каждого провала нынешних «менеджеров» заменяют проклятьями в адрес советских людей, которые не обеспечили нас вечными благами. Вот, научный руководитель Высшей школы экономики Евгений Ясин на следующий день после аварии на ГЭС прибегает к этому магическому приему: «Саяно-Шушенская ГЭС была символом крупных проектов, которые осуществлялись в СССР. Мы не знаем истинных причин этой крупной техногенной катастрофы, почему произошел гидроудар. Но, я уверен, истинная причина — в безалаберности и наплевательском отношении к строительным стандартам» [58].

Вот такие «научные руководители» управляют ВШЭ, «генератором программ» реформы. «Мы не знаем истинных причин… Но, я уверен, истинная причина — в…» Не знает, но уверен!

В 1990 и в 2001 годах было проведено большое исследование исторического сознания граждан России. В 2001 году был добавлен вопрос: «Искажается или нет отечественная история в современных публикациях?» Только 5% опрошенных ответили «нет».

Какие же периоды искажались в наибольшей степени? Советский период, перестройка и реформы 1990-х годов. Люди чувствовали, что у них разрушили историческую память и не дают ее восстановить. При этом подчеркивалось, что «наиболее искажается история советского общества, когда руками, умом, трудом народа осуществлены такие свершения, которые вывели нашу страну в разряд великой мировой державы, что является обобщающим достижением всех народов, населявших тогда СССР».

При обсуждении этого вывода на круглом столе в Российской академии госслужбы было сказано: «Момент истины заключается в том, что предмет гордости российских граждан, согласно обоим исследованиям, составляют достижения, относящиеся к периоду советской истории — в области культуры, литературы, искусства, в космонавтике, в спорте; всенародная самоотверженность и массовый героизм советских людей в Великую Отечественную войну» [50].

Уход государства от выполнения сплачивающей функции, ценностный конфликт с большинством населения разрывают узы «горизонтального товарищества» и углубляют аномию. Это фундаментальная угроза для России.

Что происходит с людьми, когда с утра до вечера по радио и телевидению оплевывают их память и ценности, труд и жертвы их отцов? Поднимается глухая злоба на государство, которое поощряет эти издевательства, и на общество, которое не хочет защитить человека. Это основание для аномии.

Э.В. Бойков пишет (2004 г.): «Любое изменение моральных норм и ценностей происходит на основе моральной системы, которая регулировала взаимоотношения в обществе многие десятилетия или столетия. И даже если устоявшиеся прежде нормы формально отвергаются, они латентно продолжают функционировать. Так, например, в настоящее время колхозы сохранились в рудиментарном состоянии. Практически выродились прежние общественные организации, обеспечивавшие участие населения в коллективных формах самоуправления. В бизнесе, а также в средствах массовой информации, как уже отмечалось, культивируется индивидуализм. Тем не менее 48,2% опрошенного населения считают коллективизм одной из ведущих норм регулирования взаимоотношений в обществе, 71% — считают нравственной ценностью быть нужными и полезными обществу. Как показывают данные опросов, в ценностной структуре массового сознания идеалы социализма занимают достаточно важное место.

Наибольшее количество сторонников социализма среди крестьян (68% респондентов) и рабочих (58%); за развитие капиталистической рыночной экономики отдали голоса 65,5% представителей малого и 75% среднего бизнеса. Последние данные отражают социально-классовый аспект дифференциации нормативно-ценностных ориентаций. Любопытна и латентная связь, обнаруженная с помощью семантического дифференциала и кластерного анализа данных опроса. Капитализм ассоциируется в сознании многих людей с диктатурой и национализмом, а социализм — с демократией» [13].

В России ведется настоящий штурм символического смысла праздников, которые были приняты и устоялись в массовом сознании в советское время, давно уже стали национальными. Праздник связывает людей, которые за много лет коллективно выработали его образы и символы, в общность. Праздник — всегда коллективное действо, это такой момент времени, когда как будто открывается в небесах окошечко, через которое наша жизнь озаряется особым магическим светом. Он позволяет нам вспомнить или хотя бы почувствовать что-то важное и проникнуть взглядом в будущее.

Важным механизмом сплочения людей в такие моменты является ритуал — древнейший компонент религии, поныне сохраненный в праздниках. Его первостепенная роль — укрепление солидарности общности. Ритуал представляет в символической форме действие космических сил, в котором принимают участие все члены племени или народа. Во время праздничного ритуального общения преодолевается одиночество людей, чувство отчужденности. Как говорят, «ритуал обеспечивает общество психологически здоровыми членами». По словам Тютчева, у человека, участвующего в ритуале, «к чувству древнего прошлого неизбежно присоединяется предчувствие неизмеримого будущего».

Праздник мобилизует присущие каждому народу видение истории и художественное сознание. В празднике оживают события национальной истории, определившие судьбу народа, — и люди незримо соединяются общими воспоминаниями. В этом смысле к праздникам примыкают дни памяти обо всех событиях, вызывающих коллективные гордость и горечь, радость и сожаление. Возникает духовная структура, занимающая исключительно важное место в центральной мировоззренческой матрице народа.

Разрушение символических праздников — генератор аномии, поскольку лишившиеся их люди выпадают из традиции. В момент праздника у человека оживает чувство социального времени и возникает духовная структура, скрепляющая людей в общество. Ткань этой структуры сложна: вырвав одну нить, мы можем всю ее «распустить». Изъять важный праздник из жизни народа — это значит подрубить один из его корней.

Конрад Лоренц в 1966 году писал в статье «Филогенетическая и культурная ритуализация»: «Молодой «либерал», достаточно поднаторевший в научно — критическом мышлении, обычно не имеет никакого представления об органических законах обыденной жизни, выработанных в ходе естественного развития. Он даже не подозревает о том, к каким разрушительным последствиям может привести произвольная модификация норм, даже если она затрагивает кажущуюся второстепенной деталь. Этому молодому человеку не придет в голову выбросить какую-либо деталь из технической системы, автомобиля или телевизора только потому, что он не знает ее назначения. Но он выносит безапелляционный приговор традиционным нормам социального поведения как пережиткам — нормам как действительно устаревшим, так и жизненно необходимым. Покуда возникшие филогенетически нормы социального поведения заложены в нашем наследственном аппарате и существуют во благо ли или во зло, подавление традиции может привести к тому, что все культурные нормы социального поведения могут угаснуть, как пламя свечи» [1, с. 164].

Именно это мы наблюдали во все годы перестройки и наблюдаем еще сейчас в России — угасание «всех культурных норм социального поведения» под давлением «молодого либерала».

Вспомним утраченные праздники. Было приложено много усилий, чтобы вытравить смысл 1 Мая — праздника, очень любимого народом. Из памяти людей решили изъять само понятие солидарности трудящихся, велели называть 1 Мая «Днем весны и труда». Какая пошлость! Это никакой не День весны и труда, а особый праздник трудящихся, их ежегодный крик о солидарности. Праздник стал всемирным потому, что в основе его была пролитая кровь — сила мистическая, не сводимая ни к идеологии, ни к экономическим интересам. Все это прекрасно изучено, и ни один режим на Западе не посягает на этот праздник. В этот день улицы и площади отдаются красному флагу. А демонстрации в этот день имеют характер процессий. Любое правительство, которому взбрело бы в голову запретить, а тем более разогнать первомайскую демонстрацию, было бы устранено завтра же, причем по инициативе правых партий и самих капиталистов. И зная все это, Ельцин отдает приказ об избиении демонстрации 1 Мая 1993 года.10

Массовое сознание советских людей приняло праздник 23 февраля, он давно уже утратил первоначальное политическое значение и стал общенародным праздником (наряду с 8 Марта). Но в ритуале этого праздника обязательным было шествие ветеранов, стариков — военных. И вот, к этим-то старикам была применена демонстративная жестокость в самой примитивной форме — массового показательного избиения на улицах Москвы 23 февраля 1992 года.

Газета «Коммерсант» (1992. № 9) так описывает ту операцию: «В День Советской Армии 450 грузовиков, 12 тысяч милиционеров и 4 тысячи солдат дивизии имени Дзержинского заблокировали все улицы в центре города, включая площадь Маяковского, хотя накануне было объявлено, что перекроют лишь Бульварное кольцо. Едва перед огражденной площадью начался митинг, как по толпе прошел слух, будто некий представитель мэрии сообщил, что Попов с Лужковым одумались и разрешили возложить цветы к Вечному огню. С победным криком «Разрешили! Разрешили!» толпа двинулась к Кремлю. Милицейские цепи тотчас рассеялись, а грузовики разъехались, образовав проходы. Однако вскоре цепи сомкнулись вновь, разделив колонну на несколько частей». Разделенные группы ветеранов были избиты дубинками, и это непрерывно показывали по центральному телевидению.

Газета добавляет: «К могиле Неизвестного солдата не были допущены даже делегации, получившие официальное разрешение: Совета ветеранов войны и Московской Федерации профсоюзов». Одновременно ряд СМИ провели кампанию глумления над избитыми. «Комсомольская правда» писала «сочувственно»: «Вот хромает дед, бренчит медалями, ему зачем-то надо на Манежную. Допустим, он несколько смешон и даже ископаем, допустим, его стариковская настырность никак не соответствует дряхлеющим мускулам — но тем более почему его надо теснить щитами и баррикадами?»

7 ноября, годовщину Октябрьской революции, Ельцин постановил «считать Днем Согласия». Какая пошлость, оскорбляющая чувство и достоинство людей. Ведь революция — трагическое столкновение, а не день согласия. При этом нынешние политики борются не против идеалов Октябрьской революции: она в далеком прошлом, им неизвестна и мало их интересует. СМИ изощряются в изобретении духовных пыток для побежденного большинства. Зная, что до сих пор примерно половина граждан уважают память о Революции и о тех поколениях, которые строили СССР, идеологические работники телевидения в день праздника заполняют эфир издевательствами. А социологи регулярно измеряют, как вымирает «советский народ», у которого отняли праздник, похваливают Моисея, который придумал 40 лет водить по пустыне народ, пока не вымерли все, кто «помнил».

Русская революция — великое событие, повернувшее ход истории. Это великое событие с одинаковым волнением отмечал весь народ, независимо от того, на какой стороне баррикады были деды и прадеды каждого. Так же отмечают 14 июля, годовщину своей Революции, французы. И сама мысль отменить во Франции этот праздник показалась бы там чудовищной и глупой. У нас, как известно, этот «красный день календаря» отменили. Да еще предложили попраздновать нечто 4 ноября. Мол, какая разница — выпьете водки на три дня раньше. Плюнули в душу, да еще и стравили людей. Атрофия разума и чувства у господствующего меньшинства — признак аномии нынешней «элиты».

После Ельцина пришел В.В. Путин. Вместо того чтобы выправить положение и просто восстановить праздник, какой-то умник из администрации придумал праздновать 7 ноября «годовщину военного парада 7 ноября 1941 года». Парад в честь годовщины парада! А в честь чего был тот парад, говорить нельзя. Такие вещи даром не проходят, они усиливают аномию.

Способов углубить аномию и стравить расколотые части общества много. К ним относится профанация праздников — неявное издевательство. Американская журналистка М. Фенелли, которая наблюдала перестройку в СССР, подмечает: «По дороге в аэропорт Москва подарила мне прощальный, но впечатляющий образ лжи, которым проникнуто все их так называемое “обновление”: кумачовые плакаты с лозунгом “Христос воистину воскрес!” Сперва думаешь, что перед тобой какая-то новая форма атеистического богохульства…» А разве не профанацией было устройство концерта поп-музыки на Красной площади именно 22 июня 1992 года? И чтобы даже у тугодума не было сомнений в том, что организуется святотатство, диктор ТВ объявил: «Будем танцевать на самом престижном кладбище страны».

Ученые-гуманитарии кинулись изобретать методы профанации советских праздников. Д.А. Левчик с философского факультета МГУ (!) в академическом журнале дает власти рекомендации, как испоганить людям праздник: «Доказать, что место проведения митинга не “святое” или принизить его “священный” статус; доказать, что дата проведения митинга — не мемориальная, например развернуть в средствах массовой информации пропаганду теорий о том, что большевистская революция произошла либо раньше 7 ноября, либо позже; нарушить иерархию демонстрации, определив маршрут шествия таким образом, чтобы его возглавили не “главные соратники героя”, а “профаны”. Например, создать ситуацию, когда митинг памяти жертв “обороны” Дома Советов возглавит Союз акционеров МММ».

Этот интеллектуал понимает смысл того, что советует: «Профанация процедуры и дегероизация места и времени митинга создает смехотворную ситуацию… Катализатором профанации может стать какая-нибудь “шутовская” партия типа “любителей пива”. Например, в 1991 году так называемое Общество дураков (г. Самара) профанировало первомайский митинг ветеранов КПСС, возложив к памятнику Ленина венок с надписью: “В.И. Ленину от дураков”. Произошло столкновение “дураков” с ветеранами компартии. Митинг был сорван, а точнее, превращен в хэппенинг» [49]. Какая гадость! И это — в журнале Российской академии наук. Что же удивляться аномии.

Не лучше дело и с учреждением новых праздников. С XVI века по 1991 год большинство жителей России и подавляющее большинство русских понимали и ощущали Россию как державу, вобравшую в себя множество народов и ставшую империей. Уничтожение этой империи (в форме СССР) было, без сомнения, великой катастрофой мирового масштаба и тяжелейшей травмой для большинства граждан исторической России. Если бы наши предки могли видеть нас с небес — это было бы и для них страшным горем.

И вот, 12 июня вводится государственный праздник — День независимости России! Это черный день ликвидации исторической России и «освобождения» ее половины от украинцев и белорусов, от казахов и абхазов. Независимость! Выходит, все эти народы нас угнетали, а с приходом Ельцина мы стали от них независимы и должны ежегодно это поминать как праздник. Это дикое надругательство над здравым смыслом, совестью и народной памятью. Людей заставляют праздновать, вспоминая черное событие в нашей национальной истории. Кто же мог искренне праздновать это событие? Ничтожное меньшинство, которое и было «пятой колонной» в геополитическом столкновении.

В этом есть большая доля садизма. Ответом на него у многих является аномия. Когда президентом был В.В. Путин, власть переименовала День независимости России в День России. Это смягчило издевательство, но не исчерпало конфликта. Ведь «корень» события, которое мы обязаны праздновать, и его смысл не изменились. Мы же отмечаем в этот день не историческую ошибку приведения Ельцина к власти. Привязать День России именно к 12 июня — это отказ от исторической России. И те, кто праздновал гибель Империи, это прекрасно понимают и старательно подчеркивают. Еще недавно в этот день через улицы протягивали транспаранты: «России — 10 лет».

Как-то 12 июня компания «Билайн» разослала всем клиентам поздравление: «С Днем рождения, страна!» А в Новогоднем обращении к народу президент Д.А. Медведев заявил: «Ровно 20 лет назад мы в первый раз встречали Новый год в стране с именем Россия». Что это такое? Какой в этом смысл? Ведь целая куча экспертов думают над каждым словом таких обращений — что они хотели выразить этой нелепой фразой?

Вот, стали вспоминать день 4 ноября 1612 года как завершение той Смуты. Но нельзя же одновременно праздновать 12 июня — символическое начало нынешней Смуты. Это все равно, что праздновать день коронации Лжедмитрия в Кремле. Смута порождает абсурд, но нельзя ему потакать: это вещь заразная. Ясно, что этот праздник остается инструментом разрушения исторической памяти и бьет рикошетом по нравственному состоянию населения.

Постоянно, год за годом, ведется кампания по растравливанию старых, давно затянувшихся ран Гражданской войны. Способность русской культуры заживлять эти раны — кость в горле наших реформаторов. В эти кампании они втягивают и церковь. Вот, 12 июля 2009 года, в утренней передаче Первого канала российского телевидения «Служу отчизне» выступает священник Георгий Митрофанов, апологет Белого движения в Гражданской войне 1918-1921 годов. Он обращается к военнослужащим Российской армии с таким пастырским напутствием: «Не может быть примирения между теми, кто отстаивал дело исторической России, и теми, кто поверил в коммунистическую утопию и 70 лет топил в крови Россию. Всем придется выбирать, с белыми они или с красными».

Заявление это в своей невежественности и несообразности доходит до гротеска, но это не так важно. Строго говоря, о. Георгий вел экстремистскую идеологическую пропаганду в рядах военнослужащих — дело откровенно противозаконное. И дело не в нем, а в политической линии руководства «Первого канала». Пожалуй, не было ни одной страны, которая пережила бы большую Гражданскую войну и в которой через 90 лет экстремистам дали бы такую трибуну для призывов к реваншу и взаимной непримиримости. Видимо, влиятельной части политической элиты нынешнего режима сегодня для полного счастья не хватает именно новой гражданской войны. Со стороны должностных лиц государства за все время не последовало ни одного неодобрительного слова по поводу подобных выступлений.

В тот же день — другое сообщение прессы: «12.07.2009. Ульяновску могут вернуть его историческое название — Симбирск. По сообщению ИТАР — ТАСС, губернатор Ульяновской области Сергей Морозов заявил сегодня, выступая перед участниками молодежного форума на Селигере, что «поддерживает восстановление исторической справедливости». О сроках возможного переименования города Морозов не сообщил. Симбирск был переименован в Ульяновск в 1924 году — после смерти Владимира Ульянова — Ленина, родившегося в этом городе».

О какой «исторической справедливости» могла идти речь на Селигере? Ульяновск носит это имя 85 лет, это уже совершенно другой город, нежели был Симбирск почти век назад. Он весь создан в советское время, все его «градообразующие» структуры несут на себе облик советских «мегапроектов». Очевидно, что целью выступления этого губернатора было сделать еще один плевок в лицо советскому человеку. А социологи днем с фонарем ищут причины аномии.

Оскорбления на советского человека сыплются непрерывно. Вот, например, рассуждения ведущего важной программы на канале «Культура» российского телевидения Виктора Ерофеева в статье, написанной по такому поводу: «На минувшей неделе стало известно, что в проекте «Имя России. Исторический выбор-2008» с большим отрывом лидирует Иосиф Сталин». Понятно, что В. Ерофеев этим недоволен, но важна теоретическая база, которую он подводит под это демонстративное голосование. Он пишет: «Никогда не обижай человека, который любит Сталина. Не кричи на него, не топай ногами, не приходи в отчаяние, не требуй от него невозможного. Это тяжелобольной человек, у него нечеловеческая болезнь — духовный вывих… Никогда не обижай человека, который любит Сталина: он сам себя на всю жизнь обидел.

Любовь половины родины к Сталину — хорошая причина отвернуться от такой страны, поставить на народе крест. Вы голосуете за Сталина? Я развожусь с моей страной! Я плюю народу в лицо и, зная, что эта любовь неизменна, открываю циничное отношение к народу. Я смотрю на него как на быдло, которое можно использовать в моих целях… Сталин — это смердящий чан, булькающий нашими пороками. Нельзя перестать любить Сталина, если Сталин — гарант нашей цельности, опора нашего идиотизма. Только на нашей земле Сталин пустил корни и дал плоды. Его любят за то, что мы сами по себе ничего не можем… Мы не умеем жить. Нам нужен колокольный звон с водкой и плеткой, иначе мы потеряем свою самобытность» [40].

Здесь писатель, идеологический работник того меньшинства, которое, как считается, победило в войне с «совком», реагирует на символический жест побежденных. В ответ на этот жест он выдает декларацию полного отрицания страны, народа, «нашей земли» и ее самобытности. Это уже не политическая и не социальная борьба — это экзистенциальная несовместимость и нетерпимость. И этому человеку предоставлена постоянная трибуна государственного телевидения. Может ли власть не видеть, что вручила инструмент культурного господства поджигателю гражданской войны? Но для начала он создает аномию.

В антисоветской революции обрыв корней производился систематически при поддержке государства. В. Ерофеев в статье «Поминки по советской литературе» пишет: «Итак, это счастливые похороны, совпадающие по времени с похоронами социально-политического маразма» [51].

Удивительна радость В. Ерофеева от того, что значительная часть стариков (можно было бы сказать, «ветеранов войны и тыла») страдают от тех перемен, которые происходили в стране. Он пишет «о настоящей шекспировской трагедии, происшедшей с частью пожилого поколения, которое к семидесяти годам осознает бессмысленность своего земного существования, отданного ложным идеалам». О ком он это пишет? О поколении тех, кому в 1941 году было по 20 лет. Они почти все полегли на фронте — и теперь литератор из номенклатурной семьи приписывает им «осознание бессмысленности своего земного существования».

Как признак «сожжения кораблей», означающего необратимый переход к военным действиям против «советского человека», можно считать нанесение властью ударов даже по такому фундаментальному символу, укрепляющему национальное сознание народа России, как Великая Отечественная война. Образ этой войны — один из немногих сохранившихся центров сосредоточения связей общенациональной основы. Вся система действий по его разрушению настолько широка и многообразна, что заслуживает даже не книги, а серии книг (см.: [52]). Значение этого символа власть и правящая элита хорошо понимали.11

В 1990-е годы было завершено начатое при Горбачеве создание целой индустрии, производящей особый культурный продукт — поток «сообщений» (в художественной или «научной» форме), в совокупности очерняющих все стороны Великой Отечественной войны. В 1990-е годы государственные институты приняли активное участие в кампании по пробуждению симпатий к тем, кто во время войны действовал на стороне гитлеровцев против СССР. Это был один из способов подрыва авторитета символов войны. Достаточно упомянуть реабилитацию группенфюрера (генерал-лейтенанта) СС фон Паннвица, который командовал карательной дивизией в Белоруссии, был осужден за военные преступления и казнен в 1947 году. Мало того, что его реабилитировали как невинную жертву политических репрессий, ему и его соратникам поставили «скромный памятник» в Москве. Уже после избрания президентом В.В. Путина пришлось принимать беспрецедентное постановление об «отмене реабилитации» (а памятник сносить не решились) [60].

В государственных еще издательствах возник жанр литературы, оправдывающей предательство. Власовцы были изменниками — но ведь они боролись со сталинизмом. Измена Власова оправдывалась высшими ценностями. Чингиз Айтматов в своей книге «Тавро Кассандры» (1994) уже не считает войну Отечественной. Это для него «эпоха Сталингитлера или же, наоборот, Гитлерсталина» и это «их междоусобная война». В ней «сцепились в противоборстве не на жизнь, а на смерть две головы физиологически единого чудовища».

Писатель В. О. Богомолов, участник Великой Отечественной войны, писал в 1995 году, в полувековой юбилей Победы: «Очернение, с целью «изничтожения проклятого тоталитарного прошлого», Отечественной войны и десятков миллионов ее живых и мертвых участников как явление отчетливо обозначилось еще в 1992 году. Люди, пришедшие перед тем к власти… стали открыто инициировать, спонсировать и финансировать фальсификацию событий и очернение не только сталинского режима, системы и ее руководящих функционеров, но и рядовых участников войны — солдат, сержантов и офицеров.

Тогда меня особенно впечатлили выпущенные государственным издательством «Русская книга» два «документальных» сборника, содержащие откровенные передержки, фальсификацию и прямые подлоги. В прошлом году в этом издательстве у меня выходил однотомник, я общался там с людьми, и они мне подтвердили, что выпуск обеих клеветнических книг считался «правительственным заданием». Для них были выделены лучшая бумага и лучший переплетный материал, и курировал эти издания один из трех наиболее близких в то время к Б.Н. Ельцину высокопоставленных функционеров. Еще в начале 1993 года мне стало известно, что издание в России книг перебежчика В.Б. Резуна («Суворова») также инициируется и частично спонсируется (выделение бумаги по низким ценам) сверху» [59].

В трактовке Великой Отечественной войны антисоветизм сцеплен с отрицанием исторической России вообще, с отрицанием смысла ее отечественных войн против нашествия Запада. «Московский комсомолец» писал 22 июня 2005 году, в годовщину начала войны и сразу после юбилея Победы: «Нет, мы не победили. Или так: победили, но проиграли. А вдруг было бы лучше, если бы не Сталин Гитлера победил, а Гитлер — Сталина? Мы освободили Германию, может, лучше бы освободили нас?» (цит. по: [55]). Это демонстрация, и такие демонстрации никто себе не позволяет, если они не санкционированы сильными мира сего, пусть и негласно.

Более того, идеологическим деятелям было позволено в самый момент праздника вести гнусную и поразительную по своей лживости пропаганду, пачкающую образ Победы. Терпимость к этому со стороны власти и «элиты» — признак деградации культуры. Вот Г.Х. Попов к юбилею Победы в 2005 году выпустил книгу «Три войны Сталина», в которой утверждал, что «Курской битвы как таковой не было, так как после высадки союзников на Сицилии Гитлер увел все свои танковые дивизии на запад» [55].

Президент Академии военных наук М. А. Гареев пишет в 2006 году: «За последние 10-15 лет не показано ни одного нового фильма… где бы правдиво и доброжелательно по отношению к участникам войны отображалась ее история. 60-летие Курской битвы газета «Известия» ознаменовала «сенсационным» сообщением: оказывается, немцы в знаменитом Прохоровском сражении потеряли 5 танков, а советские войска — 334… Не менее десятка писателей и историков написали о том, что Ленинград не надо было оборонять, а следовало бы сдать его…. Доходит даже до утверждений о том, что это была позорная война, в которой мы потерпели поражение» [55].

Программа подрыва памяти о Победе была снабжена самыми разными этикетками. Одна из них — объявляющая советское государство фашистским. Вот как Л. Радзиховский «благодарит» в юбилей Победы Красную армию: «Я, конечно, помню. И благодарен за спасение… за «дарованную жизнь». Благодарен Красной армии и СССР, каким бы отвратительным государством он ни был, благодарен солдатам, как бы кто из них ни относился к евреям, каким бы кто ни был антисемитом, благодарен — как ни трудно это сказать — да, благодарен Сталину. Этот антисемит, пусть сам того не желая, но спас еврейский народ… Но помня великую заслугу Сталина, я не могу отрицать очевидного — что он конечно же был «обыкновенным фашистом», создал вполне фашистский строй» [56].

Вся эта идеологическая работа оправдывалась необходимостью нанести еще один удар по «массовой идентичности россиян». Социолог Л.Д. Гудков объясняет задачу так: «Державная интерпретация победы 1945 года стала не просто оправданием советского режима в прошлом и на будущее… Победа в войне легитимирует советский тоталитарный режим… Представление людей о себе как жертве агрессии придало им непоколебимую уверенность в своей правоте и человеческом превосходстве, закрепленном Победой в этой войне. Рутинизацией этой уверенности стало и внеморальное, социально примитивное, почти племенное деление на «наших и ненаших» как основа социальной солидарности» [57].

Согласно Гудкову, жертвой агрессии советский народ не был и никакого человеческого превосходства над фашистами в войне не продемонстрировал. Гордость народа — победителя, поддерживающая его самосознание и скрепляющая общей памятью, называется внеморальной и социально примитивной. Это пишет квалифицированный специалист, доктор философских наук, руководитель Отдела социально-политических исследований Аналитического центра Юрия Левады, а ныне директор Левада-центра, окончивший факультет журналистики МГУ и аспирантуру Института философии АН СССР, работавший в Институте социологии АН СССР и во ВЦИОМ.12

Он верно определяет эту память как «социальное отношение к войне, воплощенное и закрепленное в главном символе, интегрирующем нацию: Победе в войне, победе в Великой Отечественной войне. Это самое значительное событие в истории России, как считают ее жители, опорный образ национального сознания. Ни одно из других событий с этим не может быть сопоставлено. В списке важнейших событий, которые определили судьбу страны в XX веке, победу в ВОВ в среднем называли 78% опрошенных… Всякий раз, когда упоминается «Победа», речь идет о символе, который выступает для подавляющего большинства опрошенных, для общества в целом важнейшим элементом коллективной идентификации, точкой отсчета, мерилом, задающим определенную оптику оценки прошедшего и отчасти — понимания настоящего и будущего».

Задача сформулирована вполне ясно — разрушить «опорный образ национального сознания». В свой академический текст Л.Д. Гудков даже включает художественную метафору: «Победа торчит сегодня как каменный столб в пустыне, оставшийся после выветривания скалы».

Пустыня, оставшаяся после выветривания скалы — это и есть аномия. Но для ее полноты надо еще взорвать сохранившийся каменный столб.

Л.Д. Гудков объясняет, почему память об Отечественной войне и Победе стала таким важным объектом ударов: «Она стягивает к себе все важнейшие линии интерпретаций настоящего, задает им масштаб оценок и риторические средства выражения… [Она дала] огромному числу людей свой язык «высоких коллективных чувств», язык лирической государственности, который намертво закрепился впоследствии, уже к середине 1970-х годов, и на котором только и могут сегодня говорить о войне большинство россиян».

Таким образом, задача — уничтожить систему «всех важнейших линий интерпретаций настоящего», уничтожить систему координат для оценки реальности. Тогда население России будет лишено языка («риторических средств выражения») и общих художественных и эмоциональных средств общения внутри себя и с государством: оно утратит «язык «высоких коллективных чувств» и язык «лирической государственности».