Антиревизионизм

Обстоятельства появления ревизионизма

Последняя четверть ХХ в. стала временем больших перемен в самых разных сферах, которые обусловили распространение ревизионизма как явления.

В той или иной мере, люди, придерживающиеся странных взглядов на историю, есть всегда, но обычно их труды непопулярны (как в историческом сообществе, так и в массах) и не пользуются поддержкой государственных структур или СМИ. Создавая тот или иной государственный миф, власть закладывает в него достаточный запас прочности, чтобы в обычной ситуации он был несменяем. Лишь в определенной ситуации ревизионизм становится модным трендом и «вызовом», который требует специального ответа. Причины изменения ситуации можно разбить на две группы. Первая группа причин связана с изменением политической ситуации. Предложения о пересмотре итогов войны обычно начинаются тогда, когда возникает сомнение в способности победившей стороны их «перепоказать». Серьезные изменения миропорядка, сложившиеся после Второй мировой войны (не только в связи с распадом Советского Союза) влекут за собой попытку ревизии государственных мифов, ориентированных на закрепление незыблемости «старого порядка». В первую очередь здесь, конечно, принято отмечать политические изменения, связанные с распадом СССР и кризисом коммунистической идеологии, из-за чего почти все, что было связано с ней, было отправлено на свалку истории. Переломный этап, связанный с распадом старого миропорядка и формированием нового, естественно сопровождается пересмотром идеологических установок и связанных с ними мифов.

В России эта ситуация усугублена отсутствием национальной идеи и государственной идеологией, которая могла бы заполнить образовавшийся после 1991 г. вакуум, дав методологию для понимания истории, позволяющую выстроить новые государственные мифы «взамен утерянных». Однако это далеко не единственная группа предпосылок, которые обусловили появление ревизионизма: ни выкладки корейских авторов, ни писания Мензиса, ни попытки пересмотреть итоги Холокоста, никак не связаны с ситуацией непосредственно в СНГ. Возможно, лучше всего это видно не столько на примере постсоветского пространства, сколько на примере японского национал-шовинизма, одна из догм которого говорит о том, что за все свои преступления Второй мировой Япония уже давно расплатилась. Теперь это – деталь прошлого, и нет необходимости припоминать ей их при каждом удобном случае, особенно – как повод потребовать, чтобы Япония снова каялась за это и снова платила. Более того, дела минувших дней надо рассматривать в контексте, а тогда можно вспомнить и военные преступления союзников, на фоне которых действия Японии, может, и выделяются, но значительно меньше, чем это инкриминировалось ей «правосудием победителей».

В определенной мере понятны и причины рождения новых государственных мифов Украины или стран Балтии. Новичкам на политической карте мира нужна легитимизирующая их идеология. А распространение «общечеловеческих ценностей», элементом которых считается агрессивная политкорректность, сопровождается разговорами об «исторической вине белых перед угнетенными ими народами Азии и Африки»: Католический мир должен каяться за Инквизицию и Крестовые походы, США — за уничтожение индейцев и использование рабов, Франция – за колониальные действия в Алжире, и тп.

.Но сводить все исключительно к попыткам историков обосновать действия политиков, значит совершить большую ошибку. По мнению автора, эта группа причин является скорее дополнительной на фоне второй группы тенденций, которые касаются как восприятия обществом истории «в новый информационный век», так и положения исторической науки. Более важной предпосылкой является общее изменение некоторых «канонов», связанных с восприятием исторической правды вообще. Здесь можно выделить следующие моменты:

Таковое пытается обессмыслить само понятие истины, оставив лишь интерпретации. Утверждается, что нет ни объективной истины, ни адекватных возможностей ее установить. Кроме того, подобно распространенному представлению о том, что все психологи стали психологами для того, чтобы научиться решать собственные психологические проблемы, внедряется мысль о том, что люди никогда не занимаются историей «просто так». Даже если у них нет абсолютно никаких корыстных намерений, они, так или иначе, ищут ответы на те вопросы, которые волнуют их как людей свого времени и используют инструментарий, вполне чуждый людям прошлых эпох.

В результате мнение одного человека считается равноценным мнению другого, а понятие компетентности и представление об аргументированной дискуссии заменяется процедурой голосования в рамках постмодернистской идеи «три миллиона леммингов не могут ошибаться».

Между тем, объективных истин достаточно: например, это фашисты жгли евреев в концлагерях, а никак не наоборот, какие лингвистические обороты тут не употребляй. А с точки зрения той же теории «истины нет» читается как «я не могу или не знаю, как устанавливать истину и потому полагаю, что ее нет».

На мой взгляд, суть данного феномена исчерпывающе раскрыл Зализняк:

Для меня это — популярность идей типа «в политике нет хороших и плохих», «у каждого своя правда» и т. п.

, излагаемых, конечно, более наукообразно и значительно менее явно. И хотя, как правило, это подается как разумный отказ от идеологизированного подхода, нередко он перерастает в отказ от каких бы то ни было ценностных оценок события или стремление применить указанные выше цитаты к любому факту.

Здесь я замечу, что подобная этика – тем не менее, тоже этика, только отталкивающаяся от иных принципов, наподобие «кто победил, тот и прав» или «политика судят за то, достиг ли он своей цели и насколько эффективно он выполнил поставленную задачу, а не за методы, которыми он при этом пользовался»

В рамках таковой как бы стирается разница между учебником истории и историческим романом на ту же тему. Для создания государственных мифов это очень важно потому, что миф сам по себе является своего рода литературным произведением, и историю Троянской войны мы знаем в основном по «Илиаде» и «Одиссее», а многие события французской истории – по романам А. Дюма, которому приписывают высказывание: «История – это гвоздь, на который я вешаю свои картины». Тем не менее, прочитав «Три мушкетера», мы привычно не любим кардинала Ришелье, хотя для своей страны он сделал куда больше Анны Австрийской. А возмущаясь запретом дуэлей, не ведаем, что указанный запрет был связан с тем, что каждый год только в Париже на дуэлях гибло больше молодых дворян, чем во время войн, которые в тот же период вела Франция, а среди некоторых любителей этого занятия дуэль вообще превратилась в аналог «трофейной охоты».

Но если события истории Древней Греции отделены от нас большим временным интервалом, и мы используем художественную литературу как косвенный источник отчасти ввиду отсутствия прямых, то распространение этой тенденции на настоящее приводит к тому, что массовый читатель знает историю не столько по учебникам, сколько по авторским трактовкам режиссеров фильмов или популярных телесериалов. Между тем, по сравнению с книгой, кино усиливает момент «истинности» за счет одновременного визуального и вербального воздействия. И чем талантливее фильм как произведение искусства, тем больший след он оставляет в человеческом сознании, легитимизируя трактовку, навязанную нам автором даже самим фактом того, что «раз про это снимают кино, значит – так и было». И подобно тому, как образ Василия Чапаева, созданный Фурмановым, сыгранный Бабочкиным и растиражированный в анекдотах, полностью вытеснил из массового создания Чапаева-исторического, кинематографическая картинка вполне может заменить реальную даже в сознании очевидцев. Рассказывают, что в конце семидесятых перед студентами выступал бывший матрос с «Потемкина», к тому времени последний, кто оставался в живых из экипажа корабля. И матрос рассказывал, что собственными глазами видел, как на Потемкинской лестнице каратели расстреливали демонстрацию, и вниз по ступеням внезапно покатилась детская коляска с ребенком.

.. хотя расстрел на лестнице и эпизод с коляской Эйзенштейн выдумал, да и с борта корабля этого всего все равно было никак не увидеть. Хороший пример подмены реальности мифом – музей Ивана Сусанина в Костромской области, где построили его избу и иностранных туристов водят «по той самой тропе». Сюда же – настолько активная трактовка событий 1937–39 гг как полностью необоснованных репрессий, что для современной молодежи информация о том, что такого-то в 1938г. «посадили за шпионаж» означает «посадили ни за что».

Впрочем, лучше всего беллетризация истории видна в том, насколько в массах распространены псевдоцитаты, которые приписываются историческим личностям, однако в действительности были вложены в их уста авторами художественной литературы. Например, автором известного «Нет человека, нет проблемы» является отнюдь не реальный Иосиф Виссарионович Сталин, а автор «Детей Арбата» А. Рыбаков. Другая, не менее известная цитата, приписываемая Г. К. Жукову — «Бабы новых нарожают»- на деле является продуктом творчества Михаила Веллера. Между тем, оба эти высказывания достаточно часто мелькают в СМИ и в Интернете именно как высказывания настоящих Сталина и Жукова.

Но в фильм многого не вставить, к тому же в нем должен быть захватывающий сюжет. В результате оперирование фактами подменяется живостью интерпретации, а логика исторического процесса, где результат очень часто является вектором, образующимся в результате сложения большого числа разнообразных факторов, сводится на уровень влияния одного-двух, причем исторические процессы подменяются при этом межличностными отношениями: «Сталин поверил Гитлеру, а тот его обманул». При этом причиной искажения реалий может быть далеко не только изначальные пристрастии автора сценария, «который так видит». Нередко автору бывает попросту лень обращаться к консультанту-историку, привлечение которого отражается на смете, а также может изменить картинку, уже нарисованную им в своем сознании. В одном из современных сериалов про войну я видел очень красиво снятую сцену, отражающую все штампы современного понимания Великой Отечественной: плохо вооруженные штрафники прут в фактически самоубийственную атаку на вражеские позиции, а в спину им стреляют заградотряды. Реальный исторический эпизод не соответствовал экранному ни в части участия в нем штрафников, ни даже с точки зрения рельефа местности и особенностей боя, но атака в дождь и по колено в грязи вверх по склону с картинно скатывающимися вниз трупами была слишком выразительна, чтобы от нее отказаться.

Первое отучает людей думать, второе поощряет дилетантов, снижая рейтинг профессионала.

Падение качества образования в первую очередь, отражается на способности людей уметь делать самостоятельные выводы «из набора вводных» окружающего мира. Причем речь здесь идет как об общем снижении и упрощении программ обучения, так и о позаимствованных с Запада системах «тоннельного образования», когда узкая специализация достигается в ущерб общей образованности. Особенность западной/американской системы состоит в том, что она позволяет подготовить идеального узкого специалиста. Если человек достаточно предприимчив и изначально знает, чем и как он хочет заниматься, он может подобрать при обучении такой набор дисциплин, в котором не будет никакого балласта – ничего такого, что ему потом не потребуется. Однако, принцип индивидуального подбора курсов достаточно хорош сам по себе, но рассчитан на человека, который уже сформировал для себя долгосрочную программу саморазвития, четко распланированную на годы вперед.

Более опасный момент заключается в том, что узкая специализация достигается в ущерб общей образованности. Дисциплин, обязательных для всех, практически нет, и, например, подготовка историков-корееведов может не предусматривать знакомство с европейской историей. Человек, обладающий общей эрудицией, встречается, таким образом, значительно реже, чем в странах, где образование построено на фундаментальной основе. Интересно и то, что, хотя такая подготовка обеспечивает очень высокий уровень компетентности в своей узкой профессии, она при этом по-прежнему позволяет воспитать «человека не рассуждающего», оставляя его сознание открытым для манипулирования. Отсутствие общего образования как своего рода фундамента, позволяющего проводить адекватный анализ, лишает его возможности сравнивать и делать выводы, а культ науки и доверие к мнению знающих людей засоряет его мозг привычными нам по западной рекламе клише категории «клиническими испытаниями было доказано…» или «компетентные эксперты установили, что…».

В результате, исходя из собственного высокого уровня компетентности в своей области, человек автоматически подразумевает не меньшую или еще более высокую компетентность тех, кто выступает специалистами по другим вопросам, не стремясь самостоятельно перепроверять их данные, рекомендации или выводы. И если в условиях авторитарного государства его генеральной линии доверяют потому, что оно «знает, что делает», то здесь доверяют мнению экспертов (а государственный деятель таким экспертом является).

Еще одна особенность данной системы образования состоит в том, что благодаря сочетанию секуляризации мысли с догматом о личной (духовной) свободе морально-этическое воспитание не играет в ней доминирующую роль. Прямой индоктринации предпочитается косвенная, хотя основными источниками формирования личности оказываются средства массовой информации и абстрактный внешний мир.

Иными словами, семья и школа не занимаются специальным идеологическим воспитанием детей, так как «государство не имеет права кому-то что-то навязывать», а религиозная этика ограничена представлениями о свободе совести. Падение престижа образования проявляется не только в определенной профанизации диссертационных исследований, массовом «остепенении» бизнесменов и политиков или в том, что в определенных кругах молодежного сообщества намеренное коверкание текста грамматическими ошибками становится модным приколом и поощряемым элементом субкультуры. Главное — в другом.

По сравнению с прошлыми веками мнение дилетанта имеет все большее влияние на общество, становясь равным по значимости с мнением профессионала. В XIX в.

, да и в начале XX, мнение неспециалиста никто и в грош не ставил, и для того чтобы выступить с критикой канона, ты должен был быть известным ученым, обладающим достаточным набором заслуг в данной области. В современном же массовом сознании принадлежность к дилетантам ассоциируется не столько с недостаточными профессиональными навыками, сколько со «свежим взглядом, свободным от косных пут официальной науки». Как сказал все тот же Зализняк: «Девочка-пятикласница имеет мнение, что Дарвин не прав, и хороший тон состоит в том, чтобы подавать этот факт как серьезный вызов биологической науке.

..

»Эта тенденция очень хорошо видна в дискуссиях на историческую тему на различных форумах в интернете, где оппоненты нередко «меряются» не столько профессиональными заслугами и уровнем компетентности по затрагиваемой теме, сколько иными параметрами, будь то общая нахрапистость, умение сделать убедительный текст, или наличие авторитета у данной интернет-группы. В результате громче всего звучат голоса «не самых умных, а самых шумных».

Ситуация усугубляется еще одним интересным парадоксом, связанным с ограниченными возможностями человеческого восприятия. Объем перевариваемой информации ограничен, и с учетом того что «новые исторические концепции» создают гораздо больший «информационный шум», вероятность того, что в массах укоренится именно эта концепция, больше.

Фильм посмотрит гораздо больше людей, чем тех, кто не поленится заглянуть в учебник, особенно – с учетом того, что основными источниками информации являются телевидение и интернет, формат которых не способствует появлению в них больших материалов, содержащих развернутую оценку событий. Времени сюжета в теленовостях или пространства «новости» в интернет-газете хватает только на то, чтобы обозначить событие и привести пару кратких и емких доказательств. Как объяснил мне один из специалистов, более длинный текст люди либо не читают вовсе, либо бегло его «прокручивают». На аналитику, развернутую лицом к аудитории, нет времени и места, и она подменяется высказываниями экспертов.

Более того, происходит своего рода вытеснение одной информации другой. Так как объем человеческого восприятия информации ограничен, в подобной ситуации будут запомнены не столько сухие строчки статистики, сколько «страшная картинка». Кроме того (это было хорошо подмечено в «Семнадцати мгновениях весны»), лучше всего запоминается последняя по времени информация, и именно поэтому мне так не нравился поток полуправды и лжи, который сопровождал 60-летие победы.

На это накладывается увеличение общего объема информации, что делает отделение сигнала от шума еще большей проблемой. В Америке, если я не ошибаюсь, практически в любой момент XX века можно было напечатать очень многое, а для регистрации какой-нибудь Всемирной Академии Тайной Истории, опять же, если я не ошибаюсь, не обязательно даже иметь высшего образования. Поэтому, «Джон Смит, член Всемирной Академии Тайной Истории и автор более шести книг о проблеме мирового заговора чукотских подземных друидов», звучит внушительно, но достаточно сложно понять, есть ли у него хотя бы бакалавриат по истории.

Кстати: с ограниченными способностями человека связано и то, что гении как специалисты, обладающие равным уровнем высокой компетентности в различных сферах, встречаются крайне редко, а технологический прогресс, который повышает планку требований к компетентности, только уменьшает их число. Если во времена раньше ученых — «многостаночников» вроде М. Ломоносова или Леонардо Да Винчи вполне хватало, в XIX в. личности типа Бородина, который был одновременно прекрасным химиком и таким же прекрасным композитором, встречаются уже значительно реже. В ХХ же в. специализация становится все уже и уже, а это говорит нам о том, что сегодня вполне можно быть блестящим, выдающимся профессионалом в одной области и абсолютным невеждой – в другой. Тот же академик Фоменко при всем моем неуважении к нему как к автору новой хронологии заслуженно заработал свои регалии как выдающийся математик, достижения которого в этой области никто не оспаривает. Следствий этой посылки два. Во-первых, великие люди и выдающиеся ученые тоже могут ошибаться или иметь свои «тараканы в голове», причем чем дальше отстоит сфера новых интересов такого ученого от его основных профессиональных занятий, тем больше вероятность его ошибок. Второе важное замечание заключается в том, что при учете мнения того или иного эксперта необходимо принимать во внимание не все его заслуги вообще, а только «релевантные» — имеющие отношение к его уровню компетентности в данной области. Я обращаю на это особенное внимание потому, что аргументы категории «Вы осмеливаетесь спорить с мнением заслуженного академика!» применяются ревизионистами/мифотворцами достаточно часто.

Появление ревизионизма нередко связано и с ситуацией «провала во времени», когда ревизуемое событие отстоит от нас настолько, что помнящее его поколение, способное массово выразить свою «очевидческую» точку зрения на события, уже ушло. Это хорошо видно по ситуации с Великой Отечественной. Новую точку зрения осмелились широко озвучить только тогда, когда большинство ветеранов уже ушло из жизни, но дело не только в этом. Если «дети войны» успели почувствовать ее хотя бы на уровне неосознанных детских воспоминаний, часто оставляющих не столько рациональный, сколько эмоциональный след, а воспитание «внуков войны» во многом строилось на личном общении с теми, кто ее пережил и все помнил, то поколение «правнуков войны» уже утратило эту «живую передачу» и воспринимает эту войну как что-то безличное, не задевающее их собственную жизнь. Нечто подобное имело место и в Корее, где сформировавшееся к 1980-м годам левое движение состояло преимущественно из молодежи, которая уже не помнила потрясающую бедность Первой и Второй республик, и делала акцент на тоталитарных реалиях, в то время как более старшее поколение обращало больше внимания на экономический рост в стране, воспринимая «закручивание гаек» как необходимую для его достижения меру.