Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 15. Лев Новоженов

Когда дедушка был маленьким _{(Опыты родственных мемуаров, 1984)}

Когда наш дедушка был еще маленьким, ему подарили галифе. Их подарил дедушке его родной дядя Савелий, вернувшийся из Красной Армии.

Трудно вообразить, что какой-нибудь нынешний мальчик сильно обрадуется, получив в подарок обыкновенные солдатские штаны, да еще со взрослого человека. Но тогда другое время было. С вещами было плохо. И люди умели радоваться подаркам, которые сейчас нам кажутся более чем скромными.

Ушить галифе до необходимого размера взялась дедушкина мама. Она целый вечер просидела за швейной машинкой, а дедушка вертелся рядом и наблюдал за работой. Как он признался впоследствии, его волновал не столько сам процесс переделки, сколько вопрос, не утратят ли галифе своей первоначальной особенной формы, отличающей их от всех остальных штанов на свете. Но, к счастью, все обошлось.

И вот, на следующий день дедушка надел галифе и отправился в школу. Тут необходимо заметить, что дедушка был новичком в классе. Он перевелся сюда из другой школы совсем недавно. И возможно, с точки зрения естественного вживания в коллектив, дедушке не следовало являться вот так, сразу в галифе. Возможно, разумней было бы подождать, пока к нему приглядятся, попривыкнут. А уж тогда и надевать галифе. Но эти здравые соображения пришли к дедушке много лет спустя, когда он стал взрослым.

Короче, галифе произвели сильное впечатление на дедушкиных соучеников. Может быть, даже более сильное, чем дедушке хотелось бы. Класс обступил его и замер в молчании, видимо, пораженный столь неслыханным щегольством. Откуда-то прибывали все новые желающие посмотреть на галифе, задние напирали на передних, кольцо вокруг дедушки становилось все теснее.

И тут кто-то дернул за галифе. За ним дернул другой, третий, четвертый… И началось.

Позже дедушка объяснил нам, что такая уж у галифе конструкция: за них очень удобно дергать. В какой-то мере, говорил дедушка, понимание причин происходящего помогали ему терпеливо переносить все тяготы. А набраться терпения действительно пришлось, потому что дергать галифе стало в школе одним из любимых развлечений.

И вдруг на дедушкину долю выпадает очередная удача, ему достается талон на приобретение галош. Не будь дедушка новичком, вполне вероятно, что ему бы даже достался талон на ботинки. А так — только галоши. Причем и талоном на галоши он был обязан вмешательству определенных могущественных сил, а именно Юлии Евгеньевне, учительнице русского языка и литературы, которая — сейчас уже можно открыть эту тайну — приходилась дедушке дальней родственницей.

Галоши, именно галоши сыграли роль последней капли, переполнившей чашу общественного мнения. Галоши — новичку! Ну нет, это уже слишком! И решено было дедушку проучить. Когда дедушка, рассказывая нам эту историю, произносит слово проучить, он делает рукой характерный жест, не оставляющий сомнения в том, что плоды обучения были бы достаточно горькими для него. И мы понимаем, что меры предосторожности, к которым он вынужден был прибегнуть, если и не очень согласовывались с понятием о мужественности, то выглядели, во всяком случае, далеко не лишними. В общем, попросил Юлию Евгеньевну проводить его домой.

Провожанье повторилось и на следующий день, и продолжалось две недели, пока недоброжелатели окончательно не потеряли интереса к дедушкиным галошам и галифе. Дедушка называет это эффектом привыкания. Галифе и галоши, объясняет он, постепенно вписались в общую жизнь класса и школы. Иными словами, дедушка перестал быть новичком.

Я всегда вспоминаю эту историю каждый раз, когда у меня в душе зарождается смутное недовольство моим гардеробом, что случается время от времени. Тогда я открываю платяной шкаф и произвожу смотр вещам. Сколько их у меня! Пиджак, брюки, пальто, шапка, шарф, ботинки да еще зимние сапоги! А кажется, что не хватает. Может быть, для того чтобы ощущать себя хорошо одетым, мне как раз и не хватает, чтобы у меня в детстве были бы галифе, какие посчастливилось получить в подарок дедушке от дяди Савелия?

Что правда, то правда — музыкальным вундеркиндом дедушка так и не стал, хотя музыкальные способности проявились у него довольно рано, ему не было и трех лет. Каким совершенно необычным оригинальным образом они у него проявились — об этом речь пойдет ниже, но прежде следует признаться, что дедушка был очень живым, непоседливым ребенком.

Бывают живые, непоседливые дети, однако дедушка, по его собственным словам, был очень уж живым и непоседливым. Ясное дело, что взрослые вынуждены были бороться с дедушкиной непоседливостью, грозившей повергнуть все вокруг в прах и запустение.

Легко сказать — бороться. Но как? По этому вопросу у взрослых не существовало единого мнения. Дедушкин отец, например, стоял за крутые, наступательные меры, мать занимала примирительную позицию. Что касается бабушки, то она грозилась вообще отказаться смотреть за ребенком — пусть творит что хочет.

К мнению дедушкиной бабушки в данном случае прислушивались особенно внимательно. Потому что днем, когда другие находились на работе, она одна держала круговую оборону по всему дому. Стоит ли говорить, что пожилой женщине приходилось несладко.

Так продолжалось до тех пор, пока не были открыты чудесные педагогические свойства мясорубки.

Теперь, за давностью лет, не представляется возможным в точности восстановить, как оно в действительности совершилось: вероятно, подобно многим великим открытиям, чисто случайно. Оставим за собой право на фантазию. Наверное, дедушкина бабушка, прикрутив мясорубку к столу, отвлеклась чем-то; когда же взоры ее вновь обратились к мясорубке, дедушка уже крутил ручку этого полезного хозяйственного предмета и что-то напевал.

…Не забывайте, что за время показывали часы! Те самые, с боем, во внутренность которых все норовил заглянуть дедушка, будучи маленьким мальчиком, и за которыми нынче рыщут по антикварным магазинам любители старины. Время керосинок и дирижаблей, извозчиков и танца фокстрот, время немого кинематографа и шарманщиков с их шарманками. Да, шарманка еще заглядывала на прощанье во дворы и переулки, оглашая округу щемящим мотивом.

Дедушка, вращая ручку мясорубки, воображал, что он крутит ручку шарманки.

Позже, уже после того как окончательно выяснилась прямая связь между мясорубкой и дедушкиным примерным поведением, ее додумались устанавливать пониже, на крестовине стола, соответственно дедушкиному малому росту. Этой мерой желанный покой устанавливался в доме на весь день.

Поначалу дедушка исполнял на мясорубке простые, незатейливые и по преимуществу жалостные вещи: «Идет кисанька из кухни, у ней глазоньки опухли. О чем, кисанька, ты плачешь? Как же мне, кисаньке, не плакать! Повар пеночку слизал и на кисаньку сказал».

Но со временем репертуар усложнялся. Он обогатился романсами, ариями из опер, слышанными дедушкой от мамы, в прошлом студентки Киевской консерватории. Мама иногда вспоминала их, аккомпанируя себе на рояле, — инструменте, к которому дедушка сохранял полнейшее равнодушие. Он предпочитал мясорубку.

В такт мелодии, то быстрее, то медленней крутил он ручку и выводил: «Какой-то тайной силой с тобою связан роком… Тебе ли от меня, мне ли от тебя, но нам не разойтись…»

Дедушка только что освоил звук «р», и он получался у него звонким, раскатистым.

«С тобою связан рр-р-р-роком», — пел дедушка, не подозревая, что поет арию Германа из «Пиковой дамы».

Герман пробирается в спальню старухи, чтобы выведать у нее тайну трех карт. Гостиная в доме графини. Герман застывает перед ее портретом, вглядывается в зловещие черты.

«Тебе ли от меня, мне ли от тебя», — поет дедушка, вращая ручку мясорубки.

На пороге кухни останавливаются дедушкины родители, они только что вернулись со службы.

— Тсс! — прикладывает палец к губам дедушкина бабушка. — Не мешайте ему!

— Ну, как он себя сегодня вел? — шепотом спрашивают родители.

— Выше всяких похвал! — шепчет бабушка…Если пройти длинными коридорами прошлого и заглянуть в одно из отдаленных его помещений, то сейчас застанешь все ту же картину: трое взрослых на пороге кухни, маленький мальчик, вращающий ручку воображаемой шарманки.

… А еще в дедушкином детстве были: старьевщики, которые истошными голосами кричали: «Старье берем!»;

уличные графологи, бравшиеся по почерку определить характер любого человека. Дедушке тоже очень хотелось узнать про свой характер, но тут графологи тушевались, говоря, что почерк у дедушки еще не установился окончательно;

вырезальщики силуэтов в кинотеатрах. Дедушке запомнился один такой, сидевший в фойе кинотеатра «Малая Дмитровка». Дедушкин силуэт тех лет, к сожалению, не сохранился;

сельтерская вода под названием «Свежее сено»; карандаши «Хаммер» и «Фабер»; детская считалочка «шла кукушка мимо сети, а за нею малы дети, квик-квак, квик-квак, открывай один кулак»;

да, еще извозчики, пароконные и одноконные! А в Севастополе, куда дедушка ездил в гости к своему дедушке, — линейки. У лошадей в Севастополе на головах были панамы от солнца, и в панамах были проделаны дырочки для ушей;

Осоавиахим. Не все сейчас знают, что полностью это слово расшифровывалось так: Общество содействия обороне, авиационному и химическому строительству;

игра в серсо. Один человек бросает кольцо, другой ловит его на палку с поперечником;

мороженое, которое возили мороженщики в крашеных сундуках на колесиках. Продавалось оно с вафлями, и на вафлях были написаны детские имена: Ваня, Петя, Наташа и разные другие. Кому достанется вафля с его именем, тот считался счастливым. Иногда дети съедали колоссальное количество мороженого в поисках счастливой вафли. Имя у дедушки довольно редкое, и на вафлях его не было. По этой причине в дополнительных субсидиях на мороженое родители дедушке отказывали;

ундервуды и ремингтоны — такие пишущие машинки. Машинописное бюро называлось «ремингтонная»;

краги и гамаши. Краги — голенища с застежками, этим же словом обозначались раструбы у перчаток. Гамаши — часть одежды (из материи или кожи), покрывающая ноги от ступни до колен и заменяющая голенища, помните: «Стал натягивать гамаши, говорят ему: «Не ваши!»;

букинистические киоски, стоявшие от Никольской до Ильинских ворот вдоль стены Китай-города;

песенка: «я живу в озвученной квартире, есть у нас рояль и саксофон, громкоговорителей — четыре, и за каждой дверью — патефон». Ее пел Леонид Утесов. Квартира, ясное дело, имелась в виду коммунальная;

фребелички. Тогда детских садов было мало, детей часто приходилось отдавать фребеличкам — женщинам, образовывавшим группы из малышей и гулявшим с ними. Название «фребелички» — от фамилии немецкого ученого-педагога Фридриха Фребеля, разработавшего в прошлом веке идею детского сада и методику работы в нем. До революции существовали в России фребелевские курсы. При советской власти они были преобразованы в институт дошкольного воспитания. А женщин, возившихся с дошколятами, так по традиции и продолжали называть фребеличками. Дедушку тоже отдавали под их присмотр;

дворники в белых фартуках, с бляхами и милицейскими свистками;

истопники — загадочные люди, обитавшие в котельных. Истопники любили ходить друг к другу в гости и рассказывать о прежнем житье-бытье. Иногда, когда в доме собирались что-нибудь печь, дедушку посылали вниз, в подвал, принести ведерко угля. Дедушка всегда с удовольствием исполнял поручение, пользуясь случаем, чтобы послушать рассказы истопников. У него сложилось впечатление, что они присутствовали при всех значительных исторических событиях…

Может, у кого и сразу появились появились коньки — у дедушки вначале была деревянная дощечка с врезанным в нее железным прутом. Дощечка прикручивалась к валенку веревкой. Дедушка отталкивался одной ногой от земли и ехал. Примерно как на самокате.

Настоящие коньки дедушка получил, когда учился в первом классе. Коньки с ботинками. Снегурки называются. От других коньков снегурки прежде всего выгодно отличались тем, что не приклепывались намертво к ботинкам. Привинтил их специальным ключиком — коньки с ботинками. Отвинтил — просто ботинки. Бегай в них, гуляй, ходи в школу. Очень практично.

Коньки с ботинками однажды вечером принес дедушкин отец. Они вкусно пахли новой кожей. Утром дедушка надел их и вышел в подъезд. Коньки громко стучали по каменной лестнице. И это было приятно.

Во дворе дедушка немного покатался, привыкая к конькам. И коньки начали привыкать к дедушке. Через некоторое время они уже не сбрасывали его в снег. Они, наверное, постепенно смирялись с мыслью, что дедушка будет их хозяином. И только, видно, напоследок, они решили выкинуть штуку: один конек взял и отвалился. Плохо был привинчен. Дедушка доковылял до сугроба, сел в него и полез за ключиком, чтобы присобачить конек на место. Мимо проехал какой-то мальчишка, на бегу схватил конек и был таков. Дедушка хотел погнаться за ним, да в одном коньке не очень-то побежишь!

Уж так устроен человек, что в самой, казалось бы, печальной ситуации он не способен долго пребывать в унынии. Во-первых, подумал дедушка, все-таки куда ни шло, он владел парой коньков аж со вчерашнего вечера до нынешнего утра и даже успел на них покататься. Во-вторых, один конек несравненно лучше, чем полное отсутствие коньков. И, в-третьих, ботинки-то остались при нем, никуда ведь они не делись, ботинки! Бегай в них, гуляй, ходи в школу.

И окончательно утешившись, дедушка оттолкнулся от земли и покатился на одном коньке. Примерно как на самокате.

Когда дедушка был маленьким, он считал, что самый веселый человек на свете — это писатель Михаил Зощенко. Ну кто мог смешнее его выдумывать разные истории! Да, пожалуй, никто! И если уж у него все так смешно получалось на бумаге, то можно представить, какой он весельчак в жизни. Небось, думал дедушка, шутит с утра до вечера, а его знакомые и родственники животики от хохота надрывают.

На школьных вечерах дедушка обычно выступал с чтением рассказов своего любимого писателя. Со временем это превратилось в дедушкино постоянное амплуа. Стоило ему появиться на сцене, зал сразу же приходил в веселое расположение духа. И дедушка изо всех сил старался не обмануть ожидания публики. Он порой увлекался настолько, что кое-что присочинял и от себя, лишь бы смешнее было.

Однажды дедушке посчастливилось увидеть Михаила Зощенко, как говорится, воочию. Посчастливилось благодаря родной тетушке. Она работала библиотекарем в Доме писателя. И привела племянника на творческий вечер Алексея Силыча Новикова-Прибоя. Он писал о море и моряках и сам когда-то служил на флоте. Алексей Силыч рассказывал всякие забавные эпизоды из своей жизни и, когда они принимали совершенно невероятный оборот, поворачивался к президиуму и ссылался как на свидетеля на боцмана, сидевшего среди прочих почетных гостей. «А вот боцман не даст соврать!» — то и дело прибавлял Алексей Силыч. Боцман в морском кителе, воротничок которого врезался в шею, багровел и гнул голову к столу, покрытому кумачовой скатертью.

Дедушкина тетушка наклонилась к племяннику и шепотом стала перечислять имена сидевших в президиуме. Зощенко!.. Дедушка не поверил своим ушам. Неужели вон тот необычайно печальный темноволосый человек и есть Зощенко! Дедушка переспросил и получил утвердительный ответ. И потом уже весь вечер не мог отвести глаз от лица Зощенко, безуспешно пытаясь уловить на нем хоть тень улыбки.

Дедушка вернулся домой и заново перечитал знакомые рассказы… Но теперь они уже не казались знакомыми. Как будто, пока книга стояла на полке, кто-то переставил в ней все слова.

— А может — говорит дедушка, — это кто-то во мне все поменял местами. Очень даже возможно, не отрицаю.

Когда дедушка был маленьким, его тоже на лето отправляли в пионерлагерь. Собственно говоря, пионерлагерем называлось несколько изб в подмосковной деревне, покинутых хозяевами и наскоро приведенных в порядок шефами, чтобы там могли поселиться дети. Избы стояли на разных улицах, так что было непонятно, где кончается пионерлагерь и начинается деревня.

Зато речка, главное дело, находилась под боком! Лопасня. Загорай, плавай, уди рыбу! Хорошо!

Здесь самое время сообщить, что дедушка был влюблен. Он был влюблен в свою пионервожатую. Звали ее Дина Таланова. Вообще в нее был влюблен весь дедушкин отряд. Такой это был на редкость дружный коллектив.

Наверное, чтобы понять истоки чувства, разом охватившего два десятка мальчишек, нужно представить себе Дину Таланову. Нужно представить себе юную работницу велозавода, всегда улыбчивую, замечательно умевшую петь песни и читавшую ребятам вслух книжки перед отбоем. Знаете, не каждая пионервожатая читает вслух ребятам книги. А вот она читала.

Никто в дедушкином отряде и помыслить не мог, что улыбка и замечательный голос Дины принадлежат не только вверенным ее вниманию детям, но и еще одному человеку, давно вышедшему из пионерского возраста.

Печальное это открытие суждено было совершить дедушке.

Нам не дано ведать, когда явятся нашим глазам горькие истины. Пробудившись ночью и выйдя на улицу, дедушка услышал в некотором удалении от дома голос Дины и вторивший ему мужской. Пользуясь прикрытием палисадника, дедушка подкрался ближе и увидел голову Дины в возмутительном, как ему показалось, соприкосновении с крутым, гвардейского размаха плечом. Кажется, потом Дина со своим кавалером поцеловалась, но детали уже не имели для дедушки решительно никакого значения.

Само собой, он был не в состоянии дотянуть в бессонном одиночестве мучительную ночь. То, что произошло после его возвращения в дом, возможно, будет зафиксировано, как редчайший случай проявления коллективной ревности, поднявшей среди ночи целый пионерский отряд и увлекший его на улицу.

Остался на своей постели лишь мальчик Ваня Сидоров. Он тоже любил Дину, но еще больше он любил поспать. В каждом человеческом сообществе, утверждает дедушка, всегда найдется кто-нибудь, кто поспать любит больше, чем что-либо другое.

Пока мальчик Ваня Сидоров спал, ребята, стараясь не обнаружить себя, прокрались вслед за дедушкой к палисаднику и затаили дыхание.

Дальше события разворачивались следующим образом. Дежурный по лагерю, совершая обход, вздумал заглянуть в избу, где располагался влюбленный отряд, или отряд влюбленных — называйте как хотите. Не найдя там никого, кроме Вани Сидорова, он растолкал мальчика и грозно осведомился о причине отсутствия остальных.

Бывают такие сони, которые умудряются спать как бы в двух измерениях. То есть они видят сны, но и связи с внешним миром не теряют. Прекрасно улавливая все, что происходит наяву. К ним относился и Ваня. Он знал, куда направился отряд, но и под пыткой не выдал бы товарищей.

Едва шаги дежурного удалились и затихли где-то в глубине ночи, Ваня Сидоров выскочил из избы с криком: «Полундра, пацаны! Нас зашухерили!» Верней, это был не крик, а нечто среднее между криком и театральным шепотом. Впрочем, дело не в характере звука, а в том, что он достиг слуха Дины. Треск ветвей, топот множества ребячьих ног — и она все поняла.

С той ночи Дина лишила отряд своей улыбки, не говоря уже о чтении вслух перед отбоем. И голос ее приобрел обиженные, укоризненные нотки. Отряд сник. Отряд впал в отчаяние. Отряд не находил себе места…

— Где мои очки? — вдруг спрашивает дедушка.

— Да вот они, под газетой. И что же, вы не помирились?

— Помирились, — говорит дедушка. — Помирила нас одна девочка, Тамара Гришаева. Она обычно исполняла все мужские роли в эстрадных скетчах, чем сильно выручала пионерскую художественную самодеятельность. Это, казалось бы, скромное обстоятельство сослужило хорошую службу. Постоянно исполняя мужские роли, Тамара Гришаева настолько глубоко проникла в психологию противоположного пола, что ей не составило труда оправдать в глазах Дины поведение мальчишек.

— Только и всего?

— Да нет, тут еще одно… — говорит дедушка. — Я думаю, что Дина нас любила. Любила по-настоящему. Разве этого мало, чтобы простить обиду?

Дедушка углубляется в газету и замолкает.

Часы свои пузатые будильники и ходики с гирьками — Дубровка сверяла с заводскими гудками. Нормальный дубровский мальчишка мог быть нетверд в таблице умножения, но он никогда бы не спутал гудок завода «Динамо» с гудком ЗиСа или, скажем, эти два гудка с гудками Паростроя, Клейтука или Велозавода. Нормальный дубровский мальчишка болел за «Пролетарскую кузницу» и ни за какую другую футбольную команду.

На футбол отправлялись ранним утром, с первыми рассветными лучами, чтобы успеть прийти к самому началу матча. Шли пешком: во-первых, из экономии, во-вторых, потому что не у каждого дубровского мальчишки водились деньги на трамвай. Идти нужно было не близко — аж до самого Крымского моста: там, напротив входа в Центральный парк культуры и отдыха зеленели травяные поля стадиона.

Шли шумной ватагой, останавливались возле домов, задирали головы, вызывая свистом друзей. Хлопали рамы окон, хлопали двери подъездов, ватага пополнялась и двигалась дальше. И посреди нее, с чувством воодушевления, ощущая плечами плечи товарищей, шагал дедушка. В кармане — бутерброд, в голове — вопрос, кто выиграет: «Пролетарская кузница» у «Промкооперации» или «Промкооперация» у «Пролетарской кузницы»? И еще одна забота — дыра. Откроем секрет: нормальный дубровский мальчишка попадал на стадион через дыру. Извиним и поймем его. Если уж у него на трамвайный билет денег не набиралось, на входной билет — тем более.

Дыра готовилась с вечера, накануне матча. Разводились две доски и аккуратно ставились на место: для маскировки, значит. И дыра ждала своего часа. В день футбола возле нее собиралась безбилетная публика в возрасте примерно от восьми до четырнадцати лет.

Протечка в заборе образовывалась внезапно, как образуется пробоина в борту корабля. Сравнение тем более справедливое, что мелюзга вливалась в нее со стремительностью океанской волны. Надо отдать должное администрации стадиона: она не зевала в такие моменты, а действовала оперативно и самоотверженно, не хуже команды какого-нибудь брига или фрегата в чрезвычайных обстоятельствах. Но все же кое-кто из безбилетников успевал просочиться и смешаться с добропорядочным большинством.

Мне хочется подарить дедушке счастливый день. Пусть ему повезет сегодня и желания его полностью сбудутся. Он благополучно попадет на стадион, и «Пролетарская кузница» одолеет «Промкооперацию». И пусть этот день завершится футболом во дворе и дедушка забьет свой персональный гол, гол в ворота Знаменитого Вратаря. Будущего Знаменитого Вратаря, если уж быть совсем точным, а тогда длинного худого мальчишки, правда уже и во времена, о которых речь, обладавшего удивительной прыгучестью. И пусть завидуют дедушке лучшие форварды мира. В сущности, разве меняет дело то обстоятельство, что им пришлось штурмовать ворота Знаменитого Вратаря, прозванного также «Барсом» нашими зарубежными соперниками, лет на пятнадцать позже описываемого счастливого дня? Не повезло иноземным форвардам: не росли они на Дубровке! Гол же есть гол, когда бы он ни был забит.

Дедушка хранит верность «Пролетарской кузнице» и до сих пор. Только зовется она сейчас «Торпедо». И на этом — точка.

Когда дедушка был маленьким, его родители развелись, поровну поделив между собой двоих детей, сына и дочь. Дедушка достался отцу.

Ближайшим следствием этого раздела явилось то, что дедушка оказался в городе Донецке, куда отца пригласили на работу.

Невидимый стрелочник, которого иногда величают Судьбой, перевел поезд на другой путь.

Жизнь и впрямь представлялась порой пересечением множества рельсов, и желание поскорее разобраться, куда какие из них тянутся, возможно, и привело дедушку в городской Дворец пионеров, в кружок юных железнодорожников. Хотелось самому водить составы, а не ждать, пока тебя повезут в нужном направлении. Пусть до срока это будет детская железная дорога: ничего, дойдет дело и до настоящей, взрослой.

Детская железная дорога!.. Оказалось, что она существует только в горячих головах энтузиастов. Ее еще предстояло построить, детскую железную дорогу. Выходило, что дедушка записался не в кружок юных железнодорожников, а в кружок юных строителей железных дорог, что, согласитесь, не совсем одно и то же.

Что ж, назвался груздем — полезай в кузов!

Строили железную дорогу год, и дедушка строил ее наравне со всеми. Она протянулась на два километра от парка культуры до станка (так на юге называют пруд). И наступил день, когда мимо шахтерских домиков застучала пара зеленых вагончиков во главе с ярко-красным локомотивом. В нем нетрудно было узнать старый, списанный бельгийский трамвай, отозванный с заслуженного отдыха, подлеченный и переоборудованный.

Кто же сидел в кабине машиниста? Нет, не дедушка — сидел какой-то другой мальчик. Дедушке досталась руководящая роль: он состоял в должности заместителя начальника службы тяги. Темно-синяя форма и по звездочке в каждой петлице. А у машиниста всего лишь угольнички. Да, всего лишь угольнички, и тем не менее — стыдно признаться — дедушка завидовал своим подчиненным черной завистью. Эх, чего только не отдашь, чтобы находиться в кабине машиниста и смотреть, как мчится навстречу стальная колея.

Однако и в дедушкином страдательном положении его посещали мысли, наполнявшие душу гордостью и утешением. Дорога, на которой он был все ж таки не последней фигурой, — не забудь про звездочки на петлицах! — работала на прогрессивном виде тяги — электрическом. В определенном смысле она была упрощенным и немного наивным прообразом того, что ожидало железнодорожный транспорт в будущем. На Украине уже вовсю трудился питаемый Днепрогэсом ее старший и, соответственно, более зрелый брат — электрифицированный участок Запорожье — Долгинцево. Время от времени дедушка думал о нем, как думают о родственнике, живущем в центре и выбившемся в люди.

Ну а к родственникам ведь приезжают запросто, без особенных приглашений.

…Когда после утренней планерки секретарша доложила начальнику Приднепровской железной дороги, что в приемной ожидают дети, что одеты они в железнодорожную форму и что хотят встретиться с ним, он велел немедленно пропустить их в кабинет. Начальник был темноволосым человеком в пенсне, и он был очень занятым человеком. За столом и группками у окна еще находились, еще торопливо договаривали недоговоренное командиры пути, руководители различных служб. Но в те далекие, теперь уже почти мифические, времена детство было мандатом, способным открывать многие двери.

Начальник дороги немного склонил голову набок, вникая в смысл просьбы. Ясно, товарищи с донецкой детской железной дороги хотят познакомиться с участком Запорожье — Долгинцево. Что ж, это можно! Служебный вагон и сопровождающие будут выделены.

И они поехали. Они осмотрели электродепо, выслушали подробные объяснения насчет электрооснастки, проехали на локомотиве. На одном из отрезков участка к ним подсел попутчик. Оказалось, главный инженер Днепрогэса. И новая просьба: как бы это хоть одним глазком увидеть чудо, именуемое Днепрогэсом.

— Что меня больше всего там поразило? — говорит дедушка. — Ты знаешь, огромный машинный зал, и в нем один человек. Всего, представляешь, один, в белом халате! А в смотровом отсеке — вода и небо, небо и вода! Ну, я тебе скажу, панорама!

Вскоре после возвращения домой дедушка совершил крупный должностной проступок. Воспользовавшись служебным положением, он вечером, после окончания смены, вывел из депо состав и прокатился от парка культуры до станка и обратно. Звездочки в петлицах, казалось, стыдливо мерцали в свете своих отдаленных небесных сестер, как бы испытывая неловкость за дедушкино самоуправство.

Сторож депо, не решившийся воспрепятствовать мальчишке из врожденного уважения к начальству, хоть и четырнадцатилетнему, все же не преминул сообщить руководству. Руководство в лице Владимира Иосифовича Якута, единственного взрослого на детской железной дороге, казавшегося дедушке глубоким стариком в его тридцать два года, вынесло крутое и бесповоротное решение: перевести в машинисты!

В дальнейшем, признается дедушка, ни один из служебных взлетов не был воспринят им с такой благодарностью, как это понижение. Понадобилось немалое напряжение воли, чтобы не выдать себя явным проявлением радости.

С железной дорогой связана и вся последующая дедушкина биография. Она проходила на фоне железнодорожного пейзажа, окутанная клубами паровозного пара и пронизанная сиренами. Все-таки до повсеместного внедрения электрической тяги было еще далеко.

К паровозам дедушка сохранил особую и какую-то печальную любовь. Он утверждает, что не видел ничего красивей, чем паровозы. Так, наверное, моряки эпохи паровых машин вздыхали о безвозвратно ушедшем времени парусных судов.

… — Дедушка, а расскажи еще про что-нибудь, — прошу я.

— Про что же тебе рассказать? Кажется, я уже все выложил, что помнил.

— Ну, расскажи про цирк, например. Ты любил в детстве цирк?

— Странный вопрос. Конечно, любил.

— А что тебе нравилось в цирке больше всего?

— Ну, как ты думаешь?

— Клоуны, наверное.

— Нет, не клоуны.

— Тогда акробаты… Или жонглеры… Неужели дрессировщики с их дрессированными зверями?

— Боюсь, что не угадаешь. Французская борьба! В том южном шахтерском городке, куда мы с отцом переехали из Москвы, постоянного цирка не было, и каждое лето нас осчастливливал своим приездом бродячий шапито. Каждое лето разбивал он огромный шатер в городском саду. И начиналось для нас, мальчишек, самое веселое время. Веришь ли, а ведь некоторые взрослые не оставались смотреть борьбу. Да, не оставались… Обычно ей отводилось третье отделение, она, так сказать, венчала все представление. И вот, мы, пацаны, безбилетники, уже после первого отделения начинали «пастись» у входа в шапито. Мы ловили свою удачу среди тех, кто в перерыве выходил из цирка на свежий воздух покурить, угоститься мороженым, газировкой. Было такое правило: желающий выйти получал контрамарку на обратный вход. Наша задача состояла в том, чтобы у каждого спросить: «Дяденька, вы борьбу будете смотреть? А то, может, вынесете контрамарочку».

Попадешь на человека равнодушного к борьбе — считай, повезло: в третьем отделении сидишь среди зрителей, болеешь. Открывал состязание парад-алле. По кругу обходили борцы арену, играя мышцами. Главный арбитр называл каждого из них, хотя многие и не нуждались в представлении. Иногда из публики к арбитру обращались с вопросами, например кто-нибудь кричал: «А где сейчас Вася Буревой?» И арбитр отвечал: «Классический техник французской борьбы Василий Буревой в настоящее время находится на матчевых состязаниях в городе Краснодаре».

Когда любопытство публики таким образом удовлетворялось, на ковер выходила первая пара. Но еще прежде арбитр приглашал за судейский столик двоих добровольцев из публики в целях обеспечения абсолютной справедливости судейства. В ходе состязания, вероятно для пущего эффекта, арбитр также считал своим долгом выкрикивать названия приемов, которые применялись в тот или иной момент схватки. «Тур де ганж через левое плечо!» — выкрикивал судья. Или: «Двойной нельсон!» Помню, что, согласно правилам, применение двойного нельсона ограничивалось тремя минутами. И, когда доходило до этого приема, что вызывало замирание всей аудитории, арбитр оборачивался к тем двоим за столиком, приглашая их засечь время.

Надо заметить, что за один вечер, собственно, победитель не выявлялся: потом борцы вызывали друг друга на матч-реванш, а еще была «решительная борьба до результата» — и так до осени, пока в воздухе не появятся белые мухи и не придет цирку время сниматься с места.

Среди бойцов были у публики любимцы, были и такие, к которым болельщики, в основном мальчишки относились с неодобрением. Неизменные симпатии вызывал силач, которого арбитр называл «Пауль Гонак, Берлин». Он обычно выходил во всем красном, поднимая вверх сжатый кулак — жест бойцов рот-фронта. А вот Тома Кужарски мы не любили. За злодейский вид не любили и за пристрастие к запрещенным приемам. С годами я понял, что это было красочным, хорошо срежиссированным спектаклем. И неприязнь к Тому сменилась жалостью. Мне всегда бывает жаль людей, которым выпадает играть отрицательные роли. Я бы доплачивал им как за вредное производство. А может, Тому и доплачивали, кто ж знает. Ну, и, пожалуй, хватит с тебя на сегодня…

И дедушка встает и идет смотреть программу «Время». Не такой он человек, чтобы ее пропустить.

Семи лет от роду дедушка уже был убежденным атеистом. Факт, скромный сам по себе, все-таки достоин внимания, если учесть последовательный, принципиальный характер дедушкиного атеизма. Документальное подтверждение тому — чудом сохранившийся среди бумаг детский рисунок. На нем цветными карандашами в острой карикатурной форме изображен служитель религиозного культа, стреляющий из пистолета. Чтобы не оставалось никаких сомнений относительно объекта изображения, рисунок снабжен подписью: «Поп стреляет из «нагана».

Было бы по меньшей мере наивным думать, что материалистические воззрения автора рисунка миновали довольно серьезные испытания.

Когда дедушка был маленьким, он страшно завидовал всем без исключения владельцам велосипедов. В городе Севастополе, куда дедушка приехал погостить к своему дедушке, он завидовал Жоре Тяпкину, сыну маляра товарища Тяпкина, писавшего вывески.

Вероятно, писание вывесок служило доходным занятием, потому что велосипед у Жоры был американский, марки БСА. Надежная машина с толстыми шинами, дополна надутыми воздухом. Ноги у дедушки еще не доросли до педалей взрослого велосипеда, но он согласен был прокатиться и на раме, лишь бы Жора предложил. Да куда там. Сын маляра, казалось, не обращал на дедушку никакого внимания. Для гордого владельца велосипеда дедушка был просто пустым местом, приезжим мальчишкой «от горшка два вершка», больше ничем.

Своим внезапным возвышением, приведшим в результате к дружбе с Жорой Тяпкиным, дедушка был обязан дяде Мише. Кто такой дядя Миша? О, это был военный моряк с крейсера «Коминтерн», и каждый умевший читать мог убедиться в этом по надписи на дяди-Мишиной бескозырке.

На улицу Карла Маркса, где дедушка переживал велосипедную драму, военного моряка привела любовь. Надо же было случиться великой удаче, что влюбился он как раз в соседку дедушкиного дедушки — пять ступенек от двери до двери. В жизни, если уж повезет, то одна удача манит другую. Для этого и понадобилось всего-то, чтобы соседки не оказалось дома и чтобы дедушкин дедушка, видя, как мыкается моряк под окнами, пригласил его к себе в полуподвал. С тех пор повелось: как дядя Миша не застает свою любовь — пять ступенек вниз, и он — словно в родной семье.

Что значит дружба военного моряка в городе, подобном Севастополю, если подобный город вообще существует на свете? Положи ее на одну чашу весов, а на другую велосипед, да хоть двадцать велосипедов, дружба все равно перетянет.

Чувствуете, к чему дело клонится? Не чувствуете?! А к тому, что Жора прозрел, он вдруг обнаружил, какое сокровище поступило в дедушкино распоряжение. Жора что — Жора только педали крутит, он покорный раб, слуга, рикша, Жора и подушечку к раме приспособил уже для совершеннейшего удобства и комфорта.

Дни мелькали с быстротой штакетника, когда смотришь на него с высоты мчащегося велосипеда, — и вдруг… Стоп, резкая остановка, окружающий пейзаж цепенеет на месте, как в известной детской игре «замри!». Что это было? В общем-то, пустяк, символический жест верующего, летучий взмах руки, оторвавшейся от руля, крестное знамение, тут же растаявшее в воздухе, замеченное дедушкой боковым зрением, самым краем глаза — они проносились мимо церкви.

Открытие, после которого дедушка не имел права ни секунды находиться на велосипедной раме. Речь шла об убеждениях. Он кубарем скатился на землю.

— Ты что? — спросил Жора.

— А ты что? — в свою очередь спросил дедушка.

— Я — ничего.

— Ты что, верующий, что ли?

— А что?

— А то… — дедушка отряхнулся и зашагал прочь.

В тот момент, рассказывает он, перед его глазами стояла книжка про Джордано Бруно, читанная недавно. Дедушка представил себя на его месте, увидел черные сутаны, подступающие к огромной вязанке хвороста с пылающими факелами. Вокруг теснилась толпа, и дедушка ничуть не удивился, когда нашел в ней сочувственное лицо дяди Миши. Губы его шептали какие-то слова. Дедушка знал, какие. «Главное в жизни форсу не терять» — вот какие.

…Через войну, через всевозможные передряги перебрался листок с детским рисунком. Дедушка утверждает, что лицу священнослужителя, стреляющего из пистолета, он попытался придать черты сходства с Жорой Тяпкиным. Насколько это удалось, проверить сейчас невозможно.

Когда дедушка был маленьким, кино тоже еще не успело вырасти. Оно тогда и разговаривать не умело, кино, но уже много чего хотело сказать. Оно отчаянно жестикулировало, надо полагать, от полноты чувств и от желания сказать все, что его волновало.

Обычно в кинозале возле экрана сидел за инструментом пианист, он назывался «тапер». Он помогал кино объясняться со зрителем, наигрывая различные мелодии — веселые или грустные, смотря по тому, что происходило на экране.

Такое вот было кино.

В городе Севастополе, где дедушка оказался в гостях у своего дедушки, в фойе кинотеатра «Ампир» перед началом сеанса показывали Тимошу Бакулина. Уже и одного этого было достаточно, чтобы посещение кинотеатра «Ампир» стало событием запоминающимся. Что же говорить об остальном!

Тимоша Бакулин работал в «Ампире» великаном. В его великаньи обязанности входило появляться на сцене перед публикой в черкеске с серебряными газырями, обхваченной наборным пояском, и в лихо заломленной набекрень папахе. Кинжал висел на боку у Тимоши Бакулина. Сапоги из тонко выделанной кожи, казалось, лопались на его мощных икрах.

В кинотеатр «Ампир» дедушка пришел с родной тетушкой и ее женихом. Жених оказался очень кстати: он взял дедушку на руки, и ему все хорошо было видно. Толпа почтительно взирала на человека-гору. А он глядел на толпу чуть снисходительно, как бы всем своим видом говоря: «Да вот, представьте себе! И ничего тут не поделаешь!»

Затем перед публикой появился директор кинотеатра. Он подробно рассказал, сколько и чего именно может выпить и съесть зараз Тимоша Бакулин. А также, какое необыкновенное количество сукна идет на его платье. И какой изумительной прочностью должна обладать мебель, выдерживающая массу его тела.

Тимоша Бакулин заметно смущался, отставлял в сторону ногу толщиной с колонну и упирался взглядом в пол.

В заключение директор предложил желающим из публики подняться на сцену и сопоставить свои размеры с великанской статью Тимоши. Директор, правда, и сам не выдался ростом, однако в его предложении чувствовалось великодушное стремление администрации обеспечить объективность эксперимента. Публика не заставила себя долго ждать. Кто-то уже забирался на сцену. Голова его едва достала до газырей на Тимошиной черкеске. По толпе пробежал вздох, подтверждающий, что тут все по-честному, без обмана.

Прозвенел звонок, приглашающий в зал. Народ повалил занимать места.

Погасили свет, и дедушкина тетушка с женихом немедленно принялись целоваться, но дедушку больше занимали приключения Дугласа Фербенкса, разворачивающиеся на экране. Дуглас от кого-то убегал, кто-то догонял его, и все вокруг, кроме мерцающего четырехугольника полотна, перестало существовать для дедушки. Пока сердитый тетушкин голос вдруг не сказал:

— Ты чего толкаешься?

— А ты чего толкаешься? — спросил дедушка, потому что в свою очередь явственно ощутил толчок.

И тут в зале впервые прозвучало слово «землетрясение».

— Землетрясение! Землетрясение! — подхватили голоса.

Тетушка больно сжала дедушкину руку и потащила к выходу. Дедушке не хотелось покидать зал, и он попытался уговорить родственницу сначала досмотреть кино, а уж потом идти смотреть землетрясение.

Это было знаменитое крымское землетрясение 1927 года, описанное, кстати, в романе И. Ильфа и Е. Петрова «Двенадцать стульев».

Впоследствии, рассказывая окружающим эту историю, дедушка и не пытался отрицать, что ему крупно повезло. Увидеть на одном сеансе Тимошу Бакулина, Дугласа Фербенкса и, в придачу ко всему, стать свидетелем настоящего землетрясения выпадает на долю не каждого мальчика.

Интерес к искусству кино дедушка сохранил до сих пор. Иногда, выйдя из дому на пятнадцать минут за хлебом, он пропадает часа на два. Мы не волнуемся: знаем, опять завернул в кино.