Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 42. Александр Курляндский

СКВОЗЬ ТЕРНИИ К ЗВЕЗДАМ (Рассказы, рассказики)

В помещении собачьего клуба было холодно и неуютно. Председатель и его заместитель обсуждали ближайшую выставку. Неожиданно дверь открылась, и в комнату вошел жэковский слесарь с огромным рыжим котом на рукаве телогрейки.

— Тебе чего, дядя Паша? — спросил председатель.

— Скоро выставка у вас, — помялся слесарь, — надо бы Барсику первое место дать.

— Какому Барсику? — не понял председатель.

— Ему вот, Барсику, — сказал слесарь и осторожно поставил кота на четыре лапы. — Я медали не заслужил, пусть хоть у него покрасуется.

Председатель захохотал:

— Ты думаешь, что говоришь? У нас собачья выставка, а ты с кошкой лезешь!

— С котом.

— Какая разница?

— Разница, конечно, небольшая. — сказал слесарь. — Только если вы Барсику медаль не дадите, я вам отопление отключу.

И, немного подумав, добавил:

— И воду…

Наступила напряженная тишина. Председатель и его заместитель во все глаза уставились на слесаря. Тот как ни в чем не бывало поглаживал кота по рыженькой спинке. Наконец председатель не выдержал:

— Вообще-то, если говорить честно, кошка от собаки не очень отличается. Те же четыре лапы, хвост, два уха…

— Вы думаете, что говорите?! — вспыхнул заместитель. — У бегемота тоже два уха. Может, и его в собаки зачислить?

— Бегемота нельзя, — вздохнул председатель, — бегемоты лаять не умеют.

— А кошки ваши умеют?

— Конечно. Когда за собакой гонятся. Собака от нее — на дерево, а кошка как подбежит к дереву, как задерет кверху морду, как давай ее облаивать!

— Вы все перепутали! Не кошка собаку облаивает, а наоборот. Кошка от нее — на дерево. Кошка!

— Кошка, собака… Какая разница? Это уже вопрос терминологии.

— Нет! Это дело принципа!

— Знаете что, Петр Гаврилович, — не выдержал председатель, — если вы не прекратите эти вот штучки, я перестану вам помогать с телефоном. Честное слово! Брошу все, и ходите всю жизнь «спаренным»!

Заместитель опустил глаза, потом искоса взглянул на кота:

— Не-е… Вообще-то мне этот кобелек нравится. И расцветка его нравится, и экстерьер. Только нельзя же так… сразу. Надо подумать, как его провести. По какой секции.

— По секции сторожевых! Ведь это же кот — лучший сторож от всяких мышей. Никакая овчарка с ним не сравнится.

— А может, по секции охотничьих? Он не только сторожит, но еще эту дичь и преследует. Давайте проведем его как борзую по мышам?

— Как борзую нельзя. Борзые ростом повыше.

— А может, это еще щенок?

— На борзую он даже как щенок не потянет, — председатель внимательно посмотрел на кота. — Скорее уж это лаечка… или доберман-пинчер…

— Ну уж нет! У доберманов-пинчеров хвосты рубленые. А у нашего что, снова отрос?

— Да, отрос! Кормили хорошо, вот он и вырос!

— Ну, тогда этот кот уже не собака, а ящерица. Его не на выставку, а к змеям, в террариум!

— Опять вы за старое?!

— Ну, хорошо, хорошо, — смутился заместитель. — Не хотите по охотничьим, давайте по декоративным. У меня там к председателю секции ход имеется. Его дочка поступает в институт, где у меня с ректором щенки от одной суки.

— Мало ли у кого от одной суки? У меня вон с одним балетмейстером тоже от одной… Ну и что? Он же не приглашает меня танцевать в Большой театр!

— А вы его об этом просили?

— Да, просил! Как и вы меня с телефоном!

— Эй, послушайте, — вдруг вступил в разговор слесарь. — Я, конечно, в собаках не очень… Но у нас как такие дела делаются. Предположим, надо выписать тебе деньги за водопровод. А выписывают за отопление. Поняли намек?

— Понял! — обрадовался заместитель. — Надо дать ему медаль как коту, а оформить ее как собаке… А что, если создать в нашем клубе кошачью секцию? Бывают же, так сказать, разные ответвления от породы. Разные, так сказать, мутации. В конце концов кошки — не птицы!

— Верно! — сказал председатель. — И крыльев у них нет, и клюва.

— И яйца они не откладывают!

— Ив жаркие страны не улетают!

— Ну просто совсем как собаки!

Председатель вытер платком лоб и посмотрел на слесаря:

— Вот если бы ваш кот птицей был, тогда уж другое дело. Тогда, действительно, ничем не поможешь.

Тут дверь открылась, и в комнату вошел монтер Митя с огромным рыжим попугаем на рукаве телогрейки.

— Тебе чего. Митя? — испуганно спросил председатель.

— Скоро выставка у вас, — сказал Митя, — надо бы Сенечке медаль дать…

Я решил изменить жене.

Двадцать лет вместе прожили. Все у нас было: и радость, и горе, а вот такого — ни разу. Однажды мы с женой смотрели картину, как один банковский работник своей супружнице «шарики вкручивал». Та думала, что он ездит играть в кегли, а ему с Луизой и без кеглей весело.

— А он на тебя похож, — сказала жена, когда мы вышли из кинотеатра.

— Это в каком смысле?

— В переносном, — улыбнулась она. — Я имею в виду чистую внешность.

Тут мне эта мысль и запала. Ладно, думаю, ты у меня еще посмеешься…

Долго думал, кого на роль Луизы выбрать, пока не остановился на Нине Борисовне. Она женщина деловитая, мать двоих детей — не протреплется.

В перерыве отвел ее в сторону и вкратце обрисовал ситуацию.

— Ну что ж, — сказала она, — в принципе я не против. Придет время помирать, хоть будет что вспомнить. Только вот мужа боюсь. Вдруг догадается?

— Мы это во время работы оформим. Так что ни один муж не догадается.

На следующий день ровно в девять утра раздается звонок. Открываю дверь — на пороге Нина Борисовна.

— Здравствуйте. Я не опоздала?

— Нет, в самый раз. Жена только на работу ушла.

Нина Борисовна сняла пальто, шарфик, поправила перед зеркалом прическу.

— Ботики, пожалуйста, снимите, — сказал я. — Мы пол лаком покрыли.

— Так они ж у меня чистые.

— Все равно снимите. Такой у нас в доме порядок.

Я запер дверь на задвижку и проводил ее в комнату.

— Як вам ненадолго, — сказала Нина Борисовна. — В час должна освободиться. Решила — раз день все равно пропал, хоть постирушку дома сделаю.

— Прекрасно, — сказал я, — значит, и я еще успею за обоями съездить.

Нина Борисовна расстегнула сумочку и достала папиросы.

— Выпить хотите? — спросил я.

— Спасибо, не пью.

— Почему так?

— Печень больная.

— А у меня — почки, — вздохнул я. — В прошлом месяце ни с того ни с сего песок вдруг пошел.

— Песок — это еще полбеды. У мужа моего камень был. Так его ультразвуком сверлили.

— Ну и как потом, вышел?

— Вышел. Куда же он денется.

Мы немного помолчали.

— Может, чаю хотите?

— От чая не откажусь. Я вообще очень отчаянная, — пошутила Нина Борисовна.

Мы выпили по большой кружке чая.

Я подошел к окну и задернул шторы. В комнате воцарился полумрак. Нина Борисовна сказала из темноты:

— Вы стихи какие-нибудь помните?

— Помню. — сказал я. — Недавно мы с сыном учили.

Я прочитал «У парадного подъезда» Некрасова.

— А вы — молодец, — сказала Нина Борисовна. — Жаль, что из вас так ничего и не вышло.

— Если б из всех выходило, — сказал я, — то некому было б в нашей конторе работать.

— Это правда, — вздохнула Нина Борисовна. — Вот вы не поверите, а я балериной стать мечтала. В школе специальной училась. Лучше всех фуэте делала, арабески… Хотите покажу?

Она встала на носки и подпрыгнула в воздух.

— Здорово! Ну прямо «Лебединое озеро». И телевизор смотреть не надо.

Но Нина Борисовна вдруг вскрикнула и опустилась на стул:

— Поясница. Опять, зараза, вступила.

Я помог ей дойти до дивана и накрыл шерстяным пледом.

В коридоре раздался звонок.

— Кто это? — спросила Нина Борисовна.

— Не знаю, — сказал я. — Вы на всякий случай получше укройтесь.

Я открыл дверь. На пороге стояла жена:

— Ты чего это запираешься?

Она скинула туфли и вбежала в комнату.

— Я на минуточку, сметы забыла.

Нина Борисовна лежала, укрывшись с головой пледом, а с другого конца торчали обтянутые черными чулками ноги.

— Спал, что ли? — спросила жена, скользнув взглядом по комнате.

— Мусечка…

— Ты папку коричневую не видел?

— Понимаешь, Мусечка…

Жена встала на диван и потянулась к полкам.

— Ой! — вскрикнула Нина Борисовна. — Вы мне чуть ногу не отдавили!

— Кто это? — спросила жена.

— Нина Борисовна. Помнишь, я тебе рассказывал?

— А что она здесь делает?

— Поясницу у ней прихватило.

— А-а… — сказала жена, быстро просматривая сметы. — Ты бы чаем ее напоил.

— Спасибо, мы уже пили.

Жена захлопнула папку:

— Ну, я побежала.

Она выскочила из комнаты и хлопнула дверью.

— Хорошая у вас жена, — сказала Нина Борисовна. — И чувствуется сразу — отличный работник.

— Еще бы. Первое место по управлению держим! Нина Борисовна встала с дивана и взяла папиросы:

— Ну, я пошла. Кажется, полегчало.

— Может, еще полежите?

— Нет, спасибо. Для первого раза достаточно!

Как-то мы зашли в ресторан.

— Что будем брать? — спросил Еремеев.

— Закажи что-нибудь, — сказал Фролов. — Какая разница?

— Хорошо. На первое берем борщ!

— Постойте, ребята, — сказал я. — Я не люблю борщ. Возьмите мне что-нибудь другое… Вот! Рыбный супчик. Ужас как его обожаю!

— Да ладно тебе выпендриваться! — сказал Фролов. — Всем так всем! Бери борщ. Чего его слушать?

— Но я не ем борщ.

— Ничего. Слопаешь за компанию.

— Зачем мне лопать то, что не нравится? Я хочу суп!

— Вот чудак, — удивился Еремеев. — Борщ же вкуснее.

— Может, он и вкуснее, но я его не люблю.

— Как можно не любить борщ?.. — улыбнулся Фролов. — Со свеколкой, с капустой, с запахом чесночка… Пойми, дружище. Одно дело — борщ, а другое — какой-то занюханный рыбный суп.

— Пусть он занюханный, а я его обожаю. А на ваш борщ даже смотреть не могу!

— Ну ты даешь! В борще — мясо, навар, сплошные витамины. Тарелку съел — считай, на курорт съездил. А в твоем супе что? Рыбу помыли. Хорошо, если рыбу, а не тарелки от рыбы.

— Пусть тарелки, пусть вилки. Пусть хоть сам повар в моем супе купается. Я суп буду есть, а борщ — никогда!

— Да что с тобой сегодня?

— Ничего. Я не хочу есть борщ!

— Не хочешь — не ешь. Ты человек взрослый. Никто тебя из ложечки кормить не собирается. Только объясни: с чего на нас взъелся?

— Возьмете мне суп? Возьмете или нет?!

— Возьмем, возьмем. Только за тебя обидно. В море сейчас отходы спускают. Нефть, мазут. Черт-те из чего этот суп делается. Им, знаешь, автомобиль заправлять, а не человека кормить. Рядом с твоим супом курить опасно!

— Пусть хоть мне в тарелку мазуту нальют. И его съем. А ваш борщ — никогда!

— Почему это наш? Мы что, его варили? Тебе говорят, как лучше, а дело твое. Не хочешь нас слушать — ешь.

Наступила мертвая тишина.

— Значит, не будешь есть борщ?

— Нет!

— Вот так он всегда, — сказал Еремеев. — Не любит свой суп, а назло будет есть.

— Хороший товарищ и не то бы съел!

— Ну и черт с ним! — вдруг сказал Еремеев. — В конце концов, каждый может есть то, что нравится. Пусть он этим супом подавится. Там костей навалом. Ешь на здоровье! Возьмем ему суп, а себе борщ. Так, что ли, Петька?

Фролов замялся:

— Ты знаешь… в общем… Я тоже не люблю борщ…

— Как не любишь? Чего ж ты молчал?

— Я думал, всем так всем… А если все равно компания распадается… Возьми и мне суп, а?

— Вот те на-а, — расстроился Еремеев. — Выходит, я один должен есть этот борщ?

— Почему — должен? Ты ж его любишь?

— Любить-то люблю. Но вас уже двое…

— Ну и что? Ешь на здоровье!

— Нет, ребята. Я так не могу. Это уж как-то не по-товарищески.

Он посмотрел на нас и улыбнулся:

— Бог с ним, с этим борщом. Съем в другой раз. А сегодня возьму суп. Помучаюсь за компанию!

Не думал я, что у нас так трудно кооператив построить. Каждому нужна квартира. Дочь вышла замуж — квартира, сын родился — квартира, жена ушла — квартира. Иначе она обратно вернется.

Когда начали наш кооператив творческих работников строить, меня в председатели выбрали. Думали, если я с тиграми да львами справляюсь, так уж люди меня не съедят. На самом деле все иначе вышло, но об этом потом…

В проектной организации нам прямо намекнули:

— Качество проекта от вас же зависит. Народ у нас молодой, горячий: один с тещей повздорил, другой с женой разошелся. Всем нужна жилплощадь. Заинтересуете людей — будете жить как во дворце, а нет — стройтесь по типовому.

— Мы не можем по типовому. У нас люди разные. Кто на рояле играет, кто на лошади ездит. А в ваших типовых и без лошади не повернешься.

— Повернетесь. У нас для этого стенные шкафы предусмотрены.

Пришлось пожертвовать двумя куплетистами. Одну квартиру дали начальнику проекта, другую — его начальнику.

Только утвердили проект — снова беда. Районный архитектор два этажа срезает.

— Ваш дом, — говорит, — нам пейзаж портит. Из-за него леса не видно.

— Так его и без нашего дома не видно!

— То есть как это — не видно? — говорит он и показывает карту. — Вот он, ваш дом, а вот, рядом с ним, лес.

— Так это же тамбовский лес. До него пятьсот километров.

— Ничего не знаем. По карте он совсем рядом.

Исключили мы баяниста, вернули два этажа. И сразу с другой стороны удар. Станция метро, которая раньше около нас намечалась, переехала чуть ли не на километр.

— Мы, — говорят, — на плывуны напоролись.

— Какие плывуны? У вас же линия поверху идет.

— А кабель? Как ни копнем лопатой, так сразу вода.

— Вы в дождь не копайте, вот и воды не будет!

— А квартира нам будет?

Пришлось распрощаться с другим баянистом. Только возвратили станцию метро, строители куда-то исчезли. Один рабочий по стройке ходит, да и тот с соседней фабрики, в магазин.

Приехали в строительный трест, а они руками разводят:

— Стекол нет, кирпича нет, гвоздей и олифы нет.

Но мы уже люди опытные, спрашиваем:

— Сколько квартир вам давать?

— Пять. — говорят. — А если и балконы хотите, то восемь… Вы, ребята, не обижайтесь, с нас тоже требуют. И бетонный завод, и паркетная фабрика, и мебельный комбинат…

Исключили вокальную группу в полном составе, а тут башенный кран вдруг куда-то уехал. Еле мы его разыскали. Спрашиваем у крановщика:

— Ты что же, милый, подводишь? Может, тебе квартира нужна?

А он, видать, парень стеснительный, мнется:

— Хорошие у вас квартиры, но за них же платить надо.

— Конечно, надо. У нас же — кооператив. Не можем бесплатно.

— То-то и оно, что не можете…

Тут один из наших догадался:

— Надо за этого парня книжку написать «Записки монтажника». Тогда, с одной стороны, он сможет вступить в наш кооператив как писатель, а с другой — деньги для него собирать не придется.

Так мы и сделали, за три месяца книгу издали: и редактор, и корректор — все ребята свои, каждый у нас строится.

В общем, с грехом пополам построили дом. Самое время в него вселяться, а тут наши бывшие товарищи, которых мы из кооператива исключили, шум подняли.

Мол, строился дом для творческих работников, а квартиры дают неизвестно кому.

Приехала комиссия, стала разбираться, в чем дело. А чего разбираться, если и так ясно.

Отзывает меня один из членов комиссии в сторону и говорит:

— Я понимаю, вы не виноваты. Но трудно будет это дело замять. Есть у меня один человек, он недавно с женой разошелся…

— Нет! — закричал я. — Не дам! Что хотите делайте, а больше ни одной квартиры. Из всего кооператива остались только члены правления.

— А зачем вам члены правления? — улыбнулся он. — Дом ведь уже построен.

Вытащил я список, стал думать, кого вычеркивать, в это время секретарша подбегает:

— Виктор Матвеевич! Вас из кооператива исключили!

— Как это исключили? За что?

— Говорят, вы строили дом недозволенными методами. Отдавайте ключи!

Вытащил я из кармана ключи и опустил в котел с расплавленным битумом. Пусть они там их поищут…

Театр наполнялся зрителями. Девушка в вязаном платье подошла к билетерше и, показав входной билет, спросила:

— Вы не возражаете, если я в ложе постою? Билетерша посмотрела на билет, потом на девушку, потом снова на билет.

— Не возражаю… Только чтобы места не занимать! Девушка прошла в ложу, прислонилась к деревянной стойке и развернула программку.

— Пардон, мадемуазель. Же ву зампри! — раздался рядом чей-то голос.

Девушка подняла голову. Рядом стоял мужчина в роговых очках и, галантно улыбаясь, показывал на стул.

— Что вы, что вы! — засмущалась девушка. — Мне нельзя. По входному билету не положено сидеть!

Но мужчина продолжал настаивать.

— Садитесь, девушка, — сказал парень в малиновом галстуке. — Иначе он не отвяжется!

Девушка присела на стул и снова углубилась в программку

В ложу вошла билетерша. Она задернула штору, но тут заметила девушку:

— Вы почему сидите?

— Мне место уступили.

— Немедленно встаньте! А вы садитесь! — Билетерша придвинула к мужчине стул. — Седан на свой стульчик!

Она задернула шторы и вышла из ложи.

Мужчина в очках заерзал, завертелся и снова встал:

— Мэ же ву серэ зампри, мадемуазель!

— Я не хочу, — сказала девушка. — Честное слово, не хочу! Я уже насиделась.

Но мужчина продолжал улыбаться, показывая на стул.

— Да сядьте же наконец! — не выдержала дама в парчовом платье. — Из-за вас дирижера не видно!

Девушка снова опустилась на стул.

— Вы опять сели? — спросила билетерша, заглянув в ложу. — Может, мне милицию вызвать?

Девушка вскочила со стула и спряталась за деревянной стойкой.

Свет стал медленно гаснуть. Мужчина в очках приподнялся, поискал взглядом девушку, поднял свой стул и пошел в ее сторону.

— Же ву серэ реконэсан, мадемуазель!

— Вот народ! — вздохнул мужчина у стенки. — Раз в десять лет выберешься в театр, и тут не дадут покоя!

— Вы что, издеваетесь? — снова спросила билетерша.

— Да я чем виновата! — воскликнула девушка, и на глазах ее выступили слезы. — Я ему русским языком говорю, а он не понимает!

Билетерша показала мужчине на стул:

— Седан на свой стульчик, а девушку мы без вас пристроим!

— Нон! — замотал головой мужчина. — Нон седан!

— Видите, что вы наделали! — сказала билетерша. — А если он деньги назад потребует?

— Не потребует, — сказал парень в галстуке. — У них это принято — дамам место уступать.

— И у нас принято, — включился в разговор старичок в темном костюме. — Но театр — это все-таки не автобус!

Из соседней ложи зашикали.

— Пойдемте, девушка, — сказала билетерша. — При вас он не сядет.

— Безобразие! — воскликнула дама. — Пришла в театр, а ведет себя как на улице.

Билетерша взяла девушку за руку и повела к выходу.

— Видите, что вы наделали! — сказала девушка. — А еще культурный человек называется!

Мужчина в очках виновато опустил голову. Заиграла музыка, и тяжелый бархатный занавес медленно пополз в сторону…

(в 3 письмах и 15 телеграммах)

Москва, Староконюшенный, 3, кв. 5.

Дорогая Оленька! Все устраивается очень хорошо. Я выпросил две недели за свой счет, так что это лето мы проведем вместе. В Таллине я буду числа 20-го, если достану билет на самолет. Не знаю, как у вас в Москве, а у нас, в Минске, с билетами сложно, поэтому сразу вылетай в Таллин и жди меня на тот случай, если будут трудности с билетом.

Извини за краткость, бегу отмечаться в очередь.

Целую. Андрей.

Минск, Новокаменная, 2, кв. 31.

Милый АндрюшкаI Как ты и предполагал, с билетами у нас очень сложно. На Таллин все давно уже продано. Но хочу тебя обрадовать. Заболела моя ближайшая подруга, у которой был один билет на Ригу. Поэтому я срочно вылетаю туда, оттуда до Таллина — рукой подать. Телеграфируй мне: Рига, главпочтамт, до востребования

Оля.

Рига, главпочтамт, до востребования

Таллин билет не достал. Выезжаю поездом Ленинград. Оттуда попробую Таллин. Телеграфируй: Ленинград, главпочтамт, до востребования.

Ленинград, главпочтамт, до востребования.

Сижу Риге. Пробиться Таллин невозможно. Ночую на вокзале. Что делать? Ольга.

Рига, главпочтамт, до востребования.

Пробивайся Ленинград. Тоже не могу Таллин. Остановился Марсово поле, третья лавочка слева, южная сторона. Здесь белые ночи, просто невозможно заснуть. Андрей.

Ленинград, главпочтамт до востребования.

Ленинград не могу. Могу Вильнюс. Ольга.

Рига, главпочтамт до востребования.

Срочно Вильнюс. Выезжаю туда багажным вагоном. Встреча башня Гедиминаса. Андрей.

Ленинград, Минск, Таллин, Рига, Москва, главпочтамты, до востребования.

Милый! Где ты? Третьи сутки не отхожу от башни. Ольга.

Вильнюс, главпочтамт до востребования.

Я Пскове. Ночью сняли поезда. Билетами совсем плохо. Пробивайся ко мне через Оршу. Орше есть блат железнодорожной кассе. Пухлая блондинка в очках. Родинка. Андрей.

Псков, главпочтамт до востребования.

Пробилась Оршу. Блондинки нет. Есть брюнет. Предлагает Тбилиси. Ольга.

Орша, главпочтамт до востребования.

Соглашайся Тбилиси. Возвращаюсь за деньгами Минск. Андрей.

Минск Новокаменная, 2, кв. 31.

Я Тбилиси. Есть билеты Сухуми. Ольга.

Тбилиси, главпочтамт, до востребования.

Давай Сухуми. Выезжаю такси Киев. Оттуда лодкой Одесса. Андрей.

Одесса, до востребования.

Иду пешком Сочи. Ольга.

Сочи, главпочтамт до востребования.

Украл лошадь, скачу на Харьков. Андрей.

Харьков, главпочтамт до востребования.

Харьков невозможно. Улетаю стюардессой Владивосток. Оттуда попробую Харьков. Ольга.

Владивосток «молния», главпочтамт до востребования.

Жди Владивостоке. Еду машинистом Новороссийск. Подробности письмом. Андрей.

Владивосток, главпочтамт до востребования.

Дорогая ОленькаI Когда ты получишь это письмо, я буду уже далеко в море. Мне здорово повезло. В Новороссийске я устроился юнгой на танкер «Достоевский». Через каких-нибудь несколько месяцев мы обогнем Африку, Индию, Юго-Восточную Азию и приплывем во Владивосток. И снова мы будем вместе. Я так по тебе соскучился, дорогая, только, пожалуйста, ради всего святого никуда не уезжай. Говорят, во Владивостоке очень трудно с билетами. Бегу драить палубу, целую крепко-крепко.

Андрей.

… Ну ни как у нас не получался этот эпизод. Когда шериф загоняет Фреда в угол и спрашивает, куда тот спрятал банкноты. А Фред не говорит. А шериф вынимает свой кольт и целит ему в башку. И тут Фред начинает колоться. На крупном плане. И страх смерти, и жадность — все у него на лице…

И вот такое лицо никак у Манюхина не получалось. Потому что Манюхину на искусство плевать. И на шерифа тоже. Ему, кроме этих самых банкнот, ничего не надо.

— Пойми, Манюхин, — говорит ему режиссер, — это кульминационный момент. Соль всей картины. Без него весь образ развалится.

— Не развалится, — говорит Манюхин. — Такой образ и не то выдержит.

Знает, негодяй, полкартины отснято. Никем его не заменишь.

И тут на площадку прибегает ассистент:

— Достал, — кричит радостно. — Достал! — И протягивает режиссеру патроны.

— Молодец, — говорит режиссер и отдает патроны шерифу. — Заряжай.

Тот берет патроны, ломает свой кольт и засаживает их по очереди в барабан. А те, что были в барабане, вытряхивает на землю.

— Что это вы делаете? — интересуется Манюхин. — Зачем вы в револьвере патроны меняете?

— Для жизненной правды, — говорит режиссер. — Ты у меня сыграешь эпизод. Или мы тебя и правда пристрелим.

Ну, мы все, естественно, улыбаемся. Не первый год с Юрием Степановичем работаем. И Манюхин улыбается. Тоже не верит.

— Поехали, — кричит режиссер. — Левая камера пошла… С наезда его, с наезда…

Фермеры набрасываются на Манюхина, заламывают ему руки, а шериф выхватывает кольт:

— Куда спрятал банкноты?

А Манюхин мило улыбается:

— В камеру хранения. На Курском вокзале.

— Пали! — кричит режиссер. — Продырявь ему башку к чертовой бабушке! Будет знать, как играть!

— Не может он продырявить, — усмехается Манюхин. — По сценарию не положено.

— Переделаем. Чтоб от тебя, Манюхин, избавиться, согласен на любые переделки… Пали!

У актера, который шерифа играет, руки трясутся. Еще новичок. Не понимает, что все это розыгрыш. Мы все глаза отводим, чтобы в голос не засмеяться. И вдруг художник по костюмам, тоже из новеньких, видно, принял все происходящее за чистую монету и с криком «не пали!» бросился к шерифу.

А у того и так нервы на пределе. Дернулся он на крик, нажал курок… И все мы видим, как художник взбрыкивает ногами и со всего размаха валится на землю. А над карманом его новой гонконговской рубахи расплывается яркое жирное пятно.

— Унесите его! — командует режиссер. — Сколько еще патронов осталось?

— Кажется, пять, — трясется шериф.

— Ну?.. Кто еще из группы заступиться хочет?

Никто не хочет. Все стоят бледные, серые. Сколько лет в кино, такого не видели.

Тут Манюхин несколько переменился в лице. Понял — и правда дело серьезное. А Юрий Степанович кричит в рупор:

— Правая камера пошла… Панорамочку, панорамочку…

— Братцы! — заорал Манюхин. — Пустите!

И стал рваться из рук фермеров. Но те — ребята здоровые, не пускают. Закручивают ему руки, к забору прижимают. А шериф поднимает свою пушку… Вот-вот грохнет!

— Я все скажу! — орет Манюхин. — И про банкноты, про все. Только не убивайте. У меня вечером концерт.

— Одним халтурщиком меньше. Пали!

— А-а-а-а-а, — завизжал Манюхин. — Убивают! Подонки!!

— Очень хорошо, — говорит режиссер. — Очень естественно. Только не переигрывай, Манюхин. Ты ведь не какой-то актеришка, а профессиональный бандит.

— Это вы — бандит. У меня — семья, дети. Кооператив не выплачен.

— О кооперативе не думай. Перед смертью все ж…

— Не хочу умирать! Я больше не буду. Берите банкноты, берите все. Хотите цветной телевизор? Берите в придачу!

— Поздно, Манюхин. Ты столько ролей в жизни поубивал, что один раз и тебя убить можно.

И тут Манюхин делает невозможное. Выбивает ногой у шерифа кольт, бьет головой фермеру в поддых и, вырвавшись из рук, прыгает через забор. Все бросаются в погоню, но он хватает такси — только его и видели!

Юрий Степанович хохочет!

— Прекрасно, ребята. Отличный эпизод. Позовите художника…

Тут ассистент подходит и медленно стягивает с головы кепку:

— Скончался он, Юрий Семенович… Не можем его позвать.

— Как — скончался?.. Мы же холостыми стреляли…

— Видно, один боевой затесался. Жаль, конечно. Хороший мужик был. Хоть и не очень способный.

И все мы видим, как Юрий Степанович тихо оседает, закатывает к небу глаза и начинает царапать на груди рубаху.

А из кустов, что напротив, выпрыгивает фотограф и ну давай его щелкать. И так, и эдак, и в фас, и в профиль…

— Извините, — говорит, — Юрий Степанович… Я для журнальчика. Рабочий момент. О трудной судьбе режиссера…

А за ним и художник выходит. Как ни в чем не бывало. Отряхивая рубашку.

— Чудесный снимок, — радуется фотограф. — Естественно и без всякой позы. Я же знаю, что вам этот детектив «до лампочки».

Вот такая история. И знаете, что я по поводу нее думаю? Далеко еще искусству до реальной жизни. И пока «холостыми» будем стрелять, мы эту разницу не ликвидируем.

И чего люди в этих ананасах находят? Мешок несешь — вся спина в колючках. И если б тетя Паша в проходной стояла. А тут Иван Терентьевич встал. А он — мужик строгий. Увидит, кто фрукты с базы несет, половину обязательно отымет. Вот и пришлось лишний километр махать. До самой дырки в заборе. Этот километр меня и доконал.

Утром будто нож в спину воткнули. Боком мне эта «Африка» вышла. Пошел в поликлинику, а врач и говорит:

— Тут дело сложное, тут врач нужен.

— Врач? А ты, собственно говоря, кто?

— Я никто, я практикант. Меня поставили от гриппа бюллетени выписывать. Вот если б Юрий Семенович был…

— А сейчас он где?

— На овощной базе. Около вокзала. Я при каждом гудке его вспоминаю.

Что тут делать? Взял я такси, не до экономии, и прикатываю к себе на базу.

Иван Терентьевич, вахтер, как такси увидел, сразу все понял:

— Через дырку вчера прошел? Ну, Степан, с тебя причитается!

— Хорошо, — говорю. — Живы будем — расплатимся. Ты лучше скажи, где врачи у нас трудятся?

— С ананаса, что ль, тебя прихватило? Пойди грейпфрутиком заешь.

— Видеть их не могу!

— Да-а… Тяжелая у нас работа. И чего люди треплют, будто фрукты для здоровья полезны?

Прошел я через проходную, смотрю — мужики около вагонов толкаются. Бородатые, в джинсах.

— Мужики! Вы, — спрашиваю, — кто?

— Грузчики мы. Неужели не видишь? Картофель разгружаем.

— Это я вижу. А вообще вы кто? По основной профессии?

— По основной профессии мы по «черным дыркам» в галактиках. Хочешь, объясним на картошке?

— Вы лучше объясните, где врача мне найти?

— Пока без врачей обходимся. Только одного сердечника прихватило. Но отошел. Своим ходом. Сейчас на легкой работе — финики носит.

Понял я, ничего от них не добьешься. Одни «дырки» у людей в голове.

Тут слышу девичий голос:

— Дяденька, где у вас столовая?

Стоит рядом со мной девчушка и жалобно на меня смотрит.

— Рано, — говорю, — еще обедать. Вас работать прислали, а не пирожные есть. Привыкли за маминой юбкой. Наверное, и не видели, как картошка-то прорастает.

А она чуть не плачет:

— Я не за пирожными в вашу столовую иду, а посуду мыть. Иначе мне декан зачета не ставит.

Мне стыдно за свои слова стало:

— Извини, дочка. Разные помощники бывают. Одни по совести сил не жалеют, а у других только сопромат в голове.

Ушла она, тут же Петрович идет.

— Ну, — говорит, — ты даешь! Я тебя везде обыскался. С Николаем сел, так разве он понимает? Ему что домино,

что карты. Лишь бы по столу ударить. Пошли быстрей, отыграемся.

— Как бы я сам не «отыгрался». Плохо мне. Неужели не видишь?

— Тогда пивка прими. Ребята его на мешок тыкв обменяли. Чешский «праздрой». Целый ящик стоит.

— Эх, Петрович. За твою «тыкву» я бы и нарзану не дал.

Махнул я рукой и пошел туда, где капуста. А дух там такой — здорового свалит. И самое интересное, месяц назад эта капуста как новенькая была. Мы еще удивлялись: где такую красавицу выращивают? А потом пошли дожди, шефы наши болеть стали, загубили, злодеи, капусту.

Около капустной горы сидит человек и плохие кочаны от неплохих откатывает.

А если кочан наполовину плохой, он ему плохую половину ножом отрубает.

— Извините, — говорю. — Вы Юрия Семеновича не видели?

Человечек встал по-военному:

— Это я… Третья городская клиническая больница…

— Постойте, — говорю, — мне докладывать. Я к вам не как работник базы пришел, а как простой пациент.

— Пациентов не принимаем. Норма у нас — два вагона. Иначе отсюда не выпустят.

— А может, через забор? Я дырки все знаю.

— У дырок наш главный врач дежурит.

Ну что тут делать? Спину совсем разламывает.

Юрий Семенович подошел вплотную. В глаза пристально взглянул:

— Не спина у тебя болит, а живот. Самый натуральный аппендицит. По радужной оболочке глаз вижу. Я вмиг бы его отмахнул, да не могу капусту оставить. Сгниет.

— Она и так здесь сгниет. Вы лучше мне помогите. Пока я не сгнил.

— Да кто ж мне оперировать даст, если по графику здесь я, на базе?

Вышел я на воздух, и тут начальница базы подъезжает. На своих «Жигулях». Кинулся к ней, а она как отпрыгнет:

— Ты чего, Новиков, меха пачкаешь?

— Не до мехов мне сейчас. Аппендицит. Срочно резать нужно.

— Это кто ж тебе такую новость сказал?

— Врач. Который у нас на капусте.

— Этим врачам лишь бы не работать. Через это человека готовы зарезать. Если я его отпущу, вам самим работать придется. А вы никакой тяжести, кроме зарплаты, поднять не можете.

Уехала она, а мне совсем плохо. Лег я на пол и пополз в сторону капусты. Никого не вижу, ничего не слышу, на запах ползу.

Ввалился в открытый люк и съехал по наклонной доске прямо в руки Юрия Семеновича. Единственное, боюсь, как бы он с усталости не принял мою голову за капустный кочан и уши бы не отмахнул.

— М-да, — сказал Юрий Семенович, — до «Скорой помощи» он не дотянет. Да и не позволяют нам по таким пустякам с базы звонить. И операция-то ерундовая. Да уж больно антисанитарные условия.

Тут один тип подошел и вытащил из кармана баллончик:

— Вот. Стоит на эту пружинку нажать — и все микробы в округе попадают.

— Это хорошо, — говорит Юрий Семенович. — Но руки у меня дрожат. После капустной тяжести. Как бы я вместо аппендицита чего посущественней не отмахнул.

Тут другой тип подошел и вытащил линейку с цифирками:

— Синус на минус… минус на синус… Надо за отбойный молоток подержаться. Дрожью дрожь и уймем.

— Но как резать его без наркоза? Это не кочерыжку из кочана вымахивать.

Тут еще один из ихних приблизился. Уставился своими гляделками и стал трепать, будто я маленький и будто в реке без штанишек купаюсь. А я, дурак, во все это верю, потому что раздетый лежу и мои штанишки передо мною висят.

А когда операция к концу подошла, еще один тип появился. Помахал у меня над животом руками, и шов сам собою зарос. Будто его и не было.

Встал я на ноги, ну хоть песни пой или мешки с базы таскай. Золотые, я вам скажу, ребята. Ну просто короли. Если б на капусту почаще их ставили, с аппендицитом на нашей базе мы бы давно покончили!

Дежурный по вокзалу давно присматривался к этой женщине. Невысокая, стройная, в серой меховой шубке, она совсем не походила на мошенницу, но слишком уж нервничала, безуспешно пытаясь открыть дверцу автоматической камеры хранения, набирая все новые и новые цифры.

Наконец дежурный не выдержал:

— Извините, гражданка… Эта камера ваша?

Женщина обернулась. Вблизи она выглядела значительно старше. «Лет сорок, сорок пять», — отметил про себя дежурный.

— Не могу открыть, — сказала женщина. — Цифры забыла, а вспомнить не могу, хоть убей.

— Придется акт составлять, — сказал дежурный. — Пройдемте в служебное помещение.

Женщина замялась:

— Понимаете, я знакомого жду. С минуты на минуту подойти должен.

Дежурный посмотрел на часы. До прихода минского поезда оставалось еще более часа, на перроне он был, комнату отдыха и буфет проверил. Ну что ж, можно и подождать, если она, конечно, не обманывает.

— Нет! — спохватилась женщина. — При нем неудобно.

— Ну, знаете! — сказал дежурный. — То одно говорите, то другое.

Женщина смутилась:

— Хорошо, я вам все объясню… Я год рождения набрала, а теперь забыла.

— Чей год рождения?

— Свой.

— Свой?!

Дежурный вытаращил глаза:

— Вы что, гражданка, меня за идиота считаете? Как можно забыть свой год рождения?

Женщина покраснела:

— Вы меня не поняли… Я не свой набрала… Вернее, свой, но не совсем. Скинула я себе, понимаете?

— То есть как это — скинула?

— Ну, я с одним человеком была. Такой милый, интеллигентный. Мы с ним в поезде познакомились. Ну, мне было неудобно, вот я и скинула. Сейчас знаете какие мужчины? На нас не глядят. Кругом столько девчонок ходит!

— И много скинули? — строго спросил дежурный.

— Точно не помню. Кажется, года три.

— А сейчас вам сколько?

— Сейчас?.. — Женщина замялась.

— Ну, ладно. Можете не говорить. Меня ваш возраст не интересует. Я думаю, как ваши вещи достать. Может, набрать ваш настоящий год рождения, а потом сделать поправку? С учетом того, что скинули?

— Я пробовала, не получается.

— Может, вы больше, чем говорите, скинули?

— Может…

— А паспорт у вас есть?

— Есть. Но он в чемодане. А чемодан — в камере.

«Ну и дела, — подумал дежурный. — И чего только эти бабы не придумают. Всем готовы пожертвовать, лишь бы пару лет себе скинуть».

— Ладно, — успокоил он женщину. — Вам в панику кидаться еще рановато. Вы женщина молодая. Я бы сам вам больше тридцати не дал… Ну, самое большое тридцати пяти…

— Правда?!

— Ага…

Женщина вытащила пудреницу и быстро привела лицо в порядок.

«Черт знает что, — подумал дежурный. — Может, ей и правда не больше тридцати? Поправила челку, припудрила носик — и нате! Ну, что за народ!»

— А может, и того меньше, — сказал дежурный и почему-то задумался.

— Да будет вам! — засмеялась женщина.

«А она — ничего. И фигура, и глазки. Все, как говорится, на месте. Моя вон тоже в ее годах, да разве сравнишь? Хоть глаза бы когда намазала или вот обувь такую купила… Нет, ходит в чем придется, будто и смотреть на нее некому».

— Послушайте. Может, хоть ваш попутчик цифры запомнил?

— Вряд ли, — сказала женщина. — Когда я год рождения набирала, он специально спиной повернулся.

— А кого же вы тогда обманывали?

Женщина удивленно посмотрела на дежурного:

— Действительно. Я об этом не подумала.

«А все-таки ей далеко за сорок. И морщинки под глазами, и волосы…»

— Вера Петровна! — раздался вдруг чей-то голос.

Они обернулись. Рядом стоял крепкий мужчина в распахнутой дубленке.

— Извините за опоздание. Еле такси поймал.

— Что вы, что вы! — засмеялась женщина. — Я и не заметила… У меня тут, понимаете, камеру заклинило. Никак открыть не могу.

Мужчина подошел к дверце.

— Да вы, любезная, свой год рождения перепутали. Вместо тройки единицу набрали.

«Хорош гусь! — подумал дежурный. — Спиной стоял, а запомнил…»

Мужчина быстро набрал цифры, дернул за ручку, открыл дверцу. Потом он достал чемодан, подхватил женщину под руку, и они направились к выходу. Женщина шла легкой веселой походкой, а из-под шапки выбивались рыжие волосы.

«Эх, — вздохнул дежурный. — Будь моя воля, я бы всем женщинам годы поскидывал. Чтоб жили они да радовались. И ручки на дверцах понапрасну не отламывали…»

Он посмотрел на часы и пошел встречать минский поезд.

— … Даже и не знаю, друзья, — сказал Лебедев, тучный, рыхловатый мужчина с желтыми хитрыми глазками. — Просто в голову ничего не лезет. Хоть шаром покати!

— Перестань, ты же у нас мастер. Вспомни чего-нибудь!

— Ну хорошо, — улыбнулся Лебедев. — Есть у меня одна история, только вы все равно не поверите.

— Поверим! Поверим! — закричали мы в один голос.

— Впрочем… если и не поверите, я на вас в обиде не буду. Уж больно история эта… необычная.

Лебедев размял сигарету, оторвал лишний табак и потянулся за спичками.

— Этим летом, друзья, я познакомился на пляже с человеком, несчастнее которого трудно себе и придумать. Дело в том… — Лебедев обвел нас всех своими желтыми глазами, — …что этот человек имел две ноги… и обе они были левыми!

— Левыми?!

— Да, друзья, левыми…

Он выдержал паузу, давая нам прочувствовать такое необычное начало рассказа, затем грустно улыбнулся и продолжал:

— Вообще, если говорить честно, ужасно смешно — смотреть на человека с двумя левыми ногами. Вы только представьте. Слева у него — левая, как у всех. А справа, где положено находиться правой, опять левая. Ну просто фокус какой-то!

Лебедев отхлебнул кофе и выдохнул белое облако дыма.

— Пока этот человек был маленьким, все шло хорошо. Стоило ему снять ботинок и показать свою неотразимую левую ногу, как вокруг раздавался гомерический хохот.

«К доске пойдет отвечать…» — говорила француженка, и в классе наступала мертвая тишина.

«Лидия Васильевна! — поднимал руку Паша. — У меня вопрос!»

И медленно, будто показывая фокус, выдвигал в проход первую из двух левых ног.

«Перестань, Новиков! Перестань!» — сердилась француженка, с трудом удерживаясь от смеха.

«Почему перестань?» — спрашивал Паша и так же медленно выдвигал вторую левую ногу.

Француженка стискивала зубы:

«Убери свои ноги!»

«Почему?» — спрашивал Паша и медленно менял ноги местами.

Учительница закрывала лицо руками и, не в силах больше справиться с собой, разражалась громким визгливым хохотом.

Но кончилось детство, вместе с ним и радости, которые доставляли Паше его левые ноги… В армию его не взяли. Вернее, взяли, но потом передумали. Как только новобранцы сошли с поезда, сержант построил всех в шеренгу и громко скомандовал:

«Левая нога вперед… Ша-аа-агом… арш!»

Паша шагнул с правой. Когда у человека две одинаковые ноги, совсем не мудрено их перепутать.

«Ты что? — грозно спросил сержант. — Не знаешь, какая нога правая, какая нет?»

«Не знаю», — смутился Паша.

Взвод дружно расхохотался, но Паша снял сапоги и показал всем свои ноги. Последовал новый взрыв хохота, и сержант, вытирая слезы, сказал:

«Да, парень. С таким солдатом никакой враг не страшен!»

Как ни умолял Паша, как ни упрашивал начальство позволить ему послужить, в ответ только слышал: «Не положено! С двумя левыми не положено!»

Шли годы. Паша женился. Первое время они жили хорошо, и жена ни о чем не догадывалась. Но вот как-то осенью ей понадобилось достать с антресолей крышки для консервирования. Она достала крышки и вдруг заметила в углу картонку из-под немецкого пива. Жене показалось это подозрительным, она открыла картонку и ахнула. Картонка до самого верха была набита совершенно новыми правыми ботинками. (Паша всегда покупал две пары обуви. Левые он надевал на себя, а правые складывал в картонку.) Когда он вернулся домой, то увидел заплаканную жену и знакомую картонку из-под пива.

«Это что?» — спросила жена, кивнув на картонку.

«Ой! — удивился Паша. — А куда делось пиво?»

Жена пристально посмотрела на Пашу:

«Откуда эти ботинки?»

«Не знаю… Может, на пивном заводе перепутали?»

«Я так и знала, — заплакала жена. — Я была уверена, что ты меня обманываешь!»

Деваться было некуда, и Паша во всем сознался.

Жена собрала вещи и, поцеловав его на прощание, сказала:

«Прощай! Я не могу любить мужчину с такими ногами!»

В общем, что говорить! Жизнь для Паши была сплошным мучением. Его не продвигали по службе, над ним смеялись приятели. Даже в баню он не ходил, боясь привычных насмешек. Порой он хотел умереть, но представлял, как служитель в морге будет хохотать над его трупом, и продолжал жить. Жить, стиснув зубы!

Однажды во время отпуска Паша шел по берегу пустынного пляжа и предавался самым невеселым мыслям, как вдруг заметил на песке странные следы. Он пригляделся и замер от неожиданности. Это были следы человека с двумя правыми ногами. Он подождал, пока этот человек выйдет из моря, подошел к нему и, ни слова не говоря, приподнял брючины. Человек молча уставился на Пашины ноги… Потом вдруг хмыкнул, гмыкнули… громко расхохотался.

«Вы чего?» — обиженно спросил Паша.

«Простите, — сказал человек. — Уж больно у вас ноги… смешные!»

Паша хотел было стукнуть его хорошенько, но тут увидел его ноги. Две совершенно одинаковых правых ноги. Справа правая и слева точно такая же. И он вдруг почувствовал приступ безумного, неудержимого хохота. Паша закрыл лицо руками и бросился бежать. Скорее бежать от этого странного смешного человека…

— Вот такая история, — закончил Лебедев и потянулся за следующей сигаретой.

— Да, брат, — засмеялись мы. — Ну ты и накрутил!

— Накрутил?

Лебедев встал и, ни слова не говоря, приподнял брючины… Наступила мертвая тишина. Потом вдруг кто-то хмыкнул, гмыкнул, и все громко расхохотались.

— Напрасно смеетесь, — обиженно сказал Лебедев. — Ноги-то у меня разные, как у всех. Вот только туфли на них одинаковые.

— То есть как это одинаковые?

— Атак… Вчера в магазине купил. Пришел домой, развернул, а они обе правые… Вот так-то, друзья… Порой жизнь нам подбрасывает истории, которые и специально-то не придумаешь…

Директор Белобокинского областного драматического театра вызвал к себе режиссера-постановщика, чтобы поговорить с ним о предстоящих летних гастролях.

— Надо подумать о сборах, — сказал он. — А то мы совсем прогорели. Есть мысль: разбить нашу труппу на четыре подгруппы, соответственно «А», «Б», «В» и «Г», и отправить в разные районы области. Это позволит вчетверо увеличить количество спектаклей. Спектакли должны быть компактными, максимум пять исполнителей. Вам надлежит подготовить новую, так сказать, выездную модель «Трех сестер» Чехова.

— Простите, не понял, — сказал режиссер. — У Чехова в «Трех сестрах» — четырнадцать исполнителей.

— Придется сокращать… Дайте-ка, миленький, пьесу… Начнем с самого начала. Зачем нам ТРИ, именно ТРИ сестры? Все сестры только и делают, что хотят в Москву. Но Москва — не резиновая. Обойдемся одной сестрой. Например, Ольгой. Тем более, она в декрете и все равно не может уехать из города.

— А остальные? Они с самого начала присутствуют на сцене. Вот послушайте…

Режиссер взял пьесу: — «…накрывают стол… Ольга: Отец умер ровно год назад… в твои именины, Ирина… Маша: У лукоморья дуб зёленый… Ирина: Зачем вспоминать!»

— Действительно, — сказал директор. — Зачем вспоминать старый вариант… Ирина и Маша будут голосами за сценой. Впрочем, и сам стол можно перенести туда. И туда будет адресовать Ольга свои слова к сестрам, которые якобы находятся там и накрывают стол. А на самом деле их там не будет. Маша поедет с утренниками «Маша и медведь», а Ирина — с комедией «Служебный роман»… Тем более… ну, это совсем по секрету… У нее действительно роман с Терентьевым, который занят в «Служебном романе».

— Но Терентьев занят и у нас. Он играет Тузенбаха.

— Обойдемся без Тузенбаха. Его, кажется, все равно убивают?

— Да… Но его убивают в конце, — сказал режиссер.

— Убьют в начале. Ничего не изменится.

— Как в начале?! За что?! Соленый ревнует его к Ирине. За это и убивает.

— Успокойтесь. Ирины у нас нет, и Соленого, кстати, тоже. Он едет со спектаклем «Двое на качелях»… Вот, я вам скажу, миленький, пьеса! Всего два исполнителя и в одной декорации… Так кто у нас убьет Тузенбаха? Ну, думайте, думайте! Вы же — режиссер!.. А может, Анфиса?

— Старая нянька?

— М-да… А если Кулыгин? Директор гимназии?

— Кулыгин не может убить!

— Ха! Посмотрите на наших школьников. С ними день проведешь, убьешь кого хочешь!

— Но Кулыгину не за что убивать Тузенбаха.

— Пусть Тузенбах ухаживает за его женой. За кулисами, разумеется. Ведь ни Тузенбаха, ни жены Кулыгина у нас нет. Входит жутко замотанный Кулыгин и, не разобравшись, в чем дело, стреляет. Туда, за кулисы. Бац! И одним исполнителем меньше. А грохот падающего тела мы вам обеспечим.

— И что потом будет делать Кулыгин?

— Воспитывать племянника.

— Кого, кого?!

— Бобочку. Вы читали пьесу?

— Но его воспитывает мать. Наталья. Жуткая мещанка.

— Вот видите? Зачем такой матери доверять воспитание ребенка? Тем более она все равно в подгруппе «Г».

— Матери нельзя, а убийце можно?

— Ребенок еще маленький. А когда подрастет, ему объяснят — так нужно было для плана. И потом, если по-честному… В том и гениальность Чехова, что никакого ребеночка нет. Все только делают вид, что он в колясочке… Ну? Кто там еще остался?.. Вершинин? Этот горе-подполковник, который только и делает, что торчит в доме?

— Он любит Машу!

— И Тузенбах любит Машу, и муж, и Вершинин, и медведь… из утренников. Не слишком ли много у этой Маши поклонников? Раз Кулыгин — убийца, пусть прихлопнет и Вершинина.

— Но Маши у нас нет, — сообразил режиссер. — Она едет с утренниками. За что ж убивать?

— Хорошо. Раз вы такой упрямый, вернем вам Машу. Отыграет утренник, сядет на автобус, подаст реплику Вершинину. За сцену, конечно. Ведь его у нас нет. И тут же Кулыгин за это его убьет, тоже за сценой. Она еще успеет на вечернюю электричку.

— Но если убить Вершинина…

— Не волнуйтесь. У нас в городе тоже есть военные. Попросим кого-нибудь подняться на сцену. Ему и жалованье платить не надо. Ну, как? Устраивает?

— Устраивает, — вздохнул режиссер. — Только у меня есть предложение. Давайте вообще обойдемся без сестер.

— То есть как без сестер?!

— Очень просто. Назовем этот спектакль «Дядя Ваня»…

Не буду объяснять, как попал я в этот Дом творчества, да еще в самый разгар сезона, да еще с женой, да еще если учесть, что лес в двух шагах, а я к творчеству только то отношение имею, что в кино иногда хожу. Не буду объяснять, долго получится. Да и не в этом суть…

Приехали мы с женой вовремя, прямо к обеду, и пока еду не принесли, я осторожно взглянул на соседей.

Публика, сразу можно отметить, культурная.

Один, видать, писатель: весь седой и в заграничной майке. Другой похож на актера: темные очки и борода в тон. А третья — жена. То ли писателя, то ли актера, сразу не разберешь. А может, и сама из искусства. Но больше чем на гримершу не тянет. Страшна больно.

Сначала подали закуску — сельдь с луком. Блюдо привычное — съели. А потом вдруг бульон несут. И не простой, а с яйцом. Вкрутую сварено яйцо и в бульоне том плавает. Ну?.. Скажите на милость, как его есть?.. Сначала бульон, а потом яйцо?.. Или с яйца надо начинать, а бульоном запить, как компотом?.. А может, все вместе полагается? Раскрошить яйцо на мелкие части и есть? Будто это вермишель или рис. Легко сказать — раскрошить. А как? Оно, зараза, скользкое, круглое. Коснись ножом — улетит, не поймаешь.

Взял я салфетку, вытер лоб и говорю:

— Горячий какой бульон. Пусть немного остынет.

И внимательно смотрю на соседей.

Писатель, который в майке, наверно, о своей повести задумался. Бултыхает в тарелке ложкой, а к делу не приступает. Актер, тот на яйцо уставился и вовсе одеревенел. Гримерша хлебом тарелку вытирает, хотя она и без того чистая. Сидят все, молчат, неловко даже. И я, как человек культурный, вежливо говорю:

— Интересное какое блюдо — бульон с яйцом. Тут вас, товарищи, никто не обвесит. От курицы при раздаче отмахнут кусок: крылышком больше, крылышком меньше. Ей не летать. А вот если из бульона яйцо вынуть, то и дальтоник сразу заметит.

— Это вы правы, — говорит писатель. — Но вы одного не учли. Если в ваш бульон добавить водичку… С яйцом он или без яйца… Никакая экспертиза ничего не покажет… А помножьте водичку на количество порций…

Он вытащил карандаш и быстро прикинул:

— …и высвободившуюся жидкость, то есть «первичный бульон», который в этом случае не надо варить, а в виде исходной курицы отправить поставщику обратно на базу. И перебросьте этих кур не в магазин, а на рынок…

— Такие дела не так совсем делаются, — мило улыбнувшись, сказала гримерша. — Если кура один раз оприходована, нечего ее взад-назад таскать.

— А я бы, — сказал молчавший до сих пор актер, — начинал бы непосредственно с этих яиц. Оформил бы их при приемке как «бой» и направил в инкубатор для производства цыплят. А потом шлепал бы «табака» в близлежащей шашлычной!

— И ваши «табака» пошли б через кассу?

— Конечно, через кассу. Но только как коньяк. А самим коньяком торговать навынос.

— Идея неплохая, — сказал писатель. — Только инкубатор и шашлычная — лишние звенья. Эти «табака» и здесь можно делать. А саму столовую сдавать в аренду.

Смотрю я на них и глазами хлопаю. Из искусства люди, а все про нас знают. И вдруг до меня дошло: батюшки, так это — родные все лица)

Посмотрел я на писателя пристально и говорю:

— А с импортной курицей вы никогда не работали?.. Ну, в смысле повести или романа?

— С импортной трудно, — сказала «гримерша», — Они, как невесту, ее зафасовывают. Лежит в целлофане, к ней и не подберешься.

Сидим мы так, разговариваем душевно, и вдруг подходит сестра-хозяйка и подсаживает еще одного человека, молодого парня в кожаном пиджаке и джинсах.

— Привет, — говорит, — мужики. Ну?.. Как у вас кормят?

— Бульон с яйцом, — отвечаю я, — фирменное блюдо для тружеников искусства… Если вы, конечно, имеете к нему отношение.

И глазом подмигиваю. Мол, стесняться тут нечего. Он вроде бы понял и тоже подмигнул:

— Сколько лет в искусстве, такого не видывал. Оператор я. Со студии хроники. Только закончил картину из жизни китов.

— Китовое мясо напоминает говядину, — ласково улыбнулась ему гримерша. — Особенно в сильно замороженном виде.

— О чем это вы? Что-то я не совсем понимаю.

— А он мне нравится, — захохотал «писатель». — Слова лишнего не вытянешь. Переходи ко мне, ей-ей, не обижу!

— Мне нельзя, у меня три года…

— За что, если не секрет?

— После распределения.

— Квартир или автомобилей?

— Да нет же… после окончания ВГИКа.

— Ну вот что, — не выдержал я, — ты со своим «ВГИКом» нам голову заморочил. Или говори правду, откуда прибыл, или топай отсюда за соседний столик.

Парень смутился и удостоверение вытягивает, что он действительно со студии хроники.

«Писатель» вынул точно такое же. И еще два: нештатного корреспондента журнала «Быт» и литконсультанта фабрики «Ява». «Актер» из кармана свои три вытягивает, «гримерша» еще парочку присоединяет, и мы с женой поверх свои визитки кладем, отпечатанные на твердой глянцевитой бумаге.

Парень смотрит на образовавшуюся горку, медленно встает и идет к выходу. Странный какой-то, чокнутый. Похоже, что действительно из искусства. Одно меня только в нем настораживает. Если он из искусства, то как в Дом творчества путевку достал?

Я сидел дома и смотрел телевизор, когда неожиданно раздался звонок и в комнату ворвался приятель. По его лицу я сразу понял: что-то произошло.

— Ты знаешь? — закричал он еще с порога. — Я развожусь с женой!

— Успокойся, — сказал я. — Сейчас многие разводятся.

— Да. Но ты не знаешь почему?!

— А почему?

— Она… она… Ну, как бы помягче выразиться… Ну, в общем, она дальтоник… Вернее, дальтоничка!

— Послушай, — сказал я. — Ты меня, конечно, извини. Я не хочу вмешиваться в вашу личную жизнь. Но что это такое?

— Как?! Ты разве не знаешь?

— Нет, я ведь холостяк.

— Это не имеет значения. Это совсем другое. Не то, что ты думаешь. Это связано с глазами.

— С глазами?

— Да! Дальтоник — это человек, который не различает цветов. Ему что красный, что голубой, что фиолетовый в крапинку.

— Не может быть!

— Честное слово! Даришь ему розы, а ему кажется, что незабудки. Везешь отдыхать на Черное море, а ему все равно что на Белое!

— Так ведь это же хорошо! Вези его… то есть ее, на Белое, если ей все равно. Так даже дешевле.

Приятель вздохнул:

— Тебе хорошо… А я больше так не могу! Ты себе не представляешь, какая это мука — жить с дальтоничкой. Даже духи. Ей что «Белая сирень», что «Красный мак», что «Серебристый ландыш»!

— Постой, погоди! Ну это ты слишком. Духи ведь всегда можно понюхать.

— Как это?

— Очень просто. Открыть пробку и понюхать.

— А зачем?

— Чтобы запах узнать.

— Запах?

— Конечно. Ведь духи пахнут по-разному.

— Никогда не замечал… По-моему, они пахнут все одинаково.

— Одинаково?!

— Конечно!

— А как же ты тогда их различаешь?

— По цвету. Одни чуть желтее, другие чуть светлее.

— А запах?

— Что запах?

— Но ведь они имеют запах!

— Какой запах?! Чего запах?! Что ты пристал ко мне со своим запахом?! Я же тебе ясно сказал: все духи пахнут одинаково!

— Послушай, — сказал я. — Мне очень жаль, но у тебя что-то с обонянием… Дело в том, что духи имеют свой запах.

— Правда?

— Честное слово!

Приятель задумался:

— Ты знаешь, по-моему, она давно догадывалась.

— Вот видишь, как она тебя любит!

— Да, я здорово перед ней виноват…

Потом он посмотрел на меня и вдруг улыбнулся;

— Ты знаешь… По-моему, это все ерунда! Главное, что мы любим друг друга! А все остальное не имеет значения! У каждого из нас есть недостатки.

Он немного помолчал.

— Скоро у нее день рождения… Я сделаю ей подарок. Куплю телевизор. Она давно об этом мечтала. А в том, что она дальтоничка, есть даже свое преимущество.

Он подмигнул мне и добавил:

— Я скажу, что телевизор — цветной. Она ведь все равно не разбирается.

Кто такой Петр Семенович?

Трудно сказать. Он не Василий Иванович, не Павел Кондратьевич, не Дмитрий Христофорович, не Софья Марковна. Он — просто Петр Семенович.

И пусть должность его небольшая, не решающая. Пусть по утрам к его подъезду не подкатывает машина, он все же Петр Семенович.

Не всем он нравится, не все его любят. Его даже пытались «съесть». Но только ломали зубы. И, обнаружив свою ошибку, разводили руками: «Ай да Петр Семенович!» Однажды его попросили рассказать о себе.

— С какой это стати? — спросил Петр Семенович. А сам подумал: «Нашли дурака…»

И все же дурака такого нашли: я расскажу о Петре Семеновиче…

«На, почитай!»

Однажды Василий Иванович зашел к Петру Семеновичу и дал ему почитать рассказ:

— На, почитай…

Так просто и сказал: «Почитай…» — и больше ничего. Ни звука. На, почитай. В смысле прочти. И все…

Петр Семенович стал думать, что за этим стоит.

Рассказ был обычный, на полстраницы. Над рассказом — рисунок, под рассказом — подпись: Ермаков. И все. Больше ни слова. Ермаков. Без расшифровки. Просто Ермаков. И еще — точка. Обыкновенная, маленькая. Точка как точка. Как всегда в таких случаях. Ни больше ни меньше…

И лицо у Василия Ивановича было обычное, когда он давал рассказ. Ну, совсем обычное… Как будто и не он давал. Или он не давал. Ну совсем обычное лицо. И вошел запросто. Открыл дверь, кивнул и вошел:

— На, почитай…

И вышел. Сразу. Без каких-то намеков. Повернулся и вышел. Только рассказ остался. И подпись внизу — Ермаков. Черным по белому: Ермаков. Ермаков… Петр Семенович взял рассказ и перевернул на другую сторону…

Сообщение о погоде. Сухо, тепло, девятнадцать градусов. И все… Да, еще точка! Точка как точка. Как всегда в таких случаях. И все…

«Странно», — подумал Петр Семенович…

Он поднял рассказ и посмотрел на свет… И бумага обычная. Без всяких намеков. Бумага как бумага. И ничего не просвечивает. Только этот рассказ. Да… Еще — сухо, тепло, девятнадцать градусов…

Конечно, бывали всякие ситуации… Но чтоб так, запросто. Почитай. И лицо… Какое при этом лицо!

Не буду читать. Не буду. Хватит! Хватит!

Спустя час Василий Иванович снова зашел к Петру Семеновичу:

— Прочел?..

И лицо при этом было обычное. Совсем обычное лицо. Ну, просто обыкновенное: «Прочел?..» В смысле, прочитал?.. Так и спросил. Подошел и спросил: «Прочел?» Тихим и спокойным голосом, без всякого выражения. Как будто ничего за этим не стоит: «Прочел?»

Петр Семенович взял рассказ и протянул его Василию Ивановичу:

— На.

Так и сказал: «На!» «На!» — в смысле возьми свой рассказ, на!

Василий Иванович взял рассказ и вышел. Повернулся и вышел.

И лицо при этом было обычное. Как будто и не он приходил. Как будто и не говорил: «На, почитай!»

Петр Семенович долго не мог успокоиться: «Как я его?.. На!.. На твой рассказ. Возьми! На, на, на!!!»

Клюет

Петр Семенович сидел на берегу и ловил рыбу. Конечно, это так говорится — «ловил». На самом деле он просто сидел. С удочкой. Никакой рыбы в реке не было. Он уже хотел встать, как сзади послышался голос:

— Клюет?

Мужской сиплый будничный голос:

— Клюет?

Как будто и ответ его не интересует. Вроде бы с elm себя спросил: «Клюет?» Бросил вопрос в пространство. В голубые дали. Постоял, послушал, как растаял он в воздухе, и вот-вот дальше пойдет. «Клюет?»

Петр Семенович ответил сразу. Веско. Убедительно.

— Клюет!!

И даже не обернулся. Нельзя оборачиваться, если у тебя клюет.

— И кто клюет? — спросил голос.

Мол, знаем, что клевать здесь некому.

— Все клюет, — ответил Петр Семенович. — Щуки, караси, голавли разные…

— Голодные, что ль?..

Петр Семенович ответил сразу. Веско. Убедительно.

— Сытые! Голодные так не клюют

— А чего ж им клевать, коль они сытые?

Мол, вот, друг любезный, и поймали вас на слове.

— Сил много. Вот и клюют!

— Странно, — сказал голос. — А говорили, тут рыбы нет. Можно мне рядом присесть?

Он сел рядом и закинул удочку. И уставился на поплавок. Будто и правда верил: вот-вот клюнет.

Пять минут прошло…

Десять…

Пятнадцать…

— А у меня не клюет, — вдруг сказал он.

И, немного подумав, добавил:

— Да и у вас тоже…

Петр Семенович ответил сразу. Веско. Убедительно:

— Они вас боятся, потому не клюют. Вы уйдите, сразу увидите.

Человек как-то странно посмотрел на Петра Семеновича и стал сворачивать удочку:

— Я уйду. Пусть у вас клюет. Пусть…

Он отошел на почтенное расстояние. Остановился. И крикнул оттуда:

— И у вас не клюет! Правильно говорят, что рыбы тут нет!

Петр Семенович сидел как сидел. Даже не обернулся. Нельзя оборачиваться, если у тебя клюет.

Сон

Петру Семеновичу приснился сон. Странный. Фантастический. Будто он вовсе не Петр Семенович. И не Василий Иванович, не Павел Кондратьевич, не Дмитрий Христофорович, не Софья Марковна. Неизвестно кто. Но точно — не Петр Семенович.

И вот подходит к нему жена. Жена его, но во сне не его. И хоть спит он с ней в это время рядом, она совсем чужой для него человек.

И просит не его жена у него денег на шторы. Ну с какой стати ей деньги давать? Он и своей не дает, а тут просит чужая.

— Не дам! — так и говорит Петр Семенович.

Жена, как водится, в слезы.

И тут приходит ему идея. Деньги ей дать. Но с одним условием. Чтобы, проснувшись, она больше их не просила.

Он лезет в карман… И в этот самый момент входит Петр Семенович. Настоящий. Которому и снится весь этот дурацкий сон.

Петр Семенович облегченно вздыхает:

— Вот твой муж, у него и проси.

Но тот Петр Семенович сразу пресекает:

— Не дам. Не нужны нам шторы. У нас старые есть. Почти совсем еще новые.

Петр Семенович в душе с ним согласен. Рало еще покупать. Но если тот Петр Семенович денег не даст, ему придется раскошеливаться.

И поэтому говорит:

— Давно пора шторы менять!

Так и говорит. Хотя сам в это не верит.

Тот Петр Семенович спрашивает:

— А ты, собственно говоря, кто?

«И правда, — думает Петр Семенович, — кто? Кто я такой, чтобы лезть в ихние шторы?»

И с этими мыслями он просыпается. Просыпается и видит, что он — Петр Семенович! Настоящий. И другого никакого нет!

Он целует спящую жену. Та открывает глаза, смотрит на улыбающегося Петра Семеновича и говорит:

— Ну?.. Дашь деньги на шторы?..

Группа заговорщиков, решивших во что бы то ни стало свергнуть правительство, собралась на строго засекреченном садовом участке под Москвой.

После обычных приветствий разговор перешел к главному. Один из заговорщиков сказал:

— Правительство должен свергнуть народ. Это его правительство, ему и свергать.

— От нашего народа дождешься, — сказал очень известный общественный деятель. — Цены, налоги, бензин… Все ему повышают. И все терпит этот народ.

Деятель отвернулся и добавил несколько слов на хорошо понятном всем языке.

— Вот! — вдруг воскликнул другой, тоже очень известный заговорщик. — Вот что нам надо!

— Что?

— Надо запретить…

— Да что же, наконец?

— Выражаться… Ну, вы понимаете… Уж это наш народ не выдержит!

Сначала все посмеялись, а потом решили: не такая уж это глупая идея… Все можно у народа отнять. Но это?..

Через несколько дней по городу поползли слухи. Точно никто не знал, но говорили, что готовится новый сверхсекретный указ, согласно которому ни один гражданин, будь он хоть маршалом или беременной женщиной, не имеет права выражаться… За это будут строго наказывать, выселять в труднодоступные районы, а заядлые в подобных действиях граждане, возможно, будут расстреливаться на месте. Мера эта вынужденная, но в обстановке перенапряжения физических и духовных сил люди должны помогать правительству не подобными словами, а делами.

Многие, конечно, этим слухам не поверили. Мало ли что у нас говорят. Но, с другой стороны, ничто просто так не бывает. Может, про расстрел это слишком, а вот выселять — реально. Сколько беженцев по стране бродит. А так решится хоть одна проблема. Правда, и беженцы выражаются. Но теперь ради квартир потерпят.

И народ стал молча читать газеты, слушать радио, смотреть телевизор. Перестали обсуждать цены и виды на урожай. Если кто и спрашивал:

— Ну, как, мол, ты живешь? Как дети, семья?

Другой или просто не отвечал, или задавал встречный вопрос:

— А ты как? Зарплаты хватает?

После этого обычно начиналась драка. Раньше люди выскажутся вслух, и вроде бы легче становится. А теперь?..

Или на производстве:

— Что случилось? Почему конвейер стоит?

Ну, как на такой вопрос ответить? А про ближнее зарубежье, про поставки сырья?.. Раньше все в одной фразе умещалось. А сейчас?

Даже выпивать стали меньше и без всякого удовольствия. Опрокинут стаканчик и молчат. А если кто спросит:

— Ты… это, ну, в смысле индексации, как?

— Я это, значит… и ее… и… приватизацию…

И разбегаются в разные стороны. Один в лес, другой к работающему дизелю. Встанет рядом и долго-долго о чем-то с ним говорит… А о чем — не слышно… Дизель мешает.

Хорошо сильным людям: разведчикам или немым. Они привыкли вслух не высказываться. А обычному человеку?..

В общем, заговорщики правильно расценили… Если человек не имеет возможности легко и свободно высказаться по поводу всего, что сейчас происходит, он либо угодит в психушку, либо пойдет на баррикады…

Учитывая возросшую социальную напряженность, министр культуры выступил с разъяснением. Мол, хотя и действительно культура у нас хромает и пора бы нам от этого отказаться, ведь обходится без этого весь остальной мир, но на данном этапе нашей экономики — это сильно и сильно преждевременно.

Это явилось последней каплей. Тут и сомневающиеся поверили. Раз сам министр официально опровергает, так точно будет такой указ.

На следующее утро, хотя был и вторник, народ стал стихийно собираться на митинг.

Рабочие и сельские труженики, бомжи и интеллигенты, демократы и консерваторы, правые и левые впервые за много лет дружно шли на главную площадь. Все несли плакаты, на которых было написано то, что так долго они не могли сказать. Страсти накалялись с каждой минутой. Заговорщики подстрекали всех к штурму и свержению.

И тогда перед народом выступил президент. Он предпринял последний отчаянный шаг. Он обратился к народу на хорошо понятном ему языке. На том языке, о запрещении которого ходили провокационные слухи.

В течение целого часа его речь лилась и легко, и свободно. Он говорил обо всем. И о том наследии, которое нам всем досталось, о коррупции, о взяточничестве, о сопротивлении на местах…

Все, затаив дыхание, слушали эту, возможно, лучшую его речь. Его поддерживали выкриками и возгласами, и никто не боялся, что их не так истолкуют… Все были едины в вопросах внутренней и внешней политики…

Так была ликвидирована еще одна, может, самая опасная попытка государственного переворота.

Что ни говорите, а самая главная из свобод — это свобода слова!

Автобус шел по шоссе. И с каждым поворотом дороги открывались все новые и новые виды. Далекие холмы с желтыми проплешинами полей, белые домики, темно-зеленые ряды виноградников. А потом вдруг мелькнуло море. Мелькнуло и раздразнило ярким открыточным глянцем, бронзовыми фигурками на пляже. И Петр Савельевич почувствовал, будто от сердца его отваливают куски льда, как дома, когда жена размораживала холодильник.

— Смотри, смотри, чайки!

— Вижу, — ответил Петр Савельевич, не показывая что раздражение его постепенно проходит, уступая место любопытству перед новыми, неизвестными ему ранее формами жизни.

Поездка в Болгарию была предпринята по инициативе жены. Муж ее сестры, болгарин по национальности, будучи в Москве, пригласил их в гости, сказав, что они прекрасно отдохнут да еще страну новую посмотрят. Петр Савельевич для вида согласился, к чему обижать иностранца, хотя твердо решил не ехать, одна дорога чуть ли не сотен семь стоит, а море такое же. Черное, что в Болгарии, что на нашем побережье. Но потом под напором жены он шаг за шагом сдавал позиции. Сначала подали анкеты на оформление, «так, на всякий случай». А когда из ОВИРа пришло разрешение, тут уж отступать было поздно. И всю дорогу от своего дома на Волочаевской до маленького аэропорта в Бургасе Петра Савельевича мучила мысль: «Зачем нам эта Болгария?» Он вспоминал, сколько своих, кровно заработанных денег было обменяно на эти непонятные «левы». И вид земли с высоты десяти километров, и фужер вина, поданный стюардессой, — ничто его не радовало. В голове шевелилось одно: «Зачем нам эта Болгария?»

В автобусе ехало совсем немного народа. По совершенно непонятным правилам болгары продавали ровно столько билетов, сколько было в наличии мест, совершенно игнорируя огромные незаполненные пространства в проходе и между креслами. Еще когда тронулись с остановки, Петр Савельевич отметил, сколько дополнительных пассажиров можно было бы посадить в этот фактически пустой автобус.

Ехали весело, с шутками, криками. Иностранные парни в спортивных куртках хохотали, перескакивали с места на место, тыкали в окна пальцами, орали на непонятных языках. Чем-то они отличались от наших ребят. «Наши намного скромнее», — решил про себя Петр Савельевич.

Он обратил внимание на сидящую напротив пару. Длинный голубоглазый бородач и рядом с ним — белобрысенькая. Бородач без конца хохотал, а белобрысенькая смотрела в окно невидящим взглядом, словно думая одну, крепко приставшую мысль.

Петр Савельевич с женой вышли из автобуса, пересекли веселенькую в цветах площадь и пошли по улицам, сверяя их названия с записанным на бумажке адресом.

Домик, в котором им предстояло жить, оказался самой настоящей каменной виллой. С душем и сортиром. И платить надо было недорого, всего пять левов — что совсем уж чепуха по сегодняшним южным понятиям. Петр Савельевич заметно повеселел и, сняв с распаренного тела рубашку, вместе с женой устремился на пляж.

Жирная зеленая вода обступила его со всех сторон. Петр Савельевич нырнул, проплыл под водой несколько метров и, с шумом отфыркиваясь, двинул к полосатому поплавку, ограничивающему зону купания.

Через некоторое время помолодевший Петр Савельевич вышел из моря, пробежал по песочку и плюхнулся рядом с женой, которая заботливо накрыла его полотенцем.

Немного отогревшись, он поднял голову и рядом с собой увидел белобрысенькую. Она сидела, задумчиво обняв коленки, у ее ног лежал бородач. Задрав к солнцу кучерявую бороду, он счастливо улыбался в безоблачное синее небо.

Вдруг бородач подпрыгнул, дернул белобрысенькую за руку, и они побежали к морю, позвякивая висящими на шее колокольчиками.

— Нацепили бубенцы как коровы, — сказала жена, с одной стороны, высказывая неодобрение, а с другой — нащупывая тему для примирения.

Но Петру Савельевичу мириться с женой не хотелось. Ему вдруг неожиданно захотелось нацепить на шею колокольчик и под его веселый перезвон броситься с белобрысенькой в воду.

Но он только перевернулся на спину и закрыл глаза соломенной шляпой:

— Пусть звенят, если нравится…

Обедали в большом летнем ресторане типа нашей «стекляшки». Но застекленным, собственно говоря, было только помещение раздачи. Столики же находились под широким, продуваемым со всех сторон навесом, так что жары вовсе не чувствовалось.

Очередь двигалась быстро. Петр Савельевич стоял с подносом, а жена по старой московской привычке охраняла место.

Публика в основном была иностранного происхождения. Долговязые седые немки выставляли из шорт обгорелые ноги, а их пузатые спутники тащили полные подносы с пивом.

«Черти полосатые, — без злобы подумал Петр Савельевич, — им внучат нянчить, а они, видишь, по курортам ездят».

Перед Петром Савельевичем стояла молоденькая девушка лет семнадцати. Она поглядывала на своего пожилого спутника как обычно смотрят на родителей или любимых. «Кто она ему? — думал Петр Савельевич. — Дочь или не дочь?»

Когда-то в молодости у него была похожая девушка, и поэтому ему хотелось, чтоб она была своему спутнику всего лишь дочкой.

Кормили вкусно, но не очень привычно. На первое — странный молочный суп. Или, вернее, простокваша, заправленная зеленью и чесноком. На второе — перец с какой-то сладкой приправой. Самым привычным оказался компот. Петр Савельевич с наслаждением выпил стакан и полстакана жены.

Несколько отяжелев от еды, они возвратились в свою пахнущую морем комнату, разделись и легли в стоящие друг напротив друга кровати.

Ветерок с моря надувал легкую занавеску, и она, раскачиваясь, задевала Петра Савельевича. А он лежал с закрытыми глазами и думал, что хорошо, наверное, вот так путешествовать по разным странам пароходами, самолетами, поездами. Останавливаться где придется, покупать что попало. И не две недели отпуска, а год или больше… Ему представились зеленые острова, пальмы, обнаженные коричневые девушки… Мысли его стали сбиваться. Но тут сбоку придвинулось горячее тело жены, видно острая пища ее расшевелила. И чернокожим туземкам пришлось уступить место своей более счастливой сопернице…

Когда Петр Савельевич проснулся, был уже вечер. Над его головой, в темном квадрате окна, перемигивались звезды. Он лежал на спине и смотрел через голову в черное перевернутое небо. Жена все еще спала. И съехавшая простыня обнажала нетронутые загаром формы.

Петр Савельевич взял зубную пасту, щетку, полотенце и пошел освежиться. Когда он направлялся в ванную комнату, то едва не столкнулся с белобрысенькой. По ее плечам медленно сползали капельки воды.

Она равнодушно прошла мимо, промокая себя полотенцем. Босые ножки прошлепали по лестнице вверх.

«Они живут, наверное, здесь», — подумал Петр Савельевич, и от этой мысли его почему-то охватило волнение.

Вечером он и жена гуляли по городу. По улицам, как во время демонстрации, двигала толпа народу. Толпа шла веселая, яркая. Заваливалась в магазины, пила вино, смеялась, целовалась.

Петру Савельевичу вдруг сделалось не по себе. Он почувствовал себя неуклюжим и лишним. И тогда он прибег к старому испытанному способу. Купил бутылку болгарской водки, отошел в сторону и прямо из горлышка сделал несколько жадных глотков.

На следующий день задул холодный колючий ветер. Море сделалось изжелта-зеленым. Разноязыкая толпа куда-то попряталась, и если б не стоящие вдоль тротуаров машины, могло показаться, что все разъехались по домам.

Петр Савельевич с женой долго завтракали привезенными из Москвы продуктами: сухой колбасой, домашними огурчиками, растворимым кофе. Потом жена убрала все со стола, и они отправились по магазинам.

Магазинчики мало чем отличались от наших. И в смысле обслуживания, и в смысле товаров. Но жена вдруг засуетилась, лицо ее покрылось испариной. Она лезла через руки и спины. Холеные немки только иронически посмеивались, глядя на эти ее действия.

Наконец она купила замшевую юбку. Модную, с пробитым дырочками узором. Шла ей эта юбка как корове седло. А стоила целых тридцать семь левов. Петр Савельевич чувствовал, как накипает в нем злоба. Напрасно жена суетилась, доказывая, что за такие деньги такую юбку у нас не купишь. Петр Савельевич только сильнее сжимал зубы, чтобы не высказаться при посторонних.

Они свернули в переулок. Петр Савельевич посмотрел по сторонам и, убедившись, что никого вокруг нет, дал волю чувствам. Да так, что перебегавшая дорогу кошка, услышав непривычные русские выражения, присела в испуге и кинулась назад, так и не осуществив своего намерения.

Глаза у жены набухли, Петр Савельевич не стал дожидаться ливня, пошел вперед, сворачивая в первые попавшиеся переулочки.

Между тем выглянуло солнце, стало жарко и празднично. Петр Савельевич неожиданно вышел к морю. Он присел на отполированное волнами дерево, поерзал задом, выбирая впадину поудобнее, и закурил, пытаясь остыть после ссоры с женой.

И вдруг он похолодел. Прямо на него двигалась абсолютно голая девица. Она равнодушно прошлепала мимо, и массивный бюст плавно покачивался в такт движению.

Петр Савельевич посмотрел по сторонам и понял, что все люди на пляже, которых он не разглядел вначале, были совершенно голыми. Они бегали, смеялись, разговаривали, словно не замечая своей наготы.

Справа от него, выставив напоказ могучие детородные органы, стоял пожилой мужчина. Заложив за голову руки, он подставлял всего себя солнцу. А чуть левее, в шезлонге, возлежала его супруга. Да так откровенно, в такой совершенно бесстыдной позе, в какой Петр Савельевич видел женщин только на непристойных открытках. Тут же сидел их сын и как ни в чем не бывало читал толстую книгу.

Петр Савельевич хотел было уйти, но в этот момент заметил белобрысенькую.

Она только что вышла из моря и, наклонив голову набок, выжимала волосы. Петр Савельевич видел всю ее целиком, от маленьких вздернутых грудей до пушистого треугольника.

Белобрысенькая дернула головой, откидывая назад волосы, и подошла к лежащему на песке бородачу. Тот радостно заржал, задрав вверх бороду. Белобрысенькая опустилась на подстилку и включила магнитофон. Бородач задергался в такт несущемуся из динамика биг-биту.

Вдруг он притянул белобрысенькую к себе, и она повалилась на песок, едва успев отдернуть руку с зажженной сигареткой.

Петр Савельевич с ужасом смотрел на разворачивающуюся перед его глазами картинку. Бородач, не стесняясь присутствующих, барахтался с белобрысенькой, пытаясь подмять ее под себя. А она все выскальзывала и выскальзывала, взбивая пятками фонтанчики песка.

Все на пляже повернули головы и с хохотом наблюдали подробности игры.

Бородач все больше входил в азарт. По-видимому, он чересчур сильно крутанул ей руку, белобрысенькая вскрикнула, высвободилась на секунду и со всего размаха влепила ему оплеуху.

Бородач сразу сник, а белобрысенькая встала, стряхнула с тела песок и пошла вдоль моря, ни разу не оглянувшись в его сторону.

Петр Савельевич долго смотрел ей вслед, пока маленькая тугая попка не превратилась в еле различимую точку.

Тогда он встал с бревна и пошел к поселку. Навстречу ему пробежала еще одна коротконогая голая девица, но он не обратил на нее никакого внимания.

Как-то они поехали на Золотые Пески. Любопытно было взглянуть на этот всемирно прославленный курорт. Туда и обратно выходило не так уж дорого. Не дороже обеда в ресторанной «стекляшке».

На пляже им бросилась в глаза разница между Золотыми Песками и их привычным Созополем. Никто не бегал, не кричал, не ругал ребятишек. Люди здесь сидели молчаливыми группками, как бы не замечая и не обращая внимания друг на друга. Кто расслабленно полулежал в шезлонге, кто спал, кто слушал тихую музыку. И дети здесь не носились как угорелые, а тихо играли в песочек.

Между рядов с тентами ходил продавец, громко выкрикивая: «Мело-оне! Мело-оне!» Что означало — дыня. Пожалуй, он единственный нарушал тишину.

Потом они закусывали в маленьком кафе на набережной. Цены здесь оказались вдвое против созопольских, хотя пиво и еда были теми же.

Петр Савельевич смотрел на «Форды» и «Мерседесы», как они выныривают из-за поворота, унося смеющихся женщин и уверенных в себе мужчин. Машины исчезали за изгибом дороги, и казалось, в воздухе пахло не бензином, а ароматом сногсшибательной жизни, французскими духами и американскими сигаретами.

«Это ж сколько надо зарабатывать? — подумал Петр Савельевич, — чтоб иметь все это? Чтоб раскатывать на «Мерседесах», обнимать женщин, пить в этой забегаловке пиво?»

Он обвел взглядом многоэтажные бильдинги отелей, горы на горизонте, синюю полоску моря.

«У нас и начальник управления столько не получает!»

Жена развернула газетку и протянула бутерброд с захваченной из дома ветчиной. Но Петр Савельевич есть наотрез отказался.

Когда они возвращались к автобусу, им повстречалась группа туристов. Один из группы, крепкий мужчина с закатанными рукавами, видимо признав в Петре Савельевича соотечественника, дружелюбно спросил:

— Эй, друг… Далеко тут до пляжа?

Но Петр Савельевич вдруг обиделся, посмотрел на него безразличным взглядом и сухо сказал:

— Не понимай по-русски…

После ссоры на нудистском пляже белобрысенькая и бородач купались отдельно. Они по-прежнему лежали рядом, на одной подстилке, но каждый — сам по себе. Бородач не смеялся, он скучно переворачивался с боку на бок, подставляя лучам солнца различные части и без того загорелого тела. А белобрысенькая сидела, обняв коленки, смотря невидящим взглядом на море, на красные черепичные крыши, на далекие силуэты гор.

«Как чужие, — думал Петр Савельевич. — И чего они вместе поехали?»

Через несколько дней бородач привел на пляж совсем юную девушку. Копия белобрысенькой, только намного моложе. Лет семнадцать, не более. Из-под купальника выпирали острые косточки, а чуть заметные припухлости скорее вызывали чувство жалости, чем более смелые мысли.

Белобрысенькая подвинулась, и новенькая присела рядом, на махровую подстилку, стараясь не задеть соседку мокрым купальником.

Бородач заметно оживился. Он упал на песок и стал выделывать разные трюки: стоял на голове, зарывался в яму, подбрасывал сливы и ловил их ртом. Новенькая хохотала не умолкая, а белобрысенькая все так же обнимала коленки, будто происходящее ее не касается.

«Ну и ну, — удивлялся со своего лежака Петр Савельевич, — попробуй я приведи. Костей не соберешь…»

С этого дня новенькая поселилась на махровой подстилке. Так они и сидели рядом, спина к спине. Слева — новенькая, справа — белобрысенькая. Только купались отдельно. Бородач всегда с новенькой, и всегда одна — белобрысенькая.

Незаметно перевалила половина отпуска. Петр Савельевич все больше мрачнел. Все его раздражало. И говорливые немки, и белые теплоходы на горизонте, и нахальный бармен в «стекляшке». Сколько он ни подходил к стойке, то водки недольет, то пиво даст теплое, то прикинется, будто не понимает. Хотя по бесцветным глазкам, закрученным бакенбардам и всему облику прохиндея чувствовалось, что понимает он хорошо, но специально элит Петра Савельевича, догадываясь о его мыслях.

А думал Петр Савельевич приблизительно следующее: «Ах ты, сукин сын, лошадиная морда. Наел себе будку на дармовых харчах. Кожа гладкая, и волос не лезет. На тебе пахать и пахать, а он рюмочки в мензурочки переливает. Вот прохиндей, так прохиндей».

В этот злополучный вечер Петр Савельевич был особенно не в духе. Жена окончательно ему испортила настроение. В летнем кинотеатре показывали «Служебный роман», и ей обязательно надо было посмотреть. Будто они затем в Болгарию ехали, чтоб смотреть за левы наше кино. И как ни убеждал ее Петр Савельевич, как ни объяснял ей глупость такого решения, жена настаивала на своем: «Пойду, и все». Ну хоть ты тресни!

В конце концов нервы у Петра Савельевича не выдержали, он хлопнул дверью и направился в родную «стекляшку».

Тут ему под руку и подвернулся бармен.

Петр Савельевич опрокинул стаканчик водки и сразу почувствовал что-то неладное. Вместо знакомого водочного жжения резко ударил запах аниса.

— Ты что мне налил?! — спросил, багровея, Петр Савельевич.

— Мастика, — нагло улыбнулся бармен.

— Я водку тебя просил, водку. Прохиндей ты этакий!

По выражению лица Петра Савельевича бармен понял, что на этот раз — дело серьезное. Он тут же забулькал бутылкой в стаканчик:

— О, извиняюсь… чаши переменял…

Выходил из «стекляшки» Петр Савельевич навеселе. Сначала бармен поставил ему бесплатную водку, потом он бармену — коньяк. Потом выпили каждый сам по себе. Бармена звали Василь, у него был мальчик, а жена работала на коптильном заводе. В детстве он сломал позвоночник и почти год пролежал на доске. После таких подробностей выпили рома. Чисто символически. Напоследок.

Петр Савельевич похлопал бармена по плечу, кинул в рот горстку орешков и уверенными шагами вышел на улицу.

Идти домой не хотелось. Снова всплыла ссора с женой. «Нет, больше с ней не поеду… Когда дома живешь, жена как жена… Но чтоб отдыхать — дудки!»

Петр Савельевич подошел к киоску, где жарили скумбрию. Дымный аромат лучше всякой рекламы привлекал публику.

— Гуляма, — сказал он чернявой продавщице. — Самую большую. Гуляма.

И развел руками, показывая, какую большую «гуляма» рыбину он желает купить.

Девушка прыснула, потыкала вилкой на противне и вытащила из кипящего масла огромную рыбину.

Горячая скумбрия и через бумагу обжигала пальцы. Петр Савельевич отошел в сторонку и с наслаждением стал обдирать румяную корочку, сразу запихивая ее в рот.

И вдруг он заметил белобрысенькую. Она шла скучающей походкой, туго упакованная в линялые джинсы.

Сердце у Петра Савельевича подпрыгнуло, и, запихивая в рот огромные куски рыбины, он устремился за ней, наверное, впервые в жизни преследуя женщину.

Около сувенирного киоска он доел скумбрию, выбросил бумагу в кусты и, забежав вперед, глупо улыбнулся:

— Бонжур…

Другие иностранные слова в эту минуту не пришли ему в голову.

Белобрысенькая уставилась на него, затем, видимо, узнала Петра Савельевича, глаза ее приобрели осмысленное выражение, и она коротко ответила:

— Бонжур.

Петр Савельевич семенил с ней рядом, лихорадочно думая, что бы еще сказать. Но кроме «бонжур» и «мерси» ничего на ум не приходило.

Их обтекала нарядная толпа, а они шли в полном молчании, будто поссорившись или обидевшись друг на друга.

Так они и дошли до дома.

Белобрысенькая кивнула напоследок и простучала ножками по лесенке вверх.

Петр Савельевич зашел в свою комнату и плюхнулся на постель.

Он лежал, зарывшись в подушку, а с улицы доносились греческие песни. Под гитарный перезвон мужской голос пел о неразделенной любви, о прошедшей молодости, о том, что все уже позади. Именно так понимал незнакомые слова Петр Савельевич.

Затем он встал, разделся и лег под простынку, пытаясь вырубиться из сумбурного дня.

В дверь постучали.

— Открыто! — крикнул Петр Савельевич, думая, что пришла из кинотеатра жена.

Но стук повторился.

Чертыхаясь, Петр Савельевич встал с постели и толкнул ногой дверь.

На пороге стояла белобрысенькая. Она вертела в руках сигаретку и знаками показывала, что ей нужны спички.

Петр Савельевич стоял перед ней в длинных трусах, растерянный, хлопающий глазами от яркого света.

Белобрысенькая как-то странно взглянула на Петра Савельевича, будто поправив фокус своих зрачков. Она как бы впервые увидела его целиком, от босых ног с крючковатыми пальцами до реденьких растрепанных волос. На ее губах появилось подобие улыбки, и даже мысль, постоянно мучившая, вроде бы на время оставила ее.

Она подошла к Петру Савельевичу и заглянула в самую глубину его зрачков, как бы высматривая, что там у него внутри, за этой прозрачной телесной оболочкой. И не поняв, вдруг обхватила его шею руками и медленно поцеловала.

От такого поцелуя ноги у Петра Савельевича сделались ватными, он зашатался и наверняка бы упал, но белобрысенькая не выпускала его. Широко открыв рот, она втягивала губы Петра Савельевича, щекотала их изнутри языком, чуть покусывая зубами. И делала что-то еще, что уж совершенно невозможно было понять, но от чего душа Петра Савельевича проваливалась в пятки.

Время от времени она отстраняла Петра Савельевича, всматривалась в его глаза и, видимо, не поняв самого главного, снова впивалась губами.

Петр Савельевич дрожал всем телом. Он опустился на стул, и тут белобрысенькая потушила свет.

Петр Савельевич обалдело воспринимал все происходящее. Вот щелкнуло что-то, зашуршало, потом белобрысенькая змеей скользнула под простынку. Совсем по-домашнему скрипнули пружины. И этот скрип вывел Петра Савельевича из небытия. Сорвав с тела непослушную майку, он бросился вслед за ней.

Все происходящее затем скорее напоминало сон, чем реальные минуты из жизни Петра Савельевича. Белобрысенькая как бы изучала его, а Петр Савельевич, почувствовав себя в знакомой стихии, старался изо всех сил, так что ее колокольчик звенел не умолкая.

Потом она встала. Шуршания и щелканья повторились в обратном порядке.

— Куда ты? — зацепил ее рукой Петр Савельевич.

Но она даже не ответила. Осторожно затворила дверь и прошлепала по лестнице вверх.

Петр Савельевич, сметенный ураганом чувств, вышел из дома и, спотыкаясь о неровности дороги, побрел к морю. Там он сел на что-то холодное и тупо уставился на противоположный берег залива.

Он видел, как на том берегу тоненькие лучики автомобильных фар выхватывали из темноты скалы, дома, фигурки людей, но до его сознания эти образы не доходили. Они оставались бессмысленными и нерасшифрованными, в то время как мозг был охвачен титанической работой: «Да что ж это такое? Что?!. И как после этого, братцы?.. Да как же это вышло? И что же делать теперь?»

Когда он вернулся, жена протянула ему серый листочек бумаги. Они с трудом разобрали текст, написанный ненашими буквами:

«Ввиду срочного ввода ТЭЦ предлагаю вернуться исполнению обязанностей». И подпись — Прудков.

Какие обязанности? К чему вернуться? Слова письма никак не преобразовывались в смысл.

— Не поеду! — взвизгнула жена. — Не поеду! Не дадут по-людски отдохнуть. Пусть катятся все.

«Тэц, тэц… перевертэц», — отплясывало в мозгу Петра Савельевича.

— Пятый год по отдельности ездим. Что мы, не люди?!

«Люди, люди… Кот на блюде…»

— И Прудков пусть катится!

«В белом платьице…»

Петр Савельевич чувствовал, что сходит с ума. Он видел все, слышал, но ни черта не понимал.

И тут вошел бородач. Он пошарил взглядом по комнате, подошел к кровати Петра Савельевича и выдернул из складок простыни колокольчик. Затем поднял его вверх, как кубок или какой-то приз, позвенел и громко захохотал. Не захохотал, а заржал, согнувшись пополам как от желудочных колик, во все глаза смотря на Петра Савельевича. Потом приступ стал стихать, бородач подошел к нему, хлопнул по плечу:

— О’кей!

Позвенел еще раз колокольчиком и, смеясь, вышел из комнаты. Петр Савельевич рухнул на постель, накрылся с головой простыней и забылся в кошмарном сне.

Утром они быстро собрали вещи, расплатились с хозяевами и пошли к остановке.

Когда Петр Савельевич затворял калитку, он заметил в окне второго этажа белобрысенькую. Она сидела на подоконнике, обхватив ножки и прижавшись спиной к оконной раме. Ее глаза были где-то далеко, далеко. Она смотрела сквозь небо, горы, людей и не видела Петра Савельевича…

Автобус шел на Бургас.

Петр Савельевич сосредоточенно думал о работе, о том, как лучше расставить сварщиков, о своих отношениях с подрядчиком. Эти мысли придавали его жизни стройность и значительность, он чувствовал свою нужность и полезность людям.

Мелькавшие за окнами пейзажи не мешали привычному ритму внутренней жизни. Все происшедшее с ним казалось не более чем жутким кошмарным бредом. Впереди прослеживалась четкая цепочка дней, событий, поступков. И это радовало Петра Савельевича. «Нет, — думал он, — что ни говорите, а жить все-таки стоит!»

Рассказ «Белобрысенькая» публикуется в этой книге впервые.

Он написан более 20 лет назад, во времена так называемого «застоя». В те годы я не мог рассчитывать на его публикацию и решил проделать такой эксперимент: разослал его в десяток толстых и не очень толстых журналов. Мне было интересно, что ответят и по «какой причине». Получил «ответы», получил «причины». Посмеялся и спрятал рассказ в стол.

Шли годы. «Застой» сменила «перестройка». Я достал рассказ и отнес в один из «перестроечных» журналов. Он понравился и «заму», и «саму». Но печатать не стали. «Замзава» был против. А при разгуле демократии в те времена «сверху» давить было не принято. Предлагаю вашему вниманию не только сам рассказ, но и некоторые из сохранившихся у меня отзывов. Думаю, что читатель правильно поймет мой поступок, он продиктован не желанием отомстить некоторым рецензентам, тем более фамилии их я не называю. Я просто хочу дать представление о времени, в котором мы жили и иногда творили.

Отзывы, которые у меня сохранились, можно было бы разделить на три группы.

Первая.

В общем-то нейтральная.

Их авторы пишут, что рады бы… но… вы понимаете…

Журнал «ОКТЯБРЬ».

«МОЛОДАЯ ГВАРДИЯ».

«НАШ СОВРЕМЕННИК»

«СЕЛЬСКАЯ МОЛОДЕЖЬ»

Журнал «МОСКВА»

КУРЛЯНДСКОМУ А.

(рассказ «Белобрысенькая»)

Но зато третья группа отзывов просто уничтожает меня, не оставляет от моего рассказа «камня на камне». Я приведу лишь некоторые цитаты из них.

Журнал «ДРУЖБА НАРОДОВ»

Журнал «ЗНАМЯ»

На одной из скважин в Тюмени случилась история.

Однажды на рассвете, когда иней белым узором расписал буровые, вдруг из земли ударил фонтан. Но не черный, как часто бывало в подобных случаях, а белый, будто и его разукрасил иней.

Бурильщики бросились к вышке, но разливанное море преградило дорогу. А сверху все лило и лило. Ветер то уносил, то швырял в лицо водяные брызги. И самое поразительное — запах бьющей из-под земли жидкости. Особый и неповторимый запах только что распечатанной водки.

Бурильщики опустились на колени и припали губами к водяной поверхности.

Слух о происшествии в Тюмени всколыхнул страну.

Народ не отходил от телевизоров. Неужели правда? Неужели на этот раз нас не обманывают? Но почему она такого странного молочного цвета?

Один ученый высказал предположение, что две молекулы нефти пол большим давлением могут превращаться в одну молекулу спирта. Правда, для этого необходимо еще воздействие радиации, которого в данном случае не было. И тогда другой ученый докопался, что лет двадцать назад здесь взорвался завод по переработке атомных отходов на краски для кинескопов. Этому фату тогда не придали значения: кое-кого поснимали с работы за нехватку отечественных кинескопов, а вот теперь последствия, видимо, сказались… Белый цвет? Ну, это совсем просто — кальций, известняк. И вкуса не портят, и даже полезны в небольших количествах.

И народ поверил. Народ устремился в Тюмень.

Штурмом берутся поезда. Автобусы, мотоциклы, скот— все движется в сторону Тюмени. Март месяц, время не подходящее для отпусков, но все хотят отдыхать именно в марте. Кого не отпускают, сами уходят. Пробовали выставлять заградительные отряды — исчезают в неизвестном направлении. И жаловаться некому — молчат все телефоны. Молчат.

На берегу озера раскинулся палаточный городок. С утра разными компаниями усаживаются на бережку. Душевные разговоры, всякие «ля-ля». Кто с ведерочком, кто с бидончиком «по воду» ходит. Не торопясь. А куда спешить? И детишки рядом. И голова не болит: как там у них в садике? Здесь же и воспитательница. И каждый видит, когда от детишек ее пора уводить. Все по-доброму, по-людски. И коммунисты, и реформаторы, и какие другие чучмеки — одна дружная семья, как при Сталине. А забуянит кто, про Ельцина вспомнит или курс доллара — мигом под ручки-ножки, да в палаточку. Проспится чуток, и вот уже сам с улыбочкой выходит.

«Простите, Христа ради. Дьявол попутал».

В полдень костерок разжигают — супчик, кашка. Мясца захотел — иди дичь постреляй. Автоматы, патроны — всего навалом. Из воинских частей нанесли. Полные вещмешки. Сметанки, молочка? В деревеньку топай. С бидончиком. Дадут, коли сами сюда не переехали.

Так и вечер незаметно подходит. Солнце буйную головушку в озеро опустит, краски — ну подлинный Левитан. Тут и песню можно затянуть. И комары хмельные подхватят. Холодно? По палаточкам, под одеяльце. Женщины здесь милые, душевные. О прошлом не вспоминают. У кого доцент был или по бизнесу — злости не имеют. Пригреют, приголубят, только поднеси стаканчик.

«Поднеси, а то ножки не держат. Вон какие они у меня нежные… Нет, сначала поднеси. Сплавал бы ты, красавец, на серединку. У мелководья пацаны резвились, одна муть…»

И плывут, конечно, и тонут некоторые. Но ведь и в Черном море тонут. Без этого не бывает.

Города пустеют, деревни вымирают.

Армейские части медленно передвигаются в сторону Тюмени. Март месяц — сев на носу. А сеять некому. Все, кто может ходить, ушли. Кто своим ходом, кто верхом на комбайне.

Надо срочно принимать меры, пока в Думе еще можно собрать кворум.

Случилось непредвиденное.

Тюменская область провозгласила себя вольным и независимым государством ТПНР. Тюменская Подлинно Народная Республика. Отныне ее леса, поля и, главное, недра принадлежали тюменскому народу. Законы имели преимущество над российскими, поскольку область больше в Россию не входила. Был образован парламент, по принципу один человек от трех представителей, далее — снова один от трех, и так далее. Пока в результате этих многоступенчатых выборов не оставались самые достойные. Они и выбрали первого президента республики. Им стал 35-летний бурильщик Серега Ильин, с честью выдержавший всю предвыборную кампанию, ни разу не уклонившийся от предлагаемых тостов и здравиц.

Первые указы президента подтвердили правильность выбора.

Глава государства интересы народа ставил выше личных. Не крал, не воровал, не вступал в сговор с преступными элементами.

Но указы — одно, а жизнь — другое. Поток эмигрантов грозил разорить страну. Кончались продовольственные запасы: ягоды, грибы. Куда-то улетела дичь. Надвигался самый настоящий голод.

Серега Ильин лежал в президентской палатке и думал, как ограничить поток переселенцев. Нарисовать границу? Вводить паспорта и визы? Или, наоборот, проситься всей республикой назад в Россию? Плохо, но накормят. Может, еще на особый паек посадят. Чтоб Чечне пример показать.

И вдруг его осенило! Это было как молния, как озарение. Надо, чтоб не люди к озеру, а озеро — к ним! Чтобы оно к ним само пришло. В каждый дом, в каждую семью. Как?.. По трубопроводу. Есть же у нас «Дружба» и другие нитки. Вот они и свяжут. Для газа строили? И что? Переведем в газообразное состояние. А там, на местах, у газовых колонок и плит каждый будет сам ее конденсировать. Как? Ну, это пусть ученые дотумкают. Пусть своими шариками довертят. Вон их у нас сколько. Целая академия.

И наступил долгожданный день.

С раннего утра в городах и поселках, всюду, где был газ, царило приподнятое настроение. Люди поздравляли друг друга, обнимались. Собирались у газовых колонок и плит. В котельных и бойлерных. Проверяли краны и задвижки. Все ждали пробного пуска.

Наконец по радио сообщили: «Пошла!»

«Пошла!» — подхватили тысячи людей.

«Пошла!» — разнеслось над огромным необъятным пространством.

С каждым часом, с каждой минутой приближался долгожданный поток, точнее газ, в который гений наших ученых обратил жидкость, чтобы потом, на месте, каждый смог вновь обратить его в драгоценную влагу.

Дикторы читали по радио и телевидению взволнованные письма, сообщали, какие города первыми войдут в зону обеспечения.

«ПО-О-Ш-ЛАААА!»

В настоящее время Тюменская Республика — богатое, процветающее государство. Широкие автострады, благоустроенные поселки, сады и виноградники. Все убрано в трубы, поют птички. Магазины ломятся от обилия товаров. Винные отделы уставлены бутылками всевозможной формы, расцветки и крепости. Но не видно особенно много желающих. Трезвый образ жизни стал нормой для каждого гражданина. Отпуск большинство проводит за границей, в теплых краях, где многие имеют домики или квартиры. Особое место в бюджете отводится науке, культуре и здравоохранению.

Здесь часто вспоминают то время, когда из земли вдруг ударил водочный фонтан и первый президент страны объявил его всенародным достоянием. На деньги, полученные от реализации водочного проекта, были сделаны первые крупные капиталовложения. Через несколько лет фонтан иссяк, но заработали промышленность и сельское хозяйство. На месте бывших болот стали собирать невиданные урожаи.

И по трубопроводам снова пошла нефть.

Все началось с одного сверхсекретного совещания.

— Ни для кого не секрет, — сказал шеф, — что человечество стоит на пороге новых сверхдальних полетов. Существует много способов победить пространство. Но самый простой и самый естественный — это…

Он прошел в угол кабинета и отдернул штору.

Мы увидели странный скафандр. В районе живота он был раздут до таких размеров, будто в него собирались запихнуть чемпиона мира по пиву.

— Это скафандр для будущих матерей, — пояснил шеф.

Рядом расположились колыбельки, горшки, соски, подгузники, памперсы, ползунки, погремушки. И все это в странном космическом исполнении.

— Да, да… Идея чрезвычайно проста. Мы можем достичь далеких миров только следующими поколениями космонавтов. Техника готова, — улыбнулся шеф. — Осталось проверить человеческий фактор. Возможно ли это, так сказать, в невесомости. Без почвы под ногами, при полном отсутствии веса. Ну, вы понимаете… Короче. Парни у нас есть, а вот мамы… Объявляем набор. Самую достойную запустим на околоземную орбиту.

Через день был объявлен набор.

Из более чем трехсот претенденток отобрали семь. В самом подходящем для подобных экспериментов возрасте. Каждый, наверно, хоть раз в жизни да листал «Плейбой», поэтому не будем описывать внешность девушек, а быстроту реакции, смелость, интеллект определяли специальные тесты. Все проходило в обстановке строжайшей секретности. Девушкам сказали, что для будущих сверхдальних полетов могут понадобиться официантки, медсестры, посудомойки. Подготовка к полетам очень напряженная. Поэтому никаких женихов и предстартовых амуров. (Шеф боялся, как бы эксперимент не начался еще на земле.) Для соблюдения этого условия к будущим астронавткам приставили майора с весьма широкими полномочиями. Сама же подготовка проводилась на специальной базе в лесу, за десятки километров от ближайшего поселка.

Ровно через три дня и четыре часа была отчислена первая кандидатка.

Ее возлюбленный спрыгнул с парашютом и был обнаружен с астронавткой в барокамере. Майор засек странные показания датчиков, а потом и саму влюбленную пару.

Через день загремела вторая.

Она преодолела высокий забор при помощи шеста, устремилась в лес и пыталась найти там дискотеку.

На пятый день были отчислены сразу две воспитанницы. Они обходились без представителей противоположного пола.

Пятая и шестая ушли добровольно. Без объяснения причин. Хотя «причины» ждали их у ворот базы.

Итак… Осталась одна. Милая и очаровательная Натали.

Ее перевели в корпус, где тренировались парни. Здесь по замыслу шефа должен был окончательно сформироваться будущий экипаж.

Но дни шли за днями, а достойного партнера для себя Натали не находила. Ей никто не нравился. Хотя парни в отряде — что надо! Как говорится, не из последнего десятка.

И тогда шеф решил сам поговорить с юной астронавткой. Выяснить причины, почему она не идет на контакт со своими будущими попутчиками.

Шеф долго ходил «вокруг да около». Выяснял, что астронавтка ценит в людях. Кто ее любимый поэт, художник, мыслитель. Наконец Натали не выдержала:

— Хватит! Я сразу догадалась, зачем эти курсы. «Если вы вдруг кого-то случайно встретите в космосе»… Я так скажу. Если я и согласна кого-то случайно встретить в космосе, так только вас. Я сразу вас полюбила. Ваш голос, глаза, ваши поседевшие кудри.

— Какие кудри? — завопил шеф. — Через неделю полет. Вы что?! Хотите, чтоб меня отправили на пенсию?

— Нет. Я хочу, чтобы вас отправили в космос!

— Вы с ума сошли. Я двадцать лет не летал.

— А я — девятнадцать.

— У меня дети — как вы!

— А у меня — родители.

— Все! С меня хватит. Я отказываюсь с вами говорить.

— Ничего. Наговоримся в космосе.

Руководство базы уговаривало шефа отправиться в полет. Летал же он когда-то в мужской компании. А теперь у него будет не друг, а подружка. Это же намного лучше. Будет кому сварить кофе, поднять настроение и вообще…

— Что я жене скажу? — упрямился шеф.

— Командировка. На околоземную орбиту.

— А если она догадается?

— Не догадается. Какой дурак полетит в космос, чтобы изменять жене?

Через неделю, в обстановке строжайшей секретности, состоялся старт. Корабль благополучно причалил к околоземной станции, где и намечалось провести эксперимент.

После него шеф должен был возвратиться на Землю, а будущая мама еще девять месяцев вращаться вокруг Земли.

Таковы были планы. Но жизнь, как известно, сочиняет свои сюжеты.

Шеф оказался совершенно не подготовленным к проекту. Он был нашпигован разными принципами и моральными запретами. Даже невинный поцелуй был для него проблемой. С Земли ему показывали учебные фильмы, проводили сеансы сексопатолога — безрезультатно. Единственное, на что он отважился, — это прочитать стихи. Пора было в этой истории ставить точку и возвращать корабль на Землю.

И тут кому-то пришла идея. Жена! Вот кто должен был вывести шефа из состояния невесомости. Если ее отправить наверх, образуется естественный, веками апробированный треугольник.

Не будем рассказывать, как и под каким предлогом жену шефа отправили наверх. Но что произошло потом, этого уж точно никто не ожидал. Мало того что обе женщины полюбили друг друга. Старшая, поняв всю важность проводимого эксперимента, включилась в работу самым активным образом.

Для наблюдавших жизнь космического треугольника с Земли все это оказалось столь неожиданным, что впору ставить вопрос: а все ли мы знаем здесь, на Земле, прежде чем устремляться в космос?

И вот наступила минута прощания. Одни улетали, другие оставались.

И тут, пусть простят меня, я ставлю точку. Потому что история эта многовариантна.

На Землю могли возвратиться жена и шеф, оставив на девять месяцев вращаться вокруг Земли свою будущую родственницу.

Но могла остаться и жена шефа. По тем же причинам. Немало женщин в ее годы способны на подобные эксперименты.

И, наконец, последний вариант. В космосе могли остаться обе подружки.

Какой финал нравится, пусть тот и будет.

Я сидел на летней веранде «Макдоналдса». Сквозь дымную мглу проглядывали яркие макушки фонарей, окна домов напоминали иллюминаторы теплоходов, а сами «теплоходы», да и более мелкие «кораблики» пропадали в густой непроглядной мгле. Изредка фары машин выхватывали из тумана фрагменты деревьев, киоски, редких прохожих. И тут же все снова погружалось во тьму.

Внутри заведения можно было вздохнуть полной грудью, там был чистый воздух, но денег на это у меня не было, я потратился на огромный стакан воды, который с наслаждением тянул через соломинку. К тому же, и это самое главное, мое внимание привлекла ОНА.

О! Как шел ей этот изящный противогаз. Ослепительно белый, из натуральной кожи.

А перехваченные тонкими тесемками рыжие волосы напоминали лаву, сползающую с огнедышащего вулкана.

О, как была она хороша!

Конечно, и она обратила на меня внимание. Мой противогаз, вопреки моде, напоминал намордник для лошадей. Это был старинный, еще времен войны с фашистами, видавший виды дедовский противогаз. Я нашел его в допотопном чемодане и с гордостью носил, вызывая зависть окружающих модников и модниц — этот предмет туалета годился для всех, независимо от пола и возраста. На предложение продать его или обменять я всегда отвечал:

«Может, вам еще и кислородный баллон в придачу?»

…Девять тридцать утра, народу немного.

У кого есть очистители — наслаждаются дома или на работе, у кого нет — заклеили герметиком окна и, спрятавшись под одеялами, ждут перемены ветра или другого чуда, как например, раннего прихода зимы, хотя, по сводкам Бюро прогнозов, в этом году ее вовсе не будет, в связи с заморозками в Сахаре и снежными ураганами в Греции. Были бы деньги, я сам бы уехал туда — лучше отморозить ноги в Африке или схватить воспаление легких в Греции, чем задыхаться здесь.

А у нее есть деньги, есть! Второй стакан воды пьет. Но почему она сидит здесь, а не внутри помещения?

Я подошел. Мой голос через трубку для дыхания звучал глухо и тупо:

— Не помешаю?

Она вскинула голову. Сквозь тонированные стекла противогаза нельзя было поймать выражение глаз, но голос, усиленный переговорным устройством, звучал звонко и приветливо:

— Нисколько. Садитесь.

Присел.

— Судя по акценту, вы не здешняя?

— Угадали, — засмеялась она. — Я из Парижа.

— Ка-ак?!

— Да. Туризм, экстремальный. Понимаете? У нас это модно. Такое нигде не увидишь. В Бразилии, где леса горели, уже потушили. Голландия? В море почти всю унесло — тоже как-то отстроили. У вас вот только…

— Да, — с гордостью сказал я. — У нас целый год как горит.

— У вас большая, очень большая страна, — согласилась француженка. — Просто великая!

— Больше, чем Бразилия, — добавил я. — Вместе с Голландией и вашей Францией. Вместе взятыми.

— Во много раз, — кивнула она.

— И Байкал у нас есть. Там воды… Большая часть мирового запаса. Только нам все равно не хватает. Поблизости воду всю выпили, а издалека везти — себе дороже выйдет. Да и как ее довезешь? По рекам нельзя, их тоже все выпили. По железным дорогам — рельсы от огня перекрутились и в небо смотрят. А самолеты… Взлетать — взлетают, а вот с посадкой сложнее. Только спецсамолеты у нас сажают. Вы сами-то как сюда прибыли?

— Я? Я на своем самолетике. Он у меня маленький-маленький. Не больше мопеда. Вон он стоит, рядом с вашим поэтом…

— С Пушкиным…

— Да, да. Рядом с ним.

Я пригляделся, но ничего не увидел. То есть постамент увидел, а больше ничего. Ни Пушкина, ни Дантеса, ни самолета. Один милиционер. Да и то не весь, а только ботинки.

— Ах, не видите? Я понимаю. Я-то гляжу в специальные линзы. В моем противогазе все специальное, и глаза, и уши, и даже голос.

Она повернула голову в сторону своего «самолета-стелс».

— Ой! Что там этот мальчик делает? Зачем он залезает в мой самолет?

— Воду, наверно, ищет, — предположил я. — Топливо сейчас никому не нужно.

Я взглянул на часы. Пора на работу. Конечно, расставаться никак не хотелось. Рядом, в переходе, были кабинки, где можно подышать свежим воздухом, скинуть противогаз. Многие парочки не только это там скидывали. Но пойдет ли она?

— Деньги у меня есть, — сказала француженка.

В подземном переходе, где раньше была аптека, призывно светила надпись: «НЕ СПЕШИ — ОТДЫШИСЬ!»

Мы вошли в стеклянный отсек, там все напоминало переговорный пункт. Француженка достала кошелек:

— Этого хватит?

Я сунул в автомат две пятисотрублевки. Дышать — так дышать, чтоб на всю жизнь хватило.

Дверца кабинки отъехала, и мы протиснулись внутрь. Тут же загудел спасительный вентилятор. Повеяло свежестью и прохладой как в прошлой жизни. Я обнял ее и снял противогаз:

— Как звать вас, мадам? Иль, может, мадмуазель?

И она сняла. Свой изящный, белый:

— Не мадам я, мсье!

Я вздрогнул — предо мной предстал самый настоящий «мсье». И голос его звучал басовито и сипло.

Трудно бежать без противогаза.

Над городом мгла, одиннадцать тридцать утра.

Ничего не видно.

Отрывки из телевизионных передач нашего и не нашего времени

На экране телевизора — Ведущий.

В зависимости от передачи он и худой, и полный, и лысый, и обросший волосами, и красивый, и не очень. И мужчина, и женщина.

Добрый вечер, дорогие телезрители!

Сегодня пятница (суббота, вторник, четверг…). И как всегда по пятницам (субботам, вторникам, четвергам), наш еженедельный обзор:

СЕГОДНЯ В МИРЕ… И В КАЖДОМ СОРТИ… ИЗВИНИТЕ…

А ВЫ ЧТО ПОДУМАЛИ?.. НЕТ! И В КАЖДОЙ КВАРТИРЕ.

КОНЕЧНО — В КВАРТИРЕ!

Итак — добрый вечер! Хотя вряд ли его можно назвать добрым. Столько ужасного происходит в мире. Наводнений, преступлений, пожаров, ограблений… (на стол Ведущему кладут листок).

Вот и сейчас. Вы даже представить себе не можете. Минуточку… Я уточню… (Срывается с места.)

Только не выключайте свои телевизоры.

ОСТАВАЙТЕСЬ С НАМИ!

(Выбегает из кадра, на его месте тут же появляется другой Ведущий.)

Добрый вечер, дорогие телезрители)

Сегодня пятница (суббота, вторник, четверг…). И как всегда по пятницам (субботам, вторникам, четвергам), наш еженедельный обзор:

СЕГОДНЯ В МИРЕ… И В КАЖДОМ СОРТИ… ИЗВИНИТЕ…

ВАМ ЭТО УЖЕ ГОВОРИЛИ. ДА? НУ. ХОРОШО…

ТОГДА СМОТРИТЕ САМУЮ ВКУСНУЮ НАШУ ПЕРЕДАЧУ. САМУЮ СМАЧНУЮ: НУ ПРОСТО СМАК!

На экране телевизора — кухня.

На кухне — наш Ведущий:

— Здравствуйте. Сегодня у нас в гостях певица Майя Разуткина!

Появляется певица. Виду нее вовсе не кухонный. Юбка столь коротка, что видны трусики. Каждым движением певица еще более подчеркивает свои прелести. Нагибается, задирает ноги, подпрыгивает… Ведущий аж зажмуривается:

— Ох, Майечка.

С закрытыми глазами, на ощупь, он надевает на певицу фартук:

— Это чтоб вы не обожглись.

Певица хохочет:

— А может, чтоб не обожглись телезрители?

Ведущий тоже хохочет:

— Что вы нам приготовите, Майечка?

— Ужин. Очень простой.

— Неужели яичница?

— Нет, омар, — отвечает певица.

— Омар Хайям? — шутит ведущий.

— Нет, Омар Шариф, — шутит певица.

В студии — хохот, аплодисменты.

— И как вы готовите этих… омаров? — шутит ведущий.

— Я их фарширую. Шампиньонами и спаржей, всем, что есть под рукой.

— О!

— Но мне нужен настоящий омар. И очень голодный.

— У нас есть такой голодный. Из Подмосковья, — шутит ведущий.

В студию приносят аквариум, в нем ползает огромный омар.

— Кстати, — говорит ведущий, — этот аквариум предоставил нам наш спонсор, фирма «Гольфстрим»!!!

Бурные аплодисменты.

— А он голодный? — спрашивает певица.

— Кто? Спонсор? — шутит ведущий.

— Нет. Омар.

— Очень. Он у нас на рыбной диете.

В студии — хохот, аплодисменты.

— Засекайте время! — командует певица.

Она бросает в аквариум лук, помидоры, зелень…

Омар с жадностью все это поедает.

— Омары очень умны, — говорит певица. — Видите? Он мне помогает. Он сам себя нафаршировал. Остается только…

Певица опускает в аквариум кипятильник. Вода бурно закипает. Омар приобретает красный цвет.

— Потрясающе! — кричит ведущий.

Певица опрокидывает содержимое аквариума на блюдо. Поливает омара майонезом.

— Блюдо готово!

Бурные, продолжительные аплодисменты.

— Дорогие телезрители, — обращается ведущий к зрителям, — если вы устали после работы или у вас нет времени, готовьте это простое блюдо. Конечно, если достанете помидоры, лук и… конечно же, майонез.

Гром аплодисментов!

Ведущий. Здравствуйте, мальчики. Доброе утро, девочки. Вы уже проснулись? Да? Умылись? Да? Почистили зубки? А ботиночки? Тоже почистили? Молодцы. Тогда смотрите новый заграничный мультик: «Красная Шапочка». Только хочу предупредить. Этот мультик детям до 16 лет смотреть не рекомендуется. Да, он только для взрослых. Вам нет еще 16? А вашим родителям? Тогда быстро зовите их к телевизору!

По лесу, напевая песенку, идет Красная Шапочка.

Кроме красной шапочки и горшочка с маслом на ней ничего нет.

Из-за кустов выпрыгивает Волк:

— О! Красная Шапочка. Куда ты такая нарядная?

— Здравствуй. Волк. Я иду к Бабушке.

— Ха-ха! А может, к дедушке?

— Что ты. Волк. Моя Бабушка заболела. Я несу ей пирожочек и горшочек масла.

— Хотел бы я быть твоей Бабушкой, — облизывается Волк. — Кстати. А сколько ей лет?

— Она еще совсем молодая. Мой дедушка недавно на ней женился. Это пятая его Бабушка.

— А ты меня не обманываешь?

— Что ты. Волк? Можешь сам проверить. Она живет в избушке, на краю леса. Только будь осторожен, Волк.

Но Волк не слышит, он срывается с места и вот уже стучит в дверь избушки:

— Кто там?

— Кто, кто… Это я. Волк, то есть… Красная Шапочка. Можно я за веревочку дерну?

— Ха-ха. За что же еще? Ну, дерни, дерни.

Волк дергает за веревочку, входит в избушку.

Бабушка выскакивает из-под одеяла. Набрасывается на Волка…

И… съедает его…

Снова стук в дверь. Это — Красная Шапочка.

Бабушка быстро прячется под одеяло.

Горой возвышается бабушкин живот.

— Бабушка. А где же Волк?

— Откуда я знаю?

— Ты съела его?! Я же тебя просила, Бабушка… Опять ты за старое?

— Не ела я никого, — отвечает Бабушка. — Я же больна, ты видишь.

— А почему у тебя такое большое пузо?

— Ох, внученька. Заходил охотник. Такой милый, симпатичный.

— Жан?

— Ага. Жан-Вальжан.

— И ты его съела?

— Фу. Какая ты глупенькая. Неужели не понимаешь? Он… мужчина… Понимаешь? Красивый. Ну?!. Дошло? Понимаешь?

Волк кричит из бабушкиного пуза:

— Врет она все!

— Кто это кричит? — спрашивает Красная Шапочка.

— Это? Это — мое дитя. Будущее. Если мальчик, будет тебе отец. Папочка. Если девочка — мать, мамочка.

Раздается стук в дверь, появляется Охотник:

— Вы Волка не видели?

Красная Шапочка кричит ему:

— Вы мне зубы не заговаривайте. Вам придется жениться на Бабушке!

— На Бабушке?!

Приближается к Красной Шапочке:

— Ради такой симпапушечки я согласен на все. Пытается ее обнять.

Но Красная Шапочка отталкивает его:

— Сначала женитесь на Бабушке!

Бабушка с интересом посматривает на Охотника.

— Внученька, — вдруг говорит она. — Очень пить хочется. Принеси-ка водички. Там, на кухне.

— Сейчас, Бабушка.

Красная Шапочка выбегает из комнаты, и тут же Бабушка выскакивает из-под одеяла, набрасывается на Охотника…

И съедает его. От охотника остается одно ружье.

Входит Красная Шапочка со стаканом воды:

— Бабушка. А где Охотник? Ты съела его?!

Хватает ружье.

— Мне все это надоело!

— Постой, внученька. Не стреляй.

Бабушка убегает в соседнюю комнату.

— Не стреля-яяяяй!

Красная Шапочка гонится за ней.

Гремят выстрелы.

И вот из соседней комнаты появляются Красная Шапочка, Волк и Охотник.

— Что я наделала? — ужасается Красная Шапочка. — Я убила. Убила свою бабушку.

— Не знаю, как и благодарить. — говорит Охотник. — Можно я тебя поцелую?

— И я, — говорит Волк.

Красная Шапочка смотрит на часы — двенадцать:

— Можно!

С двенадцатым ударом Красная Шапочка превращается в жуткого вампира. Она впивается в шею Охотнику.

Охотник в ужасе бежит от нее в соседнюю комнату.

За ним — Волк.

И вдруг они с криками возвращаются.

Из соседней комнаты выходит огромный скелет в чепце Бабушки.

Охотник, а за ним Волк выпрыгивают в окно.

За ними гонятся Бабушка и Красная Шапочка.

С добрым утром, дружок!

Ведущий. М-да… Но еще более удивительная история произошла в селе Вилюеве, что в Чугуйском районе. Нет, не встреча с Кобзоном… Там произошла встреча… с инопланетянином. Да, да… С самым настоящим… Смотрите репортаж нашего корреспондента. Включаем Вилюево… Петр, вы меня слышите?

Появляется корреспондент.

Рука на перевязи, на голове марлевая повязка.

Ведущий. Петр… Что это с вами?

Корреспондент. О! Это результат встречи с неопознанным летательным объектом.

Ведущий. Как интересно! Расскажите нам, пожалуйста.

Корреспондент. Да. Действительно. Это очень интересно. Хотя с самим объектом встречался не я, а жена фермера Никиткина. Включаю запись…

Бородатый угрюмый фермер пьет чай.

Жена фермера — вполне аппетитная, пышногрудая женщина. Она ставит на стол вазочку с вареньем.

Фермер. Расскажи, Даш… Как дело-то было?

Даша. Ну. «как было, как было»? Ну, пошла я в лес малины собрать. А тута, прямо надо мной — «тарелка»… Я хотела бежать, а ноги… Ну, просто ватные. Смотрю — а из тарелки вылезает… Зеленый… зеленый. Как с перепоя. Только не пахнет ничем. Акромя духов. «Не духи же, — думаю, — они пьют». А он как мысли мои узнал — раз, и коробочку преподносит!

Фермер (с гордостью). Вона. На комоде стоит.

Корреспондент (берет в руки духи, показывает зрителям). «Шанель номер пять» (шутит). Снимай «шанель», иди домой! Кха-кха-кха… А дальше что?

Даша. А дальше не помню. Как во сне все. Какая-то планета. Все похмельные, зеленые. А мой самый зеленый.

Президент. Смотрят на меня, изучают. А я голая перед ними. Так стыдно-стыдно.

Корреспондент. И долго вас изучали, Дарья Васильевна?

Даша. Не. По моим часам минут пять.

Фермер. Ну да. На третьи сутки домой пришла. Не знал, что и думать.

(За стеной раздается плач ребенка.)

Корреспондент (зрителям, доверительно). И самое удивительное. После этих изучений, ровно через девять месяцев, как и положено, Дарья Васильевна родила малыша.

Фермер (с гордостью). Сынка. Никак у нас не получалось. А после этого… Сами слышите… Видать, инопланетяне разумом далеко нас обошли!

(Даша показывает ребенка. Это совсем обыкновенный, вовсе не зеленый малыш. Рыжий, конопатый.)

Фермер. Мы его Гриней назвали.

Корреспондент. Почему?

Фермер. Ну, в честь той планеты, где все зеленые. Ну, грин — зелень по-ихнему. Ну, вот и назвали. (Берет ребеночка на руки.) Гриня, сыночек!

(Стук в дверь.)

Фермер. Кто там?

Голос. Это я, Прохор.

Фермер. Входи, Прохор! Чего там?!

(В дом входит Прохор. Такой же рыжий, конопатый, как ребеночек.)

Фермер (корреспонденту). Сосед наш, Прохор… А это вот гражданин — с телевидения. Про инопланетянина расспрашивает. Ты-то их «тарелку» не видел?

Прохор. He-а. Я в тот день за грибами ходил.

Фермер. Как за грибами? А говорил, что в город уехал. На три дня.

Ребеночек начинает плакать, чувствуя нехорошее. Фермер смотрит на него, потом на Прохора, потом снова на него.

И вдруг — до него дошло!

Он хватает первое попавшееся — чугунный горшок. Бросает…

И конечно, по нашему корреспонденту!

Корреспондент. Не знаю, как у Даши… А у меня уж точно произошла встреча с летательным объектом. Причем вполне опознанным!

На экране — снова Ведущий. Но сейчас на нем фрак, галстук-бабочка, усы, микрофон — все, что необходимо современному Ведущему.

— Добрый вечер, друзья! Разрешите представить сегодняшних игроков. Семья Новоселовых из Нижнереченска!

Гремят аплодисменты.

— Николай Николаевич — отец семейства. Вера — тоже Николаевна — мать. Нет-нет. Они не брат и сестра. Хотя оба Николаевичи.

Хохот. Аплодисменты.

— А тебя как звать, мальчик? Ты тоже у нас Николаевич?

Мальчик молчит:

— Может, ты немой? — шутит Ведущий.

Мальчик утвердительно кивает головой.

— Немой? Но ты меня хотя бы слышишь?

Мальчик отрицательно мотает головой.

— Не слышишь?! А как же ты мне отвечаешь?

На помощь мальчику приходит отец:

— Он очень любит вашу передачу. Знает наизусть все ваши шутки.

— Великолепный ответ, — хохочет Ведущий. — Приз в студию!

— А пока принесут приз, — говорит Мать, — разрешите…

Она достает из сумочки огромную банку.

— Что это? — вскрикивает Ведущий.

— Это — грибы. Всем районом собирали.

— Надеюсь, они съедобные? — шутит Ведущий.

— Что вы! Это поганки.

— Вы хотите меня отравить?

— Не вас. Тараканов.

— Но у меня нет тараканов.

На помощь матери приходит отец:

— Я говорил ей — нет. А она — есть, есть. Раз такие усы, должны быть и тараканы!

Хохот, аплодисменты.

— Великолепный ответ! — радуется Ведущий.

В это время в студию въезжает приз, передняя часть роскошного лимузина.

Гремят аплодисменты.

— В этом чемоданчике, — говорит Ведущий, — ключи от этого лимузина.

Он обращается к отцу:

— Что выбираете? Пять рублей или ключи?

— Ключи!

— Хорошо. Даю тысячу рублей!

— Ключи!

— Подумайте, Николай Николаевич.

— Ключи! — упрямо твердит Отец.

— Хорошо. Получайте ваши ключи. А сам лимузин мы разыграем отдельной!

Аплодисменты. Отец хватается за голову.

— А теперь, — говорит Ведущий, — разыграем сам лимузин. Слово из трех букв. Часть тела человека. Назовете сразу все слово? Ваш ход, Вера Николаевна.

Мать смущается:

— Можно я на ушко скажу?

— Нет! Говорите вслух!

— Можно я? — говорит Отец. — Буква… буква… «икс». И еще — буква… «игрек».

— Верно! Есть такие буквы!

Длинноногая помощница открывает в слове из трех букв вторую букву — «X». И первую «У»! Получается «УХ…»

— Можете назвать все слово?

Пауза.

— Ну? Подсказываю… Часть тела. Из трех букв. Первая буква — «У»… Вторая буква — «X».

— УХА!

— Почему «уха»? При чем тут «уха»?! Я же сказал — часть тела!

— А уха и есть часть тела. Только рыбьего.

— Сами вы… часть тела… Я бы сказал какая. Только не хочу буквы местами менять.

Хохот. Аплодисменты.

— Ну?!

И вдруг, совершенно неожиданно, Мальчик называет слово:

— УХО!!

— Верно!!! Ведущий обнимает его, целует. — Молодец! Родной ты мой! Конечно! УХО!!! Что же ты раньше молчал?

— А раньше у вас таких машин не разыгрывали!

На экране телевизора — Ведущий, но сейчас он — женщина.

— Опустилась ночь, а вы не спите. И правильно делаете. Ночь не для того, чтобы спать. А для чего? Для этого… Итак… Нетрадиционный секс!

Гремят бурные аплодисменты.

— У нас в гостях… Представительница… Или представитель. Уж и не знаю, как к вам обращаться?

— Как хотите, так и называйте, — отвечает представитель… или представительница. — Я не обижусь.

Аплодисменты!

— А все же? — спрашивает Ведущая.

— Я и сама… или сам не знаю. Если я… Ну, когда я штопаю или шью… я говорю про себя: «она». Ну, в смысле, я пришила пуговицу. А если выпью бутылочку-другую с корешем, то говорю: «Выпил. Напился».

Аплодисменты!

— В прошлый раз, — напоминает Ведущая, — у нас была Жанна из Подольска. Она рассказывала про секс с отбойным молотком… Вы же говорите, что занимаетесь сексом со стиральной машиной. Это правда?

— Да.

— И как это произошло? Первый раз?

— Как? Я тогда была еще ОНА. И мой муж купил первую в моей жизни стиральную машину. Она у меня часто ломалась. А было столько белья! Я ее обнимала, гладила, чуть ли не целовала: «Ну, родненькая, пожалуйста». И вот однажды, когда я поцеловала ее, она вдруг задрожала и… включилась! Я испытала такое наслаждение! Вы себе представить не можете. Я и не знала, что такое бывает!

— И с тех пор? — улыбается Ведущая.

— С тех пор я могу заниматься сексом только с ней.

— И как часто это у вас происходит?

— Это зависит от количества стирки. Если белья много, то по пять-шесть раз за ночь. Иногда я даже перестирываю по многу раз. Снимаю с себя все, что есть. Остаюсь голая. И стираю, стираю. И с порошком, и без порошка!

— А не боитесь без порошка? В наше время. СПИД все-таки.

— Не боюсь. Она у меня одна. Больше в ней никто не стирает.

— И она вас полностью удовлетворяет?

— Полностью. Когда стираю.

— И последний вопрос. Муж догадывается о ваших отношениях?.

— Нет. Вот уже три года, как он живет с компьютером. Бурные, продолжительные аплодисменты!

Ведущая улыбается во весь экран:

— Доброй и веселенькой всем ноченьки. Тема нашей следующей встречи — «Секс с домашними растениями»!