Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 15. Лев Новоженов

Тринадцатый стул _{(«ЛГ», 1974-1983)}

Люди ничего не дают с такой охотой и с таким удовольствием, как советы. Но, если вы хотите, чтобы вас буквально полюбили с первого взгляда, остановите встречного старожила и спросите, как найти нужную вам улицу.

Человек, к которому я обратился с подобным вопросом, буквально весь засветился от радости.

— Вам чертовски повезло, — сказал он, глядя на меня влюбленными глазами.

— В каком смысле? — спросил я.

— Не встреть меня, вы бы здесь плутали неизвестно сколько.

— Весьма признателен.

— Нет, да вы просто счастливчик!

— Не знаю, как вас и благодарить.

— Так вам, значит, нужно на Сиреневую улицу?

— Да, на Сиреневую.

— В гости, небось, идете?

— Да, в гости.

— То-то, я смотрю, вы с цветами и с тортом.

— Да, знаете ли, неудобно как-то с пустыми руками.

— Так, значит, на Сиреневую?

— Хотелось бы!

— Это проще простого. Я вам сейчас объясню. А вам случайно не нужно на Подсолнечную?

— Нет, мне нужно на Сиреневую.

— А то бы я мог заодно объяснить, как пройти на Подсолнечную.

— Как-нибудь в другой раз.

— А жаль! Тоже хорошая улица. Совсем недалеко отсюда.

— Я бы с удовольствием, но меня ждут на Сиреневой.

— Считайте, что вы уже там!

— Сам честно говоря, поражен!

— А то знаете, некоторые как начнут объяснять, и напутают, напутают, а человек все-таки в гости идет, спешит все-таки… Что такое, вам дурно?

Это были последние слова, какие дошли до моего слуха. Очнувшись, я увидел склонившееся надо мной румяное лицо, увенчанное медицинской шапочкой. Лицо улыбалось.

— Ну, вот мы и пришли в себя. Поводов для беспокойства абсолютно никаких нет…

Я хотел что-нибудь сказать в ответ, но лицо с мягкой настойчивостью перебило меня.

— Вам сейчас пока нельзя разговаривать. Знаю, знаю, голубчик, вашу историю. Вы ведь Сиреневую улицу искали… Ваше счастье, что попали именно на меня. Никто вам лучше не объяснит, как пройти на Сирене…

И я снова закрыл глаза.

У Пескова Севы сегодня семейное событие. Сегодня он с женой Светой разводится. Имущество делит по справедливости. Чтоб никому не обидно было. Это, значит тебе, это — мне.

Ей — утюг электрический на 127 вольт.

Ему — зажим велосипедный для брюк.

Ей — наволочка полотняная с синей каемкой.

Ему — портрет Хемингуэя позднего периода.

Ей — подставка для чайника и сам чайник.

Ему — 3-й том Мамина-Сибиряка.

Ей — подушка гусиного пера.

Ему — звезда, которую он достал для нее с неба 14 июня 1983 года, когда они, еще не будучи мужем и женой, шли от Самотеки к Каляевской.

Ей — туфли, почти как новые, в которых она, еще не будучи его женой, собиралась идти с ним на край света.

Ему — бумага писчая, на которой он не сегодня-завтра, вот только с делами разделается, начнет писать диссертацию.

Ей — комната в трех шагах от метро.

Ему — право на дополнительную площадь, которое он будет иметь, когда напишет эту самую диссертацию, которую он не сегодня-завтра сядет писать, вот только с делами разделается, ей-богу.

Еще у них есть бабушка, которая в данную минуту сидит на стуле.

Ему — стул.

Ей — бабушка.

Не обижена и бабушка. Бабушке достается самое дорогое, что у них есть, — сын Юрочка, плод любви.

А в придачу ко всему Сева получает щелчок дверного замка и окропленный осенним дождичком тротуар, с прилипшим желтым листом, на котором в данную минуту он. Сева, стоит со стулом в одной руке и чемоданом в другой.

Однажды по дороге на службу Петров спас старушку, вынес ее из горящего дома. Когда на место происшествия прибыли корреспонденты, смельчака и след простыл, он в это время входил уже в двери родного учреждения.

— Опять вы на работу опоздали, Петров, — встретил его начальник. — Что вы на этот раз скажете? Снова автобусную остановку перенесли? Или, как вчера, будильник сломался?

— Старушку из огня выносил, — сказал Петров.

— А больше вам ничего в голову не пришло? Пора кончать этот детский сад, Петров. Идите и хорошенько подумайте.

Рабочий день уже был в самом разгаре. Спорили о преимуществах армянских коньяков. Кто-то не любил блондинок. Кто-то возмущался качеством паркетных полов.

— А я старушку из огня вынес, — сказал Петров. Но его, видимо, не расслышали.

— Иду это я мимо одного дома, вижу: дым, — сказал погромче Петров.

— Ах, какой очаровательный фильм, — обернулась к нему Марья Сергеевна. — Я тоже видела. И вы видели?

— Вы, батенька, неправильно этот анекдот рассказываете, — пробасил Сергей Порфирьевич. — Идет, значит, по Дерибасовской один человек…

— Это не анекдот, это серьезно, — обиделся Петров. — Я человека спас.

— Товарищ Петров, а товарищ Петров, скрепочки не найдется? — спросила Оленька.

Но тут часы пробили два, и все убежали в столовую. Вечером за ужином Петров рассказывал жене:

— Утром это иду я по улице, вижу дым из окна…

Петров неуверенно посмотрел на жену и продолжал:

— Я и бросился туда… А там старушка. Ну, я ее и спас.

— Ты у меня герой, — сказала жена и погладила супруга по голове. — На работе все нормально?

Ну иди, иди, вижу спать хочешь, устал.

Петров покорился жене и, засыпая, долго чувствовал на себе ее озабоченный, тревожный взгляд.

На следующий день, когда Петров с женой смотрел телевизор, позвонили в дверь. Открывать пошла жена, и Петров слышал ее приглушенный голос в прихожей.

— Знакомься, — сказала она, входя в комнату, — это Михаил Михалыч. Расскажи ему все, как есть.

Вошедший оказался в белом халате. От него исходила особая медицинская уверенность и такое спокойствие, что Петров неожиданно для себя и с покорной готовностью начал:

— Иду это я по улице, вижу дым…

Пробыл Петров дома недели три, пока врач не разрешил снова идти на работу.

Петров соскучился по службе. Он стоял на автобусной остановке и представлял, как его встретят там, как будут спрашивать о здоровье. И вдруг со стороны реки раздался крик. Петров было хотел броситься туда, но вспомнил строгое лицо начальника, почувствовал на себе озабоченный взгляд жены и вскочил на подножку подошедшего автобуса.

Обычное дело, Веткин застрял в лифте. Между пятым и шестым этажами. Веткин немного подумал и нажал кнопку с надписью «диспетчер».

Сначала в микрофоне высморкались. Потом отозвался глухой, замогильный голос: «Диспетчер слушает». Диспетчер был мужчиной.

— Я в лифте застрял, — сказал Веткин.

— Это еще что, в лифте, — сказал диспетчер. — Тут у людей такое делается, что не приведи господи!

— Что? Что делается? — удивляясь, спросил Веткин.

Диспетчер снова высморкался.

— Пятнадцать лет душа в душу, — сказал он. — Дом. Дети. Обстановка. Все. Что ей еще надо было? И на тебе. Как обухом по голове. Ушла.

— Кто?! У кого ушла? — все больше удивляясь, спросил Веткин.

— У меня. Жена, — сказал диспетчер. — Прихожу вчера после смены. Ничего не подозреваю. Гляжу, на столе записка. Прочесть?

— Прочтите, — сказал Веткин.

— Читаю, — сказал диспетчер. Послышался хруст разворачиваемой бумаги. — «Ваня! Надеюсь, ты меня поймешь и простишь. Все что было между нами, — страшная ошибка. Я встретила человека, который может составить счастье моей жизни. Детей заберу, когда устроюсь на новом месте. Квитанции из прачечной в шкафу на второй полке сверху».

— Сколько детям? — с ужасом прошептал Веткин.

— 10 и 3. Бедные малютки! Что я им скажу?

— Боже мой! — сказал Веткин, держась за стенку лифта и чувствуя, что слабеет.

— Что я им скажу? — еще раз повторил диспетчер, а из микрофона вырвались сухие лающие звуки. Диспетчер, кажется, плакал.

— Держитесь! — сказал Веткин, чувствуя, что сейчас сам вот-вот расплачется. — Держитесь во что бы то ни стало. Будьте же мужчиной. Вам сейчас никак нельзя раскисать. Выпейте воды. Воды!

— Дом. Дети. Обстановка. Все, — рыдая, сказал диспетчер. Затем послышалось лязганье стакана. Забулькало.

— Теперь попробуйте забыться, — сказал Веткин. — Усните.

— Дом. Дети, — ослабшим голосом бормотал диспетчер. — Что ей еще надо было?.. — Слова становились все тише, тише. Наконец Веткин услышал мерное посапывание.

«Уснул, — думал Веткин, поудобнее устраиваясь на полу лифта и тоже задремывая. — Как это в жизни все странно получается. Рядом у человека горе, беда, а мы ходим, живем счастливые, равнодушные, ничего не подозревая».

Веткин не помнил, сколько проспал. Проснулся от того, что в клетку лифта отчаянно барабанили.

— Кто там? — пробормотал Веткин, продирая глаза.

— Проснитесь! Да проснитесь же вы скорей! Это я, диспетчер!

— Что случилось? — спросил Веткин, окончательно приходя в себя.

— У меня новость! — захлебываясь от волнения, говорил диспетчер. — Прибежал, хотел и вас порадовать. Жена вернулась, понимаете. Позвонила мне на работу. Ждет меня. Бегу. Лечу к ней.

— Цветов не забудьте купить, — сказал Веткин сквозь решетку. — В знак примирения. Не напоминайте ей прошлого. Кто старое помянет, тому глаз вон.

— Обязательно куплю, дорогой вы мой человек! — прокричал диспетчер уже с площадки первого этажа.

— Счастья тебе, диспетчер, — прошептал Веткин, и сердце его наполнилось радостью.

Малолетний Климчук разгрохал столовый сервиз на двенадцать персон и теперь держал ответ перед Климчуком-старшим. Тот как раз высвобождал из брюк широкий офицерский ремень.

— Ну, ложись, — скучно сказал Климчук-старший Климчуку-младшему.

От дверей кухни донесся трагический шепот Климчук-матери:

— Что нужно сказать папочке?

— Папочка, я больше не буду, — послушно сказал Климчук-младший.

— Никогда не буду, — подсказала Климчук-мать.

— Никогда не буду, — повторил Климчук-младший и с талантом импровизатора добавил: «Правда-правда».

Климчук-старший посмотрел в голубые глаза своего сына, и в его голове шевельнулось сомнение: «Может, не пороть?»

В комнату неслышно влетели духи Песталоцци, Ушинского и Антона Макаренко.

…После этого случая Климчук-младший никогда в жизни, никогда-никогда, не разбил столового сервиза на двенадцать персон. Правда-правда.

Однажды Климчук-младший играл в партизан, в результате чего сошел с рельсов трамвай 13-й номер.

И снова Климчук-старший высвобождал из брюк широкий офицерский ремень, в дверях кухни суфлерским шепотом шептала Климчук-мать, а Климчук-младший говорил: «Папочка, я больше никогда не буду. Никогда-никогда».

И снова где-то под потолком, возле плафона, витали духи Песталоцци, Ушинского и Антона Макаренко.

После этого случая никогда-никогда по вине Климчука-младшего не сошел с рельсов трамвай 13-й номер.

…Как-то раз Климчук-младший прогулял четырнадцать рабочих дней, будучи в нетрезвом состоянии, нанес телесные повреждения жене с переломом одного ребра и разрезал дермантин на двери соседа.

Климчука судили.

— Слово предоставляется Климчуку Б. Н., — сказал председатель товарищеского суда.

— Дорогие братья и сестры, — честным голосом сказал Климчук. — Я больше никогда не буду. Правда-правда.

Зал гудел. Все увидели, как в открытую форточку влетели духи Песталоцци, Ушинского и Антона Макаренко. Песталоцци погладил по голове председателя товарищеского суда, а Ушинский выпил председательский стакан воды. Климчук был оправдан.

После этого случая Климчук никогда-никогда не прогуливал четырнадцати рабочих дней, не наносил жене телесных повреждений с переломом одного ребра, а уж что касается двери соседа, то дермантиновую дверь Климчук никогда не резал.

Вот он сидит передо мной, мой старый знакомый Климчук.

Год назад он занял у меня сорок рублей ровно на полтора дня, взял у меня покататься велосипед и отнес его в комиссионный магазин, распространяет обо мне сплетни, по его вине от меня навсегда ушла невеста и подергивается левая щека. Вот он сидит передо мной и говорит:

— Дорогой мой, я больше никогда не буду. Никогда-никогда. Правда-правда.

В детский сад Женьку отводит Виктор Павлович, второй муж Женькиной мамы. Он тащит Женьку по улице, а тот не хочет идти, упирается. Виктор Павлович отдирает Женьку от оград, деревьев, выступов домов, время от времени переводя дух и вытирая взмокшую шею носовым платком.

— Эх, был бы ты моим сыном, показал бы я тебе, — говорит Виктор Павлович.

— А так что? — спрашивает Женька.

— А так не могу, — вздыхает Виктор Павлович, — не имею права…

— Нехочувдетскийсаднехочувдетскийсад, — затягивает свою песню Женька. Он поет не из удовольствия: какое же удовольствие петь в такую рань, — а поет он из чувства протеста. Собственно, он и не поет даже, а ноет, но получается, как будто поет.

— Каждый человек должен работать, заниматься каким-нибудь делом, — говорит Виктор Павлович, протащив Женьку еще несколько метров и остановившись, чтобы перекурить.

— А я, интересно, кем работаю?

— Ты работаешь ребенком, — говорит Виктор Павлович.

— Интересно, и что же это я делаю?

— Ты растешь, — говорит Виктор Павлович, отщелкивая в сторону сигарету. — Ну, пошли, что ли…

Таким манером они добираются до автобусной остановки. Когда подходит их маршрут, Виктор Павлович берет Женьку на руки и взбирается в автобус. Здесь им тут же уступают место. Женька сидит на коленях у Виктора Павловича и с тоской думает о том, что Игнатьев из параллельной группы опять будет драться самолетом.

Они приезжают.

У калитки детского сада Виктор Павлович передает Женьке мешок с его вещами и говорит:

— Слушай, Жень, одолжи три рубля до пятого…

У Женьки есть деньги, ему за субботу и воскресенье родственники надавали. Его все жалеют, вот и дают: кто рубль, кто трешницу. Женька нащупывает в кармане скомканные бумажки.

— До пятого?

— Точно до пятого.

— Только до пятого, — говорит Женька и протягивает трешку.

— Спасибо, Жень, только мамке не говори, ладно?

— Ладно.

— Ну, пока, веди себя прилично, в пятницу мы тебя заберем.

— Пока, — говорит Женька и вприпрыжку бежит к корпусу. Он бежит и думает, что когда чего-то очень не хочется и оно наступает, то оказывается, что в нем ничего такого особенно страшного и нет, терпеть можно, и что сейчас он увидит всех своих ребят, а Игнатьев пусть только попробует…

Что примечательно, сосед этот никогда не заходил к Василию Петровичу Ребенкову, и тот про себя давно записал его в нелюдимы. Ни за спичками, ни за солью, ни за стульями, как это принято у соседей. А жил, между прочим, всего через площадку. Ну, и Василий Петрович к нему ни ногой. Гордый был человек. И вдруг однажды, открыв на звонок дверь, обнаруживает у своего порога — кого бы вы думали? — этого, бородатого, из 42-й квартиры.

— Климов. — говорит сосед, — Андрей Петрович, художник. Извините за беспокойство…

— Да вы проходите внутрь, проходите, — спохватывается еще не пришедший в себя от удивления Ребенков. — Чего ж за дверью-то стоять!

— Спасибо, — говорит Климов. — У меня к вам просьба не совсем обычного свойства. Я тут натюрморт принялся писать и гляжу: чего-то у меня в нем не хватает. Гляжу: яблок не хватает в правом нижнем углу. Бросился на кухню — нету яблок. А бежать за ними в магазин — неблизко. Пока вернешься, все настроение пропадет. Так не могли бы вы…

— Яблоки, — понял Ребенков, счастливый от того, что мог помочь этому, в сущности симпатичному, человеку.

— Да мне немного, — замялся художник. — Штучки две-три…

— Слушайте, я вам дам таких яблок, вы упадете. На моем собственном садовом участке выросли. Сам лично поливал, окучивал. Вот сюда, пожалуйста, на кухню…

— Да мне немного, — повторил художник, — штучки две-три…

— Берите, берите, не стесняйтесь. Еще берите, — приговаривал Василий Петрович, накладывая яблоко за яблоком в подставленные руки художника.

— Мне для натюрморта, — робко попробовал возразить художник. — В правом нижнем углу чего-то не хватает… Штучки две-три.

— Ну почему только для натюрморта, — горячился Василий Петрович. — Вы и сами поешьте. Попробуйте наших яблочек!

— Все, все, хватит! — решительно запротестовал художник. — Больше не унесу. Огромное спасибо!

Василий Петрович проводил соседа до двери, помог открыть ее, но дальше следовать не решился. Он вернулся к себе домой, занялся починкой балконной рамы, но работа определенно валилась из рук. Он поймал себя, что все время ждет, не позвонят ли в дверь. Но никто не звонил.

Василий Петрович маялся так еще часа два и наконец не выдержал.

…Долго не открывали. Потом послышались шаги, щелкнул замок, и наступил черед удивляться художнику.

— Вы меня извините, — сказал Василий Петрович. — Я что подумал. Может, у вас для натюрморта еще чего не хватает. Тыквы, например, или кабачков. А то у меня и лук есть. И такой, и такой. Зеленый и репчатый. А редис у меня на участке в этом году уродился!.. Чудо-редис. Возьмите, не пожалеете.

— Сердечно тронут, но как-нибудь в другой раз, — проговорил художник. — А теперь прошу меня извинить, у меня сейчас самая работа. — И художник исчез за дверью.

Возможно, я никогда не узнал бы этой истории, если бы нынешней осенью не отправился на выставку произведений наших местных художников. Переходя от картины к картине, я остановился у натюрморта с яблоками в правом нижнем углу.

Я разглядывал полотно и вдруг услышал позади себя:

— А яблочки-то, белый налив!.. От яблони трехлетки… Сам сажал, сам поливал, окучивал… Сорт хороший, морозоустойчивый, а черенок мне, помню, Бурундуковы дали, из дома 3.

Я обернулся.

— Вы, кажется, заинтересовались этим натюрмортом, — сказал незнакомец. — Я некоторым образом имею отношение к его созданию. Разрешите представиться, Ребенков, Василий Петрович…

— Дети, — сказала учительница, — сегодня мы пишем сочинение. Пусть каждый из вас расскажет о профессии своего отца.

«Мой папа водитель самого большого самосвала», — крупными буквами вывел Егор. Потом подумал и зачеркнул фразу. Вместо нее появилась другая: «Мой папа стрижет и бреет людей. Он парикмахер».

Егор так увлекся, что не заметил, как прозвенел звонок. Класс загалдел, все принялись делиться впечатлениями.

— Мой отец — садовник, — сказала Клава.

— А мой по ремонту телевизоров, — похвастался Константин.

— Зато мой работает поваром, — заявил Гена.

— А твой кто? — спросили ребята Егора.

— Мой папа портной, — ответил он.

— А вот и неправда, — вмешалась Света, — я заглядывала тебе в тетрадку, — ты сам написал, что парикмахер.

— Говори правду, говори правду, — потребовали все.

— Ну ладно, скажу, — буркнул Егор. — Мой отец этот, как его, телефонист.

После уроков ребята отправились смотреть стройку. И Егор пошел. Перелезли через забор. И тут кто-то из строителей заметил мальчишек. Все разбежались, один Егор не тронулся с места.

— Ты что здесь делаешь? — спросил Егора строитель. — Туг детям нельзя.

— А мне можно. — заявил Егор, — у меня папа каменщик.

— Ну, тогда смотри, — улыбнулся строитель.

Егор посмотрел, как работает бетономешалка,

и побежал домой. Чтобы не терять времени, он решил пересечь дорогу на красный свет. Но не тут-то было. Егора задержал милиционер.

— Где твои родители? — строго спросил он.

— Да отец тут рядом, он тоже милиционер, — ответил Егор.

— А как фамилия?

— Васильев, — выпалил, не сморгнув глазом, Егор.

— Что-то такого не знаю, — покачал головой милиционер и перевел Егора на другую сторону улицы. — Давай топай, и чтоб больше не нарушать. Тем более отец милиционер.

Егор был уже в своей кровати, когда отец пришел домой.

— Садись ужинать, писатель, — раздраженно встретила его жена. — Опять где-то ходил.

Уже сквозь сон Егор слышал виноватое бормотанье отца: «Творческая депрессия… книгу зарубили, плохая рецензия», — и голос матери, произносившей простые и понятные для Егора слова: «Бездельник… лентяй… сам виноват».

Уже окончательно засыпая, Егор успел подумать: «Когда вырасту, обязательно стану шофером или парикмахером. Или лучше телефонистом… А может быть, милиционером…»

Своего друга Петю Самолетова я узнаю уже по дверному звонку — такой это бодрый, энергичный звонок.

— Ну, пляши! — говорит Петя, проходя мимо меня в квартиру. — У меня для тебя приятная новость.

Несмотря на многообещающее начало, я все же не спешу пускаться в пляс.

Петр выдерживает паузу и объявляет:

— Мы с женой решили пригласить тебя на дачу. На субботу и воскресенье. Отдохнешь, встряхнешься. Увидишь хоть, как клубника растет, хе-хе-хе! А то вы, городские закоренелые жители, думаете, небось, что на дереве. А заодно, — Петя щупает мышцы у меня на руках, — вскопаешь пару-тройку грядок на огороде. За водой сходишь колодезной. И всю твою хандру как рукой снимет. Ну, рад? Молчи, не говори ничего, сам вижу, что рад. И не благодари! Не люблю, знаешь, преувеличенных выражений благодарности. Я для друзей в лепешку расшибусь.

— Видишь ли, Петя, — отвечаю я. — В мои планы как-то не входит ехать к тебе на дачу. У меня, извини, другие намерения.

Петя слегка мрачнеет. Наконец, какая-то, видимо, очень счастливая мысль озаряет его лицо, он хлопает себя ладонью по лбу и восклицает:

— Ах, я дурья башка, как же это я сразу не сообразил! Ну, разве я рабовладелец какой! Не хочешь копать — не копай! И за водой колодезной я сам схожу Ты прежде всего гость, это — святое. Ты на дачу приехал отдыхать, а не вкалывать. Представляешь, лежишь ты в гамаке этаким барином, а мы с супругой вокруг тебя на цыпочках прыг, прыг, прыг! «Владимир Иванович, не надо ли тебе чего?» Поедем, Володь, а! Из духового ружья постреляем. У меня на даче духовое ружье есть.

Уж очень мне не хотелось огорчать Петра, но я выдержал характер:

— И не уговаривай. Я же сказал: у меня другие планы.

— Так, так, так, — Петя забарабанил пальцами по ручке кресла. Он, когда нервничает, всегда барабанит пальцами по чему-нибудь. — Так, так, так. Кажется, мне все ясно. Тебя переманили Ватрушкины. Конечно, у них и участок больше, и дом в два этажа, но знаешь ли ты, что у них яблоки в этом году не уродились? И клубнику они не удобряли, понадеялись на авось! Не удобрить клубнику — это же надо! И это — садоводы! Теперь на нее без слез смотреть невозможно!

— Ватрушкины здесь ни при чем. Успокойся!

— Ага, значит, Канатоходовы! — ревниво сверкнул глазами Петя. — Эх, Володя, Володя, на что ты позарился! На цветной телевизор позарился. А еще интеллигентный человек. Нужен тебе на даче цветной телевизор! Уже черно-белый тебя не устраивает!

— Ах, оставь! — это уже начинало меня раздражать. — Ни в какие гости ни к кому на дачу я не собираюсь. И к упомянутым тобой Канатоходовым в том числе.

Петя взволнованно заходил по комнате.

— В гости! Ты произнес «в гости» — и я все понял! Уколы больного самолюбия! Вот в чем дело. Ты не хочешь чувствовать себя на даче в гостях. Тебя задевает зрелище чужого благополучия.

Петя воздел руки к потолку.

— Знай, Владимир, что у тебя есть настоящий друг. Может быть, единственный настоящий друг.

Продаю! За бесценок продаю! Две тысячи — и она твоя! Владей на здоровье. Поздравляю!

Я подошел к окну и принялся молча смотреть на улицу. Петр иногда бывает невыносимым.

— Неужели дорого? — подскочил ко мне Петр. — Ну, не обязательно сразу, можно в рассрочку, я подожду. Ну, полторы тысячи! Ну, тысяча, наконец! Ну, если у тебя нет денег, сойдемся на семистах!

Я молчал как рыба.

— Отдаю бесплатно! — страшным голосом закричал Петя. — Знай мое великодушие! Ты человек еще молодой. Когда-нибудь женишься, пойдут детишки. Детишкам нужен свежий воздух.

Ну, не молчи! Скажи что-нибудь!

— Дело в том, — ответил я, стараясь придать голосу как можно более мягкие интонации, — дело в том, что мне просто не нужна дача. Не люблю я ездить на дачу. Не люблю — и все.

— Вот и я не люблю, — упавшим тоном произнес Петя. — И супруга моя не любит. Обуза это, Володя, ой, какая обуза! Нам эта клубника знаешь где? — и он похлопал себя по шее. —

А ты… ты свободен, как птица.

В воскресенье вечером мы выходили с Петей из душного зала кинотеатра после просмотра скучнейшего фильма, и Петр вдруг сказал:

— А кто-то сейчас на даче. Сыро, зябко, комары почем зря кусают… И нужно за водой черт-те «уда идти… А ночью ляжешь: и дом от ветра скрипит. Скрипит и скрипит заснуть невозможно… А не взять ли нам с тобой, друг Володя, по порции эскимо!

— А почему не взять, — сказал я. —

Милое дело — по порции эскимо.

И мы крупными шагами направились к киоску.

Нет-нет да пронзают голову разные мысли… Особенно во втором часу ночи. Например, о дружбе. Мать честная, дожить до каких лет а где она, дружба? С любовью, кажется, все в порядке: женаты седьмой год, ребенок, мальчик, кушает хорошо, стенку недавно купили; а вот с дружбой — полная беда!

Стал я перебирать в уме возможные кандидатуры: у этого телефона нет, тот живет черт-те где, третий — еще что-нибудь, а вот этот вроде ничего, подходит.

На следующий день я — к нему.

— Слушай, — говорю, — тут такое дело, давай, значит, дружить.

— Что? — он говорит.

— Ну, дружба, — говорю, — понимаешь? Дмитрий, Раиса, Ульяна, Жора, Борис, Анна.

— A-а, понимаю. А что при этом надо делать? — он спрашивает.

Туг я задумался. Действительно, что надо делать?

— Что делать, что делать… Ну, допустим, летим мы на самолете. Самолет терпит аварию, я тяжело ранен, ты остался в живых, а…

— А как мы в самолете оказались? — он спрашивает.

— Как оказались? Да никак. Мы не в самолете. Мы сейчас на проспекте Мира. А в самолете — это воображение, полет фантазии, понимаешь?

— Понимаю, — он говорит.

— Ну вот, я тяжело ранен, а до ближайшего селения двенадцать километров. Нет, лучше — двенадцать миль. И ты меня несешь на себе. Ты же мне друг, верно ведь?

— А может, лучше километров? — он спрашивает.

— Нет, лучше миль. Как-то мужественней.

— А сколько эта самая миля будет?

— Я не помню. Да это и неважно. Важно, что ты меня несешь.

— Слушай, — он говорит. — Давай лучше я буду ранен, а ты меня понесешь. И тогда пусть будут мили, черт с ними.

— Ладно, — говорю, — не хочешь так, давай по-другому. Допустим, меня безвинно оклеветали, и все от меня отвернулись, и только один ты не отвернулся, потому что…

— Это почему же тебя оклеветали? — перебил он и слегка отодвинулся от меня.

— Я не знаю, почему, — сказал я. — Оклеветали — и все…

— Слушай, — сказал он. — Ты вообще-то того, смотри… Я за тобой давно наблюдаю и скажу тебе прямо: зарвался ты… А коллектив, он, учти, все видит, он мимо не пройдет…

Мой новый друг привстал с места и, обращаясь к невидимой аудитории, сказал:

— Я, товарищи, давно заметил, что странное поведение этого, с позволения сказать…

— Да ты что? — остановил я его. — Ты серьезно, что ли?

— Я? Вполне, — он даже стал как-то выше ростом

— Это ж я так, в воображении, — сказал я.

— Надо предупреждать, когда в воображении, — проворчал он. — А то оклеветали, безвинно… Дыма без огня не бывает… Но если в воображении, тогда ладно…

— Значит, мы дружим? — я протянул ему руку.

— Дружим, дружим.

— Поверяем друг другу свои тайны, разные сокровенные мысли…

— Какие тайны? — он отдернул свою руку. — Нету у меня никаких тайн.

— Ну, не тайны. Я рассказываю тебе про свои производственные успехи, ты мне — про свои.

— Это можно!

— Мы ходим друг к другу на дни рожденья.

Я — к тебе, ты — ко мне.

— А у тебя когда день рожденья? — заинтересовался он.

— У меня уже был.

— А у меня будет скоро. Ты мне чего подаришь? Я это к тому спрашиваю, что иногда чего-нибудь дарят, а у меня это уже есть. Ты мне подари такое, чтобы память была. Брюки там, электрокамин, соковыжималку. Буду сок пить — о тебе вспоминать.

Мы соединили ладони в рукопожатии.

Теперь и у меня есть друг. Не зря, значит, живу, братцы!

В отцовской чернильнице, похожей на саркофаг, пересохли чернила. Я посадил туда муху. Отец приходит с работы, вздыхает, гладит меня по голове. Муха жужжит в чернильнице. Непонятно, кого больше жалеет отец — себя или меня.

Одному в пустой квартире хорошо. Я беру металлическую трубку запаянную с одного конца, наливаю в нее воду, потом насаживаю на трубку сырую картофелину — получается картофельная пробка. Я кладу трубку запаянным концом на конфорку, зажигаю газ, и через несколько минут пробка выстреливает;, демонстрируя силу пара. Это как раз то, что мы в данный момент проходим в школе. Приятно сознавать, что мои опыты носят учебный, познавательный характер.

Обедаем мы с отцом в ресторане. Дома нам некому готовить. Это придает скучной процедуре обеда некоторую праздничность. В ресторане много колонн и мохнатая пальма в кадушке. Над столом, покрытым скатертью, сохранившей следы прежних обедов и ужинов, возвышается моя голова. На первое нам подают солянку, запретную для маленьких пищу взрослых. Отец сутулит плечи, вздыхает.

— Ну чего ты все время вздыхаешь, как паровоз! — говорю я. — Нечего вздыхать. Вернется она, никуда не денется.

Отец смотрит в одну точку, веки у него краснеют, как будто он смотрит на сырой лук, кадык дергается.

— Не вернется! — мотает он головой.

— Не вернется, и не надо! — говорю я. — Нам и без нее хорошо. Правда ведь?

Отец кисло улыбается:

— Она пишет, что заберет тебя. Как только устроится на новом месте.

— А я ей не дамся, пап! Я тебя никогда не брошу. Будь уверен!

Отцу нравится, что я возражаю. Ему хочется, чтобы я возражал еще и еще.

— Будешь жить с чужим дядей. Будешь называть его палой, — с притворной убежденностью говорит он.

— Не буду! Я тебя ни на кого не променяю, — старательно возражаю я.

— Будешь! — упрямо говорит отец. — Он тебе понравится. Он капитан. Кажется, второго ранга.

— Не нужен мне никакой капитан. Лучше тебя все равно никого нет.

— Это ты сейчас так говоришь, — говорит отец. Но на его лице написано удовлетворение.

— Второе нести? — спрашивает официантка.

Дома я продолжаю играть в ресторан. В этой игре участвует мой сосед, сын гардеробщицы из городского драмтеатра, женщины сварливой и своенравной. Ее настроение зависит от количества театральных биноклей, которые ей удается сдать напрокат зрителям. Обычно бинокли никто не берет.

Мой приятель великодушно соглашается на роль клиента в моем ресторане. Я перекидываю через руку полотенце и спрашиваю:

— Что будем заказывать?

Клиент по-барски развалился на стуле.

— Хлеб с маслом. — говорит он. — Одну порцию. И сахаром посыпьте. — Дальше этого воображение у него не идет. Уписывая хлеб с маслом, он завидует вслух: — Вам хорошо, от вас мать ушла. Моя мамка никогда не уйдет. Только и знает, что повторять: «Откуда вы взялись на мою голову?»

Одно ухо у моего приятеля заметно красней и больше другого. Значит, дела у театральной гардеробщицы по-прежнему идут плохо.

Во дворе нашего дома сараи потемнели от недавнего дождя. На сараях висят замки, разнообразные по величине и хитроумности устройства. За дверьми сараев хрюкают свиньи. Свиней будут резать к празднику. У нас с отцом нет ни сарая, ни свиньи. Мы, как птицы, свободны от собственности. Я, как птица, проношусь мимо сараев, подгоняя с помощью железного крюка обруч от бочки, и вылетаю на улицы. Мимо педагогического института цокает лошадка, запряженная в хлебный фургон. За лошадкой плетутся два автомобиля. У входа в гастроном точильщик ножей жмет ногой педаль своего станка. Нож от соприкосновения с точильным камнем издает шипение. Такое же шипение издает мое колесо, подгоняемое крюком. Посмотрите на меня: я виртуоз вождения обруча от бочки! Посмотрите, какой красивый вираж я закладываю! И тут меня окликают. Колесо издает неверный звук, оно выходит из повиновения и прыгает в канаву.

Честно говоря, терпеть не могу, когда меня целуют женщины. Тем более на улице, у всех на виду.

— Сыночек, сыночек! — повторяет мама и, кажется, собирается заплакать, но вовремя вспоминает, что у нее тушь на ресницах. Мама легонько касается пальцем краешка глаза и говорит: — Господи, как ты похудел! На кого ты похож! Вы хоть питаетесь с отцом чем-нибудь?

— Питаемся, — деревянным голосом говорю я.

— Ах, о чем это я, — всплескивает руками мама. — Ну, пойдем, пойдем, не здесь же нам говорить. Она хватает меня за руку и тащит по улице. Через несколько минут мы оказываемся под тентом кафе-мороженого. Кто бы мог подумать, что на меня свалится такая удача. Я выбираю себе шоколадное с вареньем, а мама даже не удивляется непомерности моих требований. Ее сейчас волнует другое.

— Николай, когда ты вырастешь, ты многое поймешь, чего, может быть, не понимаешь сейчас. Поймешь и простишь нас. Потому что понять — это значит простить…

Мороженое удивительно вкусное. Сто лет не ел такого.

— Интересно, из чего его делают? — спрашиваю я.

— Что? — мать не понимает моего вопроса.

— Мороженое. — говорю я, — из чего его делают? Ведь не из мороженого же.

— Ах, какой ты еще глупый! Из молока, сливок… Николай, послушай меня внимательно. Я хочу, чтобы ты был со мной. Я тебя никому не отдам. Возможно, будет суд и тебя спросят… И ты должен будешь ответить…

— Суд? — говорю я. — А, знаю… У нас Пиганова тоже судили. А потом его посадили в тюрьму.

— Это будет другой суд, — говорит мама. — Я буду бороться за тебя. Мы будем жить в большом, большом городе, не то что этот. Георгий Иванович чудесный человек, ты обязательно полюбишь его.

Мама, кажется, снова собралась заплакать, но передумала. Эта тушь на ресницах — сущее благословение. Она не дает распускаться.

— Сегодня в мои планы не входит встречаться с твоим отцом, — продолжает мама. — Нам это еще предстоит. Через два часа у меня поезд. Я здесь проездом. Но скоро, очень скоро я опять приеду и заберу тебя. Уже насовсем…

Я обдумываю услышанное. Любопытная мысль приходит в голову.

— Мам! А если прыгнуть с зонтиком со второго этажа, разобьешься или нет?

— Какой ты у меня дурачок! — говорит мама.

А еще я любил в сумерки забираться с ногами на диван и крутить ручку радиоприемника. Этот маленький ящичек населен тысячей звуков. С ним не скучно. Так я сижу и кручу ручку, а за окном все темнеет и темнеет, пока занятия мои не прерывает царапанье ключа в замке входной двери. Дверь распахивается, и в прихожей со страшным грохотом рушатся лыжи. Потом раздается пение.

— Трам-та-ри-та-трам-ра-рам!

Я соскакиваю с дивана и бегу встречать отца. С первого взгляда видно, что он в прекрасном расположении духа. Шляпа на голове сидит как-то особенно залихватски, пуговицы на плаще застегнуты не в естественном порядке, а как попало. —

— Чего это ты сегодня такой веселый? — интересуюсь я. — Какая это у тебя такая радость?

— Сын мой! — торжественно произносит отец и поднимает вверх указательный палец. — Скрипка — инструмент нежный и благородный. Она способна уносить душу человека туда… — отец тычет пальцем в потолок. — Туда!.. Ну, словом, ты понимаешь, куда…

— Понимаю, — говорю я. — Постель я тебе уже приготовил.

— Это прекрасно, сын мой! Ты единственная моя опора на склоне лет. Помоги старику-отцу расшнуровать туфли.

Ясный холодный день. Вероятно, это ноябрьский день, потому что лужи затянуло тонким нежным ледком. Скоро в городском парке зальют каток. Я знаю одно заветное место в ограде парка, где раздвинуты прутья решетки. Так что бесплатный вход на каток мне обеспечен. В синем небе плывет самолетик. Его самого не видно — только белый след, который он тянет за собой. Очень интересно наблюдать за ним, но ведь не будешь стоять, задрав голову, когда тебя с кем-то знакомят.

— Познакомься! — говорит отец, обращаясь к неизвестной мне женщине с букетом цветов в руках. — Это мой сын.

— Виктория! — говорит женщина. — А тебя как зовут?

Я молчу.

— Николаем его зовут, — представляется за меня отец. Он заметно волнуется. Он очень чисто выбрит, на нем белая рубашка и галстук. Никогда не видел на нем галстука.

— Ты любишь цветы? — спрашивает меня женщина.

Я молчу.

— Отвечай, когда тебя спрашивают! — приказывает отец.

— Не люблю, — отвечаю я.

Женщина делает испуганные глаза.

— Как же это можно не любить цветы! Посмотри, какие прелестные создания! Ну, ничего, я постараюсь, чтобы ты непременно полюбил цветы…

Про себя я твердо решаю, что цветы я не полюблю никогда.

Недавно я с моим маленьким сыном был в зоопарке. Посмотрели мы разных зверей и уже собрались уходить, как тут мой сынишка потянул меня за руку к еще одной клетке. В этой клетке никого не было, кроме большого бородатого мужчины в синем халате и с метлой в руке.

— Это кто? — спросил сын.

— Сторож, служитель зоопарка, — сказал я.

— А чем он питается?.. — спросил сын.

— Как это чем? — удивился я. — Он ест то же самое, что и остальные люди.

— И калорийные булки ест? — спросил сын.

— Наверное, и калорийные булки.

Не успел я так сказать, как сын уже протягивал сквозь прутья клетки калорийную булку, приготовленную нами для кормления лебедей.

— Он, наверное, уже сыт — поспешил я заметить.

— А почему тогда он такой грустный? — не унимался мой ребенок.

— Будешь грустный, в клетке-то, — проговорил кто-то рядом, и я увидел, что справа от меня стоит здоровенный детина с папироской в зубах.

— Сердешный, — вздохнула старушка, тоже задержавшаяся у клетки.

— Мама, мама, — пропищала девочка на руках у ярко раскрашенной женщины. — Гляди, какой хороший. Можно, я его потрогаю?

— Гражданин, а гражданин, — сказала женщина. — Позвольте ребенку вас потрогать.

Сторож обиженно засопел.

А народу тем временем у клетки собиралось все больше. Задние напирали на передних, и кто-то раздосадованно бубнил:

— Товарищи, товарищи, ну нельзя же так. Посмотрели и другим тоже дайте посмотреть. Надо же и совесть иметь в конце концов.

Мы с сыном еле оттиснулись сквозь толпу.

— Нет, я не последний. — слышали мы, удаляясь по аллее, — за мной еще женщина с двумя детьми, они пошли обезьян смотреть. Потом старенький дедушка, он побежал очередь на гадюк занимать. И двое военнослужащих.

…Дома нас встречала жена.

— Ну, как, видели слона? — спросила она.

— Видели, — ответил сын.

— А крокодила?

— Видели, видели.

— А что вам больше всего понравилось?

— Сторож, — сказал мой сын.

Самолеты летают над домом совсем низко. Они взлетают или идут на посадку: дом стоит за окружной. Отсюда до аэродрома — рукой подать.

От самолетного гула дребезжит посуда в буфете и старая фотография в рамке под стеклом съезжает набок.

— «Ил-62» полетел, — уважительно определяет Василий Прокофьевич.

Он поправляет фотографию. На ней худенький мальчик с моделью планера в руке. Это сам хозяин почти сорок лет назад.

Гул моторов снова нарастает.

— «Ту-144», — говорит Василий Прокофьевич.

От ветра, поднятого самолетом, парусят занавески на окнах и приходит в движение подвешенный на нитке «кукурузник», конечно, не настоящий, а его точная копия. Как будто он тоже хочет взлететь. Допотопная машина. Сейчас таких уже не делают. Сейчас — реактивные, турбовинтовые… Но все равно — память.

Василий Прокофьевич подходит к барометру. Стрелка уперлась в «ясно», погода обещает быть летной.

— Ну, пора! — он надевает куртку-«реглан», фуражку.

— Вася! — говорит жена.

Ох, уж эти женщины! Кажется, можно было бы привыкнуть за двадцать-то лет!

— Ну что Вася, что Вася! — вздыхает он.

— Ты опять позабыл, — и она вкладывает ему в ладонь маленькую серебряную подковку.

— Не делай такое лицо! — говорит он. — Не в первый же раз. Ничего со мной не случится. До скорого!

И выходит за дверь.

У Василия Прокофьевича — железное правило: сам лично все проверит, обойдет машину. Рядом вертится Митька-механик.

— Да все в порядке, дядя Вася. Я вам говорю.

— Мало ли что ты говоришь, — бурчит Василий Прокофьевич. — Я сам должен убедиться.

Вот теперь вижу, что в порядке. Счастливо оставаться!

— Гуд бай! — отвечает Митька.

Машина выруливает на линию, пассажиры начинают заполнять салон… Василий Прокофьевич терпеливо ждет, когда все усядутся. Сейчас наступит его звездная минута, та самая. И она наступает.

— Уважаемые товарищи пассажиры! — говорит в микрофон Василий Прокофьевич. —

Рад приветствовать вас на борту троллейбуса, следующего маршрутом 4-я Лесопарковая — Аэропорт. Время в пути — один час пятнадцать минут. Температура воздуха за бортом — плюс три градуса. В салоне — плюс пятнадцать. Машину ведет водитель первого класса Курзенков В.П. Приятного путешествия!

Он всегда произносит эти слова. Уже 20 лет, с тех пор, как его не приняли в летное. Троллейбус трогается.

Если ночью случится вам встретить на улице одинокого велосипедиста, не удивляйтесь, это — Федор Петрович, я его знаю. Федор Петрович катается на велосипеде только ночью.

В детстве папа обещал купить маленькому Федюшке велосипед. Но неожиданно уехал в командировку. С тех пор прошло тридцать четыре года. Папа все не возвращался. И Федюшка, теперь уже Федор Петрович, решил сам осуществить давно затаенную мечту. Каждый вечер, когда люди расходятся по своим квартирам, Федор Петрович выводит из дому никелированную машину и колесит пустынными улицами, по которым когда-то не успел прокатиться.

Однажды — это было часов в семь-восемь вечера, когда Федор Петрович вернулся со службы и пил с женой и детишками чай — в дверь позвонили. Федор Петрович открыл дверь, на пороге стоял пожилой человек, лицо его избороздили следы жизненных бурь.

— Здравствуйте, — сказал человек, — я ваш папа.

— Папа, папочка вернулся, — вскричал Федор Петрович. — А я тебя давно уже жду.

— Командировка была очень трудной, — сказал папа, — я проголодался с дороги. Хочу чаю. И бутербродов.

— Ну, конечно, как я не понял сразу, — засуетился Федор Петрович, — налейте папе чаю. Папочка, а я купил велосипед.

— Очень жаль, сынок, — сказал папа, — я сам собирался тебе сделать этот подарок. Завтра же хотел пойти в магазин.

— Ну ничего, папочка, не расстраивайся. Скажи, почему от тебя так долго не было писем?

— Ты же знаешь, сынок, как работают у нас почты, — горестно вздохнул папа.

— Да, папуля, я знаю, как работают у нас почты, — сказал Федор Петрович. — Эти злые почтальоны скрывали твои письма.

— Сын мой, остерегайся почтальонов! — назидательно сказал убеленный сединами отец.

— Ну вот, когда теперь мы все вместе, — проговорил Федор Петрович, и счастливая улыбка озарила его лицо, — я с моим папой пойду в зоопарк.

— Я тебе обещаю это, — ответил папа.

Словно детство, далекое детство вернулось к Федору Петровичу снова. В зоопарке он кормил булкой слона, поил пивом папу и вместе они хохотали над очень смешными обезьянами. Потом они пошли в парк культуры и отдыха, и Федор Петрович так долго катался на чертовом колесе, что у него поднялось кровяное давление и закололо в сердце. Пришлось взять бюллетень.

Но история наша со счастливым концом. Федор Петрович выздоровел и снова вернулся к своим обязанностям в министерстве рыбного хозяйства. Живет он с папой очень дружно. Отец больше не ездит в командировки. Он не нарадуется на своего сына, который стал хорошим семьянином и нужным членом общества.

Каждый вечер Федор Петрович выкатывает на улицу свой велосипед. У дверей его провожает вся семья.

— Смотри, Федюша, осторожней веди себя на проезжей части, — напутствует папа. — И не возвращайся очень поздно, а то я буду волноваться.

— Хорошо, папочка! — весело отвечает Федор Петрович.

— И остерегайся почтальонов! — кричит папа вслед

Так что не удивляйтесь, если встретите ночью одинокого велосипедиста.

По натуре я мягкий, слабохарактерный человек. Никому ни в чем не могу отказать. И поэтому все ко мне обращаются.

Стоит мне выйти погулять возле дома, как тут же:

— Виктор Михайлович, вы за моим Петькой не присмотрите?

— Марья Сергеевна, да я… да вы знаете, я с удовольствием… но, — начинаю мямлить я, пробуя отвертеться.

— Ах, вы не можете! — говорит Марья Сергеевна, моя соседка. — Я думала, вы все равно возле дома гуляете, но раз вы не можете, тогда я…

— Ну что вы, Марья Сергеевна. — поспешно говорю я и мучительно краснею. — Я с удовольствием присмотрю. Петька такой чудесный мальчик.

— Самое главное, чтоб он на стройку не лазил, хорошо?

— Хорошо, хорошо, Марья Сергеевна, не волнуйтесь!

— Теперь я спокойна, Виктор Михайлович. За вами, как за каменной стеной.

— Да я, Марья Сергеевна, я всегда, для вас я… — но Марьи Сергеевны уже и след простыл.

— Петька, — кричу я, — не смей туда лазить, иди сейчас же назад!

Но тут кто-то трогает меня за плечо:

— Виктор Михайлович, не могли бы вы оказать мне любезность?

— Какую, Степан Иванович?

— Мы с супругой в отпуск собрались, а собачку не с кем оставить. Сестра моя в последний момент отказалась. А мы знаем, вы так любите животных.

— Степан Иваныч, я право не знаю, как и, и вообще… Петька, не пихай девочку.

— Виктор Михайлович, билеты на самолет горят!

— Ну, хорошо, хорошо, Степан Иваныч, — мямлю я, — пригляжу.

— Я так и знал, что вы не откажете. Вот ключи от квартиры. Кормить два раза, утром и вечером. Гулять тоже два раза. Ну, и уж цветочки полейте, голубчик!

— Петенька, миленький, выйди, пожалуйста из гужи!

— Вам ракушек из Крыма привезти? — убегая, кричит Степан Иванович.

Я раскрываю рот, чтобы что-нибудь ответить, но Степан Иванович кричит:

— Не забудьте холодильник разморозить!

Туг я вижу, что Петьку опять понесло на стройку. Я ловлю его чуть ли не под самым ковшом экскаватора и возвращаю назад. Вдруг экскаватор перестает работать, из кабины вылезает чумазый экскаваторщик и направляется ко мне.

— Слышь, друг, я вижу, ты целый день здесь околачиваешься, — говорит он.

— Гуляю, — говорю я. — Отгул у меня сегодня.

— Ты бы не присмотрел пока за экскаватором, — говорит он. — Машина ценная, а мне отлучиться надо. Одна нога здесь, другая там… А машина ценная, сам понимаешь…

— Присмотрю, — говорю я. — Вы не беспокойтесь, я присмотрю…

— Спасибо тебе, друг, — он хлопает меня по плечу и исчезает.

…Наступает поздний вечер. Собака накормлена, цветы политы, Петька уложен спать. А я все еще брожу вокруг экскаватора. Сторож этой стройки попросил меня присмотреть заодно и за другим ценным оборудованием, пока он съездит к шурину. Обещал вернуться до закрытия метро. Я залезаю в кабину экскаватора и задремываю.

Так проходит ночь. А утром прибегает ко мне прораб, размахивает руками, тычет в часы и кричит, чтоб я начинал.

— Я не знаю, — говорю, — как он заводится.

— Присылают тут ко мне всяких, — кричит прораб, — едва из профтехучилища, желторотых. Опыта никакого. Вот за эту ручку тяните.

А теперь за эту.

И пошло у меня. И пошло. Рабочие не надивятся. «Витька, — говорят, — зверь, а не экскаваторщик!»

И мне по душе. Дом под боком. Сбегаешь цветы польешь, собаку покормишь — и опять на стройку. Петька все время перед глазами.

Ему, кстати, больше всех нравится, что я работаю на экскаваторе.

Разумеется, ему достался последний этаж. Иначе, считал он, и быть не могло, разве что первый, рядом с хлопающей дверью. Там, где большинство людей видело простую случайность, он склонен был усматривать действие роковых сил, чуть ли не закон, согласно которому с ним случалось множество неприятностей, крупных и мелких.

Странный человек, он не сразу решил воспользоваться балконом. А когда решился и глянул вниз, голова у него закружилась, и он инстинктивно отпрянул назад. Страх прошел, и он снова заставил себя подойти к перилам. Река, протекавшая внизу, казалась не шире небрежно брошенного дамского пояска, а пассажирский состав, пробиравшийся через мост, по миниатюрности мог поспорить с детской железной дорогой.

Зато звезды отсюда, с верхнего этажа, выглядели неожиданно крупными, гораздо крупней, чем он привык видеть их прежде. Открытие, которому суждено было повернуться неприятной стороной. Приблизившись к звездам, он значительно удалился от места службы, куда теперь долго нужно было ехать на лифте, не говоря уж про автобус и две загруженные линии метро с мучительной пересадкой.

Но какие бы расстояния ни покрывал он, заставить дом скрыться из глаз было невозможно. Он сопровождал его во всех поездках по городу, дом-верзила, дом-великан, дом-переросток, как он мысленно называл его, построенный, к слову сказать, в результате эксперимента, впоследствии не оправдавшего себя, и, поглядывая на него время от времени, он спохватывался, что говорит вслух, обращаясь к дому: «Ну-ну! Нельзя же так! Не могу же я бросить все дела и бежать!»

Через три недели после переезда балкон больше не вызывал у него панического страха, а еще через месяц он дружески раскланивался с пилотами рейсовых вертолетов.

* * *

Однажды, высаживая на балконе свои любимые анютины глазки, Андрей Дмитриевич услышал шум мощных крыльев, поднял глаза и увидел орла. Царственная птица уселась на перилах и несколько иронически принялась изучать человека. Вспомнив про себя, что он все-таки является венцом творения, Андрей Дмитриевич бросился на кухню за оставшимися от обеда котлетами, но, вернувшись, орла не застал.

На следующий день он пытался продемонстрировать перед сослуживцами размах крыльев орла, изображал даже орлиный клекот, хотя, по правде, то, что у него получилось, больше напоминало звук, издаваемый больным ангиной в момент полоскания горла. Кажется, ему не поверили. Эти люди жались к асфальту, они не могли отличить северо-западный ветер от северо-восточного и падающую звезду замечали всегда слишком поздно, чтобы успеть загадать желание.

И Андрей Дмитриевич понял, что без сожаления покидает их, возносясь в свое гнездо, к звездам, ветрам и птицам.

* * *

Случилось так, что лифтовая система дружно вышла из строя, и он впервые в жизни испытал радость восхождения. Порой он выбивался из сил, устраивал короткие стоянки возле мусоропроводов и шел, шел дальше. В пути он познакомился с другими мужчинами и женщинами, некоторые из них малодушничали, не выдерживали, просились на ночлег к соседям или спускались вниз, откуда разъезжались по родственникам и знакомым. В глубине души он презирал их. Но были и другие: суровые, мужественные, добрые. С одним из них, жильцом из 3005-й квартиры, он разделил последнюю сырую сосиску. Попутчик по профессии оказался школьным преподавателем ботаники. Андрей Дмитриевич описал ему, что за странные цветы выросли у него в ящиках на балконе вместо ожидаемых анютиных глазок. От учителя он узнал, что это — эдельвейсы.

* * *

Чье сердце неуязвимо для гордыни? Андрей Дмитриевич отнес несколько экземпляров диковинного цветка на службу, поставил их в банку из-под болгарского компота и охотно пояснял каждому входящему: «Растут только лишь в условиях высокогорья». Он как-то выпрямился в последнее время, отчего выиграл в росте и привлекательности, речь его приобрела прямоту и определенность. Он полюбил говорить правду. Особенно он полюбил говорить правду в глаза. Ему нравилось, как вздрагивают люди от высказываемой им в глаза правды, как они жмутся к стене, едва завидев его. Чудесным образом окрепший голос Андрея Дмитриевича доносил до самых отдаленных помещений слова об отсутствии ясного видения перспектив, заземленности мышления, узости кругозора.

Отсюда был один шаг до репутации защитника слабых и обездоленных, и этот шаг был сделан.

Казалось, молва должна бы и подустать, создавая легенды вокруг Андрея Дмитриевича. И действительно, на какой-то период разговоры затихли, как вдруг он подкинул новую пищу для различных толков.

Андрей Дмитриевич явился на работу в бурке. Да-да, в самой настоящей бурке, сразу выявившей до этого неопределенное и не слишком явное сходство: ну орел, вылитый орел!

Нашлись и такие среди сослуживцев, кто бросился к окну, ожидая увидеть у подъезда горячего скакуна, доставившего Андрея Дмитриевича к месту службы, но, увы, скакуна там не было.

А между тем Андрей Дмитриевич подошел к шкафчику, куда обычно прятал свое демисезонное, на рыбьем меху пальто, развесил на плечиках бурку и, чуть пружиня в шагу, направился к письменному столу.

Весть, непонятно как залетевшая, будто Андрей Дмитриевич женился, и не просто женился, а умыкнул невесту из родительского дома в полном соответствии с обычаем гор, немедленно проникла во все углы и закоулки.

Слух, во всяком случае в существенной части, подтвердился спустя год. У Андрея Дмитриевича вывелись двое птенцов: мальчик и девочка. По этому случаю и поздравление вывешивалось в коридоре в адрес счастливого отца, и по два рубля скидывались на подарок. Какие еще подтверждения нужны?!

Не заставило себя ждать и улучшение жилищных условий. 46 и 8 десятых полезных квадратных метра получил Андрей Дмитриевич на семью, кирпичный дом, второй этаж, окна в тихий зеленый двор, что дало право кому-то ляпнуть, будто, мол, у Андрея Дмитриевича в связи с редким заболеванием вестибулярного аппарата развилась боязнь щекоток — впрочем, мало ли чего не болтают злые языки.

Истинным является лишь то, что с годами Андрей Дмитриевич начал больше походить на степенного жителя равнин, нежели на сурового горца, и, выбирая между правдой в глаза и правдой «за глаза», так сказать, обыкновенным, чаще всего встречающимся видом правды, больше всего склонялся в пользу последней, причем не забывал понизить голос до шепота и хорошенько оглядеться вокруг.

Кстати, насчет бурки… Она продержалась два-три сезона в качестве экстравагантной новинки, и кое на ком ее можно увидеть и сейчас. Однако нынешние щеголи от нее давно отказались.

Василий Тихонович работал телефонным мастером. Он был усат, Василий Тихонович. Он чинил телефоны, когда они ломались, а там, где их не было, устанавливал новые. Человек он был одинокий, но содержать себя умел. На работе появлялся всегда при галстуке.

Анюта тоже была одиночкой. Она по утрам убирала школу, зато день был свободный. Днем Анюта наводила марафет, как она выражалась, в своей квартирке, листала толстые романы или отправлялась в кино, где съедала в пустынном фойе порцию мороженого.

Иногда на улице она встречала Василия Тихоновича, они жили в одном микрорайоне, хотя знакомы не были. Он шел не спеша, такой опрятный и при галстуке, с чемоданчиком, ручка которого была обмотана изоляционной лентой. Он приветливо здоровался с ней, и Анюта здоровалась, опуская глаза. Они нравились друг другу. Василий Тихонович шел дальше и некоторое время думал: «Какая аккуратная женщина».

А она сидела в фойе кинотеатра, держала в руках стаканчик сливочного мороженого и с удовольствием вспоминала Василия Тихоновича, его усы, галстук и чемоданчик.

В том же доме, что и Василий Тихонович, даже в одном подъезде, жил генерал. Генерал он, правда, был отставной, но форму носил. По утрам генерал бегал по двору в тренировочном костюме, укрепляя здоровье. «Физкультпривет!» — здоровался Василий Тихонович с генералом, они были вроде бы на дружеской ноге. «Физкульт привет!» — бодро отвечал генерал, пробегая мимо Василия Тихоновича. «Вот молодец, — думал тот. — Долго проживет, так и надо». Как-то раз генерал догнал Василия Тихоновича и сказал, переводя дух: «Слышь, Василий Тихонович, зайди ко мне, телефон что-то барахлит».

Василий Тихонович зашел. Генеральская квартира была большая, много в ней было разной мебели, картин, стекла. Когда Василий Тихонович проходил по гостиной, в серванте звенел хрусталь. Василий Тихонович поковырялся отверткой в телефоне, присоединил отставший от контакта проводок и стал оглядывать картины на стенах. Одна картина изображала обнаженную женщину. «Вот молодец, генерал!» — думал Василий Тихонович. «Ну что, порядок?» — спросил генерал, входя в гостиную. «Порядок», — ответил Василий Тихонович. «Тогда за мной!» — сказал генерал и привел соседа на кухню. Здесь хозяин достал из шкафчика уютный графинчик с коньяком, блюдечко, на котором нарезан был лимон, и разлил коньяк по двум стаканчикам. «За все хорошее», — сказал генерал, крякнул и выпил залпом. Василий Тихонович заглянул в стаканчик и тоже выпил. «А ты бравый мужик, — засмеялся генерал, — я бы с тобой в разведку пошел». И эта фраза запомнилась Василию Тихоновичу.

Однажды Василий Тихонович пришел по одному вызову. Хозяев в квартире не было, дверь открыл мальчик. «Я по вызову», — сказал Василий Тихонович, на что мальчик спросил: «А вы зрачками вертеть умеете?» — «Нет», — сказал Василий Тихонович, потому что действительно ничего такого не умел. «А я умею», — похвастался мальчик, надул щеки и покрутил зрачками. «Тебя в цирке показывать за деньги надо», — подумал Василий Тихонович и прошел к телефону. Пока Василий Тихонович возился с телефоном, мальчик сопел за спиной. Наконец Василий Тихонович сказал: «Готово». — «Дяденька, а спросить можно?» — сказал мальчик. «Ну», — сказал Василий Тихонович, он не умел разговаривать с детьми. «Дяденька, а откуда в трубке берется человеческий голос? — спросил мальчик. — Там что, сидит кто-нибудь?» «Действительно, откуда?» — подумал Василий Тихонович, вслух же ответил коротко: «Техника».

«Надо же, заковыка какая, — весь день потом размышлял Василий Тихонович. — Откуда он берется, голос-то? Ну, все понятно, конечно, мембрана там, микрофон, токи низкой частоты всякие. В общем, физика. А голос откуда?»

«Узнал бы кто, о чем я думаю, засмеял, — корил себя Василий Тихонович. — Сказал бы, свихнулся старый хрыч.

Какие чудеса еще в пятьдесят пять лет. Голос, голос. Физика все — и баста!»

Ночью Василий Тихонович ворочался на диване и представлял себе множество телефонов, просто тысячи, миллионы телефонов, соединенных между собой множеством проводов. И каждый телефон отвечает разными голосами, детскими и мужскими, и женскими, и стариковскими, и хрипловатыми, и высокими, и веселыми, и чуть-чуть усталыми. Кто-то спрашивает: «Как дела?» или говорит: «Добрый вечер», кто-то смеется в трубку, а кто-то плачет, всхлипывает. Ночью Василий Тихонович метался по постели, бормотал: «Голос, откуда голос?», а утром проснулся и пошел на работу. Работы было много, телефонизировали большой дом. Василий Тихонович намаялся за день, позвонил в последнюю квартиру, открыла дверь Анюта. Василий Тихонович очень растерялся и сказал: «Будем вас телефонизировать». — «Вот чудеса-то, — тихо засмеялась Анюта, — кому же я звонить-то буду?» — «Кому-нибудь уж позвоните», — сказал Василий Тихонович. «Ну, проходите, проходите. — сказала Анюта. — Я очень вам рада».

Василий Тихонович занимался телефоном, а Анюта металась по кухне, гремела кастрюлями. Потом Василий Тихонович появился в дверях кухни и сказал: «Принимайте работу». Анюта вытерла фартуком руки, подошла к телефону, сняла трубку, послушала, наклонив голову, сказала: «Гудит». — «Гудит?» — зачем-то переспросил Василий Тихонович. «Гудит». — сказала Анюта. И они вместе засмеялись. Анюта серебряным смешком, а Василий Тихонович некрасиво, потому что не смеялся очень давно.

Потом они сидели на кухне, пили чай, неловко молчали. «А кто телефон изобрел?» — спросила Анюта. «Да там один, американец, Эдисон фамилия», — ответил Василий Тихонович. «Башковитый, видно, мужик», — заметила Анюта. «Да уж», — сказал Василий Тихонович. «Мозги у него, видно, шурупили», — сказала Анюта. «Верно, — проговорил Василий Тихонович. — Я бы с ним в разведку пошел».

Каждый раз при встрече с ним мне почему-то бывает неловко за его мешковатый костюм, за этот нелепый галстук, всегда сбившийся набок, даже за чернильные пятна на его длинных, худых пальцах. «Ну, уж какой есть», — думаю я.

— Читали мою последнюю анонимку? — спрашивает он.

— Читал, читал, — говорю я.

— Ну и как? — с надеждой спрашивает он.

— Из рук вон плохо, — говорю я. — Засыпаешь посредине. Куда что подевалось? Что случилось с вашим пером? Где точные, емкие слова, образные сравнения?

— Не пишется, — вздыхает он и пожимает плечами.

— Что значит «не пишется»? — говорю я. — Если вы устали, выдохлись, поезжайте куда-нибудь отдохнуть, смените обстановку, влюбитесь, наконец!

Он вяло пытается возразить, но я перебиваю его:

— Знаю, знаю, сейчас вы начнете говорить, что у вас семья, дети, что вы вынуждены работать на кухне, но это не оправдание. Посмотрите, другие пишут в более суровых условиях, и как пишут! Человек встает, словно живой. Прочтешь и думаешь: как только такого земля носит! А у вас что? Сироп, розовая водичка. Ну, в быту неустойчив. Ну, получил неизвестно как квартиру. Встречается со своей секретаршей. Ведь все это было, было, тысячу раз было. Оглянитесь, за вами идет молодежь, смелая, перспективная, она не боится дерзать, фантазировать…

— Уж эта мне молодежь! — фыркает он. — Жизни не знают. Все из головы… Такого наплетут.

— Просто у вас нет воображения, — говорю я. — Вы бы хоть на машинке научились печатать, ваш почерк разобрать невозможно. Извините меня, но и ваш костюм…

— Не нравится, заведите себе другого врага, — с обидой говорит он.

— Вот вы уже и в бутылку сразу. Ну, приободритесь!.

И еще долго я утешаю его. Мы прощаемся.

Я знаю, у себя дома он опять будет бесплодно сидеть над листом бумаги, курить папиросы, рисовать на полях человечков и сердце, пронзенное стрелой.

«Жил-был на свете мальчик Вот…»

Едва я написал эту фразу, как услышал за спиной голос:

— Эх ты, писатель! Предложение не можешь написать без ошибки!

Это моя жена. Вечно она заглядывает мне через плечо, когда я работаю.

— Какая еще ошибка? — возмутился я.

— Ты еще спрашиваешь! Поставь сейчас же запятую перед словом «вот». Тогда будет правильно: «Жил-был на свете мальчик, вот».

— Слушай, — сказал я, — подметай лучше пол и готовь обед. Разве ты не видишь, что слово «Вот» написано с большой буквы? Это его звали так, мальчика.

И я заскрипел пером дальше.

«Он был такой же маленький, как это слово, и такой рыжий, как если бы оно было написано рыжими-рыжими чернилами».

— А почему его звали Вот а не Юра, не Константин, не Григорий, наконец? — ворчит жена.

«Звали его так потому, — заторопилось мое перо, — что слово «вот» было у него самым любимым во всем словаре. Подсчитано, что мальчик произносил «вот» от 100 до 500 раз за день.

Ну, например, он говорил: «Мой папа инженер, вот». Или: «А у нас сегодня двух уроков не было, вот».

Когда же мальчик упрямился, он говорил: «Не хочу и не буду, вот».

— И что же, родители не приняли никаких мер? — снова вмешалась жена.

— Разумеется, приняли, — успокоил я ее.

И написал:

«Папа взял сына за руку и отвел к врачу. Доктор очень внимательно осмотрел мальчика и сказал: «Значит, так, с возрастом, значит, все пройдет. Т-аа-к… Но вы должны помочь ему. Т-аа-к… Постарайтесь, значит, при ребенке этого слова не произносить. Так».

Радостный отец пришел с мальчиком домой и под большим секретом рассказал все домочадцам: «Ни в коем случае не произносите при нем этого слова. Тссс!»

Затем глава семьи сел за работу, ему срочно нужно было написать какой-то доклад. Такие уж у взрослых заботы».

— Интересно, что же он там написал? — спросила жена.

— Ну, раз тебе так интересно, заглянем ему через плечо, — ехидно заметил я.

«Отец написал: «Необходимо активнее внедрять на нашем заводе ВОТ».

— Ха-ха-ха, — засмеялась жена. — Он же хотел написать НОТ — научная организация труда.

— Конечно, — ответил я. «тут в комнату вошла мама:

— ВОТ уж два часа я не отхожу от плиты.

— Тсс, — зашипел отец. — Не говори этого слова.

— ВВВ-ВОТ, — прорычала собака Пломбир.

— ВОТ я тебе покажу, — замахала на собаку руками бабушка.

— Все пропало, — схватился за голову отец».

— А дальше? — спросила жена.

«А дальше прошло очень много лет. Мальчик стал взрослым мужчиной. Однажды я встретил его на улице. Я узнал его по густой рыжей шевелюре. Мы разговорились, я напомнил ему о том давнем случае. И что вы думаете? Оказывается, мой знакомый до сих пор не избавился от своей привычки. Каждый вечер он выбегает на арену цирка и кричит: «ВОТ он я!» И все взрослые и дети смеются и хлопают в ладоши».

— Вот и все? — спросила жена.

— Вот, значит, и все, — ответил я.

Мишу, старшего техника, позвали к телефону. А идти нужно в другую комнату. Вышел Миша в коридор — стоп! — на левом ботинке развязался шнурок. Уже давно замечено: на новой обуви очень часто развязываются шнурки. Справился Миша со шнурком и пошел дальше. Вдруг — бац! На правом ботинке шнурок развязался. «Это уж слишком», — подумал Миша и снова склонился над шнурком. А навстречу Леночка-секретарша.

— Поздравляю вас, Миша!

— Неужели?!

— Да, уже и приказ есть, — говорит Леночка. — Выходит дело — с повышением.

— Ой, Леночка, с меня шоколадка за новость.

— Не меньше, — говорит Леночка и дальше каблучками постучала.

Миша идет и думает: «Я теперь не просто старший техник, я инженер. Это хорошо. Но куда же это я шел? Ах да, к телефону».

Только он так подумал, кто-то за рукав трогает. Обернулся — зам. главного.

— Очень кстати я вас встретил. Зайдемте ко мне, дело есть.

В кабинете зам. главного народ сидит.

— Дела, значит, обстоят так и так, — говорит зам. главного. — Если учесть такие-то и такие-то обстоятельства, то будет то-то и то-то. А ваше какое мнение?

Миша наморщил лоб и ответил:

— Мое мнение положительно, если не считать отдельных отрицательных моментов.

— Мы здесь с товарищами посоветовались, — говорит зам. главного, — и тоже так думаем. Ну, добре. Я доложу главному, что и вы к нашему мнению присоединяетесь.

Миша вышел от зам. главного.

— Однако, — думает, — я куда-то шел. Кажется, к телефону.

А тут каблучки Леночкины стучат.

— А у меня для вас новость.

— Неужели меня?..

— Именно.

— Вы, Леночка, добрый ангел. Коробка конфет за мной.

— Не меньше.

И они разошлись.

«Вот я уже и старший инженер, — думает Миша, — и это очень хорошо. И помнится мне, куда-то меня вызывали. Куда-то я шел. Но куда?»

Кто-то взял его за рукав: «Сюда, товарищ, сюда». И Миша оказался в просторном зале, где сидело множество людей. Кто-то говорил с трибуны. А потом председательствующий сказал:

— Сейчас выступит наш старший инженер товарищ Петров Михал Михалыч.

Миша взошел на трибуну, выпил воды.

— Здесь, товарищи, многое говорилось, многое было правильно, кое-что неправильно. То, что правильно. — надо поддержать, а то, что неправильно, — поддерживать не надо. Время диктует нам делать то-то и то-то и не делать того-то и того-то, не останавливаясь перед тем-то и тем-то.

— Правильно! — раздалось с мест. Миша сел, но тут его словно в бок толкнуло: «Мне ж к телефону надо!» И он пошел.

А навстречу — Леночка, Елена Сергеевна, секретарша.

— Михал Михалыч, вам первому…

— Не может быть, Лена…

— Уже и приказ есть.

— Ты не меняешься, Лена.

— Что вы, Михал Михалыч.

— Ну ладно, с меня «Арагви»…

«Итак, я уже начальник отдела, — думал на ходу Михал Михалыч. — В моем положении нужно одеваться получше. Вон ботинки как обносились.

И чего это я все иду, иду куда-то? Как же это я мог забыть?!»

Михал Михалыч вошел в комнату, где стоял телефон.

— Але, фу-фу! — подул он в трубку. — Петров слушает.

— Миша, это я. Ты к ужину будешь? — прозвучал в трубке далекий-далекий голос, и как будто знакомый.

«Где же я его слышал?» — подумал Михал Михалыч. И тут его как осенило.

— Нет не буду, — говорит, — не жди, ужинай без меня.

А мы тут у себя в отделе с ног сбились,

Михал Михалыча ищем, все уже в полном сборе, вон и самовар тульский, каждому уходящему на пенсию такой дарим. А виновника торжества нет.

— Да его, братцы, к телефону позвали, — вспомнил кто-то из ветеранов отдела.

…Вот странно! У него ж в кабинете три телефона стоит. Один черный, два синих.,

Он у нас большим начальником был.

Принес в часовую мастерскую часы.

— Вот — говорю, — часы принес, нельзя ли починить?

— Часы починить можно, — говорит часовщик, — отчего не починить? Вот если бы вы холодильник принесли или пылесос, тогда другое дело. А часы — почему нельзя? Часы — можно.

— Уж почините, — говорю. — а то часы, знаете…

— Уж это известно, — говорит часовщик, — часы — такая вещь, они время показывают. К нам многие несут. Как у кого часы встанут — сразу к нам.

— Так ведь без часов, — говорю я, — как же… Захочешь, к примеру, узнать, который час, — сразу на часы смотришь.

— Это верно, — говорит часовщик. — Но, с другой стороны, когда на часы постоянно смотришь, время как бы медленнее идет. Оно как бы еле-еле плетется.

— Точно! И я тоже замечал. — говорю я. — Когда часов нет, то и не думаешь, который час. Живешь себе и живешь. А когда часы есть — совсем даже наоборот.

— И главное дело, — говорит часовщик, — детей к этим часам как магнитом тянет. Они любят разбирать часы на отдельные составные части. От этого механизм нередко портится.

— Ваша правда! — подхватил я. — Стоит мне только снять часы и отвернуться — как они уже в руках у ребенка…

— А потом опять неси их в часовую мастерскую, чини их, — сказал часовщик.

— Именно! — воскликнул я.

— А кто поручится, что после ремонта они долгое время будут ходить? Кто?

— Никто, — сказал я. — Никто не поручится.

— И уж если так приспичило, — сказал часовщик, — время всегда можно узнать у родственников или знакомых. Или на уличных часах — они на каждом углу. Так что совсем не обязательно иметь собственные часы…

— До чего же правильно, — поразился я. —

И как же мне это раньше в голову не приходило.

— Вот вам ваши часы, получите, — сказал часовщик.

— Спасибо. Сколько с меня?

— Три семьдесят пять.

— Простите, а что, если они опять вдруг пойдут?

— Думаю, что не пойдут.

— Ну а если вдруг?..

— Если вдруг пойдут, зайдете ко мне, что-нибудь придумаем.

— Спасибо, до свидания.

Я сунул часы в карман и вышел на улицу.

Каждое утро начинается с телефонного звонка.

— Иванов, где трубы? — кричит кто-то сорванным, охрипшим голосом. — Почему не отгружаешь? Ты же меня без ножа режешь, Иванов! У тебя совесть, Иванов, есть, а?

Голос просит, требует, умоляет. Я рад бы ему помочь, но где я возьму трубы? Единственное, что у меня есть, это перо, чернила и стопка бумаги. И я вежливо говорю, что он ошибся номером, что это квартира, частная квартира.

На следующее утро он звонит опять:

— Иванов, где трубы?

Я сочувствую ему и осуждаю Иванова. Я дивлюсь упорству, с которым Иванов не хочет отгружать трубы. Но вслух говорю: «Ошиблись номером».

Я уже привык к этим утренним звонкам. Больше того, если бы они прекратились, я бы почувствовал внезапную пустоту, чего-то бы вдруг стало не хватать в моей жизни.

Я пытаюсь представить себе этого человека, лысоват ли он или имеет пышную шевелюру, носит ли шляпу, не обеспокоен ли высоким процентом разводов и что он думает об охране окружающей среды.

Однажды, когда он позвонил и закричал: «Иванов, где трубы?», я сказал: «Доброе утро. Погода сегодня обещает быть чудесной, не правда ли?»

— Да, вы правы, — несколько смущенно ответил он.

— Меня зовут Николай Петрович, — сказал я.

— Очень приятно, — сказал он, — а меня Степан Васильевич.

Так мы познакомились. Я узнал, что его сыну пять лет, а дочка ходит в музыкальную школу, что сам он страдает радикулитом и любит игру на балалайке, что жена его чудесно вяжет из мохера и не ест рыбу.

— Звоните, не стесняйтесь, — сказал я на прощанье.

— Спасибо, — застенчиво сказал он.

Через несколько дней я опять слышал его ошалелый голос: «Где трубы?»

— Доброе утро, — говорил я.

— Доброе утро. — говорил он.

— Сегодня, наверное, будет дождь, — говорил я.

— Да что-то и у меня плечо к погоде разнылось, — говорил он.

— Попробуйте растереть тигровой мазью, — говорил я. И мы прощались. До следующего раза.

Однажды посреди нашего обычного разговора он вдруг замолк и, помолчав, сказал:

— А Иванова-то переводят…

— Как переводят? — воскликнул я.

— Так, на другую работу, — сказал он.

— Да что вы говорите?! — сказал я и подумал, что, верно, теперь окончатся его хлопоты с трубами.

— Прощайте, — сказал я.

— Всего вам доброго, — сказал он.

Утром, спустя неделю, я снял телефонную трубку и услышал:

— Петров, ты меня без ножа режешь! У тебя совесть, Петров, есть, а?

И снова все вошло в обычную колею. Петров тоже был не подарочек, и мой телефонный знакомый все так же безнадежно и хрипло взывал к его совести.

Прошло несколько лет. Дочь Степана Васильевича родила ему внука, сын служил в армии, сам Степан Васильевич кроме радикулита страдал еще и одышкой. И только супруга его по-прежнему вязала из мохера и не ела рыбу.

Как-то мой знакомый сообщил мне, что уходит на пенсию и работает сегодня последний день.

Мне стало грустно. Я подумал, что буду скучать без этих нелепых утренних звонков, без Степана Васильевича с его вечными трубами, с его хворями и заботами. Но ведь все на свете имеет конец. Мы распрощались.

И вот другим уже утром я расхаживал по квартире, размышляя о бренности всего земного, как вдруг мысли мои прервал телефонный звонок. Я подскочил к аппарату, и сердце мое забилось от волнения.

— Сидоров, где трубы? — услышал я. — Почему не отгружаешь?

Голос был высокий, молодой, жизнерадостный.

— Доброе утро! — сказал я. — Меня зовут Николай Петрович. Труб у меня, к сожалению, никаких нет.

Он стоял в зале ожидания на Курском вокзале и смотрел, как вспыхивают цифры на большом электронном табло, только цифра 17 слева остается неизменной. Он был без чемодана, налегке, руки в карманах пальто, и, казалось, не принимал никакого участия в той дорожной суете, которая творилась вокруг него.

Когда на табло зажглась цифра 36, а слева по-прежнему оставалось 17, к нему подошел мальчик и спросил:

— Дяденька, с какой платформы поезда в Африку идут?

«Африка — это где очень жарко… А в Москве снег», — подумал он.

Он разглядывал мальчика, мальчик был маленький, ушанка подвязана под подбородком, из-за спины торчит игрушечное ружье.

— Ружье заряжено? — спросил он.

— Нет, — сказал мальчик, — оно игрушечное.

— В Африку нужно отправляться с девятой платформы. — сказал он. — Сначала едешь поездом до Симферополя, потом троллейбусом до Ялты. А оттуда уже рукой подать до Африки. Садишься на пароход и плывешь. Плывешь и плывешь, через Босфор и Дарданеллы, Средиземное море, Гибралтар — прямо в Африку. В общем, довольно просто.

— Понятно, — сказал мальчик. Мальчик был сообразительный.

— Еще бы не понять, — это уже сказал он. И подумал: «Конец рабочего дня. Она наводит порядок на своем столе. Раскладывает по местам всякие баночки, колбочки, пузыречки. Она снимает халат, моет руки. Медикам ужасно нравится мыть руки. Их этому на первом курсе учат».

— А тебя что, никто не любит? — спросил он вслух.

— Любят, — сказал мальчик, — скрипку подарили.

— Это они всегда так, — сказал он. — Они, когда любят, всегда скрипку дарят или что-нибудь в этом роде.

— Они еще говорят, что у меня хорошие рисовальные способности, — сказал мальчик.

— Значит, скоро мольберт купят, — сказал он и подумал: «Сейчас она разговаривает с Зинаидой. Та уже одета и ждет ее. И они, как всегда, отправятся вместе».

— Ну и пусть покупают, — сказал мальчик. — Мне теперь все равно.

— Они тебя найдут и купят мольберт, — сказал он и подумал: «Зинаида уговаривает ее куда-нибудь завернуть. Две приятные молодые женщины имеют право развлечься».

— А кто такая Зинаида? — спросил мальчик.

«Вот, подумал он, я уже начинаю думать вслух».

И сказал:

— Есть одна такая очень самостоятельная особа. Она курит сигареты и водит машину.

— У меня мама тоже курит, — сказал мальчик.

— Маме надо все прощать, — сказал он.

— А какая у нее машина? — спросил мальчик.

— «Жигули» предпоследней модели, — сказал он и подумал: «Интересно, жалуется ли она на меня? Надо же ей на меня кому-нибудь жаловаться. Хотя бы Зинаиде. С кем-то ей надо отводить душу».

— Лично мне «Жигули» очень нравятся, — уважительно сказал мальчик. — Они маневренные, и у них хорошая скорость.

— Что верно, то верно, — сказал он. — Скорость у них удивительная, а про маневренность и говорить нечего… — «А может, никуда они не завернут, — подумал он. — Зинаида подвезет ее к дому и высадит. Вот хлопнула дверца машины. Потом дверь подъезда. Вот она вызывает лифт».

Он посмотрел на электронное табло. Московское время 18 часов 01 минута.

— Ну ладно, — сказал мальчик, — я пошел. Мне надо идти.

Ему показалось, что он уловил в голосе мальчика сожаление. Он сказал:

— Давай еще про «Жигули» поговорим.

— Нет, я пойду, — сказал мальчик. — Значит, с девятой платформы.

Они продолжали стоять на месте и почти одновременно посмотрели в одну сторону. От угла зала, где вход, к ним неслись двое: женщина в распахнутом каракулевом пальто, платок сбился с головы, за женщиной — милицейский лейтенант. Лейтенант бежал очень смешно, стараясь сохранить достоинство и придерживая рукой планшетку. Мальчику и тому, кто стоял рядом с ним, почему-то показалось, что женщина и милиционер бегут страшно долго и никогда не приблизятся. Но женщина все-таки подбежала к мальчику и стиснула его в объятиях. Лейтенант тоже был тут, он сочувственно смотрел на них.

— Господи, Юрочка, как ты напугал нас! — сказала женщина, вынула из сумочки платок и заплакала.

— Ребятишки, — сказал лейтенант.

— А это кто? — женщина вдруг вытерла глаза и подозрительно уставилась на того, кто стоял рядом.

Лейтенант тоже посмотрел подозрительно.

— Никто, — сказал мальчик.

— Ну, слава богу, нашелся, — сказала женщина. — Отец весь город обегал. Милицию на ноги поднял.

— Нужно протокол составить, — сказал милиционер.

Они уходили. Женщина вела мальчика за руку и псе время что-то говорила, наклоняясь к нему. Милиционер шел сбоку.

А он стоял и смотрел им вслед. Мальчик вдруг обернулся, и они встретились взглядом. Обернулась и женщина, а следом за ней — милиционер. Мотом мальчик уже не смотрел в его сторону, только женщина обернулась еще раз.

Он подумал, что она увидела записку на столе.

Он внезапно понял, чего он хочет сейчас больше всего: он хочет позвонить домой.

Он набрал номер телефона, услышал долгие гудки и снова перезвонил. Насчитав 15 гудков, он повесил трубку.

«В Москве снег. — подумал он. — У мальчика нашлась мама. Или у мамы нашелся мальчик.

В Африке пасутся жирафы. «Жигули» — удивительно маневренная машина».

Он подошел к окошечку железнодорожной кассы и сказал: «Билет до Симферополя, пожалуйста. На ближайший поезд».

— До Симферополя билетов нет, — сказала кассирша. — Только на послезавтрашнее число.

— Ну, тогда дайте билет еще куда-нибудь. Куда есть, туда и дайте, — сказал он.

Волшебники, конечно же, тоже рассказывают своим детям сказки. Само собой, что и сказки эти не такие, как у нас, а совершенно особенные.

Прежде чем уснуть, какой-нибудь волшебный ребенок начинает канючить:

— Пап, расскажи сказку!

— Что же тебе рассказать? — говорит отец, присаживаясь на край постели. — Про волшебника, у которого не получались чудеса, я тебе уже рассказывал?

— Рассказывал.

— А про бедного волшебника и про богатого волшебника?

— И про бедного, и про богатого.

— А про волшебника, который не слушался папу и маму, и что из этого вышло?

— Да ну тебя, папка, что ж ты никаких новых сказок не знаешь, — говорит дитя.

Отец растерянно чешет в затылке.

— Пап, а расскажи что-нибудь про людей, помнишь, ты мне рассказывал, — просит тогда ребенок.

— Про людей? — хмурится папаша. — Ты же знаешь, мама не разрешила про людей.

— А ты все равно расскажи, она ведь на кухне.

— Ну, слушай, — начинает отец, на всякий случай оглянувшись на дверь.

О чем же он рассказывает? Да о самых обыкновенных вещах, которые с нами, людьми, с утра до вечера происходят, а вот глупому волшебному мальчишке они в диковинку.

Он вжался в подушку, глаза широко раскрыл и ловит каждое слово.

И вдруг разражается бурными рыданиями.

— Ну, глупенький, ну чего ты испугался, — принимается успокаивать его отец, у которого самого зуб на зуб не попадает от страха. — Ведь это нее сказка, ведь их же не бывает, людей…

— Я знаю, что их не б-бы-бывает, — всхлипывает малыш. — А все равно страшно…

В комнату входит мать.

— Что случилось, почему ребенок плачет?

— Да вот, — оправдывается папаша. — начал ему сказку рассказывать, а он чего-то взял и разревелся.

— Опять, наверное, ты ему рассказывал про этих… как их… людей.

— Ну про людей, ну и что…

— Тебе же известно, какой у нас нервный и впечатлительный ребенок. И нельзя ему слушать эти ужасные истории про людей, особенно на ночь.

— Ну больше не буду, только не ругайся, — говорит волшебник и, виновато сгорбившись, выходит из комнаты.

Один раз Чесноков шел по улице и вдруг увидел человека, очень похожего на писателя Гоголя. В правой руке человек держал зонтик. Чесноков остолбенел от изумления. Поразительное было сходство! Те же глаза и волосы, тот же знаменитый нос.

Чесноков старался не отставать от загадочного человека, а тот несколько раз оборачивался и так это довольно сердито смотрел на Чеснокова.

«Что делать? — лихорадочно думал Чесноков. — Может, остановить. Сказать: «Здравствуйте, Николай Васильевич!» А вдруг обидится? Скандалить начнет».

«Ну, чего увязался за мной? — думал в свою очередь человек. — Гоголя не видал, что ли?»

Человек свернул в свое парадное, поднялся в квартиру и сел писать «Записки сумасшедшего». А Чесноков поехал к себе в департамент и рассказал всем, что видел Гоголя.

Шел удивительный XIX век.

По нашей улице ходит трамвай. По той же улице ходит Федор Иванович.

Трамвай ходит быстро. Нельзя сказать, чтобы и Федор Иванович тащился черепахой.

Трамвай время от времени останавливается. И Федор Иванович останавливается поболтать с кем-нибудь из знакомых или поглазеть на газетный щит.

Трамвай возит пассажиров. Федор Иванович говорит, что он везет на себе целую семью.

Трамвай ходит по рельсам. Федор Иванович утверждает, что, если бы не жена и дети, он давно бы бросил все к чертовой матери.

Иногда в трамвай заходит контролер. Супруга Федора Ивановича частенько проверяет его карманы.

Ночью трамвай всегда возвращается в депо. И Федор Иванович в конце концов приходит домой.

Очень они похожи, трамвай и Федор Иванович.

Прошлым летом, в конце августа, Федор Федорович Кротов ушел от жены. Это решение зрело и зрело в нем, пока не созрело полностью.

«Да в конце-то концов! — подумал однажды Федор Федорович. — Да на самом-то деле! И вообще!..»

Федор Федорович ушел от жены с одним-единственным портфелем. Некоторые начинают делить все, а Федор Федорович ничего, кроме портфеля, не взял.

Он вышел на улицу и вздохнул полной грудью. Свобода! Федор Федорович еще не старый человек, он еще начнет все сначала.

Ехал навстречу велосипедист, летели голуби в вышине, легкий ветерок овевал лицо.

Федор Федорович дошел до метро и повернул обратно.

— Это ты? — спросила из кухни жена, она не знала, что Федор Федорович уходил от нее, а теперь вернулся.

— Это я, — отозвался Федор Федорович.

— Кушать будешь? — спросила жена.

— Буду! — ответил Федор Федорович.

Он очень проголодался от сильных переживаний.

Учитель русского языка и литературы Иван Захарович, по прозвищу Глагол, стоял на остановке и ждал автобуса. Иван Захарович пытался сосредоточиться на своем, но шум большого города мешал ему. Особенно назойливо лез в уши разговор двух приятелей, встреча которых происходила совсем рядом.

— Ну как она, жизнь? — спрашивал один другого.

— Жизнь как? Нормально жизнь! А у тебя как жизнь?

— У меня жизнь нормально.

— Жена как, дети?

— Дети, жена нормально. А у тебя жена, дети?

— У меня дети нормально, жена…

— А на работе как?

— На работе-то? Все нормально!

— И у меня!

— Значит, говоришь, жизнь нормально?

— Ага!

— И у меня — ага!

— Ну тогда все нормально! До скорого!

— До скорого!

С этим «нормально», засевшим в голове, как гвоздь, пожилой словесник вскарабкался в автобус.

— Вы чего в проходе застряли, мужчина? — ласково спросили за спиной Ивана Захаровича. — Продвигайтесь в середину салона, а то остальные не влазят.

— Нормально я стою! — огрызнулся вдруг Иван Захарович и сам испугался того, что сказал.

— Обидчивый какой! — проговорили сзади. — Чуть что — сразу в эту… в амуницию.

— Не в амуницию, а в амбицию, — поправил Иван Захарович.

— Не играет значения! — сказали сзади.

— Нет, не имеет значения! — топнул ногой Иван Захарович.

Но тут с другой стороны кто-то как гаркнет над ухом Ивана Захаровича:

— Вы на «Школе» сходите?

Голова у Ивана Захаровича закружилась, и он медленно стал оседать на пол. Рядом стоявшие подхватили его.

— С человеком плохо! — пронеслось по автобусу.

— Ему бы сейчас воды!

— При чем здесь вода! — прошептал Иван Захарович. — Пушкина дайте!

— Пушкин есть у кого-нибудь? — громко спросил поддерживавший Ивана Захаровича гражданин.

— Дюма есть! «Три мушкетера»! Дюма не поможет? — откликнулся кто-то.

— Не надо Дюма. Пушкина или Лермонтова! — слабым голосом попросил Иван Захарович.

— Есть, есть Лермонтов! — на помощь сквозь толпу уже пробиралась девушка с маленьким томиком в руках.

Услышав шелест страниц, Иван Захарович открыл глаза и впился в знакомые строки. Щеки его порозовели, дыхание выровнялось.

— Спасибо, мне уже лучше! — сказал он.

— Кому — что! — заметил какой-то пожилой гражданин. — Лично мне Тютчев больше всего помогает Одним им и спасаюсь. Я без него на улицу и не выхожу.

И гражданин похлопал себя по карману, где у него, видимо, лежал томик Тютчева.

Нет, это в конце концов невыносимо! Пора положить предел этому безобразию! Так думал Алексей Степанович. Внутри у него все кипело.

— Понимаете, Тришкин, вы подхалим! — говорил Алексей Степанович. — Да, да, я не боюсь этого слова. Вы подхалим. Тришкин! Зачем вы лезете ко мне с вашей глупой зажигалкой, когда я достаю папиросу? Зачем каждый день спрашиваете о здоровье моей жены и деток?

— Совершенно верно, Алексей Степанович, подхалим я. Как это вы точно выразились! — говорил Тришкин, заботливо укутывая ноги своего начальника пледом.

— О! — Алексей Степанович сжимал голову руками. Хорошо, что сегодня пятница. Прочь, прочь от этого Тришкина на дачу, в Подмосковье.

И вот, Алексей Степанович на даче, пьет чай, нюхает цветы, гуляет по лесу. Чудесно здесь. Покой, тишина, только кукушка где-то кукует. А скажи мне, кукушка, сколько жить буду? Год… два… десять… двадцать. Ого! Долголетье сулит. Значит, наверное, доживет Алексей Степанович до тех времен, когда люди будут уважать друг друга без раболепства, без оглядки на чины, до тех золотых денечков, когда переведутся Тришкины и им подобные.

Так думает Алексей Степанович и засыпает счастливый. И не знает он того, что усталый, охрипший от кукования Тришкин слезает с дерева и поздней электричкой едет в Москву.

Было это прошлой зимой.

В квартиру метеоролога Штучкина, проживающего по Радужной улице, дом № 5, позвонил дворник того же дома Треухов.

— А, Федор Кузьмич! — воскликнул метеоролог, открыв дверь. — Чем обязан? Проходи, дорогой! Садись!

Дворник сдернул с головы шапку и шагнул в комнату.

— Ну, рассказывай! — сказал метеоролог, когда давние знакомые уселись за стол. — Как жизнь, как работа? И вообще.

Дворник помолчал, откашлялся и степенно произнес:

— Работа у нас известно какая, Сергей Макарыч. Утром вставай ни свет ни заря, разгребай снег. Снег разгреб, дорожки песком посыпал, глядишь, к обеду его опять навалило, куды там! Иди, значит, снова спину ломай.

— Да, зима в этом году снежная, — сказал метеоролог.

— Вот я же и говорю. — подхватил дворник. — Снежная зима. А рукавиц новых не выдают. Рукавицы эти прямо горят на руках. Уж как я прошу нашего управдома насчет рукавиц — он ни в какую! У меня, говорит, Федор, на рукавицы твердый лимит. Одна, говорит, пара в квартал. Почем я знаю, может, ты эти рукавицы ешь, а я тебе каждый раз новые выдавай. А я ему говорю: «Фрол Прокофьич, снег погляди какой, как оглашенный валит. По такому снегу не то что пары, дюжины не хватит. Лопаты об его, проклятущего, ломаются». А он, Фрол Прокофьич-то наш, только руками разводит.

— Понимаю, понимаю, — кивнул головой метеоролог. — Но я-то чем здесь могу помочь?

— Можете! — страстно проговорил дворник. — Вы человек ученый, сочувственный. Когда будете сводочку погоды составлять, так вы осадков поубавьте маленько. По-суседски. А вам за это от всех дворников великое спасибо и благодарность выйдет.

Метеоролог вскочил со стула и нервно забегал по комнате.

— Видишь ли, Федор Кузьмич, — немного успокоившись, заговорил метеоролог. — Ты, брат, здесь немножко того, заблуждаешься. От меня ничего зависеть не может. Понимаешь, через северо-западную часть нашей страны проходит мощный циклон. Своим крылом он задевает и нашу область. Потому и снег. А я только наблюдаю. С помощью разных научных приборов. С целью исследования, так сказать.

— Да мы понимаем, — вздохнул дворник. — Нетто мы не понимаем? Циклон, антициклон. Чай, тоже радио слушаем, газеты читаем. Мы ведь к вам со всем нашим уважением.

Дворник полез за пазуху своей телогрейки и, сопя, извлек на свет бутылку марочного коньяка и коробку конфет, перевязанную розовой ленточкой.

— Это вам, Сергей Макарыч, и супруге вашей, любезной Маргарите Владимировне, дай ей бог здоровья! Нешто мы не понимаем. Мы понимаем. А вы уж для нас тоже расстарайтесь.

Лицо метеоролога пошло красными пятнами.

— Немедленно уберите это! Немедленно! — закричал Штучкин и затопал ногами.

— И ни-ни, — забормотал дворник, комкая шапку и пятясь к двери. — Нетто мы не понимаем, мы очень даже понимаем.

Ноги отказали бедному метеорологу, и он рухнул на стул. Входная дверь за дворником защелкнулась.

А ночью снег неожиданно прошел. Утром на голубом небе засветило слепящее зимнее солнце.

Пересекая двор дома № 5, метеоролог Штучкин услышал знакомый голос.

— Спасибо, Сергей Макарыч, уважили. Многие вам лета, и супруге вашей, и деткам.

Дворник издали снял шапку и низко до земли поклонился. Метеоролог втянул голову в воротник и рысью помчался к подъезду. Бабахнула дверь подъезда.

— Уважь человека, — неизвестно кому назидательно сказал дворник. — И он тебя уважит

Народ у нас, как известно, самый читающий в мире.

…А дело было в поезде метро. Человек в книгу с головой ушел. Среди бела дня. Ушел — и нет его, не выныривает. А книга толстая, и раскрыта на самом глубоком месте. Неизвестно, чем бы все кончилось, не окажись поблизости Борис Андреевич Холодов. Он тут рядом плескался. В одном мелководном детективе. Не раздумывая ни секунды, смельчак поспешил на помощь.

Он бросился прямо в водоворот сюжета и вытащил незнакомца.

Спасенный был совсем еще молодым человеком. Оказав ему первую помощь. Холодов отвел юношу к себе домой, дал переодеться в сухое, заварил крепкого чаю.

— Эх, молодые люди, — сокрушался Холодов. — Лезете в воду, как говорится, не зная броду. А книги, между прочим, тоже разные бывают… Бывают что по грудки, бывают по пояс, бывают по щиколотку, а есть и того… — Для большей выразительности Холодов показал ладонью над головой.

— А собственно говоря, — сказал молодой человек, — собственно говоря, кто вас просил меня спасать?

— То есть как? — опешил Холодов.

— А вот так! Спасли, понимаешь, на самом интересном моменте… Теш как раз только все и закручивалось.

— Ну, знаете ли, — развел руками Холодов. — Их спасают, а они еще и недовольны. Это, знаете ли, ни в какие рамки не лезет.

— Спасают, когда их не просят… — капризно сказал молодой человек, свернулся на диване калачиком и заснул.

Холодов накрыл его пледом и на цыпочках вышел из комнаты.

Наутро молодой человек исчез, оставив на столе записку: «Спасибо за чай. Взял почитать журнальчик. Сергей».

На этом можно было бы окончательно поставить точку, если бы настоящая история не имела бы небольшого продолжения.

Как-то Холодов возвращался домой, он к тому времени работал уже главным спасателем в одной районной библиотеке. Дорога шла бульваром, Холодов уже намеревался свернуть к выходу, как взгляд его упал на скамейку с белеющим на ней раскрытым журналом. Через секунду Холодов держал его в руках. Сомнений не было: это был тот журнал, что принадлежал когда-то Холодову.

— Сережа! Сергей! — позвал Холодов. Нет ответа. Только рябь строчек, куда хватает глаз.

— Говорил же я, предупреждал, — прошептал спасатель.

Иногда вечерами Холодов достает журнал с полки и, далеко отставив его от себя, как это делают сильно дальнозоркие люди, читает. Вид у него при этом сердитый.

Никогда не надо звонить по старым записным книжкам. А то некоторые звонят, и, между прочим, ерунда получается. Один мой знакомый раз позвонил. Фамилия его Николаев. Ему на глаза попалась его старая записная книжка, он и позвонил. Книжка старая. Обложка потресканная. Листочки рассыпаются. Он ее открыл на букву «л». Смотрит, на эту букву записано пять Лен, три Люси и одна Лаура. Нет, он думает, я пока Лауре звонить не буду, да и, пожалуй, Люсь тоже беспокоить не стоит, а позвоню-ка я какой-нибудь Лене. Взял и позвонил. И говорит:

— Лен, привет!

— Привет! — она ему отвечает. — А это кто?

— Это Юра.

— А, Юра, привет! А какой это Юра?

— Да Николаев это Юра! Ты что, не помнишь?

— А, Николаев! Привет, Юр! Ты куда пропал? Обещал перезвонить и пропал?

— Я из автомата звонил, понимаешь. Он у меня двушку проглотил. А я никак вторую разменять не мог.

— Ну, и разменял в конце концов?

— Разменял.

— Так ты сейчас опять из автомата звонишь?

— Нет, мне потом дома телефон поставили. У меня очередь на телефон подошла.

— Поздравляю тебя с установкой телефона.

— Да чего поздравлять, я потом все равно в другое место переехал.

— От метро далеко?

— Далеко. Шесть часов на самолете. Я туда назначение получил. Тундра, олени, понимаешь.

— Значит, ты сейчас из тундры звонишь?

— Нет, я уже в Москву давно вернулся.

— Это хорошо! Надо как-нибудь встретиться.

— А чего тянуть! Давай сегодня.

— Я сегодня не могу. У меня ученый совет сегодня.

— Да ну его, ученый совет! Что он без тебя не обойдется?

— Они, понимаешь, меня председателем выбрали. Хочешь не хочешь, а быть надо.

— Председателем? Тогда давай завтра. В кино пойдем. Погуляем.

— Я бы с удовольствием, но меня попросили с внуком посидеть.

— С каким внуком?

— С моим. Он у меня уже большой!

— Алло, алло! Лена… То есть Елена… как тебя, то есть как вас по отчеству… Ой, что-то телефон разъединился… Перезванивать или не перезванивать…

И этот мой знакомый Николаев с сомнением уставился в свою записную книжку.

А в это время его сын — у него сын уже есть лет тридцати пяти — и говорит:

— Папа, ты опять простоквашу забыл выпить.

И хорошо сделал, что напомнил, а то ведь эти старики вечно все забывают и путают.

Она сидела, положив руки перед собой, и смотрела на меня, нет, вернее, сквозь меня, вдаль, доступную взорам лишь детей и сказочников. Но в позе ее не было неподвижности, наоборот, вся она была отрицанием покоя, и казалось, что она только что вбежала из большого тенистого сада и вдруг замерла в этой своей прекрасной задумчивости. И все слова, которые пронеслись в моей голове, показались мне пустыми и жалкими, — потому что никакие слова не могли передать ее облик, а только кисть и краски. И я пожалел, что я не художник, не живописец. Я с усилием отряхнул с себя оцепенение, подошел к ней и, слегка волнуясь, спросил:

— Девочка, почем персики?

— Четыре рубля кило, — ответила она.

— Ай-яй-яй, девочка. — сказал я. — Дешевле не отдашь?

— Нет, дяденька, — цена твердая.

— Ты славная, хорошая девочка, — а где твой папа?

— Папа в магазин ушел за ковром стоять.

— Ну свешай мне тогда килограмм, девочка, — сказал я.

Она взяла своей маленькой тонкой рукой гирьку и поставила ее на одну чашку весов, а на другую положила несколько персиков. Вокруг шумел и толкался рынок. Я ссыпал персики в сетку и направился к мальчику, не к тому, знаменитому, с флейтой, а к мальчику с отборным, крупным виноградом по три рубля килограмм.

Мы с ним познакомились на стадионе, во время футбольного матча. Он мне сразу чем-то понравился.

— Спорим, что тебя зовут Саша, — были первые его слова.

— Спорим! — охотно согласился я. — Только меня Юрой зовут.

— Не угадал, значит — сказал он. — А меня — Анатолий, Толик… Я обычно на стадион с друзьями хожу. С друзьями веселей. А сегодня так получилось… Спорим, что «Спартак» выиграет…

— Я вообще-то тоже за «Спартак» болею.

— Тогда спорим, что проиграет. Со счетом 2:0.

— Давай!

Мы ударили по рукам и попросили соседа разнять.

Матч закончился вничью. Выходя со стадиона, мы купили по стаканчику мороженого. Расставаться не хотелось.

— Я один раз девятнадцать порций эскимо съел, — признался Толик. — Давно. Еще когда в школе учился.

— Зачем? — спросил я.

— На спор.

— Выиграл?

— Нет, проиграл. До двадцати всего одной порции не хватило.

— Жалко, — сказал я. — А на что спорили?

— На сушеного жука и перочинный ножик.

— Жалко, — сказал я. — Вон, видишь лужу.

— Ну, вижу, — сказал Толик.

— Хочешь перепрыгну?

— Не перепрыгнешь!

Я взял и перепрыгнул. Чуть-чуть не достал.

— А теперь смотри, я…

И он тоже не перепрыгнул.

— А я на голове умею стоять, — сказал я и встал пи голову.

— А я все слова умею читать наоборот, — и он быстро-быстро начал читать вывески задом наперед.

— А я на спор три института кончил.

— А я на спор женился.

Мы немного притомились и некоторое время шли молча.

— А я однажды поспорил, что так спрячусь, что меня в жизни никто не найдет.

— А где дело было?

— В лесу.

— Нашли?

— Не-а, — он помотал головой.

— Как же тебе удалось?

— А я лесом добрался до станции, сел на поезд, приехал в столицу. Женился. Взял фамилию жены.

— Здорово! — сказал я. — А я на спор на Землю прилетел.

— Как это на Землю?!

— А я же из другой галактики. Поспорил там со своими, что построю космический корабль и до вас долечу. Они говорят: не построишь! А я говорю: построю! Они — не построишь! А я — построю.

— Построил? — спросил Толик.

— А как бы я еще с тобой мог встретиться.

— Выходит, там тоже любят спорить.

— Еще как!

— Нравится тебе у нас? — спросил он.

— Нравится, — ответил я.

— У нас тут на Земле хорошо… Ну, мне сюда, — и он показал на противоположную сторону улицы. Бывай!

— Счастливо!

— Как-нибудь встретимся, — сказал он.

— Мир тесен, — сказал я.

Одному мальчику — звали его Федя — подарили часы. Настоящие, ручные. Федя надел их на руку и вышел во двор. Было 9 часов 35 минут Во дворе ребята играли в футбол, и никто не обратил на Федю никакого внимания. Феде;»то стало очень обидно. Он посмотрел на часы и сказал:

— А сейчас 9 часов 55 минут!

Никакого эффекта.

Тогда Федя посмотрел на часы и сказал:

— А сейчас ровно 9 часов 56 минут

Тут ребята заметили Федю.

— Что, что ты сказал? — спросил один из них.

— Я сказал, что сейчас 9 часов 56 минут. Только;»то было минуту назад. Поэтому сейчас не 9 часов 56 минут, а 9 часов 57 минут.

— А ты откуда знаешь? — спросили ребята.

— А мне часы подарили, — сказал Федя. — Нот, — и он вытянул руку, на которой красовались часы.

— Ух ты! — раздался общий возглас, и все принялись рассматривать часы. У них, кроме минутной и часовой стрелки, была еще секундная, когда смотришь на минутную и часовую стрелки, то кажется, что время тянется медленно-медленно, а когда смотришь на секундную, то наоборот — быстро-быстро.

— Хорошая вещь — часы! — вздохнул кто-то.

— Еще бы! — сказал Федя. — Всегда можно посмотреть на них и сразу узнать, который час. А еще можно время засечь!

— За что же его засекать? — спросил мальчик Гоша, который был самым маленьким мальчиком в компании. — Они разве в чем-нибудь виноваты?

Все засмеялись, а Федя сказал:

— Время засекают за тем, чтобы узнать, сколько его прошло от какого-нибудь момента. Вот хотите, мы узнаем, за сколько времени кошка Марфа пройдет от одного угла дома до другого. Внимание! Засекаем!

Федя посмотрел на часы, а потом впился глазами в кошку, которая как раз шествовала вдоль стены дома. И все впились глазами в кошку Марфу. Федя сделал отмашку рукой и торжественно провозгласил:

— За двенадцать секунд!!

— Хорошая вещь — часы, — опять вздохнул кто-то.

— А давайте еще раз время засечем. Например, за сколько можно съесть порцию сливочного мороженого, — предложил другой мальчик.

— Какого сливочного? — поинтересовался Федя. — В вафельном стаканчике или в брикете? Также бывает и в бумажном стаканчике. Тогда его ложечкой есть надо.

— Я имел в виду в вафельном, — испуганно проговорил мальчик.

— Мне что, мне все равно, — пожал плечами Федя. — Можно и в вафельном. Пошли, что ли.

И компания двинулась по направлению к киоску с мороженым. Здесь возник небольшой спор, кто будет есть мороженое, потому что на всех денег не хватало. В конце концов решили, что мороженое будет есть Витя Кукушкин, он, по общему мнению, отличался самой большой скоростью съедания мороженого. Вите вручили стаканчик: мороженым, и он замер в ожидании сигнала.

— Внимание! — Федя поднял руку. — Старт! — Федя опустил руку, а Витя Кукушкин, как тигр, впился в мороженое. Один миг — его не стало.

— Вот это — да! — восхищенно произнес Федя. — Две с половиной секунды. Отличное время!

Витя Кукушкин стоял в позе чемпиона. Оспорить его результат никто не мог, денег больше не было.

И все вдруг вспомнили, что у них есть какие-то дела, и Федя тоже вспомнил, что его выпусти-»и всего лишь на час, и стрелка уже приближались к неприятной отметке.

«Хоть бы они испортились, — подумал Федя про часы. — Тогда можно было бы сказать, что часы встали и я не знал, что пора уже возвращаться».

Но часы бодро тикали, и маленькая секундная стрелка как сумасшедшая вращалась по кругу.

К Ивану Семеновичу пришла Весна-Красна Шелковая Коса, позвала его пойти прогуляться по улицам, поглазеть на народ, съесть порцию-другую эскимо, а то, может и в кино сходить.

— Вы же знаете, я всегда, — сказал Иван Семенович. — Помните, небось…

— Помню, как же, — сказала девушка.

— А сейчас, извините, не в состоянии. Сами видите, квартиру новую получил. Устраиваемся. Полы перестилать надо? Надо! Плинтуса менять. Разве ж это плинтуса?

— А то, может, пойдем! — предложила Шелковая Коса.

— Русским языком говорю: устраиваемся! Вы через год приходите. Тогда и погуляем.

— Хорошо, — сказала она и направилась к окну.

— Эй, постойте! — вдруг опомнился Иван Семенович. — Вы случайно кафельную плитку-кабанчик достать не можете?

— Я многое могу, — ответила красотка. — Зиму могу растопить. Луга бархатным ковром застелить. Цветами их осыпать. Птиц из дальних стран возвратить. А вот плитку-кабанчик достать не могу.

— Ну, идите, идите, — сказал Иван Семенович. — Я Васильеву позвоню. Уж он-то достанет.

И на следующий год явилась к Иван Семеновичу весна, правда, с небольшим опозданием.

Явилась, а у него в квартире пыль столбом стоит, страшные удары раздаются.

— Ну? — сказала прелестница.

— Как-то не вовремя вы все. Мы как раз перегородку в коридоре меняем. За счет этого кухня увеличивается на три метра.

Гостья чихнула.

— Будьте здоровы! — сказал Иван Семенович.

— Так когда же тогда? — спросила она.

— Ясное дело, через год.

— Кто это там у тебя? — крикнула из другой комнаты жена.

— Весна! — крикнул Иван Семенович.

— Какая еще весна?!

— Красна, какая же еще?!

— Сейчас грузчики приедут, мебель приведут, а он лясы задумал точить.

— Да она на минутку, сейчас уйдет.

И прошел еще год. Но Ивана Семеновича дома застать было совершенно невозможно.

Неужели он в сады и парки отправился? Если бы. Он в очередях за клеящимися обоями отмечался.

А потом что? Потом с тещей съезжался, в результате чего образовалась у семьи четырехкомнатная квартира, потом с первого этажа переезжал на пятый. Потом с дочерью разменивался, она замуж вышла.

Насколько мне известно, он устраивается до сих пор и все никак не устроится.

И весна к нему больше ни ногой, ни другие времена года.

Когда пустеет спортивный зал, воздух которого еще окончательно не остыл от бушевавших здесь недавно страстей, в помещение входит тетя Катя, техничка, замечательная во всех отношениях женщина. Она вносит орудия своего труда — большую швабру, ведро — и начинает уборку. Она пылесосит ковер, бывший ареной жарких борцовских схваток, подметает боксерский ринг, протирает гимнастические брусья. За работой тетя Катя разговаривает сама с собой, то и дело поминая в своих внутренних монологах завхоза Тимохина.

— Ох, Тимохин, ох, этот Тимохин! — приговаривает она. — Я, говорит, тетя Катя, вас уважаю, но новую швабру выдать не могу, пока не прошел срок амортизации этой. Мне он, значит, выдать не может, а Марусе из плавательного комплекса — пожалуйста! Как же так, говорю, товарищ Тимохин, и почему такое предпочтение?

С этими словами тетя Катя приступает к штанге, на которой установлен рекордный вес сегодняшнего дня.

— И ведь никогда не уберут на место! — бурчит тетя Катя, приподнимая штангу за один конец и протирая под ней пыль. — Сколько ни просишь — как об стенку горох!

Тетя Катя опускает штангу и переходит к ее другой половине.

Такая у тети Кати незаметная и совсем не героическая работа.

Признаюсь, по натуре я домосед и даже самая кратковременная разлука дается мне нелегко.

Хорошо еще, что попутчик в этот раз достался мне общительный. Едва поезд тронулся, он признался, что едет в командировку, и спросил, не женой ли приходится мне провожавшая меня женщина.

Я ответил, что он не ошибся.

— А вот моя жена, — сказал он, протягивая мне фотографию, — не смогла приехать на вокзал. С детьми осталась. У вас есть дети?

Я полез в карман и достал фотографию моих ребятишек.

— А вот мои дети, — сказал он.

Пока поезд пробирался через пригороды, я, кроме детей, успел рассмотреть деверя моего попутчика, двух его свояков, брата жены, тетку по матери и целую кучу племянников.

Слава богу,’ родней я тоже не обделен, что я немедленно и доказал целым рядом снимков.

— А вот мои друзья — Коля, Миша, Валерий, — сказал мой сосед, извлекая на свет их фотокарточки.

Он, может быть, сам того не сознавая, затронул самую живую тему. Друзья!.. О друзьях я готов говорить часами. Но лучше всяких слов пусть скажут их дорогие изображения.

Я раскрыл чемодан, в кармане у меня они, разумеется, не умещались. В купе сразу же сделалось тесно от моих друзей. Принесли чай. Мой попутчик устало откинулся на спинку дивана и предложил:

— Может быть, попьем чаю?

— Чай от нас никуда не денется, — сказал я. — Лучше вот взгляните…

— Кто это? — вздрогнул он.

— Это мой любимый писатель… А вот это мой участковый врач… Чаш почтальон… Правда, здесь он не очень хорошо получился. Соседи по этажу… Работники прачечной № 11… Граждане нашего микрорайона… Как они там без меня?

Вскоре мой сосед уже крепко спал, а я засел за письмо жене.

«Дорогая! — писал я. — Уже проехали 38 километров. Не могу передать, как безумно я соскучился. А впереди еще два дня разлуки. Тоску по дому скрашивает мой сосед по купе. Чудеснейший человек. Его снимок я тебе покажу, когда вернусь».

В заключение я велел расцеловать детей, обнять родственников, передать приветы моим друзьям, сказать моему любимому писателю, что я по-прежнему его люблю, кланяться участковому вручу, почтальону, соседям, работникам прачечной № 11, а также просить всех жителей нашего города, чтобы они не забывали меня.

Когда моему исполнилось пять лет, у нас собралось много гостей, парня буквально завалили подарками, а Кирилловы принесли барабан. Сын был на седьмом небе от счастья. Он так и заснул в этот день в обнимку со своими подарками. А на следующий день началось…

Нет, против других подарков я ничего не имел, но пот барабан… Представляете, что за жизнь в доме, гели у вас под ухом без конца барабанят. Терпели мы это дело с женой, терпели, но однажды я взял барабан, вынес его во двор и выкинул в мусорный ящик. Сын, конечно, в слезы.

— Ничего, — говорю жене, — он как-нибудь успокоится. Ты мне лучше скажи, что с Кирилловыми делать? Столько лет знакомы, живем в одном дворе, на работе тоже, кажется, никаких трений не возникало, и надо же мне такую свинью подложить… Барабан подарил…

— Ты посмотри, что с ним делается, — говорит жена и показывает на сына. — Лучше я буду терпеть барабан, чем слушать эти вопли… В конце концов мы могли бы как-то выйти из положения, купили бы какие-нибудь затычки для ушей…

В общем, кое-как пережили мы этот вечер. А на следующий день встречает меня Кириллов и спрашивает как ни в чем не бывало:

— Ну как, нравится твоему парню барабан?

Я беру себя в руки и отвечаю:

— Что ты! Не то слово! Он просто в восторге! У парня к барабану явные способности. Наверное, барабанщиком будет.

А Кириллов, змея, улыбается, потирает руки и говорит:

— Я так и знал! Знал, что твоему понравится!

Вечером прихожу домой и справляюсь у жены:

— Слушай, ты не помнишь, когда у сына Кирилловых день рождения?

— В ноябре, — говорит жена. — А что?

— Ничего, — говорю. — Сейчас октябрь. Уже недолго ждать осталось.

Время действительно пролетело быстро. Наступил день, когда я отправился выбирать подарок для сына Кирилловых. Для начала я попросил продавщицу показать мне свирель. Но она мне не очень понравилась: звук больно тихий.

— А чего-нибудь погромче у вас есть? — спрашиваю продавщицу.

— Есть, — говорит она, — металлофон…

Вот это, скажу я вам, игрушка так игрушка… Никаких денег не жалко отдать. Звук такой, что нормальный человек больше пяти минут не может находиться рядом, не выдерживает… Помню, что в магазине на меня целая толпа набросилась, чтобы я немедленно прекратил испытывать металлофон.

Его мы и принесли к Кирилловым на день рождения их сына. Гостей было много. Подарков тоже. Но я сразу заметил, что наш произвел особенное впечатление.

Через несколько дней встречаю Кириллова и спрашиваю:

— Ну как наша игрушка, понравилась твоему?

Кириллов посмотрел на меня мрачно и говорит:

— Он от нее без ума. На другие даже и глядеть не хочет.

А у самого Кириллова левый глаз так и дергается.

Вечером того же дня вваливается домой наш сын, весь чумазый, это он во дворе играл, а в руках у него, чтобы вы думали, этот злосчастный металлофон…

— Где взял? — грозно спрашиваю я.

— А во дворе нашел! — говорит он. — Кто-то выбросил, а я нашел… Это еще лучше любого барабана…

И вид у нашего сына счастливый-счастливый.

Нет ничего необыкновенного в покупке зеркала. Даже если оно большое, во весь рост, для прихожей. Ты выносишь его из магазина на улицу, и оно отражает небо и облака, птиц и деревья — весь окружающий мир. Зеркало действительно большое и громоздкое, в раме под бронзу, держать его неудобно и лучше поставить на землю, пока не появилось такси.

Не проходит и минуты, как возле зеркала появляется боевая дама, сжимающая в своей могучей руке руку малолетнего отпрыска.

— Ты посмотри, на кого ты похож! Залез в самую грязь! Свиньи и те так не делают! Нет, это какой-то талант, определенный талант!..

Юное дарование показывает язык моему зеркалу, а дама принимается подводить глаза и пудриться.

Вслед за дамой в зеркале возникают мужчина и женщина, которые продолжают уже начатый разговор.

— Ну где ты говоришь не морщит, когда как раз морщит. И ширина штанины внизу не такая, как я просил! — расстраивается мужчина.

— И совсем не морщит, отлично пошитые брюки, — успокаивает его спутница. — Ширина нормальная. Вот, посмотри! — она чуть-чуть поворачивает меня с моим зеркалом, чтобы мужчина мог разглядеть, что ширина его брюк совершенно не отклоняется от нормы. А лично мне покупка зеркала уже не представляется таким уж заурядным делом. Я чувствую, что нужен, людям, очень нужен.

— Конечно, не Марчелло Мастрояни, — говорит очередной прохожий, вглядываясь в свое отражение, — и даже не Бельмондо, но какая-то изюминка нее же есть. «А ты такой холодный, как айсберг в океане…» — напевает он, удаляясь.

А другой тип так даже устраивает перед зеркалом форменный скандал.

— Портачи! — шумит он. — Мастера называются. Постричь как следует не умеют. Разве это затылок! — Он изгибается в немыслимой позе. — Разве;»го височки!

Мужчина сует мне в руку авоську и начинает яростно, с электрическим треском причесываться. А авоська оттягивает мне руку, но я терплю.

Зато следующий субъект, не задерживаясь, бросает на ходу:

— Ну и видик! В отпуск пора, в отпуск, гори оно иге огнем!

А вот и скиталец-командированный. Не попал в гостиницу, наверное. Он извлекает из толстого портфеля механическую бритву и жужжит ею, бреется.

— Теперь можно и в министерство. — Он одобрительно оглядывает себя. — А отличная форма обслуживания, — одобрительный щелчок пальцем по зеркалу. — Ну да, конечно, столица, сервис, не наше захолустье, — и он опускает мне в карман монетку.

Я не успеваю возмутиться, его уж и след простыл. Ко мне спешит женщина в сатиновом халате, с ведром в руке.

— А пылищи-то, пылищи, и откуда она только берется! — споро протирая зеркало, приговаривает добрая старушка.

А какой-то мальчишка, бежавший вприпрыжку но улице и пускавший солнечные зайчики с помощью карманного зеркальца, вдруг застывает как вкопанный ^:— мое зеркало увидел. Еще бы, куда мальцу с его крохотными солнечными зайчиками.

Проходит несколько минут и возле меня устраивается продавец абонементных книжечек и проездных билетов. Щурясь на солнце, он раскладывает свой столик и говорит:

— Если не возражаете, будем работать вместе! Зовите меня Иван Иванович! Раньше-то на вашем месте Марья Семеновна стояла, продавщица мороженого. Теперь она в «Русский квас» перешла. Вдвоем, знаете, веселей будет. — И старик вдруг неожиданно громко провозглашает: — Абонементные книжечки, проездные и единые билеты на май месяц!

— Зверь, а не машина, заверил меня продавец. — Ваша жена останется довольна. Работает в трех режимах. Малый, средний и мощный. По-хорошему вам завидую, — на прощание сказал он.

Жена встретила покупку бурным ликованием, и мы решили тут же опробовать пылесос.

На малом режиме он взвыл так, что к нам немедленно прибежали испуганные соседи. Они никак не хотели поверить, что подобные звуки мог издавать пылесос. Полчаса я втолковывал им, что в семье у нас все благополучно и разводиться мы пока не собираемся. Поглядывая на меня и жену с плохо скрываемым недоверием, соседи удалились.

Переборов недобрые предчувствия, я перевел «Ласточку» на средний режим. В результате из всех столов выскочили ящики, а со стены сорвался ковер.

— Может, хватит? — спросил я жену.

Но вечное женское любопытство, как всегда, одержало верх.

— Мы должны испробовать все его возможности, — сказала жена.

Перед тем как провести заключительные испытания пылесоса, я закрепил все способные быть сдвинутыми предметы, привязал себя и жену к креслам и перевел рычажок включения.

Пылесос взвыл с небывалой силой, прощально вильнул шлангом и вылетел в окно. Мы быстро отстегнулись от кресел и выбежали на балкон.

— Прелесть, прелесть! — захлопала в ладоши моя жена.

А я подумал, что продавец все-таки оказался прав, предвещая, что жена будет довольна.

«Ласточка» набрала высоту и присоединилась к журавлиной стае. А мы еще долго махали вслед нашему пылесосу, пока он окончательно не исчез из виду.

— Когда же мы в лес? — спросила она.

— В следующее воскресенье, — ответил он.

— Ты все обещаешь и не выполняешь. И в прошлое воскресенье обещал, и в позапрошлое, и позапозапрошлое. В нашем классе уже все побывали в лесу кроме меня.

— Честное отцовское, больше откладывать не будем.

И они поехали. Сели на электричку и поехали. Они ехали часа два, а потом пересели на автобус и псе ехали, ехали. Автобус помаленьку пустел, и когда водитель объявил: «Лес, конечная остановка» — в автобусе никого не осталось, только они двое да пожилая пара супругов.

— Один детский, один взрослый, — сказал он кассирше у входа в лес и протянул деньги.

Кассирша, она же выполняла обязанности контролера, протянула надорванный билет.

— Ноги вытирайте хорошенько! — заученным тоном напомнила она. Отец и дочь старательно вытерли ноги о половичок и вступили в лес. Вдоль главной аллеи через аккуратные промежутки сидели на стульчиках пожилые служительницы, кто с книжкой, кто с вязаньем в руках.

— Дерево дуб, — чуть запинаясь, прочитала дочь. — Обитатель средней полосы. Точная копия. Пап, а что такое копия?

— Это когда что-то сделано точь-в-точь как настоящее.

— Девочка, руками не трогать! — встрепенулась на своем стуле служительница.

— А вы бы, гражданин, следили за своим ребенком!

Они двинулись дальше и остановились перед большим щитом с множеством кнопок.

— Голоса птиц, — прочитала дочь.

— Ну, кого послушаем, дочка?

— Давай соловья!

Он вложил в щель автомата монету, нажал кнопку, против которой было написано «Соловей», и из динамика зазвучала трель лесного певца.

— Ой, смотри, лось! — захлопала в ладоши дочь.

Действительно, в глубине аллеи виднелась фигура лося. Он стоял не шелохнувшись и смотрел в их сторону. Они подошли поближе. Лось был совсем как живой, удивительно искусно выполненное чучело.

— А теперь я хочу посмотреть реку! — сказала она.

Отец обратился к служителю, оказавшемуся неподалеку и расставлявшему грибы на зеленой лужайке, которая в случае ненадобности сворачивалась как ковер:

— Скажите, уважаемый, где здесь река?

— Реки сейчас нет, — буркнул тот. — В конце месяца приходите. Она сейчас на реставрации.

— Ничего не поделаешь, — сказал отец. — Как-нибудь в другой раз.

Они продолжили прогулку. Он почувствовал легкий голод.

— Пап, а мы с тобой настоящие? — вдруг спросила дочь.

— В общем-то да, — ответил он. — А почему ты спросила?

— Просто так.

— Знаешь что, детка, а не подкрепиться ли нам?

— Я пока не хочу.

— Не хочу, не хочу, а если у тебя батарейки сядут, — сказал он и повел ее в ту сторону, куда стрелка указателя показывала: «Зарядка роботов».

Двое мальчишек сидели на корточках, рисовали что-то прутиками на снегу и разговаривали.

— Слушай, Петь, — сказал один. — Тебя мать как называет?

— Что значит как называет? — не понял другой.

— Ну, когда хочет о чем-нибудь попросить. Или когда, например, у тебя температура поднимается и тебя укладывают в постель и поят горячим чаем.

— Ну, по-разному называет, — сказал первый.

— А меня котиком, представляешь!

— Котиком?!

— Вот именно! Ну скажи, разве я похож на этого… на котика?

Один мальчик внимательно посмотрел на другого мальчика и сказал:

— Нет, не похож.

— А она называет. И еще иногда зайчиком.

— Ну уж это она совсем, — протянул второй.

— Прямо хоть домой не иди, — пожаловался первый.

— По правде говоря, моя тоже иногда такое сказанет! — вдруг признался второй. — «Солнышко мое ненаглядное!»

— Как будто мы с тобой девчонки какие-нибудь.

— Во-во, как будто девчонки.

— Слушай, Петь. А твоя тебя целует?

— Честно?

— Честно!

— Если честно, целует.

— И на людях тоже целует?

— А ей что! Хоть на людях, хоть без людей.

— И моя меня тоже. Когда встречала из пионерского лагеря, я думал, от стыда сквозь землю пропылюсь. Целует и целует.

— Соскучилась, наверное.

— Ну и что, что соскучилась! До дому, что ли, потерпеть нельзя, чтобы хоть не при всем народе.

— Они такие.

— От этого не легче, что они такие. Я уж чего только не пробовал делать. И не слушаться пробовал, и двойки нарочно хватал, ничего не помогает. Подуется, подуется, а потом опять.

Я готов был и дальше слушать этот занятный разговор, но на шестом этаже распахнулось окно, и зычный голос моей жены позвал:

— Нефедов!

— Иду! — откликнулся я.

Двое мальчиков посмотрели на меня с завистью.

Я не могу похвастаться обилием корреспонденции: всех родственников — троюродный брат в Конькове-Деревлеве, да и тот не пишет. А знакомые предпочитают телефон.

Но однажды в почтовый ящик залетела шальная открыточка. Я вынул ее и слегка оторопел:

«Дорогая Лукерья Тихоновна! Поздравляем вас с праздником. Как поживаете? Как ваша нога? Любите ли по-прежнему варенье из крыжовника? Не собираетесь ли снова к нам в Актюбинск? Все были бы очень рады, Машенька выросла и стала настоящая разбойница. Недавно разбила чайный сервиз. Все наши вам кланяются. До свиданья. Никитины».

Я повертел открытку в руках, адрес был обозначен мой. Тогда я сел и написал ответ:

«Уважаемые Никитины! Я тоже поздравляю вас с праздником. Но, к сожалению, произошла ошибка: Лукерья Тихоновна по этому адресу не живет. Всего доброго!»

Через некоторое время я снова обнаружил в почтовом ящике весточку из Актюбинска.

«Вы пишете, что вы не Лукерья Тихоновна, но у нас совершенно точно записан этот адрес. Никакой ошибки тут быть не может. Вы, наверное, шутите. Напишите же наконец, как ваша нога. И не закончилось ли варенье из крыжовника, а то мы пришлем. Машенька уже говорит «дай», «деда» и «баба». Ждем в гости. Ваши Никитины».

Вот тогда я впервые и задумался, а правда ли, что я не Лукерья Тихоновна? Ведь в этом мире все тик приблизительно. В тот день я не один раз подходил к зеркалу и пристально вглядывался. Но сомнения от этого не рассеялись. Напротив.

К вечеру у меня заныла нога.

Вскоре я получил еще одно письмо от Никитиных. А потом еще и еще. В нем они мягко журили меня за молчание, сообщали об успехах Машеньки.

В конце концов я сел за письменный стол и написал:

«Дорогие Никитины! От всей души поздравляю вас с праздником. Желаю успехов в труде и большого человеческого счастья. Моя нога — спасибо, ничего себе, все время делаю теплые ванны. Машеньку обнимаю и целую. А в гости сейчас вырваться смогу вряд ли. Счастливо!»

Потом немного подумал и решительно дописал: «Всегда ваша Лукерья Тихоновна».

Я вышел из дома, бросил письмо в почтовый ящик и заглянул в гастроном поинтересоваться насчет крыжовенного варенья. Продавец уныло развел руками.

И как-то само собой в голове промелькнуло: «Надо будет в следующий раз Никитиным черкнуть».

Буем знакомы, меня зовут Анатолий, а фамилия — Кошельков. Мне недавно шесть лет стукнуло. Если верить, что папа и мама меня в магазине купили, то происходило это примерно так.

— Собирайся, — сказала мама отцу, — пойдем.

— Ну, Мария, — сказал отец, — сегодня же футбол. Финал кубка СССР. Я не могу пропустить.

— Ничего, — сказала мама, — пропустишь. Ребенок важнее. Наталья Васильевна звонила, сказала, в универмаге выбросили партию очаровательных малышей.

— Мария, — сказал отец, — я тебе полностью доверяю. Пойди и выбери.

— Нет, — сказала мама. — Чтобы ты мне потом всю жизнь… что я не то купила. Вспомни, как было с твоим зимним пальто.

— Ну, хорошо, — сказал отец, — где мои запонки?

— Там, где ты их оставил.

— А где мои серые брюки? — спрашивает отец.

— Ты в них сидишь, в серых брюках, — говорит мама.

— А где мои очки? — спрашивает отец.

— Я молю небо, — говорит мама, — чтобы наш будущий мальчик не пошел в тебя.

— Девочка, — говорит отец, — это будет девочка, иначе я сажусь смотреть финал кубка СССР.

И вот они выходят и идут, и где-нибудь у самого магазина мама вспоминает, что оставила на плите суп. И они возвращаются, и когда они уже приходят в магазин, оказывается, что всех детей разобрали, остался один я.

Отец, наверное, посмотрел на меня, посмотрел и, наверное, сказал продавщице:

— Я, извиняюсь, конечно, — сказал отец, — а у нас, извиняюсь, девочки не найдется? Такой, знаете, с косичками.

А продавщица, наверное, сказала:

— Да чего уж там, — сказала она, — берите уж, чего есть. А то и этого не будет. Ишь, привередники.

И тогда отец, наверное, махнул рукой и, наверное, сказал:

— Ладно уж, чего там, давайте завертывайте.

Вот так получилось, что у моих родителей, наверное, есть я, а не какая-нибудь девочка. Потому что всегда в конце концов выходит по-маминому, а не по-папиному.

Правда, отец иногда грозится, что сдаст меня обратно в магазин. Он мне это сказал, когда я мячом стекло в нашем доме выбил.

По я в это не очень-то верю. Наталья Васильевна, мамина подруга, вот тоже хотела туфли в магазине обменять. А ей говорят: «Куда же вы смотрели, когда брали?»

Так что меня вряд ли обратно примут.

У Сергея Ивановича сын — ученик. У него в этом году география начинается. А это значит — отправляйся отец покупать глобус. Дотянул Сергей Иванович до августа и пошел на поиски этого необходимого учебного пособия. Заглянул в один магазин — нету. В другой — нету. В третьем и четвертом — та же история. Сергей Иванович начал уже отчаиваться, как тут, на его счастье, возьми и попадись навстречу гражданин, прижимавший к груди глобус и улыбавшийся радостной улыбкой удачливого человека.

— Где брали? — кинулся к нему Сергей Иванович.

— Да тут, за углом, — гражданин махнул рукой.

И действительно, за углом их давали. Сергей

Иванович занял очередь и уже через пять минут перезнакомился со своими соседями.

— Что-то в этом году поздно они начались, — сказал один из новых знакомых Сергея Ивановича.

— А в прошлом? — осторожно осведомился Сергей Иванович, так как покупал глобус в первый раз.

— В прошлом намного раньше. Уже в конце июля первые пошли.

— Ага, я помню, в конце июля их полно было на каждом углу, — кивнул Сергей Иванович, как равный равному по части осведомленности.

— Вы только посмотрите, что впереди делается, — сказал сосед.

— Что делается? — спросил Сергей Иванович.

— Да вот посмотрите, один зашел за прилавок и выбирает, выбирает. Разве можно так долго выбирать?

— Действительно, — согласился Сергей Иванович.

— Эй, не разрешайте выбирать! — раздались голоса. — А то мы так никогда до конца не дойдем.

— Не пускайте за прилавок! — выкрикнул сосед Сергея Ивановича.

— Все-таки лучше, когда с выбором, — возразил кто-то рядом. — А то я один раз взял так, не глядя, а он с дефектом оказался, на нем Кордильер не было и Марианской впадины.

Но вот очередь подошла, и сосед Сергея Ивановича сказал продавщице:

— Мне три! — он обернулся к Сергею Ивановичу, улыбнулся и добавил: — Семья, знаете, большая, как набросятся!

Он опустил глобус за глобусом в авоську и отправился восвояси.

— Вам? — продавщица вопросительно посмотрела на Сергея Ивановича.

«Мало ли что», — подумал Сергей Иванович и сказал:

— А мне, девушка, покрупнее, пожалуйста!

— Ну вот и все, теперь мы с тобой больше не муж и жена.

— Да теперь — не муж и жена.

— Ты знаешь, а я, честно говоря, в какой-то момент испугалась, что он возьмет и отложит.

— Ага, это когда он завел про то, что брак — это не только праздники, но и будни, и еще что-то такое про чудо любви, которое, мол, бывает только один раз. А потом предложил нам не торопиться и подождать еще хотя бы месяца два.

— Ничего себе — еще два месяца!

— Ужас! Еще два месяца называться мужем и женой! Но ты ему здорово ответил, что мы — взрослые люди и вполне способны сами отвечать за свои поступки.

— Ты тоже держалась молодцом. Как ни старался он тебя сбить, стояла на своем — не сошлись характерами, и точка!

— Все, как мы с тобой договорились, верно?

— Ага! А он опять за свое. Что у него, мол, дети такие же, как мы, и что он знает, как молодежь пасует перед первыми трудностями и принимает скоропалительные решения.

— А ты ему вежливо так, но твердо: «Какие такие скоропалительные решения?! Мы, извините, все обдумали бесповоротно и передумывать не собираемся».

— Ага! А он тогда очки свои взял и начал их протирать. Я думал, он их насквозь протрет.

— Жуткий тип!

— И не говори!

— Воображаю, каково его детям приходится.

— Наверняка — несчастные ребята! Не могу себе представить, чтобы ты со временем стал таким же занудой, как он.

— И я не могу тебя представить этакой унылой мамашей, которая с утра до вечера пилит своих ребят.

— Мне кажется, что наши дети рассказывали бы нам все, что с ними происходит. Никогда бы не лгали нам.

— Еще бы! Попробовали бы они нам солгать. А если и случилось бы что-нибудь подобное, главное — держать одну линию. Если отец говорит «нет», значит, и мать должна говорить «нет».

— Какой ты у меня умный!

— Знаешь, я хотел тебе сказать одну вещь…

— Какую?

— Ты мне нравишься.

— Правда?

— Честное слово.

— И ты мне.

— Слушай, давай поженимся!

— Как-то так вдруг все неожиданно, надо подождать, проверить свои чувства.

— А чего издать, я тебя люблю, и точка!

— Все-таки хорошо бы родителей поставить в известность.

— И поставим! Подадим заявление в ЗАГС и сразу же поставим…

— А свадьбу где играть будем?

— Где? В ресторане, конечно. Такую свадьбу отгрохаем, закачаешься.

— Ух, здорово! Я уже себе и платье придумала. Я тебе сейчас нарисую, какое платье.

— Нарисуешь, нарисуешь потом, а теперь пошли скорее, а то ЗАГС закроется.

— Какой ты нетерпеливый. А ты меня правда побить?

— Просто жить без тебя не могу.

— И мы никогда не расстанемся?

— Ни за что на свете!

Взрослые любят приставать к детям с дурацкими вопросами. Как увидят ребенка, так сразу: «Как тебя зовут, мальчик?» да «В каком ты классе?» При этом голос у них делается приторный-приторный, будто с ребенком нельзя разговаривать так же, как со всеми нормальными людьми.

Вот, к примеру, Борис Федорович, приятель моих родителей… Мне уже надоело отвечать ему, что зовут меня Петя, что хожу я в первый класс и так далее. Можно было бы за столько времени и запомнить, так нет же, он все равно каждый раз спрашивает меня об одном и том же.

Один раз, когда родителей не было дома, приходит к нам Борис Федорович со своим сыном Юркой. Борис Федорович как увидел меня, тут же сделал умильное лицо и уже собрался засюсюкать, но я опередил его:

— Привет, — говорю, — Юрка! Ну-ка, ну-ка, показывай, кого это ты к нам привел?

— Это мой папа, — отвечает Юрка.

— У-у, какой большой дядя! — говорю я. — А как дядю зовут?

Борис Федорович встал с открытым от удивления ртом и стоит, слова выговорить не может.

— Дядя, наверное, язычок проглотил, — догадался я.

— Борис Федорович его зовут, — отвечает за своего отца Юрка. — Не знаю, что это с ним сегодня сделалось. Обычно такой бойкий, а тут…

— Ну, ничего, ничего, освоится, — говорю я. — Вот смотрю на него: вылитый ты. Просто копия! Особенно глаза. На работу ходит?

— Работает! — говорит Юрка.

— Как, не огорчает?

— Всякое бывает, конечно. Недавно прогрессивки лишили. А вообще ничего, старается. Вот видишь, встал в дверях и стоит. Может, пройдешь наконец в комнату?

— Сегодня по телевизору футбол. Можно я телевизор посмотрю, — обрел дар речи Борис Федорович.

— Опять телевизор! — всплеснул руками Юрка. — Его от этого телевизора просто не оторвать. Диссертацию забросит и смотрит… Ты бы нам стишок рассказал… А то люди подумают, что ты совсем нелюдим какой-то.

Борис Федорович уткнулся глазами в пол и надул губы.

— Неужели он у тебя ни одного стихотворения не знает? — спросил я.

— Знаю! — сказал Борис Федорович.

— Просим, просим! — сказал я и похлопал в ладони.

— Поздняя осень, грачи… — начал Борис Федорович и замолчал.

— Забыл, наверное, — предположил я.

— Сейчас вспомнит, — сказал Юрка. —

У него от волнения… Ты только не спеши, пап. Ты соберись с мыслями…

Но Борис Федорович сколько ни старался, не вспомнил…

— Эх, опозорил! — сокрушенно вздохнул Юрка. — Ну чего уж тут, иди смотри футбол свой. Только когда мультфильмы начнутся, мы переключим… Беда с ним! — пожаловался мне Юрка, когда Борис Федорович удалился. — Воспитываешь, воспитываешь, а толку чуть…

— Ты уж сильно не перегибай палку, — сказал я. — Он у тебя еще ничего. А то знаешь, у некоторых какие родители, дети с ними всю жизнь мучаются.

Окна нашей квартиры выходят на железную дорогу.

— Вставай, ну вставай же! Уже тбилисский прошел! — обычно такими словами будит меня жена.

— Сам слышу, что тбилисский, — бурчу я, спуская ноги с кровати.

Уже который год мы пытаемся совершить обмен, но безуспешно.

Я иду в ванную, бреюсь, и когда выхожу, жена принимается за сына.

— Симферополь — Москва! — кричит она ему в ухо.

— Это еще не Симферополь — Москва! — хнычет сын, натягивая одеяло на голову. — Это 36-й дополнительный.

Я вижу, что без моего вмешательства не обойтись.

— Вставай, умник! — требую я. — 36-й дополнительный отменили месяц назад.

Это действует. Жена смотрит на меня с благодарностью. Я выпиваю кофе, надеваю шляпу и целую жену.

— Ты вернешься по расписанию? — спрашивает она.

— Задержусь. В шесть родительское собрание. Буду только к ташкентскому поезду.

— Сегодня опять явятся насчет обмена, — напоминает жена.

— Примешь их без меня, — говорю я и выхожу из квартиры.

В школе приходится выслушать очередную жалобу на сына.

— Стал опаздывать на занятия, — сообщает мне классная руководительница. — И ведь что выдумал: свои опоздания сваливает на железную дорогу.

— Когда в последний раз он опоздал? — интересуюсь я.

— Буквально вчера.

Я лезу в карман за железнодорожным расписанием, которое всегда при мне.

— Я не собираюсь оправдывать его вину, — говорю я, — но справедливость прежде всего. Действительно, вчера симферопольский скорый опоздал на 25 минут.

Брови учительницы взлетают.

— Ну знаете ли! — она разводит руками. Выражение ее лица красноречиво свидетельствует о том, что яблоко от яблони недалеко падает.

А время бежит как курьерский. В один прекрасный день мы с женой стоим на балконе и провожаем проходящий мимо состав. Из окна тепловоза машет нам рукой молодой машинист. Это наш сын.

— А все-таки глаза у него мои, — ревниво говорит жена.

— Зато характером он в меня. Упрямый.

Своего добьется.

В комнате звонит телефон. Я снимаю трубку.

— Насчет обмена? Нет, нет! Мы уже не меняемся. Да, устраивает, еще как! Извините, всего доброго!

Недавно я записался на курсы по изучению иностранных языков во сне… Утром перед работой укладываю в портфель пижаму, шлепанцы, мыло, зубную щетку, целую жену и отправляюсь. После работы у меня курсы.

В моей группе четверо учащихся. Василий Иванович, начальник треста, хороший человек, только храпит очень. Все время его приходится трясти за ногу, чтобы перестал. Потом Петр Сергеевич, инженер, уже четвертый язык во сне учит, он у нас отличник, очень старательный, и разбудить его бывает трудно. Мы его всем классом будим. Третий Иван Иванович. За ним нужен глаз да глаз. Он иногда во «не по карнизам ходит. Поэтому успеваемость у него не очень хорошая. И наконец, я.

После работы мы встречаемся у дверей курсов, обмениваемся приветствиями, справляемся о здоровье друг друга и проходим в класс.

Василий Иванович кладет зубы в стакан. Петр Сергеевич начинает считать до ста, чтобы быстрее уснуть, а Иван Иванович уже спит, время от времени вздрагивая, наверное, ему снятся неправильные глаголы.

Ложусь и я. Перебираю заботы трудового дня, ж поминаю, сколько должен в кассу взаимопомощи, мысленно целую жену и забываюсь сном.

Через несколько часов мы просыпаемся отдохнувшие и посвежевшие. Пока Василий Иванович делает зарядку, я с Иваном Ивановичем бужу Петра Сергеевича, который мычит и отбивается руками. Потом мы чистим зубы, разбираем портфели и выходим на улицу

У дверей курсов мы прощаемся.

— Я завтра на занятия не приду, — говорит Петр Сергеевич.

— Это почему? — в один голос спрашиваем мы.

— У моего соседа магнитофон сломался, — злорадно говорит Петр Сергеевич, потирая руки. — Так ему и надо, голубчику.

— Счастливый вы, Петр Сергеевич, — говорим мы и вздыхаем.

— А мой, наоборот, купил себе еще два усилителя, — говорит Василий Иванович, — у верхних соседей свадьба, а за стенкой ребенок родился.

Мы крепко пожимаем друг другу руки и расходимся в разные стороны. На небе высыпают звезды. Из окон раздается веселая музыка. Жена, наверное, со своих курсов кройки и шитья вернулась, — сосед уже включил проигрыватель. Опять, наверное, до утра играть будет. Но пусть, пусть, ведь завтра у нас снова курсы. Завтра выспимся.

Придя домой Анна Ивановна застала мужа в состоянии крайнего нервного возбуждения. Глаза его блестели, щеки и лоб лихорадочно пылали.

— Что с тобой? — спросила Анна Ивановна. — Уж не заболел ли ты?

— Аня! Кажется, у нас будет ребенок, — сказал он. Анна Ивановна рухнула на стул.

— Ты уверен? — спросила она.

— Да. Уже точно.

— Может быть, еще можно что-то сделать? — спросила она.

— Пробовал. Ничего не получается. Бабушка наотрез отказалась. На все праздники она подкидывает ребенка нам.

Я попросил моего шефа написать мне характеристику.

— Характеристику? Какую еще характеристику?

— В аспирантуру, — объяснил я.

— Слушай, — сказал он. — Ты что, маленький?!

У нас каждый сам на себя пишет характеристики. А мне некогда. Принесешь, я подпишу.

Я вернулся на свое место, достал чистый лист бумаги и написал: «Характеристика. Семиглазов, Валентин Викторович, 1961 года рождения, русский, образование высшее…»

Дальше дело не двигалось. Как-то неудобно было писать свою собственную характеристику. Неловко как-то. Пока другие работали, я бесплодно грыз кончик ручки. Ладно, дома сочиню.

Дома я дождался, когда жена и сын улягутся спать, включил свет на кухне и задумался над характеристикой. А что, если представить, что Семиглазов Валентин Викторович — это не я, а какой-то другой человек. А я — его непосредственный начальник. И мне нужно высказать свое мнение о нем.

М-да, доложу я вам, ничего хорошего сообщить я о себе не мог. Работает без году неделя. Особым трудолюбием не отличается. От общественных поручений отлынивает.

Я был в отчаянии. Мне ведь требовалась положительная характеристика.

И тогда я решил написать о себе не с точки зрения того, каким я был, а каким хотел бы стать. Каким представлял себя в мечтах.

Работа закипела. Мысли сами собой ложились на бумагу. Семиглазов выходил словно живой. Молодой, способный специалист. Перспективный, душа коллектива. Всегда придет на помощь. Незаменим. Рвется на самые трудные участки.

Уже рассвело, а я писал. Жена тихо встала, собрала ребенка и ушла. Я писал. Наступил вечер, я увидел перед собой тарелку с едой, наскоро перехватил и вернулся к характеристике. Дня того чтобы образ моего героя получился объемным, нужно было показать его в борьбе с препятствиями. Прекрасно! Рутинное руководство не дает ходу одаренному инженеру, но он не сдается.

Через несколько дней меня хватились на службе, позвонили домой. Я ответил, что пишу характеристику, просил не беспокоить меня и отключил телефон. Меня интересовали истоки необыкновенного характера Валентина Семиглазова, его детство, юность, его окружение.

Спал я мало, часов по пять-шесть в сутки, одичал, оброс бородой.

На стол шефу я бросил пухлую папку. Он читал мою характеристику неделю, не отрываясь, как он потом признался. Он сказал, что и отдельных местах не мог сдержать слез. Он сказал, что я создал замечательный образ нашего современника, но что подписать характеристику не может: на мое место они взяли другого человека.

И еще он сказал, что мое настоящее призвание литература, и посоветовал отнести характеристику в издательство. Что я и сделал.

А через год из печати вышел мой первый роман.

Нынче гость нарасхват. Залучить его к себе — дело такое же трудное, как, скажем, охота на дикого козла в отрогах Тянь-Шаня.

Звоните вы, например, Иван Иванычу…

— Иван Иванович! Петров вас приветствует!

А, здорово, здорово, Петров!

— Нехорошо получается, Иван Иванович! Год, как мы, получили новую квартиру, а вы у нас еще ни ногой! Ждем вас с женой к себе!

— Милый ты мой, где ж ты раньше-то был? Кто ж за две недели звонит, приглашает? У меня уже все расписано.

— Да я звонил раньше. Все застать дома не мог.

— Свадьбы, брат, дни рождения, юбилеи всякие… Иван Иваныч — сюда, Иван Иваныч — туда! Вас много, а я один!.

— Эх, Иван Иваныч! А мы вас так хотели видеть… Думали;— посидим, поговорим…

— Прямо и не знаю, что и делать! — вздыхает он. — Квартирку, говоришь, получил… Комнаты хоть изолированные?

— Изолированные, изолированные, Иван Иваныч! Это уж будьте покойны!

— Этаж какой?

— Пятый этаж.

— Лифт, надеюсь, работает?

— Как часы!

— Это он сейчас работает, — скептически замечает Иван Иванович, — а я как приду, он раз! — и на ремонте.

— Я прослежу, Иван Иваныч. Дежурить буду у лифта. Глаз не сомкну, а не дам сломать.

— Ты уж проследи, дружок! А то я на пятый этаж пешком не пойду. Да, чуть не забыл — окна-то у тебя куда выходят? Я, знаешь, люблю, чтобы вид из окна настоящий был. Панорама…

— Вид из окна — как вы любите, Иван Иваныч… На парк… Я уж ваши привычки знаю… Не подведу.

— Дети у тебя, кажется, есть…

— Есть детишки, хе-хе… Это уж, как водится… Мальчик и девочка…

— Ты детишек давай-ка к бабушке… Нечего им со взрослыми сидеть… Шуметь будут, поговорить не дадут…

— Понял. Иван Иваныч! Детишек — к бабушке.

— Ну, вот и хорошо… Вот и договорились… Может, принести чего надо, ты говори, не стесняйся! Цветы там какие, коробку конфет…

— Что вы, Иван Иваныч! Ничего не надо!

Сами приходите…

— Вот это правильно! А то я этого не понимаю, чтобы в гости да еще со своим самоваром… Ну, значит, в семь часов мы с Петром Петровичем у тебя… Ты Петра Петровича знаешь?

— Нн-не знаю!

— Ничего, познакомишься! Компанейский мужик. С сестрой его двоюродной познакомишься… С мужем сестры… На редкость дружная семья. Всюду вместе ходят.

Ну пока, а то заболтался я с тобой. Мне еще в другие гости сегодня бежать надо…

Взглянув на Федора Булкина, вы никогда бы не подумали, что этот человек всегда находится не з том месте, где он сейчас находится. Казалось бы, Федя Булкин сейчас здесь, у себя, на 9-м этаже, пьет с женой чай. Ан нет! Это его телесная оболочка здесь, а сам, настоящий, истинный Федя Булкин, его духовная, так сказать, субстанций в данный момент сидит на веранде приморского кафе, болтает ногой и без устали подливает лимонад в бокал, который держит тонкими пальцами хорошенькая блондинка.

Или, допустим, Федя Булкин на родительском собрании у сына-второклассника. Вот Федин пиджак, голова, ноги, вот Федин внимательный взгляд. Опять ошиблись! Федя Булкин сейчас берет семь взяток да мизере, километров за двадцать отсюда в узком кругу друзей. Так-то!

Надо вам сказать, что эту свою поразительную способность — путешествовать во времени и пространстве в любом направлении — Федя развил еще в школьные годы. Бывало, только начнет учитель объяснять устройство парового двигателя, как Федя тут же покидает свое бренное тело, потихоньку выскальзывает из класса — и был таков. Правда, случались и накладки. Не всегда Федя успевал вовремя возвращаться обратно.

— Булкин, к доске! — например, неожиданно говорит учитель. — Расскажите нам, как же работает паровой двигатель?

А Булкина-то и нет. Где Булкин? Федя в это время, перескакивая через меридианы, климатические пояса и континенты, только еще возвращается в класс.

— Федька, тебя к доске! — шипит сосед.

— А? Что? — бормочет Федя, который на самом-то деле сейчас только пересекает Валдайскую возвышенность.

— Ну-с, долго вас еще ждать, Булкин? — спрашивает учитель.

Федино тело медленно встает и бредет к доске.

— Мой дядя самых честных правил, — мямлит оно, — когда не в шутку занемог, он уважать себя…

Класс хохочет.

— Садитесь — два! — говорит учитель.

Худо-бедно, но Федя все-таки закончил школу, потом институт и стал работать в одном конструкторском бюро. Часто, стоя за кульманом, он проделывал увлекательнейшие экспедиции то к тропикам, то к Северному полюсу. В общем, если уж называть пещи своими именами, Федя прогуливал целые дни, причем начальство об этом ничего не знало.

Путешествие в Арктику было последним Фединым путешествием. Надо сказать, оно было на редкость трудным. На своем пути отважные исследователи во главе с Федей встречали неприступные торосы, сражались с рассвирепевшими белыми медведями, проваливались в полыньи. Заглядывал Федя в конструкторское бюро лишь к обеду, а затем снова продолжал штурм полюса.

И вот, когда цель была уже близка, Федя различил сквозь пургу бежавшего навстречу человека. Человек размахивал руками, и было видно, что все, что защищает его от холода — это костюм и рубашка: галстуком. Человек приблизился.

— Вы? — оторопь взяла Федю. Он узнал своего непосредственного начальник? — Значит, вы тоже?.

— Да, мне тоже пришлось научиться путешествовать таким образом, — укоризненно сказал начальник. — Иначе вас разве найдешь. Вроде на своем рабочем месте, а на самом-то деле… Весь земной шар обшарил, покуда на вас наткнулся. Совсем сбился, знаете, с ног.

— Понятно, — сказал Федя. Что ему еще оставалось говорить.

— Прощу вас, мил-человек, — умоляюще произнес начальник, — возвращайтесь на свое рабочее место, а то план горит. Возвращайтесь, голубчик, а?

— Хорошо, — пообещал Федя.

— Ну вот и молодцом, — обрадовался начальник и тоже заспешил обратно. Правда, на минутку он по пути заскочил к дочке в пионерский лагерь, но это же на минутку.

У Федора Федоровича Кротова испортились часы. Ужасно он распереживался, Федор Федорович. Ходил к специалистам, думал, помогут. А те только руками разводят.

Друзья утешали Кротова.

— Плюнь, — говорили друзья, — выбрось из головы. Подумаешь, часы! У тебя другие часы будут. Еще лучше!

— Как же плюнуть?! — отвечал Кротов. — Любил и их. Хорошие часы. Как раз после обеда. С 1.30 до 16. Бывало, придешь из столовой в кабинет, голову на письменный стол положишь — и сразу заснул. А теперь сна ни в одном глазу.

Очень, знаете, жаль человека.

Лето провели мы в Березовке, снимали дачу. Но вот незаметно подступило время прощаться. В последний раз прошлись мы по лесу, поклонились тихой речке, сказали «до свиданья» душистому полю. Печальными глазами проводила нас соседская буренка, и ей мы тоже сказали спасибо за чудесное молоко, которым поила она все наше семейство.

Вернувшись на дачу, мы разыскали в саду хозяина.

— Ну, Василь Петрович, — сказал я, — как ни грустно, а расставаться надо!

— Зови меня просто Вася, — сказал он, смахивая скупую мужскую слезу.

— И ты меня зови просто Петя, — растроганно произнес я. — Комнатку мы у тебя снимали, Вася. Ровно три месяца.

— И терраску, — сказал хозяин, еле сдерживая рыдания. — Терраску тоже. Ровно три месяца и два

ДНЯ.

— Хорошая терраска, — сказал я, прикладывая платок к глазам. — Хорошая, хоть и маленькая. Повернуться негде.

— Это точно, что маленькая, — согласился он, принимая валерьяновые капли. — Зато солнечная. Рамы большие.

— Как наша с тобой дружба! — сказал я, и мы троекратно расцеловались.

— Так сколько же с нас, Вася, за комнатку и ма-а-а-ленькую терраску?

— Триста пятьдесят. Но прошу, не надо об этом, Скажи лучше, письма писать будешь? Телеграфируй, как доехал. Очень буду волноваться.

— Триста. И ты тоже пиши. Не забывай друга Петю.

— Как можно забыть! Привык я к тебе. К жене твоей. Сыну. Шустрый мальчонка. На прошлой неделе чашку у меня разбил. Скучать без него буду.

— Красивая чашка, — вздохнул я, — правда,

Лез ручки. С ручкой ей бы цены не было.

— Без ручки, но дорога как память. От дедушки осталась. Бедный дедушка! Триста тридцать, и по рукам!

— Триста двадцать!

— Триста двадцать пять!

Я выворачиваю бумажник наизнанку. Хозяин с хозяйкой провожают нас до околицы и долго машут вслед носовыми платками. До свидания, Березовка!

Его стол — у окна, мой — чуть ближе к двери. Телефон у нас параллельный.

Он входит, садится за стол и говорит:

— Если позвонят, меня нет

— А где вы? — спрашиваю я.

— Я здесь. Но для них меня нет. Ни для кого.

— Ага, значит, вы уехали, — догадываюсь я.

— Уехал.

— Надолго?

— Буду часа через два.

Он склоняется над своим столом, я — над своим. Наконец он поднимает голову и говорит:

— Я приехал.

Я киваю, и мы опять склоняемся над столами, каждый над своим.

Через некоторое время он встает.

— Я уехал.

— В каком смысле? — осторожно осведомляюсь я.

— В прямом.

— А если позвонят?

— Скажите, что я здесь, но сейчас меня нет. Я где-то рядом.

Он выходит и закрывает за собой дверь. А может, не выходит и не закрывает. Кто его знает. Звонит телефон.

— Алло, это вы? — спрашивают в трубке.

— Нет, не я, — говорю я на всякий случай.

— А кто?

— Ну в каком-то смысле я, но не совсем. А это кто?

— А что?

— Да нет, ничего.

— А он где?

— Он здесь. Вернее, его нет, но он где-то тут. Что-нибудь передать?

— Передайте, что никто ничего не передавал.

— Хорошо, — и я кладу трубку.

То есть я ее не кладу, потому что и не поднимал, так как никто не звонил, а если и звонил, я нее равно был в другом месте, куда, может быть, и звонили, но уже не при мне, так как я оттуда уехал и меня там не было.

Говорят, что когда-то наш городок стоял у моря. Оно постепенно высыхало, высыхало, пока не превратилось в озеро, потом и вовсе в небольшой пруд. Теперь вокруг него громыхает трамвай, и пассажиры могут видеть из окон, как дети пускают в пруду свои кораблики и плавают по зеленой глади два лебедя. Но вода в городском водопроводе хранит едва уловимый солоноватый привкус, и наследственное пристрастие жителей к крепким морским выражениям напоминает о том времени, когда пруд был настоящим морем.

И еще: по-прежнему в нашем городе множество моряков. Они существуют для красоты, и действительно нельзя не признать, что морская форма им очень к лицу. Днем моряки служат в морском ведомстве, а вечерами собираются на веранде кафе «Фрегат» с видом на пруд. Здесь, за стаканчиком коктейля «Десятый шквал» и доброй трубкой, хорошо беседовать о преимуществах различных типов судов, о тонкостях навигации, о выгодных фрахтах.

Жизнь в нашем городке тихая, спокойная. Только вот жены моряков все так же тревожно ожидают мужей, не находя себе места, покуда из-за поворота улицы не возникнет знакомая фигура, идущая враскачку. Женское сердце остается женским сердцем.

Я слонялся по квартире, пребывая в нерешительности: оставаться ли мне дома или пойти на улицу погулять. Наконец, рассудив, что выйти на воздух все-таки будет лучше, оделся и спустился вниз.

Я уже собрался открыть дверь парадного, как вдруг услышал:

— Ну, куды, куды разбежался?

Сначала я опешил от неожиданности. Потом разглядел, что у двери сидит вахтер, самый настоящий вахтер и держит в одной руке дымящуюся алюминиевую кружку, а в другой — кусок сахару.

— Как это куда? На улицу! — сказал я.

— А пропуск есть? — огорошило меня это странное существо, затем шумно втянуло в себя чай и хрустнуло сахаром.

— Какой еще пропуск? — изобразил я удивление.

— Такой! Чтоб фотография и печать, где положено!

Нехорошее чувство, что ведь этот человек в конце концов, может быть, и прав в своем немыслимом требовании, скребнула по сердцу. Мне нестерпимо захотелось очутиться по ту сторону двери, там, где небо, птицы, трамваи… «А вдруг обратно не пустит?» — тоскливо подумал я.

— Товарищ, миленький! Ну можно я пройду! Ну что вам стоит!

— Не положено! — отрубил он.

— А вот это не подойдет? — робко спросил я и вложил в его заскорузлую руку свой читательский билет.

Он внимательно рассмотрел его и вернул:

— Просрочен!

«Все кончено! — пронеслось в голове. — Никогда, никогда не увижу я больше милую улицу, не пройдусь по тротуару…»

И вот в этот момент дверь с улицы отворилась, и на пороге выросла дородная женщина, нагруженная сумками и авоськами. Она окинула нас сердитым взглядом и сказала:

— Опять за свое! Опять людям проходу не даешь! А ну марш домой.

При этих словах дверной страж весь как-то съежился и уменьшился в размерах.

— Вы уж его, старика, простите, — продолжала женщина, уже обращаясь исключительно ко мне. — Неделю уж как на пенсии он, не знает, куда себя девать… Вахтер он бывший, тридцать лет вахтерил…

— Ходют, ходют, а спроси пропуск — так ведь нету. — заворчал бывший вахтер.

— Поговори еще! — прикрикнула женщина.

— Ничего, ничего! — пролепетал я. — Ничего страшного! Бывает! — и выскользнул на улицу.

Никогда не подозревал, что можно быть счастливым просто от того, что гуляешь, гуляешь, и все…