Антиквар. Бестужев. Бешеная. Мамонты. Сибирская жуть. На то и волки

Глава первая ПРИДУРОК С НЕОБИТАЕМОГО ОСТРОВА

Если присматриваться философски, происходившее определенно носило некоторые черты семейной идиллии. Чему Смолин не собирался умиляться, он вообще не помнил, чтобы за последние лет сорок чему-то умилялся… Просто констатировал факт.

Инга, по-домашнему одетая в простенький халатик, вкалывала за компьютером вот уже почти час без передышки. Хозяин усадьбы, г-н Смолин, он же Гринберг, помещался тут же, в мансарде, на диване, под внушительным штурвалом с неизвестного судна, и рядом с ним на столике (ну антикварка, конечно, пятидесятые годы) помещался поднос с тарелками, на коих давным-давно остыл натуральнейший домашний ужин, приготовленный Ингой. Она неплохо готовила, да что там, отлично готовила девочка, но Смолин ни к чему не прикоснулся. Сидел, словно тот чукча из анекдота, и думал, как жить дальше. Причем, в отличие от анекдота, все было весьма даже серьезно.

Куруманская эпопея для него завершилась благополучнейшим образом. А как иначе? Он ведь не совершил ничего противозаконного, даже улицу на красный свет не переходил и газеты из чужих почтовых ящиков не крал. Все его свершения были законопослушны до омерзения. Это в отношении него парочкой злоумышленников были предприняты действия, подпадающие под разнообразные статьи Уголовного, а также Гражданского кодексов. Это он оказался классическим терпилой, а потому во всех казенных бумагах значился как потерпевший, — мелочь, а приятно, вспоминая прошлые дела и прошлые бумаги, где Смолина именовали совершенно иначе да вдобавок именно к нему приклеивали статью за статьей…

Как легко догадаться, главное сокровище, из-за которого полыхнули кровавые страсти (то есть яйца работы Фаберже), еще до приезда милиции с места действия исчезло, унесенное в квартиру и запрятанное под кровать. Туда же отправились браунинг (все равно менты конфисковали бы, а так, засверлив, его и продать можно в два счета), и полдюжины бриллиантов в старинной аптечной коробочке.

В качестве купеческого клада, из-за которого, понимаете ли, товарищи начальники, и разгорелись все страсти, Смолин оставил на месте все до единой золотые монетки, коих, по милицейской описи, оказалось тридцать две штуки, общим весом двести шестьдесят четыре грамма. Этот клад для того, кто ведать не ведал о Последней Пасхе, выглядел весьма даже убедительно (особенно когда Смолин разбросал монеты на чердаке в живописном беспорядке, так что их казалось еще больше). Для тех, кто в жизни ни единой такой монеткой не владел, — сокровище чертовски убедительное. Да и официальная рыночная цена приличная, четверть миллиона рубликов примерно. Нынче и не за такое на преступление идут…

В общем, никаких таких драгоценных яиц, разумеется, не было. Смолин живо описал следователю во всех подробностях, как он, обходя и исследуя свои новые владения, случайно обнаружил тайничок с золотом — а тут и нагрянули поочередно два родных братца: один, крыса музейная, в каких-то траченных мышами бумагах выкопал упоминание об этом кладе (сам признался), а второй, соответственно, был поначалу взят в долю, но обманут брательником и оттого жестоко расправился с означенным, не питая священного трепета перед кровным родством. Одним словом, Смолин ничего не придумывал и не извращал. Он просто-напросто не сказал всей правды, только и делов… Но по реакции следака видел, что того и эта версия вполне убеждает: убедительно выглядели золотые, разложенные в четыре аккуратных рядочка на газете, на обшарпанном столе в кабинетике куруманской ментовки: российские червонцы и пятерки с постно-благостной рожей незадачливого последнего императора, немецкие марки с кайзером бородатым и кайзером усатым; персидские туманы, на которых красовался Шир-о-хоршид, озаренный солнцем лев с саблей в лапе; разнообразные австро-венгерские денежки и даже один-единственный великобританский соверен с королевой Викторией и поражающим гнусного дракона всадником…

Это выглядело крайне убедительно. Особенно для Курумана с его провинциальными ценами и захолустной простотой…

Во всей этой истории Смолин абсолютно ничем не рисковал. Золотишко ему и так должны были вскоре вернуть, все до единой монетки; старый закон о кладах давным-давно отменен, теперь единоличным собственником является владелец земли или дома, и сдавать клад государству более не предписывается.

Татарин, ручаться можно, об изделиях Фаберже ни словечком не упомянет. И потому, что по свойственному человеку оптимизму до последнего будет надеяться, что каким-то чудом все же сумеет до сокровищ добраться. И потому, что прекрасно понимает: даже если правдочка о яйцах каким-то чудом всплывет на свет божий, их юридически полноправным владельцем по тому же закону будет опять-таки Смолин В. Я. Ну а если учесть, что старина Татарин действительно жутко накосячил, есть обоснованные подозрения, что за решеткой он не заживется, в самом скором времени помрет неведомо почему, если уже не помер…

Единственная заноза во всей этой истории — провинциальный интеллигент, крыса музейная, сиречь Николай Петрович Евтеев, одержимый алчностью кладоискатель… и, следует признать, человек отнюдь не провинциального интеллекта…

Крепок оказался скромный труженик музейного фронта. Кто б мог подумать. А на вид — соплей перешибешь… Короче говоря, когда примчался вызванный звонком Инги милицейский наряд, оказалось, что музейщик не холодным жмуриком лежит, а проявляет слабые признаки жизни. Как выражался кто-то из героев «Трех мушкетеров» — у вашего приятеля душа гвоздями прибита к телу. Ну, «Скорая», конечно, реанимация… В настоящий момент Евтеев в себя еще не пришел, на окружающее не реагировал, но и помирать отказывался категорически, врачи твердили, что есть надежда…

А впрочем… Колюнчик тоже не так глуп, чтобы хоть словечком заикаться о яйцах. Наверняка промолчит, обуреваемый той же бешеной надеждой. И будет молчать, пока считает, что у него есть дохленький, но шанс когда-нибудь до сокровища добраться. Вообще-то против него по заявлению Смолина с Ингой возбуждено, ясен пень, уголовное дело, но статьи безусловно не те, что у Татарина, дохленькие статьишки, если рассудить. Ну, имел огнестрельное оружие. Ну, пугал им Смолина. Чуть оклемавшись, будет ныть о «сильном душевном волнении» и прочих состояниях аффекта. Репутация законопослушного гражданина крайне интеллигентной профессии, знакомые и сослуживцы сочувствовать будут скромному научному сотруднику, у которого однажды сорвало башню, ходатайствовать пойдут… В общем, как трезво прикидывал Смолин, у Колюнчика есть все шансы отделаться мелким условным сроком, благо он в некотором роде и сам потерпевший по другому делу, жертва родного братца-уркагана, который чуть нашего Колюнчика до смерти не зарезал…

При таком раскладе, прикидывал Смолин, в будущем безусловно следует опасаться каких-то трений. Но будут они наверняка мелкими: оставшийся в одиночестве Евтеев Смолину, в общем, не опасен. Второго такого братца у него не сыщется, а та предивинская шпана шпаной и останется. Нет, не этим ему доставлять серьезные хлопоты, и не в Шантарске. Перемелется, точно…

Главное, ни ногой отныне ни в Предивинск, ни в Куруман. Да и нужды нет: домишко законным образом продан-таки крутому риэлтору Ванятке (каковой, и к бабке не ходи, уже начал шарить по особнячку с ломом наперевес, ковыряя все места, где можно подозревать тайник — вдруг да еще осталось что-то?).

Все вроде бы в ажуре. Евтеев остается занозой, но не особенно и страшной. К тому же полной определенности нет, он еще и помереть может запросто, что никак не повергнет Смолина в горькие рыдания. Золотишко отдадут не сегодня-завтра. Татарин точно не жилец. Все вроде бы благополучно утряслось.

Самое смешное, что Смолин, прислушиваясь к себе, временами чувствовал некую смутную тоску и внутреннюю опустошенность. Он словно бы достиг вершины. Звездный час остался позади. Любой антиквар согласится, что стать обладателем сразу семи подлинных яиц Фаберже — это вершина, пик карьеры. Непонятно даже, что теперь нужно найти, чтобы превзойти это достижение. Куда двигаться дальше по служебной лестнице фельдмаршалу? Да некуда, просто никаких более старших чинов в воинских уставах не предусмотрено. Что бы ни свершил, помрешь, один черт, тем же фельдмаршалом…

Правда, эти душевные терзания были не такими уж и сильными. Смолин не собирался тяготиться всерьез этакой лирикой — особенно теперь, когда перед владельцем яиц Фаберже, пусть даже и чистейшим перед законом, встают серьезнейшие жизненные проблемы, о каких прежде и не думал…

— Ты почему не ешь? — разогнал его невеселые мысли озабоченный голосок Инги.

Так заботливо это прозвучало, что и в самом деле хоть умиляйся. После возвращения из Курумана как-то само собой так получилось, что Инга к нему перебралась с изрядным количеством пожитков, начиная с компьютера и заканчивая дурацкой сиреневой лягушкой из какой-то ворсистой синтетики, размером с доброго пуделя. И началось, выражаясь шершавым языком юриспруденции, совместное ведение хозяйства. Нельзя сказать, чтобы Смолину это не нравилось. Он реагировал, в общем, положительно. Одного побаивался: как бы не нагрянула в гости гражданская теща посмотреть, к кому же ушла ее кровиночка, начавши совершенно взрослую жизнь.

Визита гражданского тестя он как раз не опасался: Инга скуповато делилась фамильными секретами, но все же давно удалось узнать, что папаша, субъект не особенно и приглядный, от них давно уже слинял, и слава богу. Зато маменька с высшим гуманитарным образованием как раз наличествовала — и, судя по тем же скупым обмолвкам, о реальном возрасте нынешнего дочкиного сожителя представления не имела. Учитывая, что она вроде бы моложе Смолина, и значительно, можно было, теоретически рассуждая, ожидать коллизий. Педофилию, вот радость-то, в данном конкретном случае ни за что не пришьешь, но неприятные беседы возможны. От гуманитариев женского пола, сформировавшихся как личности при советской власти и не вписавшихся в рыночную экономику, можно справедливо ожидать весьма даже бурной реакции на этакую дочкину личную жизнь. Ладно, авось не найдет и не выследит, а стыд не дым, глаза не выест…

— Потом поем, — сказал Смолин, все еще под воздействием тех самых невеселых мыслей.

— Есть надо регулярно, — наставительно сказала Инга. — Желудок посадишь. Тебе не двадцать, в конце-то концов.

Смолин ухмыльнулся про себя. Занудством это никак не отдавало, просто, надо полагать, включился извечный механизм хозяйки. Ладно, переживем, не напрягает…

— Сейчас поем, — сказал он. — Правда. Закончила? Дай глянуть.

Инга принесла ему несколько извлеченных из принтера листков, рядом на диван не села, устроилась в кресле, исподтишка косясь с настороженным нетерпением, свойственным всем творческим людям, жаждущим в первую очередь похвалы.

Смолин одолел восемь листочков быстро. Ничего не скажешь, изложено завлекательно и грамотно, в лучших традициях нынешней американизированной журналистики: захватывающая история про то, как один человек (даже не упоминается, что человек этот шантарский, молодец, девочка, все правильно) абсолютно законно, на трудовые сбережения, прикупил в Курумане ма-аленький такой домик, а в домике оказался спрятан клад, старые золотюшки стоимостью в четверть миллиона рублями. И все бы ничего, но про клад прознали два брата-акробата, один расписной по самые уши, другой, наоборот, патентованный интеллигент — и, обуреваемые лютой жаждой наживы, предприняли кучу насквозь уголовных деяний, причем под занавес сидевший брат прирезан сроду не сидевшего. Этакий мексиканский сериал на фоне родных провинциальных пихточек, пьющих сантехников и прохудившихся крыш. Читателя, даже привыкшего к самым убойным и заковыристым сенсациям, должно все же зацепить, в том числе и в столице, куда Инга собиралась статейку заслать параллельно с публикацией в Шантарске.

— Ну как? — настороженно спросила Инга, глядя в сторону с показным равнодушием.

— Отличная работа, — сказал Смолин. — Серьезно. Можешь романы писать. Нет, правда, все отлично. И читатель визжать будет, и никаких ненужных подробностей нет. — Он ухмыльнулся. — Ох, боюсь, в Курумане, да и не только там, настоящая эпидемия вспыхнет, начнет народишко по чердакам с ломом шастать, рыться где только можно… Но это уже не наша печаль… Что ты такая надутая?

— Да ничего подобного…

— Не ври, — сказал Смолин. — Факт имеет место быть… Иди сюда.

После короткого колебания она все же устроилась рядом со Смолиным на обширном диване. Приобняв ее левой рукой, Смолин заглянул девушке в лицо. Она чуть отвернулась с тем же печальным видом.

— Ах во-от оно что… — протянул Смолин, улыбаясь. — Сенсация сия хлипковата и слабовата… Нам бы чего позвонче? Нам бы бабахнуть репортаж о находке фаберовских чудес… Правильно я мысли читаю?

Она легонько кивнула.

— Какая ж ты еще маленькая… — сказал Смолин с той предельно допустимой долюшечкой нежности, которую мог себе позволить. — Понимаю, хочется до жути. Но нельзя, милая, нельзя. Никак нельзя. Никаких яиц нет. Вообще.

— Но ты же будешь их продавать?

— Через год. Если не через два.

— Почему? — Инга смотрела с неподдельным изумлением. — Это же миллионы долларов…

— Тебя что, алчность гложет? Хочешь много большущих брюликов, «Бентли» и трехэтажный дворец вместо этой хибары?

— Ну не так чтобы жажду… Но ты ж антиквар. Это твой бизнес. А уж такой товар…

Смолин вздохнул искренне и заунывно, словно фамильное привидение какого-нибудь английского замка.

— В том-то и беда, что я антиквар, смею думать, не из хреновых, — сказал он грустно. — И прекрасно разбираюсь в проблеме… Милая, мы с тобой оказались в положении Бена Гана…

— Кого?

— «Остров сокровищ» читала?

— Не-а, — безмятежно ответила Инга.

Смолин ничего не сказал и никаких особенных эмоций не ощутил. Он просто-напросто, далеко не в первый раз, уже привычно констатировал про себя: «Другое поколение». Другое, и ничего тут не поделаешь…

— Представь себе человека, оказавшегося на необитаемом острове, — сказал он. — Человека, который нашел там клад: золотые монеты бочками, самоцветов целая баклага… а теперь представь, с какими чувствами и мыслями он над этой ямой сидит. Один-одинешенек на острове, вдали от морских путей, корабли сюда могут зайти по чистой случайности, а самолетов нема, потому что на дворе век этак восемнадцатый. И что ему делать со своим охрененным сокровищем?

— Но сейчас совсем другой случай…

— Да нет, — сказал Смолин. — Именно потому, что я профессионал, прекрасно понимаю, как трудно будет это продать. Персонально мне. У каждого человека есть свои арки и свой профессиональный потолок. Свой уровень. Ага, вот подходящая аналогия… Если твой редактор тебя пошлет в Москву расследовать махинации какого-нибудь настоящего олигарха калибра Абрамовича, что из этого получится?

Ненадолго задумавшись, Инга сказала:

— Ничего путного. Девочка из Сибири, на чужом поле… Не моя делянка.

— Со мной в точности так же обстоит, — сказал Смолин. — Калибр, масштаб, делянка… Мне в жизни не приходилось продавать предметы, чья стоимость начинается с миллиона убитых енотов. Черт, даже стотысячных предметов не приходилось толкать… За исключением одного случая, к антиквариату, в общем, отношения не имевшего… Здесь в Шантарске попросту нет людей, способных выложить миллион зеленых за яйцо Фабера. Продавать их можно исключительно в Москве… а нужных для этого связей у меня нет. Мелочовку кой-какую удавалось там продавать-покупать, так это ж мелочовка… У меня нет подходов к тем, кто может заплатить. А если я начну искать эти подходы через столичных знакомых, включится механизм, прекрасно мне знакомый по нашему славному городу. Нет, я не говорю, что меня моментально пристукнут. Просто-напросто механизм давным-давно отработан, что в столицах, что здесь. Провинциальному валенку невероятно трудно, почти невозможно получить настоящую цену за раритет, будь он сто раз подлинным. В том-то и беда, что раритет подлинный… У всех, к кому бы я ни обратился, моментально вспыхнет жгучее желание обштопать лоха, кинуть по полной… как и у нас, откровенно говоря, оно бы вспыхнуло, появись сторонний лох, сжимающий в кармане потной ручонкой что-нибудь чертовски ценное. Я не плохой и москвичи, в общем, не монстры. Просто в любом бизнесе есть железные правила игры и неписаные, но совсем уж железобетонные традиции… В лучшем случае мне дадут… мне с таким видом, словно делают величайшее одолжение, дадут этак полмиллиончика баксов за все. За все семь. И никак иначе. Они будут вежливо улыбаться, красивыми словами объяснять, что другого выхода у меня попросту нет… и самое поганое, будут правы. У меня нет прямых выходов на таких покупателей. И не известно, будут ли вообще…

— А «Сотби»? «Кристи»? И что там еще?

— Опять-таки чужое игровое поле, — сказал Смолин. — Я не знаю, как там играют, как вообще выходят на подобные ярмарки. И наконец… Ну да, прямой криминал. Сейчас я от него не страдаю совершенно. Серьезным людям мы, в общем, неинтересны. А вот ежели кто прознает, что у меня в подвале лежит семь доподлинных яиц Фабера… В таких случаях через труп переступают, как через бревно, и вовсе не обязательно люди серьезные, но и прельщенная словом «миллионы долларов» мелкая шпана… Ты ведь своими глазами видела, что произошло меж двумя родными братцами неделю назад… — Смолин взял ее за плечи, повернул лицом к себе и произнес насколько мог убедительнее: — Милая, хорошая, ты ведь умная… Я тебя Христом-богом заклинаю: в жизни никому ни словечка! Это смерть. Натуральная. Где миллионы, там смерть… Сенсации — вещь скоропортящаяся. А потерять можно все. Я тебя прошу…

— Да все я понимаю, — сказала Инга грустно. — Не беспокойся, молчу как рыба… Обидно просто: что такой материал пропадает… Ну не смотри на меня так. Молчу.

— Молодец, — сказал Смолин, поглаживая ее по голове. — У тебя этих сенсаций еще будет столько, какие твои годы…

После долгого молчания Инга сказала, словно не вопрос задавала, а размышляла вслух:

— И что же получается? Они так до скончания веков и будут у тебя в подвале прикопаны?

Смолин широко улыбнулся:

— Ну, не надо так уж низко меня оценивать… Я похож на человека, который такой товар прикопает в подвале навсегда? Правда, похож?

— Не особенно, — вяло улыбнулась Инга.

— Вот то-то, звезда моя, — сказал Смолин, и на лице у него заиграла прежняя, хищно-веселая улыбка. — Я как-никак профессионал… Я буду их продавать. Непременно. Антиквар я, или уже где? Другое дело, что это будет медленно. Очень медленно, так, что любая черепаха бегом обгонит… Мне нужно будет, все связи напрягши, все знакомства использовав, выстроить беспроигрышную комбинацию… некие ходы… Неспешненько поискать те самые подходы и к отечественным тугим кошелькам и, на худой конец, к «Сотби». Это вполне реальная задача, с моим-то опытом… Другое дело, что пойду я шажками, аккуратненько, как сапер по минному полю. Задача на год, если не на два. Но учитывая, что я собираюсь жить еще до-олго и счастливо… Я упрямый, я потерплю. — Он притянул девушку к себе. — Ты мне еще будешь помогать тратить эти миллионы, верно тебе говорю… Даже если вздумаешь меня через месячишко бросить, тебе до скончания веков доля полагается. Если б ты в спину ему не шарахнула… Он бы, козел, меня пришил, точно.

— Да не собираюсь я тебя бросать! — возмущенно фыркнула Инга, согласно женской логике выхватив из его длинной тирады только одну-единственную житейскую фразочку. — Мне с тобой хорошо, зачем я тебя бросать буду?

— Мало ли, — сказал Смолин. — Красавцы там всякие молодые…

— Ага, — сказала Инга чуть повеселевшим голосом, вглядываясь в него с усмешечкой. — Значит, есть у тебя все же комплексы?

— Нет у меня никаких комплексов, — сказал Смолин. — Просто я реалист. Твердокаменный.

— Да ну тебя! Гонишь ерунду какую-то! Не собираюсь я тебя бросать. Ты…

— Ну-ну? — с любопытством спросил Смолин.

Она, чуть отвернувшись, сказала:

— Ты надежный. С тобой спокойно.

«Ну да, — подумал Смолин без особенных эмоций. — Следовало ожидать. Девочка-безотцовщина, подсознательное стремление спрятаться за крепкое мужское плечо, стремление в квадрате: и как обычная женщина с жаждой надежности, и безотцовщина… Ну и что, собственно говоря? Не думал же ты, что она тебя с первого взгляда полюбила, романтически и нежно? В общем, именно такое положение дел устраивает полностью: житейское дело, вполне хорошая девочка, надежная…»

— Жениться на тебе, что ли? — задумчиво произнес Смолин в пространство.

Инга прямо-таки сверкнула на него глазами:

— Вот только не нужно такими вещами шутить!

— Не буду, — сказал Смолин.

Ну да, конечно, напомнил он себе, для них-то эти темы святые…

Помолчав, он осторожно осведомился:

— А матери ты что сказала?

— Как есть. Что ухожу жить к мужчине.

— Ага, — сказал Смолин. — А сколько мне годочков, не говорила?

Инга чуть смущенно опустила глаза:

— Ну, я сказала… Он чуточку старше…

— Ага, — повторил Смолин. — И тебе, конечно, была прочитана лекция с призывами к осмотрительности…

— Конечно. Это мои проблемы. Ты ведь не будешь меня в ближайшее время выгонять?

— У меня таких мыслей вообще нет, — сказал Смолин. — Ты чудо, ты прелесть и все такое прочее… а главное, боевая подруга из тебя, как доказал жизненный опыт, получается отличная, а это много значит, потому что…

Он сбился с фразы, поднял голову. Рядом со штурвалом замигала красная круглая лампочка — нехитрая сигнализация, установленная вскоре после возвращения из Курумана. Нужно же и дома технический прогресс внедрять…

— Извини, — сказал Смолин, вставая. — Гости нагрянули, мажордом вещует…

В мансарде не было окна, выходившего на улицу, и пришлось спуститься на первый этаж. Глыба ждал его у подножия лестницы, сказал довольно равнодушно:

— Там какой-то упакованный фраер на крутой тачке. На мента похож, как я на балерину…

— Побачим, — сказал Смолин сквозь зубы. — Что ему?

— Василия Яковлевича спрашивает. Самым вежливейшим образом, интеллигентно, я б сказал…

— Побачим, — повторил Смолин. Влезши босыми ногами в уличные тапки, он направился наружу, приличия ради застегнув рубашку на все почти пуговицы. Отработанным движением поймал атаковавшую его Катьку, запихнул ее в палисадник и прошел к воротам.

Открыл калитку, вышел на улицу неспешно и где-то даже вальяжно, со спокойным достоинством исконного деревенского жителя, справного хозяина из малопьющих. У заборчика стоял черный джип, БМВ-пятерка, сверкавший как новенький полтинник, безукоризненный, как проповедник, а рядом прохаживался молодой человек, действительно упакованный по последней моде, в костюм с галстуком: круглолицый такой, розовощекий, причесанный идеально, гламурный до ужаса. На бандюка он, в общем, не походил, а походил скорее уж на секретаря райкома комсомола — полное впечатление, сейчас толкнет что-нибудь прочувствованное, идеологически выдержанное насчет великих строек коммунизма. А впрочем, нынче вам не старые времена, сейчас и бандюки на бандюков не похожи. Нет смысла гадать, но уже сейчас можно сказать, что Глыба прав: вот уж кем не может оказаться визитер, так это ментом… ну, возможна, конечно, подстава экстра-класса, но кто ж ее так ради Смолина готовить будет… Нет, сразу видно: вьюнош привык к гламурным шмоткам, ему в прикиде своем привычно и уютно…

— Василий Яковлевич? — вежливейше осведомился молодой человек.

— Он самый, — сказал Смолин, приглядываясь к машине. Там сидел за рулем второй, такой же гламурный и ухоженный.

— Очень приятно. Крупенко Максим, креатив-менеджер… Василий Яковлевич, шеф очень хочет с вами встретиться, желательно сегодня же… если вы располагаете временем… У него к вам взаимовыгодное предложение…

Смолин смотрел на него с предельно наивным выражением лица, даже помаргивая временами вовсе уж простодушно. Очень быстро до молодого человека дошло.

— Ох, простите, — сказал он с виноватой улыбочкой. — Ну да, разумеется…

Он проворно извлек из кармана визитную карточку и протянул Смолину. Тот ее забрал без церемоний. Ну, так… Багров Олег Викентьевич, генеральный директор, ессно… «Чароит-плюс», а как же…

Персону сию Смолин знал, и даже лично. Человек, в общем, в Шантарске не самый известный, но заметный все же, из бомонда. Никоим образом не олигарх, но обладатель нескольких миллиончиков американских рублей… но и не настолько крутой, чтобы выложить за одно-единственное, не говоря уж о паре, яйцо Фаберже настоящую цену… он вообще в жизни антиквариатом не интересовался, один раз только, с год назад, заходил к Смолину, чтобы купить кому-то в подарок именную икону… товар за свои деньги получил качественный, но к антиквариату ни малейшего интереса не проявил и потому мысленно тогда же из списков потенциальных клиентов вычеркнут… Интересно… Претензий у него к тому случаю не может быть никаких, икона, конечно, не старинного письма, но все же железная девятнатцатереха, вторая половина, дешевле фиг где купишь, не может у клиента быть никаких претензий…

Смолин поднял глаза от визитки и нейтральным тоном поинтересовался:

— А в чем, собственно… — и рассчитанно оборвал фразу.

Розовощекий креатив-менеджер (интересно, что этот термин обозначает) с превеликой готовностью подхватил:

— Шеф хотел бы вас пригласить для небольшой консультации.

— Что, прямо сейчас?

— Было бы крайне желательно… Василий Яковлевич, тысяча долларов за консультацию вас устроит? По факту, независимо от результатов?

Такое продолжение разговора Смолину, что греха таить, понравилось чрезвычайно. Всегда б так… Но бизнес есть бизнес, и он сделал такое лицо, словно вспоминал, насколько к нему сегодня записана ее величество королева английская, собравшаяся прикупить для одного из своих дворцов парочку самоваров. Истолковав его молчание совершенно правильно, молодой человек проворно выхватил из кармана конвертик и протянул с надлежащим шармом:

— Вот…

Конвертик был самый обычный, какие лежат в любом киоске, незаклеенный. Бегло заглянув внутрь и убедившись, что там в самом деле покоится тонюсенькая стопочка портретов президентов США в черно-зеленом исполнении, Смолин не стал извлекать оттуда дензнаки и пересчитывать — у нас собственная гордость и свое достоинство, мы не сявки… С рассчитанной небрежностью сунув конверт в нагрудный карман рубашки, он кивнул:

— Ну что же, подождите немного, я переоденусь…

— Разумеется! — просияв, с энтузиазмом воскликнул молодой человек при загадочной должности.

Смолин целеустремленно направился домой, игнорируя негодующие Катькины вопли из палисадника. Пожалуй, собираясь к человеку, который небрежно отваливает штуку баксов за консультацию, да еще предоплатой, следовало респектабельности для влезть в костюм и завязать галстук: не олигарх, как уже упоминалось, но и не мелкота, мало ли что там может быть, нужно соответствовать…

Подав Глыбе визитку, он кратко проинформировал:

— Консультация зачем-то понадобилась этому хорю… Номер тачки запомнил?

— А то.

— Ну и ладненько, — рассеянно сказал Смолин, прямым ходом направляясь в гостиную, к платяному шкафу.

Он не подозревал пока что ничего нехорошего, он просто-напросто соблюдал определенные правила, давно это въелось, привычкой стало. Времена настали смутные и непонятные, учитывая череду недавних событий, всю эту нехорошую возню, до сих пор во многом непонятную.

Подумав, стал извлекать вешалку с серым в полоску костюмом. Никакого оружия с собой, понятно, не стоит так уж бдительность проявлять…

Глава вторая НЕСТАНДАРТНЫЙ ЗАКАЗЧИК

К офису «Чароит-плюс» Смолин был доставлен быстро, мимо охраны в вестибюле проведен молниеносно, в приемную препровожден предупредительно. В приемной тоже не случилось ни малейшей задержки: крашеная кукла Барби, настоящее произведение искусства, едва его завидев, разулыбалась так, словно лет пять уж мечтала ему отдаться. И еще секунд через пять Смолин оказался в кабинете большого босса.

Кабинет был не такой уж грандиозный, но, разумеется, вполне на уровне, в серых и светло-синих тонах. Хозяин простер гостеприимство до того, что встретил Смолина пусть и не у двери, но примерно на середине кабинета, проводил к столу, усадил, осведомился насчет кофе или чего-нибудь покрепче, а получив вежливый отказ, уселся на свое законное место. За прошедший год он, в общем, не изменился: крепенький мужичок с залысинами, напористый такой, нахрапистый, привыкший переть по жизни целеустремленным бульдозером.

Правда, сейчас обычной нахрапистости в нем что-то не наблюдалось, странновато он поглядывал, то ли виновато, то ли смущенно, это легко просматривалось. У Смолина появились кое-какие рабочие версии, но он вежливо помалкивал. Потом, когда молчание стало напряженным, он все же спросил нейтральным тоном:

— У вас какие-то проблемы с антиквариатом, Олег Викентьевич?

— Пожалуй, — ответил Багров с явным облегчением, видя, что ситуация сдвинулась с мертвой точки. — Я слышал, вы в холодном оружии хорошо разбираетесь…

— Есть немного, — сказал Смолин. — Лет двадцать занимаюсь, тут наберешься кое-какого опыта…

— Про тайну и так ясно?

— Конечно, — ответил Смолин со светской улыбкой. — У нас, знаете ли, на том все и держится…

— Я вам сейчас покажу одну вещичку, а вы мне сделаете квалифицированное заключение…

Он резко — слишком резко — отодвинул кресло, прошел к высокому, во всю стену, светло-серому шкафу, распахнул бесшумную дверцу. Извлек саблю в черных ножнах с вычурным эфесом. Вернулся к столу.

Идти ему было всего-то шага четыре. Едва он достал саблю, Смолин уже сделал в уме заключение касательно ножен. Когда Багров одолел полпути, Смолин уже сделал кое-какие предположения касательно эфеса. А приняв у хозяина кабинета саблю и бегло оглядев эфес, в предположениях утвердился.

— Вы ее выньте, что ли, посмотрите… — сказал Багров с натянутой улыбочкой.

— Успеется, — сказал Смолин. — У каждого эксперта свои методы, знаете ли… Вы это купили или только собираетесь?

— Купил.

— И как вам охарактеризовали вот это? — Смолин небрежно ткнул пальцем в новехонькие ножны, смастряченные максимум полгодика назад из черного кожзаменителя (качественного, правда, неплохой имитации натуральной кожи) и прямо-таки сверкающих бронзовых полосок.

— Как саблю, принадлежавшую кому-то из участников восстания поляков против императрицы Екатерины. Какому-то знатному шляхтичу — вот видите, на обеих сторонах гербы? На лезвии есть надпись и дата…

— Посмотрим, — сказал Смолин, привычно вытягивая саблю из ножен. — Что у нас здесь? У нас здесь раскудряво выгравирована надпись на чистейшей польской мове «Ojczyna i wolnosc! 1793». Что в переводе означает «Родина и свобода» — ну и, соответственно, год. Все правильно, в этом году ляхи в очередной раз и бунтовали… А здесь, возле самого эфеса, у нас клеймо… видели, конечно? Голова рыцаря, точнее, рыцарский шлем… — Он уже исключительно для порядка поднес клинок к самым глазам, присмотрелся к гравировке, осторожно опустил тяжелую байду на полированный стол.

— Что скажете? — быстро спросил Багров.

— А что тут можно сказать? — пожал плечами Смолин. — Вы деньги уже отдали?

Долгих пару секунд хозяин кабинета переживал некое внутреннее борение. Потом, словно одним прыжком ухая в холодную воду, сказал:

— Отдал…

— А продавец еще в пределах досягаемости?

— Да, в принципе… А что?

— Сколько вы ему заплатили — секрет, или?

— Триста тысяч. Ну, понятно, не долларов…

— Все равно, — сказал Смолин сумрачно. — Дело ваше, но лично я этой сабелькой… фуфлом этим проехался бы продавцу по хребтцу. И не раз. Можно вдоль, можно поперек… Нельзя же так… В конце концов есть некая профессиональная этика…

Он, конечно, самую чуточку лукавил душой. Не видел ничего особо скверного в том, что порой набитому бабками лоху впаривают откровенное фуфло, да и сам этим не единожды грешил — все ж таки это не пенсию у бабульки выжуливать, лохи для того и существуют, чтобы их стригли. Но сейчас он в качестве хорошо оплаченного эксперта обязан был посочувствовать облапошенному клиенту, на манер хорошего венеролога.

«Не наша работа, — подумал он. — Что-то не помню я у наших умельцев такой сабельки… да для наших и позорно было бы такое фуфло лепить, наши изящнее работают…»

— Фуфло?

— Полное и законченное, — кивнул Смолин.

— И вы это вот так, с ходу определили?

— Я профессионал, — сказал Смолин. — Хотя, разумеется… За тысячу долларов вы имеете право на подробнейшие разъяснения… Начнем с того, что ножны — натуральнейший новодел…

Багров прервал:

— Насчет ножен так и говорилось…

— Ну, хоть в чем-то вам сказали чистую правду, — пожал плечами Смолин. — А что до остального… Эфес сделан вчера-позавчера, хотя и качественно. Я не могу вам объяснить в технических терминах и гладких фразах, почему он поддельный. Я просто-напросто вижу издали, что это фуфло. Когда за двадцать лет через твои руки прошли сотни клинков, такие вещи начинаешь видеть… Я не знаю, звучит ли это для вас достаточно убедительно…

— Звучит, — с кривой улыбочкой заверил Багров. — Я понял. Вы профессионал, и вы умеете отличать фуфло от подлинника… Что еще?

— Эфес делал хороший мастер, но о правдоподобии он ничуть не заботился, — сказал Смолин. — Верно, вот тут, справа и слева, мы видим гербовые щитки. Два герба. А так не должно быть. Хотите кратенькую лекцию о польских гербах?

— Давайте.

— Практически во всех остальных странах у каждой благородной фамилии был свой герб, — сказал Смолин. — В Польше обстояло как раз наоборот. Там было примерно восемьдесят с лишним базовых, так сказать, гербов. Один и тот же герб мог принадлежать нескольким фамилиям, иногда десятку-двум. Наверное, не стоит копать слишком уж глубоко и объяснять, почему так исторически сложилось?

— Не надо. Суть я просек.

— Здесь два базовых герба, — сказал Смолин. — Два одновременно. Такого быть не могло. Нигде, никогда, ни за что. Это полностью противоречит старым польским традициям. Так никогда не делали. Один — встречается и нередко. Но два базовых герба одновременно… Чушь собачья. То ли мастер в истории и геральдике был не силен, то ли цинично ухмылялся под нос, когда блудливыми рученьками это творил… Бывали соединения гербов, конечно — в других странах и по другим причинам. Вот, посмотрите.

Он достал свой серебряный портсигар и придвинул его к Багрову. Тот взял, присмотрелся — сразу видно, ничегошеньки не понимая.

— Герб разделен продольной чертой на две половины, — сказал Смолин не особенно и менторским тоном. — Слева три сосны на горе, справа кораблик. Сверху корона о семи зубцах, то есть дворянская. В германском гербовнике тысяча семьсот третьего года издания они еще присутствуют по отдельности. Сосны на горке — герб Рейнвальдов. Кораблик — герб Вейхеров. Портсигар изготовлен в конце девятнадцатого. Самое вероятное объяснение — фамилии к тому времени успели породниться. В таких случаях гербы сплошь и рядом соединялись. И не только в Германии. Есть английский герб, где в результате браков и отдельных гербов собралось штук семьдесят — занятное зрелище, глаза разбегаются. Но в Польше ничего подобного не было… Циничным шутником был наш мастер… И наконец… — он вытащил из ножен клинок примерно с ладонь. — Вот это клеймо. Я не буду пускать вам пыль в глаза и врать, что знаю наизусть все германские оружейные клейма. Нет необходимости забивать себе голову, есть отличные, подробные справочники, их у хорошего антиквара куча. Но это клеймо, рыцарский шлем, я знаю прекрасно, потому что оно встречается очень часто. Это «Киршбаум и Бремсхей» из Золингена. Начали это клеймо ставить в восемьсот пятьдесят восьмом, а перестали уже через пятнадцать лет, в восемьдесят третьем, когда фирма слилась с другой золингеновской фирмой «Братья Вайерсберг». С тех пор рыцарский шлем хоть и присутствовал на клинках, но непременно с буквами WKS, либо в сопровождении профиля человека в короне, либо, по третьему варианту — рыцарский шлем, голова в короне и буквы WKS. А это, — он коснулся пальцем клейма, — стопроцентный «Киршбаум и Бремсхей».

— Тысяча восемьсот пятьдесят восьмой?

— Вот именно, — сказал Смолин. — А поэтому отсюда автоматически проистекает, что к полякам в семьсот девяносто третьем году никак не мог попасть клинок, изготовленный самое раннее через шестьдесят пять лет после бунта… Кстати, надпись несомненно сделана не вручную, а гравировальной машинкой… каких в восемнадцатом веке просто-напросто не существовало. Короче говоря, перед нами — стандартный армейский германский клинок, изготовленный в промежутке меж восемьсот пятьдесят восьмым и восемьсот восемьдесят третьим… украшенный современной надписью и современной работы эфесом. Такое вот заключение. Разумеется, если вам нужно, я могу вам привезти каталоги оружейных клейм, другие источники, иллюстрации подобрать…

— Не нужно, — хмуро сказал Багров. «Ну и ладушки, — подумал Смолин. — Думается, штуку баксов я и так отработал по полной…

Как дети малые, честное слово, — размышлял он с легким злорадством и несомненным превосходством. — Серьезный бизнес у человека — инвестиции в высокие технологии. И на этой делянке он шагу не ступит без экспертов, адвокатов, консультантов и прочих консильери. А вот в антиквариат они, все эти крутые, лезут наобум, полагая, что там все просто и собственным умом справятся…»

— У меня и экспертное заключение есть… — сказал Багров.

— Интересно было бы взглянуть, — сказал Смолин.

Собеседник проворно извлек из ящика стола лист бумаги в прозрачном файлике: печатный гриф некоего учреждения, подпись, печать…

Уже в следующую секунду Смолин опознал подпись и, должно быть, не удержался от брезгливой усмешки. Багров быстро спросил:

— Так это что, одна шайка?

— Нет, что вы, — сказал Смолин, бегло пробежав очередное, бог весть которое по счету, словоблудие Перепела. — Автор этого опуса, скажу вам по секрету, чересчур невежествен для того, чтобы быть принятым в любую мало-мальски серьезную шайку… Господин Перепелкин просто-напросто классический невежа. Полагающий, что если он тридцать лет назад получил ученую степень кандидата искусствоведения, то в антиквариате разбирается круто. На деле, признаюсь, шантарская антикварка мнение господина Перепелкина никогда не берет в расчет… Ну конечно, его любимый оборот… «Предмет представляет значительную историческую и культурную ценность»… Самое печальное, что он всегда сам верит в то, что пишет — и эти бумажки ляпает за смешные копейки… Поверьте, все обстоит именно так, как я вам излагаю. Мы над ним подшучивали в свое время, приносили откровенное фуфло и получали такие вот ксивы… но это уже давно приелось, его оставили в покое…

Пожалуй, сказано было все. Смолин поднял голову, послал финансовому воротиле крайне выразительный, красноречивый, недвусмысленный взгляд: мол, какого тебе еще рожна надобно, старче? Все обговорили…

Багров, похоже, понял правильно.

— Ну что же, с этим все, — он неприязненно покосился на клинок и творение Перепела. — Это все очень убедительно, у вас репутация профессионала, я навел справки… раньше бы их навести… да что теперь… Но деловой разговор у нас с вами, Василий Яковлевич, только начинается.

«Интересно, — подумал Смолин, решительно не представлявший, в каком же направлении разговор теперь двинется. — То-то гонорар за консультацию оказался таким крутым. Не швыряется попусту деньгами долларовый миллионер, тут что-то посерьезнее и посложнее…»

— Итак? — произнес он вопросительно.

— Василий Яковлевич… — без паузы отозвался Багров. — Меня крупно кинули. Не в деньгах дело, сумма, в конце концов, где-то даже и смешная… Меня чуть не подставили серьезнейшим образом. Не стоит напоминать, что разговор у нас насквозь приватный? — Он уперся колючим взглядом так, что Смолин чуть ли не физически ощутил прикосновение холодного металла. И ответил:

— Конечно. Мы, как врачи…

— В общем, я это покупал не для себя. Я этими вещами как-то не увлекаюсь, если помните. Есть в Москве один человечек… очень нужный мне человечек, до зарезу. Вы ведь сталкивались с ситуациями, когда даже деньги не все решают? Независимо от суммы?

— Ну разумеется, — кивнул Смолин. — Он что, коллекционер?

— Заядлый. Холодное оружие собирает… с упором на Польшу. У него оттуда корни тянутся, вроде бы всерьез… Человек занимает такое положение и достиг такого уровня благосостояния, что деньги его частенько и не интересуют. Деньги ему принесут всегда, мимо него не пройдешь в некоторых случаях. А вот качественный старый клинок…

— Понятно, — сказал Смолин. — Дальше можно не объяснять. Я прекрасно понимаю, что такое настоящий коллекционер, они меня всю сознательную жизнь кормят, и я их изучил, как хороший токарь свой станок… И он, конечно, знаток!

— Серьезный. Если бы я ему припер это… фуфло…

Он вздохнул и сделал многозначительную гримасу.

— Да, конечно, — сказал Смолин. — Случалось похожее и в Шантарске, ничего сложного… Что ж, если вам нужны качественные, подлинные клинки, это не проблема…

Багров энергично вскинул ладонь.

— Нет-нет! То есть… Мы к этому обязательно вернемся, но не сейчас. Сейчас дело в другом… Я, господи прости, не по Христовым заповедям живу. Получив по левой, правую не подставляю. Давайте не будем тянуть кота за хвост. Этот тип меня едва не подставил серьезнейшим образом… И я хочу той же монетой рассчитаться. Что вы так смотрите?

Мило улыбаясь, Смолин сказал как можно нейтральнее:

— Но ведь всегда можно наказать поганца без особых комбинаций…

Понимающе улыбаясь, Багров звучно постучал кулаком в левую ладонь.

— Ага?

— Ну, примерно… — тонко улыбаясь, кивнул Смолин.

Багров погрустнел:

— Василий Яковлевич, сейчас не девяносто второй год и даже не девяносто девятый… Все мы нынче примерные и цивилизованные, правовая демократия на дворе… Респектабельные все нынче… увы. Во-первых, времена не те, и не стоит оно того. Во-вторых… Стратегически размышляя, какой толк от того, что этому субъекту в один прекрасный вечер отшибут потроха обкурившиеся тинейджеры? Грубо, пошло… и ужасно мелко. Серьезно. А вот если этот тип сам в свою очередь выложит приличные деньги за совершеннейшее фуфло, да при этом не сможет их вернуть… Так, по-моему, не только изящнее будет, не только респектабельнее, но еще и приятнее…

— Пожалуй, — сказал Смолин. — В этом есть большая сермяжная правдочка… И что же вы намерены ему подсунуть?

— Я? — Багров поднял брови. — Я в антиквариате совершенно не разбираюсь… У меня не получится. Вы — профессионал. Вам и флаг в руки. Короче говоря, я хочу вас нанять. Впарьте ему что-нибудь убедительное… и весьма недешевое. Чем больше денег он ухнет, тем лучше. Все, что вы с него получите, оставите себе. Мало того, я вам даю честное слово, что прикрою от любых неприятностей… хотя вряд ли их следует ожидать. Ну и я готов заплатить за… операцию…

Он извлек из пластиковой коробочки квадратный листок бумаги, быстро черкнул на нем что-то и придвинул Смолину через стол. Пояснил:

— Это гонорар за мелкую пакость. А вот если вы его нагреете этак на полмиллиончика, а лучше бы на миллион, сумма автоматически увеличится вдвое-втрое… Разумеется, я беру на себя все… накладные расходы — нужно же приготовить нечто убедительное. Итак?

Смолин молчал совсем недолго.

— Согласен, — сказал он с улыбочкой. — И сумма мне нравится — в любом варианте — и задача, в общем, вполне подъемная… И кто же мой клиент?

— Может, вы его даже и знаете… — сказал Багров, снова выдвигая бесшумный ящик стола. — Хороший снимок, узнать легко…

Смолин рассматривал фотографию недолго.

— Ну как же, как же, — сказал он медленно. — Этот московский хорь с годик уже у нас отирается, частенько наезжает и надолго задерживается… Кариков, Париков…

— Яриков.

— Правильно, — сказал Смолин. — Ну конечно, Яриков, Константин как-его-там…

— Корнеевич.

— Да, вот именно. У меня осталось в памяти что-то такое… Ко-Ко… Ка-Ка…

— Вы с ним дела ведете?

— Ни малейших, — сказал Смолин чистую правду. — С ним большая часть наших старается дел не иметь.

— Почему?

— Как вам объяснить… — сказал Смолин. — Антиквар, как и любой другой бизнесмен, всегда старается купить на грош пятаков. Дело житейское. Но у господина Ярикова эта тенденция настолько ярко выражена и настолько поставлена во главу угла… Лично мне такие не по нутру. С ними никогда невозможно наладить взаимовыгодный бизнес, понимаете? Нет никакой возможности. А потому я с ним почти сразу же перестал контачить. Где вы с ним пересеклись?

— В «Раритете», у Тарабрина.

«Ну конечно, — сказал себе Смолин, — один Врубель с этим субъектом и корешится, остальные давно послали подальше по тем же мотивам».

Он вновь взял со стола фотографию. Нет, конечно, субъект выглядит не просто благопристойно — респектабельно: гордая посадка головы, лицо породистое, красивая проседь. Можно принять за солидного профессора или киноактера, интеллектуала, в общем. Но по сути — обычная столичная шушера, из тех, кто безосновательно полагает, что во глубине сибирских руд у аборигенов до сих пор можно выменять горсть натуральных золотых самородков за яркие стеклянные бусики. Давненько уж у Смолина руки чесались втюхать этому живчику какое-нибудь убедительное и дорогое фуфло, чтоб знал наших, да все как-то руки не доходили за более серьезными и насущными делами. Но теперь, когда предлагают то же самое сделать за приличные деньги, откажется только идиот…

Багров продолжал не без виноватых ноток в голосе:

— «Раритет» считается приличным салоном, чуть ли не самым старым в Шантарске, там бывает масса серьезных людей… Кто бы мог подумать… С этим, — он ткнул пальцем в фотографию, брезгливо поджал губы, — там и свел знакомство. Кто ж знал?

— Он вам сам сабельку продал?

— Если бы! — горько поморщился Багров. — Он мне порекомендовал некого человечка… И, вспоминая теперь, раз или два вскользь упомянул, что ничего гарантировать не может… Именно что вскользь, мимоходом, так что это совершенно в общей беседе затерялось, мимо ушей прошло… С него, кропотливо анализируя, как бы и взятки гладки: в случае чего всегда может сказать, что предупреждал, не подкопаешься…

— Язык у него подвешен, — сквозь зубы сказал Смолин. — И дальше?

— Он дал мне номер, я позвонил… Подъехал этот самый Грачев-Овчинников…

— Кто-кто? — не удержался Смолин.

— Грачев-Овчинников. Так он назвался. Я же не проверял документов… Что вы так смотрите?

— Всякие совпадения возможны, но… — сказал Смолин, старательнейшим образом погасив улыбку. — Но больше всего это похоже не на совпадение, а на черный юмор. У этих господ определенно присутствует чувство юмора… Видите ли, почти сразу же за Фаберже шли ювелиры Овчинников и Грачев, точнее, братья Грачевы. Да нет, какое там совпадение… Юмор такой.

— Хотите сказать, они еще надо мной и прикололись дополнительно?

— Боюсь что да, — сказал Смолин нейтральным тоном. — Что-то не верю я в совпадения… Пошутили ребятки…

Багров таращился куда-то сквозь него свирепым взглядом так, что Смолину уже стало казаться, что от его услуг откажутся, а взамен наймут парочку крепких ребят с бейсбольными битами. «Есть у людей чувство юмора, — подумал он не без уважения. — Мне подобное с лохами как-то и в голову не приходило, надо будет запомнить… Грачев-Овчинников… Еще бы отрекомендовался, стервец, как Никольс-Плинк… Тоже были ювелиры не из последних, Никольс и Плинк, до сих пор подделывают…»

Собеседник довольно быстро овладел собой, продолжал, зло посапывая:

— В общем, он подъехал, навешал лапши на уши, показал саблю, экспертное заключение, говорил, что товар дефицитный, что всегда найдется другой покупатель, что на рынке застой, вернее, затишье из-за каких-то ментовских наездов… В моем деле меня и на рубль не кинешь, но тут…

«Ничего-ничего, — мысленно приободрил Смолин. — Не смертельно. Всего-то на триста штук влетел, и не «условными», и презент преподнести не успел. В следующий раз умнее будешь и сначала с понимающими людьми посоветуешься…» — И вы купили.

— Купил.

— А снимочка этого Грачева-Овчинникова у вас нет?

— Вот чего нет… Описать могу подробно.

Он и в самом деле описал прохвоста с вымышленной, конечно же, фамилией так ярко и детально, что Смолин мог его, пожалуй, при встрече и опознать… но он понятия не имел, кто это. Совершенно незнакомая персона, абсолютно не связанная в памяти с тесным и немногочисленным, в общем, мирком шантарских антикваров — ни среди крупных такого нет, ни среди многочисленной мелочи. Стоп, а кто сказал, что липовый Грачев-Овчинников вообще имеет отношение к антикварному миру? Вовсе не факт. Шестерка нанятая — или использованная — для единичного задания… Между прочим, умно…

— Совершенно не представляю, кто бы это мог быть, — сказал Смолин. — Возле наших пенатов никто похожий не болтался… Ну, в конце концов, это и не важно. Работать мне все равно не с ним, а с Яриковым.

— У вас есть идеи?

Смолин улыбнулся открыто и весело:

— Найдутся. Собственно, даже не идеи, а одна старая заготовочка, которую я давненько уж держал про запас, подходящего случая не подворачивалось. А теперь, чует мое сердце, самое время…

— И что это?

— Позвольте уж я это пока при себе подержу, — сказал Смолин. — Из чистого суеверия — удачи не будет… Потом, когда все будет готово, и мне понадобятся деньги на накладные расходы…

— Аванс?

— Спасибо, не надо, — сказал Смолин. — Можно я фотографию заберу?

— Да ради бога. Еще? У меня их с полдюжины.

— Давайте, — сказал Смолин. — Пригодится… Думаю, уже денька через два я вам сообщу, как идут дела.

Багров, поднявшись вслед за ним, сказал мечтательно:

— Только как-нибудь так, чтобы он влетел на хорошие бабки…

Глядя ему в глаза, Смолин легонько постучал согнутым указательным пальцем по столу, надеясь, что это все же не пластик, а натуральное дерево.

— Если все пройдет, как я задумал — тьфу, тьфу! — он влетит на хорошие бабки. И при этом правоохранительные органы будет обходить за километр…

— Серьезно?

— Если все получится, — сказал Смолин. — Не переживайте, вы платите по факту.

— Да не в деньгах дело. Умыть гада хочется…

«Самое смешное, что мне тоже, — подумал Смолин. — Говорить об этом не стоит, но есть тут и маленький личный интерес. Чем меньше подобных долбаных варягов ползает по Шантарску — тем воздух чище. И уж если подворачивается возможность не просто подложить свинью неприятному субъекту, да еще и приличных денег поиметь, нужно хвататься обеими руками…»

— Я сейчас парнишку своего вызову, — сказал Багров. — Вас домой забросить?

— Нет, — сказал Смолин, улыбаясь все так же безмятежно и отрешенно. — Я скажу ему, куда. Прямо сейчас и начнем работать…

Глава третья РАБОЧИЕ БУДНИ

Вящей конспирации ради — чужой человек, в конце концов, случайный — Смолин попросил высадить его далеко от места назначения, у водонапорной башни из порыжевшего кирпича, довоенного и потому несокрушимого. Вежливо попрощался с креатив-менеджером и не спеша побрел по широкой пыльной улочке, где по обеим сторонам возвышались добротные коттеджи, и красивые, и весьма даже страхолюдные. С обеих сторон раздавалось яростное собачье гавканье. Убедившись, что надраенный джип скрылся за поворотом, Смолин пошел быстрее. Остановился у высокого забора — в отличие от окружающих не краснокирпичного, а дощатого, выкрашенного в блекло-зеленый цвет, погремел большим железным кольцом, служившим калитке вместо ручки. Далеко от ворот раздался собачий лай — но на одном и том же месте. Тогда Смолин безбоязненно повернул кольцо, поднявшее щеколду, вошел.

В центре участка соток из двадцати, посреди берез и сосен стоял одноэтажный домишко с мансардой, хотя и немаленький, но в подметки не годившийся окружающим особнякам: из посеревших от времени досок, с ужасно старомодными окнами и неуклюжей верандой, сплошь застекленной (разноцветные квадратики стекла в деревянной раме). Карат надрывался в будке, просовывая нос в щель меж дощатой дверцей и притолокой.

— Свои, свои… — процедил Смолин, уверенно направляясь к крыльцу, довольно-таки покосившемуся.

Обветшал домик изрядно — но в сорок шестом году, когда его в качестве дачи передали Шварцеву дедушке на вечные времена, он, конечно, смотрелся на фоне тогдашнего бытового неустройства сказочным дворцом. Шварц в свое время порывался снести к чертовой матери эту развалюху и построить добротный кирпичный коттеджик не хуже, чем у людей, благо и деньги были. Вот только папенька с маменькой насмерть встали грудью на защиту родового гнезда, запрещая менять в усадебке хоть что-то: вот помрем, заявили они, а тогда хоть небоскребы строй. Очень уж сильные лирическо-романтические воспоминания были у четы Кладенцевых с ним связаны: то ли они впервые здесь встретились в юном возрасте, то ли у них тут впервые произошло, то ли всё вместе. Лирика и романтика, одним словом. Шварц в конце концов отступил, так и не преодолев родительского сопротивления, домик так и стоял посреди россыпи новорусских коттеджей. Иногда отсюда возникали недоразумения: отдельные прыткие экземпляры, полагая, что все семейство Кладенцевых состоит из пришедшей в упадок интеллигенции, заявлялись с гнутыми пальцами и пытались участок купить — но, угодивши на Шварца, второй раз уже не появлялись, а там и вообще перестали маячить на подступах…

Единственная уступка, на какую Шварц родителей сподвигнул, — вполне современная котельная в подвале и модерновые алюминиевые батареи, ничем не напоминавшие чугунный совдеповский ужас (поскольку внешнего вида исторического поместья это не портило, папа-мама со вздохом согласились). Ну и изнутри Шварц развалюху утеплил как следует, так что обитал тут практически постоянно.

Ни единой машины Смолин во дворе не обнаружил — а это означало, что его бравые парни собрались гулеванить до упора, не озабочиваясь возвращением к родным пенатам. Даже Шварцевская «Целика» куда-то подевалась… ага, в гараже, сквозь приоткрытые двери видно.

Домишко был ветхий, но, надо отдать ему должное, обширный. Квадратов в сто пятьдесят. Иосиф Виссарионович, даром что сатрап, о своих ученых заботился — а Кладенцев тогда, в сорок шестом, хоть и был тридцати четырех годочков от роду, но стал уже профессором и получил первую из четырех своих Сталинских премий (за открытие шантарских платиновых месторождений, если кто помнит)…

Остановившись на крыльце, Смолин прислушался. Музыки внутри не слышалось, но доносился ритмичный топот, сопровождаемый бодрыми хоровыми воплями — посиделки уже, надо полагать, в разгаре.

Он распахнул простецкую дверь, привычно направился по длинному коридору в сторону топота и молодецкого пения — прямиком в гостиную, занимавшую добрую треть дома. Остановился в дверях, озирая происходящее с мудрой снисходительностью отца-командира.

Уставленный бутылками стол и прочие мебеля были предусмотрительно сдвинуты к стенам, а посередине гостиной выкаблучивали два кандидата наук — светило шантарской археологии Слава Гонзиц по кличке Камрад и Кот Ученый. Заложив руки за спину, они, вставши лицами друг к другу, мастерски отбивали чечетку, слаженно вопя:

Почтенный домишко поскрипывал и временами вроде бы сотрясался. Смолин понимающе кивнул. Забава была старая и насквозь знакомая: поддавши, оба интеллектуала любили усладить слух окружающих неизвестными всем прочим песнями, почерпнутыми откуда-то из классики.

Шварц, не снявший терминаторских темных очков, расположился в большущем старинном кресле, задумчиво оглаживая там и сям усаженную на колени подружку. Подружка млела. Смолин ее не помнил ни по внешности, ни по имени, но запоминать и не стоило — у Шварца они менялись так часто, что не было смысла утруждать мозги, молод был Шварц, не перебесился…

Присутствовавший здесь же Фельдмаршал, ни на кого не обращая внимания, занимался опять-таки крайне интеллектуальным делом: баловал с большим черным маузером, оттягивал длинный затвор, прицеливался в высокий застекленный шкаф и спускал курок. Маузер, похоже, исправно щелкал, но из-за топота расходившихся кандидатов наук этого слышно не было.

Оба упомянутых, завидев Смолина, вприсядочку подскочили к нему и начали перед ним бить степ, вопя:

Ради поддержания общего тонуса, Смолин поднял руки, повертел запястьями на манер египетской танцовщицы, вильнул бедрами в хорошем стиле Элвиса Пресли, обошел плясунов и направился прямиком к Фельдмаршалу. Протянул руку, Фельдмаршал не без гордости оружие ему отдал.

Впрочем, это уже не оружие: в ствол забита стальная заглушка, да и боек наверняка ампутирован, Фельдмаршал мужик осторожный и на рожон не лезет. Но когда-то оружие было солидное — с торчащим наружу магазином на двадцать патронов. Ага, слева переводчик на автоматическую стрельбу… а это у нас что? А это у нас три иероглифа, весьма качественно выбитые на левой стороне патронника. Судя по виду, состоянию — довоенный, годов тридцатых, ну да, китайцы такие штуки особенно любили почему-то. Да и было за что: при автоматической стрельбе, конечно, никакой точности, но если перевести на одиночные и примкнуть кобуру-приклад, супостата можно достать и в километре…

Рядом Шварц зловещим голосом рассказывал подружке, что этот вот усатый дядька с большим пистолем — главный шантарский киллер, который даже по зарубежным заказам работает, и вообще, что касаемо Джона Кеннеди, то мы-то, люди посвященные, знаем, что к чему… Подруга хихикала и просила дурочку из нее не делать, она хоть и блондинка натуральная, но соображает, и вообще, когда Джона Кеннеди хлопнули, этот дядька должен был еще в школу ходить…

Смолин покосился на нее уже с любопытством: на фоне тотального невежества молодого поколения в части как отечественной, так и импортной истории, юная натуральная блондинка, знавшая, кто такой Джон Кеннеди и когда примерно его убили, смотрелась своеобразным феноменом…

— Сколько отдал? — спросил он.

— Полтинник, — ответил Фельдмаршал.

— Ну, нормально.

— Ага.

Поиграв тяжелым пистолетом, поприцеливавшись в углу, Смолин вернул его хозяину, прошел к столу и «по-северному» налил себе полстакана розового мартини. Он сегодня уже не собирался водружаться за баранку, так что мог расслабиться. Медленно выцедил, сразу налил еще полстакана и тут же приговорил — чтобы малость догнать ушедший вперед коллектив. Громко спросил:

— По какому поводу банкет?

В гостиной моментально что-то изменилось: плясуны, закончив очередной куплет, подошли к нему, а Шварц, ссадив с колен белобрысую интеллектуалку, шлепнул ее пониже талии:

— Солнце, мяском займись, пора и пожрать уже…

Она сговорчиво вышла. Оказавшийся ближе всех к высокой двустворчатой двери Гонзиц быстренько и тщательно ее прикрыл, Фельдмаршал отложил маузер.

— Короче так, шеф, — сказал Кот Ученый. — Аппаратурка на дне фиксирнула массу металла. Примерно в двух километрах от исторической точки утопления броневика. Ближе к Шантарску. Там тоже обрывчик, но гораздо более пологий, есть время выскочить… По весу масса примерно «Остину» соответствует.

Смолин встретил эту новость с удивившим его самого спокойствием — слишком много произошло в последнее время и дурного и хорошего, эмоции как-то притупились… В конце концов, это не обязательно броневик, мало ли увесистых металлических предметов оказалось на дне в последнее столетие… Он только спросил:

— Не ныряли?

— Нет пока. Народу там оказалось ненужно много — рыбаки, отдыхающие… Нужно будет выбрать будний день.

— Ты не забыл?

— Ну что ты, — сказал Кот Ученый. — Исключительно с тобой во главе…

— Вот именно, — твердо сказал Смолин. — И не иронизируй над моими романтическими мечтами. Еще когда я в детстве Кусто читал, хотелось поднять со дна что-нибудь этакое… А у тебя как? — повернулся он к Шварцу.

Тот прилежно доложил:

— Эту сучонку, Дашеньку нашу, менты выпустили уже часа через три. И обоих козликов тоже. Объяснительные, надо полагать, по всем правилам взяли, но про возбуждение уголовного дела что-то не слышно. Адвокатишка моментально примчался, начал параграфами блевать, интеллигентные родители подтянулись и устроили хай вселенский, вопили со всем перестроечным пылом про ментовский беспредел, дипломами своими и прочей лабудой трясли… По слухам, молодежь отбрехалась. Они ничего такого и не замышляли, наоборот, спасали бесценные полотна для мировой культуры, поскольку шизанувшаяся бабка их вот-вот в капусту порезать могла… Реалистично прикидывая, пришить им нечего, особенно если адвокат шустрит…

— А что за адвокат?

— Разведываю пока помаленьку, что за персона. В общем, посадить их или просто нервы помотать вряд ли удастся…

— Ладно, — сказал Смолин. — Это, в общем, с самого начала было ясно, не в том задача. Главное, мы им сорвали дельце, картины в Шантарске, музей их, изменив прежние планы, возьмет все до единой, я уже шаги предпринял… — Он задумчиво повторил: — Главное, мы им дельце сорвали… Второй раз ни за что не проканает.

— А знаешь, что самое интересное?

— Ну?

— Адвокатишку доставили на черной «Камри» с тем самым номером. На которой Дашеньку тогда домой привозили. И знаешь, кто за рулем восседал? Анжеров, Эдик-Говорун… Никакой ошибки, тот самый номер…

— Интересно девки пляшут… — проговорил Смолин сквозь зубы.

Наконец-то какая-то персона с той стороны обозначилась в реальности. Заметная персона, хотя в последние годы и изрядно полинявшая.

Итак, Анжеров Эдуард Степанович, он же Эдик-Говорун, он же Енот-Потаскун… Личность в шантарской антикварке — да и вообще в губернии — приметная. Ровесник Смолина, служил на невысокой должности по научной части, на волне перестроечной шизофрении как-то ловко и быстро проскользнул в народные трибуны, да так двадцать лет и бултыхался на плаву, депутатствовал, небольшие должности в областной администрации занимал, снова депутатствовал, при каких-то мутноватых фондах, ассоциациях и общественных организациях крутился, порою самолично их создавая и возглавляя. Больших капиталов не скопил, но существовал безбедно, ой, безбедно! Как было достоверно известно людям осведомленным, несколько лет лоббировал интересы пары-тройки серьезных частных концернов — уж наверняка не по доброте душевной. В тех же осведомленных кругах давно известен как любитель юных красоточек — но не педофил, боже упаси, тщательно следит, чтобы не налететь на «лицо, не достигшее…». Много лет — заядлый собиратель всевозможного антиквариата, в коем, надо отдать ему должное, со временем стал разбираться весьма неплохо. Давний клиент не только Смолина, но и прочих шантарских антиквариев. Одним словом, фигура заметная в определенного рода бомонде.

Но все это имело место — до недавних пор… Вот уж годика полтора как Эдику поплохело. По той же самой достоверной информации. Не он первый, не он последний: немало скользкого народа оказалось не у дел, отощало и скукожилось, потому что поменялись и времена, и правила игры…

У заматеревших серьезных концернов уже не осталось теперь задач, которые следовало решать с помощью прикормленных народных трибунов, — все распилено, все устаканилось. Незаметно скукожились и загнулись фонды-ассоциации, а общественные объединения, пережив свое время, опять-таки канули в небытие. Никто теперь не подкидывал господину депутату деньжонок на бедность — не за что. Лучше всего явное обнищание трибуна видели как раз шантарские антиквары: покупочки вот уж года полтора сократил резко, наоборот, стал кое-что распродавать, причем и то и другое, сразу ясно, делает не от потери интереса к старине, а от вульгарной бедности. По-прежнему восседает в областной Думе, витийствует, на голубых экранах маячит, интервью дает прессе — но это уже одна видимость, призрак былого, инерция, никто его более не содержит, за счет нагулянного жирка существует, а жирок-то не в ладонь толщиной…

Смолину пришло в голову, что сия персона очень даже свободно может претендовать на роль того самого загадочного кукловода, которого они никак не могли вычислить. Во-первых, оголодал, а поскольку моральных устоев и принципов не более чем у сношающегося кролика, вполне может удариться в откровенный криминал. Во-вторых, уж он-то прекрасно разбирается, скажем, в истинной стоимости картин Бедрыгина. В-третьих, за двадцать лет оброс связями, знакомствами, ходы-выходы знает. Само по себе это не способно принести денег, но зато помогает проворачивать темные комбинации и отмазывать сообщников.

Заманчивая версия. И все же нестыковок, неувязок и темных мест тут масса. Похоже, именно он снял Дашеньке ту квартирку и, помимо эротических забав, использовал девочку еще и как неплохой инструмент в истории с сорвавшейся покражей картин. Чрезвычайно похоже на правду… но вот как его пристегнуть ко всем прочим невзгодам и каверзам, обрушившимся на шантарскую антикварку? Анжерову-то какой смысл и какая выгода напускать на магазины гражданина майора Летягина? И какое отношение он может иметь к непонятным до сих пор наездам на Шевалье? Нет, пожалуй, не стоит искать за всеми непонятками единой зловещей фигуры. Все по отдельности, все само по себе. Просто в жизни так частенько случается: неприятности вдруг навалятся косяком, с разных направлений, и нет за ними одного коварного злодея, так уж сплелось, вот и все…

— Но «Камри»-то не на него записана, а? — спросил он.

— Ага, — сказал Шварц. — Записана она на какую-то девку восьмидесятого года рождения, с проспекта Авиаторов. Кем ему эта девка приходится, троюродной племянницей или очередной шлюхой, я пока не выяснил. Мы ж не контора, по зернышку клевать приходится. Трудно…

— Да ладно, я тебя и не виновачу ни в чем, — сказал Смолин. — А с адвокатом что там?

Шварц заглянул в коричневый блокнот:

— Некто Косов Виталий Павлович, вольный вроде бы стрелок — ни в каких крупных юридических конторах не подвизается, фирмочки своей не имеет. Кустарь-надомник, ага…

— Что еще позволяет с ходу отвести ему место на лесенке, — подумав, сказал Смолин. — Одиночка — еще не обязательно мелочь…

— Ну да. Что будешь делать?

— Если откровенно, я просто не представляю, что делать, — честно признался Смолин. — И не знаю, нужно ли что-то делать. Картины мы от загребущих ручек спасли… а что, собственно, дальше? Нам Эдик вроде бы дорогу не переходит, ничему не пакостит, конкуренции не составляет — в чем?! Дали ему по лапам, когда этого потребовала ситуация, и все… Дальше-то что? Никак я не думаю, что он нам вендетту объявит — не того полета птичка, кишка тонка и ручки слабенькие… Вот и хрен с ним. Или у тебя есть идеи?

— Нету, — пожал Шварц могучими плечами.

— Вот то-то, — сказал Смолин.

«Все помаленьку налаживается, — думал он, направляясь к столу за очередной порцией вина. — Совершенно ясно уже, что все летягинские лихие кавалерийские наскоки на антикварные магазины, по большому счету, закончатся пшиком: помотают нервы, кто-то налетит на штраф, а кто-то, при самом фатальном невезении, на годик условно, что ничуть не смертельно. Подзатихшая торговля будет продолжаться, разве что придется постоянно держать ушки на макушке, прислушиваться к каждому шороху, осторожность удвоить, утроить, удесятерить. Все помаленьку устаканится…

При условии, что имела место череда отдельных невзгод, всякий раз вызванных кознями разных супостатов. При условии, что не сидит все же где-то в отдалении поганая и беспринципная фигура, реализующая некий план… Что это может быть за план? Для чего затеян? Убедительных версий просто-напросто нет, а значит, не стоит и баловать с «теорией заговора».

Один неприятный нюанс: незадачливый студент Миша, царство ему небесное, ботанику, пингвину влюбленному, получил нож под ребро наверняка не от правобережной шпаны. Убрали парнишку, пока не стал опасен. А отсюда плавно проистекает, что забывать о случившемся не след: коли уж точно знаешь, что есть конкретные людишки, способные при нужде пойти и на мокруху, и допускаешь, что ваши дорожки могут снова пересечься, ухо следует держать востро…»

Оказавшись рядом с Гонзицем, он, не раздумывая, вытащил полученную от Багрова фотографию и сунул археологу под нос:

— Слава, ты с этим типом не пересекался?

— Очень даже пересекался, — без всяких эмоций сказал Гонзиц, не особенно к снимку и приглядываясь. — Кока!

— Кока?

— Да это я его для себя так назвал. Константин Корнеевич, а сокращенно — Кока. Очередной столичный «пылесос». Еще в прошлом году на меня выходил и просил продать «копанку». Говорил, что свой в доску, а не казачок засланный, что его Врубель рекомендовать может… Я звонил. Точно, Врубелев корешок.

— Продал что-нибудь?

— А пошел он, — фыркнул Гонзиц. — Он мне предлагал такие копейки, что и рук пачкать не стоило. Я его вежливенько послал на хер, на том и разошлись… Знаешь, что интересно? С недельку назад он опять объявился. Только уже определенно поумневши и пообтесавшись в сибирских реалиях. На сей раз он мне предлагал цены настоящие, вполне правильные. Вполне приемлемые. Только я решил нашего старого партнерства все же не рушить из-за залетного, случайного… Мы с тобой кореша как-никак, притерлись, обвыклись… Короче, я его опять послал.

— Зря, Камрад, зря, — сказал Смолин, ухмыляясь. — Не следовало так с человеком, прибывшим аж из град-столицы… Телефончик его у тебя остался?

— Есть где-то. А что?

— Мы с тобой потом сядем тет-а-тет и потолкуем плотно, — сказал Смолин, ухмыляясь уже во весь рот. — «Копанка» ему нужна, говоришь? И достаточно цивилизовался, чтобы не предлагать стекло за самородки? Так это просто прекрасно, Камрад…

Рядом обозначился чуть шатавшийся Кот Ученый, сдвинул стаканы и принялся разливать вино, порой плеская на скатерть. С большим энтузиазмом провозгласил:

— За броневик, а? Господа мои, боже упаси, я раньше времени удачу не праздную, просто предлагаю выпить за то, чтоб там и в самом деле был броневик…

Доверху налитые стаканы соприкоснулись с тихим звоном.

— А куда ему деться… — проворчал Шварц. — Где-то он да должен быть, не уплыл же и не подняли… Шеф, у тебя стратегические планы есть?

— Куда ж без них? — подумав, сказал Смолин. — С броневиком мы разберемся, это уже дело техники: либо он там, либо в другом месте, нам же не всю Шантару прочесывать… Касаемо стервочки Даши: ты, Шварц, в этом направлении поработай плотно, выясни наконец, что там за адвокат, что там Енот-Потаскун плетет…

Шварц хохотнул:

— В баньке бы его с Дашкой подловить, сунуть камеру…

— Не пойдет, — очень серьезно сказал Смолин. — Он в политическом плане фигура дохлая, никому уже не интересно его ни покупать, ни топить, так что это не сработает. Ну устроит ему супружница в очередной раз скандал с истериками и драньем волос — мелко, мелко… Хотя… Если двигаться в этом направлении, вертится в голове у меня смутная идея… но это не для данных исторических условий… Шварц!

— Яволь?

— А ведь доченька его, Юлия свет Эдуардовна, что своей персоною шантарский универ украшает, по моим данным, известна как весьма даже беспутное создание…

Шварц медленно расплылся в улыбочке, оглянулся на закрытую дверь, понизил голос:

— Так что, мне ее завалить?

— А почему бы и нет? — хмыкнул Смолин. — Вдруг да ляпнет нечто интересное насчет папашиных мыслей, задумок и планов? Она ж с папой-мамой живет, должна что-то краем уха слышать… У тебя моральных препонов нет касаемо такого задания?

— Да ни малейших, — осклабился Шварц. — Наоборот. Слабость у меня к обесцвеченным блядям, сам знаешь. Пошшупаем… во всех смыслах.

— Вот и ладушки, — сказал Смолин. — Чай, не невинный цветик совращать… Все равно пробы негде ставить. Теперь так, ребятки. Есть один очень интересный заказ, за который обещают приличные деньги. Детали чуть погодя, а пока пошарьте по закромам и подберите «копанку», с которой не жалко расставаться — скифье там, тагар, и тому подобное. У каждого наверняка в заначке найдется всякого хлама… Особенно это тебя, Слава, касается. У тебя в этой комбинации поневоле будет заглавная роль, так что готовься.

— А что за фокус?

— Чуть погодя, — сказал Смолин с доброй, милой улыбкой. — Чуть погодя… Значит, с броневиком мы разобрались, по поводу Дашки и ейного сообщника, а также наверняка хахаля — продолжаем тихонечко собирать информацию… Ушки держим на макушке, учитывая, что неподалеку присутствует извращенец, гражданин майор, который не обращает внимание на женщин, а вместо этого обращает внимание на нас, мужиков…

Он почувствовал вибрацию телефона в правом кармане джинсов. Вытащил его двумя пальцами, отметил высветившийся незнакомый номер, нажал, поколебавшись, клавишу.

И почувствовал, как набрякло, окаменело лицо, как сползает улыбка. Сказал севшим голосом:

— Шварц, ты уже изрядно дерябнул, тебе за руль не стоит… Телефончик такси мне найдите кто-нибудь быстренько!

Глава четвертая ШПАГИ И ДУБИНЫ

Был у Смолина один-единственный, тщательно скрывавшийся комплекс, а может, учено говоря, фобия, мания и черт знает что еще… Он прямо-таки патологически терпеть не мог больниц. Лечебных заведений, где человека оставляют у себя, некоторым образом лишая свободы. Что характерно, на всевозможные поликлиники (в том числе и стоматологические) эта подспудная боязнь не распространялась, по всем подобным заведениям, действовавшим по принципу «зашел-вышел», он расхаживал без малейших внутренних страхов. Зато в больницах ему моментально становилось не по себе, нечто трудноописуемое вызывало тягостные ощущения под ложечкой, организму становилось как-то особенно мерзко, некие беспричинные, зыбкие страхи копошились. В совокупности с тем, что он, так уж сложилось, ни дня не пролежал на больничной койке, комплекс был налицо. Правда, непонятно было, как с ним бороться, и есть ли смысл вообще…

Вот и сейчас, расплатившись с таксистом, он довольно медленно поднялся по ступенькам, сделав над собой слабенькое, но все же явственно присутствующее усилие, нехотя вошел в обширный вестибюль «тыщи». Людей, как всегда, здесь оказалось множество: больница — одно из тех мест, где случайного народа не бывает вовсе, и народ этот четко делится на две категории, радостных и печальных. Радостные своих забирают, печальные, наоборот, в томительной тревоге и тоске от полной неизвестности…

Непроизвольно морщась от наплывавшего со всех сторон людского горя, от неописуемого запаха несчастья, он, лавируя меж посетителями, отошел к левой стене и принялся высматривать вызвавшего его сюда человека. «Я в милицейской форме, майор…» Ну и где?

Ага, вот оно что! Смолин подсознательно искал взглядом мундир, китель. А милиционер с майорскими звездами был в тужурке. Надо полагать, он и есть, других в такой форме положительно не усматривается…

Смолина незнакомец пока что не видел — а Смолин разглядывал его издали, не торопясь подходить. Подозревать во всем этом какой-то особенно иезуитский ход его недоброжелателей в сером — пожалуй, все-таки шизофрения, однако не стоит и пословицу забывать о береженых и, соответственно, небереженых…

Лет этак сорока с хвостиком, чуть ли не наголо стрижен, только челка впереди, крепенький такой, накачанный, характерная физиономия, офицерская, а на тужурке аж три ряда разноцветных планочек. Ладно, что тут торчать…

Пробравшись меж радостных и печальных, он подошел, спросил нейтральным тоном:

— Вы будете Горобец?

Майор вскинул голову:

— Ага. Горобец, Кирилл. Вы Смолин, я так полагаю? — он покосился на зажатую в кулаке сигаретную пачку. — Курите? Пойдемте на крыльцо, ага?

И, не оглядываясь, двинулся к выходу первым. Смолин шел следом, обдумывая первые наблюдения. Среди ленточек на колодке у майора хватало разных ведомственных цацек, юбилейных и выслужных, но наличествовали там ленточки и ордена Мужества, и медали «За отвагу» — из чего следовало сделать вывод, что майор не особенно и кабинетный, канцелярским сидельцам такое не вешают, тут нужно в специфических местах побывать…

Они примостились в тупичке, образованном углом застекленного вестибюля и краешком ступенек, как-то синхронно щелкнули зажигалками, и Смолин, выразительно показав взглядом на колодку, поинтересовался:

— СОБР?

— Шантарский ОМОН, — ответил майор так, словно отмахнулся от скучнейшей темы. — Я… В общем, я старый «рапирист». Еще с семьдесят восьмого… да, собственно, по настоящее время. — Он дернул подбородком в каком-то детском упрямстве. — По-настоящему, бывших «рапиристов» не бывает.

— Знаю, наслышан, — сказал Смолин. — Что случилось?

— Алексей Фомич по-прежнему в коме. Вторые сутки.

Смолин совершенно искренне едва не воскликнул удивленно: «Какой такой Алексей Фомич?» Правда, не сразу и сообразил. Лично для него все эти долгие годы Шевалье был именно что Шевалье, как и Смолин для него — исключительно «мсье Базилем». Не сразу и вспомнишь имя-отчество…

— Случилось что-то?

Майор поднял злые глаза:

— Именно что.

Он говорил ровным тоном, с прорывавшейся иногда тоскливой злостью, а Смолин, не задавши ни единого вопроса, слушал, помаленьку каменея лицом.

Встретили Шевалье, как оказалось, всего-то метрах в двухстах от его дома, почти на самом выходе из сквера. Точное время, в общем, неизвестно, потому что на лежащего наткнулся уже в сумерках пеший милицейский наряд (но произошло все, предположительно, не позднее чем за час до того). Как у нас водится, приняли за пьяного, но присмотрелись и в темпе вызвали «Скорую». С тех пор так и лежит в коме. Два удара тупым предметом в затылочную часть головы (майор так и выразился в сухом протокольном стиле, это, конечно, профессиональное, въелось…), а также, как медики докладывают, несомненные следы ударов в солнечное сплетение и по шее сзади. И только. Что интересно, и недешевые часы остались на руке, и трубка в кармане, и бумажник, и золотой перстень на пальце, и трость со шпагой внутри, почти близняшка Смолинской, валялась рядом… И никаких свидетелей, ни единого…

— Это не грабеж, — сказал майор. — И не обкуренные — все совершенно иначе выглядело бы…

— Вот именно, — сказал Смолин, чувствуя унылую, давящую тоску. — Не подпустил бы сэнсэй на расстояние удара никого подозрительного… Значит, до последней секунды подозрений не вызывали… — он отшвырнул чинарик. — Идут навстречу культурные молодые люди, вполне трезвые, интеллигентно рассуждая об испанской поэзии Возрождения или сороковой симфонии Моцарта… Или вообще один…

«Да, скорее всего так и было, — подумал он. — Все-таки семьдесят с лишним лет, пусть даже ты и Шевалье. Встречный или встречные, совершенно не вызвавшие подозрений… может быть, даже знакомые… неожиданный удар в солнечное, потом сверху по шее — и пару раз кастетом…»

Классический случай, зафиксированный еще в «Трех мушкетерах»: даже блестящий фехтовальщик окажется бессилен, если на него налетит чернь с дубинами-вилами… В честном бою Шевалье и сейчас способен был натворить серьезных дел, но против такого оказался бессилен, секунды потерял, — а эти суки, конечно, заранее настроены были на подлую ухватку, а не на благородный поединок…

— И никаких следов?

— Никаких, — зло щурясь, кивнул майор.

— А зацепки? — спросил Смолин.

— Откуда им быть…

«Да, действительно, — подумал Смолин уныло. — Питомцев Шевалье в городе изрядно, никто из них не достиг крутых высот, но все же и бизнесменов средней руки хватает, и силовиков вроде этого омоновца, и небольших чиновников, и творческих людей. В общем, достаточно, чтобы, нажав каждый свои кнопочки, добиться не формального, а въедливого следствия…»

Только самое въедливое следствие, будем реалистами, ни к чему не приведет. Коли уж эти подонки так и остались неизвестными, искать поздно. Неоткуда взяться зацепкам. Можно головой ручаться, что Шевалье ни единой живой душе из «рапиристов», неважно, бывших или нынешних, словечком не обмолвился о нехорошем копошении вокруг него. Совершенно в его стиле. Сэнсэй не должен быть обременен суетными неприятностями, а если они все же и происходят, ученики об этом знать не должны. Черта с два Смолин узнал бы о истории с наганом, не коснись она лично его… и потом, он, по большому счету, все же не полноценный «рапирист», он всегда был со стороны. Стоп… История с наганом все же выплыла на свет божий, бывшие ученики сэнсэя аккуратненько и тихо избавили от лишних неприятностей, но это, точно, исключительный случай. Так что, как бы ни брались помочь следствию многочисленные «рапиристы», никто из них не сможет дать ниточек…

— А у вас есть зацепки? — спросил Смолин.

— Ни малейших. Я не пойму, за что тут можно зацепиться. Была одна история… — он замолчал, глядя настороженно.

— Это с наганом? — без выражения спросил Смолин. — Ну, я ее знаю… Он сам рассказывал. Поскольку и меня пытались к ней припутать.

— Ну да, наган. Только это никак не может быть связано с… Ну где здесь связь?

— Действительно, — задумчиво произнес Смолин. — Не должно тут быть связи…

И мысленно уточнил: если связь все же есть, мы все попросту не можем по скудости информации ее отследить, вообще понять, в чем тут переплетения…

— Никак это не может быть связано с нападением, — повторил майор. — Наган — это совершенно другое. Один ретивый дурак… — он спохватился, замолчал, махнул рукой. Ну да, честь мундира берег, обормот.

— Ему никто не угрожал? — подумав, спросил Смолин. — Грубо говоря, никто наезжать не пробовал?

— С чего бы вдруг? Кто бы на него наезжал? «Так-так-так, — сказал себе Смолин. — Значит ты, товарищ героический майор, представления не имеешь о визите шустрого адвокатишки, который пытался выжить Шевалье из дома, как того зайчика из лубяной избушки. И никто не знает, точно. Не исключено, что об этом знаю из посторонних один я. А значит, ни к чему этой информацией делиться…»

— А почему вы думаете, что кто-то ему угрожал? Или наезжал? — майор впился в него типично милицейским взглядом.

— Я так вовсе и не думаю, — сказал Смолин с совершенно бесстрастным лицом. — Просто пытаюсь догадки строить. Вы ведь согласны, что происшедшее не укладывается в обычное нападение грабителей, хулиганов, наркоманов? Вот видите. За этим что-то должно стоять. Что-то должно было произойти прежде — какие-то разговоры, требования… Логично?

— Ну, в общем, да… Есть резон так думать… но никто ни о чем не знает.

— А девочка?

— Какая девочка? — довольно ненатурально удивился майор.

— Бросьте, — поморщился Смолин. — Я с ним познакомился, когда вы наверняка еще в пионерском галстуке ходили и порога «Рапиры» не переступали… У него есть девочка, по-моему, из ролевых эльфов. Ничего противозаконного, она уже совершеннолетняя, так что со мной ваньку не валяйте, вы же сами меня вызвонили и хотели поговорить…

— Я с ней еще не говорил, — нехотя признался майор. — Времени не удается выбрать. Она там все время сидит, — он мотнул головой в сторону вестибюля. — Значит, вы ничего не знаете…

— И вы тоже, — пожал плечами Смолин. — И никто ничего… Так что толку…

Он замолчал — майор, стоявший вполоборота к застекленной коробке вестибюля, вдруг встрепенулся и, не обращая больше на Смолина внимания, кинулся внутрь едва ли не бегом. Смолин рванул за ним, ведомый неким инстинктом. Догонять не стал, остановился в сторонке, у двери, выбрав местечко, чтобы не толкали.

Майор поспешал навстречу девушке в накинутом на плечи белом халате, появившейся из-за того угла, за которым начиналась лестничная клетка. Смолин ее, точно, пару раз видел в «Рапире» — молоденькая, симпатичная, черные волосы по плечам… а лицо бледное, застывшее, настолько горестное, что Смолину стало не по себе. Он оглянулся, вздрогнул — но тут же сообразил, что это он мысленно, а не в полный голос вскрикнул: «Нет!».

Девушка шла как слепая, ничего и никого не видя вокруг. Майор оказался перед ней, заглянул в лицо, взял за плечи — а она движением сломавшейся куклы уткнулась ему в грудь лицом, плечи затряслись…

Не нужно было гадать и врать самому себе. Едва Смолин ее увидел, понял, что случилось. Прощайте, Шевалье…

Он повернулся, вышел на крыльцо, спустился по широченным низким ступенькам и зашагал прочь с больничного двора. Не было ни смысла, ни надобности здесь более оставаться. Майор для него сейчас совершенно бесполезен, как и он для майора, а с эльфочкой сейчас невозможно говорить ни о чем. Так что нечего здесь больше делать.

Он вяло удивился, что не чувствует ни боли, ни тоски. Ничего не было, кроме злости — холодной, рассудочной, звериной. Есть принципиальная разница между неаполитанцем и корсиканцем, говорил Шевалье…

Махнул светлой японской машинке с желтым гребешком на крыше, в которой не усмотрел ни одного пассажира, и та, даже не моргнув поворотником, моментально притерлась к обочине. Не вступая в переговоры, Смолин сел, захлопнул дверцу и распорядился:

— В центр, на Кутеванова.

Таксист осторожненько начал, не трогаясь с места:

— Это будет…

— Это будет не дороже денег, — металлическим голосом произнес Смолин. — Сколько будет, столько и будет. Поехали.

Таксист, пожав плечами, все же тронул машину. Выхватив телефон из кармана, Смолин открыл «Контакты», вызвал Яшку и, едва услышав голос, сказал:

— Я к тебе выехал. Ты дома? Отлично, еду…

Нажал клавишу отбоя и откинулся на спинку сиденья, зажимая телефон в кулаке. Вот именно, Корсика и Неаполь…

Это Шевалье еще лет двадцать назад растолковывал ему разницу меж неаполитанским и корсиканским подходом к делу.

Итак, Неаполь. В живописно-убогую кухоньку, где Джузеппе увлеченно лопает макароны, врывается растрепанный Джованни и вопит с порога:

— Джузеппе, старина, у тебя несчастье! Пьетро, этот рогоносец, чтоб ему провалиться на ровном месте, только что зарезал твоего дедушку!

Миска с макаронами летит в одну сторону, вилка — в другую, Джузеппе орет благим матом:

— Пьеро! Арлекино! Карабасо! Все сюда! Этот мерзавец Пьетро, гореть ему в аду, убил нашего дедушку!

Хватает кухонный нож и выбегает из дома, а следом несутся вышепоименованные, размахивая лопатами и вилами, бейсбольными битами и вообще всем, что подвернулось под руку. Возможно, им и удастся прикончить негодяя Пьетро — если только полиция раньше не перехватит эту несущуюся по главной улице буйную ораву. Но в любом случае итог один: шум, толкотня, свалка, полицейские протоколы, суд…

Теперь Корсика. В кухню, где степенно ужинает Джузеппе, входит Джованни и ровным голосом роняет:

— Джузеппе, Пьетро только что зарезал твоего дедушку…

Джузеппе всего лишь аккуратно откладывает вилку, не более того. И бесстрастнейшим тоном произносит: — Пьетро поступил очень скверно…

После чего Пьетро запирается в своем доме на семь замков, забивает окна досками, вооружает до зубов чад с домочадцами и безвылазно сидит так десять лет. На одиннадцатый год, решив, что прошлое быльем поросло, он решается отпереть калитку и высовывает нос, чтобы оглядеться.

Выстрел неизвестно откуда — и Пьетро чебурахается с аккуратной дырочкой во лбу. И никто ничего не видел.

Ага, вот именно, случалось, что и через десять лет… Конечно, большей частью дело решалось гораздо быстрее — но дело не в сроках, а в разном подходе к решению проблем…

Смолин до сих пор не мог сказать уверенно, связаны ли его и Шевалье невзгоды одной веревочкой, или ничего общего тут нет. Но эти тонкости не имели значения. Главное, пора было перестать обороняться. Следовало переходить в наступление, не бить в ответ, а именно что нападать.

«Может быть, там клад?» — пришло ему в голову. Почему бы и нет? Если вспомнить недавние куруманские приключения… если учесть, что куруманский клад наверняка далеко не последний из запрятанных по необъятной России… Не столь уж и дурацкая версия. Дом до революции принадлежал Никите Федулычу Бардину, владельцу пароходов и золотых приисков, одному из шантарских легендарных крезов. Бардин, в отличие от многих собратьев по бизнесу, гораздо более пессимистически настроенный насчет исхода великой смуты, собрал все ценное и отправился в Маньчжурию еще в те времена, когда Шантарск был глубоким колчаковским тылом, когда войска адмирала штурмовали Екатеринбург, а о многотысячных партизанских армиях и слуху не было… но ведь мог он что-то оставить? Скажем, замуровать надежно в дальнем углу подвала пудик-другой самородного золотишка, неподъемные серебряные сервизы, что-то столь же громоздкое, но ценное? Или его пессимизм был полным и законченным, и он не оставил и серебряной ложечки?

Но, допустим, оставил? И к кому-то неглупому, как недавно к Смолину, попали ломкие странички, исписанные выцветшими строчками с «ятями» и «ерами»? И там, в подвале столько, что решительный подонок не побоялся крови?

Вполне допустимая версия. Поскольку сегодня в Шантарске по-настоящему серьезные люди так себя все же не ведут. Даже если вознамерились оттягать двухэтажный старинный особнячок в центре города, весьма подходящий для престижного офиса. Не тот стиль, не те методы. Это, сто процентов, кто-то мелкий, беззастенчивый, наглый, располагающий парой-тройкой хватких, не боящихся мокрухи мальчиков — но все же мелкий… Что, если где-то в подвале, до сих пор не обнаруженный…

Стоп, сказал себе Смолин. Вот в этом направлении мы не пойдем. Ни шажочка. Неважно, что именно послужило поводом. Гадать бессмысленно, поскольку ни на шаг вперед не продвинешься. Нужно действовать — а вот когда все зашевелится, глядишь, и прояснится что-то…

Глава пятая МЫ, КОРСИКАНЦЫ…

Вообще-то в неписаной иерархии шантарских антикваров Леха Маевский со своим «Дукатом» располагался на самой низкой ступеньке, о чем все прекрасно знали, в том числе и он сам. Дедовщина чистейшей воды, ага. Господин Маевский, будучи младше Смолина двадцатью годами, в антикварке появился, соответственно, лет на двадцать позже, чем Смолин — да и позже всех остальных зубров. Настоящих дел он не крутил, серьезными свершениями и удачами похвастаться, в общем, не мог, по мелочевке работал, иногда откровенно выступая на подхвате. В отличие от всех остальных, у него даже прозвища не было.

Но, разумеется, это не означало, что с Лехой следовало обращаться свысока и протягивать вместо ладони два пальца — к чему перегибать палку? Достаточно и того, что про себя все и так знают табель о рангах…

А потому Смолин, спустившись в небольшой подвальчик, приветствовал хозяина со всей вежливостью, как благородный дон — благородного дона. Непринужденно зашел за прилавок, привычно прошел в заднюю комнатку.

Учитывая Лехино положение, его задняя комнатка, в отличие от других, никак не могла именоваться «закромами». Все, что здесь имелось из не выставлявшегося на витрины, было опять-таки мелочовкой. Даже холоднячок исчез — в связи с последними печальными событиями…

Смолин преспокойно закурил, повернулся к вошедшему хозяину и спросил:

— Слухи дошли, отмотался?

— Ага, — сказал Леха радостно. — Даже без твоего адвоката, дядя Вася, которого ты нахваливал. Судье тоже неинтересно было пурхаться, договорились на штатовский манер… Признание вины и штраф…

— Это хорошо, — сказал Смолин без эмоций. — Веселый?

— Ну не плакать же… Главное, отмотался. Даже остальной холодняк обещали вернуть.

— Это хорошо, — повторил Смолин. — Теперь получается, что отмотались все. Никого не смогли сожрать. Это радует.

— Главное, кампании не было…

— Это верно, — кивнул Смолин. — Нет ничего хуже в нашем богоспасаемом Отечестве, как попасть под кампанию… а впрочем, на Западе, по слухам, то же самое… а в Гренландии еще и вечная мерзлота при полном отсутствии антикварного рынка…

Он вздохнул и без особого воодушевления грязно выругался.

— Случилось что-нибудь?

— Врубель, козел…

— Что опять?

— Да просто козел по жизни, — удрученно сказал Смолин. — Когда-нибудь, точно, из-за него серьезно запоремся… Понимаешь, меня сегодня, — он глянул на часы, — через два часа ждет покупатель. Я с ним договорился на катану, нормальная катана, офицерская, родная. Вот только он, наивная душа, вчера не просто похвастался Врубелю приобретением, а еще и сболтнул, куда и во сколько я ее сегодня привезу. Захожу я нынче в «Раритет», а Врубель, меня завидевши, начинает громогласно повествовать всей честной компании, как он восхищен моей хитростью: это ж надо назначить покупателю стрелку в ста метрах от областного УВД! Точно, никто и не подумает! Молоток, дядя Вася! У него там сидит и жрет водочку человек восемь, половина совершенно левых, в глаза раньше не видел, а вторая половина — народец самый ненадежный, языки без костей… Коз-зел… Короче, теперь полгорода знает, что сегодня в шесть вечера дядя Вася толкает клиенту катану у научной библиотеки, в ста метрах от УВД. Весело мне, как по-твоему? Два часа осталось, а ты сиди и думай теперь…

— Да уж… — сочувственно сказал Леха. — Так может, клиенту позвонить и перенести?

— Я сам не додумался… — усмехнулся Смолин. — У него мобилка не отвечает. Недоступен и недоступен. Говорил он что-то такое, — то ли в ремонте труба, то ли дома оставил. Так что не перенесешь и не отменишь. Рисковать приходится. А в нашей нынешней ситуации, когда всех пасут… И не ехать нельзя. Мне семьдесят рублей не лишние…

— Хреново…

— Да ладно, — сказал Смолин. — До сих пор как-то уворачивались, авось и теперь пронесет… Я что к тебе пришел? Дашь свою машинку этак до полседьмого? Если меня и пасут, то высматривать будут «паджерик», а на твою и внимания не обратят. Я там ближе к назначенному сроку покручусь, осмотрюсь издали… Доверенность я в киоске купил, когда к тебе шел… Дашь?

— Да без вопросов, дядя Вася! Только, если что…

— Ну разумеется, — ухмыльнулся Смолин. — Катана — исключительно моя головная боль, ты тут не при делах, знать ничего не знаешь, я у тебя машину взял, чтобы помидоров с рынка привезти, потому что моя в сервисе, а на такси тратиться неохота… В полседьмого я ее тебе притараню, как штык. На вот, доверенность заполни, ты свои данные лучше знаешь.

…На протяжении получаса, остававшегося до встречи, он описал три круга и вокруг библиотеки, и вокруг областного УВД, — другого маршрута просто не было, проспект односторонний, приходилось круги наматывать. Ничего подозрительного он вроде бы не заметил: и стоявшие машины, и проезжавшие, и люди выглядели предельно обыденно, безобидно. А впрочем, толковую засаду ни за что не высмотришь, даже с его жизненным опытом: он как-никак антиквар, а не профессиональный разведчик, ни грамотной слежки не вычислит, ни профессионально устроенной засады не распознает… В общем, риск — благородное дело.

Вздохнув, Смолин пошел на четвертый круг. Беленький Лехин «Витц» был сущей спичечной коробочкой, в которой Смолин себя чувствовал, словно в бочке, наподобие той, что стояла у него на усадьбе для сбора дождевой воды. Однако у этой табакерочки в данный конкретный момент оказались и свои преимущества: Смолин без малейшего труда ее втиснул в узенький промежуток меж двумя навороченными тачками, куда на «паджерике» ни за что бы не влез, и пытаться нечего.

Он положил ключи в карман, вылез и закурил, присев на огражденьице из крашеных железных труб. Огляделся с ленивым видом. Никого подозрительного. Народу вокруг полно, и подозрительным, строго говоря, может оказаться каждый, но поди тут определи тихарей…

Он старался оставаться спокойным, но порой его прямо-таки потряхивало от нешуточного, азартного возбуждения, приходилось делать над собой усилие, брать себя в руки…

Ага! Справа показался поспешавший вдоль длиннющего ряда припаркованных машин дражайший клиент, господин Извольский собственной персоной. Смолин подобрался, полный веселого охотничьего азарта. По проспекту плыл сплошной поток машин, справа возвышался простерший руку в светлое будущее исполинский Ильич, переживший все перестроечные бури, по гранитным ступеням библиотеки вверх-вниз шмыгали студенточки, большей частью весьма приятные (и недорогие, что характерно), вечернее солнышко не по-осеннему жарко припекало, и вокруг до сих пор не маячил никто, в ком удалось бы распознать затихаренного мента. Все, одним словом, было обыденно.

Выбросив окурок, Смолин поднялся со своего насеста и махнул рукой. Завидев его, Извольский ускорил шаг, подошел, глянул на часы, виновато пожал плечами:

— Места нигде не нашел, только и удалось втиснуться у проезда…

— Да ладно, — добродушно сказал Смолин. — Мы с вами, в конце-то концов, не шпионы, которым в минуты-секунды уложиться нужно, иначе сорвется все…

— Привезли?

— А как же, — сказал Смолин. — Как договаривались. У нас, как в аптеке…

Он приоткрыл заднюю левую дверцу малыша «Витца», достал оттуда длинный сверток из плотной белой бумаги, старательно перемотанный в четырех местах широким прозрачным скотчем. Держа за середину, протянул доценту:

— Владейте. Стулья против денег…

— Ах да! — спохватился тот, неловко зажав сверток под мышкой, полез за бумажником. — Я ведь вам шесть должен?

— Именно, — сказал Смолин со светской улыбкой.

Приняв у клиента шесть пятисоток, развернул их веером, пересчитав одним взглядом, сложил купюры пополам и небрежно сунул в нагрудный карман куртки. Вокруг царили полное спокойствие и обыденность.

— Ну, я пошел?

— Заходите, если что, — сказал Смолин. — Всегда готов.

Глядя вслед удалявшемуся со свертком под мышкой доценту, он почувствовал разочарование: вот на три метра отошел, на пять, этак совсем уйдет…

Оп-па!

Показалось, что вся толпа совершенно мирного народа, сновавшего вокруг, вдруг развернулась и кинулась на Смолина. Показалось, конечно: всего-то двое крепеньких молодых организмов в штатском, самого невинного вида, метнулись к нему, крепко сцапали за запястья и негромко сообщили, что следует стоять спокойно и не дергаться, потому как они, организмы эти, имеют честь представлять собою шантарскую милицию.

Еще двое из того же разряда «хрен подумаешь», проворно притормозили доцента Извольского, предъявив в развернутом виде внушительную красную книжечку. И еще трое в цивильном сомкнулись вокруг на тесном пространстве меж капотами-багажниками припаркованных машин и железной оградкой.

А там и вынырнул неведомо откуда бравый майор, товарищ Летягин, приблизился не спеша, вразвалочку, с невыносимо довольной рожей заядлого охотника, наконец-то уцапавшего дичь. Ухмыльнулся вовсе уж торжествующе:

— Какая встреча, гражданин Смолин!

— Вообще-то, если помните, Гринберг, — сказал Смолин, смирнехонько стоя на прежнем месте, даже и не пытаясь высвободить запястья из железной хватки добрых молодцев.

Он видел, как Извольский что-то жарко доказывает, со всем интеллигентским пылом возмущается, определенно права качает, — хотя от правоохренителей любой страны в такой ситуации фиг отбрешешься… Как ни дергался доцент, его все же препроводили в совершенно штатскую «Волгу», стоявшую тут же, крайней в ряду.

— Ах да, запамятовал… — пожал плечами майор. — Какая встреча, гражданин Гринберг… Боюсь, пройти придется, благо всего-то два шага…

Он показал в сторону серого здания УВД. Смолин видел отсюда, что там, у парадного входа, уже остановилась «Волга», и из нее высаживали все еще бурно жестикулировавшего доцента.

— А собственно, на каком основании?

— Василий Яковлевич… — протянул Летягин с веселой укоризной. — Ну что вы, в самом деле… Солидный человек, две ходки имеете, неужели будете мне тут дите изображать? Вы задержаны по подозрению в совершении деяния, предусмотренного статьей двести двадцать два, пункт четвертый, незаконный сбыт холодного оружия…

— Нет, серьезно? — спросил Смолин спокойно.

Летягин обернулся, сделал размашистый жест, и к ним проворно приблизился очередной добрый молодец, с ухмылочкой продемонстрировавший Смолину небольшую видеокамеру.

— Все заснято, — сообщил Летягин. — Во-он из того окошечка. Как доставали товар из машины, как передавали, как брали денежки. Покупатель уже, сами видите, доставлен, сейчас найдем понятых, вскроем пакетик, внесем окончательную ясность… Ну, Василий Яковлевич? Запирайте бибику и пойдемте, гостем будете. Вы ж человек юридически грамотный, сопротивляться находящимся при исполнении сотрудникам не будете? И насчет незаконного задержания кричать не будете, а? Уж на три-то часа имеем право… Нет?

— Имеете, — мрачно сказал Смолин. — А я ведь потом жаловаться буду.

— Да ради бога! — любезно ответил Летягин. — Начальству моему, прокурору, в Европейский суд по правам человека… И куда там еще вздумаете. А пока пойдемте? Что нам тут торчать?

Смолин сумрачно сообщил:

— Без адвоката — ни словечка.

— Ну разумеется, Василий Яковлевич! — воскликнул Летягин. — Я вам лично гарантирую строжайшее соблюдение законности. В кабинетике сядем, адвоката вызовем… Бумаги писать будем, дело возбуждать…

Он прямо-таки лучился самодовольной добротой победителя, цвел, морда долбаная, как майская роза. Ну что тут было поделать? Не наутек же пускаться?

Под бдительным присмотром добрых молодцев Смолин прихватил из машины барсетку, запер «Витц», и вся процессия направилась к серому зданию. Смолина уже не держали за руки, но взяли в «коробочку» и бдительно зыркали. Полный провал, короче.

…Летягин быстро вошел в кабинет, где под присмотром зоркоглазого опера сидел Смолин, положил на стол лист бумаги самого что ни на есть казенного вида. Поинтересовался все так же добродушно:

— Ознакомиться с актом не хотите, Василий Яковлевич? В присутствии двух понятых произведено вскрытие свертка. Обнаружено холодное оружие, имеющее крайнее сходство с японским офицерским мечом, именуемым еще «катана»…

— Поздравляю, — сказал Смолин. — Начинаете терминологией проникаться?

— Василий Яковлевич, — задушевно сказал Летягин. — Я вашей братией заниматься буду до-олго… Стараюсь вникать в темпе. Кстати, там уже закончили допрос гражданина Извольского, выступающего пока что в качестве свидетеля. Он человек интеллигентный, в отличие от некоторых адвоката не требует и на пятьдесят первую статью не ссылается… Уже показал, что данное холодное оружие купил у вас по предварительному сговору… Так что дело чистейшее получается… На сей раз влипли, а?

Смолин старательно уставился в окно. Хмыкнув, Летягин жестом отослал опера, сел за стол, вполне добродушно осведомился:

— Василий Яковлевич, неужели придуриваться будете?

— Да зачем? — пожал плечами Смолин.

— Тогда, может, и начнем? — Летягин извлек чистый бланк, аккуратненько положил рядом авторучку. — Протокол допроса… в качестве подозреваемого… А?

Смолин снова уставился в окно. В дверь коротко стукнули, и тут же появился Яша Гольдман, респектабельный, как «роллс-ройс», в дорогущем костюме, при галстуке и черном кейсе.

— Мне представляться? — с легкой ноткой сварливости спросил он с порога.

— Ну что вы, — все так же благодушно отозвался Летягин. — Господин Гольдман Яков Борисович, адвокат гражданина Смолина и еще доброй полудюжины граждан, что характерно, проходящих по абсолютно схожим делам… Столько раз с вами общались, что в представлениях и нужды нет… Ну, гражданин Смолин… ах, простите, Гринберг…

Яша живо прервал:

— У вас какая-то странная улыбочка была, когда вы произносили фамилию моего клиента…

— Яков Борисыч… — ухмыльнулся Летягин. — Вот только антисемитизьмов мне шить не надо на пустом месте. Да и времена сейчас не те, чтобы такое клепать…

«Вот именно, — подумал Смолин. — К сожалению. В годочке этак девяносто втором, да и попозже, я бы тебе на шею посадил не менее полусотни шизанутых правозащитников, каковые, не особенно и заморачиваясь правдочкой, с утра до вечера глотку бы драли у парадного подъезда, пресекая злобную антисемитскую выходку распоясавшегося черносотенца в погонах. Уж я бы им такую лапшу на уши навесил, что тебе икалось бы потом месяц. Золотые были времена, не ценили мы их…»

— Ах, извините, мне что-то почудилось… — глазом не моргнув, отозвался Яша.

— Бывает, — спокойно сказал Летягин, взял авторучку. — Итак… Фамилия, имя, отчество?

Яша безмолвствовал, и Смолин спокойно принялся отвечать: сухие анкетные данные, рутина…

Покончив с неизбежной увертюрой, Летягин написал ниже длинную фразу, поставил вопросительный знак. Поднял глаза:

— Гражданин Гринберг, вы задержаны после продажи вами гражданину Извольскому Павлу Сергеевичу одной единицы холодного оружия, сверток был вскрыт в присутствии понятых. Вы узнаете данное оружие?

Он показал на обшарпанный стол рядом, где лежала на безбожно разодранной бумаге катана в темно-синих ножнах, кое-где украшенных никелированными накладками.

— Я признаю, что именно данный предмет продал гражданину Извольскому, — сказал Смолин. — Прошу записать в точности так, как я сказал.

— Ну разумеется, — Летягин быстро писал. — Предмет… То есть вы признаете факт продажи вами гражданину Извольскому одной единицы холодного оружия?

— Никакого холодного оружия я не продавал, — сказал Смолин.

— А как это сочетается с тем, что вы только что признали проданное вами…

— Проданный мною предмет, — сказал Смолин.

Майор ничего еще не подозревал, он старательно писал. Не дожидаясь вопросов, громко и четко Смолин начал:

— Несколько дней назад гражданин Извольский попросил меня приобрести для него какой-нибудь декоративный клинок, чтобы украсить интерьер квартиры. Желательно с японским уклоном, поскольку гражданин Извольский является известным нашим шантарским японоведом и соответственно обставляет свою квартиру. Сегодня утром мною за четыре с половиной тысячи рублей была приобретена в салоне «Каравелла» декоративная копия японского офицерского меча времен Второй мировой войны. Данные предметы продаются совершенно свободно, поскольку холодным оружием не являются. Как человек предусмотрительный, я на всякий случай сохранил товарный чек и выдаваемый магазином сертификат, каковые находились у моего адвоката…

Вот тут Летягин вздернул голову. Интересное было у него лицо — он все расслышал, но еще не мог поверить, как любой, наверное, на его месте.

Смолин лекторским тоном продолжал:

— Данный предмет я продал гражданину Извольскому за шесть тысяч рублей. Полторы тысячи можно назвать обыкновенной торговой накруткой, или компенсацией за потраченное время. Гражданин Извольский об этой накрутке был предупрежден заранее и против нее не возражал. Таким образом, никакого холодного оружия я никому не продавал, что и прошу занести в протокол.

Он замолчал. Яша, уловив момент, когда должен был вступать в игру, звонко отщелкнул застежки своего кейса:

— Прошу приобщить к показаниям моего клиента упоминавшиеся им товарный чек и сертификат, выданный магазином «Каравелла». Данный магазин расположен на соседней улице, максимум в трех минутах ходьбы пешком, так что проверить показания моего клиента не составит большой сложности.

И положил перед Летягиным оба документика. Майор все еще пребывал в состоянии легкого оцепенения. Осознавал, анализировал, лихорадочно искал выход — а выхода-то, злорадно подумал Смолин, и нету!

Он ухмыльнулся и произнес наглым, тягучим голосом классического урки:

— Что ж ты дело шьешь-то, начальничек, на пустом месте?

Летягин смотрел на него ошарашенно, злости в его глазах пока что не было ни капельки, только осознание проигрыша. Ага, вот именно. Толстая полярная лисичка пришла…

Смолин усилием воли погасил улыбку. Где-то совсем недалеко отсюда, никаких сомнений, все еще качал права, возмущался произволом и грозил жалобой в ООН Пашка Извольский, добрый старый приятель, лет уж пятнадцать покупавший у Смолина все связанное с Японией. Свой в доску мужик, никакой не растяпа-интеллигент, всегда готовый в трудную минуту прийти на выручку — в том числе и подыграть в подобном спектакле…

Приложили они майора мордой в дерьмо — качественно, смачно впечатали, без единого прокольчика…

И майор, судя по его лицу, это уже прекрасно понял. Ах, с какой злобной мечтательностью он взирал на Смолина! Во взгляде так и читалось: эх, противогазик бы, и раз-два по почкам, и прочие удовольствия… Ну что же, чем ему сейчас неуютнее, тем с большей страстью будет ждать реванша.

«Тяжко тебе, падла, — подумал Смолин со вполне понятным злорадством. — Будь ты обычным любителем шить липовые дела, плюнул бы, поматерился, водки хряпнул и пошел искать новый объект… а ты ж у нас нанятой, тебе, надо полагать, весомую благодарность отваливают — а ее ж отрабатывать надо…»

Яша — ставший теперь олицетворением терпимости и доброты — проговорил добрейшим голосом:

— По-моему, самым лучшим в данной ситуации было бы незамедлительно проверить показания моего клиента, благо магазин будет открыт еще полтора часа, и ходу до него две минуты. При любых других вариантах предельно усложняется ситуация…

…Примерно через сорок минут Смолин в сопровождении верного консильери покидал здание УВД совершенно свободным человеком, жертвой недоразумения.

Яша подтолкнул его локтем. Смолин посмотрел в ту сторону и широко улыбнулся. На противоположной стороне проспекта стояла массивная тренога с телекамерой, к ней приник оператор, а перед камерой помещался Извольский и, азартно жестикулируя, потрясая бутафорским мечом, что-то живописал смазливой теледиве. Несомненно, как и было обговорено заранее, метал громы и молнии в адрес отдельных, с позволения сказать, сотрудников, которые вместо того чтобы исполнять свой служебный долг, ни с того ни с сего хватают посреди улицы мирного ученого, волокут в застенок и там долго стращают всякими ужасами, вынуждая дать ложные показания на честного человека.

Видно было и отсюда, что телезвездочка млеет от восторга. Ну да, сенсация получалась хлесткая не только по шантарским меркам: видный японовед, милицейский произвол, безобидная игрушка в роли грозного холодного оружия… Если грамотно развивать тему, труженикам камеры с неделю можно кормиться на сегодняшнем инциденте.

Они медленно двинулись в сторону стоянки машин, Яша негромко, с большим пафосом сказал:

— Лишний раз убеждаюсь, что мы, евреи, богоизбранный народ. Любого гоя обведем вокруг пальца.

Смолин покосился на него, громко фыркнул. Яша ответил ему невиннейшим взглядом — ох, прохвост…

К еврейству Яша, первые тридцать с лишним лет жизни носивший самую что ни на есть славянскую фамилию Сидоров, отношение имел самое приблизительное. Еврейской крови в нем имелась ровнехонько одна шестнадцатая, от прапрабабушки. По израильским законам это вовсе даже и не дает права человеку числить себя евреем — но израильские законы, во-первых, далеко, а во-вторых, Яша вовсе и не собирался на землю обетованную. Он просто-напросто, когда буйствовала перестройка, выкрутил руки чиновничкам паспортного стола, громогласно требуя восстановить историческую справедливость, то есть вернуть ему национальную идентификацию. В случае отказа он угрожал едва ли не вмешательством Цахала, не говоря уж о международной прогрессивной общественности. Кто такой Цахал, в паспортном столе наверняка и не ведали, но в тогдашней обстановке полной и законченной шизофрении в антисемиты и черносотенцы никому не хотелось, — и Яшу в два счета сделали Гольдманом. И вовсе уж забытым оказался тот факт, что прапрабабушка Гольдман сбежала из дома и крестилась в православие, чтобы выйти замуж за бравого паровозного машиниста — тем самым, собственно говоря, из еврейства выпав напрочь.

Яша рассчитал все точно: адвокат с довеском «еврей», что греха таить, в глазах многих и многих выглядит гораздо предпочтительнее тех своих коллег по ремеслу, кто таким довеском похвастаться не может. И лет пятнадцать уж процветал господин Гольдман, благо и законником был хорошим — даже иные столпы шантарского национал-патриотизма к нему украдкой бегали при серьезной нужде, а не к расово-чистым единомышленникам.

— Ну да, — сказал Смолин, ухмыляясь. — Страшная еврейская мафия, Гринберг и Гольдман, одержала очередную победу… Яша, нынче же садись и твори жалобы. В областное УВД, в управление собственной безопасности, в прокуратуру. От моего имени, от Извольского. Смотри, чтобы стиль не совпадал. Прожженный антиквар и возмущенный интеллигент по-разному изъясняться должны…

— Не учите ученого, ребе Гринберг, — с большим достоинством изрек Яша. — Все будет в лучшем виде… — он задумчиво покивал головой. — Итак… Что же мы теперь имеем по результатам погрома, учиненного гражданином майором? Твоего парнишку отмазали, дело рассыпалось, по «Фрегату» и «Эльдорадо» дела не возбуждались вообще, Вову Багдасаряна им пришлось отпустить без возбуждения дела. Как дважды два доказали им, что контрабанду тут не пришьешь, золото он не из Белоруссии вывозил через границу, а попросту имел при себе, транзитом пересекая территорию означенной державы… Лешенька Маевский, несмотря на то, что единственный из всех моими услугами не воспользовался, тоже отбился… В общем, смело можно сказать, что атака отбита по всем направлениям. Неплохо, а? Учитывая сегодняшний случай, который майору еще аукнется…

— Ну конечно, все просто великолепно, — сказал Смолин с наигранным энтузиазмом. — Вы гений, ребе Гольдман, кто бы сомневался…

Надежный человек Яшка в профессиональном плане — но и он знал только то, что ему следовало знать. Обо всем остальном, сопровождавшем летягинские ужимки и прыжки, Смолин ему ни словечком не обмолвился. Не было пока что такой необходимости. А потому в глубине души восторгов собрата по еврейской мафии не разделял. Летягина, в конце концов, если все и дальше пойдет как планировалось, можно будет из игры исключить насовсем. На него уже и так поглядывают косо вышестоящие, раздосадованные кое-какими звоночками и беседами. Черный юмор в том, что со стороны бурная деятельность майора и в самом деле выглядит бестолковой возней, приносящей конторе одни разочарования и проигрыши. Он же не может сказать правдочку: мол, я оборотень, я продажный, мне поручено… Самоубийцей надо быть…

Майора рано или поздно урезонят. Вот только те, кто его нанял, так и остаются пока в тени, не имеющими лиц и имен привидениями, и замысел их пока что не угадывается. А значит, расслабляться рано…

— Яша, — сказал Смолин, — уж ты-то в своем веселом ремесле знаешь всех и вся… Косов Виталий и Борис Музаев — что за типы?

— Да, в принципе, шелупонь, — не раздумывая отозвался Яша. — Мелочовка. Серьезные люди с ними не связываются. По грязненьким делам специализируются ребятки. Вроде подпольных абортмахеров в те времена, когда аборты были запрещены. В приличном обществе не приняты, как говорится… А что?

— Да так, — сказал Смолин. — Знакомый один с ними пересекался.

— Скажи, пусть не связываются, — серьезно предупредил Яша. — Дешевая парочка, о нее пачкаться не надо.

— Так и передам, — кивнул Смолин.

С бегом времени Смолин все больше и больше убеждался: за всеми непонятками по-настоящему серьезные люди категорически не просматриваются. В тумане прячется мелочь, шпана, собственно говоря… беда только, что и эта шпана, как показали последние события, может оказаться по-настоящему опасной…

И он решился.

— Ты что такой грустный? — жизнерадостно вопросил Яша. — Поехали в «Какаду», отметим победу?

— Пожалуй, — сказал Смолин. — Только мы не победу будем отмечать, а поговорим о довольно серьезных делах… Сейчас, подождем Извольского.

Он включил телефон, посмотрел журнал. Непринятых звонков насчитывалось только два: от Инги и Шварца. А вот Лешенька Маевский, хотя уж полтора часа назад должен был закрыть свое заведение и отправиться домой, так и не позвонил, не озаботился судьбой своей машинки. Логично…

Глава шестая БЕСЕДЫ ПРИ ЯСНОЙ ЛУНЕ

Все прошло без сучка, без задоринки. Господин Маевский, мать его за ногу, бабку его за шкирку и через плетень, ничего не заподозрил до самой последней минуты. Все время, пока Смолин вел машину по скверно заасфальтированной дороге (справа — поросший соснами крутой откос, слева — необозримая россыпь разномастных коттеджей), Леша сидел смирнехонько, время от времени вступая в разговор со всякими пустяками (и приходилось естественным тоном поддерживать светскую беседу). Уже совершенно стемнело, джип подпрыгивал на щербинах в асфальте. Места эти, хоть и справедливо считались советской Рублевкой, в прошлой жизни были обыкновенным совхозом, а поселившийся здесь новый люд был все же не настолько крут, чтобы за свой счет асфальтировать пять километров дороги.

Миновав магазинчик, Смолин, отлично знавший эти места, круто свернул вправо, врубив дальний свет. Дальше тянулась уже немощеная дорога, ухабистая колея, поскольку места начались совершенно безлюдные.

Тут только болван встрепенулся: но это была не тревога, а, по голосу понятно, не более чем изумление:

— Дядя Вася, ты куда? Тут домов никаких нет. Километра через три колея в сопки упирается, с трудом и развернешься… Мы сюда телок на шашлыки возили, я знаю…

— Серьезно? — спросил Смолин спокойно. — Надо же, интересно-то как…

И прибавил газку — сейчас, на исходе лета, дорога все же позволяла выжимать на ней и шестьдесят, это потом, с дождями, тут будет невесть что…

— Дядя Вася!

Смолин, не отвечая, катил себе по колее с приличной скоростью. Далеко впереди в свете фар блеснула черным лаком «Целика» Шварца, стоявшая носом к ним.

— Да куда едем? — вовсе уж недоуменно воскликнул Леша.

Сидевший сзади Глыба нагнулся к нему, хмыкнул и сообщил нехорошим тоном:

— Мы-то знаем, куда едем, а вот тебя, зараза, это волновать не должно. Приехал ты уже, сучонок…

Увидев нетерпеливо расхаживавшегося рядом с тачкой Шварца (даже в темноте не пожелавшего расстаться с терминаторскими черными очками), Смолин еще прибавил газку, в хорошем стиле, с визгом тормозов, выскочил на заросшую высокой жесткой травой обочину, развернул джип под углом к Шварцевской машине, выключил мотор и скучным голосом сообщил:

— Вылазь, сучий потрох, приехали…

Выскочил первым. Шварц, присмотревшись к «паджерику», рванул дверцу с Лешиной стороны и кратко распорядился:

— Вытряхивайся, гнида.

Видя, что тот медлит, ухватил его за куртку и выдернул из машины, как редиску из грядки. Едва поставив на ноги, ловко сбил подножкой и легонечко проехался ребрами ладоней по ушам — психологического воздействия ради.

Все трое без лишней спешки окружили собрата по антикварному ремеслу. Тот так и сидел на пятой точке, шипя и охая от боли. Недоуменно возопил:

— Охренели, что ли?

— Подними его, — сказал Смолин. Шварц одним рывком вздернул Лешу на ноги и не особенно деликатно прислонил спиной к джипу.

Стояла безмятежная, идиллическая, приятно пахнущая сосновым бором тишина. Справа был крутой откос, заросший пожилым сосняком, впереди метрах в двадцати журчала Собачья речка — собственно, ручей метров десяти шириной, а сразу же за ним дымился такой же откос, покрытый еще более густым лесом. От деревни они сейчас находились километрах в двух: хоть во всю глотку ори, не услышат, а и услышат, так подумают, что это снова городская молодежь дуркует, выбравшись на непритязательный пикник…

— Нет, ну что такое… — воззвал Леша, коего Шварц все еще держал ручищей за глотку.

— Полотно на историческую тему, — сказал Смолин. — «Допрос провокатора подпольщиками». Вроде бы имеется подобный сюжет в героико-революционной живописи, а если и нет — хрен с ним, перебьемся…

— Вася, что ты с ним цацкаешься? — недовольно сказал Глыба. — Дай-ка я ему по организму залеплю, чтобы видел ситуацию…

— Не надо, — серьезно сказал Смолин. — Синяки, ежели что, нам совершенно ни к чему.

— Да вы что, охренели совсем? — взвыл Леша, которым циничный Шварц вытирал пыль с джипа. — Что за дела?

— Я же сказал, чадушко, — усмехнулся Смолин. — Допрос провокатора, то бишь стукача ментовского… Ладно, не будем тянуть кота за яйца… Ты зачем, выблядок, меня Летягину заложил? Во сколько я катану продаю, кому и где…

— Я-то тут при чем? Врубель растрепал, сам говорил, у него опять полон магазин неизвестно кого…

Высоко над лесом стояла полная беловато-желтая луна, светло было, хоть иголки собирай, и Смолин прекрасно рассмотрел, как забегали глазки у Леши. А что голос предательски дрожал, сразу было слышно… Смолин сказал, все так же усмехаясь:

— Я вообще-то не против высшего образования, дело полезное… но не всякому. Вот мы трое, здесь присутствующие, высшим образованием нисколечко не отягощены — и не мешает как-то… А у тебя диплом за душой славного нашего пединститута — и все равно дурак дураком… — Он придвинулся совсем близко и продолжал с неприкрытой издевкой: — Купился на простейший финт, придурок… Проверка была такая, понял? Про катану я говорил только тебе, ясно? Тебе одному. Я же не идиот, чтобы в нынешних трудных условиях трепать направо и налево, что буду толкать холодняк в двух шагах от областного УВД… Ну, дошло до тебя? Это была подстава, и ты купился, а за тобой и гражданин майор, чтоб ему сто лет подполковника не видеть… Одному тебе я эту лажу преподнес. Между прочим, не было никакой катаны, а была обыкновенная бутафорка из «Каравеллы». Иначе почему, по-твоему, я сейчас на свободе хожу, а не юрсы в СИЗО полирую жопой?

— Да я ничего…

— Ты что, совсем дурак? — брезгливо поморщился Смолин. — Тебе русским языком объясняют: вся эта история с катаной была выдумана исключительно, чтобы тебя проверить… Или тебе в магазин микрофонов натолкали? Вот уж чему в жизни не поверю, у нас Шантарск, а не Чикаго и даже не Москва. Ну откуда у Летягина микрофоны? Смех один… Ну что молчишь? Хрюкни что-нибудь. Попроси жизнь молодую не губить. Про детишек малых вякни, на жалость бей… а впрочем, откуда у тебя детишки и законная жена? Нету. А все твои девки тебя забудут уже через сутки…

Он присмотрелся. Маевского самым натуральным образом колотила крупная дрожь, он молчал, только таращился на них с несказанным ужасом. Только теперь в полной мере осознал, надо полагать, что оказался в безлюдном месте с тремя субъектами, как-то не замеченными ни разу в слюнявом гуманизме и лишней доверчивости…

Вставши рядом со Смолиным, Глыба поводил перед лицом остолбеневшего стукача выкидушкой с узеньким сверкающим лезвием, напоминавшим скорее шило, поинтересовался лениво:

— Слышал когда-нибудь, козлик, как на правильной зоне стукача критикуют? И с чего начинают?

Вроде и ласково он говорил, но от такой ласковости у клиента ледяные мураши должны были целой ордой по спине ползать.

— Ну, в общем, так, — сказал Смолин. — Рассусоливать не надо. Примем за доказанное, что ты меня заложил. В полном соответствии с романом братьев Швайнеров: сдается мне, мил человек, что ты стукачок будешь… Да нет, какое там «сдается». Точно установлено следственным экспериментом… Шварц, он в штаны еще не наделал? У меня насморк что-то, прохватило…

— Да не похоже пока, — сказал Шварц, шумно потянув воздух носом.

— Обделается еще, — с той же ласковой угрозой пообещал Глыба. — Толковище-то всерьез и не начинали еще, все у козла впереди.

— В общем, запоролся ты, Лешенька, — сказал Смолин. — Ну, не молчи! Обоснуй, почему мы тебе не должны яйцы отрезать?

Со звуком, напоминающим жалобный всхлип, Маевский наконец-то разинул рот:

— Я… Я не нарочно… Они… Я…

И замолчал, лихорадочно переводя взгляд с одного на другого.

— Соберись, тварь, — брезгливо поморщился Смолин. — И слушай сюда. Я тебе буду задавать вопросы, а ты будешь отвечать, сука, как на исповеди. Усек?

— Я… Они…

— Помолчи пока, — сказал Смолин. — Рассмотрим пока варианты на будущее, в том числе и ближайшее. Самый простой — дать тебе сейчас под дых легонечко, чтобы барахтаться не смог, окунуть головой в ручей и подержать, пока не захлебнешься. Бросить тут же с вывернутыми карманами и уехать. Ну кто нас искать будет? Если что, доказательств никаких, у нас сейчас с полдюжины свидетелей, что все мы трое водочку жрем на даче в компании легкомысленных девочек… Дешево и сердито. Буль-буль. Был человек, и нет человека.

Маевский издал неописуемый звук, инстинктивно попробовал вырваться, но Шварц держал крепко.

— Это — смертоубийственный вариант, — сказал Смолин. — На случай, если мы все же решим не пачкаться мокрухой, есть второй вариант, без трупов, зато, пожалуй, гораздо более жуткий… Один звонок… — Он двумя пальцами достал телефон из нагрудного кармана джинсовой куртки, повертел его и спрятал обратно. — Один звонок — и уже через пару минут в районное УВД прибежит девочка, вся в слезах, в одежонке порванной, кинет заяву, что буквально вот только что некий гражданин Маевский ее изнасиловать пытался прямо у себя на дому. Ты ж один живешь, козел, квартирку сроду на сигнализацию не ставил. Пока мы сюда ехали, хатку твою аккуратно отмычкой вскрыли и под кровать девочкину заколку кинули, пару пуговиц от блузочки, еще всякие мелочи… Алиби у тебя конечно же не имеется. Мы, все трое, ежели что, будем категорически отрицать, что ты в это время с нами общался под ясной луной. И закроют тебя в камеру, когда еще полночь не пробьет. Летягин тебя, может, и вытащит — но когда это еще будет. День другой на нарах прокантуешься.

Глыба охотно подхватил:

— А в камере таких, как ты, на дух не переносят. Рачком установят и очко раздолбают в самоварную трубу. Вынесут тебя оттуда с драной задницей… Ты меня слушай, я на нарах чалился, еще когда твои папка с мамкой решали, мастерить тебя или в презике в мусорное ведро выкинуть… Точно тебе говорю, очко порвут качественно…

— Ты его слушай, — серьезно сказал Смолин. — Он дело знает. Девочка молоденькая, из приличной семьи, умница, красавица, спортсменка, разве что не комсомолка, на первом курсе универа… Есть у меня такая девочка для деликатных поручений, современный ребенок, за хорошие бабки и не такое устроит…

Шварц загоготал:

— В общем, при любом раскладе жопу тебе зашивать будут долго… Стукач поганый, сука…

Смолин безмятежно продолжал:

— И наконец, третий вариант, самый, можно сказать, бескровный, но для тебя, скотина, пожалуй, самый и убийственный. Не буду я тебя ни мочить, ни подставлять. Всего-навсего завтра же пущу эту информацию в народ. Благо это не клевета, а доподлинная правда. Расскажу, как я решил тебя проверить, и чем дело кончилось. Последствия представляешь? Пальцем тебя никто не тронет, даже в харю не плюнут… но ни один нормальный человек больше с тобой не будет вести никаких дел, тем более что от тебя и допрежь особой прибыли не было, так, по мелочам… Сам понимаешь, новость эта моментально разлетится не только по Шантарску, но и по всей сети. Ну и куда ты после этого? Когда вся система и все клиенты будут знать, что ты — стукачок? Пыль с диплома сдуешь и пойдешь в школу детишек таблице умножения учить? А куда ж еще? Но ты ж, козлина, на бюджетную копеечку жить не сможешь, ты на нее и не жил никогда… — он произнес небрежно. — Отпусти его, Шварц, куда он, паскуда, денется… В сопки рванет — я девочке тут же звякну… И дома его уже ждать будут товарищи в сером…

Шварц отпустил пленника, отступил на шажок, отряхивая руки. Глыба, по-прежнему поигрывая выкидухой, предложил:

— Ну, давай, дерни в чащобу. Чтоб я тебя поймал и обрезание сделал не хуже, чем в синагоге…

С первого взгляда было ясно, что разоблаченный стукачок бежать, равно как и сопротивляться иным образом, не намерен. Пребывает сейчас в полуразобранном состоянии, ноги едва держат, колотун бьет…

Ничего похожего на жалость Смолин не чувствовал: ну разумеется, принудили-запугали-приневолили, как же иначе… но после того, как этот приневоленный тебя пытался сдать на нары, сочувствовать его нелегкой судьбине как-то не тянет. Всех гнули, да не все гнулись…

— И последний вариант, — сказал Смолин жестко. — Все обойдется. Все забудем… на определенных условиях. Ты, конечно, поначалу ломался, как школьница перед азербайджанцем: не хочу, не буду, сроду этого не делала…

— Дядя Вася! — вскрикнул Маевский. — Ты бы знал, как там прессовали…

Переглянувшись с Глыбой, Смолин искренне расхохотался.

— Да ну? — дурашливо воскликнул он. — Прессовали? Ужас какой! Знаю, милый, знаю не понаслышке… А у этого дядьки, — он кивнул на Глыбу, — судимостей и допросов и вовсе… Как блох на барбоске… Только отчего-то не скурвились…

— Да вы б знали…

— Брось, — поморщился Смолин. — Плавали — знаем… Ну конечно, мальчика из интеллигентной семьи, отроду не привлекавшегося, даже в армии не служившего, они колонули, как сухое полено… Пресс-хатой со злобными козлодерами пугали, ага? Живописно повествовали, как тяжко жить на зоне, где такого, как ты, моментально под нижние нары определят? Да ладно, избавь от подробностей, я прекрасно могу представить эту картинку…

— Ну а что мне было делать? — огрызнулся Маевский.

— Действительно, — сказал Смолин. — Ну что тут делать? Только лишь ссучиваться… Знаешь, в чем твоя беда? Ты ремесло себе выбрал не по зубам. Нормальный антиквар всегда должен быть психологически готов к тому, что его станут мотать, — и держаться соответственно. Гнут только тех, кто готов прогнуться, старая житейская истина…

— Д-дядя Вася! — чуть ли не рыдающим голосом воззвал Маевский. — Я же… они же… вынудили!

— Ясен пень, — сказал Смолин. — Не такая уж ты паскуда, чтобы добровольно в стукачи записываться… Ну и что? Что это меняет? Я ведь мог, не приведи господи, из-за тебя и всерьез сесть… Ты меня десять лет знаешь. Я добрый? Я гуманный? Я подлости прощаю?

— Мочить его, конечно, не стоит, — раздумчиво произнес Шварц. — А вот в СИЗО определить, чтоб его там опетушили — будет самое то. И моральное удовлетворение получим, и от стукача избавимся…

— Мужики…

— Мужики пашенку пашут, — хмуро сказал Смолин. — Ладно, слушай внимательно, козлина. Хочешь, чтобы я тебя простил? Хочешь, чтобы ничего как бы и не было? Ух ты, как закивал — голова вот-вот отвалится… Ну вот тебе приговор благородного сообщества. Жить нормально будешь, если станешь ходить по струночке. Киваем снова… Хватит, смотреть страшно. А ходить по струночке означает в том числе, что дяде Васе ты будешь исповедоваться, как не всякий попу согласится… Усек?

— Дядя Вася, да я…

— Не суетись, — сказал Смолин. — Значит, они тебя стращали, кололи и прессовали, пока ты не потек… Что ты им выложил, мурлин мурло без бюста?

— Ну это…

Смолин жестко усмехнулся:

— Другими словами, все, что знал про всех? Ага? Предположим, не так уж и много ты знал, однако за десять лет в бизнесе кое-чего да нахватался, по зернышку…

Он в темпе попытался прикинуть, что этот индивидуум мог слить: ну, в конце концов, ничего такого уж жуткого, так, мелочовка недоказуемая, в нашем деле сплошь и рядом если не пойман за руку сразу, то доказать уже ничего нельзя. Не смертельно. Подумаешь, еще пара бумажек в дела оперативного учета — а оно у Смолина и так, надо полагать, с кирпич толщиной.

— Вову Багдасаряна тоже ты сдал? — сумрачно спросил Смолин.

— Вот тут уж нет! Откуда бы я знал про его дела за Уралом? Мы же с ним особо не контачим, ну, покупал я пару раз у него рыжики…

«Не врет, — великодушно констатировал Смолин. — Багдасарян и в самом деле с этим шибздиком практически не водился. Кто-то другой должен был Вову заложить, гораздо более информированный… Как в анекдоте: и я знаю этого человека…»

— А ко мне, значит, особое внимание? — продолжал он.

— Ну не сказал бы… Просто он спит и видит, как бы кого-нибудь до суда довести…

— Летягин?

— А кто ж еще…

— Наполеоновские планы у человека… — хмыкнул Смолин. — Досуда, дотуда… И у тебя, значит, вредная инструкция: как только прослышишь нечто, дающее повод, докладывать со всем рвением?

— Ну…

— То есть — да? Чего шарахаешься? Бить не буду…

«Инструкция, значит, такая, — подумал Смолин, — учтем. Хорошая инструкция, если подумать, полезная…»

— Ладно, — сказал он почти мирно. — Живи себе дальше, дукат ты наш фирменный (Глыба, не сдержавшись, захохотал). Только… Ты человек где-то даже интеллигентный, если вспомнить папу с мамой, биографию и диплом. Книжки почитываешь. Следовательно, прекрасно должен помнить, что такое агент-двойник. Да?

— Ну да…

Смолин подошел к нему вплотную, положил руку на плечо и самую малость сдавил большим и указательным нужный мускул, отчего Маевский сгорбился, издал болезненный писк.

— Не ори, — сказал Смолин, поморщившись. — Я самую чуточку, для колорита… В общем так. Придется тебе, морда, вести натуральнейшую жизнь агента-двойника. Скрупулезно выполняешь обязанности, возложенные на тебя товарищем майором… но параллельно регулярно и без утаек рассказываешь мне, что ты ему слил, и о чем вы вообще говорили. Только при строжайшем выполнении этого условия все для тебя обойдется. Если будешь вилять, и я узнаю — лучше б тебе и на свет не родиться.

— Дядя Вася, будь уверен…

— Смотри, — сказал Смолин. — Только не вздумай ненароком своему менту признаться, что я тебя расколол. Меня за это даже на рубль не оштрафуют — по какой статье, интересно? А вот тебе будет только хуже. Летягин — кто угодно, только не дурак. И как только узнает, что мы тебя раскололи, моментально поймет, что толку от тебя как от агента больше не будет ни на копейку. И выкинет он тебя, как использованную резинку, и останешься ты один на один с нами, а чем все это может кончиться, я тебе уже подробно изложил, и повторяться не буду… Оно тебе надо?

— Да честное слово…

— Ты мне еще землю есть начни, — фыркнул Смолин. — Не надо мне жутких клятв и честных пионерских. — Он заглянул в глаза собеседника и сказал проникновенно: — Ты, главное, накрепко себе вбей в голову: заложить меня, рассказать про сегодняшнее — себе дороже. Обманывать меня — себе дороже. А так ты будешь жить относительно спокойно и по-прежнему зашибать кое-какие денежки…

— А если что, лично перо в организм суну, — сказал Глыба, держа выкидушку двумя пальцами. — Мне вообще начихать, я человек вольный, сегодня здесь, а завтра за тридевять земель…

— Да ладно, — сказал Смолин. — Человек умный, пединститут кончал, понимает, что к чему… Не самоубийца, чай… Вы погуляйте пока вдоль ручейка, оба, когда-то еще доведется побывать на природе… — Он распахнул заднюю дверцу машины, сел и поманил Маевского. — Садись, дипломированный. Ты мне сейчас подробно расскажешь, о чем тебя спрашивали и тогда, и потом… Я тебе, может, и буду наводящие вопросы задавать, но пока что мне гораздо более интересно подробный монолог послушать. Ну давай, поработай язычком, как хорошая миньетчица…

Глава седьмая ВПЕРЕД, В ЕВРОПУ!

Хороший антиквар — это в первую очередь и искусный дипломат. И не только с покупателями: даже с теми из коллег по ремеслу, кого ненавидишь, а то и откровенно презираешь, следует всегда сохранять ровные, мнимо-дружеские отношения. И потому что таков уж наш веселый бизнес: вполне может оказаться в один прекрасный момент, что именно твой давний неприятель станет источником нешуточной выгоды, мало ли какие случаются сделки. Ну, а взаимные пакости — это уже для души, они обычно проводятся изощреннейшим образом, в несколько ходов, и на дальнейшие отношения внешне не влияют…

А посему Смолин, направляясь в славный магазин «Раритет», еще за десять метров от крылечка вид принял не только простодушный, но и предельно доброжелательный — теперь в нем за километр можно было распознать лучшего друга хозяина, явившегося исключительно за тем, чтобы оказать услугу старому приятелю, порасспрошать, не нужна ли помощь и поддержка, одним словом, кунака, пришедшего к кунаку… Плохим лицедеям в антикварке делать нечего, господа мои. С тротуара, как говорится, не спихнут, но процветания не дождетесь…

Нате вам! Навстречу Смолину двигался вальяжный, осанистый благообразный господин Яриков, московская стильная штучка, Кока, он же Кака, кому как больше нравится. С превеликим удовольствием Смолин по-простонародному заехал бы ему в торец, однако, как легко догадаться, на его лице эта нехитрая мысль никак не отразилась, наоборот, он раскланялся вполне светски:

— Мое почтение!

— Какие люди! — столь же светски ответил милостивым наклонением головы столичный гость. — Чем ваша эпопея кончилась, Василий Яковлевич? Говорят, к вам тоже… цеплялись?

— Отбились, — сказал Смолин с жизнерадостной улыбкой. — Мы, евреи, всегда выкрутимся… Исторически обусловлено.

— Черт знает что. У нас в столице был случай, когда заставили в музее кремневые пистолеты семнадцатого века засверливать — ну, понятно, натуральное гангстерское оружие…

— Да уж, — с неподдельным чувством сказал Смолин.

История, он доподлинно знал, была реальная.

— Нет ли чего интересного на примете?

— Как вам сказать… — ответил Смолин с должной толикой осторожности, на которую в их бизнесе обижаться не полагалось. — Замаячил один отставной морской волк, есть хорошие вещи, кое-что мне по деньгам, но есть и совершенно неподъемное.

Он прекрасно видел, как в Кокиных глазах зажглась характерная алчность. Отставные морские волки в их ремесле считались добычей лакомой. Сплошь и рядом могли приволочь из дальних странствий нечто уникальное — причем туземный продавец, порой случалось, и сам не представлял ценности вещички, которую за смешные деньги впарил заезжему европейцу. Примеров хватает, достаточно вспомнить, как Митя Шубников надыбал старенькую вдову капитана дальнего плавания и в числе прочего стал обладателем сразу трех гавайских королевских орденов, за которые серьезные коллекционеры готовы платить чуть ли не золотом по весу. Ордена, как удалось установить, капитан еще в шестидесятые приобрел за уморительные центы у филиппинского барахольщика — просто так, по блажи, красивые показались цацки. Ох, и поимел с них Митя — ордена к тому же были редких разновидностей…

— Тропинку, конечно, не покажете? — с тонкой, понимающей улыбкой осведомился Кока.

— Как знать, — сказал Смолин. — Сниму сливки, может, и покажу.

— Процентик? Готов…

— Да нет, — сказал Смолин. — Выгоднее взять будущей необременительной услугой в столице…

— Бога ради. Всегда готов.

Смолин весело подумал: что приключилось бы с этим лощеным хорьком, узнай он, что у собеседника покоятся в заначке сразу семь подлинных, родных яиц Фаберже? Яиц Последней Пасхи императора? То-то корежило бы… Интересно, на что мог бы пойти этот субъект ради такого куша?

— Звоните, ежели что.

— Непременно, — кивнул Смолин. — Как там Слава?

Кока печально улыбнулся, понизил голос:

— Ну, не вполне… Однако могло быть и хуже.

Смолин покивал с понимающим видом, они раскланялись и разошлись, как в море корабли.

Справа от входа высились стеклянные витрины. Смолин прошел мимо, не удостоив и взгляда их содержимое — уж посвященные-то прекрасно знали, откуда выпархивают во множестве там представленные уникальные знаки белых армий, редкие монеты и прочая, прости господи, галантерея. Качественно выполнены, отрицать нельзя — но с подлинными рядом не лежали (хотя и продаются, как доподлинные). Не в одиночестве Маэстро обитает на просторах нашей родины — да вдобавок поляки нынче шлепают означенные раритеты, как на конвейере…

Покупателей оказалось немного — две дамочки, явно иногородние туристки (не покупатели, а поглазеть) разглядывали витрину с элфэзэшками шестидесятых годов, с провинциальной непосредственностью ужасаясь четырехзначным ценам и вспоминая наперебой, сколько такого копеечного добра они переколотили в детстве. Да еще торчал у стенда с копеечными советскими монетками, навалом лежавшими в картонных коробочках, старый хрен невероятно интеллигентного облика, с видом крутого знатока ворошил юбилейные рубли, на иные зачем-то даже в маленькую лупу таращился.

Натуральная блондинка Вероника при виде Смолина ослепительно улыбнулась. Смолин ей улыбнулся с ненаигранной симпатией. Веронику он всерьез уважал, талантливая была девочка: на вид стопроцентная кукла Барби без единой извилины и наивнейшими глазами, а в действительности умнейшее и циническое создание, с одинаковым мастерством и приобретет уникум за червончик у лопуха-сдатчика, и впарит фуфло, глазом не моргнув, и просто заставит раскошелиться случайного «кошелька» на что-нибудь жутко дорогое, пусть даже и подлинное, но особой антикварной ценности не имеющее. Собственно, она порой на себе магазин и вытягивала, пока Врубель странствовал в иных реальностях в компании зеленого пресмыкающегося…

С немым вопросом во взоре Смолин показал через плечо большим пальцем — туда, где меж высоченными старыми буфетами таилась не сразу и заметная узенькая дверца.

Вероника поджала губки:

— В вертикали. Пока что…

— Никого?

— Никого.

— Тогда я пошел… — сказал Смолин.

Бочком-бочком протиснулся меж добротно отреставрированными буфетами, без стука распахнул дверь и оказался в обширном кабинете. Как всегда у антикваров водится, здесь было в сто раз интереснее, чем в торговом зале, куда далеко не все выставляют. Витрина со знаками и наградами Третьего рейха (каковые на виду держать законом запрещено), куча икон, серебро, интересные картины, а если вон в том шкафу в углу покопаться, то и холоднячок кое-какой отыщется…

Завидев Смолина, Врубель взмыл из-за стола, раскинул руки и издал приветственный рев, после чего рухнул назад в кресло, заметно пошатываясь. В хорошей кондиции пребывал, сразу видно: бумаги сдвинуты кучей на правую сторону стола, а перед хозяином почти опорожненная бутылка коньяка, надо полагать, не первая сегодня и уж определенно не последняя. Закуска, естественно, скуднейшая, как оно обычно и бывает.

— Васька пришел! — возопил Врубель. — Уважаю Ваську! На весь этот долбаный город нас двое серьезных антикваров, я да ты, да мы с тобой…

— Уж это точно, Врубель, — серьезно сказал Смолин, присаживаясь. — Все остальные супротив нас, что плотник супротив столяра, если не сказать хуже…

— Выпьешь?

— С удовольствием, — сказал Смолин. — Я без машины сегодня, настроение поганое, отчего ж не выпить…

Схватив пузатую антикварную стопку, Врубель щедро наплескал в нее коньяку по самые края. Одним махом опрокинув содержимое в рот, Смолин присмотрелся, выбрал на блюдце нетронутый ломтик ветчины и быстренько его сжевал. Он умышленно приперся сюда пешком — знал, что Врубель в загуле, а значит, добрую половину мозгов (если не больше) отключил напрочь. И пьяные с ним посиделки для пользы дела послужат…

Врубель брякнул на стол увесистый нагрудный знак:

— Что скажешь?

Серебро явное, скорее литой, чем чеканный, дубовые листья, немаленький венок, череп, кинжал, пронзающий клубок змей… За борьбу с партизанами, Третий рейх — но что касаемо подлинности…

— А вот хрен его знает, Врубель, — сказал Смолин именно то, что думал. — Ничего с ним не понятно. С одной стороны, исполнение поганейшее, с другой, во всех серьезных каталогах уточняется, что под конец войны блямбы эти делались именно что в паскуднейшем исполнении… Был у меня такой однажды. И тот, кто мне его продавал, за подлинность не ручался, и я, продавая потом, ничего не гарантировал… Хрен его маму знает.

— Вот и я так думаю, — глубокомысленно заключил Врубель. — Ну что там? Парнишку своего отмазал?

— Да вроде.

— Мусора, падлы… Хорошо, что меня не было, а то бы тоже под раздачу попал…

— Повезло тебе, — сказал Смолин с видом крайнего простодушия. — Ваше благородие, госпожа удача…

— А я вообще везучий… — Врубель вдруг надолго замер в странной позе, словно мучительно припоминал что-то, потом дернулся, расплылся в загадочной улыбке, воздел указательный палец. — Забыл совсем еще одну штуку тебе показать… Вещь уникальная, возьмешь, не прогадаешь!

Пошатываясь, он поднялся на ноги, сделал два шага в угол, присел на корточки и сдернул порыжевший брезент с чего-то длинного. Выпрямился, держа в руке изрядной длины кремневое ружье, продемонстрировал его Смолину. Смолин взял его, осмотрел: точно, кремневка, увесистая такая бандура.

— Вторая половина восемнадцатого! — гордо возвестил Врубель. — Германия, там написано, клеймы стоят… Только тебе — за сто пятьдесят штук. Бери, наварить можно нешуточно…

Смолин разглядывал штуковину с непроницаемым лицом. Ничего не скажешь, сделано качественно: темное дерево приклада и ложи определенно имеет несовременный вид, лаком не сверкает, боже упаси, коричневая краска, полное впечатление, выцвела и пошоркалась за двести пятьдесят лет. Металл отличнейшим образом заделан под старину: тут вам и вроде бы следы коррозии, тщательно убранной осторожной чисткой, курок и полка никак не выглядят изготовленными на конвейере, ручной работой старинного кузнеца могут показаться. Клейма и надписи в меру застарены…

И все же это было полное и законченное фуфло. Ружьишки эти — и многое другое, огнестрел и холодняк — давненько уж мастерили в Испании, качественно оформляя под старину. Правда, как честные люди (хотя дело тут наверняка не в честности, а в нежелании напороться на строгие европейские законы касаемо торговли подделками под видом подлинников) изготовители эти мушкеты за антикварные и не выдавали, продавали, как искусные копии, о чем и в прилагаемых сертификатах писали. И стоили эти вещички соответственно — несоразмерно с той ценой, которую заломил Врубель. Короче говоря, нечто вроде бутафорского холодняка, которым «Каравелла» набита.

Самое смешное: Врубель, вполне может оказаться, не пытался сейчас Смолина вульгарно кинуть, а искренне полагал, что и впрямь имеет дело с раритетом. Очень может быть. Не силен наш Врубель в старом оружии, как и во многом другом, зато самомнения выше крыши, крутым знатоком себя полагает. Сколько уж раз впаривали ему подобное фуфло за приличные деньги… И как давным-давно известно, ему просто бесполезно объяснять истинное положение дел: ни за что не поверит, будет твердить, что вещь старая, уникальная, и хают ее исключительно ради того, чтобы цены сбить…

Поэтому Смолин, чтобы не ввязываться в совершенно бесплодную дискуссию, старательно изобразил на лице самое горестное сожаление, покачал головой:

— В ближайший месяц не потяну. С деньгами засада, все вбухал в товар, а прихода никакого…

— Ну ладно, — Врубель уложил «раритет» на место, прикрыл его брезентом и вернулся к столу. — Я тебе чего звонил? Есть серьезная идея, Вася. Давай по одной…

Он расплескал по стопкам, взял свою, но, вот удивительно, не торопился осушать. Сидел и разглядывал Смолина с видом таинственным и важным. Вообще-то в трезвом виде несостоявшийся художник выглядел крайне импозантно: красивая шевелюра с редкой проседью, аккуратно подстриженная бородка, всегда в костюмчике и при галстучке — законченная творческая личность, пробы негде ставить. Увы, впадая в очередной запой, Врубель импозантность терял — растрепанный, бородка всклокочена, несмотря на костюмчик-галстук, вид законченного ханыги…

— Есть идея, — значительно повторил Врубель, наконец-то закинув в рот коньяк. — Новая общественная организация. Шантарская гильдия антикваров… ну, может, и не гильдия, как-то это не по-русски… союз там, объединение…

— Банда, — охотно подсказал Смолин.

А Врубель вскинулся с нешуточной обидой:

— Вася, не дури! Я серьезно. У всех есть союзы: писателей, журналистов, архитекторов, художников… Будет союз антикваров. В первую очередь потому, что так будет легче отбиваться от всяких придурков типа этого майора… Взносы, утвержденный устав, статус, почетные члены, и все такое…

— Значки нагрудные, — серьезно сказал Смолин.

— Тоже можно. Но это дело десятое. Главное, будет серьезная и авторитетная общественная организация… в Москве уже что-то подобное имеется, и не только там… Сам подумай, когда тебя труднее сожрать: когда ты сам по себе, или ты член солидного союза, который членов в обиду не дает? Да что там далеко ходить — взять хорошего адвоката на постоянную зарплату, пусть в случае чего глотки рвет… Как в сказке: прутья по одному и дитё сломает, а целый веник хрен одолеешь… Мне эта идея давненько в голову пришла, да руки не доходили…

Смолин помалкивал. Строго говоря, идея эта еще года три назад первому пришла в голову ему самому — абсолютно так, как Врубель сейчас излагал, и адвокат на жалованье предусматривался, и многое другое. Действительно, скопом, как известно из народной мудрости, и батьку бить легче.

Он даже предпринял в то время кое-какие телодвижения, пытаясь собрать народ в некое подобие профсоюза, гильдии… но усилия предпринимал откровенно вялые, да и народ антикварный отнесся к идее с прохладцей. Все до одного говорили, что задумка отличная, что назрело, накипело, давно пора… Вот только как-то незаметно всякие разговоры сходили на нет, не говоря уж о конкретных шагах. Специфика ремесла, знаете ли. Всякий российский антиквар — индивидуалист по природе, это вам не забугорье, где норовят сбиться в гильдии абсолютно все, от собачьих парикмахеров и официантов, до уличных торговцев мороженым и проституток. На словах весь шантарский антикварный бомонд был «за», на деле же всякий (и Смолин в том числе, что греха таить) полагал, что обойдется и так. Жареный петух в темечко все же не клюет убойно, бизнес не рушится, а потому жалко убивать время на всевозможные гильдии…

— Никакого ущерба, зато сплошные выгоды, тебе не кажется? — продолжал Врубель воодушевленно. — Я, между прочим, устав уже набросал начерно, вот, держи… — он извлек из ящика стола файлик с несколькими аккуратно распечатанными на принтере листочками убористого текста, сунул Смолину. — Вот, посмотри потом внимательно.

— Я и сейчас могу, — сказал Смолин. — Бегло… Так… президент гильдии антикваров… почему — президент?

— Для солидности.

— Логично… — проворчал Смолин. — Членские взносы… ну, это резон, юристу платить и все такое прочее… а что это за Дом антиквара?

— О-о-о! — Врубель воздел палец. — Это, Васюта, краеугольный камень, так сказать… Согласись, неавантажно выглядит гильдия, если у нее нет резиденции? Есть же у нас Дом творчества? Все союзы там сидят, уютное здание в центре, чин-чином… Вот и я хочу устроить Дом антиквара. Уютный особнячок в центре города…

— Врубель… — Смолин покачал головой, непроизвольно поморщился. — Ну что за утопии? Какой у нас нынче год на дворе? Кто тебе особнячок в центре города отдаст?

Перегнувшись к нему через стол, богемно пренебрегая тем, что полосатый галстук оказался в блюдце томатной жижицы из-под рыбьих консервов, Врубель так и впился в него загадочно-ликующим взглядом:

— А если будет особнячок, Вась? Если дело железное? Я тебе чем угодно поручусь… У меня связи, сам знаешь, среди покупателей кого только нет… Будет домик в центре, Васенька! Руку на отсечение! Респектабельная резиденция, в холле блондинка в мини, охранник в галстуке, все, как у людей… — Вывеска солидная… — Он провел в воздухе горизонтальную черту большим и указательным пальцами, растопырив их насколько мог. — В дореволюционном стиле, со старой орфографией…

— А зачем нам, собственно, резиденция? — пожал плечами Смолин.

— Идем дальше… — ухмыльнулся Врубель. — Мы в этот Дом стягиваем все магазины. Все. Места хватит…

— У тебя что, и конкретное здание есть на примете?

— Не сбивай, потом… — отмахнулся Врубель. — Короче, туда мы стягиваем все магазины. Притом, что места хватит — затея не самая дурная. Все равно мы, все пятеро, располагаемся почти что на пятачке в центре города, всего-то где-то на паре квадратных километров разбросаны…

— Это если Ремеза не считать.

— Да не придирайся ты к деталям! Кто и когда Ремеза считал? Киоскер… Согласись?

— Ну, в общем, да.

— Вот видишь. Мы пятеро все равно на пятачке. А теперь представь, пять магазинов в Доме антиквара… Собственно, все пойдет по-старому, как работали, так и будем работать. Только будет гораздо легче общаться: не придется, как теперь, при срочной необходимости созваниваться, съезжаться… Вышел в коридор, зашел ко мне… ну, или я к тебе… Что думаешь?

— Непривычно как-то, — сказал Смолин чистую правду.

— Привыкнешь. Жить надо не по-совковому, а по-европейски. Что мы с тобой видели в заграницах? Целые кварталы лавочек, торговые дома… Вот и у нас будет Дом антиквара. В центре города, в хорошем месте, ЦУМ рядом, туристов и бездельников полны улицы… Мы ж все время жалуемся, что приходится для настоящего клиента задние комнатки держать… а там можно заранее спланировать целые залы: зал общего доступа, для лохов и случайный, VIP-зал… Расходы будут, конечно, но не особенно тяжелые, мы тут кое-что просчитывали…

— Мы?

— Я ж не один все это кручу, — сказал Врубель. — Командочка подбирается. Я ж тебе не зря упоминал про почетное членство. Можно забабахать нечто вроде клуба — каминная для джентльменов, лекции для узкого круга, закрытые выставки… Да тут можно такое устроить, что миллионеры ломиться начнут… Между прочим, Леша Маевский обеими руками за, да и Фокин с Демидовым серьезно отнеслись. Один ты у нас остался неохваченным…

Смолин усмехнулся:

— Ну я ж один на льдине…

— Да брось ты эти зоновские приколы! — с досадой воскликнул Врубель. — Я ж не требую от тебя с ножом у горла завтра же вступать. Ты все это обдумай как следует, прикинь выгоды… при отсутствии убытков… Но имей в виду, дело сдвинулось. Вот это, — он показал на файлик, — уже в администрации, там изучают, всерьез отнеслись… В рамках развития культуры в области… Особенно если учесть, что денежек бюджетных мы не просим, да вдобавок совершенно безвозмездно готовы культурку в области развивать с полным нашим усердием… В Заксобрание уже бумаги пошли…

— Через Анжерова? — небрежно поинтересовался Смолин.

— А что? Эдик — мужик обязательный, сам в теме… И помимо него найдется кому словечко замолвить… В общем, дело вполне реальное, никаких тебе утопий. Ты, главное, подумай на досуге убедишься, что толковая идея…

— А президентом-то кому быть? — спросил Смолин все так же небрежно, вроде бы и не глядя в глаза собеседнику.

С Врубелем произошла явственная метаморфоза: он замолчал, скорчил загадочную гримасу — но сейчас, когда он был изрядно поддавши, все попытки улыбаться тонко, загадочно, дипломатично как-то не удавались. Все лежало на поверхности и прочитывалось легко — двадцать лет друг друга знаем, чего там, вечно этот амбициозный алкаш рвался быть номером первым, персоною стать, возглавлять и рулить, значительность свою демонстрировать. Вот так, значит. Президент Шантарской гильдии антикваров господин Тарабрин. А что, звучит. Вообще-то идея не самая дурацкая, даже в той части, что предусматривает собрать все магазины в центр города…

— С президентом решим, — сказал Врубель наконец, по-прежнему корча гримасы, явно представлявшиеся ему загадочными улыбками. — Демократично решим, главное — дело до конца довести… Ну, что скажешь?

— Тут думать надо, — ответил Смолин.

— Но в принципе-то?

— В принципе — идея толковая. Гильдия, особняк, президент и адвокат на жалованьи — это и в самом деле респектабельно, Врубель. В другую плоскость переводит… Ты, может, и Коку…

— А что? Подвязки у него в Москве неплохие. Вот, кстати! Ежели гильдией — будет легче и со столицами работать. Сейчас мы поодиночке туда мотаемся, частным образом, а вот в качестве гильдии… И отношение к тебе другое, и возможностей больше. Скажешь, нет?

— Ну что ты, — сказал Смолин. — Есть в этом своя сермяга…

— А то! За успех предприятия?

Врубель взял бутылку, обнаружил, что она пустехонька, полез под стол — но и там, судя по характерному звяканью пустой тары, со спиртным обстояло ахово.

— Ты посиди пока, — сказал Врубель, кое-как затянув узел перепачканного галстука, выбравшись из-за стола. — Я сейчас сбегаю на уголок… Ты ж пить будешь?

— Да пожалуй, — кивнул Смолин.

— Сиди, я мигом…

Он улетучился, громко хлопнув узенькой дверью. Смолин закурил, задумчиво глядя на заваленный бумагами стол — многовато что-то бумаг, отроду их тут столько не валялось…

Встал, прошелся вдоль стен, рассеянно озирая иконы, потемневшие картины, хотя и старые, но явно принадлежавшие кисти не самых кошерных живописцев. Ага, вот эту лампадку надо будет у него сторговать, когда вернется, отдаст за умеренные деньги — а есть покупатель, который вдвое отвалит… Стоп!

Он сделал шаг назад, вернулся к столу и попытался понять, что зацепило его внимание. Не пустая бутылка же, не убогая закуска… а потемневший портсигарчик интереса не представляет, скучный, хотя и дореволюционное серебро, цена пять штук рублями… Ага!

Косясь на дверь, он нагнулся, присмотрелся к печатному тексту — лист наполовину торчал нижней частью из вороха себе подобных. Те же аккуратные некрупные строчки, на принтере отпечатанные…

Все так же поглядывая искоса на дверь, прислушиваясь, не раздадутся ли шаги в проходе меж двумя великанскими буфетами, Смолин решительно, без малейших укоров совести снял верхнюю половину бумажной груды, положил ее рядом, вытянул тот самый лист. Все шантарские антиквары сплошь и рядом оставляли коллег по ремеслу в одиночестве в своих задних комнатушках — ясно, что чужого никто не присвоит, ничего в карман не сунет, в их тесном кругу крысятников не имеется, интриганы есть, неприятных типов хватает, но вот воровать у своих — такого не бывает.

Но кто сказал, что в падлу покопаться в бумагах на чужом столе? Ведь Смолин их не ворует, просто любопытствует — особенно в столь непростой ситуации…

Так-так-так… Надо полагать, копия этого документика как раз и странствует по администрации и Заксобранию… Все, как и говорил Врубель: гильдия антикваров, общественное объединение… в рамках развития культуры края… взаимодействие с комитетом по культуре и творческими союзами… безвозмездная лекционная деятельность и другие виды… в целях приобщения населения… и прочие широковещательные, пафосные фразы, коими в таких вот случаях всегда прикрываются печальники о благе народном, о просвещении его, темного… но, в общем, примерно так и надо лапшу на уши вешать, если хочешь от властей что-то поиметь…

Ага! Юридический адрес!

С поразившим его самого спокойствием Смолин несколько раз перечитал последнюю строчку. Юридический адрес новоявленной гильдии. Шантарск, Кутеванова, двадцать семь.

Он и сам не смог бы определить толком, какие чувства испытывает, но знал, что надо всем господствовала ярость — холодная, рассудочная, не туманящая сознание, наоборот, делавшая голову ясной. Корсиканская, ага…

Это был адрес «Рапиры». Того самого особнячка, который чуть ли не десять лет занимали воспитанники Шевалье. Кутеванова, двадцать семь, ну какая тут может быть ошибка?

В коридоре послышались шаги. Когда узенькая дверь приоткрылась, Смолин уже сидел, развалясь, в антикварном кресле из бывшего особняка купца Прибылова (пока не отреставрированного качественно, так что использовал его Врубель утилитарно), покуривал, пуская дым в потолок, а кипа бумаг на столе была скрупулезнейшим образом приведена в первоначальное положение. Комар носа не подточит.

Это оказалась Вероника, одним взглядом оценила ситуацию на столе, печально поджала уголки губ:

— Ну да, надолго…

— Не я это начал… — развел Смолин руками.

— Да я ничего… — сказала Вероника с грустной покорностью судьбе. — Просто закрываться пора. Вы ж гораздо трезвее будете, Яковлич? Поможете ему потом на сигнализацию поставить? А то, как в прошлый раз, нараспашку оставит…

— Конечно, — сказал Смолин. — И в такси посажу непременно… Так что, Вероника, гильдия, говорите, грядет?

Вероника серьезно сказала:

— По-моему, только на пользу пойдет… Ну, я пошла? Я там повесила «Закрыто», но вы пока поглядывайте?

— Конечно, — сказал Смолин.

Она вышла, оставив дверь приоткрытой. Смолин мгновенно убрал с лица вежливую улыбку, зло выдохнул воздух сквозь зубы. Вероникины каблучки простучали к выходу, слышно было, как закрывается входная дверь. Никакого риска запороться не было — Врубеля будет слышно издали. А потому Смолин без малейших моральных терзаний принялся аккуратненько ворошить бумаги на столе.

…Не без труда упаковав почти бесчувственного Врубеля на заднее сиденье, Смолин сунул таксисту в руку клочок бумаги с адресом, купюру. Уточнил:

— Набери код двадцать пятой квартиры, жена сама затащит.

— Да уж не мне возиться… проворчал шофер и захлопнул дверцу.

Машина отъехала. Глядя ей вслед, Смолин представил, как по прямой несется реактивный снарядик, как впечатывается в заднее стекло, и тачка разбрызгивается огненными лохмотьями… впрочем, нет, безвинный водила не при делах…

Он отошел к соседней машине, с водителем коей уже договорился, плюхнулся на сиденье и распорядился:

— Поехали. Только сначала тормозни во-он у того киоска. Я посошок возьму…

Он не был пьян, так, относительно. Выпил гораздо меньше Врубеля, благо тот и внимания не обращал на такую диспропорцию, озабоченный собственной глоткой. А сейчас душа горела. Обычно Смолин в жизни бы не опустился до того, чтобы покупать невесть что в уличном ларьке, но теперь…

Вернувшись с плоской бутылочкой якобы армянского коньяка — судя по цене, произведенного все же не из технарика, а из водки с чайком, но уж никак, понятно, не в Ереване — открутил пробку, присосался. Помотал головой: ну ладно, все же не технарь…

— Случилось что? — поинтересовался водитель.

— Да так. Мелкие неприятности, — отрезал Смолин тоном, враз отметавшим любые поползновения на беседу. Водила понял правильно и умолк.

Смолин отхлебнул еще гадости. По-прежнему оставалась только ярость — холодная, рассудочная.

Не бывает таких совпадений. В гипотезу, уже практически сложившуюся в его голове, укладывалось абсолютно все. Абсолютно. И патологическая тяга Врубеля стать самым крутым антикварным паханом в Шантарске — на что у него не имелось, между нами говоря, никаких оснований. И все наезды, предпринятые долбаным майором. И все остальное…

Врубель, Анжеров, Кока… вполне может оказаться, кто-то еще. Гильдия, мать ее за ногу. Прекрасный инструмент для того, чтобы поставить собранных в кучу шантарских антикваров под контроль: все постоянные покупатели будут приходить в одно место, все продавцы и сдатчики — аналогично. Конечно, оказавшись в «колхозе» на Кутеванова, всякий может крутить делишки и на стороне — но это будет гораздо труднее, чем теперь. Человечек вроде Вероники, у которой не голова, а компьютер, без особого труда очень быстро оседлает торговлю — мягко, ненавязчиво, пользуясь вынужденным отсутствием хозяев других магазинчиков, другими удобными случаями.

Но не в том даже дело. Документы, где юридическим адресом запроектированной гильдии значился особнячок «Рапиры», ушли в администрацию и Заксобрание, судя по проставленным датам, месяц с лишним назад. Хотя Шевалье, пребывая в здравом уме и твердой памяти, в жизни не отдал бы дом прытким свежеиспеченным «гильдейцам». Отсюда вытекает…

Смолин невольно скрипнул зубами от ненависти. Вряд ли то, что произошло с Шевалье, было результатом трудов Врубеля: все же не тот человеческий типаж, есть вещи, на которые Врубель в жизни не решится.

А вот Анжеров, пожалуй что, может. Абсолютно не отягощен моральным кодексом и прочими ненужными эмоциями. К тому же катастрофически обнищал и хочет вновь забогатеть. Учитывая, сколько лет он был продажной шкурой господ местных олигархов, в каких грязных комбинациях участвовал… Этот может. Да и Кока, очень даже запросто. Поскольку уже нет никаких сомнений, что за попыткой потрясти Бедрыгину стоял именно Анжеров (а то и не он один), кое-какое представление о его деловой хватке и привычках уже имеется плюс ко всему прошлому. Разница только в том, что старушку не били кастетом по голове, всего-навсего дури в чаек сыпанули… от которой она, между прочим, свободно могла и окочуриться, но вряд ли это наших друзей волновало…

Прямых доказательств, конечно, нет — но нам ведь не в суд идти. Косвенных накопилось столько, что ошибки быть не может. Тесная, сплоченная бандочка задумала подгрести под себя всю шантарскую антикварку — не гнушаясь ничем. И не только шантарскую — к ним в руки при удаче попадут многочисленные связи и тропиночки, все к ним в руки попадет. Предположим, Врубель тут не самый главный, никак не мозг и не мотор — давно уже ясно, что вульгарно спился Врубель, мозги протравил, деградировал… но его еще долго смогут компаньоны держать в качестве зицпредседателя, представительской фигуры… Вполне вероятно, что он искренне уверен, будто он всем и рулит…

А ведь дела-то скверные, подумал Смолин вполне трезво. Тут не единоличная самодеятельность спившегося Врубеля — тут команда. Целеустремленная, твердо намеренная выиграть… и, как наглядно свидетельствуют два трупа, готовая на все. А значит, к происходящему следует отнестись крайне серьезно, иначе и с тобой запросто произойдет то ли несчастный случай, то ли нападение оставшихся неизвестными наркоманов-гопстопников…

Нет, никакой ошибки. Главное доказательство — это то, что они указали юридическим адресом координаты «Рапиры». А все остальное, пусть и косвенное, но ложится идеально, как кусочки грамотно собранного паззла. Воевать придется, вот что. Не из каких-то там романтических побуждений, не из простой мести, а просто потому, что другого выхода не остается. Либо идти к этой шушере в послушные шестерки, либо получить по башке в темном переулке, либо…

Вот именно. Либо обыграть. Благо противник все же никак не может быть отнесен к серьезным. По большому счету — маргиналы, аутсайдеры, шпана…

Смолина захлестывала злость, и он старался ей не поддаваться. Мать твою, ведь даже в самые криминальные времена шантарская антикварка как-то ухитрилась пройти по досточке меж всевозможных «крыш». Специфика ремесла, знаете ли. Дело не только в том, что к ним ходили за покупками влиятельные люди в погонах и без, способные в два счета снести любую крышу так, что от нее и шифера не осталось бы. Другие тоже делали покупочки, и немалые. Пятнадцать лет прошло, а до сих пор приятно вспомнить, как однажды к Смолину в магазин завалилась пара дурных бычков с распальцовкой, намеренная крышевать по полной — и нос к носу столкнулась не то что со своим бригадиром, а, выражаясь на итальянский манер, «капо дель капи», выбиравшего супружнице подарок. Та еще была немая сцена, всех рэкетиров как Фома хреном смел.

Вот то-то. Те безумные времена пережили — так что же, поддадимся кучке козлов? Хрен дождутся…

Расплатившись с водителем, Смолин чуточку нетвердой походкой направился к калитке под веселое Катькино тявканье. Закрыл ее за собой, урезонивая Катьку грозным цыканьем, направился к крыльцу.

Остановился, присмотрелся. Сказал вслух:

— Эт-то что такое?

Сделал два шага до стены, нажал выключатель, и во дворе ярко вспыхнули три мощных лампы. Точно, у Катьки на боку краснело немаленькое пятно, жидкость уже подсохла, стянула кудряшки.

— Ты где это? — озабоченно спросил Смолин, присел на корточки. — Где тебя угораздило?

Катька завалилась за бок, выставив пузо. Бесцеремонно повернув ее набок, Смолин потрогал пятно, послюнил пальцы, сильно потер слипшуюся шерсть, понюхал. Слава богу, на кровь это нисколечко не походило, припахивало краской и выглядело, как подсохшая краска. Вот только у Смолина никакой краски в хозяйстве не имелось, ни красной, ни любой другой, так что во дворе Катька никак вымазаться не могла.

Дверь приоткрылась, выглянул Глыба, уставился исподлобья, и в руке у него блеснул топор. Так, сказал себе Смолин. Интересно девки пляшут…

Ухватив Катьку за ошейник, он не без труда запихнул ее в вольер, накинул щеколду и громко спросил, повернувшись к крыльцу:

— Что, опять без меня тут сюрпризы?

Глыба со стуком поставил топор в угол, спустился по лестнице и молча поманил Смолина пальцем. Смолин двинулся за ним.

— Вон пятно, — сказал Глыба. — И второе…

Теперь, когда лампы горели, легко удалось рассмотреть на кирпичной стене меж двумя окнами два огромных пятна, начавших сползать вниз потеками. Краска тоже красная.

— На кухне я сидел, — сказал Глыба сумрачно. — Вдруг в стену — шлеп! Шлеп! И что-то еще щелкнуло. Выхожу, а от ворот тачка сорвалась… И у сучки пятно на боку. Я думал, пальнули, потом присмотрелся — нет, краска…

Пожалуй что, никакой загадки тут не было. Руку на отсечение, кто-то мягко и ненавязчиво, без малейшего материального ущерба намекнул, что в собаку вместо пейнтбольного шарика могут и боевым патроном пальнуть, а во двор кинуть пару бутылок с коктейлем Молотова — и не в стену, а в окна…

— Инга где? — спросил Смолин.

— Где ей быть. Дома сидит. Слушай, это, по-моему, означает…

— Сам знаю, — сказал Смолин. — Не пальцем делан.

— Ага, предупреждает кто-то…

— Вот что, Глыба, — сказал Смолин тихонько. — Ты взрослый, сам прикидывай. Очень похоже, будет маленькая войнушка. Получить по башке можно всерьез и качественно. Нужно ли тебе у меня обитать в столь непростых исторических условиях…

— Гонишь?

— Одурел? — сказал Смолин. — И не подумаю я тебя гнать. Просто у меня неуютно становится…

— Не шурши, Червонец, — сказал Глыба бесстрастно. — Напугали ежика голой сракой… Коли уж ты меня приютил, я при шухере не свинчу… Может, кого… урезонить?

Он вроде и не изменился в лице, страшных рож не строил, но сейчас на Смолина смотрел зверь — битый и жеваный жизнью на грешной земле в течение доброй полусотни лет. Глядя в это лицо, Смолин окончательно поверил старым барачным рассказам украдкой — ни один следак этого в жизни не доказал, да теперь уж и не докажет, но за Глыбой, шептались достойные доверия люди, все же числятся жмуры, и хорошо, если пара-тройка…

— Одну лямку тянем, Червонец, — сказал Глыба без всяких ненужных эмоций. — Если что, говори, кого щекотнуть… Я ж не гимназистка.

— Щекотку отставить, — сказал Смолин. Подумал и добавил. — Пока что… Самое страшное оружие, Глыба — человеческий мозг. Потому что все остальное вторично. Скажешь, нет?

— Да пожалуй что…

— То-то, — сказал Смолин. — Как там у нас старшина выражался в киноклассике? Война — это не просто кто кого перешлепает, война — это кто кого передумает. Так-то…

Глава восьмая ДУШЕПРИКАЗЧИК

Молодой человек интеллигентного вида, в модных очках, крайне похожий на этакого аспиранта новой формации (каковой он, очень может оказаться, и был) держал свою находку двумя пальцами за кончик проводка, озирая ее и брезгливо, и с неким удивлением.

— Просто каменный век какой-то, — сказал он чуть растерянно.

Второй, столь же молодой, но без очков (однако тоже выглядевший довольно интеллигентно), как раз складывал в элегантный серебристый чемоданчик свои причиндалы. Встретившись с обоими взглядом, он тоже улыбнулся и пожал плечами с видом неподражаемого презрения.

Ну да, конечно, обоим не было и тридцати. К другим технологиям привыкли, вундеркинды. А что до Смолина… Он хмыкнул:

— Дай бог памяти, я в девяностом с такой штукой сталкивался.

— Я и говорю, каменный век…

— Но ведь работает? То есть…

— Ну да, я ее загасил, — сказал молодой человек в очках. — Но батарейка была рабочая, еще недели две продержалась бы. И все равно… — ухмыляясь вовсе уж брезгливо, он положил черную штучку на стол. — Гроб с музыкой… Ладно, мы закончили. Вот вам гарантия…

Он протянул печатный листок с грифом и эмблемой. Смолин внимательно его прочитал, благо текста было немного: фирма ручается, что на проверенном по просьбе заказчика объекте не имеется средств технического прослушивания и подсматривания… что на данный день и время гарантирует… «Нормально, — подумал Смолин. — Серьезные ребята». — Счет, пожалуйста.

Сумму Смолин конечно же знал заранее — но все равно, грустно покривившись, сказал:

— Ого…

— Профессионализм и качество денег стоят, — сообщил молодой человек банальную истину.

— Да я понимаю, — сказал Смолин. — Просто с деньгами следует расставаться, тоскуя и стеная, так оно легче как-то… Вот, пожалуйста.

— Звоните, если что…

И оба молодых человека улетучились вместе со своей хитрой аппаратурой, оставив Смолина в одиночестве. Он сел за стол в кабинете Шевалье, взял черную штучку, повертел меж пальцев. Черный пластмассовый брусочек длиной с зажигалку и толщиной с две, из одного торца торчит проводочек в черной изоляции, не длиннее сантиметра. Каменный век, конечно. По сравнению с новомодными крохотульками, к коим, конечно же, привыкли эти ребятки. И тем не менее штука эффективная: в радиусе до ста метров можно слушать все, о чем в комнате говорят, с помощью прозаического транзистора. Нужно только знать, на какую частоту настроиться. Сел в машине, включил — и мотай на ус…

Вот именно, девяностый год. Тогда Врубель еще не расплевался с родным Союзом художников и не покинул его ради антикварного бизнеса. Наоборот, по уши погряз в тамошних интригах. И, дабы быть в курсе замыслов коллег по ремеслу (какие-то у них там собрания, заседания шли, власть и посты перераспределяли), украдкой положил на высокий шкаф именно этого типа микрофон. И узнал немало для себя полезного — о чем сам тогда же Смолину рассказывал и техническое чудо демонстрировал… ну, быть может, и не этот самый экземплярчик, однако вышедший, несомненно, из мастерской того же умельца. Покойный Сема Калитин с бывшего радиозавода их в свое время клепал, как пирожки. Золотые руки были у человека, и мозги вроде бы имелись, но вот поди ж ты, романов начитался и стал играть в промышленного шпиона на полную катушку, хоть и предупреждали его умные люди. Неизвестно — и слава богу — во что он такое влез, но обнаружился он в девяносто втором, километрах в двадцати ниже по течению Шантары в полном соответствии со старыми виршами: «Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца…» А ведь говорили олуху: у нас не Чикаго, у нас гораздо хуже, клепай и продавай, а сам не лезь…

Да, Врубель и девяностые. Можно, конечно, сослаться на совпадение, — не один мешок этих прибамбасов налудил Сема, — но не многовато ли совпадений? Когда совпадений слишком много, это и не совпадения вовсе…

Значит, Шевалье слушали. А поскольку жучок обнаружился лишь в одной из трех комнат немаленькой «сталинки», можно, пожалуй что, выдвинуть и такую гипотезу: некто отправил к Шевалье переговорщика, а сам сидел в машине, очень может быть тут же, у подъезда, слушал в оба уха, потому что сам, допустим, не хотел светиться во всем этом деле… Ну, в конце концов все эти версии и не нужны уже…

Он взял со стола бумагу и неизвестно зачем еще раз внимательно перечел недлинную записку от Шевалье, датированную началом прошлого месяца.

«Базиль! Обдумавши все старательно, прихожу к выводу, что лучшей персоны на роль душеприказчика не подберешь. Ты чертовски подходишь. Инструкции простые: не заморачиваясь романтикой и прочими благоглупостями, продай все, по хорошей цене, а пистоли и луидоры — на счет «Рапиры». Если захочешь что-то на память, ради бога. «Avansez, nes tombez ha».

Среди достоинств Смолина знания французского никогда не числилось, но эту фразочку он от Шевалье слышал раз несколько. Будь здоров и не падай. Не самое глупое изречение, господа…

Ну, прикинем. Записка эта написана всего днем позже, чем было по всей форме составлено завещание, согласно коему единственным наследником Шевалье становился гражданин Смолин В. Я. Интересно, на него уже тогда начали давить, и он понял, что дело серьезное? Или просто, как предусмотрительный человек без близких родственников, задумался о будущем? А впрочем, какая теперь разница…

Откинувшись на спинку кресла, упекая дым в потолок, Смолин разглядывал большую застекленную фотографию, висевшую аккурат напротив. Цветная фотография (должно быть, качественная американская пленка), но сразу ясно, что сделана она десятилетия назад, — даже если не обращать внимания на лица. Ну а ежели обратить…

Трое на фоне редколесья, все в светло-зеленой форме без знаков различия, с громадными пистолетами на поясах. Слева — молодой белозубый негр, самый высокий из троицы, самый из них веселый, уперевший руки в боки. В центре, конечно же, Шевалье, каким он был лет сорок с лишним назад. А справа…

Тот самый легендарный деятель, чьи берет и борода известны сейчас всему миру — увы, исключительно благодаря усилиям циничных козлов, превративших эту физиономию в раскрученный коммерческий брэнд… Че Гевара, конечно.

И надпись, занявшая весь нижний правый угол фотографии. «Компаньеро Контратьеф» — это еще можно понять, а вот остальное Смолин понять не мог по причине совершеннейшего незнакомства с наречием Дон Кихота. И размашистая подпись Че. Шестьдесят третий.

Смолин вдруг обрушился в прошлое, в свое безмятежное пионерское детство, когда жизнь была прекрасна и удивительна, когда трещали барабаны и заливались горны, а из репродуктора рвалось:

Куба, любовь моя! Остров зари багровой… Слышишь чеканный шаг? Это идут барбудос…

«Шестьдесят третий год, — подумал Смолин, охваченный некой угрюмой, тяжелой тоской. — Мы были сопляки, мы во все это верили… а Пашка, дурак, вздумал вдруг, кривляясь, проблеять неведомо кем пущенную пародию на эту песню:

Слышишь собачий лай? Это идут барбоски. Ты поскорее в кусты удирай… Слышишь собачий лай?

«Мы его побили, — вспомнил Смолин. — Мы его побили дружно и качественно, хотели сорвать пионерский галстук, но Пашка убежал, хныча и разбрызгивая красные сопли, и никому потом никогда не пожаловался, хотя ябеда-корябеда была та еще… Мы были искренни в той ярости… и, пожалуй что, не следует над ней смеяться, потому что, как ни прикидывай, эти кубинские бородатые парни были совсем не то, что нынешние долбаные террористы. И детства своего пионерского пронзительно жаль в первую очередь оттого, что мы тогда были счастливы непонятным и невозможным сегодня счастьем, мы жили в лучшей на свете стране в самое лучшее время… ну, главное, мы в это верили, и точка…

Нет уж, — подумал он уверенно, — фотография в продажу не пойдет. Перебьются».

Он был не сентиментален, ничуть. Он просто-напросто собирался себе оставить, коли уж имел на то право, фотографию с Че и еще одну штуку — эту по соображениям вовсе уж не ностальгическим.

Выйдя в гостиную, он подошел к стене, и не обращая внимания на прочий холодняк, украшавший ее в превеликом множестве, уверенно снял с крючка шпагу в черных ножнах, обнажил, крест-накрест махнул клинком, размашисто и умело — и дважды шумно прогудел рассекаемый воздух.

На вид — сущая безделушка, игрушка этакая весом всего-то в четыреста граммов. А на деле — смертельное в умелой руке оружие, способное в секунду отправить человека к праотцам или куда ему там ближе.

Шпага королевских гвардейцев Карла X, последнего Бурбона на французском троне: недлинное трехгранное лезвие со скупой гравировкой, прямо-таки игрушечный эфес с увенчанными короной тремя бурбонскими лилиями на щитке. Легонькая, изящная безделушка вроде бы, но достаточно сильной руке сделать выпад — и у любого богатыря, если оплошает, моментально высунется из спины добрые полметра окровавленного острого железа…

Стиснув губы, с застывшим лицом, заложив левую руку за спину, сделал несколько выпадов, проворно отступил, ударил сбоку. Он не забавлялся сейчас — и в самом деле представлял перед собой живого человека… Вот только никак не мог определиться насчет лица. Много там было лиц, в тумане — и ни одна рожа, если рассудить, недостойна благородной схватки на гвардейских клинках…

Вложил шпагу в ножны, вернулся в кабинет, наугад выдвинул ящик стола. Награды в коробочках, награды в твердых пластиковых конвертиках, награды, лежавшие просто так, кучкой. Красная Звезда… юбилейки… «За отвагу»… это, конечно же, кубинские… а это Тунис, значит, Шевалье и там отметился… Египет, конечно, зеленая ленточка, Садат с Гамалем… говорят, когда наших спецов выводили, у трапа самолета стоял абориген с мешком и вручал ее каждому, непринужденно из мешка вынимая, и наши к ней относились пренебрежительно… что ж, похоже, единственная из многочисленных, не снабженная застежкой, Шевалье ее явно никогда не надевал… А это что? А это, признаемся честно, даже старому антикварному волку неизвестные регалии, понятно только по символике, что военные… Ладно, разберемся.

Ну что же, все это, вместе взятое, стоит немало, поскольку с документами Шевалье, как и Смолин, совершенно не был сентиментален, не видел никакого смысла в том, чтобы кто-то после его смерти — кто?! — все эти награды вечерами перебирал почтительно, затуманенно глядя вдаль… и уж конечно, он ни за что не согласился бы устроить в «Рапире» уголок собственной боевой славы. Иначе четко оговорил бы нечто подобное в последнем послании Смолину. Уж обязательно. Нормальный рациональный подход: продать все подороже, а деньги пустить на «Рапиру». Вот и продадим как можно дороже, постараемся, а если присовокупить ко всему находящемуся в квартире саму квартиру, трехкомнатную «сталинку» в центре, получится совсем неплохо. Мы, спецы…

Звонок залился певучей трелью совершенно неожиданно. В первый миг Смолин даже вздрогнул, выругал себя, но тут же подумал, что стыдиться тут нечего: жизнь в последнее время пошла такая, что вздрагивать при резком звонке в дверь или шагах за спиной вроде как бы уже и не позорно…

Шевалье никогда не был законченным романтиком, а потому глазок в двери у него имелся. Смолин, припав глазом к окулярчику, тут же потянулся отпирать дверь.

На лестничной площадке стояли трое: майор Горобец, все в том же сером кительке с планочками, и двое в цивильном — один Смолину заочно знаком, другой незнакомый вовсе, но вид у всех троих одинаково специфический. Как говорится, погоны подразумеваются.

Все трое смотрели на него насупленно и хмуро — что было не удивительно, в общем. Смолин пропустил их в квартиру, тщательно запер дверь и первым направился в кабинет.

— Значит, вы теперь, как это… душеприказчик? — спросил настороженно тот, совершенно незнакомый.

— Я вообще-то единственный наследник, — сказал Смолин хмуро. — Но, по сути, вы правы, именно что душеприказчик…

— А можно, простите, узнать… — произнес заочно знакомый.

— Детали? — усмехнулся Смолин. — Да бога ради. Детали, собственно говоря, незатейливые…

Он протянул заочно знакомому письмо Шевалье и сидел с безучастным видом, пока тот читал сам и давал ознакомиться другим.

— И что вы намерены… — заочно знакомый снова оборвал фразу на половине.

— Да именно то, что мне предписано, — сказал Смолин без выражения. — Именно то и именно так. А что, есть мысль назначить какую-нибудь контрольную комиссию? Чтобы я, делец бездушный, себе в карман чего подороже не смахнул?

— Ну что вы так уж, Василий Яковлевич…

Смолин улыбнулся одними лицевыми мускулами:

— Но ведь теоретическая-то возможность допускается?

Заочно знакомый глянул ему в глаза:

— Василий Яковлевич, вы ж умный мужик, говорят… Мы ничего такого не хотим сказать… Просто вы все ж — человек посторонний…

Смолин негромко хмыкнул:

— Когда я познакомился с Шевалье, никого из вас наверняка и близко еще не было…

— Не в том дело, — сказал совершенно незнакомый, глядя ему в глаза с каким-то детским заносчивым упрямством. — Вы все же — не «Рапира».

— Да, я понимаю, — сказал Смолин с легкой улыбкой. — «Рапира» — это… Это черт знает что такое — «Рапира»…

— Не иронизируйте над этим, — сказал незнакомый весьма даже жестко.

«А все-таки Шевалье стоило бы памятник поставить, — подумал Смолин с явным уважением. — Сколько он за эти годы правильных парней воспитал… Проколы бывали, конечно, и неудачи тоже, но все же общий итог… Общий итог внушает уважение. Еще и оттого, что сам я — совсем другого склада человек. Ну да, не дешевил, не подличал, не предавал — но ежели зрить в корень, ловкий торгаш и не более того, а вот Шевалье и в самом деле воспитал немало правильных парней… А я вот в жизни никого не воспитал, надо же…»

— Я не иронизирую, — сказал Смолин. — Я просто-напросто не люблю, когда в отношении меня пусть даже теоретически выдвигаются… версии. Давайте я тут же вам все это, — он сделал широкий жест двумя руками, — передам из рук в руки? Договор дарения, трали-вали… Распоряжайтесь как знаете.

Горобец тут же вмешался:

— Нет уж. Если сэнсэй хотел, чтобы именно вы… Вы извините, если что, Василий Яковлевич. У всех нервы. История больно уж…

— Мерзкая, — кивнул Смолин серьезно.

— Загадочная, — поправил Горобец.

— Да нет, — сказал Смолин. — Именно что мерзкая.

— Вы что-то знаете?

— Прав был царь Соломон, — сказал Смолин. — Во многом знании многие печали… Не будем, ребята, тянуть кота за яйца. Ну конечно, пару процентов я оставляю на случайности, я же не господь бог и не великий сыщик. Но процентов-то на девяносто в чем-то я уверен. Я не знаю, кто его убил. Но, кажется, знаю, зачем. История банальнейшая, в общем: нашлась компашка, которая захотела заграбастать себе под офис здание «Рапиры». Нет среди них никого серьезного — людишки, если присмотреться, мелочь во всех смыслах… но от этого, сами понимаете, не легче. Потому что мелочь не обязательно труслива и крови порой не боится… Добром Шевалье домик ни за что бы не отдал… а силком отобрать при нем, живом, было бы затруднительно. Вот и…

Он замолчал, окинул троицу внимательным взглядом. Что ж, он с самого начала оценил их совершенно правильно: они не торопились с вопросами, они не вскакивали с мест и не выкрикивали всякие дурацкие реплики в стиле бразильской мелодрамы. Они просто сидели молча с такими лицами, что Смолин кое-кому не завидовал…

— Вы уверены? — спросил заочно знакомый.

— Уверен, — сказал Смолин. — Я не знаю, кто убил, но, кажется, знаю практически наперечет всех, кто затеял. Ну, может, есть еще один-два игрока, но это опять-таки детали… Один крохотный, но существенный нюанс: доказательств нет ни малейших. Ни малейших, честное слово. А потому ни одной фамилии и ни одного эпизода вы от меня, пардон, не услышите. Или вы настолько юные и наивные, что полагаете, будто подобных ситуаций не бывает? Когда все лежит на поверхности и имена известны наперечет, а предъявить ничего невозможно?

Он намеренно сделал долгую паузу — но они молчали, все трое. Не были они ни юными, ни наивными. Прошло много времени, прежде чем совершенно незнакомый промолвил тихо:

— А может все же…

— Нет, — сказал Смолин. — «Ни малейших» — это и означает «ни малейших». Их не прищучить, никого. А вот здания вы можете в самом скором времени лишиться… — он поднял ладонь. — Вот только не надо вот этого… Щеки надувать не надо, ребята. Вы, конечно, взовьетесь сейчас орлами и будете кричать, что не допустите, костьми ляжете, и вообще… Да? Давайте побудем взрослыми. Мы все не пацаны, а жизнь нынче сложная и жестокая. «Рапира» — это, как выражался герой у классиков, очень бла-ародно, но есть еще и се ля ви… Положа руку на сердце, фигурой был один Шевалье, а все прочие никак не фигуры, в том числе и я. Ну да, в Шантарске там и сям сыщется масса хороших людей, прошедших «Рапиру», иные занимают кой-какие посты… именно что кой-какие. Никак не те, с которых можно что-то затормозить и блокировать. Остается митинг у администрации устраивать, петиции сочинять… вы сами-то к этому серьезно относитесь, а?

— Но можно же что-то сделать… — сказал смутно знакомый.

— Боюсь, ничего нельзя сделать, — сказал Смолин. — Я специально озадачивал своего адвоката, а он у меня прохвост, каких мало… в хорошем смысле. Так вот, он с ходу, не особенно и напрягаясь, выложил четыре законных схемы, по которым вас могут недельки через две выпнуть на улицу. Законных. Четыре. Подозреваю, что их может оказаться и больше. Уж поверьте на слово. Я в этой истории — лицо заинтересованное. Не буду, уж простите великодушно, углубляться в детали, но меня прессует, очень похоже, та же компашка и по тому же делу… а прогибаться я решительно не намерен. В жизни раком не вставал и не встану.

— Нет, но можно попытаться… — не унимался смутно знакомый.

— Вы где работаете? — вкрадчиво спросил Смолин.

— Ну…

— Да ладно, — усмехнулся Смолин. — Вас зовут Олег… Ровдугин, Радугин…

— Ролдугин.

— Ага, Ролдугин. Вы из ФСБ… вроде бы еще майор, да?

— Да.

— Вот именно, — сказал Смолин. — Майор. И товарищ Горобец тоже майор… а вы, кстати?

Совершенно незнакомый поднял голову:

— Космынин, МЧС. Подполковник.

— Вот то-то, — сказал Смолин. — В смысле — увы. Майоры, подполковники, один и вовсе рядовой запаса, то бишь я… Можете где-нибудь накопать генералов? Хороших, больших генералов? Губернатора бы нам еще, крупняков парочку, шантарских, а еще лучше столичных… Найдется у вас? Судя по вашим лицам и молчанию, нет надежды… Майорами нам ничего не остановить, в том числе с фээсбэшными. Вы уж поверьте на слово, что все так и обстоит, как я говорю.

— Ну а делать-то что? — тихо спросил Горобец. Если ничего нельзя сделать, зачем вы нам все это говорите? А, Василий Яковлевич? Ладно, давайте считать, что я вам верю. Кого попало сэнсэй не взял бы в душеприказчики… Ну а делать-то что?

— Есть тут один нюанс… — сказал Смолин. — Законным образом сделать ничего нельзя. Исключительно грязными методами… но тут, собственно, появляется второй нюанс. Вы все — люди при погонах и при должностях. Вам, ребятки, нельзя… — он ухмыльнулся широко, невесело. — Да вы и не сумеете. Вы просто не умеете. Не так вас Шевалье воспитал. А вот ваш покорный слуга — другое дело. Конечно, на кровь я не пойду никогда. Но когда против меня играет грязными методами грязная сволочь… которая к тому же крови как раз не боится… В общем, я ручонки запачкать не боюсь, если что. И кое-что умею… Вот только без вашей помощи мне все же не обойтись. Подмогаете?

Он обвел собеседников внимательным, цепким взглядом. Улыбнулся про себя: ну конечно же, в них моментально взяли верх инстинкты служивых людей, к тому же воспитанных знавшим свое дело человеком. Настороженно они на Смолина уставились, не без явного подозрения. Кота в мешке покупать не хотели, боялись, чтобы их втемную не использовали неизвестно в каких делах… Что же, вполне здоровые рефлексы, других и ожидать не следовало.

— А в чем, собственно, помощь должна заключаться? — осторожно поинтересовался Ролдугин.

Смолин широко улыбнулся:

— Самое смешное — в том, чтобы соблюдать законы. Скрупулезно и бдительно. Не дать, скажем, рассыпать уже возбужденное уголовное дело… или проследить, чтобы дело не забыли возбудить, как кое-где у нас порой случается. Одним словом, играем в открытую. Я знаю, кто, знаю, зачем и почему. И постараюсь в самые сжатые сроки их прищучить… пока они не прижали меня. Я грязные штучки буду откапывать… но исключительно для того, чтобы сволочь получила свое. Грубо говоря, я буду подбрасывать кошелек Кирпичу в карман… это самая лучшая аналогия. Потому что иначе этих не остановить. У кого-нибудь есть возражения морального плана?

— А убийца? — почти сразу же спросил Ролдугин.

— Убийца… — задумчиво протянул Смолин. — Есть у меня подозрение, что на убийцу можно будет выйти в процессе. Когда проколются заказчики… Ну так что, я могу на вас рассчитывать? Или вам посовещаться нужно? Пожалуйста, я на площадке покурю…

Они переглянулись. Реплик не последовало. Ролдугин сказал решительно:

— Но если окажется, что вы…

Смолин сказал почти весело:

— Ну да. Если окажется, что я вас обманул и на самом деле решал с вашей помощью свои собственные дела, вы меня, по Андерсену, зажарите, ошпарите, задушите… и что там еще. Согласен заранее. Хоть с кашей ешьте… но ведь не придется. Правда, не придется. Такая уж игра. Я вам сейчас, не называя никаких имен, просто-напросто расскажу сказочку. Жил-был торгаш, без особых деловых способностей, но с пребольшими амбициями. Дрянь человек. И жил еще…

Глава девятая ВЫШЕЛ НЕМЕЦ ИЗ ТУМАНА…

Задумчиво шагая к машине безлюдной тенистой аллейкой, Смолин после короткого анализа ситуации решил, что все же добился определенных успехов. Некоторая настороженность у этих ребят не пропала, но лед, в общем, тронулся. Можно на них полагаться, если что — а полагаться, чует душа, в самом скором времени придется. Главное, они с лету поняли и согласились с той опасностью, которую Смолин им открыто озвучил: в «Рапире» слишком многое было замкнуто на Шевалье, Шевалье был Личность, а теперь… Можно ожидать возникновения группировок и борьбы за лидерство — не оттого, что одни будут хороши, а другие плохи, боже упаси, все иначе. Одни хотят идти к благородным целям своим путем, другие — вторым, третьи — третьим. Как показывает история человечества, частенько именно с такого расклада, а не плакатного противостояния «хороших-плохих» и начинается резня с дымами пожарищ до небес. Расколовшуюся на несколько группировок «Рапиру» сожрут вовсе уж быстро и беззастенчиво — хотя бы под предлогом наведения порядка и возврата к наследию Шевалье. Если вспомнить…

— Эгей!

Смолин резко остановился.

Метрах в пяти впереди, на безлюдной тихой аллейке, стоял человек, преграждая ему дорогу. Левой рукой он прижимал к лицу платок, так что видны были только глаза, а правой медленно поднимал пистолет — классический парабеллум, машинально отметил Смолин опытным глазом.

Не было ни страха, ни удивления, никаких других эмоций — совершеннейшая пустота в голове. И спина моментально стала мокрой… И в животе что-то противно, будто рвотный позыв, скукожилось.

Пистолет щелкнул едва слышно — но Смолин с нереальной четкостью слуха расслышал и запомнил этот щелчок. Человек проворно убрал оружие во внутренний карман легкого пиджака, отвел платок от лица, небрежно запихивая в карман, сделал два шага вперед и улыбнулся самым благожелательным образом.

Вот тут-то эмоции и обрушились, как кирпич на голову — несказанное облегчение, нешуточная ярость, все вместе. Мокрым от противного липкого пота был и затылок, не только спина. Выпустив сквозь зубы семиэтажную матерную конструкцию, Смолин сделал шаг вперед (со злостью отметив некоторую слабость в коленках), спросил недобро:

— Ты что, Митенька, умом поехал? За такие шуточки и в торец получить недолго…

И большим усилием воли сдержался — хотелось и в самом деле влепить в пятак с разворота.

Митя Журанков (многолетняя партийная кличка среди своих — Зондер) стоял, покачиваясь с пятки на носок, и никакого раскаяния на его роже не наблюдалось, наоборот, даже присутствовало некоторое удовлетворение. Светлоглазый крепкий блондин, на голову выше Смолина — этакий «характер нордический, истинный ариец», грязным бы сапогом его по роже…

— Точно, Зондер, так и по шее получить недолго, — сказал Смолин сварливо, уже остывая. Рубашка, впрочем, все так же липла к спине.

— Дядя Вася, — сказал Зондер без тени улыбки. — А будь пушечка настоящая? Убедился, чего стоит жизнь наша непутевая? Копейки одни…

Именно эта серьезность Смолину и не понравилась больше всего. Он присмотрелся — нет, Зондер был трезвехонек, он вообще пил мало и редко, а наркоты тем более сроду не употреблял.

— Остыл?

— Предположим, — сказал Смолин сердито. Шагнув вперед, Зондер совершенно дружески приобнял его за плечи и произнес весело:

— Ну давай тогда на лавочке посидим, потолкуем…

Не сопротивляясь нажиму довольно мускулистой конечности, Смолин сделал несколько шагов к лавочке, и они уселись бок о бок. Смолин вполне овладел собой, он это чувствовал, вернулся в обычное свое состояние зоркой настороженности, автоматом включавшейся в таких вот ситуациях. Нехорошая была ситуация, ага…

— Как там у классика, дядя Вася? — безмятежно продолжал Зондер. — Человек не просто смертен, а внезапно смертен… Подумай сам: вместо меня мог бы и урод с настоящей пушкой оказаться. Да запросто.

Смолин молчал — по той простой причине, что в иных ситуациях не разговор, а именно глухое молчание начинает собеседника раздражать, нервировать, он на ходу перечеркивает сложившиеся в голове планы, кое-какие преимущества теряет…

Краешком глаза наблюдая за соседом по лавочке, он убедился, что поступил правильно. Зондер был чуточку ошарашен, не того ждал, определенно…

Достав сигареты, Смолин преспокойно задымил, равнодушно уставясь куда-то в пространство. Преспокойно ждал… хотя нет, не так уж спокойно. Как любого, его неприятно изумляли давным-давно знакомые люди, внезапно начинавшие отчебучивать нечто совершенно им до того не свойственное. Ну, предположим, Зондер откровенный псих, каждая собака знает, но этаких дурацких шуток в жизни не откалывал… Неправильно это…

Лет на восемь моложе Смолина. Служил десантником в Афгане, откуда вернулся с парой медалей, парой контузий и определенно съехавшей крышей. В перестройку прибился к рэкетирам, но уже через пару лет с этим занятием завязал — по той простой причине, что оказался чересчур отмороженным и непредсказуемым даже для тогдашних шантарских братков, в массе своей ребятишек простых и незатейливых. По достоверным отзывам, к Зондеру порой боялись спиной поворачиваться — вовсе не потому, что он что-то такое говорил или делал, просто, как признавался гораздо позже Смолину один из этих парней, благополучно выбившихся в респектабельные, «смотришь на него и видишь, что извилины прочно перемкнуло». Что ж, люди такие вещи чуют нутром, нюхом, инстинктом, Смолин касаемо Зондера по себе знал.

Так и крутился с тех пор — то в крайне туманных бизнесах, то в частных охранных фирмах, не бедствовал, короче, и денежки у человека водились. Кличку получил за патологический прямо-таки интерес к любым предметам, связанным с Третьим рейхом — неважно, поварешка это, дешевый ширпотреб вроде «зольдбуха» и «смертного жетона», редкая награда, холодняк, петлица, значок. С одной стороны, благодаря своей страстишке, на утоление которой Зондер денег не жалел, он долгие годы был ценным клиентом всех без исключения шантарских антикваров, с другой… Денежки у него охотно брали и товаром снабжали исправно, отдавая предпочтение перед случайными, а вот общаться как-то не тянуло. Тяжел и неинтересен был в общении Зондер. Во-первых, любую беседу портил тем, что старался ее свести к предмету своей страсти (каковой предмет, надо отдать ему должное, знал великолепно). Во-вторых, хотя голоса никогда не повышал, не дерзил, не хамил, от него постоянно веяло теми самыми перемкнутыми извилинами, это даже случайные люди быстро просекали, не говоря уж о давних знакомых. Одним словом, своим он так и не стал, не получилось из него клубного «завсегдатая», потому что этого изо всех сил старались не допустить, и Смолин в том числе. Похоже, и сам Зондер давным-давно сообразил, что не упекают его за некую черту…

— Дядя Вася!

— Ну?

— Я же тебе говорю — человек внезапно смертен…

— Я уже слышал, — хладнокровно обронил Смолин. — Не спорю.

Ему все же приходилось делать над собой некоторое усилие, чтобы не отводить взгляда. Как любой нормальный человек, инстинктивно боялся съехавших — потому что они другие, неправильные, вне привычной логики жизни обитают. Этот тип ни разу никого пальцем не тронул, слова не сказал поперек, не оскорбил и не навредил, но тем не менее всем прекрасно известно, что он шиз законченный. А значит, не стоит нарываться и проверять, что будет, если однажды сойдет с катушек…

— Неправильно ты живешь, дядя Вася, — сказал Зондер вдруг.

Легко подавив естественное желание впечатать в торец, Смолин поинтересовался тихо:

— Это с чего же ты взял? И кто тебе поручил мою жизнь оценивать?

Всему есть свои пределы, знаете ли. Можно осторожничать, но и прогибаться не следует, особенно перед таким вот тихим параноиком… или кто он там согласно медицинской классификации есть.

— Ну ты не лезь в бутылку… Я ж тебе добра желаю.

— Очень мило, — сказал Смолин, старательно подыскивая подходящую интонацию, и не враждебную, и достаточно твердую. — Митя, а с чего это ты стал мне проповеди читать, загадки подсовывать? Шутки шутить идиотские?

«Ладно, — подумал он уже совершенно хладнокровно. — Если окончательно шифер пополз… психи, говорят, сильные невероятно, но ничего, отмахаемся. Добрый пинок по яйцам и на психов, знаете ли, действует в точности так, как на всех прочих. А пушечка его, как удалось заметить, все же анкетная, силуминовая копия. Есть у Зондера пара-тройка действующих стволов (времен рейха, естественно), но не похоже что-то, чтобы у него с собой был еще один пистоль, настоящий… Так что на задних лапках стоять не будем».

— А это не шутки, дядя Вася, — сказал Зондер серьезно. — Это, знаешь ли, наглядная демонстрация того, насколько внезапно человек смертен. Я с тобой поболтать пришел в воспитательных целях. Тебе же добра желая.

— Интересно, с какой стати…

— Дядя Вася, кончай бодягу толочь! — произнес Зондер резко, влепясь немигающим взглядом. — Ты меня на лагерный манер не забалтывай, ладно? Разговор у нас вполне конкретный, без умственных вихляний и рассусоливаний.

— Не вижу пока что-то конструктива.

— Будет конструктив, — кивнул Зондер. Наклонился к Смолину и сказал прямо-таки задушевно, доверительно, как брат родной. — Нельзя так себя вести, дядя Вася, в одиночку переть против коллектива, против сложившейся ситуации, против общей тенденции. — Сила — она ведь не в джоулях, а в коллективе…

— И это не конкретика, — сказал Смолин. На всякий случай он уже тщательно, быстро и умело прикинул, как будет бить и куда, если и в самом деле Зондер спятил окончательно и начнет вдруг дергаться.

Не понадобилось. Зондер улыбнулся прямо-таки безмятежно:

— Ну ладно, держи конкретику…

Он плавным движением перекинул из-за спины под мышку свою небольшую плоскую сумку. Смолин даже не встрепенулся: видел, что пушки там нет. Окажись в сумке пистолет, она мотнулась бы совершенно иначе, утяжеленная…

Зондер извлек стопочку печатных листов, освободил ее из прозрачного файлика и протянул Смолину:

— Самая конкретная конкретика, дядя Вася. Конкретнее некуда.

Листы были скреплены степлером в верхнем правом углу, и переворачивать их было поначалу несподручно. Зондер с готовностью принялся ему помогать, приговаривая:

— Учредительные документы… устав… все прочее…

Читать все целиком Смолин не собирался, он иногда выхватывал взглядом отдельные абзацы: действительно, вполне отточенные юридические формулировки, отличная казенщина… учредительные документы Шантарской гильдии антикваров, устав таковой, письма в инстанции, призывающие должным образом зарегистрировать в соответствии с… Даже на первый взгляд видно, что все тщательно проработано. И повсюду тот же самый юридический адрес: Кутеванова, двадцать семь. Кое-что из этого он успел просмотреть тогда у Врубеля в отсутствие хозяина, но это, без сомнений, полный пакет…

Председатель и правление… Кодекс чести антиквара, надо же… в целях пропаганды культуры и отечественной, а также зарубежной истории… лекционная деятельность… воспитание молодежи…

— Не напрягайся, — сказал Зондер. — Дома почитаешь как следует, это ж твой экземплярчик. Обрати внимание: вот здесь… — он ловко перелистнул до нужной страницы. — Вот здесь уже все расписались как учредители, только одна графа не заполнена — то бишь не имеется подписи В. Я. Смолина. Нужно будет подписать, дядя Вася, чтобы дело не тормозилось. И там, где письма в инстанции, одной твоей подписи не хватает. Вот тут… тут… и вот тут… Сам видишь, из-за тебя тормозится только. Дело большое, серьезное…

— Так, — сказал Смолин. — Председателем у нас, стало быть, Врубель… И ты у нас тоже есть, шестой по счету… В каком качестве, если не секрет, Митя?

— А там четко написано, потом почитаешь, — усмехнулся Зондер. — Популярно излагая — гильдия формируется из торговцев антиквариатом, а также искусствоведов, представителей общественности и народных избранников. Я, как легко догадаться, представитель общественности. Активист, можно сказать. Сочувствующий беспартийный, — он хохотнул. — Я к тебе завтра утречком подскочу, идет? Ты же не на квартире теперь, в особняке с красоткой? Наслышаны о переменах в семейной жизни, Шантарск — деревня маленькая… Позволь-ка.

Он забрал у Смолина листки, аккуратнейшим образом упаковав их в файлик и положил Смолину на колени. Глянул в глаза холодно и цепко:

— Ты ведь ранняя пташка, дядя Вася? Я к тебе часиков в девять утра подъеду — время поджимает, сроки горят, пора сдавать документы, пока ситуация благоприятствует…

— Не гони лошадей, — сказал Смолин. — Я, по-моему, ничего еще никому не обещал, если рассудить и прикинуть. И документики эти первый раз в жизни вижу.

— Вот и проштудируешь вечерком. От и до. Не станешь же отрицать, что дело полезное? Ты сам сколько лет твердил, что гильдия нам нужна позарез… Было дело?

— Было, — сказал Смолин бесстрастно.

— Ну вот, здесь тебе и гильдия на блюдечке.

— Ну а если я, предположим, в нее вступать не хочу? — спросил Смолин. — Ввиду изменившихся исторических обстоятельств?

— Это которых?

— Да просто изменившихся. Раньше считал, что гильдия нужна позарез, а потом передумал.

— Не надо, дядя Вася, — проникновенно сказал Зондер, уставясь холодными, прозрачными глазами. — Дело хорошее, нужное дело… все мы должны быть в коллективе, в одной лодке… Что же, из-за тебя теперь все бумаги переделывать? Столько труда угрохано… Сам подумай, как это будет выглядеть: все до единого в коллективе, один дядя Вася себя коллективу противопоставляет. Некрасиво как-то смотрится. Не поймут и не оценят.

— Да перебьюсь, — сказал Смолин с улыбочкой.

— Дядя Вася, не дури, — сказал Зондер, все так же глядя в глаза. — Не порть хорошее дело, душевно тебя прошу. Ты посиди вечерком, подумай, вспомни то и это, общую жизненную ситуацию прикинь, свои выгоды и возможные неприятности… Чреватое это занятие — себя коллективу противопоставлять, ох, чреватое. Многое ведь от твоей крутизны и не зависит… да и крутизна эта, знаешь ли… во многом чисто воображаемая.

Он говорил ровным голосом, без тени угрозы или неприязни, но в его прозрачных светлых глазах читалось такое, что Смолину стало чуточку неуютно, хотя рубашка давно уже высохла и не липла больше к телу.

— Ты, главное, все взвесь, — продолжал Зондер негромко. — И возможные выгоды, и возможные хлопоты. В жизни нашей все взаимосвязано, в один узелок закручено… В общем, я к тебе завтра подкачу утречком нагряну. А это тоже потом посмотри. Ну, ауфидерзеен, майне кляйне!

Он бросил поверх файлика толстый незаклеенный конверт из плотной бумаги, встал и, сделав Смолину ручкой, удалился по аллее — вразвалочку, ни разу не оглянувшись.

Смолин открыл конверт. Цветные фотографии Инги, которая явно и не подозревает о том, что ее снимают. И на каждом снимке где-то на уровне сердца пририсована небольшая мишень — аккуратно выведенные концентрические круги, крест-накрест перечеркнутые. Дом Смолина — опять-таки украшенный мишенью, на сей раз здоровенной, от цоколя до гребня крыши.

Аккуратно собрав фотографии в стопочку, тщательно ее подравняв, Смолин уложил их назад в конверт. Злости не было — некогда злиться, думать надо. Ну что ж, если и в самом деле по совету Зондера вспомнить то и это, недавние события, общую жизненную ситуацию…

Улик ни малейших — ни один суд не признает эти дурацкие мишеньки уликой, доказывающей некие противоправные намерения. Неизвестно кем сделанные снимки, неизвестно кем пририсованные мишени — дурацкая шутка, ага… Интонацию тоже к делу не подошьешь. Об интонации, как в старом анекдоте говорилось, и речи не было…

Хотя ситуация ясна как таблица умножения. И вот теперь-то ясно, кто мог двинуть Шевалье кастетом в затылок. Зондер — мог. Очень уж идеально мозаика складывается. Зондер — мог…

И Смолин с пронзительной ясностью понял, что времени у него нет совсем.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ВПЕРЕД, КОРСИКА! Глава первая ХОДЫ КРИВЫЕ РОЕТ ПОДЗЕМНЫЙ УМНЫЙ КРОТ…

Заметив издали изящную фигурку, Смолин притер машину к кромке, девушка проворно ее обежала со стороны капота и с большой сноровкой запрыгнула внутрь. Смолин сразу же тронул «паджерика» — поскольку неподалеку имелся знак насчет запрещения всех и всяческих остановок, а метрах в тридцати торчала машина гаишников.

— Ну и как мне это свидание расценивать? — поинтересовалась Яна медовым голоском. — Дядя Вася, неужели наконец решился?

— Мимо, — проворчал Смолин, выруливая в крайний правый.

— Ну, а может все-таки?

— Помолчи, прелестное создание, — сказал Смолин, вертя головой чуть ли не на триста шестьдесят градусов. — Обстановка вокруг сложная, не до глупостей…

— И за коленки хватать не будешь?

— Цыц…

— Совсем-совсем?

— Чадо, помолчи, я тебя умоляю, — серьезно сказал Смолин.

Девчонка примолкла. Непринужденно вытянула сигаретку из его лежавшей в лотке пачки, большим пальцем надавила прикуриватель.

— Не работает, — сказал Смолин, покосившись на нее. — Зажигалку возьми, под газетой…

Высмотрев подходящее местечко, он крутанул руль, ловко втиснул «паджерик» меж черным лаковым джипом и совершенно убитой «шестеркой». Выключил мотор, опустил до половины оба окна и откинулся на спинку. Хотя он смело мог себя причислить к старым циникам, все же нужно было сделать над собой определенное усилие, чтобы прямым текстом обсуждать такие вещи с юным обворожительным созданием. Пусть даже создание это — насквозь современный экземпляр, та еще оторва. «Поколение наше, — подумал он, — во многих отношениях невероятно старомодное все же, и трудно перестраиваться…»

Он тоже сунул в рот сигарету, обернулся к девушке и неспешно окинул ее взглядом, исполненным насквозь деловой хватки. Черт знает что выросло к девятнадцати годам в соседней квартире — бегал-бегал этакий заморыш с ножками-спичками и совершенно неинтересной мордашкой, а вот поди ж ты… Очаровательная блондиночка в черных брючках и белом топике, фигурка идеальная, полуобнаженный бюст идеальный, а главное — вид абсолютно невинный, этакая монашенка. Вот то-то и оно. На всех нормальных субъектов мужского пола действует убойно — но особенно взыграет ретивое у ровесника Смолина, склонного к тому же к охоте именно за такими вот едва распустившимися цветочками. «Должен клюнуть, сволочь, — подумал Смолин. — И не просто клюнет, зараза, в штаны кончит, если ее еще и приодеть чуток сексуальнее…»

Яна ответила на его пристальный взгляд улыбочкой, не вполне и гармонировавшей с обликом юного непорочного создания.

— Нет, правда, дядя Вася, — сказала она совершенно будничным тоном. — У тебя на меня стоит?

— Не вгоняй старика в краску.

— А серьезно? Ведь стоит…

— Ну, допустим.

— Не «допустим», а «точно».

— Ладно, — усмехнулся Смолин. — Точно. Довольна?

— Нет, — сказала Яна. — Это констатация факта и не более того. А мне нужны конкретные результаты. Дядя Вася, ну решайся ты наконец и бери меня в любовницы. Честное-пречестное, все уже умею. А еще я красивая и умная. Со мной приятно показаться в общественных местах, тебе завидовать будут. Если не веришь, что я настоящая Марья-Искусница, можно устроить тест-драйв, хоть сегодня. Прикинь еще раз: красавица, умница, из приличной семьи, наркотики не употребляю, пью мало, могу даже, если потребуешь, сугубую верность хранить на весь срок действия контракта. Меня бы вполне устроила штука баксов в месяц… ну и шмотки временами. Тебя ж это не разорит? Что ты так уставился?

— Бог ты мой, — сказал Смолин, не в силах сдержать ухмылку. — Тебя родители мясорубкой убили бы, если бы услышали сейчас… Интеллигентнейшие люди, кандидаты наук, на великих достижениях мировой культуры тебя воспитывали, в университет пристроили…

— Фига — пристроили. Я сама сдала. Говорю же, умница.

— Не цепляйся к частностям. Я не о том.

— Ага, — сказала Яна с нескрываемой иронией. — И чего добились на сегодняшний день интеллигентнейшие люди? Старую работу сохранили разве что, а не в сетевой маркетинг пошли… Дядя Вася, ну что ты, пардон, дуркуешь? Ты ж сам прекрасно понимаешь, что старые жизненные ценности медным тазом накрылись. И шнурки мои, хотя я к ним нешуточную симпатию испытываю, в нынешних реалиях не более чем бичева. И я такая же буду через энное количество годочков со своим пусть даже красным дипломом. Скажешь, можно все же хорошее место найти? Верю. А если карта не так ляжет? И придется до пенсии горбатиться на убогом жалованье…

— А тебе нужно все и сразу?

— Ничего подобного, — серьезно возразила Яна. — Я умная, не забывай. Не все и не сразу… просто я в убогости барахтаться не хочу. Хочу определенного достатка, уже сейчас, пусть даже ради этого и придется жить так, что шнурки в ужас пришли бы, узнавши…

— Эскорт… — со светской улыбкой сказал Смолин.

— Предлагали, — еще серьезнее промолвила Яна. — У нас в универе, если ты не в курсе, чертова уйма девочек подрабатывает. Я обдумывала. Не смогу. Ну вот противно мне с вереницей совершенно незнакомых мужиков, которые с тобой имеют право вытворять что угодно… Именно в количестве загвоздка, а не в «облико морале». А ты — вполне импозантный мужик, мне с тобой спать было бы нисколечко не противно, правда. В тебе есть шарм, дядя Вася… а всякие садомазохизмы ты наверняка не любишь, а?

— Терпеть ненавижу, — сказал Смолин.

— Ну вот видишь. И не надо мне вкручивать про твое «облико морале», как-никак на одной площадке жили, сколько я себя помню. Ты, конечно, на малютку и внимания не обращал… а малютка-то помнит, сколько раз с тобой на лестнице сталкивалась, когда ты домой девок вел, почти всякий раз новых… Дядя Вася, ну, положа руку на сердце — проституток из них было сколько? Каждая вторая?

Смолин осторожно сказал:

— Ну, выразимся так, определенный процент…

— Вот то-то, — торжествующе сказала Яна. — Не проститутка, так блядь. Я к этому с полным пониманием отношусь, дело совершенно житейское… только что ж ты тогда ломаешься? Когда тебе не проститутка и не блядь предлагается, а вполне приличная девочка? Современная, конечно, пробы ставить некуда…

— Понимаешь, какое дело… — сказал Смолин. — У меня постоянная подруга завелась.

— Ну и что? — безмятежно пожала Яна плечиками. — Во-первых, если у тебя жгучий роман, есть нешуточный риск, что однажды она тебя бросит, или обоюдно расплюетесь, и останешься ты один, и опять тебе придется по проституткам-блядям бегать. А со мной значительно проще: устойчивые договорные отношения. Во-вторых, меня и подругу свободно можно совмещать. Выработать щадящий график, чтобы ты не особенно и заездился, а мог совмещать обоих… Между прочим, я бы за тебя и замуж вышла запросто. И постаралась бы соответствовать. Такой вариант не обдумаешь? Браки по расчету, считается, самые прочные.

— Никак тебе не хочется прозябать! Когтями и зубами?

— Именно, — сказала Яна. — Тебе меня не понять, ты сроду не был красивой девушкой, взрослеющей в семье нищих интеллигентов… А то знал бы, какая это каторга и засада… Может, надумаешь что-нибудь? Зачем-то ты меня вызванивал? Мысли появились?

— Мысли, действительно, появились, — сказал Смолин медленно. — Но не те, про которые ты думаешь… Яна, хотела бы заработать приличную сумму?

— Это какую? — моментально спросила девчонка с похвальной цепкостью.

— Скажем, десятку баксов. С премией по итогам акции.

— А что делать?

Смолин усмехнулся:

— Если прикинуть, почти что и ничего… Вот только дело грязное.

— В смысле секса?

— В смысле общей сути.

— А вот на общую суть мне решительно начихать, — сказала Яна с чистейшей, безмятежной улыбкой ангелочка. — Грязная она там или какая. Давай рассказывай. Если это не крутая уголовщина, я, как юный пионер, всегда готова…

…Направляясь к дому Инги, Смолин, в общем, чувствовал себя прекрасно. Присутствовало этакое злое веселье. Он нисколечко не сожалел, что подписал все же охапку документов, за которой Зондер, как и обещал, пунктуально заявился к девяти утра. Изображать и далее гордую несгибаемость было бы попросту глупо: вполне возможно, в этом случае пришлось бы не жить и работать толком, а кружиться волчком, отмахиваясь от разнообразных неприятностей — не говоря уж о том, что возможен самый худший вариант, от параноика Зондера ожидать можно всего.

Интересно, его-то чем завлекли! Впрочем, особой тайны тут нет, наверняка сыграли на его старой страстишке, внушили, что в уплату за сотрудничество смогут как-нибудь так сделать, чтобы именно к Зондеру стекался весь без исключения поступающий в Шантарск Третий рейх. Что-нибудь вроде. Заядлые коллекционеры, как широко известно в узких кругах, люди безусловно тронутые — ну а если коллекционер такой еще и натуральный псих-отморозок вроде Зондера… Между прочим, у него в коллекции имеется не менее дюжины разнообразных германских кастетов… над этим тоже следует подумать…

Нет, все правильно. Смолин, подмахнувши бумаги, нисколечко не прогнулся. Он просто-напросто выиграл время и обеспечил себе спокойную жизнь без постоянной угрозы получить ножик в спину… да и Ингу обезопасил. Задумку свою компашке не провернуть ни за день, ни даже за неделю. Анжеров все-таки мелочовка, начавшая сходить с круга, и не более того. При всех его связях, знании ходов-выходов — мелочовка. А значит, бумаги не день, не два и не три поползают по инстанциям. И только потом будут предприниматься какие-то действия. Зато все, что Смолин тщательно обдумал, может быть претворено в жизнь гораздо быстрее. Будем заранее пессимистами и станем считать, что удастся только половина из задуманного… что ж, и при таком раскладе есть все шансы расстроить наполеоновские планы противника. Серьезные шансы. Внезапный и жестокий ответный удар особенно эффективен, когда никто его не ожидает, когда у противника все расслабились, убаюканные мнимой тишиной, решившие, будто все идет как по маслу…

Он успел поговорить с почтенными коллегами, владельцами «Эльдорадо» и «Фрегата», с простецким видом интересовался, почему оба подмахнули бумаги. Ответ в обоих случаях был тем, какого он и ожидал: и Фокин, и Демидов, полагая себя ужасно коварными интриганами, залихватски ему подмигивали и советовали не тянуть, немедленно вступать в компанию. Дело, в принципе, хорошее, говорили чуточку разными словами оба одно и то же. Гильдия — штука хорошая, полезная, ты ж сам говорил, Вася, с пеной у рта убеждал… Ну а козлина Врубель в председателях и генеральных секретарях — ну так это ж не навсегда… Ты, Вася, сам прекрасно знаешь, что мозги он давно пропил, полноценно руководить да и интриговать все равно не сможет. Так что, коли уж пришла такая охота, пусть пластается, организовывает все… ну а чуть погодя никто не мешает маленечко его подвинуть… как Хрущева в шестьдесят четвертом. Скажешь, нереально?

Вообще-то в этом были и практический смысл, и сермяжная правда. При другом раскладе Смолин и сам рассуждал бы именно так: пусть Врубель, и в самом деле вместе с подельниками вытягивает на горбу главное — а потом вполне возможно провернуть внутри новоявленной гильдии свою интригу…

Вот только для обоих собеседников Смолина Шевалье был никем, ничем и звать его никак. И на «Рапиру» им было наплевать, существует она или нет, вытряхнут ее из номера двадцать седьмого на улице героического матроса Кутеванова, или она там будет пребывать еще сто лет. А вот Смолину было далеко не все равно. И это определяло поступки. В особенности если учесть…

Он прижал тормоз, присмотрелся. Аккуратно въехал во двор панельной девятиэтажки, усмотрев подходящее место, приткнул туда машину и выключил движок. Снова посмотрел в ту сторону. Ну да, это Инга стояла у подъезда с какой-то женщиной… опаньки! А ведь это, пожалуй что, будет мама. Смолин ее ни разу еще не видел ни на фотографиях, ни в реальности, но сходство несомненное. Ну что же, теперь можно с уверенностью сказать, как примерно будет выглядеть Инга лет через двадцать.

Весьма даже неплохо будет выглядеть, следует заключить. Очень приятная светловолосая женщина лет на десять моложе Смолина, ни тени полноты, ни тени увядлости — вполне, вполне… Очень, знаете ли, приятная мама, не будь она мамой, право слово, и познакомиться было б не грех…

Эй, а это еще что за явление хлюста народу? Смолин моментально насторожился, потом, не колеблясь, выдернул ключ из замка и приготовился при необходимости десантироваться.

Рядом с мамой и дочкой неведомо откуда объявился невысокий, плюгавый мужичонка — даже с расстояния в полсотни метров видно, что выкушал он сегодня спиртосодержащих жидкостей изрядно. Вид у него был отнюдь не пролетарский, скорее уж интеллигентский, при бородке, в очечках — но держался этот субъект отнюдь не интеллигентно, а разумного, доброго и вечного что-то не сеял категорически. Пошатываясь и жестикулируя, словно Ильич на броневике, наступал на Ингу с матерью, что-то излагал — судя по лицам обеих, вовсе даже им неприятное.

Смолин смотрел в оба. Не нужно быть провидцем и телепатом, чтобы примерно угадать, как развиваются события, достаточно простого житейского опыта. По лицам и жестам видно. Инга вообще отвернулась с таким видом, словно бородатого тут не существует вовсе, мать, похоже, пытается урезонить и отправить восвояси, но все ее усилия безрезультатны, бородатенький так и наседает, начал за локти хватать, а теперь и Ингу к себе лицом повернуть пытается…

«Ну так, — сказал себе Смолин. — Мы, конечно, не дурацкие странствующие рыцари из романтических сказок, но это как-никак моя девушка, а с ней ее родная мама. Так что не грех и отреагировать малеха…»

Он вылез, поставил машину на сигналку и неторопливо, вперевалочку направился к месту действия. Подойдя ближе, отчетливо расслышал:

— …двести рублей жалко? Для родного отца? «Так-так-так, — сказал себе Смолин. — А ведь это, пожалуй что, будет тот самый блудный папенька, с коим, судя по скупым Ингиным обмолвкам, мать распрощалась давненько и решительно. Господи, какая банальщина, морду от скуки сводит…»

Не обращая на Смолина ни малейшего внимания — с какой стати? — плюгавый интеллигент все так же хватал за локти то Ингу, то ее маменьку, нудил насчет двухсот рублей или хотя бы сотни, прилепился как банный лист… Ну где тут было в сторонке отсиживаться?

Похлопав левой ладонью скандалиста по правому плечу, Смолин громко и внятно произнес:

— Любезный! Оставили б женщин в покое…

Инга уставилась на него с неописуемым выражением — никак не ожидала увидеть посреди этой веселухи. Мать — конечно же, считавшая Смолина совершенно посторонним прохожим — тяжко вздохнула и торопливо сказала:

— Мы тут сами разберемся…

Плюгавый, как и ожидалось, взвился, словно уколотый шилом в филейную часть, сбросил руку Смолина и завопил фальцетом:

— А ты валил бы отсюда, козел! Не с тобой разговаривают!

— Беседа приобретает интерес… — сказал Смолин, негромко, недобро. — Достал носовой платок и демонстративно вытер лицо. — Гражданин бородатенький, вы б слюной так не брызгались… И зубки, простите, нужно чистить почаще, чем раз в месяц, а то шибает, как из сортира…

— Да ты, козел! Да я тебя!

— Вася, не надо! — вскрикнула Инга. Смолин видел краешком глаза, как мать удивленно воззрилась на нее, потом на него — ну да, тут любой удивится… И отступил на шаг, забирая чуть влево: разъяренный интеллигент уже, судя по перекошенной физии, жаждал кровавой схватки.

Сузив глаза и напрягшись, Смолин ждал, какие же сюрпризы ему преподнесет это мелкое суетливое существо. Он едва не поморщился от скуки, когда противник широко размахнулся, словно корову отгонял — и его кулак целеустремленно двинулся к смолинскому фейсу. Смолин всего-навсего легонько посторонился влево и, когда кулак, как и следовало ожидать, прошел на значительном расстоянии от его головы, ответил точным ударом левой чуть пониже ребер, а когда буян икнул, потерял напор и замер в нелепой позе, коротким с правой отправил его на потоптанный газон. Мужичок улетел туда спиной вперед, потеряв при этом очечки в дешевой оправе, приземлился во всю длину посреди невысокой жухлой травы, щедро уделанной местными собаками. Встав над ним, Смолин поинтересовался громко, с расстановочкой:

— Ногами — попинать?

Поверженный противник что-то промычал, явно в отрицательном смысле, заслоняясь рукой, потасканная морщинистая физиономия была такой испуганно-жалкой, что у Смолина вся злость прошла: ну, не заставлять же это ничтожество всерьез отвечать за козла… Ловко присев, подняв очки — ухитрившиеся уцелеть — он одним рывком вздернул мужичка на ноги, тряхнул за воротник так, что зубы у того звучно клацнули. Сказал брезгливо:

— Убью — умрешь…

Тот таращился на него с несказанным ужасом и пытался что-то бормотать в том смысле, что он ничего такого не хотел и ужасно сожалеет… Надев ему на нос очки и проверив, хорошо ли держатся дужки за ушами, Смолин тихонечко посоветовал:

— Вали отсюда, сучонок, пока я тебе кишку через жопу не достал… Ну?

И отступил на шаг, подавляя тяжелым взглядом. Противник определенно утратил интерес к борьбе — он бочком-бочком отодвинулся подальше, а потом, убедившись, что никто за ним гнаться не собирается, выскочил на асфальтовую дорожку и рысцой припустил прочь, то и дело оглядываясь из предосторожности. А там и за углом пропал.

Смолин обернулся к дамам, испытывая мучительную неловкость, подыскивая слова. Мама на него таращилась все так же удивленно — но сквозь это удивление уже проглядывал определенный интерес и некоторые умозаключения.

В конце концов он, неуклюже поклонившись, сказал:

— Василий Яковлевич…

— Анна Федоровна… — все еще растерянно ответила женщина.

Состояние мучительной неловкости продолжалось. Смолин совершенно не представлял, что ему теперь говорить и делать — то ли слинять по-тихому, то ли завязать светскую беседу… но с чего начинать-то?

Положение спасла Инга. Не глядя на мать, сказала быстро:

— Я тебе потом позвоню…

Та ошарашенно кивнула. Сграбастав Смолина под руку, Инга чуть ли не бегом потащила его к машине. Смолин едва сообразил достать из кармана ключи и нажать кнопочку. «Надо же, — подумал он растерянно, с некоторым мрачным юмором, — вот так и познакомились с гражданской тещей…»

Инга ссутулилась на сиденье с убитым видом, уткнувшись взглядом в пол. Смолин видел, что ее мать, какое-то время глядя в сторону машины, наконец повернулась и вошла в подъезд. Сказал осторожно:

— Она ушла…

— Господи ты боже мой… — тихонько простонала Инга. — Стыдоба какая…

Смолин усмехнулся:

— Я такой, что меня нельзя маме показывать?

— Да не в том дело…

— А в чем? — как можно ласковее сказал Смолин, видя, что она вот-вот расплачется. — Ну, ерунда какая… Тебе не-кажется, что мама рано или поздно узнала бы? Что я — это я?

— Ох… — произнесла она беспомощно и тоскливо. — Я себе это как-то не так представляла… Еще и папочка…

— Да ну, — сказал Смолин насколько мог беззаботнее. — Это разве папочка? Если вспомнишь «Гекльберри Финна» — вот там был папочка так папочка…

— Кого? — недоуменно спросила Инга. «Ну да, — подумал Смолин, — она и про Гека Финна наверняка не читала. Разрыв поколений, бля…»

— Да так, пустяки… — сказал он весело. — Ну, что папочка… Бывает и похуже. Поди, цельный младший научный сотрудник? Вид у него такой, знаешь ли… научный.

— Цельный кандидат наук, — сказала Инга, все еще насупясь и отвернувшись. — Во…

— Каких?

— Филологических. Двенадцать лет назад защитился.

— Кандидат филологии — это, конечно, круто, — сказал Смолин, подумав. — Особенно для меня, с моим-то средним…

— Ага, — обронила Инга с нескрываемым сарказмом. — Диссертация, конечно, была крутая. Что-то вроде «Количество и расположение гласных в стихах Агнии Барто».

— Ну, все равно круто, — сказал Смолин. — А нескромный вопрос? Сколько лет, как они развелись?

— Восемь.

Смолин покрутил головой:

— Ты, конечно, меня извини, но твой папенька большой пошляк. Через восемь лет после развода у бывшей жены на пузырь стрелять… Ну, успокоилась? Чует мое сердце, не появится больше этот шкет у ваших ворот…

— Ага, успокоилась! — огрызнулась Инга. — Мне теперь с матерью объясняться…

— Из-за меня?

— А то из-за кого же? Стоило связываться, сам бы убрался…

— Понятно, — сказал Смолин. — Я тебя жестоко компрометирую, что уж тут непонятного… — он продолжил вроде бы беззаботно, но с нехилым внутренним напрягом. — А ты меня брось. Как ветреным красоткам и положено. Я поплачу и переживу, в петлю не полезу.

— Да уж…

Смолин спросил тихо:

— Что, меня настолько нельзя показывать родителям?

— Родителю ты уже показался во всей красе, — попыталась она бледно улыбнуться. — На всю жизнь запомнит, трусишка патологический… И вовсе я не собираюсь тебя бросать. Очень надо! Просто… Ну она, понимаешь, старой закалки. Мужчина должен быть старше… ну, максимум лет на десять. А прочие сочетания — уродливая харя проклятого капитализма.

— Понятно, — сказал Смолин. — Ну, попытаемся что-нибудь исправить… Ты нас сведи как-нибудь, а? Посидим за шампанским, я изо всех сил попытаюсь ее обаять, у меня иногда получается…

— Что-о? — Инга вскинула голову, прямо-таки сверкнула на него глазами уже не с тоской, а, пожалуй что, с натуральной ревностью. — Безо всяких «обаять», понятно?

«Так-так-так, — весело подумал Смолин. — Классический инстинкт собственницы. Ну, понятно, когда мама меня самое малое на десяток лет моложе и собою очень даже шармант… Ох, женщины…»

— Ладно, ладно, — сказал он торопливо, притворяясь, будто и не понял ее подлинных мотивов по природной тупости своей. — Само собой как-нибудь рассосется. Ты ей только не говори, что я два срока тянул, а то она вообще в меланхолию впадет и возопит: кого ж ты нашла, доченька?

— Она может, — насупясь, ответила Инга. — Ну ничего, рассосется. Хотя, конечно… Некоторый трагический оттенок присутствовать будет… Поехали?

— Сейчас, — сказал Смолин. — Почту гляну.

Он достал почивавший на «беззвучке» телефон и быстренько просмотрел новости. Звонков не случилось, а сообщение одно-единственное имелось.

Открыв его, он какое-то время посидел, легонько покусывая нижнюю губу по старой скверной привычке. Выругался про себя — как будто мало было в последнее время непоняток, извольте новые, оприходовать…

На телефон ему свалилась незатейливая картинка с обаятельной черной таксой в красном колпачке Деда Мороза — отправленная Глыбой. Поскольку ремесло Смолина было чуточку специфическим, они давно уже обговорили нехитрый код — картинок восемь (и не только с Глыбой такой порядок был заведен, подобные коды практически невозможно расшифровать и уж тем более использовать в качестве доказательств по уголовному делу, слава и хвала сотовой связи с ее нешуточными возможностями для субъектов вроде них…)

Таксодедмороз имел одно-единственное, четко оговоренное значение: «менты пасут дом». В то, что старый щипач способен напутать по пьянке или по рассеянности, Смолин не верил ничуточки: не тот, знаете ли, кадр наш милый дедушка… Значит, именно пасут, именно менты и именно дом. Радости полные штаны. Теперь, пока едешь, придется голову ломать, чему на сей раз обязаны — и, конечно, ни хрена не удастся угадать…

Синюю «шестерку» с затонированными «под уголь» стеклами он увидел издали. Другой машины на улице не имелось. Подъехав ближе, он рассмотрел совершенно невинные номера: интересно, если это менты, то как их Глыба вычислил? Чутье у него, конечно, на вечных неприятелей фантастическое, но все же?

Он медленно проехал мимо, не спеша развернул машину бампером к воротам, поглядывая сначала в зеркальце заднего вида, а потом краешком глаза косясь. Ага! Распахнулись сразу две дверцы, обе правые, с сиденья рядом с водителем вылез какой-то индивидуум в штатском, а с заднего — обмундированный мент, и оба целеустремленной (однако неспешной) походочкой двинулись прямо к смолинским воротам. Уже на дальних подступах были звонко облаяны бдительной Катькой.

Когда притворяться, будто не замечаешь столь решительно идущих к тебе незваных гостей, было бы просто глупо, Смолин поступил, как и следовало добропорядочному обывателю, ни в чем предосудительном не замеченному: не спеша развернулся и уставился на подходивших абсолютно спокойно, без выражения. Бросил Инге:

— Катьку запри, пожалуйста…

Она посмотрела с тревогой, но ничего не сказала, скрылась во дворе. Незнакомцы подошли вплотную, тот, что в штатском, уже держал в ладони нераскрытую ксиву, а тот, что при мундире, просто-напросто встал с безразличным видом в полушаге от него. Лейтенант всего-то, наверняка прихваченный для декорации — не самый крутой трюк из их богатого арсенала…

— Гринберг Василий Яковлевич вы будете?

— Аз есмь, — сказал Смолин.

— Вы, это… — дернулся обмундированный, судя по физиономии ни черта не понявший.

Однако второй вмиг успокоил его коротким многозначительным взглядом, раскрыл перед Смолиным свою ксиву и подержал достаточно долго.

«Очень мило, — сказал себе Смолин. — Майор, понимаете ли, Грищук, убойный, знаете ли, отдел, причем, что характерно, областного ГУВД. Эт-то еще как прикажете понимать? Мы все, вместе взятые, которое десятилетие за совершенно другими отделами числимся, можно сказать, спокон веку, отроду не касались тех невеселых дел, какими «убойщики» ведают. Что еще за новая напасть на мою седую голову?»

— Чем могу? — спросил Смолин без всякого выпендрежа. Просто обозначил голосом независимость и чистоту перед законом.

— Я веду следствие по делу об убийстве Кондратьева Алексея Фомича… вы ведь были хорошо знакомы? Вот… Хотелось бы вас допросить в качестве свидетеля.

Смолин поднял брови:

— Простите? Какие тут могут быть свидетели? Мне рассказывали, их вообще не было…

— Ну, это такая бюрократическая формулировка, — сказал майор безмятежно. — У нас, знаете, много обозначений не предусмотрено. Невеликий набор: тот, кто не подозреваемый, тот непременно свидетель. Всякий, кто может хоть что-то по делу показать. Нет такой юридической категории: «знакомый», «родственник». Либо то, либо это… Не я ж придумал…

Нельзя сказать, что он смотрелся совершеннейшим простаком — но, нет сомнений, старательно изображал более недалекого, чем был на самом деле. Как будто дослужившийся до майора «убойщик» может быть хоть капельку простаком. Что там у Дюма? Госпожа Кокнар знала, что простодушный прокурор — явление чрезвычайно редкое…

— Мы можем поговорить?

Смолин размышлял какие-то секунды. Согласно своим гражданским правам можно, конечно, пойти на принцип, начать вспоминать адвокатов, повестки и прочую официальщину… вот только зачем? Шевалье действительно был его хорошим знакомым. Никто в таких случаях на пятьдесят первую статью Конституции не ссылается и адвоката не требует. Не годится такое поведение человеку, ни в чем не замешанному, человеку, у которого какие-то твари старого знакомого убили…

— Бога ради, — сказал Смолин. — Пойдемте. Только я раньше машину загоню, не возражаете?

— Да конечно! — воскликнул майор с тем же деланным простодушием. — Делайте что хотите, если надо что-то, мы ж, можно сказать, совершенно неофициально заявились. Чтобы не вызывать повестками кучу народу, сами вот объезжаем всех, кто под понятие «свидетеля» подпадает…

Смолин предварительно заглянул в калитку — Катька, как и следовало ожидать, скучала в вольере, а Глыба трудился во дворе. Тогда он распахнул ворота, завел машину и позвал ментов. Провел в гостиную. Глыба все это время, не обращая на незваных гостей ни малейшего внимания, усердно ковырялся лопатой в куче щебенки (Смолин как раз собрался заасфальтировать кусок двора). К означенным работам Глыба, конечно, никакого отношения не имел, не входило это в его обязанности, Смолин и не собирался его нагружать, нанявши армянскую бригаду. Но сейчас Глыба працовал вдохновенно и ударно — стахановец, ага. Его дешевая рубашка была застегнута на все пуговицы и рукава не закатаны, так что партаков не видно…

— Достраиваетесь? — поинтересовался майор небрежно.

— Ага, — сказал Смолин. — Со своим домом можно всю жизнь достраиваться…

— Рабочий у вас старательный… И трезвый вроде…

— Солидный мужик, — сказал Смолин. — Не то что бичева нынешняя… — И вопросительно воззрился на незваного гостя, всем видом давая понять, что временем он не разбрасывается. — Значит мне, как свидетелю, что-то там рассказать надо…

Майор словно бы спохватился:

— Ага, ну да! Давайте поработаем… — он сноровисто извлек из тощей папочки прекрасно знакомый Смолину по прошлым и нынешним временам двойной печатный бланк, дешевую авторучку. — Сегодня у нас… ага, двадцать шестое… Год… Вечно эти нынешние короткие годы путаешь…

Его напарник сидел у краешка стола с видом величайшего равнодушия и скуки — этакий обмундированный манекен, прихваченный на всякий случай на выезд по незнакомому адресу. Однако Смолин краешком глаза перехватил дважды его цепкий, острый, пронзительный взгляд и решил не расслабляться: времена нынче смутные, тревожные, непонятные… То ли это у него профессиональный рефлекс — каждого взглядом буравить — то ли… пойди догадайся сейчас…

— Документик ваш какой-нибудь можно посмотреть? — осведомился майор. — Для порядка. Водительское удостоверение подойдет, ага… Значит, Гринберг Василий Яковлевич, год рождения… под судом и следствием не состояли, конечно… (Смолин промолчал, пока майор заполнял соответствующие графы.) Ну, начали… Вы гражданина Кондратьева давно знали…

Смолин, конечно, держался словно сапер на минном поле, каждое слово взвешивал (и старался, чтобы это было незаметно со стороны). Но вопросы пока что сыпались неопасные, на них, в принципе, можно было отвечать легко, быстро и моментально, поскольку никакого криминала и близко не бродило. Да, знакомы давно, очень давно. Нет, постоянным членом «Рапиры» Смолин не был, просто изредка баловал там с фехтовальными орудиями — ну вот, есть такая страстишка у человека, законом не преследуется, как известно… Нет, ни о каких серьезных неприятностях, и уж тем более тех, что могли бы таить угрозу для жизни, Шевалье ему не рассказывал. Да и сам Смолин не слышал ни о каких неприятностях — ни от Шевалье, ни от кого другого. Враги? Такие враги, чтобы могли пойти на убийство? В жизни не слыхивал, товарищ майор, у него вообще не было врагов, недоброжелатели, завистники и прочая мелкота наверняка имелись, как у любого из нас, но чтобы такие вот враги… Слыхом не слыхивал. Категорически. Профессиональная деятельность? А вот интересно, объясните вы мне, как такая профессиональная деятельность может послужить причиной убийства? (Майор, пожав плечами, сокрушенно признался, что и сам не понимает, а спрашивает исключительно бюрократического ритуала ради.)

Самое интересное, что в этот именно момент, взвешенно и осторожно отвечая на вопросы, Смолин вдруг в приступе ослепительного озарения увидел мотив. И ведь чертовски убедительный, господа мои. Ревность. Шевалье, по достовернейшим сведениям, до последнего дня жизни крутил очередной роман — с очаровательной девочкой из эльфов-ролевиков. Кто-то по ней мог сохнуть — и в конце концов, разъяренный тем, что ему предпочли другого, да еще старого хрыча, однажды вечерком, сунув в карман кастетик…

Черт возьми, а ведь это мотив! Однако Смолин, как легко догадаться, своей внезапной догадкой делиться со следаком не стал: не в его правилах было активно сотрудничать с органами правопорядка. Но, главное, не стоит задевать память о Шевалье, светить эту историю в милицейских протоколах. Разница в возрасте очень уж солидная, непременно какая-нибудь сука начнет стебало косостебить и похабные комментарии отпускать. Перебьются…

И твердо решил, что непременно покрутит этот следочек сам. Нужно будет поискать в «Рапире» и вокруг некоего Ромео.

Нужно. Не так уж много было у Смолина людей, которых можно назвать друзьями, а уж Шевалье… Если что, поломаем гада так, что всю оставшуюся жизнь будет ползать на манер черепахи и кровью плевать… Уроем козла… Ведь это мотив, еще какой мотив…

И тут же одернул себя: куда это его на крыльях мирной фантазии понесло? Ага, вот именно. Убийство из ревности было бы, пожалуй, именно что намеренным на фоне того, что, несомненно, произошло на самом деле. Теоретически рассуждая, мог все же сыскаться особо обозленный Ромео… но если учесть все, что к тому времени происходило вокруг «Рапиры», на эту версию отводится один процент. А остальные девяносто девять — известно на что. И никаких сомнений. Расфантазировался, выпал из реальности. Вот что делает даже кратковременная настройка на милицейскую волну…

Майор писал с приевшимся, скучным старанием.

— Значит, врагов не было… — говорил он, не поднимая глаз. — Угроз не было… Но завещание он все же озаботился составить?

— За семьдесят как-никак, — сказал Смолин. — Тут начнешь думать и прикидывать…

— Вот, кстати, о завещании. Вы, получается, ему были самым близким другом, если он вам все оставил?

— Ну, может быть, — сказал Смолин.

— А вы знали, что он вам все оставил? До его смерти?

— Понятия не имел.

— Понятия не имели… — медленно повторил майор, строча. — Он в вас, наверное, видел самого надежного человека?

— То есть?

— Ну, я слышал, вы по завещанию должны все распродать и деньги перечислить на «Рапиру»… В «Рапире» говорили, что вы им говорили…

— Совершенно верно, — сказал Смолин.

— Начали уже что-то продавать?

— Да нет, не начинал еще. Дел куча.

— Это он так и в завещании написал? Насчет того, как вам наследством распорядиться?

— Нет. Просто оставил записочку.

— Нотариально не заверенную? Вообще никак юридически не оформленную?

— Ну да, — сказал Смолин. — А какая разница? Я все сделаю, как он и хотел, так что значения не имеет — нотариально заверенное, или, скажем, карандашом на обоях…

— Надежный вы человек, надо полагать, — сказал майор с непонятной интонацией. — Пару месяцев назад вам уже вроде бы при схожих обстоятельствах наследство оставляли? Гражданин Чепурнов, я имею в виду?

Насторожившись еще больше, Смолин ответил неспешно:

— Ну, не совсем при схожих… Чепурнов просто оставил все мне. При условии, что я кое-какую долю отдам его родственникам. Не особенно большую — он с ними был не в лучших отношениях, знаете ли…

— Слышал, слышал, — сказал майор. — Означенные родственники до сих пор в УВД ходят и жалуются, что вы их, как бы это поделикатнее… Ну, одним словом, не все им передали, что покойный завещал.

— Ровно столько, сколько он просил, — сказал Смолин. — Если бы он хотел, чтобы я им отдал гораздо больше, то упомянул бы в завещании, верно? — У него пока не было ощущения, что он оправдывается, но беседа уклонялась куда-то не туда, и это Смолину крайне не нравилось.

— В конце концов, это не мое дело, — сказал майор примирительно. — Они в другие отделы ходят, я просто слышал краем уха… Мол, некий Смолин… — на его лице отразилась искренняя досада, искреннее сожаление. — Точно, Смолин… Вы ж фамилию меняли… А я не подумал, написал на автомате — мол, товарищ Гринберг не был, не привлекался… Вы уж извините душевно, но, еще Смолиным будучи, вы вроде были под судом неоднократно? Да?

Он так простодушно таращился, что Смолин впервые задумался: не высвистеть ли адвоката, не вспомнить ли про «пять-один» Конституции? Точно, подвохи пошли…

— Было дело.

— А точнее можно?

Смолин неохотно сказал:

— Три судимости.

— А отсидками сколько из них закончились?

— Две.

— Бывает, — сказал майор. — Грехи молодости, а?

— Именно, — сухо сказал Смолин. — Все судимости давно погашены с соблюдением всех юридических формальностей, так что…

— Да что ж вы нервничаете! — воскликнул майор с деланным участием. — Просто-напросто ошибочка вышла… Вы ж не говорили, будто не судились и не сидели, это я на автомате написал, а вы промолчали… Что ж не сказали? Теперь исправления вносить придется. Неудобно было солидному человеку вспоминать про грехи молодости, а?

— Что-то вроде, — сказал Смолин. Майор давненько уже ничего не писал, даже ручку отложил. Сидел и разглядывал Смолина с непонятным выражением.

— Ну, это ерунда… — сказал он. — Исправим, минута делов… можно вопросик, не имеющий отношения к протоколу?

— Бога ради, — сказал Смолин.

— Вон там у вас во дворе, с лопатой шебаршится… Это не гражданин ли Михаил Иванович Зуев с погонялом Глыба? Интересный такой гражданин, с целой коллекцией судимостей и сроков…

Играть в молчанку было глупо — проверить они могли в течение полминуты: кликнуть Глыбу, документики попросить…

— Ну да, он самый, — сказал Смолин. — А что, тут какое-то нарушение законов? Он по данному адресу зарегистрирован должным образом, противозаконного ничего не совершал…

— Завязал?

— А что, так не бывает? — спросил Смолин.

— Да бывает, сплошь и рядом… Он теперь, значит, у вас живет и, как я наблюдаю, честно работает?

— А куда ему еще деться? — сказал Смолин. — Коли по всей стране ни кола ни двора.

— И вы его, значит, благородно приютили…

Это было произнесено без малейшей иронии, но она все равно явственно чувствовалась в воздухе.

— Ну и что? — спросил Смолин сухо.

— Да ничего. Вы с ним вроде вместе сидели?

— Было дело.

— Понятненько. А раз приютили, значит, и тогда еще были в хороших отношениях?

— Ну и что? — пожал плечами Смолин.

— Да ничего, ничего… Ладно, не будем отвлекаться, закончим побыстрее, что мне вас-то держать… Да и у меня дел полно, свидетелей — невероятное количество, все, кто покойного знал, сталкивался, пересекался… Заметный в Шантарске был человек, начальство землю роет и настрого предупредило насчет того, чтобы — никакого формального отношения, чтобы всерьез гада искали… Есть еще формализм в нашей работе, есть, не изжит целиком… Василий Яковлевич, а не припомните, где вы были восьмого августа часиков с пятнадцати до восемнадцати?

Он быстро написал две строчки — несомненно, только что заданный вопрос. Не отрывая ручки от бумаги, уставился на Смолина с явным нетерпением.

Смолин понял практически сразу же. Потому что это были дата и примерное время убийства Шевалье.

Он не испугался, не запаниковал, никаких эмоций и буйной пляски мыслей. Голова работала холодно и четко.

Вот, значит, как… Даже так… С-суки…

Разумеется, ответить он мог моментально и обстоятельно… и никак не мог. Потому что ответ (доподлинная правда) звучал бы следующим образом: «Восьмого августа, где-то с полвторого до шести с копейками я был занят сделкой с проживающим в Шантарске гражданином Яшиным Михаилом Денисовичем, широко известным в узких кругах коллекционером. Означенному гражданину я продал четыре единицы холодного оружия, двуствольный бельгийский карманный пистолет с откидным штыком, а также ордена: австро-венгерский рыцарский крест ордена Франца-Иосифа, два Железных креста, Третьего рейха и Германской империи, а также орден Ленина и две Славы, третьей степени и второй».

Но кто бы из антикваров в здравом уме и трезвом рассудке стал бы выкладывать такую правду менту? Здесь что ни фразочка, то статья, а в сумме — три статьи. Советские награды — раз, холодняк — два, огнестрел — четыре. Бельгийский пистолетик был капсюльным, середины девятнадцатого века, но в соответствии с буквой закона он несомненно являл собой огнестрельное оружие, поскольку был в исправнейшем состоянии: насыпь пороха, забей пулю, подбери подходящие капсюли — и пали из обеих стволов… Так что о правде и заикаться не следовало.

— Не помню, — сказал Смолин, изобразив на лице старательное раздумье. — Вроде бы обычными делами, в магазине был, кажется. Кто ж вот так помнит обычные дни… Две недели прошло…

— А подумать? — на сей раз в голосе майора явственно прозвучали некие металлические оттенки.

— Сказал же, совершенно не помню.

— Так и записываем?

— Так и записываем, — твердо сказал Смолин.

— Записываем… — майор принялся писать. — Ну, собственно… У меня и все. Вот разве только исправим насчет суда и следствия… тут зачеркнем, а тут напишем: «по вине составителя протокола были допущены неточности»… и рядом — точности… Три судимости, две отсидки… У меня все, Василий Яковлевич. Прочитайте, распишитесь, только сначала напишите… или забыли уже, что там пишется? — его голос вновь стал бесстрастным.

— Помню, представьте себе, — сказал Смолин, старательно читая протокол. — С моих слов записано верно, мною прочитано…

Он расписался внизу каждого листа, а на последнем, как и следовало, изобразил на треть страницы размашистый «знак Зорро».

— Ну вот и все, собственно, — сказал майор, захлопывая папочку, поднимаясь. — Извините за беспокойство, служба такая…

Он обаятельно улыбнулся Смолину и направился к двери. Тот что в форме, подзадержался, взял Смолина за локоть и душевным таким тоном поинтересовался:

— Василий Яковлевич, вы в ближайшее время из Шантарска никуда временно выезжать не собираетесь?

— Да вроде бы нет, — сказал Смолин. — Нет такой надобности.

Собеседник еще задушевнее, с открытой и дружелюбной улыбкой продолжал:

— Даже если возникнет такая необходимость, вы уж, пожалуйста, пока воздержитесь… Идет? На некоторое время.

И воззрился явно вопросительно. Ждал, не начнет ли Смолин возмущаться, качать права, вообще задавать вопросы и проявлять эмоции.

А вот те хрен… Смолин ограничился тем, что с непроницаемым лицом ответил:

— Хорошо. Воздержусь. Скажете, когда можно будет?

— Обязательно, — кивнул тот, сразу видно, разочарованный.

Он даже задержался у стола, но Смолин с тем же непроницаемым лицом произнес:

— Пойдемте?

И первым шагнул к двери, недвусмысленно указывая дорогу.

Захлопнув калитку за незваными гостями и задвинув массивную щеколду, Смолин постоял без движения, потом тихонечко грязно выругался, повернулся и неторопливо побрел во двор. Плюхнулся на скамеечку, достал сигареты — пальцы, конечно, не тряслись, но настроение было препоганейшее…

Глыба, с размаху всадив лопату в захрустевший щебень, тут же подошел и с самым живейшим интересом спросил:

— Чего приперлись, волки?

— Ты с ними никогда раньше не сталкивался?

— Ни с тем, ни с другим, — сказал Глыба решительно. — Я бы помнил, с моим-то опытом… Совершенно левые мусора, в жизни не пересекался.

— Игра приобретает интерес… — сквозь зубы процедил Смолин.

— Что им нужно?

— Глыба, помолчи минут пяток… — сказал Смолин, устало жмурясь. — Мне тут в темпе подумать нужно, как жить дальше…

— Понял… — сговорчиво кивнул битый жизнью Глыба и, чуть подумав, направился к куче щебня.

Это неспроста. Спроста так не бывает — чтобы задали кучу безобидных, рутинных, вполне естественных в такой ситуации вопросов, а потом бабахнули один-единственный тяжелый: друг ситный, а где ты, собственно, был во время убийства. Ах алиби не имеется? Вот кстати, мы все о тебе знаем… и о твоем дружке тоже, с которым ты одни нары полировал…

Нет, неспроста. Вот только что это: рвение отдельно взятого беззастенчивого мента, усмотревшего возможность сшить какое-никакое, а все же убедительное дело? Подстава со стороны известных заклятых друзей?

А ведь если быть оптимистом, то есть заранее предусматривать самое плохое, то может, словно чертик из коробочки, вынырнуть какой-нибудь вполне благонадежный свидетель, участник Куликовской битвы, активист общества защиты животных, вообще человек положительный, который видел Смолина как раз неподалеку от того самого места в то самое время. Если совсем уж унылые гипотезы рассматривать, то на месте могла сыскаться какая-нибудь безделушка с отпечатками пальцев Смолина. Это не паранойя и не мания преследования, а вполне реальные подставы, тысячу раз использованные в других случаях с другими людьми.

«Мать твою, — яростно подумал он. — Я ведь не шел с ними на конфронтацию открыто, они имеют все основания полагать, будто я покорно следую за событиями… или, зная мой живой характер и жизненное упрямство, решили не рисковать, бить наверняка?

Самое скверное в такой ситуации — ты не понимаешь ничего и не в состоянии докопаться до правды. Заказали этим двум ореликам Смолина? Или они попросту придурки и этот вопрос всем задают в надежде на то, что найдется кто-то слабонервный и поведет себя так, что не зачислить его в предполагаемые убийцы просто нельзя? Или мастера шить дела? Ведь ничего не понятно!

Попробуем взглянуть на все это со стороны глазами… ну, даже непредвзятого, просто опытного, желчного, насмотревшегося всякого дерьма прокурора. Есть человечек с тремя судимостями и двумя сроками, а также толстенным делом оперативного учета. Обитающий под одной крышей со своим бывшим соседом по нарам, обладателем вовсе уж впечатляющего послужного списка. При весьма странных обстоятельствах человечку этому люди завещают нехилое имущество… ну, предположим, в убийстве Кащея Смолина не сможет обвинить ни один следак, а вот с Шевалье все обстоит грустнее. Скажем, узнал гражданин Смолин, что Шевалье решил передумать насчет завещания, ну и… того… Алиби нет. Да, хреновастенько…

Ну, в общем, это еще не смерть. Денисыч мужик правильный и, если обрисовать ему картину, может ради старинного знакомого пойти на мелкие неприятности. Холодняк исключаем, пистолетик тоже… остается орден Ленина… уж лучше пусть по нему дело шьют, чем по убийству. Если поговорить с Денисычем по душам… он сам бывал в переделках и переплетах, должен понять… любое алиби, конечно, в два счета подтвердит Глыба — но вот Глыбу с его увлекательной биографией в свидетели лучше не являть…»

Смолин отшвырнул окурок, встал, подошел к Глыбе, все еще ворочавшему лопатой в куче щебня (но уже лениво, исключительно ради убийства времени), сказал негромко:

— Тут такое дело… Может, тебе слинять? Я, знаешь ли, могу и в омут булькнуть, нет смысла вдвоем пузыри пускать…

Глыба слушал внимательно и вопросов не задавал. Потом, прищурясь, сказал с ухмылочкой:

— Благородный ты человек, Червонец… однако ж слишком долго с последней ходки проторчал на воле и уркаганскую соображаловку утратил… Если я сейчас слиняю, они как раз за меня и возьмутся… да и за тебя тоже. Так что мерси за душевное благородство, но придется мне и дальше с тобой барахтаться. Не из слюнявых чуйств, а из простого житейского расчета…

— Что думаешь?

— Самое поганое тут — что ни думай, проверить нельзя… Тут не думать надо, Червонец, а бить побыстрее. Чтобы этим стало не до тебя.

«Вот это правильно, — подумал Смолин. — Нужно все бросить и сконцентрироваться на задуманном ответном ударе. Так лупить, чтобы враз забыли о любых пакостях, исключительно собственной шкурой озаботились. Если…»

Заслышав трель, он раздраженно выдернул из кармана телефон. Узрев, что на связи Кот Ученый, все же нажал клавишу.

— Васька! — заорал Кот прямо-таки ликующе. — Я тебя в ближайшее же время купаться приглашаю!

— Нашел время… — пробурчал Смолин на автопилоте.

— Дурило! — жизнерадостно орал Кот Ученый. — Купаться зову, ты понял? Купаться!

Вот тут Смолин и вправду сообразил наконец. Вот только ситуация жизненная оказалась такая, что радости не отыскалось ни капельки. Буквально ни капелюшечки…

— Точно? — спросил он вяло.

— Точно тебе говорю! Своими глазами! — вопил Кот Ученый. — Ну так как? Идешь купаться?

— Конечно.

— Ты что такой кислый? Мы идем купаться! А гном идет, а гном идет, а гном идет купаться! — Походило, что славный подельник уже успел чуточку отметить радостное событие. — Прямо сегодня можно, долго ли собраться!

— Пожалуй, — сказал Смолин все так же отстранение и вяло.

— Нет, что такое?

— Зуб схватило, спасу нет, — сказал Смолин первое, что в голову пришло. — Но купаться пойду тем не менее.

Глава вторая НАХОДКИ И ПОТЕРИ

— А не мог он все же достать саквояж? — Смолин не задавал вопрос, скорее уж рассуждал вслух.

— Давай рассмотрим его послелагерное бытие, — сказал Кот Ученый уверенно. — Освободился в конце пятьдесят четвертого, и через две недели, едва выправив документы и, надо полагать, хватив на радостях, объявился в Шантарске. Где не был с девятнадцатого года. Ну, почему в Шантарск — это понятно. Золото манит нас, золото вновь и вновь манит нас… В Шантарске его встретили…

— Ну, эту часть я помню, — кивнул Смолин. — Изучал матерьял… Героический комиссар гражданской, один из участников освобождения города, комбриг, к тому же безвинно пострадавший в годы культа личности… Квартира в обкомовском доме, прочие блага, в том числе и «москвичок», на всех торжественных сходняках речи толкал, по мероприятиям таскали… Не тужил, в общем.

— А бытом ты интересовался?

— Не успел.

— Ну, изволь. — Кот Ученый порылся в стоявшей у его ног сумке, извлек потрепанную книжечку в мягком переплете и раскрыл на отмеченном закладкой месте. — «Частенько грибники и туристы, проходившие по необжитым в те годы районам правобережья, видели старый «Москвич» товарища Вальде, ехавший над берегом Шантары. Видели не раз и самого комбрига, стоявшим на берегу и смотревшим, казалось, не на могучие воды Шантары, а куда-то в прошлое. Несомненно, он переносился мыслями в далекий девятнадцатый год, когда на этих берегах погибли его боевые…» В общем, товарищ Вальде до самой своей смерти в шестьдесят третьем болтался по-над берегом. Вы, правда, думаете, что он туда ездил погибших друзей поминать? Пару раз в неделю? Или вы не такие идеалисты?

— Сука, — сказал Шварц. — Он ведь прикидывал, как бы достать…

— Пожалуй, — кивнул Смолин.

Кот Ученый продолжал менторским тоном:

— А поскольку эта романтическая привычка у него осталась до самой смерти, логично будет предположить, что до броневика он так и не добрался. Иначе перестал бы туда шляться. Глубина там приличная, метров пятнадцать. Это в девятнадцатом, когда ему было двадцать девять, и рыбацкие навыки не сгладились, и здоровьишко было бычье. А к середине пятидесятых жизнь его изрядно пожевала, да и годочков хватало. Не рискнул, надо полагать, нырять без приспособлений. Ну а акваланг… Их в те годы советским людям в личном пользовании, в общем, иметь не запрещалось — но, с другой стороны, как-то они в магазинах не лежали. В столицах — очень может быть. Но уж никак не в Сибири. Не было тогда у советского сибирского человека такой социальной потребности — с аквалангом в воде бултыхаться. Излишней буржуазной роскошью попахивало…

— Неужели сообщников найти не попытался? — раздумчиво поинтересовался Фельдмаршал.

— Наверняка не пытался, — сказал Кот Ученый крайне уверенно. — Не забывай, какие времена стояли. Идейные советские люди тут же с визгом сдали бы добытый клад на построение светлого будущего — а безыдейные, едва вызнав, в чем фишка, замочили бы товарища Вальде в целях сокращения пайщиков-концессионеров. Не мог он этого не понимать — жизнь прожил бурную и интересную, включая семнадцать лет лагерей…

— Но ты точно не ошибся? — спросил Смолин.

— А что, у нас дно Шантары прямо-таки усыпано «Остинами»? — хмыкнул Кот Ученый. — За все время существования Шантарска «Остин» тут имелся один-единственный. Я над ним прошел метрах в пяти. На дне, на боку лежит именно «Остин», и дверца распахнута… Вот оно, дерево, и вот он, мужик в пиджаке… — он показал на берег. — Я имею в виду вот он, ориентир — прямо напротив во-он той светло-желтой девятиэтажки на левом берегу. Давай на мелководье, здесь у нас веревки не хватит…

Сидевший на руле Шварц кивнул и медленно повел моторку к берегу. Глядя через борт в темную, практически непрозрачную воду Шантары, Кот Ученый командовал:

— Еще немного… Ага! Глуши мотор, кидай якорь.

Заглушив мотор, Шварц без малейшей натуги поднял над бортом тяжеленный бронзовый якорь — самый настоящий, из смолинского магазина взятый, с какого-то маломерного суденышка сороковых годов. Все инстинктивно отшатнулись, хотя поголовно сидели в одних трусах: якорь звучно плюхнулся в воду, взметнув нехилый фонтан брызг, клубок белой нейлоновой веревки принялся ожесточенно разматываться, подпрыгивая. Вскоре он унялся и замер, кольца веревки всплыли на поверхности воды, и Шварц порядка ради их втянул в лодку, смотал.

Лодка стояла на якоре метрах в десяти от берега, течение тут почти не чувствовалось — его глушил широкий мыс, далеко вдававшийся в Шантару в полукилометре отсюда. День выдался прекрасный, на небе ни облачка, и берег был безлюдным — в этих местах отроду не устраивали пикников, хватало других, гораздо более живописных. Голый каменистый берег, поросший жесткой травой и продуваемый всеми ветрами, голая равнина, примерно в полукилометре упиравшаяся в крутые, поросшие пихтой сопки. Если ехать из Шантарска — примерно в двух с половиной километрах дальше того исторического обрыва, где до сих пор возвышается каменюка — памятник Кутеванову.

— Интересно, он знал, что здесь глубоко, или чисто по наитию…

— Кто ж его теперь знает, — поморщился Кот Ученый. — Но если в запасе было какое-то время, мог изучить и лоцию Шантары. Судя по всему, что мы о нем знаем, обстоятельный был товарищ, с кондачка не решал, должен был планировать и продумывать… Ну что, начали?

Он поднял баллоны и привычно, ловко закинул их себе за спину, принялся застегивать ремни. Покосился прямо-таки с отеческой заботой:

— Вася, может посидишь тут?

— А вот те хрен, — сказал Смолин, ощущая тот самый азарт. — Я своими глазами должен увидеть и своими руками потрогать… Как-никак аж восемь раз с этой хреновиной погружался. Под твоим же чутким присмотром.

— Ладно, — махнул рукой Кот Ученый. Сказал серьезно, без тени улыбки. — Максимум осторожности, Вася. Как в эстонском анекдоте — тихонечко плывешь, плавненько шевелишься… Мы подстраховываем…

— Да справлюсь, — проворчал Смолин, далеко не с такой сноровкой, как двое его спутников, возившийся с ремнями.

Фельдмаршал, демонстративно полуотвернувшийся от воды, оставался в лодке. Вовсе не в целях охраны и подстраховки. У каждого бывают свои бзики — касаемо Фельдмаршала, он, человек сугубо сухопутный, воды не то чтобы боялся, а просто не любил в больших количествах, типа озер, рек и морей. А потом в жизни не купался, не говоря уж о том, чтобы напяливать акваланг и лезть под воду — даже в случае, когда речь шла о…

Первым в воду ушел Кот Ученый — красиво, без всплеска — Ихтиандр сибирский, мать его! — сразу исчез из виду. Проверив маску, крепко стиснув челюстями загубник, Смолин отправился вторым, далеко не так гламурно: попросту перевалился через борт моторки, удерживаясь за него одной рукой, через секунду разжал пальцы и пошел вниз. Тут же, не далее чем в полутора метрах от него обнаружился Шварц, ничуть не уступавший в технике Коту Ученому.

Смолин чуть побултыхался, осваиваясь — под присмотром русала Шварца, кружившего рядом, словно нянька вокруг младенца. Под водой было не так уж и темно, но все же вокруг сомкнулся не особенно приятный для Смолина зеленоватый полумрак, исполненный зыбкости. Правда, очень нравилась та легкость, которую тело обрело под водой. Он парил на одной и той же глубине, не поднимаясь и не погружаясь.

Правее и внизу вспыхнуло яркое, желто-размытое пятно — ага, это Кот Ученый включил фонарь. Обернувшись в сторону Шварца, Смолин показал тому убедительным жестом, что вполне готов покорять глубины, — и стал плавненько, как в эстонском анекдоте, погружаться, старательно вдыхая воздух по всем правилам, держа курс на пятно света.

Шварц включил свой фонарь. Внизу, среди зыбкой полутьмы, в колыхании непонятных теней показалось нечто — с геометрически четкими очертаниями.

Ниже, еще ниже… В первые секунды находка показалась Смолину чем-то невероятно диковинным, чуть ли не инопланетным кораблем. Ничего удивительного: бронеавтомобиль типа «Остин» и без того выглядел для современного человека крайне экзотическим зрелищем, а уж когда он лежал на левом боку на дне Шантары, в свете двух дергавшихся фонарей…

Коробчатый, сплошные углы. Колеса с толстенными спицами и литой резиной покрышек. Полуцилиндры пулеметных башенок. Кот Ученый как-то прозаически сидел на капоте, свесив ноги в ластах, поставив фонарь так, чтобы он светил на дверь и башенку.

Смолин со Шварцем опустились на дно, встали, расставив ноги, колыхаясь под легоньким, но все же ощущавшимся течением. Так, что тут у нас…

Дверца не просто распахнута, а еще и надежно примотана к крылу… веревкой? Нет, не сохранилась бы за столько лет… Передвигаясь крохотными прыжочками, под неустанным присмотром Шварца, Смолин приблизился, протянул руку. Точно, толстая проволока.

Кот Ученый поманил его, взял фонарь и посветил в распахнутую дверцу. Смолин оттолкнулся пятками от дна, всплыл к нему, присмотрелся. Руль на длинном стержне (или как он там называется), сиденье, больше смахивающее чем-то на велосипедное… Ага, вот оно что! Левая дверца тоже распахнута настежь, ее, собственно, и не видно, завалившийся на левый борт броневик примял ее ко дну — и в прямоугольном проеме виднеется каменистое дно. Старательный был человек товарищ Вальде — он, несомненно, и вторую дверь проволокой примотал, прежде чем направить броневик в реку: в самом деле, поди угадай, в какой позиции он окажется на дне, а так — обе двери открыты нараспашку, заходи, кто хочешь… Старательная была скотина…

Кот Ученый тронул его за плечо и показал вниз, в проем.

Не самое приятное зрелище открылось Смолину… Слева, в углу, лежало то, что осталось от двух человек, уже мертвыми попавших на дно вместе с броневиком: кожаные куртки и сапоги здорово пострадали от времени и воды, но все же их еще можно опознать как одежду и обувь… а вон там виднеется предмет, как две капли воды похожий на деревянную маузеровскую кобуру… никем не потревоженные за эти годы скелеты лежат в нелепой позе… а где же… ага!!!

В самой корме броневика (или как там ее называть), не далее полуметра от скелетов, лежал мешок, старательно примотанный за горловину той же проволокой к какой-то приклепанной на стене скобе. Судя по размерам, это могло оказаться только искомое…

Ай да Вальде, ай да сукин сын… Ну конечно же, он продумал всё. Останься саквояж свободно лежать, его вполне могло выбросить в одну из распахнутых дверей, пока броневик кувыркался и переворачивался под водой — и ищи его потом по всему дну. Товарищ Вальде поступил со своей обычной предусмотрительностью: упаковал саквояж в мешок, а мешок надежно прикрепил к стенке проволокой. Прямо-таки банковская ячейка… вот только вклад оказался не именной, а на предъявителя… ну кто ж ему тут виноват, чухонской роже…

Смолин невольно передернулся от брезгливости: он представил себе картину девяностолетней давности: прекрасная погода, солнышко и тишина (точно известно из мемуаров, что погода в тот день была прекрасная), на берегу стоит броневик, в котором лежат два трупа, а здоровенный белобрысый чухонец трудится с крестьянской основательностью, крепя внутри мешок, приматывая проволокой обе двери: ручаться можно, без всяких эмоций касаемо недавних боевых товарищей, с которыми пришлось обойтись не вполне прилично… быть может, даже наверняка, в душе у него клокочет яростная радость: я богат, богат, богат! Сука, сволочь, морда чухонская…

Решительно стянув ласты, Смолин примотал их на боку броневика так, чтобы не соскользнули вниз. Взял фонарь и опустил одну ногу в проем. Ухватив его за плечо, Кот Ученый выразительной жестикуляцией потребовал соблюдать максимальную осторожность. Смолин ответил одним-единственным утвердительным жестом. Примерился. Ширины двери, в общем, вполне хватало.

Убедившись, что баллоны не зацепились, он повис на локтях, опустив ноги вниз, осторожненько отставил фонарь, еще раз примерился и медленно опустился в проем, почувствовал босыми подошвами твердое дно.

Буквально через пару секунд сверху ударил сноп света, и рядом с ним приземлился Кот Ученый. Шварц остался наверху, старательно светил: еще раньше было решено, что не с его габаритами лезть внутрь.

В первую очередь Смолин не к мешку нагнулся — он присел на корточки (зацепив все же легонько баллонами о нечто выступающее), направил вниз луч фонаря. В затылке черепа явственно виднелось идеально круглое отверстие — входное отверстие пули. Ну конечно, в затылок бил, гад — столь же предусмотрительно и обстоятельно, как все, что он делал… Второй череп оказался скрыт под кучей — но и с ним, несомненно, обстоит в точности так же, оба ничего не успели понять, мир померк, вот и все…

Трудно сказать, что Смолин сейчас испытывал: странные и непонятные были мысли, прыгали, совершенно хаотически. «Вы уж извините, мужики, — мысленно произнес он, чувствуя непонятную усталость. — Вам, в принципе, все равно, а у нас, что поделать, ремесло такое…»

В нем ожил антикварий — и он, осторожно протянув руки, поднял со дна тяжеленную деревянную кобуру с маузером внутри — изрядно разбухшую от многолетнего пребывания под водой, но отлично можно было разобрать глубоко выжженную надпись: «ДАЕШЬ МИРОВУЮ РЕВОЛЮЦИЮ!». И выше — пятиконечная звезда в ореоле лучей…

Эту вещь он просто не мог здесь оставить — маузер Кутеванова, доподлинный. Не Дзержинский, конечно, не Буденный и не Ворошилов — но для Шантарска личность крайне историческая… «Хрен я его кому продам, — подумал Смолин с каким-то непонятным ожесточением. — На жизнь мне и так хватает. Приведу в божеский вид и себе оставлю — быть может, как напоминание о сложности жизни и тех чудесинах, что судьба с людьми выписывает…»

Осторожно переступив через кости, зорко следя, чтобы не зацепиться баллонами за всевозможные железные хреновины, торчавшие там и сям, он сделал два шага, коснулся мешка. Дерюга моментально расползлась под его пальцами, словно мокрая туалетная бумага, Смолин разодрал ее окончательно — и перед ним оказался старинный саквояж, сразу видно, туго набитый, с позеленевшими медными оковками.

Присел на корточки, коснулся кожаного бока — ощущение оказалось не из приятных, нечто невероятно склизкое, холодное, липкое… К горлу даже комок подступил, но Смолин справился с отвращением, прикоснулся уже обеими пятернями. И убедился, что ослизлая кожа готова лопнуть к чертовой матери.

Повернувшись к Коту Ученому, красноречивым жестом обрисовал ему ситуацию. Тот кивнул, вернулся к проему и подал Шварцу условленный сигнал — предвидя именно такую коллизию, они прихватили и соответствующую тару.

Шварц просто-напросто запулил большой пластиковый мешок вниз, свернутый в комок — он спланировал, разворачиваясь, Смолин подхватил, развернул. Сильно дернул, оторвав истлевшую горловину с куском проволоки, так и оставшуюся болтаться на стенке. Аккуратненько накрыл саквояж мешком, поддернул снизу. Попробовал приподнять — тяжеленько, вот именно, тридцать фунтов, или двенадцать с лишним килограммов…

Как частенько уже случалось в подобных ситуациях, он не чувствовал ни особой радости, ни воодушевления, скорее уж тоскливую тихую усталость. Еще и оттого, что тут были эти двое. Оказавшиеся не в том месте, не в то время и не с тем приятелем за спиной…

«Бог ты мой, — подумал Смолин не без некоторого садизма, — как же его должно было корежить все эти годы, суку чухонскую! Годами болтаться по-над берегом, пялиться на темную непрозрачную воду, прекрасно зная, что там, на дне — и не иметь никакой возможности до клада добраться. Хочется думать, что корежило его долго и качественно, паскуду такую…

Нет уж, товарищ Комбриг, — подумал Смолин с холодной яростью. — Всерьез достать тебя уже невозможно по чисто техническим причинам — но все же я тебя достану, насколько удастся, устрою тебе посмертный стриптиз, то бишь явление подлинной твоей физиономии. Так и будет, слово даю…»

Шварц опустил сверху веревку, а когда ею завязали горловину мешка, без натуги вытянул клад наружу. Смолинские ласты лежали на том же месте, где он их оставил.

Подъем ни малейших трудностей не представлял — даже для Смолина с его невеликим опытом подводных странствий. Мешок оставили на дне, Шварц поднимался, разматывая моток веревки. А оказавшись в лодке, груз вытянули без особого труда. Перевалили через борт, плюхнули на дно моторки. Все обстояло буднично и просто. Кладоискательство все же порой — довольно скучное занятие…

Они сидели в лодке, по-прежнему стоявшей на якоре, и молчали. Меж их расставленных ног лежал пластиковый мешок и все еще истекавшая водой пистолетная кобура с лозунгом, который товарищ Кутеванов выжег собственноручно и свято в него верил. Некоторое напряжение явственно чувствовалось в воздухе.

— Ну ладно, — сказал Смолин, чтобы оборвать наконец неловкое молчание. — Ножик дайте…

Шварц подал свой, швейцарский армейский, толщиной чуть ли не с ладонь: любил он такие цацки, спасу нет… Тщательно закатав края синтетического мешка, Смолин, бормоча «Понапихали черт-те чего…», какое-то время разбирался с парой дюжин причиндалов, пытаясь понять, где же тут, собственно, лезвие. Догадался наконец, открыл и, не особенно примериваясь, полоснул по пухлой боковине саквояжа.

Кожа рассеклась как бумага, Смолин повел разрез донизу, на всю боковину. В образовавшемся отверстии виднелись темные небольшие мешочки. Он наугад вытащил один (плюнув на неприятное ощущение), ткнул лезвием. Мешочек — видимо, замшевый — разошелся так же легко, и лезвие с хрустом уткнулось в монеты, тускловато-желтые, тяжелой звенящей струйкой пролившиеся на красную синтетику.

— Точно, — сказал Смолин. — Гладышевская заначка. Разбогатели малость, а?

Путем самых несложных арифметических подсчетов нетрудно было вычислить, что на долю каждого из сидящих сейчас в лодке приходится килограмма три золотишка, в монетах, ювелирке и песочке. Учитывая нынешние рыночные цены, не самое скверное приобретение, особенно если вспомнить, что накладные расходы были минимальными, несоизмеримыми с ценой клада. И все равно, на лицах верных сподвижников Смолин что-то не узрел здоровой алчной радости. Нет, конечно, и никакого уныния не было — с какой стати?! — однако некая грустинка во взорах все же присутствовала.

— Нужно бояться желаний, потому что они сбываются? — усмехнулся Смолин.

— Вот именно, — меланхолично ответил Кот Ученый.

Смолин их понимал — потому что чувствовал то же самое. Не в деньгах счастье, и не в старорежимном золотишке — они слишком давно занимались своим веселым ремеслом, и денег через руки протекло немерено, и редкостей. Просто… Просто-напросто очень долго под боком существовала тайна, головоломная загадка — а теперь ее больше не было. Золото имелось в немалом количестве, а загадки больше не было… Грустновато чуточку. Тем более что Смолин (в отличие от остальных, ведать о том не ведавших) испытал нешуточное душевное опустошение, привезя в Шантарск коробку с яйцами Фаберже (покоившимися сейчас в супернадежном тайнике)… «Все-таки мы безнадежно испорчены советским воспитанием, — подумал он. — Нам уже поздно превращаться в законченных акул капитализма. Нормальный западный человек (или отечественный сопляк) сейчас слюной бы исходил, прикидывая рыночные цены, а нам вот, изволите видеть, грустно от того, что загадки, тайны, легенды больше нету. А впрочем, дело не в озорстве — Шварцу тоже грустновато, хоть он как раз из нового поколения… стоп-стоп, неудачный пример, Шварц, хочет он того или нет, тоже получил добротное советское воспитание от бабушек-дедушек и папы-мамы, такова уж была окружающая среда…»

— Ну, что приуныли? — наигранно бодрым тоном воскликнул Смолин. — Господа миллионеры? Орлами глядеть надо, соколами…

— Действительно, — сказал, улыбаясь уже по-настоящему блаженно, Фельдмаршал. — Тачку поменяю наконец, Натахе норковую куплю, и все такое…

— Слетаю в Питер и возьму ту коллекцию… — в тон ему подхватил Кот Ученый.

— Романтический вы народ, — хмыкнул Шварц. — Я вот парнишка прозаический. Закажу, чтобы мне отлили килограммовый золотой шарик, и в кармане буду таскать.

— А зачем?

— А просто так, — сказал Шварц, ухмыляясь. — Чтоб был. Золотой и килограммовый.

— Так это и есть романтика?

— Не, ни хрена, — серьезно сказал Шварц. — Это не романтика, это чистые понты… А вообще, ребята… Жить — хорошо, а хорошо жить — еще лучше. И клад достали, и менты притихли, и тучек на горизонте нету…

Вот теперь они, все трое, сидели по-настоящему умиротворенные, радостные и веселые. В отличие от Смолина. Который им до сих пор ни словечком не обмолвился о том, что стоит за милицейской возней и прочими неприятностями. Они видели кусочки-обрывочки, а всей интриги и не усматривали пока.

Вот и слава богу. Смолин вовсе не собирался затягивать свою верную команду в задуманные разборки, то бишь ответную атаку. Он прекрасно мог справиться и без них, один на льдине. Это для него Шевалье был другом, а они о старом мастере слышали лишь мельком. Это его пытались прогнуть, а их никто и не трогал. К чему тогда их впутывать? Пусть себе живут спокойно, без лишних хлопот и сложностей, незачем их грузить своими проблемами. Вот именно, своими. Пока он в состоянии справиться с очередной напастью без них — это чисто его проблема. Они бы, конечно, с превеликой охотой кинулись сподвижничать и помогать, но, согласно смолинской жизненной философии, помощи надо просить, когда вовсе уж невмоготу, и точно знаешь, что в одиночку ты не выплывешь. А выплыть у него были все шансы. Пусть себе пребывают в неведении — для их же пользы. В магазине они на зарплате не состоят, никто их не допрашивает, не берет в расчет — вот и прекрасно, целее будут…

…А поскольку жизнь наша путаная состоит не только из приятных приобретений, но и прескверных утрат, через три с лишним часа Смолин, сгорбившись, печальный, как Иов, сидел на краешке стула в обшарпанной комнатушке ГОМ-3, ближайшего к месту происшествия милицейского учреждения, и, вперившись в пол скорбным взглядом, уныло говорил:

— Кто ж мог подумать… На десять минут в магазин зашел…

Милицейский капитан его не поторапливал (работы у него сегодня явно немного), но и настоящего, живого сочувствия в его взоре не усматривалось. Глупо дожидаться живого сочувствия от милиционеров и врачей, навидавшихся всего на свете — так, чисто дежурное, мимолетное соболезнование…

— Хорошо еще, из документов только паспорт там был, — сказал Смолин, по-прежнему не поднимая глаз. — Бумажник и автодокументы в кармане ношу, а сегодня паспорт взять понадобилось…

— Ну, паспорт и подкинуть могут, — сказал капитан с тем самым дежурным сочувствием. — Ну, не подкинуть, а… Вполне может случиться, что позвонит вам какая-нибудь бабуся и скажет, что нашла ваш паспорт у мусорного бачка, так что вернет за смешные копейки… Могла и в самом деле найти, а могла и получить от кого-то…

— За ногу бы такую бабусю подвесить где-нибудь на суку… — зло сказал Смолин.

Капитан пожал плечами:

— Оно бы неплохо, но уличить практически нереально… Нашла, — и нашла, так уж ей свезло… Ну, давайте писать бумаги, как полагается… Значит, в ваше отсутствие неизвестный — или неизвестные — вскрыл дверцу машины и похитил барсетку, где находился паспорт… И деньги, наверняка?

— Да нет, я ж говорю, бумажник ношу в кармане, и все деньги, соответственно, там и остались, — протянул Смолин. — Паспорт — ерунда, его, в принципе, восстановить нетрудно… Беда как раз в том, что там еще портсигар был…

Он поднял голову. Капитан смотрел недоумевающе, даже вроде бы собирался плечами пожать, но в последний момент передумал:

— Подумаешь, портсигар…

— Кому как, — сказал Смолин, глядя на представителя власти со скорбью вселенской. — Цена этому портсигарчику примерно тысяч двести пятьдесят, рублями, конечно…

— Шутите?

— Какие шутки? — горестно сказал Смолин. — Портсигар старинный, дореволюционный, антикварный… я ведь антиквар, знаете ли. Вот и вез покупателю показать…

— Что, серьезно?

— Серьезнее некуда, — уныло кивнул Смолин.

Вот теперь капитан смотрел на него без всякого равнодушия, наоборот, обуреваем был нешуточными эмоциями… Отрицательными, главным образом, тут и гадать нечего. Кража барсетки из машины сама по себе сплошь и рядом — верный висяк, глухарь, нераскрытка. Ну, а если к этому добавляется еще, что в числе похищенного был антикварный предметик ценой в четверть миллиона рублев… Во взгляде капитана явственно читалось: «И надо ж было тебе, раззяве, именно на моей земле такие цацки без присмотра оставлять…»

— Я понимаю: лопухнулся… — убитым голосом сказал Смолин. — Но что ж делать теперь… Я вам его опишу подробнейшим образом, может, вы по своим каналам что-то и нароете… Они ж, гады, наверняка цену вещи не знают, толкнут за пару штук какому-нибудь барыге…

Капитан, судя по его лицу, пережил первый шок и смирился с неизбежным, с тем, что этот самый терпила на нем отныне висит…

— Посмотрим, — сказал он казенным тоном. — Поработаем… А что в нем такого, в этом портсигаре? Что он стоит дикие деньги?

— Понимаете, до революции была такая мода… — сказал Смолин. — Присобачивать на портсигары кучу накладок, золотых и серебряных — фигурки всевозможные, гербы, эмблемы, вообще, что угодно. Чем больше таких накладок, тем дороже портсигар — в особенности если они нетронутые. У меня был как раз ненарушенный. Размер примерно вот такой… — он очертил пальцем на столе прямоугольник.

— То есть примерно восемь сантиметров на шесть? — уже совершенно профессиональным тоном спросил капитан, взявшись за авторучку.

— Примерно, — кивнул Смолин. — Причем символика там была исключительно военная — а в таких случаях вещь гораздо дороже гражданской. Судя по всему, он принадлежал офицеру, закончившему… впрочем, вам это наверняка неинтересно, вам детали нужны?

— Вот именно.

— Можно листок? — Смолин вынул свою авторучку. — Это у нас портсигар… Здесь, в левом верхнем углу — выполненная из серебра и золота эмблема Виленской школы прапорщиков. Вид у нее следующий…

Глава третья ГРОБОКОПАТЕЛИ И ПОХОТЛИВЦЫ

Смолин осторожно положил невесомый диск на столь же почти невесомую пластиковую держалку, легонько нажал пальцем, и держалка уехала в недра плоского серебристого видака. Прежде чем нажать кнопку, он повернулся к Багрову и сказал:

— Должен вас сразу предупредить: фильм получился невероятно скучным: ни действия, ни экшна, ни даже голых девочек. Но вы меня не для того нанимали, чтобы я вам снимал экшн… Главное — клиент, как и планировалось, оказался в нехилой, выражаясь интеллигентно, жопе…

Он сел в кресло рядом с Багровым. Шантарский воротила, подавшись вперед, сузив глаза в несомненном охотничьем азарте, неотрывно уставился на огромный плоский экран. Там, на экране, и в самом деле не происходило ничегошеньки интересного: в прямоугольной яме копошились три человека, перемещаясь по ней на корточках, чем-то орудуя. Они крайне походили на беззаботно играющих в песочнице детишек — потому что никак не удавалось рассмотреть, чем они, собственно, занимаются.

— У моих ребят была отличная камера, — сказал Смолин. — И все равно, крупного плана не получилось. Очень уж далеко этот курганчик от ближайшего лесочка, где они прятались…

— Да бог с ними, с крупными планами, — отозвался Багров, не отрывая хищного взгляда от медленно передвигавшихся на карачках людей. — Вы лучше объясните, что там происходит…

— Это — татарский курган, который все лето копали наши археологи, — сказал Смолин скучным голосом нерадивого лектора. — Потом к нашему общему знакомому, господину Ярикову, известному еще и под заглазной кличкой Кока, явился один из руководителей этой самой археологической группы… которого означенный Яриков до того неоднократно склонял потихоньку ему продать что-нибудь из находок. Археолог наш, мастерски сыграв мятущегося интеллигента, с болью душевной вынужденного ступить на стезю пророка, предложил купить…

— Ага, находочки?

— Ну что вы, — сказал Смолин с тонкой улыбкой. — Вы же видите, что Кока сам там копается… Археолог ему продал за полмиллиона рублей целую могилу древнего вождя — которую якобы вскрыл при раскопках и, увидев, что там масса ценностей, ухитрился закопать обратно и прекратить работы на том участке кургана… Ну, разумеется, Кока долго торговался, пытался и цену сбить, и заплатить в рассрочку, но наш археолог твердо стоял на своем, утверждая, что ему немедленно нужны деньги, на новую квартиру не хватает… И открытым текстом заявил: в Шантарске и без Коки найдется немало серьезных людей, которые могилу эту с визгом купят. Он, мол, обратился к москвичу исключительно оттого, чтобы огласки было меньше…

— И он… — ухмыляясь во весь рот, протянул Багров.

— Ну, вы же видите, — сказал Смолин. — Они старательно копают: самые настоящие черные археологи, патентованные, стопроцентные… Сам Кока ради такого случая холеными ручонками в земле ворочает, а с ним тот самый археолог и еще один, надежный с этой точки зрения человечек…

— Ага, а в могиле — шиш!

— Ну зачем же так, — сказал Смолин, ухмыляясь столь же широко. — Это было бы чересчур уж мелким и пошлым надувательством. Клиент имеет право получить нечто осязаемое за свои немалые денежки… Короче говоря, они закончили вчера вечером. Кока оттуда увез примерно сорок предметов: кинжалы, бляхи с поясов и уздечек, бронзовые зеркала… одним словом, чертову уйму добра, которое соплеменники положили вождю в могилу. Там даже есть несколько золотых бляшек — и золото самое натуральное. Вот только незадача какая… Среди этих предметов нет ни одного подлинного. Все до одного — подделка, не особенно даже искусная. Хотя золотые бляшки и в самом деле из натурального золота… современного, конечно, пятьсот восемьдесят пятой пробы, из колечек-цепочек перелитого… Когда он вздумает продавать это в Москве, первый же мало-мальски понимающий человек его матом покроет, а может, смотря по темпераменту, и в ухо дать за попытку впарить столь откровенное фуфло… После таких проколов в серьезном бизнесе человека начинают сторониться, и доходы его, как правило, резко падают, а то и ребра страдают. На кого попадешь… Ну как?

— Отлично! — рявкнул Багров, в совершеннейшем восторге хлопая себя по коленкам. — А морду, точно, начистят?

— Еще не факт, — сказал Смолин. — Главное, репутацию он себе испортит так, что последствия будут годами ощущаться. В антикварном бизнесе такая информация разносится моментально, и на устоявшемся рынке человеку обычно делать более нечего. Остается гоняться за случайными лохами, но это уже не те деньги, а хлопот… Что скажет заказчик?

— А что тут скажешь? — Багров все еще ухмылялся. — Чистая работа. Давайте смету.

— Извольте, — сказал Смолин. — Вот тут кропотливо все накладные расходы перечислены.

Багров окинул листок беглым взглядом:

— Всего-то?!

— А тут много и не нужно, — сказал Смолин. — Фуфло стоит дешево, а те, кто мне помогал в этом милом розыгрыше, получат долю от моего гонорара…

— И в ментовку он, конечно, не пойдет…

— Совершенно не тот случай, — сказал Смолин. — Он же не идиот, в конце-то концов… А если потом заявится сюда и тишком попытается качать права, ему в рожу расхохочутся… Люди, собственно говоря, ни при чем: разве он видел, как они подбрасывали подделки в раскоп? Или имеет доказательства, что именно эти люди эти предметы изготовили? Что у них имелось, то и продали, они-то при чем?

— Интересная у вас профессия, Василий Яковлевич… — едва ли не растроганно произнес Багров, старательно шелестя рыжими пятитысячными купюрами. — Вот, держите, заработали… Посчитаете?

— Да я смотрел, пока вы считали, все точно… — сказал Смолин.

— И все-таки как-то… слабовато получилось.

— Что заказывали… — развел руками Смолин.

— Да нет, претензий к вам ни малейших. Я о другом. Как-то этот столичный козлик… легко отделался. Ну, потерял пол-ляма — и все…

— А вам упорно хочется устроить ему пакость повесомее?

Багров кинул на него цепкий взгляд:

— Хотелось бы…

— Есть и такой вариант, — сказал Смолин. — Неприятность, могу вас заверить, будет гораздо весомее потери энной суммы денег.

— Серьезно?

— Абсолютно.

— Сколько с меня? — быстро, деловым тоном поинтересовался Багров.

— Бесплатно, — сказал Смолин. — Да, вот представьте себе… Так уж сложилось, что и мне эта сволочь сделала нешуточную пакость, причем гораздо более серьезную, нежели вам. Так что тут совершенно не в деньгах дело… Единственно, мне понадобится некоторое ваше содействие… У вас ведь сыщутся добрые знакомые из милицейских начальничков?

— Есть парочка.

— Отлично, — сказал Смолин. — Теперь — сугубо о морали… Готовы ли вы на означенного человечка, — он показал большим пальцем на экран телевизора, где по-прежнему увлеченно трудились гробокопатели, — самую малость наклепать!

Ни на секунду не задумавшись, Багров выпалил:

— Да я хоть сейчас заяву напишу, что он у меня секретаршу в приемной трахнуть пытался и пальто спереть… Да что угодно!

— Нет, не пойдет, — сказал Смолин. — Не вполне реалистично будет смотреться…

— А что — реалистично?

Смолин встал, выключил телевизор и сказал светским тоном:

— Вот это мы сейчас и обсудим. Коли уж наши моральные принципы оказались столь схожими…

…В какой-то момент Смолин пожалел, что не верил в Бога всерьез. Он, конечно, что-то такое допускал, как говорится, скорее «да», чем «нет», но всерьез все же верующим никак не мог себя назвать. Жаль. Можно было бы молиться: помоги, Господи, не дай сорваться задуманному, то, что мы затеяли, конечно, выглядит очень даже неблагородно, но у меня нет другой возможности остановить этого скота, который нагрешил не в пример более гадостно… Примерно так.

Он сидел во дворе собственного дома (той городской многоэтажки, где все еще оставалась его квартира, да и прописка заодно), смолил очередную сигарету и старался не думать о возможных случайностях, рубивших на корню и гораздо более сложные предприятия.

Главное оружие антиквара — мозги. Большую часть проблем, перед тобой встающих, кулаком и уж тем более пистолетом ничего не решишь: грубо, неизящно, совершенно ни к чему, мы никак не сицилийские доны, а представители мирной и где-то даже культурной профессии. Те, кто пытается хвататься за подручные предметы, как раз и проигрывают сплошь и рядом…

Он ждал, потому что ничего другого не оставалось делать, события пошли своим чередом, и от него теперь ничегошеньки не зависело. Ждал, напряженно вслушиваясь, то поглядывая на черную «Камри», несколько минут назад доставившую к подъезду прифранченного господина Анжерова в компании с Яной, то переводя взгляд на окна третьего этажа, где по одной створке окон из-за жары было распахнуто настежь. Напряжение было дикое, Смолин не представлял, что именно способно нарушить тщательно разработанный план, но мало ли что…

Когда из того самого окна на третьем этаже донесся истошный, пронзительный, отчаянный девичий визг — ну словно режут кого! — Смолин испытал невероятное облегчение. Даже в пот бросило…

Он так и сидел в машине — а зачем ему, собственно, было выскакивать? События разворачивались самым активным образом: девичьи визги и вопли в квартире не утихали, так что бабульки, всегда имевшиеся в наличии на синей лавочке, вытянули шеи и насторожили уши, по скудости информации воздерживаясь пока что от комментариев… что-то грохнуло, словно некую мебель своротили… визги не утихали… еще какой-то громкий стук, из квартиры явственно донеслись мужские маты-перематы, а вот девичьи вопли наконец стихли…

Смолин схватил телефон с «торпеды», нажал клавишу и, едва дождавшись соединения, выдохнул:

— Валяй, началось!

После чего вылез из машины, вразвалочку подошел к бабкам и, тоже уставясь наверх, вслух предположил:

— Драка, что ли?

Бабки покосились на него со всем доверием, как на своего: за те шесть лет, что он тут прожил, у дворовых обитательниц на его счет сложилось самое благоприятное мнение: солидный мужчина, то ли научный работник, то ли какой бизнесмен, пьяным не замечен, всегда вежлив…

— Не похоже, Василий Яковлевич, — отозвалась одна. — Семья такая приличная, никогда у них драк не случалось…

Вторая — она-то как раз и была главная дворовая сплетница — доложила, азартно поблескивая хитрыми глазками:

— Да их и дома нет, это дочка сейчас вернулась, с мужчиной каким-то…

— На этой вот машине подъехали…

— Вертихвостка…

— А может, что другое? Мужчина видный, приличный, где-то я его определенно видела…

Наверху все еще доносились нечленораздельные выкрики, шум борьбы, что-то определенно стеклянное разбилось со страшным звоном. Пока бабки лихорадочно впитывали всю доступную им информацию, Смолин потихонечку ретировался к машине: незачем ему было отсвечивать на месте происшествия. Пусть даже его присутствие здесь стопроцентно мотивировано — да он тут шесть лет живет! — отсвечивать не стоит…

Милиция объявилась даже быстрее, чем он прикидывал: во двор влетел белый жигуль с мигалкой и соответствующими надписями, водитель остался за рулем, а двое габаритных парней в сером, мельком глянув на распахнутые окна, за которыми продолжалась шумная катавасия, кинулись в подъезд, грохоча берцами, придерживая «демократизаторы» на боку. Кроме бабок, у подъезда собралось уже как минимум человек пять жильцов, на балконах замаячили зеваки — события раскручивались в нужном направлении…

Смолин улыбнулся. Он не видел своего отражения в зеркальце, но подозревал, что его улыбочка скорее уж напоминает оскал — а чего же вы хотели, господа хорошие, в такой-то ситуации?

Из квартиры слышались начальственные покрикиванья стражей порядка, возбужденные мужские голоса, сразу несколько, вновь вскрикнула Яна. Смолин блаженно расслабился, откинувшись на прохладную спинку сиденья.

И теперь от него ничего уже не зависело — на сей раз оттого, что все задуманное самым блестящим образом претворилось в жизнь. Что, собственно, только что произошло на наших глазах, господа присяжные заседатели? Господин Анжеров, набившись в гости к очаровательной юной девице, с которой пару дней назад познакомился, оказался невоздержанным настолько, что самым недвусмысленным образом начал творить то, что на сухом языке милицейских протоколов давным-давно именуется «попыткой изнасилования». Как ни кричала, как ни отбивалась высоконравственная девица (так она сейчас, несомненно, повествует служителям закона и порядка), злодей, насильник, распаленный и похотливый, продолжал свое гнусное дело. Зная Янку, Смолин не сомневался, что и платьишко у нее сейчас порвано самым плачевным образом, и исцарапать она подонка успела, и рыдает сей час натуральнейшими слезами с виноградину размером — милая, скромная, домашняя девочка из интеллигентнейшей семьи, студентка-умница-красавица…

Как опять-таки выражается в таких случаях своим суконным языком дамочка с погонялом Фемида, преступный замысел не был доведен до конца исключительно по не зависящим от преступника обстоятельствам: проходившие в этот момент по лестнице два молодых человека, услышав отчаянные девичьи крики о помощи, заняли ярко выраженную гражданскую позицию — не мешкая, вышибли хлипкую дверь, ворвались в квартиру и успели помешать гнусному насилию. О чем они сейчас наверняка и повествуют милиционерам. Очень приличные молодые люди, ни в чем предосудительном не замечены, оба с высшим образованием, один программист, второй инженер… оба, кстати, много лет посещают «Рапиру», но последнее обстоятельство, слава богу, Фемиду совершенно не интересует…

В квартире стало значительно тише — наверняка согласно заведенному ритуалу пришла пора составлять протокол. Ну да, в окне показался один из милиционеров, с неудовольствием окинул взглядом увеличившуюся примерно вчетверо толпу зевак возле подъезда и энергично захлопнул створку. Точно, пошла писать губерния…

Вскоре объявилась еще одна милицейская машина, и прибывшие, числом трое, деловым шагом прошли в подъезд — ага, прикинул Смолин, следственно-оперативная группа явилась… это вам не кража белья с веревки… этот козел наверняка еще и корочками затряс, самую малость опомнившись… господин депутат, хреном тебя по макушке…

Зазвонил телефон (Смолин все это время не выпускал его из ладони), и Глыба преспокойно доложил:

— Заахали, заохали, сказали, уже мчатся…

Смолин улыбался. Только что Глыба позвонил на работу Яночкиным родителям, цинично представился участковым, пробормотал неразборчиво фамилию и попросил немедленно приехать домой, поскольку их единственная доченька пережила крупные неприятности. В ответ на истошный вопль касаемо подробностей буркнул:

— Да живая она, живая, граждане, и даже не покалеченная… Но вы все равно побыстрее давайте, мы как раз протоколы пишем и показания снимаем…

И безжалостно отключил телефон, хотя на том конце все еще продолжалось кудахтанье и вопли потрясенной такими новостями кандидатши наук. Тики-так, господа… Сто процентов, никто и не вспомнит о звонке «участкового» — просто-напросто чета кандидатов, поймав тачку, в лихорадочном темпе примчится домой, где застанет известную картину. Их институт километрах в двух, так они еще застанут дома всю эту постороннюю компанию. Можно представить, с каким нерастраченным до сих пор пылом классовой ненависти обнищавшая в перестройку парочка кандидатов наук накинется на Анжерова, олицетворяющего сейчас все, что для них омерзительно… Они в компартии не состоят, на митинги уж сто лет не ходят — но, оказавшись на обочине жизни, давненько уж прокляли свой былой перестроечный энтузиазм, лютой ненавистью пылают к новым хозяевам жизни. Нужно будет сегодня к ним заглянуть, сольцы, что ли, попросить ложечку — а, узнав о происшедшем, повздыхать, посочувствовать и тут же посоветовать им отличного адвоката, каковой совершенно бесплатно будет представлять в этом деле интересы бедняжки Яночки. Есть такой адвокат, и неплохой, готовый в некоторых случаях совершенно бесплатно горы свернуть, если об этом попросит его добрый друг ребе Гринберг. Гольдман его последняя фамилия, рабойсай[1] мои…

«Еврейская мафия Шантарска — вещь страшная», — с чувством глубокого удовлетворения подумал Смолин, наблюдая прибытие очередного действующего лица: на свободный пятачок ловко втиснулась синяя «девятка» с красно-желтым логотипом тринадцатого телеканала на передних дверцах, и оттуда шустро выскочил парнишка в Шантарске весьма даже небезызвестный: Виталик Клюшкин, ведущий скандальной передачи «ФОТ!», что являлось аббревиатурой многозначительного лозунга «Фейсом об тейбл!». Вел он себя спокойно и профессионально: не суетился, не кидался сломя голову в толпу зевак (увеличившуюся уже по сравнению с начальным периодом, пожалуй, вдесятеро) — встал вроде бы небрежно, опершись на крыло машины, в раскованной, ленивой позе, вот только глазыньки шныряли, как мышь по пустой комнате, в темпе прикидывая и оценивая обстановку. Стекло левой задней дверцы чуть приопустилось, и там показалась камера — Виталиков верный оператор уже снимал первые кадры, милицейские машины, зевак, дом.

Это был тот же папарацци, только с телекамерой вместо фотика. Субъект, между нами, совершенно беззастенчивый в средствах — но, что характерно, липы он в жизни не изобретал, всегда цеплялся за абсолютно реальные скандальчики, как репей к собачьему хвосту. Телеканал был не бедный, доходы от рекламы получал неплохие, еще и благодаря Виталькиной передаче — а потому акуленок объектива, надежно прикрытый хозяевами, сплошь и рядом выдавал в эфир нечто такое, о чем потом долгонько судачил весь Шантарск.

В данном конкретном случае профессиональная хватка Виталика оказалась ни при чем: ему просто-напросто позвонил некий мужичок, представился постоянным зрителем «этой великолепной передачи» и попросил приехать в темпе, чтобы не упустить великолепного сюжета: «в нашем доме» только что милиция на месте преступления арестовала известного политика Анжерова, пытавшегося изнасиловать малолетку… Постоянного зрителя, как легко догадаться, близкие знакомые именовали Глыбой.

Ну а поскольку рыночное общество подразумевает здоровую конкуренцию, Глыба заодно брякнул еще и госпоже Чучиной, более известной как Чуча, а также представителям третьего телеканала и, чтоб уж до кучи, в парочку шантарских газет, тех, что ближе всего стояли к понятию «бульварные». Так что вскоре репортеров тут должно было собраться немерено.

Виталик уже перемещался среди зевак, что-то расспрашивая. Все должно было пройти в лучшем виде: мало того, что налицо нехилая сенсация, тут еще и личные счеты: не кто иной, как Анжеров, разозленный одним из «ФОТов», чувствительно прищемившим некоторые нежные детали организма ему и его дружкам (некая комбинация на ниве лесозаготовок), во всеуслышанье, с экрана конкурирующего канала назвал Виталика «котом помойным», и было это всего месяц назад. Репортер — как все мы, грешные, в глубине души — был парнишкой злопамятным и такие вещи не забывал…

«Ага, — отметил Смолин. — Вот и Чуча нагрянула… а это кто там у нас подъехал? Совершенно незнакомая рожа, но, судя по ухваткам, суетливости и диктофончику в руке, кто-то из борзописцев. Ну вот, все прекрасно, интрига развернулась по полной… а вот и такси с родителями, совсем хорошо…»

Минут через двадцать он дождался финала: те два орелика в сером, что прибыли первыми, вывели из подъезда Анжерова, крепенько ухватив клиента за локти и взирая на него очень даже хмуро. Смолин присмотрелся, удовлетворенно покивал головой: на щеках шантарского бонвивана четко виднелись уже подсохшие длинные царапины, несомненно, оставленные длиннющими Яночкиными ноготочками, а под правым глазом наливался великолепный фингал: это, конечно, не менты, те б по почкам врезали или еще куда, чтобы следов не оставлять… а вот те два приличных молодых человека, что ворвались в квартиру и спасли Яну от насильника, как раз, согласно предварительной договоренности, и должны были малость приложиться к физиономии. Рукав пиджака надорван, галстук где-то под левым ухом, в общем, респектабельности в Анжерове не осталось практически ни хрена. Именно таким, расхристанным, с битой мордой (чтоб уж выглядеть настоящим злодеем) он и попал под прицел сразу трех телекамер плюс двух журналистских фотоаппаратов — а также доброй полудюжины принадлежавших зевакам мобильников. Как политик со стажем, он моментально оценил хреновость ситуации, попытался прикрыть лицо руками, но милиционеры эту попытку вмиг пресекли, так и провели к машине с полностью открытой обозрению рожей…

Смолин имел все основания гордиться собой — так, самую чуточку… По правде говоря, Глыба всем представителям средств массовой информации уточнял, что депутат арестован за попытку изнасилования малолетки (чтобы еще проворней неслись по указанному адресу) — однако, когда все вышеупомянутые узнают, что «малолетке» аж девятнадцать годочков, это ничуть не убавит им охотничьего азарта и боевого пыла. Какая разница, сколько там потерпевшей лет, ключевые слова в другом: «попытка изнасилования» и «Анжеров». Сдувшийся, потускневший, но все еще держащийся на поверхности местный политикан, которого к тому же, что немаловажно, никто из власть имущих, а также обитающих за кулисами, не станет отмазывать всерьез — кому он теперь нужен, не те времена, наоборот, очень многие возрадуются великолепной возможности окончательно Эдика урыть, освободив креслице в областной Думе для кого-нибудь более актуального…

Глядя вслед отъезжавшей с сексуальным маньяком и его конвоем милицейской машине, Смолин подумал, трезво прикидывая все варианты, расклады и обстоятельства, что от нар Анжеров, вероятнее всего, отмотается. Даже наверняка: и связи кое-какие сохранились, и деньги остались, и адвокаты в бой ринутся не самые скверные… В общем, отсидки не будет…

Однако он и не ставил целью непременно загнать этого скота за колючку. Зачем, собственно? Он и так кончен. Учитывая, какая вакханалия вскоре начнется в средствах массовой информации (любят они, стервецы, выспаться на какой-нибудь известной персоне, если точно знают, что пройдет безнаказанным), в одном можно быть уверенным: очень долго (а возможно, и никогда больше) господину Анжерову не болтаться по коридорам власти, проталкивая разные свои проектики. Да он и сам в эти коридоры в ближайшие пару месяцев ни за что не сунется ни с какими прожектами, прекрасно понимая, что в коридорах этих шарахаются, как черт от ладана, от засветившихся подобным образом субъектов. Учитывая, что Анжеров, собственно, и не успел еще забросить в коридоры бумаги касаемо гильдии антикваров и, соответственно, передаче оной дома «Рапиры» (а если и успел, то буквально вчера-позавчера, что дела нисколечко не меняет) — немаловажная часть боевой задачи выполнена, игра выиграна, единственный канал, который у наших долбаных заговорщиков имелся для связи с власть предержащими, отныне перекрыт начисто и перестал существовать… Так что это еще не мат, но безусловно сожратие неприятельского ферзя, безусловно…

Все еще ухмыляясь, Смолин включил зажигание и медленно повел машину со двора.

Глава четвертая МОРСКОЙ ВОЛК И СУХОПУТНЫЙ ПРОХВОСТ

— А что он собой представляет, собственно? — предусмотрительно поинтересовался Кока, пока они неспешно шли к подъезду самой обычной панельной девятиэтажки в рабочем районе правобережья.

— Да так, стандартно, — пожал плечами Смолин. — Бывший советский морской волк, пенсию себе представить нетрудно. Долго не хотел ничего продавать, гордыня его грызла, но потек наконец, сегодня последнее заберу.

— Но вы говорили…

— Не беспокойтесь, Константин Корнеевич, — усмехнулся Смолин. — Всё, как договаривались: я заберу свое, а насчет тех тяжелых побрякушек вы с ним сами договоритесь. Хорошие вещи, но мне сейчас не до них, у меня отличная коллекция монет на горизонте замаячила, я на нее все силы и свободный оборотный капитал бросил… Только и вы уж, со своей стороны, мне в Москве с этим делом помогите…

— Непременно, Василий Яковлевич, — с большим достоинством ответил Кока.

«Ручаться можно, — подумал Смолин, — что обманул бы, стервец, приедь я и в самом деле в Москву с теми вещичками и надеждой их выгодно пристроить». Все силы положил бы, чтобы самому (или кому-то по его наводке) выцыганить у Смолина раритеты за бесценок. Но какое это имеет значение? Не в том игра…

— Уезжать куда-то собирается, — сказал Смолин, когда они поднимались по лестнице. — К какой-то родне, на Рязанщину, что ли. Квартиру продает, а также все, что можно, деньги копит… Вы это тоже учитывайте…

— Да уж непременно, — хмыкнул Кока. Смолин покосился на него: как ни владел лицом столичный гостенек, а все ж не мог скрыть охотничьего азарта — глазыньки блестят, прыткости в движениях прибавилось… а впрочем, так все мы, наверняка, со стороны выглядим, когда прямым курсом движемся к объявившимся внезапно раритетам…

Он поднялся на четвертый этаж и надавил кнопку старенького звонка. В квартире немелодично задребезжало, послышались шаги, дверь распахнулась.

На пороге предстал статный пожилой человек в безукоризненно отглаженных серых цивильных брюках и чистейшей тельняшке: седые виски, благородная посадка головы, исполненный достоинства взгляд… одним словом, стопроцентный морской волк с продубленной ветрами всех океанов физиономией. И не этому долбаному москвичу определить с ходу, что продубилась эта физиономия не на морских просторах, а на нескольких лесоповалах великой и необъятной…

Чему Смолин не переставал втихомолку изумляться, так это великолепным перевоплощениям Глыбы, сделавшим бы честь любому актеру. Это и в самом деле был другой человек — вылитый каперанг в отставке, бедный, но гордый альбатрос, пенитель морей во времена Красной Империи: другой взгляд, другое выражение лица, даже движения другие. Старая школа, подумал Смолин с невольным уважением. Молодые так не сумеют, хоть тресни…

— Добрый день, Андрей Федорович, — сказал Смолин, переступая порог и обмениваясь рукопожатием с морским волком. — Я вот привел человека, как и обещал. Вы ж, надеюсь, не передумали?

— Я, кажется, вам твердо обещал, — суховато, с достоинством отозвался «морской волк». — Что ж, снявши голову, по волосам не плачут, если решился, приходится выдерживать прежний курс… Проходите, располагайтесь.

Квартирка была однокомнатная, обставленная прямо-таки со спартанской убогостью. Пока хозяин, присев на корточки у древнего серванта, что-то доставал с нижней полки, любопытный Кока, подойдя вплотную, принялся разглядывать фотографии на стене: большие, цветные, в застекленных рамках. На самой большой был изображен хозяин квартиры: в полной форме капитана первого ранга Военно-морского флота Советского Союза, с нехилым набором наград на кителе.

Кока полуобернулся, покосился на хозяина с видом алчным и жаждущим. Смолин прекрасно понимал ход его мыслей: китель Глыбы (ах, пардон, славного каперанга!) на снимке был украшен, помимо прочего, еще и двумя «звездами шерифа» — орденами «За службу Родине в Вооруженных силах» третьей и второй степени (ну вот оказались они в загашнике у Смолина, между нами говоря). Никак нельзя сказать, что они стоят космических денег, но, учитывая невеликое количество награжденных второй и уж тем более первой степенью, ценятся достаточно высоко. Правда, даже у Коки хватит ума не торговать у каперанга его ордена — поскучнел, по роже видно, понимает, стервец, что за такое предложение может и в рыло получить незамедлительно… Такой уж вид у товарища каперанга, не способного опуститься до этого…

— Вот, извольте, — все так же суховато сказал каперанг, выпрямляясь. — Всё, как договаривались…

В силу все той же сложной натуры он не в руки Смолину вещички отдал, а поставил на шаткий журнальный столик. Повертев в руках старинную серебряную солонку, серебряный портсигар (дореволюционный, но без особых наворотов) и серебряную хлебниковскую вилку, Смолин отложил их — и так знал прекрасно, как-никак, из его собственных закромов извлечены. Встал, протянул деньги:

— Вот, извольте пересчитать.

— Благодарствую, я вам доверяю, — с неким скрытым сарказмом отозвался обнищавший морской волк, взял деньги и засунул их в карман брюк, не считая.

Кока, притворявшийся, что увлеченно разглядывает большие цветные фотографии военных кораблей советской эпохи и какого-то экзотического побережья, сплошь заросшего пальмами, повернулся к ним, многозначительно, нетерпеливо уставясь на Смолина. Казалось, у него даже кончик носа малость зашевелился.

— А вот насчет других вещей с вами Константин Корнеевич хочет побеседовать, — сказал Смолин морскому волку, небрежно рассовывая «покупки» по карманам. — Константин Корнеевич, я вас в машине подожду…

— Сделайте одолжение, — буквально отмахнулся Кока, уже не глядя на него.

…Поскольку Глыба имел твердые инструкции хотя и торговаться в меру, как положено даже гордым морским волкам, но все же не ломаться до бесконечности, негоция завершилась быстро: уже через четверть часа Кока показался из подъезда, сияющий, словно начищенная зубной пастой серебряная ложка. Плюхнулся на сиденье рядом со Смолиным, улыбаясь мечтательно, прямо-таки одухотворенно.

— Судя по вашему виду, все прекрасно устроилось? — спросил Смолин.

— Прекрасно, — отозвался Кока, все еще пребывая в некоем сладостном расслаблении. — Даже по ценам я его подвинул, не ощутимо, но все же… Вряд ли этот лапоть понял, что у него валялось в серванте столько лет…

— Да где уж им, совкам, — отозвался Смолин с надлежащей дозой презрения к совкам и профессиональной солидарности к своим. — Вас домой забросить?

— Если не трудно.

— Да что ж тут трудного… — протянул Смолин, трогаясь.

Высадив Коку в центре (тот снимал квартиру в довольно престижном доме, поганец), Смолин вежливо распрощался с собратом по ремеслу — глаза бы на него не смотрели, урода! — и как ни в чем не бывало вывел машину со двора. Однако далеко не уехал — метров через сто остановился на обочине, благо запрещающего знака там не имелось, достал телефон и, когда отозвались, сказал кратенько:

— Можно собак спускать…

— Понял, — азартным голосом отозвался Багров. — Незамедлительно, уж будьте уверены!

Отключив телефон, Смолин положил его на пассажирское сиденье, откинулся на спинку кресла и, глядя в зеркальце заднего вида на шикарную башенку из красного и желтого кирпича, вновь усмехнулся холодным, жестким оскалом.

Даже если Кока сейчас куда-нибудь смоется по каким-нибудь делам, это его печальной участи не изменит — менты его примут парой часов позже, только и всего. Как бы там ни было, до темноты повяжут непременно.

Что, собственно, у нас произошло, господа присяжные заседатели? А произошло то, что некий пронырливый московский антикваришка предложил известному, уважаемому, законопослушному шантарскому предпринимателю господину Багрову купить у него пару-тройку редкостных вещиц. Вот только господин Багров, будучи не лыком шит и не пальцем делан, предварительно посоветовался с некоторыми шантарскими антикварами, знатоками своего дела, и те, особо не задумываясь, моментально его просветили, что речь идет о вещичках паленых, краденых, который месяц пребывающих во всероссийском розыске. После чего господин Багров, будучи человеком законопослушным — а также разозлившись на прохвоста, собравшегося впарить ему краденое — моментально связался со своими добрыми знакомыми в областном УВД и попросил не оставлять такое нахальство без последствий. Добрые знакомые напряглись в охотничьем азарте — благо их просили не нарушать закон, не обходить его, боже упаси, а наоборот, законнейшим образом взять за шкирку натуральнейшего преступника…

Очень быстро Коку и возьмут под белы рученьки. Он, конечно, будет блажить, что отроду ни о чем таком с Багровым не договаривался и ничего такого не предлагал. И это, конечно, чистая правда… вот только при обыске в Кокиной квартирке моментально обнаружат оч-чень интересные вещички. Например массивную серебряную папиросницу со множеством золотых и серебряных накладок, а также эмалевым портретом генерала Линевича, командующего одной из русских армий в Русско-японскую войну. Вещичка, как казенно выражаются, имеет большое историческое и культурное значение. Незаурядная вещичка. Судя по вензелям, надписям и прочему, принадлежала участвовавшему в означенной войне офицеру, вдобавок титулованному дворянину. Там же сыщется другая нешуточная ценность — «Стас»[2] первой степени, мало того, что «инородческий», с орлом вместо вензеля, так еще с мечами и черной эмалью. Ну, и вдобавок персидская звезда ордена Льва и Солнца второй степени — тоже не ширпотреб, знаете ли.

Спецам из соответствующего отдела достаточно будет четверть часа покопаться в своих бумагах, чтобы определить: именно эти раритеты значатся в длиннейшем списке подобных ценностей, унесенных супостатами при налете на квартиру известного в узких кругах питерского собирателя Жердовского, случившемся около года назад. Жердовский, человек предусмотрительный, все вещички из драгметаллов в своей коллекции пометил особым клеймом — не сам, разумеется, а с помощью хорошего ювелира. На всех трех предметах таковые клейма имеются. И никакой подделки, что характерно: это и в самом деле те самые вещи, стопроцентно подлинные.

Примерно через месяц после того, как Жердовского обнесли, Смолин и лопухнулся: купил у заезжего уральца по довольно приемлемой цене все три предмета. Начавши их изучать уже с лупой, обнаружил совершенно непонятное клеймо — и на всякий случай решил повременить, не пускать цацки в продажу, а придержать. И как в воду смотрел: еще через недельку, как в таких случаях частенько случается, к нему явились с визитом вежливости ребятки из соответствующего отдела (как, впрочем, и ко всем остальным шантарским антикварам) и оставили списочек похищенного в Питере, где среди прочего имелось и четкое изображение этого самого клейма с разъяснением, в чем тут фишка. Обычная практика, когда подобное происходит.

Какая тут продажа… Но и нести в милицию Смолин паленые редкости не стал, не было у него такой привычки, сотрудничать с органами. Он с некоторым цинизмом просто-напросто заховал их надежнейшим образом — мало ли в какой ситуации могут пригодиться, пусть лежат, жрать не просят… Вот и долежались.

Жердовского ему было нисколечко не жаль: судя по собранной впоследствии информации, та еще гнида, вовсю менявшая в блокадном Ленинграде подобные редкости на продукты. Под девяносто скоту, а все еще бодренький и своего не упустит. Будь на его месте кто другой, Смолин, вполне вероятно, и отправил бы вещички тишком владельцу — но что касаемо Жердовского, перебьется…

В общем, Коке при любом раскладе придется кисло. Судя по всему, у Жердовского работали не профи и не на заказ — добрых две трети похищенных раритетов уже всплыли там и сям на просторах Родины, от Калининграда до Владивостока, расползлись, как тараканы. Случайные бандюки не в теме, надо полагать, сбывали краденое кому попало… Вот только положения Коки эти факты нисколечко не улучшают.

У него, конечно же, спросят первым делом: откуда дровишки? И он, конечно же, с ходу начнет рассказывать про отставного капитана первого ранга, у коего все это приобрел законнейшим образом. Покажет улицу и дом — он прекрасно рассмотрел, Смолин видел, табличку на углу дома, где и улица, и номер были четко прописаны…

Вот только «каперанга» не найдет ни одна собака, ищи его хоть по всему свету. Буквально через пять минут после ухода «покупателей» Глыба снял со стены фотографии, покидал их в сумку, сноровисто протер тряпочкой со скипидаром абсолютно все места, где мог оставить свои пальчики — и навеки из этой квартирки слинял. Квартирка принадлежит, как и изрядное число других, агентству, сдающему их посуточно. Снял ее на сутки вовсе даже не Глыба, а смолинский Гоша, которого ввиду конвейерного потока клиентов никто наверняка не запомнил. Такие дела.

Ах да, Кока еще будет орать, что его в этом увлекательном предприятии сопровождал Василий Яковлевич Смолин, известный также как Гринберг… Вот только господин Смолин-Гринберг с невинным видом заявит, что означенный товарищ брешет, как сивый мерин: он, Смолин, о таком адресе в жизни не слышал, никакого каперанга в отставке не знает, а соответственно, ничего у него покупать не мог — и вообще, он просит оградить его от этого фантазера и враля, поскольку в жизни с этим типом никуда совместно не ездил, ни антиквариат покупать, ни даже водку пить или там девок снимать. Что и просит официальным образом занести в протокол…

Как говорится, абзац котенку. Разумеется, и в этом случае речь об отсидке не идет — ну, да это и не планировалось изначально. Кока, сто процентов, отмотается — тоже не хлипкий интеллигент, судился четырежды, сидел трижды, в советские времена, как и Смолин — а потому его так просто на нары не упакуешь. Выкрутится, конечно — но в Шантарске ему отныне откровенно не климатит, о чем ему, отпуская после конфискации краденого, и сообщат самым недвусмысленным образом. Не бывать ему тут больше, не гулять по берегам могучей Шантары. А собственно, ничего другого и не требуется…

Самое смешное, что при обыске наткнутся и на барахлишко, собственноручно добытое Кокой из «татарского кургана». Как мальчик битый, Кока, разумеется, ни словечком не пискнет о сосватавшем ему этот курган Гонзице — он со своим житейским опытом прекрасно понимает, чем такие признания пахнут, и какая разница между одиночным фигурантом по делу и организованной преступной группой, действовавшей с заранее обдуманным намерением. Как любой опытный человек на его месте, будет наверняка талдычить, что приобрел эти вещички у классических неустановленных лиц, нимало не подозревая, ясен пень, о нешуточной культурно-исторической ценности означенных вещичек. Попросту хотел прибарахлиться сувенирчиками в память о Шантарске, взял, что подвернулось.

Ну, а «неустановленные лица», как прекрасно известно всякому мало-мальски жеванному жизнью человеку, для того и существуют, поганцы этакие, чтобы сваливать на них в подобных случаях все собственные промахи. Ищи их хоть до скончания века, одно слово — неустановленные…

И тут наступает самый пикантный момент. Можно представить, какая рожа будет у Коки, когда всю копанку ему надлежащим образом вернут, сообщив, что все это, до последней мелочи, полное и законченное фуфло современной работы. Грубо исполненное, на коленке, можно сказать, — так что экспертиза установит этот прискорбный факт довольно быстро. Ах, как весело будет Коке… Уписаться можно, господа!

Злобу на Смолина он, конечно же, затаит — а вы б не затаили на его месте? Вот только не та это персона, чтобы потом Смолин, Гонзиц или кто-то еще могли ожидать реальных, осязаемых неприятностей в виде даже арматурины по башке, не говоря о чем-то более серьезном. Не тот тип, не та морда лица. Пусть себе злится, сколько ему угодно, переживем как-нибудь. Перед законом Смолин в данной ситуации безупречен и чист, что твой ангелочек, хоть крылышки цепляй: когда Багров пришел к нему и показал предлагаемые раритеты, он, как честному антиквару и надлежит, моментально проинформировал клиента, как с этими раритетами обстоит… Ну, а поскольку Багров, отправляя Коку на хер, обмолвился, кто его просветил насчет раритетов, Кока, надо полагать, в отместку и выдумал, будто Смолин с ним ездил к несуществующему каперангу: подлый все же народ эти москвичи, только и смотрят, как бы им облапошить чистых душою и сердцем, добрых, наивных сибиряков, сущих детей природы — хорошо еще, что органы правопорядка всегда на страже и спуску заезжим авантюристам не дадут… Так-то.

Встрепенулся, глянул на часы. Как ни приятно было сидеть вот так, размышлять о недавних бесспорных победах, почивать на лаврах безусловно не стоило. Как пели герои великого мультика — главное, конечно, впереди…

Минут через двадцать он остановил машину возле антикварного магазина с дурацким названием «Дукат» и энергичным, бодрым шагом направился внутрь. Магазинчик у Леши Маевского был скромный, помещался в цокольном этаже большого магазина — точнее говоря, занимал лишь одну клетушку из десятка там имевшихся, соседствовал с мастерской по пошиву шуб, сувенирным киоском и прочей мелкотой. В который раз мысленно поморщившись, Смолин снова подумал что-то вроде: а туда же…

Остановившись на пороге, он окинул взглядом крохотное помещеньице и, убедившись моментально, что хозяин пребывает в гордом одиночестве, небрежно мотнул головой:

— Запирай супермаркет. Выйдем, поговорим.

Он по-прежнему не верил, что Лехе могли натолкать микрофонов его закадычные неприятели из известного заведения, но рисковать не стоило, тем более теперь, в преддверии и предвкушении, считай, последнего удара. Остановился неподалеку от входа, вытащил сигареты и терпеливо ждал. Времени прошло гораздо больше, чем требуется для того, чтобы запереть дверь, пройти двадцать метров и подняться наверх. Ну, этого следовало ожидать…

Когда Леша все же показался из стеклянных дверей — форменным образом плелся, стервец — Смолин крепко взял его за локоть, отвел в сторонку, где сыскалось вовсе уж тихое и безлюдное местечко, дружелюбно улыбнулся:

— Ты что ползешь, как беременная черепаха по мокрому стеклу? Решил, бить буду?

Судя по зажатости, по опасливым взглядам, стукачок чего-то в этом роде и ждал.

— Да ладно, — сказал Смолин. — С чего бы вдруг? Ты ведь с тех пор про меня ничего плохого другу твоему серому не сказал? Благо и не знал ничегошеньки… Вот видишь. Ну за что мне тебя бить? Средь бела дня, ни с того ни с сего…

Леша страдальчески таращился на него, ежился и переступал с ноги на ногу, явно все еще подозревая какой-то хитрый подвох перед грядущей экзекуцией. «Тяжел и горек хлеб стукача, — философски подумал Смолин. — Вообще, дрянь человечек, слабак, тряпка… ну что ж, на том и взяли. Нечего лезть в антиквары, не имея соответствующего характера…»

— А вот теперь слушай меня внимательно, — сказал Смолин тихо. — Мне как раз нужно, чтобы ты на меня настучал, отрок. Улавливаешь? Я серьезно. Молчи, обормот. Я не шучу. Я совершенно не шучу. Я серьезен, как учитель географии в борделе…

— Дядя Вася…

— Молчи и слушай внимательно, чадушко, — сказал Смолин таким тоном, что собеседник невольно прикусил язык. — Способен ты слушать внимательно?

— Ага.

— Отрадно… — поморщился Смолин. — Так вот… Ты каким макаром со своим любимым майором общаешься? Определенные дни у вас для нежных свиданий отведены? Или, как только узнаешь что интересное, звонишь?

— Звоню… Как только что…

— Как только подворачивается нечто, способное кого-то под уголовное дело отправить… — понятливо кивнул Смолин. — Отлично. Просто отлично. Ты ему сейчас же — при мне! — звякнешь и обрадуешь приятной новостью. Слушай внимательно. Ты только что узнал, что дядя Вася, то бишь аз многогрешный, продает целую кучу советских наград. Ну вот буквально срочно, кровь из носу. Зачем-то ему оборотные капиталы срочно понадобились, хоть и невеликие. Все понял?

— Нет, серьезно?

— Я тебе сказал, — непререкаемым тоном отрезал Смолин. — Абсолютно серьезно. Серьезнее некуда. Зачем, что и почему — не твое дело. Так надо, как выражался герой бессмертной кинокомедии. Надо так. И если ты все это в точности не исполнишь прямо нынче же, при мне — то вот тогда-то жить в Шантарске тебе и станет по-настоящему скверно. По-настоящему, чадо… Усек?

— Да я… Это… Пожалуйста…

— Пошли, — сказал Смолин, подталкивая его ко входу. — В темпе гражданский долг свой исполняй, в темпе…

Заперев дверь изнутри, он расположился напротив хозяина за ветхим столом, перегнулся через него, приблизил ухо и слушал весь разговор Маевского с товарищем майором Летягиным. Удовлетворенно покачал головой, когда разговор закончился:

— Ну вот, а ты боялась, глупенькая…

— И что теперь? — спросил Леша, взирая на него в полном расстройстве мыслей и чувств: окончательно запутался паршивец в сложностях жизни…

— Как это — что? — пожал плечами Смолин. — Он тебе только что велел что? Чтобы ты мне позвонил и порекомендовал надежного покупателя. Мы подождем… — он глянул на часы, — подождем минуток десять, и ты отрапортуешь, что приказание выполнено, что ты со мной созвонился и покупателя отрекомендовал. Мол, достаточно ему будет сказать, что он от Леши… Я, разумеется, и при этом разговоре присутствовать буду.

…Выходя через четверть часа на улицу, он подумал: а ведь товарищ майор дергается, что твой Кощей Бессмертный, у которого игла в яйце. Он спешит, он ничуть не заботится, что я после случившегося смогу Лешеньку расшифровать… значит, ему не до психологических тонкостей. Твердо решил воспользоваться первой же оказией, чтобы завести на меня дело надежно. Верное дело.

Логично где-то — если дело будет верное, какое имеет значение, расшифрую я Лешу, или нет? Ну вот и отлично. Теперь предстоит еще пара часов самой дичайшей нервотрепки, но ничего тут не поделаешь и никуда от этой нервотрепки не денешься… Зато при удаче…

Глава пятая ВЛИП, ДЯДЯ ВАСЯ?

Смолин в торговом деле не терпел расхлябанности. Он сначала положил на стеклянную витрину большой лист обтянутого вишневым плюшем картона, а уж на него принялся выкладывать медали — по одной, аккуратным рядочком, стараясь, чтобы лежали ровнехонько.

— Смотрите, — сказал он, сделав широкий жест. — Тут и объяснять нечего, все аккуратнейшим образом изображено: за взятие, за освобождение… «боевуха», вторая, дело даже не в том, что они в отличном состоянии, номера посмотрите…

Покупатель — точнее, «покупатель» долбаный — с видом умным и насквозь понимающим, взял серебряные медали, посмотрел на реверс:

— Действительно… Самые первые награждения, ага?

— Ну естественно, — сказал Смолин. Этого обормота, таинственно, вполголоса, заявившего, что он «от Леши, Леша вам должен был позвонить», Смолин давно уже прокачал, что твой богомоловский волкодав — и ничего особенно интересного в нем не узрел. Должно быть, в кадровом резерве майора Летягина не нашлось благообразного человечка пожилых лет, с седыми висками и общим обликом заслуженного зоотехника на пенсии или бывшего секретаря райкома. Наподобие той благообразной «обнищавшей учительши», что пыталась толкать «лысого». Визитер как две капли воды походил на братка незабвенных девяностых — а потому, надо полагать, и был срочно декорирован под нового русского. Золотую цепуру на шею повесили неслабую, массивную гайку где-то отыскали — вот только гайка определенно попалась не подходящая по размеру, а другой, видимо, уже не успевали накопать: она явственно натирает палец, тесная, субъект порой чисто машинально морщится и поправляет ее на пальце в надежде, что это облегчит его страдания…

Похоже, именно последнее обстоятельство — а также, конечно, охотничий азарт — заставляли незваного гостя поторапливаться.

— Я бы все забрал, — сказал он. — Вы ведь все медали продаете?

— Ну разумеется, — сказал Смолин. — Все, что вы здесь видите — и за взятие, и за освобождение, и «боевухи»…

— А Леша говорил, у вас еще и ордена советские есть? — произнес «покупатель» громко и внятно.

«Ах ты, сукин кот», — ласково подумал Смолин.

И, не дрогнув ни одним мускулом лица, ответил непринужденно, даже весело:

— Конечно, целых три. Вот, две Звездочки… Узнаете?

— Ну конечно… — промямлил клиент, в глазах которого мелькнула растерянность.

— …для иностранцев, — добавил Смолин так непринужденно и небрежно, словно молодой человек сам ему это только что сказал.

— Ага, для иностранцев! — обрадовался тот. — Кто ж не знает?

— Ну, и третий, — сказал Смолин, аккуратно, бережно выкладывая на вишневый плюш массивную серебряную звезду. — Тут даже и посторонний человек моментально поймет, что к чему, но мы-то с вами, еще надписи не видя, издали определим… Леша мне сказал, вы «советы» коллекционируете?

— Ага.

— Но такого у вас определенно нет? Да еще с номером семьдесят пять?

— У меня его вообще, нету, — сокрушенно признался молодой человек. — Теперь будет, здорово… А по ценам что?

— Вот, посмотрите, — сказал Смолин, протягивая ему листок. — Я тут все записал.

— Ого!

— А что вы хотите? — пожал плечами Смолин. — Медали вы, конечно, можете где-нибудь прикупить и дешевле, а вот орденов таких не найдете. Редкий товар. Как казенно выражаются, представляет большую культурно-историческую ценность… ну да вам-то что объяснять…

— Да, конечно, — молодой человек вытащил бумажник. — Девять медалей, три ордена… это будет…

Смолин молча подсунул ему калькулятор с выведенной на дисплей суммой, любезно предложил:

— Пересчитайте, если хотите. У меня все точно.

— Да ладно, я ж вижу… Я и эту бумажку возьму, ничего?

— Да ради бога, — сказал Смолин. — Я продал, вы купили, зачем мне теперь эта бумажка… Многие берут, хоть и не понимаю, зачем…

— Перед женой отчитаться, — почти непринужденно улыбаясь, пояснил молодой человек. — Насчет наград она не возражает, лишь бы не в казино оставил… А тут будет вроде отчетности…

Смолин улыбнулся в тон ему, сказал:

— Подождите, я вам пакетики дам, не в барсетку же кучей сваливать… Вот, держите.

Он привычно и ловко упаковал каждую награду в пластиковый пакетик на «липучке», молодой человек вежливо поблагодарил, сложил все это добро в барсетку, вежливо попрощался и направился к выходу. Смолин с интересом смотрел ему в спину. В магазине он пребывал в полном одиночестве, Маришку и Гошу отпустил без объяснения причин, туманно намекнув на особую сделку, посторонних глаз категорически не терпевшую.

Так и не дойдя до двери, молодой человек вдруг круто развернулся и направился назад к прилавку, на ходу жесточея лицом.

— Забыли что-нибудь? — вежливо осведомился Смолин. — Или хотите еще что-то посмотреть?

Отработанным движением молодой человек прямо-таки вырвал из внутреннего кармана пиджака красную книжечку и распахнул перед лицом Смолина:

— Контрольная покупка! Отдел по борьбе с незаконным оборотом…

Смолин, не шелохнувшись, стоял на прежнем месте. Он уже видел через высокие стекла, как к двери галопом несутся трое субъектов в штатском. Буквально через пару секунд они ворвались в магазин, один сразу же кинулся за прилавок и широкой ладонью припечатал к полочке только что полученные Смолиным от клиента деньги — со столь озабоченным видом, словно опасался, что Смолин успеет их запихнуть в рот и сожрать (а ведь, между прочим, бывали иногда прецеденты, так что вполне логично поступает парнишка…). Второй просто стоял напротив Смолина с грозным видом. А майор Летягин, выглядевший сейчас счастливейшим на земле человеком, не в силах сдержать широкой улыбки, осведомился:

— Ну, что скажете, Василий Яковлевич?

Смолин, уныло повесив голову, темпераментно изрек смачную семиэтажную конструкцию, ни к кому из присутствовавших персонально не относившуюся — просто выразил эмоции привычным для русского человека способом.

— Можно и так сказать… — хмыкнул Летягин. — Ну что, Василий Яковлевич? Сдается мне, что сделочка аккурат подходит под известную статью УК? Вам ее назвать, или сами догадаетесь?

— Сам знаю, — угрюмо сказал Смолин.

— Вот и ладушки… Только давайте сразу договоримся: не надо историй вроде той, что мне ваш продавец слепил: «я взял у гражданина деньги в залог, а он отправился показать вещи сидящим в автомобиле у магазина друзьям…»

— А почему бы и нет, собственно? — угрюмо спросил Смолин.

— Володя, продемонстрируй, — бросил Летягин.

«Покупатель» отвернул полу пиджака и продемонстрировал Смолину вынутый из нагрудного кармана диктофон, от которого к внутренней стороне лацкана тянулся проводочек.

— Запись разговора, таким образом, имеется, — ослепительно улыбаясь, прокомментировал майор. — И нет там ничего ни про залог, ни про друзей в машине. Там все исключительно про то, как вы продаете советские награды, что Уголовным кодексом квалифицируется как… Ну, что вам объяснять-то? И, что характерно, вы на сей раз наверняка не сможете сказать, что награды эти за углом в сувенирном магазине купили… Как с мечом было. Точно?

— Злой вы, — сказал Смолин. — Не любите вы меня.

— Да господь с вами, Василий Яковлевич! Ничего личного, работа такая. Вы 6 не нарушали, мы б и не приходили… Ну что, будем бумаги писать? По всем правилам? Или вы, чует мое сердце, про пятьдесят первую статью вспомните, адвоката потребуете незамедлительно?

— Имею право, — сказал Смолин, глядя исподлобья.

— Да кто ж ваши права нарушает? Бога ради, берите телефончик и адвоката своего вызванивайте. Он у вас проворный, я смотрю, наверняка быстренько примчится… Мы подождем. А то потом кляузы писать начнете, дело попытаетесь развалить… Вот только это дело, представляется мне, настолько чистое, что и не представляю, на что же вам теперь надеяться…

— На чудо, — угрюмо бросил Смолин.

— Ну-ну… Ладно, звоните адвокату, что нам кота за хвост тянуть…

…Смолин не верил до последнего, что все так и закончится. Однако именно так и закончилось. Собрав в папочку все образовавшиеся бумаги с четкой смолинской подписью, заботливо уложив в барсетку вещдоки, милицейская братия покинула магазин, остался один Летягин. Протянул Смолину листок бумаги:

— На повесточке распишитесь… Отлично. Завтра в двенадцать я вас жду.

— А что ж не в десять? — мрачно поинтересовался Смолин.

— Надо же еще и уголовное дело возбудить по всем правилам. Государство у нас правовое, Василий Яковлевич. Я вам всяких глупостей вроде подписки о невыезде не подсовываю — вы ж человек умный и битый, в годах, жизнь понимаете и в бега срываться не станете, а? Не пацан какой-нибудь…

— Да куда уж в мои годы… — пробурчал Смолин.

— Вот и ладненько. До завтра…

Он вежливо раскланялся, аккуратно прикрыл за собой дверь и бодрым шагом триумфатора направился к машине, где уже сидели его орлы. Тогда только Смолин позволил себе расслабиться — опустился на стул, ощущая некую противную дрожь в коленках, провел ладонью по лбу. Ладонь моментально стала мокрой, и он вытер ее носовым платком. Шумно выдохнул:

— Господи ты боже мой, в такую фортуну и верить страшно… Правда, с возбуждением дела может сорваться… да нет, если там такие же знатоки… а каким еще там быть?

И тогда только Гольдман начал смеяться. Его прямо-таки согнуло пополам, он хохотал, визжал, прихрюкивал, реготал, издавал вовсе уж невероятные звуки, не в силах остановиться, брызгая слюной, качаясь, отфыркиваясь… Смолин с усталой улыбкой наблюдал за ним, временами тяжело отдуваясь — нешуточное все же выдалось испытание для нервов и мотора, нам как-никак не двадцать пять и даже не сорок, до последнего момента не верил, что все пройдет так гладко и закончится так благополучно, есть, конечно, некоторый риск, что завтра поутру все рухнет — но не такой уж и великий…

Придя в совершеннейшее изнеможение, Гольдман наконец утих, разогнулся, извлек огромный носовой платок и принялся вытирать лицо.

— Васька, ты гений, — выговорил он наконец. — Что ж ты меня не предупредил заранее?

— А зачем? — пожал плечами Смолин. — Я же тебе сказал, что не нужно ничему удивляться и уж тем более перечить, что печальный факт торговли советскими наградами, увы, имел место, отрицать это глупо, что бы ты ни увидел… Извини, но тут уж я режиссер, мне решать…

— Ты гений, Васька!

— Хотелось бы, но сам знаю, что не дотягиваю. — С похвальной скромностью сказал Смолин. — Я просто чуточку изучил человеческую психологию, а уж людским невежеством пользоваться людишкам вроде нас сам бог велел. Он пылал желанием закопать меня окончательно… вот только культурка подкачала. Ладно, хорош ржать.

— Ну как тут не ржать… за боевую доблесть…

— Хорош, — сказал Смолин уже приказным тоном. — Некогда расслабляться, работать надо в темпе, — он любовно разгладил копию протокола об изъятии вещественных доказательств, то бишь наград, протянул ее Гольдману. — Лети к Инге, отдай ей этот бесценный документ, пусть снимет ксеру и начинает. Сегодня же. Действовать нужно молниеносно, пока не раскрутилось дело — рано или поздно настоящий эксперт вынырнет, а нам нужно успеть до того… Ну, понесся! А у меня еще дельце имеется…

…Ну вот, наконец-то… Из дверей магазина «Раритет» показались доблестные правоохранители, двое в штатском и один в форме. Загрузились в белые «жигули» без всяких опознавательных знаков и отбыли.

— Порядок, — сказал Глыба. — Трое зашли, трое вышли… Пошли?

— Пошли, — сказал Смолин, хищно прищурясь.

Он вошел первым под мелодичный звон колокольчика. В торговом зале была одна Вероника, блондинка с мозгами стояла у своего стола и курила с печальным, отрешенным лицом. На Смолина она уставилась без малейшего радушия — ну, ничего удивительного, учитывая все, что здесь только что происходило — однако он в себе сейчас не ощущал ни жалости, ни деликатности.

— Привет, очаровательная, — сказал он безмятежно. — Шеф у себя?

— У себя… Но у нас сегодня…

Смолин, сделав рукой неопределенный энергичный жест, прошел мимо нее, как мимо пустого места, сопровождаемый топотавшим по пятам Глыбой, привычно распахнул дверь кабинета. Врубель сидел за столом, ссутулясь, понурясь, обмякнув, смело можно сказать, совершенно раздавленный нешуточными невзгодами. Его состояние Смолин оценил с полувзгляда: ну разумеется, сегодня маялся с дикого бодуна, но только собрался поправиться, нагрянули милиционеры, а уж те, конечно, не позволили гражданину душевно опохмеляться прямо в ходе оперативно-следственных мероприятий. Так что в плачевнейшем состоянии сейчас наш Врубель. Как писал один из шантарских классиков, жить всегда страшно, а с похмелья тем более. Ну, и после всего случившегося. Состояние у скота сейчас специфичнейшее, что и следует использовать на всю катушку…

— Слушай, — сказал Смолин. — От тебя сейчас менты выходили… Неужели подловили?

— Да хрен нас с Вероничкой подловишь…

— А чего ж вид убитый?

Помотав раскосмаченной головой, взлохматив бороду, Врубель выругался — длинно, витиевато, уныло.

— Случилось что? — заботливо поинтересовался Смолин. — Давай, здесь все свои, — он кивнул на Глыбу. — Это мой, так сказать, внештатный сотрудник, при нем можно…

— С-сука бичевская… — печально сказал Врубель. — Урыл бы, только где ж его теперь сыщешь…

— Да что случилось? Не косись, не косись, это человек свой он со мной год работает…

— Да понимаешь… — печально сказал Врубель. — Приходит бич не бич, но что-то близкое. И за смешные деньги предлагает портсигар… Васька, ты б его видел! Серебра почти фунт, чекухи дореволюционные, накладок куча, причем тематика военная… Такая вещь… Любой бы хапнул… Ну, я и…

— Понятно, — сказал Смолин с большим знанием дела.

Вообще-то закон требует, чтобы у сдатчика вещи непременно требовали паспорт и выписывали надлежащим образом квитанцию в двух экземплярах — соответственно, для продавца и покупателя. Порой антиквары это выполняют скрупулезнейше — особенно когда клиент не внушает доверия и следует подстраховаться: вполне может оказаться, что это ворюга пришел сбрасывать хапаное, или просто-напросто великовозрастный балбес втихомолку унес из дома любимую мамочкину безделушку. А порой… В общем, каждый решает эту проблему сам для себя, полагаясь на свой профессиональный опыт, знание людей и все такое прочее. Частенько случается, что и рискуют. С каждым бывало, со Смолиным в том числе. Иногда прокатывает, а иногда можно и запалиться, как Врубель только что. Как карты лягут.

Впрочем, в данном конкретном случае ни карты, ни Фортуна, ни прочие случайности абсолютно ни при чем. Если учесть, что этим «бичом похмельным» был некий неизвестный Смолину приятель Глыбы (по заверениям последнего, человек надежный), а милиция всего через часок после этой негоции к Врубелю нагрянула, не по собственному усердию, а в результате хитрой комбинации, давно задуманной Смолиным и с помощью Багрова провернутой…

— Ага, — сказал Смолин. — А потом менты нагрянули?

— Часа не прошло… — прямо-таки взвыл Врубель. — Мол, нам известно доподлинно, что вы купили такую-сякую вещь… И описывают его досконально. А что делать, если он у меня в столе? Они обыск грозились устроить… на что, суки, имели право.

— Ага, — повторил Смолин. — И ты, значит, сделал добровольную выдачу?

— А что мне еще оставалось? Обыск они, козлы, все равно сделали, хорошо хоть, не было ничего такого… Ерунда, в общем, я им бича описал в точности…

— Через час, говоришь? — задумчиво произнес Смолин. — Знаешь, что мне представляется? Что этого твоего бичика как раз взяли, душевно порасспросили, куда вещички девал — ну, а он тебя заложил вмиг. Первый раз, что ли, такое в нашем веселом бизнесе?

— А похоже…

— Тебе-то ничего не предъявили? — прямо-таки с отеческой заботой спросил Смолин.

— Да что они мне предъявят? — вскинулся Врубель. — Меня голыми руками не возьмешь, сам знаешь. Статьи тут нет никакой.

— Это точно, — сказал Смолин. — Но история все равно чертовски неприятная.

— Да уж куда неприятнее…

— Особенно в преддверии столь эпохального события, как учреждение Гильдии антикваров с тобой во главе…

— Вот то-то и оно, — с совершенно убитым видом протянул Врубель. — В самое неподходящее время… Откуда он, тварь, взялся, и откуда вещь взял? Если бы стырили у кого-то из наших, тут же пошел бы обзвон…

— Это точно, — сказал Смолин. — В три минуты друг дружку обзвонили бы…

Помассировав сердце под рубашкой, Врубель еще какое-то время посидел с убитым, да что там, раздавленным видом, потом, очевидно собрав в кулак волю и энергию, воскликнул:

— Ну, теперь-то позволительно и остограммиться… Пойду Вероничку домой отправлю и вмажу малость…

Он шустро выскочил за дверь, вернулся почти сразу же, потирая руки и радостно гримасничая, извлек из антикварного буфета непочатую литровую бутылку водки. На его физиономии уже не присутствовали посторонние мысли и чувства, даже огорчение пропало напрочь — осталось только яростное предвкушение алкогольного ожога в желудке. Бог ты мой, подумал Смолин с отвращением, не в том беда, что это мразь законченная, а в том, что мразь — мелкая, с неоправданными амбициями вдобавок и чуть ли не манией величия…

— Посмотри там, — сказал он Глыбе. Тот выскользнул за дверь, быстренько вернулся и прилежно доложил:

— Мочалка и в самом деле слиняла. Дверь изнутри заперта.

— Тики-так, — сказал Смолин, нехорошо ухмыляясь.

— Будете? — нетерпеливо спросил Врубель, ожесточенно и неуклюже свинчивая жестяную пробку.

— Я за рулем, — сказал Смолин. — А у него печень…

— Как хотите. Я-то сейчас тяпну от таких переживаний…

Он набуровил себе полный граненый лафитничек, стоявший тут же, выплеснул водку в рот, сморщился, перекосился лицом, закусывать, конечно же, не стал, да и нечем было. Чуть посидел с закрытыми глазами, понемногу расплываясь в блаженной улыбке, открыл глаза, прошептал:

— Хорошо пошла, зараза… Ну, первая колом, вторая соколом, третья — ясной пташечкой…

Схватил бутылку. Смолин мигнул Глыбе, и тот без малейшего усилия стиснул запястье самозванного главы шантарских антикваров, так, что тот охнул и бутылку выпустил моментально. Смолин ее перехватил, оглядевшись, поставил себе за спину, на пол, в дальний уголок.

Врубель недоуменно вытаращился:

— Мужики, вы что?

— Водка — яд, — наставительно сказал Глыба, разжимая пальцы.

— Водка подождет, — поддержал Смолин. — Разговор нужен на трезвую голову… Ладно, что нам между своими играть в психологические подходы? Имеет место самая натуральная, вульгарная и незатейливая разборка. К тебе большие претензии, Врубель…

— За что?

— Ну, ты нахал… — поморщился Смолин. — За твое гениальное и грандиозное изобретение: гильдию антикваров.

Врубель уже забеспокоился всерьез — как случается с любым слабаком, у которого совесть нечиста, стоит припереть его к стене.

— Вася, — сказал он, натужно улыбаясь. — Ты же сам считаешь, что идея хорошая, сам собирался что-то подобное учредить… Ну какая разница, если не ты будешь, а…

— Захлопнись, — сказал Смолин так, что Врубель заткнулся моментально. — И целку мне тут не строй. Речь идет не о самой гильдии, каковая, в принципе, вещь неплохая. Речь о тех методах, которые вы, сучня, в ход пустили. Молчать, сука! Ты прекрасно знал, что добром такую пьянь и врань никто в председатели не изберет. Вот и решил устроить небольшую прессовочку, чтобы народ малость испугался, проникся и кинулся тебе под крылышко. Летягина этого сраного напустил на благородное сообщество… Ну, конечно, не ты один, твой номер тут третий, с твоими-то мозгами пропитыми… Анжеров с Кокой вертели придумки, а ты был вместо вывески — если тебе пару дней пить не дать, расчесать и вымыть, вполне сойдешь за респектабельного главу… И все бы еще ничего. Интриги были, есть и будут. Вот только со штаб-квартирой вы перегнули. Я сам не ангелок, но крови в моих делах отроду не было и не будет. А вы убили Шевалье, сволочи. Единственного, наверно, человека, которого я мог назвать своим старым другом. Вот за это у меня вы попляшете…

— Да я никого…

— А кто говорит, что это ты? — усмехнулся Смолин. — Конечно, кишка тонка… да и у твоих подельничков тоже. А вот старина Зондер…

— Вася, да что ты такое…

— Дуркует клиент, — печально поведал Смолин Глыбе.

— Вижу, — печально отозвался тот. — Эй, борода-лопатой! Что-то жарковато тут у тебя…

Неторопливо, с обаятельной улыбочкой он расстегнул пуговицы рубашки, снял ее и остался голым по пояс. Вот тут Врубеля проняло. На свежего человека — особенно задроченного интеллигента наподобие Врубеля — голый по пояс Глыба производил неизгладимое впечатление. Поскольку был густейшим образом, практически без просветов расписан темно-синими, светло-синими и серыми татуировками: целая библиотека весьма даже экзотических рисунков и надписей, нелегкая биография в иллюстрациях и собственных Глыбиных комментариях. Только кисти рук, понятно, были от художества свободны — как и полагается профессиональному щипачу чуть ли не с полувековым стажем, большую часть рабочего времени пребывавшего в облике вполне приличного человека наподобие засекреченного инженера, доцента, полковника, а то и дирижера…

Не теряя времени, Глыба зашел за спину Врубелю, положил ему на плечи лапы и грозно посоветовал:

— Сиди, потрох, и пасть не открывай, слушай, что тебе человек говорит…

И, заметив поползновение все же разинуть рот, так тряхнул Врубеля, что у того зубы клацнули громко и противно.

— Врубель, — сказал Смолин. — Ты, конечно, знаешь, где сейчас твой блудливый компаньон Эдичка Анжеров? Уже не в СИЗО, конечно, выцарапали его адвокаты под подписку о невыезде… но все равно, интеллигентно выражаясь, в жопе он, в хорошей жопе. Дело грязное, девочка порядочная, интеллигентные родители кипят жаждой мести, свидетели безукоризненные и внушающие доверие. Третий день пресса и голубой экран сенсацию полощут. Знаешь ведь?

— Ну да…

— Отлично, — сказал Смолин. — А где ваш второй компаньон, Кока-Москвич? Этот все еще в СИЗО, ему малость потруднее выцарапаться, как человеку не местному и подвязок вроде Эдичкиных не имеющему… через денек-другой и он выскочит под подписку, но в конце концов при первой же возможности смоется отсюда к чертовой матери, потому что ему здесь более не климатит… И об этом ты должен знать, голубь шизокрылый, вон у тебя газетка лежит, я отсюда вижу, там на третьей странице все подробно расписано, и газетку, судя по потрепанности, ты уже листал… Что у нас получается, Врубель? Два компаньона-учредителя выбыли из игры. Кока здесь — персона нон грата, а твоему Эдичке еще долго придется сторониться тех коридоров, где он допрежь гоголем расхаживал. Бумаги так и не пошли в бюрократический оборот. И уже наверняка не пойдут. Что мы имеем? Один ты у нас остался, как говорилось в том фильме… И я на тебе, сука такая, намерен крепенько выспаться. Как ты думаешь, твои корешки сами в неприятности попали, или им помог кто-то? Ну-ка, напряги извилины. Правильно догадаешься, еще стопочку налью…

Врубель таращился на него с некоторыми отблесками усиленной работы мысли в глазах. И выдохнул ошарашенно:

— Так это ты…

Ухмыльнувшись, Смолин сказал:

— Есть такая буква в этом слове… Держи приз.

Он поднял бутылку, налил лафитничек и разрешающе кивнул Врубелю. Тот прямо-таки на автопилоте схватил сосуд и буквально забросил в рот водку.

— В общем, настала твоя очередь, уж не взыщи, — сказал Смолин. — Портсигарчик этот, который только что торжественно унесли менты, чтоб ты знал, свистнули у меня из машины. Вместе с барсеткой. В милиции мое заявление лежит, по всем правилам зарегистрированное, и в нем я подробно описываю свое бесценное достояние, варнаками похищенное — все до единой накладочки, чекухи, размеры даже… Не дергайся, я не кончил! Это ж ты, мразь такая, послал означенного варнака…

— Да что за…

— Послал, голубок, чего уж там, — подхватил Глыба, нагибаясь к врубелевскому уху. — Когда дойдет до дела, я точные показания дам, подробно распишу, как мы с тобой на лавочке сидели, как ты мне портсигар описывал детальнейшим образом, и машину дяди Васи, и ее номер, подробно, чтоб ошибки не случилось… На этом и буду стоять железно. Я — исполнитель, а ты, моргунчик — организатор, значит, тебе и первым идти, а я так, вагончиком…

— Погоди, — сказал Смолин. — Он что-то вякнуть хочет. Вякай, Врубель, разрешаю.

— Но это же бред какой-то! — дрожащим голосом молвил Врубель, косясь через плечо на возвышавшегося над ним Глыбу. — Вас же тоже посадят…

Глыба неприятно хохотнул:

— А ты знаешь, в чем тут фишка, олень? Мне сидеть так и так. Последние денечки дохаживаю на воле. Я тут крутанул одно дельце, запоролся, попался, и будь мне прокурор отцом родным, а светит мне по этому делу восьмерик, тут и к бабке не ходи… Соображаешь? Тянуть мне все равно свои восемь… так почему б не сделать приятное старому корешу, с которым вместе сидели? — он кивнул на Смолина. — Одни юрсы давили, одну хавку жрали… У нас, слава те господи, не США какое-нибудь, у нас наказания не плюсуются, у нас меньший срок большим поглощается. Ну, а мне, как исполнителю, светит в лучшем случае пятерик. Вот он и того… поглотится. Я Ваське помогу, а Васька меня весь срок греть будет, да и потом не забудет, я думаю…

— Поверят ему, поверят, — сказал Смолин. — Не сомневайся. Ментам будет только в кайф, если какой-то чудак даже без битья и уговоров на себя нераскрытое дело повесит. У нас по кражам барсеток из машин ситуация обстоит не ахти — сплошные висяки… а тут менты раскрывают не просто кражу банальной барсетки, а кражу предмета ба-альшой культурно-исторической ценности, ценою в четверть миллиона рубликов… Так что не сомневайся, подметут тебя быстренько.

— И расколют, как сухое полено, — рявкнул Врубелю в ухо Глыба. — Ты ж — дерьмо, ты расколешься в два счета… И топтать тебе зону, чувырло корявое. А в зоне такую шелупонь, как ты, сто процентов, в пидора пристроят еще в изоляторе… Для зоны характер нужен, вон как у Васьки — а у тебя, я моментально рисую, вместо характера мешок с дерьмом… И будешь ты рачком стоять по двадцать раз на дню…

Врубеля натуральным образом трясло. Смолин ухмылялся. Они били наверняка.

С человеком покрепче подобные штучки могли и не пройти — но с Врубелем, спившимся, трусом по жизни…

Глыба философски протянул:

— И послужит твоя жопа зэкам верой и правдой… Ты не переживай, говорят, поначалу трудно, а потом привыкают. Ты еще сам за пачку чаю будешь очко желающим подставлять…

Смолин подхватил, не давая передышки:

— Ладно. Предположим, ты каким-то чудом отмотаешься. Бывают на свете чудеса… Ну и что с того? Газеты с ящиком эту историю будут полоскать недели две, я тебе гарантирую. Отделаешься условным сроком… вот только из профессии выпадешь, как кирпич с крыши. О чем я тоже позабочусь в меру своих скромных силенок. Много мы по ходу нашего веселого ремесла друг другу подстав и подлянок делаем, чего уж там… но чтобы посылать бандюков у коллеги по ремеслу ценные вещи красть… Ты ж себя знаешь, Врубель, в глубине души. Знаешь, сколько ты дерьма людям сделал. Хрен они на тебя забьют после такого. А если еще раз вспомнить, что Анжеров с Кокой сами в беде по уши, что ваша затея с гильдией медным тазом накрылась, звездой квакнула… Ну вот посмотри на нас, ребятишек битых и ничуть не гуманных. Похоже, что мы с тобой шутки шутим? Все будет, как мы тебе тут обрисовали, чем угодно клянусь… Я вам за Шевалье…

— Вася! — выкрикнул Врубель прямо-таки душераздирающе.

Смолин видел, что клиент в полной кондиции.

— Ну, чего тебе еще? — брезгливо отозвался он.

— Шевалье… Я тут ни при чем… Я бы такого не стал на душу…

Одним прыжком Смолин оказался у стола, навис над ним, впился яростным взглядом:

— А кто — при чем? Ну? Что знаешь, падло?

— Да не знаю я точно… Вспомнил просто…

— Ну? — рявкнул Смолин.

— Мы говорили как-то насчет «Рапиры»… Я же чуточку знаю старика… знал, то есть… старик был упрямый… Я так и сказал тогда Эдику… А он усмехнулся и ответил: «Препятствия для того и существуют, чтобы их преодолевать». Примерно так… А Зондер сказал: «Достоинство стариков в том, что они к могилке близехонько». И улыбочка у него при этом стала такая, что… они так переглянулись, что…

— А ты их не спрашивал потом! — спросил Смолин.

— Я ж не дурак, Вася, — сказал Врубель, глядя на него снизу вверх отрешенно и скорбно. — Побоялся просто… Ты ж Зондера знаешь не хуже меня — шизо законченное… И Эдик шутить не любит…

— Ага, — сказал Смолин. — И только тогда до нашего прекраснодушного интеллигента дошло, во что он вляпался? Да?

— Вася, я бы сам в жизни…

Веревки сейчас можно было вить из этой мрази. Смолину кровь стучала в виски, хотелось вмазать так, чтобы зубы брызнули — но не было времени на эмоции и чувства.

— Это наверняка Зондер… — прямо-таки блеял Врубель. — Точно… Я в жизни бы не согласился, знай наперед…

— Ну да, — сказал Смолин. — Натура у тебя тонкая, артистическая, а душа нежная, как цветок «бараньи муди»… — он взял Врубеля за рубаху, рывком притянул к себе, потом отпустил, так что тот плюхнулся на стул и наверняка полетел бы затылком вперед вместе с мебелью, не подхвати его Глыба.

— Ты хоть понимаешь, что тебе кранты, суслик? — зловеще поинтересовался Глыба. — Что мы тебя уроем законнейшим образом, как шведа под Бородином? Не слышу?

— Д-да…

— Что — да?

— П-понимаю…

— А выпутаться благополучно из всей этой истории хочешь? — спросил Смолин.

У Врубеля уже не было сил говорить. Он просто-напросто энергично кивал — безостановочно, с невероятной надеждой в глазах, с невыразимым стремлением к воле, к жизненному спокойствию. Смолина перекосило от омерзения, но он держался.

— Ладно, — сказал он жестко. — Есть у тебя шанец… Сделаешь так, как я скажу — мы все переиграем. Портсигар спер неизвестно кто, ты и дальше будешь сидеть в этом уютном заведении, лохов дурить… Но только если сделаешь все так, как я скажу. — Он наклонился и спросил ласково-грозно: — Ведь сделаешь, гнида?

Врубель кивал, глядя на него с ужасом. Смолин, подумав, налил ему еще лафитничек — а то, чего доброго, загнется от инфаркта — придвинул и сказал:

— Слушай внимательно, рыло…

Глава шестая СЕНСАЦИИ — ХЛЕБ ПРЕССЫ

Ожидание оказалось мучительным, тяжким. Смолин едва высидел полчаса в машине, ерзал, как на иголках, выходил пройтись, сигареты палил одну за одной. Тетка, хвостом ее по голове, киоск открывать не торопилась — возилась с пачками свежепоступившей прессы, раскладывала стопки, ведомостями какими-то шуршала. Потом принялась развешивать свежие номера, цепляя их скрепками к протянутым поперек витрины веревочкам. Завидев знакомую газету, Смолин не выдержал: выскочил из машины, подошел чуть не бегом, уставился на толстый еженедельник с цветными фотографиями: они частенько дают на первую полосу анонсы особо завлекательных материалов…

Ага!!! Повыше большущей фотографии очередной какой-то звездульки, застигнутой шустрым папарацци в тот пикантный момент, когда у нее задралось куцее платьишко и трусики предстали во всей своей скудной красоте… Повыше снимка балдого в зюзю более-менее известного политикана…

Большие сиреневые буквы во всю ширину страницы: «ШАНТАРСКИЙ МЕНТ ГОНЯЛСЯ ЗА ПРИВИДЕНИЯМИ». Ур-ра, корсиканцы!

У Смолина наконец-то камень с души упал. Он стоял у витрины, улыбаясь во весь рот блаженной улыбкой дебила, не думая, какое впечатление производит на подошедших к киоску покупателей. Увидев, что тетка распахнула наконец окошечко, спохватился, шагнул вперед, нагнулся:

— Мне вот эту… и эту… и эту…

Кинулся назад к машине, забыв о сдаче. Тетка завопила ему вслед, ее поддержали стоявшие у киоска, он вернулся, схватил с пластмассового блюдечка сдачу и почти бегом вернулся к машине, на ходу запихивая деньги в карман джинсов. Мелочь раскатилась по асфальту — он не обратил внимания.

Плюхнулся на сиденье, торопливо развернул столичную газету на указанной странице. Ага, целый разворот, две полосы, и фотографий с полдюжины… Смолин пробежал статью, перескакивая с пятого на десятое. Потом уже, убедившись, что дела обстоят прекрасно, принялся читать медленно и вдумчиво, смакуя каждую строчку.

В статье живописно и подробно, насквозь ерническим тоном — что в данной ситуации было Смолину как маслом по сердцу — повествовалось о беззастенчивом шантарском майоре по фамилии Летягин, который то ли по тупости своей, то ли желая любой ценой получить следующую звездочку, завел уголовное дело на честного антиквара, пришив ему торговлю советскими наградами — меж тем как ни одной из наград, которые у означенного антиквара коварно приобрел засланный милицейский казачок, в советской наградной системе никогда и не существовало. Вообще не было таких наград, нигде и никогда — сплошная фантазия, чья-то безобидная шутка…

Ага, вот именно. Достаточно пообщавшись с майором, изучив все его налеты на антикварные магазины, Смолин пришел к выводу, что специалист из Летягина не ахти какой — именно на это сделал ставку и, как оказалось, сорвал банк…

Засланному казачку он продал две бронзовых медали «За оборону Тулы», две бронзовых «За взятие Бухареста», две серебряных «За боевое отличие». А также два ордена «Красная Звезда для иностранных граждан» — были взяты две обычных «звездочки», с них сняты медальоны с красноармейцем и лозунгом насчет пролетариев всех стран, на их место присобачены серебряные гербы СССР, а между лучами старательно приделаны скрещенные шашки и лучики (все из серебра). «Орден Кутузова» представлял собой югославский военный орден, на котором вместо медальона круглая серебряная пластинка с золотым профилем одноглазого фельдмаршала и надписью «Михаил Кутузов» (а внизу красными эмалевыми буквами «СССР»).

Такие дела. Не следует ловить антиквара на торговле запрещенными к обороту наградами, если сам в этих наградах разбираешься хреново… Эти девять фантазийных регалий обошлись Смолину в приличные деньги — Маэстро за медный грошик не работал, а уж в данном конкретном случае он сам себя превзошел, смастерил медали по высшему классу и чуток состарил (да вдобавок прицепил выцветшие, потрепанные ленточки от реальных наград), да и ордена усовершенствовал без малейшего изъяна. Пользуясь широко разветвленными связями, медали он отлил в Институте цветных металлов, в какой-то их супер-пупер-современной вакуумной печи — а потом поработал нешуточно, чтобы удалить все следы литья, чтобы медали выглядели чеканенными. Эмаль клал, золотой профиль Кутузова из натурального золота отливал, номера гравировал под старину…

Одним словом, влетело в копеечку — но Смолин заплатил бы и вдесятеро больше ради такого именно результата, скупиться нельзя было, не тот случай…

Заодно уж (чтобы — до кучи) в статье поминалось, как означенный майор незадолго до конфуза с наградами пытался состряпать против того же антиквара еще одно дело, представив безобидный сувенирный меч, свободно продающийся в магазинах, грозным холодным оружием. И в завершение упоминалось о другом деле, насквозь реальном: о задержании в Шантарске залетного московского гостя, пытавшегося продать как раз реальные ордена, хоть и не запрещенные к обороту, но стопроцентно краденые (и дорогущие, между прочим). Вот только эта история как раз к Летягину не имела ни малейшего отношения.

Автор, боже упаси, не обобщал и не лил грязь огульно. Он просто-напросто констатировал тот факт, что наряду с правильными следаками, сграбаставшими вполне реального торговца краденой антикваркой, в Шантарске, увы, отчего-то безнаказанно процветают и экземпляры вроде майора Летягина, ради карьеры способного на самые дурацкие телодвижения и фабрикацию вовсе уж фантастических дел. Хорошая такая тональность, убедительная: в то время как правильные… отдельные выродки… надеемся, реакция руководства будет адекватной…

Не будет преувеличением сказать, что Смолин, право слово, испытывал некое подобие оргазма: сработала ловушечка, еще как! И ведь не подкопаешься! Все именно так и было. Кто ж ему виноват, майору, что он сразу не высвистел толковых экспертов по наградам, а в самонадеянности своей решил, что дядя Вася у него и так в кармане?

К этому можно добавить, что Смолин, опасавшийся диктофона в кармане «покупателя», разговор провел виртуознейше. Он ухитрился ни разу не упомянуть советские награды, ни разу не назвал медаль или орден полным имечком. И может теперь с честнейшими глазами утверждать, что покупатель просил у него что-нибудь откровенно фантазийное, а поскольку желание клиента — закон, Смолин ему фантазийное и представил.

Одним словом, все в белом, кроме майора. Учитывая шумиху в прессе, в том числе и в столичной, учитывая все жалобы, которые накатали куда возможно и Смолин, и Гольдман, и знаменитый шантарский японовед… Учитывая, наконец, что майор своими забавами крепенько встал поперек горла у людей серьезных, в том числе и носящих точно такую же форму, но побогаче звездами… Абзац котенку. Ничего особенно жуткого с майором, конечно же, не произойдет, скорее всего, его даже и не уволят — но клизму вставят добрую, долго сидеть не сможет с прежней непринужденностью…

Уже без прежнего воодушевления Смолин прочитал и шантарскую газету — излагавшую ту же самую историю, и невзгоды шантарских антикваров поминавшую, и арест столичного торговца ворованными раритетами. Полюбовался фотографиями наград в столичной газете — и фантазийных, и царских (фото портсигара тоже наличествовало). И отложил газеты.

Он сидел, откинувшись на спинку сиденья — тихий, благостный, умиротворенный. Он выиграл нешуточный поединок — исключительно умом своим хитромудрым, стекла на пять копеек не разбив, пуговицы никому не оторвав…

Что, неужели нечем гордиться?

…Столик их компании достался самый лучший — в уютном углу, отгороженный от зала неким подобием крестьянского деревянного забора, даже с калиточкой. Произошло это, конечно, не случайно: в армянском кафе, что размещалось аккурат вокруг смолинского магазина, они давненько и часто завтракали-обедали-ужинали, всей командой, а то и торжества отмечали, да вдобавок охотно давали бесплатные консультации и хозяину, и Ашотику касаемо старины. В авторитете тут был дядя Вася и его мушкетеры, короче говоря.

— Мы сюда хотели как-то раз зайти, — сказала Инга. — Подруга напугала, что тут одни черные собираются…

— Вот их-то тут как раз и нет, — с большим знанием дела пояснил Смолин. — Армянского тут только хозяин, шеф-повар и кухня. Даже музыканты вполне славянские, сама видишь… Ну, за что теперь?

Потянулся первым к бутылке. По совести говоря, он уже довольно-таки захмелел — не качало, не шатало, язык не заплетался, но сегодня Смолин свою обычную норму взялся превышать с самого начала стахановскими темпами… а что, не было поводов? Ого…

Коньяк полился в бокалы. Поразмыслив, Кот Ученый сказал нерешительно:

— За окончание черной полосы? Или еще рано?

— Ничего не рано, — ответил Смолин, не раздумывая. — Именно что за окончание черной полосы. Верно вам говорю… Ну, вмазали?

И бокалы сдвинулись, мелодично звеня. Смолин осушил свой раньше остальных, Инга глянула на него чуточку удивленно и встревоженно — не помнила, чтобы за время отношений он надирался так быстро и качественно. Смолин поднял ладонь энергичным жестом:

— Порядок, малыш, нужно же когда-нибудь расслабиться… День такой…

Давненько с ним такого не случалось — душа просила разгула, буйного веселья, грохота каблуков под девичьи взвизги и прочего гусарства…

Он глянул на сложенную в несколько раз газету, лежавшую под локтем Кота Ученого — и жестко усмехнулся, вернее, просто дернул углом рта. Ну да, конечно. На сенсацию тянет не только у нас, а, пожалуй что, и в столицах…

Вчера поутру нагрянули к Зондеру — и не милиция, а ребятки гораздо более серьезные, причем из тех, кто в основном занимается борьбой с терроризмом. И часиков через несколько Зондер прочно обосновался на нарах. А как еще прикажете поступать с человеком, набившим квартиру этакой благодатью? Автомат МП-40, который как-то привыкли именовать «шмайсером». Вальтеры трех модификаций, парабеллумы — двух. Маленький маузер. Причем вся эта машинерия исправнейшая, действующая, заряжай и стреляй, благо запас патронов для каждого ствола тут же складирован, чтобы далеко не ходить. Одним словом, сел Зондер прочно и надежно — а если учесть, что, получив хитрыми путями определенную наводку, следователи его разрабатывают по поводу Шевалье, получается и вовсе тики-так…

Зондера сдал Врубель — по приказу Смолина. Были у Врубеля еще со старых времен разнообразные знакомства, и вот теперь пригодились. Ну, и наводка порхнула в серое здание не сама по себе, а в результате разработанной Смолиным комбинации… Тики-так.

Вообще-то это было категорически против правил и понятий — сдавать кого-то из своих. Из своих, как ни крути. Но в этом случае Смолин себя нарушителем не чувствовал, ни малейших укусов совести, даже комариных, не чувствовал. Будь Зондер просто сволочью, неприятным типом, гадом ползучим, все равно в падлу считалось бы протрепаться посторонним о его нешуточном арсенале, не говоря уж о том, чтобы напрямую сдать. Но коли уж Смолин был на сто процентов уверен, что именно Зондер убил Шевалье… Перехватив его взгляд, Кот Ученый покосился на газету у себя под локтем, пожал плечами:

— Не повезло мужику. Человечек, конечно, был дрянной, шизо законченное, но все равно, печально…

— Печально, — сказал Смолин без малейшего сочувствия. — Куда печальнее…

Он решительно выбрался из-за стола, чуток все же пошатнувшись, но равновесие удержал легко, прошел к калиточке, не натыкаясь на спинку стульев и этот дурацкий плетень. Распахнул ее, относительно ровным шагом направился через зал к музыкантам, только что разобравшим свои инструменты, баблом от посетителей пока что не заряженных и потому пребывавших в некоторой меланхолии. Ранний вечер, далеко еще до настоящего веселья, и ползала не набралось еще, а те, что уже пришли, и выпить толком не успели, за исключением Смолина…

Он достал из нагрудного кармана деньги и дал музыкантам — не умопомрачительную сумму, но все же достаточно, чтобы они опознали правильного клиента и моментально стряхнули сонную одурь. Кратенько объяснив боевую задачу, Смолин добавил:

— Вы уж того, ребятки… Со всей дурной цыганщиной. У меня нечто наподобие праздника, душа просит… И без перерыва, если что, еще подогрею. Я сам скажу, когда хватит. Я скажу…

И они врезали. Они врезали так, что все, кто был в зале, вздрогнули в первый миг. А потом солист выдал:

Вот это было славно, это было то, чего просила душа — и Смолин, слегка бацнув чечеточку для затравки, пошел «цыганочкой» по окружности танцпола, и это было как лет тридцать пять назад, во времена танцплощадки в парке отдыха, забытых шлягеров, забытых девочек и забытых драк. Оркестр гремел и грохотал, идеально выдавая ту самую дурную цыганщину.

Смолин плясал — откуда что взялось и вспомнилось? Он выстукивал чечетку, выбрасывал вперед руки поочередно, завершая неизвестно который по счету круг. Он выкладывался весь, он ничего не видел вокруг, он летел над полом, крутился волчком, закинув за голову левую руку и отведя правую, отчебучивал все коленца, какие только помнил. Вся жизнь и душа, вся звериная радость от победы были вложены в этот отчаянный пляс…

Оркестр надрывался:

Нет, шалишь, думал Смолин, проносясь, казалось, над полом и не касаясь его подошвами. Всё так, ребята, всё так — каждому воздастся по делам его, за хорошее и за мерзкое, всё так, мы победили именно потому, что мы не мразь…

А потом всё как-то оборвалось, настала тишина, и Смолин, враз оборвав лихой перепляс, направился к себе за столик — лабухи ухитрились угадать момент, когда ему хватило. Он плюхнулся на свое место, распаренный и подуставший. Глыба без малейших просьб схватил бутылку и набуровил полный бокал — ему одному. Смолин осушил его опять-таки одним глотком, посидел, закрыв глаза, прижавшись затылком к высокой резной спинке вычурного тяжелого кресла.

Когда он открыл глаза и оглядел присутствующих, знал, что лицо у него совершенно спокойное, взгляд умиротворенный, а улыбка — натурально веселая. Даже Инга перестала украдкой бросать на него удивленно-тревожные взгляды, расслабилась и заулыбалась.

— Ну что, народ? — громко спросил Смолин. — Выпьем за процветание майора Летягина, чтоб ему на новом месте служилось гладко?

И взялся за бутылку. Он уже заезжал утречком в РОВД и, притворяясь, будто читает вывешенные на стенде объявления, с большим удовольствием разглядывал майора Летягина, сидевшего в глубине дежурки за одним из столов. Такое у него теперь было новое рабочее место. В той самой статье о Зондере в конце был задан естественный и уместный, в общем-то, вопрос: а почему же означенный майор не арсеналы выявляет, подобные только что вскрытому смежниками, а дурью мается, за сувенирные мечи народ всерьез привлекая и касаемо фантазийных орденов дела заводя? Это и стало последней каплей, искавшее благовидного предлога родимое начальство с превеликой радостью отправило майора к новому месту службы, где вожделенных подполковничьих звезд ему в ближайшие времена вряд ли дождаться… Абзац котенку.

Когда все поставили опустевшие бокалы, к Смолину нагнулся Кот Ученый и серьезно спросил:

— Вася, ты ничего не слышал? Болтают, какая-то дерьмовая интрига крутилась, то ли прибрать к рукам всю шантарскую антикварку хотел кто-то, то ли вообще к ногтю взять…

«А все-таки, ребятки, я вас от всего этого уберег, — весело подумал Смолин. — Тебя, Фельдмаршала, Шварца. Даже Гонзиц и Инга, посвященные в кое-какие деталюшки, ничего не знали о главном — да и не узнают теперь. Зачем им лишняя нервотрепка и маета, если дядя Вася привык сам справляться? И ведь справился же!»

— Какая еще интрига? — спросил он с самым невинным видом.

— Да болтали тут… Ничего конкретного, просто шли разговоры, что за кулисами нечто очень серьезное крутится… Балуев вон говорил…

— Нашел кого слушать, — фыркнул Смолин. — Ну какие у нас могут быть роковые интриги, сам подумай? Балуев, ага…

— Да знаю я его… Просто болтали…

— Ерунда, — сказал Смолин. — Нет никаких интриг. И не было… Уж я бы знал…

Финал ЧУЖИЕ ФАНФАРЫ

Василий Яковлевич Смолин стоял, прочно расставив ноги, на высоком обрыве, на левом берегу Шантары. Время от времени он поднимал к глазам полевой бинокль — французский, времен Первой мировой, восьмикратная безукоризненная оптика — и разглядывал, что происходит километрах в трех напротив него и ниже, на берегу правом.

Поскольку это было не общественное мероприятие, а чисто рабочая процедура, жителей никто и не собирался оповещать. Так что на бережку присутствовало всего-то десятка два разнокалиберных и разномастных чиновников — ну и, разумеется, два гордых первооткрывателя, которые мэра свеженькой сенсацией малость и ошарашили…

Неподалеку от берега стоял на якоре плавучий кран, перегнанный с судоремонтного завода, вокруг него — три моторки. От П-образной стрелы уходили в воду два туго натянутых троса.

Смолин встрепенулся, приложил бинокль к глазам. Вовремя: из воды показался аквалангист в черном гидрокостюме с ярко-оранжевыми лампасами, ухватился за борт моторки, перевалился в нее, и, сдвинув маску на затылок, принялся что-то ожесточенно семафорить руками на кран.

На палубе крана и в рубке началась легкая суета. Тросы натянулись еще более… звуки над водой далеко разносятся, вот и до Смолина долетело тяжелое фырканье движка, поскрипывание металлических тросов…

Есть! Над водой показался закрепленный четырьмя тросами броневик, по-прежнему в позе лежащего на боку. С него ручьями текла вода, порой в тонких струйках играла мимолетная радуга. За кормой крана взбурлила вода, он медленно разворачивался корытообразным носом к берегу, чтобы аккуратненько переместить туда историческую находку.

Это уже было и неинтересно, откровенно говоря. Смолин перевел бинокль на одну из моторок — там так и лежали два ярко-красных пластиковых мешка. Смолин видел десять минут назад, как их подняли аквалангисты — там, конечно же, все, что находилось в броневике…

Итак. Что же, собственно, произошло? Да попросту случилось так, что молодая журналистка Инга Извольская по какому-то побуждению души приобрела за смешные деньги на «блошином рынке» шантарского антиквариата (есть такой, по воскресеньям работает в одном из Домов культуры) кипу старых бумаг — архив слинявшего когда-то в Харбин купца Гладышева, надо полагать, привезенный на родину его вернувшимися после войны потомками. И, разбирая пожелтевшие листы, наткнулась на сущую бомбу — самоличное повествование купца о том, как нагрянувшие на броневике трое красных аспидов лишили его саквояжа со всеми накоплениями в виде золотого песка, золотых монет и разных побрякушек с каменьями. Изучив этот документ, отправилась к увлекавшемуся историей известному шантарскому ученому Хижняку (тому самому, что в узком кругу был более известен как Кот Ученый). Любитель исторических загадок, а главное, хороший аквалангист, он живо взялся за дело — и буквально через два дня интенсивных погружений обнаружил-таки броневик. Конечно, совсем не там, где торчала каменюка с эпитафией.

Смолин ухмыльнулся. Память у него была отличная, он наизусть помнил все, что было написано на сожженных им собственноручно листочках из купеческого дневника — и Маэстро текст восстановил на отдельном большом листе доподлинной бумаги царских времен, и почерк Гладышева имитировал, и состарил надпись, не особенно и напрягаясь. Ну разумеется, въедливая экспертиза на самом высшем уровне могла бы выявить подделку — но кто эту экспертизу будет проводить? Главное, броневик-то нашелся!

А в броневике — два черепа с пулевыми отверстиями в затылке, самые доподлинные черепа. И полное отсутствие саквояжа. Не нужно быть Шерлоком Холмсом, чтобы моментально догадаться, что же произошло на берегах Шантары девяносто лет назад. И кардинальнейшим образом переоценить личность товарища Вальде — мерзавца первостатейного, хладнокровно пристрелившего боевых товарищей ради двенадцати кило презренного металла…

Куда он ухитрился саквояж запрятать, будут гадать еще лет двадцать — да хоть сто. Главное, никто никогда и не заподозрит, где на самом деле саквояж пребывает. Все шишки — на товарища Вальде, который может протестовать разве что с помощью спиритического блюдечка, но подобные протесты ни наукой, ни юриспруденцией современной не рассматриваются вовсе…

«Я тебя достал и в могиле, сука чухонская, — подумал Смолин не без веселости. — Протестовать ты уже не имеешь физической возможности, а главное — ты их действительно убил алчности ради. Так что не обессудь, если теперь правдочка выплывет на свет божий…»

Броневик уже покоился на берегу, и вокруг него расхаживал мэр со свитою… ага, вон и Инга, и Кот Ученый парочке репортеров что-то увлеченно брешет…

Смолин опустил бинокль и убрал его в замшевый футляр, неплохо сохранившийся. Вот и всё, дальше решительно неинтересно — ну что там может быть интересного? Вся слава достанется Инге с Котом Ученым… против чего Смолин ничего не имел, наоборот, к тому и стремился. Сам он в жизни не горел желанием блистать на публике. Толковый антиквар, как хороший разведчик, предпочитает всю жизнь провести в полнейшей безвестности. Ремесло такое, дамы и господа…

Прохладный ветерок трепал Смолину волосы. Он стоял у самого края высоченного обрыва — слава богу, не в переносном, а в прямом смысле — смотрел на могучую Шантару, щурился от солнца, и по его лицу блуждала веселая, беззаботная, совершенно мальчишеская улыбка. Он опять выиграл, и не по глупой случайности, а исключительно своими собственными трудами и, что уж там, талантами. Победил — что было ох как нелегко…

Похоже было, что до старости еще очень и очень далеко.

Красноярск, февраль 2009