Антология советского детектива-22. Компиляция. Книги 1-24

Пролог Последний рейс «Маринеллы»

Вахту стоял Фред Селливен, когда на мостик поднялся сам «старик», капитан «Маринеллы» Джеймс Кент.

— Как дела, чиф [69]? — спросил капитан, отдуваясь после подъема по крутому трапу. На торговых судах капитана зовут «стариком» независимо от его возраста, но к Кенту прозвище подходило полностью — свое шестидесятилетие он отмечал два года назад.

— Как дела? — повторил вопрос Кента Селливен, высокий худощавый блондин с серыми озорными глазами. Он прикоснулся к козырьку фуражки, приветствуя капитана, и ответил: — Превосходно, сэр. Наша старушка показывает чудеса скорости. Если так пойдет дальше, после своего последнего рейса она сможет претендовать на голубую ленту чемпиона трансатлантических гонок.

— Вы смеетесь, Фред, а я уверяю вас, что «Маринелла» вовсе не плохое судно. Мне приходилось плавать на гораздо более скверных.

«Она держится на воде только благодаря такому капитану, как вы», — едва не вырвалось у Селливена, но он сдержался. Кент мог принять его слова за лесть, а льстецов старый моряк ненавидел.

— Хозяин другого мнения, — вслух возразил Селливен. — Ведь решено окончательно сдать ее на слом, когда мы вернемся домой, не так ли?

— Решено, — с невольным вздохом ответил Кент. — Предполагалось, что из Стамбула мы отправимся прямо к себе, но в последний день перед отходом я получил по радио приказ зайти еще в Энск.

— А какой груз возьмем в Энске?

— Пока неизвестно.

Капитан повернул голову к открытому иллюминатору рулевой рубки и громко спросил:

— На румбе?

— Двести восемьдесят три, сэр! — донеслось оттуда.

— Селливен, вы определяли, где мы находимся?

— Да, сэр, час тому назад по звездам. Тогда не было туч.

Кент подошел к крылу мостика. Из темноты навстречу кораблю неслись пологие, без гребешков волны. Облака закрывали луну, и вокруг «Маринеллы» не было видно ничего. Лишь у борта, освещенная судовыми огнями, маслено поблескивала густая вода. В снастях начал посвистывать крепчавший ветер.

— Вы меня простите, сэр, — сказал Селливен, — но мне непонятно, почему вы решили итти курсом двести восемьдесят три. Ведь обычный путь на Энск гораздо восточнее.

— Я решил! — сердито фыркнул капитан. — В радиограмме точно сказано не только куда я должен итти, но и как итти. Очевидно, дело в том, что этот путь короче на добрых полсотни миль и хозяева хотят сэкономить на топливе. Их право, капитану остается подчиниться.

— Конечно, — согласился Селливен.

Несмотря на уверенность в своих навигационных расчетах и точности курса корабля, капитан Кент, приближаясь к Энскому заливу, чувствовал безотчетное беспокойство. Оно и заставило его подняться на мостик в неурочный час. Капитан знал, что Селливен задал резонный вопрос: все корабли идут на Энск гораздо восточнее, по морской столбовой дороге, и в глубине души Кент осуждал приказ своих хозяев.

После минутной паузы Селливен первым нарушил молчание.

— Скоро мы должны быть в Энске, сэр, — сказал он.

— Если все будет благополучно, — торопливо ответил капитан, по суеверной морской привычке схватившись за дерево — поручень мостика.

— А что может случиться, сэр? — беспечно возразил Селливен. — Война окончилась, все испытания позади.

— Мир, — задумчиво сказал капитан. — Снова ферма, тишина, покой. А вы знаете, Фред, я буду скучать без всего этого.

— Без чего, сэр? Без торпедных атак?

— Вы опять шутите. Я говорю о море, о капитанском мостике, о команде «Маринеллы» — ведь у нас есть хорошие парни.

— Очень хорошие, сэр!

— Живя на берегу, чувствуешь, что твой земной рейс кончается, ты больше никому не нужен. Для человека, побывавшего под всеми широтами, последним капитанским мостиком станет веранда коттеджа. На ней скучно, Фред. Разве только внучата?.. Я буду им рассказывать о том, как плавал… У вас есть дети?

— Нет, — Селливен опустил требуемое официальной морской вежливостью слово «сэр» — к тому располагал интимный, дружеский тон беседы. — До войны я был слишком молод, чтобы думать о женитьбе, во время войны не стоило этим заниматься. Вот вернемся домой, тогда…

— Женитесь, обязательно женитесь, Фред. Я прожил со своей Джен сорок с лишним лет и никогда не жалел, что обзавелся семьей. Если бы не семья, то сейчас, в старости, я бы вообще не знал, что делать и зачем жить. Наверное, остался бы плавать. Хотя меня все равно спишут на берег, хочу я этого или нет. В войну я был нужен, а теперь ни одна компания не станет держать капитана моего возраста.

— Дьявол с ними, с судовладельцами, — сердито ответил Селливен, — раз у вас есть свой уголок на берегу.

— Нелегко было приобрести его, Фред. Столько лет мы с Джен копили деньги, чтобы иметь кров под старость.

— Открылся маяк, сэр, — перебил вахтенный матрос, — три проблесковых огня, один длинный и опять три проблеска.

— Вижу, — ответил Селливен, — входим в Энский залив… Да, о чем мы с вами говорили, капитан?.. О семье? Конечно, вы правы. Я тоже часто думаю, что пора свивать себе гнездо. Все утряслось в мире, наступила спокойная жизнь. Подумать только: еще совсем недавно каждый из нас утром не знал, доживет ли до вечера. Теперь я чувствую себя как бы родившимся заново. Наверно, и вы также?

Капитан улыбнулся.

— Кажется, да. А пора бы привыкнуть, ведь я был и в той заварухе — в девятьсот четырнадцатом. Но, видно, человек никогда не привыкнет к войне.

— Однако, хотя вы списались на берег еще перед войной, потом, во время войны, сами вернулись на море со своей фермы, — возразил Селливен.

— Что же мне было делать еще? Много моряков взяли в военный флот, для торгового людей не хватало. Когда я узнал об этом, то понял: если считаю себя человеком, сидеть на берегу мне нельзя. Ведь честь моряка и патриота — не пустой звук… Правда, Фред? Я пришел в контору компании, которая транспортировала военные грузы, и попросил дать мне любую работу на любом судне — от четвертого штурмана до капитана включительно. Вот меня и послали на «Маринеллу»… И она неплохо вела себя во время войны, ничего, что стара. Помните, как мы оставили в дураках нацистский рейдер? Он с полчаса палил в туман, хотя нас там давным-давно не было.

Пока капитан и старший помощник беседовали, коротая часы ночной вахты, жизнь на «Маринелле» шла своим чередом. В кочегарке звенели об уголь лопаты, в машинном отделении вахтенный механик Файст подремывал, примостившись в углу на трехногом стуле. Спать Файсту не хотелось, но он насильно заставлял себя заснуть, чтобы не вспоминать о случившейся неприятности: вчера он проиграл в покер второму помощнику капитана сто двадцать долларов. В кубрике перед сном болтали матросы.

— В Марселе возьму у старика расчет, — жестикулируя, мечтал вслух Эжен Лансье — низенький, длиннорукий француз, в свое время переплывший на спортивной шлюпке Ла-Манш, чтобы не оставаться в оккупированной гитлеровцами Франции, — и в Париж! Эх, ребята, и соскучился же я по нему за все эти годы!

— А я дослужу до конца, потом спишусь на берег и открою табачную лавочку, — сказал толстый, с плутоватым лицом боцман Келли. — Замечательная штука! Она не боится никакого кризиса — при любых неприятностях люди продолжают курить. Даже курят еще больше, чем обычно: больше волнуются. Нет, с табачной лавочкой не пропадешь.

вполголоса, тихо аккомпанируя себе на банджо, напевал старую морскую песню негр-матрос Герберт Лунс.

— Выбери что-нибудь повеселее или замолчи, — посоветовал Лунсу старший рулевой Геттль. — Что ты там причитаешь о воде! Завтра в Энске мы будем пить настоящую русскую водку.

— Я пил однажды русскую водку на их корабле, — сказал Лансье. — Мы плелись под конвоем эсминцев в Атлантике, и наш «Либерти» торпедировали. Я болтался в холодной воде с час, пока меня не подобрали русские — их торговые суда входили в наш караван. Со мной выловили еще шестерых. Русский врач суетился вокруг нас, как будто мы законные дети английского короля. Каждый получил по полному стакану водки. Дали бы и больше, да стыдно было просить… А миноносцы эскорта и не подумали остановиться, чтобы спасти людей с гибнущего судна.

— Русские дружные ребята, — согласился Геттль. — Ты заметил, что они никогда не дерутся между собой? Однажды во Владивостоке…

Но никто так и не узнал, какой случай из своей жизни хотел поведать товарищам рулевой «Маринеллы» Ник Геттль.

Страшной силы взрыв потряс судно от киля до клотиков мачт.

Нос корабля подпрыгнул вверх, отломился от средней части корпуса и мгновенно пошел на дно. Сидевшие в кубрике не успели понять, в чем дело. Спокойное выражение еще оставалось на лицах, еще, казалось, не замерли последние слова Геттля, а в кубрик хлынула густая черная волна. В несколько секунд море покончило с мечтами Лансье о Париже, с расчетами боцмана открыть табачную лавочку — со всеми планами этих людей на будущее.

Середина и корма «Маринеллы» тонули медленнее носовой части. Пароход сперва резко накренился на левый борт, потом выпрямился и в таком положении начал уходить под воду. Из машинного отделения наверх не выскочил никто. На мостике при взрыве погибли рулевой, вахтенный матрос и Селливен. Осколок железа с острыми зазубренными краями ударил Кента в левое плечо. Крепко держась неповрежденной правой рукой за поручни, капитан продолжал стоять на своем месте. Он понимал: командовать, пытаться спасти судно и людей бесполезно. «Маринелла» получила смертельное повреждение, а из всего экипажа только он и остался в живых, да и то ненадолго. И капитан Кент думал об одном: надо умереть, как подобает моряку. Он стоял, выпрямившись, на палубе погибающего корабля, и седую бороду его трепал ветер. Посвист ветра, монотонное хлюпанье волн стали особенно слышны в тишине, наступившей после надсадного грохота взрыва.

Капитан почувствовал холод в ногах. Это вода… Вот она дошла до колен, потом все выше, выше, выше…

Скоро от «Маринеллы» не осталось ничего, кроме нескольких приплясывающих на волнах обломков дерева.

Откуда-то издалека, с берега, донесся еле слышный вой сирены…

1. «Доброе сердце» лейтенанта Милетина

После полуночи реку затянуло туманом. К тому времени, когда Рустам Кулиев заступил на пост у бензосклада, противоположный берег Эльбы исчез. Белая пелена серебрилась над рекой. Луна ярко освещала туман, и казалось, что река вышла из берегов, сделалась густой, как вата, а образовавшиеся на ее поверхности большие пологие волны застыли, скованные неведомой силой.

Пост Рустаму достался спокойный. Держа винтовку и солдат думал свои думы, мечтал о скором возвращении в родной Баку.

Мечты, однако, не мешали Кулиеву чутко прислушиваться к каждому шороху. Внезапно часовой услышал едва уловимый, очевидно, очень далекий, необычный плеск на реке, не похожий на плеск волн. Кулиев отступил в тень, крепко сжал винтовку, напряженно вглядываясь в туман

Плеск становился громче, но туман попрежнему не давал возможности разглядеть что-нибудь на реке. С берега виднелась небольшая темная полоса воды шириной метров в пять, а дальше Эльбу скрывала белая муть, но Рустам определил, что загадочные звуки приближаются.

В ожидании прошло несколько минут. Наконец Кулиев увидел три круглых темных пятна. Они становились яснее и яснее. Вскоре Кулиев разглядел головы и плечи плывущих людей. Солдат хотел окликнуть их, но раздумал. Пусть сперва выберутся на сушу.

Они выбрались, трое пошатывающихся от усталости мужчин.

— Приплыли, — прерывающимся не то от холода, не то от волнения голосом сказал один. — Даже не верится, что мы у своих. Вот счастье-то, товарищи!

— Побегать надо, иначе околеешь с холода, — перебил второй.

— Теперь не околеем, скорей бы кого из красноармейцев или командиров увидеть, — весело возразил третий.

— Руки вверх! — Кулиев, выступив из своего укрытия, направил винтовку на неизвестных. Все трое на секунду застыли от изумления: они и не подозревали, что здесь есть еще кто-либо, кроме них, а затем быстро выполнили команду.

— Откуда? — сурово спросил Рустам. Спросил больше для проформы, так как уже догадался: перед ним перебежчики с того берега Эльбы.

— Из лагеря мы, — весело ответил самый высокий, который первым сказал о счастье попасть к своим. — Бежали из него, будь он проклят.

— Выясним, — солидным баском пообещал Кулиев. — Сейчас мне смена будет, отведу вас в штаб. Потерпите минут пяток. Руки опустить можете, но с места не сходите.

Смена не заставила себя ждать. Кулиев доложил обо всем разводящему и по его приказанию повел задержанных в штаб батальона. Там, наконец, Рустам смог как следует рассмотреть всех троих: двое худы, истощены, как люди, которые годами не ели досыта, третий выглядел здоровее, но все трое казались измученными до предела. Ветхая мокрая одежда висела клочьями, один был бос, у двух других на ногах подвязанные веревками полуразвалившиеся ботинки на деревянной подошве.

Неизвестные рассказали дежурному по батальону лейтенанту Милетину, что они советские граждане, были в гитлеровском плену. Два дня назад гестаповцы, поняв, что их власти в лагере приходит конец, решили расстрелять всех заключенных, но это не удалось: узники подняли восстание.

— Вот молодцы, не струсили! Герои! — восхищенно сказал лейтенант. — А когда лагерь остался без охраны, решили, значит, пробраться к нам?

— Так и было, — торопливо ответил один из перебежчиков, среднего роста, с круглым лицом и серыми невыразительными глазами. — Я давно удрать хотел, но все робел, а тут подвезло. Уж очень тяжело было в этом постылом месте оставаться. Днем итти нельзя — все прятался. Вчера ночью встретился вот с ними. В одном лагере сидели, вместе все муки сносили. Они, оказывается, тоже, как и я, решили сразу из лагеря уйти. Жаль, не знал я этого раньше, а то сразу бы вместе отправились.

Лейтенанта глубоко взволновал рассказ и самый вид этих измученных людей. Неоднократно приходилось Милетину встречать узников, вырвавшихся из концлагерей, но ни лейтенант, ни его товарищи не могли привыкнуть к виду их. Волна искреннего сочувствия, непреодолимого желания помочь подкатывалась к сердцу Милетина, когда глядел он на жертвы гитлеровского «нового порядка».

Лейтенант крепко пожал руки всем троим и сказал:

— Поздравляю, товарищи! Всей душой рад избавлению вашему от бед.

Затем Милетин начал допрос перебежчиков.

— Ваша фамилия?

— Мушкин, товарищ лейтенант.

— Откуда вы?

— Из Орла. Служил в двенадцатой армии: шестая дивизия, четвертый пехотный полк, второй батальон, первая рота. Старший сержант, командир отделения.

— В плен как попали?

— Ранен под Харьковом. В бессознательном состоянии меня взяли.

— А потом?

— Потом был чернорабочим в военных мастерских в Киеве. Пытался бежать, да неудачно — поймали. Увезли в Германию, на шахту. За саботаж отправлен в концлагерь. Там и сидел.

— Хлебнули горюшка!

На худом лице Мушкина выступили тугие желваки.

— Ничего, — сквозь зубы процедил он. — Что было, то прошло. Теперь им за все расплата.

— Верно, — кивнул лейтенант. — Сядьте пока на лавку там в углу, я с другим вашим спутником побеседую.

Савчук родом был из Куйбышевской области, в плен попал, выбираясь из окружения. Ночью в деревню, где он остановился на пути, нагрянул фашистский отряд. Пятеро гитлеровцев ворвались в хату, связали сонного Савчука. Дальнейшая судьба его была, как у Мушкина: рабский труд на заводах, шахтах, попытки бежать, концлагерь, постоянная угроза смерти.

Настала очередь третьего.

— Откуда вы, товарищ? — снова задал Милетин вопрос, с которым обращался к Савчуку и Мушкину.

— Я-то? Из Энска. Дынник моя фамилия.

— Из Энска? — обрадовался лейтенант. — Земляк. А где жили?

— На Садовой, недалеко от цирка.

— Как же, знаю, знаю. Знакомые места. Я с приятелями часто там бывал — цирк любил. А пляж в Отраде помните?

— Что за вопрос! — Дынник украдкой бросил настороженный взгляд на Милетина. «Проверяет, не вру ли, или действительно в воспоминания ударился?» — спрашивал он себя. — В воскресенье на пляже в Отраде весь город собирался. Яхт, шлюпок сколько!

— А на Морском бульваре вечером! Сколько раз во время войны я наш бульвар вспоминал! Все мечтал хоть на минуту попасть туда.

— Вы среди друзей вспоминали, — грустно сказал Дынник, — а я в гитлеровском концлагере или в шахте под землей. Голодный, измученный…

— Не надо вспоминать прошлое. Скоро приедете домой, устроитесь. Семья есть у вас?

— Не знаю, — горестно потупился Дынник. — Были жена, дочка. Найду ли теперь их…

Сердце Милетина сжалось еще сильнее, и он участливо посмотрел на человека, которому выпало столько испытаний.

— Найдете, найдете, — уверенно сказал лейтенант.

— Я тоже надеюсь, — со вздохом ответил Дынник. — От войны Энск сильно пострадал… — В положении Дынника задавать вопросы не полагалось, и он произнес эту фразу полувопросительно, полуутвердительно. Он хотел незаметно взять инициативу разговора в свои руки и помешать Милетину задавать новые вопросы, на которые Дынник вдруг не сможет как следует ответить.

Милетин поддался на уловку.

— Сильно! Целые кварталы разрушены.

— Ах, беда! Вы бывали там после освобождения города… — Опять вопрос и не вопрос.

— Пришлось. После госпиталя отпуск дали.

— К родным ездили? — раз Милетин охотно отвечает, Дынник решил спрашивать прямо. Вначале он хотел свести допрос к дружеской беседе двух «земляков», теперь рискнул на большее. «Вдруг удастся?» — подумал он.

— К отцу, — сказал Милетин.

«Иметь жилье пусть на первые два-три дня, пока связь налажу со своими, очень важно, — быстро соображал Дынник. — А ну-ка…»

— Папашу проведали! — лицо Дынника расплылось в блаженнейшей улыбке. — Похвально! Стариков забывать нельзя. Если желаете, могу зайти к нему, ваш — сыновний привет передать. Или вы скоро домой собираетесь?

— Домой рановато, — улыбаясь, ответил лейтенант. Земляк, с добродушной наивностью расспрашивающий о родном городе, о близких, забавлял Милетина. Приятно было также побеседовать, пусть с незнакомым человеком, об отце. — Специально просить об этом не хочу, незачем вас утруждать, а если время свободное найдется, пожалуйста, загляните. Передайте, что я жив, здоров… Ну, и привет там. Адрес старика: Песчаная, двадцать, Павел Афанасьевич Милетин.

«Песчаная, двадцать, Павел Афанасьевич Милетин», — надолго отпечаталось в мозгу Дынника.

— Помилуйте, помилуйте, какое же утруждение! Обязательно побываю, — торопливо и сердечно проговорил Дынник.

Задержанным дали поесть. Старшина штабной команды принес солдатские гимнастерки, шаровары второго срока и сказал:

— Пускай берут. Вишь на них лохмотья какие — голое тело светит. Разве можно в такой рвани ходить! Ботинки с обмотками тоже подберу. Хватит, пощеголяли в деревяшках берлинского фасона.

За хлопотами незаметно шло время. Начался день.

— Ну, товарищи, — сказал Милетин, — полуторка уходит в штаб дивизии, подбросит вас прямехонько к репатриационному пункту. Шофера я предупредил, он вас высадит, где нужно. Счастливо добраться до дома, может, и увидимся когда… Сомов! Пакет сдайте в канцелярию репатриационного пункта.

— Будет исполнено, товарищ лейтенант. — Шофер включил мотор, и грузовик тронулся.

— Зря вы с ним откровенничали, — сказал помощник дежурного по части, сержант, провожая взглядом уезжавшую полуторку.

— Откровенничал? — удивился лейтенант. — С кем?

— Да с этим земляком. Даже адрес отца сообщили… — Сержант был лет на десять старше Милетина и считал себя вправе сделать упрек командиру.

— Что же страшного? Неужели отцовский адрес — военная тайна? Чудак вы, Захарченко! К людям надо с добрым сердцем подходить.

Сержант нахмурился еще больше, но, повинуясь дисциплине, перечить офицеру не стал.

Посмеиваясь над «чудачествами» Захарченко, Милетин еще раз мысленно пожелал успеха всем троим вернувшимся на Родину и в первую очередь симпатичному земляку.

…Напутствуемый этими пожеланиями, наевшийся солдатского супа, напившийся солдатского чая с хлебом и сахаром, одетый в опрятный прочный костюм, Дынник ехал в кузове грузовика, подставляя лицо свежему встречному ветру. «Начал неплохо», — думал Дынник.

«Доброе сердце» лейтенанта Милетина помогло Дыннику в первом испытании. А как действовать на репатриационном пункте, он уже обмозговал.

Репатриационный пункт вмещал несколько тысяч человек, принадлежавших более чем к полутора десяткам национальностей. Большинство составляли советские граждане — бывшие пленные, «восточные рабочие», но, кроме них, встречались французы, голландцы, бельгийцы — тоже рабочие с гитлеровских шахт и заводов; немцы-антифашисты, спасенные из концлагерей; американские, английские, канадские летчики с самолетов, сбитых над Германией; поляки, чехи, болгары, итальянцы, югославы.

С восходом солнца пункт начинал гудеть, как улей, и не умолкал до глубокой ночи. Вникнуть в его хаос было очень и очень нелегко. Все было Дынником рассчитано точно: в этой огромной разношерстной толпе он совершенно затерялся. Рассказ почти любого обитателя репатриационного пункта о том, как он попал сюда, что делал, находясь в плену у гитлеровцев, приходилось принимать на веру: большинство репатриируемых вообще не имело документов, а если кто и имел, то выданные фашистами.

Шофер привез троих в канцелярию репатриационного пункта, сдал пакет, посланный Милетиным. Побывав в канцелярии пункта однажды, Дынник больше там не появлялся. Он стремился уехать как можно скорее. Понимая, чти поступает неосторожно, зная, что его хватятся и будут искать, он все же ничего не мог сделать с собой. Никакими доводами рассудка, трезвой логики он не мог заставить себя зайти в комнату сотрудника репатриационного пункта, спокойно сидеть и отвечать на вопросы о своем прошлом. Дынник чувствовал, что не сохранит хладнокровия: слишком много преступлений совершено им, — и он боялся своих глаз, своего лица, своих мыслей, боялся какой-нибудь мелочью выдать себя. Он чувствовал, что если сотрудник, с которым придется беседовать, окажется проницательным, обмануть его не удастся. И Дынник уговорил себя, что успеет замести следы раньше, чем на пункте заметят, что он слишком долго не приходит в канцелярию.

Скорее, как можно скорее покинуть пункт, скорее связаться со своим человеком в Энске — вот дорога к успеху.

Привести план в исполнение ему удалось. Энск, крупнейший южный порт, после войны стал местом, откуда отправляли на кораблях по домам солдат и офицеров союзных войск, попавших в плен к гитлеровцам и освобожденных Советской Армией. Из Восточной Германии, Польши, Австрии шли в Энск эшелоны с французами, американцами, бывшими воинами английских колониальных частей. Ехали в том же направлении советские граждане — уроженцы юга Украины. Вместе с ними и отправился к цели своего путешествия Дынник.

2. «Рекламный Ральф»

Для большинства официальных и неофициальных лиц, с которыми ему приходилось встречаться, он звался Ральфом Моро — журналистом. Редакция послала его в Энск написать книгу о первых послевоенных месяцах советского города, который прославился героическим сопротивлением врагу. Несколько отрывков из будущей книги Моро уже опубликовал в печати. Экземпляры газет со своими произведениями он постоянно носил в кармане, показывая их всем кстати и некстати, стараясь, чтобы его литературные труды стали широко известны в Энске. «У каждого своя слабая струнка, — посмеиваясь, объяснял Моро. — Я тщеславен, меня хлебом не корми, а похвали мои журналистские способности». Их хвалили — обо всем виденном в Энске Моро рассказывал добросовестно, объективно, тепло.

Друзей Моро не имел никогда, а немногие приятели называли его «Рекламный Ральф». Высокий, стройный, с густой шевелюрой каштановых волос, в которых приятно пробивалась седина, с узкими безмятежно веселыми глазами, улыбкой, обнажавшей ровные белые зубы, Моро в самом деле напоминал стандартного джентльмена рекламных плакатов.

Фамилия и прозвище Ральфа Моро были известны более или менее широко. А имя — агент «Д-35» — в Энске знал лишь один человек…

Глубокой ночью в гостиничном номере со спущенными шторами, оставшись наедине с самим собой, Ральф Моро сбрасывал маску, которую носил при людях. Исчезали его лицемерное добродушие, наигранная веселость. За столом в пустой комнате сидел не разбитной, немного ограниченный и пустоватый «рубаха-парень» — корреспондент, вместо него появлялся сосредоточенный, напряженный тайный сотрудник разведки — агент «Д-35». Методично, тщательно он просматривал отрывочные, не понятные никому, кроме него, записи в своем блокноте, сделанные за день, систематизировал их, вспоминал виденное и слышанное сегодня, сопоставлял с узнанным вчера. Так готовился рапорт.

Получал рапорты от «Д-35» некий Винтер. Среди дипломатических работников и представителей международных организаций в Энске он занимал едва ли не самый незначительный пост. Это, однако, не мешало ему давать своим начальникам «советы», ничем не отличающиеся от приказов, и распоряжаться капитанами некоторых кораблей, прибывающих в Энск. Шифрованные радиограммы или письма, которые сдавал Винтер, отправлялись без всякой очереди. В их число входили и рапорты «Д-35», самые разнообразные по содержанию.

«Д-35» берегли и до поры до времени не обременяли никакими определенными заданиями. Его интересовало все: вооружение советских кораблей и планы восстановления порта; цены на базаре и типы новых советских самолетов; настроение демобилизованных солдат и производственная мощность энского судостроительного завода. Добывались сведения с трудом, с большим трудом. Не то чтобы к Моро относились с предубеждением или подозрением, — человек, который стремился рассказать и рассказывал своим соотечественникам правду о Советском Союзе, везде встречал радушный прием, — но радушие не имело ничего общего с простодушием. Для большинства советских людей сдержанность, привычка не болтать лишнего стали второй натурой.

Больше всего бесило агента «Д-35» то, что ни одно из испытанных в других странах средств в этой стране не годилось. Например, деньги. В других государствах деньги открывали все двери, а здесь…

— Фанатики какие-то, — жаловался «Д-35» Винтеру в минуту откровенности. — Уборщица в конторе судостроительной верфи… Ну, что она там получает! А предложи я ей тысячи за ничтожный клочок бумаги, она помчится доносить. Приходится быть чертовски осторожным. Я еще ни с кем не входил в прямой контакт и довольствуюсь случайно собранными данными. Как долго это будет продолжаться, не знаю. Мне кажется, что вокруг меня воздвигнута какая-то стена.

С тем большей энергией, настойчивостью, хитростью стремился «Д-35» пролезть в любую брешь этой стены. Настоящей находкой были для него несколько слов, покровительственно оброненных хвастуном, который стремился блеснуть перед иностранным корреспондентом осведомленностью в государственных делах. Ценным порой был бесхитростный рассказ матроса или грузчика представителю дружественной СССР державы — «простому свойскому парню». Многое давали и подслушанные в трамвае обрывки разговора умников, считавших, что если назовут они спуск со стапелей нового корабля «вводом в строй коробочки», никто не поймет о чем идет речь. «Д-35» не пренебрегал ничем — неутомимо вертелся среди людей, слушал, запоминал, иногда очень осторожно сам задавал вопросы.

Крупным своим успехом «Д-35» считал дело с минами «голубая смерть».

Моро не случайно занимал в гостинице номер, из окна которого открывался вид на весь порт. Каждое утро «корреспондент» осматривал гавань в бинокль, выясняя, какие суда ушли, какие прибыли, какие доставили грузы.

Появление пяти новых транспортов сразу привлекло внимание Моро. «Д-35» решил узнать, откуда они, и принялся за осуществление намерения очень энергично. В течение нескольких дней Моро безустали рыскал по клубам, летним садам и другим местам, где проводят свободное время возвратившиеся из рейса моряки. Наконец ему повезло. Сидя на танцевальной площадке, рассеянно наблюдая за танцующими парами, он услышал произнесенную неподалеку фразу: «У нас на «Орле». Имя «Орел», как уже было известно Моро, принадлежало одному из пяти транспортов, недавно бросивших якорь в Энске.

Моро осторожно поглядел в сторону говорившего — парня лет двадцати трех. Ладную фигуру молодого человека плотно облегала форменная морская рубаха. Говорил он с двумя девушками.

Не дожидаясь, пока кончит играть оркестр, Моро перешел на другой конец площадки. Когда музыка замолкла, он с толпой танцоров приблизился к скамейке, где сидел моряк, занял соседнее место и бесцеремонно, запросто обратился к нему:

— Простите, у вас нет ли спичек? В моей зажигалке кончился бензин… — Он вытащил зажигалку и крутнул колесико.

— Пожалуйста, — вежливо ответил моряк, протягивая коробок.

— Очень благодарен. Хотите? — Моро протянул моряку сигарету, но тот отрицательно покачал головой.

— Не люблю. Запах у них слишком сладкий, не натуральный.

— Да, — согласился Моро, — у русского табака совсем другой вкус, но знаете, кто к чему привык. Я предпочитаю эти сигареты даже вашей «Тройке», хотя знатоки уверяют, что «Тройка» выше любых похвал.

— Вполне возможно, — тон моряка был холодно вежлив. Видимо, он не испытывал желания продолжать разговор с незнакомым иностранцем.

Моро сделал несколько глубоких затяжек, пуская дым длинными тонкими струями, и после минутного молчания задумчиво произнес:

— Вот сижу здесь, наблюдаю, как веселится советская молодежь, и еще больше укрепляюсь в мысли, пришедшей ко мне давно: у вас умеют хорошо работать и хорошо отдыхать.

Молодой моряк ответил что-то неопределенное. Ему не терпелось рассказать девушкам о своих впечатлениях от рейса, но было бы невежливо не ответить на обращенные к нему слова. А еще — в чуткой душе парня шевельнулась жалость к немолодому уже иностранцу, наверно одинокому здесь, тоскующему по родной земле. Моряк хорошо понимал эту тоску — ведь и ему не раз приходилось подолгу бывать в чужих странах.

— Я журналист, — гак же медленно, задумчиво продолжал Моро. — Не подумайте, что какого-нибудь бульварного листка, нет. Наша газета — солидный, демократический, объективный орган.

Моро не соврал. Его газета действительно старалась прослыть «объективной» и «демократической». Это помогало посылать в другие государства «корреспондентов», подобных «Д-35». И это помогало «корреспондентам» втираться в доверие граждан этих стран.

— Так вот, — говорил Моро, — до войны мне приходилось посещать СССР, и организация отдыха населения у вас меня всегда восхищала. Эти грандиозные парки, эти дворцы культуры, эти санатории! Я, например, бывал до войны в санатории, который находится на вершине скалы на берегу Энского залива. Какое величественное здание!

— Нет того санатория, — грустно сказал молодой моряк. — Разрушили фашисты.

— Не может быть! — Моро даже подскочил на скамейке. — Такое огромное здание! Как жаль! Однако там есть еще немало санаториев и домов отдыха. Я не знаю их названий, но помню, что они тянутся вдоль всего побережья километров на двадцать.

— Почти все разрушены. В сорок первом году фашисты, высаживая десант, подвергли долгому артиллерийскому обстрелу весь прибрежный участок.

— Простите, — Моро со смущенным видом посмотрел на парня, — я не сомневаюсь в ваших словах, но мне кажется, вы немного преувеличиваете. Разве можно одним артиллерийским налетом уничтожить сразу столько зданий? Вероятно, вам рассказывал кто-нибудь, кто не совсем точно знает это.

— Я видел сам, — обиделся моряк. — На прошлой неделе наш «Орел» шел тем районом милях в семи от берега. Войдя в залив, мы приблизились к скалам мили на три. Я без бинокля рассмотрел остатки санатория, который вам так понравился.

— Ай-ай-ай, — сокрушенно покачал головой Моро. — Какое варварство! Я обязательно включу этот факт в свою книгу. Человечество никогда не простит нацистам их злодеяний… Ну, мне надо итти. Попрошу у вас еще спичку и распрощаюсь.

«Д-35» узнал ошеломляющую новость. Из рассказанного парнем было ясно, что транспорты прошли через минное поле с «голубой смертью» и ни один из кораблей не погиб, иначе моряк не говорил бы о рейсе столь спокойно. Значит, русские сумели справиться со сверхмощными минами в Энском заливе. А ведь «голубая смерть» — последнее достижение гитлеровской военно-морской техники. Эти мины не мог уничтожить ни один из существующих тралов.

«Человек есть человек, — самодовольно рассуждал сам с собой «Д-35» по дороге в гостиницу, — к нему важно найти свой подход. Допустим, я предложил бы этому парню за деньги подробно рассказать о рейсе, — он немедленно поволок бы меня в милицию. Или затащил бы я его в надежное место и стал резать на куски, требуя сведений, — тоже пустое занятие. А я без хлопот в три, минуты узнал то, на что другому потребовался бы месяц. Узнал, ничем не рискуя».

О полученных сведениях «Д-35» срочно доложил Винтеру, а тот — своему начальству.

Молодой моряк скоро забыл короткую незначительную беседу с незнакомым иностранцем о санаториях Энска. Не помнит о ней и сейчас. Ведь ему этот разговор казался таким незначительным, пустым! Но этот разговор, став известным за рубежом нашей страны, послужил одной из причин важных и трагических событий в жизни многих людей.

Матрос с «Орла» не знал капитана первого ранга Марченко, никогда не встречался с ним. Но Марченко и его товарищам пришлось приложить немало сил и даже рисковать собой из-за коротенького разговора, о котором молодой моряк быстро забыл…

Вскоре после описанных событий Винтер пригласил к себе Моро. В кабинете, кроме них двоих, не было никого. Большая комната казалась неуютной, хотя на полу был ковер, на стенах картины, на столе безделушки из бронзы и слоновой кости. Хрустальная многоламповая люстра освещала каждый уголок кабинета.

— К чорту иллюминацию! — не поздоровавшись, сказал Моро, войдя в кабинет. Он не любил яркого освещения.

— Как хотите, Ральф, — любезно ответил Винтер. — Готов исполнить ваше желание.

В обращении с Моро Винтер держался независимо. Однако в манерах, голосе невольно проскальзывали признаки страха. Опасный человек — так Винтер оценил «Рекламного Ральфа». Осторожность, добрые отношения с ним никогда не помешают.

В противоположность Винтеру Моро чувствовал себя свободно.

— Виски у вас есть? — спросил он, когда хозяин выключил верхний свет и зажег лампу, стоящую возле покойных кресел, в которых расположились собеседники.

Винтер молча открыл ящик письменного стола, извлек оттуда бутылку. Не ожидая приглашения, гость налил себе виски и жадно выпил. Винтер последовал его примеру.

— Целый день бегаешь по городу, к вечеру так пересыхает в глотке, что готов пить любую мерзость, — пробормотал Моро, снова потянувшись к бутылке.

— Это вовсе не мерзость, — обиженно возразил Винтер. — Вполне приличное виски.

— Не сердитесь. Я говорю вообще, а не по поводу вашего угощения… Ну, зачем я вам нужен?

Винтер пододвинул свое кресло ближе к Моро и заговорил вполголоса:

— По поводу мин «голубая смерть». Там, — Винтер махнул рукой в неопределенном направлении, куда-то в угол комнаты, — очень встревожены вашими сведениями о том, что русские раскрыли их секрет и выработали меры борьбы с ними.

— Есть отчего встревожиться, — ухмыльнулся Moро. — На «голубую смерть» возлагались большие надежды еще Гитлером.

— Прибыл приказ достать сведения о трале, которым их подрывают. Там, — Винтер опять показал рукой в угол комнаты, — считают, что, зная его конструкцию, можно внести изменения в мину, и «голубая смерть» станет опять эффективной.

— Смысл в этом есть, — кивнул Моро.

— Советским инженером Василием Борисовым сконструирован трал. Сейчас Борисов возглавляет специальное конструкторское бюро, которое продолжает совершенствовать трал. Находится это бюро на Пушкинской улице. Вот все, что пока удалось мне узнать, — закончил Винтер.

— Иными словами, почти ничего. Вы не слишком утруждаете себя. — Моро помолчал, устремив на собеседника острый взгляд узких зеленоватых глаз. От этого взгляда Винтеру стало не по себе. — А послушайте, не пытаетесь ли вы взвалить на меня порученное вам?

— Ральф, Ральф! — с негодованием воскликнул Винтер. В голосе его звучал глубокий пафос. Такой пафос особенно присущ продажным адвокатам. — Мы не первый год знаем друг друга. Ну, могу ли я вас обманывать?

Лицо Моро сохраняло непроницаемое выражение. Он ждал, что скажет Винтер дальше, не выказывая, верит ему или нет.

— В конце концов, доказательством, что «голубая смерть» поручена именно вам, служит присылка сюда специального человека, который вам поможет. Вы же знаете, я не имею права связываться ни с кем из секретных агентов, кроме вас.

— Очень хорошо знаю. Вы работаете в белых перчатках. Туда, где трудно, опасно, суют Ральфа Моро. Он ломовой конь, он вывезет. Везде Моро. В спокойные места едут маменькины сынки, имеющие протекцию, а с проклятой русской контрразведкой имеет дело Ральф Моро.

— Возглавляет морскую контрразведку в Энске капитан первого ранга Марченко, — вставил Винтер. — Вы не знакомы с ним?

— Я пытался познакомиться с ним в сорок третьем году, — злобно ответил Моро. — И только его совершенно необычайная хитрость и настороженность помешали мне стать последним его знакомым на этом свете.

— Обладив дело с «голубой смертью», вы заодно отомстите Марченко. Его обязанность — охранять инженера Борисова и секреты морского конструкторского бюро.

— Слабая компенсация за риск, связанный со всей затеей.

— Не сомневаюсь, что данные о «голубой смерти» оплатят особо. Мне говорили, что в них заинтересован Биллингс. Знаете? Фирма «Биллингс, Рибейро и сыновья».

— Слышал. Выпускает морские мины и торпеды. Надо сперва достать сведения. А что за человек будет помогать мне?

— Русский… Вернее, бывший русский, — поправился Винтер. — Фамилия Дынник. Прибыл сюда как беженец из фашистского лагеря. Ждет вас каждую среду в пять тридцать вечера на углу Черниговской и Белинского. Наденьте серый костюм с красным цветком в петлице, серую шляпу с лентой стального цвета и пройдите мимо не останавливаясь. Он последует за вами. Возле парикмахерской, что на улице Белинского, задержитесь, оботрите голубым платком лоб.

— Тогда он заговорит со мной?

— Надо соблюсти максимальную осторожность. Он попрежнему останется в отдалении. Поведете его за собой в Шевченковский парк, в нелюдном месте швырнете окурок. Вечером явитесь туда, он будет вас ждать.

— А насколько ему можно верить? Не испортит ли он нам все дело?

— Как я могу вам ответить? Мы с вами хорошо знаем, что вообще никому нельзя верить. Раз его послали, значит он в наших руках. По некоторым данным я склонен думать, что от него со временем нужно будет отделаться.

Моро и в голову не пришло уточнить слово «отделаться». И Винтер и Моро превосходно знали его смысл.

— Понимаю. — Моро встал, еще раз наполнил свой стакан. — Будем действовать. За успех!

«Д-35» и Винтер чокнулись.

3. Знакомство начинается с галстука

Утро не принесло Моро знаменательных событий. Как всегда, «Д-35» после завтрака осмотрел порт в бинокль. Новых кораблей нет. Обложившись городскими газетами, которые он взял за правило регулярно прочитывать от первой до последней строки, Моро еще некоторое время пробыл в номере, а потом вышел из гостиницы и отправился бродить по улицам без определенной цели, размышляя о своих делах.

Первое свидание с Дынником прошло благополучно. Моро точно подал все сигналы, о которых говорил Винтер, и Дынник пришел к нему. Моро разговаривал с ним сурово, немногословно, подчеркивая, что не потерпит никаких возражений. «Д-35» старался внушить Дыннику, что от него требуется безоговорочное послушание. Моро властелин, он отдает приказы, которые надо выполнять без рассуждений. Когда, по мнению Моро, во взаимоотношениях между ним и Дынником была установлена полная ясность, «Д-35» перешел к заботам о своем новом подчиненном.

— Вот деньги, — он протянул Дыннику сверток. — Истратите, дам еще, но зря не швыряйтесь. С документами хуже. Если вы зарегистрировались на репатриационном пункте под фамилией Дынника, а потом скрылись оттуда, она вам больше не годится. Между прочим, совершенно не понимаю, почему вы не постарались получить на пункте документы тем же порядком, как все репатриированные.

Дынник потупился. Рука его, лежащая на колене, дрогнула, и он засунул ее в карман брюк.

— Незачем задавать такие вопросы, не ваше это дело.

— Все, что касается вас, — мое дело, — настаивал «Д-35».

— Что ж, — Дынник как бы выталкивал слова, — если вам очень хочется знать, я скажу: не получил документов, как все, потому, что я не такой, как все… И вы тоже.

— Ну, это психология в духе вашего русского писателя Достоевского. Не стройте из себя кающегося грешника. Вы попросту струсили. На пункте народ, как русские говорят, дошлый, и они сумели бы выведать от вас то, что вы хотите скрыть. Пожалуй, с этой точки зрения вы правы: являться к ним не следовало… Итак, пока могу предложить вам только годичный паспорт. Он… он совсем как настоящий, но у вас есть пословица: береженого и бог охраняет. Не показывайте паспорт без особой надобности. Когда найдете жилье и хозяин потребует от вас документы, вы…

— Уже нашел жилье, — перебил Дынник. — В беседе с офицером части, в которую я попал на советской территории, мне удалось выпытать адрес его отца, живущего в Энске. Этот любезный офицер даже поручил передать папаше сыновний привет. Я все исполнил и попросил у старикашки временного приюта. Он, конечно, не отказал и ни о каких документах не заикнулся. Несколько недель я у него поживу, а там увидим.

— Правильно, — «Д-35» поощрительно улыбнулся. — Признаться, меня ваше жилье очень беспокоило. Если первые трудности улажены, приступайте к работе.

Моро приказал Дыннику узнать о Борисове все, что возможно: каков образ его жизни, когда он уходит из дому и когда возвращается, где бывает, а самое главное, постараться выяснить, где Борисов хранит свои бумаги, не берет ли чертежей из бюро домой.

— Э, нет, — решительно запротестовал Дынник. — Вы предлагаете начать форменную слежку за Борисовым, а его могут охранять. Охрана заметит меня, начнет, в свою очередь, следить за мной и сцапает. Спасибо за такое предложение.

Моро серьезно посмотрел на Дынника.

— Вы, может быть, и правы, но как поступить иначе? Пока мы не знаем о Борисове ничего, а, повторяю, должны знать все. Вам необходимо хоть однажды повидать Борисова, запомнить его в лицо. Надо иметь какие-то, пусть пока предположительные сведения о том, где он хранит чертежи. Иначе мы не сможем начать действовать.

Дынник заколебался.

— А вы сами не смогли бы последить за Борисовым? — спросил он.

— Нет, это исключено. Не забудьте, что я иностранец, человек приметный. Если я начну слишком часто появляться в районе бюро, ходить за Борисовым, это сразу бросится в глаза.

— Вы правы, — согласился Дынник.

— Наша профессия невозможна без риска, — убеждающе сказал Моро. — А в слежке за Борисовым я и риска особого для вас не вижу. Вряд ли у него есть охрана днем. Возможно, сторожат его квартиру и бюро.

Довод показался Дыннику веским. Не станет же Борисов ходить средь бела дня с охраной. А без «знакомства» с Борисовым не обойтись. Моро верно говорит: сейчас не знаешь, с какого конца браться за дело. Вообще ничего не знаешь. Рискнуть необходимо.

— Давайте условимся так, — предложил Дынник. — Я очень осторожно, не больше одного дня понаблюдаю за Борисовым, запомню его внешность. Что делать дальше — подскажут обстоятельства.

— Согласен.

…Сегодня Дынник должен доложить о результатах слежки. Насколько полными окажутся сведения, собранные Дынником, какую пользу принесут они, — эта мысль не давала Моро покоя. Он походил по улицам, посидел в пивной возле порта, заглянул в несколько магазинов. Совсем бесцельным это хождение нельзя было назвать. «Д-35» стремился чаще бывать среди людей, побольше слышать и видеть. Неплохо, если советские знакомые Моро или официальные лица заметят его гуляющим по городу или греющимся на солнышке в сквере. «Д-35» репутация бездельника не вредила.

Проходя мимо комиссионного магазина, Моро решил заглянуть и в него. Тут он увидел единственного покупателя.

Это был юноша лет двадцати, очевидно из числа тех, кого в этой стране окрестили кличкой «стиляга». Непременной принадлежностью «стиляги» в Энске были сильно набриолиненные и гладко зализанные назад волосы (у этого юноши — черные, чуть вьющиеся), тонкие усики, полубакенбарды, яркий костюм, ботинки на каучуковой подошве. Это было модно, и юноша, пришедший в комиссионный магазин, соблюдал моду тщательно.

Полное лицо его с досиня выбритыми и напудренными щеками выражало недоумение, капризную досаду.

— Вы должны были оставить, — возмущенно говорил он. — Что, вы не знаете меня? Типичное хамство.

— Очень сожалею, — ответил продавец и скорбно склонил голову. — Продали вчера. Подождите, через несколько дней подберем другой.

— Мне нужен именно тот галстук, настоящий холливудский, — юноша произнес это слово, как иностранец: «х» вместо «г» и сильно растягивая «л» и «у». — Для меня могли бы придержать на день.

— Очень сожалею, — повторил продавец. — Однако, — он многозначительно поднял палец, — правила советской торговли незыблемы. Не имеем права держать товар под прилавком. За это карают по всей строгости существующих законов.

— Простите, — Моро шагнул к юноше. — Я невольно услышал ваш разговор и подумал, что могу вам помочь. Взаимная выручка, как говорил старик Суворов. Ха-ха-ха… Если я правильно понял, вы хотите купить хороший галстук?

— Вчера я случайно имел в кармане всего пару червонцев, прихожу сегодня — галстук продан. Как вам это понравится? Типичный абсурд.

— Беда невелика, — показал в улыбке зубы Моро. — Я недавно купил у своего приятеля, капитана танкера «Эсперанс», галстук моднейшей расцветки. «Ананасы в шампанском» — определил бы такой цвет Игорь Северянин, знаменитый когда-то в России поэт. Могу предложить этот галстук вам, в цене, надеюсь, сойдемся.

— Если вещь в моем вкусе, я ее беру, цена значения не имеет, — с апломбом заявил юноша.

— Несомненно, этот галстук вам подойдет. Однако разрешите представиться. Ральф Моро, журналист. Русские друзья иногда зовут меня Ральфом Ричардовичем.

Лицо юноши от удовольствия покрылось легким румянцем. Он и не старался скрыть, что новое знакомство пришлось ему по душе.

— Очень, очень рад. Я Розанов, Семен Розанов. Вам проще называть меня Сэм. Так называют меня и наиболее близкие друзья. Учусь в институте иностранных языков.

— Приятно встретить человека, посвятившего себя изучению культуры других наций. Впрочем, в Советском Союзе такие люди не редкость. У вас ценят тот вклад, который внес Запад в мировую цивилизацию. Что касается галстука, я уверен — мы поладим.

— У моряков вещи не всегда доброкачественные. Лучше наведайтесь к нам завтра-послезавтра, — посоветовал продавец.

— Нет, избавьте, — с выражением капризной досады на лице ответил Розанов. — Один раз вы меня подвели и довольно… Пойдемте, гос…

— К чему такая официальность! Зовите меня просто Моро, без всякого господина. Ведь в Советском Союзе не принято это слово.

— Гос… Пойдемте, Моро. Если вы имеете время, мы можем отправиться за галстуком хоть сейчас.

«Ну и отправляйся, — подумал продавец. — Мотай папенькины денежки, раз ты такой прыткий».

— Как хотите, — произнес он вслух. — Только у нас правила для всех покупателей одинаковы.

— Мне на правила плевать! — оборвал Розанов.

— Ваше дело, — сердито ответил продавец, пожав плечами.

Моро постарался задобрить продавца на всякий случай:

— Я вовсе не собираюсь отбивать у вас покупателя. Просто хочу сделать одолжение приятному молодому человеку. Я всегда питал слабость к молодежи. «Молодежь — барометр общества», — сказал великий Пирогов. Золотые слова!

Моро и Розанов вышли из магазина и свернули по главной улице вниз.

— Я живу в гостинице «Театральная», — сказал Моро, — недалеко отсюда.

Какую пользу можно извлечь из встречи с Розановым, Моро пока не знал, но все равно следует составить о себе хорошее впечатление. Мальчишка — франт, обрадуется галстуку, последней новинке заграничной моды, будет чувствовать себя обязанным… Это никогда не лишнее. А что Моро галстук? Хватит их у него.

Новые знакомые обогнули сквер перед массивным зданием оперного театра и вышли на Морской бульвар. Внизу раскинулся порт. Тонкая линия брекватера смело вытягивалась в голубую гладь залива. Ночью прошел шторм, и море еще не утихло. Зеленые с белыми прожилками валы ударялись о бетонные глыбы, обросшие морской травой. Стена пенящейся воды неожиданно возникала над брекватером, на секунду замирала в неподвижности, затем медленно опадала. Океанский пароход огибал мол, входя в гавань. Краска на черных бортах парохода выцвела, бурыми стали белые надстройки, потемнела яркожелтая труба. Вид судна говорил об оставленном за кормой трудном многомильном пути.

Подъемные краны на причалах торжественно склоняли гигантские ажурные шеи; перенося с берега в разверстые корабельные трюмы кучи тюков, гроздья бочек, связки двухохватных бревен. Мелодично позванивали юркие, снующие между пакгаузами электрокары. Тонко свистел маневровый паровоз, подталкивая черные угольные гондолы. На рыбачьей шхуне с песней поднимали сероватый, лениво хлопающий парус. Каждый уголок гавани жил своею жизнью, и все это вместе сливалось в одну волнующую картину величия мыслей и дел человека, заставляющего покорно служить себе и море, и ветер, и силу пара, и незримый электрический ток.

Розанов лениво окинул взглядом огромное пространство раскинувшегося под бульваром порта. «Смешно, — подумал он, — возятся, как муравьи, суетятся». К чему? Семену Розанову такая жизнь, во всяком случае, не по вкусу. Ну что хорошего? Грохот, пыль. Было время, когда и он увлекался всякими воскресниками, но это было давно, в первые годы войны, в эвакуации. Спасибо матери, помогла понять, что это не для него. Тогда он протестовал: а как же товарищи, ведь я слово дал ехать со всеми! Но теперь понимает, что она была права.

Особенно запомнился один случай. Ребята выбрали его тогда звеньевым, и он возбужденный прибежал домой:

— Мама, сделай мне на рукав красную повязку. В воскресенье едем всем классом в колхоз, а я буду звеньевым.

Но мать решила по-другому. Отец Семена Яков Владимирович Розанов работал в крупном тыловом госпитале, и она уговорила его достать для сына справку «о болезни».

— Глупый ты, — уговаривала мать обидевшегося Семена, — не понимаешь, что для тебя это делаю. Зачем тебе ехать?

Семен действительно очень скоро привык, что ему совсем не обязательно вместе с ребятами расчищать школьный двор, сажать деревья или колоть дрова для семей фронтовиков…

Шло время…

Однажды Семен подошел к окну и показал отцу на трехтонку, проехавшую мимо их дома. В кузове стояли ребята, сверстники Семена:

— Тоже, наверное, на воскресник, как и наши. Подумай только, они протрясутся еще час по пыльной дороге, потом будут под солнцем целый день собирать колоски или сгребать зерно и вернутся вечером усталые, измученные. Тоже удовольствие.

У отца защемило сердце:

— Послушай, Семен, а почему ты не вместе с ребятами? Почему тебе, сильному, здоровому парню, я должен писать всякие справки? Тебе следовало поехать, в твои годы я за честь считал участвовать воскресниках. Не дело вы с матерью затеяли.

Семен, пожимая плечами, в глазах скука, возразил:

— Брось, папа, вечно ты с нотациями. Не понимаю, из-за чего ты сердишься, ведь тогда совсем другая жизнь была.

— Нет, Семен, так не годится. Ты живешь, как барчук, даже матери не хочешь помочь, а ей ведь иногда трудно одной.

— Ах, Яша, — вмешалась мать, — не нужно об этом. Вырастет — поймет. Пусть детские годы не будут у него ничем омрачены. Разве мало мы в детстве горя видели? Так пусть он живет счастливо.

И отец умолк.

Тот спор происходил давно, однако и сейчас, уже став студентом, Семен попрежнему не понимал отца.

«Предок мой любит говорить: «Мы построили нашим детям счастливую жизнь». Значит, моя жизнь должна быть счастливой. Теперь другое время, у нас другие стремления. Когда я был маленьким, мне интересно было слушать его рассказы о гражданской войне, но ведь гражданская война — история. Да и в семье нашей теперь совершенно другая обстановка. Мне от жизни хочется гораздо большего, чем могли и мечтать отец и люди его поколения. Я окончу институт, может быть, поеду за границу…»

Уверенный, что все тяжелые годы и жизненные испытания выпали на долю старшего поколения, а ему приготовлена гладкая дорога, и действительно еще не встречавшийся с трудностями Розанов, шагая рядом с Моро, чувствовал себя на вершине блаженства.

— Представляю себе улицу большого западноевропейского города ночью, — ораторствовал Семен, и глаза его блестели. — Миллионы огней, роскошные витрины, очаровательные лица кинозвезд на афишах…

— Иная кинокрасавица, — прервал Моро восторги Семена, — может позавидовать внешности девушки, что идет навстречу и смотрит на вас. «Одно из славных русских лиц», — писал о таких Лермонтов. Вы с ней знакомы?

— Однокурсница, вместе учимся… Хэлло, Ася!

— Здравствуй, Сема.

— Познакомься, Ральф Моро, журналист, — последние слова Семен произнес многозначительно и гордо: вот с кем я дружу, дескать. Настоящий иностранный журналист!

Девушке, которую Розанов назвал Асей, было лет восемнадцать. Строчка из стихотворения Лермонтова, процитированная Моро, действительно очень подходила к ней. Лицо ее не обращало на себя внимания ни тонкими чертами, ни глазами, «как бездонное море», ни чем-либо иным из ряда вон выходящим. Оно было только славным: розовощекое, с задорно вздернутым носом, пухлой нижней губой, веселыми глазами и выцветшими, как у подростка-мальчишки, бровями. Роста Ася была ниже среднего и, наверно, поэтому имела привычку, разговаривая, слегка приподнимать голову, внимательно и доверчиво поглядывая снизу вверх. Эта манера всегда очень подкупала собеседника, вызывала на откровенность.

Взгляд Аси с доброжелательным любопытством обратился к иностранному журналисту. Она протянула Моро руку: «Ася Борисова», и сразу повернулась к Розанову.

— Ты дашь мне, наконец, хрестоматию по английской литературе?

— О'кей, дорогуша, слово Розанова — закон.

— Какой там закон! Ты уже неделю назад обещал дать мне ее.

— Не ной, детуля, завтра отдам, заверяю, как джентльмен.

Во время разговора Аси и Семена «Д-35» всматривался в девушку. Вполне возможно, что она дочь инженера, занимающегося «голубой смертью», хотя фамилия «Борисов» очень распространена в России. Глупец назвал бы такую встречу случайностью, везением, как и знакомство с Розановым. Чепуха! Везения на свете не существует. Моро знает точно. В его расчетах случайностям не должно оставаться места. Он ищет людей, которые ему нужны, и находит. Он мог познакомиться не с Розановым и дочкой инженера, а с сослуживцем Борисова, соседями, приятелем. Судьба столкнула его с этим юношей и этой девушкой действительно случайно, но своей цели — войти в близкие отношения с Борисовым — он достиг бы все равно. Рыбак не знает, какая рыба попадет на крючок, но если он настойчив и терпелив, без добычи не останется…

Однако раньше времени обольщать себя надеждами не следует. Надо разузнать у мальчишки, кто ее родители. А если отец ее в самом деле тот инженер Борисов? Тогда что? Тогда… И в мозгу «Д-35» начали зарождаться наметки нового плана.

— Я тороплюсь, — сказала Ася, — будьте здоровы! Завтра жду книгу, Сема.

— О'кей, — ответил Розанов.

— Очень симпатичная девушка, — сказал Моро.

— Мировая девуля, — развязно ответил Семен, — вообще — девчонка что надо. Правда, слишком активная и чересчур старательная… Английскую и американскую литературу знает хорошо, большая поклонница Уитмена.

Лоб Моро с выступающим вниз мыском волос сморщился. «Интерес» к русской литературе, знание пословиц, цитат из произведений русских писателей, которыми он щеголял, его заставили приобрести в «школе», где он стал агентом «Д-35». Интересоваться американской литературой ему никогда и в голову не приходило. Кто такой Уитмен? Кажется, писал стишки лет сто или двести тому назад. Взбредет же в голову девчонке, вместо того чтобы искать мужа, увлекаться стихами поэтов, которых давным-давно забыли.

— Одобряю ее вкус, — осторожно сказал Моро.

— Она у нас вообще самая способная на курсе. А как она английский язык знает!

— Почему? У нее кто-нибудь в семье владеет иностранным языком? — «Д-35» постарался направить разговор в нужное русло. — Вряд ли занятий в институте достаточно для приобретения основательных практических знаний.

— Борисов — морской инженер, много бывал за границей, одно время работал в военно-морской миссии в Америке. Он немного помогает Асе. Василий Петрович ничего дядя, только нудный, настоящий тип без широкого кругозора. Вы же понимаете: мог совсем недавно поехать в заграничную командировку, причем надолго, на несколько лет, и отказался. «Не нравится на чужбине», — вот его слова. Типичный абсурд.

— Трудно хвалить его или осуждать в данном случае, — мягко сказал Моро. — Есть люди — домоседы по складу характера. А в Энске Борисов давно?

— С сорок четвертого года. Участвовал в десанте, когда брали город, был ранен, да так и остался здесь. Руководит конструкторским бюро.

— Интересное дело.

— Типичная скукота, — пожал плечами Розанов.

— Почему же вы считаете профессию Борисова скучной? — продолжал Моро.

— Не для меня она, всегда был равнодушен к технике.

— Напрасно. Иногда технические проблемы оказываются очень увлекательными, особенно если их решают в больших масштабах. Чем, например, занят Борисов сейчас?

— Право, не знаю. Все эти проекты, расчеты, чертежи — типичная муть.

«Осел», — с досадой подумал «Д-35», но, сохранив на лице благодушное выражение, сказал:

— Вот потому вы и равнодушны к технике, что не интересуетесь ею.

— Вполне возможно, — согласился Розанов. — Вот ваша гостиница. Я подожду вас на бульваре?

— Что вы, какие могут быть церемонии! — Моро любезно взял Розанова за локоть и повел к стеклянной вертящейся двери. — Не позволю ни за что. Милости прошу в наш шалаш, как говорится в русской поговорке.

У двери номера Моро вежливо посторонился и пропустил Розанова вперед.

Повинуясь приглашающему жесту, юноша сел в кресло, огляделся. Обычный номер гостиницы: круглый стол посредине, письменный в углу, несколько мягких стульев, пара кресел, шкаф из карельской березы, такое же трюмо в простенке между окнами, широкая кровать. На письменном столе ни бумаг, ни книг. Вообще в комнате нет ничего, говорящего о вкусах, привычках живущего здесь. Временное пристанище человека, который привык кочевать и не обращает внимания на окружающую обстановку.

— Я не люблю откладывать дела, — говорил Моро, роясь в шкафу. — Начну сразу с цели вашего прихода, надеюсь, не обидетесь? Вот галстук.

Полоска материи в руках Моро переливалась невообразимыми оттенками и сочетаниями ярких цветов. Пройди в воскресенье всю улицу Чкалова — любимое место прогулок щеголей Энска, — ни на ком не увидишь такого галстука. Семен представлял себе завистливые взгляды приятелей, когда он безразличным тоном процедит сквозь зубы, что «оторвал» шикарный галстук «у одного близкого приятеля — иностранного журналиста».

— Нравится? — спросил Моро, небрежно бросив галстук на спинку кресла.

Розанов молча кивнул.

— Тогда берите.

Семен медленно, как зачарованный, протянул руку, свернул галстук, положил во внутренний карман пиджака, проверил, надежно ли он там спрятан, не выпадет ли, и только тогда спохватился:

— Сколько я вам должен?

— О, — махнул рукой Моро, — как вам не совестно упоминать о такой мелочи! Примите мой маленький подарок в знак начала нашего доброго знакомства, которое, надеюсь, успешно продолжится.

«Чорт с ним, с галстуком, — думал «Д-35». — Такой убыток меня не разорит. Гораздо важнее войти в доверие к мальчишке. За паршивый галстук я куплю его целиком в полностью».

— Но мне, право, неудобно, — бормотал смущенный Розанов. — Как же так? Ваша вещь, вы за нее платили деньги. Мне совестно… — «Моро щедрой души человек», — думал он, вслух повторяя: — Очень прошу назвать цену галстука.

— Бросьте! — с грубоватой фамильярностью прервал Моро и снова полез в шкаф. — Давайте лучше выпьем. Наступил «адмиральский час», как говорили в старину русские моряки. Что вам больше по нраву: джин, виски, бренди?

Нерусские названия музыкой прозвучали в ушах Розанова. Семен чувствовал себя настоящим героем заграничного романа. Шутка сказать: он сидит с иностранным журналистом в фешенебельном отеле, готовится пить виски, настоящее виски, о котором раньше только читал в книгах.

Против ожидания, оно оказалось изрядной пакостью — неприятного цвета, с запахом лекарства. Розанов поперхнулся, закашлялся и испуганно покраснел: вдруг Моро подумает, что Семен не умеет пить! Но Моро смотрел в сторону и не видел или делал вид, что не видит смущения собутыльника. Собрав всю силу воли, Семен поборол отвращение и одним глотком осушил стакан.

— Ого, — поощрительно заметил Моро, — вы не робеете перед выпивкой. Еще?

Семен выпил еще, и через минуту, а то и раньше, добрый, щедрый Ральф Моро стал казаться Семену еще более милым. С трудом ворочая заплетающимся языком, Розанов рассказывал: давно хочется познакомиться с настоящим иностранцем; в институте не с кем поговорить по душам, никто не понимает его стремлений. Большинство однокурсников стремится скорее окончить институт. А дальше? Учить ребятишек? Семен Розанов иначе смотрит на жизнь. Его мечта — путешествовать по разным странам, стать настоящим «гражданином мира», одинаково хорошо чувствующим себя в любой столице.

Трудно определить, чего больше содержала полупьяная болтовня Розанова: мальчишеского желания поразить собеседника «глубиной» и «оригинальностью» своих взглядов, казаться похожим на персонажей авантюрных романов, или просто говорил он, что в голову взбредет… Возбужденный вином, новым знакомством, приоткрывающим перед ним уголок той жизни, о которой он до сих пор знал только по кинофильмам и книгам, Семен говорил, говорил, говорил…

«Д-35» слушал, не пропуская ни одного слова. Узкие зеленоватые глаза его не отрывались от лица юноши. Новый план, зародившийся в мозгу Моро при встрече с Асей Борисовой, приобретал все более и более ясные очертания.

4. Друзья и враги каперанга Марченко

Дул «савук» — так называют черноморские рыбаки и матросы холодный осенний ветер. Он гремел оторванным железом крыш, посвистывал в узких городских переулках, гнал по мостовым и тротуарам подсолнечную шелуху, мятые бумажки, остатки самокруток — папирос в ту пору не курили, их не было. Ледяной, воющий осенний ветер, казалось, пронизывал весь город, чтобы, вырвавшись в степь, с утроенной яростью помчаться дальше над маленькими городками, где еще недавно по нескольку раз в день менялась власть; над селами без огня в окнах хат; над полями, где не столько трудился плуг, сколько солдатская лопата с рукоятью, лоснящейся от давнего и частого употребления. Гражданская война только-только кончилась, молодая Республика Советов переживала свои первые годы.

В степи были хоть какие-то признаки жизни, а в море, откуда прилетел «савук», — ничего. Грозно вздымались сизостальные валы с бурлящей на них пеной. Иногда с гребня вала оглядывал горизонт большой шар с настороженно торчащими во все стороны рожками — «кораблиная смерть», шаровая мина. И очень редко в угрюмой морской дали показывался косой рыбачий парус или хищный силуэт военного судна. Даже те немногие смельчаки, которые решались выходить в море, торопились отыскать спокойное место, если срывался «савук». Пятые сутки пережидала в гавани шторм и маленькая двухмачтовая шхуна «Святой Николай». Морские волны грохотали, расшибаясь на брекватере, а в укромный уголок порта долетал лишь ветер, слегка покачивающий суденышко. Тонко скрипел деревянный корпус, борт терся о каменный причал. Надежды на перемену погоды не было никакой. Георгий Марченко подумал об этом, выйдя из кубрика и глянув на тяжелые густые облака, которые нависли, как своды подвала.

Ветер мгновенно забрался под старенькую куртку. Молодой матрос хотел вернуться обратно в кубрик — пусть там холодно, но хоть нет ветра. Помешало появление Анания Титыча — капитана и хозяина шхуны. Распахнув дверь своей маленькой каюты на корме, Ананий Титыч по привычке, которая входит в плоть и кровь каждого, кто связан с морем, посмотрел на небо, на горизонт, прикидывая, изменилась ли сила ветра, и позвал:

— Егорка!

Матрос подошел к хозяину. Ананий Титыч плотнее запахнул венцераду[70] — до костей пробирает проклятый ветер! В руке у хозяина Георгий заметил разноцветные бумажки.

— На, — протянул их Ананий Титыч Георгию.

— Що воно такое? — недоумевающе спросил Марченко.

— Що, що! — передразнил Ананий Титыч. — Не видишь, деревенщина? Деньги!

Марченко разглядел на бумажках цифры и размашистую подпись. Это был росчерк атамана Лебедь-Юрчика. Георгий вспомнил одноэтажный особняк на Ришелевской, в котором, как говорили, атаман печатал свои деньги: во дворе два пулемета и дежурные «сичевики» из личной гвардии Лебедь-Юрчика. Несмотря на столь надежную охрану, Лебедь-Юрчик успел отшлепать только одну сторону своих банкнот. Вторая осталась чистой — атаман удрал из города, оставив на произвол судьбы целые пачки «денег». Такую пачку, наверное, где-то подобрал Ананий Титыч и теперь протягивал ее матросу.

— А на кой они мне? — продолжал недоумевать Георгий.

— То уж, господин хороший, не моя печаль. Хочешь в шинок иди, не хочешь — верфь покупай, она без хозяина, — Ананий Титыч махнул рукой в сторону бурых, с выбитыми окнами цехов верфи. — Нонче свобода полная. Мое дело простое: если расчет тебе даю, заплатить должен.

— Как расчет? — дрогнувшим голосом спросил Марченко. Он сразу вспомнил косые взгляды, которые все чаще бросал на матроса Ананий Титыч, и разговоры хозяина: придется зимовать в этом порту, а дармоедов на шхуне держать незачем. — Да вы шуткуете, дядько?

— Я не девка, с тобой баловаться. Улова нет, возить нечего, на зимовку остаемся. У меня не пансион. Весной приходи, а сейчас собирай барахло и геть с судна.

У Марченко задрожали колени. Холодный ветер, завывающий над гаванью, казалось, стал еще холоднее. Положение юноши было ужасным. Минувшей весной отец Георгия с трудом упросил Анания Титыча взять парня на шхуну. В родном селе под Бердянском Георгий прокормиться не мог: у них с отцом не было ни лошади, ни земли. Старый Марченко весь свой век батрачил, мать Георгия умерла.

Ананий Титыч, прежде чем согласиться, заставил хорошенько попросить себя, хотя и смекнул сразу, что беззащитный сын батрака будет трудиться на совесть. А парень он молодой, здоровый. Хозяин шхуны не промахнулся: Георгий работал, не жалея себя. Теперь же хозяин его прогонял. Прогонял в городе, где у парня ни одного знакомого. До родного села не доберешься. А если и доберешься, что там делать? Как и здесь, умирать с голоду?

— Дядько Ананий, — жалобно и растерянно бормотал Марченко. — Помилосердствуйте. Как же воно так?..

— А никак, — спокойно ответил хозяин. — Поработал и хватит. Поклонись еще, что деньги даю.

— Какие ж то деньги! — не вытерпел Марченко. — Кто их у меня возьмет, когда Лебедь-Юрчика давным-давно и следу нема?

Ананий Титыч, усмехнувшись, с издевкой сказал:

— Не нравятся деньги? Может, вам, господин хороший, прикажете долларя американские предоставить? Или хвунты стерлингов?

— Не смейтесь, дядько. Платить, так платите законными — советскими.

— Ах, господину хорошему советские подходят! — Весь этот разговор забавлял Анания Титыча, скучавшего на стоящем без дела судне. — Нет у меня советских. Понял? Нет!

Бледный, растерянный, Марченко оглянулся, как бы надеясь найти у кого-нибудь сочувствие и поддержку. Но он стоял с хозяином один на один. Да еще на пирсе возле шхуны задержался случайный прохожий.

Обветренное, красное лицо Анания Титыча хранило тупое спокойствие. Просить его бесполезно; он решил и не изменит решения. Когда Георгий понял это, в сердце безропотного юноши начал закипать гнев. Терять нечего, так хоть выскажет хозяину все, что думает о нем.

— Не денег у вас нема, — еле шевеля онемевшими от волнения губами, сказал Марченко, — совести у вас нема.

— Чего? — белесые ресницы Анания Титыча дрогнули. — Ой, Егорка, помолчи! Хуже будет.

— Хуже?! — Марченко показалось, что вал с моря перелетел через брекватер, поднял, закружил шхуну: дрогнула палуба под ногами, темно стало в глазах… Нет, это не морская волна… Это от гнева закружилась голова. — Кровосос ты, чтоб ты издох, чтоб тебе на том и на этом свете без пристани приставать! — Георгий выпаливал запас ругани, накопленный за время пребывания на шхуне, залпом.

— Пава! — бросил через плечо Ананий Титыч.

Стукнула дверь, и на пороге кормовой каюты появился еще один член экипажа — зять Анания Титыча Пава Крысько: на тонких губах хулиганская улыбочка, походка вразвалку, руки по локоть засунуты в карманы брюк «клеш». Взгляд черных глаз не туповато-злобный, как у Анания Титыча, а горячий, быстрый, меткий. Ананий Титыч, если его разъярить, засопит, полезет драться, а Пава сунет нож под ребро и пойдет себе вразвалочку дальше.

— Чего изволите, папаша? — не вынимая изо рта самокрутки, процедил сквозь зубы Пава.

— Господин хороший со шхуны уходить не желают. Понравилось даровой хлеб трескать.

— Этот? — Пава сплюнул через борт, едва не задев Марченко. — Напрасно вы, папаша, свою особу утруждаете. Я с ним побеседую.

Пава шагнул к Марченко. Матрос отодвинулся.

— Вы, папаша, в каюту идите, бо продует, а я в секунд все улажу… Ты, дельфин безмозглый! — Пава рывком вынул из кармана смуглые костистые кулаки.

— Погоди-ка! — внезапно раздался голос с причала.

Трое на шхуне застыли не шевелясь. С высоты пирса на них смотрел незнакомый человек — прохожий, которого Георгий заметил, когда разговаривал с хозяином. На нем были галифе с кожаными леями, потертая коричневая кожаная тужурка и черный суконный картуз. Стоял незнакомец, расставив ноги, твердо упираясь ими в бетон пристани, — сразу с места такого не сдвинешь. Руки он заложил за спину, чуть склонив голову набок, и сверху вниз поглядывал на всех троих.

— Погоди-ка, — повторил незнакомец.

— Чего мне годить? — грубо ответил Пава. Однако он остановился, спрятал кулаки в карманы, — узнал Яна Рауда, сотрудника Чека. — Не суй свой нос, куда не надо. Ты что, контрабанду у нас нашел? В море без спроса выходим? Знай свое дело — бандюг ловить, а к нам не лезь.

— Знаю свое дело, знаю, не беспокойся. — Серые, как сегодняшнее штормовое море, глаза чекиста встретились с горячим взглядом Павы. В один миг мускулистое тело Крысько напряглось, он даже присел, как волк, готовящийся к прыжку. — А с контрабандой ты тоже от меня не смоешься, — продолжал Рауд, как бы не замечая злобного взгляда Павы. — Уплатите парню, что следует.

— Я и плачу, — ответил Ананий Титыч. — Полный расчет до последнего карбованца.

— Не лги. Я тут стоял, слышал и видел, как ты ему вместо денег бандитские бумажки совал.

— Ой, лишенько! Что ж это делается? — по-бабьи заголосил Ананий Титыч.

Пава молчал, стиснув зубы, косо поглядывая на Рауда.

— Ты, парень, — Рауд повернулся к Георгию, и глаза чекиста сразу посветлели, из серых стали голубыми, веселыми, — крой в кубрик, собирай вещички свои, пока хозяин будет мошну развязывать. Тебе на шхуне оставаться больше нельзя, сам понимаешь.

Георгий исчез в кубрике. Крысько кинулся было за ним.

— Стой! — коротким восклицанием Рауд как бы пригвоздил Паву к месту. — Чего тебе там надо?

Пава скрипнул зубами, но, скрывая ярость, встал спиной к Рауду, засвистел веселенький мотивчик.

— Нету у меня денег, хлеба не на что купить! — ныл хозяин «Святого Николая».

Рауд, не обращая на Анания Титыча никакого внимания, равнодушно поглядывал на подплывший к борту шхуны обломок спасательного круга с полустертыми буквами«…ий» — остатком надписи названия корабля. «Так и человек — сорвется со своего места и пропадет, понесет его неизвестно куда, — подумал Рауд. — Надо помочь парню. Молодой он еще, может попасть на плохую дорогу».

Уложить вещи для Георгия оказалось делом несложным. Через минуту он выскочил из кубрика с небольшим свертком в руке и остановился в нескольких шагах от Анания Титыча.

— Так, — не повышая голоса, сказал Рауд. — Рассчитывайся.

Ананий Титыч побагровел.

— Не будешь? — Рауд спросил спокойно, без малейшей угрозы, но Пава сразу понял: чекист настоит на своем, платить придется.

— С какого времени ты на шхуне? — обратился Рауд к Марченко.

— С пасхи, — ответил Георгий.

— Платил он тебе?

— Нет.

— С весны до глубокой осени ни разу?

— Ни разу.

— Развязывай мошну, хозяин. Добром советую.

Пава был злее, но и умнее своего тестя.

— Отдайте ему, папаша, — хмуро посоветовал он. — Чтоб тебе наши деньги колом в глотке стали.

Расстегнув венцераду, Ананий Титыч достал из-под рубашки холщовый мешочек на грязном шнурке. Долго мусолил деньги. Придирчиво отбирал самые мятые и потрепанные.

— Живей! Не с миллионами расстаешься, — в конце концов не вытерпел Рауд.

— На, — глухо сказал Ананий Титыч. — Бог милостив, я с тобой еще встречусь, ты меня еще попомнишь.

— Пойдем, товарищ, — Рауд протянул руку Георгию, помогая прыгнуть со шхуны на пирс. — Как звать тебя?

— Егор Марченко.

— Георгий? А откуда сам? Родные есть в городе?

Они шли вдоль причала мимо пустых пакгаузов, полуразрушенных портовых зданий, покинутых командами судов.

— Плохо дело, — подвел Рауд итог рассказу о положении Марченко. — Специальности, говоришь, никакой, денег мало, родных и друзей нет. Ладно, не горюй, всем трудно сейчас. После гражданской войны разруха — порт, видишь, пустой, у биржи безработные с утра до вечера толкутся… Но ничего, беляков одолели и с разрухой справимся. Главное — теперь власть наша, не выпустим, — вытянув руку перед собой, Рауд сжал кулак. Было в этом жесте столько силы и уверенности, что Марченко проникся бесконечным доверием к новому знакомому.

— Пока пойдем ко мне, — решил Рауд. — А там видно будет. Определю тебя, не бойся.

Так Георгий Марченко познакомился с чекистом Яном Раудом — в прошлом политическим ссыльным, эмигрантом, который состоял в партии большевиков со дня ее основания. Рауд не бросил на произвол судьбы неопытного деревенского парня, который не имел никаких средств к существованию и в большом городе мог или умереть с голоду, или стать преступником. Рауд знал лучше других, что, например, Савка-Ухарь особенно охотно вербует в свою шайку молодых, не знающих жизни парней. Савка постепенно втягивает их в «дела», превращает в закоренелых преступников, которым нет возврата в общество. И Ян Рауд, коль скоро это зависело от него, не имел права допустить, чтобы хоть одного человека постигла подобная судьба. Юноша ему понравился. Рауду казалось, что парень напоминает его самого, каким он был много лет назад в маленькой латышской деревушке, затерянной среди высоких сосен. Сосны росли на дюнах мелкого, как пыль, бело-кремового песка. Когда дул ветер с моря, песок с сухим шелестом струился меж толстых древесных корней…

Марченко прожил у Рауда три дня. Эти три дня, впоследствии часто вспоминал Марченко, дали ему больше, пожалуй, чем вся предыдущая жизнь. У себя в селе Георгий окончил четыре класса, и не довелось ему потом прочесть ни одной книги. Интересы его ограничивались кругом насущных житейских забот: прокормиться, помочь отцу. Мечты не шли дальше собственной хаты, лошади, клочка земли. Однажды он подумал: хорошо бы найти клад, купить собственную шхуну, вроде «Святого Николая», но тут же рассмеялся: клады находят только в сказках. Знал Егор: была гражданская война, красные победили белых и хотят теперь сделать счастливыми всех бедняков. Как это будет сделано, он не представлял и никогда не думал, что и сам может участвовать в строительстве новой жизни.

В тот вечер, когда Марченко покинул шхуну, Ян Рауд много рассказывал юноше о революции, о своих скитаниях, обо всем, что происходит в молодой Советской республике. Огромный мир раскрывался перед парнем из глухого приморского села, мир, где сражались и, если нужно, отдавали жизнь за великую идею коммунизма, мир больших чувств и больших подвигов, мир, который должен принадлежать и будет принадлежать трудящимся. Вздрагивал оранжевый язычок коптилки, в окна бился холодный ветер, а Георгий не видел и не слышал ничего, кроме спокойного, неторопливого рассказа Рауда. И стены неуютной холодной комнаты раздвигались, и Марченко видел всю свою родную страну с ее тысячеверстными просторами, полями, лесами, величавыми реками, с Кремлем, где жил и работал Ленин. Ленин! Его Ян Рауд встречал не раз и рассказывать о нем мог без конца.

Так продолжалось три вечера подряд. На четвертый Рауд не вернулся домой. Егор прождал его всю ночь напролет. А утром пришел человек в длинной кавалерийской шинели.

— Пойдем, — не здороваясь, сказал он. — Товарищ Ян хочет тебя видеть.

Больше он не сказал ничего, но у Марченко тревожно забилось сердце.

Они сели в открытый тупоносый автомобиль. Разболтанная старая машина на ходу то дребезжала, то грустно попискивала. Георгий впервые ехал в автомобиле, и необычное путешествие отвлекло от мыслей о Рауде.

Остановились у трехэтажного дома с широкими окнами. Спутник Марченко знаком позвал за собой юношу. Они шагали по длинным коридорам, в которых стоял неприятный, не знакомый Георгию запах лекарств.

У двери в конце коридора их ждала женщина в белом халате.

— Ну? — отрывисто спросил спутник Марченко.

Она молча покачала головой.

— Неужели?..

— Да… — опустила глаза женщина.

Егор порывисто отстранил своего спутника и ворвался в комнату.

На железной койке, под полинявшим байковым одеялом, лежал Ян Рауд. Он с трудом повернул голову.

— Пришли… Спасибо, товарищ Фомин. И тебе спасибо, Георгий… Хотел повидать тебя… Я, вот видишь… Всё… Пять пуль… Не выберусь… — Он говорил не спокойно и веско, как всегда, а торопясь, невнятно. — Товарищ Фомин… Сведи его… к комиссару… пусть пристроят… В городе никого нет… никого у него нет…

— Не надо, Ян, — сказал Фомин, — ты непременно выберешься. Комиссар приказал привезти профессора.

— Профессор был… Я знаю… Всё…

Фомин посмотрел на медицинскую сестру и по взгляду ее понял: раненый не ошибается.

— Георгий, подойди сюда…

Марченко приблизился к койке и встал, вытянувшись, как солдат у знамени.

— Помни… Надо жить так, чтобы не было страшно умирать… Помни это, Георгий… Дай руку.

Он хотел протянуть руку Марченко и не смог — чуть-чуть зашевелились худые длинные пальцы. Марченко неловко и нежно пожал их.

Раненый закрыл глаза. Оказывается, стоит только сделать это, и превратишься в молодого парня — сверстника Георгия. Вот Ян идет с Велтой по дюнам. Ноги увязают в мелком белом песке, перешептываются над головой сосны. У Велты ласковые глаза, от солнечных лучей ее волосы светятся, как янтарь, который выбрасывает море после шторма. Велта хочет ехать в Ригу, поступить на фабрику. Ян поедет с ней, в Риге они поженятся. Согласна, Велта? Она пожимает Яну руку. Вот и хорошо, Велта! Все будет хорошо…

Трое, стоявшие у койки, слушали отрывистые, бессвязные слова на незнакомом языке.

— Велта, — тихо сказал Фомин. — Наверно, деревня, где он родился?

— Нет, — так же тихо ответила медицинская сестра. — Это латышское женское имя.

— Велта, — последний раз позвал Рауд и замолк. Это было очень страшно. Но еще страшнее стало Георгию, когда вдруг всхлипнул Фомин — седой крепкий человек. Слезы медленно текли по небритым щекам, и Фомин не старался утирать их.

Властным материнским движением женщина обняла Фомина за плечи.

— Перестань. Этим не вернешь, — сказала она.

Фомин наклонился, поцеловал Рауда в лоб:

— Прощай, товарищ Ян.

Георгий тоже прикоснулся губами ко лбу человека, которого мало знал, но полюбил на всю жизнь.

Оставив медицинскую сестру в комнате умершего, Фомин и Марченко опять зашагали по бесконечному коридору.

— Кто его? — спросил Марченко, когда садились в машину. Он не мог выговорить «убил», гнал от себя мысль, что Рауда уже нет. Фомин понял вопрос и без этого последнего слова.

— Савка-Ухарь во время облавы. А сам бежал.

За всю дорогу больше не проронили ни слова. Марченко думал, что Фомин отвезет его обратно в тот дом, где он жил с Раудом, но машина поехала в другом направлении и остановилась.

— Идем, — приказал Фомин.

В большой накуренной комнате, на подоконнике, на деревянном, с поломанной спинкой диване сидели люди.

— Где комиссар?

— Там, — указал один на полуоткрытую дверь. Фомин осторожно постучал. Когда ответили: «Войдите», — толкнул Марченко вперед.

— Товарищ комиссар! Вот парень, о котором просил позаботиться товарищ Ян. Его фамилия Марченко.

Комиссар выглядел бы не старше тридцати пяти — сорока лет, если бы не седые виски и не усталое лицо.

— Здравствуй, — он энергично пожал руку Георгия. — Что думаешь делать дальше?

Юноша почувствовал: сейчас решается его судьба и именно сейчас надо высказать мысль, которая родилась у койки умирающего Рауда. С той минуты она все больше овладевала всеми помыслами Георгия.

— Я прошу… — от волнения Марченко не мог говорить, и прошло какое-то время, пока он овладел собой. — Прошу вас взять меня к себе… Мне надо отплатить за Яна Арвидовича. Я все равно убью того бандюгу.

— Правильно! — вырвалось у Фомина.

Комиссар сел за стол. Может быть, в одном из ящиков этого стола среди других бумаг лежала и инструкция, в которой было предусмотрено, кого, как и по каким правилам зачислять в сотрудники Чека. Может быть, по этой инструкции следовало отказать этому парню. Однако комиссар знал, что нет инструкций на все случаи жизни, и еще он знал, что память о Яне Рауде всегда будет священной для Марченко и получится из него настоящий человек, если помочь ему сейчас. Комиссар принял решение:

— Ты будешь работать у нас…

Прошло около недели. Георгий впервые участвовал в выполнении оперативного задания. Стало известно, что сегодня Савка-Ухарь с несколькими приближенными ночует на Сахалинчике — в окраинном районе за вокзалом.

После полуночи чекисты оцепили длинное низкое здание. Окна его были завешены изнутри, поблизости не было ни одного постороннего. Марченко поставили у пролома обветшавшей каменной стены. От нее неприятно пахло сыростью. Прикоснувшись к камню, Георгий почувствовал под пальцами влажный, осклизлый мох.

— Он вряд ли пойдет сюда, но ты гляди в оба, — Фомин указал Георгию на пролом, ободряюще тронул Марченко за локоть и исчез в темноте.

Прямо перед Георгием белела стена дома, правее — бесформенное приземистое строение, наверное сарай. Почему так тихо и так темно? Хоть бы луна выглянула! На небе ни звездочки. Далеко, должно быть возле Чумной горы, залаяла собака. Сколько он стоит здесь? Четверть часа? Час? Почему так тихо? Вдруг Савки-Ухаря не оказалось дома, и все ушли! А Савка вернется сюда. Пять пуль! Он всадил в Рауда пять пуль!..

Георгий крепче сжал наган и, почувствовав тепло рубчатой рукоятки револьвера, немного успокоился. Вовсе не час он стоит на посту! Десяти минут не прошло с тех пор, как скрылся Фомин. Конечно, десяти ми…

— Руки вверх! Сдавайся! — разорвал тишину голос комиссара. Сразу пропали остатки страха. Георгий, прислонившись к стене, напряженно всматривался в темноту. В ответ комиссару защелкали револьверные выстрелы, разорвалась граната.

Затем наступила тишина. И в этой тишине Марченко внезапно услышал дыхание приближающегося человека, заметил темную тень, бегущую прямо к пролому.

Марченко никогда не видел Савки-Ухаря, а если бы и знал его в лицо, в такой темноте все равно не смог бы рассмотреть, кто бежит. Но, сам не зная почему, и ни на секунду не сомневаясь в правильности своей догадки, Георгий сразу понял: перед ним убийца Рауда. При этой мысли Марченко забыл о револьвере. Не пулей — своими руками он должен расправиться с Савкой-Ухарем! Марченко прыгнул бандиту навстречу, сшиб его с ног. Что произошло дальше, Георгий помнил плохо. Под его кулаками вздрагивало дряблое жирное тело, и, потеряв от ярости всякий контроль над собой, Марченко колотил по нему. Он бил не только Савку-Ухаря. Он бил хозяина шхуны, злого и наглого Паву Крысько, богатеев, издевавшихся над отцом Георгия, — весь ненавистный старый мир, с которым боролся Ян Рауд, самый дорогой для Георгия человек.

Сильная рука схватила Марченко за воротник, отбросила в сторону. Он прислонился к стене задыхаясь.

— Перестань! — сердито сказал неизвестно откуда появившийся Фомин. — Так нельзя… А ты, гад, вставай…

С тех пор прошло почти тридцать лет. И, глядя на Георгия Николаевича, одетого в скромный домашний китель, занятого шахматными этюдами — любимым развлечением, посторонний человек никогда бы не подумал, что этот самый Марченко один заставил сдаться целую шайку бандитов в Одессе, застрелив в упор их главаря Сеньку-Декольте. Что первый свой орден Марченко получил, раскрыв готовившуюся крупную диверсию на судостроительном заводе. Что под руководством Марченко ликвидирована крупная организация контрабандистов, раскинувшая сеть в нескольких портовых городах.

Работал Марченко и на Черном море, и на Каспии, и в Ленинграде. На груди его краснел глубокий шрам — след от удара бандитским ножом; на предплечье и бедре оставили неизгладимую память пули маузера; спину в том месте, где когда-то была глубокая рана, нанесенная осколком гранаты, перечеркивал тонкий рубец. Эту гранату бросил в контрразведчиков начальник группы гитлеровских шпионов, арестом которых руководил Марченко. «Мне всегда, везло, — шутил Георгий Николаевич, если речь заходила об опасностях. — Убивали шесть раз, но до смерти — ни разу». В трудные и опасные двадцатые годы, работая в Чека, Марченко женился на сестре своего друга, тоже чекиста, убитого басмачами. Глаша Волкова оказалась настоящей подругой своему мужу. Несмотря на частые переезды из города в город, а может быть, благодаря им, Глафира Прокофьевна каждый раз устраивалась на новом месте так, как будто здесь предстояло жить долгие годы.

Вечера муж и жена любили проводить вместе в столовой, занимаясь каждый своим делом. Он — рослый, сильный, без малейших признаков приближающейся старости, несмотря на без малого пятьдесят лет, с характерными чертами лица: прямой, крупный нос, пристально глядящие из-под мохнатых бровей глаза, крепкий подбородок. Она — живая, энергичная, тоже казалась бы моложе своего возраста, если бы не глубокие морщины на лбу — следы постоянной тревоги за мужа. Но в такие вечера все забывалось, и казалось Георгию Николаевичу, что не было тревог и опасностей прожитых лет и сидит за столом против него та самая Глаша, с которой познакомился он в трудные годы своей молодости.

Не имел Георгий Николаевич оснований сетовать и на сыновей: один учился в медицинском институте, второй плавал штурманом на торговом судне.

В общежитии капитан первого ранга (каперанг иногда сокращенно говорят моряки) Марченко слыл человеком общительным, веселым.

Его считали интересным собеседником, и был он во многих домах желанным гостем. Он тоже охотно принимал у себя гостей.

В Энске Георгий Николаевич особенно сблизился с соседом — морским инженером-конструктором Василием Петровичем Борисовым. Борисов был вдов, жил с восемнадцатилетней дочерью Асей, студенткой института иностранных языков, и частенько Марченко и Борисовы проводили вечера вместе.

Мужчины играли в шахматы, Глафира Прокофьевна вышивала, а Ася рассказывала об очередном увлечении: то это была музыка, то парусный спорт. Сейчас ее заинтересовала вышивка «крестиком» — занятие хитрое, требующее сноровки. Глафира Прокофьевна была великой мастерицей этого дела и охотно делилась с Асей его секретами. Муж и жена Марченко в свое время мечтали о дочке, — веселая, бойкая Ася нравилась им. Сыновья были далеко, и, может быть, девушка в какой-то мере смягчала тоску о вылетевших из родительского гнезда птенцах.

Однажды вечером все четверо друзей были в сборе. Глафира Прокофьевна и Ася разбирали новый рисунок покрывала, раздобытый Асей у подруги, мужчины окончили очередную шахматную партию и беседовали.

— Георгий Николаевич, — неожиданно заговорила Ася, — скажите, был ли хоть один случай в вашей жизни, когда врагам удавалось уйти от вас? Мы поспорили с Глафирой Прокофьевной, и я говорю, что от вас не удрал бы даже самый ловкий шпион.

— Ты не права, Асенька. Враг ведь хитер. Чувствуя близкий провал, он не складывает оружия. Именно здесь начинается самая ожесточенная борьба, и, что греха таить, не всегда дело идет так, как тебе хочется. Иногда неудача постигала людей и потолковее меня.

— Кстати, что значит «потолковее» применительно к вашей профессии? — вмешался Борисов. — По-моему, чекистом надо родиться. Есть ряд определенных качеств, необходимых для этой работы, выработать которые, по-моему, нельзя. Например, самообладание, постоянная выдержка, храбрость наконец. Не все же могут стать храбрецами.

— Конечно, — Марченко ответил не сразу, а помедлив долю секунды, как бы предоставляя собеседнику возможность высказать мысль до конца. — Храбрость — качество, присущее далеко не каждому. Но выработать его возможно. У меня был подчиненный. Когда он пришел к нам, он был очень труслив но со временем из него выработался храбрый, надежный работник.

— Почему же он перестал бояться? — спроса инженер. — Откуда взялась храбрость?

— Попробую объяснить. Он, конечно, боится. Боится опасности, боли, смерти, да и вряд ли есть люди, которые не боятся этого. Но он знает: иногда нужно, не раздумывая, рисковать жизнью. Вот этому он научился, работая у нас.

— В этом и я с вами согласен, но я говорю о другом, — не сдавался инженер. — О тех качествам которыми должен обладать именно чекист. Педагог допустим, должен любить детей, иначе он не станет хорошим педагогом, летчик — не бояться качки. Такова специфика профессии. Есть она и в вашем деле. Меня например, поражает ваша способность замечать и запоминать все до мелочей.

— Привычка, — Георгий Николаевич начал расставлять шахматные фигуры на доске. — Иногда пустячной мелочи зависит многое. В какой руке? — Марченко протянул Борисову зажатые в кулаке фигуры. — Сыграем еще партийку? Или вы устали?

— Нет, отчего же. Давайте… Я даже последнее время решил подражать вам, попробовал столь же внимательно смотреть на все вокруг.

— И что же получилось? Ваш ход.

— Сейчас. Долго вообще ничего не получалось. А сегодня вот могу немного похвалиться: наверное, сказалась тренировка — заметил, что встречаю одного и того же человека трижды в течение дня, причем в разных частях города.

— Одного человека трижды за день? — каперанг сказал это совершенно спокойно, но Глафира Прокофьевна, за много лет совместной жизни изучившая значение малейшего оттенка в голосе мужа, подняла глаза от вышивки, пристально посмотрела на Георгия Николаевича и, не сказав ничего, снова занялась делом.

— Где же вы его видели? — спросил Георгий Николаевич.

— Конем мы походим сюда… Хотя нет, постойте, дайте подумать. А, была не была… Первый раз встретил у ворот нашего дома, потом, когда выходил из конструкторского бюро, — он шел по другой стороне улицы, а в третий раз в трамвае.

— Ваш конь может наделать мне хлопот. Пешку беру. Посмотрим, как теперь вы выйдете из положения.

— Без особых затруднений. Шах.

— Этот вариант я предусмотрел. Ухожу от шаха.

Несколько минут игра продолжалась в молчании, прерываемом только короткими возгласами: «Так!», «А вот так!», «А мы его сюда», — и односложными замечаниями женщин, занятых вышивкой.

— Да, — грустно сказал инженер. — Сдаюсь. А всему виною тот конь. Не надо было им шаховать. Сегодня вы из четырех партий три выиграли.

— Не огорчайтесь. Давайте лучше чай пить.

— Не возражаю.

Пока Глафира Прокофьевна с помощью Аси накрывала на стол, беседа продолжалась.

— Выработать в себе постоянную внимательность к окружающему не так сложно, как вы думаете, — сказал каперанг. — Нужна определенная система и тренировка. Чем привлек ваше внимание человек, о котором вы только что рассказывали?

— Ничем особенным. Когда я в первый раз его увидел, то подумал: могу ли я, как вы, например, угадать профессию первого встречного? Вгляделся в него получше, стал определять, что он собой представляет.

— И что определили? — улыбнулся Марченко, — улыбка очень шла к нему.

— Мужчина лет под сорок. Одет в потрепанный военный костюм, — инженер невольно стал подражать манере каперанга говорить короткими фразами. — Значит, демобилизованный. На ногах ботинки с обмотками. Значит, бывший солдат. Офицеры ботинок не носят. А дальше, как ни ломал себе голову, догадаться больше ни о чем не мог.

— Но были у него свои приметы, характерные черты?

— Нет, физиономия неопределенная, роста среднего.

— Поношенный военный костюм, — повторил Mapченко. — Ботинки с обмотками? Коричневые или черные?

— Не помню.

— На голове пилотка?

— Тоже не заметил.

— Короче говоря, — сказал Марченко, — вы по-настоящему не рассмотрели ничего. Сейчас на улицах можно видеть сотни людей в военных костюмах и ботинках с обмотками вместо сапог. Поэтому-то вам показалось, что вы снова и снова встретили одного и того же человека.

— Вовсе нет, — чуть обиженно возразил инженер. — Не настолько уж я рассеян. У бюро был именно тот, кого я видел утром: в том же костюме, шел так же неторопливо, засунув руки в карманы.

— Ага, вот выясняется конкретная деталь. Ходит неторопливой походкой. Держит руки в карманах. Но почему вы так уверены, что в трамвае оказался опять он?

— Я ведь внимательно рассматривал его в первый раз, потому запомнил и костюм, и обмотки, и манеру держать сигарету в углу рта.

— Вы настоящий Шерлок Холмс! — с насмешливой интонацией воскликнул Марченко. — Сколько примет рассказали! Среднего роста. Черты лица без особых изъянов или других примет. Одет в старый военный костюм. На ногах — ботинки с обмотками. Ходит неторопливой походкой. Руки в карманах. Курит не папиросы, а сигареты. Держит сигарету в углу рта. Неплохо.

— Неужели я все это вам рассказал? — искренне удивился Борисов.

— А кто же еще?

— Действительно, я оказался зорче, чем думал.

— Вы сами опровергли свое утверждение о моей необыкновенной наблюдательности. Я вижу то, что и все люди, но умею систематизировать наблюдения и делать из них выводы. Сначала для этого требуется определенное усилие. Потом входит в привычку, совершается автоматически, незаметно для самого себя.

— Побежден, сдаюсь. В споре, как и в шахматах, вы одержали верх. Хотя то, о чем мы говорили сейчас, наблюдательность, так сказать, самого низшего сорта. В настоящем чекистском деле требуется гораздо более сложная и тонкая.

— Конечно, я показал вам простейший пример. А бывают гораздо более трудные.

— Что и говорить!.. Однако мы засиделись, пора и честь знать! Спокойной ночи. Прощайся, Ася.

Проводив гостей, Глафира Прокофьевна подошла к мужу:

— Что, Егор, неспроста все это?

Марченко успокаивающе прижал к груди голову жены:

— Ничего, Глашенька, не волнуйся.

Капитан первого ранга направился к себе в кабинет, снял телефонную трубку:

— Дежурный? Говорит Марченко. Передайте, чтобы завтра в десять тридцать ко мне явился лейтенант Бурлака.

5. Встреча

Предварительно взглянув на часы, которые показывали ровно половину одиннадцатого, Иван Бурлака, франтоватый флотский лейтенант, щеголяющий безукоризненно сшитым форменным костюмом, ослепительным блеском накрахмаленного воротничка и выдраенных пуговиц, постучался в дверь кабинета Марченко.

— Разрешите войти, товарищ капитан первого ранга?

— Пожалуйста. Садитесь.

Опустившись на стул, лейтенант вопросительно взглянул на своего начальника. По нахмуренным бровям, сердитому взгляду каперанга Бурлака сразу понял: Марченко чем-то недоволен.

Мгновение в комнате стояла тишина.

— Как провели вчера свободный вечер? — спросил Марченко.

— Отлично, — неуверенным тоном ответил лейтенант. Стариковски-брюзжащие нотки в голосе Георгия Николаевича укрепили уверенность Бурлаки в том, что Марченко не в духе. О причине недовольства Бурлака пока мог только гадать.

— На пляже, наверно, были? Купались?

— Так точно, товарищ капитан первого ранга. — Иван начал понимать, в чем дело.

— Хорошо выкупались?

— Так точно, товарищ капитан первого ранга.

— Далеко плавали?

— Никак нет, товарищ капитан первого ранга. Всего тысячи на полторы метров от берега.

— Ну, а может, на тысячу восемьсот? Или на восемьсот?

— Никак нет, товарищ капитан первого ранга. Не больше двух.

— В сильное волнение заплывать на два километра от берега! Да еще девушку за собой потащил!

— Ах, так вот кто вам насплетничал! — вырвалось у лейтенанта. — Ася! Сама же меня подстрекала, а потом…

— У вас есть своя голова на плечах. Сколько раз я делал вам замечания! Если офицер в неслужебное время совершает глупости, то может их сделать и на работе. Нельзя так рисковать. А вдруг сердечный припадок?

— Что вы, товарищ капитан первого ранга! Какой там у меня сердечный припадок? Со здоровьем — порядок полный.

Георгий Николаевич глянул на Ивана и невольно рассмеялся. Худощавое, покрытое загаром лицо Бурлаки, гибкая, стройная фигура, крепкие руки никак не вязались с мыслью о болезни.

— Ну ладно, — продолжая смеяться, сказал Марченко. — Действительно, ты и болезнь — понятия несовместимые. Однако батьке твоему сообщу. Обязательно.

— Как хотите, товарищ капитан первого ранга. Он-то и учил меня моря не бояться. Сам пловец первостатейный, азартнее нас с Асей.

— Ничего. Если я пожалуюсь, задаст перцу. Ну ладно…

Марченко вышел из-за стола, задумчиво посмотрел на Бурлаку и сел в кресло напротив лейтенанта.

— Вчера узнал новость. Из разговора с Борисовым. Неожиданную и скверную. Похоже, за ним следят. Он встречал одного и того же субъекта трижды за день.

— Я требовал выделить человека для постоянной охраны Борисова, вы меня не поддержали, — считая себя правым, лейтенант не скрывал своих мыслей.

— Вы меня упрекаете?

— Да.

Каперанг сам никогда не стеснялся прямо выражать свое мнение и ценил это качество в других. Однако сейчас Георгий Николаевич считал, что Бурлака отстаивает неправильную точку зрения.

— Напрасно. В охране не было необходимости. Мы очень сдружились с Борисовым, часто видимся с ним. Я и так узнаю все, что у него случается за день. Это тоже охрана.

Бурлака не мог не согласиться с начальником. Днем на улицах большого города Борисов в безопасности. Вот если его заманят в подозрительную компанию, в далекое от посторонних глаз место — дело другое. Но Марченко не допустит, и сам Борисов не ротозей.

— Учтите и психологический фактор, — продолжал каперанг, — Борисов — конструктор, человек творческого труда. Ему надо сохранять спокойствие духа. А если к вам ставят охрану, какое тут спокойствие! Самый хладнокровный утратит равновесие.

— Вы поделились с Борисовым своими подозрениями? — спросил лейтенант.

— Зачем зря волновать его? — ответил Марченко вопросом на вопрос.

— Да, да, конечно.

— Но я под благовидным предлогом попрошу Борисова в эти дни чаще появляться на улице. Постараемся установить: простое совпадение то, о чем он рассказывал, или действительно это слежка, — сказал каперанг.

— Если обнаружим — возьмем врага и будет полный порядок!

— Увы, далеко не полный, — улыбнулся Марченко одному из любимых выражений лейтенанта. — В нашем деле самый короткий путь не всегда верный. Ну, задержим неизвестного, найдем улики, разоблачающие его как шпиона. Допустим, даже он во всем сознается, выдаст сообщников. Вы думаете, они станут ждать, пока мы за ними придем? Нет! Они немедленно скроются. Уйдут в глубокое подполье. Замрут до поры до времени.

— Понял, надо, в свою очередь, выследить того, кто организовал наблюдение за Борисовым, — сказал лейтенант.

— Вот именно. Однако нити, которые мы должны ухватить, длиннее, чем вы думаете. Сопоставьте факты. Начнем, казалось бы, с очень далекого. Вам это может показаться неожиданным, а для меня это звенья одной вероятной цепи. Капитан судна, которое плавает не у наших берегов, может не знать о минной опасности в Энском заливе. Но если он идет в наш порт, начальство обязано сообщить о минных полях капитану. Всех, кого следует, мы информировали достаточно широко. Сообщили данные: мины исключительной мощности неизвестной ранее конструкции, не подрываются существующими тралами. Позже установлено и название — «голубая смерть», последняя новинка гитлеровской морской техники. Применить ее широко не успели — война кончилась. Завод, где их изготавливали, взорван. Кто работал там, погибли. Чертежи «голубой смерти» бесследно исчезли.

— Уничтожили при взрыве завода?

— Неизвестно и не столь важно. Важнее другое. Одному из знающих о «голубой смерти», некоему фон Грауницу, удалось бежать на Запад. Его видели. Живет под своей фамилией, не скрываясь.

— Ясно, — с глубоким вздохом сказал лейтенант. — Стараясь кой-кому прислужиться, фон Грауниц сообщил про «голубую смерть». А господа империалисты, вместо того чтобы опубликовать секрет конструкции мины, а затем сделать специальный трал и уничтожить «голубую смерть», держат ее в секрете.

— История раскроет много тайн, похлеще этой, — пожал плечами Марченко.

— А когда впервые обнаружили мины в Энском заливе?

— Перед самым концом войны. На них взорвался французский теплоход «Эжени Самбор». Вторая жертва — советский рыболовный сейнер «Гагара». Погибло пять человек команды. На «Эжени Самбор» никто не уцелел. Минировали, вероятно, с гитлеровской подводной лодки. Глубины большие, подойти она могла. С риском, конечно, но не особенным. Однако это только предположение. Что происходило в действительности, мы не знаем.

— Так или иначе, — вставил Бурлака, — район объявили запретным для плавания из-за минной угрозы. В двадцати милях на юг от Энска, пересекая пеленг мыса Островной, все суда должны поворачивать на северо-северо-восток и, лишь пройдя двенадцать миль, снова взять курс на Энск…

— По непонятным причинам пароход «Маринелла» пренебрегает опасностью, идет через запретный район. В результате гибнет, как «Эжени Самбор» и «Гагара», — продолжал рассуждать Марченко. — Дальше. Многим известно: в Энске живет и работает крупный специалист по минам инженер Борисов. Он, например, руководил работами по разминированию акватории нашего порта.

— Точно, не только руководил, но и лично разряжал гитлеровские «сюрпризы», — подтвердил лейтенант.

— Видели его тогда и работники консульства и различные представители, приезжавшие на иностранных судах. Догадаться, что Борисов займется минами в Энском заливе, не трудно. Так? — Марченко взглянул на Бурлаку и сам себе ответил: — Так. Теперь возле Борисова крутится неизвестный. И я уверен: между гибелью «Маринеллы» и слежкой за Борисовым есть определенная связь.

— Не пойму, — недоумевал Бурлака.

Марченко посмотрел в упор на лейтенанта и убежденно сказал:

— «Маринелла» погибла не случайно.

Лицо Бурлаки выражало недоверие.

— Неужели… Неужели вы думаете, что ее капитана умышленно не предупредили об опасности?

— Да, — тихо, почти не разжимая губ, сказал каперанг.

— Не верю! — вырвалось у Бурлаки. — То-есть, простите, я сомневаюсь не в ваших словах, а в данных, по которым вы пришли к такому выводу. Послать на верную смерть людей! Наконец погибло же судно, владелец его потерпел убыток.

— К сожалению, — медленно и грустно сказал Марченко, — бывают на свете события, в которые трудно поверить… Но они бывают. Владельцам погибших судов выплачивается страховка. Умышленные аварии на море не раз практиковалась еще до войны, особенно в годы кризиса. Сейчас судовладелец, кроме страховки, получает специальную премию от правительства. «Маринелла» — старый пароход. Он пошел бы на слом или стоял на приколе, не принося хозяину ничего, кроме убытка. Война кончилась, и в любом крупном капиталистическом порту уже бездействуют десятки более современных и совершенных, чем «Маринелла», кораблей. Утонув, она дала хозяину прибыль. Вы скажете: а люди? Но мы знаем факты более вопиющие, чем гибель тридцати-сорока моряков.

Бурлаку подавляла жестокая логика рассуждений каперанга.

— Еще больше, чем коммерческое, гибель «Маринеллы» имела военное значение, — говорил Марченко. — Судите. Ваше предположение верно. Фон Грауниц сообщил военно-морской разведке о минах новой конструкции, ранее неизвестных. Конечно, секрет их постарались приберечь, очевидно, поставили на вооружение своего флота. Сведения ценные. Однако надо быть слишком наивными, чтобы поверить фон Грауницу на слово, А наивных людей в разведке нет. Не надейтесь. Начальник, который узнал о «голубой смерти», сразу организовал проверку. Очевидно, не случаен пылкий интерес некоего господина, посещавшего Энск, к обстоятельствам гибели «Эжени Самбор» и «Гагары». Он, видите ли, руководил организацией, занимающейся благотворительностью среди семей моряков, погибших на войне. Я еще тогда отметил у себя в памяти этот интерес, не зная, впрочем, какую он может сослужить службу впоследствии.

Бурлака продолжил мысль каперанга:

— Очевидно, того, что они узнали о гибели «Эжени Самбор» и «Гагары», не хватало для точных выводов. Надеяться, что еще какое-нибудь судно попадет на минное поле, бессмысленно: раз мы объявили район опасным, то корабли обходят его стороной. Требовалось послать кого-нибудь специальным курсом на мины. И, — лейтенант зло насупил брови, — и послали старую «Маринеллу», гибель которой принесла хозяину барыш, разведке — уверенность в полученных ею данных, а морякам… смерть.

— Да, и мы должны сделать, чтобы они были последними жертвами этих мин, — сказал Марченко.

— Точно, — продолжал Бурлака, — но дальше я теряю нить. Борисов взялся за «голубую смерть». Ему удалось сконструировать трал «Надежный», который в значительной мере обезвреживает ее. Скоро Энский залив станет совершенно безопасным для кораблей. Попытка сохранить гитлеровское изобретение для себя провалилась. Чего ради теперь-то пытаться мешать Борисову?

— Видишь ли, — незаметно Марченко перешел на «ты». — Есть много причин пытаться противодействовать Борисову. Некоторые из них, наверное, навсегда останутся нам неизвестны, но кое о чем можно догадаться. Радиус действия трала, сконструированного Борисовым, пока ограничен. «Голубая смерть» побеждена не до конца. «Надежный-2», работу над которым Борисов заканчивает, победит ее окончательно. Это одна сторона дела. Но есть и другая, не менее важная. Существуют, например, магнитные мины. Их уничтожает специальный трал. Для комбинированных магнитно-акустических мин нужно конструировать иной. В данном случае задача обратного порядка. Узнав, каков «Надежный», изменить мину, обезопасить ее от трала. И она опять будет страшной. Вот почему нельзя, чтобы чертежи «Надежного» попали во вражеские руки.

— Раз нельзя, значит не попадут, — громко сказал Бурлака. — Порядок полный.

— Излишняя самоуверенность вредна в нашей работе, — резко ответил Марченко.

Бурлака покраснел. «Глупость сказал, — выругал сам себя лейтенант. — Подумает еще Георгий Николаевич, что я хвастуном заделался».

— Но в общем вы правы, — переходом на «вы» каперанг подчеркнул недовольство. — О «Надежном» могут знать лишь те, кто не станет использовать его в преступных целях… Вот это и есть твой «порядок».

— Будет вам о нем вспоминать, товарищ капитан первого ранга, — жалобно сказал Бурлака. — Не подумавши я ляпнул, просто с языка сорвалось.

— У нас с тобой ничего с языка срываться не должно, — добродушно сказал Марченко. — Вот за это я тебя и корю. Знаю, что ты не из породы хвастунишек… Итак, товарищ лейтенант, обстановка вам полностью ясна. Получите подробно разработанное оперативное задание и действуйте.

— Слушаюсь, товарищ капитан первого ранга.

Бурлака поднялся со своего места и встал по стойке «смирно». Встал и Марченко.

— Дело сложное, — сказал Марченко. — Тем более сложное, что пока совершенно неясно, с чего оно должно начаться. По существу, мы еще не знаем намерений врага, а нам необходимо их разгадать. О вашей работе докладывайте ежедневно в двадцать три ноль-ноль.

— Слушаюсь, товарищ капитан первого ранга.

— Можете итти. Желаю успеха.

— Спасибо, товарищ капитан первого ранга.

Задание было очень трудным. Марченко имел основания думать, что вражеские разведчики пойдут на все, стараясь раскрыть секрет «Надежного», но как начнут они, когда, Марченко не знал.

Каперанг отвечал на телефонные звонки, выслушивал доклады сотрудников, подписывал бумаги, но мысли все время возвращались к Борисову и его изобретению…

Бурлака тем временем направился на Пушкинскую улицу. Конструкторское бюро размещалось в особняке, стоящем в глубине старого сада. За садом из-за деревьев виднелись стены разбитых бомбежкой и невосстановленных зданий. С одного бока к саду примыкал гараж, с другого — жилой дом. Квартал был людным, но не шумным: трамваи, троллейбусы, основной поток автомашин сворачивали на главную улицу, не доходя до Пушкинской. Здесь проезжали лишь отдельные автомобили.

«Обстановка для конструкторской работы подходящая, — размышлял лейтенант, медленно шагая по тротуару, — как на даче. Но и пробраться в бюро ночью не особенно сложно. После двенадцати живой души не встретишь, охрана мала. Надо попросить Марченко усилить внутреннюю охрану».

Бурлака миновал бюро, спустился по Пушкинской вниз, к вокзалу. «Как легко и просто на фронте, — размышлял он, — знаешь, где враг, знаешь, как бороться с ним. А теперь? Теперь враг надел маску, притаился в укромном уголке. Он может быть в толпе, торопящейся по делам. Он может сидеть рядом в ресторане, спокойно разговаривать о погоде, о качестве съеденного бифштекса. Многолюдье большого города скрывает лучше всякой шапки-невидимки…»

Бурлака не обратил внимания на шедшего по другой стороне улицы высокого человека. Мало ли прохожих попадается на пути!

Моро тоже не заметил лейтенанта. «Д-35» тревожили свои мысли, мысли мрачные и злые. Он подозревал: в донесениях начальству Винтер приписывает себе сделанное Моро. Грязный мошенник: хочет изобразить Ральфа Моро лишь исполнителем винтеровских гениальных планов. Ничего не выйдет. Моро сумеет постоять за себя, а вернувшись домой, еще успеет изрядно насолить Винтеру.

…Лейтенант советской контрразведки Иван Бурлака и агент «Д-35» Ральф Моро при встрече разошлись, не взглянув друг на друга.

6. Что выбрал Розанов

Галстук не прочен. Его можно разорвать одним резким движением. Но галстук-подарок постепенно связал Розанова с «Д-35» крепче железной цепи.

— Я раскусил мальчишку, — хвастался Моро Винтеру, — его можно использовать. У русских есть пословица… Как бы ее понятнее перевести?.. Приблизительно так: там где нет рыб, и омара можно считать рыбой.

Винтер сердито вздохнул:

— Да, это главная трудность нашей работы: абсолютно не на кого опереться. В любой стране я приобретал нужных людей в любых слоях общества — от членов парламента до бандитов. Здесь таких людей нет, и я не знаю, как их найти.

— Вот и приходится довольствоваться сопляками, вроде Розанова, — добавил Моро.

Оба собеседника помолчали. Моро устало смотрел на высокий узкий бокал с вином, стоящий перед ним.

— Все пустяки, все на свете пустяки, — тихо сказал Моро и громко добавил: — Розанов от меня не уйдет.

— Зачем он вам все-таки нужен? — спросил Винтер, оторвавшись от своих дум.

— Дынник носится с мыслью проникнуть в бюро и украсть чертежи трала, у него наклонности уголовника…

— А вам хотелось бы заставить работать на себя профессора эстетики? — с саркастической улыбкой перебил Винтер.

— Да, — серьезно ответил Моро. — Я предпочел бы профессора. Так о чем я говорил?.. В возможность незаметно попасть в бюро я не верю, оно охраняется. Марченко, которому, как вы говорили, поручена охрана бюро, хитер и опытен. Однако старина Моро не глупее его. Я нанесу удар с неожиданной для Марченко стороны. Вот послушайте, — Моро положил руки на стол, близко склонился к собеседнику. — Розанов уже познакомил меня с дочкой инженера, дочка познакомит с отцом. Каждый человек имеет свои слабости, надо уметь их нащупать. Борисов, может быть, тщеславен. Я предложу ему генеральский чин, работу в лучших конструкторских бюро нашей страны. Он может любить выпить. Я превращу его в пьяницу, втяну в долги. Быть может, он труслив. Я сфабрикую историю, угрожающую ему тюрьмой. Что я сделаю, еще не знаю. Пока мне прежде всего надо войти в семью Борисовых. Войти своим человеком, может быть даже женихом дочери инженера. Поможет мне Розанов. Он, правда, кажется, неравнодушен к Борисовой, и моя близость с ней может прийтись ему не по вкусу, но я найду способ полностью подчинить себе Розанова. Это неплохо во всех отношениях. Вдруг он понадобится еще для чего-нибудь?

— Не мне вас учить, Ральф. Следовательно, вы обрабатываете Розанова?

Моро кивнул в ответ.

К цели своей «Д-35» шел настойчиво, его встречи с Розановым стали ежедневными. Новые друзья проводили вместе по нескольку часов почти каждый день. Семену льстила близость пожилого, много повидавшего на своем веку человека, он кичился дружбой с иностранным журналистом.

Многое из сказанного Моро находило сочувственный отклик у Семена. Почти безотчетные, неосознанные мысли Розанова формулировались Моро откровенно, без обиняков.

— Сила сильных — вот закон жизни, — любил повторять Семену Моро. — Надо быть сильным и жить только для себя.

— Это все теоретические рассуждения, — махнул рукой Розанов.

— Смотря для кого, — сухо возразил Моро. — Есть две морали. Одна — толпы, другая — умеющих проникнуть в суть бытия, тех, у кого свой взгляд на окружающее. Можете назвать меня эгоистом, эгоцентристом, чем хотите, но я вам выскажу свое мнение. В жизни бывает всякое, и если иногда приходится пренебречь условностями — тем хуже для условностей.

Разговор этот происходил за столиком ресторана «Волна», расположенного в дальнем конце Морского бульвара. Посетителей сейчас, когда еще не кончился рабочий день, было мало. Никто не обращал на Розанова и Моро внимания.

Моро налил водки Розанову и себе.

— Знаете, почему вы считаете мои слова теоретическими рассуждениями? — продолжал Моро, когда оба выпили. — Я вам объясню. Вы слишком прониклись общепринятыми правилами и не можете отрешиться от них.

«Мальчишка хочет казаться оригинальным, необыкновенным, — думал «Д-35». — Он презирает своих: сверстников, их взгляды. А я его поглажу против шерсти».

— Я? — Моро достиг цели, задев самолюбие Розанова. — Откуда вы это взяли?

— Вы меня извините, Сэм, но старина Моро прямой человек… Вы мыслите по общему шаблону, ваш жизненный путь размечен заранее, в нем нет места романтике, приключению. Институт, затем работа в пыльной канцелярии или школе — вот что вас ждет.

— Не знаю, что меня ждет. — Обида Семена, не прошла, он хотел заставить Моро изменить мнение о себе. — Но я согласен с вами, надо брать от жизни все и только для себя. Какое мне дело до других, до всех громких фраз о пользе для общества!

— Вы правы, — Моро, как бы ставя точку в заключение беседы, крепко хлопнул ладонью по столу. — Думая, а главное, действуя в этом духе, вы сумеете провести свой век безбедно. Поверьте опытности старины Моро, желающего вам добра. И еще: никогда никому не уступайте, Сэм, люди всегда норовят подчинить себе слабых.

Из «Волны» приятели поехали на пляж, искупались, посидели в ресторане-поплавке. Из поплавка перекочевали в шашлычную и заканчивали вечер в ресторане «Театральный» при гостинице, где жил Моро. Семен к этому времени совсем опьянел. Он развалился на стуле против Моро и, бессмысленно глядя в пространство, заплетающимся языком отвечал на односложные реплики собеседника.

— Простите, Сэм, — поднялся со стула Моро, — я на минутку оставлю вас.

Розанов не ответил. От смеси коньяка с шампанским, которой его угостил Моро, Семену стало нехорошо. Лица сидящих за соседними столиками расплылись в мутные пятна, большой зал ресторана то кружился, то начинал покачиваться.

Розанов тяжело откинулся на спинку стула и при этом задел кого-то плечом или его задели — он точно не разобрал.

— Послушайте, — раздался над Семеном раздраженный голос. — Вы толкнули даму. В таких случаях обыкновенно извиняются.

Семен поднял голову и тупо уставился на мужчину лет сорока, который держал под руку молодую женщину в длинном вечернем платье.

— Я говорю, что вежливые люди в таких случаях извиняются, — повторил мужчина.

Розанову не хотелось ни ссориться, ни вообще разговаривать, однако устроить скандал в ресторане считалось среди «стиляг» признаком особой «доблести», и больше по привычке, чем сознательно, Семен произнес, еле ворочая языком:

— Пшел!

— Что? Как вы смеете?

— Пшел вон!

— Вы нахал! — взвизгнул мужчина. — Вы меня оскорбляете!

Спутница потянула его за руку и тоже очень громко сказала:

— Оставьте его, Макс, не связывайтесь. Вы же видите, что он совершенно пьян. Пойдемте.

Громкий разговор привлек внимание посетителей ресторана.

— Никуда я не уйду, — кипятился мужчина. — Я не позволю всякому мальчишке оскорблять меня!

Розанов, пошатываясь, встал и, взявшись обеими руками за спинку стула, чтобы сохранить равновесие, закричал:

— Я тебе покажу, сволочь, ты у меня вылетишь вместе со своей…

Он качнулся в сторону мужчины, и неизвестно, что бы случилось дальше, если бы не появился Моро.

— Вы с ума сошли, Сэм! — гневно сказал он. — Вы понимаете, что вы делаете! Немедленно прочь отсюда!

— Об-бождите, в-вот я его… Я ему…

Моро бесцеремонно схватил Розанова за локти и потащил к дверям, не обращая внимания на его пьяное бормотанье.

На улице стояло такси. Моро втолкнул Розановав машину, сказал шоферу адрес, дал деньги:

— Везите его живее…

Часов в десять следующего утра мать робко постучала в комнату Семена:

— Тебя…

— Что нужно? — перебил Семен.

— Тебя просят к телефону, извини, Сема.

— Какой оболтус вздумал звонить в такую рань? — ворчал Розанов, натягивая пижаму («Моднейшая, цвет — умереть можно», — рассказывал о ней приятелям Семен), и нехотя зашлепал в столовую к телефону. — Да. Я слушаю!

— Сэм? Это я, Моро. Как ваше самочувствие?

— Здравствуйте, здравствуйте, спасибо, что позвонили. Я в порядке, полном порядке, — с Моро Семен говорил иначе, чем с матерью.

— Я попрошу вас, Сэм, сейчас же заехать ко мне.

— С удовольствием, всегда рад провести с вами время…

— Произошла очень дрянная история, — перебил Моро излияния Розанова, — не мешкайте. Быстрота и натиск, как говорил гениальный Суворов.

Обуваясь, Семен долго не мог продеть шнурок в дырочку ботинка. Пальцы дрожали — от вчерашней выпивки или от волнения? Что такое могло произойти? Он, кажется, наскандалил вчера в ресторане?

Не позавтракав, Розанов направился к Моро.

«Д-35» сидел за столом, перелистывая журнал.

— Рад вас видеть, Сэм, в добром здоровье. Прошу, — он указал гостю на кресло рядом с собой. — Вы помните, что произошло вчера? — спросил Моро, в упор глядя на собеседника.

Розанов выгнул дугой подбритые брови:

— Что за вопрос! Мы хорошо погуляли с вами, хорошо побеседовали, хорошо выпили.

— А что было потом?

— Потом? — Розанов немного смутился. — Потом я немного поспорил с каким-то типом.

«Д-35» наклонился вперед. Лицо его стало суровым, резче, чем всегда, обозначились морщины у глаз.

— А знаете, с кем, — Моро сделал ударение на этом слове, — если употребить ваш термин, вы «поспорили»? Вы оскорбили словами и, если бы не мое вмешательство, оскорбили бы действием Макса Винтера — иностранного гражданина, который находится в Советском Союзе по служебным делам.

Розанов, то краснея, то бледнея, с испугом смотрел на Моро.

«Туповато соображает, — подумал «Д-35», — не понимает, что случилось. Ничего, я объясню».

— Мы знакомы с Винтером, — продолжал Моро. — Я еще лежал в постели, когда он позвонил мне и потребовал назвать фамилию молодого человека, с которым я вчера был в ресторане. Винтер взбешен, он хочет обратиться к советским властям с жалобой на вас и потребовать, чтобы вас привлекли к ответственности за хулиганство. Он настаивает, чтобы я был свидетелем на суде.

— На суде! — ахнул Розанов.

«Готово! — обрадованно сказал себе «Д-35». — У него душа ушла в пятки. Еще немного припугнуть, и тогда из него хоть веревки вей».

— А что вы думаете? — сердито ответил вопросом на вопрос Моро. — Вас похвалят за такие выходки?

— Да как же так? — жалобно сказал Семен. Во рту у него пересохло. Он никак не мог овладеть собой.

— Старина Моро откровенный человек и не станет кривить душой. Вашу фамилию Винтеру я назвал — запирательство ни к чему не приведет. Я ваш друг, Сэм, но если меня вызовут в суд, я буду вынужден рассказать истину, хотя это и повредит вам. Присяга, честное слово — святые понятия для меня, Сэм, и я не могу лгать даже ради вас, которого люблю всей душой.

— Я понимаю… присяга… суд, — Розанов и сам не знал, что говорит.

— Эх, Сэм! Ну можно ли вести себя так? В любом состоянии надо оставаться корректным. Я уже не говорю о самом факте: вы обругали женщину и пожилого человека — гостя вашей страны, чуть не избили его, вели себя крайне разнузданно. Но подумайте, какие последствия будет иметь случившееся для вас, для всей вашей жизни. Приговор суда угадать трудно, однако ясно, что из института вас исключат. Ваши мечты о карьере, дипломатическом поприще, для которого, не скрою, у вас есть блестящие данные, останутся мечтами, горькими мечтами, Сэм, и все из-за пьяного скандала в ресторане. Какую глупость вы совершили, мой дорогой!

Моро говорил с горечью, сочувственно, и это делало его слова особенно убедительными. Розанов понимал: Моро не преувеличивает. Если попадешь под суд, с институтом придется распрощаться. Итти работать на завод? В контору? Стать таким, как все? Ну, нет! Ни за что! Ни за что! А вдруг — тюрьма?.. Семен Розанов в тюрьме. Какой ужас!

— Что же мне делать? Как спастись? — Семен по-собачьи преданно глядел на Моро. Воля Розанова была сломлена, он ждал совета и готов был беспрекословно подчиняться.

«Взят крепко. Со временем его можно будет заставить выполнять и действительно серьезные поручения», — подумал Моро.

— Я ваш настоящий друг, Сэм, — проникновенно сказал «Д-35», — постараюсь помочь вам. Я поговорю с Винтером, во что бы то ни стало успокою его, упрошу, чтобы он не подымал шума, не губил такого молодого человека.

— А он согласится? — с робкой надеждой спросил Семен.

— Я превзойду в красноречии самых знаменитых адвокатов.

— Не знаю, как мне и благодарить вас! — Семен в избытке чувств обеими руками схватил руку «Д-35».

Моро сиял улыбкой. Его лицо более чем когда-либо оправдывало прозвище «Рекламный Ральф».

— Не стоит благодарности, Сэм, и простите, что сегодня говорил с вами Слишком резко, но я это делаю для вас же, чтобы больше в вашей жизни такие выходки не повторялись.

— Нет, нет, что вы, никогда! — захлебываясь, уверял Розанов.

— Считаем дело улаженным, я не сомневаюсь, что Винтер согласится с моими доводами… Теперь у меня к вам просьба, — голос Моро оставался благожелательным, ровным. И только на мгновение, хорошо спрятанные, прозвучали в нем торжествующе-ехидные нотки. — Познакомьте меня получше с девушкой, которую мы с вами встречали, с Асей Борисовой.

Просьба оказалась неожиданной и неприятной.

С некоторых пор Розанов «приударял» за Асей. Не дружил с ней, а именно «приударял». Этим циничным словечком характеризовалось отношение к девушкам среди парней, близких Розанову.

Однажды в перерыве между лекциями Розанов с несколькими приятелями начал говорить об Асе: она дружит со многими на курсе, но никому не отдает предпочтения.

— Подумаешь, недотрога! — презрительно сказал Семен. — Строит из себя гордячку, потому что на нее никто не обращает внимания. Вы ж понимаете!

Разгорелся спор. В конце концов Семен заявил:

— Захочу — через неделю будет, как миленькая, шляться со мной на танцы.

И Розанов начал выполнять обещание. Асю его поведение смешило. Лукаво улыбалась она выспренним речам Розанова о «разбитой душе», «одиночестве». Незаинтересованный наблюдатель поймал бы скептическую гримаску на ее лице, когда Семен гнусавым голосом напевал сентиментальные песенки, размахивая руками и откинув голову, декламировал: «Любимая, меня вы не любили…» Однако, смеясь в душе над Семеном, Ася не отвергала его. Ей было чуть-чуть приятно иметь поклонника.

А Розанов, начавший с «приударяния», постепенно влюбился в Асю. Влюбился, как эгоист, стремящийся во что бы то ни стало настоять на своем. Розанов все больше и больше думал о ней. Пренебрежительно-развязный той, усвоенный Семеном в разговоре со всеми девушками, в том числе и с Асей, не соответствовал настроению Семена. Поддайся Ася, он оставил бы ее. Но раз она не отвечала взаимностью, Семен, как и большинство избалованных, своевольных людей, увлекался сильнее и сильнее…

Моро просит его стать посредником в более близком знакомстве с Асей. Зачем? «Она ему нравится», — сразу пришла догадка на ум Семену. И помогать ему? Ни за что! Но… Но ведь тогда Моро тоже откажет в помощи… Как же быть? Как быть?..

Тоска охватила Семена. Как все эгоисты, он был трусом, первая же трудность в жизни испугала его, Приходилось выбирать между собственным благополучием и Асей, приходилось решать: отвечать за свой хулиганский поступок или увильнуть от ответственности.

И Семен выбрал:

— О чем речь? Завтра же мы увидим Асю.

«Что мне Ася, — мысленно утешал он себя, — найду другую. Правильно говорит Моро: провались все на свете, лишь бы мне было хорошо и спокойно. Так надо жить».

Малодушие и эгоизм, уже давно проявлявшиеся у Семена, в трудную минуту подавили все другие чувства, и отныне именно этим определялось все дальнейшее поведение его. Такова логика событий, такова жизнь. Струсивший однажды струсит и в другой раз; тот, у кого не хватило мужества честно ответить за свое поведение, не найдет этого мужества и потом.

Но люди не родятся себялюбцами, эгоистами. Семья, школа, коллектив, романтика труда, подвига — все это не было чуждо Семену-мальчику.

…День, когда Семена приняли в пионеры, был для него большим праздником. Важные лица ребят, выстроившихся в светлом зале, торжественные слова пионерской клятвы, вынесенное с барабанным боем знамя — все это волновало до слез. Чувствуя слева и справа прикосновение локтей товарищей, которые стояли в одном ряду с ним, Семен опускал глаза, чтобы еще и еще раз увидеть на своей груди пионерский галстук. Он звал в дальние странствования с пионерским отрядом по густому лесу, где можно воображать себя путешественниками вроде Арсеньева. Он обещал военные игры в просторном поле, встречи с моряками, командирами, летчиками, которые будут запросто приходить к пионерам, рассказывать о былях, увлекательных и необычайных. Он обещал летний пионерский лагерь, где так хорошо спать в палатках, а в походе можно варить с ребятами кашу на костре, печь картошку в углях. А потом песни у костра и мечты о том, что будет, когда все они вырастут. И обязательно сдать нормы на значок БГТО. «Будь готов к труду и обороне» — это очень гордые слова. Он будет готов трудиться, потому что он теперь пионер, и он теперь должен быть лучше, чем был до сих пор. А если нужно, будет готов и к обороне, и к трудностям, и ко всему, что потребуется от него. Семен стоял взволнованный, гордый и видел, что ребята думают о том же.

Первого сбора отряда, на котором он будет присутствовать не в качестве гостя, а полноправным пионером, Семен ждал с нетерпением. После уроков он наскоро пообедал, вопреки обыкновению старательно намазал ботинки ваксой, почистился и даже посмотрел в зеркало — хорошо ли повязан галстук.

Все оказалось в порядке, и Семен побежал на сбор. Нетерпеливый мальчик явился слишком рано и долго бродил по широким школьным коридорам. Ожидание не томило его — слишком много радости наполняло маленькое сердце, и эту радость ничто не могло омрачить.

Наконец наступил долгожданный момент: ребята собрались, пришла пионервожатая Лена Чернякова, и сбор начался:

— Ребята, вы теперь пионеры и должны хорошо учиться. Чтобы помочь вам усвоить пройденный материал, мы проведем сейчас сбор на тему «Безударные гласные». Толя Ромченко! Объясни нам, что такое безударные гласные.

Толя Ромченко встал.

— Вынь руку из кармана, — потребовала Лена.

Ромченко нехотя повиновался. В кармане у него лежала рогатка, четверть часа тому назад он выменял ее у Славки Кокорева. О такой рогатке — не деревянной, а из толстой проволоки, с упругой красной резиной — Толя мечтал давно.

— Ну, так что такое безударные гласные?

— Безударные гласные — это… — вяло забубнил Ромченко, глядя в окно мимо плеча вожатой. По соседней крыше пробирался кот. Попадешь из рогатки отсюда в кота? До него метров пятнадцать, не больше… Честное слово, можно попасть!

Рука Толи сама потянулась к карману, но мальчик спохватился и, отвернувшись, продолжал рассказывать о безударных гласных.

— Правильно, молодец, — похвалила Лена. — Теперь ты, Нина Прокофьева.

— А меня мама за хлебом в магазин посылала, и я уроки не успела приготовить! — бойко выпалила девочка.

Лена улыбнулась мягкой покровительственной улыбкой:

— При чем тут уроки, Нина! Ведь мы не в классе, а на нашем пионерском сборе. Расскажи, как умеешь, о безударных гласных.

— Вон в тринадцатой школе сбор на рыбачьем сейнере проводили, — угрюмо пробасил кто-то сзади. — Мишка Сарыгин штурвал трогал и на компас глядел. Он мне сам рассказывал.

— Отставить посторонние разговоры! — перебила пионервожатая. — Мы ждем тебя, Нина.

Следующий сбор посвятили состязанию: кто быстрее решит арифметические задачи, составленные Леной Черниковой. На третий сбор Розанов не пошел: «Ну их, там все как на уроке».

Страстью мальчика стали книги — у отца была большая библиотека. На полках массивного и широкого — во всю стену — шкафа из мореного дуба поблескивали золотом корешков полные собрания сочинений Толстого, Пушкина, Гончарова. Яков Владимирович радовался увлечению Семена и часто горделиво думал: мальчик растет любознательным, читает умные и полезные сочинения. А Семен брал книги с других полок. Там стояли тома, посвященные храброму д'Артаньяну и его друзьям, чуть ниже — бесконечная серия «Интимная жизнь монархов». Находил Семен и Клода Фаррера, а стал постарше — Октава Мирбо, Арцыбашева, Пшибышевского.

И никогда отец не догадался спросить, какие книги Сема любит больше других.

Семен читал запоем. Он воображал себя среди герцогов, небрежно бросающих тупоголовому лакею кошелек с золотом; жил среди вылощенных джентльменов и леди, которые сияют ангельской красотой. Он вместе с героями книг посещал таверны, играл в покер, разъезжал на собственном лимузине. Мечты о пионерских кострах и военных играх забылись. Семен начал отдаляться от своих товарищей, перестал разделять их стремления. Уже в ту пору появилась у него манера скептически посмеиваться над окружающими.

Якова Владимировича все это не тревожило и, пожалуй, радовало: «Сын умнее своих сверстников — видит больше, чем другие, и умеет смеяться над недостатками. Из него выйдет незаурядный человек. Это счастье, что я могу создать мальчику все необходимые условия для развития его способностей».

Сам Розанов-старший прошел нелегкий жизненный путь. Еще учась в гимназии, он зарабатывал себе на хлеб, давая домашние уроки в богатых домах. Упорством, трудолюбием, настойчивостью добился он успеха в жизни, стал видным хирургом, получил ученую степень. Его уважали, ценили. Но со временем появились в характере Якова Владимировича весьма неприятные черточки. Розанову, например, ничего не стоило потребовать увольнения пришедшегося не по нраву сотрудника, заявив директору клиники: «Он или я», наперед зная: уйдет не ведущий хирург, а рядовой врач. В присутствии сына Розанов, не стесняясь, обрывал подчиненных; дворнику, домработнице, своему шоферу, официанту в ресторане говорил «ты». Семен любил отца, подражал ему и мало-помалу перенял его тон. Со временем Семен усвоил и мысль, которую Яков Владимирович не скрывал и не считал нужным скрывать: благодаря заслугам отца перед сыном раскроются любые двери. Семен Розанов, из мальчика превратившийся в юношу, стал думать, что он не такой, как все, и предназначен для иной судьбы, чем сидящие рядом с ним на институтской скамье. Какой — он не знал. В мечтах Семен Розанов представлял себя элегантным и остроумным, путешествовал, переживал невероятные приключения в экзотических странах, вел беседы с дипломатами, художниками, писателями. Вспоминались герои прочитанных книг: они жили без труда, забот и огорчений. И они правы, думал Семен. Вот и Моро, бывалый, опытный человек, не раз говорил то же самое. «Эгоизм — естественное состояние человека», — пришла на ум где-то и когда-то вычитанная фраза. Стоит ли из-за какой-то Аси ссориться с Моро! Тем более теперь, когда он обещал свою помощь в этой скверной истории. Да, конечно, он выполнит просьбу, поближе познакомит Моро и Асю. Провались все на свете, лишь бы мне было хорошо. Так надо жить…

7. Нежданный гость

Бухгалтер Павел Афанасьевич Милетин в минуты откровенности говорил о себе, что он «слабый, очень слабый человек». Говорил не зря. Трехлетним ребенком он сломал себе ногу и остался хромым. Мальчиком, а потом юношей Милетин стеснялся больших компаний, не принимал участия в веселых и шумных затеях сверстников. С возрастом робость, нерешительность его стали проявляться еще больше.

После смерти жены и ухода сына в армию Милетин одиноко жил в своем маленьком домике.

Под вечер, когда Павел Афанасьевич, вернувшись с работы, варил обед, в дверь постучали.

Вытирая руки на ходу, Милетин поспешил отпереть. Он был уверен, что стучится почтальон со всегда желанной весточкой от сына. Но на этот раз Павел Афанасьевич ошибся. Отворив дверь, он увидел незнакомого человека в потрепанном военном костюме без погон. Неожиданное посещение удивило старика. Милетин вопросительно посмотрел на гостя.

— Товарищ Милетин? — спросил незнакомец.

— Вы ко мне? — растерянно сказал Павел Афанасьевич. — Проходите, пожалуйста, в комнату. У меня немного не прибрано и запахи кухонные всякие, так вы, голубчик, не обессудьте. Живу один, вдовец.

Робость в отношениях с людьми Павел Афанасьевич маскировал многоречием, попыткой казаться развязным. Кроме того, Милетин, несмотря на свою любовь к одиночеству, замкнутость, не был сухим, черствым и всегда старался сделать приятное другим.

Войдя за хозяином в комнату, Дынник бросил вокруг быстрый, шарящий взгляд.

Оклеенные когда-то веселыми, розовыми, а теперь потемневшими обоями стены, на которых висит несколько вставленных в рамки фотографий. Большой желтый буфет, обеденный стол, несколько стульев с плетеными сиденьями, комод в углу. Фотография в рамочке на комоде привлекла внимание Дынника: портрет лейтенанта, с которым Дынник беседовал после того, как переплыл Эльбу, в новеньком, с иголочки мундире при золотых погонах. Под снимком надпись: «Дорогому папе от любящего сына Миши в день выпуска из училища».

И еще одна особенность комнаты бросилась в глаза Дыннику — люк с кольцом в дощатом, выкрашенном бордовой краской полу, очевидно спуск в подвал.

— Я к вам, уважаемый Павел Афанасьевич, порученьице небольшое имею от сыночка, — Дынник для верности еще раз скосился на подпись под фотографией на комоде, — от сыночка Миши привет передать.

— Привет от Миши! — при этих словах старик заулыбался. Не только глаза, все лицо его осветилось теплым внутренним светом.

— От него самого, — бодро подтвердил Дынник. — Встретились мы случайно, разговорились. Узнал он, что я в Энск еду, говорит: «Зайдите к папаше моему, поклон, привет от меня передайте».

— А как выглядит Миша? Здоров он?

— Конечно, здоров, — улыбнулся Дынник. — Парень молодой, какая болезнь его возьмет! А опасность теперь не угрожает — врага разбили, с победой домой возвращаемся.

«Приятный человек, — думал Милетин, слушая гостя. — Однажды и Мишенька так вот постучится в дом. Встречу я его, обниму… А еще лучше: я с работы прихожу, а он уже здесь».

От этой мысли у старика навернулись слезы. Он незаметно смахнул их и сказал, стараясь унять дрожь голоса:

— Сейчас вместе пообедаем, поболтаем. Вы где остановились, голубчик?

— Пока нигде. Квартиру, в которой я до войны жил, бомбой разбило, семью гитлеровцы проклятые уничтожили. — Дынник потупился, как бы подавленный тяжелыми воспоминаниями.

Отзывчивому Милетину стало тяжело от его слов. «Вот она, война, — подумал он, — сколько горя принесла людям! Всю семью убили, один-одинешенек на свете остался. Такой хороший человек».

— Понимаю вас, — сердечно сказал Милетин. — Не падайте духом.

— Я стараюсь, тяжело только, когда вспомнишь… Ладно, хоть на вас тоску нагонять не стану… А насчет жилья… Где-нибудь найду, удобств особых не ищу.

— Знаете что, голубчик мой…

— Дынник моя фамилия, Андреем Андреевичем звать.

— Голубчик мой, Андрей Андреевич, остановитесь у меня. Конечно, у меня! Я вас не выпущу. Такую радость мне принесли — от сына весточку.

— Что же, если не стесню, то с удовольствием. Я на несколько денечков всего.

— На сколько хотите! О каком стеснении может итти речь? Прямо Мишину комнату и занимайте, на его кровати спите. Пойдемте, покажу хоромы ваши, там очень удобно. Пока мыться, переодеваться будете — обед поспеет.

— Благодарствую, от всей души благодарствую. А сами-то вы где спите?

— В столовой, здесь вот помещаюсь на кушетке, как раньше, когда с сыном жил, так и сейчас.

— Так уж лучше я здесь.

— Ни-ни, не спорьте! Идите за мной.

В соседней комнате, куда провел Милетин Дынника, стояла узкая, скромно убранная кровать, возле нее полка с книгами, у окна стол. Очевидно, все оставалось таким, как в те годы, когда Михаил жил дома. На столе даже лежала стопка тетрадей. На верхней тетради было написано: «Ученик 10-го «А» класса Милетин Михаил», а чуть ниже: «Алгебра».

— Вот тут, голубчик, располагайтесь, чувствуйте себя, как дома, — суетился Милетин. — Обед сейчас будет. Уборная и умывальник в коридоре направо.

— Очень и очень вам благодарен.

Умывшись, Дынник вышел в столовую, позвал:

— Павел Афанасьевич! Где вы?

— Здесь, здесь, — отозвался из кухни Милетин. — Сейчас второе дожарю, иду на стол накрывать.

— Может, вам помочь надо? Вы располагайте мною, как вам угодно. Дровишек там нарубить или что другое, — скажите. Вы человек пожилой, вам не все под силу.

— Спасибо, спасибо, голубчик. Сам справлюсь, привык хозяйничать.

— Сегодня так и быть, а завтра я помогать вам буду.

Когда собрались садиться за стол, Милетин неровной, прихрамывающей походкой подошел к буфету и с таинственно-торжествующим видом достал бутылку вина.

— Заветное, — негромко сказал Павел Афанасьевич. — Алма-атинское, из эвакуации привез. Две бутылки у меня таких есть, обе к Мишиному возвращению берег, да уж нельзя одну сегодня не распить ради праздника.

— Помилуйте, Павел Афанасьевич, — скромно возразил Дынник. — Какой праздник! Зачем вы?

— Ни-ни-ни, голубчик, не спорьте!

Павел Афанасьевич бережно разлил по рюмкам вино и тихо сказал:

— За воинов наших, за славную их победу.

— Да, да, именно, — Дынник чокнулся с хозяином и, запрокинув голову, выпил.

Ел Дынник с жадностью. Милетин ласково поглядывал на него, подкладывая новые порции. Сам Милетин от радостного волнения почти не мог есть. Не вызвало аппетита и вино, от которого у старика с непривычки закружилась голова.

Из рассказов Павла Афанасьевича Дынник понял: сам старик беспартийный, но сын его комсомолец, причем активный — Павел Афанасьевич, с гордостью подчеркнул, что в школе Мишу избрали комсоргом класса, в училище — в комсомольское бюро. В армию Михаил ушел добровольцем, до призыва, еще из эвакуации. Юношу направили в военное училище, он окончил его на «отлично» и получил звание лейтенанта.

Старик был готов рассказывать о сыне сколько угодно. Дыннику в конце концов надоело слушать. Он взглянул на часы и зевнул.

Милетин догадался, участливо спросил:

— Устали, голубчик? С дороги ведь. А я-то, старый, разговорился. Пора, давно пора спать.

— Простите меня, — ответил Дынник. — В дороге — не дома, и ехал я не в мягком вагоне, а в эшелоне воинском.

— Нечего, нечего объяснять, все понимаю. Постель готова, ложитесь, отдыхайте, голубчик.

Так началась совместная жизнь Милетина и Дынника. Дынник был ею доволен: жилье удалось найти без всяких хлопот и, нужно сказать, очень удобное жилье. Старик уходил из дому рано утром, возвращался поздно вечером. Весь день Дынник хозяйничал в квартире, никто ему не мешал.

Гораздо хуже было с выполнением задания, ради которого он приехал в Энск. Правда, он уже «познакомился» с Борисовым — встретил инженера у его дома, проводил до бюро, ехал с ним в одном трамвае.

Марченко и Бурлака надеялись, что неизвестный подозрительный человек будет следить за Борисовым хотя бы в продолжение нескольких дней. Надежда не оправдалась. Дынник оказался хитрее и осторожнее, чем они предполагали. Одного дня наблюдения хватило ему, чтобы сделать выводы. Если человек часто носит с собой важные служебные бумаги, то он всегда, по привычке, ходит с портфелем. Борисов вышел из квартиры, а затем из бюро, не имея в руках ни портфеля, ни папки. Дынник успел хорошо запомнить инженера в лицо.

В то утро, когда Марченко рассказывал Бурлаке о неизвестном человеке и всех обстоятельствах, связанных с «голубой смертью», один из сотрудников контрразведки получил задание обнаружить «спутника» Борисова. Он высматривал неизвестного на следующий день и позже, но одинаково безрезультатно. Дынник скрылся. Видя, что Борисов не носит с собой служебных бумаг, он решил отыскать способ пробраться в бюро. Моро отнесся к такому намерению скептически, обругал Дынника. Дынник, однако, не оставляя своего намерения, обдумывал один вариант за другим. Люк в полу столовой натолкнул его на удачную мысль. Разработав план, Дынник решил посвятить в него Моро.

Очередное свидание Дынника и Моро состоялось у моря. Защищенные высокими береговыми скалами, они могли спокойно беседовать, не опасаясь посторонних глаз и ушей.

Моро злился. Порученное дело до сих пор не сдвинулось с мертвой точки. Дочь Борисова удалось повидать лишь дважды. Беседовала она с Моро любезно, но не долго — торопилась в институт. Дынник бестолку шатается неизвестно где, никак не может ничего придумать.

Но сегодня Дынник порадовал «Д-35».

— У меня есть хорошая мысль, — сказал он, когда Моро тяжело опустился на камень у самых волн и небрежным жестом разрешил сесть Дыннику, — уверен, вы ее одобрите.

— Слушаю, — коротко бросил Моро.

— Вы знаете, что в сорок втором году я жил в Энске…

— Были тайным агентом гестапо по борьбе с партизанами, — уточнил Моро.

— Да, — Дынник удивленно глянул на собеседника. — Что же из этого?

— Ровно ничего, — спокойно ответил Моро. — Я хочу сказать, что ваша биография известна мне полностью, но можно все простить тому, кто хочет принести нам пользу.

— Тем лучше… Однажды мы выследили гнездо партизан и окружили их дом. Однако по оплошности одного нашего агента часовой нас заметил и поднял тревогу. Началась перестрелка. Они защищались отчаянно, и скоро мы поняли, что своими силами нам их не взять. Вызвали на подмогу роту эсесовцев, но когда эсесовцы ворвались в дом, он был пуст.

— Куда же делись партизаны? Сквозь землю провалились, что ли?

— Не провалились, — многозначительно ответил Дынник, — ушли. Ушли!

— Понимаю: дом имел спуск в катакомбы, и партизаны им воспользовались.

— Мы тоже пошли в катакомбы. Через пять минут командир эсесовцев взорвался на подложенной партизанами мине. Стало ясно, что вести преследование глупо, отыскать их в этом лабиринте под городом не удастся.

— Дальше, дальше, — нетерпеливо понукал Моро. — Вы или беспечны, или легкомысленны. Переходите к сути дела.

— Потерпите, — миролюбиво сказал Дынник. — Без подробностей нельзя подойти к основному. Вскоре после нескольких других подобных случаев наше командование начало большую операцию по очистке катакомб. Я в ней участвовал.

— Из нее ничего не вышло?

— К сожалению, партизаны скрылись дальше под землю, и оттуда их не удалось выкурить даже газом. И вот в той операции я неплохо ознакомился с катакомбами под центральной частью города.

— Вас потому и выбрали для посылки сюда, что вы знаете город, его специфические особенности.

— Да, Энск мне знаком… Так вот, Милетин, у которого я остановился, как вам известно, занимает маленький старинный домик. Он единственный жилец в нем, соседей не имеет. Под домом подвал, который, как большинство подвалов старых домов, сообщается с катакомбами. Я решил попробовать…

— Пройти в бюро под землей! — воскликнул повеселевший Моро. — Однако, — лицо его опять стало хмурым, — на какой улице живет Милетин?

— На Песчаной.

— До бюро далеко, — вздохнул разочарованно Моро, — вы напрасно проблуждаете под землей.

— В центре города катакомбы проложены не глубоко и запутаны они гораздо меньше, чем на окраинах, где до самой революции продолжалась пробивка новых и новых штолен. Имея компас, найти путь по намеченному направлению можно. Я этот путь нашел. Пользуясь отсутствием Милетина, который на работе весь день, я спускался в катакомбы и составил схематический чертеж участка. Вот он.

Дынник протянул Моро кусок бумаги.

— Синим крестиком отмечен дом Милетина, — объяснял он, — красным — бюро. Оно находится в третьем доме от угла улиц Пушкинской и Киевской. Пушкинская идет на северо-восток, Киевская пересекает ее приблизительно под углом сорок пять градусов с севера на юг, соответственно расположены и канализационные системы под этими улицами.

— Я, кажется, зря ругал вас, — одобрительно вставил «Д-35», — вы парень не промах.

Польщенный Дынник с оживлением продолжал рассказ.

— Я отыскал под землей то место, где сходятся Пушкинская и Киевская. Канализационные и водопроводные трубы проложены прямо в катакомбах и повторяют направление улиц. Это мне помогло. Конечно, полазить под городом пришлось долго, но когда угловая точка пересечения двух улиц нашлась, остальное было уже легко. Наверху, на улице, я отмерил шагами расстояние от угла до дома бюро, заметил направление по компасу, затем спустился вниз и уже безошибочно вышел к подвалу бюро. Он отделен от катакомб кирпичной стеной, ломом разобрать ее не трудно.

— Господин Дынник, — впервые Моро назвал Дынника господином и сделал торжественную паузу, чтобы тот мог как следует оценить оказанную ему честь. — Я прямой человек и еще раз повторяю, что не всегда был справедлив к вам. Вы стоящий работник.

Глаза Моро излучали поток добродушия, ровные зубы обнажились до десен в широчайшей улыбке.

— Вас ждет большее будущее, господин Дынник, поверьте слову старины Моро… А как вы поладили с этим… Милетиным? Он не мешал вам в подземных экспедициях?

— О Милетине я хочу с вами посоветоваться. Он уходит на работу в половине девятого и никогда не возвращается раньше шести. Днем я полный хозяин в квартире, но ведь в бюро надо итти глубокой ночью.

— Да, — в раздумье сказал Моро. — Вы спуститесь в катакомбы, а старик случайно проснется, заподозрит неладное, поднимет шум. Вас возьмут в катакомбах, как в западне. Надо привлечь Милетина на нашу сторону. Воздействуйте на него страхом, деньгами, чем хотите, но сделайте безвредным. Нет замка, к которому нельзя было бы подобрать ключ. Так и люди. Постарайтесь.

— Проще убрать Милетина, — деловитым тоном предложил Дынник.

— Конечно, это самый удобный выход. Но допустим, что с первого раза проникнуть в бюро не удастся, ведь кирпичная стена, о которой вы говорите, может оказаться слишком толстой, и вы не сумеете за одну ночь проломить ее. А если вы уберете Милетина, квартиру его придется оставить сразу. Старик не явится на работу, за ним пришлют из учреждения или случайно заглянут соседи. Найдут труп, начнут вас разыскивать, и тогда вообще все пойдет к чертям. Есть только один вариант — сделать Милетина нашим.

— Согласен, — кивнул Дынник. — Вы правы, без старика не обойтись. Уберем его позже, чтобы не болтал.

— Чертежи трала хранятся, конечно, в сейфе, — развивал план Моро, — есть там, без сомнения, и еще секретные документы. Возьмите все, что удастся взять. Бумаги, связанные с тралом, сфотографируйте и оставьте на видном месте вблизи от дома Милетина.

— К чему? — запротестовал Дынник. — Столько возни, когда дорога каждая минута. Мне не до упражнений в фотографии.

— Это необходимо, — тоном приказа ответил Моро. — Если чертежи трала пропадут бесследно, русские догадаются, что секрет нового трала раскрыт. Тогда инженер Борисов станет работать над другим способом борьбы с минами «голубая смерть», и мы будем вынуждены начинать все сначала. Выбросив сфотографированные чертежи как ненужные, вы направите контрразведчиков по ложному следу.

— Верно, — согласился Дынник. — Придется сделать снимки.

— Все для фотографирования и портативный автогенный аппарат, которым вы вскроете сейф, я вам дам. Аппарат умещается в небольшом чемоданчике, его легко пронести в квартиру Милетина заранее. Оружие у вас есть… До завтра.

— До завтра, — Дынник встал.

— Идите первым, — приказал Моро. — Завтра явитесь сюда и сообщите, как удалось поладить с Милетиным.

— Хорошо.

Вернувшись после разговора с Моро, Дынник прошел в «свою» комнату, сел на кровать. Милетин еще не вернулся с работы. Это даже лучше, можно спокойно подумать. Как воздействовать на старика? Глупо пытаться купить его… Угрожать? Но чем? Жизнь его чиста, без пятнышка — его не запугаешь. Самое уязвимое место Милетина — любовь к сыну. Посулить устроить неприятность Михаилу? Какую? Он далеко, До него не доберешься. Старик прекрасно поймет…

Взгляд Дынника упал на тетради Михаила, попрежнему лежащие на столе. Рядом с ними, сложенные в аккуратную стопку, — конверты. На верхнем был написан адрес: «Энск, Песчаная, 20, П. А. Милетину». Дынник взял его, вынул письмо. Подпись: «Твой, Миша». Датировано прошлым месяцем… Как он не подумал раньше!..

8. Зеленый цвет — символ надежды

Они стояли на Морском бульваре втроем — Ася, Моро, Розанов. Выполняя обещание, данное Моро, Семен несколько раз постарался устроить «случайные» встречи с Асей на улице. И каждый раз неудачно — девушка то спешила по делам, то была с подругами. Лишь сегодня она согласилась погулять на бульваре, полюбоваться морем.

Моро казался Асе человеком безусловно интересным, самым настоящим другом советского народа (газету со своими статьями Моро успел ей дать), к тому же веселым, общительным.

Ася облокотилась на высокий парапет над обрывом, под которым раскинулся порт. За портом открывался синий, свежий морской простор.

День был ветреный, по небу, догоняя друг друга, плыли огромные пушистые облака. От них на море падала темная тень, и тогда вода приобретала стальной оттенок, волны тускнели, а затем, вырвавшись из затемненного пространства, блестели еще ярче.

Девушка- задумчиво смотрела на волны, на облака, на далекий-далекий, поднимающийся прямо из воды дым идущего за горизонтом корабля. Ася выросла у моря и не могла представить разлуку с ним. Лес, степь казались ей скучными, горы — слишком громоздкими. Иным было море, бесконечно меняющееся, поражающее беспредельной игрой красок и настроений. Наблюдая за морем, не думая ни о чем определенном и думая обо всем сразу, она могла стоять часами.

Глядя в бесконечный голубой простор, девушка внимательно слушала Моро, а он говорил безустали, описывая приключения в Африке, где побывал несколько лет назад, громко, раскатисто смеялся, шутил. «Д-35» был в ударе. Много надежд возлагал он на эту встречу.

С жаром рассказывая о каком-то очередном приключении, он фамильярно и ласково взял Асю за локоть. Девушке это не понравилось. Она ничего не имела против знакомства с Моро, но такой жест был ей неприятен. Спокойно отодвинув локоть, она пошла вдоль бульвара.

Скоро все трое оказались у сияющих стеклами и начищенными медными ручками дверей гостиницы, в которой жил Моро. «Д-35» умышленно привел сюда своих молодых знакомых.

— Вот мы почти у меня дома, — сказал Моро, — давайте зайдем на минутку в номер, передохнем, а потом — спустимся в ресторан. Я хочу угостить вас обедом. Можно? У меня сегодня маленький праздник — так, воспоминание о некоторых личных переживаниях.

Асю предложение удивило.

— К вам в номер? — спросила она, и «Д-35» с тревогой уловил в ее голосе настороженные нотки. — Чего ради?

— Что тут особенного! — засуетился Моро. — Вам надо отдохнуть, привести себя в порядок. Я знаю, как важна для женщин забота о внешности. Посидите у меня, и пойдем в ресторан.

— Благодарю за любезность, — тон Аси был вежлив и чуточку суховат, — но меня дома ждет отец. Я не могу принять ваше приглашение.

— Позвоните ему по телефону, скажите, что вы задержались в городе, — посоветовал Моро.

— Брось ломаться, Ася! Неужели предок не может побыть час без тебя? — поддержал приятеля Розанов. Ему хотелось на зависть друзьям посидеть в ресторане с иностранным корреспондентом и красивой девушкой. Подобное времяпровождение полностью соответствовало его понятиям о «шикарной» жизни. — Не соскучится, типичные сентименты.

— Откуда ты знаешь, может, и соскучится? Ему ведь, как и нам, обедать нужно, я должна успеть все приготовить.

— Пустяки, пустяки! Отговорки, которым никто не поверит, — рассердился Моро. — По-моему, вы просто не хотите составить нам компанию. Вы обижаете меня, Ася.

«В самом деле, может, пойти?» — заколебалась Ася. Ну что же плохого, если она посмотрит, как живет Моро… А отец? Останется без обеда?

— Напрасно обижаетесь, снова заговорила Ася. — Как же так, отец без обеда, а я в ресторане сижу. Ждать меня папе некогда: почти сразу после обеда он уедет и останется на работе до поздней ночи, у них сегодня совещание.

«Надо предупредить Дынника, вдруг он сегодня попробует осуществить свой план», — подумал «Д-35» и сказал:

— Мы напрасно теряем время. Вы не деловой человек, Ася, не умеете ценить минуту, и рассуждения ваши под стать кисейной барышне.

— Не знаю, сожалеть или радоваться, — насмешливо ответила Ася. — Мы попусту теряем время, вы правы.

— Старина Моро всегда прав. Приличия он знает не хуже, а, скорее, лучше вас, простите за откровенность. Я человек прямой, — развел руками Моро. — Побывав у меня, вы и Сэм не сделаете ничего плохого. Отказавшись — обидите старину Моро, гостя и друга вашей страны.

«Зайдя ко мне, приняв мое угощение, она будет обязана ответить мне тем же, — думал Моро. — Русские не любят оставаться в долгу. Вот я и попаду в дом к Борисову. У Моро голова на плечах есть».

«Действительно, что плохого, если я пообедаю с ними?» — думала Ася.

— Дочерняя любовь должна быть разумной, — говорил «Д-35». — Ведь вы взрослая девушка, у вас своя жизнь, свои интересы, и отец не должен быть таким эгоистом.

«А пожалуй, правильно. Я только об отце и думаю, а о себе ни крошечки, — такая мысль пришла в голову Асе впервые, и девушке стало стыдно. — Нет, конечно, Моро не прав, но немножко развлечься мне хочется. Я и с ними побуду немного и домой успею».

— Если вы обижены моим отказом, беру его обратно, — весело сказала Ася. — Пошли.

— Вот и чудесно! — радостно воскликнул Моро.

Во время обеда он был, как говорится, на седьмом небе, постарался как можно больше расположить к себе девушку. «Вот так удача! Недаром ценят «Д-35». Если старина Ральф захочет — своего добьется!»

«Д-35» не знал и не мог знать, что его «удача», которой он так радовался, сделалась его ошибкой.

…Марченко находился в худшем положении, чем Моро и Дынник. Капитан первого ранга не знал ничего о тех, с кем ему сейчас приходилось бороться. Каков будет первый удар в невидимой схватке и состоится ли сама схватка, Марченко предугадать не мог. И прежде всего ему необходимо было узнать, кто именно охотится за секретом трала.

Марченко решал задачу со многими неизвестными. Субъект, которого трижды за день видел Борисов и в котором можно подозревать шпиона, больше не появлялся, никаких следов его контрразведка не обнаружила. Он исчез — как в воду канул.

Рассуждая формально, Марченко мог не тревожиться. Вдруг инженер столкнулся с одним и тем же человеком несколько раз за день чисто случайно. Совпадение — и ничего больше. Однако Георгий Николаевич был слишком опытным в этих делах, чтобы успокоиться. Он не имел права ждать, пока враги начнут действовать. А рано или поздно они начнут, Марченко не сомневался. Слишком большое значение имела работа Борисова, уничтожавшая «голубую смерть».

Кто такой «иностранный корреспондент», какова его роль в Энске, Марченко мог лишь предполагать, основываясь на своей интуиции старого чекиста. Однако интуитивных догадок недостаточно для обвинения, и Марченко ни с кем не делился своими подозрениями. Если Моро не тот, за кого себя выдает, то он опытный, умелый разведчик. До сих пор он соблюдал крайнюю осторожность и не давал никакого повода подозревать себя во враждебных Советскому государству действиях. Беседы его с советскими людьми, обширные знакомства оправдывались естественным профессиональным любопытством журналиста дружественной державы, желающего шире узнать жизнь страны, ближе сойтись с ее гражданами. Моро не лез, куда его не приглашали, не спрашивал лишнего, не навязывался никому.

Так было до тех пор, пока он не постарался сблизиться с Асей Борисовой. Девушка привыкла быть откровенной с отцом и рассказала ему о знакомстве с иностранцем, о нескольких встречах с ним и, конечно, об обеде, устроенном Моро для Аси и Розанова. От инженера узнал про обед и Марченко.

«Чем вызван интерес иностранного журналиста к рядовой студентке? — рассуждал Марченко. — Хочешь знать, как живет советская учащаяся молодежь? Загляни в институт, в общежитие. Ну раз, другой увиделся с девушкой, а зачем приглашать ее к себе в номер? В ресторан на обед? И именно Борисову — дочь инженера-конструктора, работающего над тралом «Надежный». Почему Моро вдруг воспылал симпатией к Борисовой? Влюбился? Но он не может не понимать: Ася ему не пара, женой его никогда не станет. А что, если один из участников будущих событий появился на сцене?..»

Отношения между Моро и Асей волновали не только капитана первого ранга. Думал о них и Бурлака. Бурлака считал: он и Ася Борисова — друзья. Познакомились они у Марченко случайно, когда Бурлака зашел к нему по какому-то срочному делу. Сначала молодые люди встречались редко, со временем сблизились. От недели к неделе, от месяца к месяцу крепла их дружба. Помогала и общая привязанность к морю — чаще всего они встречались на пляже, в яхтклубе, на лодочной станции. Они могли проводить вместе целые дни, и никогда не иссякали у них темы для бесед, никогда не скучали они вдвоем.

Ася не делала секрета из своих встреч с Моро. Узнал о них и Бурлака.

— Он очень, очень забавный, а повидал сколько. Нам с тобой и во сне не приснится, что он пережил, — оживленно рассказывала она. И от оживления, симпатии, с которой говорила Ася о новом знакомом, у Ивана защемило сердце.

Они были на пляже, собирались купаться. Бурлака посмотрел на Асю, стоявшую рядом. Короткие, модно остриженные волосы то и дело выбивались из-под косынки — красной, как и Асин купальный костюм. Ася поправляла их плавными движениями тонких рук. Если бы эти руки обняли его, ласково привлекли к себе, у него остановилось бы дыхание, разорвалось сердце, внезапно подумал Бурлака, и от мысли этой ему стало и неловко и хорошо.

Солнце подходило к той черте, где густая зелень моря отделялась, от ало-синего закатного неба. Освещенное последними лучами, лицо девушки напоминало Бурлаке картину какого-то знаменитого художника. Где видел он эту картину, Иван не знал. Может быть, во сне?..

В вечерний час на пляже оставались самые завзятые любители купанья, вроде Аси с Бурлакой. Волны, маленькие, непрерывно шепчущие что-то непонятное, набегали на берег и медленно растекались по песку. Одна из волн подбежала почти к ногам Аси, и в ней заалели отблески заката.

Беседа не клеилась. Занятый своими мыслями, Бурлака невпопад отвечал на вопросы Аси; когда же она замолкала, начинал сам говорить, но сегодня разговор его был сбивчивым, неинтересным.

Странное дело, до сегодняшнего вечера Иван всегда чувствовал себя в присутствии Аси легко и свободно, а теперь никак не мог попасть в прежний товарищеский тон. Он старался изо всех сил казаться остроумным, веселым — выходило натянуто.

Ася заметила, что с Иваном происходит что-то неладное.

— Ты рассеян сегодня, — сказала она. — Пошли лучше купаться, а то скроется солнце, и будет холодно выходить из воды.

Бурлака молча последовал за ней к трамплину.

Ася первая взбежала по дощатой лестничке, звонко шлепая босыми подошвами по мокрым ступеням.

— Гоп! — задорный возглас Аси прервал мысли Бурлаки. Изогнувшаяся в полете фигурка девушки мелькнула перед Иваном.

— Что же ты стоишь? Прыгай! — позвала Ася, отплывая от вышки.

Иван оттолкнулся от упругого, вибрирующего трамплина и через секунду плыл бок о бок с Асей.

— Хорошо! — сказала она. — Так бы плыла и плыла до Кавказа.

— А меня Марченко журит, если мы с тобой далеко в море забираемся, — сказал Бурлака.

— Георгий Николаевич ужасный педант.

— Иногда и это не плохо.

— Ну-ну, не поддавайся его агитации! Того и гляди предложишь мне купаться со спасательным кругом и не дальше, чем в пяти метрах от берега.

Искупавшись, они вышли на песок, стали одеваться.

Балансируя на одной ноге, Ася вытряхивала песок из туфли. Стоять Асе было неудобно, — вот-вот девушка могла упасть. Ивану следовало бы поддержать ее. Непонятное чувство мешало так поступить. Сегодня все было не так, как обычно, и Иван, сам не зная почему, в неуклюжей и нерешительной позе ожидал, пока Ася обулась.

Каменистая тропка шла между скалами, поднимаясь к широкой, обсаженной акациями и платанами парковой аллее.

— Постоим здесь, — сказала Ася. — Я устала, очень крутой подъем.

Она взяла Ивана под руку. Возникшим в ней женским чувством Ася отгадала тревогу и смятение Бурлаки. Девушка, еще недавно в коротком платьице бегавшая в школу, в этот момент сознавала себя сильнее, тверже, решительнее, чем Бурлака — бывший партизан.

Короткие южные сумерки окончились быстро. Темнота наступила почти одновременно с заходом солнца. Вспыхнула, обрамляя аллею, длинная цепочка электрических огней.

Отцветала акация, и ветер срывал тонкие, похожие на пух лепестки. Их было много, очень много. Они кружились в воздухе, как снежинки в метель, устремляясь то вверх, то вниз, как будто стараясь догнать друг друга.

Внизу шумел прибой. Из густотемного морского простора смотрел зеленый глаз бортового корабельного огня. Что таится в морском пространстве, что ждет уходящий в далекий рейс корабль?

Они шагали сквозь причудливую летнюю метель молча, понимая друг друга без слов. Пусть ничего не было сказано, этот вечер стал вечером их первого объяснения в любви.

А из морского простора на молодых людей поглядывал зеленый огонек — цвета надежды.

9. Отец

Милетин давно уже приготовил ужин, прочитал газету и теперь ждал Дынника. Услышав, наконец, шаги на крылечке, старик отворил дверь. Дынник поставил на пол маленький чемоданчик, пожал руку Милетину и спросил:

— Заждались меня? Извините уж, товарища фронтового встретил, заболтались с ним, не заметил, как время прошло. Он на несколько дней уезжает, так чемоданчик с вещичками своими мне оставил — больше некому, других знакомых здесь у него нет. Не возражаете?

— Что вы! Пожалуйста. Давайте я в вашу комнату отнесу.

— Не тревожьтесь, я сам, — не разрешив Милетину прикоснуться к чемоданчику, Дынник поднял его с пола. Тяжелый не по размерам чемодан, в котором лежал портативный аппарат для резки металла, ломик и еще несколько инструментов, необходимых взломщику, мог вызвать подозрение Милетина. Дынник, хотя и понимал, что старик прост, бесхитростен, был настороже.

Сели ужинать. Разговор не клеился: каждый думал о своем. Дынник виделся сегодня с Моро дважды — днем и поздно вечером, — из-за второго свидания опоздал к ужину. Моро передал Дыннику документ, на который оба возлагали большие надежды, и полностью одобрил его действия.

— Я почти уверен: никто не знает о наших с вами встречах, — сказал Моро. — Все-таки теперь, когда предприятие идет к благополучному концу, будьте особенно осторожны, иначе какая-нибудь глупа случайность подведет нас. Пленку с фотографиями чертежей и бумаг, взятых в сейфе, вам держать у себя нельзя, вы передайте ее мне в надежном месте. Километрах в пяти по дороге из Энска на Воскресенск есть курган. Ждите меня там завтра в половине, третьего, я проеду мимо на автомобиле. Как только увидите черный «форд» с нашим флажком на радиаторе, возьмите пилотку в левую руку. Это будет означать, что все благополучно. Тогда я остановлюсь, вы быстро отдадите мне пленки и я скажу, как действовать дальше. Пилотка в правой руке — знак опасности.

Моро старался устранить всякую возможность провала. Если его схватят в момент получения от Дынника пленки, не сдобровать ни тем, кто послал «Д-35» в Советский Союз, ни самому Моро. Автомобиль уменьшает риск до предела: на машине можно уйти от погони, успеть спрятать пленку, а потом показать ничего не значащую бумажку, якобы полученную от Дынника. Главное, не попасться с поличным, остальное не важно. Без веских улик с Моро ничего не сделать.

Дынник разгадал Моро. «Боится быть уличенным в связи со мной. Хочет при любом исходе выйти сухим из воды», — думал Дынник.

— Я вас понял прекрасно, — хмуро сказал Дынник. — Никаких «фордов». Я отдам пленку в каюте корабля, который вывезет меня из Советского Союза.

«Ах, вот как! — подумал Моро. — Решил предъявить свои требования! Я тебе их припомню».

— Слушайте, Дынник, — начал убеждать Моро. — Неужели вы мне не доверяете?

— Доверяю, но думаю и о себе.

— Так будьте разумны, позаботимся вместе об успехе. Поймите, держать документы у меня надежнее, я сразу отвезу их в такое место, куда советским властям не добраться. А вы? Мало ли что может случиться! Вдруг потеряете пленку или ее обнаружат случайно? Вам невыгодно возиться с пленкой и бумагами, они, наконец, неоспоримое доказательство того, что вы шпион.

— Неоспоримое или нет, предоставьте знать мне, я не хочу, чтобы меня бросили здесь или отделались другим способом. Фотопленка и бумаги — залог вашей заботы обо мне. Так вернее.

«Будь ты проклят! — решил Моро. — Пререкаться с ним пока бесполезно. Соглашусь».

— Прекратим спор, иду на ваши условия. Пусть это будет доказательством того, что старина Моро доверяет вам гораздо больше, чем вы ему. Но у кургана вы сообщите мне, как прошла операция в бюро, и там же условимся о месте следующей встречи. Надеюсь, она произойдет вечером на корабле. Точно сейчас сказать не могу, но постараюсь сделать все от меня зависящее.

— Так-то лучше, — ответил Дынник. Он был доволен. Теперь Моро сделает все, чтобы помочь Дыннику скрыться.

Весь вечер Дынник думал о предстоящем «деле». Удастся его благополучно закончить, и тогда — судно под иностранным флагом, а там награда и спокойная жизнь в далекой стране. Пусть попасть на корабль не просто, пусть побег из Энска связан с опасностями, — они пустяк в сравнении с кражей документов из бюро.

Мало говорил за ужином и Милетин. Его мысли, как всегда, уносились к сыну. Павел Афанасьевич старался представить себе, как сложится дальше жизнь Миши. Он мечтал стать врачом, не передумал ли за эти годы? Может быть, решил остаться на военной службе? Будет учиться в академии?

Павел Афанасьевич вообразил Мишу полковником, а затем генералом — строгим, подтянутым, в блестящем мундире, и невольно рассмеялся.

— Чему это вы смеетесь? — спросил Дынник, подозрительно глянув на Милетина. Дынник сам смеялся редко и не любил веселых людей.

— Ничего особенного, голубчик, — ответил Павел Афанасьевич. — Глупости всякие в голову лезут. Правду говорят: старый, как малый… Успели вы сделать намеченное на сегодня?

— Почти все. На работу собираюсь устроиться. Заходил в отдел кадров судоремонтного завода — я ведь токарь по специальности, — обещают подобрать подходящее место. Торопиться с устройством не буду, но и без дела сидеть не хочу.

— Правильно, голубчик, поспешность ни к чему. Надо осмотреться хорошенько, а уж поступить — так прочно. Я вот в одном учреждения двадцать лет подряд работаю.

Беседа оборвалась. Дынник украдкой поглядывал на часы. Как медленно ползут стрелки! Без четверти одиннадцать, осталось пятнадцать минут до момента, назначенного Дынником для решающего разговора с Милетиным. С каждой минутой, приближавшей роковую беседу, Дынник чувствовал, как сильнее и сильнее начинают дрожать его руки, становится ощутимее во рту противный металлический вкус, которого не мог заглушить до горечи крепкий чай с двойной порцией сахара.

Вооруженный, сильный Дынник боялся слабого, почти беспомощного старика. Это был извечный страх преступника перед честным человеком…

До войны Дынник, который носил тогда другую фамилию, работал инженером-экономистом. Он был на хорошем счету: дело свое знал, относился к работе добросовестно. В общественной жизни коллектива особенной активности не проявлял, но и не отмалчивался на собраниях, иногда выступал в стенгазете со статьей к празднику, толково и аккуратно выполнял поручения месткома.

Дынник не чуждался и товарищей по заводу, любил выпить в хорошей компании, организовать загородную поездку, играл в волейбол и даже заслужил звание заводского чемпиона. Короче говоря, его считали заурядным молодым специалистом с определенными достоинствами и некоторыми невинными недостатками.

Имел Дынник одно качество, из-за которого проницательные люди относились к нему с холодком: Дынник всегда старался ладить со всеми. Принципиальный или мелкий разгорался спор, шла речь о подъеме производительности труда или о месте для пикника на будущее воскресенье, Дынник выжидал некоторое время, а потом присоединялся к тем, чье мнение одержало верх. Он никогда ни с кем не ссорился. Никто никогда не сказал о нем плохого слова… Десятки людей знали Дынника, встречались в дружеской компании, на волейбольной площадке, в служебном кабинете, десятки людей были с ним на «ты». И каждый из них оставался для Дынника не ближе и не дальше остальных. Не видел Дынник приятеля месяца два-три — забывал о нем. Встретившись, радостно улыбался, хлопал по плечу, восклицая: «Сколько лет! Ну, как ты?» И снова «дружил» с ним.

Некоторые в глаза называли его мещанином и были, конечно, правы. От дореволюционного мещанина его отличали лишь немногие черты, порожденные необходимостью приспосабливаться к требованиям эпохи. Суть же оставалась неизменной. Дынник мечтал прожить жизнь тихо, спокойно, никого не трогая, ни с кем не ссорясь, дослужиться пусть до скромного, но хорошо оплачиваемого и необременительного поста, обзавестись квартирой, супругой, детками. Так и потянутся незаметно годы без волнений и тревог в маленьком домашнем мирке.

Скорее всего, он так и прожил бы век, никого не обижая, ни с кем не ссорясь, если бы не война. Опасность обнажила характеры людей. Сотни тысяч стали героями. Миллионы — беззаветными воинами фронта и тыла. А единицы…

Дынника мобилизовали в первые дни боев. Полк, в который попал Дынник, отступал на восток тяжелым и страшным путем. Фашистские танки прорвались далеко вперед. Полк попал в «клещи». Атаки сзади, спереди, с боков — буквально со всех сторон, начинались с зарей и кончались в ночной тьме. Бомбы выли надсадно, оглушающе, и казалось, каждая летит именно на тебя. Ночью горизонт пылал от зарева горящих деревень.

Дынник вел себя, как другие: шел, тяжело волоча ноги, по команде стрелял, отбивал атаки, услышав свист бомбы, падал, прижимаясь к ласковой и теплой земле. Сперва он выполнял все автоматически, без рассуждений, не в силах собраться с мыслями, подавленный, ошеломленный, отупевший от грохота, визга, воя, усталости.

Человек привыкает ко всему, постепенно вживается в любую обстановку. С течением времени и Дынник немного опомнился, осмотрелся.

На одном из привалов он оказался рядом с Умангалиевым — низкорослым, худым солдатом, лет тридцати. Эти три десятка лет Умангалиев прожил в киргизской степи, перегоняя овечьи гурты. Большой город он увидел из окна теплушки, которая везла его на фронт.

Умангалиев сидел, прислонившись к стволу дерева, и смотрел на оторвавшуюся подошву своего тяжелого армейского ботинка. Ее требовалось прикрутить проволокой. Подходящий кусок Умангалиев припас, но заниматься починкой у него не было ни сил, ни желания.

— Плохо, — сказал Умангалиев, не обращаясь ни к кому. — Очень плохо. Все тут пропадать будем.

Дынник не ответил. Он лежал, прислушиваясь к боли в уставшем теле. Издалека донесся зудящий голос моторов. Шли «юнкерсы». Через пять-десять минут они будут здесь, и тогда снова обрушится смерть на измученных людей.

— Пускай! — вдруг закричал Умангалиев. — Я убил двенадцать фашист. Пока пропаду — убью еще двенадцать. Человек пропадет, колхоз не пропадет, рота не пропадет, страна не пропадет. У меня три брата, у тебя три брата, у него три брата — каждый убьет по двенадцать фашист. Мы не пропадем… Нет! — с веселым вызовом он посмотрел на небо, где нарастал, близился самолетный гул.

Гнев прогнал усталость. Умангалиев быстрым движением снял ботинок, ловко прикрутил оторвавшуюся подошву.

— Вставай, друг, — обратился он к Дыннику, — плохо думать не надо, хорошо думать надо.

Дынник отмахнулся. «Умангалиеву все равно, он не видел и не увидит на веку ничего, кроме овец, — думал Дынник. — Он не знает того, что знаю я, и не может так дорожить жизнью. Нужно что-то делать. Никто ведь не позаботится обо мне. Я сам должен о себе позаботиться».

Пришедшая однажды мысль «позаботиться о себе» больше не оставляла Дынника.

Собирая хворост для костра, Дынник нашел гитлеровскую листовку и украдкой прочитал. Составленный с деловой сухостью пропуск через фронт гарантировал предъявителю полную личную неприкосновенность со стороны германских войск. Верховное командование обязывалось содержать бойца или командира, имеющего пропуск, до конца войны в лагере для военнопленных, где режим установлен в соответствии с международными конвенциями.

Дынник снова и снова читал листовку.

«Кто спорит, там не курорт, но ничто не угрожает. Они культурные люди и, конечно, строго соблюдают законы ведения войны».

Лагерь для военнопленных представлялся желанным местом. На улице воет пурга, а в большом, чисто выбеленном бараке ярко раскалена чугунная печка. Вокруг нее собираются бывшие товарищи по оружию, беседуют, гадают, скоро ли кончится война. Чем она кончится — сомнений нет. Достаточно посмотреть на вереницы машин, идущих по русским дорогам, армады воздушных кораблей в русском небе, пожары русских городов и сел. Ну и пусть! Инженеры-экономисты нужны всякому строю. Он, как и раньше, будет служить на заводе, получать жалованье, по воскресеньям ездить за город.

Дынник спрятал листовку на груди под гимнастеркой и ночью отстал от полка, укрывшись в глухом лесном овраге. Когда гул сражения передвинулся далеко на восток, дезертир вылез из своего убежища. Вокруг было тихо. Рассвет был пасмурный, серый, туманный, предвещая хмурый, дождливый день. По блестящей коре деревьев стекали струйки воды. Они двигались сначала поодиночке, медленно, неторопливо, ниже соединялись с другими, превращались в маленький извилистый ручеек, который падал с веток на землю, глухо стучал о пожухлые листья. Над деревьями, цепляясь за верхушки, проходили белесые полосы тумана.

Винтовку и патроны Дынник оставил на дне оврага. Красноармейскую звездочку, «с мясом» вырвав из пилотки, отбросил далеко в сторону. Она зашуршала, цепляясь за блеклую траву и последний раз, гневно, укоризненно блеснула из-под прикрывшего ее листа. Сделавши несколько шагов, Дынник вернулся, ногой втоптал звездочку в землю, но долго еще ему казалось, что в спину смотрит зоркий беспощадный глаз.

Брел Дынник по лесу наугад, рассчитывая найти дорогу, выбраться по ней к населенному пункту и там сдаться в плен. Итти было нелегко. Корни цеплялись за ноги. Кусты рвали одежду. Деревья обдавали дождем брызг. Молоденький, стройный дубок ударил Дынника по лицу. Удар прозвучал хлестко, как пощечина. Дынник выругался, сломал непокорно хрустнувшую в его жестоких пальцах ветку.

Лишь через несколько часов Дынник выбрался на опушку и сразу увидел тех, кого искал. Навстречу шел эсесовский отряд — человек полтораста-двести во главе с обер-лейтенантом.

Высоко подняв обе руки, размахивая листовкой над головой, Дынник побежал к настороженно вскинувшим автоматы эсесовцам. Неведомая сила согнула Дыннику колени в двух шагах от обер-лейтенанта. Униженная поза понравилась офицеру. Он почти ласково потрепал Дынника по плечу, дал приказ обыскать неизвестного русского и вести его с собой подконвоем.

Дынник попал в гитлеровский лагерь для военнопленных. Против его фамилии в списке заключенным была сделана секретная пометка. Сведущему человеку пометка показывала: Дынник стал предателем один раз, значит станет и в другой, и в третий, и в десятый. Об этом позаботились командование лагеря и гестапо.

Пересидеть спокойно войну не удалось. Отказаться выполнять приказы хозяев он не мог: вступив на путь измены, он шел по нему все дальше и дальше. Именно этот путь и привел его в тихий, уютный дом, где доживал век Милетин — старик, никому не причинивший в жизни зла. Дынник не сомневался в этом и тем сильнее ненавидел Милетина, как каждого, кто был честен, добр, справедлив…

Ладони Дынника покрылись липким холодным потом. Велик был страх перед тем, что предстояло ему сейчас совершить, но еще сильнее боялся Дынник гнева хозяев, полностью завладевших его судьбой.

Тихо было в уютной комнате Милетина. Лампа под большим абажуром ярко освещала стол, оставляя углы в тени и усиливая общее впечатление спокойствия, безмятежности. Голова Павла Афанасьевича незаметно склонилась на грудь, он на мгновение вздремнул. Сегодня на службе выдался хлопотливый день, Павел Афанасьевич хотел отдохнуть, но намекнуть на это гостю из деликатности не решался. Заскрипел стул — Дынник, переменил позу и положил руки на стол. Волосатые кулаки его резко выделялись на белой скатерти. Проснувшийся от шума Милетин немного испуганно взглянул на Дынника.

— Павел Афанасьевич, — с запинкой сказал Дынник. — Нам надо серьезно поговорить. Советую отнестись к моим словам разумно и не принимать необдуманных решений.

— Пожалуйста, голубчик, пожалуйста. Готов всем помочь, — Милетин вначале не обратил внимания ни на странный тон голоса Дынника, ни на смысл сказанного. Только через мгновение старик почувствовал что-то неладное.

— Каких необдуманных решений? — тихо спросил он. — Я не понимаю вас, объяснитесь.

— Сейчас поймете. Вот. — Дынник доехал из кармана гимнастерки лист бумаги, развернул его и дрожащей от волнения рукой протянул Милетину. — Прочтите этот документ, и станет ясно. Только предупреждаю вторично, — голос Дынника стал еще более откровенно зловещим, — не делайте глупостей.

Милетин совершенно растерялся. Он не мог сообразить, что случилось, чего от него хотят.

— Простите, голубчик, — бормотал Павел Афанасьевич, шаря по карманам. — Вот только очки найду, без них мне не прочесть. Да вы сами расскажите, в чем дело, странно как-то.

— Перестаньте валять дурака! — Дынник в нетерпении стукнул по столу. — Очки у вас на носу. Чего вы их ищете!

— Да, да, — попытался улыбнуться Милетин. — Верно, на носу. А я-то их, глупый, ищу. Стар стал, рассеян…

«Слишком запугивать не стоит, еще с ума спятит», — подумал Дынник и проговорил как можно мягче:

— Вы не волнуйтесь, Павел Афанасьевич, речь идет о небольшой услуге, которую вы мне должны оказать. Не даром, конечно. Вы получите хорошее вознаграждение, а главное, избавите своего сына от очень крупных неприятностей.

— Сына? — Милетин невольно схватился за грудь. — Что такое с Мишей, говорите!

— Ничего, ничего, не беспокойтесь. Пока ему ничто не угрожает, остальное зависит от вас. Прочтите же бумагу, которую я вам дал… Читайте вслух. Лучше поймете смысл.

— «Отец, — запинаясь на каждом слове, читал Милетин. — В свое время я помог иностранной разведке. Сейчас надо помочь еще раз — последний, — и я совершенно свободен от своих обязательств. Во что бы то ни стало выполни все требования подателя этого письма, иначе я пропал, меня могут расстрелять. Не спрашивай ни о чем, подчиняйся беспрекословно. Так надо. Спаси меня. Твой Миша».

— Вот и все, — цинично-весело сказал Дынник, когда Милетин замолк. — Коротко, но достаточно убедительно. Не правда ли?

Минута прошла в молчании. Милетин не шевелился. Только прерывистое дыхание показывало, что он жив.

— Очнитесь, выпейте воды, — Дынник налил воды в стакан, левой рукой подал его Милетину. Правая рука его все время оставалась в кармане, сжимая рукоятку приготовленного на всякий случай ножа: мало ли что может взбрести на ум старикашке?

Павел Афанасьевич вялым движением оттолкнул протянутый стакан.

— Миша, мой Миша! — простонал он. — Что ты сделал?

Вся жизнь вспомнилась ему в эти короткие мгновения: и как не спал ночей, когда заболевал Миша, как отказывал себе в лишнем куске, чтобы купить сыну красивый костюм, послать его на лето в санаторий, и как провожал Мишу в школу, и то счастье, каким всегда были для него беседы с Мишей, совместные воскресные прогулки.

— Ваш Миша сделал пустяк, — ответил Дынник. — Он дал письменное обязательство помогать разведке. Если вы пойдете мне навстречу, мы уничтожим бумагу, и ваш сынок окажется перед советской властью невиннее ягненка. Если нет — можете еще раз прочесть, что его ожидает.

— Мой Миша! Нет, вы лжете! Этого не может быть!

— Собственноручное письмо вашего сына — доказательство достаточно веское, оно убедит любого прокурора.

Милетин снова взял письмо. Буквы прыгали у него перед глазами, он еле различал их. Но содержание письма не оставляло сомнений. Пальцы Милетина бессильно разжались, бумага выскользнула из рук.

— Не устраивайте трагедий, — сказал Дынник. — Поймите своей глупой головой: в вашей власти избавить сына раз и навсегда от всех бед.

— Чего вы хотите? — Милетин говорил тихо. Казалось, Павел Афанасьевич спрашивает машинально, думая о другом, очень нужном, очень важном.

— Дошло в конце концов, — грубо сказал Дынник. — Хочу немногого. Сидите спокойно здесь, пока я спущусь в ваш подвал и через катакомбы пройду кое-куда. Я вернусь скоро, и тогда увидим, как быть дальше.

Лицо Милетина побледнело до синевы. Лишь теперь Павел Афанасьевич понял, с кем имеет дело.

— Вы… Вы шпион? — отшатнулся он от Дынника. — У себя в доме я принимал шпиона!.. За этим столом я ел вместе со шпионом!.. — гримаса отвращения и ужаса появилась на лице старика.

— К чему мелодраматические выкрики? — издевательски ответил Дынник. «Подожди, я с тобой рассчитаюсь, ты еще и презираешь меня!» — подумал он, а вслух сказал: — Не забудьте одно немаловажное обстоятельство: вы отец шпиона. Нечего смотреть на меня свысока.

«Вы отец шпиона». Жестокие слова резкой болью отозвались в сердце Милетина. Павел Афанасьевич гордился сыном, верил, что его Миша настоящий человек, честный гражданин своей страны. Любовь к сыну помогала отцу переносить любые трудности, с Мишей связывалась и надежда на тихую беззаботную старость. Любовь к сыну составляла все самое светлое, самое чистое, самое святое у Павла Афанасьевича. Теперь любовь рушилась — растоптанная, оплеванная, безжалостно исковерканная несколькими словами, написанными дорогой рукой на клочке бумаги. «Отец шпиона!» Погибни Миша на фронте, Милетину было бы легче. Он горько оплакивал бы сына, наверно, умер бы от отчаяния вслед за Мишей, но, умирая, знал: его сын с честью погиб за Родину.

Родина…

В минуту, когда его постиг жестокий удар, Павел Афанасьевич понял: кроме любви к сыну, у него есть еще одна святая и чистая любовь — любовь к Родине. Она оказалась выше родительских чувств, выше желания жить, выше всего на свете…

Павел Афанасьевич Милетин никогда в жизни не подвергался опасностям. Тихий, робкий, он даже в кино на приключенческие фильмы не ходил, считая их слишком беспокойными. Как действовать, что предпринять, он не знал. И он сделал первое, что пришло на ум: подбежал к окну, рванул к себе не закрытую на задвижку раму, глубоко вздохнул, собираясь крикнуть как можно громче — на улице люди, услышат.

Крикнуть он не успел.

Дынник с размаху всадил старику в спину нож — прямо против сердца.

10. В катакомбах

Прогулка с Асей длилась всего несколько минут, казалось Бурлаке. В действительности они провели вместе не один час, Без цели и направления они бродили по большому парку. Из освещенного яркими огнями центра его непрерывно лилась музыка: то задорная полька, то грустный вальс, то торжественный гавот. Потом духовой оркестр смолк. Его сменило радио — передавали концерт из Москвы. Скрипки и флейты вторили теплому женскому голосу, сливаясь с ним. Песня была привольной, широкой, протяжной. Слышалась в ней мирная прелесть блещущей утренней росой березовой рощи, безудержный степной разгул, звенящая стужа русской зимы. Все оттенки песни — от щемяще-печальных до неудержимо веселых — находили отклик в душе Бурлаки, и юноша невольно подумал: до сих пор он по-настоящему не понимал и не любил музыку.

Расставались у подъезда Асиного дома. Уличный фонарь покачивался от налетавшего с моря ветра, и по лицу девушки пробегали густые шаловливые тени. Глаза Аси радостно поблескивали в перемежающейся игре света и теней, и Бурлака никак не мог собраться с силами, чтобы пожелать Асе спокойной ночи.

Они стояли долго-долго. Вокруг не было ничего: ни огромного, вечно бодрствующего города, ни троллейбусов, которые, гудя, мчались по мостовой, ни слепящих своими фарами автомобилей, ни прохожих, с добродушно-понимающей улыбкой оглядывавшихся на них. Все сегодня исчезло в этом мире для Бурлаки, осталось лишь бесконечно дорогое лицо подруги с играющими на нем бликами света и тени.

Со вздохом, который она не могла и не хотела скрыть, девушка еще раз пожала Бурлаке руку вошла в подъезд. Бурлака остался на месте, вслушиваясь в дробное постукивание каблучков ее туфель о каменные ступени. Скоро на втором этаже гулко хлопнула дверь: Ася вошла в квартиру.

Бурлака глянул на часы. До одиннадцати, когда он должен явиться с рапортом к Марченко, оставалось сорок пять минут. Время есть, на троллейбус садиться незачем, можно итти пешком. Ему хотелось побыть в одиночестве…

Марченко принял Бурлаку, как всегда, точно в назначенный срок.

Георгий Николаевич был озабочен.

— Усилили охрану бюро?

— Так точно, товарищ капитан первого ранга.

— Регулярно наведывайтесь туда ночью. Лишняя проверка не мешает… А в общем, — Марченко сердито отбросил карандаш, — очень плохо.

Что такое? — встревожился Бурлака.

— Командование запрашивает, как поставлена охрана «Надежного», требует усилить бдительность. Вы понимаете, что такой приказ зря не дается. Значит, у командования есть важные причины, о которых мы можем не знать. Дальше. Если преступники попытаются проникнуть в бюро, их неминуемо задержат. Но пока никто не пытался туда проникнуть. Приняты все меры для охраны Борисова. Однако ему пока ничто не угрожает. Одним словом, тишь и гладь. Ничего, понимаете, ничего подозрительного! Ни одного факта, от которого можно оттолкнуться. А о чем это говорит? — Марченко взглянул на лейтенанта и, не дожидаясь ответа, закончил: — Враги спрятались глубоко и надежно. Готовятся выступить в тот момент, когда мы меньше всего ожидаем. Вот почему мне так не нравится эта тишина.

— Да, неизвестность хуже всего. Вот на фронте по-другому — порядок, — вставил Бурлака..

— Подозреваю я одного, — рассуждал сам с собой Марченко. — Н-да… Попробую-ка поймать его на удочку. Вдруг удастся. Завтра к девяти утра — ко мне. Скажу, что надо делать дальше. Можете итти.

— Слушаюсь, товарищ капитан первого ранга.

Марченко склонился над бумагами, углубившись в работу. Гнетущие мысли не оставляли его. Капитан первого ранга снова и снова продумывал свои действия. Меры для охраны «Надежного» приняты. Но все ли предусмотрено? Главная задача, стоящая перед Марченко, — охранять секрет трала. Не менее важно, однако, найти преступников, изловить их, передать в руки суда. Для этого надо знать, где враги, кто они, что собираются предпринять. Этого Марченко не знал.

Перед тем как отправиться домой, Бурлака побывал в бюро. Ни один посторонний человек не мог снаружи попасть в дом незамеченным. Бурлака ушел со спокойным сердцем.

Однако не успел он заснуть, как раздался телефонный звонок.

— Лейтенант? — голос Марченко мигом прогнал сон. — Немедленно в бюро. Я уже послал за вами машину.

— Слушаюсь, товарищ капитан первого ранга. Что-нибудь случилось?

— Да. Здесь узнаете.

Улицы были тихи. С моря двигался густой туман, уныло моросил мелкий дождь. Мостовая поблескивала от света фар одинокой машины, оставлявшей позади квартал за кварталом. Струйки грязноватой воды бежали по стеклу автомобиля, ветер срывал их, и они исчезали в пространстве.

За поворотом показался сад, в глубине которого сквозь серый полумрак скорее угадывался, чем виднелся, домик. Бурлака посмотрел на часы. Поездка от квартиры до бюро заняла четыре минуты, хотя Ивану казалось, что прошло, по меньшей мере, полчаса.

Лейтенант на ходу выпрыгнул из машины и почти бегом направился через сад по дорожке к дому.

— Где капитан первого ранга? — спросил Бурлака, отдав приветствие старшине, стоявшему у входа.

— В кабинете главного конструктора.

Марченко стоял у окна, спиной к двери, нетерпеливо барабаня пальцами по стеклу. Услышав шаги лейтенанта, он обернулся.

— Товарищ капитан первого ранга, чертежи целы? — Бурлака даже задержал дыхание, ожидая ответа Марченко.

— Целы, но… — и так невеселое лицо Георгия Николаевича помрачнело еще больше, — преступнику удалось скрыться.

Шагая из угла в угол, Марченко начал рассказывать Бурлаке о том, что случилось.

Около двух часов ночи дежурный внутри здания услышал подозрительный шум в коридоре возле кабинета Борисова. С пистолетом в руке он заглянул в коридор. Там было темно, хотя дежурный отлично помнил, что оставил электричество включенным.

В недавнем прошлом сержант-пехотинец, дежурный оказался не робкого десятка. Опасаясь, что преступник может убежать, он не стал звать товарищей и без колебаний решительно шагнул в темноту коридора: «Стой! Руки вверх!»

В ответ прогремел выстрел, посыпались мелкие куски штукатурки.

Дежурный, стремясь схватить врага живым, почти не стрелял. Он надеялся, что товарищ прибежит на помощь.

Иначе действовал враг. Понимая, что теперь терять нечего, он начал беспорядочную стрельбу. Когда второй дежурный, находившийся в саду, услышал выстрелы и прибежал, его товарищ, раненный в живот, лежал на полу коридора. Преступник исчез.

Рассказ Марченко был внешне бесстрастен, сух. Капитал первого ранга точным, почти протокольным языком излагал события, никак не комментируя их.

Иначе отнесся к ним Бурлака.

— Но в дом… Как он попал в дом? — не владеясобой, крикнул лейтенант.

Марченко бросил на подчиненного такой взгляд, что Бурлака мгновенно опомнился.

— Я хочу сказать, что окна здания забраны надежными решетками. Их не сломаешь быстро и незаметно. — Теперь Бурлака говорил хладнокровно, сдержанно, так же, как Марченко. Капитан первого ранга одобрительно усмехнулся и ответил:

— В том-то и дело. Все внимание мы сосредоточили в одном направлении. И дали возможность врагам избрать другое.

Марченко вышел в коридор. Бурлака за ним.

— Борисов знает о случившемся? — спросил лейтенант.

— Нет, — ответил Марченко. — Сообщать ему сейчас не считаю нужным.

Почти незаметная, узкая, крутая лестница вела вниз в котельное помещение. Марченко показал в дальний угол. Там в кирпичной стене виднелось свежее отверстие. Было ясно, что кирпичи выбивали ударами лома с внешней стороны котельной.

Бурлака заглянул в отверстие. В лицо пахнуло затхлым, сырым воздухом. Марченко достал из кармана два электрических фонаря, один протянул Бурлаке. Узкий луч выхватил покрытые плесенью стены подземного хода, низко нависший, казалось, готовый вот-вот обвалиться потолок. В десятке метров от входа в котельную подземный коридор круто поворачивал.

— Катакомбы! — воскликнул Бурлака. — Из катакомб можно попасть сюда!

— Можно, — кивнул Марченко, — и преступник использовал эту непредвиденную нами возможность. Скрылся он тоже этим путем. Там, за поворотом, потолок подземелья едва держался. Убегая, враг обрушил его за собой, чтобы затруднить преследование. Однако потолок мог упасть и сам. Такие случаи часты в катакомбах. Здесь все время рушатся старые ходы и возникают новые. Но скорее всего, это все-таки дело рук преступника. Опытен. Преследовать его сразу оказалось невозможным. Сейчас завал раскапывают. Идемте. Узнаем, куда ведут следы.

— Но кто мог знать? — растерянно пробормотал Бурлака. — Кто мог знать!..

— Чекист обязан знать все. — Марченко говорил веско, делая ударение на каждом слове. — Все видеть. Все предусмотреть. Иначе он потерпит поражение.

На мягкой земле, покрывавшей подземелье, следы были хорошо видны.

— Что вы предлагаете? — спросил Марченко.

— Считаю необходимым, как только раскопают завал, итти в катакомбы по следам. Двух человек мне будет достаточно.

Капитан первого ранга удовлетворенно улыбнулся. Говорят, старики любят жаловаться на молодежь: в наше, мол, время люди были другие. Если так, он не старик. Бурлака во многом напоминает молодого Егорку Марченко, пылкостью, неумением порой держать себя в руках, сохранять хладнокровие в нужную минуту. Оба временами излишне самоуверенны… Но ничего, все это уйдет с возрастом. Суть не в этом. Марченко вела стихийная ненависть к врагам революции. Ян Рауд и другие люди, с которыми жил Марченко, помогли деревенскому парню найти жизненное призвание. Он рос вместе со своей страной. Каждый этап развития страны — этап биографии Марченко. Таких этапов страна пережила несколько к тому времени, когда Бурлака подрос и начал понимать окружающее. О кулаках, судовладельцах, батраках он знал лишь по книгам и никогда не видел их. Светлым, радостным было его детство, и другим он вошел в жизнь… У каждого поколения своя романтика. Романтикой молодого Марченко были лихие схватки, доходившая до безрассудства отвага, физическая выносливость. Этими качествами гордились в молодости ровесники Марченко. Бурлака тоже храбр, силен, несмотря на молодость, успел закалиться в боях. Но романтика этого поколения в ином. Бурлака упорно учится, он много знает и хочет знать еще больше, а молодой Марченко к учению долго относился скептически, считал его необязательным. Помнится, злился, когда первый раз послали на курсы… Джордж де Риаль считал себя одним из лучших разведчиков мира — двадцатидвухлетний Марченко выследил его и арестовал, а месяц спустя Марченко усадили за парту. «Мы с тобой родные братья: ты рабочий, я мужик», — читала стихи преподавательница русского языка. Она была моложе самого молодого из курсантов и, наверно, упала бы в обморок при виде револьвера.

«Я пришел в Чека мстить за Рауда, — продолжал размышлять Марченко. — О большем тогда не думал… Лишь по совету комиссара не оставил Чека после ареста Савки-Ухаря. Иные пути привели в органы государственной безопасности Бурлаку…»

Стать военным Бурлака решил еще в школе. Но началась война, и после захвата гитлеровцами Энска он вместе с отцом, инструктором райкома партии, попал в партизанский отряд. Был у него в отряде приятель, с которым Бурлака делил и последний кусок хлеба и все трудности партизанских будней. Приятель оказался фашистским шпионом, едва не погубил отряд.

Наверное, это и побудило парня из многих военных специальностей выбрать контрразведку… Как-то признался: «Обязательно поступлю в академию, буду писать научную работу — тема есть». Ишь ты, скорый — уже и тема есть! Молодость, все кажется легким. А ведь добьется… Да, Егорка Марченко не был хозяином жизни. Он лишь боролся за право стать им. Бурлака — хозяин. Марченко отвоевал место, на котором должны строить здание, Бурлака строит, отбрасывая и уничтожая тех, кто пытался мешать или вредить…

— Завал раскопан, — перебил лейтенант размышления Марченко. Бурлака хотел итти первым, но Марченко отстранил его. Он зашагал по коридору, светя под ноги и по сторонам фонарем, время от времени останавливаясь, чтобы получше рассмотреть следы.

— Пойду с вами, — сказал Георгий Николаевич. — Раз приехал, надо довести дело до конца. Вызывать капитан-лейтенанта Сидорова — терять время.

Бурлака скептически пожал плечами. Хитрит каперанг, придумывает отговорку. Он не должен участвовать в операции, он даже не имеет права подвергать себя опасностям подземного путешествия. Но любовь начальника к оперативной работе давно всем известна. И на этот раз, как всегда, Марченко пред- почитает видеть все сам. Насчет Сидорова тоже отговорка. Ведь успел же приехать он, Бурлака, и Сидоров приехал бы.

Посмотрев на Георгия Николаевича, Бурлака увидел, что начальник расстегнул кобуру пистолета. Лейтенант последовал примеру командира.

Маленькая группа бесшумно двигалась вперед. Узкие лучи электрического света шарили по стенам, потолку, вырывая из темноты мрачные своды, освещая неожиданно открывающиеся ходы в другие подземные коридоры. Бурлака старался держаться поближе к капитану первого ранга, готовый заслонить собой командира при первом же признаке опасности. В каждое мгновение из катакомб мог раздаться выстрел, вылететь граната. Фонари Марченко и его спутников освещали только ближнюю часть коридора, а дальше — непроницаемая душно-сырая темнота.

— Чорт бы тебя взял! — зло пробормотал Марченко.

— Что такое? — спросил Бурлака.

Марченко пошарил лучом фонаря по полу коридора. Следы исчезли. Казалось, преследуемый дальше двигался, не касаясь — земли, причем неизвестно куда — перед каперангом и его спутниками зияли сразу три отверстия подземного лабиринта.

— Эх, если бы план катакомб иметь, — сокрушенно сказал Бурлака, — видно было бы, куда он мог направиться.

— Чего нет, того нет. Снятый до войны план устарел. Новый пока еще не составляют, — буркнул Марченко, всматриваясь в пол коридора.

Бурлака направил фонарь туда же. Следы вели только в одну сторону — к бюро.

— Может, он прыгнул? — неуверенно произнес лейтенант.

— Чепуха! На какое расстояние может прыгнуть человек? На метр, два, три, — возразил Марченко.

— Но не полетел же он дальше и не растворился. Должны где-то быть следы.

— С этого и начинайте… Он, несомненно, двинулся дальше. Однако как? Ага… Да… Да…

Марченко поднял руку. Луч фонаря, осветил стену коридора, затем другую. Каперанг вглядывался в каждый сантиметр поверхности, смотрел долго, пристально.

— Хотите пари, лейтенант? — вдруг спросил Георгий Николаевич.

— Какое пари? — опешил Бурлака.

— Что вот там, — Марченко указал на самый узкий проход, — шагов через пяток-десяток мы увидим те же следы. Ставлю бронзовые пуговицы своего кителя, на которые вы давно завистливо поглядываете, против вашего пустого спичечного коробка. А? Как видите, не боюсь проиграть и не хочу обижать вас. Идет?

— Не знаю, — смутился Бурлака.

— Не соглашайтесь. Все равно проиграете. Двинулись, товарищи.

Бурлака почувствовал, что скованность и тревога, охватившие его вначале, проходят, и понял, что, предлагая в шутку пари, командир хотел подбодрить своих подчиненных.

Марченко еще раз внимательно осмотрел стены и свернул в узкий коридор.

— Ну?

На земле опять появились отчетливые отпечатки грубых тупоносых ботинок. След был даже глубже обычного, как будто после прыжка.

— Как вы объясняете?

— Не понимаю, совершенно не понимаю, — ответил Бурлака. — Впрочем… — Он вгляделся в стены узкого коридора. — Конечно же! Преступник уперся ногами и руками в стены и так некоторое время двигался… Таким приемом хотел сбить нас с толку.

— Правильно, — подтвердил Марченко. — Пошли. Быстрее.

Марченко торопил спутников, а сам чувствовал, что итти трудно, мучит одышка. Виновата духота подземелья? Нет, не только она. Лейтенант шагает легко, как на прогулке. Сказать ему об одышке — удивится. Виноваты почти тридцать лет, стоящие между Бурлакой и его начальником, — три десятилетия напряженной, опасной, тяжелой работы, бессонные ночи, бои. Еще сколько-то лет, и пора подавать рапорт об отставке…

Недавно Георгий Николаевич с женой были у знакомых. Среди других гостей там встретились специалист по озеленению городов и цветовод. Они беседовали друг с другом весь вечер: спорили, как лучше транспортировать многолетние липы — горсовет решил обсадить ими несколько главных улиц, вспоминали цветники, бульвары, парки, насаженные ими в других городах.

Георгий Николаевич слушал их и представлял свою беседу с собратом-контрразведчиком. О чем они могли вести профессиональный разговор? О методах «работы» шпионов? О недавно обнаруженном приспособлении для взрыва в воздухе пассажирских самолетов? Не клумбы роз и парки останутся после Георгия Марченко, а пыльные тома в архивах, которые прочтет лишь узкий круг людей.

Значит, жизнь прошла не так, как нужно? Значит, он видел одни мрачные стороны ее? Георгий Николаевич добродушно улыбнулся. К счастью, в темноте никто не увидит и не станет недоумевать, чему улыбается командир в такую минуту. Действительно, стал стар, до чего додумался! Нет, если бы снова вернулась молодость, если бы снова пришлось выбирать одну из бесчисленных жизненных троп, Марченко выбрал бы ту же самую, тяжелую, не всякому по плечу и этим особенно заманчивую…

Забыв об одышке, Марченко прибавил шагу. Казалось, капитан первого ранга и не думал об опасности. Лишь по особой сдержанности движений, почти беззвучным шагам, быстроте и точности, с которой Марченко обводил лучом фонарика подозрительные уголки, Бурлака чувствовал: командир настороже, готов к любым неожиданностям.

Бурлака и сам был наготове, в нем снова проснулся былой партизанский разведчик.

Характер Ивана формировался среди партизан — прямых, грубоватых, смотрящих на жизнь и смерть с простотой воинов, которым постоянно грозит гибель от вражеской пули. А с простотой, внешней суровостью крепко соединялась солдатская чуткость, забота о товарище.

Шагая по катакомбам бок о бок с Марченко, Бурлака слышал трудное дыхание каперанга и думал о том, что Георгию Николаевичу приходится тяжелее, чем другим. Если бы не боязнь обидеть командира, Бурлака предложил бы итти медленнее. Но знал Иван, что сказать этого нельзя, и лишь старался не ускорять шагов. Но Бурлака не жалел Марченко. Иван думал о своем начальнике с гордостью и восхищением, старался подражать ему во всем. Пройдет много лет. Бурлака будет сам командовать, как Марченко, и тогда снова и снова с благодарностью вспомнит своего учителя…

Постепенно узкий коридор стал просторнее, шире, выше, пол круто поднимался, воздух сделался чище: приближался выход из катакомб.

— Все потушите фонари, — полушепотом скомандовал Марченко. И сейчас же наступила темнота — цепкая, густая, липкая. Тоненький-тоненький лучик (Марченко оставил свой фонарь непогашенным, заслонив его рукой), как длинная беспокойная игла, прорезал ее, метался из стороны в сторону, тычась в покрытые плесенью стены.

Еще несколько шагов, и луч фонаря осветил груду камней, наваленную почти до самого верха коридора. Оставалось незаложенным лишь небольшое отверстие, в которое все же мог протиснуться человек.

Марченко остановился, прислушался. Стояла гнетущая тишина. Бурлака вдруг услышал, как учащенно и звонко, бьется в груди его сердце. Ритмичные удары, почудилось Ивану, раскатываются гулким эхом в многокилометровом лабиринте катакомб.

Марченко приблизился к груде камней, посмотрел в отверстие и посветил фонарем.

— Сделайте шире эту дыру, — попрежнему полушопотом сказал он. — Только тихо. Мы выбрались к подвалу какого-то дома. Выход из него по лестнице наверх. Возможно, враг и его сообщники там.

Ловкости, с которой действовали солдаты, мог позавидовать опытный каменщик. Ход был заложен большими, правильной формы кусками «ракушечника» — мягкого известняка, наиболее распространенного строительного материала в Энске. Солдаты брали полупудовую глыбу осторожно, как ребенка, и бережно опускали на землю.

— Хватит, — сказал Марченко, когда отверстие стало достаточно широким. — Пошли.

В подвале пахло огуречным рассолом, квашеной капустой. В углу стояли бочонки; в них, наверно, зимой хранили разные домашние яства. У деревянной лесенки, ведущей наверх, лежал насыпанный горкой уголь. На полу валялся разный хлам: рваные сапоги, сломанный ящик, серые от пыли бутылки. Подвал, какие есть в каждом доме.

Лучом фонаря Марченко показал на лестницу. Ступени ее сохранили хорошо заметные следы тупоносых ботинок. Лестница упиралась в квадратный люк. Он прилегал неплотно, и сквозь щель проникал дневной свет.

«Вот, наконец, и добрались», — подумал Марченко. Сколько там врагов, угадать невозможно. Но вряд ли больше двух-трех, иначе в бюро, во всяком случае в подземный ход, ведущий к бюро, отправился бы не один.

Вероятнее всего, другое. Дом пуст, преступники заблаговременно скрылись. Значит, посылать за помощью нет необходимости, хватит сил группы. Задача — всем четверым неожиданно для врагов, если они есть там, выбраться наверх, немедленно обезвредить и арестовать всех.

До этого пункта размышления Марченко совпадали с мыслями Бурлаки и солдат. Но, в отличие от подчиненных, капитан первого ранга старался предугадать и направить в нужное для себя русло дальнейшие события.

Пока шло преследование, программа действий стала ясна.

Марченко посмотрел на светящийся циферблат ручных часов: «Время еще есть… Не слишком ли я полагаюсь на интуицию? Вдруг — ошибка? Ладно, нечего гадать…»

Марченко оглянулся на спутников. Первым должен подняться по лестнице Бурлака. Посылая молодого офицера вперед, заставляя его рисковать больше других, капитан первого ранга оказывал ему самое большое доверие, какое может оказать начальник подчиненному. Марченко охотно поменялся бы с Бурлакой местами, но долг службы не разрешал. Командир обязан руководить действиями группы. Он отвечает не только за успех сегодняшней операции, но и за все дело.

Марченко сделал знак рукой. Повинуясь безмолвному приказу, Бурлака начал осторожно подниматься по ступеням. Одна из них скрипнула, Иван замер на месте.

Тишина…

Плечами Бурлака уперся в крышку люка. Чтобы приподнять ее, достаточно небольшого усилия. Спутники его приблизились вплотную к лестнице. Все четверо держали в руках пистолеты.

В городе начинается обычное суетливое утро. Хозяйки с кошелками спешат по чистым, прохладным улицам на рынок. Распахиваются окна домов. Гремит голос диктора, призывающего приступить к физкультурной зарядке. Ася, наверное, проснулась и нежится в постели, вспоминая прошедший вечер. Она думает об Иване и не знает: он стоит, согнувшись, в душном, темном подвале, ему предстоит открыть крышку люка, ведущего в квартиру, где, возможно, ждут хорошо вооруженные враги. Может быть, первое, что встретит Бурлака в незнакомой комнате, будет сухой щелчок выстрела, багровая вспышка огня, и затем навсегда исчезнет для него большой солнечный мир с его овеянными ветром просторами, морем, шумными городами, в которых Бурлака никогда не бывал…

Лейтенант Бурлака сильным движением выпрямился, отбросил громко стукнувшую крышку люка и с пистолетом в руке выскочил из подвала.

Его примеру последовали остальные. Четверо вооруженных людей стояли в пустой комнате. Было светло, прохладно, издалека доносился городской шум. Сквозь приоткрытую половинку окна влетал утренний ветер, сквозняк колыхал пеструю ситцевую занавеску, и она то выгибалась, туго натягиваясь, как парус, то бессильно обвисала.

— Смотрите! — крикнул Бурлака.

На полу перед окном, протянув вперед руки, лежал человек. Остекленевшие глаза его смотрели куда-то далеко, и выражение непреклонной решимости навсегда застыло в них. Рот был широко открыт, как будто человек хотел крикнуть, но не смог.

Марченко подошел к лежащему.

— Убит ударом ножа, — после короткого молчания сказал капитан первого ранга. — Несколько часов назад.

11. Черный автомобиль

Пароконная повозка для транспортирования тяжелых грузов неторопливо двигалась по дороге, ведущей из Энска в дачный пригородный поселок Воскресенск. Такие повозки на Украине называют площадками. Впрягают в нее самых сильных ломовых лошадей.

На высоком сиденье площадки удобно разместился Люся Гречко — ломовой извозчик артели «Прогресс».

В Энске, да и некоторых других портовых городах Азово-Черноморья, существует своеобразное обыкновение в дружеском или семейном кругу называть мужчин женскими именами. Поэтому имя «Люся» вовсе не означало, что битюгами Голубкой и Ласточкой, впряженными в площадку, правила девушка. На девушку Люся Гречко — по паспорту Алексей Севастьянович Гречко — походил менее всего. Голос у Люси был грубый, большие мозолистые руки его свидетельствовали о привычке к тяжелому труду, лицо — о добродушном, прямом характере. Рассердившись на кого-нибудь или на что-нибудь, Люся терял контроль над собой и тогда разговаривал, не заботясь о правилах приличия.

Настроение у Люси сегодня было неважное. Вчера на общем собрании артели председатель обвинил Гречко в плохом уходе за лошадьми. В глубине души Люся сознавал, что председатель прав, но обида не проходила.

— Не покормил, — рассуждал вслух Гречко. — Ты так и скажи, по-товарищески, значит: мол, Люся, ты, братец, того… А он, бувайте здоровы, в доклад меня. В виде отрицательного примера, значит… Родственник еще, шуряк! Когда Нинку сватал, так, як тот змей, вился. Кабы знать, что ты такой, — не видать тебе Нинки, как своих ушей без зеркала. Я бы тебе со двора по потылице, по потылице…

Ласточка и Голубка ритмично постукивали копытами по мощенной камнем дороге. С одной стороны шоссе, метрах в трехстах отсюда, круто обрывался над морем скалистый берег, с другой — раскинулись виноградники, огороды, сады, в которых прятались небольшие домики — дачки горожан и «курени» рыбаков. Правда, на участке, где ехал Гречко, — километров шесть-семь от Воскресенска — не селился никто. Дачники и рыбаки предпочитали строить свои жилища ближе к городу. Раскаленная дорога, побуревшая под горячим солнцем степь производили унылое впечатление. Недаром это место и особенно стоявший здесь курган в былые годы пользовались дурной славой. Старые рыбаки рассказывали: под курганом похоронен контрабандист грек Анаталаки, убитый здесь русской пограничной стражей. Происходили эти события лет сто назад. Насколько правдивы рассказы о гибели Анаталаки, никто толком не знал, но дурная слава жила.

Дорога круто огибала курган, спускалась в низину и дальше без всяких помех вела прямо в Воскресенск.

«Может, побоялся смолчать, боягуз, — все думал Люся о вчерашнем докладе. — Ведь родственник, семейственность пришьют. Но ты бы по совести говорил, крика не подымал… Нерадивый — про меня кажет… В болото катится… Обожди, я тоби за гнилую сбрую, что ты купить распорядился, тоже…»

Рявкнул автомобильный гудок. Люся оглянулся. Увлекшись планами мести председателю артели, он незаметно выехал на середину шоссе. Догнавший площадку большой черный автомобиль сигналом требовал, чтобы извозчик свернул в сторону. Шофер, видимо, торопился — машина подошла вплотную к повозке и продолжала беспрерывно гудеть. На длинном радиаторе автомобиля болтался маленький иностранный флажок.

— Пидождешь, — сердито произнес Гречко, неторопливо дернув возжи и хлестнув кнутом по спине Голубку. — Не на пожар.

Машина рванулась вперед, едва не задев Ласточку, та испуганно отпрянула. Лошади вот-вот могли понести без дороги, опрокинуть повозку, порвать упряжь.

Мимо Гречко мелькнул вытянутый хищный силуэт автомобиля. Рядом с шофером сидел единственный пассажир. Он даже не повернул головы в сторону извозчика, которому нетерпеливая машина наделала хлопот.

— А, цаца! — крикнул разозленный Гречко вслед автомобилю. — Чтоб тебе повылазило!

Крепкой рукой сдерживая все еще не успокоившихся лошадей, Люся продолжал ругаться на чем свет стоит. В автомобиле его, конечно, не слышали. Машина быстро обогнула курган и скрылась из поля зрения Гречко.

Через несколько секунд Гречко услышал гудки.

«Еще чего? — подумал он. — Не задавил ли кого?»

Он ударил по лошадям, чтобы скорее увидеть, что делается за курганом. Машина гудела случайному прохожему, шагавшему по шоссе. Прохожий свернул к обочине, торопливым движением снял с головы пилотку, вытер лоб. Шофер резко затормозил, прохожему что-то передали из автомобиля, затем машина умчалась.

Сперва Гречко не придал этому никакого значения. Однако потом он забеспокоился. О чем может беседовать пассажир машины с иностранным флажком со случайным прохожим? Узнавать дорогу? Узнавать-то нечего — одно шоссе без развилок и перекрестков ведет из Энска в Воскресенск. Захочешь — не собьешься с пути. А что передали из машины? Тут дело не чисто.

Без долгих рассуждений Люся подхлестнул лошадей и вскоре догнал прохожего.

Это был Дынник. Тяжелые раздумья одолевали его. Налет на бюро провалился. Надо еще благодарить судьбу, что удалось благополучно унести ноги. Неужели контрразведка что-то пронюхала и приняла меры?

Дынник испуганно оглянулся, как бы ожидая увидеть рядом с собой преследователей. Никого, однако, не было, кроме ломового извозчика на грохочущей повозке.

Как быть дальше? Что случилось с Моро, что помешало ему явиться к условленному месту встречи, к кургану? Когда машина с иностранным флажком притормозила, Дынник увидел в ней не Моро, а совершенно незнакомого человека. Сердце Дынника сжалось, но он, овладев собой, продолжал итти прежним шагом, игнорируя автомобиль и сидевших в нем.

— Дынник! — негромко, но достаточно внятно позвал пассажир машины.

Дынник не оглянулся.

— Дынник? — автомобиль ехал теперь рядом с идущим Дынником. — Я от Моро.

— Не знаю ни вас, ни Моро. Не понимаю, чего вы от меня хотите.

— Моро предупредил, что вы будете остерегаться меня. Я вас ни о чем не спрашиваю и ничего вам не говорю, — торопливо продолжал незнакомец. — Понимаю вашу осторожность. Возьмите записку от Моро. В ней все сказано. Быстрее, пока извозчик далеко, не надо лишних свидетелей нашей встречи.

Рука незнакомца высунулась из машины и втолкнула клочок бумаги в грудной карман гимнастерки вяло сопротивлявшегося Дынника.

Машина поехала дальше к Воскресенску, оставляя за собой желтый след пыли. Дынник быстро вытащил записку, прочел, сунул в брючный карман и испуганно проследил взглядом за скрывавшимся в низине автомобилем. «Что случилось? Почему Моро прислал на свидание кого-то другого?» — спрашивал он себя.

В таком же, если не большем, беспокойстве находился и «Д-35». Он старался и не мог догадаться: происходящее с ним случайность или подготовленная заранее ловушка? Следует еще раз проанализировать, как все это было. Утром в номере, где жил Моро, раздался телефонный звонок. Корреспондент советской газеты, некто Глебов, с которым Моро ранее виделся несколько раз, просил разрешения посетить иностранного коллегу. Моро не возражал. Через пятнадцать минут Глебов вошел в номер.

— Окажите мне помощь, — сказал Глебов после приветствия. — Я получил срочное задание редакции написать очерк о теплоходе «Виктори» — том самом, который стал почти легендарным во время войны. К несчастью, я не знаю ни одного иностранного языка и не знаком со спецификой морского дела. Не чета вам, старому морскому волку.

— О да, — кивнул Моро. — Я провел немало времени и на торговых и на военных судах.

— Обычный переводчик мне мало пригоден, — продолжал Глебов. — Хочу обратиться к вам. Вы сможете подсказать мне, на что обратить внимание, готовя очерк о моряках.

— Пожалуйста, с большим удовольствием, — верный правилу всегда быть приятным, завязывать, где можно, дружеские отношения, «Д-35» нелицемерно обрадовался просьбе Глебова.

Радость его, однако, померкла, когда оба журналиста пришли в порт: оказалось, что «Виктори» стоит на внешнем рейде, и добираться к теплоходу нужно катером не менее часа.

Глебов оказался на редкость старательным журналистом: он не пропустил ни одного члена команды, подробно беседовал с каждым. Корабельные склянки пробили одиннадцать, полдень, час пополудни, а разговорам Глебова не виделось конца. Тревога и злость Моро все росли.

— Не знал, что русские журналисты так тщательно собирают сведения для своих очерков, — с кислой миной заметил Моро.

Глебов принял его слова за комплимент.

— Да, да, вы правильно подметили… Итак, в момент налета «юнкерсов» второй штурман находился возле зенитного орудия. Спросите, пожалуйста, кто открыл огонь? — И осточертевший Моро разговор о приключениях «Виктори» продолжался.

В половине второго Моро не выдержал.

— Очень сожалею, коллега. Я должен ехать на берег по неотложному делу.

— На берег? — поднял брови Глебов. — Так рано? Я просил подать катер к шести часам.

— К шести часам! — ахнул Моро. Он понял, какой промах совершил, согласившись поехать с Глебовым. — Невозможно! Абсолютно невозможно.

— Простите, — обиделся Глебов, — вы сами дали согласие сопровождать меня. Уехав, вы лишите меня возможности выполнить поручение редакции. Вы журналист, вам незачем объяснять, что это значит.

— Откуда я знал, что вы так долго будете здесь копаться!

Глебов пожал плечами:

— А я откуда знал, что вы торопитесь? Если бы вы меня предупредили, я бы» обратился к другому.

— Спорить бесполезно, — резко ответил Моро. — Я должен уехать — вот и все.

— Совсем не все, — тон Глебова тоже стал резким. — Я вынужден буду пожаловаться на вас, вы меня ввели в заблуждение. Очень жаль, но такое поведение никак нельзя назвать дружественным, господин Моро. Это выглядит очень странно и совершенно непонятно.

Последняя фраза заставила «Д-35» внимательно посмотреть на собеседника. Полное, с холеной каштановой бородкой лицо Глебова выражало обиду и ничего больше. Черные задумчивые глаза сердито смотрели на Моро. Мыслей его не разгадаешь. Случайны слова о «странном, совершенно непонятном» поведении или за ними кроется намек? Что за игру ведет Глебов? Надо соблюдать осторожность, вдруг тут кроется ловушка! До сих пор для «Д-35» не существовало безвыходных положений. Он найдет выход и теперь.

Моро улыбнулся одной из улыбок, снискавших ему прозвище «Рекламный Ральф».

— Какой вы горячий! Стоит ли нам, собратьям по перу, ссориться! Я охотно приеду с вами сюда завтра и пробуду столько, сколько вы пожелаете.

— Завтра очерк должен лежать в редакции, — не сдавался Глебов. — Я обязан написать его сегодня за ночь и утром передать по телефону своей газете.

«Вот упрямый осел!» — внутренне кипел от злости улыбающийся Моро. Но если он только упрямый осел, еще не беда. Гораздо хуже, если за упрямством скрывается определенная цель. Как быть? Не увидеться сегодня с Дынником невозможно. Но уйти с «Виктори», бросить Глебова, пока не разгадана его игра, тоже нельзя. Как быть? Моро в раздумье глядел через открытый иллюминатор на близкий и недосягаемый берег. Город ровными рядами многоэтажных зданий поднимался над морем, над портом. Морской ветерок из иллюминатора обвевал лицо, помогая успокоиться, собраться с мыслями. Терпеть поражение не в обычае Моро. «Ладно, приятель, — мысленно сказал «Д-35» Глебову. — Ты не с простаком имеешь дело. Старина Ральф одурачит тебя, как ребенка».

— Что же вы мне не сказали, что задание срочное! — всплеснул руками Моро. — Я бы не спорил с вами, долг профессиональной солидарности призывает меня пожертвовать своими делами ради ваших. А долг превыше всего… Прошу прощения, мне надо сказать несколько слов капитану, а затем я вернусь к столь приятным для меня обязанностям вашего толмача. Так, кажется, звали в старой Руси переводчиков?

Нехотя, колеблясь, не понимая, в чем дело, капитан «Виктори» все же выполнил полупросьбу, полутребование Моро. С теплохода спустили вельбот. В нем, кроме матросов, ехал на берег первый штурман. Он имел два поручения: официальное — навести кое-какие справки в консульстве, неофициальное, главное — немедленно, в собственные руки передать Винтеру посланный Моро пакет. В пакете лежала записка для Дынника и подробная инструкция Винтеру, как и где встретиться с «бывшим русским». «Д-35» не уронил своей славы изворотливого разведчика. Не повидавшись с Моро, Дынник все же получил от него весть…

Проводив машину долгим взглядом, Дынник опять зашагал по дороге. Отсутствие Моро пугало Дынника. Ему срочно нужна помощь. Дынник не строил себе иллюзий, он знал, что его уже ищут. По катакомбам, а вероятнее всего, уже добравшись до дома Милетина и найдя труп старика, движется группа хорошо знающих свое дело, настойчивых и сильных людей. Их можно на время сбить со следа, обмануть тем или иным приемом, но они не успокоятся, не отступят, будут итти вперед и вперед, день, ночь, еще день, еще ночь — столько, сколько потребуется, чтобы настичь Дынника. Единственный шанс на спасение — как можно скорее оторваться от преследователей, бежать, исчезнуть в надежном месте. Предоставить такую возможность может только Моро. Что же случилось?..

— Эй, приятель! — громкий голос Гречко оборвал размышления Дынника. — Садись подвезу.

Дынник рассеянно взглянул на извозчика и ответил:

— Спасибо, не хочу.

— Сидай, сидай, чего стесняешься. Зараз в Воскресенске будем. Ты не думай, я не за гроши — по доброте своей.

Слова Гречко не произвели никакого впечатления. Дынник отрицательно покачал головой и повторил:

— Сказал — не хочу, значит не хочу.

«Вот незадача, — подумал Люся. — Мабуть не с того боку я за дело взялся. Как же теперь быть? Уйдет!»

Гречко оглянулся. Дорога попрежнему была пустынна. Ни души не видно ни на кукурузном поле возле кургана, ни в степи, раскинувшейся за полем.

«Що робыть? — соображал Гречко. — Уехать вперед, потом навстречу ему милицию послать? Негоже. Пока того милиционера найдешь, пока растолкуешь ему, пока сюда вернешься, паразит скроется… А что нечистый он человек, видно сразу… Эх, была не была!»

Гречко спрыгнул с повозки, подошел к Дыннику и произнес тоном, в котором угроза смешивалась с тщетной попыткой сохранить вежливость:

— Тогда вот что: закурить есть у тебя?

Дынник остановился. Мутноватые глаза его уставились на Гречко. Во взгляде их Люся прочел беспокойство. Это еще больше укрепило уверенность, что прохожий — человек подозрительный.

Двое молча стояли друг против друга. Было тихо, только пофыркивала Голубка, норовившая шутя укусить за плечо Ласточку. Та отодвигалась, цокая копытами.

— Закурить? — медленно произнес Дынник. — Есть. Так бы сразу и начинал.

Он вынул пачку и протянул Гречко, не отрывая глаз от его лица. Дипломатические подходы, какие Люся мог придумать, были исчерпаны, новые на ум не приходили. Гречко решил действовать в открытую.

— Ты брось мне комика строить, — сказал он. — Чего ты там с субчиками балакал? Чего они тебе передали?

Глаза Дынника стали острыми, как два шила. Вместе с тревогой в них вспыхнула злоба и ненависть. Толстые, грязновато-серого цвета щеки побелели.

В противоположность Дыннику Гречко почувствовал себя увереннее. Игра пошла прямая, а это больше соответствовало характеру Люси. Он смело встретил злобный взгляд Дынника. Весь облик Гречко выражал упрямство и непреклонную решимость заставить Дынника подчиниться.

— Что ты ко мне вяжешься? — заныл Дынник. — Курить просил, а сам не берешь, теперь с машиной пристал. Напился, как свинья, и людям прохода не дает. Отстань!

— Э, нет, — громко сказал Люся. — Ты от меня не отделаешься! Сидай на площадку, доедем до Воскресенска. Доставлю тебя, куда положено, там разберутся.

Его слова окончательно убедили Дынника: извозчик настаивает неспроста, мирно с ним не поладишь. Но в любую минуту на дороге могут появиться еще люди, и тогда Дынника задержат. Это побудило его предпринять еще одну попытку успокоить извозчика.

— Никуда я не поеду, свои дела у меня есть. А ты напрасно колготишься. Иностранцы спросили у меня дорогу на Знаменку, я объяснил — по шоссе прямо, через Вознесенск.

— А передали тебе что?

— Вот какой настырный! — произнес Дынник, как мог миролюбивее. — Ничего от тебя не скроешь. Ладно, я таких хлопцев люблю — сам такой. Деньги мне дали — благодарность за то, что дорогу им растолковал, не хотел с тобой делиться, да уж бери. Тридцатку мне сунули, на червонец. По-честному, по совести, для хорошего человека не жалко.

Гречко недоумевающе посмотрел на протянутую ему мятую кредитку. То, что рассказывал прохожий, было, пожалуй, похоже на правду, но намерения своего Люся решил не менять.

— Гроши так гроши, — возразил он, — мне все равно. Поехали. Там документы свои предъявишь и все расскажешь.

— Псих ты, ей-богу! Тебе-то что за польза? На, держи деньги — и выпить хватит и жинке подарок сделать. Есть жена-то? Так и быть, ради нее еще дам. Вот — не червонец, целых пять. Тебе за них сколько дней работать, а я просто так даю, понравился ты мне.

Люся побагровел.

— Купить меня, гад, хочешь? — вне себя от гнева закричал он. — Меня, Люсю Гречко! Чтоб я за червонцы твои паршивые Родину продал? Иудой стал? Залазь, тоби кажу, на площадку! Довольно чикаться!

Выдержка, хорошие манеры никогда не относились к числу достоинств Люси Гречко. Попытка подкупить окончательно лишила Люсю самообладания, и он шагнул к Дыннику, чтобы силой заставить того подняться на площадку. Дынник бросил быстрый взгляд по сторонам. На дороге никого нет. Все так же пустынны поля вокруг. Будь что будет! Надо справиться с извозчиком без шума. Ничего иного не остается. Арест — верная гибель. Милиция передаст его контрразведке, там дознаются, кто убил Милетина. Как ни рискованно, а прикончить извозчика надо.

— Кажу, полезай! — Гречко приблизился вплотную к Дыннику, обдавая врага горячим дыханием. — Хуже будет.

— Вон, смотри! — испуганно крикнул Дынник.

Люся невольно оглянулся. В то же мгновение Дынник выхватил нож и кинулся на Гречко. Люся успел уклониться, удар пришелся не в грудь, как метил Дынник, а в левую руку у предплечья.

— Вот ты как, сука! — в бешенстве заорал Гречко. — Получай же, получай!

Тяжелый кулак с размаху ударил Дынника по физиономии, — на недостаток силы Гречко не жаловался. Сгоряча, еще не чувствуя боли от раны, Люся схватил правую руку Дынника, стиснул ее. Пальцы Дынника разжались, звякнул о камни шоссе выпавший нож.

— Вот тебе! Вот, вот! — Гречко, не помня себя от ярости, продолжал молотить правой рукой. Нос и губы Дынника раздулись, посинели.

Однако Гречко скоро почувствовал: силы оставляют его, рана делает свое дело. Ноющая боль охватила левую руку, которой он держал врага.

Дынник дернулся изо всех сил, вырвался от Гречко и отскочил на несколько шагов. Люся поднял с земли нож и снова кинулся на Дынника. Тот отбежал за повозку, выхватил пистолет. Из кармана при этом вывалилась бумажка, но Дынник не обратил на нее внимания. С ножом в руке, кровавым пятном, проступающим сквозь рубашку, выражением яростной ненависти на лице Люся был страшен. И Дынник струсил. Пора удирать. Не удалось расправиться с извозчиком без шума — надо удирать. Стрелять нельзя. Выстрел неминуемо кто-нибудь услышит, и тогда арест неизбежен.

Не давая приблизиться Гречко, Дынник побежал к кукурузному полю.

— Стой, гад! — крикнул Гречко. Дынник не остановился, Гречко схватил камень и швырнул его вслед бегущему. Камень попал в спину между лопатками. Дынник передернул плечами, как от холода, и помчался еще быстрее.

Гречко пытался преследовать Дынника и даже сделал несколько неуверенных шагов, но перед глазами поплыли зеленые круги, и он, зашатавшись, тяжело упал на жесткое шоссе. Попробовал встать, но не смог. Тогда он пополз к площадке. Полз долго, сам не помнил, как залез на нее, взял вожжи, тронул лошадей. Потом приподнялся, опираясь на сиденье, посмотрел вокруг, надеясь еще раз увидеть врага, но того и след простыл. Дорога была пуста, ветер гнал по ней маленькие столбики пыли — «колдунчики». Люся опять погрузился в забытье…

Вскоре на окраине Воскресенска заметили едущую по шоссе повозку с лошадьми. Кучера на обычном месте не было, лошади брели, никем не управляемые. Когда подошли к повозке ближе, увидели лежащего там без сознания человека. Вокруг него по грязным доскам растекалось кровавое пятно. В руке он сжимал нож.

Доставленного в больницу Гречко тут же в палате допросил сотрудник уголовного розыска. Опытный в своем деле, он сразу понял, как важны полученные от раненого сведения, и немедленно передал их в контрразведку. Не прошло двадцати минут после его сообщения, как возле Воскресенской районной больницы остановился легковой автомобиль. Из машины вышли Марченко и Бурлака.

— К вам, — сказала санитарка, входя в палату, где лежал Гречко, — двое военных. Не возражаете?

— Угу, — сердито ответил Гречко. Его злило, что врагу удалось уйти. Беспокоила и рана — ныла не сильно, но настойчиво. «От дела, — упрекал сам себя Люся. — Не будь того ножа, чорта лысого он бы от меня утек. Погано получилось».

Негромко постучав, вошли два офицера в морской форме: один — пожилой, представительный, как определил Гречко, второй — молодой.

— Лежи, лежи, — Марченко придержал Гречко, пытавшегося подняться на постели. — Береги силы. Крови много потерял, ишь бледный какой.

— Слабость напала, — виновато улыбнулся Гречко, — а вообще-то я ничего, хлопец крепкий.

— Ну и отлично. Скоро поправишься… Побеседовать с нами, рассказать, что с тобой произошло, можешь?

— А чего ж нет? Позовите сестрицу, она вам стулья принесет.

— Не надо. Лейтенант на подоконник сядет. Я — прямо к тебе на койку. Не возражаешь?

— Добре, добре, товарищ офицер. Сидайте.

Ведя ничего не значащую беседу, Марченко приглядывался к Люсе, определяя, можно ли положиться на точность его сообщений. Парень заслуживает доверия — к такому выводу пришел капитан первого ранга. Лицо бесхитростное, с огоньком в глазах, огоньком, не притушенным даже болезненным состоянием. Говорит, глядя прямо на собеседника, не задумываясь, не заботясь, понравятся или нет его слова; мыслей своих не скрывает. У него на уме и на языке одно.

Марченко осторожно присел на край кровати, выдул коробку «Казбека» и, раскрыв, протянул ее Люсе.

— А может быть, тебе курить нельзя? Болен ведь.

— Не, не, дайте папиросу, пожалуйста. С того самого часу еще ни одной затяжки не сделал.

Закурил и Марченко. Синие полосы дыма потянулись к открытому окну, медленно просачиваясь через марлевую занавеску.

— С какого «того самого часа»? — спросил Георгий Николаевич.

— Как паразита встретил. Шпиёна, — пояснил Люся.

— А почему ты уверен, что это был обязательно шпион?

— Шпиён или нет, я, конечно, не знаю, но что паразит — я вам совершенно точно скажу, хоть на куски режьте, — убежденно сказал Люся. — Рожа его выдает, такая рожа у честного человека не может быть. Ох, я ему ее разделал! — Люся широко улыбнулся, глаза его повеселели. — Як бог черепаху. Неделю себя в зеркале узнавать не будет.

— Неделю, говоришь? — переспросил Марченко. — Так. Есть примета. Но погоди, погоди. С самого начала давай. Рожа, как ты выражаешься, еще не доказательство. Откуда ты решил, что перед тобой подозрительный тип? Рассказывай по порядку. Не забегай вперед.

— Еду я, товарищ офицер, спокойно, о делах своих думку имею. Оно, конечно, в них государственной важности нема — ломовой извозчик я, биндюжник, как говорится, однако у каждого свои заботы. Нашего председателя артели вспомнил, вяжется он ко мне…

Бурлака, примостившийся на подоконнике, нетерпеливо пошевелился. Скорей бы Гречко добирался до сути рассказа. Важное дело, а он распространяется о председателе и об уходе за лошадьми.

Марченко сердито глянул на лейтенанта, осуждая его невыдержанность. Георгий Николаевич в рассказе Гречко ценил все. Пусть сказанное не относится непосредственно к делу, по которому каперанг и лейтенант приехали в Воскресенск, все равно не надо прерывать Гречко, мешать ему. Пусть выскажет, что есть на душе.

Тактика Георгия Николаевича в беседе оправдалась: Люся сообщил множество ненужных, несущественных подробностей, но видя, как внимательны посетителя к его словам, постарался не забыть ничего, связанного с происшествием.

— Значит, ты как увидел, что он получил что-то из машины, заподозрил неладное и попробовал вмешаться? — спросил Марченко, когда Люся закончил рассказ.

— Конечно, что же еще робить? — с недоумением ответил Гречко вопросом на вопрос.

— Молодец! — от всего сердца сказал Марченко. — Спасибо тебе.

— Что вы, товарищ офицер! — смутился Гречко. — Упустил паразита, а вы — спасибо.

— Хоть и упустил, но дал нам новые сведения о нем. Теперь постараемся дознаться, куда он направился после того, как от тебя удрал.

— От то гарно! Значит, споймаете его?

— Не уйдет, — уверенно ответил Георгий Николаевич. — Сам посуди: он один, а таких, как мы с тобой, миллионы. Если бы только наш брат за ним гнался, можно было бы гадать — поймают или не поймают, а от народа скрыться невозможно.

— Невозможно, — подтвердил Гречко, — от народного глаза и под землей не сховаешься.

— Жена знает, что с тобой стряслось? — перевел разговор Марченко.

— Нет.

— Дай мне свой адрес. Я сейчас возвращаюсь в город. Сам заехать к тебе не смогу — дело срочное есть, а шофера пошлю. Он захватит твою жинку и привезет ее сюда. А то пока она на автобусе в Воскресенск доберется, сколько времени пройдет.

С благодарностью взглянув на Марченко, Люся оказал:

— Спасибо вам, товарищ…

— Георгий Николаевич меня звать. Благодарности не стоит…

— Спасибо вам, Георгий Николаевич, дуже добрый вы к людям.

— Смотря, брат, к каким, — невесело засмеялся Марченко. — Тот, с которым ты дрался, этого не скажет, нет, — в голосе Марченко зазвучали жестокие ноты. — Не скажет. Век мою доброту помнить будет.

— Так то ж не человек.

— Пожалуй, ты прав, — грозное выражение лица Марченко снова сменилось улыбкой. — Ну, давай прощаться. Жинка твоя через час будет здесь.

Марченко и безмолвный свидетель разговора Бурлака, попрощавшись с Гречко, вышли из больницы. Перед тем как сесть в машину, Георгий Николаевич спросил провожавшего их врача:

— Опасное ранение у Гречко?

— Ничего серьезного, через недельку поправится.

— Ну и хорошо. До свидания, доктор.

Миновав кварталы поселка, автомобиль помчался по дороге в Энск. Завыл на высоких оборотах мотор. Марченко нравилась быстрая езда. Шофер знал эту склонность своего командира и всецело одобрял ее.

12. Кольцо сжимается

Марченко, молчаливый, задумчивый, сидел рядом с шофером, лишь временами поглядывая вперед. Когда проезжали мимо кургана, капитан первого ранга тронул шофера за плечо. Тот понял знак. Скрипнули тормоза.

— Три гудка, — коротко, в своей обычной манере, приказал Марченко.

Из-за кургана появился человек в штатском. Он приблизился к машине, по-военному поздоровался с Марченко, опустив руки по швам и наклонив голову.

— Здравствуйте еще раз, товарищ Терентьев, — сказал Марченко. — Ну что? Обыскали это место?

Терентьев достал из кармана клочок бумаги, бережно расправил и протянул капитану первого ранга. Марченко прочел написанное, довольно улыбнулся, но тут же спросил:

— Это все?

Терентьев утвердительно кивнул.

— А хорошо искали?

Ответом был взгляд, лучше слов говоривший: «Неужели вы думаете, что мы могли искать плохо?»

— Простите, — Марченко понял. — Я напрасна задал вопрос. Следы нашли? Куда они ведут?

— На юго-запад, через кукурузное поле. Примерно в двух километрах отсюда трамвайная линия. Думаю, там он сел в вагон.

— Сколько вагонов ходит по этой линии?

— Шесть.

— Расспросите кондукторов. Они могли запомнить приметного пассажира — у него сильно избито лицо. Человек, который пытался задержать преступника, утверждает: следы побоев останутся на неделю. Неделя не неделя, но за несколько часов не сойдут, тем более, что смыть кровь с лица и вообще привести себя толком в порядок он не успел. Не до того ему было.

Терентьев молча кивнул, как бы говоря: «Все понятно, сделаю».

— Постарайтесь узнать, на какой остановке он сошел в городе.

— Слушаюсь.

— Желаю успеха. Едем.

Автомобиль опять помчался к Энску.

Марченко долго вглядывался в каждое слово полученной от Терентьева записки, потом посмотрел, нет ли чего на ее обороте, и, лишь проделав все это, осторожно положил ее в карман.

Бурлака не хотел беспокоить сейчас капитана первого ранга своими недоуменными вопросами, хотя для Ивана многое оставалось неясным в событиях последних суток. Кто убил Милетина? Почему? За что? Какую роль вообще играет Милетин? Сообщник это, которого по каким-то причинам убрали с дороги, или жертва? Как отыскать преступника, зверски расправившегося со стариком и затем проникшего в бюро? Он не оставил ни одной улики на месте преступления. Гречко довольно подробно описал внешность неизвестного, встреченного на шоссе, но какие основания предполагать, что подозрительный тип, ранивший Гречко, и убийца Милетина — одно и то же лицо?.. Лейтенант терялся в догадках, а Марченко молчал, занятый своими мыслями.

Автомобиль въехал в Энск и сбавил ход.

Это было промышленное предместье города. По прямой широкой улице, в центре которой и вдоль тротуаров росли невысокие, с пыльной листвой акации, грохотали грузовики, тяжелые подводы, большие зеленые автофургоны. За каменным забором судостроительной верфи надсадно вздыхал паровой пресс, наперебой трещали пневматические молотки клепальщиков, возившихся у корпуса нового танкера. Прямо над улицей, на высоте трехэтажного дома, протянулась труба теплоцентрали. Из фланца ее выбивалась тонкая струйка пара и, взметнувшись вверх, таяла, играя на солнце всеми цветами радуги.

Многолюдная оживленная улица промышленного района казалась капитану первого ранга очень красивой. Георгий Николаевич любил эту часть города больше центральных старинных кварталов с их строго-спокойными памятниками зодчества, тенистыми, прохладными скверами и бульварами, манящими к отдыху. Здесь, где все проникнуто напряжением труда, Марченко чувствовал себя особенно хорошо.

Казалось, Марченко никогда в жизни не занимался производительным трудом: не строил домов, не стоял за станком, не собирал корабли. Он лишь охранял тех, кто делал это. И в каждом воздвигнутом цехе нового завода, в каждом спущенном со стапелей корабле, в каждом километре железнодорожных путей, проложенных через пустыню, были бессонные ночи, энергия, кровь чекиста Марченко. Да, не только энергия, но и кровь. Диверсант, ранивший Марченко и застреленный каперангом в схватке один на один, имел задание взорвать недавно пущенную домну. Группа вредителей, раскрывая которую Марченко чуть не погиб, готовилась вывести из строя несколько шахт. Георгий Николаевич Марченко знал, что его труд так же необходим, как труд тех, кто ведет сейчас машины, кто сжимает обеими руками трепещущий, как живое существо, пневматический клепальный молоток, кто обтачивает острым резцом упругую блестящую сталь…

С удовольствием глядя по сторонам, Георгий Николаевич думал о своем. Марченко мысленно собирал в одно все полученные данные, оценивал происшедшие события, выводил из них заключения.

Деловые мысли перемежались с житейскими: Глаша жалуется на боль в нотах, должно быть ревматизм, надо купить для нее путевку на курорт; не плохо бы и самому съездить, с довоенного времени не отдыхал…

Вот, наконец, здание контрразведки.

Марченко вышел из машины.

В вестибюле начальника остановил дежурный офицер.

— Разрешите обратиться, товарищ капитан первого ранга! Пакет от товарища Глебова. Принес он сам, просил передать.

— Ага! Давайте. — Марченко торопливо разорвал конверт. — Так… «Ваше поручение выполнил… Были вместе на «Виктори», — вполголоса читал каперанг. — Вернулись только что… Посылаю образец почерка — его записку для меня к одному из сотрудников консульства…» Вот она, — Марченко глянул на небольшой листок бумаги, вложенный в конверт вместе с письмом Глебова. — «Рад немного помочь вам… С приветом! Глебов». Молодец! Сделал все.

Каперанг спрятал письмо и, неожиданно легко шагая через две ступени, поднялся по лестнице к себе в кабинет. Бурлака не отставал от начальника.

— Ну, лейтенант, — Марченко повесил фуражку на вешалку в углу, тщательно пригладил все еще густые волосы, — период догадок и предположений кончился. Посмотрим, что находится в нашем распоряжении.

Марченко подошел к массивному шкафу, установленному у стены. Певуче скрипнула дверца. Каперанг достал коричневую папку и положил ее на стол.

— Бумаги эти, — говорил он, развязывая тесемки, — найдены в квартире Милетина. Письма старику от сына Михаила, записка за его же подписью, лежавшая под столом. Приобщим к ним письмо, которое наши товарищи отыскали на дороге возле кургана. Проглядите все. Что вам это говорит?

— Ну? Прочли? — обратился Марченко к лейтенанту через некоторое время. — Что думаете?

— Мне кажется, — ответил Бурлака, перебирая бумаги, — дело обстояло так: шпиону каким-то образом стало известно, что по катакомбам из дома Милетина можно пройти в бюро. С письмом Михаила Милетина он явился к старику, требуя помощи и угрожая в противном случае рассказать о предательстве Михаила Милетина. Старик отказался, тогда его убили.

— В общем я с вами согласен, но как вы объясните одну деталь. Откуда взялось письмо Михаила Милетина? Ведь если младший Милетин предатель, нужно время, чтобы найти его в армии, выманить от него такое вот послание, а сделать это нелегко. Затем нужно опять вернуться в Энск. Довольно сложная и затяжная штука, не правда ли? Явиться сюда с готовой программой действий и готовым письмом Михаила Милетина шпион не мог. Подобные шаги предпринимаются непосредственно на месте, когда ясна конкретная обстановка.

— Да, — признался Бурлака, — этот вопрос я уже задавал себе и не нахожу на него ответа.

— А он очень прост. Смотрите.

Марченко положил рядом одно из последних писем Михаила к отцу и записку, в которой лейтенант умолял старика помочь шпиону.

— Я тоже встал в тупик перед загадкой, но мало-помалу добрался до истины, когда стал сличать почерк обоих документов. Займитесь и вы этим…

— А-а!.. — Бурлака в горячности вырвал из рук Марченко обе бумаги и стал внимательно вглядываться в них. — «О» здесь круглое, закрытое, а здесь — с хвостиком наружу. Одно «т» с толстой верхней чертой, другое — с чертой потоньше. Точно: почерк на записке Михаила Милетина подделан. Михаил не писал ее. Вот теперь порядок полный, все ясно.

— Конечно, не писал, — улыбнулся Марченко. — Шпион сумел втереться в доверие к старику, получил доступ к письмам его сына. Одно из них украл. В спокойном месте и сфабриковал эту записку, подделав почерк.

— Надо разобраться, как шпион познакомился с Милетиным, почему попал в его дом, — сказал Бурлака.

— Верно… Когда записка была готова, шпион показал ее старику. Тот, очевидно, на предательство не согласился. Затем, наверное, все произошло именно так, как вы предполагаете. Убив Милетина, шпион спустился в подвал, прошел до бюро. Разобрал кирпичную кладку в стене котельной, поднялся наверх и там встретился с охранником. Ну, и так далее. Теперь перейдем к записке, найденной на дороге.

Марченко взял ее, положил рядом с фальшивым письмом Михаила Милетина.

— Попробуем, — продолжал капитан первого ранга, — установить, есть ли связь между ночным убийством, неудавшимся налетом на бюро и случаем возле степного кургана. Такая связь, несомненно, есть.

Бурлака с удивлением посмотрел на своего начальника. Почему каперанг говорит так уверенно?

— Вы уже сравнивали записку, якобы посланную Михаилом Милетиным, с его подлинными письмами. Это дало отличные результаты, — говорил Марченко. — Теперь сравните ее с той, что нашли у кургана. Первое — сходство бумаги. И там и там она линованная, причем совершенно одинаково — тонкими голубыми линиями. Пробелы между линиями, ширина обоих листочков, толщина линий — все одинаковое. Сорт и химический состав бумаги тоже одинаковы — анализ подтвердит, вот увидите. Наконец смотрите, — капитан первого ранга зажал обе записки большим и указательным пальцами, как держат игральные карты. — Оба листка вырваны из блокнота. Видите зубчатую линию отрыва? Ясно?

— Ясно, товарищ капитан первого ранга.

— Чья бумага? Чей блокнот? — каперанг хитро подмигнул Бурлаке и эффектным жестом фокусника достал из кармана листок, полученный вместе с письмом Глебова. — Прошу. Образец почерка. Сделан журналистом Моро, посланным с «дружественными», — Марченко усмехнулся, — целями в нашу страну. Здорово, а? — По голосу каперанга чувствовалось, что он очень доволен достигнутым.

— Мо-ро?! — немного недоверчиво протянул Бурлака.

— Не верите? Вот именно, Моро. Я, признаться, тоже не поверил, когда пришло на ум первое подозрение. Читал его статьи. Приятные. Без всякой клеветы на Советский Союз. Вел он себя в Энске очень сдержанно, а червячок меня грыз и грыз. Решил проверить Моро, выработал один план. Теперь этот план не понадобился. Записка, которая у нас есть, ценнейшая вещь для следователя, особенно когда соединишь ее с первыми двумя — все три по величине, форме, рисунку линий абсолютно сходны. Если сличить почерк записки, найденной на дороге, и той, которую Моро дал Глебову, увидим, что он совершенно тождествен. О совпадении не может быть и речи.

— Кроме того, на бумаге должны сохраниться отпечатки пальцев.

Марченко одобрительно кивнул.

— Кто добыл эту записку? — спросил лейтенант.

— Очень толковый человек. Зовут его Глебов. Журналист.

— А как он вмешался в это дело? — удивился Бурлака.

— Как Гречко, как любой советский человек, — пожав плечами, ответил каперанг. — Когда вы налаживали преследование убийцы Милетина, я уехал к себе. Меня не оставляла мысль: Моро имеет непосредственное отношение и к ограблению бюро и к убийству. Лично он ни в том, ни в другом не участвовал — не так глуп. Он организатор, руководитель. Как руководителя его необходимо изолировать от шайки хоть на время. Но каким путем? Не арестуешь же Моро без всяких оснований. Позвал к себе Глебова, вкратце рассказал, в чем дело. Объяснил, под каким предлогом можно задержать Моро. Глебов все сделал великолепно.

— Вот злился-то Моро! — усмехнулся Бурлака.

— Злиться, может, и злился, — возразил каперанг, — однако не растерялся. Сумел передать записку своему подручному. По правде говоря, я на это не рассчитывал. Благодаря Гречко хитрость Моро обернулась против него самого. Я просил Глебова достать образец почерка Моро, чтобы сравнить его с почерком письма, полученного Милетиным, чтобы или отбросить свои подозрения относительно Моро, или окончательно укрепиться в них. А Гречко дал нам третий документ… — Марченко сделал небольшую паузу. — Кстати, мне пришлось читать много иностранной литературы о нас. Каждый из авторов по-своему объясняет успехи советской контрразведки. Один говорит даже, что мы привлекаем на помощь «астральные силы». Потусторонний мир, иначе говоря. А ларчик открывается просто. Стал бы в капиталистическом государстве ломовой извозчик, малограмотный человек, помогать контрразведке? Не стал бы. Вот и разгадка. Никакой мистики… Но я в лирические отступления ударился. Задача наша — выследить убийцу. Уже после того, как он будет раскрыт, дать ему возможность встретиться с Моро и схватить обоих вместе. Наши люди идут по следу врага. Записка, найденная на дороге, облегчает, положение. — Марченко взял со стола записку, раздельно, останавливаясь на каждом слове, прочитал ее вслух: — «Сегодня, в восемь сорок пять вечера, на девятой скамейке от конца прибрежной аллеи парка Шевченко». Так пишет Моро. Тон приказа.

— Надо задержать того, кто явится в парк, — сказал Бурлака, — вместе с Моро.

— Э, лейтенант, не так-то просто это сделать. Они не глупее нас с вами. Вы были когда-нибудь на той аллее?

— Был… вчера. — Бурлака чуть-чуть покраснел. Марченко заметил и шутливо спросил:

— Тоже, наверно, свидание назначили? Только другого характера. Ну ладно, ладно. Не вмешиваюсь в ваши сердечные тайны. Но вот за то, что не запомнили расположение аллеи, похвалить не могу. Она идет прямо над обрывом вдоль берега. Со стороны парка ограждена низким декоративным кустарником и большими газонами. Внизу — пляж. Позиция — лучше не надо. Подойти к сидящим в центре аллеи, — а ручаюсь, что девятая скамейка именно в центре, — невозможно. Они сразу почуют опасность, спустятся по одной из нескольких тропинок вниз, а то и прямо сбегут по склону. И там ищи-свищи их между скалами! Время тоже с умом выбрано — перед закатом. Хорошо видно, что делается вокруг, а почти сразу после встречи, — Марченко посмотрел на листок настольного календаря, где были указаны часы и минуты захода солнца, — наступит темнота. Все предусмотрели. Задали нам хлопот! Ну, да мы и сами с усами.

— Что же делать?

— Вы Нефедову знаете?

— Знаю, товарищ капитан первого ранга.

— В восемь двадцать вы должны с ней сидеть на восьмой или десятой скамейке той аллеи. Не дальше. Вы молоды, собой не дурны, она тоже — вполне за влюбленных сойдете, и ни у кого не возникнет никаких подозрений. Смотрите в оба. Ваша обязанность увидеть, как встретятся преступники. Что произойдет дальше, предсказать трудно. Когда они выйдут из парка, к вам присоединятся трое. Командуете вы. Задача: узнать, где их логово, окружить его. Возьмем всю шайку. Для завершения операции приеду сам. Пока более подробных инструкций дать не могу. Сам не знаю, как обернется дело. Скажу одно. Действуй наверняка. Не промахнись. Понял?

— Товарищ капитан первого ранга! — обиженно воскликнул Бурлака. «Неужели Марченко сомневается во мне?» — с горечью подумал он.

— Молчите и слушайте! — резко перебил каперанг. — Я давно капитан первого ранга! Нечего обижаться, когда вам дело говорят. Вы уже видели, к чему приводит малейшая наша ошибка. Мы не подумали о том, что в бюро можно попасть через котельную. Простукай мы там стены, преступник попал бы в засаду и уже был за решеткой. А он на свободе гуляет. Одного человека зарезал, другого пытался зарезать, третьего чуть не застрелил.

Бурлака испуганно смотрел на каперанга. Он никогда не видел Марченко в таком состоянии. Привыкнув, что капитан первого ранга всегда спокоен, выдержан, Бурлака считал Марченко немного флегматичным. В эту минуту лейтенант понял, что ошибся. Под внешней выдержкой, самообладанием старого чекиста скрывалась горячая, страстная натура.

Ненависть, которой дышало сейчас лицо каперанга, прогнала сомнение Бурлаки. Он понял: Марченко посвящает борьбе всего себя без остатка, он чувствует огромную личную ответственность за людей, чей труд и безопасность бережет.

— Перед тем как отправиться к Гречко, я звонил в больницу, где лежит товарищ, раненный при охране бюро, — немного успокоившись, сказал Марченко. — Он сейчас в тяжелом состоянии, но жить будет. Так врач меня заверил. Представим к ордену, наградной лист я подписал.

«Сейчас, когда каждая минута на учете, каперанг не забыл осведомиться о судьбе раненого и подумал о том, чтобы достойно отметить его храбрость», — мелькнуло в голове Бурлаки.

— Но Милетина не вернешь! Не вернешь! — горькие ноты зазвучали в голосе Марченко. — За него можно только отомстить… И отомстим… Понятно, как действовать?

— Понятно, товарищ капитан первого ранга.

— За резкость на меня не обижайся. Хочу, чтобы ты понял: противники у тебя не лыком шиты. Смените, дорогой товарищ лейтенант, гнев на милость.

— Простите меня, Георгий Николаевич, — тихо сказал Бурлака.

— Э, пустяки. Сам когда-то таким был. Учили и меня, да только по-другому — пулями. От такой учебы тебя охраняю. Ну, — все. Можешь итти. Условьтесь с Нефедовой о встрече.

— Слушаюсь, товарищ капитан первого ранта.

— До свидания, — сказал Марченко и улыбнулся своим невоенным словам.

Отпустив Бурлаку, он стал просматривать телефонограммы, донесения работников, направленных по следам убийцы Милетина. Обыск в квартире старика, произведенный самим капитаном первого ранга, беседы с людьми, которые могли обратить внимание на одинокого человека, проходившего рано утром в районе дома Милетина, дали возможность, правда не очень уверенно, предполагать, в каком направлении скрылся убийца. Капитан первого ранга верил: его подчиненные не позволят врагу уйти далеко.

Происшествие на дороге возле кургана изменило положение. Контрразведка получила новые ценные сведения, и Марченко быстро ими воспользовался. Однако каперанг учитывал, что, потеряв записку и предполагая, что она могла попасть в чужие руки, преступник может не явиться на место встречи в парк. Поэтому Марченко не снимал с выполнения задания и вторую группу, выслеживавшую преступника независимо от Бурлаки.

Руководил этой группой Терентьев — контрразведчик, который нашел записку у кургана. Почти в то самое время, когда капитан первого ранга и Бурлака обсуждали, как быть дальше, Терентьев беседовал с трамвайным диспетчером. Войдя в тесную комнату, он протянул служебное удостоверение пожилому человеку с длинными, свисающими вниз «запорожскими» усами.

Диспетчер долго рассматривал красную книжечку, а потом привычным движением расправил усы.

— Меня Петрушко звать, Гаврила Степаныч, прошу любить и жаловать. Садитесь, говорите, чем полезен буду.

— Мне, Гаврила Степаныч, нужно расписание движения трамваев по двадцать девятому маршруту.

— Пожалуйста, это мы сейчас, — диспетчер порылся в стопке бумажек, лежащей на столе, достал нужную. — Вот оно.

Терентьев записал несколько цифр себе в блокнот.

— С тринадцати сорока пяти до четырнадцати часов сорока минут на остановке «улица Полевая» побывало три вагона?

— Совершенно справедливо, — подтвердил Петрушко.

— Где они теперь?

Петрушко самодовольно погладил усы.

— До точности могу указать. У нас, как на железной дороге: график — закон. — Гаврила Степаныч взял у Терентьева расписание, повел по нему толстым пальцем с пожелтевшим от табака ногтем. — Вагон номер двадцать два семнадцать недавно вышел отсюда, приближается к остановке «Ярмарочная площадь». Вагон одиннадцать сорок три — к остановке «улица Толстого». Пятьдесят ноль семь идет по Адмиральской. Проверяйте не проверяйте, так и есть.

— Скоро приедут сюда?

— Это тоже без запинки отвечу. Через тридцать две минуты — один, через двадцать — другой и через одиннадцать — третий.

— Ладно, спасибо. А скажите, бригады на них не менялись?

— Чего им меняться? — удивился Петрушко. — Кондукторы и вагоновожатые те же, что с утра.

— Я подожду их, побеседовать надо.

Петрушко погладил правый ус, искоса глянул на Терентьева и нерешительно сказал:

— Вы меня извините, товарищ Терентьев, спросить вас хочу.

— Пожалуйста, что за церемонии.

— Случаем, не хулиганов ищете, которые гражданина избили?

— Хулиганов? Нет. А почему вы про них вспомнили?

— Так просто, извиняюсь, тут у нас странное происшествие.

— Рассказывайте, рассказывайте, люблю про странные происшествия слушать, — улыбнулся Терентьев.

— Тома Бахелова говорила: к ней в вагон пассажир сел, весь избитый, в крови, хулиганы на него напали и поколотили. Тома в милицию заявить посоветовала, он сначала отказывался, а потом согласился, с трамвая сошел. Сойти сошел, а когда поехали, Тома на него глянула и видит — не идет он в милицию, ждет чего-то.

— Чего же он ждет? — спросил Терентьев, не пропустивший ни слова из рассказа Петрушко.

— Откуда нам знать? Бахелову сомнение взяло. Приехала сюда и ко мне. Что, мол, такое? Я говорю: звони в милицию, спроси, был избитый гражданин? Оттуда отвечают: не был, ничего не знаем. Вот какая история! — Петрушко тыльной стороной ладони подбил кверху усы, опустившиеся во время длинного рассказа.

— Всякое случается, — уклончиво ответил Терентьев. — А где Бахелова?

— На номере одиннадцать сорок три. Будет здесь, — диспетчер посмотрел на часы, — через двадцать три минуты.

— Когда вернется, пригласите ее сюда.

— Слушаюсь! — ответил Петрушко тоном бывалого вояки.

— Разрешите, я позвоню — по телефону?

— Действуйте, действуйте.

Терентьев набрал номер:

— Сошел с трамвая у отделения милиции, куда направился, не установлено. Проверьте аптеки — он мог заглянуть туда, чтобы купить иод и прочее.

Приехавшая Тома Бахелова охотно рассказала о странном пассажире, описав его лицо, фигуру, костюм. По описанию это был именно тот человек, которого избил Гречко. Терентьев представлял себе его так ясно, как будто встречал не раз. Приметы врага получили агентурные работники на вокзале и пристани, начальники контрольно-пропускных пунктов, в те первые послевоенные месяцы еще не снятых с дорог у въезда в город.

Оставить Энск Дынник теперь не мог. Кольцо вокруг преступника сжималось. И все же дальнейшие события развернулись иначе, чем предполагал капитан первого ранга.

13. Вечером в парке

В парке тихо, прохладно, уютно. Солнце спускается за море, и мягкий медно-красный цвет усиливает впечатление покоя. Легкие порывы ветра доносят с газонов аромат цветов, шевелят листву деревьев. Из центральной части слышны голоса, музыка, а на аллее почти безлюдно. Временами, не торопясь, проходят гуляющие — больше молодежь, небольшими группами или парами.

Высокий подтянутый молодой человек и черноглазая девушка присели на скамейке отдохнуть. Они весело разговаривают, не обращая внимания на окружающих.

Некоторое время молодой человек и девушка были одни в этой части парка, но вскоре на соседней скамье расположился мужчина средних лет. Ему, очевидно, тоже надоело бесцельное блуждание по парку, и он решил побыть немного здесь, полюбоваться вечерним морем.

Так подумал бы каждый, издали глядя на безмятежную позу мужчины, его ленивые, беспечные движения. Но подойди посторонний наблюдатель поближе а посмотри внимательно на «отдыхающего», он бы заметил во взгляде этого человека беспокойство, страх.

Наступила очередь Моро заниматься догадками и предположениями. Как обстоят дела у Дынника? Очень скверно, что не удалось его повидать. Был ли он в бюро? Вопреки всем своим правилам, «Д-35» рискнул — прошел мимо бюро несколько раз. Ничего особенного, никаких признаков тревоги он не заметил. Будь все проклято! Глупо забивать себе голову бесполезными догадками. Через десять, — Моро глянул на часы, — нет, уже через восемь минут Дынник должен явиться. Пусть только попробует опоздать хоть на секунду…

А Дынник опаздывал.

Убегая от Гречко, Дынник думал только об одном: скорее скрыться, спрятаться, уйти от этого неожиданного врага. Два с лишним километра от кургана до трамвайной остановки Дынник бежал, задыхаясь, чувствуя, что сердце вырывается из грудной клетки. На счастье — или несчастье? — в ту минуту, когда Дынник оказался у остановки, подошел трамвай. Дыша хрипло, со свистом, едва не теряя сознание от усталости и волнения, Дынник вскочил в вагон, упал на первую свободную скамейку.

Что с вами, гражданин? — заботливо спросила кондуктор, удивленно глядя на пассажира с окровавленным, разбитым лицом. — Где это вас так?

— Напали… Хулиганы… Грабители… — Дынник никак не мог отдышаться.

— Среди бела дня! В милицию заявить надо!

— Милиция! — скептически сказал соседний пассажир с длинным лицом, на котором особенно выделялся уныло опускавшийся к подбородку нос. — Им бы только к нашему брату водителю придираться, права отбирать, а как за порядком следить, так их нет.

— Не говорите глупостей, — отрезала кондуктор. — Сейчас мимо третьего отделения проезжаем, я специально для вас остановку сделаю. Идите туда, возьмите милиционера — и за жульем. Поймаете, далеко не уйдут, — она протянула руку к веревке сигнального звонка.

Красное, потное лицо Дынника побелело.

— Погодите, не надо, — торопливо сказал он.

— То-есть как не надо? — удивился длинноносый пассажир. — Очень даже надо. Вы на мои слова насчет милиции, товарищ, не склоняйтесь, я так, со зла. Права у меня вчера отобрали за превышение скорости. А хулиганам спуска давать не следует. Если вам самому трудно, я помогу.

Придумать выход из внезапно сложившегося опасного положения Дынник не мог. В милиции спросят его документы, отправятся вместе с ним искать «хулиганов», наткнутся на извозчика. Ни за что нельзя итти в милицию! Как отделаться от чересчур участливых попутчиков? И нет сил встать, покинуть вагон. Кружится голова, дрожат ноги…

Собрав силы, Дынник поднялся, тихо выговорил пересохшими от ненависти губами:

— Умно вы говорите, оставлять такое дело нельзя, пойду заявлю.

— Помочь вам? — участливо спросил шофер.

— Нет, не надо, я один.

Дважды прозвенел звонок. Трамвай остановился.

— Что случилось, Тома? — спросил вагоновожатый, высунувшись из своей кабины.

— Пассажиру сойти требуется. Хулиганы его избили, он в милицию заявит, — ответила Тома.

Дынник тяжело спрыгнул с высокой ступеньки, медленно направился к дому, на который ему указали. Из окон вагонов трамвайного поезда на Дынника глядели по меньшей мере четыре десятка любопытных глаз. Каждый из пассажиров, тем более кондуктор, запомнит, сможет опознать в случае надобности. Проклятие!

До здания, в котором находилась милиция, от трамвайной линии было метров двести. Дынник остановился, стараясь оттянуть время, ожидая, пока тронется трамвай.

— Поехали! — скомандовала Тома.

Позванивая, красный поезд скрылся за поворотом.

Дынник немедленно зашагал в другую сторону — прочь от милиции.

Встречные удивленно оборачивались вслед Дыннику. Он понял, что должен немедленно найти убежище, в котором можно привести себя в порядок, отдохнуть. Иначе он в конце концов покажется кому-нибудь подозрительным, и его задержат.

А куда итти? В огромном городе, среди сотен тысяч людей он был одинок. Никому не может он открыться, никто не станет помогать ему. Каждый встречный: молодой майор с орденами на груди; худая, просто одетая женщина с кошелкой, из которой торчит рыбий хвост; парень в железнодорожной форме — любой из этих и других людей ненавидит, презирает Дынника.

Был ясный, солнечный день. В такую погоду сами собой прибавляются силы, становится легче на душе, каждой клеточкой существа своего чувствуешь радость бытия.

Но солнце светило не для предателя. Дынник чувствовал бы себя гораздо лучше в дождливую, хмурую ночь. Тогда бы он мог итти по улицам, закутавшись, не привлекая ничьего внимания. А сейчас он со злобой и страхом озирался вокруг, желая скорей покинуть людные, светлые улицы, внушавшие ему ужас, стремясь скорей спрятаться в тайной берлоге и, подобно раненому зверю, зализать раны.

Чисто звериный инстинкт привел Дынника за город, к пустынному морскому берегу. Кроме чаек, с жалобным писком нырявших в воду, здесь не было никого. Уныло шумел прибой. Бесформенным выступом нависала аспидно-серая скала. Между ее основанием и водой оставалась небольшая полоска грязноватого песка и гальки.

Дынник прошел под скалой, надеясь найти укромное место для отдыха. Он увидел квадратное отверстие в поперечнике больше метра и заглянул туда. Пещера. В ней сухо, чисто. В глубине ее темно. Оттуда тянет сыростью катакомб.

Один из укромных выходов к морю, которым пользовались контрабандисты. Таких лазеек много на побережье. Через них в тайные склады, расположенные на другом конце города, доставлялись грузы без бандеролей таможни. Это было давно. Теперь вряд ли известно о существовании пещеры, и лучшего места для отдыха не найти.

Дынник сполоснул лицо и руки в мере. В расщелинах скалы росла жесткая, режущая ладони трава. Разбросав травы на пол пещеры, он сделал себе подстилку и лег. Во время последней встречи Моро дал своему подручному маленькую по размерам, но большой взрывной силы гранату. «На всякий случай», — объяснил он. Теперь Дынник положил ее рядом с собой слева. Под правой рукой был заряженный «парабеллум», в кармане — запасные обоймы с патронами.

Дынник собирался лишь подремать, но бессонная ночь и волнения этого дня сделали свое дело. Незаметно для себя он заснул.

Спал Дынник чутко, вздрагивал, порой судорожно поднимал голову, дико оглядывался красными, воспаленными глазами и опять засыпал.

Очнулся он перед закатом. С сожалением вспомнил о разбитых в драке с Гречко часах. Посмотрел на запад и по солнцу определил: срок свидания с Моро приближается.

Дынник снова умылся, почистился и торопливо зашагал через окраину города к парку. Отдохнув, он чувствовал себя бодрее и, главное, спокойнее. Еще не все потеряно. Моро даст денег, можно уехать в другой город, переждать, пока уляжется суматоха, вызванная убийством Милетина и неудачным налетом на бюро. Об этом следует договориться с Моро. Откладывать отъезд нечего. Оставаться в Энске опасно.

Выйдя на аллею, Дынник увидел: снова неудача. Хотя он прибыл на свидание, опоздав всего на минуту-две, его начальник оказался не один. Рядом с ним сидела девушка.

…Ночь, прошедшая в тревоге для многих людей, оказалась беспокойной и для Аси, — но по другой причине. Расставшись с Иваном, девушка долго не могла уснуть. Она сидела у раскрытого окна, вдыхая ночной ветерок.

Ася полюбила впервые в жизни. Правда, еще в седьмом классе она считала себя влюбленной в известного киноартиста. Ребячество! Вспоминая теперь об этом, девушка смеялась.

Всегда строгая девушка, недотрога — звали ее сверстники, вдруг поймала себя на неожиданной мысли: ей хотелось, чтобы Бурлака поцеловал ее. Сделай он так, она бы рассердилась и, очевидно, даже поссорилась с Иваном, но наедине с собой девушка чувствовала обиду. А еще бывший партизан, разведчик! Трусишка.

Ася вдруг засмеялась, укоризненно покачала пушистой головкой и, разобрав постель, легла.

Утром, как всегда, она отправилась на занятия, а прямо из института побежала домой. Она ждала телефонного звонка Бурлаки, как они условились, в три часа, но телефон молчал. Молчал и в четыре, и в пять, и в шесть. Ася понимала: Ивана могли задержать дела, но в семь часов начала сердиться. Слишком важным событием в жизни стал вчерашний вечер, и она не могла представить себе, что Иван забудет о данном обещании. Он не думает об Асе? Она ждет, не отходя от телефона, волнуется, а он…

Чувствуя себя очень несчастной, Ася вышла на улицу и побрела в парк — к той аллее, где вчера гуляла с Иваном.

И первый, кого заметила Ася здесь, был Бурлака! Он сидел в штатском костюме на скамейке, оживленно болтая с красивой брюнеткой примерно Асиных лет.

Ася сумела овладеть собой и даже сохранила внешнее спокойствие, но только внешнее. В ней бушевали и обида, и злость, и стыд. Она затопталась на месте, не зная, как быть. Повернуть обратно? Глупо! Получится, будто она испугалась встречи с Бурлакой. Поздороваться с ним? Еще чего не хватало, здороваться! Пройти мимо, не замечая его? Пожалуй, самое правильное.

Вздернув маленький розовый подбородок, Ася решительным шагом двинулась мимо Ивана и его собеседницы.

Увидев Асю, Иван радостно вскочил, но девушка и бровью не повела в его сторону. Лицо ее было не холодно-непроницаемым, как ей хотелось, а просто обиженным.

Иван остановился в недоумении. Он хотел сказать что-то вслед Асе, но не находил слов. Нефедова, понявшая, в чем дело, кусала губы, едва удерживаясь от смеха.

Ася чувствовала: если Бурлака ее окликнет, она оглянется против воли, — не сможет не оглянуться. Выручил Моро, которого девушка заметила на скамейке неподалеку.

— А, добрый вечер! — радостно воскликнула Ася. Девушка действительно обрадовалась возможности заговорить с Моро и таким образом выйти из трудного положения. — Вы тоже здесь! Любуетесь заходом солнца?

— Вот именно, это прелестный уголок, — хмуро ответил Моро. — Тут хорошо отдохнуть, устав от «жизни мышьей беготни», как писал великий Пушкин.

Моро встал. Девчонка появилась в неподходящий момент. С минуты на минуту придет Дынник. Увидев Моро с нею, Дынник не рискнет приблизиться. Надо от нее отвязаться…

А Ася не собиралась уходить. Она хотела посмотреть, как станет вести себя дальше Бурлака. Неужели у него хватит бесстыдства ухаживать за другой в ее присутствии?

— Вполне с вами согласна, что место замечательное. Что же мы стоим? Садитесь. — Ася села сама и потянула Моро за рукав, заставив опуститься его на скамейку рядом с собой. — Я провожу тут почти каждый свободный вечер.

— А их много у вас, свободных вечеров? — Моро покосился на конец аллеи. Вот-вот подойдет Дынник. Куда сплавить надоедливую девчонку?..

— Почему это вас интересует?

Кокетливый тон вопроса удивил Моро. Странно, до сих пор кокетства не замечалось. Что произошло? Ухаживания подействовали?

— Потому, что я хочу просить вас уделить сперва один такой вечер мне, — галантно ответил Моро.

— Сперва один, а потом?

«Она явно заигрывает со мной, — думал Моро. — Я понимаю. До сих пор мы виделись в присутствии Розанова — лишнего свидетеля. Она сдерживала себя, боясь сплетен. Как я не догадался раньше! Хорошо, очень хорошо».

— Большое всегда следует за малым, — Моро старался изображать любезного кавалера.

— Не всегда, — Ася громко засмеялась. «Чему я смеюсь? — подумала она. — И какие пошлости я говорю».

— Вы так часто бываете тут, — сказал Моро, — что даже завели себе знакомых. Парень, сидящий на соседней скамейке, поздоровался с вами. «Ба, знакомые все лица», так сказать.

Ася покраснела.

— Случайная встреча. Моряк один, я его почти не знаю.

— Моряк? Я ревную вас к нему! Моряки всегда пользуются успехом у девушек: дальние плавания, штормы, романтика…

— Во-первых, вы еще не имеете права ревновать меня к кому бы то ни было. Во-вторых, он не ходит в дальние плавания, он служит в морской контрразведке… Что с вами?

— Со мной? Ничего.

— Мне показалось, вы вздрогнули.

— Да, да! Солнце совсем село, у моря становится холодно. А я, как это оказать по-русски, мерзляк, боюсь холода.

— Мерзляк! Какое смешное слово!

Теперь Моро почти не слушал девушку. «Случайно или нет сотрудник морской контрразведки в штатском оказался на месте встречи Моро и Дынника? — спрашивал себя «Д-35». — Если бы знать, как обстоят дела у Дынника, тогда можно было бы определить размеры надвигающейся опасности. Но Дынника нет и поговорить с ним не удастся. Скверно».

Ареста Моро не боялся. Пока еще, так он думал, его нельзя обвинить ни в каком нарушении советского закона. Но все изменится, если Дынника схватят и он даст показания о своей связи с «иностранным журналистом».

Рука Моро непроизвольно комкала и мяла носовой платок. Только этот скрытый жест выдавал тревогу. Моро попрежнему беспечно перебрасывался с Асей пустыми фразами.

Ничем не выдал «Д-35» своего состояния и при появлении Дынника. Он шел очень быстро. «Д-35» отвернулся от Дынника и, наклонившись к Асе, оживленно заговорил с ней, притворяясь, что целиком поглощен беседой. А Дынник подходил.

Странная была эта картина — трое мужчин и две женщины, связанные сложными отношениями, до конца неясными никому из действующих лиц этой сцены. В тихом вечернем уголке парка шел один из эпизодов тайной схватки — тайной, но жестокой и упорной. В любую минуту она могла стать и явной. Нервы Бурлаки и Моро — двоих, более или менее осознавших обстановку, — напряглись до предела. Беззаботно болтавший с Нефедовой Бурлака, готовый к любой выходке противников, держал в кармане пистолет. Моро с замиранием сердца ждал, как поступит дальше контрразведчик.

По поведению Моро Дынник понял, что надо сделать. Торопливым шагом он прошел мимо «Д-35», ничем не выдав знакомства с ним. Когда Дынник оказался совсем близко, Моро громко сказал:

— Завтра я буду здесь в это же время.

Легкий, чуть заметный кивок — Дынник понял. Но невпопад сказанную фразу не поняла Ася.

— Что? — переспросила она.

— Я говорю, что завтра опять буду здесь, раз вы часто посещаете это место.

— Ах, вот вы о чем! — засмеялась Ася.

Пара с соседней скамьи собралась уходить. Они немного поспорили — молодой человек намеревался итти налево, девушка взяла его за руку и тащила, несмотря на шутливые протесты, в обратную сторону — туда, куда пошел Дынник.

Моро все понял. За Дынником, несомненно, следят. Невзначай оброненное Асей слово помогло «Д-35».

Моро был слишком опытен, чтобы надолго растеряться, узнав об угрозе разоблачения. Дынник известен контрразведке, за ним слежка. Жаль, он был очень старателен. Попробовать спасти его, тайно посадить на уходящий за границу пароход нельзя: поздно. Слишком большой риск, можно серьезно себя скомпрометировать и дать противникам в руки козырь, которого они ждут. В другой город не отправишь — если следят, то не выпустят, все равно рано или поздно арестуют. Итак, Дынник пропал. А самому пора бежать. И нужно сделать это быстро, не теряя ни дня, пока Дынник не арестован. Время покинуть Советский Союз, но уедет он не один…

— Ася, — повернулся «Д-35» к своей собеседнице. — Я имею к вам просьбу.

— Что? — от возбужденного состояния девушки не осталось и следа. Она сидела поникшая, молчаливая, стараясь заставить себя не смотреть в ту сторону, куда ушел Бурлака. — Что вы сказали?

— Есть к вам просьба.

— Какая?

— Я знаю, что вы бывалая яхтсменка. Я тоже люблю этот спорт. Как видите, наши вкусы сходятся.

— Что же из этого следует?

— Давайте совершим небольшое путешествие под парусами, ну… ну, хотя бы до Гендровской косы. Вы, я и наш общий друг Сэм. Он свой человек в яхт-клубе, член спортивного общества. Благодаря ему мы сможем на несколько часов получить яхту в наше полное «распоряжение. Согласны? Только сразу. Говорите: «да».

— Нет, не могу, я занята.

— После полудня? Неправда. Вы ведь говорили, что освободитесь в половине одиннадцатого.

«Я успею найти Розанова, — соображал «Д-35», — скажу ему, чтобы он приготовил яхту. Надо сообщить Винтеру — пусть капитан «Мери Джильберт» приготовится к отплытию. Неизвестно, что произойдет за ночь, но постараюсь оставить Марченко в дураках».

— Правильно, у нас заболел один из педагогов. Но я не могу принять ваше предложение.

— Почему все-таки? Объясните. Разве плохо совершить небольшую прогулку вместе с друзьями? Какие у вас старомодные взгляды!

«Вот привязался, — думала Ася. — Что ему сказать? Не скажешь ведь ему, что мне не хочется видеть ни его, ни вообще никого на свете. А, ладно, пообещаю и не приду».

— Определенно ответить вам сейчас не могу.

— Нет, нет, — перебил Моро. — Я не люблю останавливаться на полдороге, мне по душе конкретность. Соглашайтесь.

— Согласна… Извините меня, мне пора итти.

— До свидания. Завтра встретимся в яхт-клубе. Думаю, лучше всего часов в одиннадцать поутру, а?

— Хорошо, хорошо. Прощайте.

— Счастливого пути.

Расставшись с Асей, Моро немедленно отправился к Винтеру.

«Рекламный Ральф» старался сохранить свой обычный нагловато-самоуверенный вид и держался, как всегда, развязно, не стесняясь в словах и поступках. Однако Винтера — хитрую, видавшую виды лису — было не легко обмануть, он сразу понял: у «Д-35» неудача. Спрашивать, что случилось, Винтер не стал. Это было не в его характере. «Рекламный Ральф» сам объяснит.

Винтер оказался прав. Произнеся несколько пустых фраз, Моро внезапно замолчал, вынул сигарету. Винтер спокойно ждал, что будет дальше. Он понимал: «Рекламный Ральф» соображает, как лучше заговорить о главной цели своего прихода.

— Да, чуть не забыл, — небрежно сказал Моро. — Когда уходит «Мери Джильберт»?

— Точно не знаю, — ответил Винтер, не понимая, с какой целью задан вопрос. — Кажется, послезавтра утром.

— Ей надо поднять якорь завтра вечером. Капитан оформил необходимые документы?

— Да, судно задерживал мелкий ремонт. При желании его смогут без всякого ущерба отложить. Но чем вызваны ваши вопросы о корабле, Ральф?

— Тем, что я на нем уеду отсюда.

Винтер ожидал чего угодно, но только не этого. От растерянности он поперхнулся дымом сигареты и надсадно закашлялся. Справившись с кашлем, он выговорил:

— Вы с ума сошли, Моро! Как же с чертежами трала? Если вы явитесь без них, вам оторвут голову и будут вполне правы. Этими вещами не шутят.

— Оторвут или нет, мы еще посмотрим, а здесь мне оставаться нельзя.

Винтер оглянулся по сторонам и, хотя в комнате, кроме них, никого не было, наклонясь к Моро, тихо спросил:

— Контрразведка напала на ваш след?

— Слежка за Дынником. Его ареста следует ждать с минуты на минуту.

Винтер тяжело перевел дух. Он был менее опытен, чем «Д-35», и хуже владел собой.

Моро с презрением взглянул на коллегу и процедил сквозь зубы:

— Вы-то чего перетрусили? Ваша шкура в безопасности.

— Я… Я понимаю. Но могут быть осложнения, официальный запрос. Вы же знаете, что русские не прощают таких вещей, они в высшей степени щепетильны в вопросах этики.

— Этика! — презрительно повторил Моро. — Какая, к дьяволу, этика, когда наш агент лезет к советским военным секретам. Мне приходится думать не об этике, а о том, как удрать благополучно. Вы обязаны мне помочь.

— С радостью, дорогой Ральф, с радостью.

«Помочь нужно, — думал Винтер, — если его разоблачат, это отразится и на моей карьере».

— То-то, — говорил Моро. — Не беспокойтесь, я придумал возможность и благополучно унести ноги из Советского Союза и выполнить задание по тралу «Надежный».

— Вы, как всегда, блестящи, Ральф, — лишний раз задобрить «Д-35» не мешает, тем более, беседа ведется без свидетелей.

— Завтра я выхожу в море на яхте, предоставит мне ее известный вам Семен Розанов. На яхте со мной будет он и дочка инженера Борисова. Часам к трем мы окажемся у Гендровской косы и там остановимся. Под любыми предлогами я задержусь у косы подольше, возвращаться будем ночью. Пусть «Мери Джильберт» отчаливает из порта с таким расчетом, чтобы встретить нас между Гендровской косой и маяком Поворотный.

— Затем вы погрузите на пароход Борисову и Розанова, сядете сами…

— Что касается Розанова — увидим, как с ним поступить, а насчет Борисовой вы правы. Когда она окажется в надежном месте и полностью в наших руках, сообщим папаше: жизнь дочери зависит от него. Даст копию чертежей — дочка останется целой и невредимой, не даст — пусть пеняет на себя.

Винтер молчал, обдумывая предложение Моро.

— Постойте, Ральф. Вдруг Борисов кинется доносить о нашем требовании в контрразведку? Станет известен наш интерес к тралу, это недопустимо.

— Не кинется, — почти уверенно возразил Моро. — Я все обдумал. Я разрабатывал этот план до того, как Дынник сунулся с предложением попасть в бюро через катакомбы. Жаль, что я не отправил его ко всем чертям.

— Он попадет туда без вашего напутствия… Каков был ваш план?

— Близко познакомиться с семьей Борисовых, как можно чаще появляться в людных местах с его дочкой, афишируя свои отношения с ней, добыть образец почерка Борисовой и сфабриковать записку, которая компрометирует ее перед советской властью, как мы сфабриковали записку Михаила Милетина.

— Кстати, что произошло в квартире Милетина?

— Откуда я могу знать? Непредвиденная случайность или ошибка погубила Дынника. Вы надеетесь сохранить в тайне наши планы относительно трала. Думаете, Дынник станет молчать на допросе? Наивно!

— Может, его не возьмут живьем.

— Это было бы лучше всего… Слушайте дальше. Предъявить записку Борисову в обмен на копии чертежей я хотел заставить Дынника. Я никогда не был законным отцом, однако знаю их психологию. Борисов вдов, дочка у него единственная. Она заботится о папаше, любит его, живет с ним дружно. Неужели он отвергнет наше предложение, погубит дочь, останется одиноким на старости лет?

— Ход мыслей у вас правильный, Ральф, жаль, что все это дело прошлое.

— Почему? Сущность не меняется. Похитив дочь, мы возьмем Борисова в свои руки еще крепче, чем имея только записку.

Винтер состроил недовольную мину.

— Ральф, такую штуку, как похищение советской гражданки, в тайне не сохранишь. Разгорится международный скандал…

— Если Борисов столь же бестолков, как вы, конечно, — зло процедил сквозь зубы Моро. — Подумайте сами. Выйдя в экстерриториальные воды, несколько часов спустя после встречи с нами, капитан «Мери Джильберт» даст радиограмму: у него на борту находятся спасенные с потерпевшей аварию советской яхты. «Аварию» сделать нетрудно.

— Так, так, понимаю…

— В первом же порту Борисову ссаживаем с «Мери Джильберт», оставляем жить на частной квартире под незаметной и надежной охраной. Советских представителей к Борисовой не допустим, например, под предлогом ее болезни.

— …Продолжающейся несколько недель, — подхватил Винтер.

— Наконец начали соображать! Инженеру дается выбор: мы получаем чертежи, девчонка возвращается в Советский Союз, где ее даже не арестуют — она ни в чем не виновата, аварию можно объяснить любой причиной.

— Или… — улыбнулся Винтер.

— Или печать всего мира облетят сенсационные антисоветские статьи за ее подписью. Пусть Борисова даже не захочет ставить подпись под ними, мы с вами знаем, как делаются такие дела.

Ухмылка Винтера стала еще шире и еще гаже.

— Благодаря статьям, — закончил объяснение Моро, — Борисов может жаловаться на шантаж с нашей стороны сколько угодно. Мы ответим: он клевещет на нас, стремясь оправдать поведение дочки за границей.

— Вы думаете, поверят нам, а не ему? Вы еще более наивны, чем я.

— Поверят или не поверят, безразлично, — пожал плечами Моро. — Главное — никаких законных оснований для дипломатического скандала не будет. А у Борисова, как я слышал, больное сердце, и если он выйдет из строя, то работы, связанные с тралом «Надежный», задержатся надолго. Это тоже нам наруку. Будет себе валяться с инфарктом в больнице.

— Убедили, — сказал Винтер. — Самый последний вопрос. Представьте себе такой вариант: Дынник не убит при аресте и сознается во всем. Как мы поступим тогда?

Моро молчал долго, очень долго. Злобная гримаса исказила его лицо, дыхание стало прерывистым.

— Не знаю, — с усилием выдавил он из себя. — Не знаю. В моих планах есть два уязвимых места. Первое — если Дынника поймают живым, второе — если завтра не придет Борисова. Тогда все рухнет. Проклятый Марченко, я чувствую, понимаете, чувствую, как он загоняет меня в тупик. Все было хорошо, я наступал, а теперь… Неужели я никогда не рассчитаюсь с ним!..

Глаза Моро налились кровью от бешенства.

«Ты упрекал меня в трусости, а сам трусишь перед Марченко не меньше моего», — подумал Винтер.

Моро достал из пачки новую сигарету, закурил.

— Девчонка должна ехать со мной, иначе не может быть, — уже более спокойно сказал он. — Я верю в успех.

…Бурлака, не зная того, помог Моро уговорить Асю ехать на яхте. Вот как это произошло.

Лейтенант явился к Марченко доложить о сделанном и получить дальнейшие инструкции.

У кабинета начальника Бурлаку попросили подождать: капитан первого ранга занят, говорит с Москвой. Бурлака обрадовался свободной минуте и, не мешкая, позвонил на квартиру Борисовым.

— Я слушаю. — У Ивана отлегло от сердца. Ася дома, жива, здорова, ничего с ней не случилось.

— Это я, Ася, Иван.

— Вы? В чем дело? — лейтенант никогда не предполагал, что Ася может говорить таким неприятным, металлическим, злым голосом.

— Когда ты свободна? — он решил не замечать Асиного «вы».

— Какое вам дело?

— Нам надо встретиться, я все объясню.

— Нечего нам встречаться и нечего мне объяснять. Все ясно и без ваших объяснений.

— Слушай, Ася, — в голосе Ивана звучало неподдельное отчаяние, но и оно не тронуло обиженную девушку. — Неужели ты не можешь уделить мне полчаса?

— Не могу, я занята.

— Как занята? Ты же завтра рано освободишься.

Секунда молчания, затем ответ:

— Занята для вас. Весь день я буду кататься на яхте с Моро и Розановым.

— С Моро? — невольно вырвалось у Бурлаки. — Ты с ума сошла!

— Я не знала, что вы не только бессовестный человек, а еще и грубиян.

Щелкнула положенная на рычаг телефонная трубка. Бурлака молча смотрел на блестящий лакированный аппарат.

Собравшись с мыслями, снова набрал знакомый номер.

— Я слушаю.

Девушка повесила трубку.

Попытка Бурлаки позвонить в третий раз ничего не дала. Телефон гудел на противной низкой ноте, подходить к нему в квартире Борисовых не собирались.

Огорченный, вошел Бурлака в кабинет капитана первого ранга и рассказал о том, как выследили преступника.

— Обернулось иначе, чем мы думали, — говорил лейтенант. — Он прячется не в доме.

— Не в доме? А где?

— В катакомбах.

— Что? — привыкший угадывать настроение начальника по тону голоса, Бурлака понял: известие взволновало каперанга.

Марченко подошел к стене, на которой висел план города.

— Расскажите подробно еще раз.

— Слушаюсь!

Лейтенант взял со стола карандаш и повел тупым концом карандаша по плану.

— Вот парк Шевченко, прибрежная аллея…

…Самым трудным, когда пришло время уходить, было подняться со скамьи. Ася стала для него самым близким, самым дорогим человеком на свете. А надо было подняться со скамьи, уйти, оставляя бесконечно дорогую девушку наедине с Моро, которого он знал как главаря шайки иностранных разведчиков и убийц. Ася неопытна, беззащитна, беспечна, и сейчас она рядом с врагом, не зная, что он враг. Подойти к ней, сказать, что она должна немедленно покинуть парк! Хоть намекнуть на опасность! Это так легко! Легко — и невозможно. Предупредить Асю — предупредить Моро. Он поймет и немедленно сделает для себя вывод…

Громко смеясь в ответ на какую-то шутку Нефедовой, лейтенант Бурлака прошел мимо Аси.

Покидая парк, он не выдержал — посмотрел назад. Тоненькая и показавшаяся Бурлаке совсем-совсем слабой, как маленькая девочка, не понимающая, что происходит вокруг, сидела Ася возле Моро.

— Ничего, не волнуйся, — неожиданно сказала Нефедова. Ее теплая сильная ладонь тронула руку лейтенанта.

— Спасибо! — ответил он, а потом подумал: к чему относятся ее слова? Может быть, она решила, что он трусит?

— Ты думаешь, я… — начал он.

— Не глупи, я все понимаю… Лысов и Парфенчук на месте?

— Я вижу их.

Квартал за кварталом оставались позади. Лысов и Парфенчук шли по противоположной стороне улицы, немного обогнав Бурлаку и Нефедову.

— Он не заметил нас?

— Нет, — без колебаний ответил Бурлака. — Если заметит, начнет петлять, сбивать нас с толку. А пока идет в одном — направлении.

— К Ученической?

— По-моему, к Ученической… Так и есть!

«Между параллельными улицами Судостроительной и Ученической — квартал небольших, деревенского типа домиков. Возле каждого огород, садик, часты проходные дворы», — вспомнил Бурлака.

— Передай им: на Судостроительную, живо, — приказал лейтенант. — Я — по Ученической, ты — за мной.

— Слушаюсь!

Двое преследователей шли по Ученической, не выпуская врага из виду, двое свернули на Судостроительную, чтобы встретить его, если он попадет туда через проходной двор.

Однако преступник не менял направления. Силуэт его промелькнул мимо последних домов на Ученической, за которыми был пустырь, а дальше — морской берег.

— Куда его несет? — удивился Бурлака. — На пустырь?

Тень врага растворилась в темноте…

— Мы ждали, что он зайдет в один из домов на Ученической или на Судостроительной, — продолжал Бурлака свой доклад капитану первого ранга, — и совсем не думали, что направится на пустырь.

— Вы потеряли его из виду?

— Так точно, однако не больше чем на полминуты. Нам с Нефедовой пришлись сильно отстать, потому что на пустыре мы могли вызвать его подозрение. Вперед окончательно выдвинулись подоспевшие с Судостроительной Лысов и Парфенчук. Они скоро увидели, как он спускается к берегу.

— За эти полминуты он ни с кем не мог встретиться?

— Куда там! Собаки, и той поблизости не было.

— Продолжайте. Он зашагал к берегу…

— Берег там крутой, он спустился с обрыва. Подбежали мы к краю и успели увидеть, что он юркнул в катакомбы, Лысова и Парфенчука я оставил вести наблюдение, к ним посланы еще люди, сам вернулся сюда.

— В каком месте вход?

— Вот здесь, — показал на плане Бурлака.

Марченко молча отошел от стены, сел в кресло.

— Садись. Когда, по-твоему, можно извлечь его оттуда?

— Попозже, к полуночи, товарищ капитан первого ранга. Заснет, и будет порядок. Раньше нельзя, позиция в дыре удобная, сопротивляться можно долго, хотя уйти некуда.

— Некуда, говоришь? — задумчиво переспросил Марченко. — А глубже, под землю? В катакомбы?

— Оно, конечно, да тут ничего не поделаешь. Ближайший выход из катакомб в четырех километрах. Коридоры там запутаны, в них сам чорт ногу сломает,

— До смерти не люблю, когда у врага остается лазейка. Однако ничего иного не придумаешь, — со вздохом сказал Марченко. — Давай надеяться, что операция в катакомбах пройдет успешно. Не отлучайся далеко. Понадобишься примерно через час.

Бурлака шевельнулся, как бы собираясь уходить, но нерешительно остановился.

— Георгий Николаевич, — робко сказал Бурлака.

— Что такое? — поднял на него глаза Марченко.

— Я хотел вот что… Не знаю, удобно ли…

— Говори. Потом посмотрим, удобно или нет.

— Я, Георгий Николаевич, с Асей поссорился…

— Ну, это еще не горе, — спокойно начал Марченко, но, взглянув на расстроенное лицо юноши, переменил тон. — А-а… Понимаю, понимаю! Ну, не журись, казак. Девичье сердце отходчиво.

— Она, Георгий Николаевич, завтра кататься едет, на яхте.

— Знаю. В принципе не против. Свежим ветром жар сдует.

— И с кем знаете? — недоуменно спросил Бурлака.

— И с кем знаю. С Моро. С Розановым.

Марченко молча смотрел на лейтенанта. Молчал и Бурлака, не понимая, почему капитан первого ранга так хладнокровно относится к этой прогулке Аси.

— Напрасно удивляешься, — пожав плечами, сказал Марченко. — Я предвидел, что Моро может предпринять что-нибудь по отношению к дочери Борисова. Не зря же он с ней знакомился. Ася с отцом живет дружно, не таится от него. Я просил Борисова немедленно сообщить, если Моро пригласит Асю на пикник, в гости или еще куда-нибудь.

Зазвонил телефон. Марченко снял трубку.

— Слушаю. Диспетчерская порта? Так! Выяснили? Намерен выйти в море не послезавтра утром, а завтра вечером? Прекрасно.

— Прекрасно, — с довольным видом повторил капитан первого ранга, кончив телефонный разговор. — Теперь все на своем месте.

Иван недоумевал. Отчего капитан первого ранга с удовольствием встретил весть о предполагаемой поездке Аси? Чему-чему, а уж этому Бурлака не видел причин радоваться.

— Думает на яхте попутешествовать, — говорил Марченко, быстрыми шагами меряя кабинет. — Ловко. Ладно, лейтенант. Идите. Вернетесь через час. За это время я кое с кем побеседую.

14. Когда город спит

Катакомбы Энска имеют почти столетнюю историю. Эти многочисленные и запутанные подземные переходы образовались, когда жители Энска брали камень для постройки дома прямо возле участка, где дом воздвигался.

По мере роста города увеличивалась нужда в строительном материале, повысилась стоимость участков Камень начали добывать не из открытых котлованов, а из подземных разработок — штолен. Постепенно штольни соединялись одна с другой, образовывая сложную и совершенно беспорядочную систему коридоров.

Катакомбы успешно использовали контрабандисты, да и не только контрабандисты. В недалеких от Энска селах, маленьких городках еще и поныне можно услышать рассказы стариков о бесследно исчезнувших красивых девушках, женщинах. Похищенных проносили тайной подземной дорогой к выходу среди скал на берегу. Ночью невдалеке бросал якорь одинокий корабль без огней и флага, с судна спускали шлюпку. Ненадолго пристав к скалам, она вскоре возвращалась обратно. Кроме матросов, в ней сидели несколько надежно связанных, с заткнутыми ртами «пассажирок». А через неделю-другую в гаремах турецкой знати появлялись новые пленницы.

До самой революции катакомбы разрастались, достигая длины десятков километров. И Бурлака с полным основанием отрицал возможность из глубины катакомб подойти к пещере, где засел враг. Капитан первого ранга понимал это. Марченко никак не мог отрезать Дыннику пути к отступлению.

Но Дынник пока не думал об отступлении — у него не возникло даже и подозрения, что он выслежен. Гораздо больше тревожило Дынника несостоявшееся свидание. Моро ясно дал понять: свидание переносится на тот же час следующего дня. Завтра Дынник не опоздает. Однако проволочка может обойтись дорого — ведь надо как можно скорее оставить Энск.

Размышляя таким образом, Дынник покинул парк. Наступала темнота, и под ее покровом он чувствовал себя гораздо увереннее, чем днем: шмыгнул в переулок, другой — и поминай как звали. На крайний случай, — в кармане пистолет, под гимнастеркой — граната. В случае необходимости он применит ее не задумываясь. На малолюдных окраинных улицах, которых почти машинально, по вкоренившейся привычке придерживался Дынник, застать его врасплох было невозможно. Увидев группу людей, идущих навстречу., он переходил на противоположный тротуар; держался в отдалении от больших подъездов; на расстоянии огибал уличные углы — избегал всех мест, в которых могла быть засада. Так же машинально Дынник ускорял шаг, оказавшись под фонарем; если его освещала проезжающая мимо машина, втягивал голову в плечи, старался сделаться незаметным.

В уличном буфете Дынник выпил стопку водки, немного поел. Чувствуя легкий туман в голове, он шагал к своей пещере. Ему хотелось как можно скорее заснуть.

В логове Дынника ничто не изменилось. Предусмотрительно поставив на боевой взвод пистолет и пощупав, на месте ли спрятанная под гимнастеркой граната, Дынник заснул.

Сколько длился сон, Дынник не знал. Не понял он и отчего проснулся: то ли от инстинктивного предчувствия опасности, то ли от постороннего шороха. Подняв голову, Дынник увидел у выхода из пещеры силуэт человека. Не рассуждая, кто этот человек, зачем он пришел сюда, Дынник схватил пистолет и выстрелил. Звук выстрела гулко пронесся под сводами пещеры, замер в дальних коридорах катакомб. Со сна Дынник плохо прицелился, не попал. Человек исчез.

Прильнув к земле, Дынник, не отрываясь, смотрел на выход из пещеры. Мигали холодные звезды. Небо было густым, мрачно-синим. Может быть, он ошибся? Может, почудилось со сна? А что, если он не ошибся? Если его убежище раскрыто? Ноги и ладони стали влажными от холодного пота. Мысли мелькали лихорадочные, бессвязные. Он старался скорее сосредоточиться, найти выход из положения, но ничего не мог придумать.

В томительном ожидании прошло несколько минут, полчаса, час. Дыннику хотелось выглянуть из укрытия посмотреть, что делается снаружи, но опыт подсказывал: поступать так не следует. Если противники действительно осадили пещеру, они рассчитывают имение на то, что у него не хватит выдержки. Нет, напрасно надеются! Он не так глуп. Дынник, не шевелясь, лежал на каменистом полу, напряженно вглядываясь в квадратный, пробитый в камне вход.

Вдруг он увидел: снизу медленно-медленно поднимается небольшой круглый предмет. Движение было плавным, неторопливым, чуть заметным.

Когда предмет поднялся достаточно высоко, Дынник тщательно прицелился и выстрелил. В сторону отлетел легкий черный круг. Дынник разгадал хитрость: на палке поднимали фуражку, желая проверить бдительность Дынника. Сомнений не оставалось: он в осаде. Отсюда ему не выбраться.

Дынник постарался подавить страх и хладнокровно оценить обстановку. Войти в пещеру незаметно контрразведчики не могут. Атаковать тоже не удастся — сквозь узкий вход одновременно протиснется не больше двух человек, троим не войти. Предпринявшие подобную попытку окажутся беззащитной мишенью надежно укрытого, хорошо вооруженного Дынника. Они это прекрасно понимают и не станут рисковать. Но и от своей цели они не отступят.

Дыннику скоро пришлось убедиться в изобретательности своих противников. Выход из пещеры опять что-то заслонило — на этот раз большое, бесформенное. Дынник выстрелил. Неизвестный предмет продолжал надвигаться. Теперь Дынник понял, в чем дело. Контрразведчики толкают перед собой большой камень и под его надежным прикрытием двигаются в пещеру. Скоро они будут здесь. Пистолетом их не остановишь.

Дынник приподнялся на четвереньки и, пятясь задом, начал отступать вглубь пещеры. Спрятавшись за выступ, он остановился. На некоторое время он снова в безопасности, однако главное преимущество потеряно. Враги проникли в пещеру. Теперь темнота столь же надежно защищает их, как и его. Пользуясь темнотой, они не замедлят продолжать наступление.

Было тихо-тихо. И это больше всего угнетало Дынника. Он знал: преследователи близко, возможно совсем рядом, в нескольких шагах. Но он не видел и не слышал их и не мог предугадать, откуда они нападут.

Легкий, еле слышный шорох. Дынник опять выстрелил в темноту. Ответом было полное молчание. А может быть, ему почудилось?

Тем же способом — на четвереньках — Дынник отполз еще немного назад, в неведомый ход. Куда он ползет и зачем, Дынник не знал. Желание уйти, убежать, скрыться заслонило все, парализовало волю.

…Давным-давно наступила ночь. Город спал спокойным сном труженика после хорошего рабочего дня. Свернувшись калачиком под легким одеялом, забыла во сне свои огорчения Ася.

Вечером в квартиру Борисовых на несколько минут заглянул Марченко. Георгий Николаевич о том, о сем поболтал с инженером, пошутил с Асей, спросил, между прочим, правда ли, что она завтра едет кататься на яхте. Ася колебалась: сдержать или не сдержать обещание, данное Моро? Ехать ей не хотелось, и лишь из одного желания досадить Ася сообщила Бурлаке о предстоящей экскурсии как о деле решенном. А на вопрос Георгия Николаевича уклончиво сказала:

— Предлагают устроить небольшой пикник, причалим у Гендровской косы, побудем немного и вернемся обратно. Присоединяйтесь.

— Именно меня там не хватало! — расхохотался капитан первого ранга. — Ну, а может, ты откажешься?

— Почему?

Объяснять, по каким причинам он не рекомендует девушке отправляться на прогулку, Марченко не собирался. В такого рода дела Асю посвящать незачем.

— Да так, — неопределенным тоном ответил Георгий Николаевич. — Не нравится мне Моро.

— Разве вы его знаете?

— Немного. Но вполне достаточно, чтобы составить незавидное мнение.

— Не знаю, чего вы от него хотите? Человек как человек. Много путешествовал, многое видел. А вы читали его статьи? Очень правильно пишет.

— Правильно, правильно, — согласился Марченко и неожиданно добавил: — Брось лучше ненужную затею.

«Ах, вот что! Бурлака сказал о предстоящей прогулке Марченко. Иван не хочет, чтобы Ася ехала с Розановым и Моро и поэтому попросил Георгия Николаевича отговорить ее, зная, что он имеет на нее влияние. Раз так — хорошо же! Ничего из их хитростей не выйдет! Она поедет назло им. Назло! Назло!»

— Нет, бросьте меня уговаривать, — мстительно сказала девушка. — Хочу — значит, поеду. Никто не может мне запретить, я взрослый человек.

— Не столь взрослый, судя по некоторым признакам, — подмигнул Марченко. — Ну-ну, не надувай губы. В котором часу собираетесь выехать?

— Не позже одиннадцати.

Так и не убедив Асю, Марченко ушел.

После беседы с Георгием Николаевичем настроение Аси испортилось окончательно. Отказавшись от ужина, она заперлась в спальне, легла в постель, натянула одеяло на голову и расплакалась. Плакала она долго, тихо, с удовольствием, так и заснула в слезах, продолжая всхлипывать во сне, как маленький обиженный ребенок.

Не лучше чувствовал себя и Бурлака.

Знай Марченко о горе своего младшего товарища, он сумел бы утешить его. Но капитану первого ранга было не до любовных переживаний своих подчиненных. В этот вечер у Марченко было много дел: он вызвал начальника яхт-клуба и побеседовал с ним, потом читал какие-то бумаги, относящиеся к иностранному пароходу «Мери Джильберт». Уже глубокой ночью приходил к нему командир подразделения пограничных катеров. Долго шагал капитан первого ранга из угла в угол кабинета, мысленно проверяя себя: все ли сделано так, как надо, нет ли ошибки, которой мог бы воспользоваться противник.

Бодрствовал почти всю ночь и Моро. После беседы с Винтером «Д-35» немедленно позвонил Розанову. Приглашение «провести вместе вечерок» Семен принял с нескрываемой радостью.

Встретились в ресторане при гостинице, в которой жил Моро. Обоих здесь хорошо знали. Был у них и свой излюбленный столик — в углу, у окна. Проходя к нему, Розанов небрежным кивком и громким «Хэлло!» поздоровался со знакомыми — двумя парнями и двумя девицами. Компания, очевидно, лишь приступила к ужину, но выпили все уже изрядно. Девушки визгливо хохотали, взмахивая длинными, густо накрашенными ресницами, их кавалеры без нужды повышали голос и после каждой рюмки молодечески оглядывались вокруг, желая видеть, какое впечатление производят они на окружающих.

Знакомый официант быстро принес ужин. Графинчик с охлажденной водкой покрывала белая мутная испарина.

— Виски лучше, — сказал Розанов, глотнув холодно-жгучую жидкость.

— На чей вкус, — равнодушно ответил «Д-35».

Заиграл оркестр. Не в пример остальным танцующим посетителям ресторана знакомые Розанова отплясывали свой танец — «линду». Каждая пара исполняла ее по-разному, благо ни один из стилей «линды» не требовал хореографического искусства и даже простого умения танцевать. В центр зала вышла миловидная девушка в излишне коротком платье и парень в долгополом, дымчатого цвета пиджаке. Эта пара демонстрировала стиль «лошадка»: дама крутится на все лады вокруг партнера, а он стоит на месте, изредка сгибая ногу в колене и выбрасывая ее вперед, подобно скучающему жеребцу. Двое других танцоров предпочли «гамбургский» стиль — с каменно-равнодушными лицами описывали они на блестящем паркетном полу квадраты: шаг влево, шаг вперед, шаг вправо, шаг назад.

— Мирово отрываем! — бросил парень в дымчатом пиджаке, проплывая мимо столика, за которым сидели Моро и Розанов.

— Шик, — сказал Семен.

Моро не глядел на танцующих. «Д-35» ловил себя на мысли: он ждет внезапного появления Марченко. Никогда и никого еще за всю свою многолетнюю «деятельность» Моро так не боялся и ни к кому не испытывал такой ненависти, как к Марченко. «Д-35» был уверен в себе, его всегда ценили, посылали на самые трудные задания, и всегда он справлялся. А против Марченко он бороться не смог, Марченко оказался сильнее. — Моро позорно удирал, самоуверенность его исчезла, и он еще не знал, удастся ли привести в исполнение задуманный план.

— Сэм, — сказал Моро, — сегодня я встретил Асю, и мы решили предложить вам прогулку на яхте.

— Ол райт, — ответил Розанов. — А когда?

— Завтра в одиннадцать часов.

Розанов заколебался. Моро удивленно и сердито посмотрел на него. Не хватало, чтобы еще этот заупрямился!

— У меня завтра семинар по лингвистике, к двум обязательно надо в институт, — нерешительно пробормотал Розанов, боясь обидеть Моро.

Моро налил Розанову и себе водки.

— Сэм, Сэм, друг любезный! Не узнаю вас. Неужели вы способны дурацкую лингвистику предпочесть морской прогулке? Пользуйтесь жизнью, пока молоды, успеете насидеться над пыльными книгами. Выпьем? Правильно сказал великий Блок: истина в вине.

Выпили.

А Моро, пожалуй, прав: лингвистика не уйдет! Вместо душной аудитории — прогулка по морю с Моро, а на следующий день, как бы между прочим, рассказ об этом сгорающим от зависти приятелям, — разве могут быть два мнения о том, что лучше! Мелькнула щемящая мысль: он пропустил и предыдущий семинар, последнее время занимается только урывками, а скоро экзамены, но Семен отогнал ее: «Наверстаю. Я не из тупиц, которым надо зубрить изо дня в день». Бесшабашное пьяное веселье охватило его.

— О'кэй! Едем, согласен.

Розанов чокнулся с «Д-35» и выпил, крякнув, как заправский кутила.

— Иного я от вас и не ожидал. Так можно надеяться, что вы приготовите яхту?

— Прямо с утра, — уверенно кивнул Розанов. — Жду вас, и точно в срок мы отчалим. Все эти лингвистики — типичное засорение мозгов.

— Не может случиться так, что яхта будет занята кем-либо другим? — на всякий случай осведомился Моро. — Получится очень неловко перед Асей, если обещанная ей прогулка сорвется.

— Не беспокойтесь, — Семен покровительственно улыбнулся. — Вы ж понимаете, если Розанов берется, то все будет как часы.

— Верю в ваши организаторские способности.

— Мы пойдем на «Метеоре». Постойте, — Розанова осенила блестящая мысль. — Хэлло, — он помахал рукой компании юношей и девушек. — Идите сюда, парни. Парни! — провозгласил Семен. — Приглашаю вас совершить морское путешествие. Моя яхта к вашим услугам. Шик!

Моро не мог не выругаться от досады. Вот так сюрприз! Что делать с ордой мальчишек? Они испортят все. Неудача за неудачей! Как выпутаться из скверного положения? Будь проклят трижды идиот Розанов!

— А, — пьяно ухмылялся Семен, — неплохая идея стукнула мне в голову? Возьмем и девчонок, будет мировое времяпровождение.

— Блеск, — удовлетворенно сказал дымчатый.

— То, что надо, — согласился второй.

Моро оставалось с кислой улыбкой присоединиться к их восторгам.

— Неплохо, очень неплохо придумано, вы компанейский человек, Сэм.

— О, рад слышать вашу похвалу. В одиннадцать завтра в яхт-клубе, парни.

— В двенадцать, — быстро поправил Моро.

— Вы же сказали в одиннадцать? — удивился Семен.

— Я? Вам показалось. Но вам-то все равно, вы придете туда утром?

— О'кэй.

Поздно ночью вернулся Моро в свой номер. Долго горела у него настольная лампа. Тщательно проверил «Д-35» содержимое своих чемоданов, боясь оставить какую-нибудь улику. Все бумаги, кроме совершенно безобидных, он сжег в массивной каменной пепельнице. Черные хлопья, в которые превратилась бумага, перемешал, залил водой из стакана, а жидкую кашицу вылил в умывальник.

Проделав это, «Д-35» открыл окно: в комнате стоял едкий дым. Распахнув створки, Моро внезапно сделал шаг назад. Ему показалось, что из темноты смотрят зоркие, внимательные глаза, они видят каждое движение «Д-35» и могут проникать даже в его мысли. «Глупо! — обругал «себя Моро. — У меня третий этаж, никто сюда не заберется. И сейчас ночь, город спит».

Город спал. Мирный трудовой город, в котором жили мирные люди.

А один из тех, кто пытался нарушить их труд и покой, ползал на четвереньках в темном сыром подземелье. Ползал, потеряв всякое ощущение времени, почти не сознавая, что делает, весь во власти животного страха перед неминуемой гибелью. Время от времени он посылал в беспросветную тьму слепые пули. Как змея, которую переехало колесо повозки, продолжает извиваться, брызжет ядом на пустую пыльную дорогу, так и Дынник в слепой злобе был еще опасен.

Сколько он находится в катакомбах и где находится, Дынник не знал. Нащупав в темноте очередной коридор, он устремлялся туда. Одежда его изорвалась в клочья о камни, лицо и руки были расцарапаны до крови. Дынник понимал: спасения нет, но теперь ему было все равно. Трижды из темноты твердый и властный голос предлагал сдаваться. В ответ Дынник стрелял.

Погоня в катакомбах измотала и контрразведчиков. Они действовали в абсолютной темноте, бесшумно продвигались вперед, рискуя наткнуться на врага и получить пулю в упор.

Так продолжалось много часов. Уже взошло солнце. Никому из жителей города и в голову не приходила мысль о том, что буквально под ногами идет смертельная схватка. Конец ее был близок. Дынник чувствовал, что руки и ноги отказываются повиноваться ему, необычайно тяжелым стал пистолет, заряженный последней обоймой патронов.

Вдруг Дынник увидел вдали серый, еле различимый луч. Блуждая без всякого направления, он оказался возле неизвестного выхода из катакомб.

Может быть, это спасение? Он постарался овладеть собой, побороть усталость. Свет падает отраженно, значит, выход там, за поворотом. Надо остановить преследователей и кинуться к выходу. Патроны кончаются, но осталась граната. Выскочив наверх, он бросит ее в контрразведчиков, которые побегут следом за ним. Граната большой разрывной силы, уложит всех, особенно в узком проходе, где они невольно столпятся тесной кучкой.

Твердой рукой Дынник навел пистолет в темноту. Звуки выстрелов не доходили до его сознания. Он нажимал на спусковой крючок, стараясь стрелять как можно чаще и по всей ширине коридора. Под беглым огнем противники не смогут поднять голову, залягут. Расстреляв обойму, Дынник кинул бесполезный пистолет и побежал.

Извилина коридора, поворот — и в лицо Дыннику пахнуло чистым морским ветерком. Дынник очутился на площадке над невысоким прибрежным обрывом. Внизу был пляж. С шаловливым клекотом набегали на берег упругие стеклянно-зеленые волны. От пестрых зонтиков и купальных халатов зарябило в глазах. Шум многих голосов, более сильный, чем шум прибоя, стоял над пляжем. С веселым визгом барахтались в волнах мальчишки.

Дынник понял: надежды на спасение нет. Как только он, в изорванной одежде, окровавленный, покажется в этой веселой, чистой, праздничной толпе, его задержат. Никакая граната не спасет. Пришел конец…

Сильный удар сзади сбил Дынника с ног.

Погоня, продолжавшаяся всю ночь, окончилась.

15. На «Метеоре»

С утра день был хмурым, но с каждым часом облака становились реже, прозрачнее. Сквозь них то тут, то там пробивались солнечные лучи. Часам к десяти Ася увидела в окно ясное синее небо, по которому медленно плыли маленькие пушистые комочки. Девушка посмотрела на часы. Занятия кончаются в десять пятьдесят. Только-только хватит времени прямо из института побежать в яхт-клуб. Заглянуть домой не удастся. Ехать она решила твердо — пусть Бурлака позлится.

Едва кончилась лекция, в аудиторию неожиданно вошел Борисов. Он появился немедленно после звонка, как будто ожидал за дверью.

— Ты? В чем дело? Случилось что-нибудь? — удивилась и встревожилась Ася.

— Особенного ничего, — спокойно ответил инженер. — Пойдем ко мне, поможешь перевести статью из английского технического журнала.

Ася недовольно поморщилась.

— Неужели нельзя вечером? Ты разбиваешь мои планы. Сам переведешь не хуже, я слаба в технических терминах.

— Хочу дать тебе попрактиковаться. Пошли.

— Что за капризы? — сердито сказала Ася. — Мне надо итти, меня ждут в яхт-клубе.

— Ничего, обождут, если захотят. Не такие важные персоны, чтобы ради них пренебрегать отцовской просьбой.

— Папа, — Ася взяла Василия Петровича под руку. — Ты не договариваешь. Перевод — пустой предлог.

— Верно, Ася, — инженер сменил шутливый тон на серьезный. — Моя цель задержать тебя на час-другой.

— Зачем?

— Чтобы яхта с теплой компанией ушла без тебя.

Ася выдернула свою руку из руки отца.

— Тогда я иду в яхт-клуб. Ты не имеешь права вмешиваться в мои дела, я еще ни разу не давала повода. Своих знакомых я выбираю себе сама.

— Я тебе не препятствовал. Но послушай меня. С утра позвонил Марченко и потребовал, чтобы я обязательно удержал тебя в городе до отхода яхты. Не спорь, Ася, так нужно.

— А какие основания у Марченко указывать нам с тобой, как поступать? Указчик нашелся! — вскипела Ася.

— Георгий Николаевич ничего не делает без оснований, — веско сказал Борисов, — поняла?

— Разве Моро?.. — У девушки перехватило дыхание, и она не смогла выговорить больше ни слова.

— Возможно, — сказал, как отрубил, инженер.

Отец и дочь долго шли молча, рука об руку.

— Жизнь, — задумчиво проговорила Ася. — Трудно ее узнать.

— Все приходит с годами…

— Ладно, хватит об этом. Идем переводить, или сделаешь без меня?

— Переведу как-нибудь, не успею — вечером вместе посидим. Согласна?

— Согласна. Тогда я домой.

— Хорошо.

Ася медленно шла по знакомым улицам. Наверное, и Бурлака не так сильно виноват перед ней, как кажется. Считая себя виноватым, он не стал бы звонить, добиваться встречи, объяснения. И вообще Иван хороший. Он позвонит еще раз, попытается встретить ее, и тогда…

Ася улыбнулась, зашагала быстрее, весело размахивая портфелем, в котором лежали учебники. Дойдя до конца Севастопольской улицы, она остановилась. Отсюда было видно море, и каждый раз, возвращаясь домой, Ася задерживалась здесь на минутку.

Сейчас ветер был тише, чем рано утром, но море оставалось неспокойным, его покрывала темная морщинистая рябь. Кренясь на левый борт, из спортивной гавани выходила яхта. По необычному узкому парусу Ася узнала «Метеор». На нем, конечно, Розанов и Моро. Без нее. Ну и хорошо. Спасибо Георгию Николаевичу.

Одновременно с Асей на «Метеор» смотрел еще один человек — Винтер. Прижав к глазам сильный морской бинокль, он долго наблюдал за маневрами яхты.

Опустив бинокль, Винтер сказал, размышляя вслух:

— Только двое. Моро и с ним тот парень. Девчонка отвертелась… Да, «Рекламный Ральф» — конченый человек.

Через некоторое время он снял телефонную трубку:

— Вызовите сюда капитана «Мери Джильберт», немедленно…

Кроме беседы с капитаном «Мери Джильберт», размышления Винтера имели еще один результат.

…Недели три спустя, поздним вечером, к вилле, расположенной на окраине города одной страны, не так уж отдаленной» от советской границы, подъехал многоместный автомобиль. Шторки на его окнах были плотно задернуты.

Из машины вышел человек, именовавший себя «майор Вайц». Подчиненным приходилось звать его именно так, хотя некоторые знали, а другие догадывались: по чину он не майор и фамилия его не Вайц.

«Майор Вайц» миновал палисадник, отделяющий дом от улицы, по-хозяйски уверенно рванул на себя входную дверь. Пройдя узкий коридор, он очутился в просторной комнате с низким потолком.

За квадратным столом в центре сидели трое. Четвертый расположился в стороне, у камина. Компания за столом как раз собиралась выпить, когда заскрипел паркет под ногами «Вайца». Трое мгновенно вскочили с мест. Четвертый поднялся медленнее.

— Они готовы? — спросил на своем родном языке «Вайц», обращаясь к четвертому.

— Все, — коротко ответил тот.

— Вы готовы? — повторил «Вайц» по-русски.

— Да! — три голоса прозвучали одновременно и одинаково: глухо, невесело.

— Поехали.

«Вайц» сел рядом с шофером, который, очевидно, знал, куда ехать: без приказания включил мотор и тронул автомобиль с места, как только хлопнула дверца, закрытая последним пассажиром.

Машина мчалась по бетонированной автостраде с выключенными фарами. В кабине царило молчание. Первым его нарушил «Вайц»:

— Небо ясное, уж сегодня погода не помешает.

Ворота аэродрома распахнулись перед машиной, и, не сбавляя хода, автомобиль свернул в дальний конец взлетной дорожки. Здесь стоял истребитель-бомбардировщик без опознавательных знаков на крыльях и фюзеляже.

Пассажиры вынесли из автомобиля три небольших, тщательно упакованных тючка.

— Парашюты в самолете, — сказал «Вайц» по-русски.

Никто ему не ответил.

— Друзья, — продолжал «Вайц». — Ваша работа начинается. Задачу вы знаете, фамилию инженера запомнили: Борисов. Храни вас бог, друзья! Верю в вашу Удачу.

Пожав руки троим, «Вайц» проводил их до самолета. Четвертый остался стоять у автомобиля.

Завыли моторы. «Вайц» прощально помахал вслед. Не сделав над аэродромом традиционного круга, самолет взял курс на северо-восток.

…Истребитель-бомбардировщик без опознавательных знаков еще не окончил своего пути, когда в пограничной советской воинской части объявили боевую тревогу. «Те или не те? Ведь тех ждали позапрошлой ночью?..» — думал командир, отправляя на задание группу.

Но все эти события произошли недели три спустя после того, как Винтер проводил взглядом «Метеор». А пока…

…Успокаивающе журчала за кормой вода, к горизонту уходил Энск. Склоняясь под порывами свежего бриза, «Метеор» шел в открытое море, держа направление на Гендровскую косу. При таком ветре до нее оставалось не больше трех-четырех часов хода.

Моро глядел, как затягивало дымкой очертания Энска. Узкие, вечно настороженные глаза «Д-35» видели город, но Моро не замечал ни величественной панорамы бульвара, ни известной всему миру, увековеченной на многих картинах лестницы, которая ведет из порта прямо к центральным кварталам, ни блестящего в солнечных лучах, как. маяк, купола здания оперного театра — гордости Энска. Красота утреннего города не увлекала Моро. Другие мысли владели им.

Последняя ставка «Д-35» оказалась битой. Борисова не пришла. Почему она не пришла, Моро не знал и с тайной дрожью думал: неужели и здесь не обошлось без Марченко? Догадывался контрразведчик о планах «Д-35» или нет, Моро оставалось неизвестным. Они поменялись ролями. Раньше Марченко почти не мог предугадать намерений врагов, ныне капитан первого ранга полностью захватил инициативу, а Моро оставалось лишь обороняться и ожидать с любой стороны удара. По. воле Марченко или нет, но факт оставался фактом: Борисова не пришла. Она могла и опоздать, случайно задержавшись. Моро ждал ее до половины двенадцатого, ждал бы и дольше, если бы этот дурак Розанов не пригласил своих приятелей, но Борисовой все не было, а компания могла нагрянуть с минуты на минуту. Моро сидел, как на иголках, вот-вот ожидая появления непрошенных спутников. Взять их на яхту — значило сорвать весь план бегства.

Ровно в половине двенадцатого, отчаявшись дождаться Борисову, Моро решил поднимать паруса. Когда Розанов заикнулся о приятелях, Моро пожелал им провалиться ко всем чертям. Розанов не посмел спорить. Покинув город-, Моро размышлял, как быть дальше. Оставаться в Советском Союзе нельзя. Пока — на Гендровскую косу, ночью — встреча с «Мери Джильберт».

А что делать с Розановым?

Моро посмотрел на обиженное лицо Семена.

— Как самочувствие, Сэм? Замечательная прогулка, — весело сказал он. — Я даже доволен, что Ася не пришла. Проведем денек тет-а-тет с вами.

От дружеского тона Розанов повеселел, обида его быстро прошла.

— Вы правы, она бы стесняла нас.

Розанов начал, по обыкновению, болтать: он расспрашивал о яхтах «знаменитых» миллионеров, о развлечениях на модных курортах Америки и Европы, о ночных клубах, обо всем, что взбредет на ум.

Моро отвечал коротко, не всегда охотно, глядя в сторону, на море.

Показалась Гендровская коса — узкая, изогнутая, как серп, далеко вдающаяся в море. «Метеор» обогнул ее, зашел с прибрежной стороны.

— Искупаемся? — предложил Моро.

После купанья ловили рыбу, вытащили несколько бычков и две камбалы, затем Моро лег вздремнуть.

— Куда нам торопиться! — сказал он Розанову. — Отдохнем как следует, а к вечеру — обратно.

Долгая стоянка не входила в намерения Розанова, однако, как всегда, возразить он не посмел и послушно растянулся на палубе под тенью паруса.

Спал Моро долго. Розанов громко кашлял, пытаясь разбудить спутника, поглядывал на низко опустившееся солнце, даже осмелился деликатно потрясти Моро за плечо.

Вечерний береговой ветер пошевелил вымпел на мачте. Розанов набрался храбрости, толкнул Моро:

— Пора обратно.

«Д-35» открыл глаза, посмотрел на солнце, на часы.

— Как поздно! Что же вы меня раньше не разбудили, Сэм?

— Я будил, — оправдывался Розанов.

— Плохо будили. У кого чистая совесть, у того и крепкий сон.

Моро был доволен. Затянуть стоянку удалось. Встреча с «Мери Джильберт» произойдет в назначенное время.

Перебирая руками шершавый канат, они подняли паруса. «Метеор» лег на обратный курс.

Вялость «Д-35» как рукой сняло. Он фамильярно заговаривал с Розановым, шутил. Узкие зеленые глаза его следили за каждым движением Семена.

Моро уже решил, как быть со своим «другом».

Слепое орудие в руках «Д-35» сослужило свою службу и теперь становилось опасным. Кто знает, размышлял Моро, согласится ли мальчишка уехать на «Мери Джильберт»? А если и согласится, то зачем он? Выдрессировать его для «работы» в Советском Союзе не удастся — ненадежен. Больше ни на что не годится, но может стать лишней уликой при разборе неблаговидных действий «корреспондента» Моро в Советской стране. Мало ли что взбредет Розанову в голову, когда он попадет за границу! Еще явится в советское посольство с повинной и расскажет там все. Нет, Розанова надо убрать. Моро один пересядет на «Мери Джильберт», потопит яхту, в полном смысле слова схоронив концы в воду. И без Розанова хватит хлопот. Ведь чертежей трала «Д-35» не достал, а начальство не привыкло оставлять такие промахи без наказания.

Когда наступила темнота, ветер усилился. Яхта то и дело сильно кренилась, уходя бортом в воду. Ритмично поскрипывали трущиеся в блоках снасти.

— Сядьте на минуту за руль, — попросил Розанов. — Канат подобрать надо, свалится.

Моро выполнил просьбу. Розанов встал, по наклонной, выскальзывающей из-под ног палубе начал пробираться на нос «Метеора».

Момент, которого ждал «Д-35», наступил. Моро выхватил из кармана пистолет, сделал несколько шагов вперед и прицелился в спину Розанова.

Неожиданный удар выбил пистолет из его руки, пуля пробила парус.

— Руки вверх! — раздался за спиной Моро незнакомый голос.

От порыва ветра яхта сильно накренилась, и растерявшийся Семен свалился за борт.

— Руки вверх или буду стрелять! — Приказ не давал и секунды для размышлений. Моро поспешил выполнить команду. — Не оборачивайтесь. — У «Д-35» тщательно ощупали карманы, проверяя, нет ли там еще пистолета или ножа.

— Пройдите вперед и сядьте. Не двигайтесь. Руки можете положить на колени.

Теперь Моро оказался лицом к противнику. Он узнал молодого человека, который сидел на соседней скамейке в парке. Левой рукой контрразведчик правил яхтой, а в правой держал пистолет, нацеленный прямо на Моро. Моро видел: хотя яхту крепко качает, черный зрачок пистолетного дула ни на сантиметр не отклоняется в сторону.

— Помогите, помогите мне, я утону, — просил испуганный, ничего не понимающий Семен. От самонадеянного до наглости «стиляги» не осталось и следа.

Лейтенант ничем не мог сейчас помочь Семену — нельзя было ни на секунду отвернуться от Моро, но Бурлака видел, что Розанов успел ухватиться за канат, свисающий с яхты, и поэтому не беспокоился.

Бурлака попал на «Метеор» с ведома начальника яхт-клуба, предупрежденного Марченко. Иван закрылся в маленькой и тесной кормовой каюте «Метеора», где лежали старые паруса и канаты, задолго до появления на пристани Розанова и Моро. Он знал: лезть сюда Розанову, а тем более Моро незачем, присутствие его на «Метеоре» останется до поры до времени неизвестным.

Марченко приказал лейтенанту сидеть спокойно и ждать того момента, когда яхта встретится с «Мери Джильберт». Необходимо было поймать Моро с поличным на незаконной попытке оставить Советский Союз. Наблюдая за Моро, Бурлака увидел, что тот достает пистолет, и выскочил из своего убежища.

Моро исподлобья глядел на Бурлаку, обдумывая, как вырваться из западни, в которую его неожиданно поймали. Различные планы приходили на ум, но Моро их отбрасывал как негодные. Он понимал, что схвачен надежно. Справиться с противником, который зорко держит «Д-35» под дулом пистолета, вряд ли удастся без посторонней помощи.

Ветер стих, взошла луна — веселая, яркая. Она добросовестно освещала гладкую поверхность волн, и в серебристых лучах Моро издалека увидел громаду «Мери Джильберт». Пароход на полной скорости шел к намеченному месту встречи с яхтой.

— Вы неплохо разыграли первый роббер, — с нескрываемой издевкой сказал Моро, — но сейчас ваши карты биты. Пароход — мой козырь, оскандалились, советский Пинкертон!

Присутствуй каперанг на «Метеоре», он снова бы подумал о разнице между сверстниками — Егором Марченко и Иваном Бурлакой. Егор, увидев Савку-Ухаря, обезумел от гнева, кинулся на убийцу Рауда с кулаками. У Бурлаки палец сводила судорога, казалось, он, помимо воли Ивана, нажмет на спусковой крючок пистолета, но молодой контрразведчик, ни словом, ни жестом не выдавая своего состояния, внимательно и бесстрастно смотрел на человека, который хотел погубить Асю. Лейтенант выполнял боевой приказ. Приказ гласил: доставить врага живым.

На «Мери Джильберт» включили прожектор и быстрым воровским лучом осветили яхту.

— О-гой! «Мери Джильберт»! Меня держит советский детектив. Подойдите ближе и угостите его хорошей порцией свинца!

До «Мери Джильберт» было еще далеко, и там не слышали зова. Опять вспыхнул прожектор, нагло уткнулся в яхту, потух. Пароход развернулся и пошел прямо на «Метеор».

— Что они делают? — голос Моро дрогнул. — Они ведь потопят нас!

Огромный корабль несся на хрупкую яхту. Через несколько минут он раздавит ее, как скорлупку.

И вдруг «Д-35» догадался о причине непонятных маневров корабля. Ясно: капитан «Мери Джильберт» получил инструкции, как поступить, встретив «Метеор». Моро не смог справиться с делом, которое ему поручили, о побеге его могут узнать советские власти, и Винтер решил избавиться от серьезно скомпрометировавшего себя агента.

В двух шагах от Моро сидел контрразведчик, готовый пристрелить «Д-35» при первой попытке к сопротивлению. Неотвратимо приближался корабль, чей форштевень опрокинет, подомнет под себя «Метеор». Помощи ждать неоткуда.

И все же «Д-35» не растерялся.

Он мгновенно придумал, как использовать события, обернувшиеся для него трагически.

— Послушайте меня! — Моро говорил умоляющим, жалким голосом. — Нельзя терять ни секунды, нас хотят погубить, пароход разобьет яхту. Надо взять спасательные круги и прыгнуть за борт. Они не заметят в темноте, решат, что мы утонули с яхтой. До берега не больше пяти миль, с кругами мы доплывем. Поберегите себя, заклинаю вас!

«Как только очутимся за бортом, — думал Моро, — твой пистолет тебе не поможет, я утоплю тебя, как щенка, а сам на круге доберусь до берега. Следы будут заметены чисто».

— Что же вы молчите? Медлить нельзя.

Бурлака, не обращая внимания на бессвязную речь «Д-35», временами поглядывал в сторону берегового мыса.

— Медлить нельзя, надо спасаться, — повторил Моро. — На коленях умоляю вас!

Он действительно сполз со скамьи, как бы собираясь встать на колени, и, полусогнувшись, чтобы пуля прошла над головой, если противник успеет выстрелить, — кинулся на Бурлаку. Моро хотел схватить его за ноги и отправить за борт. Там он будет беспомощен — удара багром или другим тяжелым предметом по голове достаточно, чтобы утопить плывущего. Затем Моро спокойно возьмет спасательный круг, доберется до берега, а гибель спутников по яхте свалит на «Мери Джильберт»…

Осуществить намерение Моро не удалось. Когда «Д-35» бросился вперед, Бурлака успел, отпустив руль, стукнуть врага кулаком.

Моро свалился на прежнее место.

— Пусть так, — после секундного молчания сказал он, чувствуя соленый вкус крови на разбитых губах. — Мне крышка, но и ты не…

Моро не успел договорить.

Над морем разнесся низкий вибрирующий звук — уверенный, раскатистый рев мощных моторов. Из-за мыса, рассекая волны, протянув за собой длинный пенный бурун, выскочил быстроходный катер. Он мгновенно обогнал «Мери Джильберт», приблизился к яхте, и стал борт о борт с ней. Узкий, длинный корпус военного судна продолжал вздрагивать, как тело призовой лошади после азартного бега.

Пароход, как ни в чем не бывало, изменил курс — бороться с хорошо вооруженным катером капитан «Мери Джильберт» не решился.

На «Метеор» перепрыгнул офицер-пограничник. Два матроса в черных клеенчатых плащах держали яхту под прицелом автоматов.

— Он? — офицер подошел к Моро. — А где второй?

— За бортом. Помогите ему выбраться, — ответил Бурлака.

— Встаньте, — приказал офицер Моро. — Идите на катер. Вы арестованы.

Эпилог «Русь» выходит в море

Пассажирский дизель-электроход «Русь» отчаливал в четыре часа пополудни. Красивое судно гордо высилось над причалом. Сверкающая белизной надстроек палуба его достигала уровня крыши двухэтажного пакгауза на берегу.

Как всегда при отходе корабля или поезда, вокруг бурлила праздничная и чуть суматошная толпа.

Рев корабельного гудка покрыл все звуки. Когда он смолк, на пристани несколько мгновений стояла тишина, а потом еще громче послышались восклицания, прощальные приветы, смех.

С любопытством людей, которым нечего делать и некуда спешить, Бурлака и Ася смотрели с прогулочной палубы на стоявших внизу. Багаж — один чемодан на двоих — отнесен в каюту, ключ от нее лежал у Ивана в кармане.

— Блестяще ты придумал эту поездку, — сказала Ася. — Догадливый мне попался муж.

Бурлака с шутливым самодовольством выпятил грудь. Оба засмеялись.

С мостика послышалась команда отдать швартовы.

Между белым высоким бортом корабля и пирсом показалась полоска воды. Дизель-электроход двинулся тихо, плавно, и только удаляющийся берег показывал: «Русь» отчалила.

Город повернулся вокруг судна, как бы давая возможность хорошо рассмотреть себя. Мимо борта проплыл маяк.

— Энский залив, — сказала Ася. — Раньше здесь не проходило ни одно судно, боялись мин.

— Теперь бояться нечего, — ответил Бурлака.

— Как ты уверенно говоришь!

Иван промолчал.

На мостике зазвенел машинный телеграф. В ответ под палубой энергичнее зарокотал винт. Корабль набирал скорость.

«Русь» вышла в море.