Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 15. Лев Новоженов

Три эпохи в одной газете _{(«МК», 1980-1993)}

Сначала подхватил свое колесо и ушел владелец 408-го «Москвича». За ним отпали «Жигули» предпоследней модели. Перед окошком приемщика, за которым происходили таинственные процессы вулканизации резины, осталось всего трое. Возле ног каждого, как хорошо обученный пес, стояло по автомобильному колесу. Впрочем это не относилось к третьему, замыкавшему очередь. Он держал свое колесо в руке, маленькое колесо от детского велосипеда, и остро ощущал собственную неполноценность. Он чувствовал примерно то, что чувствует человек, досаждающий своими маленькими, игрушечными проблемами в то время, как другие озабочены вещами действительно важными и серьезными. Он старался выглядеть так, как будто у него где-то есть машина, но с ней-то все в полном порядке, а сейчас он пришел просто с колесом от детского велосипеда. Очень мнительный человек.

— Коль! — сказал приемщик куда-то в глубь мастерской. — Кажется, на сегодня все. Последние идут. Еще два-три сделаешь — и топай. Тут уже Сергей и без тебя управится.

— Ага! Я пойду. — отозвался голос. — А то у жены день рождения сегодня.

— Еще два-три, — сказал приемщик. — И отправляйся.

В конце концов, подумал человек, и он мог бы приобрести себе машину. Если откладывать в месяц по сорок рублей — в год это получается почти пять тысяч. Ну, там подзанять еще — вот тебе и машина.

— А сбалансировать колесо нельзя? — спросил тот, кто был первым в очереди, ему принадлежала 21-я «Волга».

— Нет, мы не балансируем. Это на станции техобслуживания, — ответил приемщик.

Человек с маленьким колесом представил, как он придет и поставит колесо на велосипед сына. Он виделся с ним раз в неделю. Сын был от бывшей жены. Она все время придумывала какие-нибудь задания. То устроить ребенка в пионерский лагерь. То шубку достать. То добиться приема у медицинского профессора. Угадать очередную просьбу почти было невозможно.

— А колодки вы делаете? — спросил владелец «Волги».

— И колодки не делаем, — ответил приемщик.

Вот и колодки они не делают, подумал человек.

С этой машиной хлопот не оберешься. И правильно сделал, что не кутил. Если накопить пять тысяч, то на эти деньги…

— Минуточек двадцать подождите, — сказал приемщик.

— Двадцать? — спросил хозяин «Волги».

— Ну, тридцать. Не больше тридцати.

Владелец «Волги» взял квитанцию и вышел на улицу.

Теперь к окошку подошел следующий.

— Мне только демонтировать, — сказал он. — У меня новая камера.

Все-таки машина — стоящая вещь, подумал человек. Куда хочешь, туда и поедешь, и отношение к тебе совсем другое. Кто ты ни будь — если есть машина, уже по-другому относятся. Хоть бы ее замуж кто взял! — Это он про жену так подумал.

— У вас что? — спросил приемщик. Человек с маленьким колесом не сразу понял, что к нему обращаются.

— У меня?

— У вас, у вас.

Он стыдливо протянул свое маленькое колесо.

— Не надувается что-то.

— Как это, не надувается? — снисходительно сказал приемщик.

— Прокол, наверное.

— Дед, поди сюда! — окликнул приемщик. Откуда-то из недр мастерской появился старик в очках, державшихся на самом кончике его носа. Сатиновый халат старика был весь в пестрых пятнах.

— Займись.

В этом тоже было что-то обидное для человека с маленьким колесом. Старик, наверное, был здесь на вторых или третьих ролях. Видимо, работа по его силам и возможностям выпадала на его долю нечасто. Он, как долгожданную добычу, схватил колесо и унес его в дальний угол мастерской.

— Сколько подождать? — спросил человек.

— Да немного! — сказал приемщик. — Сейчас дед сделает.

Человек вышел на улицу и закурил. Хозяин «Волги» сидел в своей машине и сосредоточенно крутил ручку приемника. На соседнем сиденье чему-то смеялась красивая женщина. Другой автомобилист тоже укрылся в своей машине.

Когда человек освободился от своего маленького колеса, он почувствовал себя намного раскованнее. Как будто избавился от признака своей непричастности к миру высоких скоростей и современной автомобильной техники. Он представил себе, что его машина стоит неподалеку, а он сам ожидает, когда мастера сделают свое дело.

Постояв несколько минут, он отшвырнул сигарету и вернулся в мастерскую. В окошко приемщика было видно, как сушится на верстаке маленькая камера с новенькой заплаткой. Он посмотрел на нее, как на вещь какого-то другого человека, у которого где-то был сын с детским велосипедом.

Дверь мастерской отворилась, и вкатилось колесо от «Запорожца». За ним появился его владелец.

— Работают еще? — испуганно спросил он. — Слава богу! А то на Даниловском уже закрылись.

— Работают, но уже заканчивают — сказал человек. — Вы вовремя, еще бы чуть-чуть — и не успели.

— Прокололи, Хулиганье! — сказал «Запорожец». — Утром пришел на стоянку — колесо проколото. А гаража нет.

— У меня почти аналогичная история, — сказал человек и покраснел.

— Вы тоже на стоянке держите? — спросил «Запорожец».

— На стоянке. Между прочим, они не балансируют, — добавил он вдруг. — Не берут балансировать. Только вулканизация. Могли бы балансировать заодно, а они не балансируют.

— Коль! — окликнул приемщик — Еще одно сделаешь от «Запорожца» — и все.

— Ладно, — отозвался Коля. — Еще одно и пойду. А то у жены сегодня день рождения.

Все в доме знали Людку. Это была та самая девочка, которая однажды зимой принесла с улицы голубя. Она жила с мамой на четвертом этаже. Мама у нее работала главным инженером.

Людка принесла с улицы голубя, поставила его на пол и сказала:

— Он будет жить у нас.

Голубь сделал несколько шажков, оставляя на паркете грязные, маленькие следы, а потом взлетел и сел на книжный шкаф.

— Чтоб духу его сейчас же здесь не было! — закричала мама и побежала на кухню за тряпкой. Когда она вернулась, Людка уже стояла лицом к стене и собиралась заплакать.

— Это еще что за концерт? — сдавленно спросила мама. — Что еще за номера такие?

— Да-а! — сказала Людка противным голосом. Голос у нее становился ужасно противным, когда она этого хотела. — А если он замерзнет! Бедный, бедный голубь! Он замерз, потому что кто-то испугался за свой дурацкий паркет.

— Скорей бы ты выросла, — сказала мама. — Выросла и выходила бы замуж.

Ну конечно, голубь остался жить в квартире. Конечно, убирать за ним приходилось маме. А весной, когда раскрыли окна, голубь улетел.

Потом Людка привела домой собаку. Собака была большая, раза в два больше Людки, и черная. Нарушал эту черноту только алый язык.

— Знакомься, его зовут Бэби! — отрекомендовала пса Людка, она, между прочим, училась в английской спецшколе.

— Но ведь на нем ошейник! — попробовала запротестовать мама. — Значит, у него есть хозяева! Ну, все! Ты увела чужую собаку, — и мама тихо присела на стул.

— Ничего не чужую! — задребезжала своим противным голосом Людка. — Она была одна, совершенно одна. Какие-то ужасные люди бросили его, потому что он перестал им быть нужен.

Короче, они стали жить втроем: мама Людка и собака. Вскоре к ним присоединились новые квартиранты: два волнистых попугайчика, бродячий хомяк и кошка Мэри.

— Не квартира, а прямо уголок Дурова! — цедила сквозь зубы мама, волоча домой две набитые провизией сумки.

А через некоторое время у собаки нашлись хозяева. Случилось это, когда мама выгуливала Бэби в парке. Маме пришлось пережить несколько неприятных минут, объясняясь с владельцами пса, а потом еще выдержать настоящую сцену, которую закатила ей Людка.

Вскоре вслед за этим покинул их хомяк. Все из-за мамы, которая выносила мусор в мусоропровод и оставила открытой дверь. Мама пыталась внушить Людке, что дело не в открытой двери, а что такова бродячая натура хомяка, но где там! Людкино горе не имело границ.

Теперь представляете, каково пришлось маме, когда кошка Мэри съела двух волнистых попугайчиков.

Все это произошло в отсутствие Людки. Но еще хуже было то, что кошка, видимо, страшась наказания, сбежала через форточку. Мама просто не знала, как она все объяснит Людке. Но объяснила. За это пришлось расплачиваться неделей молчания и видом надутой Людкиной физиономии. Вдобавок девочка нахватала троек по английскому.

Однако пережили и это горе.

…Было воскресенье. Людка уже давно отправилась гулять, а мама находилась в ванной комнате и как раз собиралась снять бигуди, когда открылась входная дверь и Людкин голос гостеприимно произнес:

— Входи, входи, нечего на пороге стоять.

Мама, испытывая в груди недобрые предчувствия, запахнула халат и поспешила навстречу неизвестности.

В первую минуту мама лишилась дара речи. Она хотела что-то сказать, но вместо этого слабо пискнула и только беспомощно взмахнула рукой.

— Знакомься, это Евгений Михайлович, — сказала Людка.

— Евгений Михайлович! — представился Евгений Михайлович.

— Он очень хороший, — продолжала Людка, — и у него никого-никого нет. Он совсем один на свете. Кроме того, он все умеет, даже может починить кран на кухне, чтобы он не протекал.

Одно бигуди упало с маминой головы и покатилось по паркету.

— Могу, — скромно сказал Евгений Михайлович, поднял бигуди и галантно протянул маме.

— Он что, слесарь-сантехник? — спросила мама, к которой наконец-то вернулась речь.

— Да нет! — отвергла это предложение Людка. — Он просто человек.

— Ага, просто человек, — подтвердил Евгений Михайлович.

…В общем, с того дня прошли осень, зима, весна, лето, а потом еще одна осень и половина зимы. Была хорошая погода, мама с Людкой ходили гулять и заодно прошвырнулись по магазинам. Они накупили много всякой всячины, в том числе галстук для Евгения Михайловича и носки.

Первой в квартиру прошмыгнула Людка, за ней вошла мама.

— Евгений Михайлович! — позвала мама.

Ответа не было.

— Евгений Михайлович! — еще раз позвала мама. Она шагнула в комнату и увидела Людку, та стояла, отвернувшись к стене. Потом мама увидела раскрытый шкаф и пустые плечики, на которых обычно висели костюмы Евгения Михайловича. И все поняла.

И вовсе он не страдал сентиментальностью, этот Семенов. И, конечно, не собирался предаваться воспоминаниям: слишком он был занят для подобных вещей. Просто захотел выиграть время, свернул в переулки, где, как он знал, меньше светофоров, и вдруг увидел этот дом. «А ведь его, пожалуй, скоро сломают. Вон уже вокруг все по-сносили. Зайти, что ли. А как же дела? — подумал Семенов. — А черт с ними, с делами! Всех дел не переделаешь».

Короче, жил он когда-то здесь, в этой двухэтажной развалюхе, и теперь топчется перед дверью, из которой клочьями лезет пакля, топчется, размышляя, входить или не входить. Постойте, а сколько ему тогда было? Смешно сказать, лет девять-десять. А сейчас сколько? Ну ладно, об этом лучше не будем…

И решив все-таки не входить, он дергает за медную ручку и входит. И оказывается на кухне. На кухне, а где же еще, черный ход ведет именно на кухню, а парадное по-прежнему заколочено. В этих старых домах вечно заколочено парадное.

Но что его удивило в первый момент, это то, что они почти совсем не изменились. Они стояли возле газовой плиты, Ксения Михайловна и Роза, и о чем-то разговаривали. О чем-то таком простом, о чем обычно разговаривают женщины. «Где вы брали эту чудную рыбу. Роза?» — «Да в ажурном, Ксения Михайловна. Если сейчас пойдете, то успеете…»

— Здравствуйте? — сказал Семенов, но они на не го не отреагировали, может, не заметили. Не квартира, а проходной двор. Дверь открыта. Входи, кто по желает.

Он не стал здесь задерживаться, миновал кухню и попал в полутемный коридор, длинный, как переулок. В глубине коридора на полу играл с большой железной машиной мальчик в спущенных чулках.

— Привет! — бодро поздоровался Семенов, и мальчик поднял голову.

И тут Семенову страшно захотелось повернуть назад. Ему захотелось быть где-нибудь подальше от сюда, в своих «Жигулях», закурить, настроиться на «Маяк» и ни о чем не думать или думать о пустяках. Ну, на кой черт нужно было затевать этот визит в прошлое!

— А, это ты, — протянул мальчик, как будто он и не ожидал увидеть здесь никого другого, как только Семенова. — Я так и знал, что ты придешь. Какой ты стал старый!

«Какой же я старый», — чуть не возразил Семенов, но вспомнил, что у детей совсем иные представления о возрасте.

— Даже не верится, — сказал мальчик. — Не верится, что ты — это я через тридцать лет. А я — это ты тридцать лет назад. Или больше?

— Чуть меньше, — ответил Семенов.

— Ну, и как там у вас? — поинтересовался мальчик. — Чем ты занимаешься? Ты стал путешественником, как я хотел? Вернее, ты хотел?

— Да ведь нет такой профессии, — не очень уверенно объяснил Семенов. — Это скорее отдых, раз влечение, но не профессия…

— Когда ты был мной, ты так не думал, — огорченно заметил мальчик. — А кем же ты работаешь?

— Да там, в одной конторе… То есть я хотел сказать, в одном учреждении. Ничего особенного, печки-лавочки, не это главное.

— Очень жаль. — произнес мальчик. — Мне совсем не хотелось бы работать в «одной конторе»… Мне совсем не хочется становиться тобой.

— Никуда не денешься, придется. Только для тебя это будущее, а для меня настоящее. Кстати, а где наша мама?

— В институте. Она сегодня защищает диплом.

— А Виктор Николаевич? — вопрос вырвался у Семенова нечаянно.

— Кто это — Виктор Николаевич?

Деваться было некуда, и Семенов ответил:

— Мамин муж.

— Мамин муж — наш папа, — голос мальчика прозвучал строго.

— Они потом разведутся, — нехотя сказал Семенов. — И маминым мужем станет Виктор Николаевич. Вообще еще многое случится. Да ты не расстраивайся. Быть мною не так уж и плохо. У меня есть машина. Настоящая. Марки «Жигули».

— Таких машин не бывает, — улыбнулся мальчик. — Есть «Москвич». «Победа», «ЗИМ», а таких, как ты говоришь, не бывает.

— Будут. Ты даже не представляешь, что будет. Цветной телевизор, например, стереомагнитофон… Это не то, что старый патефон с иголками, какой у тебя сейчас. Впрочем, сам увидишь…

В эту минуту одна из дверей, выходящих в коридор, отворилась, и мимо Семенова пробежал старик Полозов в сатиновых шароварах, в майке, с полотенцем через плечо. «Господи, сколько же ему сейчас должно быть…» — подумал Семенов.

Мальчик снова занялся игрушкой.

— Ах да, меня ведь ждут в одном месте! — спохватился Семенов. — Я не собирался надолго, проезжал, дай, думаю, загляну, пока дом не сломали. Скоро этого переулка и не узнаешь.

Но мальчик уже не обращал на Семенова никакого внимания.

— Ладно, не буду мешать, пойду, — сказал Семенов, преодолевая внезапно возникшую неловкость.

И тем же путем, через кухню, выбрался на улицу. Была осень, какой-то молодой человек в джинсах сметал в кучу опавшие листья с тротуара.

Семенов подошел к машине и оглянулся на дом.

— Скоро сломают, не в курсе? — спросил он у молодого человека.,

— А кто ж его знает, — буркнул тот, не переставая мести. — Наверное, скоро. Месяц уже, как всех жильцов повыселяли.

— Ну да, конечно, архитектурной ценности не представляет, — сказал Семенов.

— Никакой ценности не представляет, — уточнил молодой человек. — Одно слово — клоповник.

Семенов сел в машину и включил зажигание.

Ночью, когда наступил конец света, Федор Федорович Кротов спал особенно крепко. Ему снилась старуха, продающая моченые яблоки на какой-то маленькой станции. Старуха была в телогрейке и резиновых сапогах.

— Зачем вы мне снитесь, бабушка? — спросил Федор Федорович. — У меня двухкомнатная квартира в Москве, полы лаком покрыты, зачем вы мне снитесь?

— А ты купи яблочка, гражданин! — проговорила старуха и захохотала, обнаружив во рту кривой, одинокий зуб.

Так что, можно сказать, Кротов конец света проспал. Ему наутро жена все рассказала.

— Вот тебе и небольшие осадки, — заключила она. — Уже за сутки предсказать ничего не могут. Тебе яйцо всмятку или яичницу?

— Всмятку, — отозвался Федор Федорович.

Покинув квартиру, Федор Федорович первым делом взглянул на электрический счетчик и остался недоволен: свет они в этом месяце жгли почем зря. Выполнив тем самым свой долг ответственного квартиросъемщика, Кротов продолжил шествие. Во дворе его окликнули:

— Федору Федоровичу — привет!

Это был Евгений Петрович Тю, занимавшийся по утрам оздоровительным бегом. Евгений Петрович собирался дожить до девяноста пяти лет, так как был записан в очередь на садовый участок, которая продвигалась медленно, очень медленно, гораздо быстрей шли годы, но Евгений Петрович был полон решимости.

— Привет, привет! — поздоровался Кротов.

— Рыбку когда поедем ловить? — подбежав, спросил Тю. — Мы в прошлое воскресенье с Фуфлыгиным ездили — он ничего, а я — пять окуней.

— Угу, — неопределенно ответил Федор Федорович.

— Ночью-то — слыхал? — спросил Тю.

— Слыхал, — сказал Федор Федорович.

— Как думаешь?

— Поживем — увидим, — сказал Федор Федорович.

На том они и разошлись.

Федор Федорович работал недалеко от дома: через мост перейти — и на месте. На улице было оживленно. Народ ел мороженое и тащил ковры. Некоторые ели мороженое и тащили ковры одновременно.

На мосту у перил стояли двое и глядели вниз, на воду. Часть их беседы Федор Федорович услышал.

— Ты за пятьдесят рублей прыгнул бы вниз? — спрашивал один.

— Нет, за пятьдесят не прыгнул бы, — признался другой.

— А за сто?

— И за сто не прыгнул.

— А за сто пятьдесят?

— За сто пятьдесят? — отвечавший задумался. — Нет, за сто пятьдесят тоже бы не прыгнул.

Естественно, Кротову было бы любопытно узнать, на какой сумме они могли бы сговориться, но дела увлекали его вперед.

Рабочий день в конторе уже начался. Контора располагалась в подвальном помещении, из ее окон были видны только ноги прохожих. Сейчас ноги были обуты по-весеннему.

Кротов руководил инспекцией по охране зеленых насаждений. В этом деле он ничего не понимал, так как прежде возглавлял банно-прачечное хозяйство. Впрочем, и в нем Кротов был мало сведущ. Кротов вообще ничего ни в чем не понимал и поэтому мог заниматься чем угодно.

Едва Федор Федорович занял место в своем кабинете, вошел заместитель и положил на стол стопку бумаг, нуждавшихся в подписи.

Кротов углубился в первую.

— Да что ж это делается, товарищи дорогие! — воскликнул он через пять минут внимательного изучения. — Что ж вы мне подкладываете?

— Так ведь это, Федор Федорович. — замялся заместитель. — Сами знаете…

— Нет, нет и нет. — Кротов категорически отодвинул от себя стопку. — Сколько раз можно говорить! Поля, братцы мои милые, поля отступайте, как полагается — четыре сантиметра от края страницы, а без этого и на глаза мне не показывайтесь.

Заместитель забрал бумаги и двинулся из кабинета. Спина его выражала крайнюю степень вины.

Оставшись один, Кротов взглянул в окно.

Там чьи-то брюки остановились напротив выразительных женских ног.

Дверь снова отворилась, и голова заместителя сообщила:

— Федор Федорович, зарплату привезли.

Кротов, сохраняя приличия, посидел немного за столом, пожевал губами и поднялся.

Конец света концом света, а зарплату получать надо.

Алексей Егорович сидел у окна у себя на первом этаже, когда в переулок вкатили автобусы с киношниками. Из автобусов повыскакивали люди, стали вытаскивать аппаратуру, разматывать кабель, устанавливать большие прожектора — юпитеры называются, — в общем, переулок сразу преобразился из тихого — оживленный.

Признаться. Алексей Егорович обрадовался такому неожиданному развлечению. Он уже два часа скучал, сидя у окна. По телевизору ничего такого, что могло бы занять его, не шло, читать — глаза болят.

Самым главным среди киношников — и Алексей Егорович сразу это сообразил — был среднего роста человек в клетчатой кепке. Куда он тыкал пальцем, туда и устремлялись люди. Это был режиссер. Алексей Егорович еще почему его моментально раскусил: их, режиссеров, всегда в клетчатых кепках изображают в фильмах про кино. Такие фильмы, между прочим, тоже есть.

И режиссер вел себя в точном соответствии с подобными фильмами просмотренными в разное время Алексеем Егоровичем. Он захлопал в ладоши и закричал: «Внимание! Все по местам!»

В одно мгновение суета прекратилась. Человек в кепке скомандовал: «Начали!»

Вспыхнули прожектора и осветили молоденького красноармейца и девушку в белом платочке, туго стянутом сзади на затылке. Красноармеец шагнул к девушке и взял ее за руку. Видно было, что им обоим очень грустно. Так грустно бывает, когда любишь, а надо уходить, расставаться. Молодые люди смотрели друг на друга, словно хотели наглядеться на всю оставшуюся жизнь.

«Мальчишка совсем, — подумал Алексей Егорович. — Может, еще и восемнадцати нет. А ничего не поделаешь, надо. Надо прощаться».

Но тут режиссер захлопал в ладоши и заорал: «Стоп, стоп, стоп!» Красноармеец с девушкой оглянулись в его сторону.

— Олег! — раздраженно крикнул режиссер. — Я же просил, побольше чувства. Ведь вы же расстаетесь. Возможно, не увидитесь никогда. Так проникнитесь же, черт возьми, этой мыслью! Разлука у вас! Расставанье! Поняли?! Давайте по новой!

И снова все повторилось, как может повторяться только в кино. Снова сошлись в ярком свете двое.

«Тяжело прощаться, — думал Алексей Егорович. — Но приказ есть приказ. А она, бедная, одна остается. Может, у нее и родных-то совсем нет…»

— Перерыв! — прервал своим криком режиссер размышления Алексея Егоровича. Прожектора погасли, люди разбрелись по переулку.

Красноармеец примостился как раз возле окна, у которого с другой стороны сидел Алексей Егорович, и закурил.

— Что загрустил, сынок? — спросил Алексей Егорович.

— Загрустишь тут, — ответил красноармеец, — совсем замотал, дьявол!

— Ты не грусти, — сказал Алексей Егорович. — Мы вот на женщин напраслину часто возводим, и такие они, и сякие, а вот моя, например, ждала. Четыре года ждала. В госпиталь приезжала.

Красноармеец удивленно посмотрел на Алексея Егоровича.

— Да, такие, брат, дела, — сказал старик.

— По местам! — закричал режиссер, и красноармеец встал и побрел к своим.

Воскресным днем мастер мужской стрижки Василий Петрович Трубников со своей женой Людмилой оказались на художественной выставке. Вообще-то они собирались в кино, но вокруг шли фильмы, которые они уже видели, и тогда возникла мысль посетить выставку. Для общего культурного развития.

Значит, пришли они на выставку и стали смотреть. Людмила все больше интересовалась живописью, а Василий Петрович тяготел к жанру скульптуры. Особенно привлекал его скульптурный портрет.

У одного такого портрета Василий Петрович и задержался несколько дольше. Какое-то время он изучал произведение искусства в одиночестве, пока к нему не подскочила женщина в пестрой шали с кистями, что-то черкнула в блокнот и воскликнула:

— Не правда ли, великолепная голова!

Василий Петрович решил, что промолчать было бы невежливо, и тоже высказал собственное суждение:

— Трудная голова.

— Ах, как верно подмечено! — всплеснула руками женщина. — Именно трудная! Простите, вы случайно не скульптор?

— Мм, — промычал в ответ Василий Петрович. Ему почему-то вдруг показалось неудобным признаться, что он не скульптор.

— Это, наверное, замечательно — быть скульптором! — пришла в восторг женщина.

— В нашем деле главное — не снять лишку, — уклончиво ответил Василий Петрович.

— Скажите, а где вы находите модели для своих работ? — не унималась собеседница.

Василий Петрович оглянулся по сторонам и промямлил:

— В гуще жизни… Там, знаете, и нахожу.

— Жить идя искусства, для творчества, испытывать вдохновение — что может быть прекраснее! — энергично встряхнула блокнотом женщина.

— А как же без вдохновения, — нашелся Василий Петрович. — Без вдохновения никак нельзя… Без него только людям праздник испортить… А у человека, может, свадьба или там день рождения…

— Вот-вот — искусство — это праздник, — закивала женщина. — Но и будни, напряженные будни. Сколько, наверное, проблем встает перед вами.

— Перво-наперво — ощущай форму, — ответил Василий Петрович. — Некоторым, например, затылок не дается, некоторым виски. А если форму чувствуешь, тогда все легко. Ну и, конечно, инструмент содержи в порядке. Хорошего мастера сразу по инструменту видать…

Туг Василий Петрович начал замечать, что разговор привлек любопытных. Несколько человек стояло рядом и прислушивалось.

— Очень, очень приятно было познакомиться, — проговорила женщина. — А теперь, на прощанье, позвольте узнать вашу фамилию.

— Трубников я, Василий Петрович.

— Разрешите пожать вашу руку, Василий Петрович.

Они обменялись рукопожатием, и женщина, приговаривая: «Очень приятно, очень приятно…», исчезла в толпе.

Трубникова кто-то дернул за рукав. Василий Петрович посмотрел вниз и увидел мальчика в вельветовой курточке.

— Дяденька, дай автограф! — строго попросил мальчик. За юным поклонником выстроился еще народ, видно, с той же просьбой.

— Иди, иди, мальчик, нечего тут! — сказал Трубников и отправился на поиски жены.

Когда возвращались домой, Василий Петрович чувствовал себя не в духе. Как будто был самозванцем каким-то.

— Вася, а что это за люди к тебе на выставке подходили? — спросила жена.

— Клиентов своих встретил, — ответил Василий Петрович.

— Уважают тебя, Вася, — сказала Людмила и прижалась к мужу.

— Хорошего мастера всегда уважают. Хороший мастер — это художник… скульптор, можно сказать…

И еще долго Василий Петрович размахивал руками, что-то кому-то доказывая. И прохожие оборачивались.

Вот тут мы и живем. Район, правда, отдаленный — из тех, что в бюллетенях по обмену жилплощади обычно просят не предлагать. Зато воздух хороший! Воздух у нас просто замечательный! Ну, что еще? Кинотеатр, универсам, прачечная, химчистка, две парикмахерских… Шум электрички, гомон ребятни во дворе, скрип качелей, глухой звук, который хозяйки палками извлекают из огромных, пыльных ковров…

Возвращаясь из булочной. Напраслин Ф. Я. обнаружил мираж. Мираж выбрал для себя не самое лучшее место — пространство между мусорными контейнерами и трансформаторной будкой. Напраслину он явился в виде «Бьюика» цвета пережженной стали. Машина было длинной, почти плоской и красивой, как коробка шоколадных конфет. Иностранная машина. Иностранная, если не считать номер. Номер на ней был наш.

Напраслин подошел к миражу и дотронулся до него рукой. Ладонь ощутила прохладное прикосновение металла. Нет, пожалуй, она была красива, как яркая почтовая марка, напоминающая о чужих далеких землях, об экзотических городах, о людях, не похожих на нас с вами.

Дома Напраслин выложил хлеб и объявил:

— Сейчас шел и вижу: иностранная машина стоит. Возле трансформаторной будки.

— Да? — равнодушно спросила жена.

— Марки «Бьюик», — сказал Напраслин.

— Постоит, постоит и уедет, — сказала жена и спрятала хлеб в большую эмалированную кастрюлю.

Напраслин подошел к окну. Прямо под ним, совсем близко, росла рябина. Напраслин высунулся из окна и сорвал гроздь ягод. Каждая из них была снабжена черным крестиком, словно пуговица, пришитая к черенку суровыми нитками. Напраслин положил ягоду в рот и сейчас же выплюнул. «А вдруг Борькина машина? — пронзила его неожиданная и неприятная мысль. — Взял втихаря и купил».

Напраслин измерил в уме расстояние от машины до Борькиного дома. Метров восемьсот будет. Однако это еще ни о чем не говорило. Предположение, на первый взгляд выглядевшее нелепым, даже уже вопреки воле Напраслина начинало приобретать черты реальности. Был он человеком мнительным.

«А деньги? Где он такую прорву деньжищ достал?» — подумал Ф. Я. И воображение немедленно нарисовало богатого родственника, оставившего наследство.

«Неужели обскакал, черт! Вот это номер! Ай да Борька!»

Надо сказать, что между Напраслиным и его приятелем существовало негласное жизненное соревнование. К успехам друг друга они относились, что называется, ревниво. Оба были одного года рождения, и до сих пор никому не удавалось вырваться далеко вперед.

«Да что ж так сидеть и мучиться! — разозлился на себя Ф. Я. — Надо немедленно все выяснить и успокоиться. Скорей всего, это одни мои фантазии, а все же…» Он подошел к телефону и набрал номер. Трубку подняла Борькина Нинка. Голос у нее был веселый. Напраслин сглотнул комок, образовавшийся в горле, и начал издалека:

— Ну что, вас можно поздравить?

— Ты про что это? — спросила Нинка.

— Будто не знаешь, — игриво сказал Напраслин.

— Понятия не имею.

— Ну, с приобретением, — Ф. Я. делал над собой страшные усилия, чтобы казаться непринужденным.

— A-а, ты, наверное, про кухонный комбайн! Тебе Вера уже доложила!

«Кухонный комбайн — еще куда ни шло», — отлегло от сердца.

— Про него, Ниночка, про него! — засмеялся Напраслин. — Как работает?

— Зверь, а не агрегат!

— Ты смотри Борьку-то не закорми. Он и так уже в двери не пролезает. Кстати, сам дома?

— Какой! Умотал. Ты ж его знаешь, на месте не посидит, Передать что, когда вернется?

— Да нет, ничего не надо. Я просто так. — Ф. Я. повесил трубку.

— Пойду прогуляюсь, — бросил жене.

Иностранная машина находилась на прежнем месте и праздно лоснилась в лучах заходящего солнца. Целый табун лошадей скрывался под лакированной крышкой ее капот?. Возле машины ошивалось несколько подростков.

— А руками-то зачем трогать! — сделал замечание Ф. Я.

Подростки отодвинулись от машины.

— Дядь, а чего она такая низкая? Спортивная, да? — спросил один из них, рыжий.

— Да, спортивная! И если увижу еще раз, что кто из вас трогает, уши оборву!

Ф. Я. неодобрительно глянул в сторону мусорных контейнеров, повернулся на каблуках и зашагал к дому. Спиной он чувствовал завистливые взгляды подростков, видимо, признавших в нем сурового владельца транспортного средства.

— Вер, а она все стоит, — сказал, входя в квартиру.

— Кто? — спросила жена.

— Машина. Иностранная.

— Далась тебе эта машина, — жена широко зевнула. — Кто-то звонит. Подойди к телефону.

Звонил Борька.

— Здорово, старик! Ты меня разыскивал? — И не дожидаясь ответа: — Видал «Бьюик»? Жар-птица!

— Слушай, — сказал Напраслин, — ты, когда проходил мимо, не заметил случайно, там пацаны не шалят? Покрытие, понимаешь, поцарапать ничего не стоит, а потом мучайся. Где такой лак достанешь?

Ф. Я. одним духом произнес эти слова и сам удивился тому, что произнес. Буквально секунду назад ничего подобного у него на языке не было. Ах, не знает себя еще человек как следует.

— А тебе-то что? — подозрительно спросил Борька. — Твоя машина, что ли? Пусть у хозяина голова болит.

— Ладно, чего в прятки играть, — продолжая изумлять себя, сказал Ф. Я. — Помнишь, я тебе про своего дядьку рассказывал. Чудной экземпляр! Его машина. В свое время купил, а теперь глаза слабеть стали, водить не может, да и куда старику ездить! Близких никого. Переписал колымагу на меня, владей, говорит. Я по глупости согласился. Обуза, признаться.

— А водительские права? — прошелестел Борька.

— Права у меня уже сто лет. Ты что, не знал?

— Не знал, — голос у Борьки был тусклый-тусклый. — Нин, а Нин! Слышишь, какая новость у нашего друга! — Борька что-то там такое объяснял своей Нинке.

— Напраслин! — закричала она, выхватив у мужа трубку. — Мы тебя поздравляем, Напраслин! Я так рада, ты себе не представляешь! Когда на пикник поедем?

— Да хоть завтра, — пробормотал Ф. Я., мысленно проклиная себя: «Ну что ты, дурак, мелешь? Совсем с ума спятил!..»

— Замечательно! — прокричала Нинка. — Продовольствие берем на себя, горючее ваше. Сбор в семь часов прямо у машины.

— В семь рано, — заикаясь, возразил Ф. Я. — Давайте в девять? — земля уходила из-под ног.

— Договорились! Умница ты. Напраслин! Я всегда в тебя верила. До свидания, родной!

«Признаваться жене или не признаваться, каких дров наломал, — раздумывал Ф. Я., кружа по квартире. — И если не ей, то кому же? По крайней мере, хоть на душе полегчает». И он, краснея и бледнея, выложил ей всю эту идиотскую историю, не переставая повторять, что сам диву дается, как оно так получилось.

— Ничтожество! — сказала жена.

— И это за мою откровенность, — пошатнулся Ф. Я.

— Надо позвонить Борьке и объяснить все как есть. Сказать, что пошутил. Глупо пошутил.

— Невозможно! Это просто невозможно! — Ф. Я. живо вообразил себе злорадное лицо приятеля. А какая неисчерпаемая тема для Нинкиных издевательских острот! Ей на полгода хватит. Язычок у нее — ой-ой-ой!

— Выкручивайся, как знаешь! — сказала жена.

«Подруга жизни, — горько подумал Ф. Я. — Семь лет женаты, а как чужие. Чуть что — сразу в сторону».

Здесь нет нужды описывать душевные переживания Напраслина Ф. Я., его бессонницу, вкус настойки пустырника, которую, морщась, глотал он в 2 часа ночи на кухне, шлепанье босых ног по коридору (и куда провалились эти чертовы тапочки!) и прочее.

Рассвет застал Ф. Я. на ногах. А уже в половине девятого утра он лежал под иностранной машиной, гремел гаечными ключами и замирал от страха, что в любую минуту может подойти ее истинный владелец и потребовать объяснений.

В 9 часов, минута в минуту, Ф. Я. услышал над головой оживленные голоса. Разговор сменился глубокой паузой. Надо полагать, говорившие изучали представшую перед ними картину.

— Что, стоп-машина? — первым нарушил молчание Борька.

— А ты сам не видишь? — сказал из-под машины Ф. Я.

— Что-нибудь серьезное? — с деланной тревогой в голосе поинтересовалась Нинка.

— Карданный вал, — вкладывая в эти слова все запасы скорби, сообщил Ф. Я. — Серьезней не бывает. Колымага уже двести тысяч прошла. Дядя ее не очень-то щадил.

— Двести тысяч! — ужаснулась Нинка.

— М-да, вот они какие пироги! — совершенно не к месту промямлил Борька.

— Мам, ну когда мы поедем! — заканючил их малолетний отпрыск.

— Замолчи! — прикрикнули на него. — Не видишь, машина сломалась, ее ремонтируют!

— Ты бы предложил ему свою помощь! — набросилась Нинка на мужа. — Стоишь как столб.

— Тебе помочь? — спросил Борька.

— А чем ты мне поможешь? Ты же в автомобилях не разбираешься.

— Не разбираюсь, — как эхо повторил Борька.

— Только мешать будешь. А я вам и так все планы спутал. Идите лучше домой. И не обижайтесь на меня.

— Что ты, Напраслин! — сказала Нинка, и голос ее зазвенел благородством. — Это ты нас извини. Навязались со своим пикником. Ну, ничего, как-ни будь в другой раз. Не расстраивайся, все будет в порядке. Мы пойдем, не будем у тебя над душой стоять.

— Спасибо, ребята! — отозвался Ф. Я. — Конечно, идите. Я уж тут один.

Он видел их удаляющиеся ноги. Потом плыли кучевые облака, ничего не подозревавшие о страданиях Напраслина Ф. Я.

Дома он долго стоял под душем и шептал: «Уезжай, машина, отсюда! Ну, чего тебе здесь делать? Уезжай, а! Совсем уезжай!»

Но она не уехала ни назавтра, ни на послезавтра. В понедельник утром Напраслин встретился с Борькой на платформе: они ездили каждый на свою службу к одному часу, и на электричке было удобней всего.

Первый Борькин вопрос, разумеется, был о машине.

— Сам знаешь, как с запчастями Тем более это тебе не «Жигули».

— Да, да, — закивал головой Борька. Туг подошел поезд, толпа подхватила их, швырнула в двери и разнесла в разные стороны. — Созвонимся! — крикнул через головы друг и соперник.

Машина уехала в воскресенье вечером. Услышаны были заклинания Напраслина Ф. Я. Он как раз рыскал вокруг, гипнотизируя автомобиль иностранной марки, когда к машине подошел мужчина и вставил ключ в замочную скважину дверцы. Лицом мужчина напоминал какого-нибудь герцога в изгнании, а может, Ф. Я. так просто показалось, уж больно необузданным воображением обладал он.

— Уезжаете? — спросил Ф. Я. робко.

— А вам-то что? — спросил мужчина, он уже сел в кресло и взглянул на Ф. Я. подозрительно.

— Ничего, — сказал Ф. Я. без обиды. — Я просто так. Очень у вас машина красивая.

— Красивая! — фыркнул мужчина. — Не верьте красоте. Красота — обман! — Мужчина включил зажигание и отжал сцепление, но машина не завелась.

— Значит, уезжаете? — повторил Ф. Я., забыв, что он уже задавал этот вопрос, в сущности довольно бессмысленный в данной ситуации. Но мужчина не рассердился на этот раз.

— Не то слово уезжаю, — сказал он, — уношу ноги.

— А когда приедете? — спросил Ф. Я.

— А уж от этого прошу уволить, — сказал мужчина. — Сыт по горло! Хватит! — При этих словах машина завелась. — Не верьте красоте, уважаемый! — Герцог вдруг как-то потерял к Ф. Я. последние остатки интереса и захлопнул дверцу, даже не попрощавшись. Машина зашипела шинами по асфальту, как яичница, и исчезла.

Напраслину сделалось грустно. Почти две недели владел он машиной, и теперь у него ничего не было. Он двинулся, не думая куда идет, и вышел к зданию кинотеатра. Перед ним было безлюдно, последний сеанс уже начался. Рабочие меняли щит с рекламой фильма минувшей недели на новый. Его вытащили из огромной рамы, обращенной к парку, и сквозь пустой четырехугольник смотрели обнаженные деревья. Они извещали, что завтра опять будет осень.

Мои уехали на дачу, а я остался в городе. Пустая квартира, стул, стол, пишущая машина и где-то на улице — треск отбойных молотков. Жарко. Даже очень жарко. Так жарко, что я чувствую, как постепенно становлюсь латиноамериканским писателем. Становлюсь и становлюсь. И ничего не могу с собой поделать.

…— Несомненно, вы правы, сеньор, — трудные времена! Инфляция, коррупция, дестабилизаций! Дела приходят в полный упадок. Взять хоть дона Педро-Хуана-Марию дель Эспинозу. Как?! Его имя вам ни о чем не говорит?! Значит вы не из местных, сеньор? Дон Педро разбогател на торговле маисом, но настоящей его страстью был футбол. Большой футбол, сеньор! Дон Педро скупал как целые футбольные клубы, так и отдельных игроков. И каких игроков, сеньор! Пальчики оближешь! А выбросить кругленькую сумму за матч с предрешенным исходом — это ему было вообще раз плюнуть.

И что же, сеньор?! Наступил момент, когда дон Педро вынужден был расстаться сперва с одним клубом, потом — с другим, третьим, четвертым, пятым… Инфляция, черт ее побери! От былого процветания у дона Педро остался единственный полузащитник, да и тем он владел на паях с компаньоном. Причем дону Педро принадлежала не лучшая половина — левая, правда, справедливости ради следует сказать, что полузащитник неплохо бил с обеих ног.

Ума не приложу, сеньор, как они делили голову. Кажется, по четным числам голова приносила доход дону Педро, по нечетным — его компаньону.

Финансовая пропасть — самая глубокая, сеньор, не правда ли! В итоге весь полузащитник отошел компаньону. Бедный, бедный дон Педро. Теперь он не в состоянии заплатить не то что за какую-то завалящую игру в третьей лиге, а едва наскреб денег на штрафной удар в завтрашнем матче с «Голубыми львами». Мелочь, пустяки, сеньор! На пятнадцатой минуте первого тайма, сеньор! А кто ж этого не знает! У нас маленький городок, сеньор, здесь ничего не скроешь. Мяч ударится о верхнюю перекладину и от седьмого номера уйдет на угловой. Угловой финансировал барон Перес. Старик просто помешан на угловых. Затем острое положение у ворот «Гладиатора» — извините, сеньор, я очень волнуюсь! Удар! Еще удар! Великолепно играет вратарь! На этот бросок скинулась вся наша местная интеллигенция: нотариус, зубной врач, директор школы.

Следующие тридцать две минуты скупили на корню люди из мафии, контролирующие прачечные самообслуживания по всему побережью. Почему только тридцать две минуты?! Борьба монополий, сеньор, кризис, прямо-таки сумасшедший рост цен на положения вне игры, проходы по краю, длинные передачи и прочие штуки.

Второй тайм будет еще интереснее, сеньор. Советую сходить, получите удовольствие. Множество голевых моментов. Два удаления. Несколько травм. В конце пенальти в ворота «Голубых львов». Вы спрашиваете, кто платил, сеньор? Не все можно купить за деньги. Да, да, сеньор, не все! Дело в том, что арбитр завтрашнего матча приходится шурином начальнику городской полиции, а у сына начальника завтра день рождения. Отличный подарок мальчугану к шестнадцатилетию, провалиться мне на этом месте! У нас кровные узы превыше всего, сеньор!

Остановить сразу же за светофором? Нет ничего проще, сеньор! О, сеньор, боюсь, у меня не найдется сдачи, я недавно выехал. Вы слишком щедры, сеньор! Спасибо, и да хранит вас святая мадонна!

Что, что, сеньор? С каким счетом мы завтра выиграли? 7:0, сеньор! Разнесли их в пух и прах! Очень, очень интересная игра!

…Ужасная жара стоит в Москве. И почему это как лето — так всегда стучат отбойные молотки?

Утреннее чувство вины.

Легкий щелчок ложечкой по вареному яйцу — чмок.

— Кофе или чай?

— Чай.

Молчание.

— Ты что, обиделась на меня?

— Ты не стоишь того, чтобы на тебя обижались. Хочешь совет? Купи ей наконец приличные духи, а то когда ты возвращаешься в два часа ночи, от тебя такой дрянью несет.

— Папа, почему мама плачет?

— Ах, ты еще здесь Живо выметайся в школу! Бей, бей посуду! Хочешь, еще вот эту тарелочку разбей. У меня сейчас нет времени выяснять с тобой отношения. Зарплата — на пианино. Пока!

— …Опять мы с вами в лифте, Вячеслав Николаевич! Как здоровье супруги?

— В лифте, в лифте… Ничего.

«Список злостных неплательщиков по ЖСК «Московский дизайнер»: Васильев В. Н. — апрель, май, июнь, июль».

— «Спортик» мне оставили? О, и «Неделю»! Не знаю, как вас благодарить!

— «Англию» не желаете?

— Давайте и «Англию». Не знаю, как вас благодарить.

«Осторожно, двери закрываются! Следующая станция — «Профсоюзная».

— На следующей выходите?

—.. Общий привет! Кто видел, как вчера сыграли?

— Вячеслав Николаевич! Мне в двенадцать уйти надо.

— А работать за тебя, старичок, кто будет?

— Вячеслав Николаевич, я все сделаю. Честное слово, сделаю. Я в субботу выйду, Вячеслав Николаевич!

— Иди. Но если спросят — отбрехивайся, как знаешь.

— А, привет! Хорошо слышно. Да. Да. Нет. Угу. Ни в коем случае. Попробую вырваться. А ты хоть видел ее подругу? Отвечаешь?? Смотри, чтоб потом руками не разводил.

— …Половинку рассольника. Гуляш. Два кусочка черного.

— Нету рассольника.

— Как нету, здесь написано?!

— Вычеркиваю.

— Тогда половинку борща.

— Нету борща. Вычеркиваю.

— А что есть?

— Читать умеете?

— Вячеслав, зайди после обеда ко мне.

— Можно, Прохор Матвеевич?

— А, да! Тут нам три ковра выделили. Надо подумать, кому можно дать. Учти, только самым достойным.

— Я подумаю, Прохор Матвеевич.

— Ну, добре, добре, ступай!

— …Вячеслав! Я тебя по всем кабинетам разыскиваю.

— Что тебе?

— ТЫ будешь?

— А не рано?

— Да мы не сейчас, попозже.

— Только самую малость.

— Конечно. Я сегодня много тоже не хочу.

— Минеральной заодно купите.

— Если будет. Пора оставлять барские привычки… — Ну, поехали!

— Ваше!

— Ух, славно огорчила!

— Нет, я больше не буду.

— Вячеслав, нарушаешь компанию.

— Сказал, не буду — и не буду. У меня встреча.

— Ну, ты проказник, Вячеслав!

«Осторожно, двери закрываются. Следующая станция — метро «Пушкинская».

— Выходите?

«Моя студенческая келья, доселе чуждая веселья, вдруг озарилась — Муза в ней открыла пир своих затей…»

— А я уже давно здесь. Со стороны за тобой наблюдала. У тебя такой вид забавный. Пошли?

— Нет, туда больше нельзя. Накрылось.

— Что будете заказывать?

— Два мороженых и бутылочку минеральной.

— Воды нет. Напиток. Фирменный.

— Давайте напиток.

— Вячеслав, посмотри, небо какое интересное, звезды.

— Угу. Небо.

— Почему ты никогда больше не говоришь мне никаких ласковых слов? Раньше говорил.

— Как не говорю. Говорю. Ты сегодня отлично выглядишь.

— Это не то.

— Слушай, у тебя не найдется двух рублей? А то у меня, кажется, на такси не хватает.

— Найдется.

— Созвонимся, ладно? Эй, такси! В Бибирево!

— Пять!

— Четыре!

— Пешком ходить надо!

«Список злостных неплательщиков по ЖСК «Московский дизайнер»: Васильев В. Н. — апрель, май, июнь, июль, август».

«Товарищ Васильев, срочно зайдите в бухгалтерию ЖСК. Нина Ивановна».

«Продается лодочный мотор «Вихрь». В отличном состоянии. Звонить после 8 вечера».

«Меняю однокомнатную квартиру 20 кв. м на двухкомнатную. Возможны варианты».

«Ты окончательно потерял совесть. Ужин на плите. Прошу тебя, не стряхивай пепел в горшки с цветами. Звонили из правления ЖСК. Не вздумай будить меня!»

Шел бенефис. Чествовали театрального гардеробщика Трофимова. Смущенный и взволнованный, виновник торжества стоял посреди сцены, не зная от волнения, куда девать руки.

Вначале выступил главный режиссер театра.

— Дорогой Сергей Иванович! — сказал он. — Позволь от имени всего коллектива театра, зрительской общественности поздравить тебя с трехсоттысячным пальто. Нельзя без волнения подумать, сколько их прошло через твои руки. И в каждое ты вложил частицу своей души и своего, не побоюсь сказать, незаурядного человеческого таланта. Театр начинается с вешалки. Наш театр начинается с тебя!

Под гром рукоплесканий главный режиссер вручил Трофимову огромный букет цветов.

Затем на сцену вышел ветеран театра, исполнитель множества главных ролей, артист Неведомский.

— Ваня! — произнес он срывающимся голосом. — А я ведь тебя еще в «Гамлете» помню. Первое представление.

Толпа у театрального подъезда. И ты — за гардеробной перегородкой, в этом костюме с галунами… Спасибо тебе за твое святое искусство, старый товарищ! Дай я тебя расцелую!

Потом наступила очередь актрисы Семичастновой.

— Дорогой дядя Ваня! Никогда не забыть мне, как я пришла в театр совсем еще девчонкой. И как плакала в твоей гардеробной, уткнувшись в чью-то шубу, когда мне не досталась роль Джульетты. И как ты утешал меня, а потом напоил чаем… И твои слова: «Не плачь, девочка, ты еще вытащишь свой счастливый номерок!»

— Уважаемый Иван Трофимович! — с такими словами обратился к юбиляру зав постановочной частью. — Мне бы хотелось особо остановиться на твоей роли в воспитании молодого поколения. Десятки талантливых учеников и учениц прошли у тебя замечательную школу. Теперь они работают в гардеробах многих театров страны и несут по жизни твой девиз: «Каждому зрителю — его пальто!»

Зава постановочной частью сменил представитель публики.

— А мне почему-то особенно врезался в память «Вишневый сад». Хватился я после спектакля — а номерка от пальто у меня и нет.

А Иван Трофимович мне и говорит: «Поищите, говорит, внимательней по всем карманам, не может он никуда подеваться». И сколько терпения, вы бы слышали, было в его словах, сколько неподдельного, искреннего сочувствия…

А номерок потом нашелся…

В заключение выступил сам Иван Трофимович.

— Дорогие! Родные мои! Тронули вы меня вашими словами! Хочется работать, работать и работать. Радость охватывает меня, когда я вижу, что у меня на вешалке аншлаг. Значит, спектакль удался, идет на него зритель. Теперь о своих творческих планах… Мечтаю о новой трактовке образа простого работника гардероба, хочу углубить его, по-новому как-то высветить…

В общем, работы непочатый край. А вам хочу пожелать, чтобы одеваний у вас всегда было столько же, сколько раздеваний.

Иногда удивительные бывают встречи. Вот недавно Виктор Петрович увидел на улице знакомое лицо. Он увидел гардеробщика из своей бывшей школы Михеича. Виктор Петрович и думать не думал о нем все двадцать лет, что закончил школу. А тут вдруг, поди ж ты, обрадовался, как отцу родному.

— Михеич! — окликнул гардеробщика через головы прохожих Виктор Петрович. — Подожди, Михеич!

Расталкивая людей, Виктор Петрович пробирался к старику. И вдруг, словно по волшебству, сразу вспомнилось все: и школьный дребезжащий звонок, и сутулая фигура в синем халате, пьющая за гардеробной перегородкой чай, и запах сырых пальто в раздевалке.

— Узнаешь меня, Михеич? — запыхавшись, сказал Виктор Петрович.

Гардеробщик посмотрел в располневшее, хорошо бритое лицо Виктора Петровича и сказал:

— Леденцов Виктор. Вечно у тебя вешалка была оборвана.

— Точно! — засмеялся Виктор Петрович. — А потом мне мама новую пришила, из цепочки. Ах, золотые были времена!

— Да! — вздохнул Михеич.

— А помнишь, помнишь, — взволнованно продолжал Виктор Петрович, — как ребята моей шапкой в футбол гоняли, а я смотрел и плакал, и как они все разбежались, когда ты появился. И как потом мы вдвоем за перегородкой пили вприкуску чай.

— Сорванцы! — неожиданно строго сказал Михеич. — Ни своих вещей не умели беречь, ни чужих Родители на вас, сорванцов, деньги тратют, а вы…

— Ты прав, Михеич, ты прав, — сказал Виктор Петрович. — Где теперь эти сорванцы? Двадцать лет прошло. Никого не вижу, ни с кем не встречаюсь. Где Юрка Климов?

— Который в школу раз в одной галоше пришел, — уточнил Михеич.

— …Где Генка Титов?

— Завсегда за брата вещи донашивал.

— …Где Сема Капустин?

— …Пальто с цигейковым воротником.

— Где?..

— Наташа Сушилова? — задумчиво добавил Михеич.

— Это моя жена, — испуганно сказал Леденцов.

— Аккуратная была девочка, — сказал Михеич. — Ах, аккуратная! В беличьей шубке все ходила.

Михеич помолчал, посмотрел на Леденцова и добавил:

— А пуговицу пришить тебе не догадается. Ведь пуговица-то на честном слове держится. Ай-яй, стыдно!

— Да это она… — пробормотал Виктор Петрович. — Это у нее времени все нет… Кафедра, диссертация.

— Сам знаю, что кафедра, — сурово произнес Михеич. — А мужа своего содержи как следует Муж не виноватый, что у тебя кафедра… Ох, сорванцы!

Оки взглянули друг другу в глаза, молодой и старик. Леденцов вздохнул.

— Ну а как там сейчас наша школа? — спросил Леденцов. — Стоит?

Михеич отвел глаза.

— Ушел я из школы. Вить. В «Гвоздике» я сейчас.

— В какой «Гвоздике»? — удивленно спросил Леденцов.

— Узбекская кухня. Плов, лагман. Оркестр-трио. Гардероб на двести номерков.

— Так, так, — сказал Леденцов. — Оркестр, значит. Лагман.

Михеич шмыгнул носом.

— Ты не подумай чего, Вить. Я школу-голубушку не забыл. Бывает, за барьером задремлешь — все первое сентября снится. Ребята, девчушки. А недавно физик Викентий Михайлович привиделся. Красивый, в ратиновом пальто.

Эх, жизнь!

— И мне иногда школа снится, — сказал Леденцов.

— Слушай, Вить, — робко сказал старик. — Зайдем ко мне, а? Я тут недалеко обретаюсь. Чайку заварим… И пуговицу я тебе пришью по старой памяти. Зайдем, Вить!

— А что, пошли! — решительно заявит Виктор Петрович. И они рука об руку двинулись по улице.

Когда родители ушли на работу, Шура решил заняться обменом квартиры. Эта квартира ему не нравилась. Он сел и написал объявление такое: «Меняю квартиру с разными удобствами. Удобства: свет, газ, вода, тилифон, тиливизор, радио, аквариумсрыбками, ковер на стене, двадивана, стол, стулья. Неудобства: далеко от цирка. Нужна квартира как можно ближе».

Затем указывался номер телефона и было написано: «Спросить Шуру».

Оставалось только переписать текст на отдельных листочках и расклеить объявления. Что и было сделано.

Несколько объявлений Шура прилепил с помощью резинового клея к уличным столбам, одно — к дверям булочной, еще одно — к стеклянным дверям кинотеатра и последнее, пожалуй наиболее удачно, — к запыленному боку автобуса, когда тот, покорно подставив двери, впускал пассажиров. Автобус устало вздохнул и уехал. Шура с нежностью посмотрел ему вслед. На это последнее объявление Шура особенно рассчитывал.

Полный радужных надежд, он вернулся домой, намазал булку шоколадным маслом, взял любимую книгу с приключениями отважного пограничника Герасюты и его верной собаки Динки, пристроил на диване рядом с собой телефон и стал ждать.

Не успел он откусить от булки два раза, как затренькал звонок.

— Говорит водитель автобуса, — зазвучало в телефоне, — соедините меня с Шурой.

— Шура — это я, — сказал Шура. — Здравствуйте! Вы живете рядом с цирком?

— Ты мальчик или девочка? — спросил водитель.

— Мальчик, — сказал Шура.

— Дети! — сказал водитель. — Я понимаю… Я сам был когда-то ребенком, но нельзя же так. Раз это автобус, так, значит, делай с ним что хочешь… Клей на него объявления, почем зря, плюй на него, обгоняй, да? Даже на велосипеде!

— Я не плевал на него и не обгонял на велосипеде.

— Не ты, так другие, — с тоской сказал водитель. — Это же унижает идею движения, разве не ясно?

— Ясно, почему не ясно. Просто я хочу жить рядом с цирком.

— Я понимаю. Каждому что-то хочется. Слушай, а я бы его немножечко расширил.

— Автобус?! — изумился Шура.

— Зачем автобус. Объявление расширил. Я бы написал: «Нужна квартира рядом с цирком или зоопарком. Желательно как можно ближе». Представляешь, выходишь на балкон — и все видно. Во всяком случае, крупных зверей. Жирафа и слона уж наверняка.

С каждым словом водитель заметно увлекался.

— Тут такие соображения: во-первых, зоопарк ничуть не хуже цирка. Во-вторых, шансы круто поднимаются. Улавливаешь?

— Улавливаю, — сказал Шура.

— А ты молодец, здорово придумал: объявление — к автобусу. Это же все равно, что, например, сто неподвижно расклеенных по всему городу объявлений. Запросто заменяет. Так я допишу, если не возражаешь.

— Спасибо, — сказал Шура. — Допишите, пожалуйста.

Шофер повесил трубку, и Шура повесил. На половине булки с шоколадным маслом телефон зазвонил опять.

— Здравствуйте, Шура. Меня зовут Наташа, — представилась какая-то Наташа. — Мы с вами соседи по одному столбу. Наше с мамой объявление чуть-чуть ниже. Мы потеряли брошь и теперь ищем. Брошь называется «Голова лошади».

— Я не находил. Если найду, то обязательно сообщу, — пообещал Шура.

— Будем вам очень признательны, но мы с мамой уже почти примирились с потерей. Просто нам очень понравилось ваше объявление. Мы будем за вас переживать.

Потом позвонил кто-то и спросил, какая у Шуры площадь. Шура ответил, что никакой площади поблизости нет, а есть только улицы и один тупик. Потом позвонил человек, который предложил половину дома в Кратове. Шура отказался, но всю четверть булки с шоколадным маслом ему представлялась половина дома. Шура ясно увидел половину газовой плиты, полтелевизора, половину двери, и только пол-лампочки ему никак не представлялись. Скорее всего, они должны быть похожи на половинку яблока с косточками, коричневеющими в сердцевине. Такие симпатичные пол-лампочки.

Время было ноль булки без одного кусочка, когда телефон вновь ожил.

— Вы — Шура? — спросили где-то вдали.

— Я — Шура, — честно ответил Шура.

— Алексей Петрович Сбруев, пенсионер местного значения, — отрекомендовалась даль. — Проживаю рядом с цирком. А у вас что?

— У нас рядом лес.

— А еще удобства какие? В домино во дворах играют?

Шура выглянул в окно и ответил:

— Играют.

— А изготовление ключей далеко? А то я, знаете, часто ключи теряю. Я их столько потерял, что не приведи господь! Если их все сдать в металлолом, то можно выполнить план целой школы по сбору металлолома.

— Целой школы! — не поверил Шура.

— Ну не школы, а одного класса…

— У нас дома есть несколько комплектов ключей, — сказал Шура. — Вам на первое время продержаться хватит.

— А мороженое у вас где продают? Потому что если ехать, то мне, извините, это не подходит.

— И мороженое у нас повсюду продают, — успокоил Сбруева Шура.

Еще старик спросил, какие снятся сны в Шуриной квартире, часто ли показывают в местном кинотеатре киножурнал «Фитиль» и есть ли рядом садовая скамейка. Шура же, в свою очередь, поинтересовался наличием у Сбруева балкона, высотой этажа и не ругается ли сосед, если, допустим, пускаешь бумажного голубя и он залетает на чужой балкон; заодно выяснил ширину перил в парадном: Шура, между нами говоря, любил иной раз съехать по перилам, хотя никогда не злоупотреблял этим.

В общем, обе стороны остались довольны.

— Так что, махнемся? — спросил пенсионер.

— Надо родителей предупредить, — вдруг вспомнил о родителях Шура. — И тогда сразу махнемся.

— А они не будут возражать? — забеспокоился Сбруев.

— Нет, они у меня добрые, — солидно заверил Шура.

— Значит, как скажете родителям, так и переезжаем.

— Ага, — сказал Шура.

Вечером, когда пришли родители, Шура им все и объяснил.

— Вот! — сказала мама. — Оставляй его одного дома. Надо было на третью смену отправить в пионерский лагерь.

— Пожалел, — оправдывался отец, — думал, он уже взрослый. Думал что угодно, но только не это. А ты хоть задал вопрос, шалопай, какая в цирке программа, или, может, он вообще на гастроли уехал?!

— Не задал, забыл, — признался Шура.

— Ну вы полюбуйтесь на него! — Отец красноречиво простер руки в сторону Шуры. — Удивительное легкомыслие! Удивительное! Верх легкомыслия! Он меняется, даже не зная, какая в цирке программа. Да, может, мы ее уже видели тыщу раз!

— Ладно! — изрекла мама. — Что сделано, то сделано. Но уж от цирка я никуда не поеду. А то потом он заявит что любит пончики, так что же, давайте, родители, переезжайте поближе к пончиковой!

— …Или., или… — отец не сразу нашел нужны* слова, — он скажет, что любит… я даже не знаю, что… баобабы, например!

— Вот именно! — поддержала мама.

…Короче, теперь все семейство живет рядом с цирком. Дом, доложу я вам, очень и очень неплохой. Восьмой, между прочим, этаж. Так что если пускаешь бумажного голубя, то парит он в воздухе достаточно долго, чтобы успеть насладиться его полетом. И перила в парадном — широкие, удобные, просто замечательные перила. Мне бы такие перила!

Есть и добавочные плюсы, о которых Сбруев не упоминал. Например, сосед сверху. Собственно, не сосед, а его пластинки и магнитофонные записи современной музыки — закачаешься, какие записи!

Сосед включает свою технику нарочно громко, чтобы те, у кого нет таких хороших записей, тоже могли послушать.

И все это — не считая того, что цирк, понимаете, цирк — буквально рядом, через дорогу! Вот что, по-моему, главное.

Может быть, вы тоже смотрели этот фильм. Там у одной женщины есть собака. И они вместе приезжают отдыхать, кажется, в Ялту! И женщина встречает мужчину, к которому у нее возникает большое человеческое чувство.

Так вот, она в нашем подъезде жила, тремя этажами выше. Я имею в виду не женщину, а собаку. Жила со своими хозяевами. После дебюта их собаки в кинематографе никто в подъезде у нас иначе не говорил, как «те самые, у которых собака в кино снималась».

Мы с женой, конечно, на этот фильм сходили. Нам понравился. И если раньше мы с хозяевами собаки только здоровались, то, снова столкнувшись с ними в подъезде, я что-то такое похвальное сказал насчет их животного. Мол, как хорошо играет, и вообще. А они что-то такое ответили в том духе, что, мол, очень приятно слышать. А жена моя возьми и пригласи их на пирог вечером. А они возьми и согласись.

В общем, симпатичные оказались люди. И совсем незаносчивые. Несмотря на то, что все-таки их собака в кино снималась. Нет, простые, нормальные люди. Правда, собачкина хозяйка оказалась довольно разговорчивая, но я еще не встречал женщин, которые не любят поболтать.

— Кто бы мог подумать, что у нашей Герды вдруг обнаружится талант, — работала она языком. — Мы с мужем никогда не страдали тщеславием и ни к чему такому не стремились. Просто один знакомый режиссер…

— Эра, ну кому интересны эти подробности, — смущался супруг хозяйки.

Но ее было не остановить.

— А Федор — так вообще был с самого начала против. Он считал, что съемки отрицательно повлияют на здоровье бедной псины. Ведь, правда, Федор?

— Эра, ну людям, может, скучно все это выслушивать… — смущался он. Куда там!

— Вы еще не знаете, какой он у меня, Федор. Как он любит все живое. Как боготворит Герду. Не приведи, чтобы хоть волос упал у нее с головы. Правда ведь, Федор?

— Эра, ну зачем ты так! — стонал он.

Мы, конечно, со своей стороны, тоже вставили пару слов. Я, например, сказал, что мы смотрели фильм дважды, хотя, если честно, мы смотрели его один раз. Уж очень хотелось доставить удовольствие нашим симпатичным соседям.

А они, между прочим, сообщили, что сейчас у них много предложений со студии, чтобы снова снимать Герду, но они еще сто раз подумают, прежде чем пускаться в следующую авантюру. Потому что для них участие в съемках — не главное. Им важна творческая сторона. Насколько, значит, творческие способности Герды смогут раскрыться.

И стали мы дружить.

То я зайду, занесу им косточки для Герды, то они попросят меня с ней погулять. А мне и приятно. Правда, первое время волновался: все-таки собачка, согласитесь, не из простых. Мало ли что. Потом попривык. И другие привыкли меня с ней видеть. Подходят, спрашивают о творческих планах. Я отвечаю. Так, мол, и так, предложения есть, но хотелось бы что-либо поинтереснее. Потому, видите ли, что главное — не участие, а творческая, так сказать, сторона. Чтоб раскрыться, понимаешь, со всей полнотой.

Иной раз как начнешь говорить, сам себя заслушаешься. И думаешь: неужели это ты? А твой собеседник кивает с задумчивым видом, соглашается.

Как-то наш управдом подошел.

— Ты, — говорит, — Виктор Павлович, с собакой здесь гуляешь, а с собаками здесь нельзя. Вон и табличка висит: «Выгул собак строго воспрещен». Но поскольку собака большого культурного значения, то закрываю глаза… Проведем как работу по эстетическому воспитанию.

Потом помолчал, кашлянул и сказал:

— Туг у меня племянник во ВГИК поступать собрался… Так нету ли каких концов, Виктор Павлович? Я обещал поспрашивать кое-где.

Прошло некоторое время, и наши соседи собрались в отпуск, а Герду вручили нам. Уезжая, они надавали множество всяких инструкций, как ее кормить р сколько раз, и чтобы ни в коем случае не подпускать других собак во время выгула. Да я и сам это прекрасно знаю. Я оборудовал в нашей квартире специальный уголок, где Герде спать, и сынишку нашего маленького, Витьку, отправил на месяц к бабушке, потому как дитя по неразумию может собаку обидеть. Кажется, все предусмотрел, все предвидел — одного ни предвидеть, ни предотвратить не мог.

Случилось это во вторник, да, точно, во вторник — жив буду, не забуду. Приходит к нам утром газета, раскрываем мы ее и натыкаемся на рецензию на фильм с Гердиным участием. И что же мы читаем? Мы читаем, что «сцены с собакой — одни из самых слабых во всей картине. Игра собаки вяла, невыразительна, вторична. Где-то мы уже видели таких собак. Она явно не воспользовалась теми богатыми возможностями, что были заложены в литературном первоисточнике. Режиссер же, пошедший у нее на поводу (хотя, казалось бы, должно быть наоборот), ограничился первым попавшимся решением и не дерзнул на поиск».

И это все про нашу Герду написано. Виданное ли дело! Хорошо, что она не умеет читать. А то ведь травма, и, может, на всю жизнь.

А ларчик, оказывается, открывался просто. Когда приехали наши соседи, они нам все отлично объяснили. Эра сказала, что она хорошо знает критика, накропавшего статью, у него, представляете, тойтерьер, которого он всячески пытается пропихнуть в кино, и рукой нашего обидчика водила черная зависть. Даже иногда не представляешь, до чего злыми могут быть люди!

А Федор сказал, что судьба Герды — это судьба настоящей творческой личности, вынужденной прокладывать дорогу в атмосфере недоброжелательности, и что своими новыми работами Герда отстоит свою неповторимую художественную манеру и заставит замолчать завистников. Очень он красиво говорил. Я на всю жизнь запомнил.

И начали мы бороться. Вернее, бороться стали наши соседи — мы ждали и волновались. Они ездили по студиям и еще куда-то, и чем больше ездили, тем мрачнее становились. И на вопросы наши отвечали как-то уклончиво.

Раз гуляю я с Гердой, и подходит к нам управдом. И говорит:

— Слышь, Виктор Павлович, кажется, русским языком написано: «Выгул собак строго воспрещен». Ай ты читать не умеешь?

— А как же, — я спрашиваю, — насчет большого культурного значения? Сам говорил… Опять же и племянник…

— Ошибся, — говорит, — я в вашей псине. Занял непринципиальную позицию. А племянник в лесотехнический решил податься. И я его решение приветствую как сугубо правильное/

Вот оно как повернулось. Ну, да ладно.

Миновало еще какое-то время. Отправился я к нашим соседям с вкусными косточками для Герды, заношу палец, чтобы нажать кнопку звонка и слышу — сами знаете, какая звукоизоляция в нынешних квартирах, — слышу сквозь дерматин двери голос Федора:

— Куда на мое кресло, холера! С лапами на кресло! Пошла вон на место! Вон твое место, бездарность! Ах, ты не понимаешь по-хорошему, вторичная ты тварь!

И затем повизгиванье Герды, видать, он ее наказывает.

Клянусь, не хотел подслушивать! Но то, что случайно уловили мои уши, поразило меня в самое сердце. Как он мог так кричать на нее! Как мог поднять руку! На замечательную, прекрасную, неповторимую Герду!

Я не стал звонить в дверь. Я вернулся домой, а косточки по дороге выкинул в мусоропровод, хоть и жаль.

На следующий день к нам заглянул Федор.

— Тут, значит, такое дело, — сказал он, разглядывая свои ногти. — Короче, у Эры открылась аллергия на собачью шерсть. А мы знаем, как вы привязались к Герде. Она для вас сделалась как родная. Хотите, забирайте свое сокровище.

…Мне осталось сказать, что теперь Гер да живет с нами. Всякие надежды на то, что ее будут снимать в кино, рухнули. Но нас почему-то это мало тронуло.

Я думаю, может, это вовсе и не собачье дело. Гуляю я с ней на пустыре. Где гуляет и весь остальной псиный народ со своими хозяевами.

В результате мы с Гердой ждем прибавления семейства от славного пса Тихона, помеси дворняжки то ли с эрделем, то ли с фоксом. Кстати, вам случайно не нужны щеночки, задаром отдаем?

Жил писатель. У него была мама, такая очень полная, очень общительная женщина. К ней приходило обычно множество подруг. Новым подругам мама всегда показывала своего сына. Она открывала дверь в его комнату и говорила:

— Знакомьтесь! Мой сын! Писатель!

Писатель привставал из-за письменного стола,

раскланивался и краснел.

— Да ну! Настоящий! — хором изумлялись подруги и вытягивались на цыпочках, чтобы через головы стоявших впереди получше рассмотреть писателя.

— А то нет! Конечно, настоящий. Можете потрогать, — предлагала мама.

Самые отважные подходили к писателю и трогали его, убеждаясь, что тут действительно никакого обмана нет.

Писатель на это нисколько не обижался, он, в сущности, был добрый человек.

Только с новым романом у него не очень-то клеилось. И даже не столько со всем романом в целом, сколько с главным героем. Вначале писатель не мог на него нарадоваться: такой это был симпатичный герой. Выполнял план на 119,7 процента, учился в вечернем институте, а по ночам ломал голову над новым изобретением, которое обещало дать значительный экономический эффект, в предвкушении чего писатель бодро потирал руки. К сожалению, длилось это недолго. Герой вдруг начал заметно сдавать в работе (его показатели упали до 98,8 процента), пропустил несколько занятий в институте без уважительной причины, а так удачно начатый чертеж с изобретением, заброшенный, валялся на шкафу и уже успел покрыться толстым слоем пыли.

Вначале писатель расстраивался, как расстраивается отец за своего непутевого сына; когда же герой познакомился с девицей предосудительного поведения по имени Глория, то тут писатель не на шутку испугался. Он предпринял ряд неудачных попыток вернуть героя на путь истинный, но девица Глория вцепилась в молодого человека мертвой хваткой — видно, та еще была штучка!

От всего этого впору было захандрить. Писатель и захандрил. А когда человеку плохо, само собой, что ему надо попробовать как-то развеяться. Писатель надел пальто, нахлобучил ушанку, заглянул на кухню, где его мама с подругами поедали конфеты из огромной вазы и даже не обратили на него никакого внимания, и вышел на улицу.

Здесь надо сказать, что писатель не любил и боялся переходить двор. Объяснялось это тем, что соседские критики крепко обижали его. Особенно был один озорной критик, весь перемазанный чернилами, в пальто с оторванным хлястиком: этот критик придумал, как пугать писателя особенно подлым образом. Подкрадется незаметно сзади и как сделает голосом: «У!» Писатель вздрогнет, обернется, бросится за обидчиком, да куда там! Критик бегал быстрее и всегда успевал забраться на дерево, откуда принимался ужасно хохотать и дразниться языком.

На этот раз писателю удалось благополучно пересечь двор, не встретив никого, и очутиться на улице. Окружающая действительность со всех сторон окружала его. Она падала с неба в виде осадков, пихалась локтями, наступала на ноги, курила, перебранивалась в очередях, спрашивала, как пройти к рынку.

С крыши дома свисала огромная сосулька, напоминающая коровье вымя, и писатель подумал, что вот хорошо бы ее съесть. Он обогнул яму, которую вырыли зачем-то давным-давно, и подошел к щиту с объявлениями о найме на работу. Он прочитал все объявления очень внимательно: писатели опять нигде не требовались. Тогда он отправился дальше. Навстречу шло много женщин и девушек, и писатель влюблялся в каждую и тут же разлюблял, влюблялся в следующую. Поэтому ему было то жарко, то холодно, то жарко, то холодно. Но в какой-то момент ему начали попадаться навстречу сплошь мальчики, старики и солдаты — по этой простой причине писатель хранил верность одной, самой последней женщине. К счастью, мальчишки, старики и солдаты вскоре закончились, опять пошли женщины, но разлюбить ту, предыдущую, никак не удавалось. Главное — в ней, кажется, ничего особенного не было, кроме родинки, присевшей на щеке крохотным золотистым паучком. Не мог же серьезный, стареющий уже мужчина влюбиться в одну эту родинку. Однако как же это не мог?! Его состояние говорило как раз об обратном.

Он перебрал в уме все, что в таких случаях делают герои толстых романов: они пишут сумбурные письма, застреливаются, облучаются, уходят в море простыми матросами, открывают новую звезду, пьют горькую, пускаются во все тяжкие — выбор был большой, но все это не подходило обыкновенному писателю. И писатель направил стопы к своему старому приятелю — директору магазина «Дары природы».

Директор «Даров» сидел в своем маленьком кабинетике, подперев подбородок рукой, и смотрел в одну точку.

— А, это ты, — произнес директор, когда точка, в которую он смотрел, была заслонена писателем.

— Да, это я, — сказал писатель.

— Мы не можем ждать милостей от природы, — уныло сказал директор и сменил одну руку под подбородком на другую.

— А что мы можем? — спросил писатель.

— Утром с базы завезли дар предвидения, в неимоверном количестве, и несколько музыкальных даров. Ничего другого предложить не могу, — вяло проговорил директор и сменил под подбородком одну руку на другую.

— Скажи, зачем мне дар предвидения? — спросил писатель.

— Я почем знаю. Не хочешь, не бери, — безразлично сказал директор.

— Слушай, ты ведь в школе учился лучше меня. Так?

— Ну, так, — согласился директор.

— Все говорили, что у тебя блестящие способности, не то что у меня, что в будущем от тебя надо многого ждать, ведь так?

— Так.

— И ты оправдал все надежды, выбился в люди, женился, а из меня, кроме обыкновенного писателя, ничего не получилось. Так или не так?

— Так, так! Дальше что?

— А то, что раз ты такой умный-разумный, скажи, что мне делать?

— С чем?

— Со всем. С самим собой, с Глорией, с моим положительным героем, с мамой, с ее подругами, наконец, с девушкой, у которой родинка на щеке, похожая на паучка. Даже сосулька, которая мне понравилась, — и ту я не могу съесть, потому что она висит слишком высоко.

— А ты ее камнем, — посоветовал директор.

— Я промахнусь камнем, — сказал писатель.

— Слушай, возьми дар предвидения, а! А то ведь потом не будет. Сейчас, знаешь, как все хватают.

— Да ну тебя с твоими дарами! Прощай! — и писатель вышел из комнаты.

Первым, кого он увидел, вступив в свой двор, был критик, пытавшийся привязать консервную банку к хвосту несчастной облезлой кошки. Кошка отчаянно кричала в руках критика и пыталась вырваться. Мучитель был так поглощен своим занятием, что ничего вокруг не замечал. Писатель хладнокровно подошел к нему и сказал прямо в его ухо: «У!»

От неожиданности критик выронил кошку. Писатель спокойно направился к своему подъезду и даже на минуту задержался перед приклеенным к косяку объявлением: «Аспирант с женой снимут комнату», хотя знал его наизусть.

На лестничной площадке писателю повстречался Август Янович из 42-й квартиры, выносивший мусорное ведро.

— Добрый день, сосед! — приветствовал Август Янович. — Собирался зайти к вам. Никак, понимаете, заявление не могу составить. Насчет бачка. Бачок у меня, понимаете, в туалете потек. Думаю, зайду к соседу, он писатель, напишет.

— Напишу, — кротко сказал писатель. — Пойдемте.

Писатель открыл свою квартиру, пропуская вперед Августа Яновича, деликатно прятавшего за спиной мусорное ведро.

Женская беседа на кухне, монотонная, как стук швейной машинки, прервалась на мгновение.

— Пожалуйста, направо, — сказал писатель. Писатель уселся за свою верную «Оптиму», а сосед пристроился так, чтобы заглядывать через плечо.

«Заявление», — отстучал писатель на белом листе.

— В жэк, — подсказал Август Янович. «В ЖЭК» — напечатал писатель.

— Когда потек? — спросил он.

— Вчера вечером.

— Лучше пусть будет ночью, — сказал писатель. «Вчера у меня прорвало бачок. Стояла кромешная ночь. Потоки воды все прибывали и прибывали».

— Потом я перекрыл вентиль. — вспомнил Август Янович.

«С трудностями, которые не поддаются описанию, мне удалось перекрыть вентиль. Всю ночь я боролся с разбушевавшейся стихией и только к утру, измученный, заснул. Заклинаю вас всем, что у вас есть святого, произвести ремонт бачка у меня в квартире».

— И подпись, — сказал Август Янович.

Писатель отстучал фамилию заявителя.

— Это у вас хорошо получилось насчет стихии. — сказал сосед. — Думаю, это их проймет.

— Заходите, если что, — попросту сказал писатель.

— Спасибо, обязательно, — пообещал сосед.

И писатель остался один. Он погладил свою «Оптиму» и подумал: «А все ж таки писатели не зря живут на белом свете». Затем вставил в машинку новый лист и напечатал: «Жил писатель…»

Уже с первого взгляда на него возникало подозрение, что это плохой человек. Со второго подозрение усиливалось. С третьего становилось окончательно ясно: да, это очень, очень плохой человек.

Правда, стол ему достался неудобный, у двери, на самом проходе, что немного нас удивило: ведь неудобные столы — обычный удел хороших людей, плохие — те умеют устраиваться. Но Ягнюк сказал, что объяснить это простым отсутствием в данный момент удобных столов было бы слишком наивно. Нет, тут что-то есть. Скорей всего, какая-то уловка, призванная расположить нас в свою пользу и усыпить нашу бдительность.

— Ничего, он еще свое возьмет, — пообещал Ягнюк.

И мы принялись настороженно ждать, когда наш сослуживец начнет брать свое.

А уже через две недели после его появления Нина Анатольевна сломала ногу.

По этому поводу Ягнюк высказался так:

— Хорошим людям всегда не везет. То они ногу сломают, то еще что-нибудь. Это плохие ходят себе и хоть бы хны. И живут они, между прочим, значительно дольше, чем хорошие…

Нам сделалось окончательно грустно. Мало того, что порядочным людям и так приходится страдать от разных подлецов, да еще у порядочных и век короче. Что же это делается, братцы!

— А вы заметили, — вдруг сказал Валерий Иванович, — что он все время о чем-то думает, думает, думает…

— И замышляет что-то, — изрек Ягнюк.

— Но что? — спросила Любовь Степановна.

— Эх, если бы знать! — вздохнул Ягнюк.

— Мне страшно, — захныкала в своем углу Светочка.

— Всем страшно, — утешил ее Ягнюк.

Буквально через месяц после разговора от Валерия Ивановича ушла жена.

Мы все очень ему сочувствовали, Ягнюк же сказал:

— Хорошим людям всегда достаются какие-нибудь стервы. А приличные женщины всю жизнь мучаются за всякими негодяями. Так уж устроен свет, — и он неодобрительно посмотрел на пустующий в эту минуту стол нашего сослуживца.

Мы все тоже неодобрительно посмотрели на его стол.

Однако это были, как говорится, ягодки. Цветочки ждали впереди. В голове не укладывается, что и через три месяца со дня своего появления новенький еще вынашивал коварные планы. Вот каковы плохие люди! Сначала все хладнокровно рассчитают, а потом уж и обрушат на вас.

Нервы у нас стали сдавать.

— Скорей бы, — повторяла Любовь Степановна. — Пусть лучше самое дурное, чем неизвестность.

Но однажды Ягнюк встал в полный рост и заявил:

— Все, хватит, пора действовать — иначе пропадем. Добро должно быть с кулаками, — и он сжал кулаки, показывая, каким должно быть добро.

— Мы готовы, но скажите, как? — воскликнули мы.

— Надо ударить в колокол справедливости.

— Что это значит: ударить в колокол справедливости? — спросили мы.

— В данном случае это означает просигнализировать куда следует. Например, администрации. Конечно, в письменном виде.

— Но факты, факты, он же еще никак не проявил себя! — воскликнули мы.

На это Ягнюк ответил, что когда проявит, будет уже поздно что-либо предпринимать. И что плохие люди в конце концов все на один лад, и наше знание жизни, наш горький опыт столкновений с ними должны подсказать нам нужные слова.

Вечером мы собрались у Ягнюка и написали письма. Было очень уютно, по-семейному, как бывает, когда собираются только свои. Кто-то остроумно заметил, что наша живописная группа напоминает известную картину «Письмо запорожцев турецкому султану», и все долго смеялись.

Подписали мы письмо коротко и поэтично: «Неравнодушные».

Спустя неделю его уволили по его собственному желанию.

Помню, как он собирал бумаги со своего стола, как обронил «до свиданья» и вышел за дверь.

— Все-таки есть справедливость на свете! — произнес в наступившей тишине Валерий Иванович.

— Ничего, выплывет, — сказал Ягнюк. —

Такие не пропадают. Это хороший человек пропадет, а таким хоть бы что.

Я сидел и думал. Я думал о том, что было бы, не прими мы вовремя нужных мер.

Просто страшно представить.

Его зовут Игорь. Ему 35 лет, столько же, сколько и мне. Он приходит раз в неделю, в пятницу, это его день. В пятницу вечером раздается звонок в дверь. Из комнаты в прихожую уже несется десятилетний Митька, я тоже откладываю газету и иду встречать гостя. Он входит сутуловатый, долговязый, и, как обычно, задевает головой нашу модную лампу в прихожей. При этом он виновато улыбается.

— Как ты вырос! — говорит он, ероша белобрысую Митькину голову. То же самое он говорил неделю назад, в ту пятницу.

— Сорванец! — говорю я то же самое, что и в прошлый раз.

— Что ты мне принес? — спрашивает у него Митька, как обычно.

— Конструктор, — говорит он.

— Опять конструктор, — разочарованно тянет Митька.

— А это торт к чаю, — говорит он, протягивая коробку с тортом.

— Опять торт. — произносит жена и уносит коробку на кухню.

Мы проходим в комнату. Садимся, молчим.

— Ну, покажи мне свой дневник, — говорит он Митьке, хотя все мы знаем, что у Митьки, как обычно, пятерка по труду и тройка по алгебре.

— Иди ищи дневник, — строго говорю я.

Митька уходит в свою комнату, где застрянет надолго, оттягивая момент, когда нужно будет показать отметки.

— Вот так всегда, — говорю я.

— А ты с ним построже, — говорит он.

— Успеем сыграть партию, пока притащит дневник, — как бы между прочим предлагаю я.

— Давай, — как бы равнодушно отвечает он.

Мы разыгрываем испанскую партию. На десятом ходу он проигрывает фигуру. Я перехожу в атаку.

— Дядя Женя, у вас ферзь под боем, — вдруг возникает Митька, он, оказывается, уже давно здесь и наблюдает за игрой. Я злюсь.

— Не мешай играть, умник! — говорю я. — Иди лучше займись чем-нибудь.

Митька, надувшись, отходит. Я проигрываю партию. Собираю фигуры. Потом долго смотрю на Митьку, вспоминая, что же я хотел ему сказать.

— Тебе, кажется, пора спать, — говорю я. — Завтра опять в школу опоздаешь.

Митька отправляется спать, а я показываю Игорю своих рыбок. Он уже видел этих рыбок сто раз, но, как обычно, слушает внимательно, время от времени кивая головой.

— Идите пить чай! — кричит жена.

Мы проходим на кухню. Рассаживаемся, помешиваем ложечками в чашках.

— Это какой, грузинский? — спрашивает он.

— Нет, индийский, — отвечает жена.

— Хороший чай, — одобрительно говорит он.

— А по мне — так все равно какой чай, — вкладываю я в разговор свою лепту.

— Ну, как твоя диссертация? — спрашивает жена как бы заинтересованно.

— Двигается помаленьку, — говорит он, делая вид, что тронут вниманием.

— Еще подлить? — спрашивает жена.

— Нет, спасибо, уже напился, да и ехать пора.

Мы выходим в прихожую, и он опять задевает головой лампу. Мы улыбаемся.

— Да, а дневник я забыл посмотреть, — вспоминает он.

— Митька уже спит, — говорю я.

— Ты с ним построже, — говорит он, виновато улыбаясь.

— Строгостью не возьмешь, — говорю я. — Лаской и терпением.

— Ты слишком мягок, — говорит он. — До свидания!

— До свидания! — говорю я.

Жена запирает за ним дверь.

— Как был неудачником, так и остался, — говорит жена.

Мы идем в спальню. Щелкает выключатель.

Я моментально засыпаю.

Наступает понедельник. После работы заскакиваю в «Детский мир», покупаю пистолет с пистонами и мчусь в Чертаново. Поднимаюсь на девятый этаж, звоню в дверь. Вхожу.

Навстречу мне выбегает рыжий мальчишка. Я ерошу ему волосы. Думаю, что сказать, и говорю:

— Как ты вырос!

Понедельник — мой день.

Началось с того, что в старый переулок въехала киногруппа, развернула свое хозяйство и приступила к съемкам.

Житель переулка Фролов вернулся домой из магазина, сообщил жене о киношниках и тут же исчез, как будто затем только и появлялся, чтобы объявить жене эту новость.

Впрочем, отсутствовал он недолго.

— Маша, а компотик у нас сегодня есть? — прокричал с порога Фролов.

— Целая кастрюля, — откликнулась жена.

— Я всю кастрюлю заберу, можно? — крикнул Фролов. — Очень жарко, понимаешь. Там они на самом солнцепеке снимают, а газировка далеко.

— Кто — они? — не поняла жена.

— Киношники, — это Фролов уже чуть ли не с лестничной площадки прокричал, унося кастрюлю.

Через некоторое время он возник снова и радостно сообщил:

— Режиссеру очень понравилось. И другим тоже. Спасибо тебе велели передать. Маша, а где у нас клей для пластмассы?

— На антресолях. Ты что это там клеить собрался?

— Да, понимаешь, у одной актрисы каблук полетел, — объяснил Фролов и убежал.

В очередной раз он появился уже не один, а в сопровождении кого-то неизвестного в темных очках.

— Коноплянский! — представился неизвестный. — Директор картины. Можно мне от вас позвонить?

И, получив разрешение, принялся накручивать диск.

У Коноплянского оказался очень громкий голос, которым он кричал в трубку: «Одесса! Вас очень плохо слышно! Але, Одесса!»

Потом Коноплянский и Фролов ушли, но Фролов еще много раз прибегал: то забирал все зонты, какие имелись в доме, потому что пошел дождь, то вдруг возникала нужда в марле и вате: кто-то там обрезал палец.

Затем вроде бы наступило затишье, которым жена поспешила воспользоваться, чтобы провести уборку, как опять щелкнул дверной замок и по коридору протопал Фролов.

«Что это он опять замыслил?!» — подумала жена и пошла посмотреть, и, надо же, — вовремя! Фролов был задержан в тот момент, когда уже выносил из квартиры восьмимесячного Костика.

— Куда с ребенком? — грозно вопросила жена.

— Маша, понимаешь, там Иван Павловичу пришел в голову интереснейший эпизод. Мать с младенцем на руках, причем младенец крупным планом.

— Это что еще за Иван Павлович? — жена Фролова уперла руки в бока, что не предвещало ничего хорошего.

— Иван Павлович — режиссер-постановщик фильма.

— Ребенка не дам! Положи на место!

— Маша, но ведь для искусства нужно.

— Ни для искусства, ни для чего другого. Сейчас же положи на место!

— Но ты подумай, что ты делаешь! От этого, может, судьба зависит…

— Какая еще судьба!

— Такая! Он, может, у нас талант. Он вырастет — и, может, как Андрей Миронов станет. Или как Боярский. «Пора-пора-порадуемся на своем веку!..» Его, может, в «Кинопанораме» показывать будут. А ты его в самом начале творческого пути останавливаешь. Об этом ты подумала?

— Ну уж и в «Кинопанораме»!

— А что, запросто! Ты посмотри, какой наш Костик фотогеничный!

— Но чтобы через сорок минут были обратно! Его кормить надо. И чтобы с ребенка глаз не спускал. Только с этим условием.

— Что ты. Маша, конечно! — поклялся Фролов и юркнул за дверь.

Жена Фролова вздохнула и принялась за уборку. За этим занятием она вспомнила, что обещала заглянуть к соседке, а когда вернулась, то ее артисты были уже дома. Она услышала, как из комнаты доносятся воркование сына и голос мужа:

— Костик, ну скажи «дубль»! Скажи «ди-а-фраг-ма». «Ре-пе-ти-ци-я». Эх, ничего ты еще не понимаешь!

Какие смелые люди — пожарные! Я недавно опять в этом убедился.

Пошли мы с дочерью на пруд смотреть уток. Конец апреля, а холодно — утки сидят на льду, высиживают весну, пытаются своим теплом растопить лед.

Мы немного помогли уткам, отыскали на берегу две палки, потыкали лед.

Но вскоре замерзли и решили вернуться домой.

Идем по улице, вдруг — сирена! Появляются три красные машины, резко тормозят, из них высыпают пожарные, много их, в касках, и у каждого топорик на боку. Быстро так бегут, как на пожар. Выстраиваются в очередь у киоска с мороженым и начинают мороженое покупать.

Вот я и говорю, какие они все-таки смелые люди! Такая весна холодная, еще сто раз подумаешь, покупать мороженое или нет, а им хоть бы что. Потому что они смелые и закаленные, не боятся простудиться.

А один пожарный оказался самый храбрый: он три порции себе купил.

Так же быстро сели пожарные в машины и уехали. Наверное, в пожарную часть, мороженое кушать.

Обычно здесь пахнет вареной капустой, собачьей шерстью, порошком от тараканов. Но по субботам примешиваются и другие запахи. Из квартиры, где живет Соня, высокая белокурая девушка с медленными движениями, тянет пирогами. Этот запах способен свести с ума. Соня начиняет пироги яблоками. Еще она начиняет их надеждой и ожиданием. Соня ждет мужа. Она еще не знает, каким он будет, знает только, что он любит хорошую кухню и маленьких детей.

Когда я прохожу мимо Сониной двери, мне хочется, чтобы меня наподобие Одиссея привязали к чему-нибудь, иначе я могу ворваться к ней в квартиру и сделать предложение. Я спешу миновать опасное место, ведь я уже женат.

Хорошо, что через несколько ступенек мне приходит на помощь спасительный запах гуталина. Крепкий, мужественный запах. Это Август Янович с шестого этажа опять предается своей страсти. По субботам она просто выходит из берегов, перерастая в настоящую гуталиновую оргию. Вся площадка заставлена обувью всех цветов и размеров. Августу Яновичу мало своей, он еще занимает обувь у соседей. Я застаю его в тот момент, когда он с расстояния вытянутой руки любуется начищенной до зеркального блеска штиблетой.

— Вы думаете, молодой человек, это гуталин? — обращается он ко мне. — Нет, вы ошибаетесь. Ника кой гуталин не даст вам такого эффекта! Видите эту бутылочку, — Август Янович подносит прямо к моему носу пузырек с яркой этикеткой. — Запомните, юноша, — полировальная эмульсия «Сочи». Неподражаемо! Уникально! Ничего подобного мир еще не знал!

Я перешагиваю через сомкнутые ряды обуви, оставляя Августа наедине с его любимым делом. Настоящему художнику не нужны зрители. Его цель — совершенство.

А на пятом, перед пухлой дверью, стоят Константиновы, муж и жена. На их лицах написано отчаяние.

— Опять ключи потеряли? — спрашиваю я соболезнующе.

— Уже шестые в этом году, — шепчет Константинов.

— За слесарем посылали?

— Костя побежал. Как вы считаете, Вячеслав, неужели снова ломать? — спрашивает жена Константинова.

— Ну, почему обязательно ломать? — говорю я. — Слесарь откроет. Вот увидите, он обязательно откроет. Он у нас хороший, слесарь-то.

Супруги смотрят на меня с благодарностью.

«Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман…» Дальше я забыл, а ведь помнил когда-то. На четвертом у окна стоит в тапочках Петр. Он курит. Жена гоняет Петра курить на лестницу. А может, это не жена? Может, это архитекторы спроектировали Петра вместе с лестницей, лифтом и мусоропроводом?

Петр встречает меня долгим, продолжительным кашлем. Это он хочет спросить, как мои дела.

— Спасибо, Петр! — говорю я. — Дела ничего себе. Грех жаловаться.

Петр кивает и снова начинает кашлять. Меня охватывает страх, что он сейчас рассыплется.

— Нет, не смотрел, — тороплюсь я ответить. — Ты же знаешь, Петр, я футболом не интересуюсь.

А на третьем Викентий Лазаревич Вахнюк отмыкает свою дверь, позванивая ключами. Ключей много, замков много. Вахнюк поворачивает ключи в замках долго и со вкусом. На какое-то мгновение я получаю возможность заглянуть в приоткрытую дверь. Яркое, ослепительное, как мечта, море плещется у самого порога, едва не задевая резиновый половичок. А там, дальше, виден маленький, уютный необитаемый островок, весь утыканный пальмами, словно именинный пирог свечками.

Вахнюк проскальзывает в квартиру и с треском захлопывает дверь. Я стою перед ней, ошеломленный зрелищем. Дверь приоткрывается снова, в проем высовываются рыжие усы Вахнюка и нос, на котором настороженно поблескивают очки.

— А вам-то что? — говорит Вахнюк. — Может быть, мне это только кажется. Кажется — и все тут! И вообще, имею я право отдохнуть в субботу-воскресенье.

Дверь захлопывается. Уже окончательно.

Там, внутри, еще долго щелкают замки и гремит цепочка.

Я выхожу во двор.

Во дворе рабочий продуктового магазина Ильгиз выстраивает башню из пустых деревянных ящиков. Я подозреваю, что Ильгиз хочет построить башню до самого неба. И он построил бы ее, обязательно построил, если бы ящики время от времени не вывозили.

Слова, которые я впервые в жизни прочитал самостоятельно, были: «Лифт не работает». Мне шел седьмой год.

Потом-то я много чего читал — рассказы, романы, повести всякие, но никогда прочитанное не производило на меня такого глубокого впечатления, как эти обыкновенные, даже скучные слова, потому что они были первые, понимаете, самые первые.

До этого я не умел читать, просто складывал отдельные буквы в слоги, а тут меня, что называется, озарило. И я, словно немой, внезапно обретший дар речи, повторил: «Лифт не ра-бо-та-ет. Лифт не ра-бо-та-ет».

Наши близкие иногда бывают удивительно глухи к нашим чувствам и переживаниям. Моя бабушка, находившаяся рядом в этот исторический момент, не оценив, видно, всей значимости происшедшего, наградила меня подзатыльником и сказала:

— Да что ты заладил, как попугай: «Лифт не работает!» Он уже третий день как не работает. На вот лучше авоську, помоги на пятый этаж взойти…

Но это была мелочь, ерунда по сравнению с главным — тайна чтения поддалась мне. Все вокруг приобрело новый, значительный смысл, дома и улицы наговорили наперебой вывесками, плакатами, объявлениями и чуть не оглушили меня.

Теперь, будучи уже не маленьким мальчиком, я понимаю, почему дети так любят смотреть в окно, а взрослые охотно уступают им эту привилегию. Стали бы взрослые от чего-нибудь отказываться, если бы им самим было интересно! Как бы не так! А просто им не интересно, все уже порядком надоело, и смотрят они в основном внутрь себя, стараясь что-то там такое разглядеть. Дети же — наоборот, им наш мир еще в диковинку, и глаза их поэтому широко раскрыты.

Я ехал в трамвае, смотрел в окно и читал надписи.

— Га-стро-ном, — читал я. — Пли-ссе, го-фре… Све-жа-я ры-ба…

Пассажиры в трамвае одобрительно посмеивались. И это еще больше раззадоривало меня и вдохновляло.

— Па-рик-ма-хер-ска-я, — осилил я длинное слово.

— А ты молодец! — похвалил меня мужчина в велюровой шляпе. — Небось, уже в первый класс пошел.

— Нет, — сказал я, — только еще пойду.

— И уже так хорошо умеешь читать!

— За-кры-то на ре-мо-нт, — продемонстрировал я.

— Ишь ты, глазастый, углядел! — сказал мужчина.

— Проход вос-пре-щен, — продолжал я в том же духе.

— Да ты не читай разную ерунду, — сказал мужчина. — Ты чего-нибудь хорошее прочитай. Для души. Вон что там написано?

— Ре-сто-ран, — прочитал я.

— Вот это другое дело! Молоток! — одобрил мужчина.

— Me-ст нет, — прочитал я.

— А ты вредный, — сказал мужчина и как-то вдруг поскучнел.

— А-те-лье не ра-бо-та-ет, — шпарил я дальше, не замечая, что происходит вокруг. А вокруг уже никто не посмеивался. — Пе-ре-у-чет, — выдавал я. — Нет та-ры.

— До чего же бывают невоспитанные дети, — проговорила одна женщина. — А родители сидят: ноль внимания! У меня уже голова от этого ребенка раскалывается.

— Ничего хорошего нет, когда у детей слишком раннее развитие, — сказала другая женщина. — Они растут психически неуравновешенными и часто очень печально заканчивают.

Я думал, что мужчина в велюровой шляпе вступится за меня, но он отрешенно смотрел в сторону и всем своим видом как бы скреплял сказанное. И только моя бабушка, всегда и во всем стоявшая на страже нашей фамильной чести, ответила:

— Еще неизвестно, какие у вас дети! А мы своими детьми довольны.

И она сдернула меня с сиденья и потащила к выходу.

На улице бабушка опять крепко встряхнула меня и сказала:

— Читатель!

Я был мал и глуп тогда.

Я случайно встретил своего приятеля с сыном, мальчиком лет шести. Мы обменялись приветствиями и, как водится, принялись сетовать, что так редко видимся друг с другом. Последний раз это было, когда мой приятель только-только стал счастливим отцом, а погляди, какой сын уже взрослый, как время-то быстро бежит, а?!

— Ну здравствуй, богатырь! Как тебя зовут? — обратился я к мальчику, но в ответ услышал пыхтенье и какие-то странные звуки.

— Ты не обращай внимания. — сказал приятель. — Это он поезд изображает.

— Какой еще поезд?

— Обычно скорый поезд «Москва — Харьков». Он на нем летом ездит к бабушке. Но может и какой-нибудь другой. Например, «Москва — Симферополь», «Москва — Сочи», фирменный поезд «Верховина»…

— И долго он будет так пыхтеть? — спросил я как человек, не очень искушенный в детской психологии.

— До очередной станции, — объяснил приятель и посмотрел на часы. — Сейчас он находится где-то между Орлом и Курском. В Курске стоянка десять минут.

— А потом что же, опять?

Приятель кивнул и подавил вздох.

— Да, упорный мальчик, — сказал я.

— Не то слово.

— А нельзя как-нибудь сделать, чтобы он прекратил? — Признаться, я уже начал беспокоиться, как бы мальчик не лопнул у меня на глазах.

— Невозможно! Да говорю тебе, не обращай внимания. Все же это не отбойный молоток и даже не летающая тарелка. Поезд — еще не худший вариант…

— А что, летающей тарелкой он тоже… — Я с еще большим интересом взглянул на чудо-ребенка.

— Все было, — как-то меланхолично заметил приятель. — И летающая тарелка была, и экскаватор, и газонокосилка, и кофемолка… Чего только не было. Запертым домиком, и тем был…

— Запертым домиком?!

— Причем ключ от которого утерян. Это ему взбрело в голову, когда микстуру надо было принимать. Не открывает — и все тут! Пришлось слесаря вызывать. — И приятель мрачно посмотрел на сына. — Ну, кажется, к станции подходит, наконец-то… А помню, как он несколько дней дерево изображал. Вот когда мы с женой отдохнули! Покой, тишина. Растет себе и растет. Только птички на ветвях чирикают. Это тебе не поезд!

— 127! 127! — вдруг заговорил мальчик. — Разрешите взлет, разрешите взлет! — И сам себе ответил: — Взлет разрешаю.

— Ну теперь держись, — сказал приятель. — Это он на вертолет пересел. Что сейчас будет!

— Ну, как-нибудь увидимся, — заторопился я. — Ты звони!

— И ты тоже звони! — закричал мой приятель, перекрывая шум двигателя. —

Редко видимся!..

Дальнейших слов разобрать я уже не мог.

Его величество, несмотря на свой почтенный возраст, любил играть в прятки. На этот раз он спрятался за портьерой. «Пусть ищут, голубчики! — хихикнул он про себя, слушая, какой переполох поднялся там, по другую сторону портьеры. — Пусть побегают! Пусть поволнуются!»

За портьерой пахло пылью и было уютно. Конечно, не бог весть какое хитрое место, но, как всегда, гениальность идеи заключалась в ее простоте. Король с удовольствием вспомнил, как однажды прятался целый день и сколько было шуму из-за него, пока лишь к вечеру он позволил себя найти. А захотел бы, до сих пор искали бы.

Он прислушался.

— Ну куда же он, черт возьми, мог запропаститься! — возмущался мужской голос.

«Ай-ай, как непочтительно! — отметил король. — Вот за это вы меня еще дольше поищете!»

— Да ты не кипятись, — посоветовал другой мужской голос. — Ты присядь, сосредоточься и подумай, где он еще может быть.

«Как же, как же, — усмехнулся король. — Так я вам и дался. Нашли простачка!»

— Под креслами мы уже смотрели, под диваном смотрели, под столом его тоже нет. Может быть, на кухне? — высказал предположение первый мужской голос.

— С какой стати он окажется на кухне? — засомневался другой. — Что ему там делать?

«А я тут, а я тут!» — мысленно пропел его величество.

Но в эту минуту он почувствовал, как какая-то сила выталкивает его из-за портьеры. «Барсик, брысь!» — зашипел король, но было уже поздно, он выкатился на свет божий.

— Ага, вот он, проказник! — воскликнул первый мужской голос.

Человек поднял короля с пола, сдул с него пыль и сказал:

— Кажется, сегодня моя очередь играть белыми.

Один раз я шел по улице и вдруг увидел надпись на киоске «Союзпечати»:

«Киоскер болен».

Это было так просто и трогательно, что я остановился. Я представил себе больного киоскера в постели, обложенного подушками. В изголовье — жена киоскера. Рядом — дети киоскера. Чуть поодаль — друзья киоскера.

Картина, исполненная печали.

Весь день я ходил как в воду опущенный: что-то случилось в мире. Киоскер болен! Но не будем терять надежды, думал я. Скоро, скоро опять зацветут деревья, запоют птицы и воспрянувший киоскер бодрым шагом зашагает к своему киоску.

* * *

Запись в дневнике: «Не забыть купить автомобиль».

* * *

Шел «Отелло».

На задних рядах все время разговаривали двое. Он шипел злым шепотом:

«Опять сахару не купила».

* * *

В 9-м классе моим любимым предметом была Алевтина Владимировна.

* * *

Будильник одноразового использования. Одного будильника хватает на сутки.

* * *

Маленькое государство, которое живет сдачей пустых бутылок.

* * *

Сколько сил и времени уходит на то, чтобы быть приятным человеком.

* * *

На усах у него было двадцать минут шестого.

* * *

Щедрость определяется не тем, сколько человек дал, а сколько у него после этого осталось.

* * *

В автобусе:

— Мелочь не опускайте!

А никто и не опустил. Все так и проехали, не опуская, бесплатно.

* * *

Театр. Уехал на гастроли и не вернулся.

* * *

Двое приятелей-анекдотов идут по улице. Мимо, в большой лакированной машине, проезжает толстый роман.

— А ведь я его знал, — говорит приятель приятелю, — простым анекдотом.

* * *

Что посеешь, то и пожрешь!

* * *

Уже есть поколение, которое думает, что проспект Калинина был всегда.

* * *

Человека делает несчастным не отсутствие у него каких-то благ, а наличие их у других.

* * *

Я заметил, что ночью я почему-то умнее, чем днем.

* * *

Старый опытный ребенок.

* * *

Современная пьеса о футболе. Входит слуга и говорит:

— Угловой подан!

* * *

Люди делятся на тех, кто придерживает за собой дверь, и на тех, кто не придерживает.

* * *

Переход Суворова со станции «Белорусская»-кольцевая на станцию «Белорусская»-радиальная.

* * *

Телефон от первого брака.

* * *

Настоящая суббота — это пятница.

* * *

Я хотел бы, чтобы мне не было шестнадцати и чтобы меня не пустили на этот фильм.

* * *

А во дворе Иван Иванович ласкает свой автомобиль.

* * *

— После работы не пью, — объяснял дегустатор.

* * *

Ему достали по большому блату такой календарь, в котором на три дня больше, чем в обычном.

* * *

Всего одна ставка. Но зато какая! Верховного главнокомандующего!

* * *

Посмотрела — как будто рубль отобрала.

* * *

Признак старости: это когда волосы в ушах начинают расти.

* * *

Профессия у него была самая что ни на есть прозаическая: прозаик.

* * *

Если я когда-нибудь напишу кулинарную книгу, она будет начинаться словами:

— Если от вас неожиданно ушли гости…

* * *

Отношение к мужу: вроде ни за чем не нужен, а выбрасывать жалко.

* * *

Никто не может объяснить мне, почему туалетная бумага продается в магазине «Досуг».

* * *

Юмор, он как капитан корабля. Должен покидать человека последним.

* * *

Мечта ребенка — батон с четырьмя горбушками.

* * *

Красивая девушка. Очень красивая. Хочется подойти к ней и спросить:

— Ну и что?

* * *

Ярлык. Написано: «Шапка-невидимка. 200 руб.». Самой шапки не видно.

* * *

Некоторые пишут кровью сердца, а лично я — желудочным соком.

* * *

Состояние легкого телевизионного отравления.

* * *

Книга отзвуков и предположений.

* * *

Все люди находятся в разной степени бодрствования.

* * *

Что такое писательская техника? Это кратчайший путь от мысли к форме ее выражения. И больше ничего.

* * *

Земля круглая. Поэтому если сесть на станции «Белорусская»-кольцевая и все ехать и ехать, то обязательно вернешься на то же место.

* * *

Женщины, которых любят, как правило, не ведают цен на цветы.

* * *

Опечатка в кулинарной книге может привести к массовому отравлению.

* * *

Сказка про людоеда, который любил ковырять в носу

* * *

Мы действительно народ Иванов Сусаниных.

У нас любят посылать «не в ту» сторону.

* * *

Искусство руководить заключается в том, чтобы руководить как можно меньше,

* * *

Отреставрированный Арбат похож на раскрашенного покойника.

Дом этот построили лет семьдесят назад, когда меня еще и в проекте не было. Большой-большой дом. Большой-пребольшой. Наверное, где-то есть дома, в которых люди живут получше: открывается какой-нибудь потрясающий вид, и просто аккуратные, чистенькие дома: все прибрано, настурция в каждом окне или герань, но такого большого дома, такого большого-пребольшого в целом свете не сыскать.

И даже когда он стал разваливаться, по стенам пошли трещины, крыша прохудилась, по подъездам беспрепятственно гуляли сквозняки, даже тогда как-то грело и утешало, что все-таки дом большой, такой большой, что шапку приходится удерживать на голове, когда, стоя у самого подножия дома, пытаешься увидеть край его крыши.

Карниз дома украшают две статуи — рабочий и колхозница. Впрочем, что это рабочий и колхозница, догадаться теперь довольно трудно: лет десять назад рабочий выронил из своих рук отбойный молоток, который, приземлившись, разбился на мелкие кусочки, чуть не убив при падении проходящую старушку, а чем держит свой сноп колхозница — одному богу известно: рук-то ведь у нее давно нет. Однако старожилы настаивают что эти две фигуры — именно рабочий и колхозница, а не кто иной, — ну да им, старожилам, видней.

Что касается меня, то застал я на своем веку шесть управдомов. Правда, первый покинул сей бренный мир, когда я еще под стол пешком ходил. Он оставил по себе странную память: говорят, ужас какой строгий был, как что не по нем — сразу из дома выселял. Все трепетали перед ним, но когда он умер, пролилось целое море слез. Нет-нет и сейчас кто-то с тоской вздохнет по тем временам, по хозяину, по его плетке: характер у жителей нашего дома, что называется, буйный, привольный, сами они не надеются, что сумеют себя в рамках дозволенного удержать.

А у второго управдома бзик был еще интересней: считал он, что в условиях нашего микрорайона душистый горошек очень хорошо произрастает, буквально помешался он на душистом горошке, заставил всех завести ящички с землей на балконах и высаживать в них его любимую культуру, будь она неладна!

Поклонник душистого горошка в одночасье сорвался с пожарной лестницы при очередном осмотре нашего дома, и его неугомонная душа отлетела туда, где нет ни печали, ни воздыхания, ни строптивых квартиросъемщиков.

Третий всему на свете предпочитал говорение речей. В последние годы своего управдомства он чуть ли не по каждому поводу собирал жильцов и произносил долгие, туманные речи.

Четвертый и пятый вихрем пронеслись по нашей жизни и почти никак не запомнились, не успели запомниться.

Зато шестой… Шестой сразу, как пришел, заявил, что дом построен неправильно. То есть фундамент заложен правильно, но вот стены… Стены никуда не годятся, перестраивать нужно. А как перестраивать? С выселением или без выселения? И если с выселением, то куда выселять? То-то же, что некуда! Значит, без выселения. Перестраивать — да, но без выселения.

И стали мы ждать строителей. Каких строителей, никто не знал, — каменщиков, наверное, раз стены перестраивать. Так мы думали. Но вместо каменщиков пришли маляры и начали все перекрашивать. Между перекраской и перестройкой, конечно, разница есть, однако есть и нечто общее: и там и там — «пере».

…А дом-то в еще более худшее состояние начал приходить. Жильцы подъезда № 6, видя такие дела, сказали, что отделяются от нашего дома и заводят у себя местное самоуправление. А наш управдом сказал, что если они отделятся от нашего дома, то мы им газ перекроем и воду отключим. А жильцы подъезда № 6 сказали: «Ну и отключайте!.. Мы на колонку будем ходить за водой, а есть всухомятку, не нужно нам вашего газа».

…Да, вот. Такие вот дела.

Но я люблю наш дом. Несмотря на помойку под самыми окнами. На вечные перебои с горячей водой. И лифт постоянно ломается. И в подъезде постоянная лужа мочи. И распивают прямо на подоконниках, пахнет перегаром и блевотиной.

Некоторые выезжают из нашего дома, переселяются в другие дома, в другие квартиры, где комфортабельней, чище, уютней.

А я не решаюсь. И даже, когда бываю в гостях, начинаю скучать по нему. Даже в таких гостях, где всего в достатке, я начинаю скучать по нашему бедному, запущенному дому. Мама говорит: «Ну пойди развейся, развлекись, что ты все дома и дома?!» А я говорю: «Да нет, мама, куда я пойду, не хочу никуда идти, мне и здесь хорошо».

Родился я здесь. В школу отсюда бегал. И из школы — сюда. Впервые поцеловался в этом подъезде. Помню, двери хлопали и от каждого хлопка мы вздрагивали. Съезжал по этим перилам. И надписи на стенах все наизусть знаю. Например, эту: «Рейган козел». А под ней другую: «Сам козел. Рейган».

В окнах нашего дома по вечерам зажигается свет, распахиваются рамы, и все видно и слышно. Из одного окна пьяные голоса слышны, из другого: «Говорит радио «Свобода». Прослушайте сводку последних известий», из третьего: «Мань!.. А Мань!.. Ну будь человеком!», в пятом на скрипке пиликают, какой-то, возможно, гениальный мальчик.

В шестом — стариковская голова на улицу выглядывает… Дом мой, дом! Устоишь ли ты?

Первым делом хочу заявить, что Новоженов — это не псевдоним. Новоженов — это настоящая фамилия. И папа у меня тоже Новоженов. И дедушка — Новоженов. А вот за прадедушку уже не ручаюсь. Может, он уже не Новоженов. Может, он Рабинович. Чего не знаю, того не знаю. Одно мне доподлинно известно, что прадедушка был сельским почтальоном. Именно сельским. Отчего вероятно, я испытываю безотчетную симпатию к почтальонам. Казалось бы, она должна проявляться только по отношению к сельским почтальонам, однако проявляется ко всем почтальонам вообще, без исключения. Сердце! Ему не прикажешь!

Теперь что касается пятого пункта. Пятый пункт у меня — того… То есть предвижу что некоторые, увидев мой пятый пункт, плюнут и не станут читать заметку, написанную человеком, у которого такой пятый пункт. Сердце! Ему не прикажешь.

Интересно, что, когда в доме пожар, никто ни у кого не спрашивает про пятый пункт. Никто не спрашивает паспорт у пожарного, подставившего лестницу к твоему пылающему окну.

Интересно также, что всем абсолютно безразлично, на каком языке будет написан рецепт, содержащий тайну бессмертия. Главное — чтобы он был действенным.

Но это к делу не относится. Туг я немного отвлекся.

Так вот, я — за дружбу народов. К чему и клоню. Конечно, понимаю, я лицо заинтересованное. Еще бы я не был за дружбу народов. Посмотрел бы я на себя, если бы я не был за дружбу народов. Но так или иначе, я — за нее.

Что я понимаю под дружбой народов? Сказать, что это когда один народ дружит с другим народом, было бы крайне неудовлетворительно. Главный бухгалтер еще, чего доброго, опротестовал бы мой гонорар.

Ну, это когда… Ну, например, есть у меня друг Ильгиз. Он башкир. Дружба между мной и ним и есть дружба между двумя нашими, не побоюсь сказать, великими народами. Потому что не великих народов не бывает. Я лично не знаю ни одного не великого народа. Все народы великие, все пленумы исторические, каждое время судьбоносное. Договорились?

Но просто сказать, что наши народы дружат, — ничего не сказать. Между нашими народами установились тесные экономические и культурные связи. То Ильгиз ссудит меня десяткой — другой до получки, то я ему подкину десятку-другую. Было бы неверным утверждать, что его народ совсем лишен каких бы то ни было недостатков. А кто у меня взял лыжные ботинки всего на два дня и три месяца не отдавал? Кто? Он, Ильгиз. С другой стороны, мой народ мог бы быть и повеликодушнее. Так нет, вспомнил. Лыжные ботинки, видите ли, ему не отдали. Все-таки правильно говорят, что мой народ — мелочный народ. По ходу дела прошу отметить ту суровую самокритичность, которую способен проявить мой народ, давая оценку случаю с лыжными ботинками.

Но хватит о дружбе между народами. Поговорим лучше о любви между народами. Ведь если есть дружба, то где-то рядом должна быть и любовь. Любовь к другим народам я испытывал не раз, пока не женился. Правда, и теперь нет-нет, а провожаю неравнодушным взглядом другие народы, проходящие по улице. Есть очень и очень симпатичные. Но — жена, дети. Ничто так не привязывает один народ к другому, как наличие общих детей.

Дети… За них страшно! Черт с нами!.. А вот они… Неужели они кинутся измерять линейками черепа у друг друга и приставлять антропологические лекала к носам, показавшимся им подозрительными. Было уже, дети, было! И чем кончилось?

Плохому танцору, дети, всегда что-то мешает… Поэтому надо научиться танцевать. Конечно, можно выбежать на футбольное поле с автоматом Калашникова, перестрелять всех игроков и самому забить гол. Но это не футбол, дети! Это что-то другое, но не футбол. Вам не будут аплодировать трибуны, нет, не будут!

И вас что интересует прежде всего в Осипе Мандельштаме — его фамилия или какие он стихи писал? И какая разница — русскоязычный он поэт или его можно назвать русским поэтом, каковым он считал себя сам и некоторые другие поэты, например Блок А. А. и Маяковский В. В. Главное ведь — что он был Поэтом с большой буквы. Так или не так?

Ну, Шекспир даже ведь и не русскоязычный, так что же — нашему слуху его не постигнуть никогда? Нашему сердцу?

Ай, дети, бросьте! Неужели нет у вас дел поважней? Землю надо пахать! Сапоги шить. Больных лечить. Нужно хоть на малую толику прибавить добра в этом страшном и больном мире, и никто тебе в этом не сможет помешать, если ты сам себе не помешаешь.

Любимое блюдо совка — это колбаса. Совок исповедует самое передовое в мире, единственно верное и всепобеждающее учение — марксизм-колбасизм.

* * *

Три святыни существуют для совка — Ленин, партия и «Богатые тоже плачут».

* * *

Совок все время ищет, с кем бы пойти в разведку. Зачем ему это? — одному богу известно. Ищет и никогда не находит. «Нет, — говорит совок, — с этим бы я в разведку не пошел».

* * *

В архитектуре совок больше всего ценит двери. Двери, двери, двери. Здания, им созданные, всегда полны дверей. Но пользуется он всегда одной, самой маленькой и неудобной. Остальные закрыты и никогда не отпираются. Таков уж он, совок.

* * *

Из всех искусств для совка важнейшим является балет. Вероятно, поэтому совок часто любит повторять: «Ну, вы у меня еще повертитесь!»

* * *

Заграницу совок делит на ближнее и дальнее зарубежье. Ближнее зарубежье, в представлении совка, населяют урюки, чурки и вообще черножопые. Татарину совок любит показывать так называемое «свиное ухо». Или говорит: «Эй, князь!» (полузабыт.). Грузины, в представлении совка, — это такая нация, которая населяет Центральный рынок и торгует цветами.

* * *

В представлении совка все брюнеты — евреи.

* * *

Совок ощущает себя центром мира. Да что там мира! Вселенной! Там, где находится совок в данную минуту, и есть центр. В глубине души совок считает, что с его смертью исчезнет и все сущее.

* * *

Совок обращается к богу, как к врачу, — когда ему, совку, плохо. Он верит, как говорится, на всякий пожарный: а вдруг что-то такое там на небе есть.

* * *

Совок считает, что человек в шляпе не может совершить ничего предосудительного. Высшим выражением неодобрения для совка служат слова: «А еще шляпу надел!»

* * *

Совок думает, что все люди в очках — умные.

* * *

Совок больше предпочитает запрещать, чем разрешать. Самое употребительное слово в совковом языке — «нет».

* * *

Совок очень удивляется, когда обнаруживает, что кто-то его вдруг не любит. Он искренне обескуражен, что может не быть желанным гостем ни в Восточной Европе, ни в Прибалтике, ни в Молдове. Ему невдомек, что даже самое огромное чувство благодарности все-таки может иметь свои пределы.

* * *

Совок любит разоблачать. Выводить на чистую воду. Выволакивать за ушко да на солнышко.

* * *

Любимая книга совка — жалобная. Совок обожает жаловаться. Коронная фраза совка в магазине: «Где у вас тут директор сидит?»

* * *

Совок любит своих мертвых поэтов. Причем чем раньше, чем более молодыми они умерли, тем он их больше любит. И смерть чтоб мученическая была. Тогда он делает из этих поэтов объект культа. Он засыпает могилы этих поэтов цветами. Совок не может простить Вознесенскому и Евтушенко, что они до сих пор не вскрыли себе вены.

* * *

Совок — большой патриот. Он любит березы. Он считает, что береза нигде больше не растет, кроме России. Он считает, что любить Родину — значит разглагольствовать об этом на каждом углу.

* * *

Совок искренне удивлен, что за медицину и обучение, оказывается, надо платить. Он думал, что это так от начала мира устроено, что бесплатно. С неба свалилось.

* * *

Каждое правительство у совка плохое. Он убежден, что в отсутствии хлеба виновато правительство. Не то, что он, совок, не посеял хлеб и не убрал его, а именно — правительство.

* * *

Совок аполитичен и политичен одновременно. Он пассивен во время выборов и если голосует, то обычно закрыв глаза, а потом простодушно удивляется, что в парламенте так много дураков.

* * *

Терпение в характере совка сочетается с жутким нетерпением. Нетерпение стоять в очереди к прилавку с потрясающим историческим терпением.

* * *

Совок — он и есть совок.

Раньше «Агдам» был просто маркой дешевого портвейна, а теперь Агдам — горячая точка, одна «из»… География, мать ее!

Спроси я лет десять назад еще у любого из моих соотечественников, что такое Герцеговина, он бы не колеблясь ответил: «Ну, папиросы такие… «Герцеговина флор» называются».

А теперь черно-зеленая пачка «Герцеговины», попадаясь на глаза, напоминает о войне в Югославии, только о войне в Югославии, и всякая охота сорвать с красотки ее целлофановую рубашечку в страстном курильщицком порыве пропадает ко всем чертям.

И врачи говорят: «Надо бросить курить». Надо, говорят врачи, а то, мол, помрете раньше времени.

А день без сигареты кажется одной унылой пустыней без единого оазиса.

О, поэзия курения, утренняя, первая, самая сладкая затяжка после завтрака — что вы можете знать об этом, вы, не курившие никогда?!

Даже приговоренному к смерти не смели отказывать в том, чтобы затянуться напоследок горьким дымом.

«Кальян в устах его дымился». Пушкин.

Хемингуэй непредставим без своей трубки.

«Тринадцать трубок» Эренбурга — почитайте, пацаны, не пожалеете!

Сталин высасывал из табачного мундштука исторические по последствиям государственные решения, в результате одного из них появился Беломорканал, а потом уж и папиросы «Беломор» — нетленный памятник ГУЛАГу.

Существует анекдот о том, как летчики потеряли летную карту, так они по пачке «Беломора» ориентировались и — ничего, добрались до места благополучно.

И недаром, ох, недаром существует священное для каждого работяги понятие «перекур», в конце каждого часа — предоставь, будь любезен.

Сигарета должна быть заработана, заслужена, как награда, а не так, как некоторые, одну за одной, одну за одной.

Правда и то, что, пожалуй, только удалой русский человек в состоянии махать кувалдой, одновременно попыхивая цигаркой, приклеенной к нижней губе.

Известная картина Непринцева «Теркин на привале», он же там, ежели изволите помнить, самокрутку сворачивает, и с каким смаком, ежели изволите помнить! Нет, нет, как же бросить курить, нет, нет, никогда!

Смена политического курса, как правило, сопровождалась сменой сортов табака, помню, куда-то по-исчезали в одночасье албанские сигареты, пошли сплошняком болгарские «Шипка», «Солнце».

Первое крупное объяснение с матерью по поводу моего курения (в четырнадцать лет!). Место выбрано крайне неудачно — в скверике на Ильинских воротах, аккурат напротив памятника русским гренадерам, павшим в боях под Плевной. Как подниму глаза на памятник, сразу курить хочется: Плевна — это же где-то рядом с Шипкой.

Дым Отечества: сигареты «Прима», «Памир» (в просторечии «Горный воздух»), папиросы «Север», «Казбек» (там сейчас тоже неспокойно, в этом районе), «Ароматные». «Бокс», «Аврора» и так далее, и так далее…

Эпоха была продымлена, прокурена насквозь.

А помните, еще такие «Дукат» были, самые дешевые, 7 коп. пачка, студенческими их называли в народе, потому что самые доступные для студентов по цене, пачечка такая симпатичная, аккуратненькая, узенькая, желтая — потом тоже вдруг куда-то пропали, другая эпоха началась.

Л. И. Брежнев всем сортам предпочитал «Краснопресненские».

(Не могу больше, курить — умираю!)

Афоризм моего приятеля Сергея: «Сигарету нужно размять, как женщину».

Кстати, только советские сигареты нужно было разминать, западные, особенно американские, в этом не нуждались, а насчет ихних женщин — чего не знаю, того не знаю.

Были еще такие «Южные», коротенькие, для мундштука, пальмы и беседки на фоне моря; пытаясь заболеть, чтобы не пойти в школу, выкурил подряд штук пятнадцать, сильно мутило, но не заболел.

Клавдия Шульженко: «Давай закурим, товарищ, по одной! Давай закурим, товарищ мой».

И это потом уже, много лет спустя: «Минздрав предупреждает…» Лучше бы сигареты делали лучше.

И, что у нас была только одна правящая партия?! Две партии у нас были: те, кто курил явскую «Яву», и те, кто дукатовскую. Летом, обычно летом, все переходили на дукатовскую, летом «Ява» закрывалась на ремонт — событие всесоюзного значения.

Сигареты с фильтром пришли к нам позже, чем ко всем остальным. Как все. Как телевидение, как шариковые ручки, как СПИД, как парламент.

А как кто бросает курить — это тоже особая тема. Когда я один раз бросал, мне ночью приснился Ленин на коммунистическом субботнике. Только вместо бревна он нес на плече огромную «мальборину» (право использования сна для рекламы «Мальборо» целиком остается за мной).

И как кто у кого «стреляет», когда у него нет, тоже особая тема.

У нас всегда на улице начинают с просьбы: «Друг, у тебя закурить не найдется?» И только после этого бить начинают. А так сразу начинать неудобно. Неловко как-то.

И неужели же я когда-нибудь брошу курить?

И никогда никому не скажу: «Браток, дай огоньку!»

Больше всего меня страшит в этом вот словечко «никогда».

Сказать, кто виноват что Ирак напал на Кувейт? Сказать? Американцы виноваты. Изначально. Они наводнили мир автомобилями, от них это пошло. А если бы не прожорливый двигатель внутреннего сгорания, кому б сейчас нужна была нефть? В таком количестве. А если б нефть не нужна была б, Кувейт не сделался бы так сказочно богат. И несчастный нищий Ирак не напал бы на эту страну, буквально ослепляющую соседей своей роскошью. Скромней надо быть. И тогда никто на тебя нападать не будет.

Вот ты идешь в милицию и горько жалуешься, что твою квартиру ограбили. А ты зачем себе видеомагнитофон купил? Зачем дразнишь людей, у которых нет видюшника? Думаешь, им не хочется смотреть западные фильмы?

Окна у тебя на даче, видишь ли, повыбивали. Понимаю, неприятно. А каково тем, кто не в состоянии дачу приобрести?! Им же тоже неприятно мимо твоей дачи ходить. Они, может, твою дачу вообще сжечь хотели, но сдержались, одними окнами ограничились, скажи спасибо.

Ах, ты улыбаешься! У тебя хорошее настроение, да? Интересно, почему бы это? У всех плохое, а у тебя хорошее. Может, ты кооператор? Может, ты участвуешь в теневой экономике? Ну ничего, мы сейчас быстренько твое настроение испортим.

Поэтому, если хочешь жить спокойно, ходи в телогрейке. Телогрейку никто не снимет. Женись на некрасивой: некрасивую не уведут. Жалуйся на жизнь, на здоровье, на сплошные неудачи, не возбуждай зависти. Наоборот — еще и помогут. А здоровому, смелому, удачливому зачем помогать? Ему хочется ножку подставить. Проверить, так ли уж он удачлив. Упадет или не упадет. Хочется, конечно, чтоб упал. Чтоб мы с ним сравнялись в невезении.

Мудрость простая, а как эффективно действует. Знакомому позвонишь, спросишь, как дела, в ответ слышишь: «Хуже некуда!» И сразу на душе теплее, значит, и у него тоже плохо. Чтобы разговор поддержать, побранишь погоду. Он в ответ, что и правительство у нас ни к черту. Это очень тонус повышает. И правительство, и погода — один к одному.

На улицу выйдешь — прямо душа радуется. Идут хмурые толпы, народ вялый, скучный, у всех все плохо, как и у меня. И вдруг — как по сердцу нож полоснет. Какой-то гад на «Мерседесе» едет. Весь расфуфыренный, а рядом красотка сидит, зубы показывает.

И, естественно, рука сама собой тянется за булыжником, который, как известно, оружие пролетариата. Взять бы этот булыжник и по окнам — бзынь! Да нельзя, кругом люди, время еще не пришло, чтобы вот так, среди бела дня, булыжником по окнам. А вот вечером можно. Вечером, пожалуй, народ еще и отвернется, чтоб не смущать, когда ты — булыжником.

А милиция… Милиция — что ж. Они тоже вялые, скучные. У них ни дач, ни машин в личном пользовании. Почему они должны чужие дачи и машины охранять? Вяло как-то, скучно рассказывают они по телевизору, что вот, мол, уровень преступности растет и не все преступления раскрываются… Отстаньте, мол… Сами виноваты, мол, что растет. Скромней надо быть, тогда бы он и не рос.

И волей-неволей вспоминаются те золотые времена, когда мы все так спокойно жили: ни телевизоров, ни холодильников, ни автомобилей не было в таком количестве, ну, часы с кого-нибудь снимут, поговорят, поговорят и — опять тихо до следующих часов.

Ах, как мы все тогда любили друг друга, просто души друг в друге не чаяли, ни у кого ничего, и уровень преступности — самый нормальный.

И милиция молодцом ходила, все больше пьяными занималась, и какие замечательные детективы про нее нам показывали!

Придет ли снова то времечко?

Бог весть!

Когда я был маленьким, я думал, что по радио передают одни только аплодисменты, а в газетах печатают всего одну фразу: «…Лучше надо работать, товарищи!»

Взрослые приходили домой очень поздно, потому что, задерживались на собраниях. Они приходили с опухшими от бурных и продолжительных оваций ладонями.

Может быть, потому у нас сейчас руки и не лежат к делу, что в свое время мы отбили их аплодисментами?

В дестве я думал, что заграница — это одна большая страна.

Что если долго морщить лоб, то будешь очень умным. Что дружба народов — это просто такой фонтан на Выставке достижений народного хозяйства СССР, и ровным счетом ничего больше. Что каждый человек в берете и с фотоаппаратом — американский шпион.

Мы спали и видели, как поймаем каждый по шпиону, а один мой знакомый мальчик уже был на пороге осуществления своего заветного желания: он подозревал в шпионаже — кого бы вы думали? — собственного папашу. Справедливые подозрения вызывало то, что батяня моего приятеля по вечерам что-то писал, и причем допоздна. Еще бы не шпион! Слава богу не успел заложить своего предка.

Со словом «финка» я познакомился раньше, чем с женщиной одноименной национальности. У нас во дворе никто не мечтал быть ни учителем, ни врачом, ни космонавтом. Все мечтали попасть в тюрьму. И, надо сказать, многим это удалось.

Очень хорошо помню — мне было тогда семь лет, — как умер Сталин. То есть я, конечно, при этом не присутствовал. Я имею в виду то настроение, которое сопровождало уход из жизни вождя. Помню, как плакала навзрыд наша многолюдная коммунальная квартира. Мы в буквальном смысле осиротели. Кто же теперь будет нами руководить? Кто защитит, согреет светом своей мудрой улыбки, укажет правильный путь? Помню, утешало сознание, что еще есть люди, которые не оставят нас в нашем сиротстве… Могучие люди!.. Соратники! Буденный. Ворошилов… И слезы как-то сами собой высыхали при мысли о них. И на душе становилось легче.

Помню песенку, петую в детстве: «Берия, Берия потерял доверие, а товарищ Маленков дал нам хлеба и блинков».

В школе мы вымарывали его портрет карандашами, бывший товарищ Берия стоял на трибуне Мавзолея с безжалостно затушеванным лицом.

А наручные часы были только у богатых.

И авторучки у богатых.

А Юрий Гагарин и Герман Титов летали в космос и никакого там бога не видели.

А при коммунизме денег не будет: чего хочешь, то и бери.

А один русский пятерых японцев — только так, «одной левой».

И если долго держать тесемки шапки-ушанки во рту, то они намокают и превращаются в сосульку, и эта сосулька бывает очень вкусной.

Про телевизор я и не говорю: телевизоры только у баснословно богатых.

Висят рекламные плакаты: «Покупайте крабы!» Их никто не покупает. В витринах пирамиды из крабных консервов. Картошечки бы с селедочкой! Ничего больше не нужно!

И надо срыть горы, повернуть реки вспять, растопить полюс и всех негров сделать счастливыми.

В институте, помню, на перилах вырезано перочинным ножом: «Обожаем Кешу Смока. Люда П., Вера К., Алла М.». Это они про Иннокентия Смоктуновского.

Очереди за билетами на американский фильм «Великолепная семерка». Юл Бриннер в главной роли. Впоследствии умер от рака легких. Перед смертью завещал нам всем не курить. Он-то выкуривал по две пачки в день…

На Смоленке еврей-портной по фамилии Иванов шьет нам джинсы из материала «техас», первые в нашей жизни джинсы. Работа — червонец, матерьяльчик — семь.

Хрущев стучит ботинком в ООН.

Брежнев трясет орденами.

При Андропове на дневном киносеансе поголовно у всех проверяют документы: почему в рабочее время не на работе?

Черненко, который удивил тем, что буквально ничем не удивил. Только и успели узнать, что служил на погранзаставе и работал в Доме политпросвещения.

И вот уже электричкой накатили перестройка, Горбачев, съезды Советов, первый, второй.

Почти целая жизнь уложилась в эти имена, события, даты.

Новый год. Век кончается. Немножко осталось. Хочется почему-то дотянуть до XXI. Хотя глупость, конечно. Какая разница — XX, XXI?! Там хорошо, где нас нет.

Но — хочется, хочется. Хочется, чтобы не кончились вода в кране, свет в окне, воздух в груди.

Кукушка, а кукушка, скажи, сколько еще жить буду? Но, сколько бы ни пообещала, хочется, чтобы и потом, после тебя, жили люди… А после них — еще… И еще… И еще…

Потому что так не интересно: вот ты, а потом — никого. Скучно сразу. Тогда сразу ничего делать не хочется. Нет, так мы не договаривались.

С Новым годом, дорогие товарищи!

Уважаемая редакция! — пишет вам читательница Вероника С. — Существует примета, что если оторвешь в транспорте счастливый билет, то обязательно повезет. Такой билет достался мне, когда я ехала в 76-м автобусе. Сумма первых трех цифр в нем равнялась сумме трех последних. Но вот уже прошло полгода, а счастья все нет».

Дорогая Вероника! С вашим письмом мы обратились в управление пассажирского транспорта. Меры приняты. Директору автобусного парка поставлено на вид. Водитель переведен в слесари сроком на месяц. Маршрут № 76 ликвидирован.

А вот другое письмо:

«Прочитал в вашей газете прогноз погоды на неделю. Что вы пишете? Дожди, похолодание… А мы всей семьей собрались на дачу…»

Дорогой товарищ! А у нашего редактора как раз накопилось много дел в городе. Подумайте, каково ему работать в жару! Погодите немного, скоро он пойдет в отпуск, вот тогда…

А это нам пишет некто Анатолий К.:

«Говорят: победи в себе лентяя. А если лентяев в тебе сидят двое или трое. Что тогда?»

Трое на одного! Толик, беги!

«Дорогая редакция! Я женился, а мой начальник не хочет давать мне положенный трехдневный отпуск после свадьбы, мотивируя это тем, что я уже гулял три дня, когда женился в прошлом году».

Уважаемый Леонид! А стоит ли беспокоиться из-за каких-то трех дней. Накопится недельки три, тогда разом и отгуляете.

У моих коллег — юмористов глубокий траур: безвременно уходит со своего поста глава российских коммунистов Иван Кузьмич Полозков. Вместе с ним уходят в небытие с десятка полтора безотказных анекдотов, непременным персонажем которых он был, анекдотов, многократно проверенных на публике, исправно кормивших целый отряд мастеров веселого цеха. А сколько реприз потеряют свою убойную силу, сколько забавных рисунков, недавно задуманных, так и останутся невоплощенными! Эх, Иван Кузьмич, Иван Кузьмич, что же вы наделали! А если уж так приспичило уходить, не могли чуток подождать, что ли?! Я бы вот угловой диванчик на кухню себе купил, еще бы кое-какие дыры в хозяйстве залатал, тогда бы и с богом! На кого покидаешь, кормилец? На никому пока что не известного Купцова? Но потянет ли он? Что нам про него известно, кроме того, что он из семьи вологодского крестьянина, закончил политехнический институт, а затем высшую партийную школу? Что тут, скажите, смешного, кроме высшей партийной школы? А у меня семья — пять душ, есть-пить хотят, с ними-то как?

В эти скорбные минуты горячо молюсь за здравие премьер-министра Павлова, полковника Алксниса, лидера либеральных демократов Жириновского, непревзойденной Нины Андреевой, иже с ними певца ОМОНа Александра Невзорова. Ах, золотой народ! Что ни слово — сокровище, что ни заявление — пародия. Дай бог им, как говорится, побольше пленумов и брифингов, презентаций и деклараций, всяческих платформ и открытых писем! Им — удовольствие, а нам — прибыток. Они высказываются, душу облегчают, мы честно записываем, а народ хохочет. Народ хохочет, нам с голоду пропасть не дает.

Не хочу быть голословным, спешу, спешу предъявить примеры.

Ну, скажем, поехал бы я в этом году на юг, не заяви еще весной Валентин Павлов, что швейцарские банки скупали наши сторублевки прежнего образца, чтобы подорвать нашу же экономику? Дудки куда бы я поехал. Сидел бы в Подмосковье, сосал бы лапу. А так — целый монолог, шутка там, шутка здесь, бешеный успех, аплодисменты, всюду приглашают, артисты исполняют, авторские капают. До сих пор ведь не выдохлась тема! До сих пор! К тому же и сам, так сказать, виновник перла не дает потускнеть ему, нет-нет, а сморозит что-нибудь в развитие своей бессмертной мысли, и, глядишь, она и засверкала новыми гранями, встрепенулась, обрела второе дыхание.

Больше того, уж если до конца быть откровенным, эти ребята пашут на Хазанова с Задорновым буквально как папы Карло. Да! Как крепостные крестьяне, честное слово! А то, что со стола наших прославленных звезд падает, меньшие их собратья подбирают, и, представьте, им тоже хватает. Я бы уж, по справедливости, бросил бы клич юмористам всех мастей скинуться и сделать отчисления тем, кому мы по сути столь многим обязаны, надо же и их материально заинтересовывать. Не могу здесь удержаться и от горьких слов упрека. Да, да, это к вам относится, Егор Кузьмич Лигачев, не делайте вид, что не понимаете. Что-то давно вас не было слышно. Резко снизили активность. Ну и что, что пенсионный возраст?! А по силе возможности? Никто ведь и не ждет от вас, что вы из кожи лезть будете, но иной раз всего-то отрывок-другой из ваших воспоминаний — это же вас не убудет? И на заслуженном отдыхе можно еще приносить пользу людям.

Итак, друзья, в этот тяжелый для всего нашего юмористического цеха час заклинаем вас: сомкните ваши поредевшие ряды усталых бойцов! Ужель склоните головы перед гидрой приватизации? Ужель будете праздновать труса перед рынком окаянным? Ужель поступитесь принципами?

Прощай, Иван Кузьмич Полозков! Прощай, старый товарищ! Мы не забудем тебя.

Почему всегда хорошо там, где нас нет? И почему, как мы только появляемся там, где нас нет, там сразу становится как-то не совсем хорошо? Например, было чисто, стало наплевано. Не воровали — воруют. Никому раньше в голову не приходило бензин водой разбавлять, а тут словно с цепи сорвались — разбавляют без всякого зазрения совести.

И вот наш человек скребет в затылке у земного глобуса в рассуждении, куда бы рвануть, где еще осталось хорошо. Говорят, в Австралии кучеряво живут. В Новой Зеландии тоже недурственно. В Объединенных Арабских Эмиратах… На Сейшельских островах… Да мало ли мест, где пока еще отсутствуют следы нашей цивилизаторской деятельности. Где никому невдомек, что водяру можно глотать стаканами, что «дворники», выходя из машины, следует прятать куда подальше, что кружку следует приковывать цепями к питьевому баку, что в каждый газон должна быть воткнута табличка «По газонам не ходить!», а к каждому цветку привязана бирочка «Не рвать», желательно на трех языках, включая, разумеется, и русский, иначе вытопчут и вырвут, а впрочем, и так вырвут, главное — пример показать.

Я, кажется, начинаю понимать, почему мировое сообщество проявляет столь горячую заинтересованность в том, чтобы дела у нас тут, на территории бывшего Советского Союза, приняли благоприятный оборот. Я даже согласен с теми, кто считает, что здесь просматривается заговор определенных сил. Конечно же, заговор! С целью не допустить дальнейшего роста эмиграции на Запад. Ну ладно, пять лет назад количество отъезжающих исчислялось десятками тысяч, сегодня счет пошел на сотни, а если завтра будут миллионы? Запад же не выдержит. Запад же не такой большой, как нам кажется. Он, в общем-то, довольно маленький, он же перевернется, как утлая лодчонка, в которую прыгнул гигант.

А представьте — завтра новый коммунистический путч! Сколько народу двинет отсюда, спасаясь от новых пятилеток, беломорканалов и БАМов? Вон и Руцкой! Уже запасся чемоданами, и не двумя-тремя, а одиннадцатью, молодец мужик! А что у вас делается на антресолях? Не пора ли разобрать хлам? А то в последнюю минуту окажется, что из-за старого велосипеда, лыжных палок и сломанного проигрывателя «Ригонда» к чемоданам не подберешься!

Сначала уехали академики, балерины, виолончелисты. Затем с мест снялись младшие научные сотрудники, цирковые фокусники и люди, отбывшие различные сроки заключения по хозяйственным делам. Снялись, не дожидаясь, пока Верховный Совет даст землю и волю. Потом начал все больше задумываться народ, просто знающий четыре правила арифметики. С четырьмя-то правилами арифметики, да неужто же там пропадем, где нас нет?! Так примерно рассуждали они. Но, кажется, схиляли и эти. Сужу по тому, как трудно считают продавцы коммерческих киосков, давая сдачу. Морщат лбы, шевелят губами. Зловещий, знаете ли, признак. Теперь очередь за теми, кто элементарно умеет расписываться в платежной ведомости. И картина будет выглядеть завершенной. Темные улицы. Толпы народа с кумачовыми знаменами. Объясняются друг с другом уже не словами, а жестами. Мычат что-то, хлопают друг друга по плечам.

К этому идет. И непременно придет, если политика проволочек, компромиссов, изматывающих полумер останется доминирующей. Если нам всем по-прежнему будет нечего терять, кроме своих цепей. Ведь остатки этих цепей в экономике и в политике и не дают, собственно, развернуться. Начать устраиваться так, чтобы было хорошо там, где мы есть.

— Лучшим ответом на митинги 23 февраля был праздничный финал Белой Олимпиады вечером того же дня, но в Альбервиле.

Такая вот мысль.

Все перепуталось, и много людей разучилось смеяться.

Темное, зловещее большинство утратило чувство юмора, просто перестало владеть им.

Отсутствие чувства юмора связано напрямую с потерей представлений о добре и зле, нравственном и безнравственном, полезном и вредном, хорошем и дурном, теплом и холодном, полосатом и в крапинку.

И зима — какая-то не зима, а то ли поздняя осень, то ли ранняя весна, не разберешь.

И либерально-демократическая партия совсем не либеральная и уж, конечно, не демократическая, а, извините, черт-те что и сбоку бантик.

И женщины как-то не очень женщины и мужчины — не полностью мужчины.

И на каждой газете, как ни посмотришь, обязательно написано, что она и независимая, и непременно народная, что совершенно не означает, что народ торопится ее покупать.

И что такое народ — тоже не совсем понятно. Это как йети, снежный человек: все говорят о нем, вон даже и следы, но никто ни разу его не видел, так сказать, полностью.

Демократы выходят на улицу, и думаешь, что вот это уже точно народ. Не может быть, чтобы не народ, как пить дать — народ. Но не успеешь укрепиться в своем убеждении, как тебе тут же и разобъяснят, что какой же это народ, вы что, народов не видели, это еще не народ, а вот погодите, как будет народ, так мы вас сразу и предупредим.

Выходят коммунисты, и — опять не народ. Ах ты, боже мой, и где же ты таишься, миленький, появись на минуточку, дай на тебя хоть глазком-то глянуть!

А один публицист все наскакивает на КГБ и наскакивает, разоблачим, мол, всех, кто работал в КГБ, и уж тогда заживем, так заживем, что уж надо бы лучше, да некуда.

А я думаю, что проще перепись населения произвести: как раз то самое оно и будет. Я думаю, что оба эти списка совпадут. Или почти совпадут. Тысяча туда, тысяча сюда, какая, собственно говоря, разница! Ну, не тысяча, а десяток тысяч, ну, ладно, сотня. Сотня тысяч! Все равно ведь и эта сотня тысяч тоже будет не народ.

А другой зарубежный, но русский писатель признался в своем публичном выступлении, что вернулся на родину не просто так, а чтобы поучаствовать в гражданской войне, не мог, знаете, пропустить столь замечательный шанс. Правда, он так и не пояснил, в качестве кого собирается участвовать. Как писатель? С целью насобирать материал на новую книгу? Или как боевик? Или как тот и другой одновременно? Такой современный вариант Хемингуэя, чтобы не сказать больше — Дмитрия Фурманова.

Писатель худ, еще не лыс, и от всей его фигуры веет решительностью человека, сильно недоигравшего в детстве в «казаки-разбойники».

Их сейчас ужасно много, недоигравших в «казаки-разбойники».

Их в детстве, что ли, родители рано загоняли домой, черт его знает.

И вот сейчас они торопятся взять свое, и мы с ними как-то не совпадаем по амплитуде, что весьма обидно.

Нам хочется детей уже своих воспитывать, а им еще — в «казаки-разбойники».

На иного посмотришь, взрослый же дядька, и брюхо уже, и двойной подбородок, а туда же: гимнастерку напялит, ремнями перетянется, портупеями всякими и ну давай маршировать взад-вперед.

Между прочим, тот русский, но зарубежный писатель жалуется на скуку, которая царит в комфортабельной Западной Европе, откуда он прибыл сюда и где, надо полагать, набрался сил и как следует отдохнул, чтобы уж полноценно, с максимальной отдачей принять участие в гражданской войне.

Не сомневаюсь, что в результате участия писателя в гражданской войне из-под его пера выйдут разные яркие, захватывающие произведения, написанные сочным, образным языком, как он это умеет, и тут уж, как говорится, ничего не жалко, пускай и гражданская война.

Я всегда подозревал, что в России лучше всего жить вахтовым методом, как это заведено у нефтяников.

Для тех, кто незнаком с вахтовым методом, поясняю, метод сей заключается в том, что бригаду нефтяников забрасывают на буровую, в тайгу, к комарам, в нечеловеческие условия жизни, забрасывают на месяц или на два, а потом, по истечении срока, меняют на другую, свежую бригаду, возвращая измотанных людей в цивилизацию, в нормальную среду, пока снова не придет их черед отправляться в тайгу. Очень, говорят, повышает производительность труда и вообще способствует.

Повторяю, вот так бы и в России жить, вахтовым методом.

Марк Аврелий из рода Антонинов, император и мудрый человек, сказал однажды: «Я — Антонин, но я и человек. Для Антонина отечество — Рим, для человека — весь мир».

С тех пор телевидение и разные другие штуки типа орбитальных станций и сверхзвуковых истребителей сделали земной шар еще меньше, чуть ли не размером с яблоко.

Хотя, конечно, можно притвориться, что ничего этого нет, можно просто не замечать этого еще какое-то время, просуществовать, упершись рогами в родной плетень.

Эй, что мы там еще не пробовали! Коммунизм уже пробовали, демократию — тоже, осталось попробовать фашизм.

Ах, вам не нравится это слово, ну замените его на какое-нибудь другое, мало ли в нашем языке благопристойных терминов!

И давайте, давайте возвращать все обратно. Молдавию, Украину, Азербайджан, Грузию, Армению, Прибалтику, а там, дальше, страны Восточной Европы, а дальше, дальше — война, но уже не гражданская, увы, уже не гражданская.

Неужели еще надо пережить и это?

Не знаю, чем напишу. И напишу ли. И надо ли писать? Разве что для того, чтобы слова были постоянно в употреблении и не ржавели. Сегодня для тренировки постарался вспомнить слово «эксклюзивный». Слово, смысл которого мне еще не до конца понятен. А спросить неудобно. А в словаре нет. Словари не поспевают.

Вообще же совершенно нет досуга думать, потому что постоянно приходится разговаривать. Люди же стали до ужаса жадными и не хотят даже делиться мыслями. В конце концов, кто такие писатели? Писатели — это доноры мысли. Какие-то малокровные пошли доноры. Литература из живительного источника идей превратилась в наемного убийцу времени и не претендует больше чем на то, чтобы угробить часок-другой. Как будто жизнь — это всего лишь очередь к зубному врачу.

И тем не менее писать надо. Домна не должна остывать, иначе потом ее не раскочегаришь. Или хотя бы потому, что, если ты не напишешь, напишет Александр Минкин. Проснешься так однажды утром, а везде Минкин, Минкин, Минкин…

Чтобы сегодня быть интересным, надо ругать правительство.

Также пользуются спросом скверные предчувствия и грозные прогнозы.

Будет очень плохо.

Нет, будет не просто плохо, а еще хуже.

Слабо, слишком слабо. Будет не просто хуже, а просто ужасно!.

Дикторы, политологи, астрологи, экономисты словно сговорились устроить соревнование — кто сильней напугает свою аудиторию. Правда, все возрастающая шикарность галстуков и роскошь костюмов на появляющихся в кадрах прогнозистах не вяжется с нарастающей апокалиптичностью прогнозов. (Апокалиптичность — проверить в словаре, может, уже внесли.) Уж если предсказываешь катастрофы и потрясения, так уж будь любезен быть органичным до конца, где язвы и струпья? где рубище и вериги? — это бы впечатляло еще больше. И раз говоришь о голоде, то не мешало бы похудеть и куда-то спрятать этот неуместный румянец, совсем не похожий на туберкулезный.

Мрачные прогнозы имеют то преимущество, что, когда они не оправдываются, общество вздыхает с облегчением. Еще никого не притягивали к ответу за то, что обещанный голод не состоялся. И, наоборот, сколько упреков обрушилось на головы тех, кто сулил изобилие.

Зима будет трудной — обещает правительство.

И, действительно, так посмотришь, трудная зима, хотя могла быть и еще труднее. Но эту промашку хочется великодушно простить.

Придется потуже затянуть пояса, божится вицепремьер, а вслед за ним госсекретарь, а вслед за ним хор всевозможных консультантов, и так этс идет по цепочке вплоть до Хрюши и Степаши, а что они, рыжие, что ли?!

Хорошо, проверчиваешь заранее две дырки в ремне на всякий случай, плюс-минус одна дырка — вполне нормальный допуск.

Но народ, говорят со вкусом дикторы и экономисты, больше не желает терпеть.

Да, не повезло демократам. На коммунистах терпение народа закончилось. На Сталина хватало, на Брежнева тоже. На Бурбулиса с Гайдаром уже не хватает. Не успел Хасбулатов еще новой дубленки износить, а широкие массы уже вопят: «Долой!»

Чем хороша демократия? Тем, что совершенно свободно можно проявлять нетерпение.

Все же мне больше по душе организованное профсоюзное движение. Авиадиспетчеры требуют повышения оплаты труда и две недели дополнительных к отпуску. Это понятно. Это вызывает уважение. Или шахтеры. Шахтеры не желают спускаться в забой меньше чем за 17 тысяч в месяц. Ни у кого не возникает никаких вопросов, кроме как — где достать эти 17 тысяч.

Но когда бесформенная толпа, называющая себя трудящимися, выходит на площадь по-возмущаться, хочется спросить наугад взятого человека из толпы: «Ты кто? Ну, кто ты? Ну, по профессии? Ну, может, ты хотя бы парикмахер? Или столяр ты? И почему ты тогда не идешь и не зарабатываешь? Ведь можно же пойти и заработать. Можно же! Ведь куда ж ни посмотри, везде требуются, требуются, требуются руки и головы».

Но нет у меня уверенности, что у человека, выдернутого наугад из толпы, руки правильно растут. Ох, нет такой уверенности…

И вряд ли голова — Дом Союзов…

Да, пенсионеры, я понимаю. К пенсионерам нет вопросов. Да, инвалиды. Да, дети.

И еще вот армия…

Но армию лучше сейчас не трогать.

Она болит.

Ничто так не укрепляет семью, как супружеские измены.

Уйти можно от кого и откуда хошь.

От слежки, от жены, от любовницы, от дедушки, бабушки, с уроков, из кино, наконец, с Конституционного совещания (это вообще раз плюнуть). Но уйти из «Московского комсомольца» невозможно. То есть почти невозможно. То есть уходить-то уходи на здоровье, но еще долго какая-то важная часть твоего существа будет возвращаться в прежние места обитания, стеная и бия себя в грудь наподобие призрака самоубийцы и, видимо, я так думаю, пугая в пустынных коридорах редакции молодых припозднившихся сотрудников.

Короче, ушел я. Еще короче — на телевидение. И уж короче некуда — на 4-й канал. Почему? Сам не знаю. Вон Лев Николаевич тоже ушел из Ясной Поляны. А я что — лысый? Сколько себя помню, откуда-нибудь да уходил. Из дома мальчонкой бегал постоянно. Ей-богу, ребята, есть во мне что-то от Толстого. Ну и от меня, конечно, уходили. Немерено. Ноги имеются, вот все и уходят друг от друга.

Короче, поманили электронные средства массовой информации. Уж как ни будь тверд человек, как ни кичись своей стойкостью, а насчет того, чтобы мелькнуть на экране, не выдерживает, слабину дает.

Что меня больше всего поражало всегда в «Останкино»? Это то, что оно большое. Такое большое-пребольшое. И вот такое огромное «Останкино» рождает то маленькое-премаленькое, что называется у нас телевещанием. Попросту говоря, гора ежедневно рождает мышь. Много мышей. Есть среди них и симпатичные. А есть — ни рожи ни кожи. И ежедневно в процессе предварительного вынашивания и последующего рождения участвуют тысячи людей. Плюс еще РТВ. Плюс, не забывайте, «Шаболовка». Всегда удивительно, когда что-то большое рождает что-то маленькое. Также и наоборот. Смотришь, крохотная женщина, а какого гигантского мужика произвела на свет. Где же он там у нее помещался? Когда что-то маленькое рождает что-то большое — это, как мне кажется, более удивительно и достойно восхищения.

Но поздно пить боржоми, когда почки отвалились. Ушел так запел. Из рядов критикующих перебрался в лагерь критикуемых. И теперь в качестве лица, оголенного со всех сторон для всякого рода наскоков, заявляю, что критиковать несравненно легче, чем… В общем, вы сами, сами попробуйте. Покажите, как надо. Кто вам мешает сделать телевидение таким, о каком вы мечтаете? Или правительство. Не нравится вам правительство, станьте министром, хотя бы и без портфеля, и — вперед! Так нет же, вы предпочитаете критиковать. Это, мол, не так, и то не эдак. Тут, мол, надо чуток правей, а здесь — слегка вбок и наискосок. Эх вы! Ну, так и жуйте то, что есть. Иного вы недостойны.

И вот бродят и бродят окрест лохматые, заспанные люди с серьгами в золах. И вздыхают, и жалуются, и клянут судьбу. Нам бы, говорят, деньжат, уж мы бы тогда… Ладно, появляются деньги. Откуда-то появляются, не суть важно. Казалось бы, иди и делай. Нет, опять вздохи. Что деньги, говорят люди в серьгах? Что на них купишь в наше-то время, на эти самые деньги? Работать-то на чем? Где необходимые условия? Где оборудование? Ну, мать их итить! Ладно, вот вам условия. Вот вам оборудование. Не знаю откуда. Может быть, гуманитарная помощь с Запада. Главное — есть. И опять все не слава богу, Выясняется полное отсутствие рук, которые можно было бы приложить в этих неплохих, в сущности, условиях, с этим неплохим оборудованием и с этими неплохими деньгами. Ну нету рук. И соответственно мозгов. Воистину по Булгакову получается. Чего ни хватишься, ничего у нас нет. Какой-то вселенский вакуум. И все-таки, несмотря на это, что-то у кого-то вытанцовывается, что-то помаленьку выползает. Жизнь если не бьет ключом, то теплится. Кто-то бессонный не дает ей загаснуть. Значит, есть надежда. Надеждочка. А также — Любочка. Верочка. Светочка. Оленька. И другие девчонки.

Многоуважаемые господа судьи! Господин прокурор! Господа присяжные! В этот опять судьбоносный для нашей Родины час позвольте обратиться к вам с небольшой речью. Пройдет некоторое время, и вы, взвесив все обстоятельства дела, произнесете свой суровый, но справедливый приговор участникам антиконституционного переворота. Надеюсь, что весы у вас отрегулированы как следует и гири на них правильные и вообще никаких фокусов при взвешивании не будет, а не как у нас в соседнем гастрономе. Да, бесспорно, вина подсудимых чрезвычайно тяжка, последствия их поступков не укладываются ни в какие рамки, да что там говорить, они просто козлы, но, господа судьи, господин прокурор и вы, господа присяжные, нельзя не обратить внимание и на смягчающие обстоятельства. Если бы не идиотические действия подсудимых в памятные дни августа, вы бы, господа, и сейчас грели в своих нагрудных карманах партийные билеты, Михаил Сергеевич метался бы по-прежнему между правыми, левыми и народом, а нам бы оставалось только гадать, до каких же пор этот цирк может продолжаться. И разве посмел бы я сейчас называть вас господами? И разве освободилось бы с такой волшебной быстротой известное здание на Старой площади? И разве проявилась бы с такой определенностью неспособность прежних структур к руководству страной? Нет, нет и еще раз нет! Лишь вступление Янаева и его компании в заговор против законно существующей власти позволило перевести вялотекущий процесс построения социализма в одной отдельно взятой стране в состояние бурного обострения, за которым, надеемся, наступит, как выражаются медики, ремиссия и, наконец, выздоровление.

Ну, разве не свидетельствует все это в пользу подсудимых?

Нельзя не отметить также и особые, выдающиеся заслуги президента М. С. Горбачева.

Вот говорят, где были его глаза, когда он назначал своих бывших теперь уже друзей и соратников на ключевые посты?

А где надо, там и были’

Может, он это нарочно. Может, он как раз оказался дальновиднее, чем мы все, вместе взятые. Дай, думает назначу их, а они, конечно, государственный переворот затеют я же их как облупленных знаю, а государственный переворот у них, конечно же, не получится, у них и раньше ничего не получалось, и тут уже ни у кого не останется сомнений в необходимости реформ. И мы все дружно как навалимся! И пойдет у нас дело, пойдет! И еще Запад в благодарность за то, что пронесло деньжат нам подбросит. Ничто так не стимулирует щедрость, как чувство только что миновавшей опасности.

Я и раньше не сомневался в незаурядных политических качествах Михаила Сергеевича, а тут — просто дьявольская прозорливость. Куда там Владимир Ильич! Ильичу и не снилось ничего подобного.

В общем, господа, так скажу: это была натуральная проверка на вшивость, извините за выражение. Легонькая такая проверочка. И скажите еще «спасибо», господа! Могло бы быть и покруче. Теперь мы хоть приблизительно представляем, кто и как себя поведет в жесткой ситуации. И застрахованы от обольщений на этот счет. А то — расслабились. Думали, игрушки все это. Решили, что Верховный Совет — это театр, а люди в нем актеры, и что ничего страшней клюквенного киселя в буфете Дворца Съездов в перерыве между дебатами не прольется. Оказалось, нет, не так. Оказалось, что за слова надо отвечать. Иногда — ценой жизни, а не то что свободы, которая и сейчас для некоторых — пустой звук. Пришлось и Москве подтвердить, что она — город-герой, наравне с Вильнюсом, Ригой, Тбилиси. Не стыдно стало жить в Первопрестольной.

Впрочем, не будем перебарщивать по поводу народного энтузиазма: очередь в «Макдоналдс» не редела все эти три августовских дня. Неплохая, в общем-то, реклама для заведения. «Наши чизбургеры так вкусны, что никакому путчу за уши не оторвать тех, кто утоляет голод в «Макдоналдсе»!» Смех смехом, но как вспомнишь, что и судьба «Макдоналдса» решалась на других кухнях, где очень сильно пахло жареным, то призадумаешься над склонностью злодейки-истории шутить шутки в духе Эдгара По, Амброза Бирса и других апологетов черного юмора.

Но, простите, господа, кажется, я отвлекся, а время, отпущенное для произнесения моей речи, истекает. И вам скоро предстоит вынести ваш вердикт. Прошу учесть, что обвиняемые прежде всего жертвы исторического процесса. Роли заранее были распределены, господа. Сам Христос не состоялся бы без Иуды, и не забывайте, апостол Петр отрекся от своего учителя. «Истинно, истинно говорю тебе: не пропоет петух, как отречешься от меня трижды».

Господи, и где же они до сих пор петухов находят?!

Настала пора положить предел очернительству армии, попыткам бросить тень на высший офицерский состав, скомпрометировать саму идею службы в Вооруженных силах. Особенно поднаторели в этом деле разного рода писаки, которые за грошовый гонорар не пожалеют, как говорится, ни матери, ни отца. Зачем, например, понадобилось некоему А. С. Грибоедову в своей пьеске под явно издевательским названием «Горе от ума» выводить опытного, заслуженного полковника Скалозуба? Ясно же, для чего… для того, чтобы ослабить обороноспособность страны. Причем характерно, что у данного автора почему-то не находится слов, чтобы показать боевую учебу войск, рассказать о трудном и почетном долге солдата, зато он не жалеет красок для всего негативного и отрицательного, что, безусловно, еще кое-где есть в армии. Читаешь Грибоедова и думаешь: неужели наших офицеров ничего больше, кроме карьеры, не заботит?

Тогда спрашивается, кто выиграл войну 12-го года, кто и сейчас стоит на страже рубежей нашей Ро дины?

Хочется спросить у Грибоедова: а нюхал ли он сам пороху, не отсиживался ли он в тылу, пока другие рисковали жизнью?

Но, видно, чего только не сделаешь ради того, чтобы снискать дешевую популярность и отхватить вознаграждение за публикацию. На ту же стезю очернительства вступал и небезызвестный Александр Пушкин, кстати, не лишенный некоторых литературных способностей. Но на что он предпочитает их тратить? На то, чтобы показать саперного офицера Германа за карточным столом, в компании разгульных друзей, в помыслах о наживе. А где же сама служба?.. Где многосуточные дежурства?.. Где маневры, учения в максимально приближенной к боевой обстановке? Об этом сочинитель предпочитает умалчивать.

Ну, ладно, Пушкин, сознательно, как нам стало известно, укрывшийся от военной службы!.. Но Толстой!.. Стыдно!.. И если покопаться, у него можно найти неплохие страницы, посвященные военным. Так как же вас, господин хороший, угораздило скатиться в такой пасквиль на армию, каким, не побоюсь сказать, является ваш рассказ «После бала»?.. Зачем понадобилось смаковать сцену экзекуции над рядовым составом? Да, отдельные факты подобного рода имеются. Но в этот трудный период, переживаемый страной, зачем разжигать страсти, зачем вбивать клин между армией и народом? Почему было не обратиться к славным страницам недавнего прошлого? К освобождению Балкан от османского ига, допустим? Я думаю, что у вас получилось бы. И слог недурен, и знание войскового быта имеется.

Эх, Лев Николаевич, Лев Николаевич!.. Какой вы пример молодежи показываете?.. Вот, глядя на вас, подающий надежды Куприн — туда же!.. Взял и тиснул свой «Поединок». И чего он там только не понаписал!.. И будто бы офицеры только и делают, что пьют и занимаются бессмысленной шагистикой… И уводят чужих жен. И не брезгуют рукоприкладством. И в довершение всего убивают друг друга на дуэли.

И все-таки мне бы не хотелось заканчивать свой обзор литературы об армии на столь пессимистической ноте. Не все так мрачно. Необходимо отметить прекрасное произведение барона Корфа «Восшествие на престол императора Николая I», отразившего слаженные действия войск по усмирению восстания 14 декабря 1825 года. Эти славные традиции сегодня продолжают в своем творчестве Юрий Бондарев, Александр Проханов и многие другие. Нельзя в данном ряду не назвать и страстное выступление певца и актера Михаила Ножкина в день митинга на Манежной площади, посвященного 23 февраля.

Еще ждут своего отражения в художественной литературе недавняя блистательная операция армии по захвату телевидения в Вильнюсе и более ранние действия в Тбилиси и Баку.

В общем, материала хватает. За дело, мастера литературы и искусства!

Вновь перечитал заголовок и вдруг заметил, что звучит он почти так же угрожающе, как «кошелек или жизнь!».

Будто приставил нож к горлу — или-или. Десять секунд на размышление. Иначе отберут и то и другое. Этот второй смысл обнаружился совершенно случайно и теперь маячит перед глазами, мешая перу спокойно двигаться дальше. Можно, конечно, сделать вид, что он как бы не существует, этот второй смысл, но тогда как же быть с философской добросовестностью? Нет, философская добросовестность превыше всего!

Хорошо, ответим. Жизнь, конечно, жизнь! Бог с ним, с кошельком! Кошелек — дело наживное. А с другой стороны… С другой стороны — что же это, скажите на милость, за жизнь без кошелька?!. Одно прозябание, да и только… Стоп! Стоп! Стоп!.. Десять секунд истекли!.. Вы уже лежите с перерезанным горлом… Быстрее надо думать, батенька, быстрее…

Ладно, будем считать, что со вторым смыслом мы разобрались. Пришли к выводу, что ценней жизни ничего нет. И теперь спокойно можем рассмотреть альтернативу обозначенную в заголовке.

Прежде всего почему нельзя совместить и свободу, и колбасу вместе, чтобы они, так сказать, мирно шагали рука об руку?

Историческая практика показывает, что отчего-то нельзя. Именно отчего-то в наших отечественных условиях нельзя. Историческая практика показывает, что, как только у нас оказывается больше свободы, количество колбасы сразу резко уменьшается.

Это дает в руки сторонникам теории первичности колбасы довольно сильный козырь. Сторонники теории первичности ссылаются на времена, когда никому и пикнуть не давали, а колбасы тем не менее везде было навалом.

Теперь посмотрите, что делается сейчас вокруг, говорят апологеты данной теории. Свобода? Свобода!.. А колбаса?.. А сахар?.. А мыло?.. То-то же!..

Певцы теории первичности настаивают на том, что никак нельзя одновременно и выдавливать из себя раба, и добросовестно работать у колбасного конвейера. По их теории получается, что человек, выдавивший из себя раба, сразу бросает колбасный конвейер и бежит на митинг. В результате чего конвейер останавливается и перестает выдавать на-гора ценный калорийный продукт.

Эх, тройка, птица-тройка! В какой уже раз приходится наваливаться всем миром, чтобы вытянуть тебя из трясины, где — спасибо лихим ямщикам! — завязла ты по самые ступицы.

И главное, что тройка оказалась не тройкой, которая — потянул вожжу влево — и поехала влево, потянул вправо — вправо, сказал «тпру!» — остановилась, ударил кнутом — помчалась вскачь. Птица-тройка сказочно преобразилась в неимоверной сложности компьютер: какие-то лампочки мигают, дрожат стрелки каких-то непонятных индикаторов — и оказалось, что владеть мы им в совершенстве пока еще не умеем. Компьютер, если его колошматить кнутом, и сломаться ведь может.

Давайте наконец учиться обращаться с ним, никак в XXI век входим!..

Попробуем построить следующий семантический ряд: свобода — культура — творчество.

Культура дает освободившемуся человеку сознание внутренних обязательств перед своим временем и перед самим собой лично.

Без культуры освободившийся человек всего лишь нерадивый школьник, который с криком «Ура! Училка заболела!» съезжает по перилам.

Хватит рвать друг у друга микрофон, когда сказать ну абсолютно нечего и уста способны издавать только злобное, невнятное бормотание.

Признаемся себе, что мы в большинстве своем не умеем ни читать, ни писать, ни говорить, ни слушать, ни смотреть (в абсолютном, а не в низменном, сугубо прикладном — получить сдачу в магазине, справиться у прохожего, как пройти на такую-то улицу, расписаться в ведомости — значении этих слов). И — как следствие — не способны к адекватным с конкретными обстоятельствами выводам.

И хотя бы для начала сделаем хороший русский язык государственным у себя в РСФСР, распространив требования свободного владения им и на ответственных правительственных деятелей.

Истинно: кто ясно думает, тот ясно и говорит.

…Сдается мне, что сторонники первичности колбасы путают (кто добросовестно, кто не без умысла) причины со следствиями и — наоборот.

Так, маленькие дети считают, что молния появилась потому, что прогремел гром. Да и гром прогремел-то давно, а мужик, вопреки старинной пословице, только-только начал креститься.

Условия для исчезновения такой приятной вещи, как колбаса, сложились в обстановке хронической несвободы, в которой слишком долго существовало наше общество. И сегодня мы, как говорится, вкушаем плоды.

Жить в несвободе и лжи — все равно что спать на сырых простынях. Со временем притерпеваешься, но окончательно привыкнуть все-таки невозможно.

И что колбаса! Свободная творческая личность способна создать кое-что и поинтересней. Дай только ей развернуться!

Осмелюсь предположить, что прообразом телевидения послужило окно. Да, да, самое обыкновенное окно в самом обыкновенном доме. Я очень отчетливо вижу, как сидит у такого окна с геранью и ситцевыми занавесочками какая-нибудь баба Маня, может быть, семечки лузгает, смотрит на улицу и все-все подмечает. Вон соседка тащит мимо авоську, нагруженную продуктами, а из авоськи торчат рыбьи хвосты, завернутые в просаленную бумагу: ага, значит, в магазине и селедку дают. А вон солдаты прошли, у каждого под мышкой по березовому венику, лица распаренные, красные: суббота сегодня, из бани идут. А вон Митрич выпимши. А вон Люська из дома напротив с хахалями хороводится.

Но прогресс, как говорится, не стоял на месте. И бабу Маню из ее вросшей в землю халупы переселили в дом повышенной этажности. А оттуда, с этакой верхотуры, не очень-то и рассмотришь, что там внизу, на земле творится. Так возникла, по моей личной версии, необходимость в изобретении телевидения. И словно в память об окошке с геранью и занавесочками украсился бабушкин телеприемник узорчатой салфеточкой, придавленной всяческой дребеденью, мещанскими слониками, не раз высмеянными в прогрессивной литературе, хрустальной конфетницей и прочим разным.

Ну и разговоры тут, конечно, пошли другие. Что-то Татьяна Миткова сегодня как будто не в духе. И Александра Гурнова давно не видно. А Молчанов — душка. А Борис Ноткин такое намедни сказанул, что хоть стой, хоть падай.

Хотя почему другие? В общем, те же самые по сути разговоры.

Не знаю, не знаю, может, у кого и подымется рука бросить камень в бабу Маню, у меня лично не поднимается. И совершенно не хочется упрекать ее в отсутствии социально значимых интересов. Нормальные у нее интересы. Чисто житейские. И не собираюсь я заставлять бабу Маню читать Джойса или тащить на концерт Спивакова в консерваторию. На Спивакова и так по всей Никитской лишние билетики спрашивают.

Не собираюсь еще и потому, что жалельщиков народа, плакальщиков по поводу забвения его насущных нужд и без меня наберется в избытке. Сейчас это самая распространенная сфера деятельности — убиваться насчет народа, тут и наш президент Борис Николаевич, и наш спикер Руслан Имранович, и огромная толпа Робеспьеров и Маратов, друзей народа, разного ранга и калибра. Послушать их, так они бы уже давно ушли на покой, оставив свои чины и звания, если б не забота о благе народном. Ну ладно Борис Николаевич с Русланом Имрановичем, но даже обычная газетная заметуля о телевизионных делах-делишках не обходится без того, чтобы не упомянуть всуе имя народное.

Раскрываем «Независимую газету» и читаем: «Говорят, что каждый народ имеет то ТВ, которое он заслуживает. Наверное, в этом высказывании есть доля правды. Но есть в нем и величайшая несправедливость: именно наш издерганный народ больше, чем любой другой, заслуживает нормального ТВ, осознающего свою ответственность за психическое здоровье своих зрителей». (Ирина Петровская. «Непроверенные слухи могут привести к катастрофе». 07.08.93 г.)

Действительно, несчастен наш народ, если приходится говорить о нем, как о ребенке, наконец-то заслужившем конфетку. А плохие дяди, настоящие буки и бяки, ему эту конфетку не дают. Ну не расстраивайся, народ, подойди ко мне, я, Ирина Петровская, тебя хоть по головке поглажу.

Жаль, что не говорится в статье, откуда оно возьмется, это нормальное телевидение. Его, что ли, дядя с собой в чемодане из-за океана привезет? В качестве гостинца.

Но не только сожаления о народе являются главным содержанием этой во многих отношениях любопытной статьи. Речь там в основном идет о так называемом «слухе» по поводу болезни президента, прошедшем в прямой эфир. И о том, как с подобными «слухами» бороться.

Что-то слышится родное в долгих песнях ямщика. Что-то знакомое еще с приснопамятных времен. Что-то тут попахивает «провокаторами и шпионами», сеющими панику в сплоченных рядах. Ну да, ну да, конечно, глухие известия о приближающемся нападении Германии на Советский Союз тоже ведь объявлялись слухами. Целых две недели мы питались слухами об аварии на Чернобыльской АЭС. Тридцать лет сплетнями о Новочеркасской трагедии. И так далее и тому подобное.

Но спокойно, спокойно давайте попробуем разобраться. Если пересуды о нездоровье Бориса Николаевича — результат вздорных, не имеющих под собой никаких оснований слухов, то почему же их так до сих пор никто по-настоящему не опроверг? В самом деле, не считать же опровержением телефонный разговор с пресс-службой президента, в котором было заявлено, что Ельцин провел обычный рабочий день? Или заявление самого Бориса Николаевича, что он прекрасно себя чувствует? Почему бы не дать, например, высказаться врачам, как это делается во всех цивилизованных государствах (прости, господи, мне эту фразу, то тут, то там мелькающую).

И почему Бориса Николаевича не видно почти нигде, а Руслана Имрановича видно везде? Вот Руслан Имранович явно в отличнейшей форме, судя по его бурной деятельности.

Нет, здоровье президента слишком важная вещь, чтобы от вопросов о нем, нормальных вопросов, отмахиваться, как от назойливых мух. Случись чего, вы получите на свою шею, мы то есть получим, наиздоровейшего Александра Владимировича, и тогда вы сами знаете что. По Конституции, на три месяца. Но и трех месяцев достаточно, чтобы дров тут таких наломать!

Слухи, госпожа Петровская, тоже факты, хотя они и слухи.

А народ давно уже надо перестать трогать.

Дайте ему спокойно жить и развиваться, как он хочет, в разные стороны. Прямой эфир — это и есть способ выявления народной воли, один из способов. И без всяких цензоров и редакторов на телефонах, отсеивающих звонки. Так, по-моему.

Деньги, выкачанные из народа хищным кооператором, возвращаются в народ путями неисповедимыми — среди которых, например, не последнее место занимает починка туалетного бачка, вставка застежки «молнии», лечение зубов и тому подобная житейская дребедень.

Он, гад, с вас три шкуры дерет в своем коммерческом ларьке, вы с него — полторы, обучая его дочь навыкам игры на фортепьяно; остальное, не беспокойтесь, додерут за ближайшим углом, так что в конце концов никто внакладе не остается. Таким образом осуществляется справедливое распределение доходов. Вы скажете, закон джунглей? Да, закон джунглей. Но в джунглях совсем не обязательно быть львом, чтобы держать верх в своем территориальном округе. На льва в конце концов есть комары, для которых грозный царь зверей — всего лишь донор-доброволец.

Когда размышляешь о существующем порядке вещей, нельзя не склонить чело перед столь дивным его строением.

Вот гордый президент товарно-сырьевой биржи: и «Мерседес» у него самых чистых кровей, и любовница — «мисс грудь», и дом, как говорится, полная чаша. Но не завидуйте. На каждого президента товарно-сырьевой биржи найдется свой геморрой. А если и вправду геморрой, в прямом, а не перенос ном смысле? Да попадите вы в руки врачей-проктологов, будь вы хоть распрезидент, они вам карманы-то порастрясут! Недаром в народе специалиста по этим самым болезням метко кличут «золотая жопка».

Но и врач-проктолог будет ликовать до первого же гаишника, намедни порадовавшего свою супругу новым кухонным гарнитуром. Гарнитуры нынче кусаются, гаишники тоже, все есть-пить хотят, все люди, все человеки. Но и гаишник под богом ходит, и с него взыщется, не так, так эдак, и пока там правительство ломает голову над уровнем цен, над социальной защитой от инфляции, вливаниями и дотациями, народ свою жизнь сам обустраивает как может.

И простим народу его маленькие слабости. Ну любит он за бутылкой почесать язык по поводу того, что-де и президент Центрального банка ему плох, и милиция восемь лет Фишера найти не могла, и мэр совершенно мышей не ловит. Народ это не со зла. Народ прекрасно понимает, что не то что хорошего президента Центрального банка непросто найти, но и хорошего слесаря по ремонту унитазов, хотя, казалось бы, унитазов гораздо больше, чем банков. Пока, во всяком случае.

Жить вполне можно, если не сравнивать уровень жизни с Америкой, Японией, Объединенными Арабскими Эмиратами. Весь корень зла в сравнениях. Это смотря к чему прикладывать. Если к Зимбабве, совсем даже приличный результат получается. Главное — принюхаться к собственной бездарности и не открывать форточку ни в коем случае. Сократить импорт. Оставить только монгольский. Свернуть до предела гастроли известных зарубежных артистов. Пропускать к нам через кордон только с треском там провалившихся. К черту международные выставки в «Экспоцентре»! Долой фестивали, симпозиумы и конгрессы! И вы сразу увидите, как полегчает на сердце. Как наполнится оно гордостью за наши мясорубки, за наш кинематограф, за нашу передовую медицину, за наше все.

Говорят, скоро голод наступит, ну, я и решил себе новые зубы не вставлять. А вдруг он и вправду наступит? А я, как дурак, с новыми зубами. Что я ими жевать буду? Не разумней ли зубные деньги вложить в приобретение мягкой пищи долговременного хранения, пока ее еще можно добыть?

Жена моя тоже начала готовиться к надвигающемуся голоду. По-своему. Достала с антресолей старые платья, которые не налезают на нее лет уже десять, и принялась их примерять. Пока они ей все еще малы. Пока. Значит, до голода еще далеко, так я рассуждаю.

Слухи о вероятности голода неимоверно повысили накал страстей в продовольственных очередях. При попытке пролезть к прилавку незаконным путем была даже задавлена одна тетка в одном колбасном магазине, из чего я делаю вывод, что народ наш еще не настолько истощен, чтобы не суметь постоять за себя. Он еще удерживает слабеющими руками кровную колбасу, и не так просто ее у него вырвать.

Ничем другим, как предчувствием близкого голода, не объясняю я и недавнюю ситуацию в Верховном Совете РСФСР, когда тот вознамерился скушать премьер-министра союзного правительства, но союзное правительство отстояло этот деликатес от грубых посягательств. Я сначала удивлялся, жалко, что ли, однако теперь до меня дошло, что премьер оставлен про черный день, в качестве неприкосновенного запаса, и если его пока не разрешают трогать, значит, действительно, до голода еще далеко, и просьба — сохранять спокойствие, товарищи!

Кроме того, чтобы окончательно утихомирить общественное мнение, хочу напомнить, что кроме премьера там еще куча народу в правительстве, а есть еще и планирующие органы, и различные комитеты, и составляет их контингент в массе своей довольно упитанный — так что неужели не прорвемся, имея такие запасы продовольствия? Я думаю, что прорвемся.

Но — чувствую, мои слова как об стенку горох. Голод, конечно, не тетка, а что-то вроде троюродного племянника, появление которого гипотетически вероятно. И мы уже испытываем к нему что-то вроде теплых родственных чувств. Причем о нем больше всего любят распространяться те, кто и в глаза не видел, как он в натуре выглядит. Молодое мордатое поколение — современники кабачковой икры и рыбных палочек.

Голод еще не наступил, но модель нашего поведения все больше напоминает нравы гарнизона осажденной крепости, употребившего в суп последнюю пару сапог. И что характерно, признаки, отличающие человека от животного, исчезают со скоростью, намного превышающей темпы исчезновения провианта. Зачем же спешить-то так? Зачем же отсутствие свинины замещать всеобщим освинением? Хотелось бы, чтобы оба эти процесса шли, по крайней мере, нога в ногу, я уж и не помышляю о проявлении чудес благородства и рыцарства, до того ли?

Я тут недавно сказочно разбогател и решил, что наконец в состоянии заказать форточки в оконные рамы — мечта всей моей жизни. Но оказалось, что и всего моего богатства не хватит на то, чтобы сделать форточки. Ну одну форточку я еще кое-как потяну, ну две от силы, но пять форточек по числу окон — тут надо мне еще трудиться и трудиться в поте лица,

— Ну как же так, — говорю мастеру, — товарищ дорогой, почему же так дорого?

— Так ведь к рынку переходим, — говорит мастер.

— Так ведь не перешли еще, — говорю я.

— Так ведь уже идем, — говорит мастер.

— Так ведь где рынок, а где мы? — говорю.

— Так ведь вон и голод уже скоро, а вы говорите, — говорит мастер жирным, послеобеденным голосом.

— Нет, — говорю, — я так шибко к рынку идти не могу, курю много, одышка и силы уже не те. За вами не угонишься. Жил без форточек, поживу еще, чай, недолго мучиться осталось.

Тем более что и голод скоро.

И ушел мастер. И еще долго я смотрел из своего обезфорточенного окна на его удаляющуюся спину, пока она не скрылась за поворотом. Надо полагать, за поворотом к рынку.

… А интересно, у Михаила Сергеевича отключают горячую воду?.. И к кому он тогда мыться ездит?.. К Лукьянову?..

Жарко, душно, липко… Мужчины перестают глядеть на женщин, женщины — на мужчин, пробегают мимо… Напиться негде… Стаканов, как всегда, оказывается меньше, чем населения… В такую жару любой закон может пройти — никто и не заметит… Ну кто там опять просит дополнительных полномочий?. Дайте ему скорее полномочий, пусть только отвяжется, сил нет больше, надоел!.. Кому еще полномочий?.. Кто попросит, тем и дайте!.. Это стаканов у нас нет, а полномочий сколько угодно.

В такую жару страшно подумать, что кто-то сидит в душном танке, броня нагрелась: можно яичницу жарить… Фу-у!

В такую жару хорошо находиться где-нибудь в тенечке, гадая на ромашке — будет в этом году урожай — не будет, плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет…

Конечно, в итоге, несмотря на нехватку механизмов, рабочих рук, горюче-смазочных материалов, как всегда… фу-у!

А этот паразит канадец в своем «Катерпиллере» с кондиционером…

У нас тоже кое-где есть кондиционеры, но в жару они выходят из строя, что является любопытной особенностью наших кондиционеров.

Фу-у, жарко!.. Написать, что ли, письмо на радио с просьбой передать в концерте по заявкам песню «В той степи глухой замерзал ямщик». Может, легче станет…

При какой температуре кипит наш разум возмущенный? — хорошенький вопрос на вступительном экзамене в МГУ, вот до чего мы дошли, физика и та политизировалась.

Но и в жару продолжают сниматься фильмы, потому что жара когда-нибудь спадет, — и людям захочется в кино, и не будет им никакого дела до того, что у режиссера буквально плавились мозги, оператор был на грани солнечного удара, а у актрисы поплыл грим…

Ледовое побоище в «Александре Невском» Эйзенштейна снималось в июле, кажется, на Чистых прудах, когда смотришь — мороз по коже подирает.

Пивка бы холодненького!

В 2000 году каждый советский человек будет пить пиво — чем не лозунг в жару?

Советскому человеку, как буриданову ослу охапка сена, нужна какая-нибудь приманка: то ли коммунизм, то ли квартира, то ли рыночная экономика, иначе он упрется и не стронется с места.

А ребята — увы, уже не моего года рождения — поехали в Серебряный Бор купаться… Ах, Серебряный Бор, Татарово, пляж № 3, волейбол, сливочный пломбир, девушки: бывает, что до двадцати телефонов за день записываешь, телефонов, которыми так никогда и не воспользуешься, бесполезных и красивых, как древнегреческий язык…

Жарко! Впадаешь в маразм, словно Волга в Каспийское море…

Но и лето когда-нибудь кончается, вон уже на исходе июнь, и опять еще ничего не сделано для бессмертия…

Впрочем, и в бессмертии хорошего мало, состояние, наверное, вроде бессонницы, в этом смысле богу не позавидуешь…

«Бог, а бог, нельзя ли чуть поубавить градусов?»

«Нельзя!» — отвечает бог.

«Терпи, — говорит он, — все терпят: и часовые у Мавзолея, и служащие «Макдоналдса», и без пяти минут миллионер, вышедший на финишную прямую своего первого миллиона, и транзитный пассажир, прикорнувший на вчерашней «Рабочей трибуне» на кафеле Ярославского, Казанского и Ленинградского, и танкист в душном танке, все…»

Терплю. И пусть нам общим памятником будет тройной биг-мак.

Спасибо родной цензуре: если б она не давила в свое время, не запрещала, не чикала без устали ножницами, сегодня б просто нечего было читать, мужики!

Представляю, что бы сейчас печатали толстые журналы! Черт-те что печатали бы. Да и тонкие, как пить дать, сосали бы лапу.

А так — и тебе Платонов, и тебе Лимонов, а хочешь — Ницше, Бердяев, Розанов. Вишневский… сколько их!

А все она, она, цензура матушка, голубушка… Ведь надо же, озаботилась, чем нам сегодня мозги свои растренированные, незагруженные занять, дала пищи уму и сердцу. Некоторые даже свихнулись с непривычки.

Ну, за предстоящие десять лет я не беспокоюсь, на десятилетие, может, и хватит. А дальше, дальше-то что? Ведь все можно, все разрешено! «В стол» никто не пишет. Только подумал — уже напечатано. В ход пошли записные книжки, замыслы, письма и телефонные звонки. Скоро начнут публиковать квитанции из прачечных. Хоть бы один фильм положили бы на полку, хоть бы одну книгу запретили, подумали бы о будущем. Разбаловали художника, творца, инженера человеческих душ… Ходят, маются… А нет бы сейчас пару-тройку посадить во имя грядущих произведений, потому как ничто так не стимулирует талант, как бодрящий таежный воздух. Не кажется ли вам, что уже настала пора?

Боже ты мой, это до чего надо было дойти, что скоро школьникам начнут ставить двойки за невыученный отрывок из Набокова!..

На «Сладкую жизнь» Фелини зрителя надо силком заманивать.

А давно ли мы по десятому разу смотрели «Семнадцать мгновений» и приговаривали: «Еще давай!»

Рок-музыка, некогда представляемая анафеме со всех государственных амвонов, стала дежурным блюдом на ЦТ, и под нее старушки преспокойно носки вяжут и никто за сердце не хватается.

Эротика… Кого удивишь сейчас эротикой?!

Тайны потустороннего, экстрасенсорные контакты, мистическое восприятие, жизнь после жизни, барабашка — спрос катастрофически падает.

В общем, надо что-то делать, друзья!

Значит, так, завтра, в крайнем случае послезавтра, иначе будет поздно, все запрещаем. Авангардизм, модернизм — ни под каким видом. Андерграунд — поганой метлой, Шнитке. Эдисона Денисова, группу «Аквариум» — к ногтю, пока они свой талант окончательно не загубили.

Из писателей отобрать самых достойных — и на Колыму, немедленно, пусть обдумывают будущие романы.

Художников — опять в подвалы, причем чем сырее, тем лучше. Есть же у нас еще, черт возьми, подвалы!

За анекдот — и слушателей, и рассказчика хватать и в кутузку! Сразу много новых анекдотов появится, а то их что-то совсем не стало.

И — верьте слову — культурная жизнь начнет оживать мало-помалу. Самиздат начнет расцветать. На кухнях начнем собираться, чаи распивать, разговаривать, спрашивать друг друга: а это вы читали, а это смотрели? Художники вовсю рисуют, писатели в лагерях замыслы обдумывают…

Надо, братцы, и о потомках побеспокоиться, а то что же это — только себе и себе.

Правительство существует, чтобы народу было кого ругать. Причем ходить за поводами далеко не нужно. Стоит споткнуться о камень, чтобы от правительства мокрого места не осталось. Разбросали камни, так что нормальному человеку пройти нельзя. Ну, и правительство!

Поэтому правительство, если оно, конечно, не любит, когда его ругают, должно сменяться в среднем каждые три месяца. Первые три месяца всегда можно сваливать все на предыдущее правительство. Якобы это все оно. Но по истечении трех месяцев уже можно начинать ругать текущее правительство. Три месяца — вполне нормальный срок. За три-то месяца такого наворотить можно, что только держись!

И вот что меня удивляет, как это еще находятся люди, которые отваживаются по нынешним беспокойным временам браться руководить государством. Меня хоть озолоти!.. При этом дачу себе не купи, спецбольницей не пользуйся, детей на тепленькие места не смей пристраивать!.. Да с какой тогда стати я должен руководить вашим государством?! Я понимаю, было бы нормальное государство!.. Швейцария, например. Швейцарией я бы еще взялся поруководить. Складненькая такая, компактная страна. Ни хлопот, ни забот. Народ смирный. Они даже, наверное, и не знают, кто ими руководит, и руководит ли вообще. Живут себе, в ус не дуют. А тут!.. То им не так, это не так. А я, значит, руководи!.. Ну, по телевизору меня будут показывать. Ну, с почетным эскортом в аэропорт проводят. Ну, обед в Кремле!.. Нет, нет и еще раз нет. И не уговаривайте.

Наше правительство чем-то напоминает шуструю сороку из всем известной присказки, которая кашку варила, деток кормила, этому дала и этому дала, а этому, видите ль, не дала. И сразу шум, гам. Как это не дала?! По какому такому праву не дала?! А ну дать — и немедленно!..

Конечно, оно само себя в такой тупик загнало. Пытается накормить народ. Во всем мире народ сам себя кормит, а у нас правительство. Ясно же, что никакому правительству, как бы оно ни шустрило, с эдакой задачищей не справиться. А что, если взять и попробовать зайти с другой стороны? Понимаю, смело. Где-то даже дерзко. Но — попробовать. Один раз за всю историю КПСС. Взять и предоставить народу возможность… просто страшно выговорить… накормить себя самому. Без поминутного заглядывания к нему в тарелку. Без мелочной регламентации, какого размера должна быть ложка и на какую ширину рот раскрывать. Без подсаживания нахлебников, которым только свистни, они враз набегут. Ну а вдруг получится?.. Вдруг народ сам себя обеспечит и еще правительству что-нибудь откинет? Вдруг он еще не разучился жить без няньки? Ну а если не получится, тогда что ж… Плохой народ. Дурной народ. Остолоп народ. Тогда ему не правительство, а самого себя критиковать нужно. Что ж это он такой уродился, что у него все из рук валится?

Но я почему-то думаю, что получится! Должно получиться. Но вот этого и боятся те, кто сегодня устанавливает размеры ложки и определяет, на какую ширину рот раскрывать. Потому что в случае успеха эксперимента они без работы останутся. А ведь они больше ничего не умеют, кроме как над душой стоять.

Удивительно, как наша житейская практика умудряется скомпрометировать слова и даже целые понятия, которые до недавнего времени пользовались высочайшей репутацией в лексиконе всего, не побоюсь сказать, прогрессивного человечества.

Взять, к примеру, слово «парламент». Какое хорошее было словечко! Как его ни поворачивай, не придерешься. Сразу представлялась старая добрая Англия, какие-то люди в овечьих париках представлялись и, уж не знаю почему. — камин. Но стоило этому слову попасть в наш политический оборот, как от его возвышенного смысла остались одни рожки да ножки. И уже другие картины вызывает оно, ничего общего с каминами и париками не имеющие. Какие к черту камины! В лучшем случае — родная российская очередь в винный магазин за пятнадцать минут до закрытия, когда становится окончательно ясно, что до заветного прилавка не достояться.

Ладно, изгваздали мы слово «парламент», сразу же взялись за «спикера». «Спикер»-то чем виноват был? Пользовались же раньше прежним наименованием — Председатель Президиума Верховного Совета, от которого никто ничего хорошего не ждал, ну и продолжали бы пользоваться. Так нет, нам «спикера» надо было замарать. И — прости-прощай та романтическая дымка, которая раньше окутывала «спикера».

Я прежде, признаюсь, ничего такого о спикерах предосудительного не знал. Ну, знал, что сидит такой тип в английском парламенте и время от времени стучит молотком по столу. Как чего ему не понравится, он сразу стучит. Знал я еще, что сидит он на мешке с шерстью, бараньей, кажется. Почему с бараньей? Думаю, потому, что у них, у англичан, овцеводство искони считалось главным средством приращения национального богатства. И они, видимо, овцеводством страшно гордятся. Вот они на том и сидят, чем гордятся. А наш спикер по-простецки сидит на своем заднем месте; выходит, что и гордиться ему больше нечем.

«Спикер», «парламент» — этого нам на один зуб хватило, а вот со словом «демократия» пришлось-таки попотеть. Уж больно огромным оно оказалось. Какие традиции за ним! Какая история! Древняя Греция, Рим, восемнадцатый век, Франция, энциклопедисты, Великая революция. Декларация независимости. Но дело, как говорится, мастера боится, и уж если чего надо испохабить… Особенно если наши ребята берутся. И, глядишь, уже «демократия» заняла в русском, именно в русском языке прочное место в ряду бранных слов где-то между словом «профурсетка» и словом «козел».

Родные мои, дорогие, хорошие!

Не надо дальше! Не тяните руки, если не уверены, что в ваших руках слово сохранит первоначальную силу. Не вы его этой силой наполняли, а только и умели, что ее растрачивать. Не так уж много и слов симпатичных осталось. Давайте подумаем о будущих поколениях. Чем они пользоваться будут, если мы все разбабахаем?

С тревогой смотрю, как начальник стал повсеместно превращаться в менеджера, конферансье в шоумена, а обыкновенная пьянка — в презентацию. Что-то дальше будет.

О чем бы таком написать, чтобы никому сегодня не испортить настроения? Нет, не так говорю. Чтобы не испортить его еще больше.

Во-первых, категорически нельзя упоминать названия некоторых продуктов, практически всех. Люди, может, в данную минуту отвлеклись чем-нибудь, забылись, а ты неосторожно скажешь, например, «сыр» — и всколыхнешь. И пойдет, пойдет кругами. И понесется. И неизвестно, чем закончится. А все от неосторожно оброненного слова.

Во-вторых, не дай бог, ляпнуть чего-нибудь про партию. Это уж вообще. Тут вообще туши свет. Ни под каким видом. В такой-то праздник. Тут такое может начаться, что и в полгода не расхлебаешь. Господи, сохрани и обереги!

В-третьих… в-третьих… Но это даже мысленно… Даже во сне… Ни-ни… И так, знаете, нездоровые страсти… Зачем разжигать?.. Еще не пришло время… А когда придет, нам непременно доложат. И тогда уже будет можно… А пока нельзя… Ну уж потерпите как-нибудь…

В-четвертых… я даже и не знаю, как сказать… Знаю, что об этом в принципе можно, но только не сегодня… Пожалуйста — в любой другой день, но сегодня-то зачем?.. Вы что, не видите, что вокруг творится?! Так что с этим тоже придется погодить…

В-пятых… Но, в-пятых, у меня тоже, знаете, жена, дети… И это, если на то пошло, даже во-первых… И если кто хочет «в-пятых*, то и на здоровье, но только без меня…

В-шестых… в-седьмых… в-восьмых… Конечно, в-восьмых — еще туда-сюда, если пораскинуть мозгами, если рискнуть, но разумно рискнуть, взвешенно, представить все «за» и «против», а не так — шашки наголо и — вперед!.. С другой стороны — зачем дразнить гусей?.. Зачем?.. Пардон, я имел в виду не битых гусей, не в качестве пищи, в метафорическом смысле я имел в виду, прошу понять меня правильно.

В-девятых… Одну минуту, сейчас пойду проверю, плотно ли у меня закрыта дверь, вчера как раз предупреждали — дверь проверять, замки и ни в коем случае не открывать кому попало… Только не подумайте, что я бросаю камень в огород правоохранительных органов… Что вы, что вы!.. Я же понимаю, что у них тоже праздник…

Ах, черт!.. Совсем забыл!.. Насчет огорода — это я зря!.. Слово «огород» рождает цепь нежелательных ассоциаций… Ненужных ассоциаций… Может, на ум кому сразу пришло то, что я не хотел, чтобы приходило, так вы выкиньте это из головы… Немедленно!.. Я не хочу отвечать за то, что вам там приходит…

В-десятых… — сразу отпадает.

В-одиннадцатых… — отпадает категорически.

В-двенадцатых… — поищите сумасшедшего, чтобы он вам об этом рассказал.

В-тринадцатых — ха-ха-ха!..

В-четырнадцатых — а это вы видели?!.

В-пятнадцатых — раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять!..

В-шестнадцатых…

А в-шестнадцатых, знаете что?.. Возьмите мое перо и пишите сами, если вы такие умные-разумные.

В общем, с праздником вас, дорогие товарищи!..

Тут болит там болит, здесь болит. Собственно говоря, болит везде, до чего ни дотронешься. Один сплошной синяк. До финансов дотронешься: «Ай!» — кричат финансы. Внутренних органов коснешься: «Ой!» — кричат внутренние органы. Премьер-министра ненароком задели, премьер чуть не в слезы. В обществе развилась страшная обидчивость. Общество хочет положительных эмоций. «Хватит заниматься критиканством! Нам нужен позитив! Дайте нам позитив!» — требуют отцы отечества от журналистов. «Дайте нам другую действительность! — отвечают журналисты. — И мы дадим вам позитив».

И, как всегда, оказываются не правы. Потому что, если нет другой действительности, ее надо выдумать. Если мотор не тянет и неприятно смотреть на спидометр, что вам стоит нарисовать стрелку, которая всегда будет показывать вполне приличную скорость. И любуйтесь себе на здоровье. А в окошко можно не смотреть.

Что стоит в конце концов, для любителей позитивного издавать специальную газету (и название подходящее есть, к примеру, «Правда-правда!»), в которой бы рассказывалось, как, что ни день, пускаются новые домны, и какой небывалый урожай помидоров заколосился на полях Смоленщины, и о том, как пионер Вася Пупкин в который уже раз нашел кошелек и вернул его по принадлежности, замечательная у нас с вами, товарищи, растет смена! Ведь издавалось же подобное в прошлом, почему бы снова не вернуться к проверенной годами практике?! А действительность, глядишь, устыдившись самое себя, не выдержит и подтянется к печатному слову. Печатное слово должно вдохновлять, направлять, указывать светлые горизонты, а не вносить сумятицу в умы, в которых и так полная каша — единственный у нас вид каши, не охваченный дефицитом.

Только объясните мне, ради бога, наш диагноз, он что, так безнадежен? Если безнадежен, тогда говорите, говорите нам приятное, говорите, как мы все прекрасно выглядим, какой у нас замечательный цвет лица и румянец, ого, во всю щеку! Скрасьте последние дни.

Но если шансы на выздоровление все же имеются, то уж, будьте любезны, выкладывайте все как оно есть. Выдержим. Выдержим все и широкую, ясную… Не впервой. И если кто из руководителей вдруг забьется в истерике — сразу нашатырного спирта ему. Как у нас там с нашатырем? Тоже плохо? Тогда найдите руководителя с нервами покрепче, раз и с нашатырем тоже.

«Для веселия планета наша мало оборудована», — обронил как-то великий пролетарский поэт. Как в воду глядел. Особенно здесь, на одной шестой.

Мир тревожен. Это, пожалуй, его главная особенность. Так он и всегда был тревожен. И будет тревожен. Ну и что? Удавиться теперь, что ли? Боязнь тревоги — признак старческой расслабленности. Любое цивилизованное общество живет в состоянии тревоги, и только там, где царит тоталитарный режим, — тишина и спокойствие, как в хорошем сумасшедшем доме. В хорошем сумасшедшем доме всегда тишина и спокойствие. У диктаторов и психиатров не забалуешься.

А я не хочу снова в брежневскую и андроповскую психушку. Я не хочу, чтобы мне ежеутренне и ежевечерне вкатывали лошадиную дозу успокоительного в форме газетно-телевизионных инъекций, подкожно и внутривенно, что вот, мол, несмотря на отдельные недостатки, и т. д. и т. п.

Недостатки никогда не бывают отдельными. Отдельными бывают колбаса и успехи, а недостатки — в порядке вещей, и не надо себя обманывать на этот счет.

Сейчас трудно, а будет еще трудней. Но зато будет интересно. Очень интересно будет. Я уже приготовился в предвкушении. Жду.

А зло — что ж. Зло на то и существует в мире, чтобы добро могло проявляться. Зло — точка приложения добра. И уж чему-чему, а добру никогда не сидеть сложа руки.

Жулики всегда обаятельны.

Ну почти всегда.

Вы когда-нибудь видели необаятельного жулика?

Мне лично не приходилось.

Обаятельность необходима жулику, как длинные пальцы пианисту. Необаятельный жулик — это все равно что некрасивая проститутка. Что она может заработать, бедная?

Вы же понимаете, для того чтобы выйти из доверия у кого-нибудь, нужно сначала войти в него. Вот так они и живут, жулики: вошел — вышел, вошел — вышел.

Жуликам также присущи легкость нрава, веселость, общительность, жулик обычно — душа любой компании. Он вам и анекдот расскажет, и на расческе сыграет, и покажет карточный фокус, и в заключение, конечно, надует. Непременно надует. Это уж будьте покойны. Но даже уже после того, как надули, жертва не сразу отходит от наркоза обаяния, а еще некоторое время покручивает головой и приговаривает: «Экий ведь черт, а! Ведь надул, шельма! Ну надо же!».

Честные же люди необыкновенно тяжеловесны и вспыльчивы. Они постоянно колют глаза окружающим своей честностью. Они все время подозревают, что честность их недостаточно оценена обществом, что им как-то недодано в уважении. От честности за версту пахнет скукой и скандалом. Поэтому с честными людьми никто не хочет дружить. Все хотят дружить с жуликами.

Это по-человечески понятно. В них, что там ни говори, очень сильно творческое начало. Даже в самом мелком жульничестве присутствует элемент вдохновения. Жулик постоянно вынужден изобретать что-то новенькое, в то время как честность по своей природе неподвижна и одномерна. Писатели и режиссеры давно обнаружили, что из честности много не выжмешь. Хоть ты тресни, а про честного человека ни порядочного романа не напишешь, ни мало-мальски увлекательного фильма или спектакля не создашь. С честными никогда ничего не происходит. Они рано ложатся спать, уходя гасят свет, моют руки перед едой и пересекают улицу только на зеленый свет. Ну, сами посудите, какой уж тут роман! Тощища одна!

Наша беда, наверное, заключается в том, что мы еще не учились как следует использовать энергию жульничества в мирных целях. Направлять ее на нужды народного хозяйства. Извлекать из нее качества, необходимые для решения государственных задач, а опасные свойства жульничества как-нибудь нейтрализовать. Ток ведь тоже и убить может, однако умные люди заставили его крутить моторы и освещать дома. Сдается мне, что эти люди были немножечко жуликами.

Мы создали государство, где, по сути дела, нельзя и шагу ступить, чтобы не нарушить закона. Уже фактом своего существования мы чего-нибудь да нарушаем. Чтобы выжить в наших условиях, нужно ежесекундно проявлять дьявольскую хитрость и изворотливость, почти как во времена охоты на мамонтов. Так мы же горы своротим, если нам хоть маленькую послабку сделают. Нужно только провести приводные ремни от наших хитрости и изворотливости к каким-нибудь ценным турбинам. Они же будут вращаться как бешеные.

Но тут уж я умолкаю. Туг уж пускай ломают голову знатоки по устройству всех этих социальных систем. Как, чего, откуда и куда — они в курсе должны быть. А мое дело предложить. Чао!

Почему, собственно, говоря, мы так любим иностранцев? Думаю, что мы любим иностранцев все-таки не самих по себе. Думаю, что в иностранцах мы любим нашу веру в то, что хоть где-то на земле есть разумные существа. Верую, господи, верую!..

Вот они идут по нашему родному метрополитену, стайка иностранных стариков и старушек, откормленных и моложавых, заставляя нас с особой пристальностью всматриваться в них, с надеждой, что ли, обнаружить наконец давно искомые анатомические различия: может, у них руки как-то не так приделаны к туловищу?.. Тогда почему они этими самыми руками?.. А мы — нет!..

А что, если взять какого-нибудь одного иностранца и просветить лучами: может, у него мозги как-то не так повернуты? Тогда почему они этими же самыми мозгами?.. А мы — нет!..

И почему их деньги называются валютой, а наши даже уже и деньгами не называются?

Или, например, возьмем ту же Италию… Италия почему-то особенно не дает покоя… Боже мой!.. 67-й кабинет министров меняется!.. В общем, какой-то там такой по счету… Как перчатки…

Впрочем, чувствую, сравнение безнадежно устарело. Я как потерял перчатки прошлой зимой, так и до сих пор купить не могу, нету. Так что они министров меняют гораздо чаще. А мы своих — ох, с таким скрипом. Конечно, жалко же нашего министра! Куда же он после пойдет?.. Профессии — никакой! Жена, дети… Жалко же министра!..

Или вот Япония… У меня приятель в Японию в круиз съездил. И купил там автомобиль за сто рублей… То есть не за сто рублей, а за сколько-то там йен, которые ему здесь выменяли на сто рублей… Так я ему чуть в морду не дал… Ну не могу я ничего больше слушать про Японию… Не могу!.. Съездил в Японию — молчи!.. Не расслабляй меня! Мне сейчас в прачечную идти, белье сдавать! Я сейчас собранным должен быть, как минер… А из прачечной на почту, они мне уже неделю газет не приносят, а ты мне про Японию!.. А после почты — в военкомат, вспомнили про меня на 44-м году жизни, приказывают явиться, так и пишут в повестке: «приказываю явиться», а у меня язва и все тело после программы «Время» начинает чесаться, а ты мне про Японию!

И очень хочется выйти на каком-нибудь иностранном языке. Чтобы малопонятными буквами. Чтобы поднести жене к носу иностранную газету: видишь, тут я… Вот в этом вот углу!.. Да не в этом вот, дура, а вот в этом!.. Карандашом же отчеркнуто!.. Про что я тут написал?.. Да не помню, перевели, черти, надо бы дать кому-нибудь обратно перевести… Оценили, значит!.. Там оценили!.. Не хухры-мухры!.. Это тебе, брат, не в «Блокноте агитатора» тиснуться!..

Художникам завидую какой-то нехорошей завистью. Художник, он, еще масло на картине не просохло, а уже волокет свою картину за бугор. Ежели там понравится, здесь как пить дать с руками оторвут.

Опять же — эмигранты… Человек как бы вырастает в цене, если он эмигрант… Его здесь и встречают уже по-иному. А не будь он эмигрантом!.. С той же песенкой, с теми же самыми стишками!.. Да кому он тут нужен и чем он от десятков тысяч отличается?!

Мальчик, кем хочешь быть, а, мальчик?.. Космонавтом, наверное… Нет?.. Тогда врачом?.. Тоже нет?..

Тогда, наверное, шофером?.. Как я в детстве… Би-би!.. И не шофером?.. Тогда кем же, мальчик?.. Как дядя певец Вилли Токарев!.. Ух, ты какой, мальчик!.. Маленький, маленький, а башка соображает!

Телевидение нет-нет, а порадует.

Диктор, во всем импортном, по телевизору с южно-корейской трубкой, путаясь в русских ударениях, сообщает, что-де открылось, мол, совместное предприятие, которое не сегодня-завтра начнет выдавать продукцию, которая с успехом сможет соперничать на международном рынке и принесет нам, страждущим, валюту, на которую мы, чует мое сердце, накупим много новых южнокорейских трубок и кой-какой одежки приодеть наших дикторов, чтоб они смотрелись не хуже, чем у людей.

На соседней улице открылась чудо-рем-контора, набитая строительными материалами и сантехникой. Тут тебе и «елочки», и самоклеящиеся обои, и кафель-изразец, который только в тюремном сне может присниться. Но — на валюту!

Есть потрясающее кафе, где готовят — пальчики оближешь, и цыгане в кумачовых рубахах пиликают на скрипочках «Не сыпь мне соль на рану». Но — на валюту!

Есть у меня знакомая, 20 лет от роду, ноги от шеи, знает пять языков, тонка, нежна, умна, говорит на любые темы… Но — за валюту!

Пожалуй, я и сам бы мог бы и получше написать эту заметулю, побойчей, позабористей, но… Ну, вы меня понимаете…

Но за наши деревянные?.. Счас!.. Разбежался!..

Как сказал поэт:

Нет, я не Пришвин, я другой…

Путаю пионы с астрами, гончую с борзой, а из всех деревьев могу распознать только дуб, потому что на нем желуди.

Связь моя с природой окончательно подорвана разнеженной городской жизнью.

На месте Робинзона Крузо я бы уже на третий день отдал концы, будучи не в сил six даже развести элементарный костер. Нет, раньше отдал бы…

И все же и я, и я не чужд склонности к созерцанию таинственной флоры и не менее таинственной фауны.

Бреясь ежедневно перед зеркалом в ванной комнате, я меланхолически, самым углом глаза наблюдаю, как целеустремленно торопится куда-то целый караван рыжих муравьев по стене с облупившейся от постоянных протечек масляной краской.

И так ежедневно!

И все по одному и тому же курсу!

Муравьи?! В городской-то квартире?!

Откуда и куда держат они свой неуклонный путь?

Какой биологический компас позволяет им не сбиться с невидимой тропы?

А может, они, как древние мореходы, ориентируются по электрическому шестидесятисвечовому солнцу, подвешенному под потолком на пыльном, витом шнуре.

Обитают в моей квартире и мыши.

Жена и теща не дают угаснуть во мне первобытному охотничьему инстинкту.

Периодически заряжаю я тугую мышеловку.

Жена боится мышей ужасно, а теща как бывший патологоанатом берет на себя хлопоты, которые в нашем быту стыдливо именуются ритуальными услугами.

Такое вот распределение труда.

А тараканы!!!

Я здоровье чуть ли не положил в борьбе с ними…

Однажды едва не отравился хлорофосом… (или дихлофосом? Дьявол его возьми!).

Представляю, как хохотали надо мной тараканы!..

(Готов безвозмездно подарить вам замечательное название для эффективного дезодоранта против тараканов, только изобретите его, — «А паразиты — никогда!».)

Говорят, что тараканы более счастливые современники вымерших начисто динозавров…

Потрясающая приспособляемость к превратностям окружающей среды при абсолютной, прямо-таки чудовищной бесполезности.

Только бы жрать да жрать!

Интересно, почему эта потрясающая приспособляемость так часто идет рука об руку с чудовищной бесполезностью?

(Подумать об этом как-нибудь на досуге.)

Однако не пытается ли человек, в данном случае я, как-то оправдать свою неприязнь к тараканам, подвести под нее идеологическую базу?

Не скрывается ли за внешней бесполезностью их образа жизни какое-то высшее, не известное нам предназначение?

И, может, оно как раз именно в том и заключается, чтобы сигнализировать нам о неблагополучной санитарной обстановке в доме — не дремли, мол, хозяйская чистоплотность!

Опять же крысы и мыши…

Крысы бегут с корабля?.. Да здравствуют крысы!.. Они первыми дают знать, что в корабле образовалась течь…

Метафора, которая поучительно соотносится с фактами массовой эмиграции в некоторых странах…

Голубей не люблю… Особенно после Всемирного фестиваля молодежи и студентов в 1957 году.

Официальная птица.

Непременная участница шоу-программ.

Убогая режиссерская фантазия не идет дальше того, чтобы выпустить под финал стадионного зрелища голубей…

Голубь Пикассо был хорош, потому что он был первым.

Казенное мышление превратило голубя в банальность, в общее место.

Жизнь голубей — убедительный пример того, как талант, поставив себя на службу официальщине, непременно должен померкнуть.

Кошек уважаю, собак уважаю…

Нет, город совсем не такая уж пустыня из бетона и стекла, как иногда принято думать.

В соседнем доме сиамская кошка прыгнула со второго этажа на голову лифтерше (чем ее привлек этот объект? заговорили тигриные рефлексы?).

Бедную лифтершу отвезли в 1-ю Градскую с сотрясением мозга…

А не теряй бдительности, не расслабляйся!

Все мы в конце концов вышли из леса.

Кстати, любовь к собакам часто обозначает нашу тоску по беспрекословной покорности. Собака предана беззаветно, как бы ничего не требуя взамен.

С людьми трудней, общение с ними — бесконечный ряд взаимных усилий, уступок, компромиссов. Любовь к людям — это самая тяжелая, самая неблагодарная работа.

Лебеди на Царицынских прудах, в Останкине, на Чистых, на Патриарших, в маленьком, как чайное блюдце, водоеме на улице Дружбы, где китайское посольство.

Рыбаки на Москве-реке там и сям…

Хочется выскочить из троллейбуса и спросить: «Ну как, клюет?»

Раз ловят, значит, пока еще клюет.

Значит, не окончательно все еще погублено. Едва бьется, но бьется же пульс органического существования, бьется, как у обитателя реанимационной палаты, тонкая-претонкая ниточка между жизнью и смертью, чуть — и нету.

Фауна!

А флора?

Худосочная квартирная зелень в интерьерах сберегательных касс.

И непишущие ручки на столах, ручки из времен моего детства, из уроков чистописания с ученическим пером № 7.

Астрономические цифры денежных сумм в соседстве с удручающей бедностью.

Мне не нужно заглядывать в бюллетень официального курса иностранных валют, чтобы осведомиться о теперешнем самочувствии рубля… По этой поломанной мебели, по злым и усталым женщинам за окошечками касс, по раздраженным очередям вкладчиков я прекрасно осведомлен.

Иностранцы покупают у нас счеты с деревянными костяшками и везут, везут к себе домой этот удивительный сувенир из России. А мы везем от них компьютеры.

Вот примерно такой сегодня расклад.

Однако с какого боку здесь флора и фауна?

Ну я же сказал, что я не Пришвин.

Я другой…

На «товарища» и «гражданочку» уже никто не откликается.

«Мадам» не привилось в связи с некоторыми изъянами Закона о собственности и недопоставками четырех миллионов бутылок шампанского в год на наш праздничный стол.

«Сударыня» переводится разве что со словарем. В ходу военно-грузинское «женщина» с разбросом по возрастному признаку: «девочка», «девушка», «мамаша».

— Женщина, вы на следующей сходите?.. А там впереди вас сходят?

Не беспокойтесь, она «сходит». И не только из этого трамвая, но и с этого земного шара вообще. Там, впереди нее, уже сошли в воспоминания, в пустой звук ценные породы птиц, зверей, рыб, бабочек и цветов.

Я не знаю, что ей помешало сойти раньше. Может быть, замешкавшееся в проходе Аральское море?

Клянусь всей парфюмерией Франции и лекалами Вячеслава Зайцева, отступать больше некуда. Женщина — последний оборонительный рубеж природы. И она тоже сегодня — зона экологической катастрофы.

Если не вернуть их к домашнему очагу, в спальню, к «три девицы под окном пряли поздно вечерком», завтра уж действительно будет поздно!

Такое количество женщин, играющих в шахматы в силу гроссмейстера и заседающих в Верховном Совете, какой еще вам сигнал бедствия нужен?

Мало быть самым читающим народом в мире, надо, чтобы в детских садах водилась хотя бы одна Арина Родионовна, иначе прочесть чего-нибудь новенького будет просто нечего.

Только, пожалуйста, не вешайте на шею женщине табличку «Охраняется государством».

Государством хорошо охраняются только тюрьмы.

Спасение женщины — дело частной инициативы.

Начните с того, что ей не надо ходить на работу. Не женитесь, если вы не в состоянии прокормить женщину и ее ребенка: способность содержать семью — вот признак гражданской зрелости, а совсем не гербовая бумага, украшенная печатью.

Вы разве не видите, что они уже разучились падать в обморок.

Что их уделом окончательно стало «коня на скаку» и в «горящую избу», а вот сидеть на подоконнике, обхватив колени, как Наташа Ростова, — уже так, как она, ни за что на свете.

Что если натуральный облик Ивана Грозного восстановим по черепу, то! «ах!» Анны Карениной утрачено безвозвратно наряду с полным исчезновением условий для этого «ах!».

Но зато есть «маленькая Вера», совсем крохотная надежда и такая ничтожная любовь, что ее нужно рассматривать в микроскоп, словно лесковскую блоху, в кунсткамере, всем обществом, установив строгую очередность, дабы не забыть, как она вообще, любовь, выглядит.

Международный женский день завтра с первыми лучами солнца придет в наши дома.

Средства массовой информации сообщают, что в Армении, например, согласно решению Верховного

Совета республики, 8 Марта — обыкновенный рабочий день.

Возможно, что женщины там и так не работают, как и во все остальные дни недели. Тогда — правильно! Во всяком случае, раз это женский праздник, то почему к привилегиям слабого пола примазываются мужчины? Пусть идут и вкалывают. А то ведь завтра они начнут претендовать на орден «Отец-герой» трех степеней, на декретный отпуск и на пенсию в 55 лет.

И тогда начатый в октябре 17-го года процесс завершится.

Сталин был убийца, но рядовые коммунисты не виноваты… Берия был скотиной, но рядовые коммунисты не виноваты… Брежнев — маразматик, но рядовые коммунисты не виноваты… Черненко — олух, но рядовые коммунисты не виноваты…

* * *

Большевизм и микроэлектроника несовместимы.

* * *

Из Хазанова, Жванецкого, Задорнова больше всех мне нравится Жириновский.

* * *

Когда общество не усваивает уроков истории, оно неизбежно остается на второй год. Великовозрастный дебил, у которого бурный рост национального самосознания намного опережает темпы умственного развития.

* * *

…А рай есть? И кто туда попадает? Кто хочет или опять одни евреи?

* * *

Когда выпьешь, то немного получше. Когда выпьешь побольше, то еще больше и лучше. Примиряет. Улицы уже не кажутся такими некрасивыми. Зачем архитектура, когда можно просто выпускать больше водки?

* * *

Дулевский фарфоровый завод. Бывший парторг теперь заместитель директора по бартеру. «Мы вам — фарфор, вы нам — колготки». Его теперь называют барторг.

* * *

Кто виноват? Чтобы ответить на этот вопрос, достаточно взглянуть на себя в зеркало. Как в песне поется: я, ты, он, она — вместе целая страна.

* * *

Сейчас нельзя кончать с собой. Сейчас никак нельзя кончать с собой. А то подумают, что тоже участвовал в путче.

* * *

Я еще когда не родился, еще у мамки в животе, а уже в очереди стоял. Третьим. Сначала Виктор, за ним Светка, а потом уж я…

* * *

Мы так долго стояли в очереди, что у нас уже лиц нет, одни затылки.

* * *

Какое завтра число?

— Сейчас такое время, что завтра какое угодно может быть число. Может 6-е, а может сразу 15-е.

* * *

Хорошо быть жадным, злым и здоровым!

* * *

В доме живет зам Лужкова. Горячую воду в доме отключают, когда он уезжает в отпуск. Все в доме знают это и участливо интересуются, не собирается ли он ехать отдыхать. А он, наверное, умиляется тому, какой чуткий народ живет вокруг.

* * *

Нищие возле «Макдоналдса». Стыдят, если не подаешь. Мол, сам жрать идешь в «Макдоналдс», а нищему подать жалко. Нищие веселые и пьяные. Особенно пристают к иностранцам.

* * *

Красота не спасет мир.

* * *

В голодающей стране отдельно взятая голодовка совершенно теряет смысл.

* * *

Торт «Мавзолей». С шоколадным Лениным внутри.

* * *

Кукиш — оружие пролетариата.

* * *

Сколько евреев уехало! Ведь насколько здесь жизнь должна была сделаться легче. А нет, все тяжелее и тяжелее.

* * *

Самоубийство: ну как бы человек подал заявление по собственному желанию!

Леонид Ильич Брежнев целуется с Тодором Живковым в подъезде. Ужас!

* * *

Главное захватить телевидение. И банк. А мосты и телеграф нам и на фиг не нужны!

* * *

У каждого советского человека как бы две матери: одна родная, кровная, другая — та, к которой его постоянно посылают и куда он никогда не идет.

* * *

…И зачем же мне мчаться со скоростью звука в Новосибирск, если и там то же самое?

* * *

… — А теперь докажите, что вы не верблюд.

И тут он не выдержал и плюнул. Записали: «Верблюд, хотя и склонен утверждать, что им не является».

* * *

И наступило Царство Добра и Справедливости. Во всем городе, во всей стране остался только один плохой человек. Его забрали ночью.

Ночью его забрали…

Командировкой это не назовешь, туристической поездкой — с большим натягом, а вот увольнительной — можно. Именно что увольнительной, но, правда, в Италию. Пошлялся, поглазел на витрины, газированной водички попил — и обратно, в родную казарму. Чем не увольнительная?

Римского папу не видел. Папа в это время был в Африке, разминулись, выходит.

Зато Ватикан, Пизанская башня, спагетти, капитализм итальянский — все на месте. На том самом.

Наиболее яркие итальянские впечатления — от соотечественников, с которыми убыл в увольнительную.

Обыкновенная, привычная неприязнь друг к другу, испытываемая изо дня в день дома, за границей почему-то перерастает в полную психологическую несовместимость, как будто мы не по Риму вместе гуляли, а находились на длительном боевом дежурстве в атомной подводной лодке.

Наша группа называлась журналистской. Почему журналистской, я так и не понял. С таким же успехом она могла бы называться и группой японских самураев. Хотя если толковать понятие «журналист» в расширительном смысле — тогда, конечно… В какой-то степени все люди на свете где-то как-то журналисты, а почему бы и нет?!

Группа даже побывала на традиционном празднике газеты «Унита», где итальянские коллеги организовали то ли обоюдную пресс-конференцию, то ли просто встречу, никак я не мог взять в толк. Но какая-то вялая была пресс-конференция. Или все-таки это была встреча? Вялая какая-то!.. Такие вопросы задают отличники в классе во время инспекции из гороно. Ты, Вовочка, поднимешь руку и спросишь то-то и то-то, а ты, Петенька, спросишь то-то и то-то. Вопросы, чтобы, не дай бог, не поставить отвечающего в тупик.

Во время поездки не обошлось и без милых домашних недоразумений.

Одна женщина из нашей группы вознамерилась, просто страшно себе представить, отклониться от расписания, намеченного «Интуристом», и встретиться со своей дочерью, проживающей в городе Милане, причем на четыре дня раньше, чем там окажется вся остальная группа. Так с этой несчастной уполномоченная «Интуриста» что-то вроде объяснительной потребовала. Что-то вроде расписки, что в Милане эта женщина обязательно присоединится к группе. Шагу наш человек не может ступить без расписок и объяснительных, вечно трепещет от любой самой малой ответственности, не верит ни в устное слово, ни в естественные душевные порывы. Порывы порывами, а в родной казарме за порывы-то и по шапке дать могут.

Ну купили мы по буржуазному двухкассетнику и — домой, в Москву, с промежуточной посадкой в Киеве.

Типун мне на язык, но слово «посадка» в нашем отечестве звучит двусмысленно.

В Киеве мы сели так, что потом долго не могли взлететь.

Летчики объяснили, что сломался грузовой контейнер, из-за чего самолет не может освободиться от транзитного груза, в пассажирской же среде пронесся слух, будто бы ждут местного министра, решившего смотаться в Москву на денек-другой, и то ли у министра совещание затягивается, то ли он никак с женой не простится, в общем, штучки административно-командной системы, вы меня понимаете.

Верую, господи, верую! Верую и в министра, и в штучки, но особливо в сломанный грузовой контейнер. Контейнер — это, братцы, такая вещь, что он завсегда ломается. В одно никак не могу поверить — в победу здравого смысла и деловитости на этой одной шестой.

Наверное, господи, когда ты заправлял свою небесную авторучку, рука у тебя дрогнула и посадил ты огромную кляксу, расплывшуюся всеобщим маразмом от Москвы до самых до окраин.

Родина встречала туманом, самыми невероятными слухами, неласковыми и бестолковыми пограничниками.

Туманом — потому, что природа, слухами — в силу недостатка газетной бумаги, а бестолковыми пограничниками — тоже понятно почему. Они же все время границу охраняют, нет возможности отлучиться с поста, глянуть, как там, допустим, в Италии пограничники работают, смотришь, бестолковости бы и поубавилось.

Граница у нас на большом заржавленном замке, вроде амбарного, правда, его недавно начали смазывать, но как он себя поведет в следующий раз, все еще предугадать невозможно: откроете или опять его заклинит?..

И вот сижу дома и радуюсь, что я не итальянец. Если бы я был итальянцем, разве бы я в Италию-то съездил?! Я бы жил в Италии и думал бы, что все это в порядке вещей.

«Слишком много умников развелось» — это, конечно, точка зрения идиота. А потом — где же слишком? Лично я не ощущено ни по себе, ни по состоянию общества, чтобы мы страдали от перепроизводства умников. Скорее, наоборот.

Лучшие минуты трибунного времени проходят в выяснении вопроса, кто действительно имеет право говорить от имени народа, а кто этого права не имеет. Кто — от кучки профессоров, а кто — от многомиллионного отряда рабочего класса.

Во времена холерных бунтов при царе Алексее Михайловиче, кажется (если я ошибаюсь, пусть меня поправят), били врачей как главных виновников распространения заразы. Нынче, похоже, примутся поколачивать экономистов. Неужели ничего не меняется?

Ну мне хорошо! Про себя-то я точно знаю, что я не народ. И даже не класс согласно общественно-политической теории. Я и успокоился. Про себя мне известно, пожизненно вдолблено в голову, что я представитель прослойки, тактично, чтобы не обидеть, именуемой интеллигенцией. Которая навроде масла сдабривает бутерброд. В общем, что-то такое, без чего можно обойтись, когда решается, что же выбрать из трех — хлеба, масла и куска колбасы. Так что к своей участи я приготовился вполне.

Но детей, детей жалко! Мы-то свое отбарабанили, а им еще жить. Не хочется, чтобы они, выбирая профессии врачей, социологов, философов или, не дай бог, журналистов, тем самым противопоставили себя широким массам трудящихся.

Если государственный организм уподобить организму человеческому, то чем тогда будет интеллигенция? Мочкой уха? Локтем? Правой почкой? И возможно ли представить себе такую ситуацию, когда взбесившееся тело вдруг начнет выяснять само с собой, что в нем важней — глотательные рефлексы или функция желчевыводящих путей?

А между тем дискуссии, которые сегодня ведутся в нашем обществе, порой до жути напоминают нечто подобное.

Ну что же, зададимся тогда вопросом, принадлежала ли к народу та обезьяна, которая первая спустилась с дерева и взяла в руки палку? Или она была гнилой интеллигенткой?

И в конце-то концов какое право имел Сократ идти наперекор афинскому большинству? Ведь большинство, судя по нашему Съезду, всегда праведно. Присудили Сократа к чаше с цикутой? И правильно сделали, что присудили! Не народом, конечно, был и Пушкин, потому что до обеда валялся в постели, стишки писал. А писать, как известно, — не пахать. «Бывало, он еще в постели, к нему записочки несут…» — это же автобиографическое. А, черт побери!..

Ну еще туда-сюда графу Льву Николаевичу многое простить можно. Борода лопатой и привычка ходить босиком как-то с ним примиряют. К тому же бывший артиллерии поручик. Офицер. А армия, как нам тут недавно вновь напомнили, — детище народа. И КГБ — детище народа, его щит и меч. И милиция — детище народа. Критиковать их — значит критиковать сам народ.

Вот Минздрав СССР критикуй сколько душе угодно, потому как не детище народа, а просто с Луны к нам свалилось. И работников прилавка можно: они не детище. И кооператоров: уж совсем не детище. А милицию, армию, КГБ — ни-ни, не смей!

И вновь, вновь хочется со вздохом повторить вслед за булгаковским Мышлаевским (см. роман «Белая гвардия»): «Да-с… вот-с писатель был граф Лев Николаевич Толстой, артиллерии поручик… Жалко, что бросил служить… до генерала бы дослужился…»

Возможно (имею такое предчувствие), в скором времени нас ждут новые потрясающие открытия… Например, что Сталин, Ежов, Берия, Вышинский и прочие никакого отношения к народу не имели, что они (а почему бы и нет?) на самом деле пришельцы, засланные к нам враждебной инопланетной цивилизацией…

И что… нет, воображение отказывается рисовать столь ужасные картины.

Когда человек всходит на трибуну и говорит: «Товарищи! За мной стоит пятимиллионная армия железнодорожников! И от их имени я хочу сказать, что советские железнодорожники головы свои готовы положить за дело перестройки!» — мне сразу делается нестерпимо тоскливо. Ну не могу я представить себе многомиллионную армию железнодорожников. Отдельных людей — могу, армию — нет, хоть убей. Могу и очень даже хорошо представить ту золотозубую проводницу с поезда «Новороссийск — Москва», обвинившую меня в краже полотенца. Заплеванный вагон — могу. Загаженный туалет. Могу себе представить наши ужасные вокзалы, где ни напиться, ни голову приклонить. Но народ здесь, конечно, ни при чем. Это, конечно, все устроила кучка зарвавшихся бюрократов, окруживших себя привилегиями.

А бюрократы, ребенку известно, никакого отношения к народу не имеют. Так откуда же они? Они что, дворянского происхождения? В именьях гувернерами воспитывались?

Нет, воля ваша, а тут что-то не то, тут разбираться и разбираться. Может быть, даже и не с нашим слабым умишком.

А пока такой ум еще зреет, давайте для начала попробуем говорить сами от себя. И отвечать за себя. За свои поступки. За свое дело. За результаты. Изобрел, например, человек средства от СПИДа, значит, он народ! Построил хороший дом — народ. Лед сколотил, снег расчистил — народ. Сапоги сшил отличные — народ. Песню сочинил, которая за душу берет, — тоже народ.

А если ни то, ни другое, ни пятое, ни десятое — уж извини, никакой ты не народ. Бели даже у тебя руки в мазуте и спецовка рваная, и взгляд плакатный — уж извини!.. Завтра изобретешь, построишь, расчистишь, сошьешь, сочинишь?.. Завтра и назовем!.. И не надо ссылаться на позавчерашние заслуги!.. Вчера ты еще был народом, а сегодня — не народ. Такие дела!..

Давайте для начала хотя бы это и примем за точку отсчета. А там посмотрим.

Ну, давайте уже наконец туда или сюда.

Выберите уже наконец «тпру!» или «но, поехали!».

Нельзя же постоянно жить с оглядкой на занесенную для отцовского «ата-та» руку.

Вон, уже даже предприниматели всполошились и собрались на свой чрезвычайный, внеочередной съезд.

А они, говорят, представляют у нас 43 миллиона человек.

А у них еще жены, дети, бабушки, дедушки.

Предприниматели всполошились и не понимают, кто они: то ли еще предприниматели, то ли уже спекулянты и саботажники.

И хотя здравый смысл подсказывает, что 43 миллиона не может ходить в спекулянтах, опыт, исторический опыт последних семидесяти трех с чем-то лет, твердит: может, очень даже может.

У нас весь народ может быть завтра объявлен врагом народа. А что? Запросто! Было же уже.

В атмосфере повального склероза сегодня можно говорить о приоритете общечеловеческих ценностей и построении правового государства, а назавтра давать «добро» несанкционированным обыскам и отнимать деньги, глазом не сморгнув, будто ни в чем не бывало.

Утвердить Закон о печати, а назавтра предлагать приостановить его действие.

Провозгласить право на суверенитет, а потом этот суверенитет душить всячески.

Одной рукой указывать на социализм с человеческим лицом, подозрительно смахивающим теперь на лицо Павлова, другой любовно покручивать пуговицу на маршальском мундире, третьей устраивать провокации по рецептам «поджога рейхстага», вспомнить штурм Литовского телецентра и рижские события.

И ведь что интересно, власть наша никогда, ни в жизнь, не признается в ошибках. В ошибках предыдущей власти — то да. Ну, на худой конец, когда припрут к стене, выдавит, что не знала, не ведала, была не в курсе. Но почему незнание рядовым гражданином закона не освобождает его от ответственности, а незнание властью того, что ей знать положено, ее как бы и извиняет?

Не понимаю. Убей меня бог, не понимаю.

Вот и получается: вместо правового государства — вечно правое.

Похоже, общество снова погружается в апатию.

Главный врач решил, что, поскольку исцеление невозможно, больному показаны успокоительные.

Старшая медсестра из Гостелерадио А. Кравченко, теперь уже глава Телерадиовещательной компании (что в лоб, что по лбу), кормит нас своим аминазином в лошадиных дозах, чтобы мы могли спать спокойно и безо всяких, главное, снов о том, как бы мы могли жить, если бы не были такими остолопами.

«Радио России» сослано на третью программу, как декабристы в Сибирь.

Отпущенные цены на бумагу (так отпускают цепных псов) душат свободу прессы.

Им изо всех сил в том деле помогает Министерство связи, которое у нас вроде Бермудского треугольника, где гибнут без следа выписанные нами газеты и журналы. И посреди ежедневных прорух, там и сям возникающих, нет уже ни сил, ни времени спросить, чего же драли с нас семь шкур за доставку корреспонденции те, кто до небес взвинтил цены на подписку.

Ох, Книга Гиннесса, Книга Гиннесса!..

Что ты там все выискиваешь, высматриваешь, вынюхиваешь по мелочи, когда тут целая страна к тебе на страницы просится, страна небывалых рекордов и небывалых людей. Иль боишься, что расползешься по швам?!

У утру сизифов камень газеты вновь окажется у подножия, и вновь, кряхтя и отдуваясь, его нужно будет толкать в гору, чтобы назавтра, в тот же самый час, обнаружить его на прежнем месте, как будто к нему и не прикасался никто.

А ну, ребята, поплевали на ладони, навалились дружней, раз-два, взяли!

Тянем-потянем, порой даже в совершенно разные стороны, а гляди-ка, баржа не стоит на месте, идет в заданном направлении, просто даже удивительно!

И если вы думаете, что какие-то особенные люди, какие-то богом отмеченные или семи пядей во лбу, так вот и нет, самые что ни на есть обыкновенные, а на вид — так даже и вовсе. Один пьет, у другого в семье нелады, третий в разладе с самим собой, четвертый еще что-нибудь. Солидные мальчишки и легкомысленные старцы, хвастуны, самолюбцы, неудачники, недоучки или наоборот — переучившиеся. И все-то вместе — редакция.

Полегче, полегче, друг читатель! Поосторожнее на поворотах! Ты коришь нас, что мы опять чего-то там не то понаписали, а ты сам на себя посмотри! Какие ты булки испек, то мы и понаписали. Как ты дома строишь, как ты лечишь, как борщ варишь, так мы и пишем. Не хуже и не лучше. Говорят, каждый народ достоин своего правительства. Но и пресса достойна той публики, которая есть на данный исторический момент. А что? Неплохая публика, по-моему.

И еще раздражает читателя разность оценок. В прежние-то времена его раздражало единообразие оценок, теперь разность. И ладно бы еще в разных изданиях, а то порой буквально в пределах одного и того же печатного органа. Да что там органа, а то ведь в пределах одной статьи! Начато бывает за здравие, а кончено за упокой. Кому верить, спрашивает читатель. Бедный, бедный! Он, видите ли, привык верить печатному слову. А никому не надо верить, дурачок. Никому не верить, кроме как себе самому. Верить в свою способность размышлять, сопоставлять, делать выводы. А уж пищу для размышления и сопоставления мы дадим, за нами не заржавеет, наше это дело, наше.

Что такое метеопатия, знаете? Ну, это когда человеческий организм начинает особенно болезненно реагировать на капризы погоды. Здоровому человеку что дождь, что вёдро, — все нипочем, а вот метеопату малейшие перепады атмосферного давления — нож острый. Но есть особого рода метеопатия — на изменения политического климата. Все мы в какой-то степени метеопаты в том смысле, а журналисты тем более. Настоящие журналисты, не самозванцы. Вот тут, в боку что-то закололо, хватаешь газету — ну, точно, опять волнения в Южно-Африканской Республике. Вот сюда что-то вступило, сюда вот, в ногу, и здесь как стрельнет, аж в глазах темно — включаешь телевизор, как сердце чуяло: опять на армяно-азербайджанской границе закрутилась кровавая мясорубка. Заныло, зазудило плечо — можно не проверять, опять, значит, в мире где-то неспокойно. Простой читатель, тот хоть может прибегнуть к простейшим средствам профилактики — отложить газету или вырубить телевизор, этого домашнего сумасшедшего. А что делать журналисту, профессиональный долг которого повелевает ему испить до дна всю желчь и весь уксус, что приготовили за день глупость и злоба человеческие. С утра до вечера стучат телетайпы, стрекочут пишущие машинки, надрываются телефоны — и все для того, чтобы сообщить, по сути, одну и ту же новость: люди и сегодня ни на йоту не стали лучше, они по-прежнему грабят, убивают, насилуют, берут взятки и лгут, лгут без конца.

И вот когда после рабочего дня, на который выпало штук шесть автокатастроф, парочка самоубийств, два правительственных кризиса и одно землетрясение, пусть не в районе Малаховки, пусть в Лос-Анджелесе, от этого ведь не легче, когда после такого дня возвращаешься домой бензиновым городом и взгляд случайно цепляет лоточника, продающего молодую картошку, теплеет, не может не потеплеть на сердце. Жизнь продолжается, раз и в этом году есть молодая картошечка, как и в прошлом. И кто-то может позволить ее себе с маслицем, с малосольным огурчиком.

А мужики ларька, как и раньше, как и в прежние, стародавние времена, пьют пиво.

И какой-то паренек щиплет девчонку, и девчонка смеется и дает пареньку по шее, не сильно так дает, в шутку, понятно. Жизнь продолжается. Нормальная жизнь.

Достаточно понаблюдать, из-за чего возникает самая обыкновенная драка, чтобы понять, откуда берутся войны. Очень мало здравого смысла и очень много самолюбия… Кто-то на кого-то неправильно посмотрел. Кто-то кого-то задел локтем и не извинился.

Но даже если война началась по ничтожному поводу или вообще без всякого повода, достаточно затеять войну, чтобы причины, по которым необходимо ее продолжать, начали множиться с сумасшедшей быстротой. Самый веский аргумент в пользу любой войны: «Ах, ты так?! Тогда и я так!» В какой-то момент война становится справедливой с обеих сторон. Ведь с обеих сторон гибнут женщины и дети. Или несправедливой с обеих сторон. Ведь с обеих сторон гибнут женщины и дети.

Интересно разобраться также в роли так называемой третьей стороны, разнимающей дерущихся, иначе — миротворца. Прежде всего ему требуется хладнокровие, хладнокровие и еще раз хладнокровие. Однако после того, как в пылу схватки миротворец сам получает по шее, он часто становится одним из дерущихся. Примеры у нас перед глазами: российский вертолетный полк в Цхинвал, 14-я армия в Приднестровье. Не знаю, может быть, кому-нибудь и был до конца ясен правовой статус 14-й армии, для меня он долгое время оставался загадкой. Пока в печати не промелькнула информация о том, что большинство офицеров этой армии имеют квартиры в Тирасполе. То есть на левом берегу. И тут пелена спала с моих глаз. Трудно сохранить нейтралитет, когда снаряды то и дело норовят угодить в твой телевизор или тещин сервиз. Вывод: армия, признанная выполнять миротворческую миссию, должна иметь квартиры как можно дальше от того места, где идет схватка.

Теперь некоторые соображения о том, что нужно делать, чтобы война закончилась. Чтобы война закончилась, нужно, чтобы одна из сторон выиграла войну, а другая — проиграла. Войну, как правило, выигрывают генералы. Простой солдат всегда в проигрыше. Даже если он сражался на победоносной стороне. Иногда, чтобы проиграть войну, необходимо больше гражданской смелости, чем для того, чтобы ее выиграть. Проигравший войну проявляет в данном случае больше воли к миру.

И вообще, кто знает наверняка, что такое победа? В истории известно множество случаев, когда из плодов победы наибольшую пользу для себя извлекали как раз побежденные, а не победители. Во всяком случае, победа — весьма скоропортящийся продукт. Ее нельзя хранить слишком долго. Иначе она начинает подозрительно попахивать поражением. Кто победил в борьбе за власть в августе прошлого года? Демократы. Что осталось у них от власти на сегодняшний день? Какой-то жалкий обмылок, готовый выскользнуть из рук. Так что, собираясь победить, вы должны точно знать, как собираетесь распорядиться своей победой, в противном случае она бессмысленна.

После Бородина Кутузов считал, что победа в сражении осталась за ним. Наполеон — что за ним. В итоге Кутузов, как известно, вынужден был оставить Москву, а еще через три месяца началось великое бегство французской армии из России. Причем никто особенно не побуждал ее к этому. Не было человека, который бы так неохотно шел на соприкосновение с противником, как Кутузов. Его тактика оказалась на деле самой продуктивной. Сегодняшним генералам не хватает именно кутузовской гибкости. Им, кажется, незнакомо само понятие жертвы, в конечном счете ведущей к эффектному выигрышу. Они плохие дипломаты, чего не может позволить себе военный человек, особенно крупного ранга, особенно в наше время. Они лезут только напролом, набивая себе бесчисленные шишки.

Сегодня к третьей мировой войне лежит множество путей, и один из самых скорых — через Молдову. Помните детскую присказку: «Если слон с китом поборется, кто победит?» А если Россия с Молдовой?.. А если победит Россия, то что она потом будет делать со своей победой?

День — это маленькая действующая модель жизни.

Как там?.. Жизнь прожить — не поле перейти? А день?.. Так, чтобы по-настоящему, с полной отдачей, без мелочного вранья, без суеты, с широко раскрытыми глазами… Тоже, знаете, не лужайку пересечь…

Рано утром покупал телевизор. Накануне выдали талончик. Цветной телевизор теперь — по талончику, обзавестись которым большая, между прочим, удача. ГУМ. Серенький рассвет. Без пяти минут восемь. Стоим у дверей в ожидании, когда они распахнутся. Толпа не маленькая и не большая, а так, человек в сто. Открывают — и, бог ты мой, что начинается. Люди на глазах превращаются в стадо обезумевших бизонов. Натиск толпы во много раз превышает пропускную способность дверей. Толчки, ругань. Чей-то крик. «Здесь дети! Вы сейчас раздавите детей!» Неужели такое с нами сделал дефицит? А если что пострашней случится? Не приведи господь, новое землетрясение? Или… Нет, язык не поворачивается выговорить…

Не знаю почему, но вдруг вспомнился Иван Иванович из деревни, что рядом с нашим садовым товариществом, местная знаменитость. Иван Иваныч на все руки, юморной старик. Сам про себя шутит: «Иван Иваныч! Сними портки на ночь, а как день, так опять надень!» У Ивана Иваныча железные зубы.

И вообще он производит впечатление чего-то железного, негнущегося. Долго не хотел жениться. Наконец, сильно на склоне лет нашел какую-то старушку. Прожили 7 лет. Раз она ему возьми и скажи: «Иван Иванович! Ты деньги-то, восемь тысяч, с книжки-то сними, а то вдруг, не ровен час, война начнется, так пусть они лучше дома будут».

Иван Иванович послушался. А она с этими деньгами в один прекрасный день и сбежала. Теперь Иван Иваныч с другой старушкой, но уже осторожничает. Скупой сделался. Масло не разрешает в картошку класть. Говорит «картошка и так хороша. Нечего масло переводить».

…А мы тем временем уже под сводами торгового центра, разбегаемся по секциям и отделам, кому куда нужно. Толпа, она и есть толпа. Интересно, что так же точно она ведет себя и после театра, разбирая вещи из гардероба. Как быстро, однако, проходит наркоз искусства! Буквально за минуту до этого в зрительном зале у тебя слезы у самых глаз стояли, до того пронимало происходящее на сцене, а возле гардероба ты — ну прямо чистый зверь!

Телевизор, на удивление, куплен быстро, без помех. Тут же нашелся и транспорт: пожилой мужчина, оказавшийся таксистом, предложил свои услуги, и «всего за 15 рублей».

Таксист подхватил с другой стороны коробку, и мы ее потащили. Почему людей — в поезде ли, в самолете ли, в автомобиле — так и тянет на откровенность, на исповедь, на внезапные признания?

Через 20 минут — вся дорога — я узнал, что ему через два года на пенсию, но к такси так привык, что приходится крутиться, хотя он и не из тех, что нарушают закон, так, «тротуарные дела», не более того, правда, продавщицы в телевизионной секции гоняют, чтоб не отбивали хлеб у местной транспортной службы, правда, не очень чтобы настойчиво гоняют… Ну и, естественно, дети — дочь и сын, внуки, на ногах нетвердо стоят, помогать надо…

Да, дети… Вот они своими слабыми ручонками и подталкивают нас, чтобы мы крутились, вертелись, ловчили, изворачивались, хватались за любую халтуру, чтобы в доме и пианино, и стерео-шмерео, видео-шмидео, и учитель трудного зарубежного языка, который мы сами не осилили ни в школе, ни в институте, и чтобы джинсы из варенки, «выстиранные в камнях», со специфическими разводами, и чтобы, отводя в школу, с тайной придирчивостью оглядеть других и удовлетворенно сказать себе: «А что?.. Мои не хуже, чем у других… Да-с, милостивые государи, не хуже!»

Не выходит никак из головы прапорщик с женой и детьми, встреченный как-то однажды в дачной электричке. Строг был прапорщик, не ленился детей учить, двое мальчиков у него, и, видать, шаловные. Как только поезд тронулся, он сразу принялся за воспитание своих отпрысков, приковав к себе внимание вагона.

— Сидеть, как положено! Встать! Я кому сказал: встать! Отвернуться друг от друга! Стоять! Ты меня знаешь! Если я рукой случайно задену, у тебя губы лопнут!

— Пап, а драконы бывают с 15 головами?

— Нет, не бывают. Только 3, 9 и 12.

— А кто сильней, мамонт или ястреб?

— Мамонт. Если мамонт ногой наступит, от ястреба только мокрое место останется.

— А кто такой мамонт?

— Это слон, только покрытый шерстью.

— А что на Луне за темные пятнышки?

— Это ямки на Луне. (Милиционер прошел по вагону.)

— Пап, а это кто?

— Сержант милиции.

— А почему он без пистолета?

— У него пистолет под плащом.

— А у него есть такая форма, в которой ты к нам на праздник приходил?

— У него нет такой формы, как у папки.

Жена прапорщика:

— Ну, попроси у папочки прощения. Скажи: «Папочка, я больше не буду».

Мальчик:

— А Луна, как голландский сыр.

Прапорщик:

— Ты почему сел? Я тебе разрешал садиться?

Не умеешь вести себя, как положено, стой, как положено…

Стучит, стучит электричка колесами, поздний вечер, тускло светят лампочки, задремываешь, проваливаешься в забытье… Какой прапорщик! Какая жена! Какие еще дети!.. Ах да, и у нас был прапорщик, один на всех, был, да весь вышел… Осиротели мы! И не у кого теперь спросить, сколько голов у дракона, и не у кого получить абсолютно точный ответ…

«По дороге зимней, скучной тройка борзая бежит. Колокольчик однозвучный утомительно гремит. Что-то слышится родное в долгих песнях ямщика: то разгулье удалое, то сердечная тоска…»

А как сказал на днях всесоюзный диктор, оттепель кончилась, наступают крещенские морозы.

Имея в виду, если я правильно понял, не столько температуру окружающего воздуха, сколько окружающий политический климат.

Действительно, что-то стало холодать.

А от последних событий в Литве просто бьет колотун.

Я даже начал понимать наших ревнителей общественной нравственности в их стремлении одеть всю обнаженную натуру вокруг, готовых уже, кажется, и на Венеру из музея изобразительных искусств набросить телогрейку.

Холодно же!

Ладно, допустим, все эти исполнители стриптиза сами ничего не чувствуют, они, может, закаленные, но нам-то каково на них смотреть, когда и так зуб на зуб не попадает?!

Одеть, немедленно одеть!

Тем более что другого способа согреться в магазины уже который день не завозят.

А тут, прости господи, нагишом некоторые.

Вот, к примеру, какую леденящую душу картину рисует журналист Татьяна Сергеева из «Московской правды» в своей статье «Пляски на балу у Эроса и Танатоса»:

«Выхожу утром из метро «Площадь Ногина» в подземный переход. И первое, что бросается в глаза, огромная фотография на стене — красотка в мини-бикини обнажается, стягивая через голову нечто прозрачное. Ну зачем, скажите, демонстрируют уличные торговцы нам этот фотостриптиз в рабочее утро в центре Москвы?»

И хотя на этот вопрос ответа в дальнейших рассуждениях не дается, он как бы подразумевается всем содержанием статьи.

Конечно же, затем смущают нас красотками в подземных переходах, чтобы перебить наш трудовой энтузиазм, чтобы проектировщик, придя на работу, запорол чертежи, токарь — деталь, а каменщик весь день потом, глядя на кирпичи, думал о бабах.

Ах, сквернавцы! Нет, чтобы торговать лозунгами «Слава передовому рабочему классу!» или там на худой конец конверсионным чугунным литьем «Женщина в забое» — копией с шедевра отечественной изобразительной школы. Они, вишь, чего удумали! Трясти перед нами прозрачным.

Ужо постойте! Достанется вам на орехи. Равно как и прочим растлителям нашей морали. В число коих, да, представь себе, читатель, попал и «Московский комсомолец».

«Из него, — сообщает миру автор, — я почерпнула массу сведений: о контрацепции (жаль, что врачи предпочитают эти знания скрывать от пациентов), о том, что все женские болезни, в частности, варикозное расширение вен, не от вечных неподъемных сумок, не от стояния в очередях, не от непосильных нагрузок и психических перегрузок, а оттого, что не получали партнерши сексуального удовлетворения. Нисколько не отрицаю важность последнего в жизни, но не стоит все-таки путать божий дар с чем бы то ни было еще».

Ну, слава богу, все-таки еще сексуального удовлетворения не отрицают. Еще до того не дошло! Веселей гляди, ребята, жить пока можно! Раз «Московская правда» разрешает, валяй на всю катушку. А то ведь, когда в одночасье наложат запрет, локти кусать будем, что даром время теряли. Так однажды раскроешь этот орган, а он уже опять, как в прошлые времена, стал директивным. И там черным по белому написано, что, «идя навстречу многочисленным пожеланиям трудящихся», решено сексуальное удовлетворение запретить раз и навсегда. И я вполне допускаю, что эти времена очень даже наступить могут, когда это дело, так скрашивающее наше полное бурь и треволнений бытие, поставят под государственный надзор и назовут…

Да мало ли как назвать его можно! Например, воспроизводством бойцов за чьи-нибудь еще великие идеи.

Воспроизвел, выполнил долг и — хорош! Нечего растрачивать пыл, столь необходимый для страны. Работать нужно, а не заниматься сексуальным удовлетворением.

…Холодно, холодно!

Эй, голые красотки, неужто вы еще не почувствовали, что пора одеваться!

А произошло вот что.

Антонова Галина Антоновна, проживающая по Гончарному проезду в доме № 6, квартира № 95, Пролетарский район города Москвы, не пустила в свою квартиру слесарей из ДЭЗа № 1 того же Пролетарского района.

Фу-у!.. Верите ль, написал эту фразу и сразу как-то устал. Сразу захотелось лечь на диван и смежить веки. Какая-то неподъемная тяжесть есть в этой фразе. Свинцовость какая-то. Ну почему я не писатель?! Почему мне приходится работать в газете?! Почему вместо того, чтобы создать какое-нибудь яркое, праздничное полотно, я должен выводить эти бесцветные слова: Антонова Галина Антоновна не пустила в квартиру слесарей?

Однако надо. Надо продолжать. Водопроводная труба зовет. Надо сейчас же и немедленно разъяснить читателю, почему не пустила, на каком таком основании не пустила, пускала ли раньше и будет ли пускать впредь.

А дело все в том, что в травмпункте, расположенном этажом ниже квартиры № 95, произошла протечка. И подозрение по поводу причин протечки пало на стояк, проходящий через квартиру № 95. И слесаря пришли долбить дыру в полу квартиры № 95.

Нет, все-таки сейчас лягу на диван и смежу веки.

А Галина Антоновна Антонова их не пускает, потому что требует гарантий, что слесаря, после того как продолбят дыру и устранят причину протечки, дыру заделают обратно. А слесаря никаких гарантий не дают.

Лечь или не лечь? Смежить веки или не смежить?

Тогда Галина Антоновна Антонова спрашивает их, почему нельзя долбить дыру и устранять причины протечки со стороны травмпункта, то есть снизу. А слесаря в ответ отвечают, что снизу они не могут, потому что сверху им, слесарям, в глаза будет известка сыпаться и запорошивать им, слесарям, глаза.

Все-таки лягу, ей-богу, лягу!

Тогда Галина Антоновна опять требует гарантий. А слесаря опять гарантий не дают. Вместо гарантий из диспетчерской ДЭЗа поступает звонок с угрозами в случае дальнейшего сопротивления отключить стояк от водоснабжения.

А Галина Антоновна Антонова говорит: «Ну и отключайте!»

А из ДЭЗа говорят, что не только отключат стояк в подъезде, а и вообще во всем доме отопление вырубят.

А Галина Антоновна говорит: «Ну и вырубайте!»

А в ДЭЗе говорят, что не только отопление вырубят, но и всем жильцам дома будут сообщать телефон квартиры № 95 и натравят жильцов на эту мятежную квартиру.

И не только говорят, но и приводят угрозы в исполнение.

Но квартира № 95 высоко держит знамя восстания. Она не сдается, эта гордая квартира. Как будут дальше развиваться события, предсказать трудно. Возможно, коллектив не менее гордого, чем квартира № 95, ДЭЗа № 1 добьется отключения отопления не только в одном-единственном доме, но и во всем Пролетарском районе, дабы поставить на колени квартиру № 95. А возможно, санкции распространятся и на всю столицу. И если в ваши квартиры вдруг перестанет поступать горячая вода и вообще вода, знайте, что во всем виновата пресловутая квартира № 95. Телефон квартиры можно получить в ДЭЗе № 1. Там его охотно дают.

Ну а если и в этом случае Галина Антоновна Антонова не пустит в квартиру слесарей? Что бы мы посоветовали ДЭЗу № 1? Склонить выю? Выкинуть белый флаг и наконец дать гарантии? Ни в коем разе флаг не выкидывать и никаких гарантий не давать! В этом случае мы бы посоветовали ДЭЗу № 1 добиться отключения всей столицы от энергоснабжения. Не поступимся принципами!

Но пассаран! А если и это не заставит квартиру № 95 упасть на колени, в запасе есть еще много эффективных средств борьбы. Например, железнодорожная блокада. Прекращение воздушных сообщений. Отделение всей РСФСР от квартиры № 95. Да мало ли еще что!

И не надо нам ля-ля про Карабах, про СВАПО и сикхских сепаратистов. Мы сами с усами! Мы тут у себя из-за любой ерунды такой Карабах устроим, что они там у себя все от зависти поумирают.

Вот говорят: «Рубль подешевел! Рубль подешевел!» Говорят, что в одном рубле всего лишь 18 копеек обеспечено товаром. Ахают, охают. А час разве не подешевел?! Сколько минут в часе обеспечено реальным, конкретным делом? Боюсь, что еще меньше, чем в рубле. Идет страшная, катастрофическая инфляция времени. Времени человеческой жизни. Такой неповторимой. Не только за пятью копейками, упавшими в грязь, теперь никто не нагнется, но и за пятью минутами. Часы без циферблата уже выпускают? Выпускают. Скоро без стрелок будут, А зачем они, стрелки?!

Мы, взявшиеся построить прекрасное будущее, обыкновенный детский сад строим три года. И почему как что-то прекрасное, так обязательно будущее? Давайте строить прекрасное настоящее.

Точность — вежливость королей. Неужели мы вместе с самодержавием свергли всякую точность, обязательность, пунктуальность? Неужели у нас, чтобы дожить до чего-нибудь хорошего, нужно обязательно быть кавказским долгожителем? До получения отдельной квартиры, до выхода отдельной книги, до того, когда подойдет автобус и очередь на дачный участок.

Почему у нас ничего никогда не начинается вовремя?

Почему наши руководители так безобразно неряшливы в отношении со временем, словно девушки, назначающие первое свидание?

Почему у нас всегда семеро ждут одного, вопреки известной пословице?

Почему? Почему?

Потому что кончается на «у».

А так посмотришь — нет более торопливого народа, чем мы. Все спешат. Просто с ног друг друга сбивают. Машины куда-то мчатся со скоростью, превышающей всякое разумение. И куда они мчатся? Любое дело носит следы дикой спешки. Некогда, некогда. Некогда подумать, рассудить, остановиться, оглянуться. Ничего некогда. Схватил, побежал, дунул, плюнул — готово. Вещи, сработанные нашими умельцами, рассыпаются прямо в руках, фильмы забываются через полчаса. Мосты рушатся, как только на них ступила нога человека. Долговечность? Нет, это тоже не по нашей части.

И что же удивляться, что у нас самые старые в мире молодые поэты. И что от изобретения до внедрения проходит два инсульта и одна реанимация. И что яму у нас копают от забора до обеда, и это уже давно не воспринимается как шутка, вполне серьезно.

…Бегут спортсмены. Один бежит быстро, другой медленно. Один по второму кругу пошел, а другой никак первый одолеть не может. Но в какой-то момент тот, что бежит быстро, оказывается позади того, кто бежит медленно. В затылок ему дышит, и если вы пришли на стадион, допустим, не к самому началу забега, вам может показаться, что тот, кто бежит медленно, и есть настоящий лидер. Сейчас как раз такой момент, когда непонятно кто кого обогнал, мы Америку или она нас. В Америке забастовки, а у нас что, разве нет? У них СПИД, а мы что, рыжие? У них там доллар все падает и падает, и наш рубль тоже не хуже! У них дубинки, и у нас дубинки. У них проституция, но простите, наши девушки когда в грязь лицом ударяли? И не надо, не надо мне совать в нос ваш секундомер! Я чему должен верить: вашему секундомеру или своим собственным глазам? Я же вижу, один спортсмен бежит впереди, хотя, может быть, он бежит не так, чтобы шибко, а другой позади, хотя, может быть, он ногами и быстрее перебирает. Перебирает-то он быстрей, а бежит все равно позади.

Время, время, время… Не осталось времени на дружбу, на долгие чаепития, на полночные разговоры, на любовь не осталось, особенно без взаимности, на медленное ухаживание. Ты мне скажи: да или нет! Нет! — тогда я пошел, у меня нет времени, надо бежать к другой девушке, к другой — «да» или «нет». Не осталось времени на такие, например, слова, как «спасибо», «пожалуйста», «извините». А «будьте добры» так и вообще выговариваете целую вечность. Не осталось времени на серьезные книги, мы, самая читающая страна в мире, читаем в метро, на эскалаторах, и в вагонах, на автобусных остановках, и в очередях за стиральным порошком, и создана специальная литература, которая позволяет коротать время ожидания и пути. Недостаток бумаги восполняется тем, что можно читать через плечо соседа, в час пик хорошо идет Пикуль, а в застрявшем лифте неплохо иметь под рукой легкий детективчик, не японскую же пейзажную лирику читать в застрявшем лифте.

Так кто-нибудь, черт возьми, скажет мне наконец, в чем заключается смысл жизни?

«…Ждите ответа, ждите ответа, ждите ответа…»

Все-таки что ни говори, кадры решают все.

Ну если не все, то очень многое.

Вы заметили, что стоило лишь сменить прежнего руководителя ЦТ на нового, как с телеэкрана сразу же зазвучали хорошие новости?

Там, смотришь, коровник новый выстроили, здесь, глядишь, какую-то хитрую, бог ее знает, установку пустили, и космонавты, оказывается, летают, а не одни лишь Литва да Карабах.

При новом даже сводка погоды подтянулась, до минус 30 ночью доходит, а не то что все плюс два да плюс два…

Видать, прежний-то от нас хорошие новости в долгий ящик прятал, а новый, простая душа, достал их оттуда и рассыпал перед нами.

Только вот что-то дикторы отводить глаза стали, а ведущий, почти совсем еще мальчонка, когда про коровник закончил рассказывать, никак пальцем в кнопку не мог попасть, чтобы отключиться от эфира. Палец у него дрожал, что ли? Или мне просто так показалось? И вообще, что-то я все злобствую и злобствую?!. Чем меня хорошие новости не устраивают? Что я имею против коровников?

…Ей-богу, ничего!.. Только ведь они и раньше все открывались и открывались, полистайте старые газеты! А толку-то, что они открывались?

Нет уж, увольте, об открытии коровников я согласен узнавать с запозданием на год — на два, и пусть эта новость придет ко мне в виде говяжьей печенки или супового набора, а репортажами о коровниках я уже в свое время объелся так, что до сих пор живот болит.

Ну?.. Так что же мне надо?.. Может, я против того, чтобы каждый день узнавать, что уровень преступности у нас все падает и падает, и наконец совсем упал?

Что вы, что вы?! Обеими руками — «за».

Но, извините, мне также небезынтересно, какой ценой будут достигнуты столь выдающиеся результаты.

Сколько бэтээров для этого потребуется? Будет ли подключена авиация? Предполагается ли высадка парашютного десанта на Рижский рынок и в другие криминогенные точки нашей столицы?

Знаете, как ни странно, но при Гитлере уголовная преступность была сведена на нет, хотя он и сам был бандит хороший.

А при Муссолини в Италии график движения поездов выполнялся с высочайшей пунктуальностью.

Никогда, нигде подписчики не получали газет с такой аккуратностью, как во времена Наполеона во Франции, в бытность его императором, правда, газета выходила всего одна.

А в борьбе за чистоту нравов выдающихся результатов добивались на Востоке, там, если ты чужую жену уводил, тебе и ей сразу головы отрубали. И, представьте себе, никаких разводов.

Вы знаете, но случаи, когда хорошо вооруженные люди теряли терпение, наподобие десантных подразделений в Литве и ОМОНа в Латвии, тоже уже не раз бывали в истории.

Уже при разгоне Учредительного собрания произносилась знаменитая фраза: «Караул устал!»

И были люди, которые брали чрезвычайные полномочия, просто коллекционировали эти чрезвычайные полномочия, например Керенский.

И был проект «О введении единомыслия в России». И что из того. Что автором его являлся Козьма Прутков?! Наши государственные деятели — полное ощущение! — буквально куски из того проекта цитируют. И ведь на предельном серьезе!

И крепостное: право отменялось, и этому, представьте себе, сопротивлялись старые аппаратные структуры. Видно, хорошо сопротивлялись, раз следы его и сейчас повсюду отчетливо видны в нашей общественной жизни.

Похоже, заело пластинку. Или это игла старая, и все попадает и попадает в одну и ту же бороздку, и патефон хрипит, и задыхается, будто удавленник, и, глядишь, так еще прохрипит лет сто.

И что ж это мы так держимся за эту рухлядь, что же это не хватает нас выкинуть ее на свалку, где, по сути, ей самое место и есть?

До недавнего времени наше государство считало незазорным для себя заглядывать во все уголки частной жизни граждан, не брезгуя приподнимать даже супружеские одеяла на предмет проверки того, правильно ли граждане занимаются сексом.

Некоторые виды секса и сейчас повергают государственную власть в ужас: например, любовь мужчины к мужчине, тут уж, как говорится, тюрьма. Что касается любви женщины к женщине, о том закон стыдливо умалчивает, из чего сразу видно, что его составляли мужчины, не решавшиеся вторгаться в область, где они, что называется, не Копенгаген. Мало ли чем там бабы занимаются друг с другом, дело это, братцы, темное, лучше не трогать, а то еще дров наломаешь.

Зато насчет мужиков с мужиками — закон однозначно: ни-ни! Правда, некоторое время приходилось смотреть сквозь пальцы на отдельные случаи противоестественной близости: новые, знаете, веяния, новые настроения, сильно потянуло из окна в Европу, прорубленного — и кто только его за руку дергал — Петром, тут кого хочешь оторопь возьмет. Но веяния мало-помалу улеглись, оторопь прошла — и вот уже первые ласточки — сначала иск против газет «Московский комсомолец» и «Частая жизнь», а недавно — еще и против петербургского еженедельника «Реклама-шанс», относительно последнего в том числе и по статье, карающей за мужеложство.

Ура, приехали! По чистой, вероятно, случайности из Уголовного кодекса выпали статьи, карающие за ведьмовство и наведение сглаза на домашний скот, с последующим аутодафе, но еще ведь не вечер и что стоит законодателям наверстать упущенное? Вперед, ребята, к средневековью! Не все ж у испанской инквизиции было так плохо, кое-что полезное можно и позаимствовать.

Но если уж начистоту… Если начистоту, то и в самой фразе «прокуратурой возбуждено уголовное дело» таится намек на совершение неких развратных действий. Как это так возбудила, каким способом возбудила и долго ли это самое дело будет находиться в возбужденном состоянии? И пусть, пусть тоже поделятся своим сексуальным опытом. Потому что такие нынче времена пошли, что возбудить уголовное дело, оказывается, значительно проще, чем возбудить партнера по интимной близости.

Призрак импотенции бродит по Восточной Европе, Сибири и Дальнему Востоку и пока не отданным Курилам. Этот страшный недуг настигает не только отдельно взятого индивидуума, но и целые государственные институты. Вот наш Верховный Совет тоже многого хочет, а не может. Хочет, допустим, продолжать реформы, и так и сяк пробует и — ничего. То есть ну совсем ничего. Только свой верховный орган совершенно измучил.

В подобных случаях любой сексопатолог посоветует вам организовать благоприятные условия для интимной близости: музычку соответствующую, освещение или на худой конец сменить партнера. И что же мы видим? От музыки уже с души воротит, на улицах темень хоть глаз выколи, Гайдара сменили на Черномырдина, а приближения приятного возбуждения что-то как-то не чувствуется.

Та же сексопатология гласит, что половая энергия, не находя естественного выхода, способна до неузнаваемости изуродовать поведение человека. И точно. Уродует. Группа импотентов нападает на «МК», вменяя ему в вину объявления о знакомствах (сводничество!), присовокупляя (господи, никуда от этой лексики не денешься) действия такого же смехотворного свойства с точки зрения здравого смысла, конечно, а не обветшавшего права.

Я имею сейчас в виду импотенцию не в биологическом смысле, а в смысле неспособности ни к каким плодотворным действиям, что и демонстрирует московский депутатский корпус постоянно, за редким исключением.

Понять их, разумеется, можно. Это ж смерть, когда сам не в состоянии, а кто-то нагло, чуть ли не на глазах, вызывающим образом — завидно же! Пусть даже и не на глазах, а над потолком, при нашей-то звукоизоляции, да еще если молодожены, да еще если кровать скрипучая! Это ж хоть из дому беги!

Характерно также, что претензии не к авторам объявлений, а против публикаторов. Если б против авторов объявлений, городами пришлось бы сажать. Ну что ж делать, не придумало еще человечество другого способа размножения, как вот существующий, ни делением, ни опылением не получается пока, к большой досаде депутатов.

И последнее, что хотелось бы не обойти вниманием. Говорят, некоторые статьи в «Московском комсомольце» сильно развращают маленьких детей. Хотелось бы посмотреть на ребенка, читающего не книжку с картинками, а газету, пусть и такую развеселую, как «МК»! На этого вундеркинда! На эту малютку! Может, ему место уже не в школе первой ступени, а в Академии наук.

Лично мне приходилось до сих пор иметь дело с заурядными, обыкновенными детьми. Им лишь бы мяч погонять, их газету и силком не заставишь взять в руки.

Но если ваш ребенок настолько развит, что видит толк в чтении газеты, то никакие откровения о сексе ему не страшны. Значит, он — вполне зрелый человек. Побеседуйте с ним! Может, еще и чего новенького для себя узнаете.

Давайте выпьем! Давайте махнем по маленькой, заложим за воротник, чекалдыкнем, дербалызнем, клюкнем, пропустим, смочим горло, кирнем, шандарахнем, вздрогнем!

За дальнейшее углубление реформ! За всеобщую приватизацию! За укрепление курса рубля! За фермеризацию на основе инвестиций!

Ах, хорошо пошла! И быстренько, быстренько закусили! Ну а теперь и поговорить можно.

Едва себя начинаю помнить, она уже тут как тут. Сначала как непременная принадлежность взрослого мира. В стройном прозрачном сосуде, запечатанная сургучом, словно пакет с важнейшим государственным донесением. Отец, когда ее пьет, сразу становится добрей, а мать почему-то, наоборот, сердитей. И еще одна странность: заливая себе вовнутрь содержимое бутылки, взрослые морщатся, начинают хватать ртом воздух, но через короткий промежуток времени забывают, как им было плохо, и снова пьют. Также совсем непонятно, почему вдруг им внезапно приспичивает прямо тут же, немедленно выяснять, уважают ли они друг друга? Оказывается, ужасно уважают. Там вообще что в этой бутылке-то находится? Уважение, что ли? В жидком виде? Значит взрослые, как только оно начинает иссякать, вот таким образом его пополняют? И как тогда понимать слова учительницы насчет того, что самое страшное — это потерять уважение к кому-то? Я не знаю, как у нее, но в нашем доме уважение никогда не переводится, одна-две бутылки в кухонном шкафчике, которые отец называет стратегическими запасами. Эту добрую традицию суждено продолжить и мне. Яблочко, как говорится, от яблони… Ну, мало ли, вдруг кто неожиданно на огонек забежит, да и самому порой необходимо снять стресс. Кроме того, водка удобная форма расплаты: рубль может падать, как ему заблагорассудится, может совсем превратиться в труху, что же касается сорокаградусной, она не подвержена инфляции, всегда конвертируема в любую сторону, и слесаря-сантехники как брали гонорар бутылками, так и продолжают брать.

Ну, первая крылом махнула, вторую позвала! Сия бессмертная фраза принадлежит Андрею Кучаеву, нам чужого не надо. Выпили и быстренько-быстренько закусили!

И тут я склоняю голову перед безбрежностью темы. Где тот Гоголь, который бы только еще и мог ее осилить? И Венечки Ерофеева тоже уже нет. Это какой же славный путь прошла российская словесность от Евгения Онегина до Павки Корчагина! Здесь отдохнула немножко и зашагала дальше. Куда? А прямиком к Курскому вокзалу, от которого отходит электричка «Москва — Петушки», где в одном из вагонов мыкается с похмелья герой именно нашего времени.

Ловко найденную формулировочку — «эпоха застоя» моментально переделали в «эпоху застолья». И до чего же удачно! Одни уходили в диссиденты, другие в алкоголики. Что тоже являлось как бы легальной формой диссидентства. Уходили от уколов совести, от карьеры, которую трудно было сделать без того, чтобы не голосовать против Сахарова и Солженицына, уходили вообще от участия в жизни. Уходили, как на фронт. И, как с фронта, часто не возвращались. А знаете, тоже ведь своего рода героизм. Своего рода подвиг. Подвиг неучастия. Подвиг, правда, облегченный тем, что совершался под сильным наркозом. Но хоть и под наркозом, а — подвиг.

И кто сказал, что мы, дети «той земли, рожденные под этим не очень-то веселым небом», не ценим и не понимаем свободу? Враки! Очень даже ценим. Мы к ней инстинктивно тянемся. Только свобода на трезвую голову нам трудно дается. Это же миллиметр за миллиметром отвоевывать свободу у несвободы. Это выдавливать из себя по капле раба три раза в день после еды. Это чапать на избирательный участок, чтобы проголосовать на референдуме, когда как раз магазин на полпути. Зачем свобода слова, политических партий и собраний? Ты выпей, выпей! И такая сразу свобода слова появляется, что твоему Робеспьеру и не снилось! Ты меня уважаешь? И я тебя! И все мы здесь друг друга уважаем. А если мало мы этого уважения взяли, кто нам мешает снова за ним гонца послать?

Ну, быстренько по махонькой! И закусили, закусили.

В прошлое воскресенье в Москве закрывалась выставка французского художника Анри Матисса (1869–1954). Ну и я как культурный человек тоже решил сходить посмотреть. Больше всего в картинах Матисса меня поразили даты жизни и смерти этого выдающегося мастера. Долго прожил человек. Вот что значат хорошее французское питание и положительные эмоции. Матисс родился за год до рождения Владимира Ильича Ленина, а умер намного позже него. Ведь и Ленин вполне мог прожить по крайней мере столько же, а при благоприятном стечении обстоятельств еще и больше. Во всяком случае, если бы не злодейский выстрел эсерки Каплан, Ленин запросто мог бы дотянуть до 30-х годов. Да, 30-е годы… Их, конечно, Ильичу перескочить было бы трудно. Скорей всего, его бы судили как заговорщика и предателя дела Ленина-Сталина. И наверное бы расстреляли. Но давайте представим на минуточку, что и тут бы удача не отвернулась от вождя мирового пролетариата. Понимаю, что представить такое непросто, может быть, даже невозможно, но давайте попробуем. Дали бы ему, допустим, пятнадцать лет и еще пять по рогам, отбыл бы Ильич лагеря и вышел бы на свободу. Случалось же подобное со многими, почему с ним не могло случиться? Очень даже могло.

А там не за горами уже и оттепель, разоблачение культа личности, фестиваль молодежи и студентов, искусственный спутник Земли. И мы вполне вправе допустить, что наш гениальный учитель своими бы глазами увидел, как из его мавзолея выносят тело сатрапа Сталина, и вместе с нами порадовался бы. Сколько тогда было бы Ленину? Ну, там под девяносто. Не такой уж невозможный возраст. Многие доживают. А если учесть, что детство Ленина проходило в более благоприятной экологической обстановке, чем у нас, а я думаю, вы согласитесь, что именно в детстве закладываются основы долголетия, то и вовсе не вижу в этом ничего фантастического.

А недавно в одной газете я прочитал, что пять тысяч японцев отметили свое столетие. Ну чем Ленин хуже какого-нибудь японца? И он мог бы как-нибудь докряхтеть до своего столетия. И вместе с нами принял бы участие в торжествах по случаю 100-летия В. И. Ленина. И поднял бы бокал шампанского за нашего гениального вождя и учителя. И, может быть, хватило бы у него сил съездить на БАМ посмотреть, как там идут дела. И, наверное, нет, не наверное, а точно, на аэродроме бы его провожали члены партии и правительства. И Леонид Ильич Брежнев не наверное, а точно обнял бы Владимира Ильича и крепко бы расцеловал. А мне кажется, что Ленин целоваться не любил, особенно с мужиками, но, наверное, стерпел бы, потому что обычай такой среди высших партийных деятелей — целоваться. Традиция.

Хотя до афганской войны и до перестройки Ленин, скорей всего, бы не дожил. Хотя чем черт не шутит! Сто десять, сто пятнадцать лет не предел человеческому долголетию. Наука знает и более удивительные случаи. Интересно, как бы Ильич отнесся к теперешней ситуации? Я думаю, он бы быстро задал

Руслану Имрановичу шороху. Владимир Ильич — это вам не Борис Николаевич.

Вот какие мысли навеяла на меня выставка Анри Матисса. А художник он ничего, хороший. Мастер цвета. Жаль, если вы не были на этой выставке.

Ложь всегда прекрасна и округла, правда уродлива и кривонога.

Нет ничего более неприятного в сексуальном отношении, чем голая правда. Оставьте на ней хоть какую-нибудь часть туалета, не раздевайте ее до конца, иначе на нее невозможно смотреть!

Ложь я всегда узнаю по удивительной гармонии ее форм, лгущий человек всегда действует, как художник: где надо убавит, где надо прибавит.

Правда выглядит неубедительно, ложь смотрит на все честными глазами, не мигая.

Кто сказал, что у лжи короткие ноги? Это неправда. У лжи длинные, стройные ноги, она вылитая «Мисс Вселенная-93», девушка нашей мечты с глянцевой обложки журнала.

Итак, да здравствует ложь! Если б не она, сколько семей было бы разрушено, друзья бы отвернулись от нас, начальство бы возненавидело, родственники разбежались бы в разные стороны, потому что, если говорить честно, нет больших сволочей, чем родственники.

В результате правды рассыпаются в прах не только семьи, но и государства.

Самый близкий пример — наш бывший Советский Союз, который распался совсем не по причине, конечно же. Беловежского соглашения, это бы он еще выдержал, как выдерживал и многое другое, а по причине говорения правды. От ее небольших доз он, в общем-то, и скончался.

Интересно, что газета в самой лживой стране мира непременно должна была называться «Правда» (Оруэлл в своем романе ничего не придумывал, он элементарно списал все с натуры).

Смехотворна сама по себе даже претензия, которая содержится в имени этой газеты: кто же не знает, как трудна техника настоящей, подлинной правды, как трудно, почти невозможно ее донести.

Недаром же было сказано, что мысль изреченная есть ложь. Читатели часто спрашивают нас, журналистов, почему по поводу одного и того же события в разных газетах появляются часто совершенно разные и даже противоречивые сообщения?

Наш читатель за многие годы привык к тому, что все средства массовой информации как бы вторят в унисон друг другу, что бы они ни освещали: что в «Правде», то точь-в-точь и в других органах?

Наш читатель не привык к разбросу мнений и взглядов.

Фактически в жизнь Страны Советов был внедрен шизофренический прожект Козьмы Пруткова «О введении единомыслия в России». То, что было шуткой в XIX веке, брошенной как бы мимоходом гениальными братьями Жемчужниковыми и А. Н. Толстым, было воплощено в государственную практику в XX веке. То, над чем хохотала добродушная либеральная интеллигенция, ее же и проглотило. Никому еще не удавалось строить здания не по строгим чертежам, а по карикатурам, по детским наивным рисункам. Только нашим дерзким вождям удалось, и еще долго до нас будет доходить, что жили мы не внутри домов со стенами и окнами, а внутри вымысла, порожденного горячечным бредом идиотов.

Не люди, фантомы бродят среди нас. Жириновский, Анпилов, Бабурин, Стерлигов, Невзоров, Хасбулатов, Васильев!.. Персонажи из страшных сказок. Изобретатели вечных двигателей, авторы головокружительных социальных концепций по спасению человечества. Становится душно от того эстрадного дыма, который они нагнали вокруг. Тут противогаз не поможет, тут, чтобы уберечься, надо ухватиться взглядом за простые, ясные вещи: за стакан воды на гладком столе, за авторучку, за милое асимметричное лицо женщины, и не отпускать, не отпускать!

Помните: правда всегда асимметрична! Она всегда ускользает, и в постоянном ее поиске, в постоянном стремлении достичь ее и овладеть ею, может быть, и заключается смысл этого странного земного существования.

(Фантастический репортаж из XXI века)

Сегодня, 6-го бурбулиса 57 года от начала перестройки, исполняется ровно полета лет со дня начала самого долгого в мировой истории судебного слушания — процесса по так называемому «делу КПСС». Никто в мире, за исключением узких специалистов, уже не в состоянии расшифровать эту странную аббревиатуру — КПСС, но ваш корреспондент специально заглянул в старинный словарь, и вот что он там вычитал: «Революционная партия российского пролетариата; оставаясь партией рабочего класса, КПСС в результате победы социализма в СССР и укрепления социального и идейно-политического единства сообщества стала партией всего сов. народа».

Выяснять, что такое «СССР», «социализм» и «сов. общество», я уже не стал, это завело бы нас в такие дебри, из которых бы мы вряд ли выбрались.

Итак, «дело КПСС». Несмотря на то, что сегодня всем до него как до лампочки, процесс продолжается. Ход его значительно затруднен тем, что все его участники пребывают в глубоком склерозе. Да, человечество смогло победить рак, СПИД и другие страшные болезни, но оно не смогло победить маразм. Достоин удивления факт, что все до единого участники процесса как с той, так и с другой стороны оказались долгожителями. Вчера в зал Конституционного суда вкатили инвалидную коляску со свидетелем, представляющим интересы КПСС, депутатом Б. Тарасовым, которому идет сто пятнадцатый год. Стояла буквально мертвая тишина, когда этот Мафусаил партии заявил: «Помню, как лет семьдесят тому назад ходил я к стоматологу зуб себе дергать. Страшно было. Тогда я себе сказал: «Ты же коммунист, Тарасов!» После чего бесстрашно сел в зубоврачебное кресло и открыл рот». А вы говорите, что якобы КПСС неконституционна.

— Повторите, что вы только что сказали, свидетель, — обратился к свидетелю Тарасову председатель суда Валерий Зорькин, но слуховой аппарат выпал из его слабеющего уха. От стука, произведенного падением, проснулся другой свидетель — космонавт В. Севастьянов.

— Вы говорите, что партия завела страну в тупик, — сказал он. — Какой же тупик, если мы первые в свое время создали баллистическую ракету, первыми вывели на орбиту спутник, первыми послали человека в космос. И послали бы еще дальше, если бы не преступная политика реформ небезызвестного Ельцина.

После выступления свидетеля Севастьянова заседание было прервано, так как свидетель Е. Лигачев от имени доброй половины участников процесса обратился к высокому суду с просьбой выйти по малой нужде.

В перерыве я подошел к председателю Конституционного суда Валерию Зорькину.

— Как, по-вашему, каким будет окончательный исход процесса?

— Ну до окончательного исхода еще далеко, — ответил он, давая санитарам уложить себя на носилки. — И мы ни в коем случае не имеем права предрешать его. Должны быть выслушаны все заинтересованные лица. И вынесено единственно правильное, беспристрастное и объективное решение.

Уже слабеющим голосом он продолжал:

— Возможно, мы до этого уже не доживем… Значит, внуки доживут… Не внуки, так правнуки. Не правнуки, так праправнуки…

В кулуарах суда мне удалось получить короткое интервью у представителя президента Сергея Шахрая:

— На днях мы собираемся опубликовать ряд совершенно неизвестных документов, проливающих новый свет на вмешательство КПСС во все сферы государственного управления, политической и хозяйственной жизни общества… Среди них я бы мог назвать, например, обнаруженные нами недавно бумаги с грифом «Совершенно секретно», неопровержимо доказывающие, что партия финансировала коммунистическое движение среди папуасов Новой Гвинеи и пингвинов Гренландии… Ничто не могло ускользнуть от недреманого ока партии… Даже дети в роддомах рождались по ее указке… И кто должен был родиться, мальчик или девочка, тоже решала она… Проблема лишь — где хранить материалы дела о противозаконной деятельности партии. Мы собираемся поставить перед президентом вопрос о выселении Государственной публичной библиотеки, бывшей «Ленинки», и предоставлении помещения нам.

— Как бы вы могли в двух словах охарактеризовать этот судебный процесс?

— Он должен явиться как бы очистительной клизмой для нашего общества. Да, очистительной клизмой!.. — заявил Сергей Шахрай, после чего, извинившись, что вынужден прервать нашу беседу, отдался в руки санитарной бригады.

Зал суда уже почти полностью опустел. Уборщицы начинали выметить из-под кресел песок и вставные челюсти.

Раньше дураков было больше. Во всяком случае, их присутствие постоянно ощущалось, внушая умным людям спокойствие и уверенность в завтрашнем дне: не будь дураков, что бы делали в конце концов умные люди!

Дурак то и дело находил клад (дуракам, как известно, везет), работал на одну зарплату, думал, что дважды два три, и позволял себя кормить одними обещаниями, вполне удовлетворяясь таким скромным рационом, еще при этом спасибо говорил.

Где то славное золотое времечко?

Дурак частью поумнел, частью подался в полудурки или, в крайнем случае, позволяет облапошивать себя более хитрым, изощренным способом.

Раньше, например, чтобы рассмешить дурака, достаточно было показать палец, а теперь даже на выступлении известного специалиста по убойному смеху дурак способен хранить гробовое молчание.

Досуг прежнего классического дурака допотопного образца вполне заполняло лузгание семечек и разглядывание улицы в плохо вымытое окно, нынче же ему подавай заморскую сладкоголосую знаменитость, а он еще и нос воротить будет, ворча, что вместо подлинного живого звучания ему подсунули фонограмму.

Люди, что происходит?

Дурак стал разбираться в технологии изготовления колбасы, способен отличить белое от черного, заговорил об экологии, свободе духа, плюрализме мнений.

Дураку талдычат, что в его плохом житье-бытье виноваты кооператоры, приводят примеры их чудовищных злоупотреблений, «на яблоках», как говорится, объясняют, что стоит скрутить гадов кооператоров в бараний рог, и все сделается тип-топ, а дурак, со свойственным ему простодушием, кивает на не менее чудовищные злоупотребления в таких зонах хозяйственной жизни, которые целиком и полностью — прерогатива государства; кивает и спрашивает: так, что ли, и их закрывать надо? «Все закрывать надо?» — спрашивает дурак.

Беда с ним, да и только.

Дураку русским языком объясняют, что нужно сохранять дисциплину на рабочих местах, прекратить митинговать, перейти от слов к делу, а он требует эффективного здравоохранения, товаров на прилавках, чистого воздуха.

Дурак спрашивает, почему это там митингуют — и все есть, а у нас и митингуют и не митингуют — и ничего нет?

«Мы предупреждали! — говорят умные люди. — Не надо было дуракам волю давать! Не надо было их, дураков, просвещать. Вот теперь вам все эти Живаги, «Огоньки», Ростроповичи боком и выходят».

«Прежде, — вспоминают умные люди, — когда дворники еще не слушали «Голоса Америки», а почтальоны по складам только умели читать — и улицы убирались чище, и почта вовремя доставлялась».

«Прежде, — вздыхают умные люди, — дурак верил одному самому умному, самому великому, самому прозорливому человеку, а нынче верит своим глазам, да и то все на ощупь попробовать норовит».

Умные-то они умные, но почему до них никак не дойдет, что если перед мордой буриданова осла постоянно держать охапку сена на расстоянии запаха, но наступит же в итоге момент, когда и осел остановится как вкопанный, будучи уже не в состоянии открывать и открывать в себе способность увлекаться столь эфемерной целью.

И закрадывается подозрение: а может, умные — не такие и умные, а дураки — вовсе не дураки?

Ностальгия по прошлым временам — что это, как не тоска по терпеливому ослу и вечной, неистребляемой охапке сена?

Ее бы все равно бы не хватило на всех, а нетронутая — она мощный стимул движения.

Но и некоторым стимулам свойственно исчерпывать свою энергию.

Однако, чувствую, меня начинает уводить в сторону и надо снова возвращаться к нашим баранам, то есть к дуракам.

И чувствуя это, вижу, что возвращаться к ним придется окольной дорогой, путем не близким, через детские впечатления, иначе, уж не обессудьте, ничего у меня не получится.

Детство, детство, пора беззаботная памятливая!..

Сквозь магический кристалл различаю захолустный городок, в котором пришлось провести несколько лет на заре жизни, его несколько церквушек, превращенных в клубы, тюрьму почти в центре города, деревянные домишки вперемешку с редкими еще каменными, овраги, рынок, речку…

В ту пору украшением почти каждого, или почти каждого, захолустья был дурак, не условный, среднестатистический бытовой дурень, а настоящий, клинический дурачина, или, как тогда выражались, городской сумасшедший.

В соответствии с административным делением на районы водились и дураки районного подчинения и помельче, но городской был самым главным и, пожалуй, самым ярким…

Наш городской дурак промышлял себе на пропитание способом, которому нельзя отказать в оригинальности и — что самое главное — безотказности… подойдет, скажем, к обывателю, а лучше к двум-трем, чтобы свидетели были — и споет популярную патриотическую песню с обязательным набором из вождя всех народов, колосьев, земного шара и серпа с молотом… Врасплох брал. Дурак-дурак, а понимал… И конечно, ему подавали… Времена стояли крутые, правда, крутизна их уже шла на убыль, но еще крутые — попробуй не подай… Так мы тогда считали… Глупея от страха…

Не слыша, как начинали над нами звенеть бубенчики невидимого дурацкого колпака…

И вот чем я, кроме всего прочего, благодарен сегодняшнему дню, что могу и не подавать любому дураку (или умному? или все-таки дураку?) за его старую, набившую оскомину песенку — не страшно уже… Могу не подать, а могу подать. А если и подаю, то из жалости, не пропадать же с голоду человеку, если у него нет другого ремесла… А скоро, думаю, и вовсе не буду… Пусть работать идет…

Патриотизм — это еще не профессия.