ПРИЯТНО БЫТЬ ПОЭТОМ


* * *


Впервые опубликовано в книге

«Житие сказочника. Евгений Шварц», М., 1991.

Печатается по этому изданию.


Я не пишу больших полотен —

Для этого я слишком плотен,

Я не пишу больших поэм,

Когда я выпью и поем.

20-е годы

Случай


Впервые опубликовано в журнале

«В мире книг», № 10, 1976.

Печатается по этому изданию.


Был случай ужасный — запомни его:

По городу шел гражданин Дурнаво.

Он всех презирал, никого не любил.

Старуху он встретил и тростью побил.

Ребенка увидел — толкнул, обругал.

Котенка заметил — лягнул, напугал.

За бабочкой бегал, грозя кулаком,

Потом воробья обозвал дураком.

Он шествовал долго, ругаясь и злясь.

Но вдруг поскользнулся и шлепнулся в грязь.

Он хочет подняться — и слышит: «Постой,

Позволь мне, товарищ, обняться с тобой,

Из ила ты вышел когда-то —

Вернись же в объятия брата.

Тебе, Дурнаво, приключился конец.

Ты был Дурнаво, а теперь ты мертвец.

Лежи, Дурнаво, не ругайся,

Лежи на земле — разлагайся».

Тут всех полюбил Дурнаво — но увы!

Крыжовник растет из его головы,

Тюльпаны растут из его языка,

Орешник растет из его кулака.

Все это прекрасно, но страшно молчать,

Когда от любви ты желаешь кричать.

Не вымолвить доброго слова

Из вечного сна гробового!

. . . . .

Явление это ужасно, друзья:

Ругаться опасно, ругаться нельзя!

Начало 30-х годов

На именины хирурга Грекова


Стихотворение написано совместно с Н. Олейниковым. Впервые опубликовано в «Литературной газете», 17 июня 1968.

Греков Иван Иванович (1867–1934), известный хирург, главный врач Обуховской больницы в Ленинграде.


Привезли меня в больницу

С поврежденною рукой.

Незнакомые мне лица

Покачали головой.

Осмотрели, завязали

Руку бедную мою,

Положили в белом зале

На какую-то скамью.

Вдруг профессор в залу входит

С острым ножиком в руке,

Лучевую кость находит

Локтевой невдалеке.

Лучевую удаляет

И, в руке ее вертя.

Он берцовой заменяет,

Улыбаясь и шутя.

Молодец, профессор Греков,

Исцелитель человеков!

Он умеет все исправить,

Хирургии властелин!

Честь имеем вас поздравить

Со днем ваших именин!

30-е годы

Басня


Записано в «Чукоккалу». К стихотворениям из «Чукоккалы» здесь и далее использованы комментарии К. И. Чуковского.


Один развратник*[1]

Попал в курятник.

Его петух

Обидел вдрух.

Пусть тот из вас, кто без греха,

Швырнет камнями в петуха.

1924

Страшный Суд


Стихотворение впервые опубликовано

в газете «Экран и сцена», № 12, 1990.


Поднимается в гору

Крошечный филистимлянин

В сандалиях,

Парусиновых брючках,

Рубашке без воротничка.

Через плечо пиджачок,

А в карманах пиджачка газеты

И журнал «Новое время».

Щурится крошка через очки

Рассеянно и высокомерно

На бабочек, на траву,

На березу, на встречных

И никого не замечает.

Мыслит,

Щупая небритые щечки.

Обсуждает он судьбу народов?

Создает общую теорию поля?

Вспоминает расписание поездов?

Все равно — рассеянный,

Высокомерный взгляд его

При небритых щечках,

Подростковых брючках,

Порождает во встречных

Глубокий гнев.

А рядом жена,

Волоокая, с негритянскими,

Дыбом стоящими волосами.

Кричит нескромно:

— Аня! Саня!

У всех народностей

Дети отстают по пути

От моря до дачи:

У финнов, эстонцев,

Латышей, ойротов,

Но никто не орет

Столь бесстыдно:

— Аня! Саня!

Саня с длинной шейкой,

Кудрявый, хрупкий,

Уставил печальные очи свои

На жука с бронзовыми крылышками.

Аня, стриженая,

Квадратная,

Как акушерка,

Перегородила путь жуку

Листиком,

Чтобы убрать с шоссе неосторожного.

— Аня! Саня! Скорее. Вам пора

Пить кефир. —

С горы спускается

Клавдия Гавриловна,

По отцу Петрова,

По мужу Сидорова,

Мать пятерых ребят.

Вдова трех мужей.

Работающая маляром

В стройремонтконторе.

Кассир звонил из банка,

Что зарплату сегодня не привезут.

И вот — хлеб не куплен.

Или, как некий пленник, не выкуплен.

Так говорит Клавдия Гавриловна:

Хлеб не выкуплен,

Мясо не выкуплено.

Жиры не выкуплены.

Выкуплена только картошка,

Не молодая, но старая,

Проросшая, прошлогодняя,

Пять кило древней картошки

Глядят сквозь петли авоськи.

Встретив филистимлян,

Света не взвидела

Клавдия Гавриловна.

Мрак овладел ее душой.

Она взглянула на них,

Сынов Божьих, пасынков человеческих,

И не было любви в ее взоре.

А когда она шла

Мимо Сани и Ани,

Худенький мальчик услышал тихую брань.

Но не поверил своим ушам.

Саня веровал: так

Женщины не ругаются.

И только в очереди

На Страшном Суде,

Стоя, как современники,

рядышком,

Они узнали друг друга

И подружились.

Рай возвышался справа,

И Клавдия Гавриловна

клялась.

Что кто-то уже въехал туда:

Дымки вились над райскими кущами.

Ад зиял слева,

С колючей проволокой

Вокруг ржавых огородов,

С будками, где на стенах

Белели кости и черепа,

И слова «не трогать, смертельно!»

С лужами,

Со стенами без крыш,

С оконными рамами без стекол,

С машинами без колес,

С уличными часами без стрелок,

Ибо времени не было.

Словно ветер по траве,

Пронесся по очереди слух:

«В рай пускают только детей».

«Не плачьте, Клавдия Гавриловна, —

Сказал маленький филистимлянин,

улыбаясь, —

Они будут посылать нам оттуда посылки».

Словно вихрь по океану,

Промчался по очереди слух:

«Ад только для ответственных».

«Не радуйтесь, Клавдия Гавриловна, —

Сказал маленький филистимлянин,

улыбаясь,—

Кто знает, может быть, и мы с вами

За что-нибудь отвечаем!»

«Нет, вы просто богатырь, Семен Семенович,

Воскликнула Клавдия Гавриловна, —

Шутите на Страшном Суде!»

1946–1947

* * *


Впервые не полностью опубликовано в кн.: Л. Чуковская «В лаборатории редактора», М., 1963. Впервые полностью — в ж. «В мире книг». № 10, 1976. Печатается по этому изданию.


Один зоил

Коров доил

И рассуждал над молоком угрюмо:

Я детскую литературу не люблю,

Я детскую литературу погублю

Без криков и без шума.

Но вдруг корова дерзкого — в висок,

И пал, бедняга, как свинца кусок.

Зоил восстановил против себя натуру.

Ругая детскую литературу.

Читатель, осторожен будь

И день рождения Любарской[2] не забудь.

Конец 20-х годов

Песенка клоуна


Впервые опубликовано

в «Литературной газете», 18 мая 1983.

Печатается по этому изданию.


Шел по дорожке

Хорошенький щенок,

Нес в правой ножке

Песочный пирожок

Своей невесте,

Возлюбленной своей,

Чтоб с нею вместе

Сожрать его скорей.

Вдруг выползает

Наган Наганыч Гад

И приказает

Ступать ему назад.

И отбирает

Подарок дорогой,

И ударяет

Счастливчика ногой.

Нет, невозможен

Такой худой конец.

Выну из ножен

Я меч-кладенец!

Раз! И умирает

Наган Наганыч Гад,

А щенок визжает:

«Спасибо, очень рад!»

Начало 30-х годов

Стихи о Серапионовых братьях, сочиненные в 1924 году[3]


Стихотворение записано в рукописный альманах К. И. Чуковского — «Чукоккала». После долгих мытарств «Чукоккала» была издана лишь в 1979 г.


Серапионовы братья —

Непорочного зачатья.

Родил их Дом искусств

От эстетических чувств.

Михаил Слонимский:

Рост исполинский, —

Одна нога в Госиздате

И не знает, с какой стати,

А другая в «Ленинграде»

И не знает, чего ради.

Голова на том свете,

На дальней планете,

На чужой звезде.

Прочие части неизвестно где.

Константин Федин

Красив и бледен.

Пишет всерьез

Задом наперед[4].

Целуется взасос.

И баритоном поет.

Зощенко Михаил

Всех дам покорил —

Скажет слово сказом[5],

И готово разом.

Любит радио,

Пишет в «Ленинграде» о

Разных предметах

Полонская Елизавета.

Вениамин Каверин

Был строг и неумерен.

Вне себя от гнева

Так и гнул налево.

Бил быт.

Был бит[6].

А теперь Вениамин

Образцовый семьянин.

Вся семья Серапионова

Ныне служит у Ионова[7].

15/III 1928

* * *

Приятно быть поэтом

И служить в Госиздате при этом.

Служебное положение

Развивает воображение.

19. II–IX.27

Авторы и Леногиз


Оба стихотворения (см. предыдущее) записаны Шварцем в «Чукоккалу» и печатаются по тексту этой книги. Стих. «Авторы и Леногиз» впервые опубликованы в альманахе «Прометей». М., 1966.

Стихотворение «Авторы и Леногиз» написано по поводу того, что некий администратор отказался уплатить авторам (в том числе Ю. Тынянову) гонорар.


Все у нас идет гладко,

Только авторы ведут себя гадко.

Прямо сказать неприятно —

Не желают работать бесплатно.

Все время предъявляют претензии:

Плати им и за рукописи, и за рецензии,

И за отзывы, и за иллюстрации.

Так и тают, так и тают ассигнации.

Невольно являются думы:

Для чего им такие суммы?

Может, они пьют пиво?

Может, ведут себя игриво?

Может, занимаются азартной игрой?*[8]

Может, едят бутерброды с икрой?

Нельзя допускать разврата

Среди сотрудников Госиздата.

1927

* * *


Стихотворение написано в поезде.

Записано в «Чукоккалу».


Кто приехал на съезд?[9]

Во-первых, Б. Реет,

Во-вторых,

Г. Белых,

Шишков,

Козаков,

К. Чуковский

(Украшение Большой Московской).

Лебеденко,

Черненко,

Миттельман

(Который о съезде напишет роман),

Моргулис

(Которые еще, в сущности, не проснулись),

И, наконец, я сам:

Который от счастья близок к небесам!

Академик*[10].

15. VIII. 1934. Столовая (Бывшая Филиппова)

ПЕРЕЧЕНЬ РАСХОДОВ НА ОДНОГО ДЕЛЕГАТА


Стихотворение написано совместно с Н. Олейниковым.

Записано в «Чукоккалу» рукой Н. Олейникова.


Руп

На суп,

Трешку

На картошку*[11],

Пятерку

На тетерку,

Десятку

На куропатку*[12],

Сотку

На водку

И тысячу рублей

На удовлетворение страстей.

1934

Торжественное заседание Шуточная пьеса


Капустническая пьеса для кукол. Была поставлена в ночь на 1 января 1935 г. на открытии ленинградского Дома писателей. Режиссер — Л. В. Шапорина-Яковлева. Музыка В. Соловьева-Седого. Роли А. Толстого, С. Маршака и Н. Чуковского читал И. Андроников.

Впервые опубликовано в книге «Житие сказочника. Евгений Шварц», М., 1991. Печатается по этому изданию.

_____

АЛЕКСЕЙ ТОЛСТОЙ. Товарищи. Вот что на банкетах отвратительно. Хочется есть, хочется пить водку. А все безумно мешают. Лезут говорить речи. Открыли клуб. Вот он открыт. Тоска безумная. А ты изволь председательствуй… Что делать? Тут никакой черт не может помочь.


Гром, дым, пламя из-под земли.


ГОЛОС. Извиняюсь.

ТОЛСТОЙ. Кто это говорит?

ГОЛОС. Я-с.

ТОЛСТОЙ. Кто это «я-с»?

ГОЛОС. Тот самый.

ТОЛСТОЙ. Который?


Гром и молния. Из-под земли вырастает Черт.


ЧЕРТ. Вы изволили сказать — «никакой черт не может помочь».

ТОЛСТОЙ. Ты кто такой?

ЧЕРТ. Черт.

ТОЛСТОЙ. Черт?

ЧЕРТ. Вы перед ним находитесь.

ТОЛСТОЙ (издает неопределенный вопль, выражающий крайнее изумление). У-и-ой.

ЧЕРТ. Здравствуйте, Алексей Николаевич.

ТОЛСТОЙ. Зачем ты сюда пришел?

ЧЕРТ. Как вы изволили жаловаться, будто никакой черт не может помочь, то я счел своим долгом почтительно опровергнуть. Я помогу-с.

ТОЛСТОЙ. Ничего не понимаю. Ты где работаешь?

ЧЕРТ. Известно-с. В пекле.

ТОЛСТОЙ. Писатель?

ЧЕРТ. Библиотекарь.

ТОЛСТОЙ. Чего врешь?

ЧЕРТ. Никак нет. Я библиотекой заведую. Центральной адской библиотекой.

ТОЛСТОЙ. Совершенно отвратительное вранье. На кой бес чертям библиотека?

ЧЕРТ. Простите, Алексей Николаевич, вы хоть и передовой писатель, но отстали от потусторонней жизни-с. У нас в пекле книга играет основную роль. Пламя, огонь, котлы — все это кустарщина. Мы теперь их книжками.

ТОЛСТОЙ. Кого это «их»?

ЧЕРТ. Грешников-с. Преступивших заповеди. Дашь ему книжку-другую, ну и того. Заместо мучений-с.

ТОЛСТОЙ. Подожди. Ведь это же безумно обидно. Это, может быть, и мои книги у вас вместо мучения.

ЧЕРТ. Простите, Алексей Николаевич, не все-с.

ТОЛСТОЙ. А «Петр», вторая часть?

ЧЕРТ. Не употребляем-с. Там есть у нас историки, профессора. Тех мы, правда, помучили-с. Но и только.

ТОЛСТОЙ. Совершенно нахальный черт. А другие мои книжки? Вот «Ибикус», например, «Похождения Невзорова». Совершенно замечательная книга. Я ее в 24-м году писал. Деньги нужны были. Или «Приключения на волжском пароходе»?

ЧЕРТ. Я же докладывал. Кое-какие применяем-с. За малые грехи. За прелюбодеяние, за пьянство.

ТОЛСТОЙ. В таком случае, моментально пошел вон.

ЧЕРТ. За что же, Алексей Николаевич? Не гоните, Я очень писателей уважаю. Библиотечный работник-с должен быть в контакте. Отзывы захватил, угольками написаны. Не гоните, я вам услужу.

ТОЛСТОЙ. Ты мне услужить не можешь. У меня есть шофер Костя. Скоро будет другой шофер.

ЧЕРТ. Могу.

ТОЛСТОЙ. Чем это?

ЧЕРТ. Вам не хочется речи слушать и собрание вести. Вам хочется спокойно сидеть, пить, есть.

ТОЛСТОЙ. Ну так что ж?

ЧЕРТ. Пожалуйста.


Делает резкие жесты руками. Взвивается в воздух. Толстой за ним. Адская музыка. Через некоторое время оба спускаются обратно.


Обратите внимание, что я совершил. Вы здесь?

ТОЛСТОЙ. Здесь.

ЧЕРТ. А вместе с тем и в публике. В зале сидит другой Толстой.

ТОЛСТОЙ. Который?

ЧЕРТ. Вы перед ним находитесь.

ТОЛСТОЙ (издает неопределенный вопль, выражающий крайнее изумление). У-и-ой.

ЧЕРТ. Алексей Николаевич, который в публике, встань пожалуйста. Вот вас два. Одинаковы: который в публике — более емкий, чтобы в ем могли уместиться еда и питье. Вам же легче, чтобы вести собрание, во все вникать и тому подобное.

ТОЛСТОЙ. Это совершенно безумное удобство. Слушай, Толстой. Ты домой поезжай на «Форде», а я поеду на «Бьюике». Это совершенно замечательная машина цвета бычьей кожи.

ЧЕРТ. Это еще не все. Вам не хотелось, чтобы присутствующие тут писатели говорили речи?

ТОЛСТОЙ. Да.

ЧЕРТ. Вызовите любого из них на эстраду и дайте ему слово.

ТОЛСТОЙ. Что из этого будет?

ЧЕРТ. Увидите.

ТОЛСТОЙ. А вдруг заговорят?

ЧЕРТ. У меня ни один не заговорит.

ТОЛСТОЙ. Чтобы ни один зря не брехал.

ЧЕРТ. Будьте покойны.

ТОЛСТОЙ. Кого бы вызвать? Тихонов пьет водку. Федин гоже пьет водку. Козаков тоже пьет водку. Давай вызовем Козакова. Совершенно безумный риск, но попробую. Козаков, милый, пойди сюда. Послушай, вонючий черт, Козаков не идет.

ЧЕРТ. Это ему только кажется. Дайте ему слово.

ТОЛСТОЙ. Слово предоставляется Козакову.


За сценой трели, которые явно берет каскадная певица.


Это что же?

ЧЕРТ. Он.

ТОЛСТОЙ. Бессмысленная ложь.

ЧЕРТ. Факт!


На сцену врывается Козаков в юбочке. Танцует.


ТОЛСТОЙ. Это что же такое?

ЧЕРТ. Это заместо речи. Выступление.

КОЗАКОВ (поет).

Чтоб голос мой звонкий

В вас чувства будил,

Я буду девчонкой,

Хоть я Михаил.

Я мудрой считаю

Задачу мою.

Я птичкой летаю,

Порхаю, пою.

Смотрите здесь, смотрите там —

Нравится ли это вам?


Козаков танцует.


ТОЛСТОЙ. Я считаю, что это с твоей стороны безумное нахальство. Во что ты его обратил? Он человек серьезный, красноречивый, похож на француза. Между прочим, редактирует газету.

ЧЕРТ. Это нам для ужина не подходит. Нам давай чего-нибудь соответствующего.

ТОЛСТОЙ. Это ему безумно не соответствует.

ЧЕРТ. Какое мое дело. Обстановке соответствует.

КОЗАКОВ.

Ведь, чтобы удачным

Считался наш клуб,

Не надо быть мрачным

И твердым, как дуб.

Застенчивость бросим,

Уныние прочь.

Мы очень вас просим:

Шалите всю ночь.

Смотрите здесь, смотрите там —

Нравится ли это вам?

ТОЛСТОЙ. Совершенно не похоже.

ЧЕРТ. Ведь если его похоже выпустить, обидится. А под Новый год людей обижать не хочется.

ГИТОВИЧ[13] (выскакивает из-под земли). Козаков…

ТОЛСТОЙ и ЧЕРТ (бросаются на него). Ничего подобного… Не ври. Не преувеличивай… (Выгоняют его.)

ТОЛСТОЙ. Гони его ко всем чертям.

ЧЕРТ (укоризненно). А еще командир запаса.

ТОЛСТОЙ. Слово предоставляется председателю нашего Союза товарищу Тихонову.


Восточная музыка. Звон бубенчиков.


Это почему?

ЧЕРТ. Много путешествовал. Чисто восточный выход.


Медленно выезжает Тихонов на верблюде, которого ведут под уздцы Слонимский и Федин.


ЧЕРТ. Перед вами наши классики в классическом репертуаре.

ТИХОНОВ.

Достиг я высшей власти!

Который день я царствую спокойно.

Но счастья нет в моей душе.

Обидно.


(Плачет, обнимая верблюда).


СЛОНИМСКИЙ.

Я отворил им житницы, Я злато

Рассыпал им, я им сыскал работу.

Я выстроил им новые жилища.

Они ж меня, беснуясь, проклинали.

ФЕДИН.

Я, с давних лет в правленье искушенный,

Мог удержать смятенье и мятеж.

Но ты, младой, неопытный властитель,

Как управлять ты будешь?

ТИХОНОВ.

Что же… Возьму уеду

В горы на верблюде.

А иногда и гриппом заболею.


Федин, Слонимский и Тихонов медленно удаляются.


ЧЕРТ. Ну, что?

ТОЛСТОЙ. Безумно — величественно.

ЧЕРТ. А как же! Ведущие! У нас они только для самых главных грешников употребляются. Возьмешь какого-нибудь нераскаянного… дашь ему тома три…

ТОЛСТОЙ. Ладно… Давай следующих… Есть хочется…

ГИТОВИЧ (выскакивает из-под земли). Козаков…


Толстой и Черт бросаются на него с криками: «Не ври, ничего подобною, он не такой». Прогоняют его.


ЧЕРТ. А еще командир запаса.

ТОЛСТОЙ. Ну, что же… Маршаку и Чуковскому, что ли, слово дать? Я, откровенно говоря, детскую литературу не…


Маршак и Чуковский выходят с корзиной, полной детей. Жонглируя ими, разговаривают.


МАРШАК. Алексей Николаевич. Это хамство. Вы не знаете детской литературы. У нас сейчас делаются изумительные вещи.

ЧУКОВСКИЙ. Да, прекрасные. Дети их так любят. Как учебники или как рыбий жир.

МАРШАК. Корней Иванович, я нездоров, и у меня нет времени. Я бы доказал вам, что я прав.

ЧУКОВСКИЙ. Никто вас так не любит, как я. Я иногда ночи не сплю, думаю, что же это он делает.

МАРШАК. А я две ночи не спал.

ЧУКОВСКИЙ. А я три.

МАРШАК. А я четыре.

ЧУКОВСКИЙ. Дети, любите ли вы Маршака?

ДЕТИ. Любим!

ЧУКОВСКИЙ. Вы ведь не знаете Чуковского?

ДЕТИ. Знаем.

ЧУКОВСКИЙ. Кого вы больше любите-меня или Маршака?

ДЕТИ. Нат Пинкертона.


Маршак и Чуковский с трепетом исчезают.


ТОЛСТОЙ. Слушай, проклятый бес. Слово предоставляется всему Союзу. Зови всех по очереди. Давай хором петь. Я повеселел.

ЧЕРТ. Пожалуйста. Слово предоставляется Корнилову.


Тихая музыка. Из-под земли подымается Корнилов. Мелодекламирует под нежные мелодии.


КОРНИЛОВ. Ах, как хорошо, что меня позвали сюда. Там пи столах стоит водка. А она такая вредная, нехорошая. Ах, как я ее ненавижу. Здесь можно не пить. Ай, ай, ай. Как приятно.

ЧЕРТ. Слово предоставляется Прокофьеву.

ПРОКОФЬЕВ. Боря. (Целуются.)

КОРНИЛОВ. Саша. (Целуются.)

ПРОКОФЬЕВ. Как приятно мне видеть лучшего нашего пойти.

КОРНИЛОВ. Нет, нет, нет. Лучший наш поэт — это ты.

ГИТОВИЧ (выскакивает). Козаков…


Все бросаются на него. Гитович убегает.


(На бегу.) Дайте сказать. Козаков-лучший наш писатель…

Н. ЧУКОВСКИЙ, БЕРЗИН[14], ТОЛСТОЙ (выгоняют его. Все хором.). А еще командир запаса.

ЧЕРТ. Держи писателей!..

ТОЛСТОЙ. А что случилось? Водку, что ли, несут?

ЧЕРТ. Нет, критик идет.

ТОЛСТОЙ. Держи меня за руки.


Входит Камегулов. Писатели…


КАМЕГУЛОВ. Не трогайте нас. Пожалейте нас. Критики тоже люди.

ТОЛСТОЙ (бросается на него). Совершенно обидные заявления.

ЧЕРТ. Товарищи, успокойтесь.

КАМЕГУЛОВ. Я…

БЕРЗИН. Вы слышите, как он меня травит.

КАМЕГУЛОВ. Он…

Н. ЧУКОВСКИЙ. Простите, вы слышите, как он меня заушает?

КАМЕГУЛОВ. Но…

КОРНИЛОВ. Вы слышите, как он мне заезжает?


Камегулов плачет.


ЧЕРТ. Эх вы, расстроили человека. Сейчас я его утешу. Формалист идет.

КАМЕГУЛОВ. Где? Где?


Входит Тынянов.


(Плачет.) Он теперь романы пишет. (Падает ему в ноги.) Будь отцом родным. Напиши что-нибудь этакое. Дай душу отвести. Сделай вылазку.

ТЫНЯНОВ (ехидно). Накося выкуси.

ЧЕРТ. Ольга Дмитриевна Форш.

ФОРШ. Ну, что же, хором споем. Этак стройно. Алешка-то, Алешка Толстой за дирижера. Ха-а. А Тынянов-то. Тынянов сердитый какой. Ха-а. А Мишка-то, Мишка все из Бориса Годунова…

ТОЛСТОЙ. Ольга Дмитриевна, начинаем.

ЧЕРТ. Начинай, Алексей Николаевич.

ТОЛСТОЙ. Слово предоставляется всему Союзу.


Выходят все писатели, которые имеются в наличности. Толстой берет гитару. Общий хор на мотив «Луизианы», под аккомпанемент джаза:


Все вы пишете давно,

С Новым годом!

Все вы пишете умно,

С Новым годом!


В публике поют «Луизиану». На сцене — парад писателей. Черт сидит на трапеции. Толстой на переднем плане. Пляшут Берзин, Коля Чуковский, Маршак, Козаков, Чуковский, Слонимский, Федин, Форш, Корнилов, Прокофьев, Тынянов, Гитович. Занавес опускается.

Эпистолярные послания


Екатерина Ивановна, урожд. Обух (1904–1963), в первом замужестве Зильбер. Стала женой Е. Шварца. Сохранилось более ста писем к ней. Впервые опубликовано в книге «Житие сказочника. Евгений Шварц», М., 1991.


Е. И. Зильбер (Шварц)
I

Служу я в Госиздате, А думаю я о Кате. Думаю целый день — И как это мне не лень?

Обдумаю каждое слово. Отдохну — и думаю снова.

II

Барышне нашей Кате Идет ее новое платье. Барышне нашей хорошей Хорошо бы купить калоши. Надо бы бедному Котику На каждую ножку по ботику. И надо теплые… эти… Ведь холодно нынче на свете!

На свете зима-зимище, Ветер на улице свищет.

III

Холодно нынче на свете. Но тепло и светло в буфете.

Люди сидят и едят Шницель, филе и салат. Лакеи, пьются, стараются, Между столиками пробираются.

А я говорю: «Катюша, Послушай меня, послушай. Послушай меня, родимая, Родимая, необходимая!»

Катюша и слышит, и нет, Шумит, мешает буфет. Лотерея кружит, как волчок. Скрипач подымает смычок — И ах! — музыканты в слезы. Приняв музыкальные позы.

IV

Извозчик бежит домой, А моя Катюша со мной. А на улице ночь и зима, И пьяные сходят с ума, И сердито свистят мильтоны, И несутся пустые вагоны.

И вдруг далеко, на Садовой, — Трамвай появляется новый. На нем футляр из огня, Просверкал он, гремя и звеня.

А я говорю: «Катюша, Послушай меня, послушай, Не ссорься со мной, — говорю, — Ты мой родной, — говорю».

V

Я прощаюсь — потише, потише, Чтобы не было слышно Ирише. Я шагаю один, одинокий Дворник дремлет овчинный, широкий.

Посмотрел Катюше в окно — А Катюше-то скучно одной. Занавески, радио, свет — А Катюша-то — смотрит вслед!

VI

До свидания, маленький мой. Когда мы пойдем домой? На улице ветер, ветер, Холодно нынче на свете.

А дома тепло, темно, Соседи уснули давно, А я с тобою, курносый, Даю тебе папиросы, Пою вишневой водой, Удивляюсь, что ты не худой.

Я тебя укрываю любя, Я любя обнимаю тебя. Катюша, Катюша, Катюша, Послушай меня, послушай!

4. 1. 1929


Н. К. Чуковскому (Петроград)

Николай Корнеевич Чуковский — сын Корнея Ивановича Чуковского — был близким другом Е. Шварца. Переписка с ним шла на протяжении всей жизни Шварца, но, к сожалению, сохранилось лишь несколько писем. Письмо, подготовленное к печати М. Н. Чуковской, опубликовано впервые в книге «Житие сказочника. Евгений Шварц», М., 1991. Печатается по этому изданию.


(Бахмут) Послание первое


Так близко масло, простокваша,

Яичница и молоко.

Сметана, гречневая каша,

А ты, Чуковский, далеко.

Прославленные шевриеры*[15]

Пасутся скромно под окном.

Котенок деревенский серый

Играет с медленным котом.

Цыплята говорят о зернах,

Слонимский[16] говорит о снах —

И крошки на его позорных

Давно невыбритых устах.

Мы утопаем в изобильном,

Густом и медленном быту,

На солнце щуримся бессильно

И тихо хвалим теплоту.

И каждый палец, каждый волос

Доволен, благодарен, тих,

Как наливающийся колос

Среди товарищей своих.

Да, уважаемый Радищев[17],

Веселый, изобильный край

Вернул с теплом, с забытой пищей

Знакомый, величавый рай.

И стали снова многоплодны

Мои досуги. И опять

Стал М. Слонимский благородный

Сюжеты разные рожать.

. . . . .

Пиши. Мы радостно ответим.

Пусть осенью, в родном чаду

Посланья о веселом лете

С улыбкой вялою найду.


* * *

Execu Monumentum

Я прожил жизнь свою неправо,

Уклончиво, едва дыша,

И вот — позорно моложава

Моя лукавая душа.

Ровесники окаменели.

Окаменеешь тут, когда

Живого места нет на теле,

От бед, грехов, страстей, труда.

А я все боли убегаю.

Да лгу себе, что я в раю.

Я все на дудочке играю,

Да близким песенки пою.

Упрекам внемлю и не внемлю.

Все так. Но твердо знаю я:

Недаром послана на землю

Ты, легкая душа моя.

24. 07. 1945

Загрузка...