Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 42. Александр Курляндский

Вы не были на Таити?

Вовка рос хилым и болезненным мальчиком. Микробы и бациллы души в нем не чаяли. Стоило ему выйти из дома, они бросались к нему на шею: «Привет, Вовка! Куда ты пропал? Мы так соскучились без тебя. Пошли скорее к тебе домой. Там всегда сквозняки. Или душно, как в бане. Пошли, пошли! Ты уже чихаешь. Ну, чего стоишь?»

И Вовка шел. С ангиной или с бронхитом. Недели две он лежал в постели, пил горячее молоко, принимал лекарства. А когда болезнетворные вирусы покидали его, то слышал на прощание: «Не грусти, Вовка. Мы скоро вернемся. Бегай по лужам и не держи ноги в тепле. А если вспотеешь, выпей холодного пепси. И закуси «Баунти». Возьми его грязными руками за толстый-толстый слой шоколада и съешь!»

Вовка не бегал по лужам, мыл руки перед едой, мороженое ел только в сильно разогретом виде… И все равно. День, два… И он снова в постели.

— Что у нас за ребенок? — удивлялся папа. — Будто клеем намазанный. Все к нему липнет. Любая зараза. Нет. Так жить нельзя. Вызовем самого знаменитого профессора. Сегодня по радио объявляли. Вот… Я даже телефон записал: «Профессор Айболит Айболитович Айболитов. Лечение щенков, котят и детей до 16 лет. От «свинок», переломов хвостов, чумок, катаров любых верхних и нижних дыхательных путей. Выздоровление гарантирую. Срок гарантии — два года.»

— Странное объявление, — сказала мама. — «Лечение щенков, котят и детей до 16 лет»… Если «до 16 лет» относится к щенкам и котятам, то это уже не щенки и котята, а взрослые собаки и кошки. А если это относится к детям до 16 лет, то при чем здесь «чумка» и переломы хвостов?

— Неважно! — сказал папа. — На радио, наверно, перепутали. Знаешь, сколько сейчас объявлений?

— А гарантия? Почему только на два года? А дальше? Пусть снова болеет?

— Нам бы два года пожить спокойно, — сказал папа. — Я дальше не загадываю. В крайнем случае, снова вызовем. И продлим гарантию.

— Ладно, — сказала мама. — Два года — это тоже срок. За два года многое может произойти. Может, я помру и не буду больше с этим ребенком мучиться.

Папа обнял маму за плечи, прижал к своей любимой «адидасовской» майке:

— Не надо, Маруся. Вот увидишь, все будет хорошо. Я по объявлению чувствую, это человек добрый. Раз всех лечит. И людей, и собак. Вот увидишь, увидишь.

И еще он хотел маму поцеловать, но было воскресенье, а по воскресеньям папа не брился. И был колючим. Мама его таким не любила. Она по воскресеньям наносила на лицо дорогой крем. И папа мог своими колючками его с маминого лица счистить. Как очищают тротуары от снега. Поэтому папа только вздохнул:

— Вызовем. Обязательно вызовем!

И вызвали.

Профессор был веселый, рыжеватый. С розовой, как у поросенка, кожей. Он был похож на боцмана из мультфильмов. И такой он был крепкий, мускулистый, здоровый, что, глядя на него, сразу хотелось делать зарядку и устанавливать рекорды.

— Ну?! — закричал он, едва войдя в комнату. — Где наш симулянт? Почему лежит, а не играет в футбол, баскетбол, волейбол?

— Тридцать восемь у него, — вздохнула мама. — Тридцать восемь. И это с утра. Представляете, профессор?

— А у меня — сорок два, — сказал профессор. — И с утра, и всегда. И тапочки, и сапоги. Все сорок второго размера!

И он захохотал. И папа, и мама тоже улыбнулись. Стало ясно. Он поставит Вовку на ноги.

Профессор заглянул в Вовкин рот. Затем в нос и уши. Потом долго мял живот, будто искал там золотые монеты. Стучал по коленкам молоточком. Ноги сами подскакивали, словно чужие. Еще он задавал Вовке глупые вопросы: «Где у тебя нос, покажи! А с закрытыми глазами?»

Наконец он успокоился. Сложил все свои молоточки и трубочки в портфель и сказал:

— Пугаться нечего. Никаких страшных болезней я у вашего мальчика не нахожу. Вы слишком надеетесь на лекарства. А ему надо делать зарядку, кататься на лыжах. Кстати, много у него друзей?

— Мало, — сказала мама. — Боятся заболеть.

— Плохие друзья, — сказал профессор. — В наши времена не боялись.

— В наши времена, — сказал папа, — лекарства так дорого не стоили.

Профессор улыбнулся:

— Знаете, что я вам советую? Если люди боятся, надо животное завести. Собаку, кошку… Или хомяка. Или аквариум с рыбками. Друг ему нужен. Настоящий. Верный. Надежный, хороший друг. Пусть даже не человек. Дружба — это великая целебная сила!

Так в доме появился Кеша. Конечно, он не был ни собакой, ни кошкой. Ни рыбкой, ни хомяком. Он был попугай. Но дела это не меняло. Кеша должен был стать Вовке настоящим другом. Как он появился? Это разговор особый…

Дядя Боря жил на первом этаже, а Вовка на девятом. Первый этаж — самый неудобный. Любопытные с улицы заглядывают, кошки в форточку прыгают, машины гудят, собаки лают. Но дядя Боря любил свой первый этаж. Ни на какой другой его бы не променял. Потому что для человека, который в небе всю жизнь провел, близость к земле имеет немалое значение. Какая с высоты Земля? Не Земля, а глобус. Ни кошки, ни собаки, даже слона не увидишь. Лес — зеленое пятно. Река — голубая веревочка. Озеро — лужа. И как в этой луже люди купаются? Нога — и то не уместится. Нет! Совсем неинтересная с высоты Земля. То ли дело — первый этаж. Любое дерево, любой листочек — вот они, прямо перед глазами. А свист ветра? А шум дождя?

Осенью откроешь окно — пряные ароматы. Все пахнет. Влажная земля, листья, хлеб из булочной.

И улетать не хочется. В любимое небо.

Дядя Боря женился поздно. На стюардессе Наташе. Красивой, доброй и умной женщине. Она понимала: если дядя Боря на ней не женится, то останется до конца своих дней холостяком. И некому будет на старости лет ему лекарство подать или укрыть теплым одеялом. Никто не спросит утром: «Как ты спал, дядя Боря?» Или вечером не скажет: «Спокойной ночи, дядя Боря! Пусть снятся тебе только хорошие сны!»

Своих детей у них не было. Был только Вовка с девятого этажа, сын дяди Бориного друга. И тетя Наташа, и дядя Боря очень любили Вовку. Когда он разбил большую цветную вазу из настоящего китайского фарфора, они и глазом не моргнули. А тетя Наташа сказала:

— Ваза — ерунда. Главное, что не порезался. Зачем нам эта ваза? Только мешала. Полкомнаты занимала.

Я пыль с нее устала вытирать. Залезаешь на нее, как альпинист. Того и гляди, разобьешься! А теперь, спасибо Вовке, бояться нечего!

— И хорошо, что разбил, — добавил дядя Боря. — Я в Китай слетаю, еще больше куплю. В три этажа. Поставим на улице — пусть все любуются!

Это он уже в рифму сказал, от полноты чувств.

Но в Китай дядя Боря не полетел, а полетел в Африку. В западную провинцию. Самую, самую западную. С одной стороны океан, с другой — горы, а в центре — аэродром. Вот и вся провинция. И еще непроходимые джунгли по краям аэродрома. И когда самолет приземлился, со всех сторон к нему побежали разные продавцы. Разные, потому что товары у них были разные. У одних — вкуснейшие тропические фрукты. У других — красивейшие фигурки из слоновой кости. У третьих — живой товар: змеи, черепахи и огромные попугаи. По уму не уступающие человеку. Только в Африке такие попугаи водятся. В самой западной провинции. Их всему можно обучить. И на рояле играть, и на роликах кататься. У нас они миллионы стоят, а там на каждой ветке висят. Срывай — не хочу!

Дядя Боря «срывать» их с ветки не стал, а честно купил у коричневого африканского продавца за 7 африканских тундриков. Это около 7 тысяч рублей на наши деньги. Больше африканских денег у дяди Бори не было, хватило только на самого маленького попугая.

Но коричневый продавец в белоснежных одеждах — в рубашке белее снега, белых шортах — и с очень, очень белыми зубами сказал:

— Ты правильно сделал, дядя Боря. Много я видел попугаев, но не доводилось мне видеть более умного, более смышленого. Бери! Бери его, дядя Боря. Он молод. Что же будет, когда он вырастет?!

Так у Вовки появился попутай Кеша. Самый смышленый из всех и самый умный попугай на свете!

И папа, и мама, и особенно Вовка были в восторге от Кеши. Он быстро освоился в незнакомой обстановке. Выучил новый для него русский язык. Говорил без акцента, будто родился не в Африке, а в Москве. Сам доставал из холодильника еду. Апельсины, бананы. Полюбил и обычные блюда. Сосиски с капустой, селедку с картошкой. Но больше всего полюбил телевизор. Смотрел все подряд. И «Санта-Барбару», и «Спокойной ночи, малыши», и «Встречи у САМОВАРА». Но особенно уважал детективы. С самого утра и до позднего вечера в квартире гремели взрывы, раздавались выстрелы, выли сирены милицейских и полицейских машин.

— Кеша, — говорил ему Вовка. — Чем смотреть всякую ерунду, взял бы книжку. Или в музей сходил.

— А чего я там не видел?

— Ничего ты там не видел. Ни художника Репина, ни картины художника Шишкина. Ни картины других великих мастеров.

— Видел. Недавно по телевизору показывали.

— Тогда, может быть, расскажешь? Какие картины они создали? — спрашивал Вовка.

— Расскажу!

Кешу было трудно переспорить.

— Художник Шишкин создавал картины про шишки. А художник Репин — про репы.

И Кеша радостно смеялся.

— Эх, Кеша, Кеша, — говорил Вовка. — И кто из тебя вырастет?

Однажды Вовка пошел на хитрость. Вынул предохранитель. Без которого телевизор не может работать. Ночью. Когда Кеша спал.

Утром, едва проснувшись, Кеша попытался включить телевизор, но тот хранил гробовое молчание.

— Вов-ка! Во-о-вка! — завопил Кеша. — Телевизор сломался!

Вовка осмотрел телевизор и грустно сказал:

— Ничего не поделаешь. Вечером придет папа, починит.

Целый день, пока не работал телевизор, Вовка наслаждался тишиной. Сделал все уроки. Прочитал свою любимую книжку про мифы и легенды Греции. Но вечером пришел папа и поставил предохранитель на место.

Следующей ночью Вовка решил повторить хитрость.

Тихо, на цыпочках, пробрался в гостиную, где на диванчике спал Кеша. Подошел к телевизору. Но едва прикоснулся, Кеша вскочил с дивана:

— Ага! Я так и знал. Я предвидел. Вы попались, Штирлиц! Сушите сухарики. Папашу Мюллера не проведешь. Вы — русский разведчик, а никакой не Вовка. Руки на голову, или буду стрелять!

Пришлось во всем сознаться. Кеша торжествовал. Он решил отомстить Вовке. Показать, кто в доме главный. Когда Вовка пришел из школы, он придвинул телевизор к его дверям и дал такой мощный звук, что стены задрожали.

Телевизор вопил:

— Внимание! Внимание! Всем постам ГАИ. Остановите белые «Жигули»! Будьте осторожны. Преступник вооружен.

Вовка сидел за письменным столом и готовился к контрольной. Телевизор не умолкал:

— Где деньги? Говори! Или я проломлю тебе башку, выдерну ноги. Кто убил Яшку-косого?!

Вовка достал из шкафа зимнюю шапку. Надел на голову. Опустил у шапки уши, завязал шнурки. Но и сквозь шапку доносилось:

— Получай! Ба-бах! Еще получай! Ба-бах! И еще! Ба-ах! Ах так?! Тах-тах-тах-тах!! Ба-бах!!

— Кеша, — попросил Вовка. — Сделай, пожалуйста, потише. У меня завтра контрольная.

Но Кеша только усмехнулся:

— А мне не слышно!

Гремели выстрелы, бандиты выясняли отношения:

— Это — за Яшку-косого! Ба-бах! А это — за Лешку-кривого! Ба-бах!

Вовка не выдержал. Подошел к телевизору и выдернул из розетки шнур. Кеша не ожидал такого решительного поступка.

— Ах, так? — закричал он. — Ах, вот ты как? С другом, да?! Я для него жизни не жалею… А он… Мне плохо. Во-ды-ы!

И шлепнулся в глубокий «обморок». Чтобы посмотреть, как Вовка испугается.

Вовка пошел на кухню, налил в стакан воды. И брызнул на лежащего «без сознания» Кешу.

Кеша пришел в ярость. Он думал, Вовка будет просить у него прощения, плакать, уговаривать. Но чтобы облить водой!

— Ах, так! Ах, вот ты как с другом! Да? Ну все. Прощай навек! Наша встреча была ошибкой.

Кеша подбежал к окну и вспрыгнул на подоконник.

— Ке-еша, — бросился за ним Вовка.

— Гуд бай, май лаф, гуд бай! — пропел на прощание Кеша. В переводе с английского это означало: «Прощай, любимый. Не поминай лихом!»

И бросился вниз. С девятого этажа.

Перед самой землей Кеша расправил крылья, описал крутую дугу, нырнул в расщелину между домами и уселся на ветку дерева:

«Ничего. Ты у меня наплачешься. Я тебя проучу. Ох, как я тебя проучу!»

Он взглянул на Вовкино окно… И не нашел его. Все окна в доме были одинаковые. И откуда он вылетел — неизвестно.

Кто хоть раз не ночевал дома, тот поймет Кешу. Ох, как страшно оказаться ночью на улице, на ветке дерева, в полной темноте! Со всех сторон доносятся скрипы, таинственные шорохи. Вот-вот явится абсолютно голый скелет. Как в фильмах ужасов. Или вампир. Или псих с ножом. И заорет во всю глотку: «А-а-а! Вот ты где! Больше всего на свете я люблю жирненьких молоденьких попугайчиков! II*

Кеша хорошо знал — в таких случаях бесполезно кричать, звать на помощь. Пока в конце фильма не появится красивый молодой полицейский и не пристукнет злодея, никто тебе не поможет.

Всю ночь Кеша не сомкнул глаз. Вспоминал родной дом. Вовку. Свой уютный теплый диванчик. Как было хорошо! Если и объявится злодей, всегда можно выключить телевизор.

Наконец наступило утро. Яркое, солнечное. Запели птицы, зачирикали воробьи. Вышел из подъезда толстый ленивый Кот. Зевнул и уселся на солнышке.

У всех было утро. Все были довольны жизнью. Все. Кроме Кеши.

Старая модница Ворона достала из мусорного контейнера соломенную шляпку. Примерила. Взглянула в осколок зеркала:

— Прр-релестно!

— А дырки? — спросил Кот. — В шляпе твоей — сплошные дырки.

— Фасон такой. Дырчатый, — сказала Ворона. — Как сыр. Чем больше дырок, тем лучше.

Кот усмехнулся:

— Эх, вы! Нищета. Вам все хорошо. Дырки от сыра, объедки. И что за народ?

Воробей Коля, который клевал засохшую горбушку, поднял голову и с завистью сказал Коту:

— Хорошо вам, на всем готовеньком. А тут прыгай целыми днями в поисках куска хлеба.

— Хлеб? — презрительно сказал Кот. — Я хлеба не ем. От него толстеют.

— А что ты ешь? — спросила Ворона.

— Рыбу. Только очень свежую. Чтоб дышала. Карпа, осетрину. Но больше всего люблю «Вискас».

— Вискас? — ахнул Коля. — Это что за рыба?

— Эх вы, серость! — захохотал Кот. — «Вискас» — это заграничное питание. Бывает из мяса. Кролика, баранины. Или…

Он взглянул на Ворону:

— Или из птицы.

— Из птицы? — ужаснулась Ворона. — Какой ужас! Да ты — людоед!

Воробей Коля отпрыгнул в сторону:

— Как вы можете есть? Из птицы!

— Успокойтесь. Из такой птицы, как вы, мне даром не надо. У вас и мяса-то нет. Одни кости. Из вас «Вискас» не получится.

— У меня одни кости? — возмутилась Ворона. — Я не костлявая, я стройная. Я каждое утро аэробику делаю.

— Знаем мы вашу аэробику, — сказал Кот. — Крутимся, вертимся. Чтоб с голоду не помереть.

И он закрыл глаза, давая понять, что разговор закончен. Кеше стал противен этот Кот. Его внешний вид… Сытый, довольный. Таких котов, будь его воля, он бы заставил хоть одну ночь провести на ветке. Голодными. Не сомкнув глаз. Тогда бы они поняли что почем. Правильно говорят: «Сытый голодному — не товарищ».

Кеша вспомнил Вовку. Как Вовка его любил. Утром откроешь глаза: «Кеша, иди завтракать. Ке-ша. Завтрак на столе».

И какой завтрак! Фрукты, свежие булочки, конфеты…

Кеша проглотил слюнки. Ему стало жаль себя. Он даже сказал вслух — вернее, пропел:

Он пел так жалобно, с таким чувством. Не хуже самого Льва Лещенко, которого частенько видел по телевизору.

И Ворона, и воробьи, и даже Кот замерли от удивления. Все обернулись в его сторону.

— Бра-во! Бра-во!

Кеша спрыгнул с ветки и поклонился публике. Каждому приятно, когда его хвалят.

— Бра-во! Бра-во!

Ворона достала припрятанный на черный день огрызок яблока и поднесла певцу. Коля отдал свой кусочек хлеба. А Кот… И куда девалась его лень? Подпрыгнул, вбежал в подъезд и через минуту вернулся с целой гроздью бананов:

— Примите. От восторженных зрителей.

Кеша еще раз поклонился:

— Ну, что вы, что вы! Как-то неудобно. Зачем все это? Не стоило беспокоиться.

А сам при этом подумал: «Ничего, как-нибудь проживем!»

И наступила новая, необыкновенная жизнь. Все хотели видеть и слышать знаменитого Кешу. Его забавные истории.

— Прилетаю я как-то на Таити, — рассказывал Кеша. — Ветер северный, порывистый. Временами дождь. А Хрюша мне и говорит: «Вот тебе батончик «Марс». Держи! Съел — и порядок!» А я отвечаю: «Только — «Дирол»! Тройная защита от кариеса! Чистота — чисто «Тайд»!»

Зрители хохотали, аплодировали. Но Кеша не выступал бесплатно. После каждого выступления его должны были кормить. Иначе он не выходил на сцену. «Только птички бесплатно поют», — часто повторял он фразу известного русского певца Шаляпина. — А я не птичка, я попугай!»

Однажды Кот подошел и сказал:

— Хочешь у меня дома выступить?

— Где, где?

— У моих хозяев. Не бесплатно, конечно. Плеер получишь. Или джинсы.

Кеша чуть не задохнулся от счастья. Но виду не показал.

— А джинсы какие? Фирменные? — спросил он.

— Обижаешь, — сказал Кот. — Других не носим.

— Ну, ладно, — согласился Кеша. — Так и быть. Выступлю. Только джинсы — вперед) До концерта.

— Хорошо. — сказал Кот.

— А после концерта — плеер!

— Будет тебе и плеер. У нас этого добра навалом.

— А во время концерта — сок. Ананасный. Двадцать банок! — не успокаивался Кеша.

Кот усмехнулся:

— Не лопнешь?

— Не-е… Я что не выпью, с собой возьму!

На следующий день, ровно в пять часов, как договаривались, Кеша нажал кнопку звонка. Дверь ему открыл Кот:

— Проходи.

Кеша прошел.

Никогда, даже в кино про миллионеров, он не видел ничего подобного. С потолков свисали хрустальные люстры. Повсюду пальмы в деревянных бочках. А комнат столько — можно заблудиться.

— Шесть квартир объединили, — похвастался Кот. — Четыре на нашем этаже. Одну этажом выше и одну под нами.

— А так можно? — изумился Кеша.

— Нам все можно!

Кешу ждали. За огромным столом сидело несколько крепких парней. Одинаково постриженных. В мешковатых куртках. Среди парней были и девицы. Тоже одинаковые. С длинными ногами и в коротких юбках.

— Ну?! — спросил самый здоровенный, наверное, хозяин дома. — Что ты умеешь?

— Он все умеет, — подобострастно сказал Кот. — Такое выдает, обхохочешься!

— Тогда давай, чего ждешь? Выдай нам, чтоб мы тоже обхохотались, — сказал Хозяин.

Кеше вся компания сразу не понравилась. Уж очень они себя нагло вели. Но он не подал виду. Ради джинсов и плеера стоило потерпеть.

— Прилетаю я как-то на Таити, — начал Кеша. — Вы не были на Таити?

— Были, — вдруг сказал один из парней.

— И ничего особенного, — сказала сидящая рядом с ним девица. — Океан, жарища. Вода — жуть! Живьем сваришься.

Кеша растерялся. Вопрос, который он задавал, не требовал ответа.

— Значит, вы были на Таити? — спросил он.

— Были, были! Дальше давай!

— Понятно, — сказал Кеша. — Значит, вы были на Таити. И я там был…

— Мед, пиво пил, — сказал Хозяин.

Все засмеялись.

— При чем тут мед? — обиделся Кеша.

— А при чем тут Таити? — спросил Хозяин.

— А при том, что прилетаю я как-то на Таити, а Хрюша мне и говорит…

— А каким рейсом летел? — спросил все тот же парень. — Нашим или сингапурским?

Кеша обиделся:

— Вы будете слушать или нет?

— Будем, будем, — сказали все.

— Так вот. — снова начал Кеша. — Прилетаю я как-то на Таити… Вы не были… то есть вы были на Таити. А Хрюша мне и говорит: «Вот тебе «Марс». Съел и порядок…»

— Кого съел? Хрюшу?

Это сказал Хозяин, и все просто скорчились от смеха. Кеше стало так обидно, что он чуть не заплакал.

— Не буду я у вас выступать!

— То есть как это не будешь? — спросил Хозяин. — А плеер, а джинсы?

— Ничего мне от вас не надо!

— Ишь какой. — сказал Хозяин. — Обиделся. Уж и пошутить нельзя. Только ему можно. Давай выступай! Как договорились.

— Не буду!

— Значит, на принцип пошел, — сказал Хозяин. — И у меня есть принцип. Или ты будешь выступать, или я из тебя перышки повыдергаю. Будешь голеньким, как мороженая курица.

И он направился к Кеше. Но Кеша взлетел к потолку, а потолки были высокие, чуть ли не четыре метра. Попробуй, достань. И оттуда, с высоты. Кеша крикнул своим обидчикам:

— Сами вы — мороженые курицы! Строите из себя. Расселись, развалились. А в искусстве ничего не понимаете!

— Лови его! Держи! — закричали Кешины зрители, выскакивая из-за стола. — Ты нам за все ответишь!

Они стали кидать в Кешу яблоки, груши, стараясь сбить его, как вражеский самолет. Но Кеша уворачивался от их снарядов, пытался добраться до открытой форточки. И это ему удалось. Последнее, что он увидел, как Хозяин запустил вслед ему кокосовый орех, но попал в люстру. Раздался грохот и звон разбитых хрустальных подвесок.

А Кеша вылетел на свободу.

Незаметно наступила зима. Стало рано темнеть. Задул холодный ветер и оборвал все листья с деревьев. Остались самые крепкие, самые закаленные. Но и они не выдерживали. То один, то другой срывался, описывал прощальный круг и падал на землю.

Кеша жил теперь в соседнем доме, на чердаке. Прятался от холода и от владельца Кота. Кот рассказал, что хозяин поклялся его подстрелить.

Начался отопительный сезон, и на Кешином чердаке было жарко, как в Африке. Только не росли бананы и другие вкусные вещи. Даже простые батоны не росли. Даже самые дешевые сухарики. Кешу кормил воробей Коля. Если бы не Коля, Кеша бы умер от голода. Но с каждым днем доставать еду становилось все труднее. Зима — не лето. Снег, метели. Все продукты словно попрятались от холода.

— И что за люди? — возмущался Коля. — Влетел я в магазин. Большой такой, двухэтажный. Схватил кисть винограда. Ну, маленькую, совсем зеленую. Так охранник взял ружье и давай по мне шарашить. Из двух стволов. Еле крылья унес.

— Ну, а виноград где? — поинтересовался Кеша. — Где, я тебя спрашиваю, виноград?

— Не удержал. Простите.

— Трус! — закричал Кеша. — Я тут с голоду помираю, а он мне басни рассказывает!

— Не сердитесь, — оправдывался Коля. — Я на рынок слетаю. Чего-нибудь принесу.

Но Кеша не успокаивался:

— И это называется «друг». Из-за своей жалкой ничтожной жизни готов предать!

— Почему «жалкой»? — обиделся Коля. — Для меня моя жизнь вовсе не жалкая.

— Не жалкая? А кому она нужна? Кроме тебя?

— А ваша? — спросил Коля. — Ваша жизнь кому нужна? Кроме вас?

— Моя?! Сравнил! Моя жизнь принадлежит народу. Всему человечеству. Такие, как я, рождаются раз в сто лет. В тысячу. А ты? Кто ты есть? Жалкий, серенький, никому не нужный воробьишка. Таких — тысячи, миллионы. В Китае вас просто палками бьют. Чтоб много не ели.

У Коли на глазах выступили слезы:

— Я вообще не ем. Все — только вам. Каждую корочку, каждую крошечку.

— Ладно, — согласился Кеша. — Обижаться не надо. Я по-дружески. Есть очень хочется. А ты давай, собирайся. Нечего засиживаться.

— Устал я, — сказал Коля. — Мне бы отдохнуть, поспать.

— После. После поспишь. Ну?.. Лети. Летите, голуби, летите…

Коля глубоко вздохнул, взобрался на раму чердачного окна… Взмахнул крылышками и растворился в снежной метели.

Час его не было, два. Кеша начал волноваться. Если с Колей что-то случится, тогда точно — помирать ему с голоду.

И тут на чердак влетела Ворона.

— Ко-о-ля! — завопила она.

— Что?! — испугался Кеша.

— Кошка. Чуть не съела. Слабый он стал, еле чирикает. Прыгнула на него… Если б не я да другие воробьи… Не видать бы нам больше Коли.

Кеша похолодел. Его Коля, его дружочек. Такой маленький, такой пушистенький. Чуть не погиб. Из-за него.

— Где он? — закричал Кеша. — Где мой друг сердечный?

— В подъезде. С ним Кот рядом. Дежурит.

Коля действительно лежал в подъезде. У радиатора отопления. Глаза закрыты, еле дышит. Кот отпаивал его валокордином.

— Угробил товарища, — мрачно сказал Кот. — А еще друг. Такой друг хуже любого врага.

— Я?! — обиделся Кеша. — Я хуже врага? Я для Коли готов на все. Мне жизни для него не жаль.

— Знаем, — сказал Кот. — Видели. Коля голодный, а все тебе несет.

Кеше стало стыдно. Они правы. Он во всем виноват. Он. Один. Во всем. И больше никто.

Он опустил голову и направился к выходу из подъезда.

— Ты куда? — удивилась Ворона.

— После узнаете!

Кеша решил твердо — он спасет Колю. Поставит на ноги. Достанет все, что надо. Витамины, свежие фрукты. Парное молоко. Черную икру. Ну, что еще? Что еще надо, когда человек умирает? Пусть даже не человек, воробей.

Первым делом Кеша решил проникнуть в супермаркет напротив дома. С красивым заграничным названием «ЖИРТРЕСТ». Около магазина всегда стояли потрясные машины. Оттуда выходили люди с полными корзинами еды. С яркими пакетами, коробками, банками. Однажды, когда из рук молодой дамы выпала корзинка, Кеша подхватил пару банок. Дама все равно бы не нашла: одна банка закатилась под машину, а другую он отфутболил за угол. В первой банке оказались очень вкусные сосиски. Во второй — пахнущий лимоном крем. Он и то и другое съел. После сосисок ничего особенного не произошло. А после крема он долго пускал мыльные пузыри. Крем этот был особый. Для ухода за кожей.

Кеша поднял воротник курточки и уверенно направился к дверям магазина. Как будто он только-только вышел из подъехавшей машины. Но его сразу остановил охранник:

— Собакам и кошкам нельзя! Здесь написано. Неужели не видишь?

— Я не кошка. И не собака, — обиделся Кеша. — Я попугай!

— Какая разница? — сказал охранник.

— Что?! — возмутился Кеша. — У кошки есть клюв? А летать ваша кошка умеет?

— Кошки все умеют, — улыбнулся охранник. — Я сам у Куклачева видел… Иди, иди! Или применить силу?

Кеша не стал дожидаться применения силы. Он полетел в другой магазин. Совсем маленький. Не больше Вовкиной комнаты. Он решил обменять там самое ценное, что у него было, — золотой африканский медальон — на продукты. Медальон был подарен родной бабушкой. Когда она скончалась в возрасте 173 лет. От скарлатины.

Продавец магазина был похож на актера Ролана Быкова. Из фильма про золотой ключик. Он долго изучал медальон. Подкидывал, царапал, пробовал на зуб. Наконец, сказал:

— Приходи завтра. Я схожу в милицию. Узнаю, может, ты этот медальон украл?

— Что?! — завопил Кеша. — Его мне подарила бабушка.

— Какая еще бабушка? — сказал продавец и повесил медальон себе на шею.

Кеша понял. Продавец просто хочет украсть его медальон.

— О'кей, — сказал Кеша хриплым голосом. Так обычно разговаривали в фильмах бандиты. — Ты прав, приятель. Я его украл. Снял с Яшки-косого. А его самого зарезал. Бритвой «Жилет». «Жилет», «Жилет»! Лучше в мире нет!

У продавца затряслись руки.

— Дай пожрать, — сказал Кеша. — Трое суток не ел.

— Бери, что хочешь, — сказал продавец.

— Все хочу!

Кеша набрал полную сумку еды.

— А в этом баллончике что? — спросил он напоследок.

— Крем для торта, — сказал продавец. — тут нажимаешь, а отсюда — крем. Бьет как из огнетушителя.

— Отлично, — сказал Кеша. — Дай мне его, приятель.

Кеша взял баллончик, направил в лицо продавцу и нажал кнопку. Из баллончика ударила струя. Продавец барахтался, как утопающий, в кремовом потоке.

Кеша отобрал свой медальон и с полной корзинкой еды вышел из магазина. Он был счастлив — сейчас он спасет Колю.

Но тут ему на плечо легла чья-то рука. Очень тяжелая. Кеша обернулся. Рука принадлежала хозяину Кота.

— Здорово, — сказал Хозяин. — Узнаешь? Из химчистки иду. Костюмы сдавал, рубашки. Платья, юбки. Все со ком забрызгано. На полмиллиона сдал. Цены, а? Закачаешься. Ничего не осталось. Одолжи миллион! Завтра отдам. Деньги очень нужны.

— У меня нет, — прошептал Кеша.

— Денег нет, а столько накупил. И черную икру, и фрукты. Два ананаса. Сок. Бисквиты, джем…

— Это для друга. Плохо ему. Умирает.

— А кому сейчас хорошо? — спросил Хозяин.

Кеша крепче обхватил сумку с едой.

— Забираю. В счет долга. Разбогатею — отдам, — сказал Хозяин.

Кеша чуть не плакал. Он все достал. А тут… Ну, почему ему так не везет?!

Хозяин Кота сел в роскошный автомобиль и укатил. Кеша поднял голову. Многоэтажные здания светились огоньками. Там, за окнами, сидели люди. Ужинали или обедали. В тепле, перед телевизором. Только он один… И Коля. Холодные, голодные. Почти при смерти. Нет! Он этого не допустит. Если никто ему не поможет, он сам все возьмет!

И Кеша расправил замерзшие крылья.

На первом балконе ничего не было. Кроме старых автомобильных колес. И двух жестянок с краской. Красивых, но несъедобных.

На другом балконе — сломанный холодильник. В холодильнике — снег, пустые майонезные банки. И больше ничего.

Еще один балкон. Еще… И еще…

Кеша глянул в балконную дверь. Там, в комнате, на обеденном столе… Ваза с фруктами. Печенье. Конфеты. И никого!

Кеша попробовал открыть дверь. Балконная дверь подалась. Он вошел в комнату, осмотрелся. В углу стоял школьный ранец. Кеша вытряхнул из него учебники, загрузил ранец фруктами, конфетами, печеньем. Закинул на плечи и, весело насвистывая песенку «Конфетки-бараночки», направился к балконной двери.

Но она оказалась запертой. А около стоял паренек лет десяти и потирал от удовольствия руки:

— А вас я попрошу остаться…

Нового хозяина Кеши звали Вовкой. Но он был совершенно не похож на его прежнего Вовку. Вовка-2 был жутким лентяем. Он ничего не хотел делать. Ни учить английский язык. Ни заниматься игрой на скрипке, ни овладевать теннисным спортом. Все, что требовали от него родители, нанимая Вовке-2 педагогов и тренеров, все это оставляло его равнодушным. Любимым его занятием было лежать на диване и мечтать.

— Представляешь, Кеш, — говорил Вовка-2, — представляешь? Мы нашли с тобой клад. И купили остров в Индийском океане.

— Таити?

— Хорошо. Пусть будет Таити… И живем мы с тобой в хижине. На берегу океана. Целыми днями ничего не делаем. Купаемся, смотрим видик и лопаем всякие фрукты. Бананы, кокосы, маракуда…

— Маракуйя, — поправил Кеша.

— А ты откуда знаешь? — удивился Вовка-2.

— У нас, — сказал Кеша, — откуда я родом, этого добра больше, чем у вас картошки. На каждом шагу растет. Он у меня — во где!

И Кеша показал, где у него этот маракуйя. Вовка-2 позавидовал:

— Здорово. И чего ты уехал?

— Надоело! — сказал Кеша. — Все надоело. Фрукты-овощи. Безумная роскошь одних и нищета других. Захотелось трудностей. Борьбы. Найти цель в жизни. Настоящую, большую цель. Идти к ней сквозь годы лишений.

Преодолеть все на своем пути и дойти. В жизни всегда есть место подвигу!

Кеша точь-в-точь повторил слова героя-полярника из американского фильма «Снежное безмолвие Аляски». Но Вовка-2 не видел этого фильма, и слова Кеши произвели на него сильное впечатление.

— Хорошо тебе, — сказал он. — Твоя мечта намного серьезнее моей. Я только о себе думаю, а ты о других людях. Молодец.

— Когда о других думаешь, сам лучше становишься, — сказал Кеша. — Я всегда думаю только о других.

— Ты совсем как мои папа и мама, — сказал Вовка-2. — У папы моего мечта, как всех людей и зверей вылечить от всех в мире болезней. Даже псевдоним он себе взял: Айболит Айболитович Айболитов. А у мамы мечта: как бы меня научить всему. Английскому языку, теннису, игре на скрипке. А у меня мечта: уехать на необитаемый остров, подальше от мамы и папы.

Раздался телефонный звонок. Кеша подхватил трубку:

— Алло?! Кто говорит? Одну минуточку… — Он зажал трубку рукой и прошептал: — Учитель музыки.

Вовка отчаянно замахал руками.

— Это Иван Арнольдович? — спросил Кеша уже женским голосом. — Рада вас слышать. Это мама говорит. Да, его мама. Вы знаете, заболел. Да, какой-то жуткий радикулит. Не может смычка поднять… Да, да… Весь вечер играл — и нате… Или плечо скрипкой натер, или мышцы смычком растянул… Спасибо, спасибо. Я передам…

Кеша положил трубку.

В этом и заключалась его работа. Отвечать на телефонные звонки голосом мамы или папы, когда звонят учителя и тренеры. Еще отвечать папе и маме, когда они звонят, а Вовка гоняет с ребятами мяч или раскатывает на роликах. За это Вовка-2 платил ему жалованье. И Кеша покупал на заработанные деньги продукты для Коли.

— И вот на этом острове… — говорил Вовка. — Живем мы себе, живем. Лопаем фрукты, как вдруг находим клад.

— Еще?! — удивился Кеша.

— Да. Еще. Главное — начать. И что мы с ним делаем?

— Покупаем еще остров, — сказал Кеша.

— А зачем нам два острова? — теперь уже удивился Вовка.

— Один — тебе, один — мне, — сказал Кеша.

— Ну, ты даешь! — сказал Вовка-2. —Тебе — остров! Ну и ну… Вот это да…

— А чем я хуже тебя?

— Чем? А тем, что я — человек, а ты — попугай. Понял разницу? И ты еще к тому же у меня работаешь. И все, что мы с тобой нашли или найдем, принадлежит мне как человеку и хозяину. А ты — просто наемная рабочая сила. Тебе ничего принадлежать не может. Как моему работнику — раз. И как попугаю — два. Попугаи не имеют права на собственность. Вот и вся разница. Понял теперь?

— Понял, — сказал Кеша. — А теперь пойми ты. Неважно, кто у кого работает. Раз вместе нашли клад, значит, он общий. И неважно в данный момент, кто человек, а кто попугай. Если бы я один нашел клад, он был бы чей?

— Мой, — сказал Вовка-2.

— Как твой? — возмутился Кеша.

— Остров мой? — спросил Вовка-2. — Мой. На нем нашли клад? На нем. На моем острове. Значит, клад, как и остров, принадлежит мне. Согласен?

— Нет. Не согласен, — сказал Кеша.

Снова раздался звонок.

— Илья Вартанович?.. Нет, он болен… Да, это его мама. Он, понимаете, вашей ракеткой натер мозоли. И не может смычок держать, то есть ракетку…

Кеша посмотрел на Вовку-2, тот делал отчаянные знаки.

Кеша спросил шепотом:

— А клад как? Пополам? Или…

— Пополам, пополам, — замахал руками Вовка.

— Хорошо, — сказал Кеша в трубку. — Как только поправится… Да, да, это его мама…

Кеша и Вовка-2 не видели, как дверь в коридоре открылась и в квартиру вошла настоящая мама.

Она остановилась в дверях, слушая этот телефонный разговор.

— Да, — продолжал Кеша. — Спасибо. И вам. Большое спасибо.

Кеша повесил трубку, и только тогда они с Вовкой увидели Вовкину маму.

В этот же день Кеша был уволен с работы и вернулся на свой и Колин чердак.

Коле становилось все хуже и хуже. Несмотря на усиленное питание, он не шел на поправку. Никуда не вылетал с чердака, целыми днями сидел в углу — у огромной трубы отопления. Там было особенно тепло. Вдобавок ко всему он простыл, его мучил кашель. Кеша старался его расшевелить, рассказывал всякие смешные истории, но Коля лишь грустно улыбался.

Иногда они играли в шахматы. По своим собственным правилам. Черных фигур было восемь, а белых — одиннадцать. Самые высокие фигуры (короли и королевы) ставились в углу доски. Они, понятно, были самые ценные. Их окружали кони, пешки и другие, название которых ни Кеша, ни Коля не знали. Задача игры состояла в том, чтобы добраться до короля и королевы противника. И свалить их с доски. Били по очереди. Клювом. Как хоккеисты клюшками. Надо было клювом ударить по своей пешке так, чтобы она полетела и развалила крепость противника. Кеша лучше играл в шахматы, у него был клюв больше. Но чтобы доставить Коле радость, он часто поддавался. Промахивался или бил мимо. Коля каждый раз возмущался:

— Это нечестно. Я так играть не буду.

— Что нечестно?! Что?! — кричал Кеша. — Что я, мимо попасть не могу? Я стараюсь изо всех сил, но мне не везет. Что я, виноват?!

Но Колю и выигрыш в шахматы не радовал. Он продолжал кашлять, и портрет какого-то человека в углу чердака каждый раз жалобно позвякивал.

А однажды утром Коля отказался от еды. И не стал умываться. Обычно Кеша вылезал через чердачное окно на крышу, набирал кастрюлю снега. Растапливал снег у отопительной трубы. И они по очереди умывались. Кеша делал зарядку. Не потому, что хотелось, а чтобы Коле показать пример. Потом Кеша готовил завтрак. Овсяные хлопья, семечки, немного изюма. Все это он размешивал в ржавой миске вместе с молоком или ряженкой. Сытно и питательно. В обед они ели фрукты: финики или сушеный чернослив.

Пока заработанных Кешей денег хватало, и до весны они должны были дотянуть.

Когда Коля отказался от завтрака и не стал умываться, Кеша понял — дело совсем плохо. Колю надо спасать, надо вызывать доктора. И он решил обратиться к отцу Вовки-2, Айболиту Айболитовичу Айболитову.

На следующий день тот приехал на своей красненькой проржавевшей «Ладе». Поднялся лифтом на последний этаж. Дальше шла железная лестница-стремянка к чердачному люку. На ушках люка висел тяжелый замок. Но Кеша давно подобрал к нему ключ из множества ключей, валяющихся на чердаке.

Айболит Айболитович долго не мог отдышаться, принимал валидол.

— Здоровья нет, — жаловался он. — Все других лечу, некогда собой заняться. Ну, ладно. Где ваш симулянт? Почему лежит, а не играет в футбол, волейбол, баскетбол?

— Он даже в шахматы не играет, — пожаловался Кеша. — Говорит: «Нету сил».

— А вот мы сейчас проверим! — сказал доктор. — Нет силы или он прикидывается.

Профессор достал всякие трубочки, ложечки, прибор для измерения давления. Долго выстукивал и выслушивал Колю. Стучал по его лапкам. Лапки сами собой подскакивали. Потом он сложил все в чемоданчик и вздохнул:

— Что я могу сказать? Положение не из легких. Простуда на фоне общего ослабления организма. И нервное истощение. Хорошо бы переменить обстановку. Поехать на юг, к солнышку. Прогреть легкие, горло. Подышать йодистым морским воздухом… Что я могу еще сказать? Ничего!

Кеша попытался вручить профессору за визит конверт с деньгами, но тот наотрез отказался:

— Вот поправитесь, разбогатеете, найдете, как мой сын, клад, тогда и расплатитесь.

И он, кряхтя и охая, стал спускаться по лестнице.

«Конечно, — думал Кеша, — хорошо бы отвезти Колю в Африку. На фрукты и витамины. На жаркое солнышко. Но как?»

Коля продолжал кашлять. А тут новая неприятность. Ночью в подвале прорвалась труба отопления. На чердаке стало холодно, как на улице. Кеша завернул Колю в тряпье, прижал к себе. Но Коля дрожал, кашлял. На него больно было смотреть.

И тогда Кеша решился на отчаянный шаг.

Он собрал обломки стульев, старые газеты, обрывки обоев — все, что валялось на чердаке, что могло гореть… И разжег костер.

Сначала огонь особенно не разгорался. Они грелись у костра и радовались своей находчивости. Но вдруг вспыхнула пластмассовая канистра. От нее загорелся старый матрац.

Кеша носился как угорелый. Забрасывал огонь снегом с крыши. Но не тут-то было… Внизу раздались крики. Завыли сирены пожарных машин. В окне их чердака показался пожарный в блестящем шлеме. Ударила струя воды. По огню, по Кеше, по Коле. Кеша закричал:

— Вы что, не видите? Здесь больной. Выключите воду! Немедленно. Убирайтесь отсюда!

Пожарник с недоумением уставился на них. Затем подцепил длинной палкой с крючком. Сначала завернутого в тряпье Колю. А потом и Кешу. Спрятал их в свою огромную брезентовую куртку. И они все вместе поехали вниз, по пожарной лестнице.

Сам начальник 117-го отделения милиции подполковник Ружьев учинил Кеше и Коле строгий допрос:

«Зачем они подожгли чердак?»

«С какой целью?»

«Кто главарь банды?»

«Где соучастники?»

— Не было у нас никого, — оправдывался Кеша. — Ни главаря, ни соучастников. Только я и Коля. А чердак подожгли с целью обогрева. Труба лопнула. А Коля болен. Холод ему противопоказан. Ему тепло нужно. Понимаете?

— Нет, не понимаю. Если каждый, у кого лопнет труба, будет чердак поджигать, что получится? «Москва, спаленная пожаром»?

— Не получится «Москва, спаленная пожаром», — сказал Кеша. — У каждого есть теплые одеяла, электрические обогреватели. Папа и мама, наконец. А у Коли никого нет. Кроме меня.

— Неправильно вы рассуждаете, гражданин Кеша. — сказал подполковник Ружьев. — Я сам детдомовский. А друзей у меня больше, чем у папенькиных и маменькиных сыночков. Взвод наберется. Может, и рота. А может, и целый полк.

— Вам хорошо, — сказал Кеша. — Вы — человек. Ау нас все друзья разлетелись. Кто на юг, кто по домам.

— А кто и на чучело, — грустно сказал Коля и закашлялся.

— Понимаю, — сказал подполковник Ружьев. Он встал со стула и прошелся по комнате.

— Но духом падать нельзя. У нас люди хорошие, добрые… И откуда только преступники берутся?

Коля снова закашлялся.

— В больницу бы его, — посоветовал подполковник.

— Не хочу в больницу! Не хочу! На солнышко хочу. В Африку.

— Куда, куда?

— В Африку, — подтвердил Кеша. — Нам врач посоветовал. Там Коля мигом поправится.

— Ну, вы, ребята, даете!

Подполковник Ружьев подошел к огромной карте мира, которая занимала полстены в его кабинете:

— Знаете, где Африка? Вот она. Через полмира надо лететь.

— Ничего, — сказал Кеша. — Я однажды уже летел. И, как видите, жив.

— Повезло, — сказал подполковник. — Один раз повезло, другого раза не будет. А если буря, а если гроза? А если ракету по вам пустят? Вон сколько до Африки государств. И каждое государство небо свое охраняет. Нет. Я думаю, не в Африку вам надо, а в «живой уголок». В школу. Там тоже тепло, и еще питание.

Подполковник снова прошелся по комнате.

— Ладно. До утра здесь побудете. Аутром разберемся.

Он подошел к окну и попробовал на крепость решетки:

— Красота! Из специальной стали. И двери не хуже. С сейфовыми замками. Так что, ребятки, до утра.

Он выдвинул ящик письменного стола, достал пистолет, бутерброды, термос. Пистолет спрятал в сейф, бутерброды положил на тарелку, а термос поставил на стол:

— Питайтесь. А спать разрешаю на моем диване.

И дверь за подполковником Ружьевым захлопнулась. И повернулся несколько раз ключ. В замочной скважине, с другой стороны.

Кеша бросился на диван:

— В «живой уголок»! Ха-ха! Ой, не могу. Еще бы в клуб «Белый попугай».

— Или на птичий рынок, — сказал Коля.

— Нас… Вольных и свободных, как птицы… В «живой уголок»… Выставлять как пособие.

— Лучше уж на чердаке, — сказал Коля. — Лучше уж замерзнуть…

— Стоп! — прервал его Кеша. — Что за панические настроения? Что за неверие в собственные могучие силы?

— А могучие решетки из специальной стали?

— Могучие решетки? — Кеша захохотал. — Я чуть не лопнул от смеха. Они же для кого? Они же для людей!

Кеша подскочил к окну:

— Смотри!

Он открыл форточку и просунул в нее голову:

— Да здравствует свобода!

Но это он не крикнул, а сказал шепотом. Чтоб только Коля услышал. И не в окно, а в сторону Коли.

Коля обрадовался:

— Летим?

Но Кеша остановил его:

— Погоди. Перелет дальний, начальник прав. Надо подготовиться. Изучить маршрут. Утеплиться. Выспаться. Тогда и полетим.

Однако жизнь распорядилась иначе.

Только подполковник вышел из дверей вверенного ему отделения, к нему подошел симпатичный молодой человек крепкого телосложения.

Подполковник не испугался, только пожалел, что оставил пистолет в сейфе. От молодого человека это не ускользнуло.

— Пожарник Кирилл, — представился он. — Старшина, вольнонаемный. Взысканий и детей не имею.

— Отлично, — почти успокоился подполковник. — Хотя детей иметь вам бы не помешало. Я сам детдомовский… А в чем, собственно говоря, дело?

Пока Кирилл упрашивает подполковника отдать ему «на поруки» Кешу и Колю, расскажем немного о самом Кирилле.

Пожарный отряд, где служил Кирилл, был лучшим в городе, он прибывал на пожар задолго до его начала. Если кто-то играет со спичками или включает неисправные электронагревательные приборы, он тут же выезжает. И в этом лучшем в городе пожарном отряде лучшим пожарником был Кирилл. За пять лет службы он спас трех старушек, одного доберман-пинчера, семь котят и восемь золотых рыбок, вместе с аквариумом. Кешу и Колю он тоже спас. Не только от огня, но и от уголовной ответственности.

Дома Кирилл строго отчитал нарушителей:

— Разве можно разжигать на чердаке костер? Это все равно что в комнате.

У Кирилла была чистенькая однокомнатная квартирка. Кеше и Коле он отдал свою комнату, а сам устроился на кухне. На раскладушке.

— Живите пока, погорельцы. Зима пройдет, дальше подумаем.

Но долго жить погорельцам у Кирилла не пришлось. Нинка не дала, его подружка. Ох уж эта Нинка! Ну и Нинка. При Кирилле она была одна, а без него — другая. Два разных человека. Когда дома был Кирилл, она была ласковая, добрая, заботливая. Кешу и Колю кормила, по головке гладила: «Ах, вы мои птенчики, ах, вы мои любимые…» Но стоило Кириллу выехать на пожар, она выгоняла Кешу и Колю из комнаты, плюхалась на кровать и кричала вслед:

— Развели тут птичник! Отдохнуть негде. Птицы счастья завтрашнего дня!

Еще Нинка могла часами разговаривать по телефону. Без Кирилла, конечно. У нее было много приятелей и подружек.

Спать она могла целыми сутками. И только перед приходом Кирилла вскакивала, поспешно приводила себя в порядок.

— Кирюша, дорогой. Я так устала. Целый день бегала по объявлениям. И секретарши не нужны, и машинистки, теперь везде компьютеры… Нет! Я больше так не могу. Наймусь в палатку, продавщицей. Или грузчиком. Не могу больше так!

Кирилл ее успокаивал:

— Ну, что ты, что ты, Нинуся! Или я мало зарабатываю? Найдешь себе работу по специальности. Успокойся.

Посуду в доме тоже мыл Кирилл. Готовил почти всегда он. Белье в прачечную носил он, за продуктами ходил он.

Кеша и Коля просто выходили из себя.

— И что он в ней нашел? — возмущенно спрашивал Кеша. — Неряха, лентяйка.

— Врунья, — добавлял Коля.

— «Ах, я устала, Кирюша… Ах, моя птичка-Кирю… Ах, мой зайчик… Ах, моя рыбка…» Тьфу! Зоопарк, а не дом. А он и уши развесил.

— Может, он ее любит? — спрашивал Коля.

— За что! — кричал Кеша. — За что такую любить? За невымытую посуду? Будь я на его месте, я бы так сказал: «Знаешь, дорогая… лети-ка ты на все четыре стороны света. Хочешь — в продавщицы, хочешь — в грузчики… А хочешь — от меня подальше!»

— Три, — сказал Коля.

— Что «три»?

— Вы три стороны света назвали. А четвертая? Какая?

— Четвертая? — Кеша задумался. — Четвертая такая же, как и третья. Только еще дальше.

Однажды они решили Нинке отомстить за грубое к себе отношение. Ночью, когда Кирилл был на дежурстве, Кеша вошел в комнату, где она дрыхла, и голосом Кирилла сказал:

— Нинуся, вставай. Твой зайчик пришел, рыбка ты моя.

Нинка вскочила и заверещала:

— Бжик ты мой… Я только прилегла, котик… Ах, мой песик!

— Кисюня моя, — сказал Кеша. — Заюня.

— Ласточка, черепашечка! — сказала Нинка и зажгла свет.

Кеша и Коля чуть не лопнули от смеха. Этим же утром Нинка заявила Кириллу:

— Кирюшечка, кисочка моя. Выбирай, зайка. Или эти птички, или я, рыбка. А в этом птичнике, киска, жить отказываюсь, суслик ты мой.

И ушла из дома «искать работу грузчика». Кирилл долго думал, мрачно ходил по комнате, пил чай, выходил, несмотря на холод, на балкон. Затем посадил перед собой Кешу и Колю, встал перед ними на колени и сказал:

— Не могу я без Нинки, понимаете? Все знаю. И какая она, и как к вам относится. Но не могу. И без вас не могу. И решения поэтому не могу принять. Не могу принять решения. Простите меня за это. Простите, братцы, не знаю, что делать.

Он встал с колен:

— Поеду на работу, хоть и выходной у меня. Может, повезет, будет пожар. Там я успокоюсь. Может, и приму на пожаре решение. В огне лучше думается.

И ушел.

— Все! — сказал Кеша. — С меня хватит. Не хочу больше жить среди лжи и вранья. Не хочу и не буду. Завтра же вылетаем.

— Куда? — спросил Коля.

— В Африку. Врач сказал, тебе надо климат менять, вот и полетим на солнышко.

— Африка далеко?

Кеша достал давно припасенную карту:

— Не очень. Сначала на Киев полетим. На юго-запад.

Он провел по карте черту.

— В Киеве переночуем и двинем на Одессу. От Одессы — вдоль Черноморского побережья… Поймаем попутный ветер, он нас до Турции донесет.

— А если не поймаем? — спросил Коля.

— Поймаем, — сказал Кеша. — Над морем всегда ветры дуют. Только нужный найти.

— И сильно дуют? У меня кашель, — сказал Коля.

— В самый раз, — успокоил его Кеша. — Не так чтоб очень и не очень чтобы так. Они теплые, морские. Полезные для здоровья. Не то, что здесь. Летишь себе, ничего не делаешь, только дышишь морским воздухом. Как на курорте.

— Так бы всю дорогу лететь, — обрадовался Коля. — Вот бы и до Киева так.

— До Киева нет моря, — сказал Кеша и ткнул в карту. — Вот! Зеленое и желтое — это земля. Видишь? А вот — синее. Это море. Вот оно: Черное море.

— Синее вижу, — сказал Коля, — а черное — нет.

— Черное — это название. А на карте оно синего цвета.

— Если оно синего цвета, так должно и называться. Синее море. А не Черное.

— Знаешь что, милый друг, — сказал Кеша. — Так мы далеко не улетим. Мы еще с места не тронулись, а ты меня своими вопросами замучил. Вот долетим до Африки, тогда спрашивай что хочешь.

Кеша сложил карту:

— Вылет назначаю на завтра. На семь часов двадцать минут.

Двадцать минут Кеша добавил в последний момент. Для солидности. Чтоб Коля понимал: у него все просчитано. Каждые двадцать минут!

На следующий день, ровно в 7 часов 20 минут утра, Кеша и Коля вылетели из окна и взяли курс на Африку.

У Кирилла было ночное дежурство, поэтому они ему оставили записку:

«Дорогой и любимый наш пожарник Кирилл. Мы очень тебе благодарны за отеческую заботу о нас. У тебя дома мы были как дома. Большое тебе за все хорошее спасибо. В нашем отлете просим никого не винить.

Кеша и Коля. Твои друзья до гробовой доски».

Записку сочинил Кеша. Но Коля тоже расписался.

Окно они аккуратно прикрыли снаружи, чтобы не выстудило квартиру. Последний раз взглянули сквозь стекло и поднялись в воздух.

Было еще темно. Машины внизу ехали с зажженными фарами. Горели фонари, мигали светофоры. Редкие прохожие прятали лица в воротники. Хоть и не очень холодно, но дул резкий февральский ветер.

Коля летел в шерстяном свитере, сделанном из обычной детской перчатки. Пальцы у перчатки были отрезаны. Из дырки от среднего пальца выглядывала Колина голова. Вместо большого пальца и мизинца — махали крылья. А хвост был никак не утеплен. Он управлял полетом.

Кеша тоже утеплился. Он был в подаренном ему Кириллом брезентовом чехле от инструментов. В бесчисленных карманчиках помещались компас, бутерброды, деньги, туристский ножик и другие походные вещи.

Летели они на юго-запад в сторону Лужников. Оттуда — до Кольцевой дороги. Там надо было найти развилку на Киевское шоссе. И строго над шоссе — на Киев. Чтобы не прилететь в Тамбов или Новосибирск.

Киевское шоссе потому и Киевское, что ведет только на Киев.

Показались Лужники. Они пролетели над огромной, словно жерло вулкана, чашей стадиона. Кое-где вспыхивали искры электросварки. Такая рань, но уже велись работы, монтировалась гигантская крыша.

Пролетели над черным, не замерзшим в эту зиму, руслом Москвы-реки, чуть правее метромоста. И стали забирать вверх, преодолевая Воробьевы горы.

Вдруг Коля закашлялся и остановился в воздухе, отчаянно махая крыльями.

— Что с тобой? — подлетел к нему Кеша.

— Не могу, — сказал Коля. — Задыхаюсь. Воздуха не хватает. Видно, судьба моя — умереть на родине. На Воробьевых горах.

Кеша возмутился:

— И не стыдно? После первых трудностей. Первых суровых испытаний. Возьми себя в руки! То есть в крылья… Собери все свои силы. Сожми клюв. Вперед! К новым победам. В Африку. Она не за горами.

Но, взглянув на Колю, понял: «Коля прав. Не долететь ему до Африки. Ему и до Киева не долететь».

— Хорошо, — сказал Кеша вслух. — Сделаем привал. Отдохнем, перекусим. Там будет видно…

Они опустились на самую верхнюю точку лыжного трамплина. На будочку судьи. Покрытую корочкой льда, с обвисшими вниз сосульками.

— Да-а, — сказал Кеша. — Далеко же мы улетели.

Коля продолжал кашлять.

— И что за народ эти воробьи, — рассуждал Кеша. — С виду маленькие, крепенькие. Ничего им не страшно. Ни зима, ни холод. Прыгают себе, чирикают. А вот грянет испытание. Настоящее. Сразу в кусты. Кашель у них, насморк. Упадок сил.

— Не надо так про воробьев. — сказал Коля. — Не надо. Если я такой, то они при чем? Воробьи самые терпеливые. Им много не надо. Корочка хлеба — и все. И уже довольны. И счастливы, и чирикают. Не завидуют никому. Они самые добрые, воробьи.

— Видел я, какие они добрые, — проворчал Кеша. — Из-за этой корочки хлеба готовы удавиться. Друг друга отпихивают. Бьют клювом. Хорошо, не насмерть.

— И среди воробьев есть разные, — сказал Коля. — Есть и плохие. А среди попугаев нет?

— Нет! — сказал Кеша. — Попугаи все хорошие: у нас в Африке еды навалом!

— И никогда не дерутся?

— Бывает, — соврал Кеша. — Когда я ему бананы принес, а он не хочет. Вот тогда и до драки доходит.

Коля не стал спорить. Он снова закашлялся. Кеша вынул термос с горячим чаем:

— Хлебни, воробей!

— Спасибо, попугай.

Коля хлебнул. Ему стало легче.

— Знаешь, друг, — сказал Кеша. — Не обязательно нам в Африку своим ходом лететь.

— А как? — спросил Коля.

— Очень просто. Повсюду ракеты, кибернетика. А мы с тобой крылышками машем.

— Не пойму я вас, — сказал Коля.

— Поэтому и не понимаешь, что воробей. А я предлагаю — на самолете. Понял? Лететь не снаружи, а внутри. В тепле и комфорте. И скорость другая, и музыка, и питание.

— А билеты?

Кеша похлопал по карману, где были деньги:

— «Мани-мани-манэ…» Когда есть монеты, будут и билеты!

Аэропорт Шереметьево жил своей обычной жизнью. Улетали и прилетали самолеты. Вспыхивали зеленые огоньки на табло. Как собачки на поводке, катились чемоданы. Разноязыкая речь, смех, объятья, поцелуи. Есть от чего растеряться. Но Кеша сразу же направился к окошку «Справки».

— Здравствуйте. Надо в Африку. Срочно. Бабушка при смерти. Два билета. Я и сопровождающий.

Девушка в синем форменном костюмчике с удивлением взглянула на Кешу:

— Вы, по-моему, попугай?

— Какое это имеет значение? Попугай я или слон. Здесь я прежде всего пассажир.

— Извините, — вежливо сказала девушка. — Если вы попугай, вам нужна справка. От ветеринара. Что вам сделали прививки. И еще. Как попугай, вы не можете лететь один. Без сопровождающего.

— Есть у меня сопровождающий. Я говорил.

— А он кто? Тоже попугай?

— Нет. Он воробей.

Девушка только развела руками.

Кеша понял. Спорить с ней бесполезно. «Как глупо и несправедливо устроен мир. Все для людей. Все для человека. Все на благо человеку», — подумал он.

И — гут он увидел дядю Борю, а дядя Боря увидел его. Они бросились навстречу друг другу.

— Кеша! Куда ж ты пропал? Вовка, твой дружок, совсем извелся. Не спит, не ест. Объявления везде дал. «Пропал Кеша, друг. Особые приметы — попугай».

Кеше стало жаль Вовку.

— Я вернусь, дядя Боря. Передай Вовке. Обязательно вернусь. Я его простил. Но мне надо в Африку. Срочно. Друга спасать.

— У тебя там друг?

— Здесь.

И Кеша кивнул на Колю, который пристроился под лавочкой.

— Солнце ему нужно, тепло. Понимаешь, дядя Боря. А то он загнется.

— Да-а, — только и сказал дядя Боря. — Жаль, я в Африку не лечу. А то бы прихватил. Обязательно прихватил бы. Но я в Лондон лечу. Понимаешь? В Лондон. Там погода похуже нашей. Дожди, туман. Нельзя Коле в Лондон. Никак нельзя.

Дядя Боря задумался. На его лице прорезались морщины. Оно стало мужественным и волевым. Как в фильмах про пилотов. Которые совершают вынужденные посадки или обезвреживают террористов.

— Пассажирами вам не улететь. Может, в качестве груза? Бегите на грузовой склад. Найдете там начальника, Василия Ивановича. Скажите: дядя Боря просил. Очень. Если, конечно, возможно. Оформить вас в качестве груза.

Дядя Боря достал из кармана бумажник и протянул деньги:

— Вот. Чтоб все по закону. Это — за груз. И чтоб квитанция была.

Он достал еще бумажку, помельче:

— А это — на питание. До Африки долго лететь.

— Не надо на питание! — гордо сказал Кеша. — На питание у нас есть. Не маленькие. — И он похлопал себя по карману.

— Отлично! — похвалил его дядя Боря. — Значит, все понял? Скажешь, дядя Боря просил. Очень.

Но Василия Ивановича на складе не оказалось. Он работал в другую смену. А Николай Семенович, его сменщик, оформить Кешу и Колю в качестве груза наотрез отказался.

— Что придумали! Они и отправитель, они и груз. А кому мне квитанцию выписывать?

— Нам, — сказал Кеша.

— Вам? Но вы же — груз. А кто отправители?

— Мы. Мы отправители.

— Если вы отправители, то где ваш груз?

— Вот, — сказал Кеша. — Перед вами стоит.

— Нет, милые мои, — сказал Николай Семенович. — Такого не бывает. Если ты отправитель, то ты — не груз. А если ты груз, то отправителем уж никак быть не можешь.

Склад был заставлен ящиками, железными контейнерами, бочками, коробками. По складу раскатывала тележка, впереди у нее, как у слона, были огромные бивни. Бивни опускались и поднимались. Перемещали вверх и вниз огромные тяжести. И вдруг с «бивней» посыпались ящики. Николай Семенович с криком бросился туда.

Кеша схватил Колю, и они спрятались за контейнером.

Там они просидели до позднего вечера. Когда Коля начинал кашлять, Кеша зажимал ему рот и сверху накидывал еще брезентовый жилет.

Наконец склад опустел. Задвинулись тяжелые ворота. Горело только несколько лампочек в металлических сетках. Кеша осторожно выбрался из укрытия и стал осматривать грузы.

«Лиссабон»… «Монреаль»… «Сеул»… «Бомбей»…

И вдруг он увидел надписи на коробках: «Гвинея». На каждой коробке он прочитал: «Гвинея». Гвинея — это же Африка!

Внутри оказались бананы. Кеша и Коля вынули часть бананов и залезли в одну из коробок. В банановом аромате они скоро заснули. И сквозь сон почувствовали толчки, услышали крики грузчиков, поняли, что их куда-то везут, грузят в самолет…

— Спи, — сказал Кеша. — Когда будет Африка, я тебя разбужу.

Ни Кеша, ни Коля не знали, что груз бананов и других продуктов предназначался вовсе не в Африку, а совсем в другую часть света. В Арктику. На дрейфующую полярную станцию «Северный полюс-77». Почти на самую макушку земли. А надпись «Гвинея» на коробках означала не пункт назначения, а страну, из которой прибыли бананы в Москву.

Не знали и не могли знать Кеша и Коля, что обычно такой груз завозится ледоколами. А если уж и ледоколы не могут пробиться сквозь толстенные льды, то вертолетами. Вертолеты поднимаются с палубы ледоколов и переносят на льдину тяжелые грузы.

И совсем не знали Кеша и Коля, что от льдины полярников несколько дней назад откололся кусок величиной с хоккейную площадку. Но вместо хоккеистов на этой площадке находился продуктовый склад. И этот склад уплыл в неизвестном направлении. А у полярников остался только мешок картошки и несколько луковиц.

В специально созданном штабе решили: немедленно забросить продукты самолетом! Мешка картошки полярникам надолго не хватит. А ледокола они вряд ли дождутся.

И вот летит на север грузовой самолет. Вместо пассажиров — ящики с продовольствием. Вместо ковровой дорожки на полу — ролики. Чтобы удобней было скатывать ящики в хвост самолета, когда там откроется специальный люк и полетят на парашютах консервы, колбасы, крупы, фрукты, упакованные в коробки и ящики. И приземлятся они точно на льдину. И спасут полярников от голодной смерти.

А Коля и Кеша, ничего не подозревая, лежали среди бананов и мечтали о жаркой и прекрасной Африке.

— Соскучился я по родине, — говорил Кеша. — По друзьям детства. По родителям. По природе и животному миру. Ты в Африке мигом поправишься. Виноград там — во! Как яблоки. А яблоки — как дыни!

— А дыни? — спросил Коля.

— А дыни не поднимешь. Подъемный кран нужен. И грузовик.

— Я дыни очень люблю, — сказал Коля. — Там семечки вкусные.

— Вот чудак, — сказал Кеша. — Зачем тебе семечки? Тебе витамины нужны, фрукты. А там они всегда свежие. Не то что эти бананы. Два часа летим, а они уже портятся. Мягкие, расползаются.

— Это потому, что мы на них лежим, — сказал Коля.

— Нет, не потому. Если б мы в Африке были, сколько на бананах ни лежи, только крепче становятся.

— Да-а, — мечтательно сказал Коля. — Хорошо в Африке. А хлеб там есть? Такой черствый, засохший. Чтоб корочка была твердая. И лучше чтоб черный. Он дольше сохраняется.

Кеша отвернулся от Коли. Бананы под ним жалобно всхлипнули. Из коробки вытекла струйка бананового сока.

— Все! Больше не разговариваем. Я ему про Африку, а он мне про свою серую, прошедшую в нищете жизнь.

Дальнейшую часть пути они провели молча. Кеша был обижен на Колю: «Я для него жизни не жалею, а он…» А Коля был обижен на Кешу: «Строит из себя. Подумаешь, сокровище африканское…»

Но вот напряженное гудение моторов стало тише. Кеша и Коля почувствовали, что у них закладывает уши.

— На посадку пошли, — сказал Кеша — он однажды летал самолетом. — Здравствуй, Африка.

Они услышали голоса:

«Подлетаем… Хлопцы, не промахнитесь… Парашюты проверили?.. Приготовились… Сбрасывай!!»

Дохнуло холодом — это открылся в хвостовой части самолета люк. Ящики куда-то покатились…

И вдруг Кеша и Коля почувствовали, что падают. Внутри все оборвалось…

Резкий толчок — это открылся парашют. Бананы под ними превратились в липкую лужу. Жуткий пронизывающий холод. Казалось, это длилось вечность. И снова толчок. Приземлились. Кеша и Коля захлебывались банановой кашей. Но было так холодно, что сок начал замерзать и они стали покрываться ледяной корочкой.

— В-вот-т т-так Африка, — стуча зубами, сказал Коля. — Похуже, чем в холодильнике.

— Н-нав-верно, кондиционер в-включили, — сказал Кеша. — Чт-тоб жарко н-не было…

И снова они услышали голоса.

«…Тушенка — три ящика… Масло… Крупа — ящик… А здесь фрукты… Смотри-ка, бананы! Прямо из Гвинеи… Егор, ты целые грузи… А эту коробку оставь. Она и так потекла. С ней ничего не случится… Потом подберем».

— Случится! Случится!! — закричали Кеша и Коля, понимая, что замерзают.

Полярники, не веря своим ушам, открыли коробку.

И их изумленным глазам предстали: попугай Кеша и воробей Коля. Покрытые белым банановым инеем. А взглядам Кеши и Коли предстала черная полярная ночь, снег, несколько людей в меховых шубах, меховых сапогах, меховых шапках.

— Вот так Африка, — только и промолвил Кеша.

Кеша и Коля сразу стали всеобщими любимцами.

Повар Дима готовил для них специальные блюда. Для Кеши — фруктовые запеканки. Для Коли — ореховые муссы. Дима был большим мастером своего дела. Когда продуктовый склад откололся от льдины и уплыл в неизвестном направлении, Дима не растерялся. Он умудрялся из картошки и лука готовить самые разнообразные блюда. «Картофельные оладьи с луковой подливкой», «зразы картофельные, фаршированные луком», «картофельная запеканка, соус а-ля лук»! И пусть это был один лишь картофель. Но какие названия? Пальчики оближешь!

Повар Дима был еще и врач. Полярники шутили: «У нас и повар, и врач — один человек. После обеда недалеко бежать за медицинской помощью». Но это они шутили. Достаточно было попробовать его знаменитый борщ «Северное сияние». На свекольном борще плавала пленка из топленого молока и яичного желтка. Чуть прикоснешься ложкой, желтое, белое и красное перемешивалось. И вспыхивало, как северное сияние!

Дима, уже как врач, взялся за Колю. Он лечил его тюленьим жиром. Ложку натощак — внутрь. И жировые компрессы на ночь. На легкие и бронхи. И Коля пошел на поправку. Пропал кашель, появился аппетит. Каждый день он прибавлял в весе. Девяносто граммов… девяносто пять… девяносто семь… Уже и сто граммов были не за горами.

Кроме повара и врача Димы, на станции жили и работали еще четырнадцать человек. Мужественные, сильные и веселые люди.

— Хороший у вас коллектив! — часто говорил Кеша. — Дружный. С таким коллективом… Не только вокруг полюса, вокруг всего земного шара можно проплыть. Аж до самой Таити! Кстати… Вы не были на Таити?

Полярники смеялись:

— Не были мы ни на каком Таити. Нас и здесь неплохо кормят.

Кешины концерты имели успех. Все соскучились по живым артистам. За все время экспедиции, кроме Кеши, к ним никто не залетал.

Обычно концерты проходили в кают-компании. Это отдельно стоящий домик. Такой же, как остальные. Из деревянных панелей. Только в нем не живут, а собираются все вместе.

Это — клуб, столовая и кинотеатр. А название — как на корабле. Потому что льдина — это большой корабль. Но плывет он, повинуясь течениям, а не командам капитана. И бывает, откалываются от корабля другие кораблики. Например, продуктовый склад. Или домик радиста. Как случилось во время одного из выступлений…

Только Кеша начал свой концертный номер: «Прилетаю я как-то на Таити, а Хрюша мне и говорит…» — как раздался жуткий грохот.

Все бросились к окнам. И видят такую картину. В темноте ночи светятся огоньки. Как обычно. Над домиками, над метеовышкой… И только несколько огоньков, над домиком радиста, на палочках антенны — двигаются. Вроде корабль отходит от пристани. Радист Сережа хватается за голову:

— Радиостанция!! Моя радиостанция!!

Все накинули шубы и выскочили наружу. Произошла самая настоящая катастрофа. Часть льдины, где находился домик радиста, откололась от основной и медленно уплывала в неизвестном направлении. Так же, как уплыл недавно продуктовый склад.

Тревога!!! Дежурный по лагерю бьет тяжелым молотом по пустому газовому баллону.

Тревога!!! Все бегут к образовавшейся трещине. Но с каждой секундой она становится все больше, а домик все меньше. Даже чемпион мира по прыжкам в длину теперь ее не перепрыгнет.

И тогда Кеша понял: настал его звездный час, его минута. Его мгновенье! Как в «Семнадцати мгновеньях весны». Как поет Кобзон: «У каждого мгновенья свой резон… кому позор… ну, а кому бессмертие…» Вот оно, его мгновенье! Мгновенье, мгновенье!

— Товарищ начальник станции! — обратился он к начальнику станции, дважды герою, трижды лауреату, доктору наук, профессору и депутату. — Разрешите мне совершить подвиг. Перелететь на отколовшуюся часть льдины и передать по радио важное сообщение!

— И мне! — сказал Коля. — Разрешите?

Начальник станции снял с шеи шарф, обмотал им Кешу. Всего-всего. Как бинтами. Только крылья и хвост выпустил наружу. И голову. А Колю утеплил вязаной шерстяной рукавицей. Но сразу он ничего не ответил. Переминался с ноги на ногу. И дышал тяжело. И борода его стала белой от инея. Словно поседела. Все пятнадцать полярников молчали. И стояла такая тишина, какая, наверно, бывает в космосе. Если бы не скрип снега под сапогами — хрусть-хрусть… хр-ррусть-хрррусть…

— Разрешаю, — наконец сказал начальник. — На вашем месте так поступил бы каждый. Будь у него крылья. Передайте на Большую землю: «За нас не волнуйтесь. Продолжаем нести трудовую вахту. Все здоровы. Будем живы, не помрем!»

— Слушаюсь! — четко, по-военному, отрапортовал Кеша.

— Так точно, — добавил Коля.

Начальник поднял Кешу и Колю:

— Ну, соколы… Летите! Берегите себя… сынки.

Кеша и Коля взлетели. Несколько секунд их видели, потом они растворились в темноте ночи. Там, где светились огоньки радиостанции.

Хрр-ррусть-хрр-рррусть, хрррр-рррустъ… хр-рррустъ… — переминались с ноги на ногу полярники. «Как там?! Что там?! И долетели ли?»

Сколько прошло времени — никто не знал. Наконец раздался крик:

— Летят! Ле-етят!!

Из темноты вынырнули Кеша и Коля. Усталые, обледенелые.

И рухнули у ног полярников.

Их подхватили, внесли в кают-компанию. Растерли, отогрели. Напоили горячим чаем. И только тогда разрешили говорить.

— Я в-все сделал, — сказал Кеша. — Включил, вышел на связь! «Большая земля слушает», — сказали мне… Я им говорю: «У нас льдина треснула… Радиостанция уплыла…» Они не верят… «Хватит шутить. Мы голос радиста знаем…» И тогда делать нечего… Я твоим голосом сказал, Сережа… Они испугались, всему поверили… А Коля… Молодец… Еще и сигнал бедствия отбил… Клювом. Вот так…

— Морзянку? — удивился радист. — Откуда ты знаешь?

— В-в кино видел, — сказал Коля. — Вчера. «Семеро смелых» показывали. Старый фильм.

— Молодцы, — только и сказал начальник и провел ладонью по глазам, чтоб никто не видел набежавших слез. — Просто герои… Не испугались, справились… Вернемся на Большую землю, представлю к награде.

Он прижал к себе Кешу, поцеловал. А Коля сам к нему на плечо прыгнул.

Льдина полярников становилась все меньше. Кусок за куском откалывался от нее.

И вот осталась совсем небольшая льдинка. На ней сгрудились люди, ценные грузы. От холода спасала одна-единственная брезентовая, с меховой подкладкой, палатка. Посредине горела и днем и ночью газовая горелка. Но все равно стенки палатки позаросли льдом.

Кеша и Коля каждый день летали на радиостанцию и сообщали новые координаты льдины. Летать становилось все труднее. Домик радиста уплывал все дальше и дальше. Последний такой полет занял около часа. И это сквозь метель, при температуре воздуха «за бортом» минус 31 градус, в кромешной тьме. Ни солнца, ни звезд, ни уличных фонарей.

Полярники, как могли, утепляли связных. Сшили им меховые ватнички, давали в дорогу термос с горячим чаем. Чтобы они не сбились с пути, пускали в воздух осветительные ракеты. Но каждый полет мог оказаться последним.

— Нет! — говорил начальник. — Больше вас не пущу. Эх, и почему я не птица?

— Товарищ начальник! — каждый раз говорил ему Кеша. — Если не мы, то кто? Если б каждый так рассуждал, мы бы не победили в войне. Не покорили бы космос.

Снова и снова Кеша и Коля поднимались в воздух.

А в специально созданном штабе по спасению полярников не спали которые сутки. Думали, как оказать помощь. «Послать ледокол? Не успеет. Самолет? А где он приземлится? Или, правильней, приснежится? Или, еще правильней, приледится? Нет!.. Только вертолет… Но погода. Совсем не для таких полетов».

Наконец решили — вертолет. И не один, а два. Если с одним что-то случится, второй долетит. Спасет и полярников, и экипаж первого вертолета.

Вертолеты вылетели из Мурманска и взяли курс на север. Летели в кромешной тьме, по приборам. Кроме приборов, ничего не светилось. Ни внутри кабины, ни снаружи. Сильные порывы ветра проникали в щели, раскачивали вертолеты в воздухе. Но смелые летчики упорно вели свои машины на север.

Кеша и Коля из домика радиста держали с вертолетами постоянную радиосвязь. По их голосам определяли курс. Громче голос — правильно летим. Тише — надо взять чуть вправо или влево.

Кеша не умолкал ни на секунду:

— Прилетаю я как-то на Таити, а Хрюша мне и говорит… Кстати. Вы не были на Таити?

— Не были, — отвечали летчики. — Нас и здесь неплохо кормят. Чай, кофе, шоколад…

— «Марс»? — спрашивал Кеша. — Съел и порядок?

— «Баунти», — шутили летчики. — Райское наслаждение. Теплое море, пальмы…

— А не слишком ли жарко? — спрашивал Кеша.

— Не слишком. Минус 32 в тени.

— А на солнце? — спрашивал Коля.

— А кто его знает? Мы его полгода не видели.

Так проходил полет. В доброй, непринужденной обстановке. Все старались друг друга ободрить.

Наконец летчики услышали радостный голос Кеши:

— Видим вас! Видим! Возьмите немного на запад. Там льдина. Километрах в двух. Летите туда.

— А как же вы? — спросили летчики.

— А мы сами прилетим, своим ходом! — бодро ответили Кеша и Коля. — За нас не волнуйтесь.

Вертолеты повернули на запад, и через минуту летчики увидели сигнальные ракеты. Полярники были спасены!

На Большой земле все неотрывно следили за операцией по спасению. Не отходили от телевизоров и радиоприемников. Ждали последних сообщений.

И Вовка вместе со всей страной ждал. И папа. И мама. И дядя Боря с тетей Наташей. И Вовка-2. И Айболит Айболитович. И много, много взрослых и ребят, врачей, рабочих, инженеров, художников, бизнесменов, аграриев. Чуть ли не 150 миллионов человек.

Вовкин папа говорил:

— Герой. Просто герой. Ай да Кеша!

А мама добавляла:

— Теперь до этого героя не дотянешься. Кто мы для него? Простые скромные букашки.

Вовка возмущался:

— Как можно так говорить? Это же — Кеша. Наш Кеша.

Через несколько дней Москва встречала полярников.

На Внуковском аэродроме был выстроен почетный караул. Сам премьер-министр прибыл в длинном автомобиле. С эскортом, как положено. А с ним еще вице-премьер. И несколько простых министров. Среди встречающих были деятели науки и культуры, депутаты Думы и политические деятели. Был среди них и Вовка. Но он был не в первых рядах, а среди сотен других встречающих. Он не стал говорить, что Кеша его друг. Никто б не поверил.

И вот в небе появился самолет. Белая стрелка на синем февральском небе. Все ближе, все ниже. Сверкнули солнечные зайчики в окошках иллюминаторов. Самолет коснулся бетона. Прокатился сотню метров по взлетно-посадочной полосе. Остановился. И медленно поехал к толпе встречающих. К почетному караулу, девушкам с хлебом-солью, премьер-министру, оркестру, журналистам и телекамерам.

Первым произнес речь премьер-министр. Премьер — это и есть первый. Поэтому он и первым произносит речи.

Затем произнес речь начальник полярной экспедиции.

А затем слово предоставили Кеше.

— Дамы и господа, — сказал Кеша со специальной трибуны. — Джентльмены и товарищи! Леди и беби. От своего лица и лица Коли позвольте выразить нашу сердечную благодарность за столь горячий и сердечный прием. Все наши чувства и наши помыслы, все наши мечты и надежды… Наши… мысли и сердца… Наши…

Кеша запнулся. Он много раз видел по телевизору, как принято говорить в подобных случаях, но не думал, что самому придется.

— Наши чаяния в минуты отчаяния…

Коля незаметно подобрался к Кешиным ботинкам и ударил его клювом. Кеша взглянул на него и все понял.

— Спасибо! — сказал он встречающим. — Большое спасибо!..

Раздались аплодисменты, засверкали вспышки корреспондентов, заработали кино- и телекамеры.

Подъехал празднично украшенный автобус. Полярники, а с ними Кеша и Коля поднялись в автобус и сели на удобные кожаные сиденья. Автобус тронулся, толпа встречающих расступилась. Снова раздались приветственные возгласы и аплодисменты.

И вдруг Кеша разглядел среди встречающих Вовку. Кеша подпрыгнул и закричал водителю:

— Остановите! Пожалуйста. Это же Вовка!

Автобус зашипел и остановился. Открылась дверь. Кеша выскочил из автобуса. А навстречу ему уже бежал Вовка с огромным букетом цветов:

— Ке-ша!

— Вов-ка!

Их окружили журналисты, корреспонденты.

— Это — Вовка, мой лучший друг, — сказал Кеша. — Так и передайте. Так и напишите во всех газетах и журналах!

Но тут он заметил Колю. Коля стоял на ступеньках автобуса, и никто не обращал на него внимания.

— Коля! — крикнул ему Кеша. — Ко-ля! Лети к нам. Быстрей!

Коля не заставил себя ждать.

— А это — Коля. Мой лучший друг.

Из окошек автобуса выглядывали полярники.

— И это мои друзья, — сказал Кеша. — Самые лучшие. У меня много друзей. Самых лучших!

Кто-то из корреспондентов протянул в его сторону микрофон:

— Скажите… Программа «Новости»… У вас много прекрасных друзей. А как вы сами себя оцениваете?

— Как? — переспросил Кеша. Все ждали его ответа. — Знаете, — сказал Кеша. — Есть такая пословица: «Скажи, кто твой друг, и я тебе скажу, кто ты!»

И все очень обрадовались такому ответу. Хороший человек не будет дружить с плохим. Если твой друг хороший, значит, и ты… Тоже… Наверно, неплохой человек. А попугай ты или воробей… Какое имеет значение?

Моя бабушка — ведьма

(Повесть-сказка)

У каждого человека, кто бы он ни был — писатель, строитель, честный труженик или «мафиози» — есть одному ему принадлежащая страна, это волшебная страна его детства.

Есть такая страна и у меня. Не знаю, как другие, но я часто совершаю туда поездки. Зимой, летом, в любое время суток и без всякого билета. Наша жизнь меняется, появляются новые кварталы и морщины, мы стареем… А в этой стране все остается таким, как было. Ты сам, твои друзья, родители. Твоя страна всегда такая, какой ты ее покинул. Солнце, музыка, много тепла и любви! И как хорошо после изнурительной работы или разочарований в жизни оказаться там. Хоть на несколько минут. Я всегда возвращаюсь оттуда чуть лучше, чуть добрее. Я снова начинаю верить в справедливость. Такова сила этой волшебной страны. Моя страна, мое детство — это недостроенные силуэты высотных зданий на Котельнической набережной. Это картонные билетики в метро, это девочки в отдельной школе. Это закусочная-автомат на площади Дзержинского и телевизор «КВН» с линзой. Это длинные очереди на фильм «Смелые люди». Это Чистые пруды с плеском весел и смехом в лодках. И много-много другого, которого сейчас уже нет. Но самое главное — люди, которые там живут, многих из которых тоже уже нет.

Я давно мечтал поехать в свою страну не один, а с друзьями, чтобы они увидели ее, поняли, полюбили.

Может быть, поэтому я и написал эту повесть…

…Воробей был жирный, величиной со свинью. Он тяжело прыгал, сопел, взметал столбы пыли. Это был третий воробей, и я понимал: его так просто не возьмешь. Я залез в бидон — р-раз! Бидон повернулся и приблизился к воробью… Р-раз — еще приблизился… Этот третий был моим, я его чувствовал хвостом. Да, хвостом. Я был кошкой, кошкой!.. Но в это время во двор вошел папа. Папа нес портфель, сетку с молоком и рыбину… И я убежал галопом…

…Управдом летал по комнате, а жена бегала за ним. Она хватала мужа за сандалет, но его несло к раскрытому настежь окну. У самого окна он перевернулся животом вниз, и жена поймала его за галстук. Она подтянула управдома и привязала галстук к трубе отопления. Управдом обхватил батарею, как баян, сел на пол и заплакал…

…Колька-Трюмо подошел вплотную, он дышал луком. Я внимательно следил за его руками. Не вынимая рук из карманов, он вдруг резко толкнул меня животом. Я отлетел назад и сбил Бескина с костылем. Мимо моего носа просвистел чей-то кулак. Он пробил стенку сарая и остался там, в плену гнилых досок.

Бескин за моей спиной уже вставал, уже заносил свой страшный костыль над моей головой…

…Я стоял на лесной опушке. По тропинке, в глубину леса, уходили старушка и медведь. Они о чем-то говорили, говорили на одном им понятном медвежьем языке. А я смотрел им вслед, пока их спины не растворились в темноте леса. Еще слышались голоса, еще потрескивали под ногами сучья… Но вот все стало стихать… Ничего… Только наглое гудение комаров…

Бабушки бывают разные. В очках, с палочками в руках, худые, как метелка. С реденькими седыми волосами.

Моя бабушка была такая, как все разные. Она была в очках, с палочкой в руках, худая, как метелка, без трех передних зубов, в валенках на босу ногу, с реденькими седыми волосами, приехала она неожиданно. Однажды во дворе нашего дома появилась телега на автомобильных колесах-дутиках. В телегу была впряжена толстая белая лошадь. Такая белая, что хлопья снега, падающие ей на спину, сразу исчезали. Снег превращался в пар, и лошадь шла, окутанная туманом, тихо позвякивая колокольчиком на шее.

В телеге, кроме бабушки, сидели четверо. Старуха в надраенных офицерских сапогах, неподвижный унылый старик, еще одна старуха, любопытная, остроглазая. Четвертым или четвертой в этой компании было странное существо, вроде карлика в цирке.

Это существо и правило лошадью.

Четверо слезли с телеги, взяли на руки огромный сундук и безо всяких усилий внесли его к нам в квартиру, на четвертый этаж. Они поставили сундук на кухне у окна, между газовой плитой и дверью, и никто им даже слова не сказал: ни Марьяна, ни тетя Паша, ни Петр Гаврилович, хотя все на это место претендовали, устраивали скандалы с криками и грохотом посуды. А тут бабушка обвела всех долгим внимательным взглядом и сказала: «Я всю жисть на сундуке прожила, на нем и помру…» И все расступились, будто этого только и ждали… Одна лишь Марьяна взметнула к небу жилистые кулачки: «Не-на-ви-жу!» Она ненавидела всех и по любому поводу.

Потом, спустя несколько месяцев, Петр Гаврилович попытался сдвинуть бабушкин сундук, но у него ничего не вышло. Как он ни пыхтел и ни упирался в стену. Сундук стоял, будто прибитый гвоздями… Впрочем, я забегаю вперед…

Бабушка жила в кухне, никому особенно не мешая. При ней готовили, обсуждали новости. Ее вроде бы не замечали. Но немного побаивались. Про нее ходили всякие слухи. Что будто бы однажды она вытащила из-подо льда корову. А в прошлом году, когда пошел страшный град, сшибая яблоки с деревьев, в бабушкиной избе задымила труба, и град превратился в скучный осенний дождик. Правда это или нет — не знаю. Но как она спасла Марьяну от нервного припадка, это я сам видел…

А дело было так…

Марьяна давала уроки музыки. Готовила в консерваторию по классу вокала. В те времена к ней ходили двое учеников: пышная прыщеватая девица и скромный, всегда простуженный мальчик. Девица, глядя на меня, глупо улыбалась, а мальчик все время говорил: «Здрасьте». Даже когда выбегал в уборную.

Стенки в нашей квартире были тонкие, а голоса учеников противные.

Мы сидели с бабушкой на кухне, а из комнаты Марьяны доносилось:

В кухню вошел Петр Гаврилович.

— Рыбкой в прохладе ручья. Какая гадость!

Он достал из-за форточки треску и бросил в мойку.

— Был бы я рыбкой в прохладе ручья, только б меня и видели!

Что он имел в виду, я понял намного позже. Когда Петр Гаврилович вдруг уехал в лесничество. Собирать мед и ухаживать за пчелами.

«Ах, был бы я рыбкой в прохладе ручья», — пропел сильный и красивый голос Марьяны. Она показывала ученице, как надо правильно петь, чтобы попасть в консерваторию.

«Ах, был бы я рыбкой в прохладе ручья», — тускло и бездарно повторила ученица.

раздалось вдруг из комнаты тети Паши. Она включила патефон, чтоб заглушить классику. Тетя Паша всю жизнь проработала продавщицей, но недавно у нее отнялась нога, и муж подарил ей патефон.

Судя по громкости «Чубчика», тетя Паша придвинула патефон вплотную к стенке Марьяны.

Бабушка беззвучно засмеялась, показав без трех передних зубов рот. Из комнаты Марьяны доносилось:

— В конце концов! — вдруг сказал Петр Гаврилович.

Он протопал в свою комнату и вернулся с аккордеоном, зашипели мехи:

Наяривал тети Пашин патефон, раздувались мехи аккордеона — бедному Шуберту приходилось несладко. Мне показалось, что даже треска в мойке вдруг открыла рот: «Да, будь бы я рыбкой в прохладе ручья!..»

Но, наверное, это только мне показалось.

Марьяна забарабанила в стенку: громче, громче, еще громче!! Куда там! Она только подогревала страсть соседей…

И вдруг за ее стеной раздался грохот. Звуки Шуберта оборвались…

Мы бросились в комнату.

Когда мы вбежали, то увидели перепуганные лица учеников и нелепо задранную вверх ногу Марьяны. Нога дергалась, будто пыталась сбросить с себя туфлю. Бабушка уже была здесь, непонятно как опередив всех нас. Она что-то шептала, согнувшись пополам, крутила над Марьяной крючковатым пальцем.

Марьяна еще немного подергалась и затихла. Затем она встала, прошлась по комнате и с удивлением уставилась на нас. На ее лице играл румянец, будто и не она только что колотилась о ножку стула.

Бабушка вела по ночам какой-то странный образ жизни. Когда ложилась спать, она запирала дверь кухни, и никто не знал, что у нее делается. Хотя, наверное, там что-то делалось. Иначе зачем запирать дверь?

Утром, когда готовили завтрак, в кухне пахло травами и болотной сыростью. А бабушка выглядела усталой.

— Чем это у нас пахнет? — принюхивался папа. — То ли сыростью, то ли гнилью. Надо бы слесаря вызвать. Может, раковина засорилась?

Но бабушка всегда возмущалась:

— Нечего вызывать. Только разведут в кухне грязь. Лучше уж в чистоте, да без слесаря.

Папа молча поедал геркулесовую кашу, складывал бумаги в портфель и шел на работу. С бабушкой он никогда не спорил. Он был ей совсем чужой человек. Она была не его мамой, а мамой моей мамы.

Моя мама была геологом. Она все время открывала разные полезные ископаемые. И чем больше она их открывала, тем меньше их оставалось. Поэтому их все труднее было найти и мама месяцами не приезжала домой.

И папе пришлось стать мне второй мамой. Готовить завтраки, штопать носки, ходить на родительские собрания. А бабушка ничего не замечала. Спала в закоулке на своем сундуке. При этом один глаз у нее был всегда приоткрыт, будто это не ее глаз, а другой какой-нибудь бабушки. Или даже дедушки. И, что интересно, в дождливую погоду всегда был приоткрыт левый глаз, а когда светило солнце — правый.

В тот злополучный день я пришел домой позже обычного. Подойдя к подъезду, я увидел белый «ЗИС» «Скорой помощи». В кабине сидел шофер и ел ложечкой простоквашу. Честно говоря, я не подумал ничего плохого. Ну, приехали и приехали. Мало ли к кому. Но, подойдя к квартире, я понял — что-то неладно. В нос ударил запах лекарства. Папа, который открыл дверь, выглядел растерянным.

— Наконец-то, — сказал он трясущимися губами. — Иди к бабушке. Она тебя ждет.

Я пошел на кухню. Около бабушки шептались врачи. Как только я вошел, левый глаз бабушки широко открылся.

— Внучек, — сказала она.

Затем посмотрела на врачей.

— Оставьте нас…

Врачи переглянулись.

— Я умираю, — сказала бабушка. — Вы хорошие врачи, но сейчас уйдите!

Один из врачей, с черной кучерявой бородкой, обнял своего товарища за плечи, и они молча вышли из кухни.

Я заплакал. Мне стало жаль, что больше не будет бабушки.

Бабушка открыла второй глаз и пристально посмотрела на стакан.

И стакан вдруг затрясся мелкой дрожью.

«Трр-ррр пр-рррррных дыр-ррр, — сказала бабушка, — из-зелена велена сильна напоеледина!..»

В стакане заклубился туман. Затем стал густеть и превратился в изжелта-коричневую жидкость. Бабушка выпила ее не отрываясь. Лицо ее порозовело, она присела на сундуке.

— Дружочек, — сказала она неожиданно бодрым голосом. — Я должна открыть тебе страшную тайну… Я — ведьма!

Она улыбнулась, показав без трех передних зубов рот.

— В нашей семье ведьмами становились по наследству. Мать моя была ведьмой, бабушка, прабабушка. Я должна была передать эту должность твоей мамочке. Но снача ла она уехала из деревни. Потом поступила в техникум. Я все время надеялась. Но теперь слишком поздно.

Бабушка откинулась на подушку.

— Внучек, придется тебе стать ведьмой.

— Мне?

— Да. По-другому не получится.

Голос бабушки становился все тише:

— Откроешь сундук… Ты умный мальчик… Ты поймешь…

Она сняла в шеи ключ и протянула его мне.

— Как только возьмешь этот ключ, ты станешь ведьмой. Все, что есть в сундуке, поможет тебе творить чудеса. Там все есть. На все случаи жизни. Этого вполне достаточно… Только помни одно: все, что ты делаешь, не должно вредить людям… И старайся приносить пользу… Иначе ничего не получится…

Я не знал, что делать, и взял ключ. Бабушка улыбнулась и закрыла глаза…

Я выбежал во двор. С неба падали хлопья снега. Все было в снегу: трава, крыши, деревья, первые листья…

Раздался перезвон колокольчиков. По улице ехала лошадь. В телеге на колесах-дутиках сидели четверо. Зябко съежившись, почти засыпанные снегом…

Я бросился на улицу, пытался догнать лошадь. Но она растаяла в снежном тумане…

Жуткий звон раздался за моей спиной. Сзади стоял трамвай-снегоочиститель. Водитель беззвучно кричал и бил кулаком в стекло…

Странные вещи стали происходить со мной после того, как я взял ключ от бабушкиного сундука.

Однажды я пошел в магазин. Во дворе Борька Румянов катался на велосипеде. И не просто катался, он всем своим видом показывал, что у него есть велосипед, а у меня — нет.

«Чтоб ты лопнул!» — подумал я.

И в ту же секунду у велосипеда лопнула шина, а Борька, пролетев через руль, приземлился в цветочный газон.

Когда я спускался по переулку, из подворотен выскакивали черные кошки и шли за мной, высоко подняв хвосты. Ничто на них не действовало: ни крики, ни брошенные камни.

В магазине, у рыбного прилавка, я встретил француженку. Всегда, когда мы встречались, ее лицо искажалось привычным страданием.

— Здрасьте, Нина Николаевна…

— Бонжур, мон ами.

Я стал думать, что бы ей этакое ответить по-французски, но в магазине раздался крик. Кричала кассирша.

Через весь отдел в мою сторону шла цепочка черных кошек. У кошек были перископами подняты хвосты, зеленые глазищи полыхали!

Кассирша визжала:

— Вот, вот, вот! Вот кто у нас таскает селедку!

Ночью я неожиданно проснулся. Все было как обычно: посапывал за шкафом папа, подрагивал на обоях свет от уличного фонаря. И все же меня не покидало ощущение тревоги, будто сейчас что-то должно произойти…

Я просунул ноги в тапочки и пошел туда, «куда царь пешком ходит». Только я зажег свет и открыл дверь, как раздался внятный и отчетливый бой часов. Било двенадцать.

Ноги сами собой повели меня на кухню. Я подошел к сундуку и открыл крышку.

На первый взгляд внутри не было ничего необыкновенного. В образцовом порядке лежали всякие травки, веточки, засушенные мотыльки. Три левых залатанных валенка, миска, черный с серебряным узором платок, зазубренная деревянная ложка, иголка для примуса, два пожелтевших трамвайных билета, соломенная шляпка с вуалью, гусиные перья, леска с крючком. Всего не пере числишь. Самые обыкновенные вещи, которые давно пора было выбросить на помойку.

И тут мне в лицо как горячий воздух подул. Все вещи в сундуке как по команде поменялись местами, выстроились в строгом порядке. Я вдруг понял, что каждая травка, каждая вещь имеет второе, тайное значение. И я даже знал — какое. Я знал, как и что надо делать, чтобы проявилась ее тайная суть.

Осторожно, на цыпочках, я вернулся в комнату. Стараясь не разбудить палу, достал фотографию класса. В центре, как и положено классной руководительнице, сидела француженка. Я аккуратно вырезал ее ножницами.

Потом вновь выскользнул в кухню, достал пакет с «привораживающей травкой». Заварил траву кипятком. Накрыл стакан черным платком с серебряным узором. Через несколько секунд платок всплыл в воздух, покачался и черной птицей скользнул обратно в сундук.

Я перелил зелье в маленький пузырек из-под валерьянки. Содержимое целого стакана уместилось в малюсеньком пузырьке, но я уже ничему не удивлялся.

На следующий день на большой перемене я зашел в учительский буфет.

Нина Николаевна сидела за крайним столиком и ела сосиски с капустой.

«Как бы напоить ее травкой?» — размышлял я, посматривая на стакан с чаем. '

— Тебе чего, Новиков? — спросила она. — Все равно вызову.

— Очень хорошо, — сказал я, приближаясь к стакану с чаем. — Обязательно, обязательно вызовите!

Нина Николаевна потянулась за ложечкой, а я незаметно перелил пузырек в чайный стакан.

Тут Нина Николаевна заметила пузырек.

— А я и не знала, Новиков, что ты — сердечник.

Я спрятал пузырек в карман.

— Прихватывает иногда… Нагрузки у нас большие.

Нина Николаевна отхлебнула чай и как-то странно взглянула на меня.

— Надо же… А я думала, ты обыкновенный лодырь.

Когда прозвенел звонок и Нина Николаевна вошла в класс, сердце мое бешено заколотилось.

— Новиков, — сказала Нина Николаевна. — ты выучил урок?

— Да, — сказал я.

— Хорошо. Я тебе верю.

И против моей фамилии появилась первая в жизни пятерка. Прозвенел звонок, мы с Вовкой Сурковым вышли из школы.

— Ну? — сказал Вовка. — Рассказывай.

Вовка был моим другом. Его отец, генерал артиллерии, иногда заезжал за ним на служебной машине. Вовка пошел не в отца. Ни внешностью, ни содержанием. Двоечник и лоботряс, без какой бы то ни было цели в жизни, как я теперь понимаю. Но тогда мы просто дружили…

— Пятерку как получил? — спросил Вовка.

— Я учил. Вов…

— Эх ты, — обиделся Вовка.

Он хлопнул себя портфелем по боку и с гиканьем умчался прочь… Я шагал, глядя в землю перед ногами: раздавленная папиросина… билет на автобус… щепка…

— Новиков! — Передо мной стояла француженка. Очевидно, она поджидала меня. На туфельках была грязь, значит, она вышла из проходного двора, а не просто встретилась со мной на улице.

— Ты сегодня что делаешь?

Француженка открывала и закрывала сумочку, щелкая блестящими шариками.

— Я слышала, у вас трудная жизнь, мама в отъезде… Хочешь, я вам помогу? Я очень вкусно готовлю… Новиков…

— Спасибо. У нас папа готовит. Тоже очень вкусно. И яичницу, и омлет, и молоко…

— Зря ты, Новиков…

Мы молча шли по улице.

— Почему мы не можем дружить?

И тут я заметил Вовку Суркова. Он выглядывал из-за дерева и махал мне рукой. Прямо рот до ушей… Подпрыгивал и махал. Когда он только успел забежать вперед?

— Нина Николаевна, — не выдержал я. — Ну какая может быть между нами дружба? Вы — учительница, я — ученик.

— И что? История знает немало примеров. Древнегреческого философа Сократа связывала с учениками самая настоящая дружба. Вплоть до его смерти от яда.

— То когда было — при царе Горохе?

— При каком Горохе? — обиделась Нина Николаевна. — При правителе Перикле.

— Вот именно. А теперь подумают, что я ваш «любимчик».

— «Любимчик»…

Нина Николаевна засмеялась:

— Хорош «любимчик»! За всю жизнь — первая пятерка.

Мы подошли к воротам дома. Теперь надо было войти в ворота, пересечь весь двор, и только там, во флигеле, был мой подъезд. Как назло, во дворе было полным-полно народу. Весна, все выползли на солнышко. Борька Румянов катался на велосипеде. Готовил свою «бээмвэшку» к сезону тети-Пашин муж, а на лавочке — весь «цвет» двора, в платочках, косыночках, расстегнутых пальто…

— Нина Николаевна, я сейчас…

Я покрутился на месте и кинулся в ближайший подъезд.

— Куда ты, Новиков, куда?!

Я взбегал по лестнице вверх. Сквозь цветные витражи падали полосы света. Я рассекал их, как бегун ленточки финиша. Внизу слышался перестук каблучков учительницы.

— Новиков, Новиков…

Еще этаж, еще… Еще пол-этажа, дальше — железная лестница. И через люк — на чердак. Там меня никто не найдет. Никакая учительница. Я взлетел на последний этаж… Чердачный люк был заперт. На железных ушках висел замок. Ко мне приближались туфельки учительницы.

— Новиков, Новиков… Ты где?

Спрятаться было некуда. Я прислонился к металлической лестнице и застонал…

Из-под батареи выглядывали два огромных кошачьих глаза. Кошка спала, и лишь глаза следили за мной, время от времени сладко зажмуриваясь. Глаза были желто-зеленые, как у бабушки. Когда она вот так дремала на сундуке… Не знаю, как сверкнула у меня жуткая мысль: «Ведьмы могут вселяться в людей, животных. Недаром говорят — вселился бес… значит, и я могу… Могу! Только надо знать, как… КААК?!»

Все кружилось перед глазами: кошка, сундук, бабушкины глаза, хвост, узкая полоска месяца, дым из трубы, туман над речкой, кошачьи усы, шерсть… БАЦ!!!

Я увидел прямо перед собой… крупно-крупно… истертые квадраты кафеля с грязновато-желтыми цветами…

— Новиков! Новиков! — приближалась учительница.

Но теперь я никого не боялся.

Нина Николаевна взошла на последнюю ступеньку и с изумлением уставилась на портфель. Портфель был, а меня не было…

То есть я был, был… Но в данный момент я был кошкой…

Я зевнул, потянулся и прошел мимо Нины Николаевны, чуть коснувшись ее шерсткой…

— Брыыыыысь!!! — завизжала она и отбросила меня ногой к батарее…

Я спустился вниз. Сквозь щель в дверях вышел во двор. В нос ударили всевозможные ароматы: пряный запах земли, прошлогодние листья… Пахло буквально все… И белье, сохнущее на веревке, и объявление о собрании жильцов, и сам клей… Много было в моей жизни разного: и двойки,

и катания на подножке трамвая… Но это?.. Нет, кошкой я не был ни разу! Как ни бросала меня судьба!

Я прилег на солнышке и стал смотреть на жука. Жук волок травинку. Травинка была с доброе бревно. Жук кряхтел, его мучила одышка, но травинку не отпускал. Он посматривал на меня, вращал огромными глазами: «Э-хе-хе… кхххе… старость… кхххе… не радость…»

И вдруг я увидел воробья!

Воробей был жирный, величиной со свинью. Он тяжело прыгал, взметая столбы пыли… Я ничего не мог с собой поделать и тут же залез в дырявый бидон… раз! Бидон повернулся и приблизился к воробью… Раз! Еще приблизился… Этот воробей был моим, моим!.. Я это чувствовал хвостом… Да, хвостом… Но в это время во двор вошел папа. Папа нес картофель, сетку с молоком и рыбину. Мне показалось, что папа узнал меня… И я умчался галопом…

Потом я лежал под тополем. Никогда не думал, что у деревьев такие мощные корни. Слышно было, как они тянут из земли сок. Сок журчал, как вода в водопроводных трубах… «Нет, — думал я, — не мог меня узнать папа, не мог…»

Я вернулся во двор и тут снова увидел папу. Папа только что вышел из подъезда. Теперь на нем был серый костюм и галстук. Тот самый, трофейный. Единственный трофей, который он привез с войны. Остальные трофеи — подарки маме и мне — у него забрали «в качестве трофея» на нашей территории. А галстук остался. На нем висела раненая папина рука…

«Интересно, — подумал я. — Куда это он, такой красивый?»

Я сладко потянулся и двинул за ним. Папа вышел из ворот, но вместо того чтобы идти вниз, к Ногина, пошел к Покровке. Вниз — я бы еще понял. Оттуда он иногда ездил в Сандуны, а вот вверх?..

В те времена по Покровке ходили трамваи. Старые, дребезжащие, иногда они развивали бешеную скорость.

Я летел за трамваем, отталкиваясь от земли. В нескольких метрах от меня катила «Победа». Сквозь узенькую амбразуру окна я видел испуганное лицо шофера.

Папа сошел у Покровских ворот и направился в сторону «Колизея». На стене кинотеатра в полный рост стояла Тамара Макарова. Она посматривала на очередь. В глазах ее читалось сострадание. Но чем мог помочь простой сельский врач сотням жаждущих попасть в кинотеатр.

Папа покрутился перед кассами, прошелся вдоль очереди, выискивая знакомых, и безнадежно встал в самый конец… Он дождался «последнего» и отошел к троллейбусной остановке.

Через несколько минут с троллейбуса спрыгнули две женщины. Одна — огромная, в полосатом пиджаке, другая — поменьше, улыбчивая и стеснительная. Папа пожал и той и другой руки…

— Я занял очередь, — сказал папа. — А пока, если хотите, на лодке покатаемся.

Напротив «Колизея», на Чистых прудах, шлепали весла лодок, звучали музыка и смех.

Я шел вдоль берега, а метрах в трех от меня плыла папина лодка. Женщина в пиджаке покрикивала:

— Правое весло табань! Правое… Правое, я кому говорю?

Папа воевал в пехоте, а не на флоте, и, наверное, поэтому делал все не так. Поднимал не то весло, взметая фонтаны брызг. Его лодка крутилась на месте, стукалась о другие лодки, всем мешая, всех задевая, создавая на водной глади хаос. Папу отпихивали веслами, поругивали: он старался изо всех сил, но от этого выходило еще хуже. Я чувствовал, как болит раненая папина рука, будто не его рука, а моя лапа…

Женщина в пиджаке сердилась:

— Ох ты, господи… Алексей Яковлевич… Ну какой же вы растяпа! Моряк — и такая растяпа. Правое весло табань! Пра-вое! А не левое!

«Стеснительная» похохатывала:

— Ле-евая, пра-авая где сто-орона?!

По папиному лицу катились капельки пота, серый костюм стал пятнистым от брызг.

— Полный вперед! — командовала в пиджаке. — Поднять паруса!! Полный!! Са-амый полный!!

Она сидела на носу без туфель, болтая в воде тяжелыми ногами…

— Левое весло табань! Левое!!

Папа опять зачерпнул не тем веслом, облил всех… и лодка врезалась в берег…

— Все! Я больше не могу! — кричала в пиджаке. — Больше никогда не пойду с вами в плавание!

И тут мы встретились с ней глазами. Она даже перестала выжимать юбку.

— Какая противная кошка! — сказала она. — Наверное, с помойки. С блохами и инфекцией. Прогоните ее…

Папа растерянно взглянул на меня.

— Ну? Алексей Яковлевич-?..

Папа с трудом встал и махнул в мою сторону рукой.

— Брысь!

Я продолжал сидеть на месте.

— Брысь! Я кому говорю?

— От этих кошек сплошная зараза, — не умолкала в пиджаке. — Их всех надо топить!! Всех, всех! Еще котятами!

Меня захлестнула горькая обида. За кошек, за себя, за папу. Одним прыжком я перелетел в лодку… Р-раз! Я схватил лежащую на лавочке туфлю… Два-а! Прыгнул с ней обратно на берег…

Женщина отчаянно завизжала:

— Алексей Яковлевич! Моя туфля!

Папа шагнул в лодке, но лодка, повинуясь известному закону физики, поплыла в другую сторону. Полоска воды между мной и папой все увеличивалась… Я сидел на бережку, а туфелька лежала рядом. Я жмурился от удовольствия…

— Дрянь! — орала женщина. — Отдай туфлю!

Папа, желая уменьшить свою вину, вдруг поднял со дна черпак и с силой метнул в меня. Черпак больно смазал меня по уху…

«Ах, так!»

Я взял в зубы туфельку и посмотрел на тетю. Она стояла в лодке, схватившись руками за рот. Я посмотрел на папу, на другую тетю… Все они замерли. Я подошел к самому берегу, еще раз взглянул на них… и разжал зубы…

Туфелька бултыхнулась в воду, покачалась, накренилась набок, как крейсер «Варяг» в одноименном фильме… И, пуская пузыри, медленно пошла на дно… Труба-каблук скрылась в темной пучине…

Я долго не мог расстаться с этой кошкой. Никак не мог выскочить из нее и стать человеком. Хотел — и не мог! За сараями, в глубине двора, я прыгал, прыгал… Подскакивал вверх, бился о мусорный бак… Неужели я всю жизнь обречен ходить в чужой шкуре, питаться мышами… Человек может прожить до ста лет!.. А кошка?.. Четырнадцать, пятнадцать… Умереть, не дожив до девятого класса?! Я совершал гигантские прыжки. В свете уличного фонаря моя тень то соединялась со мной, то отлетала… То соединялась, то отлетала… Наконец что-то во мне хрустнуло. И я больно стукнулся о землю… Полосатая дворовая кошка с громким мяуканьем кинулась прочь…

Домой я вернулся поздно.

Тетя Паша шепнула:

— Сейчас тебе будет…

Она работала продавщицей в «Пищевых концентратах». Год назад ее разбил паралич… Петр Гаврилович сказал: «Вот и все! Сыграла в концентрат!» Но она поправилась. Ходила с палочкой, волоча непослушную ногу. Только злобы в ней сильно прибавилось.

Папа разговаривал по телефону. Он даже не обернулся.

— Унижения, унижения… на каждом шагу… унижения. Хотел жену в центр перевести. С женой Пастухова встретился — и бац! Эта чертова кошка.

Папа повесил трубку и отошел от телефона.

Вот кто, оказывается, была тетя в пиджаке. Чтобы поднять папе настроение, я сказал:

— Но мама не хочет переводиться.

— А кто ее спрашивает? Что она хочет и чего не хочет? Думаешь, я хочу каждый день яичницу лопать? А лопаю!

— Пап, — сказал я. — Если тебе надоела яичница, есть одна тетя, которая хорошо готовит.

— И кто же эта тетя? — усмехнулся папа.

— Наша учительница… французского языка.

Папа внимательно посмотрел на меня.

— Вот ты какой…

— Не такой… Нет… Не думай. Я сегодня пятерку получил. По французскому.

— И где ж эта пятерка?

— В портфеле… На лестнице… Она там осталась, когда я…

— Ты читал сказку про мальчика, у которого от вранья выросли уши? — спросил папа.

Я подошел к зеркалу. Никаких ушей у меня не было.

— Я не вру… правда… и про тетю… Откуда я знал, что она жена… Ну, пап… Если бы я знал, разве б я утащил туфлю?

Папа сжал кулаки:

— Что? Что ты сказал?!

Я бросился прочь, вбежал в уборную и опустил крючок.

— Открой! Открой сейчас же! — дергал за дверь папа. — Ты слышишь? Открой!

Потом папа ушел. Я не спешил выходить, в таком деле торопиться не следует.

Раздались шаркающие шаги тети Паши. Она подергала дверь.

— Нельзя столько времени пользоваться уборной!

— Я не пользуюсь, — сказал я. — Я спасаюсь.

Когда я вернулся в комнату, папа лежал, отвернувшись к стенке. Я постелил и тоже лег. Мы долго так лежали молча. Папа тяжело вздыхал, и я вздыхал. Вздыхали каждый сам по себе. Пока не заснули… Кажется, я заснул первым…

Утром папа долго гремел тарелками, включал на полную мощность радио — он вставал рано, как на фронте, а я учился во вторую смену. Обычно он просто стаскивал с меня одеяло: «Вставай. Все на свете проспишь!» Но, поскольку мы не разговаривали, он мне мстил. Радио орало:

«…закончилось строительство второго участка большого кольца метрополитена столицы… сдана в эксплуатацию станция «Комсомольская-кольцевая…»

Я положил на голову подушку.

«…гигантский свод опирается на шестьдесят восемь колонн, облицованных светлым мрамором…»

На подушку я натянул одеяло. Но голос диктора пробивал все преграды.

«…третья сессия Верховного Совета собралась в дни, когда завершается соединение двух могучих рек…»

Наконец с силой хлопнула дверь. Папа ушел. Я выключил радио. Наступила тишина. Но спать уже не хотелось. На столе — грязные тарелки, яичная скорлупа, стакан с недопитым чаем… и записка чернильным карандашом: «Прошу убрать все в комнате!»

Я все убрал в комнате и вышел в коридор.

Надо позвонить Вовке, что сегодня?.. Мой портфель вчера бесследно исчез…

— Марьяна Борисовна! Вас! — крикнул Петр Гаврилович в глубину квартиры. У него это выходило зло и с издевкой. Он не любил Марьяну, а та — его. Марьяна рассказывала, как Петр Гаврилович жрал в войну шоколад. А Петр Гаврилович обзывал Марьяну гувернанткой. Когда-то, очень давно, она училась в специальном заведении для благородных девиц, и сам «государь-император жал ей ручку». И вся квартира принадлежала композитору, у которого Марьяна воспитывала детей, потому что жена композитора умерла. А потом пришли анархисты и выбросили в окно рояль композитора, а когда тот стал возмущаться, выбросили и его. Марьяна чокнулась, долго болела, а когда выздоровела, пошла работать на телеграф — там требовалось знание языков… Когда ее оттуда уволили, она переключилась на музыку. У нее была только дочка, похожая на композитора. Но та жила отдельно, мать она не любила. И поэтому так с издевкой кричал Петр Гаврилович: «Марьяна Борисовна. Вас!» Мол, и звонить-то вам некому. Самому ему звонили часто. Из ЖЭКа, исполкома, товарищи по общественной работе. И к телефону нельзя было пробиться часами…

Я пошел умываться. Умывальник был в закутке, за кухней. У каждого — свой стаканчик с зубными щетками, пастой. Марьяна чистила зубы зубным порошком, а не пастой. Петр Гаврилович умывался только банным мылом…

Когда я вернулся в коридор, на телефоне «висел» Петр Гаврилович:

«…Мироновой я заявление не подпишу… Не подпишу… Нет, не подпишу… А я все равно не подпишу… Нет, нет, не подпишу. Пишите, пишите, а я не подпишу… Вот если мне напишут, тогда подпишу… А не подпишут — не подпишу, куда ни пишите, не подпишу…»

Волоча парализованную ногу, к телефону шла тетя Паша. Она смотрела на Петра Гавриловича, стояла рядом и смотрела.

Петр Гаврилович быстро закончил разговор. Он отошел, ворча, что «активистам подъезда совсем не дают разговаривать по телефону».

А тетя Паша стала дозваниваться до диспетчерской и проверять, когда муж вернулся из рейса. Ее муж был шофером, возил грузы в отдаленные уголки страны. Его брезентовый плащ висел тут же на вешалке. Но тетя Паша тем не менее спрашивала в трубку: «Вернулся?.. А когда?.. Вчера или сегодня? Вы по графику посмотрите… Да, по графику… у Зизюкиной…»

Я вышел во двор. Навстречу бежал домоуправ. За ним гнались ребята. В руках домоуправ сжимал мяч и шило. Ребята выли от ужаса. Мячи тогда стоили дорого…

…Я позвонил Вовке из автомата и договорился встретиться с ним в проходном, у немецкой «кирхи»… Голос у Вовки был радостный, он не умел долго злиться…

Мы сидели на развалинах сарая. Недалеко Толя Бескин, Трюмо и Конь резались в «расшибец». Крик, ругань, звон монет… Вовка глянул на них.

— Было бы у меня много денег, я бы свисток купил. Судейский. За тринадцать пятьдесят. Все бы матчи судил.

— А без свистка нельзя?

— Нет. У нас Верныш судит. Папа у него — в милиции. Вот он и взял его свисток.

Я ненавидел Верныша, здорового парня из соседнего класса. Однажды он опрокинул на мой рисунок железное блюдце с водой. Я врезал ему, а он мне — железным блюдцем. С тех пор у меня шрам. Над тем же ухом, где теперь след от черпака…

— У тебя есть деньги? — спросил я.

— А зачем тебе?

— Давай, давай!

Вовка не любил расставаться с деньгами, но все же дал.

Я взял Вовкины сорок копеек, присоединил свои тридцать и направился к хулиганам. Главным был Толик Бескин из нашего двора. Он лихо прыгал на костыле: одна нога у него была короче другой.

— Примешь?

— Ставь… По «сосискам с капустой».

Это были грандиозные ставки! По десять копеек! Десять копеек стоили сосиски с капустой.

На стопку монет я положил свой гривенник и отошел к черте.

— Кидаешь последним, — сказал Трюмо. — Бита есть?.. Нет? Будешь играть пятачком.

Это было самое настоящее жульничество. Игра заключалась в том, чтобы от черты кинуть биту к стопке монет. Кто попадал ближе, тот первым бил. У всех были свои, годами пристрелянные биты, мне предлагалось играть легким пятачком…

Они стояли передо мной, как на фотографии. Три бойца. Три отъявленных хулигана: Конь, Бескин и Трюмо.

Первым бросал Конь. Его бита пришлепнулась к земле, рядом с монетами. Затем бросал Бескин… Потом Трюмо. Наступила моя очередь…

Я тщательно прицелился.

— Не заступай за черту, — крикнул Трюмо. Это он крикнул специально, чтоб сбить мне замах.

— А я и не заступаю!

— Не заступаешь?.. Тогда кидай. Чего тянешь?..

Я бросил. Описав сложную траекторию, мой пятачок опустился точно в стопку монет. Монеты брызнули в разные стороны! По правилам я забирал те монеты, которые перевернулись.

Я собрал с земли урожай монет, остальные прикончил несколькими ударами. Никто из играющих ни разу не ударил… Все уставились на меня, широко открыв «варежки».

— Повезло, — констатировал «Трюмо». — Придется повторить.

И снова все повторилось.

Минут через пятнадцать мои карманы провисали от мелочи. У противников оставались последние медяки. Когда и они скрылись в моих карманах. Конь, который жил в доме номер один, сказал:

— Мы играли в твоем дворе, а теперь пошли в наш.

— Зачем?

— Ты привык к своей земле. Теперь сыграем на нашей.

Вовка делал мне отчаянные знаки. Мол, хватит, пора сматываться.

Но я потерял бдительность. Какая разница, на чьей земле играть…

Мы прыгнули через дырку в заборе в мокрый сугроб, со следами ботинок, с водой в них. Затем спустились в дом номер один…

Я как-то не придал значения тому, что мои противники идут плотной группой, о чем-то тихо переговариваясь… И почему-то привели меня не во двор, а за угол сарая, где и размахнуться нельзя…

— Ну?! — сказал Конь. — Ставь деньги.

— Куда? Разве здесь можно играть?

— Ставь, ставь…

— А вы?

— А у нас больше нет.

— Тогда все, — сказал я.

Они взяли меня в кольцо.

— Почему? Ты нам одолжишь…

Вовка метался за их спинами, выпрыгивал. В драку вступать трусил, а бросить меня — боялся.

— Не надо, ребята, — сказал я, нащупывая на шее ключ, — не надо…

Самым драчливым был Трюмо, сын грузчика из мебельного на Солянке. Конь — более хлипкий, но подлый, всегда носил в кармане свинчатку. Бескин дрался костылем, но мы были из одного двора, ему неловко вступать в драку.

Трюмо подошел вплотную, он дышал луком, я следил за его руками. Не вынимая рук из карманов, он вдруг толкнул меня животом. Я отлетел назад и сбил Бескина с костылем. Мимо моего носа просвистел чей-то кулак. Он пробил гнилой сарай и остался там, в плену треснувших гниловатых досок. Бескин за моей спиной встал, поднял свой страшный костыль, занес его над моей головой… Но я оглянулся, чтобы поднять шапку. Костыль пронесся, как меч палача, и со всего размаха рубанул Трюмо по шее, тот рухнул в черный осевший сугроб. А сам Бескин, не удержав равновесия, упал на него сверху. Мои противники валялись на земле, как фашисты на поле боя…

А мы с Вовкой бежали прочь, звеня мелочью, набитой в карманах, «звеня и подпрыгивая»…

Шел урок французского языка. Нина Николаевна объясняла спряжение. Во французском языке времен больше, чем у нас. Там есть и будущее, и не совсем будущее, и совсем не будущее. Жизнь там намного сложнее. Хорошо, что я родился у нас, а не во Франции.

Передо мной маячил затылок Валерки Ханжеева. Валерка — бурят-монгол. Затылок у него стриженый, крепкий. Я видел только затылок, а Нина Николаевна — лицо.

Я представил Валерку скачущим на коне по степи, с луком и стрелами, а навстречу ему — тоже на коне — д’Артаньян.

— Бонжур, Валери, — говорил д’Артаньян.

— Новиков, — сказала Нина Николаевна. — Ты о чем думаешь?

— О спряжении…

Нина Николаевна улыбнулась и продолжила объяснение.

Чуть впереди, в среднем ряду, сидел Джек Кастелло… Кастелло было не прозвище, а фамилия. Он был самым настоящим англичанином. Отец его работал в представительстве ООН в Петроверигском переулке. На доме висел голубой флаг. Джек учился у нас. Мы порой забывали, что он англичанин. Правда, в драках, когда он бледнел и переходил на английский, из глубины поднималось нехорошее чувство, что он — не наш, а чужой.

Однажды его сильно побили, но он никому не наябедничал… Я представил, как через много лет встретятся в бурятской степи Ханжеев и Кастелло. И тот, и другой к тому времени забудут русский.

— Хелло, Валери, — скажет по-английски Кастелло, осаживая коня.

— Бонжур, Джек, — скажет Ханжеев, вытаскивая из колчана стрелу.

— Новиков. Ты о чем думаешь? Выйди к доске!

Ребята захихикали. Никто в прошлый раз не понял, за что я получил пятерку. И весь класс ждал, что сейчас произойдет.

Произошло непредвиденное. Дверь распахнулась, и появился директор, Павел Васильевич, в сопровождении нескольких человек. Огненно-рыжий цвет его шевелюры перешел и на лицо. Оно полыхало красными пятнами.

Весь класс с грохотом встал.

— Садитесь, ребята…

Все сели.

— …Ребята. Вы знаете, что в Корее и Китае идет грязная война с применением бактериологического оружия, развязанная американскими империалистами… Проездом из Кореи в Женеву к нам приехали представители Красного Креста… Поприветствуем их, ребята.

Мы бурно зааплодировали.

Никто из нас не видел живых иностранцев, кроме Кастелло. Все уставились на них. Иностранцы производили впечатление обычных людей. Так же смотрели, улыбались. Только одеты были во все заграничное…

По тому, как волновался директор, я понял, что произошла накладка. Обычно, если к нам приезжала делегация, в школе готовились заранее. Даже когда приезжали узбекские хлеборобы. И тогда, конечно, вызывали Сапейкина, лучшего ученика в школе.

— Продолжайте урок, — сказал Павел Васильевич.

Нина Николаевна тоже покрылась пятнами.

— Мы проходим спряжение, Павел Васильевич…

— Вот и продолжайте спряжения, — тихо сказал директор. — Пусть какой-нибудь ученик прочтет стишок. Кто у вас имеет пятерку? Сапейкин?.. Пусть этот мальчик сядет, а Салейкин выйдет и прочитает…

— Но этот мальчик тоже имеет пятерку! — обиделась за меня Нина Николаевна.

Директор пришел в восторг. Он наклонился к одной из женщин и радостно сказал:

— Этот, что у доски, тоже отличник, как Сапейкин! Какое совпадение.

Переводчица быстро залепетала. Все иностранцы обрадовались. «О-о, отличник, гуд…»

— А может, лучше Сапейкина? — спросил я. — А, Нина Николаевна?

— Не надо Сапейкина! — твердо сказала Нина Николаевна. — Ты знаешь французский не хуже!

— Как твоя фамилия? — спросил директор.

— Новиков…

— Давай, Новиков, не тушуйся, посмотрим, за чтоу нас ставят пятерки…

— Люка алье менэ та сон вилляж, — начал я неуверенно, — сюзан кэ ляфуа…иль… иль…

— Иль авэ таштэ, — подсказал с первой парты Юрка Перельман.

— Иль авэ таштэ, — повторил я. — Мэ каль сэ са сюрприз, са сюрприз…

— Асэ пэн, — вдруг подсказал с задней парты иностранец и громко заржал.

— Аса пэн, — повторил я.

И замолчал. Дальше я не помнил ничего. Помнить можно то, что знаешь… А дальше я ничего не знал…

Возникла пауза. Все были смущены моим незнанием. Иностранцы ободряюще засмеялись, мол, ничего, все бывает. Директор стал еще краснее. Нина Николаевна рисовала цветочки в классном журнале.

— Ю хэв эксэлент скул, — сказал один из иностранцев, и все радостно закивали.

Меня взяла злость. На иностранцев, на их гладкие довольные лица, на какое-то особое выражение сытости… Вот гады, приехали без предупреждения, а я школу подвел, в разгар грязной войны, там воюют, а я…

Перед моими глазами закружилось все: иностранные лица, окно, ветки тополя, доска, узкая полоска месяца, дым из трубы. БАЦ!

— Ауэ скул из соу гуд ю вил дай! — вдруг сказал я.

— Оу, вот э найс бой?! — вылупился на меня иностранец.

— Ю ар олсоу вэри плезент персен, — ответил я.

— Вэ дид ю лен инглиш? — спросил он.

— Ай дидент лен инглиш аи олвиз нью ит, — ответил я.

— Шпрехен зи дойч? — спросил он.

— Я-я. Лacc мих ин руэ… — ответил я.

— О-о!! — залепетали все.

Потом уже я понял, что иностранец спрашивал меня, на каких языках, кроме английского, я еще умею разговаривать. А я отвечал ему по-немецки, польски, португальски… А в данный момент перешел на корейский, тот язык, откуда они приехали…

У иностранцев все больше мертвели лица. Когда я заговорил по-индийски, они встали. Доброжелательность исчезла, будто ее и не было.

— Новиков, — сказал главный на ломаном русском языке. — Я ду-маль, ты есть обычный школьник… я вэрила тебе… а ты есть вундеркинд. Мы быль другой школ урок математик… там один девошке ре-шел задач университет курс… тоже вундеркинд. Нам хотелось обычный ребенок, а тут вундеркинд. Нехорошо! Ай, нехорошо!..

Иностранцы молча вышли из класса. Директор посмотрел на меня, потом на учительницу…

— Говорил, вызвать Сапейкина. Говорил!.. Он бы не подвел!

— …Ладно тебе огорчаться, — сказал Вовка. — Было б из-за чего… Ты просто болен. У тебя мозг бурно обогнал в своем развитии другие органы. Смотри, тебе даже кепка мала.

Звенели трамваи, гудели машины, около газетного киоска крутилась очередь за «Вечеркой». Все спешили домой, один я не спешил.

— Ну, чего ты? — канючил Вовка. — Вон у нас денег сколько. Давай погуляем?

— А свисток?

— Есть у меня свисток, правда. Хотел запасной купить, вдруг потеряю…

Вовка вытащил из кармана свисток и свистнул! Все обернулись и как бы застыли. Киоскер с пачкой газет, водитель грузовика, дама с желтым портфелем…

Деньги мы решили прогулять в бане. Сандунах самого высшего разряда. Иногда, очень редко, я ходил туда с отцом. Там была неслыханная роскошь. Отделанные темным дубом потолки, буфет. Там был даже бассейн — плавай сколько влезет. У Вовки была ванная, поэтому он никогда не ходил в баню. Мне стало жаль его…

…Среда, середина недели, народу немного. Кассирша почитывает «Огонек». Она близорука, держит журнал перед глазами. На одной обложке — портрет Гоголя: к столетию со дня смерти. На другой — двухмоторный «Дуглас», над кипарисами и морем. «Экономьте время, летайте самолетами».

Вовка ткнул меня в бок:

— Смотри!

В баню входил известный всем футболист Башашкин с сыном. Кассирша оторвала от ленты билетик. От одной — взрослый, от другой — детский.

По лестнице с одышкой поднимался мужчина. Живот вываливался из брюк.

Я подбежал к кассе.

— Два детских и один взрослый.

— Детей вижу, а взрослый?

Я кивнул на мужчину, кассирша обрадовалась:

— Сергея Митрофановича?.. Идите, ребятки, без билетиков.

Мы прошли в ворота рая. Все звуки здесь звучали гулко и таинственно: шипение воды, грохот шаек, удары веников… Мы парились в парной, капли пота падали с носа на горячий пол… До одури ныряли в бассейне — глаза наши сделались красными, как у кроликов… Нас никто не трогал — всем стало известно, что мы с Сергеем Митрофановичем… За ним ухаживали особенно: приносили в кабинку чай с баранками и лимоном, он пил чай, снова уходил в парную, мылся в душе, где вода бьет из разных трубочек… Потом мы увидели его распластанным на мраморной скамейке. Его клал, сгибал-разгибал банщик в кожаном фартуке, единственный одетый здесь человек. Все испытывали к нему почтение, а он испытывал почтение только к Сергею Митрофановичу: «По спиночке еще раз пройдемся?»

Жутко захотелось и нам полежать на скамейке и чтоб банщик прошелся и по нашим спинкам…

Банщик каким-то непонятным способом тоже узнал, что мы с Митрофановичем. И когда мы заглянули в очередной раз к нему, сам предложил, ну а мы, конечно, не отказывались…

О, как это было приятно! Ты лежишь, как барин, а тебя моют. Каждый твой пальчик, каждый ноготок. Мнут, шлепают, бьют — но не больно, а в самый раз. И вот последний шлепок, ты как новенький встаешь на ноги. Все тело дышит, в каждой клеточке жизнь! Такого я не испытывал никогда…

У банщика были жилистые, в татуировке руки. На ноге, ниже фартука — жуткий шрам, будто вырвали кусок ноги.

— Все! — сказал он. — Будьте здоровы!

И глянул на запотевшие под потолком часы…

Мы еще поплавали, постояли в разных душах и пошли на выход.

Только мы сели на диванчик, услужливый старик в белом халате укутал нас в прохладные простыни… Это тоже было приятно… Мы почти оделись, когда заметили банщика, идущего к кабинке Сергея Митрофановича. Сквозь щель в занавесках мы видели, как Митрофанович снял с вешалки брюки, достал бумажник, отсчитал деньги…

— Надо бы накинуть, Митрофаныч, на ребят…

— Каких ребят?

Мы с Вовкой быстро направились к выходу, шнурки ботинок путались под ногами…

Мы стремительно спустились по лестнице, бежать было неудобно. Здесь никто не торопился. Вверху кто-то крикнул, мы сделали вид, что не расслышали, и стали спускаться чуть быстрее…

Банщик догнал нас у самой двери. Его трудно было узнать. Он брызгал слюной, лицо его дергалось: «…а денежки?! денежки?! Растакие-сякие. Чистенькие, да?.. А мне моих грязненьких на что прикажете, а?! Такие-растакие?!»

Я полез в карман и достал горсть монет. Это его еще больше взбесило. Он ударил по моей руке снизу, и мелочь фонтаном взлетела в воздух.

— Медяками?! Медяками?!

Мы бежали по переулку, а банщик, в одном фартуке, стоял у подъезда и орал на всю улицу. С грузовика стали сбрасывать шайки. Шайки падали, грохотали. В переулке шла гроза без дождя и молний. И в центре грозы, как Зевс-громовержец, стоял человек в фартуке, взметал в небо кулаки и кричал…

Автобус довез нас до конечной, «площади Дзержинского». Темнело. Вдали, на Котельнической набережной, врезался в небо недостроенный силуэт высотного дома.

В нос ударило вкусной едой. Распахнулась дверь закусочной-автомата, первой в городе закусочной такого рода.

— Пошли! — сказал я, нащупав в кармане последние монеты. Мы вошли в тот момент, когда к дверям спешила уборщица:

— Все, все, ребята. Закрываем.

Но мы успели проскочить внутрь.

За стеклами поблескивали бутерброды с сочной ветчиной, мокрыми, только что из консервной банки, шпротами, сосиски с капустой, пирожные…

— Ну? — спросил я. — Что будешь есть?

Вовка взглянул на меня и грустно вздохнул. Он знал наше тяжелое материальное положение.

— Я бы съел с ветчиной, — сказал он и проглотил слюну.

— Хорошо, — сказал я и подошел к «ветчинному автомату». Я еще не знал, что буду делать. Но был твердо уверен, что голодными мы отсюда не уйдем. Я чувствовал на своей шее тепло бабушкиного ключа.

Перед нами стоял мужчина с пивной кружкой. Наверное, он хотел взять сначала бутерброд с ветчиной, а потом уж пиво…

Я посмотрел на него с завистью — в руках он держал несколько жетонов. Мужчина почувствовал мой взгляд и обернулся… Как раз в тот момент, когда опускал в прорезь автомата жетон…

Наверное, он перепутал жетоны и вместо бутербродного кинул пивной. Тот сначала не пролезал, мужчина пропихнул его вторым жетоном. Жетон упал в автомат со странным звуком. Полочка с бутербродами спустилась на этаж. Мужчина взял свой бутерброд и отошел. Но «пивной» жетон произвел в «бутербродном» автомате что-то непредвиденное, потому как, спустившись на этаж, полочка, вместо того чтобы замереть навсегда, снова поехала вниз, сделав лишь секундную остановку. Мы взяли один бутерброд, потом еще и еще…

Вовка уплетал бутерброды почти с той же скоростью, как они спускались. Он как бы стал деталью автомата, в работе которого теперь появился высший смысл — кормление Вовки.

Бутерброды продолжали спускаться.

И вдруг чья-то рука взяла очередной бутерброд. Рука принадлежала человеку с пивной кружкой.

— У меня все равно пивной жетон пропал, — сказал он. — Имею право…

Мы не знали, как устроены автоматы. Мы не догадывались, что там, за стеной, работники закусочной резали хлеб, варили сосиски, взвешивали порции и раскладывали на полочки. Съели бутерброд — клали новый. Они подкладывали, подкладывали, а потом решили посмотреть, почему таким успехом пользуются именно эти бутерброды с ветчиной. Они выглянули сквозь стекло и вместо длинной очереди увидели одного человека. Мужчину с пивом. Его тут же схватили. «Это не я, — кричал он. — Не я».

Но его повели за кулисы магазина.

На следующий день Вовка не пришел в школу. Ночью у него был приступ аппендицита. Не знаю, как связана ветчина с аппендицитом, но, видно, какая-то связь имеется.

Дней через десять, когда я пришел в больницу, Вовка выздоравливал.

— Не надо было есть столько ветчины, — сказал он. — Может, успел бы и сосиски… Выздоровлю, снова туда пойдем. Мне аппендицит вырезали, чего бояться?

— Лежи уж, герой, — сказал я.

— Я практически здоров. Только шов плохо зарастает… Обидно, у матери сегодня день рождения…

— А ну, покажи…

— Ты чего?

— Меня бабка научила. Я сам видел, как она зубную боль у тети Паши сняла.

— Сравнил, — важно сказал Вовка. — Зубы и хирургическое вмешательство…

— Как хочешь, — сказал я. — У твоей матери день рождения, не у моей…

— Ладно, — сказал Вовка и откинул одеяло. — Валяй…

Никто в палате на нас не обращал внимания. Все были заняты своими больными. Кормили, поили, тихо переговаривались.

Я поднял над Вовкиной повязкой руки, стал медленно водить ими, ну совсем как бабушка. Откуда только я все запомнил? Через несколько минут я почувствовал жуткую усталость. Руки дрожали, пальцы занемели…

— Все, — сказал я и опустился на стул.

Вовка прислушался к себе.

— А что? Вроде меньше болит… Давай посмотрим, а?

Мне стало страшно. Вдруг я сделал что-то не так.

— Ладно тебе, — сказал Вовка. — Не бойся. В случае чего, врач рядом. Это ж больница…

Он стал снимать бинты. Сматывать их с себя. Скоро он был весь в марлевых кружевах… Осталась последняя наклейка. Вовка осторожно отодрал ее… И ахнул… На месте шва была узенькая царапина… Абсолютно сухая, как после старой раны.

— Эт-то еще что?!

Над нами стоял врач.

— Кто разрешил снять повязку?!

— Юрий Матвеевич, — прошептал Вовка. — У меня шов зарос…

Врач уставился на Вовкин живот.

— Не может быть!

Он выбежал из палаты. Вовка спустился с кровати.

— Не болит… и так… и так!!!

Он сгибался, чуть подпрыгивал и тут же замирал, проверяя ощущения.

— Может, на день рождения успею. Вот будет маме подарочек. Нет, не успею… У нас только утром выписывают…

Он умоляюще посмотрел на меня.

— Дай твою одежду… Я только маму поздравлю и вернусь… Каких-нибудь полчаса…

Я понимал Вовку, я бы сам так поступил.

Вовка быстро переоделся в мою одежду, а я забрался под одеяло. Никто не обратил на нас никакого внимания…

В Вовкиной постели пахло лекарствами. Я стал тихонечко засыпать…

— Ну? Где этот герой?

Первый врач стоял рядом со вторым. Второй был намного старше, уверенней и суровей. Даже когда шутил. Из-под белой шапочки выбивались седые пряди…

Первый врач откинул одеяло…

— Вот… обратите внимание на шов…

Второй прошелся быстрыми пальцами по животу, будто играл на пианино.

— Никакого шва не вижу…

Первый ахнул:

— Совсем исчез… Просто чудо!

Седой взглянул мне прямо в глаза. Так даже бабушка никогда не смотрела. Все во мне задрожало.

— Мне надо «на минуточку», — сказал я.

Но на плечо мне легла железная рука.

— Ни в коем случае! Тебе даже нельзя поднимать голову! Готовьте больного к операции. А для начала сделайте ему сорок уколов.

— Что?! — ужаснулся первый. — Сколько?

— Сорок! Операцию будем делать без наркоза. Мальчик крепкий, выдержит. Разрежем — посмотрим на это чудо природы. Отчего зарос, почему?

— Не надо готовить к операции, — сказал я. — Это не у меня шов зарос, а у Вовки…

— Видите, Юрий Матвеевич… А вы говорите: чудо… Чудеса, дорогой мой, бывают только в кино… Но вот если вы не найдете того, оперированного… Вас действительно спасет только чудо…

Папа был страшен в гневе: я стоял перед ним в больничном халате и тапочках. Он не знал, какого труда мне стоило выбраться из больницы.

— …Что за вид? Где твоя одежда? Где ботинки, которые я с таким трудом доставал?.. Иди… И без ботинок не возвращайся…

В коридоре курила Марьяна. Все деньги она тратила на кофе и дорогие папиросы. Она погладила меня по голове. Руки ее дрожали. Она погрозила в сторону наших дверей:» Ненавижу!»

Я позвонил из автоматной будки Вовке. В трубке слышались музыка, смех…

—...мать знаешь как обрадовалась?! — ликовал Вовка.

Я еле уговорил его выйти. Он никак не хотел «бросать мать в столь радостный для нее день».

В углу за сараем я переодевался в свою одежду.

— Быстрей, — торопил Вовка. — Меня гости ждут.

— В следующий раз ни за что не приду. Будь хоть у тебя паралич!

— Очень надо, — сказал Вовка. — Я ему одежду принес, и я же еще виноват.

Я ушел не оборачиваясь.

Через двор бежал управдом, за ним гнались ребята. Управдом в высоко поднятой руке держал мяч.

Хлопнула дверь подъезда: главное для управдома — побыстрее добраться в квартиру, за шилом.

Я не выдержал и присоединился к ребятам.

Управдом подбрасывал мяч, подкручивал, вертел на пальце.

— Все, ребятушки, все, герои! Все, панфиловцы. На шахматы переходите! Пусть в нашем дворе Ботвинники растут, Алехины.

— Мы не хотим шахматы… Что мы вам сделали?

Управдом явно издевался. Сначала он подбрасывал мяч, а теперь стал постукивать им об пол. Как заправский баскетболист.

— Марусь, а Марусь… Дай-ка мне шило.

— Верно, верно, — сказала управдомовская жена. — Давно пора…

Она полезла под стол, где были инструменты. Сверкнули крепкие икры…

Управдом все постукивал мячом об пол. Может, он и правда был раньше баскетболистом?

Я смотрел на него, и у меня закипала злоба. «Ну что мы сделали?.. Ну, играли в футбол… Ну кому от этого вред… За все время разбили одно стекло… А где нам еще играть?..» Что-то во мне тренькнуло, закололо… Как от пузырьков «Боржоми»…

Домоуправ все стучал мячом, мяч подскакивал, подскакивал. Но как-то чересчур плавно, замедленно. Вниз — нормально, а вверх замедленно. У домоуправа вытянулось лицо, но он продолжал стучать… В нем появилась неуверенность… Мяч медленно всплывал в воздух, будто не мяч, а воздушный шар… Домоуправ как завороженный все стучал и стучал… И вдруг ноги его отделились от пола… Он тоже всплыл… Перевернулся, еще раз стукнул по мячу… И мяч так же медленно всплыл… Они покачивались рядом, у потолка…

— Маруся! Что со мной?!

Маруся вылезла из-под стола с шилом и так и не смогла встать с пола… Вставала и падала…

Вот и наступило Первое мая. Я всегда любил этот праздник. Как проснешься, в окно доносится музыка из репродуктора. У ворот нашего дома стоят столы под белыми скатертями. На тарелочках — аккуратные горки бутербродов с икрой, колбасой, рыбой. К столам подходят празднично одетые люди. Мужчины выпивают по «сто граммов» из бумажных стаканчиков. Женщины — вино или сок. Все шутят и смеются. Подпевают репродукторам: «…О-рел сте-епной… Ка-азак ли-ихоойой…»

По нашему переулку толпа спускается к площади Ногина, там разбирают цветы на палках, шары, транспаранты. Выстраиваются в колонны и разноцветной рекой устремляются на Красную площадь.

Когда я выбежал во двор, к Ногина уже спешили люди. Ночью прошел дождь, на асфальте блестели лужи.

Толя Бескин весело прыгал на костыле. В одной руке — костыль, в другой — фруктовое эскимо. Сегодня все накопленное проедалось, пропивалось, прогуливалось…

Я завернул в сад. Отсюда, с возвышения, были видны Солянка и Ногина и можно было обозреть огромное людское море…

— Вась, а, Вась…

На лавочке сидел управдом. В каждой руке он держал по тяжелому портфелю. Он сидел, а портфели стояли на земле. Управдом держался за ручки, притягивая себя к скамейке. Время от времени равновесие нарушалось и управдомский зад чуть отрывался от скамейки. Тогда мышцы его напрягались, и он снова притягивал себя вниз. За последнее время он растолстел. Видно, считая, что так вернет вес. Просто бочка в брюках и шляпе. Но это не помогало.

— Дай закурить, Вась… Папиросы здесь, в верхнем кармане, а спички — внизу…

Мне стало жаль его. У всех праздник, веселье…

— И нос почеши, пожалуйста, очень чешется…

Я почесал ему нос, достал папиросы, спички. Всунул папиросу в рот, чиркнул спичкой… Домоуправ сладко задохнулся:

— Хорошо как, Вась… А? Музыка, цветы… Живешь — не понимаешь… А стукнет по голове — сразу оценишь…

К нам протопала нафуфыренная домоуправская жена.

— Кончай курить, пошли.

— Я посижу, Марусь… Трудно мне ходить.

— Надо преодолевать. Что же теперь… В инвалиды записываться? Нельзя, Сергей, поддаваться.

И тут я подумал: может, не он виноват. Может, он потому такой злой, что на ней женился. На этом размалеванном чучеле.

Управдом кряхтя встал. Он еле-еле переставлял ноги. Огромная тяжесть оттягивала руки, но подъемная сила тянула вверх. Шаги были плавные, как при замедленной съемке…

Я видел, как они вышли из сада во двор, как прошли на улицу… На секунду я потерял их из виду, огромный транспарант: «Мир будет сохранен и упрочен…» заслонил пол-улицы… И поэтому я не знаю, что произошло. Говорят, какой-то хулиган из дома номер один решил подшутить над нашим управдомом, он не знал всей истории, а знал только, что управдом прокалывает мячи. Он подкрался сзади и выбил ногой портфель. Сначала — один, потом — другой…

Когда я обернулся на крик, управдом медленно всплывал в воздух. Кричала жена, а управдом беззвучно переворачивался то вверх ногами, то вниз… С шеи свисал галстук, жена подпрыгивала. Пытаясь ухватиться за него, но не хватало какого-то сантиметра. Управдом еще немного всплыл и завис над головами людей на уровне второго этажа. Жена отчаянно визжала.

— Портфель! — вдруг крикнул сверху управдом. — Кидайте портфель!!!

Кто-то из толпы поднял портфель, метнул его вверх. Управдом чуть скользнул по нему рукой. Портфель грохнулся вниз, взорвавшись кирпичными осколками.

Из окон выглядывали люди. Один из жильцов, грудастый, в спортивной майке, пытался дотянуться до управдома щеткой, но щетки не хватало…

Зашелестел в листочках легкий ветерок, управдома стало сносить в сторону. Он проплыл над решеткой нашего сада, над лавочкой, где недавно сидел, над верхушкой тополя… снова всплыл над улицей и полетел к Ногина, повинуясь одному лишь воздушному течению… Над транспарантами, цветами, плакатами…

Все задрали вверх головы:

— Черчилль! Черчилль летит!!!

Действительно, толстый пузатый управдом снизу напоминал Черчилля, известного всем по карикатурам Кукрыниксов… Толпа рукоплескала:

— Черчилль! Так ему и надо!

— Я — не Черчилль, — заорал управдом с высоты. — Я — Полещук.

— Черчилль, Черчилль!

У Ногина ветер стих, управдом плавно покачивался в воздухе. Если снова задует ветер, недалеко и до Красной площади. Видно, это понял и управдом. Увидев внизу милиционера, он отчаянно закричал:

— Сбейте меня, товарищ милиционер. Ради Христа, сбейте!

Он заработал руками, ногами и вдруг поплыл… Странно было видеть плывущего в небе человека. Управдом пытался доплыть до стены восьмиэтажного дома. Внизу была закусочная «Севан», а вверху — плакат: «Перевыполним план по стали в будущей пятилетке». Он уже почти ухватился рукой за шлем сталевара, как вновь задул ветерок…

Теперь управдома несло вверх, к площади Дзержинского. Он пролетел над памятником героям Плевны, обогнул вместе с воздушным потоком стены Политехнического музея и выплыл на саму площадь. Здесь ветер на секунду стих, а потом плавно понес его к стене известного всей стране дома.

В доме было открыто только одно окно. Окно дежурного по городу.

— …Что?! Какой Черчилль?.. Вы что, спятили?! Вы не вверх, а вниз смотрите, лейтенант Петухов. Вас зачем поставили на крышу? Витаете там, понимаете, себе в облаках…

Дежурный выглянул в окно — к дому тихо подлетал Черчилль. Толстый, пузатый, только без цилиндра, сигары и без Трумэна.

Дежурный надавил кнопку звонка. Вошли несколько спокойных молодых военных.

— К нам Черчилль в данный момент летит… Сам собою, без всякого самолета…

Военные подошли к окну и стали наблюдать подлет управдома. Никто из них не стал задавать пустых вопросов. «Летит и летит, значит, пришло ему время…»

Дежурный, чтобы ускорить подлет, распахнул дверь своего кабинета. Веселый сквознячок вспушил дежурному волосы.

Управдома понесло быстрей, будто корабль поднял все паруса. Он летел головой вперед, всматриваясь в возникшее перед ним строение. Глаза его встретились со спокойными глазами дежурного.

Дежурный приветливо раздвигал шторы:

— Добро пожаловать, гражданин Черчилль!

Внутри управдома что-то хрустнуло, будто раздавили переспелый огурец, и, непонятно как обретя тяжесть, он рухнул вниз на веточки молоденькой липы. Соскользнул с них на асфальт и бросился бежать, смешно перебирая ногами, совсем не чувствуя вновь обретенного веса…

Наступали последние школьные дни. Все жили предвкушением лета. Впереди были пионерские лагеря, дачи. Вовка собирался на Черное море, в Крым. В военный санаторий. На месяц — с отцом, на месяц — с бабушкой. Его матери Крым был противопоказан. У нее однажды был приступ астмы.

А я никуда не собирался. Хотел к маме, а она прислала письмо: «Условия тяжелые, болезни, комары, о поездке нечего и думать…» Папу это письмо жутко развеселило.

— Мать-то наша, а? Нет чтобы нас кормить, кормит комаров. А? Герой… форменный герой…

В саду лопались тополиные почки, и земля была усыпана клейкой шелухой. Она липла к ботинкам, ее долго приходилось счищать палкой…

Конь, Трюмо и Толик резались в «расшибец». Они тоже никуда не собирались.

Домоуправша ходила сама не своя. Никого не узнавала, натыкалась на деревья. Теперь можно было играть в футбол сколько влезет. Все с утра до вечера гоняли мяч. А она будто не видела. Однажды мяч подкатился ей под ноги, она обошла его, вроде это не мяч, а бомба… И глаза ее были далеко-далеко, за нашим двором, а может быть, и за целым городом…

Полтретьего ночи. Я вспоминаю глаза управдомши — пустые, с огромными зрачками.

Тихо выхожу на кухню. Ставлю на плиту чайник, включаю газ. Слышно, как шипит под чайником пламя.

Залезаю на подоконник и открываю форточку. Холодный воздух пронизывает до костей. Я пытаюсь достать сетку с продуктами. Тонкая веревка режет руку. Сетка выскальзывает из пальцев. Я слышу внизу звон разбитой бутылки…

Накидываю на тело первый попавшийся плащ и спускаюсь во двор.

Сетка лежит в серебристой молочной луже.

Через двор, мягко переступая лапами, идет кошка. В ее зубах — мышь. Кошка посмотрела на меня с ужасом и широко открыла рот. Никак это та самая кошка, в которую я вселялся. Мышь, сильно хромая, бросилась бежать…

Я выбросил осколки из сетки и пошел обратно.

Поднялся к нашим дверям — ключа нет. Впопыхах я забыл его взять.

Делать нечего — я два раза надавил кнопку звонка.

Послышались звуки папиных шагов. Пала открыл дверь сонный, с почти закрытыми глазами.

Когда мы вошли в комнату, пала надел очки и внимательно посмотрел на мой наряд.

— Уходи, откуда пришел.

— Па-ал…

— Уходи, уходи…

Я снова вышел в коридор. Что делать?.. Возвращаться в комнату не позволяло самолюбие. И тут я вспомнил — бабушкин сундук…

Я открыл входную дверь, громко захлопнул. Пусть отец думает, что я ушел. Быстро пробежал на кухню, залез в сундук и закрыл за собой крышку. В сундуке было темно, вкусно пахло травами. Я удобно устроился на ватнике, положил под голову валенок…

Сквозь узенькую щель я увидел, как зажегся в коридоре свет — папа вышел из комнаты. Открылась входная дверь.

— Вася… Иди спать… Ты слышишь? Я тебя простил…

«Ты меня простил, а я тебя — нет…»

Папин голос еще что-то кричал, наверно, он вышел на лестницу…

— Ва-асяяяя… зазаоооваоо… оаэоооауао…

«Ничего, — подумал я. — Будешь знать, как родного сына выгонять на улицу…»

Я еще что-то подумал, мысли стали путаться. Я заснул…

Это был странный сон. И тогда, конечно, я не понял его значения.

…В крышку сундука постучали. Я открыл. Стало зябко и холодно. Сундук стоял на пригорке. Луны не было. Но все светилось странным серебристым светом. Трава, стволы берез. Медь сундука раскраснелась, стало тепло, как у печки… Все доставали сало в тряпочках, лук, огурцы, мед в сотах, варенье в баночках, пироги, грибы, дымящуюся картошку, сметану, масло, крыжовник, подсолнечные головы, хлеб… Еду ставили на чистую скатерку, расстеленную прямо на земле.

Старик в длинной рубахе поставил в центре скатерти высокую бутылку.

— Своя. Из красной смородины.

— Убери, Прохор, — сказала бабка в высокой городской шляпке.

— В ней и градуса почти нет. Чистый сок, — возмутился Прохор.

— Сок и пей. А эту отраву убери.

— И что у тебя, Прохор, в голове? — возмутилась последняя из прилетевших. — Как малый ребенок.

— Ладно вам, причепились. — миролюбиво сказал Прохор.

Он махнул метлой, и бутыль, кувыркаясь, исчезла за пригорком. Старики и старухи совсем по-домашнему тянули чай из блюдец.

—...евойный мужик ходил к ней, ходил… А как я в привидение оборотилась, у избы ему встретилась, и ходить перестал, и все дома сидит, и ни за какие деньги его оттуда не вытянешь…

— …а прошлой зимой?.. Как я про эти дела узнала, сразу к председателю. В сон его. Прямехонько и без докладу. Все ему в лицах представила. Утром он по деревне бегал, стонал… А к вечеру и заявление подал… Прошу освободить от занимаемой должности по состоянию здоровья…

Матрена протянула мне чашку и ломоть хлеба. С хлеба стекали капли красного от самоварного пожара меда.

— А у тебя как дела, Андрианов внук? Бабка твоя — ах, сердечная женщина была… Другая: «И кости болят, и в груди хрипит», а она — в любую погоду… И то, и это… Одна натри деревни… Многих выручала… Кого от болезни, кого от дурного глазу… Если бы не твоя бабка, многих бы в живых недосчитались. Да-а, внучек…

Прохор вдруг с ехидцей глянул на меня.

— Бабка его — да, ничего не скажу… а сам он… что за человек?.. Смотрю — не вижу… Хороший или плохой? Что на уме? Ключик-то нацепил, а что этим ключиком открыть хочешь?

Волоча по траве низ рубахи, Прохор пошел на меня.

— Душа-человек… скажи нам… чего открыть ключиком хочешь?.. Для себя или для всех?

Без всякой видимой причины брови Прохора сдвинулись, и он злобно заорал:

— Нацепил, понимаешь, ключик… все ему забавы… Все — смехахочки…

Он оттолкнулся метлой, как хвостом, и в длинном затяжном прыжке полетел на меня… Метла зацепила самовар, тот опрокинулся — из горловины посыпались угли, полился кипяток…

— А-ааа! Ошпарился-яяя!!!

Я открыл глаза. Снаружи доносился крик.

— Ошпарила-сяя!!!

Тетя Паша мотала рукой по воздуху. На столе валялся перевернутый чайник…

Однажды вечером я пошел к Нине Николаевне. Я решил ей все рассказать, посоветоваться, как мне жить дальше. Ее адрес я узнал через справочное бюро.

Квартира 26 оказалась на первом этаже, несколько ступенек вниз, как входишь в подъезд.

Дверь мне открыл мордастый офицер в черной морской форме.

— Нина Николаевна, к вам! — прокричал он и ушел на кухню, где виднелись женские ноги на табурете, газовая колонка, белье…

И сразу раздался его униженный голос:

— Мариночка, ну, Мариночка… душа человек…

Из комнаты вышла Нина Николаевна.

— Новиков? Что случилось?.. А ну, проходи…

Я вошел за ней в комнату.

В полутьме, у крохотного голубого экрана, сидели двое: взрослый и мальчик. Синявский кричал:

«…какая неудача, ай-я-яй!!! Дзяпша срезает мяч в собственные ворота… Не клеится игра у сборной Москвы… В ее наступательных действиях не видно свойственных советскому футболу коллективных усилий…»

Мы сели за шкаф.

— Рассказывай…

— Нельзя ли потише?! — обернулся мужчина.

— Да замолчи ты! — толкнул его в бок мальчик.

— Сам замолчи! — заорал мужчина. — Сейчас вылетишь на кухню!

— Что?! — заорал мальчик.

Мы вышли в коридор.

Из кухни доносилось:

— Мариночка… Ну, Мариночка… Ну, красавица моя…

— Все, Валя! Все — понял?

Нина Николаевна сдернула с вешалки плащ. Пошли…

Из ее комнаты вышел мужчина с пустым чайным стаканом.

— Куда собралась?

— В школу, Миш…

— Какая школа? Сейчас будем ужинать.

— Гоо-ооол!!! — донеслось из комнаты.

Мужчина бросился обратно.

— «…футболисты ленинградского «Динамо» забивают второй гол и закрепляют успех…»

— Подожди меня, Вась. — сказала Нина Николаевна. Она вернулась в комнату.

Голоса в кухне становились все громче. Раздался грохот, треск… Морской офицер пулей выскочил в коридор. За ним гналась женщина в развевающемся халате.

— Чтоб духу твоего не было! Понял?! Все! Рожи твоей видеть не могу!

Хлопнула входная дверь. Офицер как бы прошиб ее своим телом.

— А ты чей?! — обернулась ко мне женщина.

— Я… ничей…

Она пронзила меня огненным взглядом.

— Ничей? Марш отсюда!

Она схватила меня за рукав и вышвырнула вслед за офицером…

Мы сидели с морским офицером Валентином на скамейке. Смеркалось. Валентин посматривал в сторону подъезда. Наверно, ждал, что жена успокоится и выйдет. Я тоже так часто поступал с папой.

Но она все не выходила. К нам подходили разные люди, куда-то звали Валентина, подмигивали, но он не соглашался…

— Хочешь со мной, Вась, в море пойти? Я постараюсь, с капитаном поговорю… А что нам терять?.. Ты одинокий, и я одинокий… Будем вдвоем жизнь коротать… Форму тебе выдадут, а не выдадут, сами сошьем. Там красота, Вась. Северное сияние!

Хлопала дверь подъезда: входили и выходили женщины с авоськами, мужчины с портфелями, детишки… Но вот Валентин напрягся — к подъезду шел красивый парень. Он легко помахивал чемоданчиком.

— А вот и этот чуловек! — сказал Валентин.

Он наклонился ко мне, и я впервые почувствовал залах спиртного.

— Вась. Будь другом. Глянь, что у нас делается…

Окна его квартиры выходили в садик. Перед окнами росли густые кусты. Я пополз на четвереньках между кустами и стеной дома. Было темно, из окон падали полосы света. Вот и его, седьмое по счету, окно…

Я осторожно приподнялся. Выглянул из-за самого края рамы.

Светил оранжевый абажур. Стол, чашки, куски хлеба… На диване разбросаны вещи… Закрылась дверца шкафа, и появилась Марина. В голубой сорочке… Она взялась за низ сорочки и потянула вверх… Я зажмурился и опустил голову…

Когда я приполз обратно, Валентин улыбался. Рядом стоял парень с чемоданчиком. Только теперь он был без чемоданчика, а с помойным ведром.

— Этот чуловек на Верке женился. С третьего этажа. Пока я в Баренцевом море плавал… Соображаешь?.. У нас про этот факт не сообщали…

Валентин хохотнул:

— Извини, Вась… Нам надо… по делу…

Он сунул мне помойное ведро:

— Отнеси Верке… Будь другом… Тридцать шестая, на третьем… Не перепутаешь?

Я вдруг ощутил на шее ключ. Он покалывал кожу. Я даже просунул под рубашку руку и оттянул его. Мне жутко захотелось им всем помочь. И Валентину, и Марине, и Верке… Нет! Не буду! Опять выйдет не так… Лучше не буду, хватит…

Я позвонил Вовке из телефона-автомата.

Через несколько минут он вышел. Мы прошли в сад, к баскетбольной площадке. Медленно, со всеми подробностями, я рассказал Вовке историю последних дней своей жизни. Показал ключ.

Вовка смотрел на меня, как на киноактера Кадочникова из кинофильма «Подвиг разведчика».

— Да-а, — сказал Вовка. — Может, с отцом посоветоваться. Как-никак генерал. Возьмет трубку, позвонит другому генералу… У них это просто… у генералов…

В тот момент мне тоже казалось, что просто. Вовкина лифтерша, несмотря на жару, вязала шарф.

— …А этого мальчика что-то давно не было, — сказала она.

Мы поднялись на четвертый Вовкин этаж.

Из соседней квартиры вышел спокойный мужчина в гражданском. И спокойная толстая женщина. Они не то ропясь вошли в лифт. Меня всегда поражали спокойствие и уверенность жильцов Вовкиного дома…

Евгений Никанорович был в пижаме. Высокий, альбинос. И почему все генералы большие? Их, наверное, боятся и раньше других присваивают звание.

Вовкин отец сел в глубокое кресло, сразу уменьшился в росте.

— Валяйте!

Когда я рассказывал Вовке, у меня выходило замечательно, я даже приукрашивал некоторые подробности, а здесь — оробел…

Сначала Вовкин отец слушал с улыбкой, потом интерес его пропал, он вежливо кивал головой, а когда я дошел до домоуправа, он вообще переменился, посматривал на меня холодно и враждебно… Я понял, что он не будет звонить другому генералу…

— Все это — бред, Вася. Чистой воды бред. В детские годы бывают вымыслы, фантазии. Но это слишком. Советую забыть. Особенно про последнее.

— А аппендицит? — спросил я.

— А что аппендицит? Нас всех семерых мать в поле родила…

Он взглянул на сына.

— И ты во все веришь?

Вовка засомневался. Его легко было переубедить.

Вовка смотрел прохиндейскими глазками то на меня, то на отца…

Я расстегнул рубашку.

— А ключ?! В идите ключ?!

— Ключ как ключ, — сказал отец. — Не знаю, где взял. На какой помойке…

Он встал.

— У тебя, сын, еще уроки. И второй тайм… Будешь смотреть?..

Голубые Вовкины глаза смотрели испуганно и лживо. Он очень хотел смотреть футбол. И меня боялся…

Сквозь приоткрытую стеклянную дверь я видел гостиную, на стенах — картины в отблесках экрана.

«…команды ушли на отдых при счете два — один в пользу динамовцев Ленинграда…»

Все во мне клокотало. Как я их ненавидел! И Вовку, и его отца, и Синявского…

В телевизоре что-то треснуло, вспыхнуло, из него повалил густой белый дым.

«Вот вам! — подумал я. — Вот вам за все! За бред, за фантазии, за все!»

Однажды поздним вечером, когда папа спал, в дверь постучали. Я открыл. На пороге стояла старушка в надраенных офицерских сапогах. Как только она вошла, в доме запахло травами и болотной сыростью. Старушка улыбнулась, показав рот без трех передних зубов.

— Пошли, — сказала она.

Я не стал задавать лишних вопросов.

Старушка привела меня в зоопарк. Светила луна. Мы шли по безлюдной дорожке. По обе стороны посапывали звери. Похрюкивал во сне тигр, тихо ворчал кабан.

Мы подошли к клетке с медведем. Он сидел в углу, привалившись к бетонной стене. Из угла печально светили глаза.

— Филимоновские мы, — сказала старушка. — Если взять от Вилюйки, а потом через лес к Чернушкино в сторону Пантюхинских болот, то верст двадцать выйдет до Матрехино, где бабка твоя жила…

Она кивнула на медведя:

— Как его отловили, здесь нахожусь в уборщицах. Мы с ним друзья. Старый он, и я старая. Всю жизнь в одном лесу прожили… Вот так. Травками его кормлю, мазями мажу… Хворый он, на локтях протерся… А вчера мужчина приходил, с сантиметром. На ресторанное чучело присматривал… Надо бы его обратно, в Филимоново…

В дальнем углу зоопарка мы нашли огромный железный бак, набитый строительным мусором: кирпичами, досками, ржавым железом.

Я выбросил все наружу и вымыл бак из шланга. Мы погрузили бак на тележку, запрягли в нее пони. Бедный пони спотыкался спросонок, закрывал глаза, вздыхал, но все же довез бак до самой клетки. Старушка выстелила дно бака соломой и открыла замок.

Медведь взволнованно ахал: «Ах, ах…»

Упершись в тяжелые медвежьи бока, мы перевалили его в бак, на солому. Старушка достала из кустов метлу и протянула ее мне.

Вторая метла была у нее в руках.

Мы забрались в бак и выставили метлы наружу. Медведь завизжал.

По сигналу старушки я приподнял метлу, и бак медленно всплыл в воздух. Он поднимался все выше и выше, над вершинами деревьев, над крышами домов, над огнями города, чуть накренился на мгновение и в плавном вираже ушел в черноту неба…

Я стоял на лесной опушке. По тропинке в глубину леса уходили старушка и медведь. Они что-то говорили, говорили на одном им понятном языке. А я смотрел и смотрел им вслед, пока их спины не растворились в темноте леса. Еще слышались голоса, еще потрескивали под ногами сучья… Но вот все стало стихать… Ничего… Только наглое гудение комаров. Я махнул на комаров метлой. Мой бак вдруг подпрыгнул и ракетой взмыл в черное небо…

Вот и все. Потом я заболел корью. Все лампы накрыли красными платками. А когда я выздоровел, бабушкиного сундука нигде не было. Пала сказал, что приходили ученые и увезли его в этнографический музей. А когда я стал рассказывать маме о своих приключениях, мама сказала, что все мне привиделось во время болезни.

Но я-то знаю, что не привиделось. Я же все помню. Все, все. И как уходили старушка и медведь по лесной тропинке. И управдома… И многое, многое другое. Когда я выздоровел, я пошел в музей. Но сундука там не оказалось… Директор музея сказал, что его не привозили.

Прошло несколько недель. Я сидел на кухне и смотрел, как тетя Паша чистит треску. Из комнаты Марьяны доносилось:

Я вспомнил бабушку. Как мы сидели с ней вот так на кухне, как она улыбалась, показывая без трех передних зубов рот…

Я запел. Мой голос взлетал к потолку. Легко и свободно. Он бился о начищенный плафон… Звонко и красиво…

Тетя Паша выронила треску.

Петр Гаврилович застыл с чайником.

В дверном проеме появилась Марьяна. Она подняла к небу палец и торжественно произнесла:

— Будь счастлив, мальчик. Музыка — это язык, на котором разговаривают с богом.

Я заплакал и бросился в уборную.

Журчала по трубам вода, висели деревянные круги на гвоздиках…

Раздались шаркающие шаги тети Паши. Она подергала дверь.

— Эй, выходи. Выходи, Шаляпин!

А Петр Гаврилович, проходя по коридору, добавил:

— Поправился на нашу шею…

С тех пор прошло много лет. Я давно уже немолодой человек. Хожу на службу, пользуюсь уважением товарищей. В свободное от работы время пою в хоре. Мне нравится петь. Мой голос сливается с голосами моих товарищей. Голоса моих товарищей — мои крылья. Они не дадут мне упасть. Взмахивает палочкой дирижер:

Справа от меня — Витя Завернюк, наладчик газовых котельных. Слева — Юрий Ковчан, санитар «Скорой ветеринарной помощи». Ниже на ряд — Соня Штайер. Вера Сидоренко и другие наши девочки.

Чуки-Куки

(повесть-сказка)

Где-то очень далеко, в сказочной сиреневой стране, окруженной со всех сторон горами, находится чистое и прозрачное озеро Чуки-Куки.

Экватор разделяет озеро пополам. Поэтому северная его часть, Чуки, всегда скована льдами. А в водах южной части, Куки, полным-полно тропических рыб. Низкое свинцовое небо прижимает обитателей Чуки к земле. Они коренасты и невысоки ростом. А над Куки всегда светит солнце, поют птицы и порхают бабочки. Иногда, закружившись в воздухе, они пересекают экватор и тут же падают на снег яркими цветами. Одетые в натуральные меха лисицы и медведи подолгу любуются этими букетами, но сами никогда не переходят черту, боясь получить сильнейший тепловой удар. И только один человек может безнаказанно ходить по этой стране вдоль и поперек, с севера на юг и справа налево. Этот человек — я. Добрый и тихий отшельник Кур. Я придумал эту сказку давно. Когда валялся на диване и изучал трещину на обоях. Очень не хотелось вставать и приниматься за работу. Для этого надо снимать халат, надевать тапочки, идти через всю комнату к письменному столу, где стоит моя пишущая машинка, вынимать ее из чехла, открывать ящик письменного стола, доставать бумагу. А если ее там не окажется? Открывать другой ящик. А если ее и там нет? Надевать брюки, ботинки, плащ, выходить на улицу, идти в самый ее конец в магазин канцелярских товаров… А если очередь?.. Просто ужас меня охватывал от одной мысли, что надо вставать с дивана. Нет. Лучше ничего не делать, а просто лежать. Если честно, это самое мое любимое занятие. Итак, я лежал на диване и ничего не делал, как показалось бы многим. На самом деле я изучал пятно на обоях. Пятно образовалось от моей головы. Иногда я все-таки встаю, беру с полки книгу, читаю или смотрю телевизор. Хотя можно его смотреть и лежа, не вставая с дивана. Но сидя — удобнее. Если передача неинтересная, можно взять со стола помидор и запустить в экран. У меня вся стена за телевизором в помидорных пятнах. Но это пятно образовалось не от плохих передач, а от чтения. Когда я сижу на диване и читаю книгу, моя голова незаметно трется об обои. Так и образовалось это пятно, которое очень напоминает озеро. Я смотрел на обойное пятно, на трещину. Как вдруг исчез письменный стол, шкаф, диван. Перестала звучать музыка из радиоприемника. А трещина на обоях вдруг выпрямилась и превратилась в экваторную черту. И я оказался на берегу озера, окруженного со всех сторон горами, в маленькой бревенчатой хижине, в тени могучего баобаба.

Целыми днями я лежу на диване в моей бревенчатой хижине и ничего не делаю, как посчитали бы многие. На самом деле это не так. Просыпаюсь я очень рано, чтоб не прозевать восход солнца. Окно находится напротив меня, и я наблюдаю это великолепное зрелище, не вставая с дивана. Даже голову поворачивать не надо. Сначала в окне черным-черно. Не видно ни озера, ни неба, ни гор. Ничего. Но вот окно сереет, розовеет… Появляется солнце. Оно поднимается все выше и выше. Краски на моей четырехугольной картине меняются. Все становится ослепительно ярким. Ярко-зеленые листья баобаба, ярко-желтые крылья попугаев, ярко-синяя вода, ярко-белые облака.

Потом наступает полдень. Листья баобаба не спасают от жары, и я перехожу в северную часть хижины. Отдыхаю, наслаждаюсь прохладой, любуюсь полярным сиянием. Обедаю, слушаю музыку. К вечеру, как правило, я снова перехожу в южную часть. Моя картина в окне начинает тускнеть, краски гаснут. И вот вместо цветной она становится черно-белой. Наступает ночь. Пора спать.

Так я жил, совершенно один, в моей бревенчатой хижине, под ветвями могучего баобаба с южной стороны и под полярным сиянием с северной, пока мне не стало одиноко. И тогда в моем доме появилась Шара.

Собака Шара родилась на экваторе. Поэтому одна ее половина, северная, покрыта густой рыжей шерстью. А со стороны юга кожа у нее нежная и розовая, как у поросенка. Представьте заросшую густой шерстью голову и грудь, и абсолютно голую заднюю часть. Спереди — лев, сзади — поросенок. Так выглядит Шара. Для врагов Шара — свирепый лев, а для друзей — ласковый и добрый поросенок.

И врагов, и друзей Шара встречает громким лаем и пронзительным поросячьим визгом. Друзья смеются, а враги бросаются врассыпную — кто этих карликовых львов знает? В таких случаях Шара просто корчится от смеха, чувства юмора ей не занимать. Достаточно взглянуть в ее глаза — и становится ясно: эта собака далеко пойдет! Мы с Шарой понимаем друг друга без слов. То есть я понимаю ее без слов, а она меня со словами. Я понимаю ее по глазам, хвосту, по тому, как она дышит, лает, высовывает язык, рычит. Целыми днями мы вместе. Каждый занимается своим делом. Я лежу на диване и смотрю в окно, а Шара сидит на полу перед своим любимым телевизором.

По вечерам мы играем в шахматы. Шара очень не любит проигрывать. Она играет неплохо, но хуже меня. У меня по шахматам первый разряд, а она всего лишь кандидат в собачьи мастера. Чтобы не обижать ее, я часто под даюсь. Если б вы видели ее радость. Она целует меня, облизывает с ног до головы. А если ее дела плохи, поджимает хвост и жалобно скулит.

— Вам шах! — говорю я.

Шара кладет мне на колени лапу. Это означает:

— Можно перехожу?

— Нет, — отвечаю я. — Ты уже перехаживала.

Но Шара кладет на колени вторую лапу и вздыхает. Это означает:

— Ну, пожалуйста. Последний раз.

— Ладно, — говорю я. — Самый последний.

Так мы разговариваем. Больше я не буду объяснять как, а просто приводить ее слова.

Когда я объявляю Шаре мат, она уходит в свою комнату и запирается на ключ. В последнее время Шара резко усилила игру. Я долго не мог понять в чем дело, пока не обнаружил пропажу учебника по шахматам. Он всегда стоял на полке, между «Правилами вождения парусников» и «Справочником юного артиллериста». Я решил, что его потерял. Но однажды обнаружил его в Шариной комнате зачитанным до дыр. Игра у нас проходит азартно. Мы кричим друг на друга, ругаемся. Если кто-то «съедает» фигуру, то съедает по-настоящему. Фигуры у нас съедобные. Из хлеба, рыбы, мяса и других вкусных вещей. К каждой игре мы заново их делаем. Я пытаюсь их мастерить из соленых огурцов, помидоров, моченых яблок. (Ужас как люблю все соленое и острое!) Но тогда Шара отказывается играть. Она предпочитает мясо, колбасу, кости. Мы долго спорили, пока не нашли выход. Я делаю ее фигуры, а она — мои. Чтоб каждый съедал то, что любит. Пешки я делаю из маслин. Я насаживаю их на палочки, палочки втыкаю в дольки огурцов — так у меня получаются пешки. Ладьи я вырезаю из редьки. Король у меня самый вкусный. Из копченой селедочки. Поэтому у него селедочная голова. Так мы замечательно жили себе да жили. И все у нас было хорошо, замечательно, расчудесно-распрекрасно.

Пока вдруг однажды… не появился ОН.

Однажды… прямо из озера, неподалеку от экваторной черты вынырнула подводная лодка. Миниатюрная. На одного человека. С грохотом упавшей кастрюли откинулся люк.

И… из люка появился ОН. Сначала появилась его голова в синей бейсболке, потом шея, потом грязные джинсы, потом кроссовки… Тоже грязные. А вот и весь ОН. Стоит. Щурится на солнце. Хохочет.

Я сразу его узнавал. По прошлой своей жизни в городе. Он вечно норовил стащить меня с дивана, одержимый всякими идеями: прославиться, разбогатеть, завоевать мир.

— Быстрее вставай! — закричал он. — Ну и ну, вот это да! Надо же… Надо все поскорей захватить, заграбастать, захапать… Эти, загорелые, будут у нас слуги. А те, в шкурах, шоферы по снегу.

— По какому снегу? — устало спросил я.

— По любому. Будем ездить на твоей собаке.

— На Шаре?

— Вот-вот, на Шарике. С такой гривой ей любой мороз не страшен. А бензин сейчас сам знаешь, не разгонишься.

И понял я — кончилась моя счастливая жизнь на берегу озера. В уютной бревенчатой хижине. Под ветвями могучего баобаба. Но поначалу очень уж не хотелось вставать с дивана.

Но вставать все же пришлось.

Конфликт разразился из-за территориальных притязаний. По чьей стороне проходит экваторная черта. По северной или по южной. Ну? Не смешно? Обитатели Чуки и обитатели Куки всегда жили дружно, уважали друг друга, хотя в своих обычаях и привычках это были два совершенно разных народа. Чуки, как я уже говорил, были невелики ростом, приземисты, занимались охотой и рыболовством.

Питались в основном строганиной, то есть замороженной рыбой и замороженным мясом. А куки предпочитали свежие овощи и фрукты. И те, и другие обменивались своими товарами у экваторной черты. Чуки приезжали на собаках, куки Приплывали на лодках.

Мы с Шарой частенько любовались этим увлекательным зрелищем. С одной стороны снег-пурга, с другой — синяя гладь озера и солнце. Мне не надо было вставать с дивана, чтобы видеть эту картину. Достаточно было просто взглянуть в окно.

И ВДРУГ! Мои добрые и мирные чуки и куки превратились в непримиримых врагов. Они собирались у экваторной черты и вместо веселых приветствий дразнили и высмеивали друг друга. При этом чуки кидали в куков снежки, а куки бросали в них гнилые бананы.

Вот как это происходило. Привожу некоторые их дразнилки по памяти.

ДРАЗНИЛКИ ЧУКОВ:

ДРАЗНИЛКИ КУКОВ:

Однажды я попытался прекратить подобные безобразия, открыл окно и закричал:

— Хватит! Как вам не стыдно? Немедленно перестаньте обзываться и оскорблять друг друга!

Вместо ответа в меня полетели снежки и гнилые фрукты. В меня, который все это придумал. И озеро, и волшебную страну, и чуков, и куков. Все!

Вскоре я узнал, что мой друг привез на подводной лодке оружие. Что он подстрекает чуков и куков к войне. К самой настоящей. С выстрелами, с убитыми и ранеными.

И как мне ни хотелось, все же пришлось вставать с дивана, надевать тапочки, доставать сумку и собираться в дорогу. Не мог же я допустить, чтобы в моей замечательной стране вдруг разразилась война!

Свою миротворческую миссию я решил начать с чуков. Чуки более хладнокровны и рассудительны, чем вспыльчивые и обидчивые куки. Они должны понять: перебранки, дразнилки и взаимные оскорбления ни к чему хорошему не приведут.

— А ты как думаешь. Шара?

Шара помахала хвостом, что означало:

— И я так думаю.

И мы стали собираться в дорогу.

Я наполнил термос горячим чаем, разрезал на дольки лимон и кинул его в чай. Лимон, я где-то читал, лучшее средство от цинги. А цинга — страшная болезнь, связанная с отсутствием витаминов. На севере не растут овощи и фрукты, поэтому витамины брать неоткуда. Раньше витамины там получали от куков. В обмен на шкуры и моржовые клыки. Это были не те витамины, которые продаются в каждой аптеке, а другие, более полезные, в виде ананасов, авокадо, манго и других экзотических овощей и фруктов. Теперь же, когда дело идет к войне, обмен прекратился и витамины получать было неоткуда.

Я положил в сумку еще пару лимонов, связку лука, три головки чеснока. Затем — мои любимые пакетики с супом и сухарики.

Шара взглянула с укоризной:

— А мне?

— Не волнуйся, и тебя не обижу.

В эту же сумку я упаковал нежнейшие сахарные косточки, собачьи консервы, такие вкусные, что и я их с удовольствием ем, когда Шара разрешает. Сверху я положил шахматы — вдруг нас занесет снегом, вот тогда наиграемся)

С едой все! Воду не берем, кругом снег… Но нужны спички, чтобы его растопить. И бумага, чтобы разжечь костер. И дрова, иначе какой же это костер. Еще ракетница, если мы заблудимся. Часы-будильник, чтобы мы не проспали, когда нас найдут. В этот момент там будет полно журналистов, телекамер — надо успеть побриться, привести себя в порядок, неудобно предстать перед мировой общественностью обросшим и неопрятным. Значит, нужна бритва, одеколон, полотенце. Я бреюсь электрической бритвой, а во что втыкать шнур? В открытом поле вряд ли найдется электрическая розетка. Значит, надо взять катушку с длинным-длинным проводом. Один конец… тот, что с вилкой, я воткну дома в розетку, катушка будет разматываться, и я смогу побриться на другом конце провода. Еще пластырь, если я порежусь. Хорошо бы доктора прихватить — вдруг простужусь. И ветеринара, вдруг простудится Шара. Нет! Это слишком. Возьму-ка я для себя горчичники, аспирин, грелку, ватное одеяло, банку с малиновым вареньем. От аспирина потеют, значит, две смены белья и еще подушку. И зеркало, чтобы видеть, как я плохо выгляжу после болезни. И весы, чтобы знать на сколько похудел. А для Шары…

Шара захохотала.

— Вас понял, — сказал я.

И выкинул все из сумки кроме термоса с чаем, лимона, шахмат и собачьих консервов. Ехать нам всего часа два, авось не заблудимся. На южную, поросячью часть Шары я надел специальные штанишки, связанные из ее же шерсти. (Когда Шара линяет, весь дом в ее шерсти. Шерсть везде — на стульях, диване, на моей одежде, на полу. Однажды я нашел шерсть в банке с вишневым вареньем. Как выяснилось. Шара его очень любит.) Значит, я надел на нее шерстяные штанишки, и Шара стала целиком шерстя ной. От головы до кончика хвоста. На задние лапы я надел ей валенки. И на свои задние лапы, то есть ноги, тоже надел. На плечи (свои) накинул тоже свой любимый полушубок. (Когда-то я работал на стройке, и он согревал меня в самые лютые морозы. Но об этом потом, и так я немного отвлекся…) Шарф, шапка, варежки и — полный вперед!

У южного окна хижины я последний раз взглянул на солнце, вдохнул полной грудью тропический воздух… Если б вы знали, какой это воздух! Будто пьешь настой из неведомых трав и фруктов. Еще раз вдохнул — когда еще придется вот так дышать. Ох, как не хотелось ехать… Но ничего не поделаешь — надо. Чувство долга перед своей страной, перед своим народом превыше всего, даже лежания на диване!

И я пошел в северную часть дома, к выходу.

Там на снегу уже стояли сани. Шара бросилась запрягаться. Она любила ездить по снегу. Свистит ветер, летят снежные искры, пахнет морозом. Эх, хорошо на свете жить!

Мы уверенно мчались на север по пустынному и заснеженному озеру. Из-под лап Шары летели колючие льдинки, а над нами переливалось всеми мыслимыми и немыслимыми огнями полярное сияние. Кто не видел его, тот ничего не видел. Все небо вдруг вспыхивает разными красками. Фиолетовыми, красными, голубыми! Краски переливаются, сменяют друг друга. Я часами могу смотреть на это чудо из окна своей хижины. Представляете, на южной стороне — жара, а на северной — полярное сияние. В такие минуты я все бросаю, даже сочинять эту сказку, хватаю недопитый бокал с ананасным соком и бегу на север, к окну. Ложусь у камина, пью сок и смотрю, смотрю, смотрю. Наслаждаюсь соком и красотой. И опять ничего не делаю, как посчитали бы многие, кто ничего не понимает в искусстве.

Ну, хватит. Что-то я разболтался, а нам еще ехать и ехать.

И тут случилось непредвиденное.

Я забыл сказать, что в нашей прекрасной стране водится жуткое чудовище, страшная и прожорливая Харра. Рыба с пастью крокодила и мощными как у орла крыльями. Обитала Харра в озере, питалась всем, что под руку, вернее под зубы, ей попадется: рыбой, утками, зайцами, оленями, пингвинами, черепахами — ничем не брезговала. На свои жертвы Харра набрасывалась неожиданно. Пробивала страшной головой лед (если охота шла на севере), выпрыгивала из воды и сверху нападала на свою жертву. Мало кому удавалось спастись от такого «ракетно-ядерного» удара. А в южной части озера Харра охотилась совсем по-другому. Пряталась в водорослях либо коралловых зарослях и торпедой устремлялась к своей жертве. Однажды она чуть не слопала трехгодовалого кукенка: купаться в озере ему запретили родители, но кукенок, как и всякий ребятенок, был любопытен, полез в воду (уж очень в тот день было жарко) и угодил прямо в Харрину пасть. Отец не растерялся, метнул в раскрытую пасть Харры гарпун. Тот встал поперек, и Харра не смогла проглотить малыша. Долгое время она так и плавала с открытой пастью. Рыбы перестали ее бояться, подплывали близко-близко, заглядывали внутрь, а наиболее смелые плыли и дальше, осматривали зубы, будто на экскурсии в музее. Из глаз Харры от унижения текли слезы, хорошо, что в воде их не видно. Так она и плавала с широко открытой пастью, похудевшая, униженная. Возможно, она бы и погибла, но ей повезло. Случайно наткнулась на камень, гарпун сломался, и Харра стала еще более кровожадной и беспощадной. Есть только одно средство против нее — змеиный яд, который добывают на юге. Обмазать им все тело, тогда Харра и близко не подплывет. На Харру охотились и куки, и чуки, но очень уж хитрая была бестия, из любой ситуации выходила «как рыба из воды».

Конечно, мы боялись встретиться с Харрой, но что делать, если речь идет о войне и мире. Змеиного яда у нас с собой не было, поэтому я взял гарпун. Немного потренировался дома, раза два метнул в дерево с южной стороны дома. Конечно, не попал, и мы поехали.

Сани неслись быстро, мороз обжигал лицо, градусов сорок — не меньше. Полярное сияние, будто праздничная иллюминация, освещало нам дорогу. Иногда к берегу подступал колючий кустарник, приходилось его огибать. Сам кустарник колючий, да еще колючки обросли льдом. Зацепишься, не возрадуешься!

И вот представьте… Едем мы себе едем, песни поем. Я пою, Шара подпевает. Примерно так:

Шара мне подпевает:

Как вдруг… Слева от нас… метрах в двадцати-тридцати… раздается жуткий треск… ломается лед… и в воздух взлетает Харра. Она летит в нашу сторону… Страшная пасть широко раскрыта, вот-вот она обрушится на нас всем своим телом и всеми зубами.

Конечно, я забыл про свой гарпун, про все на свете, дернул от страха поводья… сани метнулись вправо. Харра пролетела совсем рядом, мы чудом не угодили ей в пасть…

От ужаса мы понеслись с жуткой скоростью. (Не очень хорошо сказано: «от ужаса… с жуткой скоростью…» Но я так испугался, что и сейчас дрожу и лучше просто не могу придумать, пройдет время, может, тогда.) Но вот снова раскалывается лед, и снова вверх взмывает Харра, правда, теперь мы начеку. Мы резко уходим влево… Харра опять промахивается.

Не могу описать, с каким нечеловеческим воем в третий раз она вылетела из-подо льда и взмыла в воздух. Каким огнем полыхали ее глаза, как сверкали зубы. Если б мы ей попались, ничего бы от нас не осталось, ни рожек, ни ножек.

Но мы уже неслись к берегу… Сани уходят в снежный сугроб словно в глубокий туннель. Теперь мы в безопасности, тут раздается жуткий грохот — это Харра падает где-то рядом. Земля под нами треснула… И мы летим куда-то вниз…

Мы оказались в огромной пещере, в полной темноте. Как я догадался, что пещера огромная? Ведь в темноте ничего не видно. Отвечу — по эху. Эхо от нашего падения раздалось не сразу, а с опозданием. Секунды три оно шло до нас, не меньше. Сначала мы грохнулись — ба бах! И только через несколько секунд мы услышали отраженное от стен пещеры эхо: «ба-бах». Я ощупал себя — цел. А Шара? Бедная собачка от ужаса не могла говорить, только тряслась мелкой дрожью.

— Не бойся, — сказал я. — Все уже позади.

— А я и н-не б-боюсь.

— Не что?

— Не б-боюсь.

— Это и видно. То есть — это и слышно.

Я погладил Шару по меховой головке, достал из своего строительного полушубка походный фонарь, включил… Пещера оказалась еще больше, чем я ожидал. Стены так далеко друг от друга, что хоть в футбол играй, рисуй ворота и играй. А что там наверху, на потолке? Как только я направил луч света вверх, раздался пронзительный писк — оказывается, под сводами пещеры жили летучие мыши. Я никогда не видел столько летучих мышей. Они жалобно пищали, закрывали глаза крыльями — летучие мыши живут в полной темноте, свет фонаря их здорово напугал.

Я убавил яркость своего фонаря, летучие мыши стали успокаиваться и с любопытством поглядывать на нас из-под перепончатых крыльев. Раньше я не очень любил мышей. (Это я про обыкновенных мышей говорю, с летучими я никогда не сталкивался.) Но чем мыши, например, хуже белок или зайчиков? Если приглядеться, они очень на них похожи. Как-то у меня завелись два малюсеньких мышонка. То ли их мама бросила, то ли они сами убежали и заблудились. Я сделал для них домик из коробки от торта, поил молочком, сыпал им хлебные крошки. Мышата привыкли ко мне, перестали бояться, стали вылезать из своего домика, бродить по комнате. Однажды я застал их за поеданием моей рукописи. Они грызли ее с таким наслаждением, что я сразу понял, какое гениальное произведение сотворил. Я не позволил мышатам доесть мое творение до конца и побежал в редакцию. Там мое предположение не подтвердилось. У издателя был дурной вкус. Он предпочел моей рукописи бутерброд с ливерной колбасой.

Летучие мыши были не менее любопытны, чем мои мышата. Когда мы играли в шахматы, они слетались, садились мне на плечи. Одни болели за Шару, другие, более умные и симпатичные, — за меня. А мы все играли и играли с Шарой в шахматы, ожидая, когда нас спасут. Но нас почему-то не спасали. Да и кто нас мог спасти? В конце концов я понял, что надо самим спасаться. Тем более, мой походный фонарь стал гаснуть. И настроение тоже. Фонарь гас — разрядились батарейки, а настроение гасло, потому что никто нас не спасал. Да, неважные наши дела.

Летучие мыши понимали наше состояние. Они о чем-то пищали — видно, советовались. Ни Шара, ни я не понимали их птичий язык.

Потом они куда-то улетели и минут через двадцать вернулись. Но не одни. В тусклом свете фонаря я разглядел странное существо, очень похожее на большую летучую мышь. Как вы думаете, кто это был?.. Ни за что не догадаетесь… Это был маленький первобытный птеродактиль, каким рисуют его на картинках про доисторическую жизнь, когда по земле гуляли огромные динозавры, а в воздухе летали зубастые птеродактили. Но в отличие от них, этот был совсем не страшный, очень грустный и очень маленький, не больше совы.

Птеродактиль что-то сказал… К счастью. Шара его поняла. Его язык был похож на язык наших ящериц.

— Он сказал «Здравствуйте!» — перевела мне Шара.

И птеродактиль поведал нам грустную историю своей жизни. Все родные и близкие его давно умерли, вот почему он живет здесь с летучими мышами. Они напоминают ему далеких предков: папу, маму, братьев и сестер. Он последний представитель той доисторической жизни. Потом он рассказал нам, как жили в те далекие времена, как появились первые люди, очень древний народ, от которого произошли и чуки, и куки. Да и мы с вами, обыкновенные люди, тоже произошли. Его рассказ я приводить не буду. Кто захочет, может прочитать его в другой книжке, я обязательно ее напишу, если вы попросите. Мы выслушали рассказ Питера-дака (так звали нашего знакомого) с большим вниманием. И по причине вежливости (нельзя перебивать рассказчика), и по другой причине (уж очень было интересно). Питер-дак сказал, что знает, где выход из пещеры, и обещал нам его показать. Мы очень обрадовались и пригласили всех на прощальный банкет: поужинать с нами, или позавтракать, или пообедать — в пещере мы потеряли счет времени. И стали собираться в дорогу. Большую часть продовольствия мы оставили нашим новым друзьям — вдруг кто-то еще к ним провалится.

Питер-дак повел нас по одному ему известному маршруту, приходилось все время нагибаться, иногда ползти, шли очень долго. И вот пахнуло морозом… Мы отвалили в сторону огромный камень — и увидели звездное небо, луну. Выход из пещеры отстоял так далеко от пещеры, что если бы Харра и поджидала нас, она могла поджидать до скончания своего века. Питер-дак расплакался, за эти короткие часы он успел полюбить нас.

— Если понадобится моя помощь — только свистните, я тут же прилечу. Только позовите — тут же. Только свистните!

Тогда я не придал значения его словам. О, если б я знал, как его помощь нам пригодится впоследствии.

На этот раз мы поехали не напрямик через озеро, а вдоль берега. Пришлось огибать колючие кустарниковые заросли, переносить сани через глубокие овраги, а потом еще и переносить Шару. Для подобных случаев у меня были специальные лыжи. Короткие, чуть длиннее ботинок, но зато очень широкие. В них я мог спокойно ходить по глубокому снегу или даже болоту. Шара никак не соглашалась, чтобы я смастерил ей такие же. Валенки — пожалуйста, теплые штанишки — да. А лыжи — ни в какую. Я, мол, унижаю ее собачье достоинство. «Я не Анна Курникова, чтобы на ваших лыжах ходить». Итак… Мы огибали кустарник, перебирались через овраги, ехали, ехали и… Наконец приехали.

Вдали появилась голубая в свете луны деревенька. Десяточек домов, высокая мачта с ветряным двигателем (о нем я потом расскажу), спутниковая тарелка такой величины, что суп из нее можно было бы есть всей деревней. Нас встретил громкий собачий лай. Собака у чуков считалась священным животным. Без разрешения собаки нельзя было запрячь ее в сани, я уж не говорю — посадить собаку на цепь. Это был великий грех. За это можно было лишиться права купания в проруби, самого любимого занятия чуков.

Все собаки были жутко волосатыми, они напоминали копны сена на собачьих ногах. Из-под шерсти выглядывали только уши да кончики лап. Серая шерсть, под цвет здешней местности, скручена жгутами, наподобие причесок негритянских модниц. Чуки охотились довольно оригинальным способом. Предположим, в окрестностях появлялся волк. Собака выслеживала его, потом пускалась наутек. Конечно, волк бросался за ней. И вдруг собака падала на спину, начинала стонать, будто у нее прихватило живот, перебирать в воздухе лапами. Обрадованный легкой добычей волк бросался на нее, впивался зубами… И зубы его запутывались в густой шерсти. Он не мог даже разомкнуть пасть. Оставалось взвалить волка на себя и притащить в поселок.

Я всех собак знал по имени. Вон прыгает и машет хвостом приветливая Гла. А это улыбается Алюр. Однажды он притащил на себе огромного медведя. А это выглядывает из-за сугроба и подмигивает мне красавица Дила.

— Привет, друзья!

В ответ — собачий лай и радостное маханье хвостами.

Шара бросилась к ним, потащила за собой сани, я чуть не упал.

— Погоди, Шара. Успеешь наговориться.

Мы еще немного проехали и остановились в самом центре деревеньки, у огромной снежной бабы. Тут надо сделать остановку и мне и рассказать об этой бабе чуть подробнее. Сначала, как и все снежные бабы, она была с человека ростом. Но с каждым годом, с каждым снегопадом становилась все больше и больше. И вот вымахала с трехэтажный дом. Чуки наряжали ее, украшали еловым венком, плясали и водили вокруг нее хороводы. Но самым замечательным у этой бабы были глаза. Огромные желтые, как бы светящиеся изнутри. Скажу по секрету — это были необработанные алмазы. Не все знают, что необработанные алмазы похожи на простые, чуть прозрачные камни. И только шлифовка превращает их в сверкающие брильянты. Легенда гласила, что эти алмазы нашла давно одна из жительниц Чукии. В честь нее и соорудили эту бабу, и главной у чуков провозгласили женщину, то есть бабу. Не снежную, конечно, а настоящую. Только она могла стать вождем Чукии. Мужчинам оставалось воспитывать детей,

стирать белье, готовить обеды. Хорошо это? Думаю, не очень. Каждый должен заниматься своим делом. Нет, я не против женского руководства. У меня самого дома жена правит, распоряжается деньгами да еще преподает немецкий язык. И что? Денег никогда нет, а по-немецки я до сих пор не разговариваю. Нет, все-таки должны руководить мужчины. Я отстегнул карабинчик, освободил Шару от ремней, а сам по нахоженной тропинке направился к дому, самому большому в этом поселке.

Дверь мне открыла Сия, вождь чуков, очень симпатичная девочка с раскосыми карими глазками. Как и все чуки, она была невысока ростом и темноволосая. Никто лучше нее не бегал на лыжах, не стрелял, не плавал в проруби. У меня были с ней самые теплые отношения, даже в самые морозные дни. (Не могу пройти мимо, когда есть возможность пошутить. Теплые отношения в морозные дни. По-моему, неплохо, а?) Но сегодня Сия встретила меня без обычных шуточек и поцелуев.

— Привет, Кур! Ну, проходи, проходи.

Я прошел внутрь домика. В домике прохладно, пар от дыхания висит в воздухе. И тем не менее, все форточки открыты. Сия уловила мой вопрошающий взгляд:

— Не могу привыкнуть к жаре. Батареи горячие — не притронуться. И как вы живете на Большой земле?

— Так это хорошо! На улице мороз, а в доме тепло.

— Не нужна нам жара, она расслабляет. Мы северный народ, мы к холоду привыкли.

Я понял намек. Мол, северный народ — он закаленный, а вот южный народ — он расслабленный, то есть вялый, ленивый. Иными словами — дрянь народишко.

Я промолчал, но в знак протеста не стал снимать свой строительный полушубок.

Сия поняла мой дипломатический жест, пожала плечами:

— Пожалуйста. Если так хочешь…

И стала захлопывать форточки одну за другой. Тогда и я пошел ей навстречу и снял свой строительный полушубок. Надо сказать, чуки раньше жили в чумах, таких шатрах из звериных шкур. В центре чума стояла печурка, топили ее кустарником, который рос по берегам озера. А свет шел из светильников на зверином жире. Представляете? Дымно, грязно, ничего не видно. Я прислал им с «Большой земли» деревянные домики. Теплые, светлые, со всеми удобствами: газом, телефоном, горячей и холодной водой. Домики легко разбирались и собирались. Чтобы их купить, я взял кредиты чуть ли не во всех редакциях. Обещал расплатиться, как только напишу эту сказку. Ну, а если не напишу или сказка не получится — придется продавать машину, квартиру и военные секреты. (Когда-то я служил в армии и знаю много такого, о чем не следует говорить. Но это было давно, и вряд ли за мои секреты много получишь. Хотя лет пять строгого режима получить можно.) Так вот… Я купил эти домики и попросил своего друга, летчика дядю Борю, перебросить их в Чуки-Кукию. Я дал ему карту с подробным описанием местности. И хотя погода была нелетная, дядя Боря ухитрился долететь, совершить посадку, выгрузить из вертолета домики да еще вернуться на базу, где вместо ордена получил выговор за использование транспортных средств в личных целях. Никто не поверил, что домики он отвез бесплатно, а горючее купил на свои деньги. Все решили, что дядя Боря подрядился работать в дачный кооператив и использует военный вертолет в целях наживы. Снаружи «трещит» мороз, а в домиках тепло и уютно. И ванна, и душ, и телефон с телевизором (вот зачем мачта с ветряным двигателем), и холодильник с продуктами. Почему холодильник? Не проще ли вывешивать продукты за окно? Когда минус 40, вряд ли они растают. Казалось бы, правильно? А волки, лисицы, медведи? Вы об этом подумали? Будем их подкармливать, да? Сначала — продукты, а потом кто? Догадались? Кто хочет стать следующим продуктом? Никто не хочет. Тогда не задавайте глупых вопросов, и пусть продукты хранятся в холодильнике. Что? Откуда электричество? Из розетки. Откуда оно там? Я же говорил — мачта, ветряной двигатель, он и дает электричество. И для телевизоров, и для отопления, и для горячей воды. Я не удержался и прилег на диван:

— Не возражаешь. Сия?

Сия знала мою любимую привычку — лежать на диване.

— Не возражаю. Кур.

Напротив дивана стоял телевизор, накрытый красивым платком, это чтоб полярное солнце, когда оно только-только появляется над горизонтом и светит прямо в окно, не портило экран. На стенах — шкуры, почетные ленты, фотография родителей Сии. Мать ее утонула. Отец погиб, сражаясь с медведем. Ее растил дед, пока сам не заблудился в окрестных лесах. Сурова и беспощадна природа Чукии! Но не время предаваться любимому занятию, лежанию, потом наверстаю. Я встал с дивана, достал из сумки подарки, выложил на стол кофточку, которую сам связал из Шариной шерсти, коробку конфет, бутылочку «пепси». Подарки, как и мой приход, не произвели на Сию особого впечатления.

— С чем пожаловал. Кур?

— Чайку бы горячего, — ответил я. — Замерзли очень. Почти сутки провели в пещере.

— Ой, прости, — спохватилась Сия. — Извини, Кур. Как я не догадалась? А где Шара? Зови и ее скорей.

Я уловил в глазах Сии прежнюю теплоту.

Шара с лаем ворвалась в дом, подпрыгнула, стала целовать Сию в лицо.

— Успокойся, Шара, — сказал я. — Не всем приятны твои телячьи нежности.

Я опять сделал тонкий намек на «толстые» обстоятельства. Мол, мы заметили, как вы нас встречаете.

— Перестань, Кур. Ты знаешь, как я люблю Шару.

Я вздохнул:

— Хоть мою собачку ты любишь.

Еще один намек, но уже не тонкий. Я бы сказал — даже весьма толстый намек.

— Вечно, Кур, ты придумываешь.

Сия знала, что очень мне нравится, и я знал, что нравлюсь ей. Когда я приезжал раньше, ее лицо расцветало, в глазах появлялось лукавое выражение, не то что теперь. Два симпатичных чукенка внесли самовар, поставили на стол угощение: вяленую рыбу, строганину, белую икру, самый большой в этих краях деликатес. Белая икра из белой рыбы, которая приплывает летом из Белого моря. Кто хоть раз пробовал, не в силах забыть нежный, чуть пряный вкус этого деликатеса. Но ни фруктов, ни сладостей на столе не было. А пить чай, грубо говоря, с селедкой не очень-то хотелось. И Шара к таким угощениям не очень привыкла. Она и спросила прямо «в лоб»:

— А сахар? А сгущенное молоко?

— Что она сказала? — спросила Сия.

— Она сказала «спасибо», — перевел я.

— Неправда, — пролаяла Шара. — Неправда! Зачем ты врешь, Кур?

— А теперь она благодарит тебя за радушие и гостеприимство.

Шара разозлилась:

— Жалкий врунишка!

Она метнула на меня злобный взгляд и бросилась прочь из комнаты.

— Что это с ней? — спросила Сия.

— Не знаю. Может, «по маленькому» захотелось.

Сия улыбнулась:

— Так с чем пожаловал. Кур?

Делать нечего, пришлось говорить правду.

— Понимаешь, Сия. Нехорошо это. Вы всегда жили дружно. И вы, и куки, так было хорошо. Что случилось? Скажи, что произошло?

Сия сразу стала чужой и враждебной.

— Что случилось? И ты еще спрашиваешь? Куки передвинули экваторную черту. На целых три метра! Они захватили исконно наши земли.

— Не верю. Куки не способны на это. И потом, сама подумай. Там же лед, сплошной лед. Кому нужны эти ледяные метры. Они тут же и растаяли. Стоит ли из-за узенькой полоски воды ссориться и угрожать друг другу.

— Стоит. Это дело принципа. Они очень противные, твои куки. Как я раньше не замечала? Голубоглазые, худые. Всегда ходят голыми.

— Голубоглазые? Какая разница, какие у кого глаза. И потом, они ходят не голые, у них повязки из листьев. Там жарко. Сия, вот они так и ходят.

— Когда у нас жарко, мы так не ходим.

— У вас не бывает жарко.

— Бывает. Летом и плюс пять бывает, и плюс десять. Но мы же не ходим голыми.

— Плюс пять? Разве это жарко? — спросил я.

— Для нас это тропическая жара.

Когда наступало короткое лето, чуки просто дурели от счастья. Загорали, купались в холодной воде, собирали цветы. «Смотри, смотри, — восхищались они. — Как красиво! Какие чудесные краски!» Я смотрел, но ничего особенного не видел. Все было скучное, серое.

«Смотри, смотри сколько оттенков. Вон — ярко-серое, вон чуть-чуть сероватое. А там белеет еще не растаявший снег. А над ним, над ним… Черные, совсем черные деревья. Черное и белое. И чуть сероватое. С ума можно сойти!»

— Ты меня слышишь. Кур? — спросила Сия.

— Конечно, слышу.

— Ну?

— Каждый имеет право ходить как хочет, — сказал я. — Голым, в купальном костюме или… в шубе. Если эта его ходьба не мешает ходить другому.

— Ты всегда их защищаешь. Кур. Ты просто их больше любишь.

— Я всех люблю одинаково. И вас, и куков.

— Если они не отдадут нашу землю… то есть наш лед… то есть нашу воду… мы сами ее отберем… Мы проучим этих противных кукенышей!

Я понял — мой друг хорошо поработал. Такой злости в глазах Сии я раньше не замечал. Да, плохи наши дела.

— Я поеду к кукам, — сказал я. — Я выясню, в чем дело. Если они виноваты, пусть извинятся, пусть передвинут обратно экваторную черту.

— Поздно) Слишком поздно.

— Что? Что ты говоришь?!

— Твой друг открыл нам глаза!

— Он мне не друг! Он злой и жадный. Он делает то, что выгодно ему. Он хочет нажиться на вашей вражде. Как ты не понимаешь?

Но Сия меня не слушала. Она была где-то далеко. Она думала, как перехитрить куков, как отнять у них эти жалкие ледяные-водяные метры.

Мне стало очень, очень обидно.

Я встал, хлопнул дверью и вышел из дома.

Я сидел на лавочке около дома. Из окна падал длинный прямоугольник света. Все, что оказалось в нем, искрилось, переливалось. Светились сугробы, блестели полозья от саней, вспыхивали и гасли снежинки — просто новогодний праздник. А вне этого прямоугольника — все темно, черная зловещая пустота. Как и у меня на душе.

Шара чувствовала мое настроение, она заглядывала в глаза, подпрыгивала, пыталась лизнуть меня в щеку. Этого еще не хватало. В сорокаградусный мороз. Чтоб ее язык примерз к моей щеке. Так мы и будем ходить? Я иду и держу на руках Шару с примерзшим к моей щеке языком. Если ее опущу — у нее отвалится язык или в моей щеке образуется дырка. И что? Так мы будем жить? А как ее кормить? Она же умрет от голода.

Я оттолкнул Шару от себя:

— Успокойся. Скажи лучше, что делать? Может, Сия права? Может, куки плохие?

— Может, — пролаяла Шара. — Очень даже может. Они всегда мне не нравились. Тощие, длинные, не любят мясо.

Сейчас в Шаре говорила северная ее половина. На севере она всегда больше любила чуков, на юге — наоборот.

— Хороший ты или плохой. Шара, разве зависит от мяса?

— Нет. Не зависит. Но кто не ест мясо — тот плохой человек.

— А кто не ест кости? — снова спросил я.

— Еще хуже.

— Но я не ем кости.

Шара задумалась.

— Ты хороший человек, но у тебя слабые зубы. Поэтому ты не ешь кости. Ты бы их ел, грыз… и лаял бы еще, и просил добавки. Но у тебя слабые зубы.

— Нет! — крикнул я. — Неправда! Никогда я не лаял бы и не грыз бы кости. Будь у меня хоть стальные зубы, хоть чугунные, хоть из самых крепких металлов.

— Почему?

— Потому что я их не люблю!

— Но они такие сладкие, вкусные, с нежным хрящиком. Как можно не любить кости?

— Ты любишь, вот ты и грызи.

— Аты?

— А я люблю сочные свежие фрукты, овощи… И мясо иногда, но больше рыбу — вот что люблю я!

— Значит, ты такой, как и все куки.

Спорить дальше было бессмысленно. Придет время, Шара поймет, что была неправа. Как только мы пересечем экватор, все пойдет по-другому. Заговорит южная ее половина. Неужели и правда, любовь и ненависть зависят от того, где ты родился?

Я погладил Шару, почесал ей за ухом.

— Поедем домой, пусть они дерутся и убивают друг друга, если им так хочется.

— Правильно, Кур. Сыграем в шахматы, посмотрим телевизор. Я дам тебе свои консервы.

— И гори все огнем?

Шаре стало неловко.

— Нет, — сказал я. — Мы не поедем домой. Мы поедем на юг, к кукам. Мы постараемся все уладить, всех помирить. Если куки виноваты и передвинули черту, пусть вернут ее на место.

— Поедем, если так хочешь.

Шара направилась к саням, хотя запрягаться ей совсем не хотелось. Я видел это по ее поджатому хвосту, по вялой походке.

Вот она вышла из прямоугольника света и пропала, сначала исчезла голова, потом спина, потом мелькнул и пропал хвост. Но я знал: она здесь — по скрипу снега, по ее дыханию.

Из открывшейся двери вдруг хлынул поток света — на пороге появилась Сия:

— Погоди, Кур. Не уезжай. Думаешь, я хочу воевать?

Как она была красива! Яркий свитер обтягивал хрупкую фигурку. Узкие брючки из кожи тюленя и меховые сапожки — не девочка, а статуэтка.

— Ты слушаешь меня. Кур?

— Да, да, конечно.

— Оставайся. Сегодня выступает шаман, а утром поговорим.

— Шаман?

— Да. У нас теперь есть шаман. Как у наших далеких предков, как в добрые старые времена.

«Шаман? Это что-то новенькое», — подумал я.

— Хорошо. Я остаюсь.

Выступление шамана состоялось в огромном чуме, на том самом месте, где он и раньше стоял. После того как я подарил чукам прекрасные теплые домики, в нем уже никто не жил. Его использовали как кладовку для старых и ненужных вещей. А теперь, стало быть, вот как все обернулось!

Несмотря на костер, который горел в центре чума, было очень и очень холодно. Около костра возвышался помост, наверное, здесь и должно было состояться выступление шамана. По краям чума, на столбах, источая запах горелого жира, дымили светильники. Никто не снимал одежды. И старики, и молодежь садились прямо на голую землю. Многие курили. Я с трудом поборол у чуков эту пагубную привычку, а теперь, значит, взялись за старое. И где только они достают табак?

— Почему нет света? — спросил я.

— Какого света? — переспросил меня старик лет тридцати, тридцати пяти. (Да, так рано здесь старились. Я стал снабжать чуков лекарствами и витаминами, и процесс старения удалось замедлить. Но не все чуки соглашались глотать таблетки. Многие предпочитали жить по-старому.)

— Ну, света… Лампочек, электричества.

— Электрический свет от сатаны, — ответил старик. — Наши предки жили без него, и мы будем жить. Без ваших проклятых лампочек.

— Почему проклятых?

— Когда их нет — все хорошо, а стоит зажечь… И руки грязные, приходится мыть, и одежду чистить… Нет, лучше без лампочек.

— Дело не в лампочках, — сказал я. — Надо, чтоб всегда было чисто. При чем здесь электрический свет?

Но старик вместо ответа выпустил мне в лицо струю дыма.

У меня закружилась голова:

— Что вы курите, табак?

— Это не простой табак, это «мечта-трава». Покури, узнаешь.

И он протянул мне изгрызенную трубку. Неужели это та трава, из-за которой столько несчастий? Из-за которой люди сходят с ума, совершают преступления, выбрасываются из окон?

— Ну? — переспросил старик. — Будешь курить или нет? Она дорого стоит, зачем зря горит?

По его лицу гуляла блаженная улыбка. «Да, дело табак! Придется начинать все сначала». Напряжение возрастало, чуки запели печальную заунывную песню:

Всех слов я не запомнил, привожу лишь некоторые.

Чуки покачивались в такт песне, завывали, на их лицах появилось блаженное выражение.

И тут раздались звуки бубна, и на возвышение выскочил шаман. В маске дракона, голый по пояс, весь размалеванный красными полосами. Чуки встретили его восторженными воплями.

Шаман разбрасывал в толпу монеты, ленточки, стрелял из хлопушек.

Я подхватил одну из монеток — это был наш старый, советский еще, гривенник. Шаман что-то бормотал, выкрикивал. Но вот он остановился и завопил:

— Болезни все от куков!

Все ответили страшным воем:

— От куков!

— Все несчастья от них!

— От них! — подхватили чуки.

— Война — вот наше спасенье!

— Вой-на! Вой-на!

И тут я узнал его. Это был ОН, мой заклятый друг. Я узнал его по шраму на плече, который он получил, спасаясь от сторожа кондитерского магазина. И еще — по родинке на правой ноге. Он хвастался, что такая родинка была у

Джека-потрошителя и что он его внебрачный прапраправнук.

— Он врет! — крикнул я. — Это никакой не шаман. Это Митька из нашего двора, дома номер один по третьему Прямоколенному переулку. Митька по кличке «Башмак»! Он трижды приводился в милицию и дважды выгонялся из школы. Митька!

Митька остановился, ударил еще раз в бубен и выбросил в мою сторону кулак:

— Он продался кукам!

— Продался! — завопили все.

— Ему здесь не место!

— Не место!

Чуки, мои милые чуки, бросились ко мне, повалили меня на землю, стали дубасить замерзшими рукавицами. Я сопротивлялся — когда-то у меня был третий разряд по боксу и первый разряд по бегу. Но боксировать лежа — пустое занятие. А подтвердить свой разряд по бегу я не мог. Для этого надо было встать на ноги.

Меня связали и поволокли из чума. Я слышал яростный лай Шары, но что она одна могла сделать?

Если б кто-нибудь знал, если бы кто-то мог представить, что вождь чуков, смелая и решительная Сия, чемпион Чукии по лыжам, стрельбе из лука, метанию гарпуна в чучело Харры, купанию в проруби… и еще по двадцати видам спорта… пример для подражания и обожания, что в этот самый момент, когда меня бросили в ледяной чулан, что она плачет, как девчонка, — он, наверно, посчитал бы, что сошел с ума, что у него «поехала крыша». А впрочем, что значит: «плачет, как девчонка»? Сия и была девчонкой. Просто положение вождя обязывало ее быть твердокаменной: ни слезинки, ни соринки.

Но она не выдержала, дала волю нервам. Заперлась в своей спальне, уткнулась лицом в подушку, другой подушкой накрыла голову, чтоб никто не слышал, и ревела в три ручья. Ей было жалко меня. Шару, чуков, куков, всех на свете.

Прошло пять минут, десять. Сия стала понемногу успокаиваться. Она отбросила подушку, встала с кровати, достала из потайного ящичка ключ. Этим ключом открыла другой потайной ящичек, чуть побольше, из него достала ключ побольше. Им открыла третий ящик и достала… Что бы вы думали?.. Нет! Она достала куклу. Свою любимую куклу, которую в детстве подарила ей мама. Кукла эта очень напоминала Сию: такие же раскосые черные глазки, такие же гладкие темные волосы с косичками, такое же смуглое личико. Сделана она была из очень мягкой кожи, а волосы были настоящие, Сиины. Когда в детстве Сия болела ветрянкой, мама остригла ее волосы, и они стали волосами куклы.

Сия прижала куклу к груди:

— Ничего, маленькая. Все уладится.

Она вытерла кукле слезы:

— Не плачь, все будет хорошо.

Слезы у куклы выступали, когда Сия плакала. А когда Сия радовалась, и кукла улыбалась. Вот и сейчас. Стоило Сии улыбнуться, у куклы тут же высохли слезы.

В дверь постучали.

— Кто там? — спросила Сия, придав своему голосу повелительные нотки.

По ее голосу никто бы не догадался, что несколько минут назад она безутешно рыдала.

— Это я, ваш друг и советчик.

За дверью находился мой заклятый друг.

— Минуточку!

Сия спрятала куклу в большой ящик, закрыла его на ключ, положила ключ в ящик поменьше, закрыла и его. Спрятала последний ключик в самый маленький потайной ящик. И только тогда открыла дверь.

Мой друг сразу заметил перемену.

— Что это с вами, милочка? Вы бледны, как снега Чукии, да и ваши глазки… Неужто так жалко этого негодяя?

— Какого негодяя? — переспросила Сия, глядя на него в упор.

Мой друг не понял намек:

— Ну этого, Кура.

— Вот еще! Негодяев мне не жалко.

Сия продолжала смотреть на него, давая понять, кого она считает негодяем. Но мой друг ничего не понял:

— Вот и чудненько. Посидит в ледяном сарае, авось поумнеет.

И он засмеялся:

— Взгляните, что я привез.

Он подвел Сию к окну.

На повозке стояла пушка.

Это была старинная мортира. Раньше она находилась в городе, у входа в Музей оружия, с левой стороны. А с правой стороны стояла точно такая же мортира, но без колес. Колеса у нее стащили еще раньше. Сторож в музее был старенький, старее этих мортир, он и днем-то спал, что уж говорить — ночью. Просыпался сторож только чтоб попить чайку да позвонить по телефону, узнать, который час, не пора ли ему идти спать домой.

Мой друг ночью подогнал машину-пикап, которую он тоже стащил, открыл заднюю дверь, вытащил изнутри доски, по ним вкатил мортиру в машину и умчался в неизвестном направлении. Неизвестном для милиции, конечно.

Потом в укромной заводи на Москве-реке он перегрузил мортиру на свою подводную лодку и привез в Чукию.

— Что это? — спросила Сия.

Мой друг объяснил:

— Мортира, старинная пушка. Вряд ли у куков есть такое же мощное оружие.

И противно засмеялся:

— Но стоит она дорого, очень дорого.

— Сколько?

— Всего два алмаза. Но самых больших. Ну тех, что в глазах… у вашей снежной красавицы.

— Что, что?!

— Это — страшное оружие. Оно поможет вам выиграть войну.

— Вы с ума сошли!

— Вы против войны?

— Нет. Но не за такую цену.

— Понятно, — сказал мой друг. — Тогда мне придется кое-кому… кое-где… кое в чем открыть глаза.

— Что, что?

— А что там у вас, в ящичке.

— В каком ящичке?

— Я все видел. В замочную скважину, хоть она и маленькая. У меня отличное зрение. Сто сорок пять с половиной процентов. Я вижу ночью как днем, такие у меня глаза. Дневного и ночного видения.

Это была сущая правда. Я в этом смог убедиться. Подглядывать за всеми, сосчитать деньги в чужом кармане, увидеть милиционера в полной темноте — он отлично умел. На это у него был талант.

Сия представила, что будет, если чуки узнают, что их вождь играет в куклы. И она решила потянуть время:

— Надо собрать Совет старейшин. Без него я не могу принять такое важное решение. Если Совет скажет, что пушка нужна, так тому и быть.

Против такого довода мой друг был бессилен:

— Ладно, собирай свой Совет… дурейшин…

Через несколько минут Совет старейшин собрался в полном своем составе, в рабочем кабинете Сии за зеленым столом.

Членов Совета было шесть. Пять женщин преклонного возраста, лет этак двадцати пяти, и одного представителя мужского пола, тридцатилетнего Бина. Одна из членов Совета. Нала, пришла с годовалым внуком. Она вышла замуж в тринадцать лет. В таком же возрасте ее сын женился, и вскоре она стала бабушкой. Сия взяла внука Налы, прижала к себе. О, как она хотела иметь детей. Но сейчас нечего и мечтать. Приходится довольствоваться куклой.

Старейшины сели за стол и приступили к рассмотрению текущих вопросов: запасы продовольствия на зиму, наличие оружия и боеприпасов, хищники и борьба с ними.

Потом перешли к главному.

Сия вкратце изложила суть дела. К ее удивлению, члены Совета высказались за приобретение пушки. Один за другим они выступали в поддержку этой идеи. Сия не могла понять, в чем дело, пока не заметила на шее Лоны блестящий амулетик.

— Что это? — спросила Сия.

Лона смутилась:

— Мой знак Зодиака, муж подарил.

— А он где взял?

— Нашел.

— В снегу, во льдах? Или в стоге сена? Где он нашел? Где?!

Сия взбесилась, она сразу поняла, откуда этот амулетик. Мой заклятый друг успел подкупить членов совета. Лона неосторожно повесила безделушку на шею, остальные, наверно, спрятали свои вещички в более укромные места.

— Эти алмазы — наша святыня! — крикнула Сия. — А вы предлагаете отдать их за какую-то пушку? Я не верю, что амулетик нашел муж Лоны. Он столь ленив, что кусок мяса не поднесет ко рту. Вас подкупили. И я знаю — кто!

Члены совета стали возмущаться, говорить о своих заслугах перед великой Чукией, что они только и думают о всенародном благе.

Но Сия не верила их словам.

И тут слово взял единственный представитель мужского населения Чукии, тридцатилетний Вин.

— Уважаемые члены Совета, — сказал он. — Не будем обсуждать, кто прав, кто виноват. Я хочу сказать о другом.

Зачем нам эти желтые камни? Мы не можем их съесть, их нельзя обменять у куков на фрукты. А пушка нам нужна для победы. Над нашими злейшими врагами)

Его поддержала Лона:

— А глаза у снежной бабы мы можем заменить.

— Чем? — крикнула Сия.

— Простыми камнями, покрасить их в желтый цвет, и все. Никто и не заметит.

— Хорошо, — сказала Сия. — Придется открыть вам тайну. Она передается от вождя к вождю. Я не должна была говорить, но придется. Легенда гласит: «С Большой земли придет человек. Только ему мы можем отдать эти камни». Там, на Большой земле, нет мира, люди умирают от голода и болезней. Наши камни помогут справиться с нищетой. Мы не можем нарушить завета предков.

Тут слово снова взял Бин:

— Нечего нам рассказывать сказки. Эту ерунду ты сейчас придумала. Ты хочешь разжалобить нас. И вообще… Когда всем заправляют женщины…

— Что?

— Сама знаешь… Придумала — легенды… Сейчас мы заплачем. Был бы вождем мужчина, мы давно бы дали всем прикурить. Голосуем) Кто за то, чтобы обменять эти камушки на пушку?

Сия понимала, сейчас все решится. Все поднимут руки, и — конец.

— Я согласна, — сказала она. — Но сначала надо испытать пушку. Иначе мы купим «кота в мешке».

Это был серьезный довод. Прежде чем платить, надо знать, за что платишь. И все проголосовали за такое мудрое решение.

А я сидел в ледяном чулане и дрожал от холода. В другое время я бы восхищался голубизной и прозрачностью льда, чистотой ледяных полов, красотой сосулек на потолке. Но сейчас мне было не до восторгов. Очень уж было холодно.

Пар от дыхания превращался в туман, оседал на ледяных стенах, стены становились мутными, как стекла очков у неряшливого владельца, и скоро сквозь них ничего не стало видно.

Сидел я на жестком ледяном табурете, дивана здесь не было, даже ледяного, и вида из окна на ветви баобаба тоже не было, и любимого телевизора, и Шары. В этом сарае чуки хранили продукты. Здесь была их продовольственная база. Кругом висели, лежали, стояли оленьи туши, окорока, огромные рыбины, бочонки с икрой. Да, с голоду я не умру, а вот от холода… Двери в сарае не запирались, а заливались водой. Вода превращалась в крепкий, как сталь, лед. Ни один вор, ни один хищник не мог сюда проникнуть. Чудом я нашел в кармане своего строительного полушубка спички. Они остались от тех далеких времен, когда я ходил в походы, варил на костре уху. Особенно я любил подледный лов рыбы. Неважно, поймаешь ты или нет — кругом такая красота, такая тишина… Заснеженные деревья, морозный воздух… Так думал я раньше, когда мог сесть в машину и быстро выбраться из этой снежной красоты, вернуться домой в теплую квартиру, к своему любимому дивану, телевизору… Ну, хорошо. Спички — спичками, а зажигать-то нечего. Были бы дрова и камин… А лед не подожжешь спичками.

Тут я окончательно пожалел о своей миротворческой миссии. Ну, что мне не сиделось, не лежалось, не игралось в шахматы? За правду, видите ли, решил постоять. И что? Что мне эта правда? Хотите воевать — воюйте. Мне-то что? Меня не трогают. Все войны кончаются миром. Помирились бы и чуки с куками. Ну, убили бы одного-другого, пятого-десятого… сотого-двухсотого… Я-то здесь при чем? Не я же начал. Сидел бы сейчас у камина… Или наоборот… Прохлаждался бы у кондиционера, смотрел бы на пальмы, пил ананасный сок… Э-эх!

В самом теплом на свете строительном полушубке становилось холодно. Долго я не протяну. Надо готовиться к худшему. А жаль. Столько книг еще не написано, столько чая с вареньем не выпито, столько партий в шахматы не сыграно. И с друзьями, и вприкуску. И эту сказку… Кто теперь ее допишет… Кто отдаст деньги за домики, которые я завез… И Шара, бедненькая, с кем она останется? Кому она нужна?

Что-то упало и звякнуло об пол. Что это? Да это моя слезинка. Скатилась по лицу, превратилась в лед, упала и зазвенела.

Опять что-то звякнуло. Но это уже не слезинка. Звяканье раздавалось по ту сторону стены. Я нашел в кармане полушубка чудом оказавшийся там молоток и постучал по стене. Три длинных стука, потом через паузу еще три. Так отстукивают «СОС» — сигнал бедствия, «спасите наши души». Душа была одна, но очень мне дорогая, моя. Ее надо было спасать.

С той стороны стены так же постучали — три стука и три еще, после паузы. И я отчетливо услышал лай. Неужели Шара? Ах, собачка моя дорогая!

Там, за стеной, что-то происходило. Я слышал рычание, лай… все громче, все отчетливей.

И вот в стене образовалось маленькое отверстие, показался собачий язык. Потом еще и еще один. Собаки во главе с Шарой растапливали своим дыханием лед, вылизывали отверстие в стене, оно становилось все больше и больше. Я стал помогать им, растапливать своим дыханием лед с моей стороны. И вот уже в образовавшееся отверстие просунулась голова Шары.

— Собачка. Шареночек мой.

— Кур? Ты жив, жив? Не замерз?

Шара протиснулась ко мне, клочки шерсти остались на краях отверстия. Она прыгала вокруг меня, обнимала, целовала.

— Бежим, Кур!

— Но я не пролезу. Шара. Это отверстие слишком маленькое для меня.

— Ах, Кур. Почему ты такой большой?

Но вдруг, с другой стороны, раздался звук мотопилы, посыпались ледяные брызги там, где была дверь.

— Беги, Шара!

— Нет!

— Так надо.

Шара вылезла сквозь свое отверстие наружу, а я прижался к нему спиной, закрыл своим телом.

Распахнулась дверь, в глаза ударил свет. И появился ОН, мой заклятый друг.

— Здорово, старик. Ну, как ты? Не передумал? Мир-дружба, а? Или наоборот? Ну что тебе эти кукеныши? То есть чукеныши… то есть и те, и другие. Кто они тебе? Дети родные, племянники, мамы-папы? Что ты переживаешь? Плюнь! Слюной. Давай дружить, заживешь как в сказке.

— Я и так живу как в сказке…

— Это плохая сказка. Вон как ты замерз. Страшно смотреть. Нос как у Деда Мороза, на бровях иней, щеки белее бумаги. Брось. Будем жить как в хорошей сказке. Весь мир будет наш, все озеро!

Я промолчал.

— У меня к тебе деловое предложение.

Я опять промолчал.

— Что ты молчишь? Не хочешь. По лицу вижу — не хочешь. Не знаешь, что я хочу предложить, а не хочешь. Ну, как знаешь. Хозяин — барин. Не жарко тебе? А? Может, кондиционер включить?

И он противно засмеялся:

— Часа через три ты превратишься в ледяную статую, кусок льда. Скульптура «Девушка с веслом». Нет. «Писающий мальчик»… без весла. Ты этого хочешь? Да? Ну и замерзай, кретин!

Я понял — он прав. Вряд ли я выберусь отсюда сам.

— А что у тебя за предложение?

— Это — другой разговор. Мое предложение очень простое. Надо выстрелить из пушки.

И мой «друг» объяснил то, что вы все уже знаете.

Я понял, почему он обратился ко мне. Он не умел стрелять из пушки. Поэтому он вспомнил обо мне. Я рассказывал, что строил военные объекты. Скажу теперь по секрету — какие. Это были площадки для запуска ракет. Об этом мало кому известно, но мой друг знал про меня все. На то он и друг, хоть и заклятый. Он решил, раз я строил ракетные объекты, то уж из какой-то пушки я смогу выстрелить.

Ну, что мне было делать? Не замерзать же в ледяном чулане?

И я согласился.

Не ругайте меня, не презирайте, я не просто согласился. У меня был план. Набить в пушку столько пороха, чтоб она разорвалась на мелкие осколочки. Тогда это страшное оружие никогда не выстрелит и дело не дойдет до вооруженного конфликта. Через час жители Чукии собрались на главной площади, недалеко от снежной бабы. Все пришли посмотреть на невиданное доселе зрелище: стрельбу из пушки. Многие пришли с детьми, посадили их на плечи, чтоб было хорошо видно.

Мелкий снежок медленно опускался с неба, как опускается кисея или марлевый занавес, и казалось, вот-вот появятся Дед Мороз и Снегурочка и начнется новогоднее представление. Сия стояла рядом со мной в белом полушубке и пушистой шапочке. Она очень напоминала Снегурочку. Как красиво в моей сказочной стране и как хорошо можно было бы здесь жить! Э-эх, да что говорить.

Трое чуков сняли пушку с саней и покатили ее на пригорок. Но колеса раз за разом проваливались в снег. Как они ни пыхтели, как ни старались, ничего не получалось.

— Несите воду! — приказала Сия.

Сначала никто не понял, зачем нужна вода. Но когда Сия вылила несколько ведер на снег и образовалась твердая как асфальт дорога, чуки пришли в восторг.

— Си-я! Си-я! — кричали они и подбрасывали вверх варежки.

Это был высший знак одобрения. Остаться на морозе без варежек, хотя бы на несколько минут, хотя бы без одной… Это почти что подвиг.

Наконец мортиру вкатили на пригорок. Теперь очередь за мной..

— Несите порох! — скомандовал я. — Больше, больше пороха!

Я поднял дуло мортиры вертикально и стал сыпать в него порох.

Мой друг заподозрил неладное.

— А не много ли будет?

— Нет! Когда ракету пускают, знаешь сколько пороха надо? Три тонны. А если межконтинентальная, то и все четыре

— Но это не ракета, а пушка.

— Тем более!

Мой друг был чудовищно необразован. Книжки он не читал, газеты тоже. Его интересовали только курс доллара да объявления о купле-продаже. И еще, пожалуй, кто и за сколько построил новую виллу или купил «Мерседес». Откуда ему было знать, что ракеты заправляют жидким топливом. Есть, правда, и пороховые ракеты, но порох там совсем другой, твердый, и никто его в ракеты не сыплет, он там находится с самого начала.

— Всем отойти! — скомандовал я. — Собакам тоже. Шара! Тебя это тоже касается!

Я сделал вид, что очень недоволен, одной рукой схватил Шару за ошейник, другой дал пару шлепков. А сам тихонечко шепнул:

— Быстро. К саням!

Шара все поняла и бросилась прочь. Все подумали, что ей здорово досталась, так ловко мы сыграли эту сцену.

— Куда будем стрелять? — спросил я.

— Бей по той снежной бабе, — сказал мой друг. — Авось не промажешь.

Я нарочито громко повторил его слова, чтобы все слышали.

— Мой друг предлагает стрелять по вашей снежной бабе.

Чуки подняли вверх кулаки, угрожающе загудели, стали воинственно подпрыгивать на месте:

«Бум-бум! У-бьюм! Бум-бум! У-бьюм!»

Это была старинная боевая песня чуков. С ней они сражались с врагами: волками и медведями.

Мой друг испугался:

— Ладно. Стреляй куда хочешь.

— А если вдарить по кукам?

— По кукам! По кукам! — обрадовались все.

— Тогда нужен еще порох, иначе не долетит. Несите! Быстрей!

Конечно, я хитрил. Чуки принесли целый мешок пороха. Я засыпал его в дуло почти по самую макушку пушки. (Пушка-макушка — хорошая рифма, надо бы стихи потом написать… Например такие… «У пушки ушки на макушке…» Нет! Не годится… «Ах, эти ушки на макушке…» А при чем здесь пушка? «Сижу у пушки на макушке!» Это лучше, просто здорово!)

Порох я насыпал, теперь нужны ядра.

— Несите ядра!

Мне протянули два тяжелых ядра. Я с трудом поднял их и опустил в дуло одно за другим.

Я был уверен, что они никогда не вылетят из пушки.

— Всем отойти!

Теперь — самое трудное. Поджечь фитиль и самому не погибнуть. Как это сделать?

К фитилю, что был у пушки, я привязал длинную веревку, предварительно смочив ее жиром. Размотал метров на десять-пятнадцать.

— Чего? Чего ты делаешь? — заволновался мой друг.

— Техника безопасности. Когда ракеты запускают, всегда так поступают. Чтобы вместе с ней не улететь на небо.

— Куда? — не понял мой друг.

— На тот свет.

Я размотал веревку до того места, где Шара ждала меня, запряженная в сани.

И поджег фитиль.

Огонь побежал к пушке… Раздался жуткий ВЗРЫВ!

Пушка разлетелась на сотни осколков, это было так красиво, так… вроде красочного фейерверка.

Я прыгнул в сани:

— Вперед, Шара! Вперед!

— Что ты наделал?! — заорал мой друг.

Но сани уже летели по снегу. Шара не жалела сил, мы напоминали снежный вездеход «Буран». С такой скоростью мы летели. Я оглянулся, но ничего не увидел. Снежный вихрь скрыл и площадь, и чуков, и моего заклятого друга — все.

Рядом с нами бежали другие собаки, они провожали нас, желали нам доброго пути, лаяли, смеялись.

Но вскоре и они стали отставать. Собакам нельзя бросать своих хозяев. Собака — друг человека. Даже если этот человек не очень хороший друг.

У экваторной черты мы остановились. Граница. За ней плещут волны, бегают по воде солнечные зайчики… А здесь, в трех метрах от нее, снежная метель и пронизывающий ветер.

На санях по воде далеко не уедешь. Придется оставить их здесь, в Чукии.

Мы разделись. Несмотря на жуткий холод, я разделся до трусов. Быстро свернул и положил на снег свой строительный полушубок. Увижу ли его еще? С Шары снял вязаные штанишки и валенки. И прямо с холодного снега — в теплую воду, бултых!

Я бросился в воду первым. За мной — Шара.

И мы поплыли. Ох, как хорошо, как приятно плыть в теплой прозрачной воде после пронизывающего ветра и сорокаградусного мороза. Вода согрела меня. Сразу стало тепло и уютно. Будто залез дома в горячую ванну. Разноцветные медузы окружали нас со всех сторон. Они приятно щекотали, но не жалили, как наши медузы. Сквозь их прозрачные купола, как сквозь увеличительные стекла, хорошо просматривалось дно, белые ветви кораллов, стайки рыб над ними. Я мог часами смотреть на подобную красоту, когда-нибудь потом, возможно, я напишу самую лучшую из своих книг: «Водные красоты Кукии». Но сейчас надо спешить.

Шара плыла впереди по-собачьи (по-другому она просто не умела плавать), громко фыркая и все время оглядывалась назад: плыву ли я или уже утонул.

— Плыву, плыву! — крикнул я.

Она засмеялась. Я угадал ее мысли. Когда долго рядом живешь, все про него угадываешь. Пальмы на берегу становились все ближе, все ярче. Особенно красивым берег был сейчас, из воды. Тоненькая песчаная полоска. На ней кудрявые пальмы. Над пальмами темные в синеву горы. А над горами — пышные облака. Обалдеть можно.

Первой на берег выбралась Шара. Она отряхнулась — во все стороны полетели брызги.

Потом и я уткнулся в песок.

Мы встали во весь рост. То есть встал я. Шара уже стояла.

Весь берег был заставлен скульптурами из песка. Тут были и рыцари, и головы великих людей: Бетховена, Наполеона, космонавта Гагарина. Замки из песка, фигуры зверей, сказочные чудовища. Почему они стояли, а не разваливались? Очень просто. Роль цемента играл птичий помет. Чем талантливей была скульптура, тем больше на нее садилось чаек и тем крепче она становилась. А все бездарное разваливалось через несколько часов. Чаек оно не интересовало. Чайки — вот кто подлинный ценитель искусства!

И еще.

Пляж для куков был и выставочным залом, и клубом, и спортивной площадкой. Здесь играли в футбол, запускали воздушных змеев, пели песни, танцевали.

Среди куков были гениальные астрономы, скульпторы, футболисты, врачи, резчики по красному и черному дереву, кулинары, ювелиры. Я знал даже одного писателя. Он сочинял свои произведения и записывал остро отточенной палочкой здесь же на пляже, «страница за страницей, книга за книгой». Но его творения исчезали после первого же волнения на озере. Как-то я поинтересовался, не жалко ли ему впустую растрачивать свой талант. «Нет. — ответил писатель. — С каждым днем я творю все лучше и лучше. И когда я достигну совершенства, чайки не дадут моим книгам погибнуть. Они навсегда скрепят их своим пометом». Сами же творцы, мастера и просто граждане Кукии жили в прибрежных джунглях. На деревьях. Из веток, досок, бамбука, шкур они сооружали легкие и уютные домики. Вроде больших скворечников. И прекрасно жили в них целыми семьями. И еще несколько слов о куках, прежде чем перейти к дальнейшим событиям. Природа подарила им чудесный климат. Хлебное дерево давало хлеб. Его плоды напоминали свежие булки. С мясного дерева свисали сосиски, сардельки, утки и куры. Сначала куры напоминали только что вылупившихся птенцов, покрытых беленьким пухом. Потом плоды увеличивались в размерах. Пух облетал, появлялась румяная курочка… Простите — корочка. Оставалось тряхнуть дерево — и поджаренная цыпа падала к вашим ногам. Не буду описывать рыбное дерево. Как из икринок на ветках вырастали караси и щуки. Под всеми деревьями стояли большие корзины. Как только плоды созревали, они сами падали в корзины. И не надо было лезть на дерево, срывать их. Были там еще молочное дерево, сметанное, майонезное… Сливки, сметана, майонез добывались наподобие березового сока. На стволе делался надрез, укреплялась посуда, и на следующий день можно было пить кофе со сливками или делать салат оливье. Я говорил ранее, что куки вегетарианцы, что они не едят мяса, мы даже с Шарой ссорились по этому поводу. Выходит, я говорил неправду? Нет! Я всегда говорю только правду. (Ха-ха!) Все эти мясные, рыбные и молочные продукты были только похожи на настоящих кур, карасей, сливки и майонез. На самом деле это были плоды и древесный сок. Когда наряжают елку, тоже вешают на нее всякие золотые яблоки, но ведь никто не станет их есть. Все же понимают разницу — настоящие яблоки на елках не растут. Многие подумали, что куки живут как в раю. Отнюдь. Джунгли здесь кишат хищными животными, тиграми, пантерами. В воздухе летают гигантские комары и прочая нечисть. Куки много сил тратят на борьбу с ними. Регулярно проводят дезинфекцию в лесу, выходят на охоту, если звери угрожают их жилищам.

Все. Пора заканчивать описание.

Навстречу мне бежит красавец Рукан, стройный блондин в соломенной шляпе и набедренной повязке из листьев.

— Привет, Кур!

Он упал на колени и по обычаю куков трижды поцеловал мои следы.

Я ответил тем же, хотя делать это мне совсем не хотелось. Каждый раз после таких приветствий в рот набивался песок и потом долго еще скрипел на зубах.

Шара тоже упала на передние лапы и три раза лизнула руканов след. Тот потрепал ее по шее, но целовать следов Шары не стал. Шара всегда обижалась («чем я хуже тебя?»), но вида не показала. Мы пошли в сторону прибрежных пальм, дружески беседуя. И вдруг я остановился как вкопанный.

Раньше у куков не было ни ружей, ни пистолетов, не говоря о пушках и пулеметах. Они прекрасно обходились луками и стрелами. Причем стреляли из луков так метко, что попадали хищнику в глаз с расстояния в сто метров. В любой — правый или левый, по заказу. Хищник только-только выглянул из-за дерева, только-только выбрал самого упитанного и вкусного кука, а тут — бац! Стрела из лука. И всю жизнь он ходит как одноглазый пират.

Сейчас же я увидел ружья, гранаты и прочую военную амуницию.

— Откуда все это? — спросил я.

— От верблюда, — ответил Рукан.

Я хотел было обидеться, но вспомнил, что озеро в этих местах мелкое, здесь не может причалить корабль. Очевидно, все это добро было переправлено сюда на верблюдах.

Рукан подтвердил мою догадку.

— Твой друг привез нам все на подводной лодке. В бухту Гра-гра. А мы потом переправили сюда на верблюдах.

— Он мне не друг! — закричал я. — Это Митька из дома номер один по третьему Прямоколенному переулку. Грязная и преступная личность. А гадости эти вам зачем? Он хочет, чтоб была война. Чтобы на этой войне нажиться! Но вам-то она зачем?

— Послушай, Кур, — сказал Рукан. — Я тебя очень уважаю. Очень. Но почему ты защищаешь чуков? Этих немытых и противных чукенышей?

— Неправда. У них есть баня и ванная. У них есть даже душ.

— Да, есть. Ты им построил. А раньше?

— Нет. Они сами построили, я только немного помог.

— Но они едят мясо и рыбу, почти живьем.

— Каждый ест то, что ему нравится, — сказал я. — Одни — мясо и рыбу, другие — фрукты и овощи. Чуки живут на севере, там холодно. Им нужна сытная калорийная пища.

— Не нужно им ничего. Скоро им ничего не будет нужно! И мы это докажем!

— А если они докажут вам?

— Кто? Чуки?!

— Да. Они отличные воины.

— Это мы еще посмотрим.

— А стоит ли смотреть? Что они сделали вам плохого?

— Они передвинули экваторную черту!

— А они говорят, что передвинули вы.

— Мы не передвигали, мы только вернули на место.

Наш разговор зашел в тупик. Бессмысленно разбираться, кто первым передвинул эту злополучную черту, а кто вернул ее на место.

— Послушай, Рукан, — сказал я. — Ты умный человек. Ну, какая разница, где проходит экватор, метр вправо или метр влево. Что этот метр? Какая вам разница?

— Это дело принципа.

Подобные слова я уже слышал. То же самое мне говорила Сия. Да, мой заклятый друг славно здесь поработал. Мы приблизились к складу оружия. Я увидел еще и зимние шапки, телогрейки, валенки. Все рваное, грязное, будто их носили лет сто назад.

Я подбросил ногой одну из телогреек:

— И сколько вы за это барахло заплатили?

— Недорого. Двадцать… или тридцать жемчужин. Если б вы видели эти жемчужины. Каждая с абрикос.

Таких жемчужин нигде больше нет. Нигде в мире. Совершенно необыкновенного цвета и причудливой формы. У нас они бы стоили миллионы.

— Но это целое состояние! — закричал я. — За них можно корабль купить, а не это барахло.

— Нам не нужен корабль, нам нужна победа.

Разговор терял всякий смысл. Мы оба это поняли. Тем временем солнце зашло за гору и наступили сумерки.

— Ладно, — сказал Рукан. — Ты устал. Завтра договорим. Он повел меня по еле заметной тропинке в сторону леса. Только мы вошли в лес, он остановился.

— Полезай наверх. Здесь у нас дом для приезжих.

Я поднял голову и увидел на ветвях домик, похожий на скворечник.

— Спокойной ночи, до завтра.

Знаете ли вы, что такое тропическая ночь? Нет, вы не знаете, что такое тропическая ночь. Когда воздух наполнен пряными ароматами, вовсю трещат цикады — трещат как мотоциклы или как отбойные молотки, как кому нравится, так и трещат. А над головой висят огромные, словно уличные лампы, звезды. Ночь на юге наступает мгновенно. Только солнце упало в озеро — тут же погасли вечерние облака, и сразу зажглись звезды, появилась луна, и наступила ночь с неповторимым тропическим ароматом. Ох, этот аромат. Он исходит от ночных цветов, которые спят днем и распускаются ночью. Как-то я пытался их обнаружить, и Шара мне помогала, но — увы! И тогда я понял: цветы не хотят, чтоб их находили. Возможно, они некрасивые и поэтому стесняются. Кто их знает, эти цветы.

Я и Шара забрались по лесенке в домик.

Представьте дом, сделанный из стволов бамбука, с крышей из пальмовых листьев и полом из тростника. Представили? А теперь представьте, что он не стоит на земле, а висит в воздухе. Что-то вроде скворечника, но очень большого. Внутри домика уютно и чисто: полочки всякие, фигурки из черного и красного дерева, постель мягкая, прямо на полу. Стол низенький, стульев нет. Когда обедают или завтракают, то сидят на полу, на циновке.

Знаете, почему куки строят свои дома на деревьях? Нет?

В начале июня небо здесь заволакивают тучи и начинается сезон дождей. Дожди идут вплоть до сентября месяца. Когда у вас, ребята, каникулы, там сплошные дожди. Льют и льют нескончаемым потоком. Горные речушки выходят из берегов, и вся земля превращается в непроходимое болото. И только на деревьях можно существовать. От домика к домику, от дерева к дереву можно добраться по воздуху, раскачиваясь, как обезьяны на лианах, или по специальным канатным мостикам.

Несколько месяцев, пока идут дожди, куки предаются размышлениям. Писатели думают о новых книгах, родители — как воспитывать детей, а кто их не имеет, думают, как ими обзавестись.

Все это время куки питаются заранее заготовленными продуктами. Продуктовые склады также располагаются на деревьях под охраной сторожевых обезьян. Эти обезьяны охраняют продовольствие от других обезьян, несторожевых, иными словами — диких. Дикие обезьяны отличаются от домашних как наши собаки от волков. Внешне похожи, а по сути разные. Но вот дожди прекращаются, и в облаках появляется желтое пятно — солнце. Через несколько дней солнце выходит из облаков во всей своей красе и начинает шпарить как сумасшедшее. Бывшие болота превращаются в лужайки и поляны, речки входят в свои берега, и начинается нормальная трудовая жизнь.

Теперь вы поняли, почему нам пришлось лезть по веревочной лестнице вверх, да?

Когда мы согнувшись вошли внутрь домика (согнулся я. Шара и так вошла), нас встретила служанка-обезьянка, в белом фартучке, белой косыночке на голове, очень приветливая и милая. Она предложила нам ананасный сок, плоды манго, орехи. Поставила яства на стол и исчезла. Ночевала она не в домике, а на деревьях, так ей было удобней, хотя в домике была маленькая пристройка для прислуги.

— Ну, что, — сказал я. — Будем спать или сыграем в шахматы?

— Как ты можешь? — завопила Шара. — Играть в шахматы… В такой момент… Когда вот-вот начнется война… Когда противные чуки грозят напасть на наших замечательных куков…

— Что, что?! Значит, ЧУКИ теперь во всем виноваты? Значит, они противные?

— Кто же еще?

— А что ты говорила несколько часов назад?

— Я говорила?!

Шара искренне удивилась, у нее аж открылся рот.

— Да. Ты говорила. «Во всем виноваты куки. Они не едят мясо, не грызут кости. Они вредные и противные, «мои куки». И я противный, потому что не грызу костей».

— Я ошибалась, ты не противный. И сок ананасный мне нравится, и вяленые бананы. И не надо надевать ва ленки и ходить в штанишках. И ничего здесь нельзя отморозить. Ни ноги, ни уши, ни хвост.

— Ни язык, — добавил я. — Он у тебя, как говорится, без костей. Говоришь, что выгодно. Лишь бы твоей попе было хорошо.

— При чем моя попа? Ну при чем? Не надо так, Кур. Ну, зачем ты надо мной смеешься? Чуки, и правда, очень противные. Мы там чуть не погибли.

— А кто в этом виноват? Вовсе не чуки. Ты знаешь кто.

— Ах, Кур… Ну, что ты ко мне пристал. Мне нравится здесь, ты это понимаешь?

— И там тебе нравилось.

Шара ничего не ответила, поджала хвост и легла на пол. Она часто так делает, когда обижается. Сама не права, а делает вид, что я ее обидел. Терпеть не могу эту привычку. Ну, ладно. Я тоже на нее обиделся. Только на пол ложиться не буду, а лягу на кровать. И подумаю, что надо сделать, чтобы избежать войны.

Я лег на мягкую постель, накрылся легкой, почти невесомой простынкой и стал думать о создавшемся положении. Как я говорил, была тропическая ночь, трещали цикады, пахли неведомые и невидимые цветы. И так хорошо было мне, что мысли мои стали путаться. Вместо куков мне привиделось поле цветов… и я сам маленький, в коротеньких штанишках гоняюсь за бабочками… И вдруг — надо мной огромная стрекоза… Трещит как мотоцикл или отбойный молоток… вот-вот меня укусит… Я бегу от нее, она — за мной… я бью ее сачком… Сачок ломается, она открывает страшную пасть. Совсем как у Харры… Пикирует на меня…

И я просыпаюсь… Фу-у… Как хорошо, что это всего лишь сон.

Очень хочется пить. Я встаю и в полной темноте бреду на кухню, где у меня дома стоит холодильник. Я думал, что я дома, а не в жаркой Кукии, на ветках деревьев. Я шагнул на кухню…. И выпал из скворечника.

Когда я очнулся, первое, что увидел — пальмовые листья над головой, а между ними яркое-яркое небо. Где это я?

Я попытался встать и вскрикнул от боли. Что это со мной? Мало того, что я не знаю, где нахожусь, еще и ребра у меня сломаны. За что? Я по характеру своему не задира, если и дерусь, то в исключительных случаях, когда книжка моя не нравится. А так я очень даже мирный человек. За что меня так поколотили?

Тут кто-то бросился ко мне, стал лизать лицо — Шара!

Я вспомнил все. Как проснулся ночью, как захотел попить сока, как пошел на кухню и что из этого получилось.

— Тебе лучше. Кур?

— Намного лучше, Шареночек.

— Ты не обманываешь?

— Я никогда не обманываю.

Шара засмеялась, она оценила мою шутку. Обманывать, разыгрывать — вы знаете… Однажды… Но об этом потом.

— Я так испугалась, Кур.

— А я не успел, слишком быстро падал.

Надо мной склонился еще кто-то. Я узнал местного лекаря Тина.

— Здорово ты грохнулся. Хорошо, что земля у нас мягкая. Если б ты попал на корень…

— Тебя бы посадили в тюрьму.

— Интересно, за что?

— А техника безопасности? Кто за это должен отвечать? Врач! Когда я работал на стройке…

— Ну ладно, ладно… Дай-ка лучше я тебя осмотрю.

Тин стал водить надо мной ладошкой. Будто гладил вокруг моего тела воздух. Потом он задумался, отряхнул ладонь, как бы сбрасывая с нее грязь:

— Пустяки. Вывих левой руки, перелом двух ребер и легкое сотрясение мозга. Ну, мозг подождет, займемся переломами.

— Как это подождет? — испугался я. — Мозг для меня — самое главное. Я книжку пишу.

— Шучу, — улыбнулся Тин. — С головой у тебя все в порядке. Как только Шара прибежала ко мне, я первым делом его подлечил. Если с головой нелады, теряется чувство юмора. А оно у тебя…

— Спасибо, успокоил.

Тин провел рукой над моими ребрами, и я почувствовал, что от нее исходит жар, как от раскаленного утюга.

— Терпи! Хочешь быть здоровым, терпи.

Что-то внутри меня скрипнуло.

— Срастаются помаленьку. — сказал Тин. — Теперь небольшой укольчик…

— Не надо! — закричал я. — Я боюсь уколов.

— Ты даже и не почувствуешь.

Тин выпрямился и громко крикнул:

— Ай-я-яй!

— Что «ай-я-яй»?! — испугался я. — Так плохи мои дела?

— Сейчас все поймешь, — засмеялся Тин. Что-то зашуршало в траве, и показалась большая и очень симпатичная голова змеи.

Голова посмотрела на меня, покачалась и прошипела:

— Ай-я-яй!

— Слыхал? Поэтому его так и зовут. Вот сюда его укуси, Ай-я-яй, — сказал Тин и показал место, чуть пониже спины… Ну, вы понимаете.

— Его яд полезней любых лекарств, — добавил он. — Пожалуйста, опусти трусики.

— Не буду!

— Ты что, стесняешься?

— Не буду, и все.

— Ну, Кур, — сказала Шара. — Пожалуйста, ради меня.

— Всем отвернуться! — приказал Тин.

Все отвернулись. Тогда я сделал, что он просил. Теперь вы понимаете: я не боюсь уколов, дело не в уколах, а совсем в другом.

Ай-я-яй приблизился ко мне, подмигнул, изо рта его выглянул острый язычок… И он пополз вдоль меня вниз…

Я закрыл глаза.

— Отлично! — услышал я голос Тина. — Вот ты и здоров.

— Как? Уже все?

— Ай-я-яй мастер своего дела. Хорошо бы теперь немного поспать.

Ай-я-яй уставился на меня своими глазищами, и я почувствовал, что вот-вот засну.

— Не надо. Я не хочу спать.

— Хорошо, — согласился Тин. — Тогда полежи. А я пойду. Слишком много сегодня дел.

И Тин ушел. Мы остались втроем. Ай-я-яй, я и Шара. Змей оказался приятным собеседником, он много интересного и полезного нам рассказал.

«Мы не нападаем ни на кого просто так. Мы очень добрые и мирные змеи. Мы жалим, если на нас нападают первыми или хотят убить, только тогда, в целях защиты…»

Но сейчас, как я узнал, все, и в том числе змеи, готовят сяквойне. Сдают свой яд на военные цели. И еще я узнал… самое главное… Мой Тин, замечательный врач, готовит… Не поверите… Страшное оружие… Змеиную бомбу! Оружие жуткой разрушительной силы. Если эта бомба взорвется, то в считаные минуты Чукия перестанет существовать.

— Но это преступление! — закричал я. — И вы сдаете яд на это страшное оружие?!

— Да. Иначе чуки победят нас.

— Зачем им побеждать вас? Они любят свой север. Они не смогут прожить здесь и дня.

— Смогут, — сказал Ай-я-яй. — Они что-нибудь придумают. Они очень хитрые и противные.

Шара поддержала его:

— Они злые и коварные. Они не любят загорать на солнышке. Когда все пузо ласкают теплые лучики…

— Посмотри на свое пузо! — закричал я. — Оно толстое и розовое, как у поросенка. Ты только о нем и думаешь.

— И что? — глазом не моргнув, ответила Шара. — Это так естественно. Мое пузо нуждается в уходе. Оно мне дорого, мое пузо. Оно у меня одно, другого у меня нет.

— Тьфу! — сказал я и прибавил еще несколько слов, которые вы пока не знаете.

— Ай-я-яй! — сказал Ай-я-яй. — Как тебе не стыдно?

Я покраснел — и откуда он знает зти слова?

— Извини, — сказал я. — Не сдержался. Так что же нам делать?

Ай-я-яй задумался. И Шара задумалась. Она поняла, что «с пузом» переборщила.

— Пожалуй, ты прав, — сказал Ай-я-яй. — Если начнется война, будет много раненых. Мы всех не сможем вылечить. У нас просто не хватит яда.

— И не полежишь на солнышке, — добавила Шара. — И мяса не будет, и вяленых бананов. Нет, я за мир!

— И я за мир, — сказал Ай-я-яй. — На нас же никто не нападает.

— Прекрасно, — сказал я. — Нас уже трое. Борцов за мир. Что же нам делать?

— Надо всех накормить до отвала, — сказала Шара. — И чуков, и куков. Когда сыт, ничего не хочется. Я по себе знаю. Ни воевать, ни бороться за мир.

— У людей по-другому, — сказал я. — Аппетит приходит во время еды. Отхватят кусочек чужой земли и уже больше хочется. Нефть и алмазы чужие присвоить. От набитого желудка не жди большого ума.

Мы снова задумались.

— Знаете что? — прошипел Ай-я-яй. — Надо устроить ЗМЕИНЫЙ СОВЕТ. Змеи очень мудрый народ. Иногда такие мысли высказывают! И как использовать энергию роста травы, и передвижение в пространстве при помощи муравьев. Про Харру и не говорю. Если б не наш яд…

— По-моему, очень хорошая идея. Я — за! Я всегда верил в талант пресмыкающихся!

— Ползите… то есть… идите за мной, — сказал Ай-я-яй. — Я все тропинки здесь знаю.

Он полз, легким свистом показывая направление. Конечно, он знал все тропинки, но только змеиные. А змеиные тропинки — это не наши тропинки. Шара еще как-то могла следовать за ним, а мне приходилось то и дело нагибаться, я падал, зацепившись за лианы, стукался головой о ветки и набил себе столько шишек, что не найдешь и на елке.

— Пониже, пониже голову, — шипел Ай-я-яй. — Левее, правее… Впереди — ветка… Ты что, не видишь?

Я нагибал голову почти до колен, но все равно стукался.

— Ай-я-яй! — огорчался Ай-я-яй.

Скоро мы оказались в совершенно непроходимой чаще. Деревья, опутанные лианами, стояли плотной стеной. Заросли травы — с меня ростом. Пряные ароматы, жужжание всякой летающей нечисти, хорошо еще, что гигантские мухи и комары не жалили и не кусали нас. Змеиный яд, которым мы намазались перед этим туристским походом, сделал свое доброе дело.

— Дальше я не пойду! — сказал я и сел на землю. — Ой, моя бедная голова! Я иногда ею думаю. Иногда в нее приходят неплохие мысли. А от такого хождения там осталась только одна мысль — лишь бы не стукнуться о ветку.

— И я не пойду, — сказала Шара. — И мне дорога моя голова. Я ею ем всякие вкусные вещи. А от такого хождения скоро в ней зубов не останется.

— Ай-я-яй! — прошипел Ай-я-яй. — Как вам не «ай-я-яй»! Совсем немного осталось. Пройдем через эту непроходимую чащу, переползем вон то непроходимое болотце…

— Я не хочу ни через чего переползать! — закричал я.

— Ия, — сказала Шара. — Еще запачкаешь пузо.

— Хорошо. — согласился Ай-я-яй. — Побудьте здесь, я что-нибудь придумаю.

Он куда-то уполз, а мы с Шарой остались. И долго-долго ждали его. Так нам показалось. Когда находишься в непроходимой чаще, среди деревьев, переплетенных лианами, когда над тобой жужжат неизвестные насекомые, каждая минута растягивается в часы. Шаре хорошо — у нее есть хвост. Она машет им, как пропеллером, отмахивается, и шерсть у нее есть, закрывает лицо. А у меня? Ни хвоста, ни шерсти. Если б не змеиный яд — всего бы искусали.

Наконец Ай-я-яй вернулся. И не один. С ним еще кто-то приполз. Я пригляделся повнимательней и ахнул. Это был… Двухголовый змей.

— Одна голова хорошо, а две лучше, — пошутил Ай-я-яй.

Мы с Шарой даже не улыбнулись, так нас удивило это существо. Две головы на одной шее. Очень симпатичные, милые головки, и глядели они по-доброму, но все же… Двухголовый змей пополз вперед, показывая нам дорогу. Сначала мы шли еще согнувшись, но постепенно выпрямлялись, и чем дальше мы шли, тем больше выпрямлялись. И вот мы идем в полный рост!

А пока мы шли, Ай-я-яй тихонечко, шепотом рассказывал нам историю двухголового змея.

Оказывается. Тин не такой уж хороший человек, как могло показаться всем вначале. Если честно, совсем не хороший. А еще честнее — просто плохой. С раннего детства он мечтал прославиться. «Что в этом плохого?» — спросите вы. «Ничего», — отвечу я. Я тоже с детства мечтал прославиться. Но одно дело сочинять всякие истории, а другое — ставить опыты на обезьянах, собаках, воронах и других мыслящих существах. Сначала двухголовый змей был не двухголовый, а обычный. Точнее — было два змея, муж и жена. Они всегда были вместе — просто «не разлей вода». И Тина вдруг осенила идея: почему бы их не соединить? Во-первых, подумал он, змеи станут еще ближе друг другу. А во-вторых… и самое главное… такого еще никто не делал. Ни один врач, ни один ученый. Он дал змеям снотворное, и пока они спали, хирургическим путем соединил два тела в одно. Прославиться он прославился. И во всей Кукии, и за пределами ее. Фото змея появилось во многих газетах мира. Как оно появилось — тоже вопрос. Я подозреваю, что кто-то еще проник в мою сказку и переслал фотографию по Интернету. Сейчас — не время, но после я разберусь. И начались у Двухголового змея неприятности. Ссоры, споры между двумя головами, мужем и женой. Кому за едой ползти, кому в доме прибирать. Кто должен нянчить змеят, а кто должен их воспитывать. Змеи умоляли их разъединить, но Тин не соглашался. Если б он это сделал, о нем скоро бы все забыли. И еще я узнал — самое главное. Самое, возможно, страшное. Только не пугайтесь. Харра — результат его неудачного опыта. Он слышал, что где-то есть летающие рыбы, которые выпрыгивают из воды, пролетают по воздуху десятки метров. Тин решил переплюнуть всех этих рыб. Что ему какие-то там маленькие рыбешки. Он сделает такую рыбу, которая будет летать долго, и никто с ней не сможет сравниться. И он скрестил крокодила с гигантским грифом, огромной птицей, возможно самой большой из живущих на земле. Он взял грифиное яйцо и яйцо крокодила. Просверлил и в том, и в другом маленькие дырочки. И перелил белок из грифиного яйца — в крокодилье, а белок из крокодильего — наоборот, в грифиное. Из грифиного яйца никто не вылупился. Когда он переливал, рука дрогнула и половина белка пролилась. Зато из крокодильего яйца вылупилась смешная птичка с крокодильим хвостиком. Когда эта птичка подросла, с ней уже никто не мог справиться. И злость ее, видимо, оттого, что она сама себя ненавидит. И за внешность свою, и что не птица она, и не рыба, а непонятно кто. Вот что я узнал, пока мы шли по тропинке. Шара беспрестанно ахала, и я видел слезы у нее на глазах. Я тоже чувствовал, что вот-вот заплачу. Очень жаль было двухголового змея и даже Харру. Такие дела… Впрочем, мы уже пришли… На полянке нас поджидало множество змей. Не знаю, как они узнали о нашем визите. Но вся поляна напоминала яркий разноцветный ковер, сплетенный из змеиных канатов. Здесь были и очкастые кобры, и ужи, и гадюки — этих я узнал по передачам в «Мире животных». Но было много и других, которых я видел впервые. Длинные, огромные, толщиной с пожарный шланг, и совсем маленькие, чуть больше земляного червя, хоть бери его и иди на рыбалку. Одни змеи были столь ярки, что резали глаз, других и не разглядишь, так они сливались с травой и листьями. Например, я присел на толстую ветку, а эта ветка вдруг зашипела и превратилась в змею. Я тут же вскочил и быстро извинился, хорошо, что «ветка» меня не ужалила. Но вот начался змеиный совет.

Ай-я-яй рассказал собравшимся, как и зачем мы пришли. И про меня рассказал, и про Шару. Змеи внимательно слушали, никто не перебивал. Они покачивали головами и тихонько посвистывали. Потом слово попросил я. Это была, наверно, лучшая моя речь. Мне много приходилось выступать по радио, на телевидении, но никогда я не говорил так искренне и убежденно. Я описал те ужасы, которые несет война. И главное — зачем, из-за чего и почему надо воевать?! Все разумные существа должны жить в мире и любви. Мы — одна большая семья. И люди, и собаки, и змеи. Ученые говорят, даже гены у нас одинаковые.

Свистом и аплодисментами закончилась моя речь. Змеи аплодировали, стукаясь головами друг о друга. Я поклонился, поблагодарил. И Шара поклонилась, она всегда старается примазаться к моему успеху.

И тогда я сказал самое главное:

— Вот сейчас вы аплодируете… Вроде согласны со мной… А сами что делаете? Сдаете свой яд на военные цели. На самое страшное в мире оружие… На ЗМЕИНУЮ БОМБУ!

Возникла жуткая тишина. Еще громче, как казалось, зажужжали мухи и комары, запели птицы.

Сотни змеиных глаз смотрели на меня, я читал в них грусть и бесконечную вину о содеянном.

Ай-я-яй нарушил затянувшуюся паузу:

— Спасибо, Кур. Ты открыл нам глаза. Ни одной капли яда больше от нас не получит Тин. А тот яд, что мы сдали, мы уничтожим.

Я не в силах описать, что за этим последовало. Змеи свистели, как болельщики на трибунах. Сворачивались пружиной и подпрыгивали вверх. Вся поляна превратилась в сплошной змеиный фейерверк.

— Хорошо, — сказал я. — Я рад такому решению. Осталась самая малость — отговорить от войны куков.

— Надо идти к самому главному! — сказали змеи.

— Я говорил с Руканом, но он за войну.

— Рукан уже не правитель.

— Не правитель? А кто?

— Сейчас наш правитель Клик!

В Кукии, оказывается, недавно был принят закон, по которому глава государства не может править страной более трех дней. По-моему, очень мудрое и правильное решение. За столь короткое время глава государства не успевает понаделать глупостей, окружить себя подхалимами и ворами, оторваться от нужд простого народа. Возможно, такой закон был бы полезен не только в моей любимой Кукии… но и в Чукии. Очень уж он правильный, этот закон. Нового правителя Кукии звали Клик. Что мне мешает сходить к нему? Может, он иначе оценит международную обстановку? Вдруг он противник войны и борец за мир во всем мире?

Так я и сделал — пошел. И Шара пошла. Благо идти было недалеко. «Скворечник» нового правителя находился в трех переходах по висячим мостикам от нашего дома.

Когда мы поднялись в дом правителя по веревочной лестнице, то увидели, что обезьянки выносят старую мебель и ставят новую. Хотя, на мой взгляд, новая мебель мало чем отличалась от старой. На стены вешали новые картины, на полочки ставили новую посуду. Меняли светильники и ковры.

— Я предпочитаю голубые тона, — объяснил нам Клик. — И как Рукан мог жить в такой обстановке? Все коричневое, мрачное… А эти картины? Ужас!

Мне старые картины, честно скажу, нравились больше, но спорить не стал. Сам Клик, в яркой набедренной повязке, с подкрашенными в синий цвет волосами, величественно, чуть согнувшись, прохаживался по домику. Меня и Шару он встретил вопросом:

— В чем дело. Кур?

Это потом он стал делиться впечатлениями о картинах и обстановке.

Я объяснил, с чем пожаловал. Не хочу пересказывать, вы все уже знаете.

Клик слушал меня «в пол-уха», его больше занимало убранство жилища. Он поминутно меня перебивал:

«Так-так… Нет, стол подвиньте сюда… А чуки знают о твоей поездке?.. Да! Повесить их здесь!.. Извини, я о картинах… Надо передвинуть обратно… нет, я об экваторе… Чуточку левее… Тут место светильника…»

Ни о чем путном мы не смогли поговорить. Клик был весь в устройстве своего жилища. Я пытался напомнить ему о цели своего визита, но ему было не до этого, хотя он морщил лоб и делал вид, что слушает меня:

— Я весь — внимание. Кур… Нет, нет. Передвиньте диван! Осторожно, осторожно. Не повредите обивку.

Шара не выдержала. Она с громким лаем бросилась на этот проклятый диван, вцепилась в него зубами и разорвала голубую обшивку.

— Что она делает? — закричал Клик. — Мой любимый диван. Уйми этого противного пса.

— Послушай, Клик, — сказал я. — Я тоже люблю полежать на диване, хотя он у меня и не такой красивый. Но сейчас не время. Дело идет к войне.

— Ну, хорошо. Давай пообедаем. Только пусть собака уйдет. Не хочу ее видеть. Ох, мой любимый диван.

Я грозно крикнул:

— Шара. На место!

Шара сникла, будто стала меньше ростом, побрела к выходу и улеглась там на коврике, как простая собака. Я ее оскорбил. Я приравнял ее к простой собаке. Я сказал ей, будто она не мой товарищ и друг, не мыслящее существо с чувством юмора, а просто собака: «Шара, на место!» Мне придется долго потом просить прощения, ползать на коленях. Но это потом, а сейчас надо переломить ход истории.

Обед состоял из двадцати блюд. Подавали три милые обезьянки. Одна приносила блюда, другая ставила их на стол, третья обслуживала нас: наливала сок, передвигала тарелки, подносила умывальные чаши для рук и полотенце.

Но и за обедом Клик не слушал меня. Он смачно ел, наслаждаясь пищей.

— Как ты думаешь? — вдруг спросил он. — Если я продлю свое правление до четырех дней… Издам закон, а? Как ты думаешь, народ это оценит? Ведь я думаю только о его благе? За три дня мало что можно сделать полезного. А вот за четыре, за пять. А еще лучше за месяц…

— Полезного? — не выдержал я. — Для народа? Скажи лучше для — себя самого. Вот уже целый час я тебе твержу о войне, а ты только и думаешь о своем желудке!

Я встал и бросил салфетку на стол. Просто — встал и бросил. Взял со стола салфетку и бросил на стол. Я хотел бросить ему в лицо, но стукнулся головой о потолок, потолки были низкие, я говорил.

— Ах, так? — крикнул Клик. — Ах, вот ты как?!

Он тоже встал и тоже стукнулся головой о потолок. Возможно, это меня спасло. Что-то в его голове переменилось. Он взглянул на меня как-то по-другому:

— Твое мужество, твой героизм достойны награды!

Клик взял с полочки орден, круглую жемчужину на золотой ленточке, и прикрепил ее к моим трусам.

— Награждаю тебя за мужество и героизм!

— Служу Великой Кукии! — крикнул я и приложил ладошку к козырьку несуществующей фуражки. Так я делал всегда, когда служил в армии лейтенантом и когда мне объявляли благодарность за отличную службу.

— Садись, — сказал Клик. — Продолжим обед.

И тут мне пришла идея: хватит идти напролом, хватит повторять свои же ошибки. Правильно говорят: на своих ошибках только дураки учатся, умные учатся на чужих. У меня возник хитрый план: провести военные учения. Пусть куки на своей шкуре узнают, что такое война. Клик сразу согласился:

— Вот и чудненько. Будем ковать победу на нашей территории, а потом уж на ихней. А ты справишься. Кур?

— Ха-ха! — сказал я. — Проводить учения — мое любимое занятие. За это меня однажды представили к званию генерала.

— Да-а?!! Значит, ты генерал?

— Нет. Испугались, что я так и маршалом скоро стану. А потом — Верховным главнокомандующим. А два Верховных для одной страны — это уже слишком.

— Я понимаю, — сказал Клик и тоже встал, давая мне понять, что время визита закончилось.

Через некоторое время все мужское население Кукии было построено мною на пляже. Женщины и дети заняли места на пригорке и наблюдали за учениями издалека.

Куки стояли в обычной одежде: набедренных повязках и панамах. У некоторых на головах были шляпы, сплетенные из соломы.

Я провел на песке черту, выровнял всех, встал перед строем и крикнул:

— Здравствуйте, товарищи солдаты!

— Здорово… Добрый день. Кур. Приветик… Здоровья и счастья твоей семье, — раздались в ответ голоса солдат.

— Отставить! — сказал я. — Вы собираетесь воевать, а на войне все действуют как один человек. Армия — единый механизм. И отвечать мне, своему командиру, вы должны слаженно. Например: «Здравия желаем, товарищ командир!» Или — «Здравия желаем, товарищ лейтенант в отставке!» Или — «Здравия желаем, товарищ Кур!»

Куки пришли в неописуемый восторг, они бросились ко мне, стали обнимать меня, выкрикивать: «Товарищ Кур! Здравия желаем тебе, лейтенант наш дорогой… И родителям твоим, и женам твоим, и Шаре твоей, товарищ лейтенант Кур…»

— Отставить! — снова скомандовал я. — Всем встать на место. Во-первых, жена у меня одна…

— Ты такой бедный?

— У нас не принято иметь много жен, бедный ты или богатый. А что касается Шары…

Я взглянул на собачку. Ей это приветствие явно пришлось по душе. Она вся расцвела, высоко подняла голову и стала ходить вдоль строя как командир на утренней поверке.

— А что касается собачки, — повторил я. — Она не заслужила. Есть в нашей армии собаки, которые службу несут. Мины находят, диверсантов, но они проходят специальное обучение. Так я говорю, товарищ Шара?

Шара опустила голову.

— Отвечай!

Шара нехотя пролаяла:

— Так точно, товарищ лейтенант.

— Молодец, — похвалил я. — Становись в строй!

Шара с громким лаем кинулась в конец шеренги и заняла там место.

— А теперь повторим все вместе: «Здравия желаем, товарищ лейтенант Кур!»

Куки радостно закричали:

«Здравия желаем, товарищ лейтенант Кур!»

— Хорошо, — похвалил я солдат. — А теперь всем быстро надеть военную форму!

— Какую форму? — не поняли куки.

— Телогрейки, валенки, зимние шапки. Мы будем бить врага на его территории. А там лютый мороз. В шляпах и повязочках много не навоюешься.

— Мы будем их бить там, зачем нам париться здесь? — жалобно спросил кто-то из моих солдат.

— А затем, чтобы каждый привык к своей военной форме.

Если б вы видели моих куков, одетых в зимнюю одежду, во все эти рваные телогрейки и огромные валенки. В сорокаградусную жару.

— Где ваше оружие? — крикнул я.

Куки кинулись за своими луками, стрелами, копьями.

— Отставить! Теперь у вас другое оружие, современное. Ружья, гранаты… снаряды.

Куки изнемогали от жары, с их лиц катил пот, но они выполнили и этот мой приказ.

— А теперь проведем учение.

Я разбил их на две группы, «красных» и «белых». Поставил и тем, и другим боевую задачу. «Белые» должны защищаться, то есть рыть окопы в песке, а «красные» должны атаковать. Незаметно подползти, забросать «белых» гранатами и вступить в рукопашную.

Вы представляете, что значит рыть окопы под палящими лучами солнца в сорокаградусную жару, да еще в телогрейках, шапках и валенках? Да еще в песке, который тут же осыпается. И как можно незаметно подползти в зимней одежде по раскаленному песчаному пляжу? Представляете? Молодцы.

— Быстрей! Быстрей! — командовал я «белым». — Скоро «красные» пойдут в атаку, а у вас еще конь… то есть верблюд не валялся.

«Красным» же я приказал нарубить ветки, замаскироваться, чтобы их атака раньше времени не была обнаружена, и только тогда, по моему сигналу, ползти.

Через час «белые» стали роптать:

— Не будем рыть окопы. На севере нет песка. Там вечная мерзлота.

Им вторили «красные»:

— Песок горячий, зачем по нему ползти? У чуков там сплошной снег да лед.

— Тяжело в учении, легко в бою! — привел я в ответ слова полководца Суворова.

Пять или шесть куков попробовали незаметно улизнуть с пляжа. Но я был беспощаден:

— Дезертиры! Уйти в тень, когда речь идет о войне. В военной обстановке вас бы расстреляли. Немедленно встать в строй!

«Красным» я приказал надеть противогазы. Мало ли что придумают коварные чуки. Вдруг у них есть отравляющие газы? Как я и предполагал, все противогазы были бракованные. Куки в них просто задыхались.

Через час учения мои куки выглядели пациентами больницы для пострадавших от стихийного бедствия. Они не могли ходить, с трудом говорили. Они умоляли разрешить им скинуть одежду и сделать в учениях перерыв.

— Какой перерыв? На войне нет перерывов. В атаку!

«Красные» поползли в атаку, а «белые» стали ее отражать. Но у тех и у других уже не осталось сил. Не только чтоб бросить гранату, выстрелить из ружья, но даже просто ударить кулаком противника.

Тогда я громко скомандовал:

— Отбой!

Все тут же повалились на землю.

— Ну как? — спросил я. — Нравится? На настоящей войне еще и стреляют настоящими патронами, и наносят раны, и убивают. И очень обидно умирать, когда дома тебя ждут жена и дети. Воевать надо, когда знаешь за что воюешь. Когда защищаешь свой дом, своих детей. Но воевать потому, что чуки не едят фруктов, что они ниже ростом — по-моему, это глупо.

— Но чуки хотят войны.

— Неправда. Они так и про вас думают.

Я повысил голос, как делал всегда в армии, когда хотел сказать самое главное:

— Так надо ли нам воевать?

— Надо! — вдруг раздался за моей спиной чей-то голос.

Я обернулся. Это был ОН. Мой заклятый друг.

— Не слушайте его, он подкуплен чуками. Связать его и его псину. Я покажу им, как надо воевать и как бороться за мир!

— Ну, никак ты не успокоишься. И добром пытаюсь с тобой и… по-всякому. И что ты за человек? Придется тебе… умереть.

Я попытался встать — если умирать, так стоя. Пусть все видят, как погибают писатели. И Шара тоже попыталась встать — пусть все видят… как погибают верные друзья писателей. Но ни мне, ни ей встать не удалось. Веревки крепко связывали нас по рукам и ногам.

Мой друг захохотал:

— Умираю, но не сдаюсь! Да? В жизни всегда есть место подвигу. Да? Бей своих, чтоб чужие боялись? Не надоела тебе вся эта чушь, что учили нас в школе?

— Нет! — крикнул я. — Не надоела. Это не чушь. Ты, второгодник… Откуда ты знаешь, чему учил и нас в школе?

— Хватит. Я обиделся. Ай-я-яй, ко мне!

Приполз Ай-я-яй.

— Он укусит тебя не больно, — сказал мой друг. — Ну, вроде как укусил комар. Тебе сразу станет легко и спокойно… Я, твой друг, обещаю тебе легкую смерть. А напоследок скажу. Они перебьют друг друга, чуки куков, а куки чуков… А я сматываюсь. Вон у меня сколько жемчуга и алмазов.

Он открыл дорожную сумку, и я увидел, что она доверху набита драгоценностями. Внутри сумки все сверкало и переливалось. Будто светили сотни маленьких солнц.

— А? Нравится? Вижу, что нравится. И мне нравится.

Он зачерпнул горсть алмазов и медленно высыпал их обратно.

— Куплю себе маленький остров, совсем малюсенький. Не больше двора в третьем Прямоколенном. Построю дворец из мрамора… Буду купаться, загорать… И наплевать на все, хоть трава не расти…

Мне стало так противно, так… Что я отвернулся. И Шара отвернулась тоже.

— А напоследок я хочу открыть тебе тайну. Самую таинственную из тайн тайну.

Он наклонился и почти прошептал мне в ухо:

— Экваторную черту передвинули не куки…

— А кто?

Он немного помолчал, потом добавил:

— Я!

— Ты?

— Да, я. И сразу все и началось. Все заварилось… Споры, вражда… Гениально, да?

Я чуть не заплакал, так обидно мне стало. Как ловко он всех нас провел.

— Кусай! — крикнул «мой друг» Ай-я-яю. — Кусай!

Ай-я-яй подполз ко мне и шепнул:

— Не бойся. У меня нет яда, мы весь яд отдали на войну. Я тебя укушу, но вхолостую. Это будет холостой укус.

Со стороны казалось, что Шара скулила, что она испугалась, на самом деле она тоже играла роль.

— А потом притворись, что ты умер, — прошипел Ай-я-яй. — И ты, и Шара.

И он сделал свое «черное дело». Я вскрикнул… Я много раз видел подобные сцены по телику. Так что вышло очень правдоподобно. И Шара вскрикнула, то есть заскулила. И она видела.

Мы замерли, притворились, что умерли.

Куки, которые стояли рядышком, сняли шляпы. Сквозь приоткрытые веки я увидел слезы на их глазах. За это вам, милые куки, большое спасибо.

— Бросьте их в колодец! — крикнул мой друг. — Тот, что у леса. Высохший.

Нас поволокли к колодцу и сбросили вниз.

Колодец оказался глубокий, в три человеческих роста. Внизу хлипкая грязь, это нас и спасло. Но вылезти оттуда — нечего было и мечтать. Если даже поставить меня на «меня», а сверху на «меня» еще «меня», то этот третий «меня», возможно, бы и вылез. Но я был один, и никаких «меня» больше у меня не было. Была только Шара, но ее рост в счет не берется. Если она и станет на «меня», то толку не будет.

— Вот, — сказал я. — Допрыгались. Ни один хороший поступок не остается безнаказанным.

— Как ты можешь так говорить? Как? Ты? Добрый и тихий отшельник Кур?

— Вот, вот. Надо было оставаться таким, тихим и добрым. А когда тихий и добрый начинает везде совать свой нос, становится нетихим, такое вот и получается.

— Что?

— Он попадает в яму… И не один, а еще с товарищем по борьбе.

Шара отвернулась. Мои рассуждения ей не нравились.

— А ну-ка встань на задние лапы, — вдруг сказал я.

— Зачем?

— Я попробую забраться к тебе на спину.

Шара встала на задние лапы, уперлась передними лапами в стену, я забрался к ней на плечи — но увы. До верха было еще далеко, то есть высоко. Да и Шара еле-еле стояла. Все это я проделал просто от отчаяния.

Наступила ночь. Над нами светили звезды. Горловина колодца напоминала крышку банки, со множеством мелких отверстий. Внутри банки находились мы, мы сидели на самом дне, и оно было таким маленьким, что мои колени упирались в подбородок, а Шара кое-как скрючилась под моими ногами.

Это сколько на небе звезд? — подумал я. — А планет? Тысячи, миллионы тысяч, миллионы миллиардов тысяч. Вот кто-то смотрит сейчас оттуда и думает: «Это ж сколько на небе звезд….» Этот «кто-то» так далеко, что и представить невозможно. И мы никогда с ним не встретимся. Если сейчас я зажгу фонарик и буду подавать ему сигнал бедствия, то этот свет он увидит через миллионы лет… К тому времени и мой фонарик погаснет, и он… и я… Мне стало так грустно, что и словами не передать. Я обнял Шару, она обняла меня. Ей тоже стало грустно. Еще бы! Мы одни с ней во всем звездном небе.

— Давай сыграем в шахматы, — вдруг сказала Шара. — Нарисуем на земле доску, фигуры и будем играть.

— Как в «крестики-нолики»?

— Да. Ты сделаешь ход — сотрешь фигуру. Потом нарисуешь ее на другой клеточке, куда пошел.

Я понял: Шара хотела меня приободрить, она понимала, как мне сейчас плохо.

— Давай играть лучше в города, — сказал я. — Я называю город, а на какую букву он кончается — называешь ты.

— Нет. Давай лучше в съедобное — несъедобное.

Бедная собачка, ей так хотелось есть.

— Давай.

— Мясо! — сразу сказала Шара.

— Постой… Ты не любишь мяса. Ты сама говорила.

— Утром не любила, а сейчас люблю.

— Хорошо. Значит, «мясо», а мне надо на букву «о»?.. Омлет!

— С колбасой, — сказала Шара.

— При чем тут колбаса? Ты должна — на букву «т»! Омлет кончается на «тэ».

— Тогда торт! Кремовый и очень большой. Сверху крем, а внутри мясо!

— Торт не бывает с мясом.

— И не надо. Тогда мясо без торта.

— На букву «т»?

— Да, тушеное мясо. Тушенка.

— Хорошо, тушенка. Значит, мне на букву «а».

Я задумался:

— На «а»… Ананас! Тебе — на букву «с»!

— На «с»? Свежее, свежее, очень свежее мясо!

— Все. Не буду с тобой играть. Ты думаешь только о мясе…

Сверху послышался шорох, что-то полетело вниз и шлепнулось к нашим ногам… Ура! Бананы. И кокосовый орех. Ура! В орехах — дырки, внутри орехов — кокосовое молочко. От жажды и голода мы не умрем.

— Привет, — прошипел чей-то голос. — Спускаюсь к вам.

К нам спустился толстый канат, это был АЙ-Я-ЯЙ:

— Ну, как? Вам не скучно?

— Нет. Жаль только, что ноги девать некуда.

— А ты свернись кольцом, — сказал Ай-я-яй.

— Я не змея.

— Тогда полезли наверх?

— Как?

— Как по канату лазают. Канатом буду я. А вы полезайте. Только погоди. Мне надо за что-то там уцепиться хвостом.

Он замер на мгновение. Там, наверху, он ощупывал хвостом место около колодца:

— Не получается. Голова у меня здесь, а хвост там. А хвост без головы ничего не видит.

— А ты перевернись, — сказал я. — Пусть хвост будет здесь, а голова там. Тогда ты все там и увидишь. И за что цепляться, и все.

— Правильно, — обрадовался Ай-я-яй. — Какой ты умный! Я б ни за что не догадался.

— Еще бы, — сказала Шара. — Он у нас писатель.

— Писатель? — удивился Ай-я-яй. — Как наш Тьен?

— Лучше, — сказала Шара. — Намного лучше. Он такую сказку пишет, пальчики оближешь!

— Лучше Тьена не бывает, — сказал Ай-я-яй. — А про что сказка?

— Так мы никогда не выберемся, — сказал я. — Потом расскажу.

Ай-я-яй исчез. Исчезла его голова. Но зато появился хвост.

Я схватился за хвост, попытался подтянуться, но ничего не получилось, очень уж его хвост был скользкий.

— У меня не хватает сил вас вытащить. Вы такие тяжелые, — сказал Ай-я-яй. — Придется ползти за помощью.

И опять он исчез. Мы подумали, что навсегда. Так долго его не было.

Но вот наверху раздались шорохи, тихий свист и шипение.

— Теперь нас много. — услышали мы голос Ай-я-яя. — Потерпите. Сейчас мы вас вытянем.

Змеи сцепились узлами, и мы, будто по веревочной лестнице, поднялись на поверхность.

День, как и ночь, на юге наступает быстро. Только что было темно, хоть глаз выколи, а вот уже стало серым небо, запели птицы, солнце будто подпрыгнуло над озером, загорелись верхушки гор, вспыхнули листья пальм — и наступил день.

Когда мы вылезли на поверхность, день набирал силу. С каждой секундой, с каждой минутой становилось все светлее, все теплее.

Осторожно, прячась за кустами и деревьями, чуть ли не ползком, мы приблизились к деревеньке. Змеи сопровождали нас, тоже, в полном смысле слова, — ползком.

Нас поразила тишина. Ни оживленных голосов, ни стука топора. Только плачут в домиках дети, да слышны окрики служанок-обезьян. «Скворечники» пусты, все «птички» разлетелись.

Ай-я-яй догадался первым:

— Все ушли на войну.

— Почему ты так думаешь?

— Никого нет, оружия тоже… И лодок нет. Значит, все ушли, то есть уплыли. Зачем, если не воевать?

Он прав. Неужели началась война?

Шара быстро обнюхала местность и подтвердила:

— Они уплыли и все взяли с собой. И оружие, и одежду, и еду… Надо немедленно бежать, лететь, плыть! Надо остановить войну!

— Вперед! — крикнул я.

— Постой, — сказал Ай-я-яй. — Куда «вперед»? Куда? Вплавь до границы далеко. И змеиного яда у нас нет. Мы станем легкой добычей для Харры.

— Что же делать?

И тут я вспомнил про Питера-дака! Он обещал нам помочь, если станет трудно. У него есть крылья. Он должен помочь.

— А если по воздуху? — спросил я.

— Ка-ак? — не понял Ай-я-яй. — Я не умею летать.

— Знаю. Ты не воздушный змей. Но у нас есть кое-кто с крыльями. Кто умеет летать.

— Питер-дак! — завопила Шара. — Какой же ты умный, Кур.

— Я знаю… Но как ему сообщить? Как? — И тут меня осенило: — Летучие мыши. Здесь тоже есть летучие мыши. Они могут послать сигнал. А там летучие мыши его примут. Это будет как телеграфное сообщение. Питер-дак сказал: «Только свистни!»

— Ты не знаешь наших летучих мышей, — сказал Ай-я-яй. — Они очень жадные. Ничего не делают просто так. Только в обмен на что-то.

— Даже когда речь идет о войне?

— Им без разницы… Впрочем…

Он подумал.

— Я знаю, как их заставить. — И быстро уполз.

— Видишь, — сказал я Шаре. — До чего мы дожили. Сейчас судьбы мира и войны зависят от каких-то летучих мышей. Как они захотят, так и будет.

— Нет, — сказала Шара. — Все зависит от нас с тобой. Кур. Нельзя предаваться панике. Мы разумные существа, мы — не мыши.

Я взглянул ей в глаза:

— Спасибо, Шара.

Мы замолчали. Каждый думал о своем. Я переживал, просто с ума сходил: удастся ли нам предотвратить войну. А Шара, как она потом сказала, больше волновалась за меня. И вот появился Ай-я-яй:

— Все в порядке. Наши мыши послали сигнал ихним, которые в пещере. Те его приняли.

— Как тебе это удалось?

— Очень просто. В обмен, так в обмен. Я поймал маленького мышонка. Тут на меня налетели все остальные. Сели на меня, пищат. А я сказал: «Услуга за услугу. Или вы сообщите куда следует что следует, или… не видать вам своего малыша». Свернулся кольцом, и все.

— Ты взял заложника?

— А что делать?

— И они?

— Как миленькие.

Ну, что вам сказать. С одной стороны — это преступление. Просто какой-то терроризм. А с другой… Не было иного выхода. Потом я принесу извинение. И устно, и в письменной форме. Через газету или эту книжку. Просто обращусь ко всем летучим мышам с письменном заявлением. Мол… Дорогие и уважаемые, самые красивые и самые добрые из всех мышей на свете… Но это потом… А сейчас мы стали напряженно всматриваться в небо… Прилетит ли наш друг Питер-дак?

И вот… В ярком голубом небе появилась маленькая черная точка… Точка превратилась в чернильную кляксу… У кляксы выросли крылья, шея, голова… К нам летел Питер-дак!

Он сделал крутой вираж, опустился рядом с нами, сложил крылья и грустно спросил:

— Не опоздал?

— Нет! Быстрее летим!

Питер-дак посмотрел на меня, на Шару и сказал еще печальней:

— Двух я не потяну.

— Тогда я полечу один!

— А я своим ходом! — крикнула Шара и бросилась галопом вдоль берега: — Посмотрим, кто быстрей.

Я сел на Питера-дака, обхватил шею руками, и мы взмыли вверх.

Летели мы не очень высоко, и мне совсем не было страшно. Когда борешься за правое дело, страх куда-то уходит. В озере, под нами, просматривались рыбешки, водоросли, дно. С порывами ветра до нас долетали брызги, они покалывали лицо.

И вдруг… Я увидел подводную лодку. Моего заклятого друга. Совсем близко. И еще я увидел Харру.

Харра бомбила лодку. Она взлетала вверх и пикировала на нее. Очевидно, мой друг так спешил, что не смазался ядом. И Харра напала на него в тот момент, когда лодка пыталась погрузиться на большую глубину. Там бы Харра его никогда не достала. Раздался треск и скрежет металла, вверх взметнулся хвост лодки, лопасти винта… Все!

Только водяная пена и расходящиеся кругами волны. Так бесславно закончился путь моего заклятого друга.

Если б у меня была шляпа или хотя бы кепка, я бы снял ее в этот момент. Или встал, чтоб почтить его память. Но ни того, ни другого я сделать не мог. Поэтому я просто вздохнул — вот так заканчиваются попытки стать властелином мира, хозяином Вселенной. Стоит ли к этому стремиться?

А мы продолжали свой полет.

Через несколько минут вдали блеснул лед. Над ним низкие свинцовые тучи — экватор. Я увидел много маленьких разноцветных точек — это были чуки и куки. Вспыхивали огоньки, как огоньки спичек, я услышал выстрелы.

Да, это ВОЙНА!

Мы опоздали, они убивают друг друга.

Я пришпорил Питера-дака:

— Быстрей! Еще быстрей!

Бедный птеродактиль выбивался из сил.

И вот мы над самой передовой. Под нами разворачивается великолепная панорама сражения. Мои любимые куки выпрыгивают из лодок на лед и пытаются прорвать оборону противника. Гремят выстрелы, в ту и другую сторону летят копья и стрелы. Вот упал на лед раненый пожилой кук… Нет, к счастью, он не ранен… Он просто поскользнулся на льду… Наверно, впервые в жизни ступил на него босыми ногами. А вот несколько чуков, пытаясь потопить лодку куков, сорвались и стали тонуть. Еще бы! Попробуй не утони в тяжелых меховых шубах, сапогах и шапках-ушанках. Да и вода для них — просто кипяток! Нет! Я не могу так просто на это смотреть!

— ПОСТОЙТЕ! ОСТАНОВИТЕСЬ! НЕМЕДЛЕННО ПРЕКРАТИТЕ! — закричал я.

Услышав мой голос, воюющие стороны задрали вверх головы.

— Пожалуйста. Я вас очень прошу. Выслушайте меня. Может быть, в последний раз. Самый последний в этой книжке. Я вас придумал, значит, имею на это право. Пару минут внимания. А потом — как хотите. Можете продолжать драться и убивать друг друга.

Я говорил, а бедный Питер-дак описывал круги над воюющими армиями. Силы его подходили к концу. Мои, кстати, тоже. Я говорил о том, что нельзя ссориться из-за пустяков, что высшая справедливость — это жизнь в любви и добре. В общем, все то, что вы уже неоднократно слышали от меня. А что я мог еще сказать? Все призывы к миру, в отличие от призывов к войне, так похожи один на другой. Мой голос звучал все тише, все менее убедительно. Я заметил, что чуки и куки перестают слушать меня. Вот-вот они возьмутся за прежнее. Нет! Они уже взялись. На другом конце границы, куда мой голос еле долетал, они снова вступили в сражение.

Я пришпорил Питера-дака, и мы полетели туда, где начался бой.

Как вдруг оттуда, с той стороны, подул сильный ветер, мы как бы остановились в воздухе. Питер-дак пытался преодолеть его порывы, но нас неумолимо сносило назад. Ветер все крепчал, набирал силу, он превращался в настоящий ураган. Нас кидало из стороны в сторону, закручивало так, что трудно было понять, где низ, где верх, где небо, где земля. В снежном вихре мелькали рыбины с выпученными глазами… Вот мимо пролетел заяц… появилась и исчезла лиса. Камни, снег, мелкие льдины… Песок резал глаза. Невозможно смотреть. Стало совсем темно. Похоже, это КОНЕЦ.

Когда я очнулся, то увидел перед собой обойное пятно. Значит, я дома, в своей квартире, на своем любимом диване. Именно в квартире, а не в хижине на берегу озера. За окнами — осень, желтые листья деревьев, гудки машин, шум большого города. Я подошел к холодильнику, налил молока, выпил. Выглянул в окно на город. Крыши, крыши, крыши. Телевизионные антенны. На проводах, перекинутых между домами, сидят два голубя. Вдали торчит стрела подъемного крана. Я допил молоко и пошел к дивану. Прилег. Посмотрел на обойное пятно. На трещину… то есть на экваторную черту, которая разделяла мою волшебную страну Чуки-Куки. Я понял, что случилось. Когда началась война, экваторную черту стали дергать в разные стороны, передвигать — она и не выдержала… Порвалась. Лопнула… И все перемешалось в моей стране. Разразился ураган. Северный ветер обрушился на южную часть озера, пальмы покрылись снегом, озеро замерзло. А южное солнце растопило снега и льды Чукии… Так погибла моя страна. Все… Не могу писать, слезы застилают глаза. Единственное, что меня утешает — это всего лишь сказка. В жизни все должно быть иначе. В комнату вбежала Шара — моя любимая собачка. Она поставила лапы на диван и лизнула меня в лицо. Она хочет утешить меня, милая собачка. Ох, если б она умела говорить! Но Шара всего лишь собака.

Я отвернулся и вновь взглянул на обойное пятно.

Мне показалось, что оно изменилось. Трещина как-то выпрямилась, куда-то исчезли обойные лохмотья. Что? Почему?

Неужели мои милые чуки и куки взялись за ум? Неужели они вновь зажили дружно? Я вскочил с дивана, схватил Шару. И мы вместе стали отплясывать дикий танец. Как хорошо, как все замечательно! Как все расчудесно-распрекрасно!

Я бросился к письменному столу, где стоит моя пишущая машинка, чтобы все описать.

Снял с пишущей машинки футляр, открыл ящик письменного стола, чтобы достать бумагу… Но бумаги не оказалось. Значит, надо надевать брюки, ботинки… Выходить на улицу, идти в самый ее конец, где находится магазин канцелярских товаров. А если там очередь? Становиться в самый ее конец? А если там нет бумаги или в магазине наступит «обед»? Просто ужас меня охватывал от всей этой суеты.

Нет, лучше снова прилечь на диван. Тем более, это совсем другая сказка.