Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 42. Александр Курляндский

Тайна кремлевских подземелий

(хроника невероятных событий)

В доме № 14 по Фрунзенской набережной в крайнем левом подъезде, что выходит во двор, поселился бомж.

Подъезд этот, всегда ухоженный, с такими же ухоженными жильцами, за последние годы сильно изменился. Часть жильцов, не вписавшись в «рынок», посдавала свои квартиры выходцам из арабских стран и стран «третьего мира», другая часть, напротив, обзавелась непробиваемыми дверями и надменными физиономиями. Третья продолжала бороться ив последних сил, матеря все на свете, особенно своих старых и новых соседей.

Геннадий Колобков относился к третьей категории жильцов. Всего несколько лет назад он был в полном порядке, сам выбирал роли, даже в булочную ездил на такси. А теперь — на метро, в булочную — пешком, а за границу— по телевизору. «Ах, Канары, ах, Канары! Райское наслаждение!»… Тьфу!

Особого таланта у Колобкова не было, но были волевое лицо, мужественная улыбка и хорошие связи. Все это позволяло без передыха играть директоров заводов, командиров, первых, вторых и третьих секретарей партии. Но увы… Конец ГКЧП был и его концом. Ни его лицо, ни он сам были теперь никому не нужны. Его еще приглашали иногда в периферийные концерты, где он изображал Президента, и все. Одним Президентом весь последний год и кормился. «Хоть за это ему спасибо. Козлу!»

Бомж сразу же проникся к Колобкову особыми чувствами. Видно, в той, прежней своей жизни он видел немало его ролей. Каждый раз, когда Колобков входил в подъезд, бомж вставал со своего матрасика и прикладывал руку к «козырьку»:

— Геннадий Пантелеевич. Доброго здравия.

В отличие от других бомжей, этот был чист, аккуратен, ничем плохим от него не пахло. Спал он на надувном матраце с белоснежной простынкой, еду принимал на табурете, и сам процесс еды осуществлял не грязными руками, а при помощи вилки, ножа и ложки, и то, как он их держал, как неторопливо и элегантно накалывал кусочки колбасы, выдавало человека с прошлым, интеллигентного, которому впору обедать не в подъезде, а в ресторане «Арагви» или на кремлевских приемах. Впрочем, так оно и было.

Бывший полковник медицинской службы, персональный пенсионер, Семен Филиппович Трахтенберг стал бомжем по роковому стечению обстоятельств. Чувствуя, что жизнь приближается к финишу, он переоформил свою приватизированную квартиру на единственную, горячо любимую дочь, умную, интеллигентную Марусю, врача-педиатра по профессии, но с несложившейся личной жизнью, по причине несложившейся внешности, и по этой же причине не имеющей своих детей, а лечащей чужих. И надо же случиться, в сорок семь лет дочь его влюбилась в проходимца, торговца то ли апельсинами, то ли гранатами, причем гранатами настоящими, а не просто гранатами. А этот проходимец, спасаясь от компаньонов, «намылился» на «ПМЖ» в Штаты. Естественно, дочь квартиру продала, деньги ушли на долги, и влюбленные улетели в город Нью-Йорк, а полковник медицинской службы оказался в восемьдесят два года без крыши над головой, в доме № 14, по соседству со своим прошлым домом № 12, в крайнем левом подъезде.

Однажды, когда Колобков был особенно не в духе (единственный платный концерт сорвался), к нему зашел Трахтенберг. Он был бледен, прерывисто дышал, руки его дрожали:

— …Извините, бога ради, — сказал он. — Но вы единственный, с кем могу поделиться. Таких, как вы, больше нет. Партийцев настоящих. Вы всегда. И в войну, и в годы коллективизации. И при штурме Зимнего…

Колобков обреченно кивал, спорить с бывшим полковником не имело смысла. Тот был уверен, что роли Колобкова — это он сам, его жизнь.

Старичок вдруг посмотрел по сторонам:

— Здесь никого нет?.. Жучки-паучки. Ну, вы понимаете?

Геннадий Пантелеевич усмехнулся:

— Говорите смело. Я теперь никого не интересую.

— Это хорошо. Только дайте слово… Впрочем, нет, не давайте… Я и так верю. Все, что я скажу — тайна. Самая секретная тайна… Партии надо помочь! А то ее в могилу загонят. Демократы хреновы! Вы — в партии авторитет. А я кто?.. Старик. Живой труп. С полувековым стажем…

— Я рад… Но как? — спросил Колобков.

— …Восемьдесят третий год. Кремль. Я на ответственнейшей работе. За здоровьем членов Политбюро нашего слежу. Люди в возрасте, все может случиться. Грипп, инфаркт, коклюш. Все поставлено на ноги. Китайская медицина, знахари. Каждую таблетку на себе проверяю. И вот — октябрь месяц. Осень… незадолго до Дня милиции… Помните?.. Когда не стало его. Ну, самого главного. Прихожу к нему утром. Пульс, кардиограмма… Показатели хорошие, а сам еле дышит. «Семен, — шепчет, — плохи наши дела. И мои, и всей страны. Хотел, как Ленин, завещание оста вить — что толку? Через полвека прочтут. Кто доживет?.. Громыко. Черненко? Даже Горбачев не дотянет…» Отвел меня в угол, включил вовсю радио. Как сейчас помню, про афганских моджахедов зачитывали. И в самое ухо шепчет: «Это чтоб Юрка Андропов не слышал. Тоже на мое место рвется. Умный мужик. Даже слишком. Для нашей страны. Одна надежда — долго не протянет. Почки… А тебе вот что скажу: я денежку решил спрятать…»

«Какую, Леонид Ильич?..»

«Какую, какую?.. Па-артийную… Нужда придет — возьмете. Когда совсем плохо будет. Совсем, понял?.. Ну, дальше некуда. Когда полный… Раньше не берите… Даешь слово?» — «Честное партийное!» Он на меня посмотрел, как на дурака… «Э-эх, Семен. Я с тобой откровенно. А ты…» Затем выключил радио и громко объявил: «К Ленину пошли. В Мавзолей. Совет будем держать. Как там? Что с собой взять? Кого прихватить? Ха-кха, хакха-кха…»

Семен Филиппович прослезился:

— Любил я его… Нет, не Ленина. То есть и Ленина тоже… Про него разное сейчас говорят. Я с ним вместе царей не расстреливал. А этого — знал. Квартиры, машины всем давал. Особенно медсестрам… Значит, спустились мы с ним на лифте на первый этаж. Охрану он отослал. «Если «кондратий» хватит, Семен позовет…» И кнопку еще одну нажимает. Не подвальную, а еще ниже. Красную. И буква на ней золотая — «Л». «Ленин», дошло до меня. И спускаемся мы ниже подвала. Двери открываются, мы выходим. Коридор такой длинный, мраморный. Полуосвещен. И музыка тихая играет, «Аппассионата», Ленина, любимая… Эскалатор как в метро… Встали, сам поехал… Подъезжаем к другим дверям. Два солдатика стоят. Как у Мавзолея. Тепло, а они в тулупах. Пот с них градом течет… «Традиция такая, — говорит наш Ильич, — чтоб по правде было, как в те январские морозы. Когда он «дуба дал». Дверь-то откройте. Не видите, кто идет?»

Один солдатик тут же ожил, дверь открыл, ручку к ушанке! А второй так и продолжал стоять… «Молодец, — говорит Леонид Ильич первому, подвижному… — Ты кто?.. Капитан?.. Будешь полковником… А этот истукан завтра же в Афганистан поедет…» Тогда и второй ожил…

«Извините, Леонид Ильич, не посылайте в Афганистан. Жена молодая, не выдержит».

«Ничего, выдержит. Ты ее ко мне пришли. Кха-кха-ха-ха…»

Солдатик — в ноги, тулупчик задрался, а под ним трусы, майка… Леонид Ильич только рукой махнул: «Застой. Одно слово — застой…»

В дверь прошли — полная темнота. Еще дверь и… ЛЕНИН!

Перед нами. Как живой. А рядом какой-то тип, в штатском. Приемник слушает. Хоккей там или футбол, не помню. Увидел нас, затрясся. Радио сразу выключил. А Леонид Ильич говорит: «Постой, постой. Кто сегодня? ЦСКА — СПАРТАК? А ну, включи…» Озеров кудахчет: «Три минуты до конца, счет ничейный… Надо снимать вратаря». «Не надо снимать, — говорит Леонид Ильич. — Ни к чему хорошему это не приведет. Я этих спартаковцев знаю. Так и передай».

Вертухай к телефону. И Озеров тут же: «Тренер спартаковцев передумал. Вратарь снова въезжает в ворота!» «Хрен с ним, с этим вратарем. Дела поважнее. Оставь нас, братец. Эй, постой. Ленин-то настоящий? Или тот, что для народа?» — «Настоящий. Для народа — вверху. Как раз приемные часы…»— «…Ну, иди, иди. Выпей там за его здоровье. Чтоб не портился». И кнопку нажимает. Колпак вбок уходит… И Ленин… весь перед нами. «Э-эх», — вздохнул Леонид Ильич. Подошел близко-близко, в лоб его поцеловал. «И что ты, Володька, натворил? Расхлебываем, расхлебываем — расхлебать не можем. А нефть кончится, что тогда?..» И в ухо мне шепчет: «Заслони. Семен. Боюсь, Юрка видит». Я его заслонил, как бы обнял. Он наклонился… И вдруг я вижу, незаметно в брючный карман что-то сует, в правый. «Ну, прощай Владимир Ильич. До скорого!!» Я ничего не понял, а он сказал: «Я туда чек положил. На предъявителя. На сотни миллиардов долларов. Все золото партии. Надобность придет — возьмете. Не раньше, не позже, а когда самое время…»

Полковник закончил рассказ. Выглядел он вконец обессиленным.

— И вот что я думаю, Геннадий Пантелеевич. Дорогой вы мой человечек. Пришло то время. Именно сейчас. Если партии не помочь, то никто ей потом… Ни золотом, ни брильянтами помочь не сможет…

На следующий день заслуженный врач республики, полковник медицинской службы Семен Филиппович Трахтенберг отдал богу душу. Отдал он ее тихо и незаметно. Прилег после утреннего чаепития на несколько минут, а оказалось, навсегда. Матрац передали в детский сад, тумбочку с вещами — в больницу, и все. Будто никого и не было.

Колобков воспринял рассказ о якобы находящемся в кармане у вождя золоте партии как плод больного старческого воображения. Но чем хуже шли дела, тем чаще он возвращался к этому сюжету. А что? Совсем не помешало бы это золото. Ни ему, ни всему измученному народу.

Как-то вечером он зашел к бывшему приятелю, автогонщику и трюкачу, расстрелянному вместо него в картине «Подвиг третьего секретаря обкома». В настоящее время он бродил под землей, под городскими улицами, вместе с другими отчаянными ребятами, что-то находил, что-то продавал, крутился как все.

Николай выслушал историю внимательно, покусывая и выплевывая изо рта кончик модного уса.

— Так-так, — сказал он после небольшой паузы. — Что я скажу?.. Повезло тебе и всей твоей партии. Под землей в любую точку можно попасть. И в Думу, и в Мавзолей. Я чертежи разыщу, снаряжение подготовлю. Завтра, в семь — в центре ГУМа, у фонтана.

Ровно в семь они встретились. Николай был в брезентовой робе, высоких сапогах, каске с фонарем, с рюкзаком за плечами.

Они направились во двор, чуть наискосок от ГУМа. Николай отодвинул крючком крышку люка.

— Все, — сказал он. — Дальше я сам. Жди меня. Час, два, три, все равно жди.

И пропал внутри.

Дальнейшее рассказываем в строго хронологической последовательности.

Спустившись вниз, Николай пошел по чертежам в сторону Мавзолея. Идти было легко и привычно. Исправно светили лампочки, пел песни свои стремительный поток. Такой же, как в Черемушках, Химках или других районах столицы. Николай в такие минуты думал: «Как бы высоко ни взобрался человек — суть его одна…»

Сетки на лампочках отбрасывали решетчатые тени, и это тоже наводило на философские размышления. «Ничего, — успокаивал себя Николай, — бывали и худшие моменты, и то выходили из дерьма сухими».

Добравшись до очередной лампочки, он сверился по чертежам — шел он абсолютно правильно. Впереди должен был находиться старый царский слив, замурованный большевиками («не хотим жить и мочиться по-старому»), он-то и пролегал под телом вождя.

Простукав стены, Николай обнаружил пустоту, достал из рюкзака «бошевский» инструмент: портативный отбойный молоток необычайной силы, дрель, пилу. Все это не требовало подключения, а работало на специальных аккумуляторах. Пробив отбойником дырку, он расширил ее обыкновенной кувалдой. Там, в глубине, в пучке яркого света, действительно был старый туннель. Абсолютно сухой, уложенный плиткой. При более тщательном рассмотрении на плитках проглядывал двуглавый орел с вензелями «Н-Н». «Николай Второй», — догадался наш Николай. — Вот мы и встретились».

Туннель был низкий. Согнувшись в три погибели и матеря царских инженеров, Николай добрался до следующего поворота. Наверху мелькнул свет, а внизу что-то засеребрилось. Николай пригляделся. Все дно перед ним было усеяно водочными шляпками: старенькие «бескозырки», и послевоенные с «зубром», и картонные пробки, и сургучные, и винтовые. В свете фонаря все это сверкало и переливалось, как елочные украшения. «Не один, видать. Новый год справили там, наверху».

Теперь можно было встать в полный рост: вверх уходила горловина колодца, и там она заканчивалась решеткой. Николай встал на цыпочки и перерезал ее «бошевской» пилой. Затем он подтянулся, перебросил ноги и… оказался в просторном, напоминающем аквариум, помещении: стены в белом кафеле, искусственный свет, сильный запах лекарств, а в центре, за стеклом — длинный мраморный стол. На нем что-то лежало, накрытое простыней. Николай подошел к столу. Перед тем как сдернуть покрывало, он обратил внимание на круглую фиолетовую печать: «Фабрика-прачечная № 17»…

Он сдернул простынку… На мраморном столе… лежал… Ленин! И не один — а целых три. В одинаковых пиджаках, брюках, бородках, с одинаковыми башмаками. На подошвах — одинаковые нестертые гвоздики.

Какой же из них настоящий?! Николай решил начать с «правого».

У «правого» в кармане ничего не было. Кроме носового платка.

— Кукла! — решил Николай.

Зато у второго! В левом кармане рука нащупала хрустящую бумажку. Это был чек. Настоящий! С длинной вереницей нулей.

Николай быстро сунул его в брезентовый карман.

Обратный путь был намного короче. Не только потому, что он был путем назад, а потому, что он вынырнул не во дворе, где ждал его Колобков, а у подножия Исторического музея, где стоял его старенький «Москвич».

Переодевшись и побросав снаряжение в багажник, он сунул пятидесятидолларовую бумажку знакомому милиционеру.

Милиционер кивнул:

— Холодно внизу?

— Как в Мавзолее.

— И до него добрались. Пора! Чтоб не мешал движению. К Собчаку, к маме!

Через каких-то сорок минут Николай был в Шереметьеве. А еще через час далеко от Родины. Время от времени высоко в воздухе он ощупывал в кармане драгоценный чек.

— Спасибо, Ильич. Спасибо, дорогой. От лица всей нашей партии… Большое коммунистическое спасибо!

Прождав более двух часов, Геннадий Пантелеевич по-настоящему разволновался. Человек он был творческий, мнительный. Воображение его рисовало красочные картинки: огромное крысоподобное существо прыгает на Николая, валит на землю, подбирается к горлу…

— Нет! Я должен его спасти!

Колобков решительно отодвинул крышку и спрыгнул вниз.

Идти было страшно, пахло сероводородом, как в мацестинских ваннах до распада Союза. У первого перекрестка Колобков задумался. Куда?.. Направо? Налево? Прямо! Только прямо. Именно там — Мавзолей.

Он старался не ступать ботинками в противную жижу, карабкался вдоль стеночек. Не очень получалось. То правая нога, то левая соскальзывала. Впереди послышался шум. Сверху падал поток воды. Все! Дальше пути не было. Только скобы в стене.

Они вели вверх, туда, откуда низвергался водопад.

Можно было отступить, но Колобков полез. Его герои были бы им довольны. Все выше и выше. Уворачиваясь,

отфыркиваясь, проклиная все на свете. Как в фильме «Замурованный», где он играл подпольщика, точнее подземщика. Именно так его герой выбрался на поверхность. А в жизни?

Он выполз в огромную пещеру. Ящики в несколько этажей. Лопнувшие гнилые доски. Папиросы «Казбек», выпавшие наружу. Банки тушенки. «Анчоусы», «Крабы». Несколько разбитых бутылок портвейна «Массандра». В углу пещеры — два вертикальных рельса и на них площадка с электрической лебедкой. Вроде тех, на которых ремонтируют фасады зданий. Колобков встал на площадку и нажал пусковую кнопку. Как ни странно, площадка поехала. С жутким скрежетом, с толчками, остановками, но поехала. Проплывали стены пещеры, мрачные с обвалившейся штукатуркой. С ручейками бегущей по ним воды. Площадка остановилась. В стене пещеры был коридор. В конце его — массивная дверь. Здесь было светло. Свет падал сверху, из стеклянной крыши. Над ней просто и бесхитростно светила луна.

Колобков подошел к двери. Массивная, стальная. С крутящейся ручкой. Вроде тех, что в фильме «Ракетный щит Родины». Тогда во время тревоги, когда в комплекс пробрался диверсант, он открутил ручку и открыл дверь. А теперь?..

И теперь. За дверью был небольшой тамбур, а там — вторая, обычная. Дверь как дверь. Из двух половинок. Деревянная, с бронзовой ручкой. Колобков покрутил ручку, подергал — дверь не поддавалась. Тогда он просто разбежался и ударил в нее всем своим шестидесятивосьмикилограммовым телом.

Дверь не выдержала, сломалась. В грохоте кирпичей, рвущихся обоев и пыли Колобков вывалился в какое-то помещение.

Кровать с деревянным изголовьем, столик на колесиках, кресла, на стенках — бра, картины. Очень уютно. Просто — номер «люкс» в гостинице «Жемчужина», когда его еще приглашали на «Кинотавры».

— Кто там? — раздался низкий голос.

Дверь из соседней комнаты открылась. Колобков остолбенел. Перед ним стоял сам Президент, Николай Борисович Елкин. Без пиджака, в рубашке с закатанными рукавами. Спутанные седые волосы, несколько карандашей в руке — видимо, работал. За открывшейся дверью — полутемный кабинет без конца и края, с единственной горящей на столе лампой в зеленом абажуре.

— Кто вы? Как сюда попали?

— Дверь… через попал… Борис Николаевич, — путая порядок слов, сказал Колобков.

Президент внимательно его рассматривал, очевидно соображая, что предпринять: вызвать охрану или самому скрутить. Но вдруг его взгляд смягчился:

— Колобков, кажется? Геннадий?

— Точно. Пантелеевич.

— Знаю вас. Колобков. По фильму «Деревенская рапсодия». Вы партийного секретаря играли. В конце вас кулаки убивают.

— Да, — подтвердил Колобков. — Марысев, кулак. Но потом и я его. А уж в конце самом умираю. На руках у Машеньки, дочки.

— Помню, помню. Хорошая у вас дочь. Душевная.

— У меня по жизни сын. Жуткий негодяй. Даже не позвонит.

— Нехорошо, — сказал Президент. — Их воспитываешь, понимаешь. А они не звонят. Пятнадцать копеек жалко.

— Полутора тысяч, — сказал Колобков.

— Уже?! До полутора тысяч копеек дело дошло. Это ж пятнадцать рублей. Как же их в автомат просовывают? Ты что-то путаешь. Колобков.

— Не путаю!

— Ну, ну, хорошо. А что еще можно за полторы тысячи? Ну, пиво, вода?..

— Какая вода? Какое пиво?1

Колобков не на шутку разозлился.

— За полторы тысячи можно только пописать сходить. И то — полраза.

— Ладно. Не обижайся. Разберемся… Мокрый ты, грязный. И пахнет от тебя…

Президент открыл совершенно незаметную дверь в стене, оклеенную обоями. За ней просматривалась облицованная черной плиткой огромная ванная.

— Приведи себя в порядок, я денег с тебя не возьму… А я пока чай вскипячу. Будешь? Или что покрепче? Мне-то нельзя. Вот заперся здесь. Над указами работаю. А тебе — почему не выпить?

— Можно. — сказал Колобков. — За знакомство. Я, то есть, вас знаю… а вы меня, то есть, тоже…

— Давай без чинов. Надоело. Ты что предпочитаешь?

— Я?.. «Кристалловская» есть?

— Боюсь, нет.

Президент открыл бар. Колобков увидел разноцветье бутылок. Джины, виски, коньяки, водки…

— Да вот же она, «Столичная»! Если не в палатке брали, — пошутил Колобков.

— Не в палатке… Ну, иди, иди. Мойся. Пижаму там мою возьми… Не мала?

Когда Геннадий Пантелеевич, чистый, умытый, в президентской пижаме — ему хватило одной верхней половины — вышел из ванной, на столе, в большой алюминиевой кружке, бурлил кипяток. Рядом стояла вазочка с печеньем, роскошная коробка конфет. Несколько помидорин, вобла, боржоми, кусочек копченой колбасы, хлеб. И конечно, 0,75 «Столичной».

— Извини, Пантелеевич. По-холостяцки. Охрану не хочу тревожить. Это все из дома. Иногда домашненького хочется. Тихо, без суеты. Ты наливай, наливай!

— Можно я в стаканчик? Я по первой сразу люблю. А потом уж на рюмки перехожу.

— Что за вопрос? У нас демократия или что?

— Демократия?.. Извините. Я сначала выпью, чтоб настроение не портить. А потом скажу…

Колобков опрокинул полстакана водочки, закусил помидориной. Президент посмотрел на него и отхлебнул чай.

— Так вот, — оживился Колобков. — Вы говорите, демократия. А чем она мне, Геночке Колобкову, улучшила жизнь?.. Я больше получать стал, вкуснее питаться?.. Да раньше я в трех фильмах снимался, а теперь не на что валидол купить! Пиво самое дешевое пью. На бутылках экономлю. По вечерам дома сижу. На улицу выйти боюсь. Стреляют. Хорошо, что денег нет. И выходить незачем. Только тем и живу, что вас озвучиваю. Спасибо вам за наше счастливое детство!

— Ну, ладно, ладно. Это мы слышали. Предвыборные речи. Лишь бы очернить. Скоро все наладится. Демократия идет, реформы побеждают.

— Кого? Нас?

— Искусству трудно, я знаю. Но жизнь-то налаживается?

— У жуликов — да! У проходимцев уже наладилась. У тех, что виллы да «Мерседесы».

— Ну, ты даешь!

— При коммунистах сколько квартира стоила? А такси? А простая булка?

— Я сам коммунист. Бывший. Я знаю, как это было. У одних — все. У других — ничего.

— А сейчас? У кого «ничего», еще больше стало!

— Пантелеевич. Не серчай. Налить?

— Не буду! — разозлился Колобков. — «Наладится», «наладится». Всю жизнь это слышу. С этим и помру.

— Улыбнись, Геннадий. Мы низшую точку прошли. Теперь — вверх, в горку! Ну?!

— Не знаю. Не чувствую.

Президент взял с тумбочки несколько папок:

— Вот у меня сводки, прогнозы. Что я, обманываю? На. Почитай!

— Вы бы вышли на улицу и почитали. Что про вас пишут. На стенах и на заборах. Отсюда смотреть, не много увидишь.

Теперь и Президент помрачнел. Он медленно, вразвалочку прошелся по комнате. Сел на кровать, подумал:

— М-да…

Помолчали.

— Послушай, Колобков. А как ты меня изображаешь?

— Не хочу. Не в настроении.

— Очень тебя прошу. Уважь.

Колобков показал. Президент посмеялся.

— Надо тебе пенсию пожизненную дать… Не обижайся, шучу.

Потом он снова встал и подошел к Колобкову. Серьезно заглянул в глаза:

— Давай вот что сделаем. Ты вместо меня побудешь, а я твоим ходом выйду. Тайно. Немного пройдусь. Погуляю, в магазины загляну. Как раньше. При коммунистах. Проверю твои слова. А твоя задача простая. Когда охрана позвонит, моим голосом скажешь: «Все в порядке, прошу не беспокоить». И все. Через часик-другой вернусь… Ну?.. Сам же хотел… Уговор?

— Хорошо. Уговор.

Президент достал из шкафа плащ, шляпу. Колобков помог ему одеться, опустил поля шляпы, подвязал шарф:

— Вас все знают. Почти как меня. А шарф повыше, повыше. Будто зубы болят…

Потом Колобков подробно объяснил, как и с какими поворотами надо идти, чтобы выбраться на улицу.

— Все! Не скучай, — сказал Президент. — Пей, закусывай… Очень там холодно?.. В машине не чувствуешь…

Он ушел, а Колобков остался. Раз в полчаса раздавался звонок.

— Здравия желаю. Говорит полковник Малышко…

Колобков отвечал голосом Президента:

— Прошу не беспокоить. Работаю.

И так несколько раз. Может, три, может, пять. В промежутках он приканчивал «Столичную». Под копченую колбаску и воблу. Потом какой-то иностранец звонил. Колобков знал немного английский, поговорили.

Потом прицелился к джину, но прилег на пять минут на диванчик. А когда его разбудил огромный животастый полковник, он не мог понять, где он и что тому от него требуется. Потом в него влили стакан какой-то мерзости, он сразу протрезвел и пришел в ужас…

Самым главным в семействе Клинтонов был кот.

Именно кот обеспечил победу на президентских выборах, разгромив в пух и прах спаниеля Буша. Неторопливый, вальяжный, строгой черно-белой расцветки, кот знал себе цену. Пусть Хиллари думает, что она самая умная, а Билл считает себя самым красивым, кот хорошо знал: самый умный и самый красивый в Белом доме — это он, кот.

Утром кот вставал первым. Несколько гимнастических упражнений: сначала присесть, как можно дальше вытянуть передние лапы, задние при этом стоят вертикально, попка торчит, над ней перископом хвост. Затем поурчать, подойти задними лапами к передним, изогнуться дугой, до хруста в позвоночнике, расслабиться, зевнуть, показав всему миру розовую пасть, и медленно, вперевалочку, самое время — в спальню хозяев. По пути коснуться боком шнурованных ботинок охранника: так, небольшой знак внимания. У дверей, на входе — еще двое, и на крыше, и в кабинете с чемоданчиком. Не Билла, а его охранять надо. Президентов много, а кот президентский один… Охранник расплылся, хотел погладить… Вот еще!.. Два быстрых прыжка, и он — в спальне.

Так обычно начинался день. Но последнее время кот подолгу лежал, спрятав морду в лапы. Ни с того ни с сего шерсть его вставала дыбом. Он подпрыгивал, вглядывался в потолок. И служба безопасности подпрыгивала, но ничего не видела. И даже Билл не видел. А кот видел. Черные светящиеся сгустки скапливались, сращивались, зависали. С каждым днем их становилось все больше. С пронзительным свистом они прилетали с востока. Сгустки отрицательной энергии. Кот знал: они из России. Из бедной замученной страны. Он видел все глазами своих кошачьих родственников, слышал их ушами, страдал их болями. Их выбрасывали на улицу, отталкивали от мусорных баков. Ох, как тяжело было все это знать. Кот пытался передать свои чувства Биллу. «Смотри, Билл. Смотри, что там творится!» И постепенно его усилия стали приносить плоды. Президент мрачнел. Он требовал новых сводок. Ни с того ни с сего включал видеорепортажи. Его отношение к другу Николаю стало меняться. Он старался это скрыть, улыбался во время телефонных переговоров. Но как скроешь, что чувствуешь, даже если вместо тебя говорит переводчик.

Сегодня был особенный день. Президент послал сотрудника Белого дома за пиццей. Причем тайно, чтоб не пронюхала Хиллари. Если узнает, конец! Придется спорить, доказывать, убеждать. Как ему надоело! Единственная радость в жуткой жизни — утренние пробежки, и те… То взрыв в Оклахоме, то насморк…

Многие политики ведут себя странно, когда принимают ответственные решения. Рассказывают, что Хрущев перед каждым пленумом ЦК ел кукурузу. Кеннеди качался в кресле, а Черчилль пил коньяк. Клинтон должен был съесть парочку-другую пицц. Лучше с грибами и сыром. Или — с рыбой, если речь шла о морских державах. И когда весельчак Питкер отправлялся на служебном «Форде» за пиццей, все многозначительно переглядывались: «Питкер поехал за пиццей…» Послы отстукивали шифровки: «7-00-77» — «Питкер отправился за пиццей». Но сегодня сержанту Питкеру было строго-настрого наказано: никаких «Фордов», никаких Хилларей. Тайно, скрытно, ползком, мелкими перебежками. Пицца может быть любой, хоть с джемом. Но привезти. Живую или мертвую. Все!

И вот наконец пицца съедена.

В кабинете — Билл и самый надежный переводчик. Вернее, переводчица, Мэри Хопкинс. Она помогает ему только в крайних случаях, особо секретных. Многие думают, что у них роман — так даже лучше. Только Хиллари знает правду и кот. Два очень близких Президенту существа. Они безошибочно определяют, с кем роман, а с кем так, деловые отношения. Перед Президентом — телефон, «особая» линия. И рядом, под крахмальной салфеткой, в старинном фарфоровом блюдечке, горстка только что поджаренного миндаля. По собственному рецепту. Чуточку соли, немного сладкого перца и, самое главное, когда миндаль зарумянится, брызнуть, но только самую малость, кубинским шестидесятиградусным ромом. При всей ненависти к этому острову Билл не мог исключить ром из рецепта: политические симпатии — одно, а миндаль — другое. Нельзя сводить жизнь к одной работе, иначе она окажется адом.

Итак, Билл снял трубку. Мгновенно по кабелю полетел сигнал, и в ту же секунду в Кремле раздался пронзительный зуммер. Билл решил несколько минут поговорить без переводчика, пусть они не поймут друг друга, главное — услышать интонацию, почувствовать партнера.

— Хелло, Николай?! Это — Билл. Как дела? Жизнь, теннис? Ты оправился от сердечного недуга?

Неожиданно для себя Президент услышал хоть и плохую, но вполне различимую английскую речь. Блкин говорил по-английски.

— Все — о’кей! К черту теннис. Лучшее лечение — это «тринк водка». Для сердца, для всего. Ау тебя как? С этим?

— Я люблю джин-тоник. Иногда пиво.

— Пиво? Класс! Я люблю черное. «Туборг», «Гиннес». Но дорого. Водка надежнее.

— Ты шутишь?

— Не до шуток. Нет «мани-мани». Акакутебя, вообще?

— Сенат надоел, а так — ничего.

— А мне — Дума. В каждую дырку лезет!

— А как реформы? Идут?

— Какие реформы? Ты о чем?

— Экономический фонд надеется…

— Напрасно! Так и передай. При коммунистах не было никаких фондов, и ничего. Как-то жили…

«Кажется, он хорош, — подумал Билл, — значит, правда».

— Ты что молчишь? — спросил Елкин.

— Думаю о твоих словах.

— Вот-вот. Не все было плохо. Раньше.

— Я не понимаю.

— А ты подумай.

Это был очевидный дипломатический намек. Неужели он хочет все повернуть? Зачем? Чтобы удержаться, вернуть любовь толпы?

— Ты что замолчал? Приходи, поговорим. У меня тут осталось. Ты где? Ну, что молчишь?

— Бай-бай! — попрощался Билл. Разговаривать дальше не имело смысла.

— И мне пора «бай-бай», — сказал русский Президент.

Билл сидел раздавленный. Неужели все сначала? Ракеты, миллиарды на оборону… Неужели все это выпадет на его долю?.. На его президентский срок. Такое мог выдержать только Рузвельт. Или Кеннеди. Но выдержит ли он?.. Надо! Надо выдержать. Хватит улыбаться. Поздравлять с днем рождения. Русские признают только силу. Америка сильная, с ней нельзя шутить. Он это докажет! Надо срочно провести учения, выдвинуть флот. Нарушить воздушное пространство. Пусть призадумаются… Но почему молчала разведка? ЦРУ? Почему проморгали?

Красавица Мэри Хопкинс наблюдала за сменой настроений на лице Билла. Если б у них был роман, она бы погладила его по седым волосам, прижалась губами, успокоила… Но она не могла это сделать. По одной причине. Ей больше нравилась Хиллари…

В кабинет ворвется кот. Он вопросительно уставился зелеными глазищами.

— Ты прав, братец. Прав.

Билл погладил кота по шелковистому загривку.

— Не сердись… Мы научим их уважать Америку!

Как только обнаружилась пропажа, была поднята на ноги вся служба безопасности. В потайную дверь, открывшуюся в стене, был брошен поисковый отряд. Другой отряд рассыпался по городу. Он осматривал каждый люк, каждый пролом в мостовой. Проломов и люков было много, и с предупредительными знаками, и без, но ни к одному из них, судя по безразличию собак-ищеек, не прикасался Президент. Либо он не вышел еще на поверхность, либо вышел, но в другом месте.

— Что будем делать? — спросил генерал Блинов, начальник службы безопасности. — Президент пропал. Такого у нас еще не было.

— Найдется, — сказал полковник Малышко. — Куда он в одном плащике. Ночи прохладные, придет.

— Малышко!

Блинов грозно взглянул на полковника.

— Объявляю вам выговор. Вы — лично виноваты. Неужели нельзя было постучаться, проверить?

— Стучался — не пускает. «Занят, — говорит, — работаю над указами». И голос — точь-в-точь. Сами слыхали.

— А интуиция где? Где, я тебя спрашиваю, собачий нюх чекиста?

Блинов запустил обе пятерни в густые рыжие кудри. По кудрям и по этому жесту все узнавали начальника службы безопасности. И на фото, и в телевизионных новостях. Сейчас он как бы пародировал сам себя.

— Знаете что, — сказал заместитель Блинова, аналитик и психолог, полковник Катушкин. — А может, все ему надоело? Экономика, инфляция. Со всех сторон на него «бочки катят»… Погуляет — придет.

— Когда?!

Начальник службы взял со стола, из стаканчика, горсть остро отточенных карандашей и стал перебирать их, перекатывать в ладони. Так делал Президент, и так де лал начальник его службы безопасности. Больше никому не позволялось.

— Согласно приказу, если с Президентом что-то случается, я уж не говорю, если его попросту нет, мы должны немедленно поставить в известность второе лицо. А вы знаете, кто оно и как к нам относится.

— Да-а, — согласился аналитик. — Дрянь дело. Оно нам этого не простит. Это лицо давно под нас копает.

— Копает и копает, — сказал Блинов. — Что здесь-то он хочет откопать?

— Человек он непростой, — сказал аналитик. — Ох, непростой. Зачем ему наша служба? Он свою завести хочет.

Блинов бросил карандаши обратно в стаканчик:

— Стало быть, нельзя ставить в известность. Костьми лечь, но найти!

— А пока что делать? — спросил Малышко. — Если кто позвонит?

И в подтверждение его слов раздался звонок. По прямому проводу. Все застыли. Подойти нельзя и не подойти — тоже. Первым опомнился Малышко. Шепотом, как будто на другом конце провода могут услышать, он сказал:

— Позовем актера с голосом. Пусть что-то скажет. Как мне. Мол, «занят, ребята, прошу не мешать…».

— Точно, — тоже шепотом сказал Блинов. — Где он? В коридоре? Зови! Зови!

Колобкова втолкнули в кабинет. Объяснили, что от него требуется. Дрожащими руками он взял трубку, сразу же, по-актерски, вошел в образ.

— Да-а? — сказал он царственно. — Кто?.. A-а, это ты…

Он зажал рукой микрофон:

— Жена…

Присутствующие в кабинете согласно закивали, мол, говори, не тушуйся.

— …Теперь узнал. Заработался, извини. Указ новый готовлю, по кадрам. Пора кобылок менять.

Колобков говорил текст, который он неоднократно «прокатывал» на публике. В этом месте зал обычно смеялся.

— …Не смешно?.. А обычно смеются… Кто?

Ему делали знаки: пора закругляться, хватит! Уже хорошо. Но Колобкову, как актеру, не хотелось уходить со сцены.

— Извини. Тут у меня посол сидит… Из Бурунди… Нет, нет. Только чай… Честное слово… И сушки… Когда приеду?

Он снова взглянул на военных. Те знаками показывали, что не скоро. Очень не скоро.

— Не скоро… Бурунди сейчас наш главный партнер. Стра-те-гический. Правильно говорю?

Это он адресовал окружающим.

— Почему неправильно? — спросил он уже в трубку. — С Америкой — само собой. И Коль, твой любимчик, никуда не денется. А у Бурунди, знаешь, какие пляжи?.. Ну, все! Если шуток не понимаешь… Когда приеду, тогда приеду!

И совсем уж войдя в образ, Колобков бросил трубку.

Все окружили его. Обнимали, поздравляли, жали руки.

— Ерунда, — милостиво отвечал Геннадий Пантелеевич. — Я и не так могу. А когда на записки отвечаю, все по полу катаются.

Он вздохнул и грустно добавил:

— Э-эх… Мне бы внешность его!

— Стоп! — сказал Блинов. — Внешности не надо. Достаточно голоса. Вот он — выход из положения. Пока не найдем, вы тут на телефоне посидите. Если жена не догадалась, то и остальные слопают. И второе лицо, и третье. И прочие лица. «Президент занят… Нет, не подходит… Да, работает над указами…» Какими? А вот Геннадий, Геннадий…

— Пантелеевич, — подсказал Колобков.

— Геннадий Пантелеевич правильно сказал. Над указами по кадрам. Тогда никто не будет задавать лишних вопросов. Ну, а в самых экстренных случаях… Ну, тогда мы вас, Геннадий Пантелеевич, попросим…

— Тогда я скажу, — согласился Колобков.

— Да. Буквально пару слов. Под нашим, разумеется, руководством…

Блинов взглянул на часы:

— На сегодня — все! Ставлю задачу. Кровь из носа, но найти! Обшарить все закоулки, все канавы. Но найти! Слава богу, не иголка. Президент. Нельзя не найти!

Наступило утро. Ничего хорошего оно не принесло. Президент как в воду канул.

Малышко сдал дежурство и поехал домой: хоть несколько часов поспать в родной постели.

Темно-серая малышкинская «Волга» несла его из Кремля по Новоарбатскому проспекту. Здесь все его знали, ни один «гаишник» не посмел бы остановить за превышение. Светило солнышко, все сверкало да радовалось. Горожане повылазили из своих нор, переоделись в яркое, весеннее, устремились в парки, на бульвары или просто на улицы, навстречу друг другу.

О чем думал в эти минуты полковник Малышко?.. Нет. Он думал о бабах. Ибо о них думал всегда. И в горячем «Афгане», и в морозные ночи, прогуливаясь вдоль заборов правительственных дач. Всюду, куда ни забрасывала его нелегкая служба чекиста. Лишь иногда, стреляя в падении по неясному силуэту или прыгая с парашютом в темноту ночи, он переключался. Но стоило ему с честью выполнить задание, как он возвращался к излюбленной теме.

«Волга» проскочила Новоарбатский и свернула на Садовое кольцо, по специальной отмашке милиционера. Смоленская площадь. Парк культуры, по набережной, по малой дорожке, к кинотеатру «Фитиль». Там под арку, во двор, вот и его подъезд. Приехали. Все! Скорее запереть машину, включить секретку и — «на боковую!»

Но не тут-то было. Рядом с его подъездом стоял голубой «фиатик». Капот открыт, в моторе копошится дама. Лица не видно, оно там, внутри, зато — ноги! Особенно прекрасны в таком положении.

Сон тут же прошел. Он подошел к пострадавшей.

— Что случилось?

Дама подняла головку. Короткая стрижка, веселые синие глазки, щечки с ямочками. Под одной из ямочек — грязное пятнышко.

— Не заводится. Приехала хорошо, и никак.

Малышко узнал ее. Она жила в соседнем крыле. Кажется, американка. Они давно переглядывались, кивали друг другу, но к активным действиям Малышко не переходил. Подписку давал. Надо писать рапорт, объяснять. Тьфу! В последние годы полегче, «стукачей» поубавилось. Денег, как везде, нет.

Малышко заглянул в мотор. Все оказалось проще простого. Дама перекачала бензин. Несколько хрестоматийных приемов: утопить «подсос», нажать на «газ», чтоб проветрить цилиндры… Еще раз, еще… И мотор радостно взревел.

— О! — обрадовалась дама. — Чудо, супер!

— Проверим на ходу, — озабоченно сказал Малышко. — Не глохнет ли?

Он открыл правую дверцу, дама села, и они поехали.

Двое в машине — это не двое на улице и даже не двое в кафе или за стойкой бара. Дорога, скорость, цель поездки, если она есть, и тем более, если нет, — все невероятно сближает. Тридцать километров дороги больше, чем тридцать дней знакомства.

— Кажется, хорошо.

Дама благодарно взглянула на Малышку. Он пристально посмотрел в ответ, в самую глубину зрачков. Это был его фирменный тест. Надо смотреть так, будто видишь ее насквозь. Если не отворачивается, значит, поняла. Следующий этап — дотронуться ручкой. Ручкой до ручки или пальчиками до пальцев. Лучше кончиками пальцев. Проскочит искра — порядок. Дальнейшее — дело техники.

— Мы не знакомы, — сказала дама. — Сьюз Вайс, журналистка. — И — протянула руку.

— Алексей. Алексей Петрович.

Искра проскочила. Просто садануло током. Они оба это почувствовали.

— Куда мы едем?

— Природа. — мечтательно сказал Малышко. — Солнце, весна. Все просыпается. Трава, ветер, птицы…

— Я тоже люблю природу. Но некогда. Работа, работа, работа. Русским легче. Они больше… как сказать?.. Кайфуют, да?

— Да. — согласился Малышко, хотя не кайфовал, в его понимании, месяца три.

Они миновали мост над Москвой-рекой, и теперь задачей Малышки было поскорее выбраться за город, там, неподалеку от Кольцевой, был симпатичный мотельчик, он заезжал туда однажды вместе с Глухаревым, просто так, по дороге, попили кофе и дружно помечтали, как хорошо бы оказаться здесь не друг с другом, а с каким-нибудь прелестным созданием, хотя бы на вечерок, на несколько часов. Забыться, забыться, забыться… И вот на этот мотельчик нацелился Малышко.

Они преодолели Окружную. Сьюз увидела дорожный плакат Внукова.

— Мы куда-то летим?

Похоже, она догадалась о коварном плане полковника. Искры так и сыпались иэ ее глаз.

— Я знаю одно местечко, — сказал Малышко. — Класс. И барчик там, и музыка. А кофе — финиш) Равных нет.

Дама все поняла. Малышко ей нравился. Ежу ясно. Просто так она бы не поехала. И чем он им нравился? Красивым, молодым и не всегда глупым — этот постриженный под «ежика» полковник, с расплющенным носом и лицом убийцы? Что влекло их к нему? Ответ был прост. На это отвечал сам Малышко. «Загадка. Они хотят знать ответ… И что я в нем нашла?»

Они болтали о чем попало. О Багамских островах, где в прошлом году отдыхала американка, о ее женихе Майкле, о деревне Новинки под Волоколамском, где у Малышки был домик, о грибах, о родителях Сьюз, о том, как учился маленький Алеша Малышко. Когда они подъехали к мотелю, было ощущение, что все идет как идет. Как и должно идти.

В холле мотеля висело крупно «ВЕЛКОМ». Написанное не очень аккуратно. Ножка у буквы М потекла, и капли краски внизу напоминали коготки. А в остальном — как и обещал Малышко. Музыка, бар, кофе. Но он сразу подошел к стойке с табличкой «портье». За стойкой никого не было. Лежал раскрытый канцелярский журнал, шариковая ручка на длинной веревочке и пачка зеленой «Мальборы». Из пепельницы вился ароматный дымок. Тут же из комнаты за стойкой появилась женщина в темном пиджаке и длинной, с разрезом, юбке. В разрезе мелькнули полные налитые ноги, и Малышко на мгновение подумал, что они более в его вкусе, чем уж слишком стройные ножки Сьюз.

— Добрый день, — первой поздоровалась портье.

Она притушила сигарету:

— К нам? Надолго?

— К вам. Исключительно к вам, — посмотрел ей прямо в глаза Малышко.

Она не отвела глаз, а лишь усмехнулась. На вид ей было лет тридцать пять. Улыбка у нее была уверенная, чуть ироничная. Улыбка все понимающей в жизни женщины.

— Очень приятно, коль к нам.

Она все ухватила. И американку, стоящую чуть поодаль. И блестящие глаза полковника.

— Одинарный, двухместный, люкс?

— Конечно, люкс.

— День, два, неделя?

— Нет. Часа на три.

Портье вскинула черные, сильно накрашенные ресницы.

— До Бреста надо добраться. Пока не стемнело. Отдохнем — и дальше.

— Только из Москвы и уже устали?

— Машина не заводилась. Все время толкали.

— О’кей, — сказала портье.

Слово это ей явно не шло. Ей более подошло бы сказать: «Ах ты, кобель. Да я душу твою насквозь вижу. Ишь, шарики мне вкручивает. Вместе со шлюхой своей, американской». Но она только сказала:

— Сорок пять долларов.

Если бы Алексей Петрович не был чекистом с двадцатилетним стажем, он бы закричал на весь холл: «Что?! Сорок пять долларов?! За что?! За комнату с тумбочкой и хрипящим телевизором? Ты за кого меня принимаешь, стерва? За сорок пять долларов в Америке я бы…»

Но он вежливо улыбнулся:

— Йес!

Вытащил из нагрудного кармана толстый бумажник, из него пачку «сотняг», поковырялся в ней, привлекая внимание портьерши, хотя знал твердо: мелочи там нет, и, естественно, не найдя таковой, вытянул одну из новеньких:

— Сдача найдется?

— Ес-стественно.

Малышко чуть дотронулся до ее руки, когда получал сдачу, но ничего особенного не почувствовал.

— И ключик возьмите, — остановила она уже отошедшего полковника. — Вечно спешат, спешат…

Номер люкс оказался просто двухкомнатной квартирой с кухней, холодильником в кухне, буфетом, посудой в буфете, ванной и двумя составленными вместе кроватями во второй комнате.

— А как у вас, в Америке? — наивно спросил Малышко. — Матрацы такие или мягче?

Он сел на матрац и попробовал пружины. Протянул руку, приглашая то же сделать и Сьюз.

— Момент, — сказала она. — Я купаться, ванная. Потом — ты!

«Я же утром мылся», — подумал Малышко, но спорить не стал. Все шло лучше, чем он ожидал.

Американка упорхнула в ванную, раздались шорохи, скрипы, стуки, звук текущей воды. Малышко представил, что там сейчас происходит. И вдруг — крик!

Он бросился в ванную, дверь была не заперта. Сьюз стояла на самом краешке ванной, а на противоположном конце, из крана, хлестала струя кипятка.

— Я пустила вода. Горячая одна, холодная нет.

Первым делом Малышко закрутил кран. Вторым выхватил из ванны Сьюз. У него аж сердце заколотилось, когда он поднял ее на руки и вынес из облака пара, как выносят пожарные несчастных погорельцев. Он делал вид, что не замечает ее наготы. Сейчас он был просто человеком. Надежным человеком и другом.

Он опустил ее на кровать.

— Я наполню ванну, — сказал он. — Она остынет, да?

— Да, — улыбнулась американка.

— Хуже, если б она была холодной, — пошутил Малышко. — Из горячей можно сделать холодную, а из холодной горячую — нет.

Он снова прошел в ванную, стал искать пробку, чтоб заткнуть слив, но не нашел.

— А, ч-черт!

Снял носок, заткнул носком дырку и пустил воду. Вода была — просто кипяток. Он еле успел отдернуть руку.

«Часа два придется ждать, пока остынет. Все деньги и уйдут. Все сорок пять долларов».

Он вернулся в комнату, присел на кровать. Сьюз успела завернуться в покрывало.

— Скоро остынет, — улыбнулся он. — Ты не торопишься?

— Конечно. Не тороплюсь.

Американке было неловко, что все так нелепо вышло, и Малышко это понимал. Он погладил ее по покрывалу и легонько поцеловал.

— Ничего, ничего. И я не спешу.

«Не спешу-то не спешу, — подумал Малышко. — Через пару часов в Кремль. Жди, пока остынет…»

— Пойду посмотрю, — сказал он. — Может, остыла?

Конечно, не остыла. Все тот же кипяток.

— Ты знаешь, — крикнул он, — уже остывает.

— Хорошо…

Он снова вернулся в комнату:

— А может, потом?.. Вот она и остынет.

Сьюз опустила глаза:

— Нет, сначала… И потом — потом.

«Значит, еще и потом?! Нет! Надо срочно что-то делать!»

— Я спущусь, выясню у портье.

Когда он спустился и подошел к портье, та с нескрываемым любопытством взглянула на голую ногу, выглядывающую из-под брючины.

— У вас вода. Одна горячая идет. Сплошной кипяток.

Портье задумалась.

— Да… Сегодня четверг. Холодная по четвергам на бытовые нужды.

— А ванная — не бытовые?

— Но можно остудить.

«А что, если и правда остудить? Лед там бросить или холодную долить?»

— Простите. Где у вас буфет?

— На втором этаже. Рядом с туалетом.

В буфете поразила стерильная чистота.

Все красочное, все «не наше». «Баунти», «Рафаэлло», всякие колы и херши. Пачки вакуумных колбас, сыров…

— У вас минералочки нет? Только холодной?

— К сожалению, кончилась. Вот, есть пепси.

«Взять пару-тройку «пластиков» по три литра, — подумал Малышко, — и влить в воду. Тогда быстро остынет. Только цвет будет коричневый. И что? Скажу, холодную пустили, но ржавая. Это — не страшно. Не опасно. А так она чистая. Ни бактерий, ни тяжелых металлов. Просто ржавая… Нет. Она в ржавую не полезет… Может, пивком разбавить?»

— А пиво какое?

— «Будвайзер», «Туборг»… Вам какое?

— Какое посветлей?

— Возьмите чешское «Старопрамен», датское «Принц».

— Покажите на цвет.

— У нас только в банках.

— Откройте одну.

Ядовито-желтый, как Малышке показалось, цвет любимого им датского пива несколько смутил полковника. Лучше уж шампанского взять. Точно! Шампанское! И мороженое. Такого даже у него не было. Ванная из шампанского! И мороженое!

Когда Малышко вернулся в номер, на столике стояла бутылка марочного коньяка и рюмки.

— В баре нашла. Правильно?

— Отлично! — обрадовался Малышко. — А я взял шампанское и мороженое. Выпьем? Заодно и помоемся.

Шутка понравилась, Сьюз смеялась до слез. Ему пришлось ее успокаивать, никогда не поймешь этих америкашек. Иногда палец покажешь — хохочут, а машина собьет — не плачут, тоже смеются, все о’кей!

— Пьем? — спросила Сьюз.

И вдруг что-то смутило полковника, что-то сработало в нем профессиональное. То ли голос ее дрогнул, то ли рюмки… Почему они были налиты? Заранее. У нас, у русских, могут заранее разлить. Но американцы?! Коньяк же выдыхается. Они и холодильник стараются лишний раз не открывать, с их прагматизмом.

Сьюз подвинула рюмки:

— Это — твоя. Это — моя.

— Так не пойдет. У тебя — меньше. — Он долил в ее рюмку из бутылки. Теперь обе рюмки были одинаковы.

— А мороженое?! — сказал он.

Пока Сьюз искала в буфете вазочки, пока перекладывала в них мороженое из картонного стакана, поменять рюмки местами — пара пустяков!

Выпили на брудершафт. Когда поцеловались, Сьюз задрожала и очень естественно изобразила волнение. Или показалось?

Заметив его пытливый взгляд, она сказала:

— Прости. Я одна… Уже три месяца…

— Бедняжка, — искренне посочувствовал Малышко и пошел в ванную.

Вода была — чистый кипяток. Совсем не думала остывать. Он влил туда одну за другой пять бутылок ледяного шампанского. Люкс! Теперь можно хоть дотронуться.

И обрадованно побежал в комнату:

— Прошу вас!

Сьюз мирно посапывала на диванчике. Она даже не успела как следует укрыться. Головка съехала с подушки, ножки свисали с кровати. Простыночка распахнулась, но, как говорят, «мухи отдельно, котлеты отдельно».

Малышко поправил простыночку, подложил под головку подушечку, ножки поднял на кроватку. Вот и разгадка. Вот и причина ее интереса. Не он сам, а его работа…

Он исследовал обе рюмки, в той, что сначала предназначалась ему, был маслянистый осадок. В сумочке ничего подозрительного не обнаружилось — обыкновенные дамские прибамбасы.

«Ладно. Со шпионочкой мы потом разберемся. Пусть солдаты немного поспят… На повестке дня — портье!»

Он подхватил последнюю из купленных бутылок и побежал вниз.

Портье вроде ждала его:

— Как? Уезжаете?

— Да. Решил отметить.

— Не слабо.

Она обернулась в сторону комнаты за собой:

— Люда! Нас приглашают.

Из-за ее спины появилась девчушка в форме горничной: белый фартучек, на голове — кокошничек, туфельки на каблучке, сама прелесть и свежесть. Румянец, губки — все самое натуральное. Ни грамма косметики. Портье тут же поблекла.

— Вы из какого номера? — спросила она строго. — Из семнадцатого?.. Это не мой этаж… Там Дашка Сизова дежурит.

— Нет ее там, клянусь! — сказал полковник.

— Не мой этаж, — отрезала девушка и вернулась в комнату.

Портье с откровенной издевкой смотрела на Малышко.

Он развел руками. Не везло сегодня, бывает.

Когда он вернулся в комнату — никого не было. На столике — визитная карточка. На ней — приписка: «Буду ждать».

Малышко бросился к окну. Голубой «фиатик» лихо разворачивался, по-таксистски — назад, затем вперед. И вот он уже выехал с площадки для парковки на аллею. Еще несколько секунд голубое мелькало среди белых стволов берез, и все. Только солнышко светит да птички поют.

«Боинг-747» и семьдесят восемь его пассажиров — туристов, переселенцев, бизнесменов, русских, евреев, двух американок и диггера Николая — приземлился в аэропорту «Бен Гурион» глубокой ночью.

Еще при подлете к Тель-Авиву, когда в черноте иллюминатора, в самом низу появилась тонкая светящаяся береговая полоска, стала расти, расти, и вот уже все внизу сияет огнями — праздник, вечное Рождество, Николай подумал, что если удастся реализовать чек, стоит задуматься о месте будущего поселения, и нельзя исключать Израиль, здесь много друзей, знакомых, и как-то жизнь его складывалась, что всегда вокруг были евреи. И в коммуналке, на Покровке, и в институте, откуда его выгнал еврей-декан, и при съемках фильмов. Он хорошо изучил все хорошие и не очень черты этой нации. Из хороших надо бы отметить, что все они неплохо знали русский язык.

Полет Николая в Тель-Авив не был случаен. Один из его самых близких друзей, монтажер Мишка, лет семь назад уехал и жутко разбогател. Открыл свой банк, купил виллу с бассейном и пальмами. Он бы во все это не поверил, но разговоры его, от скуки, по часу, когда он просто так звонит, узнать, как сыграли «Спартак» — «Динамо» и что почем в мосфильмовской столовой. И пришел-таки от него «факс», и сходил он в посольство на Ордынку, постоял пару часов среди родной ему нации, и получил визу. Хотел лететь в мае, но встреча с Колобковым, а потом с Лениным, поменяла планы. Билет он купил прямо в аэропорту. Дал на лапу двадцать долларов, и нашлось место. Правда, в самолете он убедился, что и так они были.

Самолет совершил посадку. В огромном, залитом электрическим светом зале прилета никого, кроме пассажиров, их рейса не было.

Заполнив декларацию и ответив на несколько вопросов девушки из «секьюрити», Николай вышел наружу. Тропические ароматы окружили его. Ветерок со Средиземного моря нес прохладу и запах йода, с холмов докатывались цветочные волны, да еще — звезды, да непривычная луна, лежащая в небе «лодочкой», все говорило, что он действительно далеко от родины, очень далеко.

Водитель такси понимал по-русски. Он уехал два года назад. «Слишком много евреев, — жаловался он, — трудно пробиться!»

Николай переночевал в скромном отельчике, на окраине города. Вернее, не сомкнул до утра глаз, потому как все это время рассматривал чек и прикидывал, как правильно поступить с деньгами. Что оставить в банке, пусть идут проценты, сколько истратить на жилье, купить ли здесь дом, или в Болгарии, на Золотых Песках, где ему очень понравилось, или в Калифорнии, или на Таити — черт-те какие открывались дали. Только бы не свихнуться. До этого случая Николай только единожды видел чек. Когда австрийский бизнесмен платил ему за несколько золотых монет, найденных под зданием Центрального банка, на Неглинной. (Наверно, это было простое совпадение.) Тогда чек был на его фамилию, и он спокойно реализовал его в Болгарии. Но этот чек был совсем другой. Написан не по-русски и не по-английски. Скорее, по-немецки. Николай не знал этот язык, но различил слова «дер» и «дойч».

И цифры… И больше ничего. Колобков сказал, что чек выписан на предъявителя, но не сказал кем. Может, каким-то тайным немецким банкиром?! Кого только в этой партии не было?

С трудом дождавшись рассвета, Николай вышел из отеля и стал выяснять, где находится Мишкин банк — «Мойше-банк-бизнес». Здесь каждый пятый говорил по-русски, как на Пицунде.

Мишкин банк тоже был для русских.

Так что все удачно складывалось.

Банк находился в шикарном многоэтажном билдинге. На набережной. На третьем этаже. На остальных этажах были рестораны, магазины, отель, стеклянный лифт, как у нас, в Хаммеровском центре.

Неспокойно было Средиземное море, волны били в бетон, брызги долетали гик до третьего этажа, а снизу, где ресторан, доносились ароматы незнакомой еще восточной кухни.

Как ни странно, на этаже банка было много людей. Николай с удивлением узнавал знакомых по телевизору политических деятелей, министров, бизнесменов, представителей враждующих партий. Здесь они мирно беседовали, перешептывались, ждали, как и он, открытия.

Но какой-то запах тревоги витал в воздухе. Полуиспуг, страх в глазах, всплески нервного смеха. Он потолкался среди соотечественников, ловя обрывки фраз: «…Президент… Кремль… Что? Где? Никто не знает!..» Неужели за четыре часа полета на его родине что-то произошло? Или слухи, как всегда, опережают события?

Наконец массивная дверь отодвинулась. Толпа клиентов ворвалась внутрь. Клерки явно не были готовы к такому наплыву публики… Все хотели снять деньги. Боялись, что Москва арестует счета.

Клиентов рассортировали по масштабам операций, по количеству нулей. Николай попал в самую престижную очередь. Всего около десяти человек. Он занял за министром, к сожалению, не помнил фамилии, и пошел искать

Мишку. Его не оказалось. Он был в Швейцарии. Он не знал, что Николай прилетит в апреле.

Когда Николай вернулся к очереди, страсти накалились. Клерк объявил, что деньги кончаются, но волноваться не следует, уже отправили самолет на Кипр. «Пожалуйста, еще один господин, потом перерыв, а потом, через час, снова обслуживаем». Этим господином должен был стать Николай. Но тот, кто пришел за ним, кажется из партии «Ваш дом», сказал, глядя мимо него: «Вы здесь не стояли». Его поддержали несколько человек, также пришедших позже. Николай сказал, что он стоял, что това… э-э… господин министр, который, видимо, уже прошел внутрь, может подтвердить. «Какой еще министр?» — нагло спросил партиец… Николай фамилии не помнил. «Вот видите… Не надо врать!» — партиец пихнул Николая. Он не знал, что Николай трюкач, самбист-каратист. Через мгновение партиец совершил мягкую посадку по другую сторону холла. Никто больше не задавал Николаю вопросов.

— Садитесь, — по-русски сказал клерк. — Чем могу помочь? «Кэш?» Сколько?

Николай протянул чек и паспорт. Клерк долго рассматривал чек. Как будто он видит чеки впервые.

— Момент, — он вэял трубку и что-то сказал. Уже по-еврейски. Потом перевел:

— Прошу обождать.

«Неужели фальшивый?» — подумал Николай.

Через минуту вошел другой клерк, более пожилой, более ухоженный. И пиджачок получше, и галстук.

И он с недоумением уставился на чек. И он позвонил и что-то сказал.

И вошел совсем уж «Форсайт», седой, с сигарой. Твидовый пиджак, ароматный дым, весь из себя, каким бы хотел быть Николай в его годы.

Он взял чек, долго его рассматривал, переворачивал и так, и сяк, только не пробовал на вкус, наконец сказал:

— Видите ли, в чем дело… Этот чек выписан на некоего господина… Улья-нофф… В 1916 году… Была война, инфляция… много нулей, но марок меньше… Вы — Улья-нофф? Нет?..

Он развел руками:

— К сожалению… Но не печальтесь… Не так много денег. Сейчас это — всего пара сотен шекелей.

Николай все понял. Это деньги за революцию. За тот запломбированный вагон. Значит, господин Ульянофф так и не получил деньги. Он сделал революцию бесплатно!

Когда шел по набережной и ветер рвал на нем рубашку. Николай вдруг вспомнил, что взял чек из левого кармана, а Колобков говорил о правом.

Николай остановился.

В Москву! Быстрее — в Москву. Пока его чек не украли.

Обратный билет у него был. Надо только поменять число и немного доплатить.

Полный вперед. Вернее, полный назад!

Над лесами и полями, над дачными поселками и шоссейными дорогами летит вертолет. В кабине — двое. Полковник Малышко и летчик, капитан Кузин. Внизу хорошо просматривался нежный весенний пейзаж: темные квадраты полей, робкая зелень, кустики, речушки — все, что дорого сердцу каждого россиянина, его милая родина.

Цель полета — деревенька Огрызки Тверской губернии. Зачем? Почему? Что в этой деревеньке особенного? Ответим по порядку.

Прошло три дня, а Президент не находился. Колобкова увезли в загородную резиденцию, подальше от кремлевского окружения.

Официально глава государства приболел. «Ничего серьезного, простуда. Но он продолжает работать, в курсе всех дел. Иногда, если очень срочно, отвечает на звонки. На днях, как говорят врачи, сможет полностью включиться в работу и переехать в Кремль».

Но по городу поползли слухи. С одной стороны — легкая простуда, а с другой — даже близкому окружению не показывается. Ни премьер-министру, ни жене, ни пресс-секретарю.

Нет, что-то здесь не так.

Блинов надеялся, что Президент найдется. Вот-вот. Под городом, в районе ресторана «Центральный», собаки взяли след. Сейчас важно было успокоить общественность, чтоб не докопались. Показать его, хоть издалека. И тут Колобков высказал мысль… Года два назад, на гастролях, ему рассказали о двойнике Президента и показали его фото в местной газете. Сходство было столь поразительным, что в Твери, куда тот заезжал по хозяйственным надобностям, каждый раз начиналась паника, думали, что сам Президент пожаловал разобраться наконец с городским начальством. И вот туда, в Тверь, в деревеньку Огрызки, был послан Малышко, чтоб привезти двойника хотя бы на день, хоть на час, хоть на двадцать минут.

«Покажем по телевидению, сделаем фотографию, и пусть идет себе с богом».

Вертолет сбросил обороты, грохот стих, земля наклонилась, поехала вбок, под брюхо кабины, а полковнику представилось бескрайнее небо, такое яркое и голубое, что вот-вот появятся ангелы.

— Подъезжаем, — крикнул летчик. — Будешь прыгать, Петрович? — И весело заржал.

— Мы свое отпрыгали, — проворчал Малышко. — Давай на ту полянку. За кустиками.

Сели незаметно. Без ударов и толчков. Словно опустились жопой на стул.

Когда заглушили двигатель и выпрыгнули на землю, первое, что поразило, после тишины и напоенного весенними ароматами воздуха. — необыкновенно ровная зелень травы.

А когда поднялись на пригорочек, Малышко обомлел. Нет, он видал просторы покруче. И в Африке, и в Южной Америке, но то, что увидел он здесь, не поддавалось описанию. Он хорошо помнил эти места, и речушку, и этот пригорочек. Лет пять назад, когда стоял на этом месте и так же смотрел вдаль, внизу расстилались девственные просторы, поля, леса. А теперь… Асфальт, трехэтажные коттеджи. Рядом на площадке сияют иномарки. Где были тростник да кваканье лягушек, голубеет пристань, и белоснежные моторки покачиваются на волнах с легким перезвоном цепей.

— Ай да Егорыч!

Именно к нему, Егорычу, другу и управителю охотничьего хозяйства, он и направлялся сейчас. Именно он, Егорыч, обещал помощь в розысках двойника, когда Малышко, получив задание и не зная с чего начать, позвонил ему из Кремля.

А вот и он сам! Бежит навстречу. Крепкий, румяный. Простецкая внешность, челка на лбу. Обыкновенный мужик, каких у нас на каждом шагу. У каждой пивной. Но ум, быстрота, хитрость!.. А костюм!! Серый, с переливами! А рубашка, а галстук в синий квадратик!

— Малышко! Малышок — друг сердечный!

И слились два друга в объятьях. И крепко, по-мужски, вдавил каждый родного товарища в богатырскую грудь. И чуть прикоснулись щека к щеке, и отодвинулись, и посмотрели друг другу в глаза…

Рассказ Малышки о друге — Егорыче

Познакомились давно, во времена кубинского кризиса. Когда ракеты везли. Он был главным по правому борту, я — по левому. В нем тогда сто было, во мне девяносто пять. Да еще с нами по пятьдесят ребят. Такие же мордовороты. Все в чешских плащах. В Калининграде перед погрузкой выдали. Все тогда было чешское. Пиво, одежда.

Ну, и мы… Америкашки хохочут, нас сверху, с вертолетов, снимают. У одного, до сих пор помню, курточка красная, зуб золотой блестит. Рожи строит, мол, какие же вы чехи?.. Потом, накликали беду, — Прага! Дубчек. Егорыч закладывал тайники с иностранным оружием, я находил. Что-то по времени перепутали, чуть не перестреляли друг друга. Он еще не заложил, а я уже появился… Прага — так, семечки. Красивая, зараза. Шпикачки — кнедлики. Сыр такой, сыр сякой… И что им не нравилось?.. Отвлекся… Потом — в Анголе, на партизанской тропе встретились. Не узнали друг друга. Он — черный, и я не хуже… Жара — ой-е-ей! А мы — в гуталине. Солнце шпарит до волдырей. Они лопаются… И — обхохочешься. Все лицо — в белый горошек. А потом, когда антинародные силы победили… Я — в «девятку», а Егорыч сюда, в охотничье хозяйство. Вроде бы тихая должность, но опасная оказалась. Лихие охотники к нему приезжали. Особенно Хонеккера боялись, царствие ему небесное. Как-то с Гусаком по просеке идут, вдруг — утка… Гусак немного впереди, метрах в семи. И утка из болотца вылетает… Хонеккер — ба-бах! Из двух стволов. Сантиметров двадцать чешский народ тогда от похоронки спасли. Да еще Егорыч. Выпрыгнул из кустов, ружьишко у немецкого командос выбил. А может, зря?.. Может, их «бархатная» революция тогда бы и началась?

Могучий «Додж», на литых рифленых шинах, со всякими полированными «примочками», мчал Малышко и капитана Кузина по просторам акционерного общества «Русь необъятная». Хвост пыли за ними напоминал, что не все еще заасфальтировано, что Русь действительно необъятная и пыли в ней хватит не на одно поколение.

Егорыч рассказывал взахлеб о своей новой деятельности:

— Зачем, понимаешь, зависеть от погоды, от урожая? За границей сельское хозяйство — не чета нашему. А мест таких нет. Вот где деньги зарыты. У них, в Европе, не продохнуть — тесно. А у нас — красота, просторы. Вот и весь севооборот. Понял?.. Поле для гольфа видел? А раньше там картошка росла… А слева — палаточный городок, видишь? Ну, где овес сажали. Это для школьников из Арабских Эмиратов. Летом у них жара, а здесь рай. Пусть за валюту подышат. В речке искупаются. Скоро коттеджи для япошек строить начнем. Они от наших далей с ума сходят. С дозиметрами ходят, ищут подвоха. Ни людей, ни радиации. Понять не могут, только языком цокают. Я раньше косеньких не любил — китайцами всех считал. Но когда «бабки» их увидал, сам бы операцию на глазах сделал. И труженики села довольны. Кто официантом работает, кто горничной… В тепле, в чистоте. Не надо в грязи с рассвета до заката копаться. Из соседних мест к нам просятся. «Прими, Егорыч, в свое акционерное». И приму. Всех приму. «Имени XX съезда» приму. И «Путь Октября». Всех! А в соседней деревеньке Черная Грязь — комплекс для особо богатых открою. Там — клопы, тараканы. Их представитель приезжал, в полном кайфе! Восемнадцатый век — путешествие в прошлое! Где коровник был — ночной клуб. А коров порезали. Молоко, знаешь, у датчан дешевле. Ни посредников, ни налогов. Прямые поставки. Вчера из Смоленской области приезжали. «Переведи, говорят, и нас на валюту». И переведу! Если как следует взяться — всю страну можно перевести. Вот житуха начнется!

«Додж» подкатил к деревенской улочке, дома с обеих сторон были заколочены. Лишь один, на окраине, казался жилым и ухоженным.

— Здесь твой чудик живет, — сказал Егорыч. — Неплохой мужик, но немного того. На сходстве своем… Не буду наговаривать, сам увидишь. Обратно ты как? А может, останешься?.. Здесь такие куколки бродят!

И, наклонившись к уху, зашептал:

— Я дом тут, понимаешь, хочу специальный открыть. Для холостяков… Бизнес — он и в мелочах требует внимания. Так что — приезжай. На открытие, а? Почетным гостем.

«Додж» оставил шлейф пыли и унесся в необъятную даль. Малышко и Кузин направились к калитке.

Встретила их женщина. В меру полная. С хорошими глазами и вполне пристойными формами. «Если б совсем плохо пришлось, — подумал Малышко, — на пару дней затянулось задание, нельзя ее исключать, нельзя».

— Новиков, — протянул руку Малышко. — Из газеты, корреспондент.

— Клава. Клавдия Васильевна.

Поздоровались. Рука была теплая, приятная.

Малышко взглянул в самую глубину зрачков. Клавдия

Васильевна убрала руку.

— Тиша скоро придет. Проходите.

В избе уютно пахло грибами. На печи сидел серый в полоску кот и не мигая изучал полковника. Он явно догадывался, что никакой он не корреспондент, а полковник Малышко.

— Как кошечку звать? — спросил полковник.

— Мурзик, — обрадовалась хозяйка. — Только это кот. И даже не кастрированный. Тиша не позволил.

— И правильно сделал, — сказал Малышко. — В доме должен быть мужчина.

Хозяйка смутилась:

— Их у нас двое.

— Это лучше, чем один, — сказал Кузин. — Когда не только кот.

Хозяйка перевела разговор на другую тему:

— Как сейчас в Москве?

— Весна…

— И у нас весна. Только трудная. Тиша мой раньше зарабатывал. Кому дом поставит. Или крышу… А сейчас целый день бумаги пишет. Куда — молчит.

— Мы эти бумаги в газете напечатаем, — сказал Малышко. — Дадим гонорар. Вот все и наладится.

— Хорошо бы.

В сенях послышался шум.

— Тиша пришел, — сказала хозяйка.

Когда в избу вошел сам Тихон Митрофанович, и Малышко, и Кузина словно подбросило, до того поразительным было сходство.

— Сидите, — величественно кивнул двойник. — Кто такие и зачем пожаловали?

— Полковник Малышко, — сознался Малышко. — Это летчик, капитан Кузин. Скрывали до времени из целей конспирации. А пожаловали за вами. Приказ есть. В Кремль вас доставить.

Двойник улыбнулся:

— В Кремль, говоришь? А зачем? Там и без меня умников хватает. Ваня Рывкин… Чувайсы всякие…

— Без вас нельзя! — преданно сказал Малышко. — Никак. Без вас все валится. Если вас не привезу, меня за одно место подвесят.

— А где ты раньше был, полковник? Со своим этим местом?

— В Афгане был. Затем по борьбе с терроризмом. Потом с Горбачевым, до путча.

— С Гор-ба-че-вым… Ну, рассмешил. Да его не охранять, его сажать надо. Все профукал. Все. Я ему еще тогда, перед ноябрьским пленумом, говорил. А он, со своей шоблой, меня до больницы довел. Ну, ничего. Я тоже его доведу. Нас в партии всему научили…

— Тиша, — сказала жена. — Гости у нас. Я соберу на стол. Пельмени, в морозильнике. Грибочки, клюковка…

— Какой я тебе Тиша?!

Двойник грозно посмотрел на жену, потом перевел неостывший взгляд на Малышко:

— Родной человек, жена… И она в глупости верит… Не Тиша я, пойми! А законно избранный всей страной Президент! Усекла?

— Усекла, Тиша… Ну, а я тогда кто?

— Жена Президента.

— А зовут меня как?

«Президент» задумался:

— Неважно как. Не в имени дело. Я про суть говорю. А Лизка ты или Шурка — какое значение? В корень надо смотреть. И исполнять свой долг. Если каждый человек на эту позицию встанет, все пойдет. Не может не пойти. А если — нет, то чего ждать? Так и будет как теперь. У самозванца ихнего.

До Малышки дошло:

— Николай Борисович, — сказал он. — Вас ждут. Просто требуют. Ради народа. Пора, так сказать, а? Навести порядок. Нельзя так дальше, елки-моталки. За державу обидно.

— Правильно говоришь. Верные слова. Нельзя. За державу обидно. А самозванец где?

— Ушел.

— Ушел?!

Двойник расхохотался:

— Кашу заварил и ушел. А я теперь должен расхлебывать. Ну, дела-а… А когда я письма писал, объяснял — не верили. Не отвечали даже. А когда осрамились, поверили?

— Так точно!

Главное для Малышки было выполнить задание.

— Ладно. Поеду.

Жена ахнула:

— Ти-ша…

— Опять? Опять — Тиша?! Даже полковник понял.

Малышко подумал, что не прочь перед дальней дорогой и перекусить. Тем более, был намек на пельмешки и клюковку.

— А что, если перед дорожкой по стопарю? А, Николай Борисович?

— Что вы? Что вы? — сказала жена. — Муж не употребляет. Ни грамма.

А «Президент» добавил:

— Никаких стопарей. Я вас от этих привилегий исправлю. Не грешно выпить иногда в праздник. А сейчас будни. Работать надо!

Поздним вечером вертолет с «Президентом» опустился на площадку перед загородной резиденцией, двухэтажным, с колоннами, зданием. Еще на подлете к столице, увидев вспыхнувшие на горизонте огни, «Николай Борисович» поморщился:

— И не жалко света? Кто платить будет?

— Страна богатая, — ухмыльнулся Кузин. — Заплатят.

— Сильно богатая, — сказал «Президент». — Столько грабят, все разграбить не могут.

А когда вертолет пошел на снижение и можно было разглядеть отдельные рекламы и световые надписи на крышах, он и вовсе разозлился:

— Все не по-нашему. Для кого? Кто читать будет? «Самсунг»… Чего — «сам»? И куда «сунг»?

— Фирма такая по ремонту телевизоров, — сострил Кузин.

— Так надо было и написать: «Ремонт телевизоров».

Генерал Блинов и несколько его заместителей ожидали вертолет на веранде. Мрачное настроение не поддавалось описанию. Поиски настоящего Президента и сегодня ни к чему не привели. Рыжая шевелюра Блинова в свете взошедшей луны казалась поседевшей.

Вертолет сел и заглушил двигатели… Свита направилась к нему.

— Здравия желаю! Как долетели?

— Хорошо долетел, — не очень благосклонно ответил «Президент» и направился к крыльцу.

Вошли в центральный холл, и при свете хрустальной клумбы, свисающей с потолка, все увидели невероятное сходство, будто сам Николай Борисович прилетел и вот сейчас пошутит, или устроит разнос, или еще что-нибудь, в зависимости от настроения.

— Что уставились? Пошли в кабинет!

В кабинете «Президент» внимательно все осмотрел: свой письменный стол, часы, тумбочку с телефонами, пульт связи. Затем сел в рабочее кресло с высокой спинкой, прижался к мягкой, цвета кофе с лимоном, коже. Снял трубку с первого попавшегося телефона. Трубка не подавала признаков жизни.

— Почему молчит?

— Временно отключили. Профилактика.

Он снял другую трубку.

— И здесь профилактика?

— И здесь, Николай Борисович.

— А если случится что? Землетрясение, террористы. Как я узнаю?

— Давайте договоримся, — мягко сказал Блинов. — Вы пробудете здесь день, максимум два. Завтра возьмете у посла Маврикии верительные грамоты. Желательно молча. Помашете журналистам ручкой, улыбнетесь. И все!.. Вы заболели. Грипп. Если уж очень срочное: Клинтон позвонит или Коль — здрасьте, до свидания, остальное — переводчик. Ну, а через день, два, когда все утрясется, вас отвезут в родную деревню. Денег дадут. Лошадь там себе купите или трактор. Как захотите…

— Вот что, Блинов, — сказал «Президент». — А теперь послушай, что я скажу. Телефоны и связь включить немедленно. В противном случае приму крайние меры. Выступлю по телевизору и обращусь к народу. Или дам интервью, или к силовикам прибегну. Тогда за все мне ответите. И за развал, за все. И за самозванца тоже.

К такому обороту никто не был готов.

— Помилуйте, Николай Борисович… Но…

— Без всяких «но». Развели тут, понимаешь… Как при Брежневе.

Блинов прикинул варианты. Скрутить «Лжедмитрия» и отправить в Лефортово. А если настоящий не найдется?.. Нет! Надо тянуть. Как с террористами. Попытаться задобрить, уговорить…

— Включите связь! — скомандовал Блинов.

— Так-то лучше, — сказал «Президент». — Одумался, молодец. Может, и дальше на лад пойдет. Соедините меня с премьер-министром.

— Помилуйте. Двенадцать ночи. У него утром встреча со своим блоком.

— Ничего. Там и выспится.

Блинов снова кивнул. Помощник нажал несколько кнопок правительственной связи. Раздался по-военному четкий голос:

— Лейтенант Попков слушает.

— Попков? Говорит Блинов. Можно Степана Викторовича?

— Он спит.

— Приказано разбудить.

Через несколько минут раздался сонный голос премьера:

— Ну, что там еще случилось?

«Президент» взял трубку:

— Завтра поговорим. Спокойной ночи!

И кинул трубку на аппарат:

— «Что случилось?!» Ему — мало… «Что случилось…»

Он с трудом успокоился:

— А теперь — самое главное… Указы… Малышко, принеси. Они — в вертолете, в моем чемодане. Тащи быстрей!

Малышко хотел сказать «пару ласковых», но Блинов подмигнул. Мол, хрен с ним, потерпи. Скоро разберемся.

Полковник вышел. Все угрюмо молчали. Блинов думал, как, с какого края зайти, чтоб повернуть ситуацию?

— Принес? Молодец!

«Президент» раскрыл замки обтрепанного чемодана. Из-под рубах, полотенец, сала, кальсон достал картонные с тесемками папки. «Дело № 1»… «Дело № 2»… и так далее.

— В первой — борьба с преступностью. Самое важное. Если не обуздаем, грош нам цена. Тогда остальное можно и не смотреть.

Блинов потянул за тесемочки, развязал бантик, стал просматривать исписанные от руки листы бумаги. Он умел скрывать свои мысли, но на этот раз не вышло.

— Помилуйте. Но нельзя же так. За взятку — расстрел.

— А страну разорять можно?

— Ну, хорошо, — Блинов решил смягчить ситуацию. — Когда в особо крупных размерах… Предположим… А если человек первый раз взял, сотнягу-другую? По глупости. Что же, сразу к стенке его?

— Да! Чтоб больше не брал.

— А семья? Дети? Будем сирот плодить?

«Президент» задумался. Неожиданный довод на него подействовал.

— Семью жаль. И детей. Хорошо. Давай осадим. Расстрел — в крайнем случае. Когда много берут.

— Что значит много и что значит мало? — На помощь Блинову пришел его первый «зам» — полковник Кариков.

— Много? Для меня и двадцать тысяч много, — сказал «Президент».

Кариков пожал плечами.

— Двадцать? За них и квартиру не купишь. Это — в круиз сплавать да в «Арлекино» сходить.

Стало понятно, что присутствующие говорят на разных языках.

— Понимаете… Николай Борисович, — вмешался Блинов. — Ваш указ противоречит кодексу. Нельзя менять статьи, меру пресечения. Задержание — да. Как в прошлом году. Установили месяц, пожалуйста. Никто и не пикнул.

— Тогда так и сделаем. Увеличим задержание. До пожизненного. Кто доживет — отпустим.

Блинов полистал другие папки. «Права органов милиции… Трудовые лагеря… Выдворение иностранных граждан СНГ… Таможня и пошлины… Лицензии и налоги… Наука и культура…»

«Президент» расширял права органов милиции, ужесточал таможенный режим, увеличивал налог на капитал. Многие его идеи высказывал и сам Блинов. К сожалению, появлялось второе лицо и все портило. Вечером, в хорошем настроении Президент соглашался, а утром оно появлялось.

Много, много тут есть полезного… Опубликовать — вот начнется! Впрочем, народ будет рад. Вот здесь, в третьей папке. «Увеличить минимальный оклад до прожиточного уровня бизнесмена». А деньги где взять? Найти волшебную палочку? Или золото партии? Вот было бы здорово! Да-а… Если опубликовать, второе лицо хватит «кондратий».

Эта мысль была настолько неожиданной, что Блинов улыбнулся.

— Ты че? — заметил его улыбку «Президент».

— Так…

«Много, много здесь ценного. Придет настоящий — поймет. Покричит, обматерит и успокоится. Он и сам не против. Только надо начать».

— Ну? Будем печатать?! — спросил двойник.

Блинов завязал тесемки, сложил папки, одну на другую.

— А я тут при чем? Вы — Президент, решайте.

В Москве, на Пушкинской площади, теплым субботним днем состоялась демонстрация. Трудно было предположить, что ее участники, настроенные весьма агрессивно, представляют одну из самых мирных категорий общества — наше славное чиновничество. Многие скрывали лица под низко надвинутыми кепками и шляпами, оно и понятно, работало телевидение, щелкали затворами корреспонденты — кому охота показывать лицо в свете новых указов.

Жара стояла невероятная, совсем не апрельская, не только асфальт, тела плавились. Ни облачка, ни тучки. Лишь отдельным счастливчикам повезло, кто попал в тень великого поэта, слева от бронзовой спины. Но таких были единицы. Тень поэта была хоть и длинная, но тощая. Остальные же, и в их числе полковник Малышко, изнемогали от жары. Три банки «Туборга», выпитые за обедом, выходи ли из всех пор малышкинской кожи, щекотали спину, заливали глаза. Полковник ничего не знал о предстоящей демонстрации (это было не по их ведомству) и назначил свидание здесь, у памятника, а теперь ищи ее…

— …выражаю решительный протест непродуманным действиям Президента! — выкрикивала со ступенек толстая бабенка. — У меня сын, маленькая дочь, муж-алкоголик. Да. Беру взятки. Беру и буду брать!

Собравшиеся зааплодировали.

— А что мне? На панель идти?!

«Там тебя только и ждут», — подумал Малышко, вспоминая стайку ухоженных «курочек» у «Националя».

— А я скоро выйду на пенсию, — говорил оратор в шляпе с подшитой вуалью. — Я садовнику плачу в месяц больше, чем получаю за год. И за это меня будут сажать?

Малышко, как ледокол, раздвигал толпу. Всматривался в каждое симпатичное женское лицо. Лица не догадывались о причинах его внимания и старались побыстрее спрятаться.

Микрофон взял крепко сбитый мужчина в маске сварщика. Узнать его было невозможно, но голос…

— … Вы с другого конца на проблему взгляните. Станет ясно, кому нужны такие указы. Взятка — не только взятка. И не столько. Это самый быстрый способ решить дело. Без нее все развалится, замрет. Заводы, транспорт, такси. Где достать бензин, зерно? Кто просто так даст?! Этого они добиваются? Долой антинародный указ! Долой антинародную масонскую политику вождей!

Толпа с энтузиазмом подхватила:

— До-лой! До-лой!!

Кто-то запел:

— Весь ми-ииир… на-силь-я мы-ыыы…

Малышко кожей чувствовал, что становится опасно.

Он выбрался у «Известий» и лишний раз убедился в чувствительности своей кожи. Милиционеры, стоявшие группками, то тут, то там, у подземного перехода, у «Макдоналдса»,

у входа в метро, пришли в движение, взяли «наизготов» палки. Откуда ни возьмись, подкатили зеленые автобусы. Из них выпрыгивали ребята в форме курсантов. Начиналось действо, согласно одному из новых указов Президента.

И тут он увидел Сьюз. В легкой цветастой кофточке, короткой мини. Стройную, обворожительную, с веселыми глазками.

— Хай! — сказала она. — Я первая тебя увидела. Ты устроил все это? Чтоб я тебя не нашла?

Полковник, может быть, впервые, по-настоящему, вдруг захотел забыть свой план, согласно которому надо выяснить, кто такая Сьюз, на кого она работает, что ей удалось выведать и с какой целью она пытается соблазнить охранника Президента.

— Куда мы пошли? Дом кино? Там пресс-конференция. Это моя работа. О’кей?

— О’кей!

Малышко любил Дом кино. Особенно его ресторан. Недорогой, по сегодняшним временам, демократичный. Там можно было оказаться за одним столиком и с режиссером, и с фотомоделью, и с торговцем оружием. Или со всеми вместе.

— Как добрался? Жена ругалась?

— Била сковородкой!

— О?!

— Пощупай — шишка.

— Что есть «шишка»?

Малышко приложил ее руку к своему многострадальному черепу, где был костяной нарост после удара гранатой. Во время штурма дворца Амина. К счастью, граната не взорвалась. А бросил ее капитан Зубов ночью. В аминовский «Мерседес». Не зная, что там, в засаде, Малышко.

Сьюз оценила шутку:

— У тебя сильная жена. Не болит?

— Сейчас лучше. Ты еще и врач? А еще кто? — с намеком спросил Малышко.

— Еще?

Сьюз выпучила глазки, будто не понимая подтекст:

— Еще — спортсмен. Теннис, виндсерфинг. Люблю путешествовать.

— И все?

Она засмеялась:

— Много будешь знать, скоро состаришься. Так у вас говорят? А я не хочу. Я хочу, чтоб ты был молод. Как теперь.

И опять Малышке захотелось про все забыть, не строить интриги этой прелестной шпионочке, остановить первую попавшуюся машину, бросить ее на заднее сиденье и мчаться, мчаться, куда — неважно, пока не кончится бензин или деньги. «Выйду на пенсию, только так жить и буду. Пошла она, эта работа!»

У Дома кино бурлило и переливалось людское море. Волны его пытались смять дежурных, как в дни самых громких премьер.

В главном, большом зале шла пресс-конференция. Председательствующий отвечал на вопросы собравшихся.

— Правда, что будет проведена тарификация?

— Правда. Президент предлагает всех работников кино разбить на три категории. Первая — хорошие. Вторая — не очень хорошие. Остальные — третья.

— Не понял. Если я не очень хороший режиссер. Ну, будем говорить прямо — плохой. Что ж, я и фильмы не могу снимать?

— Можете. Каждый режиссер может снять фильм. Мы дадим деньги. Но если фильм не окупится, мы с вас вычтем.

— То есть как?

— Ну, опишем ваше имущество, мебель.

— А если не хватит?

— Если не хватит, будете отрабатывать. Вы и члены вашей семьи. Ваши друзья, наконец.

Зал недовольно загудел. Такая перспектива не всем нравилась.

— А на что жить?

— Мы откроем сеть благотворительных учреждений. Дома питания, прачечные, баню.

— Это унизительно! — заорал со своего места известный всей стране гений. — При коммунистах не давали снимать, и сейчас не лучше! Только жулики снимают на бандитские деньги.

— Вы хороший режиссер? — коварно спросил председатель, хотя и знал про гения все.

— Очень хороший. Слишком, для этой страны.

— Тогда — уезжайте. А если хотите здесь снимать — можете не снимать, а просто получить определенный процент стоимости неснятого фильма. Для всех это будет выгодней!

Зал опять загудел. Гений вскочил с места и стремительно сбежал по лестнице. Все знали — он бежит в бар. Там он закончит вечер, напившись до бесчувствия, проклиная прежних и новых хозяев.

Объявили перерыв. Малышко и Сьюз вышли из зала и направились к бару. К Сьюз сразу же подошли несколько кинематографистов.

— Как тебе все? А? Сьюз?!

— У вас очень неожиданная страна.

Сьюз была в центре внимания, как рыба в воде. Она кокетничала, смеялась. Малышке стало обидно, что о нем забыли. Он подошел и тихонечко шепнул ей на ушко:

— Если ты не прекратишь, я громко объявлю, что у тебя под правым соском — родинка.

Кинематографисты замерли, никто не мог понять, что общего у этого животастого и не первой свежести мужчины с изящной остроумной журналисткой.

— О! — засмеялась Сьюз. — Позвольте представить. Мой друг…

— Новиков, — сказал Малышко. — Из Звездного городка.

Все облегченно зашумели:

— А у вас как? Тоже новости?

— Скоро запускаем, — сказал Малышко. — На Марс летим.

— Да?!

— Да. Двое. Мужчина и женщина. Надо проверить. Как там, в невесомости. Без земли под ногами.

Все заржали. Юмор Малышки был понятен кинематографистам.

— И вы летите?

— Лечу, и не один.

И Малышко многозначительно посмотрел на Сьюз:

— Извините. Нам пора. Тренировки.

Он взял Сьюз под руку и, чувствуя завистливые взгляды киношников, повел к выходу.

Новенькая «девятка» с молчаливым, коротко подстриженным «качком» и гремящей на всю улицу музыкой быстро, за какие-то пятьдесят тысяч, домчала их к родному дому, на Фрунзенскую.

— Ко мне нельзя, — сказал Малышко. — Жена.

— Тогда ко мне?

Они вошли в подъезд.

— У нас жил бомж, — сказала Сьюз. — Милый такой. Там была его кровать. Умер. Я так плакала.

Вошли в лифт.

— Я снимаю квартиру. Три комнаты. Здесь жил профессор, жена и дочь. Три человека. Мне сдали, сами сняли однокомнатную. Представляешь?

Квартирка была ухоженная. Полы сияли лаком. Много книг. Мебель роскошная, почти антикварная. Все со следами богатства коммунистической эпохи.

— Где тебя принимать? Иди сюда, садись в кресло. Немного жди.

Сьюз включила музыку, стала порхать туда-сюда, каждое ее порхание приносило на столик очередную вкуснятину: маслины, сыры, огурчики-помидорчики…

— Что будешь пить? У меня есть практически все. Джин, скотч?

— Если все, тогда — водка.

Как и Геннадий Колобков с третьего этажа, Малышко любил сразу пропустить стаканчик.

Выпили. Малышко — водку, Сьюз — красное, испанское. Закусили. Сьюз — сыром, Малышко — огурчиком.

— Извини. Я там заснула. Не обиделся? Мужчины обидчивые. Хуже женщин.

Малышко подумал, что именно сейчас, когда возник контакт, пора приступать к операции. Сьюз словно прочитала его мысли.

— Есть вопросы? Хочешь, я сама объясню?

Она вспорхнула, нажала кнопку на магнитофоне, выбросила одну кассету, вставила другую. Сквозь треск и шорохи Малышко услышал свой голос и еще чей-то. Ба! Голос портьерши.

Сьюз аппетитно расхохоталась:

— Это когда я спала. Ты не терял времени. Да?

Она перемотала пленку, снова щелкнула кнопкой.

Теперь Малышко слышал свой разговор с Блиновым.

— Хватит?.. Извини за качество. Очень сложно было. Хочешь знать как? Маленький передатчик. Такой маленький, маленький. Меньше горошины. Такой совсем крошка. Ты его проглотил, а-ам! Вместе с мороженым. Он там, внутри…

Сьюз похлопала Малышко по животу.

— Не бойся. Его там нет. Он… Как сказать по-русски? Ушел… Погиб. Понимаешь? Я не знаю, что было дальше… Скажи. Моя работа такая. За это я получаю деньги. Поделимся. А? Бизнес. Ты и я. Нет? Тогда эту кассету подарю Блинову. Ну?

Малышко подумал, что бессмысленно отнимать пленку. У нее есть копия. Внизу, у противоположного крыла дома, стояла его серая «Волга». Влить ей в ротик пару бокалов водочки и увезти, а там разберемся.

— Стоп! — сказала Сьюз.

И Малышко разглядел в ее ручке маленький пистолетик. Она целила им прямо в лоб.

— Пожалуйста. Я не хочу стрелять. Ты мне нравишься. Правда. Где Президент? Арестован? Убит? Скажи, и все будет дальше. Все! Я очень хочу. Клянусь.

«Дурочка ты моя, — ласково подумал Малышко. — Ты моргнуть не успеешь, как пистолетик отлетит в угол, и ты будешь лежать на полу, а я, сидя на твоей аппетитной попочке, заломив твои ручонки назад…»

И все произошло. Почти так, как представлял Малышко. Но не совсем.

Девяносто пять килограммов его тела взлетели, как пушинка. Правая рука взмахнула, чтоб выбить оружие, левая вытянулась вперед… Но Сьюз словно растворилась в воздухе, и «малышкинское» тело грохнулось об пол, Сьюз резко крутанула руку. И вот она на нем и снова целится пистолетиком.

— Спокойно, любимый.

С этой точки, снизу, она была особенно хороша. Просто прелесть. Румяная, азартная. Кофточка порвалась, и две задорные грудки вырвались на свободу.

Сьюз проследила восторженный взгляд Малышки.

— Ой!

Она дернулась, чтоб прикрыться, и Малышко взял реванш. Он обхватил ее всю. Вместе с пистолетиком и порванной кофточкой, прижал к себе.

— Пусти!

Но он не отпускал, а старался дотянуться губами до ее разгневанных губок. Все ближе и ближе, пока не увидел огромные без берегов глаза. Она дрогнула, обмякла. Что-то стукнуло — это выпал из рук пистолетик…

— Постой, — сказала она шепотом. — Не обману, правда. Ванная, понял?

Малышко разжал объятья. Сьюз приходила в себя. Она встала, поправила наконец кофточку. Прошла в ванную. И оттуда вдруг раздался веселый хохот.

— Что случилось? — крикнул Малышко.

— Холодная, понимаешь? Теперь холодная. Одна. Нет горячей. Наоборот.

Страна была взбудоражена новыми указами Президента. Население ломало голову: кому в результате будет плохо? Если бандитам и жуликам, как выглядит по первому прочтению, так и надо. А если за всем скрывается более тонкий маневр? Жулики и проходимцы всегда выкручиваются, на то они и жулики, а вот остальным что делать?.. Пенсии обещают прибавить, цены снизить — неспроста. Ой, неспроста! Правильно в газетах пишут: инфляция подскочит, и чтоб ее обуздать, всех будут сажать.

В Думе разразился скандал. Что с Президентом? То он болен, а то вдруг появляется, принимает у посла Маврикии грамоты. И вид у него цветущий, будто с курорта приехал, ручкой помахал, величественно, без слов. Правой. А левую почему-то держит в кармане. Ту самую, где не хватает мизинца. Раньше у него никаких комплексов по поводу недокомплекта не было. Наоборот. Он как бы всегда подчеркивал. Мол, нет, и не надо. Не суть важно для большого политика. Не палец главное. Что же случилось теперь?

Фракция коммунистов выступила с требованием освидетельствовать Президента: способен ли он управлять государством. Одной-то рукой?

Коммунистов поддержали либеральные демократы: почему Президент прячет левую руку в кармане? Что он там делает? «Девушки России» возмутились: неважно, что он делает, это не повод для освидетельствования. «Не повод?! — завизжали либералы. — Тогда надо освидетельствовать самих «Девушек».

Скандал разрастался. А Президент снова исчез. Пресс-секретарь заявил, что он в загородной резиденции, проходит курс реабилитации после воспаления связок. Осложнение явилось следствием операции на среднем ухе около года назад. Сначала не обратили внимание, думали, могучий организм справится, ан нет. Ни зарядка, ни купание в ледяной воде не помогли. Но ничего. Каких-то пару-тройку дней — и он снова ко всему приступит.

Второе лицо без устали накручивало «вертушку». По приказу Блинова ему отвечали, что Президент не может говорить, только пишет. Скажите вопрос, вам напишут ответ. Второе лицо продолжало требовать и наконец пригрозило отставкой. Тогда Блинов призвал Колобкова. Все это время Геннадий Пантелеевич находился рядом, в апартаментах для почетных гостей, вкусно ел, пил свое любимое датское пиво, заигрывал с медсестрами — короче, постепенно отходил, оживал, расцветал после многомесячной «рыночной блокады». Иногда его подзывали к телефону, и он голосом Президента что-то произносил. На этот раз он, по приказу Блинова, популярно объяснил второму лицу, что своей отставкой оно никого не напугает, если хочет, пусть идет. И не только в отставку. Но и дальше… Со всем кабинетом. Еще кое-кто их валютные счета проверит, понимаешь… Звонки прекратились. Больше всего напугал здоровый и сочный голос Президента. Не было и намека на связки.

Но Блинов понимал: это не выход. Рано или поздно Президент должен поправиться и вынуть левую руку из кармана. И тогда все обнаружится. Эх, нашелся бы настоящий! Но — увы. Сотни сотрудников обшарили подземелье. Увы и ах! И выйти на поверхность он не мог. Собаки бы взяли след. Каждый люк, каждый пролом был обнюхан. Что же, что же делать?

Выход был подсказан самим законно избранным всей страной «Президентом».

— Не надо будоражить народ: хрен с ним, с мизинцем, бывает и похуже отрезают, пусть все будет как у «самозванца».

Таким образом, решение принято. Но как его осуществить? Быстро и без потерь. Сам палец не в счет. Без потерь политических. Без слухов и сплетен. Центральная медицинская больница всегда славилась самым высоким уровнем. Оттуда до неба — один шаг. У многих начиналось с пальца. Поэтому решили к ней не прибегать. Разведка донесла, что в нашей стране есть только один гений по отрезанию и возвращению на место любых конечностей. Хотите — аппендицит, хотите — соринку из глаза вместе с глазом. Палец для него — тьфу! Семечки… Но сложность одна. Институт его разогнали, там сейчас центр по подготовке менеджеров для Приокско-террасного заповедника. Говорили, что гений продает свой талант «новым русским». Меняет им пол или внешность. Кому что надо. У одних сексуальные проблемы, у других — с милицией. Найти его практически невозможно. Знает его местонахождение только один человек. Тоже в своем роде гений. Физмат Васильевич Тягунов.

Вот скажите: где должна находиться Русалка, на каком краю бассейна, когда ее преследует Чудовище? Детская игра, забава?.. А если идет атомная война? И «Чудовище» — их подводный флот, а «Русалка» — наш? Но наступила конверсия. Не до «русалок». И обосновался Физмат Васильевич на старом Арбате, у бывшего магазина «Книга», по соседству с нынешним баром «Гиннес». Только однажды за два года торговли его пытались вернуть к основной профессии. Появился симпатичный человек с прозрачными глазами и спросил: правда ли, что Физмат Васильевич именно тот, кто играл с «Русалкой» и «Чудовищем»? «Правда», — ответил польщенный Физмат. А не хотел бы он сыграть в другую игру? «Русалка» — один кандидат, хороший. А «Чудовище» — другой, плохой. И есть еще… нет, не бассейн, а машина голосования. Избиратели приходят на выборы и нажимают кнопки. Одни голосуют за «Русалку», другие — за «Чудовище». Но при любом количестве нажатий проходит «Русалка». «Как это?» — не понял Физмат. «А это уж ваше дело…» Больше ему работы никто не предлагал.

В это весеннее утро Физмат Васильевич чуть припозднился. Шалило сердечко, и он полечил его в «Гиннесе» водочкой и томатным соком. Физмат разложил столик, достал из «дипломата» ордена и медали, протер их замшевым лоскутиком. Лоскут был отрезан от замшевого пальто, подаренного министром еще во времена «бассейнов». Пальто было длинное, пятый рост, другие роста ушли налево, и оказалось настолько длинным, что подметало лестницы; в министерстве — ничего, а вот в его «хрущобе»! Поэтому Физмат полы отрезал, а само пальто продал, вернее, обменял на три бутылки «Перцовки» во времена антиалкогольной компании. Сын его, от первого брака, очень был рад этому обмену. А потом сын стал «челночить» к китайцам и выбросил это пальто. Был жаркий день, сын потел и думал: «А зачем оно мне? Грязное и старое?» И выбросил. И достал из огромной сумки новое, кожаное, там было еще таких пять. «И что я все время это мерзкое пальто носил? Тьфу!» И — в мусорный контейнер. Потом его еще Митька-костыль достал. До сих пор носит.

Только Физмат Васильевич выложил ордена и медали, только протер их лоскутиком от пальто… И «За освобождение Одессы» протер, и «Мать-героиню», и «Отличника боевой и физической подготовки»… Кстати, по причине лечения сердца он не обратил внимания, что ни справа, ни слева торгующих не было. Ни Левы с матрешками в виде членов бывшего Политбюро, ни Мани с «хохломой» из комбината слепых. Никого. Как подошел к нему клиент. Симпатичный. С прозрачными глазами. Подошел, потрогал ордена и медали и спокойно спросил:

— Папаша. А этот, «50 лет Академии»… Он почем?

— По двадцать, милый, — ответил Физмат.

— А этот? «Труженик Космоса»?

— Этот? Этот — пятнадцать.

— А «Ветеран Подмосковья»?

— Тоже пятнадцать. Бери все, за сорок отдам.

— Мне все не надо, — усмехнулся клиент. — Все — много. Не заслужил.

Он перебирал знаки отличия, подбрасывал их, как бы пробуя на вес, искоса поглядывал на Физмата Васильевича.

— А чьи это медальки, твои?

«Начинается, — подумал Физмат Васильевич. — И чего я не уехал в Штаты, в Силиконовую долину? Ведь звали, умоляли».

— Мои, миленький, мои.

Физмат говорил правду. Основной товар здесь был его, личный. Но лучше продавались чужие, боевые.

— Да ты у нас герой! — восхитился молодой человек. Но как-то с издевкой, не по-настоящему.

— Может, и герой.

— И ученый, и почетный?

— Покупаешь или нет? — стал заводиться Физмат.

— Может, ты еще и лауреат премии Государственной? — не унимался покупатель.

Это был явный перебор. Физмат Васильевич не выдержал. Ненависть застлала глаза. Так было всегда: и в академии, и на встречах в правительстве. В эти мгновения он не думал о последствиях. И он заорал на симпатичного молодого человека:

— Да. Рожа твоя чекистская! Да. Я — лауреат.

И распахнул полы своего плащика.

На старом, в «кольчужку», свитере, том самом, что связала Лизуня до ухода ее к Слепушкину, который подсидел его в ученом совете, сияли два лауреатских значка, оба выданные ему по закрытому списку. Он никогда не продал бы их, только в крайнем случае, когда уж совсем было б не на что водочки купить.

— Может, и их возьмешь?! Я — лауреат. Я государству нашему славу создал, а ты кто? Стукач! Ты что создавал? Я теперь славу свою продаю, а ты на мне снова жируешь!

Молодой понял, что перехватил. Он оглянулся по сторонам:

— Тихо, папаша. Тихо… Указы читал? Нельзя больше славой народной торговать. Понял? Если ты гений, должен явиться по адресу прежней работы. Вот, смотри.

И протянул свежий номер газеты, которую, конечно же, как и все другие. Физмат Васильевич не читал по принципиальным соображениям.

Неожиданно сбоку подошел большой крепкий мужчина, он отодвинул молодого в сторону:

— Превышаете, лейтенант.

По-хорошему обнял Физмата:

— Не волнуйтесь, пожалуйста. Надо поговорить.

Физмат Васильевич хотел его оттолкнуть, но учуял еле ощутимый запах любимого напитка, и это, и весь облик животастого, уверенная сила, добродушные желтые глаза на бандитском лице, внушали доверие.

Прямо по тротуару подъехала белая «Волга».

— Вещички не забудьте, — сказал животастый. — Помоги, лейтенант.

Потом уже, в светлой уютной комнате, лейтенант долго извинялся, а полковник Малышко разливал по стопкам ароматный греческий коньячок. Под рыбку, под лимончик, под рассказы про Амина и Дубчека, под чаек с пирожками. Потом рассказывал Физмат Васильевич. Под «височку», под кофе с орешками. Как важна его профессия для страны, сколько народу уехало, какие это были головы, какие светильники разума…

Сошлись на том, что раз снова их призывают, значит — поняли наконец. И со спокойной душой Физмат Васильевич продиктовал адресок ближайшего друга.

Операция «Мизинец» прошла удивительно быстро, за какие-то пятнадцать минут. Гений смазал рану собственной конструкции мазью — и рана тут же, на глазах изумленной публики, затянулась. Впрочем, никакой публики не было. По требованию гения все сотрудники Блинова были удалены. Осталась лишь одна медицинская сестричка, проверенная до десятого колена, включая ее собственное. И все было бы хорошо — замечательно, распрекрасно-удивительно, но…

В этом «но» и проблема. Гений удалил мизинец не с левой руки, как требовалось, а с правой. Как? Что? Почему?! Кто недоглядел? Все недоглядели. Нельзя идти на поводу у гениев. А то они такого натворят, что нам, негениям, всю жизнь не расхлебать.

Как мы уже докладывали, все происходило без свидетелей, в помещении медсанчасти. «Президент» возлежал в кресле и размышлял о новой военной доктрине: стоит ли присоединять Прибалтику, чтоб осадить НАТО, или лучше ввести войска в Крым и вернуть Севастополь. При этом правой рукой он набрасывал заметки на клочке бумаги, а левая, по устоявшейся привычке, находилась в кармане. И когда гений четко и ясно скомандовал: «Руку!» — пациент протянул правую. Гений же, как и всякий гений, все свое внимание сосредоточил на сосудах и фалангах. Что гениям правое — левое? И только когда они оба вышли и «Президент», широко улыбаясь, поднял над головой наброски новой доктрины в правой руке, все увидели, что на ней не хватает того, чего должно было не хватать на левой.

Через несколько минут все собрались в кабинете Блинова. Настроение было, словно у каждого отрезали по мизинцу.

— Не повезет, так не повезет, — мрачно сказал Блинов, — была проблема, стало две.

Тикали старинные часы с маятником, отсчитывая секунды. И с каждой секундой неотвратимо приближалась пенсия. Это все понимали.

Заведующий сектором оккультизма и магии нарушил тишину:

— А что, если…

Он выдержал паузу, придавая своим словам значительность:

— …пересаживают же почки, сердце, клапана разные… а палец… раз-два…

— Может, лучше вас пересадить? — спросил Блинов. — На прежнее место работы в подвал ЖСК?

Завсектором увял и больше не вступал в дискуссию.

— Дрянь дело. — констатировал первый зам. Каринов, — правая еще важнее левой. Ею бумаги подписывают, стреляют. Здороваются, будь она неладна.

И тут Малышко осенило. Именно слово «здороваются». Именно оно. Он вспомнил, как в детстве, когда не было двадцати копеек на кино, родственница-билетерша пускала его за экран. И там все выглядело наоборот. Здоровались левой рукой, танки на Красную площадь въезжали не с правой стороны, а с левой.

— И что? — не понял его мысль Блинов.

— Объясняю, — сказал Малышко. — Если на пленку снять, а потом прокрутить как бы на просвет… то правая рука — станет левой. А левая…

— Правой. — понял Блинов.

— И если левой поздороваться, что получится? На экране?

— Получится, что правой, — сказал Каринов.

— Что и требовалось доказать!

— Малышко! — воскликнул Блинов. — Да с такой головой… На генерала пора. Вот выберемся из дерьма.

— Погодите, Иван Кузьмич. Сначала выберемся.

И вот Малышко едет на телевидение, на встречу с самым главным директором самого главного канала. Убедить, объяснить, потребовать. Полномочия самые широкие. Лично Блинов звонил.

У бюро пропусков его ждала симпатичная девчушка. Темненькая, худенькая. В ушках — брильянтики, на пальчиках — колечки. От родителей или нет — сам догадайся. Ей было наплевать и на Малышко, и на положение в стране. «Автоматом» поздоровалась, провела сквозь милиционеров, поднялась в лифте и повела по запутанным коридорам. Неожиданно из-за поворота вынырнул Мишка Кувалдин. Небритый, с мешками под глазами. Ни глазом, ни мускулом Мишка не вздрогнул. Будто не они вместе натаскивали «красных кхмеров».

— Кто это? — поинтересовался Малышко.

— Замглавного наш, — вдруг улыбнулась Юлечка. — И на гитаре, и на водных лыжах…

«А стреляет!» — подумал Малышко.

Директор канала, вальяжный седой джентльмен, лет пятидесяти-шестидесяти, посасывал трубку. Он поздоровался, встал, поправил темно-вишневый галстук. Кивнул на кресла в углу. Только присели, вошла секретарша, не по-весеннему загорелая:

— Чай, кофе, джус?

— Кофе, — сказал Малышко.

— А мне джус. Какой там у вас, в Греции?

— Апельсиновый, Евгений Дмитриевич.

Секретарша крутанула юбкой и вышла.

— Вот такая «сэ ля ви», — вздохнул директор. — Секретарши просто так в Грецию летают. На весенний загар.

— И пусть себе летают, — никак не отреагировал Малышко, — лишь бы нам с вами «не залететь».

Директор вопросительно вскинул брови.

— Да, да, Евгений Дмитриевич, — сказал Малышко. — Положение в стране сложное. Вы в курсе, что пишут, какие треплют байки. А что творится в газетах?!

— Иначе их читать не будут, — съязвил директор.

— И так не будут, — сказал Малышко. — И очень скоро.

И выразительно посмотрел на директора:

— Кстати. Почему Николай Борисович не появляется на экране?

— Я звонил, пытался! — подпрыгнул директор. — Не время, говорят, не время!

— Время. Именно сейчас. Самое время. Это я вам ответственно заявляю.

— Где и когда?

Директор раскрыл блокнот.

— Завтра. У вас. В прямом эфире… только…

— Говорите, не стесняйтесь. Я пойму.

— Эфир прямой, но должен быть не прямой.

— Пара пустяков. Часы поставим на время трансляции. И пойдет все в записи.

— То есть? — уже не понял Малышко.

— Это совсем просто, — усмехнулся директор. — Предположим, в эфир мы выходим в десять. Ну, и часы в студии ставим на десять. А записываем когда захотим. В два, одиннадцать, семь сорок пять. А для всех будет десять. Прямой эфир!

— Отлично, — похвалил Малышко. — Но это еще не все, главное — впереди. Голос у него тихий. Связки. Осложнение после прошлогодней болезни.

— Понимаю. Можем усилить.

— Не надо. Есть актер один. Очень, кстати, талантливый.

— Озвучка? — с полуслова понял директор.

— Вот-вот, — обрадовался Малышко. — Озвучка.

Он с удовольствием произнес это, раньше никогда не слышанное им слово.

— А теперь, Евгений Дмитриевич, самое главное. Надо подобрать нескольких человек, особенно авторитетных. Из деятелей науки или культуры. Которые не подведут. Президент с ними попьет чайку. Побеседует. Но вначале поздоровается. Левой рукой.

— Левой? Но зачем? Там же у него…

— Там у него — как у всех! — твердо сказал Малышко.

— Вырос! — ахнул директор.

— Считайте, что так…

— A-а… на правой?

— Не могу разглашать. Поэтому и прошу. Чтоб левой рукой здоровались. Левой.

— Но так не принято. Нас не поймут.

— А вы прокрутите на просвет. Технически возможно?

— Сейчас все возможно! Технически.

— И что получится? Если поздороваться левой, а показать на просвет?

— Получится? — Директор вконец измучился. — Получится, что правой.

— Отлично, Евгений Дмитриевич! Просто отлично. Но учтите. Люди эти нигде и ни при каких обстоятельствах не должны разглашать. Подписка — не подписка… ну, вы понимаете…

— Людей, конечно, таких можно найти. Многие были недовольны. Сдавали квартиры, голодали. Сейчас, когда деятелям науки и культуры деньжат прибавили, пособия, пайки, они согласны не только левую, обе руки пожать.

— Вот этого не надо) Никакой отсебятины. Значит, завтра запись, а потом, как это? По-вашему?

— Озвучка?

— Вот, вот! Озвучка! А прямой эфир — это я вам позвоню, когда… Чтоб часы поставили точно. На время показа.

Сьюз привыкла все раскладывать по полочкам. С детства у нее находилось все на определенном месте: книги, велосипед, друзья. Она просто брала их, а потом ставила на место. Что же случилось теперь? Почему вместо работы она думает совсем о другом? Она ли это? Та самая Сьюз? Что происходит?

После приема в посольстве она решила немного пройтись. В голубой гостиной разговаривали мало, больше пили. Из приглашенных пришли только самые закаленные диссиденты. Все напоминало «пир во время чумы». Никто не понимал, что делать. Собирать вещички или радоваться переменам?

Сьюз бросила машину на Патриарших, со стороны «булгаковских» переулков. Вечер был душный, не весенний. Листочки в городе еще не распустились, и каждый порыв ветра поднимал столбы пыли, приходилось отворачиваться, прятать нос в шарфик, и некому было защитить ее, ни деревьям, ни листьям, ни полковнику Малышко. Ч-черт!!!

Сьюз хотела заглянуть в «Маргариту», деревянную забегаловку на углу Патриарших, отойти душой среди музыкантов и шлюх.

Но она оказалась закрытой, «по техническим причинам», — как извещало объявление.

Так ничего и не решив, не расставив все по местам, она брела переулками, пока не вышла на Тверскую, напротив гостиницы «Минск», но какую-то иную Тверскую. Сьюз присмотрелась и поняла, в чем дело. Вывески на иностранных языках не горели, всегда праздничная толпа пешеходов выглядела и поредевшей, и потускневшей. Сьюз вытащила из кармана сигареты. А зажигалка?.. Бог ты мой! Она оставила сумочку в машине. Там — документы, деньги!

У киоска с напитками стояло несколько девиц характерной внешности: в черных мини-юбках, джинсах, свитерах, хорошо подчеркивающих их прелести. Чуть поодаль, за пластмассовым столиком, потягивали пивко и посматривали на своих подшефных сутенеры, больше похожие на обыкновенных деревенских парней, да и сами девицы выглядели не шибко аппетитными, не самыми «центральными», будь Сьюз мужчиной, она бы их заставила платить.

Самая бойкая, душа компании, спелая во всех местах, между приступами хохота курила. Сьюз подошла к ней и знаками попросила огонька, ей не хотелось говорить, а так — иностранка, сойдет.

Девица дружелюбно ткнула сигареткой:

— На! А у вас почем? Если в подъезде?

Подружки скорчились от хохота.

И тут что-то произошло. Со стороны сутенеров закричали:

— Автобус!! Беги!

В вихре пыли возник автобус. Из переулка выскочил милицейский «газик».

Рослые парни в черной форме спецназа окружили девчонок. Визг, крики, мат… Под локотки, под ягодицы, под что попадется подхватывали девушек и забрасывали в автобус. Мускулистый детина обхватил Сьюз, поднял на руки. Сквозь вязанку на его лице оглушил запах лука и колбасы.

— Прочь! Я — журналистка!

— Вот и опишешь все! Мать твою.

Автобус был набит девчонками. Их «кустик» оборвали не первым. Курили, матюгались, но весело, без страха, «просто времени жаль, отпустят, куда они денутся, хотя могут и в лес завезти. Менты, чего от них ждать?»

Но вопреки ожиданиям, никуда не завезли, всего через несколько минут автобус остановился. Bat «Газетный переулок». Центральное управление. Какой почет. «Может, наградить хочут?»

Сьюз подбежала к милицейскому капитану: «Я — американский журналист, документы в машине…» Но тот только усмехнулся: «Иди, иди, татарка, американка. У нас все равны».

Под присмотром милиции всех подняли в актовый зал. На сцене уже ожидал публику полный, в распахнутом кителе полковник. Он не спешил, вытирал лицо и шею платком. И так жарко, а тут еще — одеколон, духи, косметика. Девицы притворно ахали:

— Ка-кой мужчина… И в чине…

— Телефончик дашь? Я — тоже…

— Хороший мой, толстенький…

Полковник не обижался, он выжидал, пока все рассядутся, наконец по-доброму, почти по-отечески улыбнувшись, начал свою речугу:

— Вечер добрый, красавицы. Извините, коли что не так. Может, грубо. Может, тронули за что трогать девушек не следует. Извинения прошу. Но ребят надо понять. Вы такие красивые, аппетитные. Даже я тоже, в какой-то степени, мужик. Иногда идешь по улице, смотришь. А вы стоите. И на виду все прелести ваши. И думаешь, а может, подойти? А потом вспомнишь, что в кармане. Зарплата у нас маленькая, не то что у вас. И домой, в семью. А жена еще спрашивает, что такой печальный? И не скажешь. Так вот, красавицы. К чему я все. Раньше мы входили в положение. Не очень вас наказывали. Сквозь пальцы смотрели, всем жить надо. Но время изменилось. Сами знаете. Новые указы, распоряжения. И нам приказ сверху вышел. По-новому решили к вашей проблеме отнестись. С нас сейчас другой спрос. Какой? Вам сейчас расскажет все и объяснит генерал Тренев.

Появился сухощавый строгий генерал. Черные как смоль волосы, набриолиненные, с пробором. Девчушкам он, в отличие от полковника, сразу не понравился.

— Здравствуйте. В соответствии с новыми указами Президента по борьбе с преступностью и другими уродливыми явлениями нашим ведомством разработана программа по искоренению явления, которое вы представляете.

Девчонки шумно отреагировали, кто свистом, кто аплодисментами.

— Вы слушайте, слушайте, — остановил их полковник, выступавший ранее, сейчас он сидел за столиком, сбоку сцены и подчеркнуто внимательно подыгрывал начальству.

— Так вот, — продолжил генерал. — Первой нашей мыслью было принятие самых жестких мер, вплоть до отрезания волос и выселения из Москвы. Но потом, поразмыслив, мы поняли: это дело прошлое. Так и раньше боролись. Еще с вашими мамашами.

— И с бабулями, — донеслось из зала.

— Вот-вот. А результат — ноль.

— Без палочки!

В зале подхватили шутку:

— С палочкой!

— Прекратить! — это рявкнул полковник. Совсем не по-отечески. Зал затих, испугался.

— Ничего, ничего, — сказал генерал. — Пусть шутят, я люблю юмор. Не надо осаживать, Евгений Никонович. — Значит, на чем мы… Да… И мы приняли решение бороться, чтоб всем была польза. И вам, и всему обществу. Так использовать…

— Рельсы класть, что ли?

— Нет, уважаемые. Не рельсы. А по прямому назначению.

— Как, как?

— Сексологи нам подсказали. Представьте себе далекий гарнизон. Красивые молодые ребята служат. А девушек нет. Что им делать?

— Онанизмом заниматься!

— Вот-вот… А лучше, если вы к ним приедете. И служба у них иначе пойдет, и замуж кое-кто выйдет.

— Вот еще. Ехать в глушь.

— Тогда другой пример. Городской. Мужчина в возрасте. Разведен или вдовец. Важный для общества член…

Зал опять чуть не лопнул от смеха.

— В смысле, член общества. Ученый, писатель. Лауреат призов. И нам не безразлично его настроение. Его вклад в общее дело. А он, возможно, стесняется. Или деньжат нет.

— Что? Стариков обслуживать? Бесплатно?!

Генерал рассердился, что его не поняли:

— Нет у него денег, нет. Что делать?

— Пусть дрочит!

— Нет, милые, — ехидно сказал генерал. — Дрочить он и без вас может. И я не то чтоб вашего согласия спрашиваю. Нет. Я вам новое положение разъясняю. Согласно которому вы… То есть каждая из вас с этого для считается призванной на трудовой фронт. Хотите, как та беленькая сказала, рельсы кладите. Не хотите — по основной профессии. Подробности вам Евгений Никонович объяснит. Срок вашего призыва — один год. А там — посмотрим. Кому понравится — в вольнонаемные. Нет — идите на все четыре стороны. Если снова не попадетесь.

Под топот и свист генерал ушел с трибуны.

На авансцену снова вышел полковник:

— Девчата. Напрасно вы так. Он мужик правильный. Мы все как лучше хотим. Так уж получилось. Сейчас спуститесь на этаж, там столики, ну, как на выборах. Если есть пожелания, записывайтесь. В армию или там во флот. К полярникам или к геологам. Ну, а кто в городе хочет остаться, значит, как сказал генерал. Ученые в годах, деятели культуры. Если кто есть на примете, не стесняйтесь.

Когда зад опустел. Сьюз поднялась к полковнику на сцену.

— Тебе чего, милая? — спросил полковник, измученный, жалкий.

— Есть у меня на примете один человек. Запишите. Пожилой.

— Кто? Как фамилия, адрес?

— Малышко. Алексей Петрович. Вот его телефон…

Полковник записал номер. Отошел с ним в кабинет.

Через несколько минут вышел:

— Нет его, милая. Уехал. Иди, записывайся.

Напрасно Малышко летал в Мурманск, никакого Президента там не оказалось. Сотрудники тамошнего ФСБ были введены в заблуждение предпринимателем Зуевым. Празднуя свадьбу дочери, он нанял в областном театре актера и загримировал его под Президента, что и вызвало панику.

Проклиная все на свете, Малышко решил перед обратным полетом немного оттянуться. Недалеко от главного проспекта он заметил лесенку, резные перила, дверь в медном орнаменте. «Северное сияние» — объясняло название.

Крепкий паренек открыл дверь, внимательно осмотрел Малышко:

— У нас не дешево.

— Ничего. Вытерпим.

Несмотря на ранний час, все столики заняты. В углу беседовали «мафиози». Чуть поодаль — две «интердевочки». Несколько молодых пар — не подсядешь. Может, к морскому капитану с юнгой?

Капитан не возражал. Он был в прекрасном настроении. Две трети «Абсолюта» перекочевало в его трюм.

— Майор? Полковник? — спросил он. — Я коллегу за версту чую. А это — Сашка, племяш мой. Хочу моряка из него сделать. Можно налить? Пока принесут?

И, не дожидаясь ответа, налил в фужерчик и скинул с салатной горки пару помидорин в луковых крошках и майонезных подтеках.

— Что там у вас, в столице? И нас уже трясет. Начальство меняют. Указы, депеши. Черт-те что!

Малышко сделал неопределенный жест.

— Осторожный ты больно, — сказал капитан. — Они все про нас знают. Недавно получаю шифровку: «Зачем, Рунин, жене изменяешь?» А-а?

— Товарищ капитан, — сказал юнга. Голос у него был неоформившийся, женский. И румянец от вина — яркий, молодой.

— Не буду, — извинился капитан. — Не любит племяш мой про семейное положение слышать. Жена моя тебе кто?

— Стерва, — сказал юнга.

Малышко пригляделся и обнаружил под матроской у юнги, где и положено, две явные припухлости.

Капитан чмокнул юнгу в щеку, тот оттолкнул его и зло сказал:

— Юр! Ты что? Совсем, да? Сдурел?!

— Не обижайся, Сашок. Моряцкое дело тяжелое. Но перспективное. Поплаваешь со мной, цацки себе купишь, квартиру.

— Надоело, Рунин. Или женишься, или…

Юнга отбросил условности:

— Я детей хочу, Рунин.

— Хватит, юнга, отставить!

«Юнга» вскочил и вскинул руку к «козырьку»:

— Так точно, товарищ капитан второго ранга.

И капитан встал:

— Пойду отолью. Ты без меня не очень…

«Юнга» вытер слезы:

— Надоело. Под водой, знаете, страшно. Ни солнышка, ни дождика. Тоска. Увезите меня.

Появился протрезвевший капитан:

— Братцы. Поехали на лодку. Продолжим. У меня все есть. Этому «Сиянию» и не снилось.

Малышко прикинул. До самолета пара часов. Какая разница, когда он прилетит? Ночью или завтра утром. А ночь — она длинная. Он посмотрел на Сашку.

На многих объектах пришлось за свою долгую жизнь побывать Малышке, но вот на атомных подводных лодках — никогда. Он и не представлял, что капитанская каюта может быть такой просторной и уютной. Не говоря о начинке: музыке, японском телевизоре, мебели.

— Конверсия, — объяснил капитан. — Каждый выруливает как может. Половина ушла, половину я «ушел». Три каюты объединил, жить можно. Не как раньше. Плаваешь… ни денег, ни бабы. Ты пей, Петрович. Эта «височка» самая дорогая. Американцы ящик скинули, когда я на хвост ихнему «Брату Кеннеди» сел.

Пили, ели, слушали музыку. Но вскоре выдохлись и разошлись.

Среди ночи Малышко проснулся. Покачивались стены каюты, описывала дугу кобура на стуле. Любого мужчину это б не удивило: хлопнул бы стаканчик пивка, все бы и прекратилось. Но не такой был Малышко: сколько бы он ни пил накануне, от него всегда пахло только зарубежным одеколоном. Не только качаний-шатаний, но и анализ крови ничего б не показал.

Раздвинулась перегородка, вошел капитан. Подтянутый, в форме. С пилоткой на голове. Хоть картину с него пиши: «Утро нашей Родины». Если б не второй план. Кровать и ножка из-под пледа. Отнюдь не куриная.

— Плывем, Петрович. Не хотел будить.

— Что? Куда?

— Боевое задание.

Малышко качнуло, он упал на койку.

— Это вам — не Сочи, господин полковник. Баренцево море. Уйдем вниз, метров на сорок — там полный штиль.

— Юр, — раздался капризный голосок. — Хочу вниз. Ты знаешь, меня укачивает. Ну, Юр…

— Сейчас, сейчас, ласточка. Потерпи чуток.

Капитан вышел.

Малышко быстро оделся и выбрался из каюты. По переходам, коридорчикам, лесенкам и трапам, преодолевая качку, он поднимался все выше и выше, пока в овальном отверстии над собой не увидал звездное небо. Дохнуло холодом, морем. Куда ни глянь, темная поверхность воды, серебристые барашки, ни огонька, ни лучика на горизонте. А рядом, в огне прожекторов — гигантский, как гора, танкер. Такой огромный, что десятиэтажная рубка субмарины ему по пояс. С танкера свисал тяжелый, чуть ли не в метр толщиной, шланг. Он уходил в люк лодки, в самое ее чрево.

Капитан оглянулся на Малышко:

— Топливо качаем, полковник.

— Топливо? Так она же атомная?

— Так точно, — усмехнулся капитан.

— Сколько с меня?! — это он крикнул на танкер.

— Сто тридцать, капитан!

— Вы стебанулись?

— Газеты читал?! Что теперь полагается? Плати и уходи!

Капитан выругался, затем сказал помощнику:

— Иди, Вань, принеси кейс. У меня под кроватью. Сашка покажет.

И добавил тихо, уже Малышке:

— Почти даром. Эти на Кольском берут, прямо из трубы.

— Из какой трубы?

— Где авария была. Где фауну залили. Просто так, господин чекист, трубы не лопаются.

Помощник принес «дипломат». Щелкнули замки. Малышко увидел крепкие зеленые пачки. С танкера кинули канат. «Дипломат» весело пополз вверх. Танкер стал потихонечку отваливать.

— Все, Петрович. Айда вниз!

— Конечная остановка?! — спросил Малышко.

— Станция Канада. Под полюсом пройдем. В нейтральных водах америкашка подойдет. Мы нефть перекачаем, и все! Был один чемодан, станет два! Не печалься, Петрович. Время такое. Вы-жи-ваем… Кто нефтью, кто «градом». Спасайся, кто может.

Что было делать? Броситься в море и плыть к родным берегам? За двадцать минут не доплывешь, а свыше двадцати — смерть. Ну, двадцати пяти, учитывая жировые запасы.

Спустились в каюту. Снова появились бутылки, закуски.

— Матросов почти не осталось. Кто убег, кто женился. Часть отсеков под нефть пустили, часть — под металл. И алмазы возим, «якутики», и золотишком не брезгуем. Море! Под водой не видно. Оставайся, а? Сашка тебе подружку найдет. Такие дела закрутим!

В дверь постучали. Вошел помощник.

— Шифровка. От главкома, нового.

— От Гундарева?.. Фу ты, ну ты… — Капитан поставил стакан и поднес к глазам шифровку.

— Главком у нас новый. Из Москвы… Расшифровали? Ага… «Приказываю вернуться на базу!» Ишь чего захотел. Значит, отвечай, Вань. «Приказа не понял, повторите». А сам — полный вперед! Нам бы до льдов добраться. Ну, беги. Выполняй.

Помощник ушел.

— Так о чем я? Ах да… Про выживание. Все можно, но оружие! Они же, гады, этим оружием…

Снова появился помощник:

«Отказ вернуться на базу расцениваю как измену родине».

— Во дает. — сказал капитан. — Как при Сталине. Может, он нас бомбить будет? Поглубже уходи, ничего не отвечай! Пошел он!

Выпили. Капитан поставил Тома Джонса.

Лодку качнуло. Удар был глухой, будто по бочке стукнули.

— Бомбят! — заорал капитан и выбежал из каюты. За ним — Малышко. Углы, лестницы, железки били его большое тело, но он не отставал. В рубку они вбежали почти одновременно. Капитан осмотрел экраны радаров.

— Сволочи! Противолодочник и крейсер. Там кто? Зубарев капитан.

Он сорвал с пульта трубку, пробежал пальцами по кнопкам:

— «Отважный»! «Отважный»! Вызывает «Акула». Колька, ты? Ганин говорит. Ты чего бомбишь, сдурел?

— А ты чего не всплываешь? — послышалось сквозь треск эфира.

— Не могу я, Колян. Мне нефть накачали. Я только вниз могу. Войди в положение.

— Гундарева знаешь? Под трибунал мне идти?

— А мне куда? Рыб кормить?

— Твои проблемы, старик.

— Как мои? Как мои? — заверещал капитан. — Ты что, Колян, меня убивать будешь?

— Откуда я знаю, что это ты? Может, голос твой. А сам ты в ЦРУ сидишь. Прощай, старик. Мне еще возвращаться.

— Постой! — заорал капитан. — Ну, давай по-мужски. Грубо. Пятерку даю. Зелеными. Понял?

— Пятерку? Рассмешил.

— А сколько? Сколько хочешь, Колян?

— Десятку. Минимум.

— Десятку?! За десятку я сам тебя потоплю.

Ответа не последовало. Вместо ответа раздался еще более сильный «удар по бочке».

— Ну, хорошо, Колян. Не будем мелочиться. Десять — так десять. Подавись!

Капитан вытер рукавом пот:

— Жлобяра! Вместе учились, все делили пополам.

Опять раздался грохот.

— Колян, ты что? Мы ж договорились?

— Это не я. Это с крейсера бьют. С «Мирного». Там Винников капитан. Новенький.

— Ты знаешь его, Колян?

— «Непроходняк»!

Снова раздался грохот.

— Ах, так?! — сказал капитан. — Ах, вот вы как? За все, что я для Родины сделал?! Хорошо. Я вам за все заплачу!

Он стал отщелкивать тумблеры, срывать с рычагов пломбы. Завыла сирена, замигали табло.

— Постой, капитан. — обхватил его Малышко. — Что делаешь? Осознаешь?

— Осознаю. Готовлюсь к атомной атаке.

— На кого?

— А на кого бог пошлет!

Спорить с ним было бессмысленно. В распоряжении Малышки было несколько минут. Внизу, в чемоданчике, пульт спутниковой связи.

— Что случилось? — спросила Сашенька. — Все воет, орет. Заснуть невозможно.

«Если лодка пустит ракету, даже ни на кого не нацеленную, ее тут же засекут. В ответ полетят другие. Им в ответ — третьи. Все придет в движение. Подводные лодки, бомбардировщики. Все. И ничего нельзя будет остановить».

Москва долго не отвечала. Наконец сонный голос произнес:

— Бушуев слушает.

— Бушуев? Это — Малышко. Оборону мне, министра!

— Малышко? Живой? — Обрадовался Бушуев. — Ты где?

— Министра мне!

— Ну, хорошо, хорошо, — обиделся Бушуев. — Соединяю.

Опять пауза.

— Слышишь, Петрович. Не берут трубку. У них, кажется, код изменился. Там номера меняют А новые не знаю, he доложили.

— Соединяй по «вэ-чэ»!

— Я аппарат грохнул. Завтра починят.

Все, понял Малышко, это коней. Удивительное безразличие накатило на него. Он опустился на койку. Все конец!

В каюту ворвался капитан:

— Сашка! Где ключ?

— Какой еще ключ?

— От пульта.

— С закорючкой на конце? Ты пиво им открывал. Вспомнил?

— Точно. Куда ж я его дел? — Капитан стал выворачивать карманы.

На пол полетели монеты, расческа, зажигалка.

— В плаще посмотри!

— Нашел. Слава богу!

Можно было, конечно, не дать уйти капитану. Зацепить, бросить головой вперед, в перегородку. Чтоб вылетели мозги. Или схватить за хохолок и рвануть вбок, до хруста. Но зачем? Дергать, хватать? Надоело! Все надоело. Так вся жизнь прошла.

Малышко отвернулся к стенке. Кто-то тронул его за плечо:

— Эй! Ты чего? С кем разговаривал? — Рядом стояла Сашенька.

Малышко зачерпнул ее и перенес на койку.

— А Юрасик как?

— Не узнает. Никто не узнает. Скоро все кончится. Двадцать-тридцать минут.

— Ты про что?

Лодка вздрогнула. Наверно, пошла первая ракета. Еще толчок. Вторая. Хлопнула дверь каюты — опять капитан:

— Вы что, сдурели?! Горим. Ванька, зараза, микронасосы продал. Выхлопа нет, все внутрь пошло. И аварийка не сработала — платину выпаял.

Он выбросил из ящика спасательные жилеты, плотик. Перекрестился.

Раздался взрыв. Хлынула вода. Малышко понял, что летит вверх, как пробка из бутылки. Той самой, что пил в Крыму… в Форосе… с Раисой Максаковной…

Кот сидел на подоконнике и с изумлением смотрел в окно. Закатное солнце празднично высвечивало лужайку перед Белым домом. И на ней, в самом центре, зияла огромная воронка. С обгорелыми краями, глыбами вывороченной земли. Она так нарушала романтическую чистоту ровного, как бильярдный стол, зеленого ковра. А в глубине воронки чернели останки русской ракеты, самой страшной ее части, боеголовки. Чудом она не взорвалась. Спасло невероятное везение. В одной из полусфер сотрудники спецслужб не обнаружили ядерной начинки. То ли выпала по дороге, то ли ее там и не было. Нервный тик пробежал по черной спинке кота: «А если б она там была?»

За овальным, орехового дерева столом собрались члены президентской команды. Молча, без обычных шуточек и похлопываний. Охранник бесшумно затворил высокую дверь.

— Господа, — начал Президент. — Мы переживаем трудное время. Мир снова оказался на грани катастрофы. То, что произошло днем, выходит за рамки. С глубоким сожалением я констатирую, сколь легкомысленна и не продумана была наша политика. Курс на развал Союза, гибель коммунистической доктрины привели мир к новым проблемам. Никто из самых искушенных политиков не мог предвидеть, каковы будут последствия. Границы, система власти — все рушится! Прежний мир, основанный на силе и вражде, был хоть и хрупким, но стабильным. Нынешний оказался и хрупким, и нестабильным. Вы только посмотрите. Чечня, Приднестровье, Таджикистан. А неслыханные богатства «новых русских»? Никто не знает, откуда они появились. Кто знает — молчит, кто не молчит, того убивают. Убийц не находят, и это порождает новые убийства. А сегодня?! Ядерная ракета! Чудо, что она не взорвалась!

— Господин Президент, — сказал начальник штаба генерал Мэйс. — Она не могла взорваться. Кто-то вскрыл боеголовку.

— Кто?! Партизаны?

— Не знаю. Но сделал это чрезвычайно умело.

— Когда речь идет о воровстве, — сказал бывший посол в России мистер Сомсон, — русские все делают чрезвычайно умело. Из моей машины в Москве, которая стояла в гараже под семью замками, отсосали бензин и похитили магнитолу. Причем все замки были целы.

— А у меня, — сказал бывший военный атташе…

— Господа, господа! — Президент постучал по столу карандашом. — Не время предаваться ностальгии. Кто-то из русских спас нас, но это не снимает вины с генералов. Как ракета вообще долетела? Почему ее не сбили? Черт возьми!

Президент отбросил карандаш. Такое он позволял себе чрезвычайно редко.

— Господин Президент, — снова встал начальник штаба. — Ракета летела по странной траектории. Несколько раз она меняла курс. Компьютер не смог вычислить ее параметры. Специалисты объясняют это отсутствием в ракете целого ряда узлов из ценных металлов. Это и привело к перемене курса.

— Мы тратим миллиарды на оборону, — сказал Президент. — А что получается? Они сильней. И только потому, что воруют?

— Мы запустили еще один спутник-шпион, — сказал начальник штаба. — Он будет сообщать о фактах воровства.

— Хорошо, — сказал Президент. — А что нам делать пока? Я звонил в Кремль. Говорил с Елкиным. Он все объясняет случайностью. Говорит, что это был лишь непроизвольный пуск. И голос его… Как сказать… Опять был не очень… Ну, вы понимаете. А эти указы, смена политики.

— Пытается поднять свой рейтинг, — сказал госсекретарь. — Вернуть любовь народа. Отсюда и новые оклады, пенсии.

— Но где он возьмет деньги?

— Может, они нашли золото партии, — пошутил министр финансов.

— Пару лет протянут. А больше не надо. Они дальше не думают.

— А где это золото? — спросил Президент. — Кто-то хоть знает?

— Только один человек, — сказал шеф ЦРУ. — Но его уже нет. Бывший генеральный секретарь. Леонид Брежнев. Швейцария, Люксембург — мы все обшарили. Оно может оказаться в самом неожиданном месте. Даже под ногами.

За дверью послышался шум. Кто-то пытался проникнуть в кабинет.

— Что там еще? — крикнул Президент.

Охранник приоткрыл дверь, в кабинет ворвался начальник средств информации.

— Извините, господа. Чрезвычайное событие. Вчера российский Президент встречался с деятелями науки и культуры. Мы сделали видеозапись и пришли в ужас!

Подкатили столик с видеоаппаратурой. Поставили кассету. Засветился экран. Возник Кремль, зал приемов. Вошел Президент. Все дружно зааплодировали. Он поздоровался с некоторыми за руку…

— Видите? Видите? — заверещал начальник информации. — Смотрите, как он здоровается. Правой рукой!

— И что?

Начальник перегнал пленку назад, на крупный план какого-то деятеля.

— Обратите внимание на этого человека. Прозаик Болдырин. Вот! Он улыбается. Видите его зуб золотой? Третий справа?

— Что вы мучаете нас загадками? — рассердился Президент.

— Хорошо. Не буду. На самом деле у Болдырина золотой зуб не справа, а слева. Вот фотография!

Все уставились на фотографию, а потом на застывшее изображение прозаика. Действительно. На фотографии золотой зуб был слева, а на «стоп-кадре» — справа.

— И что из этого следует? — спросил госсекретарь. — Какое нам дело до зубов русских прозаиков? Пусть они даже неплохо пишут.

— Тогда еще один кадр, — не унимался человек из информации. — Вот! Видите часы на руке у академика Щелкунова? Смотрите! В замедленном движении. Видите?! Они идут наоборот!

И все действительно увидели секундную стрелку. Она шла наоборот, против движения.

— Что за чушь! — воскликнул бывший посол. — Что это значит?

— Это значит, — сказал начальник средств информации, — что русские пустили пленку на просвет. На самом деле часы шли как и должны были идти. Зуб у Бодцырина находился на положенном месте, слева. А Президент здоровался с собравшимися не правой рукой, а левой…

— Это неслыханно. Но зачем? Там же у него…

— Именно. А здесь — все в порядке.

Следовательно…

Все затаили дыхание.

— Следовательно, он вырос. Или это не русский Президент.

Собравшиеся находились в состоянии шока.

— Да, — сказал Клинтон. — Тогда многое становится понятным. Но это еще надо проверить. Я предъявлю русским ультиматум. В связи с пуском ракеты. Очень серьезный. И попрошу вручить самому Президенту! Вот мы все и проверим. Что есть, а чего нет. И на какой руке.

На этом чрезвычайное собрание окончилось.

Заявление американского Президента было сделано официально. Посол приехал на Смоленскую площадь, в роскошном автомобиле с флажком, полчаса проговорил с министром, а потом министр отзвонил по «вертушке» и передал все Колобкову. Колобков был похмельно хмур и отвечал односложно: «Да… да… нас этим не запугаешь…» На вопрос, когда посол может встретиться с Николаем Борисовичем, Колобков под диктовку «Николая Борисовича» ответил: «Как только сочтем нужным».

Блинов был свидетелем разговора и понял: дальше так продолжаться не может. Ракеты, ультиматумы — это не хухры-мухры. Силовики ропщут, второе лицо подало заявление об отставке, в Думе — до рукопашной дошло, стенка на стенку. Половину парламента отвезли в «Склифосовкого». И вчерашняя встреча с деятелями науки и культуры никого не убедила. Все прошло гладко, как задумывали. Здоровались левыми — получилось правыми, и озвучку сделали, чин-чинарем — не верят. «Почему тех пригласили, а не этих?» Почему, почему? Потому!

Пора эти игры кончать. Пусть отставка, пусть пенсия, но интересы страны выше. Нельзя. Заигрались маленько.

С твердым намерением убедить «Президента», уговорить го вернуться в родные Огрызки, Блинов направился в кабинет.

«Президент» был не один, он гонял чаи с дружками. Те приехали вчера из Твери и расположились в комнате для почетных гостей. Они еще вчера Блинову не понравились. Сапоги в грязи, пахнут махоркой, но «сам» пригласил, пришлось пропустить. Давно в загородной резиденции не было такого, со времен Ленина, наверно. Если верить книжкам. В кабинете — не продохнуть. Один, самый здоровый, развалился на ковре и грыз конфеты из метровой коробки. Брал их черными задубленными пальцами, не разворачивая сдергивал фантики. И коробка, и стакан были тут же, на ковре. Двое других, лет по сорок ребята, в нижних темно-серых рубахах, забивали «козла». Прямо на президентском рабочем столе. При каждом ударе стаканы чаем позвякивали, но это никого не смущало, стол был длинный, массивный, всем хватало места, и чаю, и домино, и раскрытым папкам. Колобков расположился на другом конце стола за бокалом пива. Блинову показалось, что его ждали, все чуточку напряглись при его появлении.

— Здравия желаю. Я по делу.

— Валяй, не стесняйся, — сказал «Президент».

Блинов сделал глазами, мол, не хотелось бы при посторонних.

— При Ваське да Ермолае? И при шурине моем? У меня нет секретов. Да и не поймут ничего, мозгами не вышли. А шурин, — он кивнул на пожирателя конфет, — и вовсе глухой, на левое крайнее.

Делать нечего, пришлось говорить. Блинов вздохнул и изложил наболевшее:

— Нельзя так дальше, порохом пахнет. Пора на попятный. Заигрались. Признаться надо, авось простят.

«Президент» хмыкнул. Хмыкнул и Колобков. Дружки из Твери сохраняли молчание.

— Ладно, Блинов, — сказал «Президент», — возможно, ты прав.

— Кстати, с дружками моими так и не познакомился. Это — Василий, а вон тот — Ермолай, а это — шурин, Руслан, ничего пацанчик?

Шурин встал с ковра во весь свой богатырский рост, вытер о галифе конфетную руку и протянул Блинову. Тому ничего не оставалось, как протянуть свою:

— Блинов, — сухо представился он.

Шурин, не называя себя, до боли сжал руку и медленно завернул за спину. К ней присоединил вторую и там, за спиной, стал чем-то связывать.

Блинов рванулся, ударил пяткой — словно в стену попал.

— Вот и познакомились, — сказал «Президент». — Руслан — мой новый начальник безопасности. Давно я этих финтов ждал. Америкашек испугался. Силу надо иметь, а не в штаны класть. И хорошо, что ракету пустили, жаль не взорвалась.

— Но это война, — шепотом сказал Блинов.

— Не война, а силовое давление. Чтоб цветочки с балконов попадали. Они нам — НАТО к границам. А мы им фига-то! А то у Колобкова язык распух, военных успокаивать.

Колобков кивнул и выпил пивка.

— Значит, все! По новой начнем, — сказал «Президент». — Васька оборонкой займется, а Ермолай— Петров кой. Их не запугаешь, плотники. Как я. И в «зоне» работали, и на воле. С биографией парни.

— Дума не пропустит, — вяло сказал Блинов.

— Не ее ума дело. Разжирела слишком Дума твоя. Пузо — до пола, рожи гладенькие. Пропустит — не пропустит… Надоело! Только худых оставлю, остальных распущу. И коммуняк, и демократов. Всех! Тьфу! Одна говорильня.

— Нет такой статьи, — снова не согласился Блинов.

— Будет! А для начала вот что сделаем. ТЫ. Вась, звонок организуй. Мол, так и так. В Думе бомба. Мол, в одном из кабинетов. Они сами разбегутся, не надо и распускать. А обратно — во! Не скоро разминируем. И здесь, и в других местах, где большие залы.

Он обернулся к Колобкову:

— Распорядись, Ген, чтоб лимузин прислали. И указы продиктуй о смене силовиков. Звони сейчас же, прямо в секретариат.

Колобков допил пиво и снял трубку. Он не просто диктовал, а метал громы и молнии. Импровизировал, блистал. Не хватало только зрителей и аплодисментов.

— Даешь, — похвалил «Президент». — Форменный артист! Про лимузин не забудь. Для Ермолая. На Петровку поедет.

— Че я там забыл? — спросил Ермолай.

— Указ слыхал? Министром будешь.

— Над кем? Над «легавыми»?

— А хоть бы над ними. И среди них есть люди. И они — артель. Деньжат пообещай. Обиженных верни. Ты всю область держал, а там — один дом.

— Ха! Один. Там целый квартал.

— И что? Меньше, чем колония.

— Сравнил. В колонии — порядок. Зона, побудка. А здесь как? Они же на ночь разбегаются.

— Ермолай! — строго сказал «Президент». — Ты меня знаешь? Будешь перечить, на «химию» пойдешь. Министром.

— Уж нет, лучше с ментами.

— Топор не бери, там охрану дадут.

— Я Лаптя да Фармазона вызвал. И более не надо. Трутней плодить.

— Умница, молодец, — похвалил «Президент». — Казну экономишь.

— А где она, та казна? — оживился Василий.

— Где, где? Не твоего ума дело. Так я и сказал. В надежном месте. И в мыслях не имей. С тебя хватит. Танки теперь у тебя, самолеты.

— Ты что, Митрофа… э-э… Николай Борисович, что я, не понимаю? Никогда не возьму. У фраеров разных — да. А здесь — что я, не понимаю?

— Ну, ладно. Раскудахтался. И с кнопкой поосторожней. С ядерной. Одна у меня, другая у тебя. Понял? Без общей команды не нажимай. Ничего не получится. Если прижмут, тогда сообщу. Тогда вместе нажмем. Разом.

— Понял, Николай, — сказал силовик Василий. — А с этим что делать? — Он кивнул на обалдевшего от таких слов Блинова. — И с ребятками его? Они парни шустрые.

— Этот здесь посидит, первое время. В кладовке. Под личным присмотром. А ребят его, всех — с повышением. Послами в другие страны. И пусть сразу улетают. Не тяни! Попутного ветра!

— А стран на всех хватит?

— На кого не хватит, пусть атташе летят. Культурными либо по спорту. А вместо них — я сказал. Плотников зови. Наших! Трудяг. Говорил или нет? Что плотников не хватает?! Леса-то у нас какие?! Объяви призыв!

— Едут уже, — сказал Василий. — Я вчерась еще телексы дал. Скоро прибудут. Первый отряд.

— И хорошо. Деньжат всем ребятам раздай, костюмы. Чтоб от городских не отличались. Давай! Когда прибудут, доложишь. Встретить по-хорошему. Баньку, щей домашних, с мясцом. Но с водочкой…

Он кивнул на Колобкова.

— Не злоупотребляй. Это — актер, толку с него. А ребят береги. На них осталась надежда. Страну поднимать.

«Президент» прошелся по кабинету, выглянул в окно:

— Э-эх, какая страна! Богатая, большая. Еще больше сделаем. Еще богаче! А небо какое, а сосны. Их одним ударом не свалишь.

И Ермолай, и Василий, и даже Колобков приблизились к окну. Только Руслан продолжал удерживать Блинова.

— Одним-то нет, — сказал Василий. — А с трех ударов готов.

— Да будет тебе! — сказал Ермолай.

— Не будет, а спорим?

— На что?

— А хоть на ведро!

— Чистого иль какого?

— А хоть и чистого.

— Я в долю вхожу, — сказал Колобков.

— Отставить, спорщики, — сказал «Президент». — Вечером доспорите. А сейчас — за дело. Вот и лимузин приехал. Ну, все. Как уговорились. Этого — в чулан. Ребятишек его — сказал. И по новой начнем!

Из Тель-Авива Николай улетел только на шестые сутки. Мишка бросил все и примчался из Женевы. Пять дней они пили, ходили по кабакам. Кроме пятницы, в шабат. В шабат пили дома. На шестой день Николай сбежал. Собрал ранним утром вещички, спустился со второго этажа Мишкиной виллы. Мимо пальм, бассейна с голубой водой, прошел к воротам, охранник открыл: «Шолом!» — «Шолом, шо-лом!» — и быстренько в аэропорт.

Через несколько часов Николай увидел под крылом родные перелески, речушку с баржой, замелькали крыши домов — легкий толчок и — здравствуй, родина!

В зале аэровокзала Николая поразили толпы народа. Дамы в норке, мужики в коже, французские духи, американские сигареты. Еле-еле протиснулся наружу.

— Что происходит? — спросил он водителя «мерса», который согласился его подвезти.

— Отваливает народ. Пачками. Ты что прикатил?

— Так, — неопределенно сказал Николай. — Родина.

— Родина, Родина… — пропел водитель. — Моя уродина.

Он кивнул на вереницу машин вдоль развилок аэропорта:

— Садись в любую и езжай.

— Как?

— Ничьи, брошены. Эту тачку я за триста баксов купил. Недорого?.. И пусть отваливают. Знаешь, сколько улететь стоит? Пять тысяч баксов. Остальные на полу кучкуются. Летчики и в кабину берут, и в туалет. Во как!

Встречная полоса была забита машинами. «Мерседесы», «Вольвы». Реже — «Волги», «девятки».

Водитель кивнул в их сторону:

— Насосались, клопы! Я бы их не выпускал. Пока все не отрыгнут.

Раздался треск, грохот. Впереди, на их сторону, выбросило машину. Она перевернулась пару раз и скатилась в кювет. Могучий «Лендровер», поддевший ее, как бык рогами, лишь вильнул в сторону. Все произошло быстро, как в кино. Как часто делал этот трюк сам Николай.

— О дают! — восхитился водитель. Они проскочили мимо искореженной машины, она задымила. Из нее выбирались мужчина и женщина.

— А мне их не жаль, — сказал водитель. — Пусть огнем горят!

Сзади громыхнуло. Николай обернулся. Машина превратилась в факел. В поле убегали двое.

Встречная полоса мигала фарами, гудела, как Садовое кольцо в часы пик. И вдруг впереди кто-то не выдержал и переехал на их сторону, за ним еще несколько машин. Мгновение — и вся полоса забита машинами.

Водитель еле успел раскрутиться:

— Сволочи! Стрелять их мало!

Он рванул обратно к аэропорту:

— Махнем через «Шереметьево-1».

Снова они прошелестели мимо подбитой машины. Та превращалась в обгоревший скелет. Дохнуло огнем. Двое стояли в поле, не в силах приблизиться.

После аэропорта стало полегче. Редкие автобусы, самосвалы. Кустики и деревья за несколько дней покрылись легким желто-зеленым туманом. Напротив аэропорта «Шереметьево-1» — негусто. И публика попроще: внутренние линии. Кто-то голосовал, но они не останавливались. Впереди по движению, метрах в ста, стоял животастый мужчина. В летной куртке, на голове — бинты. Без всякой надежды он чуть поднял руку.

— Давай подвезем? — сжалился Николай.

Они притормозили.

— Подкиньте, мужики!

— Где тебя так? — спросил Николай, когда они вновь набрали скорость.

— В океане-море, — усмехнулся животастый.

Он не был склонен к подробностям.

— Меня тоже однажды, — сказал Николай. — Мы фильм про подводников снимали. Ну, там авария, взрыв… Меня вверх как пробку кидает. Все, хана! И вдруг вертолет…

Животастый обернулся к Николаю и пристально уставился тигриными глазами…

— И канат кидают, — сказал Николай.

— И флягу спирта дают? — спросил животастый.

— Теплую.

Животастый обнял Николая:

— Братишка! Ну прямо как в жизни!

Они с ветерком летели к Москве.

— Как идет! — восхитился водитель. — Сто сорок, а не чувствуешь.

Впереди просматривался пункт ГАИ. Сбросили скорость. И с той, и с другой стороны стояли «броники». Проезжая часть сужена каменными блоками. Гаишник, перепоясанный белыми ремнями, в бронежилете, сделал отмашку. «Мерс» притормозил и съехал на обочину. Водитель вздохнул и полез в карман:

— Всем жить надо.

Он выскочил из машины и засеменил к гаишнику. Они поговорили и направились к машине. Гаишник открыл дверь:

— Кто такие?

Животастый достал из кармана лист бумаги, протянул.

— Понятно, полковник. А это? Кто с вами? Кавказской национальности?

— Ты чего? — возмутился Николай. — Русский я. Не видишь?

— А усы?

— Такие усы еще наш царь-батюшка носил.

Гаишник стянул с руки перчатку, зажал ее под локтем, раскрыл паспорт:

— Русский говоришь, а здесь не написано. Сейчас все русскими быть хотят.

— Послушай, браток, — сказал Николай. — Ты видишь, паспорт заграничный. Здесь не пишется нация. Ты на фамилию глянь. Бодунов я, Николай. Ну?

— А может, ты паспорт купил? Почем я знаю? Вылезай из машины.

— Погоди, командир, — заступился водитель.

Он наклонился к Николаю и зашептал:

— Гони баксы. Не понял? Замотает тебя.

— За что? Я — русский! — обиделся Николай. — За что гнать? Ну за что? За что баксы?

Гаишник выдернул Николая из машины и потянул к «бронику». Оттуда вылезал другой парень, здоровее первого. Вдвоем они заломили Николаю руки, приперли к «бронику», затем первый стал обшаривать карманы. Николай отбрыкивался ногами. Гаишник размахнулся и влепил ему по челюсти.

— Давай задним ходом, — сказал животастый. — И будь наготове!

Он вылез из машины:

— Постойте, ребятки. Осадите маленько.

Но те вошли в раж и с матюгами били Николая.

— Не встревай, полковник!

Николай уворачивался, но ему приходилось туго. Били его и по почкам, и по зубам.

— Ребятки, не надо, — сказал Малышко. — Мирное же время.

Тогда тот, кто остановил машину, отпустил Николая, взял дубинку наперевес и шагнул к Малышке. Размахнулся, но…

От сильного удара ногой в пах взвыл и покатился на землю, второй «гаишник» отпустил Николая и передернул затвор автомата. Но Николай одним ударом выбил его из рук, а вторым сбил с ног — тот отъехал по мокрой земле, как в кино…

— Прыгай в машину! — крикнул Малышко.

Мотор взревел, грязь из-под колес. Саданула автоматная очередь. В заднее стекло они увидели, как омоновцы бегут к синей милицейской машине, как из «броника» напротив выпрыгивают другие, разворачивается еще одна машина…

«Господи, — подумал Малышко. — За что? Только решил жить по-человечески…»

— Молодцы, ребята, — сказал он вслух. — Теперь слушай мою команду! Если жить хотите.

Телефон Блинова долго не отвечал. Наконец сонный голос сказал:

— Руслан слушает.

Малышко решил, что ошибся. Повесил трубку, снова кинул жетон, набрал номер.

— Руслан у телефона. Ну, кто там балует?

— Здравия желаю, — сказал Малышко. — Можно Блинова?

— Блинова? А кто его хочет?

— Знакомый один.

— Слышь, знакомый, — сказала трубка. — Нет его. Больше не будет. Не звони. Понял? В твоих интересах.

— Понял, — понял Малышко.

Он спустился в метро и поехал домой. Вряд ли так быстро его вычислили. Скинуть чужое белье, выспаться.

Когда он шел от своего «Парка культуры» к дому, то поразился отсутствию палаток. Их словно ураганом смело. Черные прямоугольники асфальта означали прежнее место стоянки. К булочной, напротив дома, тянулась длинная, аж от самого кинотеатра «Фитиль», очередь.

— Что дают? — поинтересовался Малышко.

— Обещают завезть, — сказала старушка, явно не расслышав его вопроса.

Малышко вошел во двор, направился к подъезду, но наметанный глаз заметил субъекта. В черном немодном пальто, ушанке, крепких ботинках. Нескладный, несегодняшний. Курил, сплевывал. Поглядывал по сторонам. Увидел Малышко — напрягся.

Малышко сразу подошел к нему:

— Здоров, — бодро сказал он. — А третий подъезд где?

В третьем жила Сьюз.

— А кто его знает? — сказал субъект.

— Не здешний? — спросил Малышко.

— Не. Из Торжка.

— Ну?

— Ага. Плотник. По приказу прибыл. Порядок наводить. А ты?

— Я? Из Мурманска. Моряк.

— Понятно. А в третьем чаго?

— Барышня.

— Ну, ну…

Субъект достал из внутреннего кармана фото, на котором Малышко узнал себя. Но при параде. В кителе и фуражке.

— Не знаком?

— Ну-ка? — Малышко взял фото.

— Нет.

— Он в первом живет.

Субъект поглядел на Малышко.

— Ну роста твово. И фигура. Только бинта нет. Не знаком? Жаль. Простыл весь, вторые сутки сижу.

— А чем он провинился?

— Знаю? Велено начальством. Понял?

— Понял.

— Слышь? А пузо у тебя чего?

— Что?

— Большое пузо. Ты в комиссию ходил? За справкой?

— Завтра пойду!

Малышко пошел к третьему подъезду. Поднялся. Нажал на звонок. Дверь открыла немолодая женщина. Долго смотрела в глазок. Наконец открыла.

Малышко слышал, что тот субъект идет за ним. Проверяет. Хороший чекист получится.

— О! — сказала женщина. — Хай! Я вас узнала.

Ей было лет сорок, говорила с акцентом. Малышко быстро захлопнул дверь, приложил палец к губам.

— Вам письмо. — прошептала женщина. — От Сьюз.

И протянула конверт.

Письмо было без обратного адреса. «Дорогой полковник, хай! Это письмо даст мой охранник, лейтенант. И у меня есть охранник. Жаль, не ты».

В дверях раздался звонок.

— Не открывайте!

Малышко выглянул в глазок. На лестничной площадке стоял тот тип, «хороший чекист». Малышко оценил обстановку. Уложить его здесь — значит подставить американку. Спрятаться — некуда. Один выход — балкон.

— Через минуту откроете, — шепнул он. — Вы меня не видели, никто не заходил.

Последний его прыжок без парашюта был с пятого этажа, в Каире. Здесь — четвертый, но прыгать не хотелось. Может, с балкона на балкон?

Малышко перегнулся вниз. Под ним был точно такой же балкон, уставленный бутылками. Чуть раскачавшись на руках, он прыгнул на свободное место. Попал. Есть еще порох в пороховнице! Осторожно заглянул в комнату: никого. Чуть приоткрыл дверь — тишина. Обыкновенная холостяцкая квартирка: на стульях — рубашки, пыль. На стенах — фотографии. Ба! Колобков. Колобков-подпольщик, Колобков-подводник. Малышко присел на диван, обдумал ситуацию. Можно выйти через дверь, но лучше переждать. Скоро вечер. А почему бы не принять душ? Перекусить? Выспаться? Выспаться для Малышки означало закрыть глаза и отключиться на несколько минут. Где бы он ни был — в машине, в самолете, он тут же засыпал.

В холодильнике ничего кроме скисшего молока и варенья не было, в прозрачном пакете еще просматривался обглоданный скелет воблы. Остатки растительного масла в пластиковой бутылке. Вот, пожалуй, и все. «Значит — душ!» — решил Малышко.

Когда он выходил из душа, послышались характерные звуки. Кто-то пытался открыть дверь, искал и не попадал ключом в замок. Малышко подхватил свои вещички и спрятался на балконе.

В комнату вошел Колобков. Сильно «навеселе».

Он напевал. В одной руке — бутылка «Бюфитра», в другой — рация. Плюхнулся на диван. Подумал. Подтянул к себе кнопочный телефон:

— Детка? Ты? И я — ничего. Какое такси? Я машину пришлю.

Другой рукой он поднес рацию:

— Прохор? Нет, деточка, не тебе. Не слышу! Нет, деточка, слышу… Я Прохора не слышу, дурак не отвечает. Прохор! На левую кнопку нажми! Вот теперь слышу. Сейчас поедешь. Деточка, говори адрес. Не тебе, Прохор. Ну говори… Не тебе, Прохор! Говори, детка… Заткнись, Прохор! Так. Земляной вал… Прохор, запиши! Знаешь, где Земляной вал? Рядом с Курским. Вокзал Курский знаешь? А ты с какого приехал? Ладно, записывай. Что? И писать не уме ешь. Деточка, я сам за тобой приеду. Шофера мне дали. Только из леса.

Малышко нажал на рычаг, выключил рацию.

— Не время, Геннадий Пантелеевич. Обстоятельства не позволяют. Сделаем по-другому. Вместе выйдем, сядем в машину. Тип там один крутится, вы его отошьете. А дальше по ходу…

— Постойте, постойте, — сопротивлялся Колобков, — у меня выходной. Имею право?

— Имеете. Я дам отгул.

— Когда? Я сегодня хочу. С деточкой.

Пришлось чуть повернуть Колобкову руку, чтоб отозвалось в локтевом суставе.

— Хорошо, хорошо. Но завтра — отгул.

— Обещаю, — сказал Малышко.

Он быстро оделся, и они спустились к машине.

Письмо Сьюз

Дорогой полковник, хай!

Это письмо даст мой охранник, лейтенант. И у меня есть охрана. Жаль не ты. Значит, я важный очень человек, я рада, что сюда попала. У меня апартамент — на сорок человек. Девушки все добрые. Меня любят. Говорят, я лучше черных американок, что летом приезжали. Они весь бизнес ломали. Брали больше, а трудились меньшё. Только за цвет. Мы много работаем. Нет. По-другому. Не по профессии. Строим в лесу метро. Зачем? Не знаю. Здесь свежий воздух, я много дышу. Делаю физическую работу, копаю землю. Мне очень это полезно. Я рада, что вышло так. Еда хорошая — свекла, капуста, картошка. Очень здоровая еда. Я похудела, сбросила лишний жир. Видны кости. Но нам всем весело. Русский характер очень хороший. Я теперь знаю много историй. Буду писать. Как Мопассан. Все. Надо идти в баню. Есть горячая вода. Помнишь? Целую. Скажи нашему посольству — где я. Но не надо меня находить. Я очень, очень довольна.

Утро выдалось влажное. Ночью шел дождь, распогодилось перед рассветом. Но лужи и туман не мешали празднику. Давно Москва не выглядела столь веселой и многолюдной. Десятки тысяч посланников со всех концов страны, лесорубы и плотники, прибывшие накануне, изменили пасмурный вид столицы, вдохнули в городской пейзаж неповторимый аромат леса и стружек. Они разместились в гостиницах или просто в палатках. Лесорубы — народ ко всему привыкший: и к морозам, и к комарам, что им дождь и слякоть столичных улиц. Главное вспомнили, поняли наконец, кто самый главный, самый нужный в стране человек. Прямо на улицах — столики с водкой, бутербродами, всевозможными соками и пирожными. Хочешь — подходи, выпей сто граммов из пластикового стаканчика, кинь в рот кисло-сладенький огурчик или маслинку и в радостном настроении спеши к месту сбора района, а оттуда, с другими гражданами, в колоннах, с песнями и танцами, как в золотые коммунистические годы, все вместе, все едины, все рядом — к центру города, к знаменитой на весь мир Красной площади.

В местах сбора возвышались деревья. Сосны, ели, березы. В кадках, на тросах-растяжках, они преобразили городской пейзаж. Тут пели частушки, звучали гармонь и аккордеон — инструменты, также подзабытые за последние годы.

Горожане братались с плотниками и лесорубами. Выпивали, целовались. Не все, конечно. Были и такие, что при виде человека с топором или пилой покрепче запирали дверь, опускали тяжелые заграничные шторы. Ничего, всему свое время. «Ле-со-рууубы… На-ши ру-уууки к то-по-рам…» Кажется, так поется в песне. Те, кто за стальными дверями и зеркалами, те, понятно, не спешили на праздник. Врачи, учителя, артисты всякие?! Им деньжат прибавили, оклады, а они… Им, значит, а они… Не-хо-ро-шо! Нет, конечно, некоторые из них веселят народ. Выступают. И фраки выбросили, и бабочки. В ковбойках и сапогах удобней. Проще. И юмор лучше доходит. И конкурс новый объявили — «Золотой Иван». Сами, без принуждения. И сами в Иваново поедут. А куда же денутся? И молодежь! Хо-рро-шая у нас молодежь! Не та, что на компьютерах в банках, а настоящая. Которая по окраинам пряталась да по подъездам. И сейчас вместе с дедулями да бабулями в одних рядах.

У дедуль да бабуль пенсия теперь — во! Хоть каждый день икру лопай. Или за границу езжай. К теплым морям. Силенок нет? Армия поможет. И она скоро двинет. Вернет все, что утеряно. И присовокупит. И грузин вернет, и армян. И чурок с их дынями, и монголов. И пакистанцев, и моджахедов. А потом за холодные моря примется. За полярников да рижан. Финнов и пикилли-микилли… Силу надо иметь. И правильно, что жахнули по Белому дому. Жаль, в Клинтона не попали. А то разжирел в Вашингтоне на нашем сырье.

«Да здравствует 1 Мая — всемирный День лесоруба и плотника!»

«Ур-раааааа!!!»

«Да здравствуют Новые Указы — умные, хорошие, верные!» — «Урра-ааааа!»

«Да здравствует нерушимая дружба русских, татар, хохлов, жидов, чурок — всех тружеников нашей страны!» — «Ур-раааааа!!!»

Люди стекались к центру праздничными ручейками. Не столь полноводными, как в прежние годы, но все же… Чувствовался боевой задор и настрой на будущее. Наконец-то определены цели, даны ясность и гарантия. Флагов и транспарантов поменьше. Не успели, и не надо. И цвета красного не видать. Тоже наелись. Больше — зеленый. Не-е, не мусульманский. А в виде веток, листьев и отдельных деревьев. Лес, значит, праздник. Те, кто физически в состоянии, и целые стволы несли, и не только приезжие, но и городские. Из парков и садов.

Один из таких праздничных ручейков вытекал со стороны Кутузовского. Никто из демонстрантов не удивился треску вертолетного двигателя, да и сама белоснежная птица, летевшая от Минского шоссе, — блестящие винтовые плоскости так тщательно вписывались в атмосферу праздника, что ей махали, кричали, поднимали стаканы, завидовали, жалели, что не они там, наверху.

«Президент» вместе с силовиками и новым начальником охраны тоже готовился к празднику. Через несколько минут он должен взойти на Мавзолей. Поприветствовать народ, обратиться с речью. Вчера ее записали. Колобков произнес. Надо только в такт его задушевным словам открывать и закрывать рот. Телевизионщикам дан строгий приказ. Держать оратора на дальнем плане, ближе не брать. Нечего баловать народ, есть фотографии. И в газетах, и в журналах. Испугались, напечатали. Куда ж денутся?

— А где Колобков? — вдруг спросил «Президент».

— Не знаю, — сказал Руслан. — Не объявлялся. На что он сейчас?

— Быть должен здесь. Рядом. Мало ли что? Пленка оборвется. У них пока все здесь японское.

— Ладно, найдем. Шляпу попрешь.

— А ну eel Дай вон ту, кепку.

— Как Ильич? Еще броневик возьми.

В помещении, где происходил разговор, вдруг раздался звонок.

— Слушаю, — взял трубку Руслан. — Ча-во?!

Он зажал трубку рукой:

— Слышь, чего говорят. Террористы летят. Наши их догоняют. Не волнуйтесь, говорят, собьем. Продолжайте праздник.

«Президент» сжал кулаки.

— Сволота! Не уследили!

Он подскочил к Ермолаю:

— Ты куда смотрел?!

— Чего размахался? — ответил Ермолай. — Собьют его, факт. Знаешь, кто дежурит? Юрик да Ахмет. За ними — Карабах, Чечня. Никуды твои фраера не денутся.

— Смотри, — строго сказал «Президент». — Только начинаем строительство. Бревна первые рубим. До крыши еще далеко.

— Все путем, — успокоил его Ермолай. — Еще раз проверю.

Между тем вертолет перелетел через мост, напротив Белого дома, тот самый, исторический, с которого били танки, и продолжил полет над Садовым кольцом.

Он летел, как бы повинуясь изгибам улиц, нащупывая наиболее безопасный путь, зависая в воздухе, осматриваясь, прикидывая следующий отрезок движения.

Красная площадь заполнялась народом. На Лобном месте, рядом с собором Василия Блаженного, возвышался гигантский дуб. Его привезли вчера из брянских лесов. И вот сегодня десятки посланцев из разных концов страны, сильные загорелые парни, срубят его ударами своих стальных топоров. И это возвестит о приходе весны, времени надежд и труда.

А народ все стекался и стекался на праздник. И с правой стороны, мимо Исторического музея, и с левой, сквозь новые, построенные Лужковым, Вознесенские ворота. Приближалась минута, когда на Мавзолей взойдут руководители страны.

И они взошли.

«Урраа-аааааа!» — взорвалась площадь.

Сейчас раздадутся уверенные и ясные слова.

«Президент» откашлялся. Это был момент начала речи. Далее включалась фонограмма и говорил Колобков.

— Дорогие сограждане…

Раздался грохот вертолетного двигателя. Вертолет пролетел над самыми головами. Обогнул храм Василия Блаженного и по широкой дуге пронесся в сторону ГУМа. Здесь он завис, чуть опустился, казалось, присел на верхушки деревьев, повернул носом к Мавзолею, и все увидели животастого человека, выпрыгнувшего из кабины на ступеньку. Он как-то уж совсем буднично вытянул из кабины ствол автомата, уперся поудобнее руками-ногами, справляясь с вибрацией и воздушными потоками, и совершенно недвусмысленно направил автомат в сторону Мавзолея.

И в эту секунду в жутком грохоте над площадью появились два вертолета, две хищные военные птицы. Одна рванулась к Мавзолею, развернулась боком, перекрывая траекторию автоматных очередей, другая сразу стала палить по белому из всех своих пулеметов, вышибая из гумовских стен кирпичную пыль. Стрелявшего заносило из стороны в сторону, столь резок и неожиданен был боевой разворот. Пули хлестали веером, разрывая портреты на стенах, сея ужас и панику в толпе.

Белый взмыл и сразу превратился в черную стрекозу. Малышко, задетый пулей, будто бритвой по плечу полоснули, перебросил автомат в левую руку:

— Давай, Кузя. За тем! За первым!

Белый бросился сверху на того, что раскручивал кренделя над площадью, пытаясь предугадать развитие событий. Белый бил короткими очередями.

Военный задымил, закрутился и в агонии понесся над трибунами.

— Ну, теперь один на один!

И они начали танцевать, уносясь за стены Кремля, за башни, и только чуть приглушенный рев двигателей выдавал их, напоминал, что смертельный поединок продолжается. И снова они появились, как два боксера, сначала над куполом Верховного Совета. Затем продолжили танец вокруг Спасской башни. Военный пытался перехитрить, делал финты, дергался то вправо, то влево. Преимущество в силе огня было на его стороне. И тогда маленький «Белый» упал вниз, раскрутился над самыми кремлевскими стенами и саданул снизу в брюхо автоматной очередью.

Военный попытался обернуться, ответил огнем, но лишь расстрелял часы, а сам бухнулся на рогатины башни.

Запахло керосиновой гарью, все бежали прочь от площади, стрелки часов на Спасской башне повисли на половине шестого.

Новые сотрудники недолго оказывали сопротивление. Запас патронов у них быстро кончился, да и стреляли не очень метко. Единственной жертвой стал голубь, наблюдавший поединок с крыши. Охранники взялись за топоры, но еще никому не удавалось победить Егорыча в рукопашной. Скоро все было кончено.

— Пошли. Тихон Митрофанович, — ласково сказал Егорыч.

А Николай-диггер добавил:

— Вы что предпочитаете? Огрызки или Лефортово?

А над площадью все еще разносился голос Колобкова.

Он взлетал, набирал силу, доверительно затихал, вселяя веру и надежду:

— …Мы смотрим сегодня уверенней, чем вчера. Самое трудное — позади. С праздником, дорогие сограждане!

В кабинете царило тягостное молчание. Первым нарушил его Блинов:

— Надо что-то делать.

Он окинул взглядом мусор, бутылки, доминошные костяшки, телогрейки, рубанок…

— Наведем порядок! Не кабинет — а красный уголок в сельском клубе.

Это было мудрое решение. Появились веник, ведро, тряпки. Все взялись за дело. Никто не заметил, как из соседней комнаты вышел усталый седой человек в перемазанных грязью ботинках, с рассеченной бровью, на которой висела красная капелька.

— Николай Борисович?

— Уборку затеяли?

Президент скинул плащ, взял со стола какую-то бумагу, чтоб протереть ботинки, мимоходом взглянул.

— Указ? «О мерах по борьбе…»

Не дочитал, вытер указом ботинки, скомкал, бросил по-баскетбольному в ведро. Попал. Все обрадовались. Улыбнулся и Президент.

— А мы вас обыскались, — сказал Блинов.

Рассказ Николая Борисовича о своих злоключениях

Заблудился, понимаешь…

Еды нет, питья нет. Есть только куда по нужде сходить. Шел до последнего. Вижу — дверь. Стальная. Рычаг нажал — открылась. Мрамор, чистота. Солдатик службу несет. Меня увидел — к козырьку: «Здравия желаю, товарищ Верховный главнокомандующий!» — «Здорово», — говорю. А форма у него не наша. Наша, но как раньше была. С ромбами в петлицах. «Что здесь?» — спрашиваю. «Ставка, — отвечает, — Верховного главнокомандующего. Ваша ставка, товарищ Сталин». Дошло до меня, что он здесь со времен войны дежурит. «Лет-то тебе, — спрашиваю, — сколько?» — «Двадцать». — «А Сталина видел?» — «Нет. — говорит. — Дед мой видел и бабка. А отец и мать — только на портретах». Отец у него был политрук-майор, а мать — сержант, повариха… «Ну, а портреты где?» — «Три было. Один сгорел, а два мыши съели. Так что не видел вас никогда раньше». Такие дела. Один он там остался. Поумирали все. Но службу несет. Ефрейтор Жилин, двадцати лет…

Президент задумался, переживая свое, сокровенное:

— Какие люди! Я понимаю все: инфляция, преступность… Неурожай. Цены растут. И невыплаты. И коррупция везде. И пенсии маленькие. И на культуру денег нет, и наука разваливается. Но люди-то какие! Какие люди! Не те, что здесь, наверху, нытики да журналисты, а настоящие — народ. Вот наше золото.

При слове «золото» Николай Борисович загрустил:

— Конечно, деньжата бы не помешали, елки-палки! Конечно! Но где их взять? Бюджет так и сяк шьем. Армии дашь — у аграриев дырка. Аграриям…

Президент махнул рукой:

— А-а… Им сколько ни давай… Э-эх! Вот бы золото найти. Партийное, будь оно неладно.

Диггер Николай вспомнил. Как же он забыл?

— Николай Борисович. Разрешите мне. Позвольте. Только не через пролом. Дайте команду меня пропустить.

— Куда?

— В Мавзолей.

— Что там забыл? Вождь пролетариата на месте. Сам видел.

— Знаю. Я хочу его карманы проверить. Не взял ли он что с собой. Я быстро. Пять-десять минут.

— Пусть идет, — сказал Николай Борисович. — Дай команду, Блинов.

Николай ушел. Все посматривали на часы… Ждали. Разговор не клеился.

И он появился. С конвертом в руках. Из конверта Николай вынул простой листок бумаги. Развернул. С трудом начал читать. Почерк был детский, крупный, неразборчивый: «Чек. Золото партии. Придет нужда — возьмете. Раньше — ни-ни! Прошу никого, кроме преданных партии людей, не брать. Все. Здесь 10 000 000 000 долларов. Выдан мною, 1 ноября неважно какого. Генеральный секретарь партии, Леонид… Брежнев…»

Когда Малышко открыл глаза, то увидел два склоненных над ним лица. Одно — с каштановыми волосами, чуть усталое, глаза карие — жена… Другое — молодое, веселое, стрижка — под мальчика, на щечках — ямочки.

— Наконец-то, — сказала жена. — Живой.

— Хай! — сказала Сьюз. — Как дела?

— О'кей! — с трудом сказал Малышко. Жутко болело плечо, ребра с правой стороны груди. И нога, но левая. Ребра срастутся, не первый раз. А вот с ногой что?

— Мы тут с утра дежурим, — сказала жена.

— Зря. Я же говорил, со мной ничего случиться не может.

— А сейчас, — спросила Сьюз, — что?

— Мелкий ремонт.

В палату вошла медсестра:

— Сделаем укольчик.

Малышко приподнял свинцовые веки. Брюнеточка. Чуть полновата снизу, при ее росте. А в остальном — все пышет, все дышит.

Когда сестричка закатывала ему рукав, он, как бы невзначай, коснулся ее рукой. Кончиками пальцев. Она вздрогнула и вопросительно взглянула на Малышку:

— Бо-ольной?

Малышко не понял вопроса, но твердо знал: «Проскочила!»

Дверь за медсестричкой захлопнулась. Сьюз и Ольга Алексеевна пристально рассматривали Малышку.

— На поправку пошел, — сказала жена.

— Не очень ли скоро? — спросила Сьюз.

Малышко тяжело вздохнул. Простреленное плечо, нога, сломанные ребра — это так, пустяки. Самое трудное — впереди. Это он хорошо понимал. Собачьим нюхом чекиста.

Необыкновенное происшествие в деревне Огрызки

(записки бывшего алкаша)

Этим летом я гостил у своего друга художника Д. километрах в двухстах от Москвы. Однажды вечером, когда солнце пошло на снижение, а гудение комаров сделалось невыносимым, мы решили разжечь самовар. Собрали шишки, приготовили щепки, мой друг принес из сеней какие-то бумажные листочки, я поднес было к ним спичку… Но зацепился за первую попавшуюся мне фразу.

Ни о каком самоваре больше не было и речи.

Я собрал листочки, сложил их в строго пронумерованном порядке и удалился в дом, где несколько часов предавался чтению. Прочитав все до конца, я поинтересовался у своего друга, кто автор этих записок.

— Бывший хозяин дома, — ответил мой друг. — Алкаш был — каких свет не видел. Жил здесь лет двадцать назад, куда потом делся — никто не знает Я купил этот дом у его жены.

Несколько месяцев я пытался разыскать бывших хозяев дома, наводил справки, ездил в разные учреждения, но так и не выяснил ничего.

И тогда я перепечатал эти записки на компьютере, смягчил чересчур уж откровенные выражения исправил огромное количество грамматических ошибок и вот…

Думаю, автор простит мне подобное самоуправство.

В тот момент, когда тучки над Чернобылем вспыхнули яркими красками, завыли одна громче другой сирены пожарных машин, я, ваш покорный слуга, и в мыслях не имел, что стану описывать эти события, потому как, кроме стакана, ничего в руках держать не мог, а чтобы вот так, как сейчас, запросто карандашиком по бумажке или — шлеп-шлеп, на пишущей машинке, скажи мне тогда, я бы помер со смеха, а про другие свои качества, проявившиеся впоследствии, и сказать боюсь, сочтут за фантасмагорию. Но обо всем по порядку…

Итак.

В тот памятный для всего человечества день мы, то есть я, Валерий Прохоров, и дружок мой по проживанию на одной улочке Алексей Глухарев, сидели на поездных путях и размышляли о судьбах мира. Точнее — размышлял Лешка, а я внимательно слушал. Он после принятых, не буду говорить сколько, был склонен к философированию. А я как товарищ настоящий выслушивал. Хотя меня очень тянуло домой к Наташечке моей, которая поругает-поругает, да отойдет.

Было темно, сыро, пахло оттаявшей землей и первыми травяными ароматами. Все дышало живительными соками природы. Лешка говорил о единении человечества перед загадками мирового космоса — вот тут-то и грохнуло.

Собственно, грохнуло не у нас, а за сотни километров, но в силу определенного состояния атмосферы мы увидели яркую вспышку. Все озарилось будто в летний полдень, и так это было страшно и непонятно, что если б не ставшие ватными ноги, бежать куда глаза глядят, бежать от всего этого кошмара, бежать и бежать.

Потом все погасло, стало темнее, чем прежде, и только по небу бегали разноцветные молнии, и возникали на об лаках то тут, то там какие-то лица, машины, обломки бетона, пожарные шланги. И еще очень важная деталь. И я, и Лexa, когда страх прошел, это мы потом обменивались, во всем теле почувствовали странное покалывание и необычайную легкость.

Сейчас, спустя много лет после атомной аварии, я оцениваю происшедшее со мной и моими деревенскими сожителями как влияние отраженной радиации и наложение ее на еще один, возможно самый главный в этой истории, фактор. Все участники описываемых мною событий: и Леха, и дед Михей, и Димок, и Лизуня с фермы употребили в тот день странный портвейн краснодарского розлива, имеющий вкус и запах натурального коньяка. Завезен он был вместе с турецким чаем и морской капустой в обед, стоил чрезвычайно дешево, и через три часа от семи ящиков осталась только разбитая неосторожно бутылка и мокрый подтек на полу, а евший на этом подтеке голову сардинеллы кот Мурзик, что немаловажный фактор, стал участником нашей истории. Вот и гадай после этого, какая материя первична, а какая — нет. Впрочем, обо всем по порядку.

Утро следующего дня выдалось яркое, солнечное. Все сияло и пело, как в заграничных фильмах. Я вышел из дома пораньше, пока Наташечка моя не проснулась, имея идею заглянуть к тете Груше, которая несмотря на указы и приходы милиционера, промышляла изготовлением лучшей во всем мире «грушовки». За свои слова я несу полный ответ и когда наступит время, дам им соответствующее разъяснение.

Ноги мои по привычке завернули к утоптанной всей деревней тропинке, как вдруг неожиданно для себя я понял, что ничего подобного мне не требуется. Более того. Я ощутил прилив сил, будто только попарился в баньке. Весь окружающий пейзаж полыхал разными красками. И вроде все это я видел впервые. И этот туман в низиночке речушки нашей, нежный и ласковый. И кустики над ним в листочках первых. И небо над гречишным холмом в рассветных розовых облаках. И все было так необычайно празднично, и такая в этом была грусть и красота, что захотелось песню запеть или поделиться с первым встречным своими чувствами, вроде подъема души перед первым стаканом. И еще одна деталь. Кот магазинный Мурзик в затяжном прыжке за воробьем пролетел метров тридцать, плюхнулся перед забором, между кучей ржавых банок и телеграфным столбом, подпрыгнул будто на четырех пружинах чуть ли не до вершины столба, и оттуда сверху стрельнул на меня желтым, почти человеческим взглядом, мол, ну и ну, видал, какие делишки? И вроде как завис на пару секунд в воздухе с этим немым вопросом.

Через несколько дней я обратил внимание, что друг мой сердечный Леха совсем исчез с моего горизонта. Раньше мы с ним двадцать раз на дню виделись. То он стакан принесет, то я, а тут напрочь исчез. Если б не Леха, а кто другой, я бы к нему не пошел. Самолюбие собственное имеется, но Леха — это особый вариант, одно слово — Леха.

Вот я и решил проверить: здоров или нет. Если помер — и обижаться нечего, если жив — другой разговор, тогда состоится беседа.

Подхожу — сапоги у крыльца стоят. Чистые, мытые. Или перед Лизуней грехи замаливает, или в самом деле случилось чего.

Лизуня его — вроде Наташечки моей, ни грамма не одобряет. Даже в форме сухого вина. Иногда после дружеской встречи спросишь его:

«А что, друг дорогой, у тебя под глазом?»

«Так, — отвечает, — на угол наткнулся. В сенях темно, лампочка сгорела».

Знаем, конечно, что это за угол. И он, и я. Знаем. Но дальше справляться не следует, чтоб дружбу не напрягать.

«Ты поосторожнее, — скажешь, — с лампочками этими».

«Да, — ответит он, — все ввернуть собираюсь».

«Вверни. А то без глаз останешься».

«Естественно. Сегодня куплю и вверну».

Так он мне наворачивает, а я ему. И он знает, что я не верю про лампочку, и я знаю, что он знает. Потому что с таким синяком и лампочек вворачивать не надо. И так светло.

Дома, кроме хозяина, никого не было. На столе прибрано. Чашки, тарелочки — под беленьким полотенчиком. Цветы на клеенке блестят как живые, хоть в вазочку ставь. Видать, Лизуня только-только ушла. Все помыла, прибрала, клееночку влажной тряпкой протерла.

«Сам» сидел на кровати и в окно смотрел. Кровать высокая, с металлической спинкой. Лехины ноги до пола не достают. На одной шлепанец, а другая просто так болтается. Вхолостую.

— У Груши был? — спросил я.

— Еще чего. Груша.

И смотрит в окно. Пристально-пристально. Как с перепоя, только абсолютно трезвый. Уж я-то знаю.

Я тоже посмотрел — ничего особенного. На стекле трещина, она всегда здесь была. За стеклом — солнышко, листочки всякие.

— Эй! — позвал я его. — Дорогой товарищ.

Он перевел глаза, будто видит меня впервые.

— A-а, это ты.

— Кому ж еще быть?

— И правда, кому.

И снова — в окно.

— Милый, да ты живой?

— Живой, живой.

И опять — в окно.

— Что там увидел?

— Солнце, Валер, солнце.

— Ну, удивил. Солнце он увидел. Вот удивил. Да тебе, друг дорогой, к Груше срочно бежать. Если она не поможет, тем же ходом в психушку.

Леха спустился с кровати, попрыгал на одной ноге, натянул штаны, заправил под пояс синюю майку.

— Это ты правильно сказал. Это точно. Туда мне самая дорога. В психушку. Выхода иного для себя не вижу.

И сел за стол. Налил в стакан чаю. Похрустел сухарем. И опять — в окно, на солнце.

— Все, — сказал я. — Ухожу. Я ли не товарищ твой? В чем дело? Скажи.

— Хорошо, скажу. Сам напросился. Не хотел говорить, но скажу. Скажу.

Он сидел за столом неуклюжий, худой. Шея длинная, как у петуха. Не человек, один сплошной профиль.

— Понимаешь. — говорит, — пацан мне задачку принес. Утром после нашей гулянки. «Помоги, говорит, папаня, задачку решить». А как я ему помогу? Пять классов без четырех, да еще после этого. «Ладно, говорю, неси. Хотя своим трудом должен по жизни шагать». А сам думаю: подгоню к ответу, чтоб авторитет не терять. Сын все же, не хухры-мухры. Он приносит. Про бассейны там, с иксами. И вдруг… Будто озарило меня. Будто я всю жизнь про бассейны решаю. Бац! — и решил. Он еще, про поезда. Я снова — бац! Весь задачник в пять минут прикончил. Пацан рад, хохочет. И тут он решил на мне эксперимент поставить. Помнишь — доходяга у нас прошлым летом жил? Докторскую сочинял. А сам водку жрал и про звезды трепался. Ну, Лева, из академии. «Вселенная разбегается, вселенная сбегается». Никто ни черта понять не мог… Тащит мой пацан с чердака его книжки. И черновики всякие. Летом я листал — ни хрена не понял. Значки какие-то, закорючки как глисты. А тут смотрю — все ясно. Все! Формулы для меня как семечки. И как планеты вертятся, и как галактики расходятся. И отчего звезды энергию выбрасывают. Даже ошибку нашел. Там, понимаешь, в протонном цикле, когда четыре ядра водорода сливаются, разница в массе идет, согласно Эйнштейну, на разогрев, а не остается в веществе.

Леха долго еще чего-то болтал, а я смотрел и думал: «Да, друг дорогой, тетя Груша вряд ли тебе поможет. За что тебя так?»

— Впрочем…

Леха взглянул на меня.

— Чего я перед тобой выкобениваюсь? Для тебя все это лес темный… Так говорю?

И в глазах его было такое, что я объяснить не в состоянии. Такая пронзительность ума, такая глубина и ясность, ну будто человек все на свете усек. Такие глаза я лишь однажды видел. У барана нашего Федьки, когда резать его вели.

Я не стал Леху пугать про свои ощущения. Если с портвейна, тогда вместе пойдем. По одной дорожке. Всю жизнь рядом, что нам психушка?

И вдруг меня прошибло до слез. Такая грусть и тоска взяла, что жизнь наша общая лет двадцать идет. И этого дурака я знаю насквозь. И люблю, сил моих нет. И походку его, и шею петушиную, и сердце доброе, безотказное.

— Чего это с тобой? — спрашивает Леха.

— Та-ак, — говорю, — муха в глаз попала.

— В два сразу?

— В один. Второй сам заслезился.

— Смотри, мухи разные летают. Помнишь Петра с газопровода?.. Вот-вот. Как бы и тебе палец не отрезали.

— У меня — не палец, глаза.

— Вот-вот. И у него с глаз начиналось. Смотрит, а пальца уж нет. Такая, брат, экология.

И снова — в окно.

— Понимаешь, Валерочка. Только не хохочи. После случая этого я о жизни задумался. Планеты, например. Не вечны они. Я подсчитал. Солнце наше. Дорогое, любимое. Вот оно, ласковое, в окошечко светит. Думаешь, всегда будет нас согревать? Черта лысого! Всего пару миллионов лет, а потом расползется в объеме как гнилой помидор. Хрясь! И вся наша планетная система накрылась. И Земля-матушка, вместе с Марсом твоим и прочими Венерами.

Что ни делай. Сей, паши, дома строй, кукарекай. Конец всему один.

— Бро-ось…

— Точно. Я подсчитал, а потом в книги доходяги того взглянул. И нашел полное тому подтверждение.

— Ну и хрен с ним! Это ж когда? Ни нас с тобой, ни внуков, ни внуков внуков не будет. Может, люди придумают что.

— Нет, Валера. Если мы с тобой не придумаем, никто за нас не сделает. И придумать надо срочно. Пока есть время.

И опять у меня все в душе подпрыгнуло. Такая любовь к товарищу. Что он за все человечество убивается. Сердцем своим готов всех обнять.

— Валерий, — говорит Леха. — Не нравится мне эта муха. Смотри, как из глаз течет. Запрягай трактор и — в город. К Егору Фомичу.

— Он же по свиньям врач.

— Ничего. Глаза у всех одинаковые. Что у свиней, что у человека. Два, не четыре. Только брови разные.

— Не буду запрягать. Проходит вроде.

Я отошел к окну и посмотрел на солнце. Не выдержал, зажмурился. Не верилось, что когда-то оно погаснет.

И снова открыл глаза.

Весь мир сиял и радовался. Переливалась зелень. А небо, небо. Такое голубое, что песню хотелось запеть:

— …Я люблю-ю… тебя, жи-и-изнь…

— Ну, ты даешь. Не мне, а тебе, брат, пора в психушку.

— И пусть!

Я подскочил к Лехе, обнял его — он весил пушинку, и принялся вертеть и носиться с ним по комнате.

— Пусти, пусти, черт. Совсем сбрендил, пусти. Ну, отпусти, а то обижусь… Да пусти, некогда мне. Пусти!

Я посадил его снова на стул. Леха поправил жиденькие волосенки.

— Надо придумать, как катастрофы избежать. Обязательно. Нельзя допустить, чтоб вся наша планетная систе ма погибла. Нельзя. Это будет преступлением перед человечеством. Нельзя.

Он взял листок из-под сухарной обертки, карандашный огрызок и принялся рисовать разные кружки и спирали. И цифры, цифры. И еще какие-то закорючки как глисты, и буквы не наши. И все быстро, быстро, и при этом шептал что-то и про себя, и вслух. Как пианист на концерте. Я когда этих хмырей по телевизору вижу, всегда думаю, что они перед нами выпендриваются, которые в их музыке ни черта не понимают. Мол, смотрите, какие мы гении, вам и не снилось… Но они — понятно, а Леха что? Он-то не выпендривается. На кой черт я ему сдался? Я же не «миллионы телезрителей»? Значит, он и правда гений?

Эта мысль меня потрясла. Гений, точно гений. Все человечество спасает. На него одного теперь надежда.

Я хотел потихонечку выйти, стал пятиться, пятиться и ткнулся в Лизуню. Она только-только вошла. Пахнуло сеном, навозом. Вся она была такая веселая, ядреная. Как солнце. И с хохотом, и громким голосом.

Сначала я испугался. Лизуня сильно не одобряет нашей дружбы, может из дома попросить и кастрюлей шандарахнуть, но в данный момент мы оба не употребляли, чистые как молодая зелень. О Вселенной рассуждаем, о людях думаем. О всем человечестве.

— Знаю, что не употребляли, — сказала Лизуня. — Все знаю. Эту, значит. Зорьку дою, ту, что в болоте тонула. И думаю, значит: «А что мои орлы? У Груши или где?» Тут Танька кричит: корма разгружать! «Сейчас, говорю, иду…» И вдруг так ясно услышала про солнце, и чепуху всякую, что вы болтаете. Было так, а? Или нет?

Не ищите на карте деревню Огрызки. Нет ее там. Не найдете. Ни на областной, ни на районной. Может, на военной есть. На которой все занесено. На других картах все перепутано. Реки черт-те куда текут, моря черт-те что омывают. А на военной все есть. Каждый кустик, каждая тропка на строго отведенном месте. Как в действительной жизни. Поэтому военная карта — самый большой в жизни секрет.

Я однажды только такую карту видел. Когда лейтенант велел нам трубу проложить. Из пункта «а» в пункт «б». Названия, сами понимаете, секретные. Сколько лет прошло, все раскрыть боюсь.

Развернул наш лейтенант карту, стряхнул с нее хлебные крошки, осколки сургуча, яичную скорлупу — отчего я понял, что карта эта выполняет и другие функции. Взглянул и быстро-быстро накрыл рукой, чтоб я ничего не запомнил. Затем ткнул пальцем в окружающее пространство и сказал:

— Вот там, Валер, будешь копать.

— Где?

— Там… Между березой и вон той желтой бабочкой. Чертежей пока нет, позже пришлют. А работу требуют. Ты копай, копай. И чтоб земли больше было. Чтоб работа была видна.

Я тогда уже до сержанта дослужился, командира взвода, и вместе со своими солдатиками стал копать.

Пахло свежей землей, жужжали мухи, ревели бульдозеры. Жара стояла дикая. И освежиться негде. Ни речки, ни ручейка. Зато по вечерам, когда все стихало, мы долго мылись, а потом с лейтенантом ехали в город, на танцы. Я — в его, лейтенантской. Он — в моей, гражданской. Были у нас девушки, две подружки. Одна — дачница, другая — ее хозяйка. И все мы четверо были почти одногодки. Ох, как было весело. Днем копать, вечером танцевать, а ночью добираться на попутках к себе в городок.

Потом, когда мы прокопали траншею, уложили бетон, опустили огромные трубы, хоть в футбол в них играй, пришли наконец чертежи. Лейтенант смотрел в них ошалелым взглядом. Но что он мог понять, что увидеть? Он — выпускник пехотного училища. А я до армии трактористом был, в чертежах разбирался.

И увидел я себя на Крайнем Севере. На Новой Земле. Туда обычно сгоняли всех нарушителей воинской дисциплины. Там, как рассказывал капитан Сивков, проводили испытания новейшего атомного оружия. И там однажды капитан Сивков вместе с майором Беспалым лежали в одной койке, укрывшись всеми одеялами, и ждали, куда повернет атомное облако, к острову или в океан. Облако повернуло в океан, иначе бы я не узнал этой истории…

А увидел я себя на Крайнем Севере потому, что место, указанное лейтенантом для рытья траншеи, отстояло от суровой действительности ровно на столько, на сколько танцевальная площадка от Новой Земли. И огромные наши трубы для заправки ракет напоминали те самые реки, которые текут, текут и никуда не впадают.

— Ты чего? — спросил лейтенант.

— Ничего. Суши, Николаич, сухарики.

Но нам повезло. Сушить сухарики не пришлось.

Лейтенант схватил энцефалитного клеща, а меня отправили в противоположную сторону. На Кубу. Так срочно, что я не успел с рядовым Моисеенко допить бутылку «перцовки». Вошел штабной старшина, вручил пакет, взревел «газик» — пыль из-под колес… И я — на Кубе. Строю ракетные площадки, которые потом и взрываю… Но о Кубе — потом. Куба — не Новая Земля. И не Огрызки. Кубу все знают. И Кастро кубинского… А вот деда Михея из Огрызок… Хотя борода его ничем не уступает кастровской. Но я эту несправедливость исправлю. Расскажу… Только потом.

Значит, Огрызки… Идешь себе, идешь… Лес, поле… снова лесок. Собираешь ягоды, грибы. Малину, землянику, в зависимости от сезона. Чего только в наших местах не водится. Если найдешь гриб, белый или подосиновик, обязательно крепкий и на шляпке хвойная игла будет. Почти всегда. Оторвешь иглу, останется шрам. Вроде как от сердца оторвал. Эх, любовь, любовь. Коротки летние ночи. Он такой крепкий, молодой. Лезет из земли вверх, к запахам, к звездам. Встретил ее. Усталую, прошлогоднюю. Встретились на миг, а расстались навсегда. Но это так, романтика. Занесло вдруг.

А когда выйдешь из леса, вдали, за желтым полем гречихи, на холмистом пригорочке, в тени ползущих по земной поверхности облаков — деревенька, десяточек крыш. Уползет тень от облачка, она и засверкает празднично, хотя сверкать особенно нечему. Все старенькое, покосившееся. И стены, и крыши ржавые. У кого и вовсе из соломы. Небо голубое, солнце, и яркое поле, и желтый гречишный цвет из чего угодно картинку сделают.

До деревеньки еще надо идти. И через поле спуститься к речке. И перейти ее вброд. Прыгнуть на башню утонувшего в войну немецкого танка. Еще прыжок — и на том берегу. А не перепрыгнул, поскользнулся на глинистом берегу — лететь тебе в студеную воду. И выбираться на берег, цепляясь за скользкие стебли. И хорошо, если сразу вылезешь. Утонуть не утонешь, но простудиться — запросто. Вода в речушке холодная, ключевая. Не хуже, чем на Новой Земле.

Ночью я проснулся от странного чувства. Будто кто-то гладит меня. Открываю глаза — Наталья, родная жена. Что это с ней? Хорошо, со сна имени чужого не назвал, резких движений не делал.

— Ты чего?

— Ничего.

Ну и дела. Двадцать лет вместе прожили, а такого не припомню. Первый год, правда, случалось иногда рассвет встречать, но то молодость была, цветение всех душевных и физических сил. А сейчас? После стольких лет супружеской жизни!

— Спи, — сказал я. — Мне рано вставать.

— Как рано?

— В семь. Молоко везти.

— А мне — в шесть. Еще ранее тебя.

И ко мне подбирается. Рубашка на вороте оттянулась, и такие дыни свисают.

Не удержался, дотронулся.

— Аа! — вскрикнула Наташечка.

Я не на шутку испугался. Во-первых, раньше таких криков за ней не числилось. Как дочь родилась, всегда первой к стене отворачивалась. Вроде задача наших отношений выполнена, можно и поспать. Отсюда и Люська «брянская» завелась, и Верка с молокозавода, и Шуреночек. Как начнешь вспоминать — кто всплывает ярким пятном на фоне стога сена или бутылки «полынной», а кто навеки забыт. Винегрет вспомнишь, селедку, чей-то голос женский. А чей? Все в забвение ушло. И какая красавица за этим голосом прячется? Не узнать никогда. Сколько ни вспоминай.

— Что дочь родная подумает?

— А мы что, не люди?

Я по-настоящему рассердился.

Дочь шестнадцати лет спит рядом за тонкой перегородочкой, и это ей не помеха.

— Уйди, — говорю, — по-хорошему.

Оленька от наших разговоров проснулась.

— Нельзя ли потише? Совсем с ума сбрендили?

— Спи, дочурка, — говорит Наташечка. — Мы так себе, разговариваем.

— Знаю я эти разговорчики, не маленькая.

— Слышишь? — шепчет Наташечка. — Она поболе нашего знает.

Я встал, накинул ватник, во двор вышел.

А на природе — весна. Лунная ночь. Все дышит, шевелится, цветет и пахнет. И соловьи поют, и лягушки. У каждого своя песня. В зависимости от талантов и душевного трепета. И каждый всем существом к другому тянется, иначе нельзя. Так устроена жизнь. Вот о чем я подумал в данный момент.

И Наташечка вышла. В плаще поверх рубашки. Но рубашка длиннее. В предрассветной тишине — будто плащ с белой каймой.

— Простудишься, иди, — говорю ей, хотя знаю, что не простудится. Такой холод в ее лавке бывает, закалилась давно.

— Не простужусь.

И на скамейку у дома садится.

— Посидим, Валер? Просто посидим.

Присел.

— Что дальше?

— Не знаю, что со мной. Будто от сна очнулась. Спала, спала. И глаза открылись, и еще одно. Стыдно сказать… Ну, это… Тебя разбудила. Извини.

Мне стало жаль — жена, родной человек. А я ее муж, мужик. Не только по добытию средств, заготовке дров. Средства, в основном, она добывает, дрова, огород — тоже она. Дочка — опять она, стирка, готовка… А я как трутень, как худший паразит. Вся жизнь в стакане. И даже прямую свою обязанность исполняю не чаще в месяц раз, когда Шурка моя болеет, Шуреночек мой. Голубоглазенькая, скуластенькая. Ох, эта Шурка. Ох, Шурка!

— Пошли!

— Куда, Валер?

— На сеновал.

— Ты что? Там же холодно.

— Ничего. Разогреемся.

Наташечка засмеялась, я обнял ее, она сопротивлялась. Но так, для вида, а сама шла охотно, но делала вид, будто я ее тащу, а не она идет.

— Отстань! Ты что? Сдурел, да? Сдурел? Погоди, тут скользко. Постой, не беги.

В сарае было холодно и пахло плесенью. И сено — не сено, а солома также была влажной.

Я взобрался наверх, сдернул с гвоздя клеенку. Постелил.

— Влезай.

— Дай руку, помоги.

И понял я вскоре свою ошибку. Но поздно. В самый решающий момент понял. Не надо было все затевать. И место непривычное, и утренний час, и все, что хорошо для незнакомой женщины, для родной жены никак не годится.

Привычные рефлексы разрушаются — где подушка, спинка кровати, чтоб ногой упереться? Где?

— Ты что, миленький?

— Холодно.

— Возьми мой плащ.

— Не надо.

Я завернулся в клеенку, уткнулся мордой в солому, и так было нехорошо на душе, что не расскажешь. Обычно в таком состоянии я предпочитаю сразу стакан, а потом гляжу, стоит ли продолжать. Если не отпускает — не стоит, и дальше не поможет, сколько ни пей.

— Конечно, — говорит Наташечка, — некоторые вертихвостки не пашут, как я, с утра до утра. И постирать, и приготовить. И тебя, алкаша, обмыть и спать уложить. С такой жизни любая пенсионеркой сделается.

— Пенсионерка? — возмутился я. — В зеркало посмотри. Такие формы в стриптизе показывать, а не в глуши прятать.

— Правда?

Надо было спасать положение. Намеки Наташечки на некоторых вертихвосток внушали опасение. Шурочку она засекла как-то со мной на тракторе. Но я тогда уверял, что она прислана с завода по рекламациям на двигатель и проверяла расход солярки на километр пробега. Тогда все вроде сошло. Что за намеки теперь? Я обнял Наташечку и даже поцеловал, а чтобы привести себя в форму, стал рисовать картинки. Будто не с Наташечкой я, а с Шуреночком своим. Ну, с Шуркой. Она, зараза, жилистая, крепкая. Схватит — не вырвешься, дрожит. Такая в ней сила. И моложе, конечно, Наташечки моей лет на десять. И как я ее, скуластенькую, представил, дела на лад пошли. И слова всякие, и прибамбасы. Наташечка совсем обомлела.

— Валер, — говорит, — чего с тобой?

А я весь в своем воображении:

— Ничего, — говорю, — Шуреночек. Ничего.

Очнулся я на полу сарая. Руки у Наташечки сильные, к ящикам привычные. Если очень перед ней провинился, как кот Мурзик летишь.

Потом уже, на следующий день, я разобрался в причинах ее состояния. В обычной жизни она — ни грамма. А в тот злополучный для всего человечества день «краснодарского» отведала. Бутылка разбилась — не выбрасывать. Ну и добавила грамульку в кипящий чайник. И эта грамулька боком мне вышла.

Наташечка моя в магазине работает, не помню, говорил или нет. Небольшой магазин на колесах. Точнее — вагон. Очень давно, перед самой войною, рельсы через нашу деревню тянули. Особую секретную ветку. В сторону Турции. По этим рельсам бронепоезда должны были двинуть, когда время придет южные страны завоевать. В целях победы мирового пролетариата над ихним. Работали на этом участке строительства то ли чукчи, то ли эскимосы. Их несколько тысяч сюда завезли. Решили: раз они наш язык не знают и место не знают, большая вероятность, что все в тайне останется, и никого не надо будет после расстреливать. Тоже преимущество — на патронах экономия. Лучше они на поле боя сгодятся, чем тратить их в мирное время. Так вот… Чукчи сами — народ мелкий. И бабы их — такие же. Не больше собаки. А у нас — порода другая. Наши бабы — и рост, и размеры. Для чукчей просто цирковое зрелище. Спрячутся за забором и пучат глаза, как наши Дарьи да Марьи вилами орудуют. И языком цокают. Сначала бабы пугались, а потом проучить эскимосов решили. Похитили одного и приволокли в баню. В нечетное число, в женский день. Во-первых, эскимос этот никогда в бане не мылся. От одной мыльной пены чуть с ума не сошел. Решил, что из тела она сама собой лезет. А во-вторых, понимаете… Когда пена смывается и все прелести на виду? Короче — эскимоса этого пришлось назад отправлять. В родные края. Какой после этого зрелища из него работник? И дружки его под заборами прятаться перестали. Испуга лись. Видно, тот эскимос все рассказал. А рельсы до Турции так и не довели. Война грянула. Эскимосов наших в конницу призвали. Командующий сказал: «На оленях ездят, а чем конь не олень?.. Рогов нет — еще лучше. Не забодает всадника». И первый бой наши эскимосы выиграли. Немцы как увидели их на конях, в шкурах и с родными копьями, решили: конец света настал. А после войны по этим рельсам вагон прикатили, «Продуктовую лавку». Единственный вагон, который по секретному пути прошел. Много продавцов в вагоне работало. Кому пять лет дали, кому три, некоторым условно. А Наташечка моя лет пятнадцать в нем трудится. И ни одна комиссия к ней не подкопалась. Все чин-чинарем!

А поженились мы так. Я только-только из армии вернулся. Слаще морковки, естественно, ничего не видел. Служил я в стройбате, в дремучих лесах. После Кубы, конечно. До бабы ближайшей километров тридцать. Болота, комары… А строим мы метро, как уверяет начальство. Все под землей, только нет туннелей. «Станция Междуреченская»… «Станция Лесная»… И все, конечно, хорошо знают, какое это метро. И наши, и деревенские, и тем более американцы… Так вот… Нас на этом «метро» гавриков тридцать. И еще старшина. Просеки рубим. Бульдозеры, экскаваторы. Котлованы под землей копаем. Ну, вроде станции. А разговоры, естественно, только об одном. Особенно по ночам в палатке. Все с ума сходят. А баба во всей округе одна, стрелочница. Сначала надо идти на север, потом через болото на юг, потом по узкоколейке километров двадцать, тогда на ее будку и выйдешь. Главное — узкоколейку не пропустить, она незаметная. Наших, стройбатовских, она уважала. «Во всей армии, — говорила, — лучше стройбата нет! Как мужа похоронила в Гражданскую, верность стройбату несу. Ни на танкистов, ни на артиллеристов, ни на кого не променяю». Я ее понимал. У тех — танки, «БТРы», пара часов — ив городе. Танцуй — не хочу. И кто, кроме «стройбата», к ней за тридевять земель пой дет? Никто. Поэтому она стройбат уважала. Кормила, поила, на дорожку узелок давала. Конечно, тем, кто дошел. Но бывали случаи, и не доходили. В сугробах замерзали. Хотя в смысле болот — зимой легче, не утянет. Зимой болото — форменный асфальт. Поэтому спорили, когда лучше ходить. Зимой или летом? Я решил серединку взять. Поздней осенью пошел, по первому морозцу. Но, как выяснилось впоследствии, немного заблудился. На север круче взял и вышел совсем на другую ветку. Там тоже будка была. Я радуюсь, что дошел, ногой дверь открываю… Вижу — стрелочница. Пышная, красивая. Ну, вся в моем вкусе. Решил: врут ребята про внешность, чтоб конкурентов не плодить.

«Привет, — говорю, — пришел передать от всей строительной роты».

Она хохочет: «Спасибо, красавец! Закусить не желаешь?» — «Желаю, — говорю, — но лучше потом». И гимнастерочку через голову — рраз! От спешки, видимо, или от сильного волнения пуговички нужные не все расстегнул. И голова моя в воротнике застряла. Ни туда, ни сюда… Никуда не проходит. Темно, душно, ничего не видно. А пуговицу на ощупь найти не получается. Наконец — надоело, дернул. По шву хрустнуло, и вылез на божий свет. В синей своей армейской майке. А красавица моя уже не одна. С ней мужик стоит. Угрюмый, с лопатой. Про мужика мне наши не рассказывали. «Вы кто, — спрашиваю мужика. — будете?» — «А ты как думаешь, кто?» — говорит мужик и смотрит на майку: «Уж так и жарко?» И тут до меня дошло. Это ее мужик, уж очень по-хозяйски он рядом стоит. И от волнения все в голове моей перепуталось. «Я знаю, — говорю, — вы кто. Вы муж ее. Вас по ошибке похоронили в Гражданскую…»

Ну а после, когда из армии пришел, естественно, куда первым делом? В магазин. Куда же еще? Вбегаю в магазин, в любимый вагончик, там — девушка. Совсем как стрелочница. Вся в моем вкусе. Только без мужа. Ну, и осе нью мы поженились. Только не пьет ни грамма. И меня не одобряет. Она и бутылку может разбить, вся бешенеет. Рука у нее тяжелая, к ящикам привыкшая. Иной раз так махнет, что как кот Мурзик летишь. Впрочем, это я уже говорил.

Утром я молоко в город повез, с Лизуниной фермы. Ну, ферма — это так говорится, ферма. На самом деле пять коров осталось после очередной зимы. А доярок еще меньше, одна Лизуня. Кто помоложе — в город, постарше — на печку. У Лехи права по пьянке отняли, вот мне и приходится совмещать: собственный трактор и его «молоковоз». Смешно, конечно, молока во всей цистерне ведер десять, не больше. В цистерне оно болтается, до города — час с лишним. И привозишь, в зависимости от количества ухабов, молоко, сметану, а то и масло.

Ну вот… Еду я из города обратно. На природу любуюсь. Все зеленым цветом покрылось: деревья, кустики, овраги. Только лес дальний — синий-синий. Не яркой синевы, а будто выцветший. Как тети-Марусин забор. Мужик ее, лет тридцать назад, на лакокрасочном работал и три бидона синей краски припер. И все у них стало синим: дом, забор, крыша. Только поблекло вскоре. Стало как дальний лес. Краска та для тканей годилась, для ситца, но не для деревянных поверхностей. И что характерно, когда он забор красил, на пиджак краской этой капнул. И вот где она первоначальным блеском сверкает. Но это, правда, на другом мужике.

И вот еду я себе, еду… Красотами любуюсь, кои никогда ранее не замечал. Сердце поет и прочие восхищения. Смотрю и глазам не верю. Со стороны оврага к дороге танк немецкий ползет. Вперевалочку, спокойно. Сизый дымок от выхлопа, спереди — дуло. Влезает на дорогу, поворачивает в мою сторону и дулом прямо в кабину целит. Тут я вообще… За что, думаю… Ах, гады, ах фашисты! Я ж не воевал. И в Германии Восточной не служил… За что?! Люк у башни отскакивает с грохотом, и оттуда высовывается…

Димок! Наш Димок. О нем расскажу впоследствии подробней, а сейчас скажу только, что алкаш — почище нас с Лeхой. Пятый год у бабки Маруси живет, лет ему за пятьдесят остальное — потом, чтоб истории не мешать…

— Что, — орет, — испужался?!

А я ему ору.

— Ты что, спятил?! Башня у тебя поехала?!

А он хохочет'

— Испужался. Думал, немцы опять войною пошли? Вне пакта о ненападении.

— Дурак — говорю, — одно слово, дурак!

— Может, и дурак. Но танк из Вилюйки поднял. Почти полвека пролежал, а я поднял, завел и хоть снова на Москву иди.

— Ита-ак, — спрашиваю, — тот самый танк? Вилюйский?

— Ага. Мотор перебрал, аккумулятор подзарядил, распредвал и форсунки подточил, гусеницы заклепал, электрику подчистил…

— Постой. Ты же не танкист, а летчик. Ты сам говорил, что самолет испытывал. Что от гибели город спас. Что в госпитале три года лежал, пять операций, семь наркозов. И потому пьешь, что к морфию привык.

— Говорил. Мало ли что говоришь, когда выпить не на что. Слесарь я. С завода выгнали. В городе меня все знают, вот я по деревням брожу. Спасибо Марусе, приютила.

Но мне все не верилось:

— Неужели тот танк?! Вилюйский? Но как? Как?!

— Не знаю, Валер. Иду из магазина, «Краснодар» несу. Темень, слякоть. Вдруг светло стало, как днем. Смотрю — Вилюйка. Я на башню прыгнул, оскользнулся, вниз поехал. А вода — не дай тебе, Валерочка. Выбрался еле, дрожу. Хлебнул из горла «Краснодара». Что-что, а ее, родимую, ни за что не выпущу. Сам утону, она будет целехонька. И вдруг — такое тепло, такая ясность в голове и теле. И решение неожиданное: танк этот надо поднять. И знаю, как его поднять и что делать для этого. И поднял, и ремонт сделал, и завел.

— Ясно, — сказал я и вспомнил о Наташечке. — После «краснодарского» и хуже бывает, танк — это пустяки.

— Ладно тебе, Валер. Все загадки, загадки… Садись за рычаги. Ты ж тракторист. Ну? Куда едем?

— Куда, куда? А если к Шурке? В утиное хозяйство. В прошлом году немцы туда приезжали. Селезней привезли. А деньги им дали — хрен! Ну, а теперь вроде они на танке вернулись. Обратно. За своими деньгами.

Димок хохочет. Зубы у него редкие, желтые, как у вампира. «Пить брошу, говорит, из фарфора сделаю. Музейный экспонат. Буду экскурсантам показывать».

— Жми! — говорит Димок. — И еще шлем немецкий надень. Под гильзами валяется. И я надену. И «хайль» будем кричать. Вместе, хором.

Я молоковоз на обочину поставил, и мы поехали.

Танк идет как новенький. Мягко, без стуков. Не танк, а партийная «Чайка». Ай да Димок!

— Наташка ревнует?

— Я повода не даю. Хотя трудно бывает. Утиный помет пахучий. После Шурки приедешь, ведро одеколона выльешь — не перешибет.

— Отсюда и пьешь? — спросил Димок. — Чтоб запах убить.

— Ладно, шутник. Лучше скажи, что впереди за овражек?

— Вроде «мысинский». Вдоль него иди. А там — налево, через переезд. Мимо деревни — и твоя Шурка.

— Нет. Лучше сделаем крюк. В деревне до сих пор немцев помнят. Как бы не случилось чего.

— Верно, — говорит Димок. — После переезда уйдем в кусты. Через осинки, а там и озеро. Далее, но надежнее.

Он вздохнул:

— Многие здесь в партизанах были. Увидят немецкий танк, могут и под гусеницу прыгнуть. У ветеранов — запросто. Не то что мы, молодая смена. Ни во что не верим.

— А в стакан?

— Знаешь, Валер? Я восьмой день не пью. Мечта у меня есть…

— Потом доскажешь. Где твой переезд?

Димок высунулся из люка:

— Наверное, проскочили. Давай через лесок. Озеро здесь где-то рядом. Я влажность чую.

Лесок мы прошили, будто не лес, а солома. Но с той стороны было не озеро, а какое-то поле.

— Че-то я не помню про поле, — сказал Димок. — Здесь озеро должно быть, тростник.

— И где же он? Твой тростник?

— Кажется, вон. Сереет. Пошли через поле.

Поле было какое-то странное, в воронках. И не росло на нем ничего, даже трава. И то, что сначала выглядывало кустиками, оказалось танками. Боком повернутыми. Из фанеры.

— Что за маскарад? — удивился Димок.

Но я уже понял.

— Знаешь, куда нас занесло? На Васинский полигон.

— Да ну?!

В подтверждение моих слов невдалеке ухнуло. Комья земли рядом подбросило, и они застучали как град по крыше.

— Это они по мишеням бьют, — сказал Димок.

— Это они по нам бьют, — сказал я. — Мы для них мишень. Причем живая. И еще с крестом. Представляешь, как интересно?

— Мы же свои, — сказал Димок и высунулся из люка: — Эй! Мы свои! Свои!

Снова ухнуло. Совсем рядом. Димок упал внутрь.

Я чудом удержал танк на краю воронки.

— «Свои»? Ты бы хоть шлем фашистский снял. Теперь они точно знают, какие мы «свои».

— Надо отваливать. Жми, Валер. Время переговоров кончилось.

Я рванул танк вбок, влево, стал петлять, менять скорость.

Разрывы следовали строго периодично. P-раз, два, три — выстрел. P-раз, два, три — выстрел.

Били скорее всего не из одной пушки, а из нескольких. И как я ни крутил, подбирались все ближе. Голова Димка в шлеме моталась из стороны в сторону.

— Н-не нра-авится м-мне, Валер, мишенью быть.

— А самолет испытывать нравится?

Ответ я не услышал. Грохнуло так, что заложило уши. Нас подбросило, танк закрутился на месте. Запахло паленым.

— Че, Валер?

— Гусеницу перебили.

— Ах, гады!

Димок, цепляясь за держательные скобы, подтянулся:

— Не сдадимся! Будем отстреливаться, Валер. У нас есть пушка. Я сейчас им так залеплю. Мать родная не узнает.

Но отстреливаться нам не пришлось. Следующим выстрелом накрыло начисто. Верх переместился вниз, низ подпрыгнул вверх. Нас кинуло на железяки, тряхнуло, перевернуло. Все заволокло дымом, дышать стало совершенно невозможно. Потом все ушло — и дым, и боль, и стало легко, свободно.

Дальнейшее я совершенно не помню. Кто интересуется, отсылаю к командующему учебным полигоном подполковнику Людвиченко, он все и доскажет.

Когда я очнулся, первое, что увидел, — портрет Клима Ворошилова. Рядом в углу икона. Ниже справа — оконце. Пыльное, с ватными уплотнениями. Печка. На печке, на плите, булькает варево. Пахнет щами. Из угла вышел кот, серый с полосками. Подошел к моему лежбищу, замурлыкал. Почувствовал, подлец, что я очнулся. По этому коту и по другим предметам я понял, что нахожусь у тети Груши, нашей лекарши и целительницы.

Кстати, «грушовка» названа была так не потому, что сделана из груш, хотя возможно и груши, и яблоки, и сливы, все, что росло в саду, являлось ее основой, а в честь ее изготовительницы, самой тети Груши.

Лучше и чище напитка в своей жизни я не пил. И то, что сейчас жив, что про это рассказываю, что после перенесенного мною и Димком прямого попадания снаряда, вдыхания ядовитых газов и нервного шока я в здравом уме и твердой физической силе, все это — ее заслуга. Ее, то есть чудодейственной «грушовки», и самой тети Груши.

Потом я выяснил, что тетя Груша трое суток нас отпаивала из ложечки, добавляла всяких травок целебных — и выходила. Хотя ложечка для нас с Димком очень непривычная тара. Обычно мы эту «грушовку» пьем стаканом, но не более одного. Иначе тетя Груша сердится. «Всякая польза в излишнем количестве во вред идет», — ее прямые слова. А нам что стакан? Начало разговора. Если одним стаканом все оканчивается — зачем жить? Но это мои прежние мысли, до ядерной аварии. А возвращаясь к самому напитку, скажу, что сделан он был по старинной технологии еще бабки тети Груши, а возможно, и ее бабки. Многие пытались выведать тайну рецепта, но так и не узнали. И вот еще одна история в этой связи.

Во время кукурузной кампании, когда Никита обязал всю страну кукурузу сажать, приехал из Москвы хмырь. Небольшой такой, в шляпе. Как Хрущев, только тощий. На «ЗИМе», кажется, черном. До «Волги» все они на «ЗИМах» ездили. Не понравился он нашим: тощий, злой, в глаза людям не смотрит. Ничего не пил, не ел, все только из термоса своего. Он этих термосов штук двадцать привез. Больших, маленьких — на все случаи жизни. «Ванек» его в рюкзаке их таскал и раскручивал по первой команде. Так вот… Пришло время с нашим руководством ему стопаря принять. Никуда не денешься. Из Москвы ты, с Луны — надо быть с народом. Тем более, что кукурузу никто сажать не собирается. Понимает народ, ничего путного из нее не вырастет. Собрались в правлении. Накрыли стол. Огурчики, помидорчики. Картошечка наша, рассыпчатая. Сальце.

Грибочки — одни шляпки. По специальному рецепту, в русской печи, в молоке. Ешь, пей — не хочу. А наш герой все из термосов своих. Кашку, чаи, соки. Ну, ладно, думает народ. Может, болезнь у него тяжелая, пища такая нужна. Но выпить-то он должен? И наливает ему Фомич стопку нашей «грушовки». Он отказывается наотрез, выпучивает глаза, тычет пальцем в живот: «Язва… никак не могу. На особо строгом питании». Ну, выпили без него по первой, затем по второй… По третьей. Естественно, без него. Фомич мужик тихий, совестливый, по-хорошему всегда, почти без мата. Но когда выпьет… И вот, значит, после пятой стопки характер его и проявился. Когда этот язвенник в очередной раз отказался, он взял его за галстук, намотал на кулак, как на ошейнике подтянул и сказал: «Ежели ты, так тебя-растак, сей момент не выпьешь вот этот стакан чудеснейшего на всей земле напитка, нашей любимой в веках и народах прославленной «грушовки», не только, мать твою, кукурузу, я тебя самого посажу и буду ждать, что из тебя вырастет. Понял меня, друг разлюбезнейший?» И дает уже не стопку, а полный стакан. Тот стал бледный, потный. А деваться некуда. Одна смерть. Либо от самогона, либо от кукурузы. Ясно — не будут сажать. И ему приговор за это объявят. И решил он выбрать быструю смерть. Сразу. От самогона. Перекрестился вдруг в окно, на церковь нашу, точнее на склад, что там тогда был, вздохнул тяжело, партбилет на стол выложил — и рраз! Полный стакан. До единой капли. Фомич наш протрезвел. Понимает, что сейчас будет. Язва — она и в Африке язва. Вдруг раскроется сейчас, а медицины — за сто верст никакой. Смотрят все на него пристально, молчат, и баянист затих, и разговоры. И вроде мухи жужжать перестали — чуют добычу. А он не падает. Наоборот — румянец в лице появился, глаза заиграли, еще просит. И второй стаканчик, правда, поменьше, уже не стакан, а стопку — бац! И до капли.

Короче, не буду мучить. Через несколько недель привозят от того деятеля благодарственное письмо — все, вылечился напрочь от всех своих страшных болезней. И привозит то письмо один ученый, из высокого института и просит дать «грушовку» на экспертизу, потому как от той болезни, что наш герой страдал, вовсе не язвы, нет никакого лечения и помереть по всем прогнозам он должен был ровно через столько времени, что письмо к нам шло. И умоляет этот ученый дать ему «грушовки», потому как вся его жизнь ломается. Все его научные труды. Раз тот выздоровел, значит, он неправильно лечил.

Тетя Груша, естественно, ничего не дает, пей, говорит здесь. На вынос не дам. Не могу я вековую клятву нарушить. Он деньги сует, плачет. А она — нет! Никак не могу.

И тогда он, знаете, что придумал? Алкоголь в крови держится — он подсчитал сколько. В зависимости, разумеется, от дозы… И если ему до Москвы — сутки, значит, он должен выпить три стакана, чтобы в организме тот секрет довезти. А там, в центре столицы, по пробиркам его кровь расфасуют и девчушки в белых халатиках всю тайну прочтут.

Так он и сделал. Первый стакан явно выпил, а когда тетя Груша из дома вышла, хлопнул еще два. И слова ее прямо в поезде и оправдались. Насчет один стакан — польза, а в излишнем количестве — вред. Хватил его «кондратий» чуть не доезжая столицы. Руки-ноги в растопырку. В дверь купейную не пролазит, еле через окно вынули. Все на свете забыл, откуда, кто, куда путь держит. Правда, через год все вернулось. За исключением самого факта принятия трех стаканов — тут полный провал. Такая, значит, история.

Леха с помощью Димка соорудил телескоп. Быстро, за тройку дней. Я слыхал, что изготовить линзы для такого дела — невозможная вещь. Точат их, шлифуют на станках при помощи всяких примочек, на месяцы счет идет. И мастера высочайшей квалификации, почище академиков. А наши герои за три дня управились. Леха все рассчитал, сделал чертежи, а Димок смастерил. Линзы он сделал из автомобильных фар. Снял их с «жигуленка», шлифанул на станке, сложил вместе, выпуклостями наружу. Залил между стекол какой-то одеколон в смеси с топленым маслом. А чтоб не вытекало, изоляцией обмотал. И получились линзы, страшно увеличительные. В процессе работы я в одно заглянул, оно на траве лежало, и не то чтоб микробов, а их ножки и ручки увидел. По расчетам, согласно чертежам, шесть таких линз установили в трехдюймовую трубу — обрезок ее валялся у фермы. Эту трубу водрузили в церкви, под куполом. И направили свою пушку в дырку, память о немецком снаряде. Но самое главное в их изобретении, что к первой трубе они приварили вторую. Под углом, не помню сколько градусов. Димок утверждал, что угол такой расслаивает лучи и позволяет увидеть то, что обычные телескопы видеть не в состоянии. Когда конструкция была готова, в ближайшую звездную ночь и произошло испытание.

Мы взобрались на мостки, укрепленные при помощи вертикальных бревен. Леха сел в соломенное кресло у окуляра и стал медленно крутить ручку «жигулевского» стеклоподъемника. Один стеклоподъемник перемещал «дуло» вверх-вниз, другой — направо-налево. Сам «астроном» был в состоянии сильнейшего возбуждения. Петушиная его голова вздернута к окуляру, кадык торчит, руки дрожат:

— Надо найти место во Вселенной со сходственными условиями жизни, — все человечество туда переместить и спасти от неизбежной и неминуемой смерти.

— Милый, — спросил я, — это же сколько ракет потребуется?

— О будущем идет речь. Когда на «тарелках» будут летать. Или вовсе перемещаться при помощи телекинеза.

— Правильно, — сказал Димок. — Нельзя жить сегодняшним днем. Я скоро двигатель один испытаю. На воде. Он все существующие перекроет. Сначала на твоем тракторе, Валерий, попробуем, а в последующем — и на ракетах.

— Не надо на моем, — попросил я. — Мой и так еле дышит. Лучше уж сразу на ракетах.

— Вот-вот. И я так считаю. На ракетах так на ракетах.

В церковном куполе, в дырке, куда Леха глядел своим телескопом, светили звезды. Яркие, колючие. Красота, как в детстве. Я и забыл, когда раньше на них смотрел.

— Здорово, — сказал Леха. — Луна, ну как живая. Каждую дырочку видно, каждый камешек. И следы от лунохода нашего, и все-все. Та-ак… А что там дальше? Млечный Путь… Поехали дальше, в дальние края Галактики и Вселенной.

Он крутил ручки стеклоподъемников, и труба медленно направлялась в соответствии с его намерениями.

— Ой! — вдруг воскликнул Леха.

— Что?

— Бог!

Мы ахнули.

— Не может такого быть.

— Сами глядите.

Я сел на его место и посмотрел в окуляр.

Из темноты, из неясной расплывчатой перспективы, на меня глядел бог. С нимбом на голове, в окружении ангелов. Я чуть не свалился вниз с наших мостков.

— Значит, что, правда?! Значит, ОН есть?

— Правда, — говорит Леха. — Сам видишь.

— Братцы! — вдруг закричал Димок. — Вы не звезды, а купол разглядываете. Фрески, что на нем. Вот где ваши святые, а не в небе.

— Фу-ууу, — вздохнул Леха. — А я уж думал, до самого главного добрались. Такая мощность у телескопа. Испугался — жуть.

— Испугаешься, — сказал Димок. — Никто его не видел, один Лексей Васильевич чести удостоился.

— И я испугался, — сказал я. — Врожденный атеист всегда был. Не верил никогда, а тут засомневался.

Алексей наш выглядел до смерти усталым, чего-то думал-думал, позабыв про телескоп. Потом не выдержал и сказал:

— А я стал верить, да. Иначе ничто в этом мире понять невозможно. Чем дольше думаешь, тем больше не понимаешь. Раньше я тоже… Как все. Глядишь вверх — какая будет погода? Надевать сапоги или нет. А теперь… Если Вселенная из точки произошла и все разбегается… Что раньше-то было, когда ничего не было. Было что или ничего так и не было? Или планковая константа все же не верна? И на расстояниях меньше десять в минус тридцать третьей степени константа пространство-времени распадается? А?

— Что, что? — переспросил Димок.

Лешка опомнился, вроде из забытья вышел:

— Ничего. Увлекся, простите. Но должно что-то быть. Разум человеческий должен во что-то упереться? Иначе пустота, бессилие. Я не в смысле наличия ортодоксальной веры, но дух, идея?

Димок поддержал:

— Раньше я в коммунистов верил, пока мою квартиру третьему секретарю не отдали. И жена ушла, и пить тогда начал. А теперь тоже думаю. Не так чтоб о боге, а так… Про все, про всех и про себя, конечно.

И я поддержал разговор своими мыслями:

— Должно что-то быть. Как иначе? Живет человек, потом — бац! И что? Смысл какой во всей этой петрушке? Если нет ничего?

— Вот-вот, — сказал Димок. — Все хапают оттого. И в партии вступают от этого.

Лешка скривился:

— Примитивно очень. Я о высшем разуме, а вы «партия — наш рулевой». Еще о Горбачеве с Ельциным начните.

Прав Леха, прав, подумал я. Он о высших материях, а мы о ерунде всякой, о партии.

— Не обижайтесь, братцы, — продолжил Леха. — Я о сути всего. Не может, конечно, наука на данном этапе всех ответов найти, на все наши философские запросы ответить. Но найдет. Ответит. Обязательно. Я в науку верю и в разум высший тоже… И надо успеть только до всего докопаться. Не нам, уж конечно, а далеким потомкам. Успеть должны. До скончания Солнечной нашей родимой системы. Найти место для нового места жительства.

— И найдем, — уверенно сказал Димок. — Поддержим тебя, Лексей Васильевич. Ночей спать не будем — найдем!

И во мне уверенность окрепла.

— Можешь и на меня рассчитывать. И средства для этих целей найдем. Пить не будем — найдем.

Внизу, в темноте у входа послышалось движение. То ли камни поехали, какие-то шорохи.

— Эй, кто там?

Из темноты в лунный свет вышла моя Наталья.

— Я виноватая. Думала, опять пить ушли. И мой, и ты, Алексей, и вся ваша компания. Не знала, что вы здесь умные разговоры ведете. Шли бы в избу. Че здесь прятаться?

— И Лизка тоже пришла? — спросил Алексей.

— И Лизка. Не хотела идти, я привела.

— Эх, женщины, — сказал Леха. — Мы о вечном, о важном. А у вас одно на уме. Будем переселять человечество, вас не возьмем.

— Да как без нас справитесь? — хохотнула Лизуня. — А закусить кто даст? Слезайте, слезайте. Пошли в избу. Чай пить, индийский.

Хочу сказать еще об одном факте, сильно характерном для нашей быстротекущей жизни. В Огрызках каждый житель хорошо известен, каждый каждого знает наперечет. И кошка чья, и собака, и петух — все знают. И если родственник приехал или дачник молочка попить — тоже знают. А тут… Что ни день — новые жильцы объявляются. Какие-то странные, незнакомые. Кто? Откуда? Какими судьбами? Однажды негр по деревне ходил. Хижину свою искал. Томом назвался. Через день я девицу встретил. Красивую, в длинном платье. Танечкой ее звали. Стихами со мной разговаривала. Про жениха своего плакала, убитого на дуэли. Я ее утешал, утешал, но она вдруг исчезла. И Григорий-казак в речке купался, коня в воде мыл. И собачка какая-то за немым бежала. Он ее и позвать не мог.

Ни «бэ», ни «мэ». Только — «му» да «му». Со всеми этими гостями можно было разговаривать, жать им руку. Но никто долго не задерживался, исчезал, таял в воздухе. А перед тем как исчезнуть навсегда, бледнел, вроде тети-Марусин забор, пожатие руки становилось слабее, а потом и вовсе пропадал. Я не понимал, в чем причины и следствия, пока не обнаружил, что вся эта фантасмагория исходит от деда нашего — Михея.

Нас еще на свете не было, а дед Михей уже в трактире Тестова служил, там к выпивке и пристрастился. А бросать любимое занятие на исходе жизни считал недостойным предательством.

В тот памятный для всего человечества день он, как и мы, отведал «краснодарского» и, как рассказывала потом бабка Дуня, сильно после этого преобразился. Буквально на следующий день бутылку от себя отодвинул, вышел во двор, убрал граблями прошлогодние листья, снова вернулся в дом, долго вздыхал, пил чай, снова вздыхал. Увидел старый журнальчик на окне, стал читать, прочитал весь от корки до корки. Потом принялся за настенный календарь. И его прочитал. Все, что было в доме: книжонки, журнальчики, — все прочел запоем, да простят мне это, напоминающее о прошлом, слово. Если книга увлекала его, он читал ее и один раз, и другой, и третий. Переживал. Сильное потрясение, видимо, непонятным образом преображалось в энергию. А та еще более непонятным способом рождала зрительные образы из плоти и крови. К счастью… или уж там к несчастью… стоило волнению пройти, и все эти герои таяли, вроде как испарялись. Но это я потом понял.

Бабка Дуня решила сделать по случаю выздоровления деда от пагубной привычки ремонт. Горница, где летом спал дед, была оклеена старыми обоями, такими грязными, что мух и комаров на них не было видно. Первым делом бабка отмочила обои, отодрала их от стены. Под обоями обнаружили слой старых, пожелтевших газет. Фотографии Хрущева, Косыгина, штурм целины, кубинский кризис. Дед как увидел их, так сразу принялся читать. Ахал, переживал, материл империалистов, готовых задушить молодую кубинскую республику во главе с вождем кубинского народа Фиделем Кастро.

И вот однажды у себя на задворках я встретил этого самого Кастро. Не теперешнего, усталого и поникшего, с седой бородой, а того, тогдашнего, с горящими глазами. Рядом с ним шел Микоян. Его я сразу узнал по телевизору. Микоян говорил о суровой необходимости увезти наши ракеты, а Кастро с ним не соглашался.

— Ком рад Анастас, — кричал он. — Я взорву этих поганых янки, пьющих кровь моего народа.

— Фидель, — убеждал его Микоян. — Подожди немного. Не спеши. Они сами себя взорвут.

— Пора делать революцию. В Чили пора, в Аргентине. В Японии, в Новой Зеландии, в Африке. В Австралии. Везде.

Они скрылись за углом забора, в распустившихся кустах черноплодной рябины. Я так и не узнал, где еще пора делать революцию.

Семь месяцев моей службы в армии прошли на Кубе, на острове Свободы, но там мне не случилось познакомиться с Кастро по причине моего низкого звания. Я был сержант, а он майор. И вот теперь я решил эту ошибку исправить. Я выследил его, он остановился у деда Михея.

Наступил вечер. Солнце опустилось за дальний лес — полыхнуло оранжевым, сиреневым, затем все размазалось фиолетовым и весь окружающий мир стал загадочным и таинственным, будто в фильме о привидениях.

К деду Михею я всегда ходил запросто, без приглашений — столько я им всего на тракторе привез: и дрова, и навоз, и внучат из города.

Просто толкнул дверь и вошел.

Бабка Дуня шуровала на кухне, а дед Михей и Кастро расположились в избе, хрумкали капустой, жевали картофелины. Еще я заметил на столе яичную скорлупу и бутылку рома, отпитого наполовину. Но пил один Фидель, в дальнейшем я это отметил.

Лампочка над столом была яркая, но без абажура, и все подробности встречи до мелочей выделялись. Абажур, кстати, по рассказам очевидцев, здесь был, но его разбили в двадцатые, когда в доме искали зерно. Комиссар продотряда размахнулся наганом, чтобы огреть деда, зачисленного в «кулаки», — тот сидел как сейчас, на том же самом месте, но еще молодой. — а попал в абажур. Лампочки тогда еще под абажуром не было, но зато был керосиновый фонарь. Лампочку вкрутили после, перед самой войной, когда Васька-электрик влез на столб и подключил дом к городскому проводу. Абажур был толстый, из бутылочного стекла, но комиссар хорошо размахнулся, чтобы деду врезать, а врезал по абажуру. Тот и рассыпался сразу на много осколков. А «кулаком» дед стал по причине наличия у него кобылки, списанной по старости с городского ипподрома. Дед купил ее у живодера за четыре рубля, кстати, крупные по тем временам деньги. Кобылку списали не только за старость, а главное за неудачи — не было случая, чтобы она не пришла последней. А звали ее наоборот — Виктория, в честь древней богини победы, потому и списали. Так вот… Посыпались осколки, погас керосиновый свет, и дед Михей, резвее своей кобылки, прыгнул в окно. Бабку Дуню сразу посадили в кутузку и потребовали данные, куда скрылся дед. Она, может, и сама рада сказать, но не знала, а узнала после войны, когда дед вернулся из партизан… Так вот…

Кастро пил и пил, подпирая головой потолок, но не пьянел, это я с пониманием отметил. Капусткой хрумкал, пережевывал, вроде одну мысль жует. На наше знакомство совсем не среагировал и радости не высказал про мою службу на острове. Есть я — нет, все ему одинаково.

— Федь, а Федь? — вдруг спросил дед. — Скажи по совести. У нас порядок ты бы смог навести, ну в России-матушке?

— Си! — ответил Фидель.

— А что надо, Федь?

— Ракеты!

— Сколько? — спросил дед.

— Одна, две лучше. А самое лучшее пять.

И Кастро растопырил огромную ладонь:

— Пять! Лучше пять. И вонючий янки…

— При чем тут янки, — вступил в разговор я. — Мы за свою страну болеем, за нашу великую родину.

— И у вас янки! — гаркнул Фидель. — Они везде — янки!

— Си, — сказал дед. — Мы спину гнем, ни колбаски хорошей, ни рыбки свежей, ни мясца… а они едят себе, жрут. Все у них в ихнем Кремле есть.

— Си! — сказал Фидель. — Я до них доберусь. Ракеты. Дай мне только ракеты.

Дед задумался и подошел к стене. Стал рассматривать газету с фотографией наших ракет на каком-то давнем первомайском параде.

— Валер. Подь сюда. Эти ракеты ядерные? Такие хотишь, Федь? Пять? Или более? Сколько нужно тебе?

Я понял, к чему идет дело, и старался всячески отвлечь деда. Раньше, когда он пил, — было запросто, но сейчас никак не получалось. Глядел и глядел на стенку и бормотал что-то тихо. Наверно, ругал всех янки, и наших, и заграничных…

На другой день, идя мимо забора деда и смотря себе строго под ноги, я заметил длинную тень. За домом, прямо на дедовском огороде, стоял огромный вездеход с зачехленной на нем ядерной ракетой. Уж я-то их знаю, не зря три года в армии отслужил.

Но страхи мои по поводу Третьей мировой войны, к счастью, не оправдались. Ракеты исчезли так же неожиданно, как и появились. И дело вовсе не в фантасмагориях деда. В чем? Сейчас поясню.

В Огрызках, как и в других деревеньках, люди выживают по собственному усмотрению. У кого курочка есть, о го род, кто картошечку горячую к дальним поездам носит — тот, считай, выжил. А у кого ни того, ни другого, ни третьего? Тому что, помирать? Нет, дорогие мои, жить всем хочется. Значит, какой остается выход? Правильно. Заниматься исконно народным промыслом, то есть воровать. И воровать, к счастью, пока есть что, не иссякли закрома родины. Кто лесом промышляет: купит по лицензии три сосенки, а нарубит целую рощу, финнам по дешевке продаст, те на тягачах своих приедут, погрузят и — домой, в «страну фиников». Там они этот лес на досочки распилят и, пока не остыли моторы, обратно к нам везут:

«Теккеле-меккеле, мы к вам приек-келе!»

У кого леса нет, тот нефтью торгует, икорочкой, рогами оленей молодых. Говорят, если их в ступке растолочь да на спирте настоять, у самого как рог торчать будет. Особенно этот товару японцев ценится. Гейши ихние его в чай подмешивают. А потом еще удивляемся, отчего у них плотность большая. Ясно отчего, от наших рогов.

У нас в Огрызках лес жиденький, и финны далеко. Нефть только в речке плавает в виде пятен. Рыбка вся к тем же японцам ушла через моря, океаны и бамбель-суэцкие каналы. И промышляет наш народ всем, что под руку подвернется: трубами, крышами с домов, гусеницами тракторов. Да. Научились их снимать прямо по ходу движения. Едет трактор, едет… Вдруг р-раз — и встал. Что, почему? Отчего застрял на ровной дороге? А потому застрял, что перед ним яма вырыта. И пока трактор над ней проезжал, нужные болты все отвернули. Наши умельцы уже и гусеницы сдают в металлолом, вместе с болтами. В Сучках, что в пяти километрах, рельсы со шпал отвинчивают прямо по ходу поезда. В Озерном — трубы с котельных, в Заболотном — провода высокого напряжения. Раньше у нас из-за них света не было, но Димок, спасибо, выручил. Научился электричество из грозовых туч добывать. Какую-то хреновину на мачту повесил, провода к водокачке протянул, и каждый раз, как гроза собирается, наша водокачка светится, будто Седьмое ноября. А воду с водокачки вся деревня по домам разбирает. Опускают в ведра шнуры от приемников, вилки от настольных ламп. И все начинает работать. Приемники — говорить, холодильники — морозить, лампы — светить. Правда, и наоборот иногда случается, вдруг лампочка покроется инеем или холодильник заговорит. Но Димок обещает довести свое изобретение до полной кондиции, чтобы все работало по назначению.

А когда слух про ракеты прошел, из соседних деревень тут же гости пожаловали. Налетели как муравьи, и вмиг от ракет ничего не осталось, до гаечек все разобрали, до винтиков. Чистота. Полная экологическая безопасность. Хоть операцию на мозге делай.

Вот пишу я эти свои размышления, строчка за строчкой бумагу порчу, а сам думаю: сколько до меня писателей было и сколько еще будет, сколько книг понаписано, не считая газетных статей. И в стихах, и без рифмы. И я туда же, только меня и не хватало. У писателей слог яркий, густой, читаешь, будто все видишь. И людей, и природу, и запахи — все как в натуральной жизни. А я? Так… Заметки на полях. Но очень уж рассказать хочется. Так уж потерпите великодушно. Возможно, в дальнейшем я свой слог исправлю, а пока терпите. И вот еще что. Я не для денег пишу, как многие, а чтоб правильные выводы сделать. Потому как молчать не могу. Душа горит. А если задуматься глубоко, возможно, никому моя писанина и не нужна. Как и другая всякая. Возможно, все потому и пишут, что и у них горит. И все они алкоголики, только другого рода. И женщины среди них также встречаются. Лучше бы дома сидели и рожали детей.

Утром, дней через пять после «кубинского кризиса», вышло еще событие, характерное для нашей быстротекущей жизни.

Мы еще позавтракать не успели, как открывается дверь и в дом входит Лизуня. Кофточка распахнута, волосы растрепаны, гребешок съехал куда-то набок — такой Лизуню я никогда не видел.

И прямо с порога кричит:

— Не могу дальше так жить, что хотите делайте, не могу!

— Да что случилось? — спрашивает Наталья.

— Какие-то силы во мне объявились, непонятного происхождения. Вона, смотрите.

Она взглянула на чашку, и та вдруг поехала, будто не чашка это, а танк. Мимо сахарницы поехала, мимо блюдца, отодвинула в сторону краюху хлеба и остановилась перед самым обрывом.

Мухи со стола в ужасе разлетались по мере этого ее продвижения. Мы хоть и не мухи, но испугались не меньше.

— Видали? — спросила Лизуня.

— Видали, — сказал я. — «Краснодарский» пила?

Наталья сразу за нее вступилась:

— Бутылка разбилась, я говорила, а тут Лизка зашла прямо в обед, чайник вскипел, я и угостила. А что, не имею права? Не имею? Имею или нет, чего ты молчишь?

— А говорила, все на пол вылилось.

— Ну да, почти все, чуточку на донышке осталось.

— Из разбитой бутылки? Эх вы, алкаши.

— Молчал бы уж, — сказала Наталья. — Моралист хренов. Тоже мне… Давно ли сам по лужам валялся?

Меня сильно задело это заявление:

— Что было, то было, я не отрицаю. И прошлое свое не меньше вашего осуждаю. Зато теперь трезвый образ веду. Так или нет?

Наталья сразу умолкла, придвинула к себе банку варенья и стала из нее ягоды выцеживать. И в чай эти ягоды кидать, и ложкой в стакане размешивать.

Я взял Лизунину чашку и внимательно осмотрел. Чашка как чашка, как и другие на столе, а надо же — движется.

— И как это у тебя получается?

— Откуда я знаю. — отвечает Лизуня. — Я смотрю на нее, вроде приказ даю: «Вперед, милая, езжай!» Она и едет.

— А если я попробую?

Я поставил чашку на то самое место, что у Лизуни стояла, уставился на нее и сказал про себя, как Гагарин перед полетом: «Ну, поехали…»

Чашка продолжала стоять, будто никакого приказа от меня не получала.

Наталья рассмеялась:

— Это тебе не на тракторе ехать.

— Езжай! — крикнул я тогда уже громко и прибавил несколько слов про себя, которые не привожу по понятным причинам.

И она вдруг поехала, представляете, поехала, совсем как у Лизки. У моей Натальи, да и у меня, глаза на лоб тоже поехали.

А Лизуня смеется:

— Это я ее сдвинула.

— Как ты?

— А так. Хочешь остановлю?

И чашка остановилась. И сколько я дальше приказов ни давал, продолжала стоять, будто Ленин на постаменте.

— С чашкою ясно, — сказал я. — Что еще умеешь?

— Могу в будущее заглянуть.

— В светлое?

— Не знаю, какое оно, светлое или нет, но заглянуть могу.

— Ладно-то врать.

— Хочешь, скажу? Ну про тебя, например? Что было, что будет, чем сердце успокоится?

И посмотрела на меня так пристально, будто все знает. У меня мурашки по спине забегали, и волны еще какие-то пошли, даже голова закружилась.

— Нет, — сказала Лизуня. — Не буду говорить.

«Шурка, — решил я. — Про Шуренка узнала!»

— А про меня? — спросила Наталья. — Про меня что скажешь?

— И про тебя не буду, вы люди семейные.

— Хорошо, — сказал я. — Не будем переходить на личности. А в общей картине что? Ну в масштабе родины нашей, в Москве сейчас кто бал правит, Горбачев или новый какой президент?

— И про Москву говорить не буду.

— Тогда скажи в мировом масштабе, какая жизнь нас всех ожидает? Что впереди, какая картина?

— Картина такая мне ночью открылась. Летит наша земля черт-те куда, сквозь небо, сквозь звезды, сквозь мировое пространство. Потом солнце над нею светит. Не наше, новое. А потом…

— Леха, — сказал я. — Его рук дело.

— Не знаю, чье дело, что видела — говорю.

— Ладно, — сказала Наталья. — Давайте чай пить. Что будет, то будет. Хуже, чем было, быть не должно.

Она взяла чайник и разлила чай.

Тут Оленька вышла, вся заспанная, неубранная. Рубашка короткая, чуть ниже пупка. Подошла к зеркалу и руки еще вверх поднимает, причесывается. И жопа, и другие прелести — все как на ладони.

— Эй, красавица, — не выдержал я. — Ты бы хоть халатик накинула, не маленькая уже. Нечего нам здесь стриптизы устраивать.

— Да ладно тебе. Будто и сам без трусов не ходишь.

И села на лавку, и ногу на ногу положила.

Раньше, в бытность моей прежней жизни, да за такие слова… Полетела бы с лавки быстрее птицы. А теперь… Дочка ведь, дочурка. Давно ли соплюшкой была, в пеленки писала, а теперь — невеста. Годик-другой, и ее обрюхатят. И писать снова начнет, но уже не она. Вот ведь какой севооборот в природе.

Я задумался о таинствах жизни, погрузился в философические размышления.

— Ну? Я пойду? — сказала Лизуня.

— Куда ты пойдешь?

Я решил ей поднять настроение, нельзя отпускать человека в таком состоянии:

— Ты чего? Чего нос повесила? Перед тобой такое сейчас открывается… Хочешь — в цирк иди или в большую политику… Теперь и выборы проводить не надо, все ясно, какой выиграет кандидат. Кто президентом станет, а кого и сажать пора.

— Не хочу я в политику, — говорит Лизуня. — Какой из меня политик? С мужем одним справиться не могу.

— Дура, — сказала Наталья. — Тебе квартиру дадут, в город переедешь.

— Машину купишь, — сказала Оленька.

— Брысь, — не выдержал я. — От горшка два вершка, а тоже мне, со своей философией. Поменьше дать да побольше взять.

— А с вашей философией вся жизнь и пройдет. Даже «видик» купить не можете.

Олька фыркнула и пошла назад, в свою комнату.

Я запустил ей вслед тапочек. Чтоб знала, засранка, кто в доме хозяин.

И снова повернулся к Лизуне:

— Ладно, пойдем с другого конца. Не будем говорить о большой политике. Представь на секунду: пришла весна. Время картошку сажать, а ты знаешь наперед — не вырастет она, дождливое будет лето. Сгниет вся твоя картошка прямо на корню.

Лизуня повеселела:

— А и правда. Чего ее сажать, если не вырастет ничего? Я цыплят лучше куплю.

— Вот-вот. Или лотерейный билет. Никто не берет, а ты знаешь, что выиграешь. Купишь билет или нет?

— Куплю, и не один.

— Умница, молодец. А потом купишь доильную установку.

— А и правда, куплю.

— А с молока того, от новой установки, купишь еще лотерейных билетов. И снова выиграешь. И скоро так мил лионершей станешь. Дом новый построишь, цветной телевизор…

— Зачем цветной? Мне этот смотреть некогда.

— Время у тебя будет, хоть отбавляй. Все само собой будет делаться. Молоко — доиться, бидоны в кузов прыгать. Ты на него глянула, он уж и в кузове.

— Не, этого я пока не умею, тяжелы слишком.

— А ты тренируйся, талант развивай.

— Правильно, — сказала Наталья. — Или Лешка твой, пришел домой пьяный. И начал, как мой, тебе шарики вкручивать. А ты знаешь наперед, где был и что делал.

— Я и так знаю…

Так весело мы шутили, смеялись, поднимали себе и ей настроение… И до того доподнимались, что хохочем как дети, все новые и новые шутки придумываем. Применительно к Лизуниному таланту.

Вдруг из Олиной комнаты скрипка зазвучала. Три года учим — все научить не можем… А тут… Не то чтобы ноты, а целая мелодия. Моцарт или какой другой композитор, я с трудом различаю, но здорово звучит, душевно. И сразу мысль у меня возникла…

Взглянул на Наталью, она все поняла, без слов:

— Ну, самую капельку в чаек налила, дочка же родная.

«Э-эх, — подумал я. — Ну, что за народ? Сколько талантов загублено безвозвратно. Сколько книг не написано, полей не вспахано. Возможно, и я человеком бы стал. Если б папаня меня не приучал, не таскал с собою по привокзальным буфетам. Возможно, и я бы на скрипке играл, не хуже чем Ойстрах или Оленька».

Вот о чем я подумал в данный момент.

Прежде чем перейти к дальнейшему повествованию, самое время о чувствах рассказать, которые я к Наташечке стал испытывать.

Куда делась Шурка с голубыми глазками, скуластеньким личиком и задницей, возможно самой лучшей в мире?

Ушла напрочь, как с белых яблонь дым, как сказал бы Пушкин. Растаяла в тумане дня без остатка.

Вот сижу я на крыше, сарай чиню, хочется, чтоб красиво все было, как у людей, а мысли мои о ней — не о крыше, конечно, о Наташечке. Возможно, это и есть любовь, в которую раньше никогда не верил, глупостью считал.

Наталья моя, с чего я начал, все лучше и лучше становится, все моложе с каждым днем, с каждым часом. Грудь упругая, как у девушки, волосы сами блестят, без всяких шампуней. Ей теперь ее возраст не дашь, совсем как девочка.

Об этом ей как-то сказал, а она смеется:

— Сама знаю. Вроде годы назад пошли. Если и дальше, скоро девицей обратно стану.

— Этого еще не хватало, хочешь, чтоб меня посадили?

А она хохочет:

— Пользуйся, алкаш. Месяц-другой у тебя в запасе.

— Почему алкаш?

— Ну, прости, прости.

Она обняла меня, я сидел на стуле, и такие упругости я спиной почувствовал, так сладко от нее пахнуло…

— Перестань, Валер, утро еще.

Я перестал. Чего спешить, если месяц в запасе.

— Валер, не обижайся. Можно спрошу? Чего бумагу круглый день изводишь? Скоро в туалет не с чем будет ходить.

— Про жизнь нашу пишу, про деревню нашу.

— А чего писать, и так все ясно.

Я ей прочитал несколько страниц. Про солнце, про армию. Не все, конечно, с цензурными сокращениями. Ей понравилось, даже очень, поцеловала меня:

— Талант ты у меня, Валер, как Пушкин. А я и не знала.

Солнышко грело, я прилег на крыше — такого неба, такой голубизны никто, наверно, изобразить не сможет.

Если закрыть глаза, а потом снова открыть и сказать при этом, когда глаза открываешь: «Все, что сейчас увижу — вижу впервые, будто только на свет родился», — и тут же глаза открыть… Весь мир так засияет. Будто и правда только родился на свет. Трава, зелень… Все сочное, яркое. И диву даешься, что раньше не замечал. Птички поют, ветерочек ласковый по тебе пробегает. А травяные запахи, а цветочные ароматы. А гудение пчел…

Я зажмурил глаза, потом сквозь веки осторожно взглянул.

Вот солнышко наше. Светит себе да светит. И на все ему наплевать. Родился я, оно светило, и помру — не меньше, чем сейчас, светить будет. При мамонтах оно светило, при динозаврах и еще миллионы лет будет светить.

И так мне обидно стало, что и передать нельзя. Зачем все тогда, если меня не будет? Смысл какой? Это коммунисты нам мозги пудрили — все для будущих поколений… На хрена мне они?

Тут новая мысль пришла. Сколько людей поумней меня про это все думали. И что? Придумали? Где они? Там, где и мне быть суждено. Значит, человечество не подошло еще к разгадке этой великой тайны. И не мне с моими куриными мозгами опережать время.

Стрижи летали низко-низко, будто и правда стригли небо, и кричали при этом. И так хорошо мне стало, как в детстве, когда на сене лежишь. Сено попадает в рубашку, трусы, вытряхиваешь его оттуда, разглядываешь, что отличает мальчика от девочки, трогаешь. Что это, зачем?.. Хотя я рано узнал, для чего эта фиговина предназначена. Дружок мой верный, тот же Алексей Васильевич, оттащил меня в угол, соединил два пальца кольцом, а пальцем другой руки стал в кольцо тыкать:

«Знаешь, что это?»

«Что?»

Ну, он мне и объяснил. Я не поверил, пока папку и мамку за этим тыканьем не застал, но и тогда не поверил.

Эх, хорошо быть маленьким. Живешь как трава, как цветы, без всяких забот, где деньги взять, на что выпить. И для чего все в жизни вертится.

«Вот сарай починю, возьмусь за крыльцо. Подниму избу, на фундамент поставлю, за что-нибудь еще возьмусь».

— Валер, спускайся. Обедать пора!

Наташечка кричит. Любимая. Такой суп с грибами сварганила, что и на крыше здесь пахнет. Грибочки — белые, суп с перловой крупой, разваристый.

Я спустился по приставленной лестнице вниз. Прошел через участок, мимо огорода, мимо пожелтевшей ботвы… Надо бы и здесь навести порядок — а то грядки уже вровень с землей. Все запущено, брошено.

Поднялся на крыльцо, снял сапоги, тапочки надел:

— Ну, Марья Ивановна, чем кормить будешь?

— Почему Марья Ивановна?

— Пословица есть такая, — соврал я. — Иван да Марья.

Только зачерпнул ложкой суп, только-только поесть приготовился, стук в дверь. Художник пришел, сосед наш — Гриша. Про него не говорил, сейчас скажу. Раньше месяцами его не видел, а теперь зачастил. Заходит запросто, цветочки приносит. У нас этих цветочков полон огород, а он несет. А Наталья радуется: «Не в цветах дело».

Когда она прежней была, старой да толстой, где его внимание, где его цветочки? А сейчас любой дурак букетик принесет, даже я на днях умудрился.

— Чего пришел? — не выдержал я. — Выпить или так?

— Не пью я теперь. Картину принес.

— Ну, поставь и уходи.

— Валер. Ты чего? Невежливо это, — сказала Наталья.

— А чего он без спроса?

— Могу и уйти.

— Погодите, Григорий Михайлович. Покажите картину.

Он снял веревки, развернул газеты…

Такой красоты я никогда не видел. Деревня наша — ну копия наша, только в золоте вся. А люди — кто на дереве сидит, кто букеты вяжет, и все в ярких цветах, будто праздник. Но больше всего потрясла одна голова. Огромная, лохматая, гусиное перо за ухом. А рядом с ним — женщина небесной красоты. Чуточку на Наталью мою похожа.

— Здорово! — сказал я. — А это кто? Пушкин?

— Нет, — говорит он. — Это не Пушкин.

— А кто?

— Это ты, Валер. Так я тебя сейчас представляю.

Тут самое место про художника рассказать, про этого нашего Гришу.

Григорий Михайлович, Гриша то есть, жил на окраине деревни, перед самым лесом. Он жил, и собака его, спаниель Верка, жила. Об ней чуть позже. Дом они купили лет десять назад у бабки Дарьи. Они — это художник и его жена, а не спаниель, конечно. Спаниеля тогда еще не было, а была жена. А потом ее не стало, бросила она его, уехала. А как было дело? А так. Приехал к Григорию Михайловичу друг его верный, охотиться на уток. Трех уток убил, они упали в озеро, и спаниель их достать не смог. Сентябрь месяц, вода холодная, никак не хотел, мерзавец, в воду идти. И как его друг-охотник ни просил, как ни кричал, а он мастер был на словесные выражения. Такие слова орал — каких в нашей деревне никогда не слышали, не лез и все. Так вот. Спаниель в озеро не полез, всю жизнь он провел в городской квартире и, кроме ванны, где мыли ему ручки-ноженьки, никакой воды не знал. Охотник разозлился и продал его художнику за три пол-литры и кружку пива и уехал вместе с его женой. Оказывается, они давно любовь крутили, а никто и не знал. Художник первое время здорово переживал, переименовал спаниеля, в честь жены Веркой назвал, но тот на это имя не отзывался. Только когда ему мясо давали, шел, а так — «Вера! Вера!» — ноль внимания. А может, и обижался. Тем более что кобелем был, а не сукой, как его жена.

Так вот… Вернемся к началу истории. Как художник приобрел дом. Бабка Дарья собралась помирать, но никак это у нее не получалось. То тетя Груша ее спасала, то своими силами из болезни выходила. И тогда она решила еще пожить. Решение хорошее, но на что жить? Огорода нет, живности — тоже. «А продам-ка я дом, — решила она. — Но с условием. Пока жива — буду в нем жить, а потом — пожалуйста, царствуйте на здоровье!»

И продала нашему горе-художнику. Почему «горе»? Нет, не потому, что жена его бросила, тогда она еще с ним жила. А потому… Об этом чуть позже. Гак вот. Дарья свой дом продала, чтоб жить на эти деньги и жизни радоваться. И ровно через неделю померла. Вот какие анекдоты у нас здесь случаются.

А художник с женой своей Веркой купил этот дом. Причем на последние деньги, потому что художник он был неважнецкий. В Москве он вожцей рисовал, маршалов, космонавтов. В самые высшие сферы пробился, стал Брежнева рисовать, дочку его, хахаля ее — цыгана, зятька-генерала, которого впоследствии посадили, а потом впоследствии выпустили, и он бизнесом занялся. И только стал он их рисовать, только денежка хорошая пошла, как помер наш вождь и полководец, который на Малой Земле победу ковал.

Первое время Григорий Михайлович, тогда еще просто Гриша, его портреты на Андропова переделывал. Потом на Черненко, а потом и на Горбачева. Пятно на лбу сделает, брови густые замажет и — вперед. С цыганом хуже приходилось, из него Раиса Максимовна никак не получалась. Но и здесь он вершин достиг. Но тут и Горбачев «дуба дал». В переносном, конечно, смысле. Вместо целостной страны с одним своим пятном и остался.

И тогда наш Григорий запил. По-настоящему, как и я в свои годы не пил. Все пропил, все. Вплоть до красочного растворителя. А когда врачи его протрезвили, и велели обстановку сменить, и нарисовали свои картины: что будет, если он их не послушается, — только тогда он продал городскую квартиру и купил этот дом.

А в тот памятный для всего человечества день я сам его с «Краснодаром» виде; — не выдержала, значит, душа поэта, у нас это часто случается, правда, больше зимой, когда электричество выключают и, кроме как постельной работой, заниматься нечем.

И видно, после «Краснодара» талант его, долгое время скрываемый, новую силу обрел. А что Наташечка ему нравится, на то и художник. И какая ерунда вся моя ревность перед волшебной силой искусства. Вот о чем я подумал в данный момент.

Так размышлял я, лежа на широкой трубе газопровода, на солнышке, подставляя всего себя его ласковым лучикам, на поляночке, между лесом и речкой.

Жужжали мухи с утиной фермы, надоела им, милым, ежедневная пища, о красоте мира подумали, вот и прилетели сюда, на чистый полевой воздух. Где-то далеко залаяла собака, но не художника нашего Верка, у той лай тонкий, а какой-то другой пес, басовито залаял, скорее всего пришлый. Сейчас многие собак бросают, они к нам потянулись, в деревню, на подножный корм, будто у нас легче.

Так я лежал под солнышком, в тепле и ласке, вдруг слышу голос родной:

— Валер. Это ты?

«Господи! Неужели Шурка?»

Обычно я по запаху ее чувствую. Кто на утиной ферме работал — знает. Запашок там — ой-е-ей. А тут — только травой да медом пахнет, ни уток, ни фермы, и вдруг она.

Я голову поднял — точно она, хотя в глазах после солнца круги зеленые. И голова Шурки как у святых, в ярком солнечном нимбе. Только ее сейчас и не хватало.

— Шурка! Шуреночек!

— Я думала, не узнаешь.

— Что ты, Шуреночек.

Последнее время я и думать о ней забыл. Чувств особых никогда не испытывал, а как Наташечка моя молодеть стала, тут вообще. Вроде и не было ее.

Шурка присела рядом, в ногах.

— Что случилось, Валер?

— Машина сломалась, а запчастей нет, нет запчастей, понимаешь? Я механику говорю, у дочки его шестой месяц пошел, а хахаль ее третий месяц в запое…

— Ты мозги мне не пудри.

Она погладила меня по сапогу:

— Я соскучилась, Валер.

— Правда?

Пришлось сесть и обнять ее.

Шурка засмеялась и немного отодвинулась:

— Мне нельзя, Валер. Понимаешь? Нельзя.

Так она цену себе набивает. Чтоб долго-долго ее упрашивать, слова красивые говорить, а потом оказывается — все это вранье, кокетство одно. Обычно я всегда своего добивался. Злюсь, конечно, а ей только и надо, силу свою почувствовать. Но сегодня я очень ее словам обрадовался.

— И мне нельзя, — сказал я. — И у меня дела.

Сказал просто так, имея в виду происшедшее. С Лехой,

с солнцем и вообще, с мыслями своими.

— У тебя?!

Шурка вылупили глаза. Глаза у нее были синие-синие. По утрам я всегда удивлялся. Вечером не до этого, не до глаз. А утром, когда опохмелился, все детали отлично видны. И глаза, и другие прелести…

— У тебя, Валер?! У тебя дела?

И вдруг мне пришла идея, как от нее отвертеться. Вспомнилось всякое, что по телику показывают.

— Да, — говорю. — Я… это… пол поменял.

— Ка-ак?

— Надоело упрашивать, слова говорить. Пусть меня теперь все упрашивают.

— Врешь!

— Зачем мне врать?

— А ну, покажи.

— Что показать? Не зажило еще.

— А обо мне ты подумал?

— А чего мне думать? У тебя муж есть, главный бухгалтер, и Васька еще есть, из яичного цеха. И этот, нормировщик… Как его?

— Кузьмич?

— Вот-вот. Пусть они думают.

— Значит, ты из ревности? Да, Валер?

— Как хочешь, так и понимай.

Шурка заплакала.

— Прости меня, Валер.

Она всегда всему верила. По скуластенькому лицу побежали слезинки. Мне стало жаль ее.

— Не плачь. Может, не приживется еще.

— Что?

— Ну, это… Что мне хирурги сотворили. Ну, из-за чего я к тебе всегда ездил, ну это.

— Это?

— Да, это… Не то, что ты думаешь. То мне отрезали. А сделали другое, как у тебя. Это.

— Значит, теперь у тебя все есть?

Шурка встала, отряхнула задницу от ржавчины. Задница у нее отличная, крепкая. Такая, что я пожалел о своих словах. Все прошлое в голову ударило и в другие места.

Я отодвинулся от нее.

— Ты чего?

— Ноги отсидел.

— Может, чего другое?

— Нет. Этого больше у меня нет.

— Ладно, Валер. Я пошла. Хороший ты мужик был. Хоть и алкаш, но хороший. Полюбила я тебя. И вовсе не из-за этого. Понимаешь?

— А из-за чего?

— Сама не знаю. Душа у тебя хорошая, добрая.

Такая жалость вдруг на меня накатила, такая нежность заполнила, до самых потрохов. Почти как к Наталье… Ну, почему так устроено? Почему нельзя сразу двух любить? Чем они виноваты?

— Шурка, Шуреночек. Голубоглазенький мой, скуластенькая.

— Поздно, Валер. Поздно.

— Не поздно.

Вдруг меня осенила идея:

— А может, тебе… Тоже операцию сделать?

— Зачем?

— Станешь как я был, до операции. И тогда ты… То есть ты и я… Могли бы как раньше… Только наоборот. Ты понимаешь?

Ответа не помню. Так она мне сапогом врезала. По этому самому, что не зажило еще.

Неделя прошла, как мы с Лешкой не виделись, вот я к нему и пошел.

Лешку я застал в глубокой задумчивости. Перед ним стоял школьный глобус, он вертел его направо-налево, тыкал шариковой ручкой то в Уральский хребет, то в Японские острова, будто нацеливался для ракетно-ядерного удара. На глобус иногда садилась муха, но дело было не в ней. Если бы он по мухе хотел попасть, то бил бы мухобойкой, а не этим карандашом. У мухи тогда бы не было ни единого шанса в живых остаться.

Лешка не обернулся, когда я вошел, а когда сел рядом за обеденный стол и задел его локтем, уставился на меня, будто это не я, друг его сердечный, а неопознанный летающий объект.

— Здорово, товарищ.

— Здорово, Валер.

— Чем шарик тебе наш земной не нравится?

— Нравится, даже очень. Все думаю, как его от смерти спасти. Понимаешь. Валер. Если сдвинуть с орбиты…

— Ты сам, дружище, не сдвинулся?

Леха улыбнулся.

Улыбка у него была добрая, открытая. Как у актера Табакова.

— Понимаешь, Валер… Есть в туманности Андромеды звездочка, вроде Солнца нашего по всем показателям. Много-много миллиардов лет светить еще будет. Наше погаснет, а оно будет. Туда бы нам, Валер. Понимаешь? Лишний миллиардик будем вертеться…

— Кто это «будет»?

— Ну, не мы, конечно. Потомки наши.

Он опять улыбнулся:

— Не сумасшедший я, нет. Есть много способов туда добраться. Способ первый. Сверхтяжелое вещество взять…

— Откуда?

— Из черной дыры, и кинуть его сюда…

Он ткнул ручкой в Японские острова.

— …Центробежная сила вынесет нас с околосолнечной орбиты… И с жуткой скоростью понесет…

Лешка положил ручку на стол и вздохнул:

— Вот только загвоздка есть… Не пройдет ли это вещество сквозь Землю, как нож сквозь масло.

— И еще, — сказал я. — Есть загвоздка. Эти острова не наши, а Японии принадлежат.

— Об этом я не подумал.

Помолчали.

— Послушай, — сказал я. — А может, Лизуня? Может, она нас вывезет? Стакан двигает? Двигает. Если поднапрячься, может, и в Андромеду задвинет?

— Ты что, смеешься? Как это? Сама себя за уши? Как Мюнхгаузен? Ты что, Валер?

Он немного подумал, потом решительно сказал:

— Есть, правда, еще один способ. До туманности этой много, много световых лет, если по старинке ехать. Но можно и напрямую.

— Как?

— Мучить тебя не буду. Слыхал об искривлении пространства?

— Че-го?

Лешка вырвал лист из тетрадки сына. Поставил на нем шариковой ручку точку:

— Это наша Земля, наша Солнечная система.

В другом конце листа поставил другую точку:

— А это — Андромеда. Далеко до нее?

— Сантиметров двадцать.

— Дурак. Тысячи световых лет. Если лететь со скоростью света, нам никогда не долететь.

— А теперь?

Он перекрутил лист бумаги, так что одна точка оказалась строго под другой.

— А теперь это созвездие где? Почти рядом. Дошло?

— Нет, не дошло.

— Объясняю. Вот стоишь ты перед кривым зеркалом. Рожа у тебя — как с перепоя. Нос на лоб залез, рот на шею спустился. От уха до уха — полметра. А на самом деле в жизни не так. Ты — красавец. Недаром Шурка… не буду, не буду… В чем дело, спрашивается? Почему ты в одном случае красавец, а в другом урод? В искривлении пространства. В данном случае зеркального. И во вселенском масштабе такое. На самом деле с этой Андромедой мы почти соседи. Она совсем рядом. Вот в этой точке….

— С той стороны листа?

— Молодец. Чтобы эту ерунду преодолеть, пробить эту плоскость и перейти в другую, энергия нужна… тысячи атомных бомб. На всей нашей земле не хватит. Где ее взять?

— Откуда я знаю?

— То-то и оно.

И вдруг меня осенило:

— Димок, — закричал я. — Он танк немецкий поднял, электричеством нас обеспечил и с этой задачей справится.

— Думаешь, что говоришь?

— Думаю!

Лешка встал из-за стола и медленно прошелся по комнате. Как Сталин, когда его по телевизору показывают. Только без трубки.

Приблизился к окну, посмотрел на солнце. Обрадовался. Вроде Кремль за окном увидел. Затем вернулся, налил из чайника квас, отхлебнул. Кадык его подпрыгнул как пинг-понговский шарик.

— А что? — сказал он. — Чем черт не шутит? Может, не выйдет ни хрена, но попробовать можно. Судьба человечества решается. А? Все в наших руках.

— Да, — согласился я. — В наших. В моих, твоих и Димки.

А дни, между тем, шли за днями. В работе по дому, в огородных делах. Пашешь с утра до ночи, а что сделал? Нет, раньше писателям легче было. Толстой или тот же Пушкин. У одного няня, у другого душ триста крестьян. Няня за тебя сказки сочиняет, крестьяне пашут. А тут все сам, никто не поможет, будь ты хоть самый великий гений. И писать самому, и забор ставить. И вот я о чем хотел рассказать, раз уж разговор пошел о заборе.

Мужик тети Мару си, помните? У той, что синий забор. Не тот, что красил его, а другой, тот, что краску на пиджаке своем обнаружил. Так вот… В молодости он агрономом был, такие фрукты и цветы выращивал, что в Москве ему павильон поставили. Поэтому он и запил. Славы не перенес. И фрукты, и цветы стал воспринимать только как закуску.

В тот памятный для всего человечества день купил он бутылку «Краснодара», а штопора нет. А выпить-то хочется. Пробка там крепкая, рукой бьет — не вылазит. И так, и этак… руку до мозолей отбил — не идет пробка. Будто прессом ее туда загоняли. Тогда он к последнему средству прибег. Бутылочку решил об забор открыть. Тот, что синего цвета. В заборе заповедный гвоздь был, который всегда всех выручал. Он наоборот был вбит — шляпкой в забор, острием наружу. Первый Марусин мужик вбил его так, когда ставил забор по пьянке. А когда обнаружил ошибку, вытащить не смог — шляпка как якорь в заборе застряла. Он со злости топором по нему врезал, забить не забил, но погнул хорошенько. Образовалась загогулина, она-то всех и выручала. Если пробка тугая, шли прямо к забору и на эту загогулину бутылку насаживали. Потом упирались ногами в забор, тянули «репку» и вместе с ней отлетали.

Так этот мужик и сделал. Федор, Федя.

Насадил на загогулину пробку, уперся в забор…

Но как ни тянул, как ни кряхтел, пробка не вылезала. Тогда он накинул на горлышко петлю, другой конец веревки к козе привязал и дал ей поджопешника. Коза рванула как бешеная, будто снова ее доить собираются. Пробка пулей выскочила из бутылки, вернее бутылка из пробки. Все хорошо, но большая часть «краснодарского» пролилась на забор, тот, что синего цвета. Обидно, но не в этом суть. История наша только начинается. Федя все, что осталось в бутылке, конечно, допил, а утром подходит к забору, опохмелиться же надо, может, на земле что осталось, и видит: краска на досках, куда попало вино, так синим и полыхает, а гвоздь просто как нить лампочки светится. И самое интересное — тюльпаны, что у забора с той стороны росли, уж и отцвели давно, а снова выросли. И такого цвета, просто закачаешься. Синий цвет у тюльпана — редкость. Это что зеленый рубин или красный изумруд. В Голландии за них жизнь отдают, не говоря о деньгах и валюте. Мужик этот, Федор, цену таким тюльпанам знал. По прошлой своей трезвой жизни, когда ему павильон ставили. Он срезал их аккуратненько, завел свой мотоцикл, который еще от немцев остался, и в город, на «жэ-дэ» станцию. А там и без него цветочников тьма. Кто с розочками, кто с гвоздичками, и с синими тюльпанчиками тоже, но чернильного происхождения. Когда чернилами поливают, синюшные иногда вырастают.

Цветочники сразу отличие заметили. Его тюльпаны синим горят, а их еле-еле светятся.

— Чем красил, папаша? — спрашивают его.

— Портвейном, — отвечает Федор. — Краснодарского происхождения.

Общий хохот в рядах — веселый дядя притопал.

— Портвейном так портвейном, только цену не сбивай.

Тут поезд с юга подходит, из Азии, в нем военный вагон, с красным крестом, медицинский. С афганской границы. И с повязками солдатики из окон выглядывают. У кого — на руке повязка, у кого на лбу — все в окна смотрят. У одного — на глазах, но тоже смотрит в окно, хотя что он может увидеть? Ясно — ничего. Второй, рядом с ним, рассказывает, какая станция сейчас, названия читает.

В это время наш Федор вдоль вагонов идет, цветочки предлагает. И к этому вагону тоже подходит:

— Цветочков не желаете?

И вдруг тот, что с повязкой, через окно перегибается:

— Тюльпаны, — говорит. — Синие.

Как он увидел, как разглядел, повязка на глазах.

Всполошились все, и друзья, и врачи:

«Видит, видит!»

Но как он мог увидеть, когда повязка?

Федя ему все тюльпаны отдал, он сам на заре юности воевал с Германией, не с той, что наша сейчас, а с другой, настоящей, что напала при Сталине.

Вот такая история. Про Федю и про его тюльпаны… А какое отношение ко всему имеет, сказать не могу, и сам не знаю.

Деревья начинали желтеть, проплешины в листьях становились все больше, и солнце не шпарило, как летом, а чуть согревало, вроде тоже готовилось к зиме, экономило тепло. Хотя чего его экономить? У него тепла на многие миллионы лет.

Димка я встречал, но он не вступал со мной в разговоры. Был угрюм, молчалив, весь в новом задании — достать энергию для перемещения Земли.

Как-то мы встретились на озере, я по берегу шел, а он по воде. Да, да, по воде. Шел по ней, яко посуху. Я чуть не свалился с обрыва:

— Ты че? На воздушной подушке?

Он хохочет:

— He-а. Пленка такая сверхтонкая, из той же воды.

— Какая пленка?

— Уголь, например, и алмаз — по сути одно и то же. Как лед и вода. У воды до сих пор было три состояния. Жидкое, ледяное и пар. А я обнаружил четвертое, совсем недавно. Капельку в реку кинул, она по поверхности растеклась, и вода стала как асфальт. Ходи по ней или на тракторе твоем ехай.

— А капелька эта — что?

— Та же вода, но в четвертом состоянии. Я молекулы у ней местами поменял.

— Ну, ты даешь!

— Даю, — сказал Димок. — Только с Лехиной задачей никак не справлюсь. Слыхал про озоновый слой?

— Ага.

Тут он взобрался на берег, достал из штанов помятый рисунок.

— Озоновый слой весь энергией заряжен, до самых потрохов. Если ее привлечь для нашей задачи, ответ будет найден.

Димок развернул рисунок, и я увидел огромную сетку, в ней наш земной шар. Земля как баскетбольный мяч лежала в корзине. А трос от сетки шел в наши Огрызки.

— Здесь у меня — пульт управления, вся энергия из озонового слоя стекается сюда, в водокачку. Тут она вся собирается, я включаю рубильник и… Ба-бах — жуткий выброс энергии… И мы в другой галактике, вопреки всем законам природы.

— Здорово. Но где такую сетку возьмешь?

— То-то и оно, в этом и загвоздка. Сетка должна быть тонкая, почти невесомая. Метра полтора я сделал, но здесь нужен другой стандарт, миллион километров. Хочу…

Он перешел на шепот:

— У Михея одолжить. Если его поднапрячь, а? Он что хочешь вообразит. И эту сетку. Как думаешь, Валер?

Деда Михея последнее время я видел редко, он все книжки свои читал, почти не выходил из дома. Но присутствие его в Огрызках ощущалось. Появились в нашей деревне красавицы полуголые. Дед какой-то журнальчик нашел, вот они и стали гулять по нашим просторам, загадочные, молчаливые, а чуть коснешься рукой, исчезают. Одна лишь не исчезла — Наташечка моя, я в темноте ее за михеевскую принял. Чуть задел, она рассердилась: «Ты че, Валер, на своих бросаешься?»

К девицам этим все отнеслись спокойно, не кричали, не ругались. Ну ходят и ходят, нас же не трогают. Раньше бабы подняли бы визг: «Штаны еще сними, бесстыдница!» А сейчас — молчат. Может, и сами не прочь так походить, да фигура не позволяет.

И только Груша сердилась:

— Нельзя, не по-нашему. Это наша земля, не Америка.

А дочь ее, наоборот, радовалась:

— И хорошо, пусть ходят. Жаль, что не Америка.

И проводила ладонью по горлу:

— Мне эта земля — во!

Дочь Груши жила в соседнем доме, но не разговаривали они лет двадцать. Что произошло — не знаю. Знаю, что дочь пила по-черному. Женский алкоголизм — самый страшный. От нашего можно излечиться, от ихнего — нет. Единственный способ — пол поменять. Как я. Возможно, только тогда получится.

К деду Михею мы направились делегацией, вчетвером: я, Димок и Лешка. И художника еще прихватили, с картинами, он специально их нарисовал по такому случаю.

Дед Михей лежал на высокой кровати и что-то читал. Вид у него был торжественный: белые подштанники, тесемочки внизу на бантики завязаны, а из-под них синие носочки выглядывают, абсолютно целые, без дыр. А около кровати тапочки стоят, слева — на левую ногу, справа — на правую.

— Ты что, дед, помирать собрался? — спросил Леха. — Чего так вырядился?

Дед положил книгу на тумбочку, снял очки. Их тоже положил на тумбочку, потом окинул нас ласковым взглядом:

— Зачем помирать? Жениться.

— Же-ниться?! На ком, если не секрет?

— На ком, на ком… На ней, конечно.

Бабка Дуня затряслась от хохота:

— Не расписаны мы, он и выдумал жениться. Совсем спятил от книжек своих.

— Сначала — свадьба, — сказал дед. — Потом я завещание тебе оставлю. И всю недвижимость тебе, дура, отпишу. А ты — «спятил, спятил». Выбирай выражения.

— Какую недвижимость?

— Изба — наша недвижимость. Не сдвинешь ее, вот эна и «недвижимость».

Я повернул книжку, чтоб прочитать название. «Карл Маркс. Капитал». Все ясно.

— И капитал тоже тебе оставлю, — сказал дед.

— И много энтого у тебя?

— Коммерческая тайна.

Мы переглянулись.

— Каждый своей жизни хозяин, — сказал Димок. — Хочешь жениться, имеешь право. Но сначала надо новоселье устроить.

— Какое еще новоселье?

Мы поняли, Димок издалека заходит, с тыла атаку ведет,

Леха подмигнул Грише, тот быстро распутал картину, снял с нее веревки, освободил от с боев, повернул к свету лицом…

Оранжевое солнце высоко в небе, наша деревенька вся позолоченная. А люди — кто на дереве сидит, кто букеты собирает. А в небе — кот Мурзик. В оранжевых лучах. И рядом с ним — воробьи да галки.

Я смотрел на всю эту галиматью, и такое волнение меня охватило, такая гармония душевных сил…

— Это что? — спросил дед.

— Наша Земля.

— А солнце почему такое, а кошка в небе зачем?

Тут Леха стал свой текст говорить, описывать, как наше солнце погаснет, «хрустнет, как гнилой помидор, и вся наша система одним органом накроется». А с другой стороны, если осуществить задуманное, какая жизнь наступит под другим солнцем, какие таланты расцветут и какое счастье наступит под лучами его, и у нас в Огрызках, и во всем мире. И много, много еще всякого-разного говорил, чего не привожу по причине забывчивости. Он показывал деду атласы звездного неба, говорил так, что и мы заслушались.

Дед вдруг спросил:

— А меня там распишут?

— Распишут, конечно, распишут.

Тут вступил Димок, развернул свой чертеж, где Земля в сетке лежит и озоновый слой ей энергию дает. И подробно рассказал про свою затею.

Дед его рисунки молча проглядел, но без видимого интереса. То ли не понял идею, то ли устал от наших рассказов. Глаза его неожиданно затуманились, губы что-то забормотали…

И дед заснул. Посреди наших рассказов.

Мы немного подождали, посидели рядом. Но дальше ждать не имело смысла.

— Ничего не получится, — сказал Димок. — Пошли, братцы, к выходу.

— Идите, голубчики, — сказала Дуня. — Теперь он не скоро проснется.

Когда мы вышли на улицу, была почти ночь. Светили звезды, плавал осенний туман. Ночи теперь холодные стали, осень. По утрам трава в инее, серебрится как зимой, а под солнышком тает. Утром — зима, днем еще лето.

— Жаль, — сказал Леха. — Не успеем мы человечество спасти, жизни нашей не хватит.

— Ничего, — сказал Димок. — Я чертежи оставлю. Возможно, потомки этот вопрос решат.

Мы проходили мимо водокачки, она как-то странно светилась во тьме, не так, как раньше, когда Димок электричеством ее наполнял. Тот свет был голубой, а этот фиолетовый, тревожный.

Подошли ближе.

— О, черт! — вдруг ругнулся Лешка.

— Чего?

— На дерево напоролся.

— Откуда здесь дерево?

Димок достал фонарик.

Это было не дерево, нет. Это был канат. Сверху, прямо с неба, свисал очень толстый канат, толщиной с бревно, покрытый гладкой электрической оболочкой. А из каната много-много разных вилок и соединений торчало. Совсем как на рисунке Димка, на его чертеже.

Мы поняли, что это был за канат. Это был кабель. Кабель с неба, из озонового слоя, в котором наша Земля теперь находится.

— Ура! — закричал Димок.

Он ухватился за канат, повис и стал раскачиваться на нем как на качелях:

— Ай да дед!

Лешка схватил его за ноги, остановил:

— Хватит шутки шутить.

И очень серьезно добавил:

— Будем готовиться. К перемещению.

И наступил наш «последний и решительный бой».

Ровно в девятнадцать часов без одной минуты, двадцать пятого числа августа месяца, состоялось перемещение нашей матушки Земли в другую галактику.

Последний вечер выдался совершенно замечательный. Всю неделю шли дожди, а тут и солнышко, и теплый ветерочек, и запахи влажные, и красно-фиолетовый закат с края неба. В такой вечер не то что переезжать, а и думать об этом не хочется.

Все, кого волновало это историческое событие, собрались на пригорке около водокачки, на вытоптанной от частого хождения «по электричество» траве. Здесь были и дед Михей с бабкой Дуней, и тетя Маруся с Федором, и Лизуня, и художник наш, и тетя Груша со своими внуками да зятьями. И, конечно, главные участники события — Лешка да Димок. Но были и воздержавшиеся, которые не пришли по причине неверия во всякие перемены. Сколько их было в нашей жизни? Объединений-разъединений, сливаний-разливаний. То коммунизм вот-вот наступит, то пустыни вот-вот отступят. То реки по новым руслам потекут и обеспечат всех невиданным урожаем, и будет он трехметровым слоем по всей стране лежать, пока не сгниет к чертовой бабушке.

Бабка Дуня сидела рядом с дедом Михеем. Время от времени она поглядывала на деда — чтобы тот не свалился со стула. Дед сидел молча, положив руки на колени, и что-то бормотал, вздыхал, приговаривал, смотрел на часы, на небо, нельзя было понять, нравится ему все или нет.

Лешка выхаживал у водокачки, как командир перед сражением. Сапоги надраены, ремень затянут, над воротом рубахи торчит кадык. Кривой нос, в память о драке в привокзальном буфете, саблей вздернут к переносице, волосы переброшены через лысину как гусарский плащ.

Ко мне повернулась Наталья:

— Завтра ветрено будет, смотри, какой закат.

— Завтра? Думай, что говоришь.

Как она была красива на фоне заката. Юная, стройная, в глазах фиолетовые искорки:

— И зачем вы это затеяли? Жили себе да жили. Плохо нам было?

— Надо о будущих поколениях думать.

— Пусть они сами о себе подумают! Почему мы за них думать должны?

К нам подлетел кот Мурзик, в полном смысле этого слова подлетел. Спланировал откуда-то сверху, из облаков, и замер, вращая вертолетным хвостом. Глаза горят, шерсть взъерошена. Посмотрел на меня презрительно:

— Привет.

То есть он не сказал этих слов, но я их отчетливо услышал в черепушке своей.

— Привет, — ответил я так же молча.

— Валерий прав, — сказал он Наталье, опять молча.

— Заткнись, — разозлилась она. — Тоже мне птичка большого полета.

Мурзик опустился на землю, потерся о мой сапог — так он всегда делает, когда жрать хочет, вроде любит меня безмерно, а поест — все, конец любви, больше ты ему и не нужен.

— Как это у тебя получается? — спросил я. — Летать, говорить.

— Я и сам не знаю.

— Выходит ты — мыслящее существо?

— Мыслящее, как и все коты, цветы, камни.

— Вот те раз. А мы из камней дома строим. А цветы, те вообще за людей не считаем.

— Напрасно.

Тут у меня и вовсе крыша поехала. Если и камни мыслят, что ж получается? Не от обезьяны мы. В печени когда камни, понять можно. Возможно, они и живые, когда болят. А эти, что на берегу реки, галька всякая, мелкота.

— Все одно живое пространство, — сказал Мурзик, будто прочитав мои мысли. — Вот так-то, Валерий.

«Может, вся Вселенная — единый организм? — подумал я. — Может, это и есть бог?»

От этих мыслей голова кругом пошла. Я чуть не упал, такая глубина мне открылась.

А Мурзик снова потерся о сапог:

— Дай пожрать, рыбки хочу.

— Рыбки? Она же живая?

Мурзика не смутили мои слова:

— В едином организме все равно кто-то кого-то жрет. Даже лимфоциты и эритроциты жрут друг друга. Закон природы!

— Брысь! — вдруг сказала Наталья. — Разговорился. Лучше б мышей ловил.

Мурзик обиделся, мяукнул, поднялся в воздух, сделал крутой вираж и полетел к своим новым друзьям, галкам да воронам. К нему примкнул воробей, что-то чирикнул, и они полетели рядышком, как большой самолет в сопровождении истребителя.

— Дела-а.

Время приближалось к семи. Самое удобное, по расчетам Лехи, время.

Димок возился со своими рубильниками, проверял контакты, сверял в который раз часы.

Напряжение все возрастало.

— Пора, что ли? — спросил с вышки Димок.

— Пора! — крикнул Лешка.

Димок перекрестился и задвинул рубильник.

Мы замерши.

Из-под рубильника полетели искры, снопы искр.

Потом стало темно, как во время взрыва, когда мы сидели на поездных путях, в начале рассказа. Потом ударили молнии. И не одна-две, а десяток-другой. Били они со всех сторон неба и были странного красного цвета. Потом разверзлись хляби небесные и полил дождь, толстыми, как канаты, струями. Ударял больно по всем доступным и недоступным местам.

Ужас овладел нами — неужели конец света настал?!

И сразу вдруг все прекратилось, внезапно, как началось. Стало светлеть, светлеть… Сначала рассветный туман, потом светлее… И вдруг из-за облаков показалось солнце. Но какое? Не наше. Оранжевое и очень, очень большое.

И в лучах его все засияло, засверкало. И лес, и поле, и дома — все стало оранжевым. Не осенним, нет. Таких красок осенью не бывает. Золотисто-оранжевым, даже объяснить не могу. Ну, как на картине художника нашего Гриши. Возможно, хлорофилл из листьев весь вышел и какой-то новый элемент вошел, но не земной стал мир, не прежний, не тот, что раньше. Солнце это светило неярко, спокойно на него можно было смотреть.

СВЕРШИЛОСЬ!

— УРРА!!! УРРРААА! — закричали все.

Бывает, в новый дом переезжаешь или город, а тут, шутка сказать, в новую галактику переехали, всей деревней, всей Землей, под другое Солнце.

Леха по железной лестнице взобрался на водокачку:

«Мы устроили революционный переворот… Человечество может спать спокойно несколько миллиардов лет… мы спасли людскую цивилизацию… потомки нам этого никогда не забудут».

Все обнимались, целовались, плакали. Поздравляли Лешку и Димка.

Где-то заиграла гармонь и чей-то голос запел:

«…О со-оля ми-иооооооо»

Итальянская песня, как никакая другая, в данный момент соответствовала нашему настроению.

Мурзик застыл в воздухе, обернулся и закружился вместе с воробьем. К нему подлетели другие воробьи, вороны…

«О со-оляя ми-оооооооооооо»

К гармони присоединилась скрипка — это моя Олечка заиграла.

Наши деревенские подхватили мелодию. Голос хора взлетал к облакам и падал вниз волнами, на грешную землю вместе с золотистыми теперь листьями. И деревья, и облака, и ветерок — вся природа, казалось, двигалась в такт мелодии. Верхушки деревьев склонялись и разгибались, облака вспыхивали золотыми лучами. Это было удивительно — единение всего живущего на Земле.

Наташечка моя пустилась в пляс. Я попробовал за ней угнаться — куда там, сердечко мое слабенькое, проспиртованное, ему в мензурке плескаться, а не с девками танцевать.

Дед Михей встал со стула — вот-вот и он в пляс пустится…

А через час на главной улице, как принято в таких случаях, поставили столы, накрыли скатертями. На все столы скатертей не хватило — праздники редко теперь бывают, многие на портянки их порезали, поэтому где не хватило, накрыли простынями. Принесли все, что у кого было: вареные яйца, мед, картошку, грибы, соленые огурцы, сало.

Тетя Груша «грушовку» принесла, но не пьет почти никто, так что самовар пришлось раздувать.

До поздней ночи все гуляли, целовались, плясали.

А когда звезды зажглись, поняли, что не наши они, другие. Ни знакомого ковшика нет, ни Медведицы любимой, ни-че-гошеньки.

Я подумал — если у нас так, то что же во всем мире делается, праздник-то теперь какой. И не только в Москве. Костроме, Туле, а и других городах, Париже да Лондоне.

Домой когда пришел, включил приемник, а он молчит, старенький он у меня. И в других домах молчит. Непонятно. Из-за магнитных бурь, что ли?

И вот теперь мы подходим к финалу, к самому концу истории, которую я рассказать хотел. Для чего, зачем — делайте выводы.

Новое солнце грело почти как старое. Размеры его были, правда, больше, но зато сутки как прежде, ровно двадцать четыре часа. Ни больше, ни меньше. Разница, конечно, была. Но это в цвете. Будто смотришь сквозь цветное стекло. Не пивное, оно слишком темное, а винное. Бывают, знаете, такие бутылки не наши, а с длинными носами, как у Буратино, стекло у них чуть-чуть золотистое. Вот какое стекло я имел в виду.

Ну, а через некоторое время, дня через три-четыре, все в норму стало приходить. Погасло наше золотое солнце. Как лампочки гаснут. Вспыхнуло раз-другой и погасло. И на его месте старенькое возникло. Нет, никакой коллизии в этом не было, оно и не пропадало, оказывается, никуда. А вся эта трехомудия только в мозгах наших была. От деда Михея возникшая. Всей деревне одно и то же привиделось, в один и тот же момент. Массовый гипноз, как хотите, так и называйте.

И радио снова заговорило.

А самое главное, вместе с солнцем и все у нас стало приходить к общему знаменателю. Люди, события, факты.

Леха, дружочек мой верный, в лес пошел и три дня пропадал. Где был, чем питался — молчит, ни слова из него не вытянешь.

А меня все больше и больше к стакану тянет, честно окажу. Просто сил никаких нет. И во сне, и наяву. Вот думаю, заброшу всю эту писанину да развяжу…

Тварь, или 13-я «ножка Буша»

В одной далекой заокеанской стране живет очень богатый мистер. Назовем его условно Тристер. Все у него есть: холдинги-шмолдинги, билдинги-шмилдинги. Нет только одного — любви к России. Он знает, он кожей чувствует — реформы победят. Они уже побеждают. И тогда хлынут в его страну российские товары: автомобили, холодильники, телевизоры, компьютеры. Тогда конец его холдингам-шмолдингам, билдингам-шмилдингам…

НЕТ!

ЭТО ДОПУСТИТЬ НЕЛЬЗЯ!

И вот в подземных лабораториях создается жуткий монстр.

Тварь на тринадцати ножках Буша-старшего. Биокибер, пожирающий любые металлы. Но особенно золото, серебро, платину. А также якутские алмазы и прочие драгоценности. Тварь способна съедать все это в неимоверном количестве, перерабатывая на обыкновенное дерьмо.

Именно она, эта Тварь, должна уничтожить золотой запас русских и завалить Россию многометровым слоем дерьма.

И вот уже Тварь по частям перебрасывается в Россию.

Тринадцать ножек Буша» вместе с обыкновенными, замороженными, пересекают границу.

А страшная голова Твари сплющивается под прессом и в виде подарка вручается российскому банкиру, отбывающему с кратким визитом на родину. Ему же подбрасывается и тело Твари, переработанное в таблетку от головной боли.

Банкир Сопленский летел в Москву со странным чувством страха и радости. Страха — от боязни встречи с обманутыми вкладчиками, а радость он испытывал от надежды увидеть любимые брильянтики, чуть желтоватые «якутики», спрятанные в надежном месте, кои тогда летом, в жаркие августовские дни кризиса, он так и не успел вывезти из этой прекрасной, обманутой им страны.

«Заодно и с мамой повидаюсь, — взгрустнулось банкиру. — Как она там? На ее-то пенсию?»

Вряд ли кто-либо из вкладчиков узнал бы в этом пожилом темнокожем (да, темнокожем!) джентльмене прежнего бледнолицего, страдающего всеми мыслимыми и немыслимыми болезнями, банкира. (Что только нельзя купить в цивилизованной стране за деньги!)

«Я могу вас и синеньким сделать, — сказал профессор. — И серо-буро-малиновым в крапинку. Фокус в другом — как этот цвет сохранить. Вот вам таблетки. И никаких стрессов и волнений».

Сопленский быстро прошел паспортный контроль, теперь у него был новенький темно-синий американский паспорт. Затем — таможня. Румяный таможенник покопался для приличия в чемодане и вдруг обнаружил странный предмет — сплющенную голову Твари.

— Это еще что?

— Маска, — ответил на ломаном русском языке Сопленский. — Я родом из Бурундии. В таких масках у нас принято жениться.

Таможенник усмехнулся:

— Хороший обычай. После нее любой мордоворот красавцем покажется.

Через тридцать минут Сопленский уже мчался на яичного цвета «Волге» по городу.

За окнами мелькали знакомые улочки, деревья в свежезеленых листочках… И вдруг он оказался на площади перед родным банком. Сопленский заметил около дверей толпу народа.

— Останови-ка, дружок, — попросил он таксиста.

— И ты, братан, попал?

— Нет. Мама моя… мутер, — соврал банкир.

— А я на всю катушку, — грустно сказал таксист. — Пять тысяч баксов.

«Так тебе, дураку, и надо, — подумал Сопленский. — За легкими деньгами погнался».

— Встретил бы я этого Сопленского, — с ненавистью сказал таксист. — Я бы его за одно место подвесил.

«А я бы тебя, — подумал Сопленский. — Чтоб не клал все яйца в одну корзину».

Они вышли из машины.

Оказалось, что новое руководство банка обещало вернуть вкладчикам часть потерянных ими денег. Но денег было меньше, чем вкладчиков. Потому здесь и стояли, надеялись, что им-то хватит.

Таксист пришел в жуткое возбуждение, попытался влезть в середину очереди, но его вежливо оттеснили. За время стояния все давно перезнакомились, знали о своих соседях все, вплоть до имен детей и любовниц.

Таксист повернул к банкиру перекошенное лицо:

— Мне бы этого Сопленского. Вот ТВАРЬ!

Сопленскому показалось, что от этих слов в сумке, с которой он теперь не расставался, произошло некое шевеление.

— ТВАРЬ! ТВАРЬ! — повторял в бессильной злобе таксист.

И с каждым криком сумка раздувалась все больше и больше.

— ТВАРЬ!

Молния на сумке вдруг разъехалась. Из нее вылезло нечто совершенно ужасное: голова, похожая на змеиную и на крокодилью одновременно. Голова повисла над толпой чуть покачиваясь, словно это была голова сказочного дракона.

Жуткий вопль раздался в толпе.

Ужас охватил и Сопленского. Он опустился на тротуар, голову его будто стиснули железные обручи.

Дрожащими руками банкир нашел в кармане таблетку от головной боли, кто-то из очереди заботливо протянул ему пластмассовый стаканчик, кто-то булькнул в него минеральной водой. Сопленский кинул в стаканчик таблетку. Но та не стала растворяться, она вдруг зашипела и превратилась в змею. Змея раздулась, покрылась чешуйчатым панцирем, всплыла над толпой, соединилась в воздухе с головой, и с мяукающим звуком чудовище исчезло в небе.

Толпа перевела взгляд на Сопленского.

Банкир увидел в глазах людей ужас: его рука со стаканом воды стала абсолютно белой. Он посветлел. Куда делся темный, с таким трудом добытый, пигмент. На голове его зашевелились волосы. Он почувствовал, что курчавость их тоже исчезает, что они приобретают родной седой цвет.

— Сопленский, — вдруг ахнул кто-то из толпы. — Это Сопленский. Это он украл наши деньги!

Банкир понял — ему конец. И как неоднократно бывало с ним в минуту опасности, он взял себя в руки. Вернее, ноги — в руки.

Резким ударом он опрокинул стоящую перед ним женщину, отбросил в сторону какого-то парня, перепрыгнул через бросившегося ему под ноги старичка и кинулся наутек.

А за ним гналась ненавидящая его толпа.

СОПЛЕНСКИЙ!!!!!!!!!!!!!!!!

Странные события стали происходить в городе после приезда банкира. Популярные в народе «ножки Буша», купленные в магазине и будучи размороженными, вместо того чтобы спокойно жариться на сковородках, вдруг стали соскакивать с них и убегать в неизвестном направлении.

По городу поползли нехорошие слухи.

Артистка театра и кино Марина Шпикачка, известная больше по рекламным работам, чем по пьесам Чехова и Захарова, проезжала на своем новеньком «Ауди» мимо Новоарбатского гастронома. Ей очень хотелось есть. Очень. Дело в том, что вот уже три последних месяца она рекламировала средство для похудения. По контракту она должна была за эти месяцы похудеть на десять кило. При ее-то любви ко всему жирному и сладкому, о чем совсем недавно свидетельствовали пышность тела и могучий бюст. За них-то ее и выбрали из сотен других претенденток. Но… хочешь жить, умей вертеться. Она и вертелась, то есть худела, просто таяла на глазах доверчивых телезрителей, и вовсе не из-за этих противных капсул. В отличие от предыдущих работ: реклам стирального порошка, отбеливающего испачканную кофточку до уровня белоснежной матроски сына, бульона из куриных кубиков, не оставляющих следов после мытья посуды, туалетной бумаги, нежность которой можно сравнить лишь с поцелуем возлюбленного, эта реклама давалась ей нелегко. По ночам ей снились торты, шашлыки, сочные окорока, румяные цыплята. Но завтра — последний день, последняя съемка, и она получит честно заработанные деньги. Радость омрачалась лишь одним — жутким желанием есть, жрать, хавать. Аж губы дергались.

«Ну, что со мной будет, — подумала актриса, — если я съем кусочек колбаски или малюсенькую отбивную. Или цыпленочка, даже не целиком, а половинку… Нет, всего одну ножечку?»

У актрисы потекли слюнки, и она нажала уже своей ножечкой педаль тормоза.

Строгий милиционер хотел было наказать актрису за остановку в неположенном месте, но, увидев знакомое лицо, расплылся в улыбке:

— Не тормозни — сникерсни! — крикнул он.

— Иногда лучше жевать… чем штрафовать, — отшутилась актриса.

Через каких-то двадцать минут Марина была в свой квартире.

Она быстро разморозила ножку в микроволновке, кинула ее на сковородку, предварительно плеснув туда оливковым маслом, и пошла в гостиную, где позволила себе выпить рюмочку мартини, даже без апельсинового сока.

Когда она вернулась, ножки на сковородке не было.

«Что за черт?»

Сковородка вхолостую брызгала маслом — ни на плите, ни на полу куриной конечности тоже не оказалось.

Актриса на всякий случай заглянула под кухонный диван.

Ей показалось, что там кто-то шевелится.

«Проклятая голодовка! — подумала актриса. — Какие-то глюки начинаются. Завтра же нажрусь до отвала!»

Она взяла щетку для мытья полов и пошарила под диваном.

Ножка. Дорогая. Как ты сюда попала?

Актриса ополоснула ножку под краном и снова положила на сковородку. На этот раз, на всякий случай, она накрыла сковородку крышкой. Она решила не уходить, пока процесс жарки не доведет до конца. Вот только еще глоточек мартини.

Резкий звук упавшей с плиты крышки заставил ее обернуться.

«Ножка Буша» короткими прыжками, как кенгуру, убегала из кухни. Вот она преодолела порог и выскочила в коридор.

«Ах, вот ты как?! — разозлилась актриса. — Врешь! Не уйдешь!»

И она кинулась вслед за беглянкой.

Ножка забралась на подоконник и сделала попытку допрыгнуть до форточки, но Марина сбила ее щеткой. А заодно и цветочный горшок с любимыми фиалками.

Падение с подоконника ножку не остановило, она предприняла попытку проскочить на балкон.

Но и тут ее ждала неудача. Марина зажала ножку балконной дверью, взмахнула щеткой, чтоб как следует наказать…

Сверху посыпались осколки чешской люстры, купленной еще во времена Дубчека, а ножка метнулась в туалет, где и заперлась на задвижку.

Настойчивые звонки в дверь вывели Марину из полуобморочного состояния.

«Марина, открой! — кричал за дверью мужской голос. — Я знаю, ты дома!»

Это был Олег. Ее Олег. Из рекламы про быстрорастворимую манную кашу. Только его сейчас не хватало!

Олег был жутко ревнив. Ревновал ее даже к прокладкам «Олби», которые она в прошлом году рекламировала. А когда она снялась в ролике, где два молодца купали ее в подсолнечном масле, после чего волосы навсегда излечивались от перхоти, он и вовсе озверел.

«Как ты могла? — кричал он. — Сниматься у этого кретина? (Он имел в виду режиссера ролика.) Ты видела его рекламу про семяизвержение? А про… про… про…»

«Про систему ПРО?» — пришла на выручку Марина. (Когда Олег нервничал, он начинал заикаться.)

«Нет! Про про… простатит».

«Не видела. Зато я видела твою рекламу, про зубной кариес!»

(У Олега были прекрасные зубы. Он недавно рекламировал зубную пасту. «ДИБОЛЬ — ТРОЙНАЯ ЗАЩИТА ДЛЯ ВАШИХ ЗУБОВ!» Олега три раза били молотком по зубам, но он продолжал вертеться на турнике.)

Олег тоже любил поесть, поэтому Марина его все эти долгие месяцы не подпускала. Вот он и заподозрил что-то неладное.

— Марина! Открой!

«Ножка Буша», казалось, понимала русский язык. Она спокойно вышла из туалета, допрыгала до дверей и спряталась за Маринин сапог. Казалось, она только и ждала, когда дверь откроется.

— Мари-и-на! Открой!!!

— Я не могу, Олег.

— У тебя кто-то есть?!

— Да, — не выдержала актриса. — «Ножка Буша»!

— Какого Буша?! — орал из-за дверей Олег.

— Старшего!

— Я буду ломать дверь!

Раздался стук то ли молотка, то ли топора. Потом визг дрели. Будучи жутко ревнивым, Олег подобные инструменты всегда носил с собой.

Грохот и скрежет металла наполнили дом.

«Он не отстанет, — вздохнула актриса. — Придется и сегодня спать голодной».

Она глубоко вздохнула и открыла дверь…

«Ножка Буша» с радостным мяуканьем выпрыгнула на свободу.

В районе Московской окружной дороги голова Твари, ее чешуйчатое тело и «ножки Буша» соединились в единый организм. Ножки вдруг стали расти, расти… И выросли. Стали уже не цыплячьими, а скорее даже страусиными. На них появились когти, мускулы, они, как и тело, покрылись жестким чешуйчатым панцирем. И все существо стало напоминать какого-то жуткого доисторического ящера.

В голове биоробота заработал сложный электронный механизм.

Тварь стала принюхиваться к золоту и прочим драгоценностям.

В это время «вольва» с мигалками и охраной на джипе летела по Рублевскому шоссе. Внутри, уютно развалясь на мягких сиденьях, беседовали двое мужчин. Один — молодой, коротко стриженный, в черной фирменной майке под серым пиджаком. Другой — постарше, в белом костюме и при галстуке. Отцы преступных группировок вели разговор о жизни.

— Приезжаешь с работы, — жаловался тот, что постарше. — Хочется расслабиться, отдохнуть. Включаешь телик, а там все то же самое — пальба, кровища.

— Да, — поддержал его молодой. — Передачи на производственную тему.

— Ну, хорошо бы по одной программе, а то ведь по всем. И днем, и ночью. И в будни, и в праздники.

— Сколько есть прекрасных комедий, — сказал молодой. — Балеты, оперы…

— Про «оперов» не надо, — улыбнулся пожилой, и оба дружно захохотали.

— Нет, серьезно, — продолжал молодой. — У меня парню семь лет. Смотрит «ящик» с утра до вечера. Кто из него вырастет? Ясно кто. Такой, как я. А кто же еще?

— А у меня дочка, — сказал пожилой. — Пятнадцать. А в этом «ящике» одни проститутки да секс. В кого она пойдет? Ясно в кого, в мамашу.

И оба снова захохотали.

— У американцев — понятно, — вытерев лысину платком, сказал тот, что постарше. — Они по-другому воспитаны. Они подобную ерунду всерьез не принимают. У нас же другая культура. Чехов, Толстой, Достоевский.

— Тургенев, Паустовский, — поддержал его молодой.

— Пушкин, Мандельштам.

— Пастернак, Набоков.

— Да, — сказал пожилой. — У нас корни другие, христианство.

— Выдирают, Павел Васильевич, эти корни. Как больной зуб.

— И без наркоза.

— Все как у них хотим, — сказал молодой. — Только не умеем. Наша «мочиловка» в кино — смех. Я тут один боевик смотрел — обхохотался.

— А ты жаловался, что комедий не бывает.

— Это для нас комедия. Другие же всерьез принимают. И получается что?.. Убить — тьфу! Вот и растет преступность. Скоро все друг друга перестреляют. И останемся мы с тобой, Павел Васильевич, без работы.

— Мы тогда в Останкино нагрянем. Объясним им, что к чему. Чтоб народ не разлагали.

«Вольва» по отмашке милиционера свернула на Окружную.

— О деле поговорим? — спросил молодой и достал «дипломат».

— Успеется. Скажи лучше, как роман твой?

— С Машкой?

— Нет, что раньше писал.

— Ро-ман? Да ты что, Павел Васильевич? Какой роман? Ты видел, что народ читает? Чтоб тебя прочли, такой «пиар» нужен, никаких «бабок» не хватит.

— Не скажи. У меня бабки что надо. Одна Верка трех Клавок стоит.

— Каких Клавок?

— Ну этих… как ее? Шиффер.

— Шифер? Тот, что на крыше?

— Какая крыша? Я сам себе «крыша».

И оба опять засмеялись.

— Николай, — сказал пожилой. — А может, мне подъехать со своими ребятами? Поговорить. Чтоб тебя напечатали.

— Да ну их, Павел Васильевич. Скажи лучше, как у тебя? Как двигатель твой на ионах?

— Расчеты закончил, но к строительству не приступал. Вот накоплю деньжат, возможно, тогда.

— Эх, Павел Васильевич. Никому твой двигатель не нужен.

— Людям нужен, Коля. Людям. До Марса лететь — пятнадцать минут. До других миров — пару часов. А там все новое, другие формы жизни. Мы даже и представить не можем.

— Это все фантазии твои.

— Фантазии? Ты думаешь, чего они к нам летают? На тарелках своих?

— Ну?

— А затем летают, Коля, что изучают. Пора нас за грехи наши отсюда попросить или нет.

Машина взвизгнула тормозами и вылетела на обочину.

Из джипа раздались выстрелы.

Пожилой выскочил из машины первым.

Огромный ящер, повалив охранника, срывал с него золотые цепочки, бирюльки, часы. Другой охранник с криком удирал в лес.

Молодой выхватил из кармана пистолет, но пожилой ударил его по руке:

— Не стреляй, Коля. Вот они… Прилетели.

Всем известно, что знаменитый сыщик Шерлок Холмс в минуты напряженной работы любил поиграть на скрипке. Комиссар Мегрэ предпочитал музыке пиво. А Джеймсу Бонду для вдохновения нужна была подружка.

У полковника ФСБ Александра Захаровича Курочкина был свой метод. Он усаживал на колени любимого кота и, поглаживая его по мягкой спинке, спрашивал:

«Как думаешь, Мурзик, стоит брать этого «крота»? Или дать ему немного покопаться?»

(«Кротами», как все знают, называют не тех кротов, что копают норки, а тех, что копают и откапывают наши секреты.)

«С одной стороны, он далеко зашел, — продолжал между тем полковник. — Украл чертежи нашей последней, строго засекреченной шашлычницы… Но с другой…»

Кот отвечал либо мурлыканьем, либо шипением, что означало либо «да» — стоит брать, либо — «нет», не стоит.

За голову кота западные спецслужбы давали огромные деньги, но наши спецслужбы пресекали все попытки его выкрасть или отравить просроченным «Вискасом».

Однажды кота решили переманить. Забросили в нашу страну редкой красоты ангорскую кошечку. Пушистую, белее снега. Кошечка спускалась вниз по водосточной трубе, ласково мяукала, строила коту глазки и всячески старалась его обольстить. Но Мурзик не поддался на провокацию, он продолжал верно служить Родине. Красота юной прелестницы на него не действовала, тем более он был кастрированный.

Возглавив штаб по поимке Твари, Александр Захарович сразу же опустился в кресло перед телевизором и усадил на колени кота.

По телевизору как раз передавали новости о последних похождениях Твари. Взломанные банковские сейфы, пустые витрины ювелирных магазинов, плачущие кассирши и продавцы валюты.

— Как ты думаешь. — размышлял Александр Захарович вслух, — зачем это милое создание… (он имел в виду Тварь) ест столько золота и валюты?

Кот злобно шипел.

— Правильно. Это — наш враг. И пожаловал он к нам неспроста, не ради красивых глазок. Он хочет затормозить наши, с таким успехом идущие, реформы.

Так шаг за шагом полковник выяснил, что и зачем. Он определил, что главной целью Твари является растущий час от часу золотой запас.

— Хватит гладить кота, — вошла в комнату жена. — Мой руки) Чай будем пить.

— Ты же знаешь, — возмутился Александр Захарович, — я руки после кота не мою. Зачем ты его обижаешь? Ты хочешь, чтоб он опять спрыгнул с балкона?

Однажды кот, обидевшись, уже прыгал с балкона. Тогда все обошлось сломанным внизу зонтиком генерала Пурова. Дом, где они жили, был ведомственный, военный. Несмотря на тридцать лет совместной жизни, жена и не догадывалась, что Александр Захарович — полковник ФСБ, работник самого секретного его отдела. Она всегда удивлялась, что им дали квартиру в таком замечательном доме. В военной форме своего мужа она никогда не видела, по легенде он работал заведующим овощной базой.

Правда, однажды секретные службы не уследили, и в телевизионный эфир попали кадры, где Александр Захарович идет по партизанской тропе вместе с ангольскими патриотами.

— Смотри, смотри, — сказала жена. — А он на тебя похож. Просто вылитый ты, только черненький.

Она не знала, что черненьким Александра Захаровича сделал обыкновенный гуталин, других средств под рукой у партизан не было. А сам он по легенде ездил не в Анголу, а за свежей редиской на Камчатку. «Там солнце раньше встает, вот она в тех краях раньше и всходит».

В другой раз, когда полковник якобы уезжал за картофелем в Белоруссию, жена увидела очень похожего на него человека среди японских рыбаков. Человек, похожий на ее мужа, удил вместе с японцами рыбу и поглядывал на новый американский авианосец, стоящий на якоре. Если б не косые глаза — копия муж. Когда он вернулся из Белоруссии, они вместе посмеялись над таким сходством.

Правда, ночью полковник вдруг заговорил по-японски, но утром объяснил, что на их овощную базу по ошибке завезли японскую клубнику. А некоторая косина во взгляде — следствие работы, овощи с базы норовят растащить. И направо уходят помидоры, и налево.

Не желая ссориться с женой, Александр Захарович встал с кресла и бережно опустил кота на пол.

— Ты слышал, что в городе делается? — спросила жена.

— А что? — наивно переспросил полковник.

— Какая-то Тварь объявилась. Грабит всех подряд, жрет валюту и золото.

— Нам-то бояться нечего, — пошутил Александр Захарович. — Единственная валюта у нас — это ты.

— Значит, ты не боишься, что твое «золото» украдут? Конечно, ты кота больше любишь. Вечно гладить его, ласковые слова говоришь. Не то что мне. Если мы разведемся, так и знай, я кота не отдам.

Вот. Вот разгадка, почему полковник живет с любимой женой тридцать лет. Первые двадцать он не мог развестись, работа не позволяла. А потом появился кот.

— Как тебе не стыдно? — закричал полковник. — Если в этом все дело, забирай его. Да, забирай. Что, я себе другого кота не найду?

Полковник говорил неправду. Другого такого кота он никогда б не нашел. И тогда в нашей стране расплодились бы негодяи и шпионы.

— Ах так? — обиделась жена. — Так ты мной дорожишь? Я тебя человеком сделала, на овощную базу устроила…

Когда-то, очень давно, в очень давние времена, еще совсем в другом доме, в коммунальную квартиру подполковника Курочкина, тогда еще простого лейтенанта, под видом слесаря-сантехника зашел генерал Пуров, тогда еще простой полковник. Он-то и предложил жене тогдашнего лейтенанта, теперешнего полковника, устроить ее мужа на овощную базу. Жена с радостью согласилась, она не знала, что муж ее — уже лейтенант, а думала, что он капитан дальнего плавания, тем более что все время пропадал в командировках.

— Пуров-то, — продолжала жена, — из сантехников в генералы выбился, а ты… Как был на овощах, так и остался…

Сказала и пошла греметь посудой на кухне.

И вдруг…

На экране возникла ТВАРЬ, и диктор с перекошенным от страха лицом объявил:

«Срочное сообщение!»

Полковник как был в тапочках и халате, так и выскочил за дверь.

— Ты куда? — крикнула ему вслед жена.

— На базу! — крикнул на ходу полковник. — Нам персики из Индии завезли.

Машина уже ждала полковника у подъезда.

Полакомившись золотыми цепочками, часами и прочими побрякушками. Тварь решила передохнуть, для чего и забралась в ближайшее болото. Очевидно, ее желудок, да и компьютер, нуждались в покое. Надо было переварить полученную информацию.

Через несколько часов Тварь вылезла из болотной грязи, отряхнулась, повертела головой направо-налево и взяла курс на виллу из красного кирпича, стоявшую недалеко от дороги.

Алексей Телятин возлежал на кровати времен французского короля Луи XVI, как известно, обезглавленного на гильотине. Кровать Телятину была коротка — ноги не помещались, свисали. «Вряд ли на ней спал обезглавленный король, — часто думал Телятин. — Наверно, в магазине обрезали».

На днях Алексей осуществил одну из самых гениальных своих комбинаций: продал российской фирме крупную партию ящурного мяса.

Как? А вот как…

Сначала английские фермеры поднимали зараженные ящуром туши вертолетами в воздух и бомбометали их в Атлантический океан.

В океанских водах мясо просаливалось и превращалось в отличную солонину.

После этого к операции подключались наши рыбаки. Они вылавливали солонину тралами и прятали в трюмы кораблей. Далее — на палубы опускались уже наши вертолеты, забирали солонину и переносили ее на полуразрушенную партизанскую базу в лесах Белоруссии. Там на мясо ставили ветеринарные печати, означающие, что мясо местное, произведенное в дружественной стране, а не в Англии, где обнаружены следы нехороших болезней. После этого туши отправляли на родину — не в Англию, конечно, а на нашу родину, то есть в Россию.

И все шло хорошо. Но новый санитарный врач оказался жутко упрямым. Не верил ни печатям, ни бумагам, а только своим пробам и анализам. Пришлось прибегнуть к дорогим подаркам и обильным возлияниям. Причем закусывали все той же солониной.

Алексей каждый кусок незаметно выплевывал, после чего старательно прополаскивал горло водкой. Он был человеком мнительным: хоть и говорят, что ящур не заразен — пес его знает.

И вот сейчас, с тяжелой головой от выпитого, он решил все же встать с кровати и позвонить знакомому профессору, чтобы отбросить всяческие сомнения по поводу заразности болезни. Но прежде чем встать, он с нежностью посмотрел на стену, где в потайной нише хранилась выручка. И не только за последнюю операцию.

Он встал. Шатаясь, подошел к зеркалу и…

Вместо знакомого изображения чуть постаревшего, но все же симпатичного мужчины он увидел странное существо с крокодильей рожей, множеством лап и телом гигантской ящерицы.

Сердце Алексея бешено забилось, на лбу выступили холодные капли пота. Все ясно. Он заразился. Он превратился в ящерицу, нет — в ящура! Именно так он представлял носителя этой болезни.

Алексей читал Кафку и его замечательное произведение, где человек превращался в таракана или клопа, что по сути одно и то же. Но в ящура? Это слишком!

Он ощупал себя с головы до ног. Руки, ноги — как у людей. Посмотрел в зеркало — ящур.

Алексей схватил телефонную трубку:

— «Скорая»?! Пожалуйста, выезжайте. Я превратился в ящура… Что?.. Не понял… Чем номер набираю? Руками, то есть лапами. Пальцами то есть.

«Пить надо меньше! — крикнула трубка. — А то и в таракана превратиться недолго».

Этот окрик привел Алексея в чувство.

«Они правы. Не мог я превратиться в ящура. То есть в ящера. Не мог».

Он снова ощупал себя.

«Руки мои и ноги. И лицо небритое мое, нос… уши… рот… Изо рта пахнет водкой… Все как у людей… Человек я. Че-ло-век. Это звучит гордо… Но там тогда кто?»

Он подошел к зеркалу…

Оттуда на него смотрел ящер.

Что за бред?!

Звон разбитого стекла вывел Алексея из состояния прострации.

Сквозь стеклянную дверь, которую он принял вначале за зеркало, в комнату пролезло страшное существо. С крокодильей мордой, когтистыми лапами и телом ящера.

Существо постояло, повертело головой и устремилось напрямик к заветной стенке.

Когтистые лапы разорвали обои…

Из потайной ниши на пол полетели золотые монеты, пачки валюты, с таким трудом собранные Алексеем за долгие годы работы.

Существо понюхало все это, потрогало когтистой лапой и вдруг стало с аппетитом жевать.

— Нет! — крикнул Алексей и бросился на чудовище. — Не дам. Брысь, гадина!

С таким же успехом он мог броситься на бетонную стену или стальной сейф.

В отвратительной пасти монстра одна за другой исчезали его ценности.

Алексей выхватил из бара бутылку «Бюфитра» и огрел чудище по голове.

Но в ответ оно лишь повернулось к нему задом, а из-под хвоста посыпались вонючие какашки.

«Лучше бы я превратился в ящера», — в бессильной злобе подумал Алексей.

В подмосковном санатории «Три сосенки» проходил съезд патриотическо-демократического союза. Но работа съезда вдруг приняла неожиданный оборот. Вместо индонезийской кухни, как было обещано в повестке дня, депутатов потчевали китайской, да и то не самого лучшего качества. Трепанги скорее напоминали распаренную воблу, а в супе из акульих плавников плавали куски сазана. Поэтому вместо разговора о путях выхода из экономического кризиса созрело решение переизбрать руководящие органы.

— Мало того, что номера без кондиционеров, — возмущались делегаты, — так еще и суточные платят в рублях. Такого не было со времен распада Союза.

— Пусть выйдут и отчитаются, куда идут народные деньги.

Конфликт разрастался.

— Господа, — пытался урезонить своих коллег представитель правого крыла партии. — Сейчас не время. Надо готовиться к следующим выборам. Вот победим мы, тогда… И машины будут, и заграничные поездки, «и кофе с какавой».

— У меня дочка на выданье, — крикнул со своего места несогласный депутат. — Она не может ждать. Я письменно умолял дать ей двухкомнатную, и знаете, что мне ответили?

— Что?!

— Чтобы я разменял свою пятикомнатную.

— А я, — возмущался другой народный избранник, — купил подержанную «вольву». Естественно, прав у меня нет, и на обратном пути сбил мотоциклиста, что характерно, члена нашей же партии. И знаете, что от меня требуют? Чтобы я чинил мотоцикл.

Недовольство все нарастало. Группа депутатов подала заявление о выходе из партии и переходе к коммунистам: «Хоть там и нет особых льгот, зато надежнее. Если, конечно, кому-то не взбредет в голову брать власть. Но, судя по всему, там умные люди».

Другая группа, состоящая из иногородних депутатов, решила образовать фракцию и добиваться смещения руководства. «Их и по телевизору каждый день показывают, они и в газетах свои лица печатают. А нас никто не знает, даже избиратели».

Короче. Первый день съезда не дал никаких надежд выхода из кризиса. Ни того, что был обозначен в повестке, ни другого, более важного. Поэтому решили продолжить дискуссию на следующий день, а пока разойтись, тем более что светила луна и в баре давали бесплатное пиво.

Вечер выдался просто фантастический. Все цвело и пахло. Погода в этом году переплюнула все рекорды. Рост температуры опережал рост инфляции, и каждый на себе это чувствовал.

Часть народных избранников разошлась по номерам. Кто-то продолжил споры в беседках и на аллеях парка. А кое-кто просто наслаждался теплым весенним вечером на берегу реки, не догадываясь, что Тварь на тринадцати «ножках Буша-старшего» уже принюхивалась к запахам презренного металла, которые доносил до нее ветерок из «Трех сосенок».

Первой жертвой Твари стал заместитель заместителя председателя партии сорокапятилетний Егор Бутынин.

Он сидел над рекою в беседке совершенно один и предавался грустным мыслям: что будет с ним и со страною, если развалится любимое дело.

«Ну, со страной — ясно. Ничего с ней не будет. Выстоит. А вот со мной… Ну, во-первых, придется снова идти в институт и проситься на профессорскую должность. Возьмут, не возьмут — это еще вопрос. Сейчас бы взяли, сейчас он нужен. И деньжат может подкинуть, и оборудование пробить. А вот завтра? На кой хрен он им нужен завтра?»

От этой мысли у Бутынина заныло под лопаткой.

«И чего я полез в политику? Чтобы пробиться к «пирогу», нужен такой «пиар», никаких денег не хватит. Ни у меня, ни у моих жалких спонсоров».

В прибрежных кустах послышался шорох и какой-то странный звук. Вроде кошачьего завывания, но более сиплый и зловещий.

«Лягушки, — решил Егор Иванович. — Весна. Природа торжествует, на дровлях обновляя путь… Нет, это, кажется про осень».

Шорох приближался, и звук — тоже.

«Странно, — подумал депутат. — Что-то уж очень они большие, эти лягушки. Хотя, говорят, тут недалеко атомный центр. Мутировали, наверно».

И в этот же момент кто-то бросился на него, сорвал с руки позолоченные часы, подарок спонсора-банкира, нагрудный медальон со знаком зодиака, преподнесенный представителями нефтяного бизнеса, и даже вытащил из кармана зажигалку с маленьким рубином, которую он купил в Индии всего за три доллара у местного бомжа.

В темноте мелькнула страшная рожа грабителя: клыки, когтистые лапы. Грабитель повалил его на землю — ни о каком сопротивлении нечего было и думать.

«Где же наши секьюрити, черт возьми?! — мелькнуло в голове депутата. — За что им, черт возьми, по «штуке» в месяц платят?»

Больше Егор Иванович ничего не помнил.

Зловонное дыхание Твари затмило его сознание.

Сытно поужинав в «Трех сосенках», Тварь побродила немного по окрестному лесу и отправилась спать. Для ночлега она выбрала свалку километрах в десяти от престижного санатория. Эту свалку знали все и старательно объезжали ее, так как запашок от нее шел ой-е-ей!

«Зеленые» неоднократно устраивали акции с требованием ликвидировать свалку. Приковывали себя наручниками к скелету догнивающего экскаватора, поднимались на воздушном шаре и сбрасывали на город листовки: «Вместо свалки — детям скакалки!» В результате свалку обнесли бетонным забором и поставили сторожа с приказом никого сюда не пускать, кроме как с разрешения «эм-дэ» Губченко. Какую должность занимал Губченко, сторож Семеныч не знал. Но знал, что каждую неделю должен выплачивать ему дань. Потому что, кроме ржавых радиаторов, обломков бетона, дырявых ванн, тряпья и склянок, на свалке можно найти и драгметаллы с секретных заводов, и новенькие ракетные двигатели, и вполне годные к употреблению фугасы. Если покопаться, и атомную бомбу найти можно. А если наоборот: не унести, а принести сюда что-то или кого-то… то и концы в воду, никакой Шерлок Холмс не докопается. Вместе со своим Соломиным.

Сторож Семеныч быстро понял, что лучше места ему не найти. Бомжей он пропускал бесплатно, от них только польза, что-то съедят, чего-то выпьют, глядишь, и гадости меньше останется, а остальные — плати. С каждой машины, с каждого человека. Ему ведь тоже платить надо.

Проснувшись на свалке. Тварь легко позавтракала останками проводов с серебряной пайкой, которые она раскопала под частями довоенного рентгеновского аппарата, как вдруг ее внимание привлек странный шум.

У ворот происходила типичная для этого места сцена.

Сторож кричал: «Не положено, не пущу. У вас радиоактивность — аж зашкаливает!»

В ответ ему кто-то отвечал:

— Да брось ты, Семеныч. В страну скоро ядерные отходы завезут, а ты упираешься.

— Не пущу.

— Ну, не обратно же нам ехать, Семеныч. Сколько?

Семеныч повел своим чутким носом-датчиком:

— У вас тут не меньше двухсот рентген. По сотне с рентгена.

Сговорились на полутора тысячах рублей. За все. И на трех бутылках спирта, которые тут же сели распивать. Попытались присоединиться еще два местных бомжа, но Семеныч их строго отогнал:

— Брысь! Квартплату не беру, так они совсем обнаглели. Может, еще вам и кофе в койку, и душ-джахуюзи?

Бомжи ушли искать выпивку в водочных бутылках и реактивах с химического завода, а Семеныч стал прикидывать, какую часть заработанного он должен отдать Губченко.

Он сидел на пружинной двухспальной кровати, поломанной еще во времена татаро-монгольского ига каким-нибудь ханом с наложницей, как вдруг заметил над собою тень.

Над ним стояла Тварь.

Семеныч не испугался.

— Ты кто ж, милая, будешь? — спросил он ласково. — Как звать-то тебя? Чего молчишь? Не боись. Я в Чернобыле и не таких видел. И телят с двумя головами. И грибы с тебя ростом… Чего молчишь?

Тварь с интересом разглядывала Семеныча. Судя по всему, ей нравился этот человек.

— Ну? Кто ты? Местная, из «Курчатова»? Или из-под Курска пришла? У них, на АЭС, слыхал, и не такие водятся.

Тут раздался длинный музыкальный гудок.

— Начальничек мой приехал, — сказал Семеныч. — Погоди здесь маленько, пока я с ним разберусь.

И он побежал к выходу.

«Эм-дэ» Губченко приехал сильно не в духе. Вчера его подержанный «мерс» столкнулся с джипом, и по самым скромным подсчетам ремонт обойдется не в одну сотню баксов. Вот он и стал вымещать свою злость на Семеныче:

— Ты че мне даешь? Почему так мало? Учти, Семеныч, таких, как ты, — тысячи. А место одно.

— Максим Дмитриевич. Слово даю. Это все, что есть.

— А ты еще поскреби. Поскреби.

— Я уж до дыр доскребся.

И в доказательство Семеныч вывернул карманы.

Там действительно, кроме дыр, ничего не было. Свой навар сторож держал в глушителе от «Запорожца».

— Эх, Семеныч, — только и махнул рукой начальник. — Не умеешь работать. Это — золото, а не свалка, Клондайк. Здесь миллионером стать можно, а ты…

И пошел, не обернувшись, к своей машине.

Когда начальник выезжал со свалки и поворачивал на шоссе, он услышал сзади какой-то хруст.

«Подшипник полуоси накрылся, — решил он. — Считай, еще сотня баксов!»

Он бросил взгляд в зеркало и…

Его нагоняло Чудовище.

Вот оно зацепило когтистой лапой за бампер, распахнуло дверцу…

На заднем сиденье лежал кувшинчик, купленный им в подарок дорогой Галочке по случаю ее семнадцатилетия, о чем и свидетельствовала надпись на его боку. И эта надпись, буква за буквой, исчезала в пасти Чудовища.

Максим Дмитриевич понимал, что больше ничего подобного купить не сможет, а без подарка любимая его и на порог не пустит. Отправит назад, к жене.

Он схватил с пола монтировку, которую всегда возил с собой, и с криком: «Ты что же, тварь, делаешь!» — огрел Чудище по мордам.

Но Чудище перехватило монтировку, хрумкнуло ею, как только что хрумкало кувшинчиком, и выплюнуло. Монтировка Чудищу не понравилась. Потом, видимо обидевшись на Максима Дмитриевича, схватило его когтистой лапой и со страшной силой выкинуло из машины.

Недалеко от Москвы, километрах в пяти-семи от Окружной дороги, снимался фильм «КРОВАВАЯ РАПСОДИЯ».

Это был по-настоящему семейный фильм. Деньги на кино дал папа, преуспевающий бизнесмен, сценарий написала мама, преуспевающая в тратах домохозяйка, в главной роли снималась троюродная племянница, преуспевающая топ-модель. Ну, а режиссером, естественно, был сыночек, прошедший практику у самого Спилберга, которому папа как-то помог с деньгами.

Поскольку семейство в основном жило за границей, это не могло не отразиться на сценарии будущего фильма.

«На берегу подмосковного озера, в своей роскошной вилле живет районный врач-терапевт. В озере водится чудовище. Однажды врач после ужина при свечах с медсестрой топ-моделью предложил ей искупаться… Первой нырнула в озеро девушка. (Надо же показать красоту ее не тронутого еще чудовищем тела.) И только она проплыла десяток-другой метров, только она послала воздушный поцелуй врачу, как…»

Этот эпизод и снимался сейчас неподалеку от Окружной дороги.

Рабочие уже подтащили к берегу бочки с томатной пастой, которая должна изображать кровь, механики последний раз проверили зубы куклы-чудовища, гримерша прошлась кисточкой по выпуклым формам топ-модели, удаляя с них пух одуванчиков и шелуху семечек, помощник режиссера поднял хлопушку…

— Стоп! — вдруг крикнул папа-бизнесмен. — Почему Жанка (так звали героиню) в купальнике?

— Здесь дети, — смутилась героиня, кивнув на толпу зрителей по берегам озера.

— Детей — вон! — скомандовал папа. — Потом все увидят по телевизору.

— И вода холодная, — не сдавалась героиня.

— Ничего, потерпишь. Не «Титаник» снимаем.

Топ-модель отошла за кустики и стала стыдливо раздеваться.

— Где кровь? — крикнул папа рабочим.

В озеро полилась томатная паста.

— И еще…

На этот раз папа обратился к сынку:

— Пусть она громче орет. Чтоб кровь стыла в жилах. Чтоб и глухого хватил кондратий… А этот врач…

Папаня повернулся к герою:

— Напрасно мы его взяли. Дохлый какой-то, ручонки тонкие.

— Папа, — тихо сказал сынок. — Он народный артист. У Тарковского снимался.

— И зря. Надо было взять Шварценеггера.

В разговор вступила мама:

— По сценарию он должен быть умным, а не «качком», как твой Шварценеггер. Ты понял? Умным.

— Это ты в сценарии отрази. Пусть в гараже он прячет наркотики. Если такой умный. Ведь он врач. Потом придет полицейский, и они с медсестрой его прикончат. И вывезут труп на двух машинах.

— Сразу на двух?

— А почему бы нет? На одной — руки, на другой — ноги.

— А на третьей что?

— На третьей я тебя вывезу.

— Папа, прекрати! — разозлился сынок. — Ты срываешь мне съемку.

— Это ты мне — «прекрати»? Мне — папочке? А кто за все платит? Кто министру деньги на молодое кино давал, лишь бы тебя из ВГИКа не выгнали? А теперь — прекрати?!

— Мне холодно. — пролепетала актриса. — Можно я оденусь?

— Нет! Привыкай. Скоро тебе тонуть.

— Мы будем снимать или нет? — вдруг вспылил народный артист. — Я у Тарковского столько не ждал.

— Тогда лезь первым в воду! — скомандовал папа.

— Это не по сценарию, — возразила мама. — Если он первым полезет, чудовище его первым и съест.

— Не велика потеря. Если честно, мне вон она больше нравится.

Папа кивнул на модель.

— Ах, так? — Мама не на шутку вспылила. — Теперь мне понятно, что это были за пробы.

Папа с мамой часто ссорились. И мама тогда уходила из дома, а папа на огромных щитах за огромные деньги размещал плакаты по городу:

«Где ты, моя любовь?»

Иногда мама отвечала:

«Ослик. Я тоже скучаю».

Их переписка продолжалась порой несколько недель, пока мама не возвращалась. Тогда и жители города успокаивались.

Но сейчас ссора носила принципиальный характер. Мама даже запустила в папу сценарием.

Вместе со сценарием с ее руки слетело кольцо. С большим десятикаратным изумрудом, подаренным папой по случаю поступления сыночка во ВГИК.

Мама побледнела. А папа позеленел. Еще больше, чем тот изумруд. Ни слова не говоря, он скинул с себя рубашку, майку, трусы… и нырнул в воду.

Все сгрудились на берегу.

Вот папа вынырнул, набрал в легкие воздух… Снова нырнул… Вынырнул… Нырнул… Вынырнул… и победоносно поднял руку. В руке его все увидели кольцо.

— УРРА! — закричали на берегу. — УРРАА!

Но папа почему-то поплыл с кольцом не к их берегу, а к другому, противоположному.

— Ты куда? — крикнула мама.

— Больше ты этого кольца не увидишь!

— Ты бы хоть трусы надел, — пролепетала мама. — Кому ты без трусов нужен?

И тут все заметили, как вода за плывущим палой вспенилась, пошла кругами. Из воды показалась страшная голова. Чудовище! И вовсе не механическое.

Ужас овладел стоящими на берегу.

Пала оглянулся и засмеялся. Он почесал чудовище за ухом. Он думал, что это всего лишь кукла.

Но чудовище издало такой рык!

Оно вырвало из папиной руки кольцо, самого же подбросило над водой…

Описав дугу, пала вновь упал в воду и вынырнул весь в кровавой пене — томатная паста успела разойтись по озеру.

Картинка была столь ужасная, что настоящая уже кровь стыла в жилах.

— Мотор! — крикнул сынок. — Мотор! Снимаем!

Но Тварь с жуткой скоростью устремилась к берегу и, ломая сучья, скрылась из вида.

Слухи о чудовищном монстре быстро распространились по городу. Они обрастали самыми фантастическими подробностями. Тем более что сфотографировать Тварь никому не удавалось. Один отдыхающий будто бы видел ее из окна автобуса, направил на нее видеокамеру, но кассета оказалась засвеченной. Тварь была недоступна для фото- и видеокамер, как истребитель-бомбардировщик «Стеле». Появление ее неподалеку от Рублевского шоссе навело некоторых на подозрение: «Нет ли тут чего-то такого, в смысле того, чтобы?..» Ну, вы понимаете…

Компетентные органы тут же отреагировали:

«Ничего такого, в смысле того, чтобы… нет. А если бы и было, мы бы тут же бы пресекли. У нас для этого и сил, и средств хватает. Все это чушь собачья, придуманная недобросовестными журналистами. Кстати, все ли они уплатили за прошлый год налоги?»

«Московский комсомолец», знаменитый своими броскими заголовками, разразился статьей «Каждой твари — по харе!», где он клеймил нуворишей и олигархов, расплодившихся в питательной газово-нефтяной среде.

Более солидные органы (да пусть простит нас любимый «М.К.») увидели в похождениях Твари чеченский след. Об этом сразу и заявил не названный, но вполне авторитетный источник из правительственных кругов.

Радиостанция «Эхо столицы» сумела каким-то образом записать жуткие мяукающие звуки, издаваемые Тварью. На вопрос к слушателям: «Верят ли они, что эти звуки принадлежат монстру?» — отрицательно ответили пятнадцать процентов. Остальные восемьдесят пять, услышав звуки, были срочно госпитализированы.

В программе «Сегодня» на шестой кнопке академик Мадашев, всю жизнь посвятивший поискам следов цивилизаций в Гималаях, сказал, что он склоняется к мысли, что монстр — это чудом оживший ген, оставленный на случай гибели нашей цивилизации и способный все начать сначала.

Зато на других программах тот же Мадашев утверждал, что гибель нашей цивилизации, в том числе и нашей страны, в принципе невозможна.

В программе «Завтрачко» была показана пенсионерка, которая своими глазами видела летающую тарелку, спустившуюся на картофельное поле, и несколько синих головастиков, копавшихся в грядках.

«А при чем здесь ящер?» — спросил ведущий.

«При том, что они клубни выкапывали, — ответила пенсионерка. — Мы их садим, а они выкалывают. Сильно голодные, там хуже, чем у нас».

«Может, они, наоборот, сажали?»

«Может, я с ними в контакт не вступала. Годы не те».

Но эту, казалось бы, немыслимую версию о внеземном происхождении Твари подтверждали анализы зловонных шариков, которые она в огромном количестве оставляла на месте преступления. Наряду с естественными элементами там были и следы явно внеземного происхождения: золота, платины, алмазов, которые при анализе земных существ встречаются только при пограничном досмотре.

И в городе началась паника.

Особенно паниковали те, кому было из-за чего паниковать. У кого в баночках, скляночках, настольных лампах, холодильниках, консервных банках, под половицами, в цветочных горшках, стенных блоках, мусорных ведрах, детских горшках, матрешках, радиоприемниках, кухонных комбайнах, тыквах, семечках, смывных бачках и многих других предметах хранилось кое-что, представляющее интерес для чудовища. Все они лихорадочно искали способ переправить ценности за границу. Но таможня была начеку. Стоимость подобных операций так возросла, что они теряли всякий смысл.

Золото упало в цене, а доллар подскочил. Потом он тоже упал, но продукты все равно подорожали. Цены никогда вниз не опускаются.

Было объявлено усиленное патрулирование улиц. Милицию перевели на круглосуточное дежурство. Гражданам было предложено следить за своими домами и о каждом подозрительном животном, будь то собака, лошадь или осел, немедленно сообщать в милицию.

В Думе состоялось внеочередное заседание, закончившееся потасовкой. Левые кричали: «Вот до чего нас довел преступный режим».

Они требовали немедленной отставки правительства.

Правые же клеймили левых: «Хоть мы не во всем согласны с президентом, но надо было вовремя провести коммунальную реформу. Мы предупреждали».

Партии центра практически не принимали участия в дискуссии. Они не знали, как на все реагировать. Никаких сигналов на этот счет не поступало.

Но вот выступил депутат Шанбырин:

«Это все происки американских империалистов! — заявил он. — Это дерьмо американское. Я по запаху чувствую!»

Над ним смеялись, не подозревая, как на этот раз он прав.

Наконец один из самых ярых представителей оппозиции вдруг сформулировал назревший в обществе вопрос:

«Интересно, а ПОЧЕМУ МОЛЧИТ ПРЕЗИДЕНТ?»

«Потому что в отъезде, — тут же ответил представитель президента Коновранов. — Он в горах, и с ним нет никакой связи. Вот приедет, тогда все и скажет».

И общество сразу успокоилось.

В погожие летние дни, да еще в субботу, в городе остаются лишь обделенные судьбой людишки, у которых нет ни машин, ни дач, ни друзей с дачами и машинами.

У Ивана Ивановича все было: и дача, и машина, и друзья с дачами и машинами. Но он все же остался в городе. Почему, зачем? Нетрудно догадаться. В связи со сложившейся обстановкой он решил забрать в банке свои ценности.

Обычно по субботам банк не работал, но сегодня, опять-таки в связи со сложившейся обстановкой, было сделано исключение.

Пока Иван Иванович спускался в сейфовое отделение банка и открывал специальным ключиком свой заветный ящичек, никем не замеченная Тварь благополучно пересекла зеленую, в липовых деревьях улочку и толкнула стеклянную дверь банка.

— Стоп! — крикнул охранник.

Он подумал, что кто-то пришел в банк с коровой или лошадью.

Чего только не взбредет на ум этим новым богатеям. На днях один с удавом пришел. Обмотал всего себя наподобие Лаокоона и стал требовать повышения процентной ставки.

Вместо ответа охраннику Тварь схватила его когтистой лапой и выбросила сквозь пуленепробиваемое стекло.

Другой охранник попытался применить оружие, но не успел. Он последовал вслед за первым.

В глубине банка работали только два окошечка. В одном юный клерк оформлял доверенность клиенту. В другом… А вот в другом томилась от безделья мечта всех клерков и клиентов Надежда. Как у каждого человека, у нее была мечта. Нет, не выйти замуж. Выйти замуж для нее — тьфу. Мечта ее была совершенно иного рода. Она мечтала, чтобы на банк напали грабители. А она бы стала на их пути. И о ней бы написали во всех газетах. И показали бы ее по всем телевизионным программам. И вот только тогда она нашла бы себе достойного спутника и вышла замуж.

Поэтому когда перед ней возникла голова Твари, сердечко ее екнуло: «Вот оно! Наконец!»

И она закричала радостно, как часто видела в заграничных фильмах:

— Всем лечь на пол!!! Это ограбление!

Клерк, который работал в соседнем окошечке, тут же грохнулся на пол, в отличие от Надежды у него не было мечты прославиться. А по другую сторону окошечка тут же грохнулся его клиент. Он тоже не мечтал прославиться, а мечтал сохранить собственную жизнь.

А наша девушка тихонечко, нежным голоском прожурчала «грабителю»:

— Ну и масочка у тебя. Просто сдохнуть!

«Грабитель» ничего не ответил. Вместо ответа он просунул когтистую лапу туда, где находилась валюта.

Девушка не испугалась, она и это видела в кино.

— Бери, бери, милый, не жаль. Грабь награбленное.

Девушка хитрила, она тянула время. Несколько раз ногой она уже нажала кнопку сигнализации и теперь только ожидала приезда милиции и статей в газетах.

— Мешочек-то хоть у тебя есть? Могу свой дать.

И опять же вместо того чтобы взять мешок и набить его валютой (как опять же не раз она видела в заграничных фильмах), «грабитель» стал запихивать деньги в рот. Мало того. Он, будто бы не ел ничего вкуснее, стал с аппетитом их жевать. В его пасти исчезали доллары, фунты, немецкие марки, которых хватило бы на сотни ужинов, обедов и завтраков в самых дорогих ресторанах мира.

Это было слишком. Суровая жизнь, обеды супами из пакетиков и ужины лапшой «Доширак» возбудили у девушки классовую ненависть:

— Ты что же, гад, делаешь? Ты что, их заработал? Такие деньги, а ты их просто так хаваешь?!

Ничего не ответив, «грабитель» отвернулся и безошибочно направился к дверям, ведущим в сейфовое отделение банка.

А в это время Иван Иванович, оставшись один на один со своим ящичком, любовался собранной коллекцией. Ах, какое это наслаждение — перебирать любимые безделушки. Гладить портсигары из желтоватой слоновой кости, ласково пропускать сквозь пальцы, как волосы любимой, золотые цепочки.

«Помру — все в музей завещаю. — подумал Иван Иванович. — В наш музей. По борьбе с уголовными преступлениями. Пусть все видят, какие ценности скрывались от глаз народа, как они чудом не ушли за границу… Это, например, колье. Сколько за него крови было пролито… Или эти запонки с рубинами… Прятали их, прятали, ни разу, наверно, и не надели…»

За его спиной послышался странный шум. Кто-то царапался в стальную дверь сейфового отделения.

«Вот еще новости, — подумал Иван Иванович. — Кошек тут развели».

В дверь стукнули.

— Рано еще! — крикнул Иван Иванович. — Я не успел.

Но стук повторился с возросшей силой.

— Сейчас, сейчас.

В ответ так бабахнули в дверь, что любимые безделушки подпрыгнули в ящичке.

Иван Иванович не на шутку испугался и стал рассовывать свою коллекцию по карманам брюк и пиджака.

За спиной послышалось жужжание, будто в двери сверлили отверстие. Затем появилась трещина, все больше, все глубже… И вот… Показалось… Нет, это ему показалось… Из отверстия вылезла страшная морда, похожая на крокодилью и на змеиную одновременно.

Голова перестала вращаться. На чудовищных клыках сверкали металлические стружки. Затем голова исчезла, раздался сильнейший удар, и дверь вывалилась внутрь помещения.

Появилось все чудовище, во всей своей жуткой красе. Оно взглянуло на Ивана Ивановича нехорошим взглядом, рыгнуло… И, отпихнув в сторону, стало пожирать цепочки, колье, золотые часики, серьги.

Иван Иванович заорал благим матом.

И тут наконец сквозь выломанную дверь ворвался наряд милиции, вызванный нашей Надеждой.

— Руки вверх! — заорал командир наряда, старший сержант Бабичев.

Но руки поднял только трясущийся от страха Иван Иванович, а чудовище не обратило на грозный окрик никакого внимания. Более того, оно вдруг присело — и сзади повалились вонючие какашки.

Наряд открыл огонь, но пули отскакивали от панциря Твари словно пинг-понговые шарики, а одна даже срикошетила и больно обожгла плечо Иван Ивановича.

Тогда младший сержант Бабичев достал из кармана гранату, отобранную у рыночного торговца, которую он берег на самый крайний случай, и выдернул чеку:

— Ложись!

Все, в том числе и Иван Иванович, легли на пол. Но чудовище даже не обернулось.

Лейтенант бросил гранату. Раздался взрыв.

Когда дым рассеялся, все увидели жуткую картину. Отдельные части чудовища, разбросанные по комнате, словно детские пазлы, собирались в единое целое, и вот уже вся Тварь встала в полный рост и не спеша пошла к выходу.

После серии нападений Тварь долго себя не проявляла, но полковник Курочкин знал, что затишье это мнимое. И, как всегда, его предположение подтвердилось.

Один из стрелочников Московско-Ярославской железной дороги сообщил, что видел в районе Софрина огромное животное: «Не корова, не бык, на задних ногах, но без рогов». Животное это, по его словам, перешло рельсовый путь и углубилось в лес, сопровождая свой путь треском сучьев и сломанных деревьев.

«Хорошо, что электрички в тот момент не ходили. — сказал стрелочник, — а то, как всегда, был бы стрелочник виноват».

Полковник Курочкин срочно выехал на объект и вскоре обнаружил Тварь недалеко от места, указанного стрелочником. Она мирно спала на пригорочке, подставляя чешуйчатое тело и все свои тринадцать «ножек Буша» летнему солнышку.

— Близок локоток, да не укусишь, — сказал полковник Курочкин, разглядывая чудище в артиллерийский бинокль.

— Почему не укусишь? — спросил командир особого войскового подразделения, приданного полковнику. — Еще как куснем! Пули ее не берут, применим более совершенное оружие.

— Это какое? — поинтересовался Курочкин.

— Средство залпового огня «Ураган». Нанесем по ней точечный удар. И капут старушке.

— Там же поселок рядом, — возразил полковник. — Дома, люди, дачный кооператив.

— Ничего не попишешь. А ля гэр, ком а ля гер. Людей эвакуируем. А дома потом отстроим.

Так бы, наверное, и случилось, но дачный кооператив тот оказался военный. Курочкин позвонил в округ, и оттуда пришел приказ: кооператив не трогать, а применять любые другие возможные средства.

— Какие еще другие? — возмущался командир приданного подразделения. — Авиацию, что ли? У них летний сезон начался, керосина нет. Керосин они еще весной прокеросинили. Танки сюда не пойдут, фермерам землю пашут. Мины, гранаты — не берут ее. Может, ракетой? А? Они у нас самые точные. Из Мурманска на Курилы в пятачок попадаем.

— Скоро в йену попадать будем, — мрачно сказал Курочкин. — Вот отдадим японцам Курилы…

— Не отдадим. Скорее они всей страной себе харакири сделают.

Идея точечного удара, как ни сопротивлялся Курочкин, в округе понравилась. Только удар, сказали они, обязательно должен быть точечным. Чтоб в кооперативе и смородинка с куста не упала.

— Так точно, не упадет. — отрапортовал командир приданного подразделения и приступил к осуществлению операции.

Первым делом он позвонил по мобильному в ракетные войска и, ссылаясь на полученный приказ, попросил связать его с наиболее подготовленными частями. На том конце провода долго совещались, и Курочкин (мобильный телефон принадлежал ему) с ужасом подсчитывал, во что обойдется ему этот точечный удар.

Наконец там ответили:

— Наиболее подготовленные части с честью выполняют поставленные задачи, а из наименее подготовленных наиболее является часть майора Сивушина. Можете связаться с ним, если найдете. Вот вам телефон его штаба, домашний, закусочной и магазина.

Получив приказ о ракетном ударе по объекту с координатами 004-74-200, майор Сивушин, командир части, расположенной в лесах Брянска, пришел в неописуемое возбуждение. Давно в их полку не проводились учения. А что цель засекречена и стрелять надо всего одной ракетой — просто замечательно.

«Что, интересно, там? — думал он. — Вражеский объект или просто мишень? Хорошо бы — объект. И хорошо, чтоб натовский. А то они совсем, блин, обнаглели. Где раньше в отпуске грибы собирал, там ихние сортиры стоят. Ну, ничего. Мы вам устроим. И по малой нужде, и по большой».

Вот только где найти эту одну ракету? Часть ракет отслужила свой срок, их списали, а сложную электронику продали на металлолом. Оставшиеся нуждались в капитальном ремонте, корпуса проржавели, внутренности как на рентгене видны, из хвостовой части сыплется твердое топливо.

«Ну, ничего, из десяти как-нибудь одну соберем».

И командир части вызвал младшего сержанта Глухова.

Глухов был и Кулибиным, и Левшой одновременно. На гражданке он хакером был. Прославился тем, что без труда входил в компьютерные сети Пентагона. Все их неудачные запуски, срывы и стрельба самолетов по своим — его рук дело. За поимку Глухова Пентагон давал миллионы долларов, но он так запутал свое местонахождение, что только наш военкомат сумел его поймать и призвать в армию.

— Справишься, Игорек? — спросил его командир.

— Так точно, товарищ майор, справлюсь.

— Смотри не опозорь. За нами, возможно, весь мир следит. Все страны и города, штаты и веси. Судьба земного шара в данную минуту от нас зависит. Каким быть миру, однополюсным, вроде флюса, или равноправно-дружески-паритетного и мирного содружества…

Майор Сивушин любил иногда показать свою образованность.

— Справлюсь, товарищ майор. И не волнуйтесь. Только мне клей «Момент» нужен, обязательно непросроченный. Гвозди самые мелкие, желательно не ржавые, паяльник, олово, три квадратных метра шкурки-нулевки и два ящика пива.

— А пиво зачем?

— Один ящик — мне, другой — паяльник охлаждать. Он у меня после пива как зверь работает.

— Может, самогонку тогда?

— Не-е. После нее я как зверь становлюсь.

Майор выполнил все просьбы подчиненного. И через три часа ракета уже стояла на боевой позиции. В бортовой компьютер сержант ввел вышеназванные координаты. Весь полк, включая жен, детей, кошек, свиней, коз, кур и прочую живность спустился в укрытие…

— По объекту 004-74-200… ОГОНЬ! — сам себе скомандовал майор и дрожащей от волнения рукой нажал красную кнопку.

Из хвостовой части ракеты ударила струя раскаленных газов.

И ракета со свистом ушла в голубое небо.

Выпущенная из брянских лесов ракета в цель так и не попала. Уж слишком сложные переделки произвел в ее механизме младший сержант Глухов. И вместо подмосковного пригорка, на котором дремала Тварь, она по сложнейшей траектории, петляя и путая следы, сливаясь с местностью и прячась в ложбинках, преодолела сотни и тысячи километров, территорию Белоруссии, Польши, Балтийское море, Атлантический океан… И врезалась в лужайку перед Белым домом. В то самое время, когда президент Буш в очередной раз рассказывал журналистам об огромном впечатлении, которое произвел на него наш президент при встрече в Москве.

— Я посмотрел в его глаза и понял — с ним можно иметь дело. Мы обменялись рукопожатием. Больше всего в этот момент я опасался, что он кинет меня через бедро. Но этого не произошло. И это был хороший знак.

— Скажите, господин президент, что объединяет наши страны, а что разъединяет?

— И у меня, и у господина Путина — две дочери. Это нас объединяет. Но его дочери могут пить пиво, а мои почему-то нет… Господин Путин любезно пригласил моих дочерей в Россию, пока им не исполнится 21 год. А я в ответ пригласил его, когда он выйдет на пенсию.

— И он согласился?

— Да. У них такая пенсия, что трудно отказаться.

— Господин президент. Что означало ваше похлопывание по плечу русского президента?

— Я проверял, нет ли у него оружия.

— Скажите, почему ваша встреча продолжалась больше, чем запланировано?

— Русский президент говорил по-английски, а мой переводчик не знал этот язык.

— Господин президент. Вы говорили про ПРО?

— Не успели. К тому же, я думаю, у русских нет адекватного ответа. Поэтому они и пугают нас неадекватным.

Присутствующие засмеялись шутке президента.

И в этот момент раздался сильный хлопок, будто истребитель преодолевал звуковой барьер.

Удар! Комья земли подброшены в воздух… И эти же комья падают на президентский шатер, на многочисленных журналистов, гостей, сотрудников Белого дома.

Крики, паника.

Охрана президента накрывает его в два ряда своими телами, так что бедный президент чуть не отдает концы.

К счастью, взрывной механизм ракеты не сработал, его попросту там не было. Он давно был обменян командиром части на картошку для солдат. А фермер, который обменял на картошку, перепродал потом его какому-то туристу. Тот сказал, что собирает предметы старины: самовары, ложки… Правда, он плохо говорил по-русски, эстонец, наверное. Фермер радовался удачной сделке, пока не увидел портрет «эстонца» в газетах. Оказалось, что он не эстонец, а шпион, и получил не одну тысячу долларов за этот механизм. Тогда фермер очень расстроился. Во-первых, потому что он помог шпиону. А во-вторых… можно было и подороже продать.

Но вернемся на лужайку перед Белым домом.

После воплей и стонов наступила тишина. Все стали потихонечку подниматься с земли, отряхиваться, приводить себя и одежду в порядок.

Охрана встала с президента, а он встал с земли. И сразу же попытался шуткой исправить положение:

— А кто-то говорил, что у русских нет адекватного ответа? Вот вам и ответ.

Раздался хохот. Но вскоре все поняли — не такая это и шутка.

Работники ЦРУ провели тщательный осмотр осколков и обнаружили на одном из них надпись: «Мэйд ин Рашен». И серийный номер, который зашкаливал за миллион. Миллион ракет нового поколения, способных преодолевать системы ПРО.

От этой новости у Буша потемнело в глазах.

Тут же состоялся телефонный разговор между двумя президентами.

— Вы меня убедили, — сказал Буш. — Я думаю, вместе мы достигнем больших успехов в борьбе с террористами.

— Да. Но есть одно обстоятельство, которое может нам помешать.

— Какое обстоятельство?

И тут наш президент выложил свои козыри. Но уже с позиции силы.

Он не просто так молчал все это время. Оказывается, с первых же сообщений о похождениях Твари профессиональным чутьем бывшего сотрудника посольства в ГДР он знал — все это неспроста. А когда анализы шариков и лепешек подтвердили иностранный след… Вот тогда он стал изучать английский язык. Чтобы прямо сказать об этом на встрече в Москве. Но, к сожалению, Буш не придал тогда значения его словам, он их просто не понял.

— Какое обстоятельство? — спросил Буш.

Теперь он не мог делать вид, что не понимает нашего президента, — они говорили через переводчика, хорошо знающего английский.

— Тварь, которую вы забросили в нашу страну. На ножках вашего папы. Этот недружественный акт мы не можем воспринимать спокойно.

Но Буш ничего о Твари не знал, хотя его папа тоже работал в разведке.

— Я требую доказательств!

Вещественными доказательствами были только круглые шарики и лепешки, оставляемые Тварью.

— Они у вас будут!

Буш не был бы коренным техасцем, если бы не ответил ударом на удар.

— Хорошо, — сказал он. — Вы мне высылаете шарики, а я вам сотрудников вашего посольства. Это будет равноценный обмен.

Наш президент не смог стерпеть такого сравнения и, не попрощавшись, повесил трубку.

Тот же час он отдал приказ закончить антитваревую операцию в 24 часа.

Полковник Курочкин понимал: рано или поздно Тварь должна предпринять попытку овладеть золотым запасом. Об этом говорил и кот. То есть говорил полковник, а кот шипел, шерсть его становилась дыбом, что полностью подтверждало предположение полковника.

И она появилась. В самом центре города, в разгар летнего дня, на Кузнецком Мосту.

Несмотря на многочисленные предупреждения, газетные статьи и репортажи, никто не догадывался, что по улице идет именно та Тварь, которая ограбила столько банков. Многие подумали, что это очередной зазывала, мало ли их сейчас ходит, всяких «Кроликов Нестле» да Карлсонов с пропеллерами и без.

Даже милиционер, у которого был в кобуре портрет Твари, столкнувшись с ней лицом к лицу, лишь взял под козырек:

— Здравия желаю, товарищ крокодил Гена!

Около трактира «Елки-палки», у самого подножья Кузнецкого Моста, на пересечении его с Неглинной, навстречу Твари бросился огромный цыпленок. Внутри цыпленка находился студент Щукинского театрального училища. Увидев Тварь, студент решил, что это конкуренты из африканского ресторана, которые хотят перехватить его клиентов.

— А ну, вали! — крикнул студент.

Тварь остановилась и с удивлением посмотрела на цыпленка. Таких цыплят ее компьютер еще не видел.

— Я кому сказал — вали?!

Из глубины «своего» цыплячьего тела студент не мог видеть острых когтей, множества лап и чешуйчатого тела Твари. А молчание ее он воспринимал как трусость и все более и более распалялся.

— Мое это место, понял, африканец хренов?!

Студент подпрыгнул и влепил крылышком по морде монстра.

Тут наконец компьютер выдал Твари необходимый ответ.

Она схватила цыпленка, подняла его над головой и забросила на летний тент «Елки-палки». При этом она издала такой рык, что все поняли: никакой это не зазывала, а самая настоящая Тварь.

Народ в ужасе разбегался. Тварь же, не обращая ни на кого внимания, приседая и опираясь на хвост, повернула к Неглинной.

Стало ясно: путь ее шел к Центральному балку, к золотому запасу Родины.

Здесь ее и поджидал полковник Курочкин.

Он выстрелил три раза из ракетницы. Синий, желтый, зеленый… Завыла сирена.

Огромные самосвалы, стоявшие у тротуара, взревели моторами и перегородили подступы к банку. Спецназ занял заранее обозначенные места. Снайперы ловили в оптические прицелы Тварь. Один сидел на крыше банка, два других — на Петровском пассаже. Но она почему-то не ловилась: раздваивалась, растраивалась, а то и вовсе в перекрестье прицела появлялась фига.

Тварь как ни в чем не бывало продолжала идти к банку, будто вся суета ее и не касается.

У одного из водителей не выдержали нервы, он дернул рычаг, дал полный газ и направил машину на Тварь, та остановилась и с любопытством смотрела на приближение самосвала. В последнее мгновение Тварь совершила невообразимый для огромного ящера прыжок и оказалась в кузове. Проломив лапой крышу будто скорлупу ореха, она вытащила из кабины водителя, поднесла к морде, будто решая, что с ним делать дальше.

Снайперы открыли огонь.

Но пули, как и при стрельбе в банке, отскакивали от чешуйчатого панциря, хотя стреляли разрывными, запрещенными международной конвенцией, но разрешенными (в виде исключения) нашим Министерством обороны для подобных операций.

Со стороны Трубной площади раздался грохот двигателей и показался вертолет. Грохот нарастал с каждой секундой. Вертолет как по ущелью летел ящеру в лоб.

Раздался треск пулеметных очередей. Затем бабахнул гранатомет.

Граната пролетела чудище насквозь, оставив в его теле дырку. Но дырка тут же стала зарастать, а сама граната угодила в здание японского ресторана напротив, и в воздух полетели японские блюда, салфетки и неоплаченные счета…

Один из самосвалов вывалил перед Тварью полный кузов бетона. На какое-то мгновение ноги ее завязли, но она оставила их в бетоне и продолжила свой путь на новых, тут же выросших цыплячьих ногах.

А вот и ворота.

Одним движением Тварь разорвала цепи и распахнула их.

Путь к золотому запасу Родины был открыт.

И тогда из своего укрытия вышел полковник Курочкин.

Он скинул бронежилет, отбросил в сторону автомат, резким движением рванул на груди рубаху:

— Ах. Тварь. Ну, подходи, подходи!

Полковник давно мечтал встретиться с Тварью один на один. Но начальство не разрешало. Зато сейчас, позабыв все на свете, он шел на нее, как шел на противника в горячих точках. Как летел в лоб вражескому вертолету, как прыгал с небоскреба на спину агента, подозреваемого в шпионаже. Глаза его сверкали, зубы скрипели, как несмазанные гусеницы танка, и при этом он говорил такое, что ни на один язык мира перевести нельзя. Он вспоминал всех родственников Твари, все ее жизненно важные органы и все, что они производят. Всех тварей, которые до нее и после нее еще встретятся ему на жизненном пути.

Тварь остановилась.

А полковник шел на нее и шел. Без всякого оружия. Без бронежилета, с распахнутой на груди рубахой, под которой не было ничего, кроме татуированного двуглавого российского орла.

И Тварь попятилась.

Сделала шаг, другой… оступилась.

(Вот уже две недели около банка прокладывали трубы, но наткнулись на высоковольтный кабель, который не значился в чертежах. И на этот самый кабель вдруг упала Тварь.)

Ударил сноп искр.

Нет — фонтан.

Нет, скорее фейерверк!

Тварь обмякла и стала плавиться прямо на глазах, как плавится олово при электрической пайке. Десятками раскаленных ручейков она потекла в траншею.

И вот вся до последней капли утекла в огромную трубу.

Наступила мертвая тишина.

Полковник Курочкин застегнул рубашку. Лицо его не выражало ничего, кроме удовлетворения от хорошо проделанной работы.

— Отбой. Прошу извинить меня за некоторые выражения.

Раздались дружные аплодисменты, возгласы «Ура!».

Все решили — это конец. Конец страхам, волнениям, тревожным ожиданиям непоправимого.

И только полковник знал, что затишье это временное. Там, в темной глубине, расплавленные ручейки снова соберутся в единое целое, и новая невредимая Тварь выйдет на поверхность, чтобы продолжить свое подлое дело.

Самое страшное еще впереди!

В самом главном нашем банке царило настроение, близкое к панике. Глава банка тянул любимое виски и раздумывал, что можно еще предпринять в столь ответственный момент. Мурашки бегали по коже банкира, как крысы на тонущем корабле.

«А что, если обратиться к теневикам? — подумал он. — Они-то уж знают, как спасать свои денежки. Двадцать с лишним миллиардов каждый год уводят за границу».

Он набрал номер одного из них, знакомого еще по учебе в институте.

— А-аа… Это ты? — вяло приветствовал его бывший сокурсник. — А сколько их у тебя, ну зеленых?

— Около ста миллиардов, — с гордостью сказал банкир.

Бывший сокурсник захохотал:

— Ста миллиардов? Из-за таких денег я бы и дергаться не стал.

Банкир допил виски и подошел к окну.

Вдоль тротуара стояли самосвалы. Около них разгуливали автоматчики. Напротив банка, на крыше Петровского пассажа, он заметил двух снайперов. Они сидели, положив ружья с оптическими прицелами на колени, пили пиво и хохотали.

Из глубокой задумчивости банкира вывел звонок правительственной связи. Звонил глава одного из весьма солидных ведомств. Он умолял дать кредит. В другое время банкир ни за что бы не дал. Но сегодня… Он даст. Обязательно даст. А когда страсти улягутся, потребует свои деньги назад. Вот вам и выход.

— Сколько? — спросил банкир.

— Миллиардик. Но лучше полтора.

— А вы знаете положение в городе?

— Ну и что? Это уже форс-мажорные обстоятельства. Ни вы, ни я за них не отвечаем.

Вот оно что! Он возьмет кредит, а потом все спишет на Тварь. На форс-мажор. И плакали эти денежки.

На другом конце провода почувствовали перемену. Голос перешел на шепот:

— И лично вам десять процентов. Это хороший откат.

Банкир бросил трубку.

Было еще много звонков. Все просили кредит. Под любые проценты. Под двадцать, под сорок… Даже под семьдесят пять…

Чтобы окончательно не разувериться в руководящих кадрах, он отключил телефон. Не хватало еще, чтобы премьер позвонил. У него тоже, кажется, не все в порядке с деньгами.

И вдруг страшное подозрение сверкнуло в голове банкира. Как могла Тварь ограбить столь много банков почти одновременно? Причем в разных районах города, а иногда и в разных городах?

Он позвонил в УВД и попросил справку.

Его подозрения подтвердились. Либо Тварь совершала свои преступления каким-то немыслимым образом… Либо? Либо грабила вовсе не Тварь.

От этой мысли на голове зашевелились волосы. Вернее, остатки волос.

«Да что же у нас за страна такая? Каждый только и стремится побольше наворовать. И чем больше должность, тем больше и аппетит».

Банкир кинул пустую бутылку в корзину для бумаг. Попал. Но и это его не обрадовало. Уж слишком мрачные были выводы.

Чтобы поднять настроение, он спустился в хранилище, самое любимое свое место.

Вид презренного металла успокаивал. Ничто так не вселяло уверенности, не радовало, как эти золотые слитки. Он гладил их как детей. Нет, еще ласковей. Как внуков. Он шел мимо аккуратно сложенных золотых брусков. Они приветствовали его блеском рядов, как солдаты командира. Один золотой штабель, другой, третий. Какого труда стоило их собрать. А эта операция с «черным вторником»? Он чуть не поплатился карьерой! Из-за чего? Из-за своих любимых золотых птенчиков. Чтобы их стало еще больше. Чтоб они оперились и встали на крыло.

И вдруг ему показалось, что в одном из штабелей не хватает нескольких слитков. Не может быть, это нервы шалят. На всякий случай он велел пересчитать.

Пересчитали. И не один раз, а целых три. Потом еще раз. И еще. Так и есть! Не хватает пяти брусков.

Как они могли пропасть из строго охраняемого помещения? С тройной защитой и специальной сигнализацией?!

Через несколько минут в его кабинет была вызвана охрана.

Начальник охраны долго оправдывался, говорил, что он сам не понимает, что этого не может быть, что все наряды были на местах. Что даже мышь у них не проскочит… Разве что…

— Что?! — закричал банкир.

— А может. Тварь… Говорят, она меняет обличье… Сегодня она ящер, завтра — собака… Но может и кошкой стать и, кстати говоря, той же самой мышкой… Что, если она…

— Что?!

— Здесь побывала…

Банкир захохотал. Это был жуткий смех. С таким смехом без всякого осмотра кладут в психушку.

Начальник охраны, желая подыграть банкиру, тоже улыбнулся.

И тут банкир увидел у него во рту совершенно новенькие золотые зубы. Раньше он их не замечал.

Банкир перевел взгляд на помощника — у того в галстуке сверкнула золотая булавка.

Банкир выскочил из кабинета и пошел по банку.

Золотые цепочки, значки, кулоны, сережки, запонки, часы, авторучки с золотыми перьями…

Он был потрясен.

Надо срочно спасать золотой запас. Спасать, как спасали во времена революции. В Свердловск… то есть в Екатеринбург. И немедленно.

Наконец нужное решение было принято.

Первые десять миллиардов золотого запаса были упакованы в контейнер и размещены в пуле-, пыле-, водо-, грязенепроницаемом броневике. Он должен был доставить груз в Шереметьево, где его ждал новый сверхмощный российско-украинский шестимоторный «Антей».

«Заодно и новый самолет испытаем, — сказал генеральный конструктор. — Он еще ни разу не летал с подобным грузом. Да и с другим тоже».

Чтобы не привлекать внимания, броневик был раскрашен под машину для перевозки творожных сырков. А водитель и охранник были в фирменных «творожных» майках, хотя за тонированными стеклами их вряд ли можно было увидеть.

Сопровождающие милицейские «Волги» также были загримированы под сырки, а их мигалки — под ореховую начинку.

В этот поздний час город спал. Редкие машины проносились навстречу. Как правило, это были иномарки. По траекториям их пути можно было определить, кто из водителей сколько выпил.

— Э-эх, с женой я не попрощался, — сказал вдруг охранник. — Кто знает, встретимся ли еще?

— И я не попрощался, — сказал водитель. — Если нас подорвут, скажи жене, чтоб дочку Машкой назвала.

— А ты скажи, — смахнул слезу охранник, — если нас, конечно, подорвут, чтоб сына назвала Петькой.

— Твоя на каком месяце? — спросил водитель.

— Ни на каком. Это я так… Если она замуж вдруг выйдет.

Выехали на Ленинградский проспект. Проехали стадион «Динамо», метро «Аэропорт». Впереди была развилка. Если в туннель — то на Ленинградское шоссе, если над ним — то на Волоколамское.

Нырнули в туннель. И тут произошла странная история. Вместо быстрого выезда из туннеля они все ехали по нему и ехали, а он никак не кончался. Что за черт?! Но наконец показался просвет. Броневик вынырнул из туннеля, но только не на Ленинградском шоссе, как было ему положено, а где-то среди заборов и гаражных строений.

Тут же к нему подбежали какие-то люди в масках, наставили автоматы… А сопровождавшие машины и вовсе исчезли.

Но вернемся на Ленинградское шоссе. Как ни странно, но броневик, раскрашенный под сырки, продолжал свой стремительный путь в сторону аэропорта.

Вот он просвистел мимо метро «Войковская»… Мост через Москву-реку, пересечение с Окружной дорогой, пост ГАИ… А вот и поворот на Шереметьево.

Несмотря на хорошее освещение, темный лес с двух сторон внушал тревожные мысли. В таком лесу растут не только грибы.

Так и есть!

Из леса метнулся темный силуэт. Это была Тварь!

Она бросилась наперерез броневику. Первая машина сопровождения, стараясь увильнуть, выскочила на обочину. Вторая наскочила на первую.

Броневик затормозил, юзом его вынесло с дороги.

Водитель и охранник, вместо того чтобы открыть стрельбу, почему-то кинулись в лес. И оттуда с ужасом наблюдали за происходящим.

Вот Тварь подошла к броневику. В свете луны сверкнули страшные зубы. В одно мгновение она раскроила когтистой лапой стальное железо… Рыча и облизываясь, залезла внутрь броневика. Раздался громоподобный рык. Затем жадные всхлипывания и чавканья.

Тварь пожирала золотой запас Родины.

Если бы кто-то находился рядом, в кузове броневика, он бы увидел, как в пасти чудовища исчезают упакованные в прозрачные пакеты доллары, как с хрустом перемалываются золотые бруски.

Все!

Только золотые крошки на полу да клочки ассигнаций.

С огромным, полным золота и валюты брюхом Тварь вылезла из машины, шатаясь из стороны в сторону, побрела в сторону леса.

И вдруг рухнула на шоссе.

Крокодилья голова соскочила с шеи и превратилась в ритуальную маску. А тринадцать ее когтистых лап стали уменьшаться и уменьшаться в размерах, пока не стали обыкновенными куриными окорочками.

От огромного чудовища остались «рожки да ножки».

И только самая последняя, тринадцатая ножка все не хотела сдаваться. Она грозила лапой всему свету, пока три ее когтистых пальца не сложились во всем известную комбинацию.

И тут подъехала машина с полковником Курочкиным.

Он не спеша вылез на бетонку шоссе. За ним, стараясь не зацепиться животом за дверь, последовал и командир приданного спецподразделения.

Полковник взглянул на жалкие останки чудовища:

— Хороша была животина. Все умела. Кроме одного…

— Чего? — подобострастно спросил майор.

— Отличить настоящую валюту и настоящее золото от фальшивого.

— Ка-ак?

— Да, Василий Спиридоныч. Я подменил броневик. Иногда в самой сложной схеме преступник допускает элементарный промах.

— Не понимаю…

— Кофемолка у меня сломалась, японская. Моторчик вышел из строя. Я наш ставлю, точно такой же. И размером, и амперами… Не работает. Как ни включу — перегорает. Тут мне эта мысль и запала… Заменить валюту. Нашу ей валюту всучить, то есть фальшивую… Вот она и перегорела.

— У нас фальшивомонетчики — класс! — с гордостью сказал майор. — Кого хочешь запутают.

Около них остановился другой броневик, в кабине которого сидели знакомые уже нам водитель и охранник.

— Езжайте, милые, домой, то есть в банк, — улыбнулся полковник Курочкин. — Передайте Виктору Дмитриевичу — все в порядке. Золотому запасу Родины больше ничего не угрожает!

Над аэропортом заметно светлело небо. Полковник Курочкин обернулся ко всем участникам операции и добавил:

— И вот еще что. Огромная благодарность нашим строителям и лично мэру столицы, которые за одну ночь такой туннель соорудили. Без их помощи мы бы ни за что не справились.

На этом заканчивается наша история.

А что стало с мистером Тристером? — спросите вы. — Успокоился ли он? Нет, не успокоился. В настоящее время он разрабатывает новый план, чтобы остановить наши, с таким успехом идущие реформы.

На этот раз он хочет заполнить все реки и озера страны некачественной водкой.