Антология советского детектива-22. Компиляция. Книги 1-24

От издательства

Автор этой книги, Дмитрий Георгиевич Федичкин, — человек необычной, удивительной судьбы. Он — профессиональный разведчик, более пятидесяти лет своей жизни отдавший борьбе с тайными и явными врагами нашей Родины, выполнявший самые ответственные задания на «горячих» участках невидимого фронта. Почти двадцать лет он проработал за пределами Советского Союза. Партия и правительство высоко оценили заслуги Д. Г. Федичкина перед советским народом, наградив его орденом Ленина, орденом Октябрьской Революции, двумя орденами Боевого Красного Знамени, тремя орденами Отечественной войны, целым рядом других орденов и медалей. Ветеран Коммунистической партии, гражданской и Великой Отечественной войн, заслуженный работник органов государственной безопасности, он и сегодня не помышляет об отдыхе, ведет большую общественную работу, передает свой богатый опыт молодому поколению.

Сын подмосковного крестьянина-бедняка, переселившегося с семьей в начале века в поисках лучшей доли на Дальний Восток, Д. Г. Федичкин с ранних лет познал жестокий гнет и произвол царизма. Поэтому, когда на Дальний Восток пришла революция, он, не задумываясь, встал в ряды борцов за Советскую власть. Его наставниками были коммунисты-революционеры, всецело посвятившие себя делу служения трудовому народу. Дмитрий Георгиевич выполнял важные поручения большевистского подполья: добывал оружие для рабочих, распространял антивоенные листовки среди солдат японского гарнизона, вел разведывательную работу. В 1921 году, учась в нелегальной партийной школе, организованной, во Владивостоке, он стал членом партии большевиков. Когда белогвардейцы, поддерживаемые японскими интервентами, предприняли вооруженное выступление и власть Дальневосточной республики в Приморье пала, Дмитрий Георгиевич ушел в партизаны, был комиссаром роты и комиссаром батареи, участвовал в кровопролитных сражениях. Однажды в жестокой схватке с превосходящими силами противника партизанский батальон, куда входила батарея Д. Г. Федичкина, был разбит, и он, сильно обмороженный, попал в плен. Ему пришлось на себе испытать все ужасы белогвардейских застенков. Только счастливая случайность спасла его от гибели. В числе других захваченных партизан белогвардейцы отправили Д. Г. Федичкина в «лагерь смерти», находившийся недалеко от Владивостока на Русском острове. Воспользовавшись темнотой, Дмитрий Георгиевич бежал из теплушки и вскоре присоединился к партизанскому отряду, действовавшему в Никольск-Уссурийском районе. Как разведчик партизанского штаба он подолгу находился в тылу японских интервентов и белогвардейцев, добывая важные для командования сведения о численности, вооружении и передвижении вражеских войск.

После окончания гражданской войны на Дальнем Востоке Д. Г Федичкин в октябре 1922 года был направлен на работу в формировавшиеся в то время в Приморье органы ГПУ. Уходя, интервенты оставили на дальневосточной земле довольно широкую шпионскую сеть. Немало белогвардейцев, сменивших свои мундиры на гражданскую одежду, затаилось в темных углах, нанося оттуда неожиданные, подлые удары. В тайге обосновались всевозможные банды, терроризировавшие мирных жителей. Вооруженные бандиты приходили и из-за границы с соседней Маньчжурией. Они нападали на представителей Советской власти, устраивали диверсии. Вместе с другими чекистами Д. Г Федичкин ловил и обезвреживал этих преступников, мечтавших о возрождении старых порядков, мешавших строительству новой жизни в Приморье. Трудные испытания, выпавшие на долю Дмитрия Георгиевича в эти годы, закалили его волю, вооружили молодого чекиста опытом борьбы с врагами Советской страны.

Обо всем этом Д. Г. Федичкин рассказал в своей книге «У самого Тихого…», выпущенной издательством «Детская литература» в 1977 году. В ней хорошо видно, как вместе со становлением Советской власти на Дальнем Востоке в кипучем водовороте событий революции и гражданской войны выкристаллизовывался характер молодого человека, вставшего на путь непримиримой и бескомпромиссной борьбы со старым строем, с контрреволюцией и ее иностранными вдохновителями.

Документальная повесть «У самого Тихого…» заканчивалась тем, что молодого чекиста вызвали в Москву, где его ждали новые ответственные задания. Автор обещал читателям продолжить свой рассказ в следующей книге. И он сдержал слово. Книга «Чекистские будни» повествует о работе Д. Г Федичкина в органах государственной безопасности с середины двадцатых по середину сороковых годов. Именно в это время он неоднократно направлялся со специальными заданиями за рубеж, проводил сложные операции по пресечению деятельности белогвардейских организаций и империалистических разведок. В годы Великой Отечественной войны Дмитрий Георгиевич подготовил немало патриотов к боевым действиям за линией фронта, участвовал в организации партизанского движения, лично выполнял ответственные задания разведывательной службы в глубоком тылу противника. Разумеется, автор не имел возможности рассказать в этой книге обо всем, чем ему приходилось заниматься в течение почти двадцати лет. В нее включен только ряд эпизодов из его многотрудной и опасной работы. Последняя глава посвящена героическим делам некоторых близких ему боевых товарищей и друзей.

Мы надеемся, что эта новая книга Д. Г. Федичкина, как и первая, понравится нашим читателям. Не только потому, что работа разведчиков как бы овеяна особой романтикой. «Чекистские будни» проникнуты горячим чувством любви к нашей социалистической Родине. Это чувство помогало автору преодолевать опасности, находить выход в критических ситуациях и неизменно выполнять свой долг. Без этого чувства, наверное, не было бы и настоящей книги.

ГЛАВА ПЕРВАЯ В МАНЬЧЖУРИИ
ЗОЛОТОИСКАТЕЛИ

В середине двадцатых годов я работал заместителем начальника Особого отдела 9-й кавалерийской бригады, дислоцировавшейся в Приморье в районе китайской границы.

Однажды совершенно неожиданно мне предложили временно стать сотрудником Дальзолото. Нужно было договориться с китайскими деловыми людьми об организации совместных поисков месторождений золота на территории сопредельной с советским Приморьем Маньчжурии. Понятно, нас меньше всего интересовали золотые россыпи. Тогда было очень неспокойно на наших дальневосточных границах, и советскому командованию было важно в стратегических целях провести топографическую съемку перевала через Малый Хинган, находившегося на китайской стороне реки Амур, выяснить его проходимость в весеннелетнее время.

Этот перевал начинался несколько южнее китайского города Сахаляна (другое его название — Хэйхэ), расположенного напротив нашего Благовещенска, он выводил на просторы маньчжурских степей и далее — на Китайско-Восточную железную дорогу (КВЖД) и к городу Цицикару. Через Малый Хинган шел старый тракт, которым пользовались только зимой, когда все замерзало. В другое время даже на телеге по нему трудно было проехать — таежная глушь, вечная мерзлота, топи и трясины, горы, скалы делали его непроходимым.

Итак, мне предстояло стать золотодобытчиком. Признаюсь, такая перспектива меня не обрадовала. Многое поначалу казалось сложным и неясным. Но служба есть служба.

Чтобы понять существо новой для меня «профессии», овладеть хотя бы элементарными знаниями по разведке и добыче золота, я засел за книги. Ознакомился со специфическими терминами, о которых имел довольно смутное представление: золото жильное и рассыпное, золотоносный кварц и обманка, разрез, отвал, забой, шурфы, шлики, шлак и т. п., выучил названия разного рода снастей старателей. Помимо чисто технической литературы, читал и художественную. Очень помог мне роман Д. Н. Мамина-Сибиряка «Золото», повествующий о жизни сибирских золотоискателей. В нем было много нужных сведений. Одним словом, я более или менее подготовился к будущей экспедиции.

…Сотруднику Дальзолото не стоило большого труда перебраться через Амур из Благовещенска в Сахалян — все было вполне официально. Там я должен был встретиться с крупным банкиром и золотопромышленником Чжан Сяопином и предложить ему партнерство в поиске новых месторождений золота — несомненно, интересном для него деле. Первый же попавшийся мне в городе на глаза полицейский почтительно указал на огороженный высокой оградой, утопающий в зелени особняк. Банкир был посильнее самого местного губернатора, и его здесь знали все.

Хозяин особняка, заранее предупрежденный о моем визите, оказался человеком гостеприимным. По китайскому обычаю, он приветствовал меня низким поклоном и с таким же поклоном проводил в свой кабинет. Чжан не впервые встречался с представителями соседней страны. Он имел деловые отношения с Союзпушниной и проводил некоторые валютные операции с нашим Дальбанком.

— Добрый день, господин Чжан, — произнес я по-китайски. Живя на Дальнем Востоке среди китайцев, я немного владел их языком. Но сегодня на всякий случай прихватил с собой русско-китайский словарь и держал его наготове.

Чжан звонко рассмеялся, взял меня под руку и, усадив в кресло, на довольно чистом русском языке сказал:

— Спрячьте, пожалуйста, свою литературу. Мы отлично обойдемся и так.

В те годы многие китайцы, особенно торговцы и предприниматели, в той или иной степени знали русский язык. И для меня сейчас это было очень кстати: значит, не придется вымучивать из себя китайские слова, чтобы объяснить хозяину цель моего прихода.

Мы разговорились. Я сперва никак не мог сообразить, откуда у китайца такое хорошее, с едва заметным акцентом произношение. Однако вскоре все стало ясно.

— Прошу любить и жаловать, моя жена Ван-ли-тин, — представил он мне миловидную женщину.

У Чжана это имя прозвучало почти совсем по-китайски, но я сразу понял, что она русская — Валентина, хотя и была одета как здешние женщины — то есть в брюках, которые и тогда носили китаянки.

По просьбе мужа Валентина принесла в кабинет сервированный на китайский манер столик: чай, закуска, разнообразные сладости на серебряном блюде. Потом она ушла, снова оставив нас вдвоем.

Чжан внимательно выслушал меня и принялся изучать развернутую перед ним карту Хингана, время от времени покачивая головой.

— Так-так… понятно… — приговаривал он. — Судя по отметкам на карте, на перевале вплоть до спуска в долину действительно были когда-то найдены золотоносные жилы. Очень, очень заманчиво.

Замечу, что наши топографы из штаба дивизии, расположенной в Благовещенске, и вправду разыскали в архивах старую карту с пометками, где были обозначены существовавшие некогда в тех местах золотые прииски. Но их давно забросили из-за мизерного содержания золота в песках и горных породах. Разумеется, об этом я умолчал — нам обязательно нужно было составить топографическую карту перевала, ведь именно через Маньчжурию японские милитаристы готовили нападение на советский Дальний Восток.

— Ну что ж, мой дорогой друг, — потирая руки, сказал сахалянский банкир. — Я согласен. Вместе с Дальзолото охотно приму участие в организации и финансировании этой экспедиции. Документами обеспечу самыми надежными. Губернатор — свой человек, — самодовольно похвастался он.

Мы простились весьма довольные друг другом. Не было ничего удивительного в том, что Чжан быстро и легко принял наше предложение. Он имел небольшой прииск, но с очень бедным содержанием золота. А тут такие перспективы!

По возвращении в Благовещенск я был назначен начальником «геологической группы». Ирония судьбы — второй раз мне «везло» на золото! В годы гражданской войны на Дальнем Востоке я был партизанским разведчиком. Мне и еще одному товарищу поручили доставить через зону, занятую белогвардейскими и японскими войсками, в таежную глушь партизанам десять тысяч золотых рублей царской чеканки. Все кончилось тогда благополучно. Как-то будет теперь?..

Спустя некоторое время «геологическая группа» была организована. Кроме меня, в нее вошли два наших военных топографа, игравших роль горных специалистов. Для охраны в пути к нам прикомандировали двух китайских солдат из здешнего гарнизона. Чжан добыл для нас у губернатора охранные грамоты — местные власти обязывались оказывать нам всяческое содействие. О том, что мы прибыли с советской стороны, по соглашению с Чжаном, решили никому не говорить: осторожность не помешает — чем меньше будут знать о нашей «золотой» экспедиции, тем лучше. Мы наняли автобус — его водителем оказался бывший белогвардеец, а их нам приходилось опасаться больше всего — и рано утром, еще до рассвета, выехали из города, взяв курс на Хинган.

Ее звали Цзинь, а по-русски — Зина. Эту молодую измученную русскую женщину я встретил на придорожном постоялом дворе в маленькой деревушке на Хингане, где наша группа сделала очередную остановку. Она сидела на циновке среди лохмотьев и играла в куклы, сшитые из тряпья. Одну куклу она называла Маша, а другую — Ваня. Одеты они были в рубашки и штанишки.

Я подошел поближе, поздоровался и не смог удержаться от вопроса:

— Почему — в куклы? Вы же не маленькая.

Зина вскинула на меня полные глубокой тоски, набухшие слезами глаза и, как бы извиняясь, тихо сказала:

— Я мечтала о ребенке. Давно-давно. А у меня нет… Теперь уже никогда не будет. Вот я и придумала… Кукла ведь словно ребенок… Только не живой.

— Откуда вы? Как оказались здесь?

— О, это грустно и страшно, — ответила она.

И поведала действительно трагическую историю своей жизни.

Девчонкой вывез ее из Благовещенска в качестве прислуги китайский торговец. Потом он женился на ней. А через год-полтора продал по сходной цене своему знакомому коммерсанту, тоже китайцу. Но и это «семейное счастье» продолжалось недолго. «Я думаю, Цзинь, что тебе пора собираться в дорогу, — как-то сказал ее новый муж. — Есть у меня на примете неплохой человек, он тебя видел однажды, ты ему приглянулась».

— Так они и продавали меня друг другу, увозя все дальше и дальше от родной станицы на Амуре в глубь Китая.

Теперь она оказалась в рабстве у пятого «супруга». На этот раз за мизерную цену ее приобрел китайский поручик, местный босс, безраздельно властвующий в небольшой деревушке в горах. Он — хозяин постоялого двора, лавочник и трактирщик, судья и начальник гарнизона, насчитывающего взвод солдат. Пытает, казнит, прощает и награждает своих подданных по личному усмотрению.

Рис ест только сам, не дает даже жене. Все остальные едят чумизу, местное просо, продукт малопригодный для питания.

Слушая Зину, я обратил внимание на ее ноги: она держала их как-то странно, неестественно выгнув.

Я знал, что признаком совершенства и изящества женщин у китайцев считались маленькие ножки и плоские груди и что в состоятельных кругах общества, по китайским обычаям, женщина должна была иметь дугообразные ножки, напоминающие своей формой молодой месяц или цветок лилии. Поэтому еще в детстве девочкам крепко бинтовали ноги и грудь, чтобы не дать им нормально развиваться. О том, какие страдания это причиняло, говорит китайская пословица: «Каждая пара бинтованных ног стоит ванны слез».

Но Зина попала к китайцам почти совсем взрослой. Почему же у нее такие ноги? Неужели…

Мне вспомнился прочитанный в юности рассказ Н. С. Лескова о степняках-татарах. Чтобы предупредить побеги своих пленников, они проделывали над ними варварскую операцию, которая называлась «подщетинить». На подошвах ног подрезали кожу и в открытые раны сыпали рубленые волосы из лошадиной гривы. Потом надрезанную кожу зашивали. Руки несчастной жертвы на несколько дней связывали, пока рана не заживет. Рубленый волос так впивается в тело, что не только ходить, но даже стоять невозможно. Чтобы хоть как-то передвигаться, человек вынужден приспосабливаться. Он начинает ковылять на щиколотках, и его ноги постепенно изгибаются дугой.

Как выяснилось, подобное изуверство и учинил китайский сатрап над Зинаидой.

— Как вы смогли перенести такое? — спросил я с содроганием.

— Человек, видно, способен все перенести, — горько усмехнулась она, и по ее бледному, худому лицу струйками потекли слезы…

Да, в этом захолустье люди жили по обычаям глубокой древности со всеми ее чудовищными традициями и законами. Полный неизбывной горечи и боли рассказ русской женщины, очутившейся в чужой стране, среди чужих людей, испытавшей на себе весь ужас чуждого ей образа жизни, разбередил мне душу. До сих пор передо мной иногда встает это жалкое, затравленное, искалеченное существо, прижимающее к груди маленьких тряпичных уродцев.

…Я никак не думал, что когда-нибудь еще раз встречусь с Зинаидой. Но это все же случилось через несколько лет, правда, в другом месте и в другой обстановке.

Осенью 1929 года служебные дела опять привели меня на Амур. Китайские милитаристы устраивали всё новые и новые провокации на КВЖД, пытались захватить ее. Они разгромили советское консульство в Харбине, арестовали многих его сотрудников, систематически обстреливали мирные села и станицы на советском побережье Амура и Уссури, пароходы речного флота, угоняли скот, чаще стали перебрасывать на нашу территорию белогвардейские банды. Нужно было принимать какие-то меры. Вот меня и командировали в Благовещенск — помочь здешним товарищам разобраться в сложившейся ситуации.

Как-то ранним утром, возвращаясь на извозчике домой, я увидел женщину. Она сидела на скамейке, кутаясь в замусоленную кацавейку. Ее лицо мне показалось знакомым. «Да это же Зинаида!»

— Здравствуйте. Не узнаёте?

Она подняла усталые глаза, пристально посмотрела на меня и после большой паузы сказала:

— Кажется… Тогда на Хингане, да?..

— Ну конечно. А как вы попали сюда?

Оказывается, последнего мужа Зинаиды, поручика, недавно перевели в Сахалян, и она решила бежать на родину. Как раз минувшей ночью один русский рыбак на своей лодке доставил ее в Благовещенск.

— А что делать дальше — не знаю, — закончила она свой сбивчивый рассказ. — Я ведь так больна, так… — и, зарыдав, уткнулась лицом в мое плечо.

Я посадил ее в экипаж, отвез в горздравотдел и попросил там направить ее в больницу.

Долгое время о судьбе Зинаиды я ничего не знал. Но однажды случайно встретил того самого заведующего горздравотделом из Благовещенска, который с большим пониманием отнесся тогда к беде женщины.

— Ну как же, отлично ее помню, — сказал он в ответ на мой вопрос. — Мы ее вылечили, она вышла замуж. У нее ребенок… Да и ходит теперь нормально, всей ступней, наши врачи избавили ее от конского волоса.

…Мы медленно двигались по перевалу. Каждый километр давался с невероятным трудом. Нередко приходилось вытаскивать машину из трясины или топи лебедкой, предусмотрительно установленной на ней еще в Сахаляне. Порой мы вынуждены были настилать гати. Хорошо еще, что дело происходило в мае — промерзлая земля, топи и трясина оттаяли только сверху, ниже был твердый грунт — вечная мерзлота.

Несмотря на всю сложность обстановки, «горные специалисты» усердно копали шурфы, промывали песок и породу, складывали желтые крупинки в специальные кожаные мешочки, которыми обычно пользуются золотоискатели. Заодно убедились, что драгоценного металла здесь почти нет — не зря прииски забросили. В наших мешочках хранилась главным образом так называемая обманка — желтоватый минерал, сходный по внешним признакам с золотом.

Данные для топографической карты мои спутники записывали в особые тетради. Пользовались они для этого условными знаками. Мало ли что! В случае чего записи эти не выдадут истинных целей нашей экспедиции. Принимая меры предосторожности, топографы сделали много фотоснимков, которые оказались весьма полезными в будущем.

Примерно на середине пути, когда мы немного научились преодолевать таежное бездорожье, у нас случилась крупная неприятность: у машины лопнула полуось. Общими усилиями мы подставили под задний мост толстую жердь, и наш автобус на трех колесах едва дотянул до затерянного в горах крошечного селения из нескольких фанз.

Машина здесь была тогда в диковинку. Местные жители передвигались главным образом на ослах или пешком. Кто побогаче — располагал двухколесной арбой. Босоногие мальчишки вертелись вокруг — того и гляди, растащут весь инвентарь и нечем будет копать шурфы. Пришлось выставить караул. При виде солдат любопытные, даже мальчишки, разбежались. Китайцы знали: раз военные — добра не жди. Только старики в стеганых ватниках и таких же штанах, с прокуренными трубками в пожелтевших от табака зубах, издалека наблюдали, что будут делать приезжие со своим поломанным домиком на колесах.

До Цицикара оставалось еще добрых двести километров через перевал — по горам и ущельям. Надо было что-то предпринимать. Подходим к старикам, спрашиваем:

— Где у вас тут можно отремонтировать машину?

— Ехай далеко-далеко, мало-мало, — ответил один из них, кивнув куда-то в сторону.

Трудно сказать, сколько времени прошло, пока мы добились более вразумительного ответа. Оказалось, что «далеко-далеко, мало-мало» — это без малого километров сто по горным тропам.

Старики утверждали, что где-то там, на паровой мельнице, имеется токарный станок. Но можно ли на нем выточить злополучную полуось? Этого никто не знал. Все-таки мы решили рискнуть. Достали из машины железный лом, который на всякий случай захватил с собой водитель автобуса, наняли двух осликов, и наш шофер вместе с одним из солдат отправился в путь.

Две недели мы ждали их возвращения. Кончились продукты. Ни крошки хлеба, ни песчинки соли. Питались единственно тем, что удавалось купить у местных жителей — чумизой да квашеным без соли луком, распространявшим вокруг убийственный, тошнотворный запах.

Топографы делали свое дело. Для отвода глаз они копали шурфы, собирали в мешочки желтый песок-обманку. Я же с двустволкой бродил по окрестностям в поисках дичи-авось удастся что-либо подстрелить. Но почему-то ничего не попадалось.

Однажды из густого кустарника поднялись несколько птиц. Летят медленно, лениво. «Фазаны!» — мелькнуло у меня. Всматриваюсь… Конечно, фазаны. Это куда вкуснее всякой другой дичи. Гурманы считают их мясо особым лакомством.

Вскидываю ружье, хочу уже спустить курок и в этот момент слышу сзади истошный крик. Оглядываюсь: из кустов выбегают два китайца. По одежде — монахи, невдалеке видна кумирня. Один из них осторожно подходит. Руками и мимикой показывает, что стрелять в фазанов не надо.

— Почему не надо? — спрашиваю с досадой, нехотя опуская ружье.

Оказывается, фазаны у них — священная птица. Ее нельзя убивать. А убьешь — можешь сам прощаться с жизнью. Китайцы растерзают на месте…

В общем, попробовать фазана не удалось. Голодный и злой я вернулся в селение к нашему колченогому автобусу, стоявшему возле полуразрушенной глинобитной фанзы.

А есть все-таки хочется. Мои топографы — люди выдержанные, терпеливые, но и у них, смотрю, ноги подкашиваются. Квашеный лук и чумиза без соли и масла уже не идут в горло. От одного вида их все внутренности готовы вывернуться наизнанку. Передохнув, опять отправляюсь на поиски. На этот раз бреду в соседнюю деревушку в надежде пусть хоть и за большие деньги, но найти что-нибудь съедобное.

Когда я по тропинке, проложенной сквозь густые заросли, вышел к лощине, где дымилось несколько труб, сделанных из полых стволов деревьев, до моего слуха донесся знакомый с детских лет веселый петушиный голос:

«Ку-ка-ре-ку!..»

«Есть петух, значит, должны быть и куры», — обрадовался я и уже бодрее зашагал вниз.

Как только я спустился в лощину, перед моим взором открылась чарующая картина: на лужайке у фанзы, в окружении примерно полутора десятков кур важно прохаживался красавец Петька с громадным красным гребешком на гордо поднятой голове.

Неподалеку стоял лысый, костлявый китаец с козлиной бородкой и пристально разглядывал меня — чужестранца, непонятно откуда и зачем явившегося в эти глухие края.

Приблизившись на достаточное расстояние, я тут же попытался завоевать расположение хозяина и, только израсходовав весь наличный запас китайских приветствий и все известные мне знаки глубокого почтения к собеседнику, приступил к делу.

— Не продаст ли мне досточтимый господин Ван две курицы? — Назвал я его Ваном наобум, но, кажется, угадал. Фамилия Ван распространена в Китае не меньше, чем у нас Иванов.

— Мало-мало подождем, — ответил Ван и пошел в фанзу.

Вскоре он вынес циновку, расстелил ее, сел, скрестив ноги, и предложил мне сесть напротив: все должно быть солидно, ведь речь идет о коммерческой сделке. Хотя мои познания в китайском языке были очень ограничены, мы с Ваном прекрасно понимали друг друга. Я убедился, что имею дело с незаурядным коммерсантом.

— Продать курицу? — Он отрицательно покачал головой.

Предполагая, что он набивает цену, я сразу же назвал довольно большую сумму, которая, как я думал, вполне его устроит. Но и этого оказалось мало. Выяснилось, что от продажи кур он вообще категорически отказывается.

— Ну почему?

— Она несет яйца. Яйца продам, пожалуйста, много-много.

Обещаю ему уплатить за две курицы столько денег, сколько стоят яйца, которые они способны снести за всю свою куриную жизнь. Ван произвел в уме и на пальцах какие-то арифметические расчеты и решительно заявил:

— Мало-мало не хорошо.

— А что не хорошо?

— Если тебе выгодно заплатить за двух кур так много денег, то мне вдвойне выгодно оставить их у себя.

«Куриная» сделка так и не состоялась. Но о продаже яиц мы договорились сравнительно быстро. Ван поднялся с циновки, отвесил мне низкий поклон, я ответил ему тем же, и мы расстались друзьями.

С тех пор мы питались исключительно яйцами без соли. Ели их вареными, печеными, пили сырыми. Они нас тогда здорово выручили. Однако если у певцов, как говорят, от употребления сырых яиц голос становится чище и звонче, то у нас почему-то выходило наоборот. Несколько лет после этого я испытывал к яйцам такое отвращение, что не мог их видеть.

Наконец ослики вернулись с полуосью, выточенной на примитивном токарном станке. Поскольку станок надо было крутить вручную, работа заняла много времени. Выточить полуось из простого лома, почти без инструмента — дело нелегкое. Но наш шофер показал себя отменным мастером и справился с задачей отлично. Ось выглядела так, как будто ее сделали в Германии, откуда был родом автобус, на котором мы ехали.

До Цицикара добрались примерно через месяц и без особых приключений. На топографическую карту были нанесены вся трасса перевала и подходы к нему — в общей сложности километров триста. Обратный путь тоже обошелся без происшествий. Нам удалось преодолеть его значительно быстрее: мы уже знали дорогу, она немного подсохла, пригодились и настеленные нами гати, топографы останавливались довольно редко — лишь в тех местах, где нужно было что-то проверить, уточнить. В Сахалин мы привезли мешочки с образцами — как доказательство наших добросовестных поисков на перевале.

Первый визит, конечно, к компаньону — китайскому банкиру Чжан Сяопину. Встретились как старые добрые знакомые. Меня пригласили к столу. После обмена тостами за здоровье, счастье и процветание всех наших родственников чуть ли не до седьмого колена мы перешли к делу. Чувствовал я себя неловко. Как воспримет Чжан нашу «неудачу»? Вдруг подумает, что мы хотим скрыть от него найденные богатства? Хорошо, хоть набрали немного золотоносного песка, правда, очень бедного, непригодного для промышленной разработки, но все же…

— Нас с вами жестоко подвели, господин Чжан, — сказал я банкиру, передавая ему мешочки. — Вот они, эти «золотые пески». Здесь есть кое-какие признаки золота, однако это совсем не то, что нам нужно. Похоже, царские геологи, составлявшие в свое время карту, неточно определили его содержание в песках и горных породах.

— А может быть, все-таки… — пробормотал Чжан, не желая, видимо, расставаться с мечтой о новых золотых приисках. Прищурившись, он стал внимательно рассматривать высыпанные на ладонь желтые комочки. — Вы знаете, мне кажется, если сделать анализ…

— Увы! — вздохнул я. — Наши горные специалисты единодушны в своем мнении, и у меня нет оснований им не доверять.

Прощались мы долго и церемонно. Чжан преподнес мне подарок — статуэтку какого-то китайского бонзы.

— Очень, очень надеюсь встретиться с вами в более удачном совместном поиске, — повторял он, тряся мою руку.

…Топографическая карта с подробным описанием перевала на Малом Хингане была доставлена в штаб Хабаровского военного округа.

А через двадцать лет, в 1945 году, по этому перевалу наступала одна из армий 2-го Дальневосточного фронта, которым командовал генерал-полковник М. А. Пуркаев.

В своих воспоминаниях Маршал Советского Союза А. М. Василевский, рассказывая о боевых действиях наших войск при разгроме Квантунской армии, писал:

«Советские войска шли по труднопроходимой местности. Даже у самих японцев и китайцев не имелось сколько-нибудь приличных карт. Наша картографическая служба немало потрудилась, чтобы обеспечить командиров необходимыми пособиями. Враг не предполагал, что советские войска сумеют за неделю пройти сотни километров в тяжелейших условиях. Элемент неожиданности был столь велик, а удар, полученный Квантунской армией с северо-запада, так силен, что она после него уже не смогла оправиться.

…Форсирование Хинганского хребта явилось подвигом, не имевшим себе равных в современной войне.

…К концу шестых суток нашего наступления Квантунская армия оказалась расчлененной на части».

Как известно, Хинганский хребет имеет две горные цепи: Большой и Малый Хинган. Высказывание маршала Василевского относится к Большому Хинганскому хребту. Направление через Малый Хинган было второстепенным. Однако оно способствовало рассечению Квантунской армии и ее последующему разгрому.

ТАЙНА СПИЧЕЧНОГО КОРОБКА

Со времени нашей «золотой экспедиции» прошло немногим более года, и мне довелось еще раз побывать в Сахаляне, но уже совершенно по другому поводу.

После освобождения в октябре 1922 года Дальнего Востока от интервентов и белогвардейцев в сопредельной Маньчжурии осело много бежавших туда врагов Советской власти. На китайском берегу Амура продолжала свою антисоветскую деятельность «Амурская военная организация» во главе с генералом Сычевым. Ее боевые отряды, насчитывавшие до 1500 человек, были расквартированы в районе Сахаляна — то есть в непосредственной близости от Благовещенска.

В январе 1924 года белогвардейцы организовали крупное восстание в четырех уездах тогда еще Амурской губернии, перебросив из Сахаляна на советскую сторону большую группу бывших офицеров Амурского казачьего войска. В восстании участвовали местные кулаки и казаки. Трудовое крестьянство, несмотря на жестокие меры принуждения, им увлечь за собой не удалось. Менее чем через месяц восстание было полностью ликвидировано.

Однако белогвардейские вожаки — атаманы Семенов, Глебов и другие не прекращали налетов на советскую территорию. Всякий раз, встретив отпор, они скрывались в Маньчжурии, там пополняли потрепанные банды, получали от своих японских покровителей оружие, боеприпасы, обмундирование — и вновь переходили границу. Если им не удавалось проникнуть в глубь советской территории, они, учинив кровавый разбой, старались поскорее уйти за Амур. Вот в такой напряженной обстановке приходилось действовать в то время нашим органам безопасности на Дальнем Востоке.

Как-то мы получили данные, что в Сахалян из «главного штаба» белогвардейцев, находившегося в Харбине, прибыл специальный ревизор, чтобы проверить деятельность здешней белогвардейской организации. Этим ревизором был перешедший на нашу сторону русский офицер, бежавший в свое время за границу. Мне поручили увидеться с ним. Темной ночью на лодке я переправился в Сахалян.

В условленном заранее месте я встретился с «ревизором». Он принес тревожные вести: в верховьях Амура концентрируются белогвардейские банды, готовятся разбойничьи рейды в Приморскую, Амурскую и Читинскую области. Белогвардейцы держат в глубокой тайне свои замыслы. Места и время высадки на советскую территорию строго засекречены.

Нашим пограничникам крайне важно было знать, откуда именно грозит опасность, чтобы достойно встретить непрошенных гостей. Однако «ревизору» не удалось пока получить от сахалянских «коллег» нужные данные. Их собирались вручить ему только перед самым его отъездом.

Мы решили не торопить события, чтобы не вызвать подозрений. Но как «ревизор» передаст эти сведения мне? Лично встретиться мы уже не сможем. Как же быть?

Договорились так: он все коротко запишет и вложит записку в спичечный коробок. По дороге на пристань, проходя под декоративным мостиком городского парка, находившегося рядом с пристанью, он бросит коробок на откос, в траву. Я в это время должен сидеть в некотором отдалении на одной из скрытых зеленью скамеек и наблюдать за его действиями и обстановкой вокруг него.

Наконец наступил день возвращения «ревизора» в Харбин. Все шло как будто хорошо: я видел, как он подошел к мостику, вынул из кармана пачку папирос, спички. Но, шагнув под мостик, «ревизор» исчез из поля моего зрения. А через минуту-полторы из-за мостика донесся шум. Кто-то истерически крикнул: «Вот он — большевистский шпион!» Мимо меня пробежали полицейские, послышались возгласы на русском и китайском языках. Внезапно все стихло. Потом раздался третий — отправной — гудок парохода. Загрохотала лебедка, выбирая из воды якорь, судно отчалило от пристани, и я остался один со своими раздумьями и опасениями.

«Что с коробком? Бросил ли его «ревизор», как условились, на откос? И вообще, уехал ли он на пароходе? Быть может, его разоблачили, и полицейские, надев на него наручники, потащили его в тюрьму?» Мостик, деревья и высокий, поросший травою холм не дали мне возможности увидеть, что случилось, когда появились полицейские.

На какое-то время я как бы приклеился к скамейке — все думал, как поступить. Пойти на поиски спичечного коробка? А если ловушка? Но делать нечего, в конце концов надо выяснить, что произошло.

Встал, сделал несколько шагов к мостику и глянул на откос насыпи — коробок лежит. Брать или не брать!.. Прошелся по парку — ни души. Обозрел ближайшие кусты — тоже ничего подозрительного. Совершив большой круг, прохожу под мостиком в обратном направлении, на ходу подхватываю коробок и иду дальше. В голове неотступно стучит: «Этот ли коробок? Мало ли кто может бросить спичечный коробок на откос?.. А если все же следят?..»

Единственная возможность заглянуть в коробок, не опасаясь, что тебя могут тут же поймать за руку, — это пойти в общественный туалет (да простит мне читатель эту подробность) и закрыть за собой дверь кабины. Так я и сделал. Открываю коробок — бумажка. Развернул ее — она самая. Названия пунктов переброски и высадки, время, фамилии, численность состава, вооружение, план действий на советской территории — в общем, все, что нужно. Даже больше: указаны несколько пособников на нашей стороне. Очень важная для нас информация.

Но почему кричали: «Большевистский шпион!»?

— Да это я и кричал, — рассмеялся «ревизор», когда через некоторое время мы встретились с ним в Хабаровске. — Зачем? Сейчас объясню. Как только я оказался тогда под висячим мостиком и бросил коробок на откос, откуда-то сбоку вынырнул белогвардеец, которого я однажды видел мельком в сахалянском штабе. Я подумал, что он меня проследил и намерен забрать коробок. Невдалеке прохаживались полицейские, и я закричал: «Большевистский шпион!», чтобы привлечь к этому белогвардейцу их внимание. Получилось. Полицейские схватили его и увели. А я побежал на пристань и едва успел вскочить на палубу парохода.

…Не пришлось диверсантам осуществить свои гнусные замыслы. Наши пограничники встретили их как подобает в таких случаях. Спичечный коробок сделал свое дело.

Хочу еще добавить, что в организации поездки «ревизора» в Сахалян принимал участие мой близкий друг, ныне покойный Василий Иванович Пудин, работавший в то время в Харбине. О героизме, мужестве и стойкости этого человека я расскажу в одной из следующих глав.

«ХЛЕСТАКОВ» ПОНЕВОЛЕ

По центральной улице Харбина — столицы Маньчжурии — лениво прогуливался молодой, двадцативосьмилетний пижон: пиджак в клетку, белые брюки, соломенная шляпа, галстук-бабочка, лакированные туфли, перчатки, стек с набалдашником из слоновой кости. После военной гимнастерки я не очень уютно чувствовал себя в этом наряде. Но что поделаешь — надо. Направили меня сюда с весьма важным заданием.

Недавно закончился конфликт на Китайско-Восточной железной дороге. Особая Дальневосточная армия под командованием В. К. Блюхера в ноябре 1929 года разгромила войска китайского милитариста, японского ставленника в Маньчжурии Чжан Цзолина. Права СССР на КВЖД были восстановлены. Однако мы понимали, что японские заправилы не оставили своей давней мечты захватить Маньчжурию. Они развили бурную антисоветскую деятельность: сколачивали банды из белогвардейских эмигрантов, создали целый ряд шпионских и диверсионных организаций.

Активизировались и нашедшие себе приют на территории Маньчжурии после гражданской войны штабы и разведки капиталистических государств, участвовавших в 1918–1922 годах в интервенции и оккупации Дальнего Востока. Это был удобный плацдарм для враждебных действий против нашей страны. Общая с СССР граница по Амуру и Уссури в несколько тысяч километров, а также морская граница давали большие возможности для проникновения в Приморье и Забайкалье.

Что они замышляют? Какую роль отводят своим китайским и белогвардейским подручным? Все это предстояло выяснить. Вот я и стал на время «беглецом из Совдепии».

Поселился я в приличной гостинице Харбина. Номер отличный. Постель ослепительной белизны, кресла обиты бархатом, ковры… Никогда мне еще не приходилось жить в такой роскоши. А как быть дальше? Русских здесь, в Харбине, десятки тысяч, главным образом, белогвардейцы, так что раствориться среди них нетрудно. Но как налаживать работу? С чего начинать?

Открыл окно, смотрю на улицу. Размышляю, прикидываю…

Стук в дверь.

— Войдите!

На пороге появился круглолицый мужчина лет тридцати пяти, в элегантном костюме, в верхнем карманчике пиджака ажурный платочек.

— Извините за беспокойство, — пробасил он на русском языке. — Пришел засвидетельствовать вам свое уважение, а главное — поздравить вас с тем, что вы благополучно вырвались от большевиков.

Он поклонился, щелкнул каблуками и посмотрел вокруг.

«Ищет, куда сесть, видно, хочет поговорить, — подумал я. — Только вот о чем? Впрочем, человек «оттуда» представляет, конечно, для него интерес…»

— Прошу, прошу вас. — Я указал ему на кресло. Догадаться, что он бывший офицер, не составляло труда. Поведение, речь… И я не ошибся.

Как выяснилось из разговора, это был в прошлом гвардейский капитан, бежавший в Маньчжурию с остатками армии белого генерала Каппеля. После разгрома Колчака Красной Армией каппелевцы продолжали еще некоторое время бесчинствовать на Дальнем Востоке и в Забайкалье вместе с японскими интервентами. А когда их вышвырнули за пределы страны, капитан неплохо устроился в Харбине — стал управляющим гостиницей. Узнав о прибытии очередного беглеца из «большевистского ада», он пришел выразить мне свои добрые чувства.

Этот дворянский отпрыск оказался довольно-таки деловым человеком. За сравнительно небольшое вознаграждение он предлагал на выбор китайский паспорт, или вид на жительство иностранца, или даже паспорт почти любой европейской страны, изъявлял готовность найти мне подходящее занятие, если я в нем нуждаюсь.

— У отца, знаете ли, было имение в Симбирской губернии, — откровенничал он. — Большевики отобрали и — подумайте только! — устроили там приют для беспризорников… Поэтому глубоко сочувствую своим соотечественникам и стараюсь всем, что в моих силах, им помочь.

Дело, конечно, было не в помощи, а в желании воспользоваться затруднениями беглеца из СССР, чтобы заработать на этом.

За паспорта я его вежливо поблагодарил — «обойдусь пока советским паспортом». Что касается работы — буду весьма признателен, если он сумеет устроить меня на КВЖД.

Чуть ли не на другой день капитан предложил мне техническую должность в коммерческой службе этой железной дороги.

— Вам это обойдется недорого. Как дворянин с дворянина — пятьсот долларов.

В то время это были большие деньги. За эту сумму он готов был даже подтвердить мое дворянское происхождение, о котором, кстати, я ему ничего не говорил. Видимо, мой «благодетель» исходил из принципа — побольше запросишь, побольше возьмешь.

Я стал торговаться и дал ему понять, что за пятьсот долларов можно получить более высокую должность.

Капитан пошел на уступки и «как дворянин с дворянина» согласился взять с меня ровно половину. Двести пятьдесят долларов — сумма тоже немалая.

На технической работе я пробыл недолго. Вскоре меня «повысили», назначив ревизором коммерческой службы

Западного участка пути КВЖД — от Харбина до станции Маньчжурия. В этом мне помогли мои друзья.

Тут меня подстерегали некоторые трудности. Ревизор — это, конечно, очень хорошо. Можно разъезжать, многое видеть, со многими людьми поддерживать деловые отношения. Коммерческая служба — тоже не так уж плохо. Но беда в том, что у меня было только смутное представление о моих обязанностях. Правда, я рос около железной дороги, подростком имел друзей, родители которых были железнодорожниками. Иногда мы лазили, играя, по старым, вышедшим из строя вагонам и паровозам, стоявшим в тупиках на станции. Катались на поездах, ловко цепляясь на ходу за поручни. Но всего этого маловато, чтобы считать себя специалистом по железнодорожному делу.

Пошел в библиотеку при управлении КВЖД. Разговорившись с одним из посетителей, я узнал, что он был когда-то, еще в царские времена, коммерческим ревизором на этой дороге. В период недавнего конфликта, когда китайским милитаристам удалось на короткий срок захватить КВЖД, его уволили и посадили в концлагерь.

Он охотно, тем более что я ему предложил некоторую плату, ввел меня в курс моей новой профессии.

Мой старый знакомый — город Цицикар. Побывал я здесь лет пять назад, будучи руководителем «геологической группы», безнадежно искавшей золото на перевале Хингана. Но тогда я провел в городе дня два-три, не больше, — мы торопились в обратный путь. Теперь предстояло устраиваться тут надолго — в Цицикаре находилась резиденция Западного участка КВЖД. И приехал я сюда не один. Со мной была моя жена, которую я, как только позволила обстановка, вызвал из Владивостока, где она до этого жила, в Харбин.

Мало изменился этот захудалый провинциальный городишко, именуемый столицей Цицикарского генерал-губернаторства. Те же глинобитные фанзы на окраинах, несколько десятков домов европейского типа в центре. По редким в городе булыжным мостовым мелкой рысцой несутся рикши со вспотевшими лицами, в посеревших от пыли, бывших когда-то белыми кофтах.

Городские власти и местное железнодорожное начальство отнеслись ко мне благосклонно. Ревизору коммерческой службы и его жене отвели казенную квартиру из четырех комнат с хорошо обставленной гостиной для приемов. Мне полагались также средства на представительские расходы и «казенная» прислуга. Ею оказалась разбитная тетка Аграфена, которую гражданская война занесла из Сибири на Дальний Восток.

По штату был положен и личный секретарь. Звали его Анатолием. Это был славный малый. Увидел я его на станции, где он работал переписчиком вагонов. Мне приглянулся этот коренастый паренек с свисающей на глаза челкой, я и навел о нем справки.

Анкета подходящая: сын русского железнодорожника — инженера, отдавшего КВЖД почти всю свою жизнь. Здесь он окончил гимназию, хорошо знал китайский язык. Его однокашники теперь служили в разных китайских и японских учреждениях и фирмах. Один из его друзей — Олег — был переводчиком в политической полиции. Это тоже представляло интерес.

Надо сказать, что русская молодежь — дети служащих КВЖД — в большинстве своем была настроена очень дружелюбно к СССР. Их отцы жили интересами дороги, построенной в начале века на народные деньги. Во время конфликта на КВЖД китайские власти показали свое истинное лицо. Они арестовывали русских железнодорожников, бросали в тюрьмы, концлагеря, причем многие там погибли. Только успешные действия Красной Армии положили конец произволу и беззаконию.

Анатолий со временем стал надежным помощником во всех моих нелегких делах. Он привлек к нашей работе Олега, и тот регулярно информировал нас о планах и деятельности полиции, которая вела усиленную слежку за служащими КВЖД, в том числе и за мной.

Со своим другом-переводчиком Анатолий добывал немало важных сведений об антисоветских происках японцев, китайцев, белогвардейцев. И в частности, о японской специальной школе, готовившей в Харбине кадры шпионов и диверсантов для переброски их на территорию нашего Дальнего Востока…

Среди прочих белогвардейских организаций выделялся созданный японцами в Маньчжурии Российский фашистский союз — РФС. Штаб этого союза находился в Харбине. В крупных центрах Маньчжурии были филиалы РФС. Цицикарским отделением руководил бывший совладелец металлургического завода в Благовещенске, офицер белой армии Николай Чепурин. Мне очень важно было поближе сойтись с этим ярым врагом нашего государства, чтобы проникнуть в тайные замыслы русских фашистов. Но как это сделать?

И надо же случиться такому! Нет, мне иногда действительно здорово везло.

Однажды в коммерческую службу КВЖД обратился молодой, сравнительно хорошо одетый господин с просьбой предоставить восемь товарных вагонов для перевозки грузов одного крупного торговца. Этот господин и оказался «вождем» цицикарских русских фашистов. Как потом выяснилось, японская разведка не очень-то щедро платила своим подручным, и те, как говорится, занимались отхожим промыслом. Мой новый клиент, например, подрабатывал на жизнь, выполняя различные поручения местных купцов и промышленников.

И вот он сидит передо мной…

О вагонах мы договорились скоро. Ну, а дальше?.. Как переключиться на интересующую меня тему? И тут я вспомнил, что знаю старшего брата Николая Чепурина — Василия Гавриловича, тоже белого офицера, бежавшего за кордон после окончания гражданской войны на Дальнем Востоке. В отличие от своего младшего брата, Василий Чепурин не мечтал о лаврах фюрера. Он занялся более скромным делом: поселившись в Сахаляне, организовал там автомастерскую и гараж автомашин, ремонтировал всякого рода автомобили — грузовики и легковушки, сдавал в аренду автобусы. Познакомился я с ним в то время, когда мы нанимали у него автобус для «золотой экспедиции» на Малый Хинган.

— Вы знаете моего старшего брата? — встрепенулся мой собеседник. — Расскажите, как он там живет, ведь мы давно не виделись.

Лед тронулся…

Николай Чепурин часто обращался ко мне за вагонами, и я ему охотно помогал. Настороженность, сковывавшая его в первые дни знакомства, постепенно рассеялась, и мы стали почти «друзьями». Не вдаваясь в подробности, скажу только, что информация, которую мне удавалось от него получить, играла немалую роль в том, чтобы дальше нашей границы вражеская агентура, пробиравшаяся в советское Приморье, не проникала.

…«А при чем тут, собственно, Хлестаков? — спросите вы. — Ведь эта подглавка названа «Хлестаков» поневоле»?

Хлестаков, конечно, некоторая натяжка. Гоголевский герой из меня не очень бы получился. Но нечто отдаленно напоминающее случившееся с ним — произошло и со мной.

В числе ответственных работников КВЖД я был приглашен как-то на банкет к новому генерал-губернатору Цицикарской провинции генералу Ху Венцзо. Мы сидели почти напротив, обменивались тостами и исподволь приглядывались друг к другу. Чем это я его так заинтересовал?

И вдруг…

Кровь мгновенно хлынула к голове, часто забилось сердце. Ну и влип! Да ведь генерал-губернатор — тот самый пленный китайский полковник, с которым я имел дело в Хабаровске во время конфликта на КВЖД. И он, судя по его многозначительной улыбке, признал во мне своего давнего знакомого.

Первое, что пришло на ум: надо делать вид, что я его не узнал, и досидеть за столом до конца. Продолжаю вежливо улыбаться и играть роль признательного гостя.

На другой день Анатолий принес далеко не радостную весть. С тревогой он сообщил, что, по словам Олега, политическая полиция чуть ли не готовит для меня наручники. Генерал-губернатор запросил у высшего командования разрешение на мой арест и с минуты на минуту ждет ответа, разумеется, положительного.

Я и сам не исключал, что такое разрешение может быть получено. Однако высшее командование визы на мой арест не дало. «Вы опознали советского офицера? Это хорошо. Надо его сначала уличить в чем-либо предосудительном, а потом можно и арестовать. Нам не следует сейчас осложнять отношения с нашими советскими партнерами по КВЖД». Такой ответ получил Ху Венцзо из Пекина.

Олег сообщил, что генерал-губернатор потребовал от начальника политической полиции фактов моих «неблаговидных действий». «Советский офицер, может быть, и бывший, вряд ли находится в Цицикаре только для того, чтобы произносить тосты на банкетах». Компрометирующих меня фактов не нашлось. Генерал-губернатор был разъярен.

Потом стало известно, почему Ху Венцзо так спешил разделаться со мной: он опасался, что я могу помешать его карьере, его благополучию. Оказывается, вернувшись из советского плена, он написал донос на большую группу своих сослуживцев, бывших в плену вместе с ним. Тринадцать человек тогда казнили, а полковник Ху Венцзо был повышен в чине и получил высокий пост генерал-губернатора. Но тут появился какой-то коммерческий ревизор, который кое-что знал об истинном положении вещей, в частности о его собственном поведении в плену…

Время шло, никаких доказательств полиция представить не могла. Тогда генерал-губернатор решил поступить иначе. Не смея открыто нарушать указания свыше, он придумал комбинацию в чисто китайском стиле: вызвал к себе одного крупного торговца — клиента КВЖД и предложил ему устроить семейное торжество, а в числе других пригласить в гости и ревизора с супругой.

Внешне все выглядело вполне пристойно. С этим торговцем я действительно встречался по коммерческим делам — он не раз обращался с просьбами о вагонах для перевозки своих грузов, и в его приглашении трудно было усмотреть что-либо необычное. В пригласительном билете, составленном на русском и китайском языках, меня просили «вместе с очаровательной супругой своим присутствием осчастливить недостойных хозяев». В нем содержался целый каскад и других изысканных китайских выражений.

По замыслу генерал-губернатора этот вечер должен был быть последним в моей жизни. Однако Олег вовремя узнал о приказе генерал-губернатора начальнику полиции. А приказ был такой: захватить меня с женой, когда мы ночью выйдем из дома коммерсанта, и секретно отправить нас в тюрьму. Не удастся — убить на месте, свалив все на разбойников-хунхузов.

Генерал-губернатор оказался настолько предусмотрительным, что приказал даже заготовить для отдела происшествий в местной газетенке сообщение, что в ночь на такое-то число таинственно исчез вместе с супругой ревизор коммерческой службы западного участка КВЖД такой-то.

Мы действительно исчезли. Но не так, как планировал генерал-губернатор.

Держа перед собой пригласительный билет с тисненными золотом розами, я долго размышлял, как быть… Идти на банкет — это идти навстречу своей смерти. Сбор гостей назначен к десяти вечера — тоже с умыслом: ночью легче расправиться с нами, не будет свидетелей… Ну, а что делать? Стоп! В это же время — около десяти — через станцию Цицикар проходит экспресс в Харбин. Хорошо бы воспользоваться таким совпадением!

До семейного торжества у моего клиента еще больше суток. Продолжаю как ни в чем не бывало принимать посетителей, а у самого голова буквально пухнет от раздумий. Сколько всего надо предвидеть и предусмотреть! Главное, нужно усыпить бдительность полиции и прежде всего «казенной» наблюдательницы за нами — тетки Аграфены.

И Анатолий и Олег предупреждали, чтобы мы были с ней осторожны — она является платным агентом политической полиции. Я и сам не раз убеждался в этом. На своих вещах и в письменном столе я замечал следы ее поисков «доказательств», которых требовал генерал. Копалась она и в корзине, куда я бросал разные бумажки, черновики актов и документов, касавшихся ревизорских дел.

Как же все-таки обмануть полицию, помешать ей разгадать возникший у меня план?

Я написал записку жене и послал ее с курьером коммерческого агентства дороги, при котором был мой служебный оффис. В этой записке я сообщал, что завтра, в субботу, у нас днем будут гости, и просил жену подготовить обед. Просил также напомнить Аграфене, чтобы она погладила мой визитный костюм, так как потом мы пойдем к моему клиенту, любезно пригласившему нас на свое семейное торжество.

Мой расчет заключался в том, что курьер — он так всегда делал — покажет записку полицейскому, дежурящему около нашего агентства. Не исключено, что и Аграфена прочтет эту записку, когда курьер принесет ее к нам домой.

Надо было убедить своих противников, что я ничего не подозреваю, совершенно беспечен — иду в гости, принимаю гостей…

Наступила суббота. Удастся ли осуществить план бегства? Жену я решил пока не волновать. Скажу потом, перед самым уходом из дома.

Днем пришли знакомые, играл патефон, танцевали на веранде, веселились…

Вечером стали собираться к коммерсанту — он жил на окраине в роскошной вилле. Послали Аграфену за извозчиком. Теперь следовало сказать жене, что нас ожидает. И сказать осторожно, спокойно — женщину могут подвести нервы. О кознях генерал-губернатора говорить не стоит. Просто, мол, обстоятельства сложились так, что нам нужно тайно скрыться сегодня же.

— Что случилось? — растерянно спросила жена, когда я коротко рассказал ей о своих намерениях.

— Пока ничего, но может случиться, лучше уйти от греха подальше.

— А как же вещи?

— Ничего трогать не надо. Пусть все останется как есть. Все будет хорошо, моя дорогая, — старался я подбодрить ее.

Вскоре вернулась Аграфена. Жена наказала ей с утра сделать кое-какие закупки, дала деньги на расходы. Мы сели в экипаж и поехали. Единственная вещь, которую я с собой захватил, — это букет цветов для именинницы, а жена взяла сумочку, японский зонтик и изумительную по красоте и изяществу ночную рубашку, которая легко продевалась через маленькое колечко. Женщина все-таки удивительное существо: даже в самые трагические минуты жизни она остается женщиной…

На развилке дорог я приказал извозчику свернуть в сторону железнодорожной станции. Взглянул на часы: без двадцати десять. До отхода поезда — семнадцать минут. Успеть бы! Ехать недалеко, однако все же толкаю в бок извозчика:

— Поживей, любезный, поживей!

— Хоросе, капитана, хоросе…

Вот и станция. Подъезжаем к поезду, но не от перрона, а с другой стороны. Раздается третий звонок. Неужели опоздаем? На паровозе дали свисток и выпустили пар — сейчас двинется. Бежим к первому попавшемуся вагону. Подсаживаю жену на ступеньку, открываю своим служебным ключом дверь (ревизор имеет право контроля пассажирских поездов), и мы в тамбуре.

В это время распахнулась дверь, ведущая из тамбура в вагон, и перед нами оказался сам начальник поезда. Он узнал меня и воскликнул:

— Господин ревизор, какая честь! Позвольте проводить вас в спальный вагон.

Действительно, вагон третьего класса, в который мы случайно попали, не очень-то соответствовал моей по тем временам достаточно высокой должности. Начальник поезда предоставил нам двухместное купе в международном вагоне.

Ночь езды… Ночь бессонная, тревожная…

Утром — в Харбине. Надо найти кого-нибудь из товарищей или хотя бы знакомых. Их немного, но они есть. Как нарочно, сегодня воскресенье и ни один телефон не отвечает. В гостиницу идти нельзя — клиенты гостиницы учитываются полицией.

Ждать невозможно. Дорога каждая минута. Решаем с женой разделиться — поодиночке легче будет пробиваться к своим. Первым же поездом отправляю жену на станцию Маньчжурия. Я дал жене адрес нашего консульства — как советской гражданке ей там помогут перебраться на советскую территорию. Сам держу курс в противоположную сторону — во Владивосток. Доеду до Пограничной — так тогда называлась конечная станция КВЖД, — а потом попытаюсь перейти нелегально «зеленую границу». Пригодится знание местности — я когда-то недалеко от этого района партизанил.

Но как ехать — открыто или тайно? Взять билет третьего класса? А может, оставаться ревизором до победного конца? Все равно многие здесь знают меня в лицо.

И тут вспомнился Хлестаков. Почему бы не попробовать? Конечно, Хлестакову было намного легче. Он не рисковал жизнью. А меня мои смертельные враги, быть может, уже преследуют по пятам. Зато я, в отличие от него, настоящий ревизор, служебные документы в порядке — воспользуюсь в случае чего. Вот только портфеля не хватает… Надо будет где-нибудь здесь купить. И держаться посолиднее, делать вид, что ко всему присматриваюсь, принюхиваюсь, задать несколько достаточно прозрачных вопросов работникам дороги — пусть «догадаются», что я еду с обычной ревизией. Тогда они не станут разузнавать о цели моей поездки и не наведут на мой след полицию.

Свой план я начал приводить в исполнение еще на вокзале. Прошелся по перрону, заглянул в служебные помещения, строго выговорил какому-то чиновнику за якобы замеченный мной непорядок. И вскоре убедился в том, что моя уловка возымела действие.

Не успел я сесть в поезд «Харбин-Пограничная», начальник поезда лично провел меня в международный спальный вагон первого класса и предоставил мне отдельное купе в середине вагона.

— Тут поспокойнее: не стучат колеса, не хлопают двери тамбура, — сказал он.

Я не сомневался, что по селектору по всей линии уже полетела телеграмма: «Едет ревизор».

Видя, как начальство старается предупредить все мои желания, проводник стал тщательно сметать воображаемые пылинки с дивана, столика и даже с дверных ручек, сверкавших ослепительным блеском.

— Не будет ли угодно господину ревизору закусить? — подобострастно спросил он, закончив уборку, и почтительно склонил голову набок.

— Принеси-ка, милейший, из ресторана чего-нибудь… Можно зернистой икорки или копченой осетринки… Разумеется, бутылочку сухого вина, желательно французского, и кофе.

— Слушаюсь, один момент, господин ревизор.

Через минуту-другую передо мной возник солидно сервированный стол.

— Желаю здоровья, — поклонился проводник и, спиной открыв дверь, бесшумно удалился.

На душе у меня было очень беспокойно. Думал о жене — как она там? Добралась ли до консульства? А что, если генерал-губернатор догадался разослать срочную телеграмму «Всем, всем, всем!» о моем аресте? Причину сочинить нетрудно: мол, сбежал ревизор и прихватил с собой казенные ценности.

От Харбина до последней китайской станции в сторону Владивостока — Пограничной экспресс тогда шел часов шесть-семь. Пытаюсь уснуть, чтобы хоть немного забыться. Однако сон не идет. И не только от волнения. Почти на каждой остановке в купе робко заглядывают местные станционные власти. Интересуются самочувствием, спрашивают, не будет ли каких-нибудь распоряжений и указаний по их ведомству. Я, конечно, стараюсь не уронить своего достоинства, задаю соответствующие вопросы по работе коммерческой службы. И в их глазах читаю: «Скорее бы уехал, кто их, ревизоров, знает, что у них на уме?»

А мозг неотступно сверлит мысль: вдруг на следующей станции в дверях купе вместо чиновника с заискивающей улыбкой на лице появится совсем не улыбающийся жандарм, и меня отправят обратно в Цицикар к генерал-губернатору. Но уже без всяких почестей, в наручниках и в арестантском вагоне.

Приближаемся к Пограничной. Поезд замедляет ход. Смотрю в окно и чувствую, как спина покрывается холодным потом. На перроне большая группа людей в форменной одежде железнодорожников и в гражданском платье и полицейский офицер со своими подчиненными. Неужели за мной?

Мне было известно, что в китайской полиции и в контрразведке работают бывшие белогвардейские офицеры. Как раз на станции Пограничная в полиции служили ярые антисоветчики Шекунов и Чехов. Последний выдавал себя за родственника великого русского писателя. Всю свою жизнь они боролись с большевиками — сначала в царской жандармерии и охранке, потом в белогвардейских контрразведках. И хотя судьба до сих пор оберегала меня от личного знакомства с этими закоренелыми врагами нашей страны, встреча с ними на Пограничной не предвещала ничего хорошего.

Поезд остановился. Проводник терпеливо ждет возле купе, чтобы проводить меня к выходу. Потом почтительно семенит следом по проходу, бережно неся мой тощий портфель, купленный в Харбине. В нем весь мой багаж — полотенце, бритвенный прибор, зубной порошок, щетка и пара носовых платков. Сейчас, думаю, прямо со ступенек меня подхватят под руки полицейские, звякнут наручники и…

Но все вышло иначе. Получив депешу: «Едет ревизор», начальство Пограничной решило устроить мне торжественную встречу. Не было только музыки.

Начальник станции — тучный китаец средних лет — вывел на смотр почти всех своих помощников. А для порядка пригласил и местную полицию во главе с ее шефом. Все они вытянулись шеренгой вдоль вагона, по очереди подходят ко мне. Начальник представляет их «господину ревизору», и я снисходительно пожимаю каждому руку. Из сотрудников полиции этой чести удостоился только офицер. Нижние чины стояли в стороне по команде «смирно», замерев, как изваяния. К превеликой моей радости Шекунова и Чехова среди встречающих не оказалось. Как потом выяснилось, их срочно вызвали на какую-то соседнюю станцию.

Но вот церемония встречи закончилась.

— Какие указания будут, господин ревизор? — спрашивает начальник станции. — С чего намерены начинать?

Делать нечего, придется выполнять обязанности ревизора. Я глубокомысленно морщу лоб, чтобы скрыть свое смущение и беспокойство, и медленно изрекаю:

— Начну, пожалуй, со складов, если с вашей стороны не будет других предложений.

Никаких других предложений не последовало.

Вытянувшись цепочкой по ранжиру, станционная администрация сопровождает меня к огромным грузовым складам. Полицейский унтер, завладев моим портфелем, едва дыша, как священную реликвию несет его за мной.

Надо сказать, что перевозки на КВЖД были тогда весьма значительные. Один из основных грузов — соевые бобы. Маньчжурия являлась в то время главным поставщиком этих бобов и отправляла миллионы тонн за границу.

Звякнули пудовые замки, заскрипели двери. На меня сразу пахнуло плесенью, сыростью и гнилью. Тусклый свет маленьких электрических лампочек падал на какие-то проржавевшие бочки, мешки с зерном, разбитые ящики.

Я довольно строго отмечал непорядки. Станционный клерк на ходу ловил мои замечания, записывал их.

— Почему течет крыша?..

— Разве вы не видите, что тут прогнили полы?..

— Почему пожарные бочки пустые?..

— Это ведь следы мышей?!

— Почему всюду грязь, мусор?..

А в ответ только и слышал:

— Виноват, господин ревизор…

— Так точно, господин ревизор…

— Завтра же все будет сделано, господин ревизор…

Когда наконец кончится эта пытка? Я буквально сгораю от нетерпения. Надо как можно скорее увидеться с заведующим здешним коммерческим агентством. Он стародавний мой товарищ — партизанили вместе в годы гражданской войны в Приморье. С ним мы обсудим, как мне лучше перебраться через границу.

Продолжаю с самым серьезным видом осматривать всякую рухлядь, придумывать замечания, выслушивать покаянные речи и клятвенные обещания все исправить перепуганных насмерть железнодорожных чиновников. Видимо, здесь и впрямь давно не было ревизора…

— Не угодно ли господину ревизору ознакомиться с путевым хозяйством? — лебезит начальник станции.

— Может быть… Но не сегодня. К тому же меня интересуют только вопросы коммерческой службы. Да и устал я с дороги…

Меня проводили в специальный флигель, предназначенный для почетных гостей, со всеми мыслимыми в захолустье удобствами, вплоть до умывальника с мраморной доской и эмалированного кувшина с водой. Начальник станции пригласил после отдыха отобедать у него и еще просил «не отказать в удовольствии видеть господина ревизора на товарищеском ужине в честь его пребывания в этой глуши».

От обеда я отказался: мол, некогда, надо сделать кое-какие записи относительно проверки складов. А вечером… Ну что ж, охотно проведу часок-другой в обществе столь любезного хозяина.

Часа в два дня кто-то постучал в дверь моей комнаты. «Не за мной ли?»

— Войдите.

Оказывается, это Семен Петров — мой бывший однополчанин, ныне заведующий коммерческим агентством на Пограничной. Вряд ли нужно объяснять, что чекист Петров занимался здесь не только коммерческими операциями. За японскими милитаристами, их китайскими и белогвардейскими прислужниками нужно было следить зорко.

Мы выработали план дальнейших действий. Медлить нельзя, сегодня ночью я должен перебраться через границу.

Вечером состоялся банкет в мою честь. После довольно продолжительного ужина, на котором было произнесено множество дружеских тостов, начался самодеятельный концерт. Жена начальника станции — русская, дочь бежавшего от революции купца — пела душещипательные романсы. Ей аккомпанировал на гитаре веснушчатый конторщик, в прошлом белогвардейский поручик.

В разгар концерта в комнату вошел телеграфист и громогласно сообщил, что «господина ревизора требуют к прямому проводу». Все было разыграно как по нотам и шло по плану. Заведующий коммерческим агентством вызвался меня проводить — я ведь являлся его непосредственным начальником.

По станционным путям лениво слонялся маневровый паровоз, нарушая тишину своим охрипшим тенорком. Совсем рядом взад-вперед дефилировал китайский патруль. Семен шепнул мне, чтобы я скрылся за водокачкой, а сам затеял разговор с патрульным полицейским. Семена хорошо знали на станции, и его появление, даже ночью, не могло вызвать никаких подозрений.

Выбрав удобный момент, когда маневрировавший паровоз должен был отойти от водокачки, я бросился к нему, вскочил на подножку и поднялся в кабину машиниста. Локомотив, возвращавшийся на советскую территорию после доставки очередного состава, стал набирать скорость.

Вскоре я оказался на нашей пограничной станции, называвшейся тогда Гродеково (ныне она именуется Пограничной. А своей станции китайцы дали новое название).

Интересно, что через несколько дней, когда Семен приехал по делам во Владивосток, он рассказал о том, что произошло на Пограничной после моего исчезновения.

Той же ночью была получена срочная телеграмма: «Всем, всем, всем…» Полиции приказывалось задержать ревизора западного участка КВЖД и доставить в Харбин в главное полицейское управление.

Потом стало известно, что начальник цицикарской полиции за то, что упустил «добычу», был снят с должности и отправлен рядовым полицейским в какой-то дальний уезд. А я встретился с женой, которая благополучно добралась до Читы, и выехал затем в Москву.

ГЛАВА ВТОРАЯ ПОСЛЕДНИЕ КРУГИ «МЕРТВОЙ ЗЫБИ»
ОКНО В ЕВРОПУ

Когда мне сказали, что меня вызывает товарищ Артузов, я, откровенно говоря, немного растерялся. «Меня?.. Артузов?.. Сам Артузов?..» Я, да и все мы, чекисты, знали, что Артур Христианович зря вызывать не будет. Значит, есть дело. И по всей видимости, серьезное. А может быть, он просто хочет познакомиться с новым сотрудником — ведь меня совсем недавно перевели с Дальнего Востока в Москву?

Волноваться вроде бы и нечего. В нашей системе я не такой уж новичок: добрый десяток лет — немалый срок. Юношей партизанил в Приморье, в девятнадцать — комиссар партизанской роты и батареи, был разведчиком в тылу у японских интервентов и белогвардейцев, работал в партийном подполье, руководил операциями по ликвидации белогвардейских банд, терроризировавших мирное население после окончания гражданской войны на Дальнем Востоке. Потом служил в Хабаровске, Владивостоке, Благовещенске и Уссурийске. Пришлось поработать и в военной контрразведке Особой Краснознаменной Дальневосточной армии, которой командовал тогда Василий Константинович Блюхер. Несколько раз побывал в Маньчжурии… В общем, на своем не таком уж долгом веку я успел кое-что увидеть, испытать и пережить.

И все-таки трудно было сразу совладать с охватившим меня чувством, когда я узнал о предстоящей встрече с Артузовым. Мне еще никогда не приходилось говорить с ним. Но сколько я слышал о нем! Артузов пользовался репутацией опытного и способного руководителя, владеющего многими секретами чекистского мастерства. На его счету было немало сложных дел, в том числе и знаменитая операция «Трест», в которой он был ближайшим помощником Феликса Эдмундовича Дзержинского. В результате этой операции силам внешней контрреволюции, мечтавшей «взорвать» СССР изнутри и восстановить монархию, был нанесен сокрушительный удар.

Нет нужды подробно описывать здесь, как разворачивалась операция «Трест», это хорошо показано писателем Львом Никулиным в его книге «Мертвая зыбь». Скажу только, что именно благодаря «Тресту» были захвачены такие лютые антисоветчики, как английский разведчик Сидней Джорж Рейли, террорист и организатор белогвардейских банд Борис Савинков и целый ряд их сообщников, строивших коварные планы против молодой Республики Советов. Чекистам длительное время удавалось контролировать деятельность антисоветской эмиграции и стоящих за ней западных разведок, сдерживать их активность, срывать замыслы, направлять противника по ложному пути. Все это ускоряло разложение белой эмиграции. Чекисты способствовали тому, чтобы у разведок капиталистических стран создавались выгодные для нас представления об оборонной мощи Советского Союза. Это путало их планы военного нападения на нашу страну.

От начала и до блестящего завершения операции «Трест» самое непосредственное участие в ней принимал Артур Христианович Артузов. Член большевистской партии с 1917 года, он, еще будучи восемнадцатилетним гимназистом, начал заниматься нелегальной партийной работой. Его наставниками были известные революционеры Н. И. Подвойский и М. С. Кедров. После установления Советской власти на Севере нашей страны, где Артузов зарекомендовал себя прекрасным организатором, человеком исключительной воли и мужества, партия поручила ему борьбу с контрреволюцией. Верный соратник Ф. Э. Дзержинского, он много делал для того, чтобы защитить от врагов завоевания трудового народа.

Весь в заботах об охране мирной жизни и безопасности страны, Артур Христианович находил время и для, казалось бы, совсем необязательных для него дел. Сколько раз вместе со своими сотрудниками ездил он в подшефные подмосковные села, встречался с крестьянами, беседовал с ними о новой жизни. С его помощью был организован один из первых колхозов в Подмосковье.

Все, кто близко знал Артузова, говорили о его большом обаянии, профессиональной мудрости. Для своих подчиненных он всегда был добрым советчиком и другом.

С таким человеком мне предстояло встретиться завтра.

И вот наступил этот день.

Я встал пораньше, особенно тщательно побрился, осмотрел себя в зеркало — все ли в порядке, и отправился на работу. Без пяти девять я был уже в приемной.

— Товарищ Федичкин? — спросил секретарь. — Одну минуту. — И скрылся в кабинете Артузова.

Ровно в девять он открыл передо мной дверь:

— Прошу.

Как только я переступил порог, из-за стола навстречу мне поднялся плотный коренастый человек чуть выше среднего роста, с черными усиками, бородкой клинышком и с такой же черной густой шевелюрой. Приветливо улыбнувшись, он протянул мне руку:

— Давайте знакомиться, товарищ Федичкин. Кое-что я о вас знаю, но надеюсь узнать еще больше. Разговор у нас будет долгий, так что садитесь, пожалуйста. — Он сел за свой рабочий стол, подождал, пока я сяду напротив и вдруг спросил: — Как вы себя чувствуете? Как отдохнули? Помог вам кумыс в Боровом?

По приезде в Москву я прошел врачебную комиссию, и меня направили подлечиться в Казахстан на знаменитый курорт Боровое. Еще в предфевральские дни 1917 года, когда в нашем селе Раздольное казаки усмиряли солдат команды выздоравливающих, отказывавшихся возвращаться на русско-германский фронт, я был ранен в грудь шальной казачьей пулей. Эта рана временами давала о себе знать.

— Чувствую себя здоровым, Артур Христианович, — ответил я и, не зная, что сказать дальше, выпалил, как говорится, на одном дыхании: — Готов выполнить любое задание Родины!

— Ой-ой-ой, как официально, — опять улыбнулся Ар-тузов. — Давайте попроще. От этого дело не пострадает. Понравилось вам Боровое? Говорят, «русская Швейцария».

В Швейцарии я не был и потому сравнивать не мог. Но то, что Боровое — очаровательный, уникальный уголок на советской земле, — это уж точно.

Представьте себе бескрайнюю ковыльную степь, ровную как стол. Именно такая картина открылась передо мной по дороге из Петропавловска в сторону Кокчетава. Вдруг эта степь начинает вспучиваться, бугриться под действием какой-то неведомой силы, и прямо на ваших глазах вырастает массив невысоких гор, покрытых густым сосновым Лесом. В распадках раскинулись большие озера с кристально прозрачной холодной водой. На дне видны мельчайшие водоросли, моллюски, ракушки, камушки. Берега озер усеяны крупным кварцевым песком. В скалах целое утиное царство. Воздух полон необыкновенной свежести, запахов трав и хвои. Поистине благословенная земля!

— М-да, — как бы про себя произнес Артур Христианович, когда я коротко рассказал ему о своих впечатлениях. — В Швейцарии бывал, а в нашей «русской Швейцарии» пока не довелось. Что ж, надеюсь как-нибудь восполнить этот пробел.

Он полистал какую-то папку, лежавшую перед ним на столе, возможно, мое личное дело, и сказал:

— Судя по записям, вы побывали в Маньчжурии трижды и последний раз не совсем удачно. Пришлось даже прибегать к помощи классиков?

Я смутился и не нашелся, что ответить.

— Да, не повезло вам тогда в поднебесной империи, — покачал головой Артузов. — Чего-то вы и ваши руководители не рассчитали — ехать вам туда не следовало, вот и получилось нехорошо… Впрочем, и в нашем деле случаются ошибки, неожиданности. Заранее не всегда все предусмотришь. Урок на будущее. Будем учиться и на ошибках, как вы полагаете? — спросил он.

Мне оставалось только согласиться.

— Скажите, товарищ Федичкин, как бы вы отнеслись к тому, если бы я предложил вам стать коммерсантом? Вы им еще как будто никогда не были. Золотоискатель из вас вышел неплохой, как Хлестаков тоже экзамен выдержали, не растерялись… Думаю, хватит вам заниматься Азией, пора, так сказать, рубить окно в Европу. — Артур Христианович внимательно посмотрел на меня и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Поедете в Таллин на грузовом судне. Задача у вас будет трудная и, прямо скажем, рискованная. Конечно, вам к риску не привыкать, но мы все-таки не стали бы посылать вас на это дело, если бы у нас не было серьезных на то оснований…

Речь пошла о пресловутом РОВСе («Русский общевоинский союз») — крупной белогвардейской эмигрантской организации, пользовавшейся поддержкой многих империалистических государств, которые одно время возлагали на РОВС большие надежды.

После многолетней активной антисоветской деятельности РОВС стал терять свое значение. Используя «Трест», чекистам удалось проникнуть, что называется, в самое сердце РОВСа, выявить и ликвидировать его подпольные группы в СССР, подорвать доверие к белогвардейской эмиграции со стороны западных покровителей. Однако в начале тридцатых годов, когда «шок», вызванный «Трестом», прошел, белогвардейское отребье вновь начало поднимать голову. Это были, можно сказать, последние круги «мертвой зыби», но новая активность РОВСа могла причинить нам еще немало вреда. Окопавшись главным образом в граничащих с СССР странах, РОВС поставлял иностранным разведкам шпионов, диверсантов, террористов из числа белогвардейцев для всякого рода подрывных действий против СССР.

В столице буржуазной тогда Эстонии — Таллине обосновался прибалтийский филиал РОВСа, подчинявшийся начальнику 4-го отдела этой организации, генералу фон Лампе, обретавшемуся в Берлине. Одним из наиболее активных членов РОВСа в прибалтийском филиале был некий Борис Вадимович Энгельгардт — в прошлом полковник, офицер царской свиты, в период гражданской войны служивший в белогвардейских армиях Деникинаи Врангеля.

— Вам необходимо выйти в Таллине на РОВС и персонально на этого самого Энгельгардта, — сказал Артур Христианович. — Он там сейчас развил бурную деятельность и, по существу, всем заправляет.

Дипломатические и торговые отношения с Эстонией были установлены еще в начале двадцатых годов. Наши суда довольно часто швартовались у причалов Таллинского порта. Советских моряков с красными звездочками на «крабах» или в бескозырках всегда можно было увидеть на улицах Таллина. Выход с парохода в город — свободный.

Так что попасть туда особого труда не составляло. Но как и где устраиваться в эстонской столице на более или менее длительное время? И главное — как подступиться к Энгельгардту?

— Мы подумали и об этом, — ответил, выслушав меня, Артузов. — У нас есть на примете в Таллине одна семья, прежде жили в Петербурге. Муж — немец, жена — русская, ее родственники и теперь живут в Ленинграде. Этот немец давно осел в царской России — служил в частной немецкой торговой фирме. После революции он с женой выехал в Эстонию. Сейчас директор крупного промышленного предприятия. Кроме того, он заместитель председателя тамошнего немецкого землячества, имеет немецкий паспорт. Нам стало известно, что и муж, и жена стремятся вернуться в Ленинград. Их ленинградские родственники уже обращались с официальным ходатайством в наши инстанции.

— Насколько я понял, Артур Христианович, есть основания надеяться, что этот немец поможет мне устроиться и выйти на Энгельгардта? — спросил я.

— Думаю, да, — кивнул Артузов. — Если он, кстати говоря, его зовут Карл, занимает такое видное положение в таллинском обществе, то, очевидно, знаком и с Энгельгардтом. К тому же Энгельгардт тоже из обрусевших немцев. Все остальное будет зависеть от вашей находчивости и инициативы на месте. Нелишне было бы учесть еще и такую деталь: должность, занимаемая бывшим полковником в РОВСе, не очень-то прибыльна. Он получает «с головы». Разведки капиталистических государств платят за каждого поставляемого им шпиона и диверсанта буквально гроши, а подчас ограничиваются улыбкой и благодарностью. Чтобы прокормиться и иметь в кармане кое-какую мелочь хотя бы для игры в покер или бридж в немецком клубе, этот «выдающийся» отпрыск старинного немецкого дворянского рода нашел себе весьма прозаическое занятие: он набивает папиросы для одного царского генерала, который в ожидании лучших времен содержит табачный ларек на таллинском рынке. Наверное, вам полезно будет познакомиться и с его превосходительством.

— А почему его привлекли именно папиросы? — поинтересовался я.

— В Прибалтике, — терпеливо объяснил Артузов, — очень много русских эмигрантов. Местная промышленность вырабатывает только сигареты, а они у русских не в чести. Им нужны папиросы с длинным мундштуком. Вот полковник вкупе с генералом и создали «акционерное общество» по ручной набивке папирос, делают на этом свой, так сказать, бизнес. Ну как, задача ясна?

— В общих чертах как будто все ясно.

— Тогда успеха вам, товарищ Федичкин. — Артур Христианович встал из-за стола, подошел ко мне. — Хочу напоследок напомнить вам, что для нас важно не только парализовать деятельность прибалтийского РОВСа, но и попытаться заставить Энгельгардта поработать немного и на Советскую власть. Он многое знает. Все подробности по Таллину обсудите в Ленинграде. Там вашей подготовкой займется небезызвестный вам Андрей Павлович Федоров. Да, тот самый Федоров, который встречался в Париже с руководителями РОВСа и участвовал в поимке Бориса Савинкова. У него есть чему поучиться, он вам очень поможет. До свидания… — Артузов пожал мне руку. — Вот еще что! Прежде чем сесть в Ленинграде на пароход, вам стоит, пожалуй, навестить проживающую там сестру жены Карла. Вдруг она захочет передать своей сестре и ее мужу письмо? А это вам может пригодиться.

Я никогда не бывал в Ленинграде раньше. И все увиденное потрясло и взволновало. До чего же он величествен, этот красавец город на Неве! Ленинград покорил меня. Покорил своей, быть может, чуть холодноватой монументальностью, какой-то изысканной чопорностью и строгостью.

До отхода судна, на котором я должен был плыть в Таллин, оставалось не так уж много времени, и я все свободные часы бродил по старинным улицам, вглядываясь в стройные громады дворцов и башен, стараясь запечатлеть в памяти и колоннаду Казанского собора, и взметнувшийся ввысь купол Исаакиевского, и конную статую Петра, гордо застывшую на гранитной скале. С болью в сердце обошел мрачные, сырые казематы Петропавловской крепости, где долгие годы томились Радищев, декабристы, петрашевцы, Чернышевский, революционеры-народовольцы и марксисты-большевики, поднявшие знамя борьбы с самодержавием за новую, светлую жизнь.

Однажды вечером я отправился с визитом к сестре жены Карла, Мери Федоровне, предварительно созвонившись с нею по телефону.

Дверь открыла солидная дама, в нарядном шелковом платье и с кулоном на золотой цепочке.

— Прошу, прошу вас. — Она пригласила меня в квартиру, предложила сесть и, выдержав небольшую паузу, спросила:- Чем обязана?

Я представился, сказал, что в Ленинграде проездом, а на днях отплываю в Таллин по коммерческим делам. Теперь следовало объяснить хозяйке цель моего прихода.

Начал с того, что якобы случайно, от своих проживающих в Ленинграде сестер (а они действительно там жили), я узнал об ее родственниках в Таллине. Мол, говорят, будто муж ее сестры занимает там хорошее положение, вхож в деловые круги. Вот я и хотел посоветоваться: нельзя ли мне по приезде в столицу Эстонии обратиться к нему за консультацией по некоторым вопросам?

— Да, да, — оживилась Мери Федоровна, — Карл у нас отличный коммерсант, в деловых кругах у него доброе имя. Знаете, — вздохнула она, — он и Нинетта очень сожалеют, что покинули Россию, и мечтают скорее вернуться домой. Они уже просили разрешение.

— И что же?

— Пока нет ответа.

— Это, думаю, можно будет поправить, — сказал я, дав понять, что сумею помочь ее родственникам.

— Как хорошо, что вы встретились на нашем пути! Вы не представляете, как все мы будем вам благодарны! Если позволите, я напишу Нинетте письмецо. Попрошу ее и Карла принять самое близкое участие в ваших делах. Они добрые и гостеприимные люди.

И, присев к столу, Мери Федоровна стала быстро писать письмо своей сестре.

— Так вы зайдете к ним и передадите? — Она протянула мне незапечатанный конверт с письмом.

— С удовольствием.

Прощаясь со мной, Мери Федоровна попросила по возвращении из Таллина обязательно посетить ее. Я обещал. Все шло, как и было запланировано.

Я стою на верхней палубе нашего торгового судна. Интересно стоять вот так, высоко над водой. Здесь как-то особенно остро ощущаешь власть человека над стихией. Из Ленинграда в Таллин путь недолгий. Одолжив у одного из спутников бинокль, смотрю, как из-за горизонта выплывают навстречу маяки таллинской гавани и готические шпили лютеранских кирок. Все ближе и ближе башни Вышгорода — так по-русски называют кремль эстонской столицы.

Таллин — довольно древний город. Первые сведения о нем относятся к 1154 году. Правда, в одних землях его в то время называли Колывань, в других — Линданисе. В XIII веке тевтонские рыцари-меченосцы, начав свой «дранг нах остен», захватили эстонские земли. Затем на подмогу меченосцам прибыл датский флот. Датчане дали городу имя Ревал — по древнему названию одной из провинций Эстонии. Но недолго правили здесь тевтонские рыцари. Как известно, в 1240 году этот «дранг» закончился разгромом псов-рыцарей Александром Невским на Чудском озере. И тогда русские переделали Ревал на Ревель. Однако местные жители именовали свой город по-своему:

Таани-Лини, то есть «датский город». Отсюда за столицей Эстонии и утвердилось название — Таллин.

Перевожу бинокль с одной башни на другую: где-то там должна быть статуя рыцаря. Башня, на которой он установлен, — самая высокая в Вышгороде, все называют ее «Длинный Герман». Как мне говорили, в Таллине сохранилось много всяких памятников старины, известных далеко за пределами Эстонии. Среди них и здание городской ратуши, и церковь святого Олафа, и знаменитая аптека, существующая уже почти пять веков. Если выдастся время, любопытно было бы поглядеть…

Мои размышления были прерваны резким толчком, палуба покачнулась у меня под ногами — это судно причалило к пристани. Скоро подадут трап, и можно будет сойти на берег… Что ждет меня здесь?

НОВЫЕ ДРУЗЬЯ

Карл и Нинетта встретили меня настороженно. Но, прочитав письмо Мери, супруги дружно заулыбались, пригласили в гостиную, предложили кофе и фрукты, долго расспрашивали, как выглядит Мери, как она себя чувствует, особенно они интересовались тем, что я думаю о возможности их возвращения в Советский Союз.

Рекомендация Мери, видно, расположила Карла ко мне, и он согласился помочь мне в моих коммерческих делах.

— С нашими дельцами надо всегда быть начеку, — заметил он. — Вы, наверное, слышали о судьбе французского герцога Круа?

— Нет, ничего не слышал.

— Ну как же? — удивился Карл. — Прелюбопытнейшая история. Вот, послушайте: в петровское время этот герцог состоял на русской службе и во время войны со Швецией попал под Нарвой в плен. Шведы оставили его на жительство в Таллине. Герцог оказался человеком общительным, любил широко пожить, поухаживать за дамами и умудрился наделать очень много долгов эстонским купцам. Внезапно гергоц скончался, не успев погасить долги. Разъяренные заимодавцы решили «наказать» незадачливого клиента и запретили его хоронить, наложив на него «арест». Тело Круа положили в стеклянный саркофаг, установленный в специально построенной часовенке. Купцы, а потом их дети, внуки и правнуки часто навещали своего должника, видимо чтобы убедиться, что он не сбежал. 163 года пролежал герцог в хорошо загерметизированном саркофаге и отлично сохранился. Тление не коснулось его. Лишь в конце прошлого века он был наконец освобожден из-под «ареста» и похоронен на кладбище.

— Да, забавная история…

— А вообще, эстонцы хороший, трудолюбивый народ, — продолжал Карл. — Они не терпят жульничества и всякой другой непорядочности в торговых делах. На их слово можно положиться. Иное дело — правящая эстонская верхушка, — он вдруг нахмурился, — неправда, что она печется о благе народа, как об этом любит трещать местная печать. Блеф! За деньги у них все можно купить: и высокую должность, и положение в обществе, и даже… кресло президента. Да-да! Вы не знаете, что такое буржуазная демократия. Не удивляйтесь моим словам. Я ведь не капиталист, не владелец фабрики. Я только ее директор, нанятый хозяином. Он покупает мои способности и знания, мой труд, как и труд рабочих. И может вышвырнуть меня вон так же, как и их, если я почему-либо стану ему неугоден. Жить с сознанием этого, поверьте, тяжело. Мы с Нинетт совершили страшную глупость, приехав сюда.

— Все это не так безнадежно. Вашу ошибку можно исправить, — сказал я.

— Вы думаете? — пристально взглянул на меня Карл. — Почему же мне так долго не отвечают? Я послал свои документы через местное советское консульство более полугода назад.

— Не ручаюсь, конечно, но вполне вероятно, что дело удастся ускорить.

Карл и Нинетта предложили мне пожить у них и не утруждать себя поисками номера в гостинице.

— У вас будет хорошая комната с видом на море, — уговаривала Нинетта. — Особых разносолов не обещаю, но сыты будете. Зачем вам мыкаться по ресторанам?

Столь радушное гостеприимство вызвало во мне противоречивые чувства. С одной стороны, я был не прочь найти здесь приют. Карл мне все больше нравился своим юмором, деловитостью и искренностью суждений по любому вопросу. А с другой… Кто его знает? А если это искусная маскировка? В конце концов я вежливо отклонил предложение хозяев, сказав, что номер для меня уже заказан, и стал прощаться.

Шли дни. Мы с Карлом встречались довольно часто и быстро подружились… Длительные беседы убедили меня, что этот обрусевший немец относится к нашей стране, я бы сказал, даже с любовью, заинтересованно. Он поражался грандиозностью наших планов, масштабами развернувшегося строительства, массовым энтузиазмом простых людей, самоотверженно созидающих новое общество. По его мнению, для интеллигенции в СССР теперь открылось небывалое поле деятельности, требующее максимальной отдачи творческих сил. Видя все это, я решил, что можно позволить себе быть с ним чуть-чуть более откровенным.

Не раскрывая, как говорится, своих карт, я осторожно, как бы между прочим, стал нащупывать путь к Энгельгардту. Сперва я завел разговор о русских эмигрантах в Эстонии вообще: много ли их, чем занимаются, как себя ведут.

— Жалкие люди! — с презрением заметил Карл. — Человек без родины — что хорошего? Живут воспоминаниями о прошлом и все еще мечтают о восстановлении в России старых порядков.

— Вы встречаетесь с ними?

— Приходится. Кое-кто работает у меня на фабрике, кое с кем вижусь в немецком клубе за карточным столом.

И тут я рискнул назвать имя Энгельгардта.

— Энгельгардт? — переспросил Карл. — Отлично знаком с ним. Он играет по маленькой, трясется над каждой копейкой. А вы тоже его знаете?

— Нет. Просто слышал о нем.

Со временем Карл начал замечать — а я этого и не скрывал, — что личность Энгельгардта все более интересует меня. Человек умный, проницательный, он, несомненно, не раз задумывался над причиной такого странного интереса у приезжего коммерсанта, может быть, даже о чем-то догадывался, но тактично старался не подавать виду. Настал день, когда я попросил Карла выяснить у своего партнера по покеру, является ли он представителем РОВСа в Прибалтике. Мою просьбу Карл выполнил. Потом я намекнул, что не худо было бы разузнать, связан ли Энгельгардт с английской и эстонской разведками и поставляет ли он им, я прямо сказал, «шпионов для засылки в Советский Союз». Мол, хорошо бы вообще иметь побольше точных сведений о том, чем занимается в Эстонии бывший царский полковник Энгельгардт, один из активных руководителей прибалтийского отдела Российского общевоинского союза, махровый белогвардеец, мечтающий о реставрации в России монархии.

Карл обещал мне подумать над этим.

— Рад видеть вас у себя, господин полковник. — Карл широко растворил двери своего кабинета. — Здесь нам никто не помешает поговорить по душам. В клубе за картами нельзя вести деловой беседы, не так ли? Прошу. — Он предложил гостю занять кресло возле письменного стола. — Сигару? Бокал рейнского?

— Благодарю вас, — полковник, галантно приложив руку к сердцу, сел. — Я, знаете ли, давно хотел встретиться с вами в более интимной обстановке. Очень признателен, что вы нашли время и возможность пригласить меня к себе.

— Ну, что вы, что вы, Борис Вадимович! — сказал Карл, откупоривая бутылку. — Весь к вашим услугам.

— Майн герр, — начал Энгельгардт, — я как-то просил вас устроить меня на вашей фабрике. Хочу вам объяснить, почему я вынужден просить вас об этом вновь.

— Я вас слушаю. — Карл наполнил бокалы и раскрыл перед собеседником коробку сигар.

— Нам, верным защитникам престола и отечества, не очень-то уютно живется на чужбине, — сказал полковник. — У нас есть хорошие идеи, здравые мысли, далеко идущие планы. Но порой… простите за прозаизм… порой нам нечего есть. Не скрою, да и вы сами, наверное, знаете, иногда приходится перебиваться весьма низменным ремеслом: набивать табаком гильзы. Согласитесь, что для полковника царской армии, офицера свиты его величества это предел падения… Но к сожалению, человек так устроен, что ему каждый день нужно завтракать, обедать, ужинать, а это не всегда удается…

— Насколько я знаю, — перебил его Карл, — у вас много друзей среди эстонцев, да и среди иностранцев, и вы оказываете им некоторые услуги. Разве они не могут помочь вам?

Энгельгардт подозрительно посмотрел на него и, не заметив на лице Карла и тени любопытства, глубоко вздохнул.

— Они пользуются моими услугами за жалкие подачки, а если начистоту… — Он помедлил, потом процедил сквозь зубы: — Если начистоту, то они бессовестно эксплуатируют мои патриотические чувства к России и ненависть к большевикам.

— М-да, — многозначительно произнес Карл, — тут есть о чем подумать. — Он поднял бокал: — Ваше здоровье, господин полковник. — И, сделав пару маленьких глотков, сказал: — Мы знаем друг друга по клубу немецкого землячества. Это позволяет мне говорить с вами откровенно, как со своим земляком. Я хотел бы предложить вам более интересное и более выгодное занятие, чем какая-либо работа у меня на фабрике. Да и вам больше подойдет то, что я предложу, учитывая ваш опыт, особенно в армиях генералов Деникина и Врангеля.

— А именно?

— Допустим, установить дружеские отношения… скажем, со мной… как с немецким представителем.

Такой оборот, по-видимому, не удивил Энгельгардта: заместитель председателя местного немецкого землячества и директор крупного предприятия — отличное прикрытие для «немецкого разведчика», лучше не придумаешь.

— Вам должно быть ясно, — продолжал Карл, — что я не могу договариваться с вами о сотрудничестве как с представителем РОВСа. Официально нам запрещено иметь дело с русскими эмигрантами. Я позволю себе нарушить этот запрет лишь в том случае, если вы станете мне кое в чем помогать, так сказать, в частном порядке. Это раз. И второе-ни коим образом не путайте работу с нами со своими счетами с большевиками. Вы меня понимаете?

— Да, конечно, — ответил полковник.

Здесь уместно напомнить, что после операции «Трест» акции белогвардейцев в глазах иностранных государств упали очень низко. Испытал это на своем собственном опыте и Энгельгардт.

— Ну, если эти условия вас устраивают, тогда по рукам, — заключил Карл. — Разрешите еще по одной для закрепления наших отношений. — Он вновь наполнил бокалы, аккуратно поставил бутылку на стол. — Хотя борьба с большевиками, повторяю, — ваше сугубо личное дело, думаю, что в ваших же интересах извещать меня о своих действиях против Советов, дабы уберечь нашу дружбу от всяких неожиданностей…

В то время, когда все это происходило, Карл знал о разведывательных службах разве что понаслышке. Но впоследствии он стал хорошим разведчиком и регулярно передавал нам важную информацию о замыслах врагов Советской страны.

А полковник? Он с тех пор начал работать на «немецкую разведку».

Появившийся в дверях немецкого клуба Энгельгардт заметно осунулся и похудел. В последнее время ему нередко приходилось получать разнос от своих хозяев, засылающих по его рекомендациям шпионов и диверсантов на территорию Советского Союза. Казалось бы, и люди надежные, и благополучно переходили границу в условленных местах, но затем следы их терялись в неизвестности. От поручика Чернышева, например, ни слуху ни духу, а объект в СССР невредим. Капитан Немоляев должен был заложить в Ленинграде бомбу — задание не выполнено.

— Бессонница замучила, — пожаловался полковник, подойдя к Карлу.

— Вы нездоровы? — с участием спросил тот.

— Пока здоров. — Полковник вытер носовым платком вспотевший лоб.

— Почему «пока»?

— Слишком много неприятностей, майн герр. — Энгельгардт учтиво взял Карла под руку, отвел в сторону. — Я решительно ничего не понимаю.

— Что вас беспокоит?

— Все. И прежде всего…

Под строжайшим секретом он сообщил, что от переброшенной англичанами на советскую территорию группы нет никаких известий.

— Боюсь, как бы ГПУ не сыграло с ними какую-нибудь злую шутку, — прошептал полковник, вплотную приблизив к Карлу свое лицо и, как тому показалось, стараясь заглянуть ему в глаза.

— Случается, конечно. — Карл подавил охватившее его волнение. — Но не надо терять надежды, дорогой полковник, на благополучный исход. — Он дружески похлопал его по плечу. — Человеку нельзя жить без надежды. К тому же господь не допустит, чтобы наши идеи постигла неудача. Ведь мы-то с вами знаем, что бог на нашей стороне.

ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО

Энгельгардт тяжело переживал потерю своей «клиентуры». Английские, французские, эстонские разведывательные службы начали избегать контактов с ним, считая, что он не способен подобрать надежных и опытных людей и обеспечить их безопасность. Признаться, мы с Карлом тоже были не очень-то спокойны. Где гарантия, что полковник не заподозрит в своих неудачах Карла и не пожелает через своих берлинских друзей по РОВСу выяснить его причастность к немецкой разведке? Такой гарантии нет и быть не может. А разоблачение Карла повлечет за собой крах всех наших планов.

Ситуация требовала быстрых и решительных действий, однако ни один из приходивших мне в голову вариантов не казался достаточно надежным. А что, если мне самому встретиться с полковником? Нетрудно представить, как это ошеломит его. До сих пор он чувствовал себя здесь в сравнительной безопасности — и вдруг чекист! Главное, повернуть все так, чтобы отвлечь внимание Энгельгардта от заботящих его теперь проблем и тем самым подстраховать Карла. Конечно, в этой попытке штурмовать противника, что называется, в лоб есть немалая доля риска. Но делать нечего — время не терпит.

Готовясь к предстоящей встрече с Энгельгардтом, я вспомнил, что Артузов советовал мне познакомиться с бывшим царским генералом, который держит табачный ларек на таллинском рынке и у которого полковник берет заказы на набивку папирос. Вот этот генерал — его фамилия была Шаховский — и должен был, по моим расчетам, помочь мне выйти прямо на Энгельгардта.

Таллинский рынок не такой уж большой. Мне казалось, что, проходя мимо маленьких окошек табачных киосков, я сразу узнаю его превосходительство: он представлялся мне солидным мужчиной весьма респектабельной внешности, со стройным ежиком седых волос. Не тут-то было!

Пришлось зайти в один из магазинчиков, торговавших табачными изделиями, и там справиться, где находится ларек господина генерала.

В окошке я увидел седенького старичка, в облике которого не было абсолютно ничего генеральского. Первое, что бросилось в глаза, — изрядная плешь на макушке, да замусоленный шерстяной шарф, обвивающий изборожденную морщинами шею. Когда он вышел из ларька, открылся весь его жалкий вид. Потертая бархатная кацавейка, перешитая, по всей видимости, из вечернего платья супруги, и основательно стоптанные башмаки. Лишь выцветшие красные лампасы на брюках напоминали о былом величии.

— Чем могу служить? — устало спросил он.

— Прежде всего я хотел бы засвидетельствовать вашему превосходительству свое почтение. — И, щелкнув каблуками, я подбросил два пальца к виску.

— Бог мой! — На лице генерала расцвела улыбка. — Благодарю вас. Давненько меня так не приветствовали. Не те, знаете ли, времена, — вздохнул он. — Вы, видно, приезжий? Я вас никогда раньше в Таллине не встречал.

Пришлось поведать его превосходительству заранее припасенную для него биографию. Да, я первый раз в Таллине. А вообще я сибиряк, был юнкером в армии Колчака. После разгрома белого движения, как и многие, бежал в Шанхай. Там устроился матросом на грузовой пароход и пошел с ним на Балтийское море. Обосновался в Литве, в городе Шауляе. Имею небольшой галантерейный магазинчик. Доходы скромные. Хочу заняться продажей папирос с длинными мундштуками. В Литве русских эмигрантов предостаточно, и спрос на такие папиросы велик.

— Да вы, оказывается, мой коллега и по военным делам, и по несчастью! — воскликнул генерал. — Очень, очень приятно. А вы в каком полку служили, юнкер?

— У генерала Пепеляева, в Омске и Иркутске, — не раздумывая, ответил я. — Вы знали его, ваше превосходительство?

— О, да… то есть… Как вы говорите?

— У генерала Пепеляева, ваше превосходительство. Он был известен в Сибири.

— Нет, нет, лично не знал, но слышал. Я ведь был в нашей армии на юге России.

— Милейшая, очень светлая личность…

Мы довольно долго беседовали с генералом, вспоминая знакомых и больше незнакомых деятелей русского, как мы говорили, патриотического движения. Генерал многое уже запамятовал, и можно было сочинять что угодно.

— А Каледин, Кутепов?.. Какие это были боевые генералы!

— Очень, очень, ваше превосходительство…

Я не скупился величать его «превосходительством», это импонировало ему, располагало ко мне. Казалось даже, что при каждом очередном «ваше превосходительство» генеральская лысина розовеет от удовольствия. Он полностью уверовал в мое белогвардейское прошлое. Мы восхищались Казанским собором и колоколами знаменитого Исаакия (не зря я бродил по Ленинграду), Большим театром и кремлевским Царь-колоколом, с благоговением перечисляли имена «достойнейших монархов» от Ивана Грозного до Николая Второго. Кратко обозрев всю историю государства Российского, мы перешли к большевикам, «устроившим в такой патриархальной стране кромешный ад», и стали выяснять, что же надо делать, чтобы вернуть к жизни старые порядки и увидеть на престоле кого-либо из божьих помазанников.

— Теперь вам, молодежи, придется взять все на себя, — с грустью сказал генерал. — Нам, старикам, это уже не под силу.

— Что вы, ваше превосходительство! Ну какой вы старик? — запротестовал я. — Зрелый возраст — только и всего. Ваш опыт, ваши знания… Я лично с готовностью пойду под вашим командованием на большевистский Ленинград, чтобы он вновь стал Санкт-Петербургом.

— Благодарю вас за добрые намерения и чувства, молодой человек. — Генерал дрожащей рукой потрепал меня п. о плечу. — А может, и в самом деле не все еще потеряно? — Он выпятил грудь, подтянул штаны с красными лампасами, с хрипотцой в голосе скомандовал: — Смирно! — и закашлялся, полез в карман за платком. — Нет-нет, есть еще порох в пороховницах!..

Перед тем как расстаться с генералом, я купил у него весь наличный запас папирос и попросил посоветовать мне, у кого здесь можно заказать солидную партию этого товара.

— Как я уже доложил вашему превосходительству, я открываю в ближайшее время в Шауляе табачное дело и хотел бы установить деловые контакты с одним из ваших поставщиков.

— На меня работает несколько артелей, — явно присочиняя, проговорил генерал. — Могу порекомендовать вам очень почтенного человека.

«Хоть бы Энгельгардта», — мелькнуло у меня.

Словно прочитав мои мысли, генерал сказал:

— Полковник Энгельгардт, например. У него отличная группа, все больше офицеры-гвардейцы, папиросы набивают отменно. Если угодно…

И он дал мне его адрес, заметив при этом, что сейчас как раз удобно к нему зайти. Жена уехала к родственникам на побережье в Пярну, полковник один, после обеда он обычно отдыхает и будет рад, конечно, получить хороший заказ.

Поблагодарив генерала за душевную беседу, я напоследок еще раз заверил его, что если он вздумает вновь собраться в поход против «антихристов-большевиков», то я буду счастлив стать под его боевые знамена. Затем я вытянулся в струнку, отдал по уставу честь, как положено его высокому воинскому званию, и, повернувшись: «Кругом-арш!», ушел, держа под мышкой аккуратно упакованный его превосходительством пакет с папиросами…

ТОРГОВЕЦ ИЗ ШЯУЛЯЯ

Полковник Энгельгардт жил на верхнем этаже трехэтажного дома, стоявшего в центре города возле небольшого сквера. Одной стороной дом этот выходил на базарную площадь, а другой — на узенькую улочку с маленькими домиками, построенными, возможно, еще в средние века.

Прежде чем войти в парадное, я тщательно изучил местность вокруг, наметил, на всякий случай, пути отступления: кто знает, как встретит меня полковник? Уже в парадном сунул руку в задний карман брюк — проверил, на месте ли пистолет. Только после этого поднялся по лестнице на третий этаж и нажал кнопку звонка, расположенного под табличкой с фамилией хозяина.

Звякнула цепочка, щелкнули многочисленные замки, дверь медленно приоткрылась, и в образовавшийся просвет на меня глянула заспанная, небритая физиономия. Высокий мужчина в старом, без погон кителе офицера царской армии предусмотрительно поставил ногу на порожек так, чтобы я не мог полностью открыть дверь и войти.

— Вам кого? — недовольно буркнул он.

Извинившись за беспокойство, я сказал, что пришел по рекомендации его превосходительства генерала Шаховского и что мне нужно видеть полковника Энгельгардта.

— Это я, — прозвучало в ответ. — Что вам угодно?

— Генерал просил передать вам привет. Его превосходительство беспокоится, что вы у него давно не были. У него и папиросы на исходе. Я взял последние пачки.

— Благодарю за привет, — сказал полковник. — А по какому случаю имею честь видеть вас? — Он окинул меня изучающим взглядом.

Я представился: торговец из Шяуляя, хочу в своем галантерейном магазине открыть табачный отдел, продавать русские папиросы.

— Его превосходительство порекомендовал мне обратиться к вашему высокоблагородию.

На лице Энгельгардта появилось подобие улыбки. Вероятно, его, как и генерала, никто по военному уставу давно не величал. Однако ногу с порожка он все еще не снимал.

— Мне, господин полковник, — продолжал я, — доставило бы большое удовольствие, если бы вы не отказались принять от меня заказ на набивку папирос в довольно большом количестве.

— А какое количество вас устроит?

— До тридцати тысяч в месяц, ваше высокоблагородие, — бухнул я, не представляя себе, много это или мало для моего торгового заведения.

Названное число, видимо, произвело на полковника впечатление, потому что он тут же убрал ногу и широко распахнул дверь:

— Прошу вас.

Энгельгардт проводил меня в сравнительно большую комнату, посередине которой стоял старомодный письменный стол на резных ножках. На нем, рядом с портретами последнего русского царя и его августейшей супруги в позолоченных рамках, лежали коробки с папиросными гильзами и табаком. У левой стены одиноко притулилась покосившаяся этажерка, на которой горкой высились пачки, по всей видимости, с готовой продукцией. В углу комнаты, под иконой божьей матери, чадила маленькая лампадка.

Мы сели за стол. Полковник вынул из ящика лист бумаги, взял ручку и, обмакнув перо в чернильницу, приготовился записывать заказ.

— А как здоровье его превосходительства? — спросил он.

— Выглядит неплохо, бодр, приятный собеседник, — ответил я. — Не теряет надежды на лучшую жизнь. Мы с ним хорошо поговорили, оказалось много общего.

— Завтра же доставлю ему очередную партию товара, — Энгельгардт кивнул на этажерку. — Генерал будет доволен.

Папиросная тема была исчерпана. Настало время переходить к делу. С чего начать?

— Господин полковник, прошу извинить меня за то, что вынужден был прибегнуть к такому камуфляжу, — я показал на пачки папирос. — Иначе, пожалуй, мне не удалось бы попасть в ваш дом, чтобы познакомиться с вами и побеседовать без посторонних…

Энгельгардт впился в меня окаменевшим взглядом.

— Скажу прямо: никакими папиросами я торговать не собираюсь. Я чекист, приехал из Москвы специально к вам, чтобы сделать одно предложение.

— Не понимаю… — пробормотал полковник. Видимо, встреча с чекистом один на один в пустой квартире его не очень воодушевляла. Но деваться ему было некуда.

— Мы предлагаем вам, — твердо и решительно сказал я, — прекратить враждебную деятельность против нашей страны.

Энгельгардт молчал. Он старался казаться спокойным, но лежавшая на столе рука выдавала его состояние: судорожно сжатые пальцы побелели от напряжения. Вокруг ткнувшегося в бумагу пера медленно расползалось уродливое чернильное пятно. Полковник явно струсил и никак не мог собраться с мыслями. Надо было как-то разрядить обстановку.

— Возьмите себя в руки, полковник, — уже несколько мягче произнес я. — Думаю, ничего ужасного в том, что мы немного поговорим с вами наедине, нет. Я пришел к вам с самыми добрыми намерениями, уверяю вас.

Мой ровный голос и уверенный тон, похоже, произвели на полковника впечатление.

— Так что же вы хотите от меня?.. — наконец выдавил из себя Энгельгардт.

— Мы хотим, чтобы вы прекратили свою антисоветскую деятельность.

— Да, вы говорили… Но как прикажете это понимать? Я, офицер русской армии, присягавший на верность государю и отечеству, должен изменить своему долгу?.. — Лицо его побагровело. — А может быть, мне предлагается перейти на сторону Советов?!

— Успокойтесь, господин полковник. Не надо становиться в позу. Можно подумать, что сейчас вы и вправду служите отечеству, а не западным державам, которые давно зарятся на нашу землю и ненавидят наш народ. Поверьте, отечество прекрасно обойдется и без такого «радетеля»… Поскольку уж речь зашла о долге, позволю себе напомнить вам, что генерал Брусилов, Поливанов, а также Каменев, Шапошников и другие верно служат своей Родине — Советской России. А ведь некоторые из них занимали в царской армии более высокие и ответственные посты, чем вы. Поливанов, например, был даже военным министром. — Я сделал небольшую паузу, чтобы Энгельгардт мог осмыслить сказанное мной, и продолжал: — Нам нужны гарантии, что вы найдете иной способ проявления своей любви к отечеству, чем организация провокаций и диверсий…

Полковник слушал меня настороженно. После того как я разъяснил ему суть нашего предложения, он долго сидел, не проронив ни слова. Я понимал, что прежде всего его заботит благополучный исход нашей встречи. Он, конечно, будет уклоняться от прямого ответа и теперь подыскивает подходящий предлог.

— Невероятно… — едва слышно проговорил Энгельгардт. — Знаете… я всего мог ожидать, но не этого… — Он снова замолчал. — Все это слишком неожиданно. Так сразу изменить своим убеждениям… Вряд ли я смогу дать вам сейчас какой-либо ответ. Согласитесь, я должен как следует подумать. Да-да, обязательно подумать!

— Хорошо, думайте, — сказал я. — Две недели на размышления хватит?

— А где мне вас искать?

— Я сам к вам приду, не беспокойтесь. Ровно через две недели в этот же час. Согласны?

Полковник кивнул.

— Теперь, когда вы вполне убедились в моих добрых намерениях, мне кажется, я вправе рассчитывать на взаимность…

— Чем же я могу отблагодарить вас? — с некоторой иронией спросил Энгельгардт.

— Ну, хотя бы тем, что о нашей встрече и о разговоре вы ни при каких обстоятельствах никому не скажете. Ни одного слова, если даже мы и не договоримся ни о чем вообще. Нарушение этого условия может повлечь за собой весьма неприятные для вас последствия…

Я поднялся со стула. Полковник тоже встал, выжидательно глядя на меня.

— Итак, до встречи через две недели, господин полковник. Учтите, что на всякий случай мы все это время будем присматривать за вами, — многозначительно заметил я.

Энгельгардт судорожно сглотнул, потом повернулся и, не оглядываясь, пошел к входной двери. Опять щелкнули замки, дверь распахнулась. Миновав посторонившегося полковника, я вышел на лестничную площадку и начал медленно спускаться вниз, ощущая на себе его тяжелый, полный бессильной злобы взгляд.

— Простите, майн герр, — Энгельгардт буквально ворвался в служебный кабинет Карла, — мне нужно с вами срочно поговорить…

— В чем дело? Вы так взволнованы! — Карл приподнялся в кресле. — Что случилось, дорогой друг?

Полковник был испуган и возмущен.

— Вы только подумайте — какая наглость! Вчера у меня был самый настоящий чекист, и он осмелился предложить мне, офицеру свиты его величества, порвать с прошлым и пойти на службу к Советам. Ведь это же… это… Я не нахожу слов!

Энгельгардт был потрясен тем, что чекист все точно рассчитал, использовал даже «выжившего из ума паралитика» — генерала Шаховского. Он знал, что полковник дома один, что у него есть артель по набивке папирос, и, как мальчишку, обвел его вокруг пальца.

— Но самое ужасное, майн герр, было потом, когда, сделав свое дерзкое предложение, этот тип ушел. — Энгельгардт перешел на шепот: — Я выглянул в окно и увидел в скверике возле дома подозрительных людей. Явно из той же компании — чекисты, поверьте моему опыту.

К слову сказать, никаких чекистов в скверике не было и в помине. Я был совершенно один.

— Что же вы решили предпринять? — сочувственно спросил Карл, выслушав драматический монолог полковника.

— О, у меня есть достойный ответ большевикам! — злорадно усмехнулся Энгельгардт. — Они долго будут его помнить!

— Это интересно…

— Я написал письмо в Берлин нашему шефу, генералу фон Лампе, и предложил ему устроить чекистам «Антитрест». Понимаете? «Антитрест»!

— То есть?

— Вы, разумеется, знаете, какую дьявольскую штуку придумали в свое время чекисты: они называли ее «Трест». Их люди пробрались в нашу патриотическую организацию и несколько лет водили нас за нос. Да и не только нас, но и разведки почти всей Европы. Чекисты причинили нам тогда неисчислимые беды. Мы потеряли десятки боевых офицеров. На удочку попались Рейли и сам Савинков. Теперь все будет наоборот: большевиков ожидает «Антитрест». Улавливаете?

— Догадываюсь, — сказал Карл. — Вы соглашаетесь работать на большевиков, делаете вид, что готовы с ними вместе бороться с их врагами, а сами…

— А сам делаю то же, что делали они со своим «Трестом». Это будет уничтожающий ответ, такой же, как ответ запорожцев турецкому султану, не так ли? — Энгельгардт удовлетворенно потер руки в предвкушении блистательной победы. — Я в письме к фон Лампе подробно обосновал мое предложение. Надо свести счеты с большевиками!

— Позвольте, позвольте… Как же так? — нахмурился Карл. — Мы ведь договорились, что вы будете согласовывать со мной свои действия. А вы, оказывается, принимаете у себя в доме чекистов из Москвы, собираетесь затевать с ними весьма опасную игру… Даже начальству успели отрапортовать. И я узнаю обо всем этом постфактум!

Понимаете ли вы, в какое положение меня поставили?! — Он вскочил, несколько раз прошелся по кабинету из угла в угол, резко остановился перед опешившим полковником. — Ну нет, я не хочу иметь неприятности и вынужден немедленно прекратить наши отношения.

Энгельгардт начал было что-то говорить в свое оправдание, но Карл не пожелал его больше слушать.

В тот же день вечером я был у Карла. Нинетта угостила нас чудесным кофе с испеченными ею самой вкусными пирожками. Их рецепт она привезла из Петрограда и теперь с умилением повторяла: «Как у нас когда-то на Фонтанке».

Карл за столом был особенно весел и остроумен.

— Вы что же это — вздумали переманивать к себе моих людей? — посмеиваясь, спросил он. — Я буду на вас жаловаться в Берлин самому фон Лампе.

— Не понимаю, что вы имеете в виду, — так же шутливо сказал я.

— Ну как же: а кто предложил полковнику Энгельгардту прекратить антисоветскую работу?

— Вы уже знаете?

— Конечно. Моя информация поставлена отменно. Все знаю… От самого Энгельгардта!

По правде говоря, мы не предполагали, что наше предложение натолкнет Энгельгардта на идею «Антитреста» и он столь скоропалительно сообщит о ней генералу фон Лампе в Берлин. После этого мои дальнейшие переговоры с ним теряли всякий смысл. Но, как говорится, нет худа без добра. Неоспоримо подтвердилось, что Энгельгардт до конца уверен в причастности Карла к немецкой разведке и считает, что с ним можно быть откровенным во всем, вплоть до сокровеннейшей мечты — создать «Антитрест».

КРУШЕНИЕ НАДЕЖД ПОЛКОВНИКА

Приближался день моего повторного визита к Энгельгардту. Накануне я получил из Москвы сообщение о письме Энгельгардта к фон Лампе и сумел уже более детально ознакомиться с его планом организации «Антитреста». Позиция полковника мне была ясна. Ответа он не даст, так как ждет указаний из Берлина и Парижа. Но идти к нему все-таки нужно, чтобы у него не возникло каких-либо подозрений.

Карл уверял меня, что Энгельгардт все эти две недели совершенно не выходил на улицу. Он боялся, что чекисты, которые якобы следят за ним, могут подумать, будто он что-то замышляет против них, и прибегнуть к крайним мерам. Нам эти опасения полковника были на руку: такой человек едва ли пойдет на открытую провокацию.

В условленный час я позвонил в знакомую уже дверь. На этот раз Энгельгардт был аккуратно выбрит и даже надушен, на его мундире сиял какой-то орден царских времен. Он уже не ставил ногу на порожек двери, наоборот, широко отворил ее и внешне любезно пригласил войти.

— Прошу вас. Как видите, нигде никого нет, — он кивнул на распахнутые двери комнат, выходивших в коридор.

— Не сомневался в этом, — заметил я.

Мы прошли в ту же комнату, где беседовали раньше, и я сразу приступил к делу.

— Ну как, Борис Вадимович? — Отныне я стал называть его по имени-отчеству, а не высокоблагородием. — Что вы решили?

— Видите ли… — Энгельгардт замялся. — Я еще не принял никакого решения.

Как и две недели назад, он пустился в рассуждения о том, что для человека, всю жизнь посвятившего борьбе с большевиками, совсем не легко перейти на их позиции. Дескать, ему необходимо еще подумать, взвесить…

— Я должен уточнить, господин полковник, — перебил я его. — Речь идет не о переходе на позиции большевиков, а о прекращении враждебной деятельности против СССР. По-моему, наше предложение было сформулировано вполне определенно.

Энгельгардт нервно барабанил пальцами по столу и молчал. Ему больше нечего было мне сказать. А начинать с нами игру на свой страх и риск, без согласия берлинского начальства он не осмеливался.

— Ну что же, Борис Вадимович, — проговорил я, вставая, — очень сожалею, что мы не нашли с вами общего языка. Убеждать вас в ошибочности вашего поведения не стану — когда-нибудь вы сами это поймете. И все-таки у меня, знаете ли, такое чувство, что мы видимся с вами не в последний раз.

С этими словами я направился к двери.

— Извините… Минуточку… — остановил меня Энгельгардт. — Скажите, пожалуйста, если бы я еще раз продумал свою позицию, как мне связаться с вами?

— Это совсем просто. Достаточно опустить письмо в почтовый ящик. — И я продиктовал полковнику ленинградский адрес, по которому он мог написать.

Как нам стало потом известно, получив предложение Энгельгардта об «Антитресте», фон Лампе тут же сообщил об этом в Париж генералу Миллеру, сменившему на посту главы РОВСа генерала Кутепова (правительство западноевропейских стран и их разведки не простили ему разгрома РОВСа и того, что они сами в результате последовавших разоблачений предстали перед мировой общественностью в весьма неприглядном виде). В идее «Антитреста» фон Лампе и Миллер усмотрели прежде всего происки ГПУ, а Энгельгардта сочли по меньшей мере слепым исполнителем этой «новой большевистской мистификации». И руководители РОВСа пришли к выводу, что благоразумнее всего будет не ввязываться в рискованную игру с чекистами. Ими было принято поистине «соломоново» решение: Энгельгардта от дел РОВСа в Прибалтике незамедлительно отстранить, а на последнее его послание ничего не отвечать вообще.

Положение Энгельгардта стало, можно сказать, пиковым: связь с руководством РОВСа и западными разведками оборвалась, папиросная артель как-то сама собой развалилась, Карл, в котором полковник видел представителя немецкой разведки, и слышать не хотел о возобновлении сотрудничества. А на что жить? Кому жаловаться?..

Несколько раз Энгельгардт отправлялся на поклон к Карлу, и тот, наконец, удостоил его разговором.

— Видите, майн герр, как коварно иногда складывается жизнь, — сказал Карл. — Судьба играет человеком! Вам выпало несчастье самому убедиться в справедливости этой истины. Вы, дорогой полковник, безусловно, боевой офицер, но оказались плохим политиком и дипломатом. Хорошо еще, что знакомство с чекистом закончилось для вас таким образом… Благодарите бога, что вы остались в Таллине и имеете возможность мирно беседовать со мной за рюмкой коньяка. А ведь у вас были шансы очутиться в Москве, на Лубянке!

— Да-да… — согласно закивал полковник. — Я столько пережил за это время, столько передумал… И я хотел бы просить вас восстановить наши отношения. Готов дать слово чести, что больше никогда не нарушу условия нашей договоренности и буду точно выполнять все ваши поручения.

Они проговорили довольно долго. И Карл в конце концов уступил, великодушно сменив гнев на милость.

ПОСЛЕДНЕЕ СВИДАНИЕ

Через шесть лет, в 1940 году, я приехал в Ленинград в отпуск. Прямо с вокзала решил зайти в Ленинградское управление: хотелось повидать кое-кого из друзей. Никого из них, к сожалению, не застал и уже совсем собрался уходить, как меня окликнули:

— Товарищ Федичкин? Очень кстати! А мы уже звонили вам в Москву — думали попросить к нам приехать. Дело в том, что ваш подшефный полковник из Таллина теперь здесь, у нас…

— Энгельгардт? — удивился я. — Неужели он не сбежал в Германию вместе с другими немцами, когда Эстония вновь стала советской? Ведь он же работал «на немецкую разведку»?

— Представьте, остался. Странный он какой-то. С одной стороны, говорит, что не мог расстаться с Россией, а с другой — решительно отказывается давать какие-либо показания о своей антисоветской деятельности и о своих бывших соратниках по РОВСу. «Угодно меня расстрелять — извольте, но ни о чем и ни о ком рассказывать ничего не буду. Я полковник, офицер Свиты его величества!» — и бьет себя в грудь…

Ленинградские товарищи хотели, чтобы я встретился с Энгельгардтом. Они надеялись, что это как-то повлияет на полковника, побудит его изменить свое поведение. Я сразу же согласился: мне и самому было любопытно увидеть Энгельгардта, поговорить с ним в иной, чем прежде, обстановке.

Для свидания мне предоставили просторный и хорошо обставленный кабинет. Ожидая полковника, я несколько раз медленно обошел вокруг стола, потом, чувствуя, что начинаю волноваться, заставил себя сесть в большое кожаное кресло и расслабиться.

Наконец дверь кабинета открылась, и на пороге показался Энгельгардт. Он остановился в двух шагах от двери, равнодушно скользнул глазами по комнате, не обратив на меня никакого внимания, и стал смотреть куда-то в одну точку прямо перед собой. Я поднялся ему навстречу.

— Здравствуйте, Борис Вадимович. Вы меня узнаете?

Он поднял голову…

— Это вы?

— Да, это я, Борис Вадимович. Лет шесть назад я упомянул о возможной встрече с вами. Как видите, мое предчувствие сбылось. Садитесь, пожалуйста.

Полковник подошел к столу, взял один из стульев и, поставив его посередине прохода, как-то неуверенно сел.

— О чем мы будем с вами говорить? — В голосе Энгельгардта звучало полнейшее безразличие ко всему, что его окружает, словно он уже перешел в мир иной.

— У нас с вами есть немало тем для разговора.

— Мне теперь все равно, — мрачно сказал он. — Я обречен…

— Почему?

— Я отказываюсь давать показания и думаю, что меня расстреляют. Скорее бы только кончились эти мучения. Если можете, исполните эту мою последнюю просьбу…

— Но ведь не мы, а вы сами сейчас решаете свою судьбу, — заметил я.

Мне хотелось убедить его, что желание умереть — не более чем позерство, что в этом нет ни грана здравого смысла. Никакого подвига во славу давно ушедшего в небытие царствовавшего дома Романовых и всего тогдашнего уклада жизни он не совершит…

— Поймите и вы меня! — воскликнул Энгельгардт. — Я не могу изменить своему долгу офицера, своим идеалам, которым служил всю жизнь! — в который уж раз твердил он.

— Нет больше ваших идеалов, Борис Вадимович. Нет! Теперь в России новые идеалы, и каждый истинный патриот отечества служит им. Не вы ли говорили мне, что вы патриот своей родины?

— Своей родины теперь у меня нет, — тяжело вздохнул он.

— А почему вы не бежали в Германию?

— Россия была моей родиной, и я хотел умереть на родной земле…

— Не лучше ли жить на родной земле, а не умирать, вы об этом не подумали? Много вреда и горя вы причинили своей родине, нашему народу и государству. И за это заслуживаете сурового наказания. Но Советская власть не хочет вам мстить. Чистосердечным признанием во всем вы поможете скорее восполнить урон, причиненный нашей стране вашей многолетней враждебной деятельностью. Шесть лет назад я предлагал вам прекратить свою работу против нас, но вы не послушались и вот теперь сидите в тюрьме, говорите о смерти. Послушайтесь хоть на этот раз!

Энгельгардт застыл в оцепенении, только пальцы, лежавшие на краю стола, дрожали и конвульсивно сжимались.

— Подумайте, господин полковник, — настойчиво сказал я. — Очень рекомендую вам изменить свою позицию и чистосердечно рассказать все о своей деятельности против Советского государства и об антисоветской деятельности тех, на кого вы работали в Таллине. Если вы искренне считаете Россию своей родиной, то должны поступить именно так.

…Спустя месяц ленинградские товарищи мне сообщили, что Энгельгардт стал давать кое-какие показания. Однако он по-прежнему изворачивался, признавал себя виновным только частично, ссылаясь на то, что в последнее время при его участии ни англичане, ни эстонцы никого в СССР не перебрасывали…

Позже состоялся судебный процесс. Вина Энгельгардта в проведении враждебной деятельности против СССР была доказана, и он был осужден.

Карлу и его жене, хотя они и стали советскими гражданами, вернуться тогда в Ленинград не удалось. Вместе с прибалтийскими немцами они уехали в фашистскую Германию, готовившую нападение на Советский Союз. Так нужно было. Для дела. Нашего святого дела — служения Советской Родине.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ В «ГОСТЯХ» У ПИЛСУДЧИКОВ
НЕМНОГО ИСТОРИИ

С тех пор как я вернулся из Таллина, прошло не так уж много времени. И вдруг однажды мне предложили изучать польский язык.

— Я знаю, и как будто неплохо, английский, — попытался возразить я, не догадываясь еще, что этот разговор начат неспроста. Но уже в следующую минуту все прояснилось.

— Вы поедете в Польшу. У них английский не в моде. Вот французский — в большой чести. Тамошняя интеллигенция, особенно аристократы — «высшее общество», сановные потомки бывших вельмож и графов, — шляхтичи и крупные латифундисты стараются во всем подражать великосветскому Парижу. Они и Варшаву называют маленьким Парижем. Английский, сами понимаете, не тот «парле». Однако раз вы сумели одолеть английский, а раньше в какой-то мере и китайский, то, надо полагать, вам не так уж трудно будет изучить еще один язык. К тому же это язык славянский, что облегчает вашу задачу. Мы вас не торопим — будет лучше, если вы как следует подготовитесь. Полгода хватит?

— Попробую, но, думаю, не очень.

— Доучите на месте, а пока нажимайте на грамматику. Без знания языка там делать нечего.

Сложные отношения были у нас в то время с нашим западным соседом — Польшей. Ее правительство проводило враждебную нам политику. Разведка панской Польши то и дело засылала в нашу страну шпионов и диверсантов. Антисоветской работой руководили разведчики из второго отдела польского генерального штаба, так называемой «двуйки». Это были люди, пользовавшиеся особым доверием и покровительством главы тогдашнего польского государства Пилсудского. Они принадлежали к довольно многочисленной группе военных — «полковников», которые занимали ответственные посты в государственном аппарате, и оказывали большое влияние на политику своей страны.

Министерство иностранных дел возглавлял полковник Бек — человек, пожалуй, наиболее близкий к Пилсудскому. Его политическая, а точнее — шпионская карьера началась еще в 1914 году. Он тогда был австро-венгерским подданным и учился в коммерческой академии в Вене. Во время первой мировой войны Бек стал работать в интересах Германии. В 1918 году, когда кайзеровская армия временно оккупировала Советскую Украину, он выполнял там секретные задания немецкой разведки и одновременно польской военной конспиративно-политической организации, именуемой «ПОВ» (Польская организация войскова), которая выступала за образование независимого буржуазного польского государства и впоследствии поставила во главе страны Пилсудского.

В 1921 году Бек начал сотрудничать с «двуйкой». Его имя привлекло внимание наших органов безопасности в связи с деятельностью Бориса Савинкова; который занимался организацией банд Булак-Балаховича, действовавших на территории Белоруссии в первые годы. Советской власти. В одном из дипломатических представлений нашего правительства правительству Польши: указывалось, что второй отдел польского генерального штаба — «двуйка» — помогает Савинкову в пересылке в СССР различных ядов. В документе по этому делу, которым располагали советские власти, имелась личная подпись тогдашнего майора польского генерального штаба Бека.

В те же двадцатые годы Бек был послан военным атташе во Францию. Там его уличили в делах, весьма далеких от дипломатии: он передавал немецкому генеральному штабу не больше и не меньше как сведения о вооруженных силах Франции, и ему предложили покинуть страну. Спустя несколько лет после этого, в 1932 году, Пилсудский решил направить Бека в Париж уже в качестве посла. А когда французское правительство отклонило его кандидатуру, Пилсудский «в пику» Франции назначил его министром иностранных дел.

Я позволил себе остановиться на Беке, чтобы было понятно, кто в то время определял внешнеполитический курс панской Польши, ее отношение к СССР. Все усилия Бек направлял на то, чтобы вовлечь свою страну в русло гитлеровской политики. В январе 1934 года не без его прямого участия было заключено десятилетнее польско-германское соглашение о дружбе и неприменении силы для решения спорных вопросов. Позже были заключены и другие договоры Польши с Германией. Немало трудился Бек над тем, чтобы втянуть Румынию в блок «нейтральных государств», находившихся под влиянием фашистской Германии. По существу, этим самым он помогал гитлеровцам готовить плацдарм для нападения на Советский Союз. Предавая интересы своего народа, Бек сумел убедить польские правящие круги, что в случае войны Германии с СССР Польша станет союзником Гитлера и получит за это по меньшей мере Советскую Украину.

Таково было в общих чертах положение дел в то время, когда мне предложили заняться польским языком. Все же, думаю, нельзя здесь не вспомнить и о том, к чему в конце концов привела политика польской верхушки.

В 1938 году гитлеровская Германия захватила Австрию, весной 1939 года полностью оккупировала Чехословакию. Угроза фашистской агрессии нависла над Польшей. Однако ее руководители были так уверены в дружеских чувствах немецких фашистов, что когда на проходивших а Москве советско-англо-французских переговорах возник вопрос о необходимости пропустить советские войска через территорию Польши для оказания противодействия германской агрессии, польское правительство высокомерно заявило, что оно в этом не нуждается и не примет военной помощи от СССР.

Перед самым началом второй мировой войны польские государственные деятели судорожно пытались найти поддержку у Франции и Англии, но было уже поздно. Их «верный союзник» по договорам — фашистская Германия — напал на Польшу и захватил ее. Выжженная земля, превращенная в руины Варшава, шесть миллионов загубленных жизней — четверть всего населения страны, — вот во что обошлась польскому народу шовинистическая и антисоветская политика ее правителей.

Однако все это, как я уже сказал, было потом. А тогда, в середине тридцатых годов, когда фашизм еще набирал силу, нас крайне тревожили заигрывания руководителей панской Польши с главарями гитлеровского рейха и активизация антисоветской деятельности «двуйки». От наших органов безопасности в этих условиях требовалась особая бдительность постоянная напряженная работа. На мою долю выпала небольшая часть этой работы, точнее — один из ее аспектов. Мне поручалось — конечно, в меру моих возможностей — препятствовать враждебным действиям польских разведывательных органов против нашей страны, в частности — выявлять каналы, по которым их люди проникали в Советский Союз.

ЮНЫЙ УЧИТЕЛЬ

Полгода пролетело быстро. Успел я, быть может., не очень много, но все же научился читать и писать по-польски, получил некоторую разговорную практику. Были основания считать, что в обществе поляков я буду выглядеть не такой уж белой вороной.

Прощаясь со мной, начальник отдела посоветовал мне по прибытии в страну получше изучить тамошнюю политическую обстановку и совершенствовать язык.

— Сначала займитесь этим, — сказал он. — Рекомендую вам поселиться в какой-нибудь интеллигентной польской семье. В варшавских газетах вы найдете сотни объявлений о сдаче комнат, особенно одиноким. Труд польской интеллигенции оплачивается плохо, люди ищут побочные заработки, в том числе и квартирантов на полном пансионе. Думаю, устроитесь отлично. Счастливого пути, господин коммерсант.

И действительно, польские газеты пестрели объявлениями о сдаче жилья на самых разных условиях. Каких только предложений здесь не было! Я быстро пробегал их глазами, пока наконец не остановился на одном: «Небольшая интеллигентная семья инженера сдаст комнату одинокому молодому человеку, не собирающемуся жениться». Далее указывались стоимость комнаты, адрес и еще какие-то сведения. Как будто подходяще. Жениться я не собирался, квартирная плата меня устраивала, так что можно было попытать счастья.

Дверь отворила миловидная темноглазая шатенка лет тридцати пяти, с гладкой прической, в белой блузке с кружевным воротничком. Из разговора с ней я узнал, что ее муж — инженер, работает в частной фирме. Сыну пятнадцать лет, он учится в лицее. Сама она не работает, ведет хозяйство. У них четыре комнаты, но они вполне обойдутся и тремя, а мне, если угодно, могут сдать одну на выбор. Можно и столоваться, разумеется, за дополнительную плату.

Я решил остановиться здесь.

Комната, в которой я поселился, мне нравилась: уютная, обставлена со вкусом. Весь подоконник был уставлен цветами. Кормили не очень изысканно, но сытно. Хозяева были приветливы, предупредительны, добродушны. Каждую субботу по вечерам у них собирались друзья. Играли в бридж или покер, обсуждали всякие новости, вели разговоры о политике, литературе, искусстве. Общение с образованными, эрудированными людьми было для меня полезным во всех отношениях.

Вскоре обнаружилось еще одно преимущество моего пребывания в этой семье: пятнадцатилетний Владек взялся совершенствовать «пана коммерсанта из СССР» в польском языке. Аккуратно подстриженный симпатичный паренек с густыми сеянцами веснушек на переносице, в коротких, до колен, штанишках бойскаута оказался очень строгим учителем и не давал мне спуску ни при каких обстоятельствах. Я вынужден был подчиняться, чтобы не потерять его расположения, и время от времени старался вознаграждать своего наставника за его, прямо скажем, нелегкий труд. Десяток-другой злотых в месяц, а иногда и какое-либо сладкое угощение принимались им с благодарностью, но отнюдь не снижали требовательности. Он не прощал мне ни малейшей ошибки ни в письме, ни в произношении.

Прекрасную языковую практику я получал и в обществе гостей, которые бывали в доме моих хозяев, — они говорили на хорошем варшавском диалекте. Я читал в оригинале Мицкевича, Словацкого, Конопницкую и других польских классиков. Моим хозяевам и их гостям импонировало то, что я с уважением отношусь к их традициям и обычаям, прилежно изучаю язык, стремлюсь овладеть особенностями польской грамматики. Они в свою очередь интересовались жизнью в Советском Союзе. Тут приходилось быть очень осторожным, чтобы избежать обвинений в «большевистской пропаганде».

ОДНАЖДЫ ВЕЧЕРОМ

Я крепко запомнил этот день. Единственный в своем роде в моей жизни. Воскресенье, 26 июня 1936 года. Даже время помню: около десяти вечера.

Выйдя из дому, я направился в торговый район, находившийся недалеко от центра. Там, в стороне от главных улиц, в тихом переулке, я должен был встретиться с одним поляком, Стефаном, который известил меня, что у него имеется ко мне дело, не терпящее отлагательств. До этого я уже несколько раз виделся с ним. Стефан производил благоприятное впечатление: серьезный, немногословный, судя по всему, искренне обеспокоенный будущим своей Родины. Рекомендовали его мне как человека, дружески относящегося к нашей стране и готового оказывать нам содействие. Однако во время предыдущих встреч я старался не касаться интересующих меня вопросов, ограничивался разговорами на общие темы. Торопиться не следовало, нужно было получше присмотреться к нему. И вот теперь, шагая по душным, пыльным улицам Варшавы, я не переставал ломать голову над тем, что же все-таки могло понадобиться от меня моему новому знакомому. Да еще так спешно.

Наконец я свернул в тот самый переулок, где была назначена встреча, и огляделся. Что ж, место и время выбраны удачно: прохожих почти нет. В маленьком кафе напротив всего несколько посетителей. Совсем рядом какая-то стройка, обнесенная высоким забором. Так что в случае чего…

Стефана я увидел издали. Он шел быстро, часто посматривая по сторонам. Мне сразу бросился в глаза его странный вид. Обычно он одевался очень хорошо: дорогой костюм, лакированные туфли, модные галстуки и шляпа. Теперь же на нем были весьма поношенные брюки, кургузый пиджачок, вместо шляпы — старая кепчонка, на ногах видавшие виды спортивные башмаки. Такая метаморфоза несколько озадачила меня, но прийти к какому-либо выводу я не успел — он уже подошел ко мне и протянул руку. Мы поздоровались.

— Что у вас стряслось? — спросил я и тут заметил в его левой руке довольно объемистый конверт.

Не говоря ни слова, Стефан стал настойчиво совать конверт мне в руки. Это заставило меня насторожиться, и я вежливо отвел его руку.

— Подождите, подождите. Что это за конверт и почему вы хотите отдать его мне?

Он придвинулся ко мне вплотную и заговорщически прошептал:

— Здесь данные о лицах, посланных в СССР в подрывных целях. Передайте вашим.

При этом Стефан зачем-то взялся за козырек своей кепки и два раза дернул вниз, как бы натягивая ее глубже на голову. На душе у меня стало совсем нехорошо. Его действия не были вызваны необходимостью, значит, он подавал кому-то сигнал. Но кому и зачем?

— Вот что, — сказал я, демонстративно поглядев на часы, — мне придется вас минут на десять покинуть: нужно срочно позвонить в одно место. Надеюсь, когда я вернусь, вы все же объясните мне что к чему.

Стефан, видимо, почувствовал неладное и снова начал совать мне конверт. Потом, словно убедившись в тщетности своих попыток, замер, затравленно огляделся и вдруг стремительным движением сорвал с головы кепку. В то же мгновение я услышал топот ног и увидел, что с разных сторон к нам бегут какие-то люди. В густых сумерках, при тусклом свете уличных фонарей я не мог их как следует разглядеть, да и времени для этого уже не было. «Засада!» — мелькнуло в голове, и, оттолкнув опешившего провокатора, я кинулся к забору, ограждавшему строившийся дом.

Забор оказался выше, чем я предполагал, — метра три, не меньше. Как мне удалось взобраться на него, до сих пор не пойму. Я с разбега прыгнул, сильно ударился боком о жесткие доски, но даже не почувствовал боли. Подтянувшись на руках, лег грудью на верхний край забора. Оставалось перебросить свое тело на другую сторону — и я в безопасности. Однако этого мне сделать не дали: двое преследователей одновременно повисли на моих ногах, стащили с забора и крепко схватили с двух сторон за руки, третий насел сзади, пытаясь зажать мне рот. Я сразу же вцепился в его руку зубами, он вскрикнул и ослабил хватку. Тогда я сильным рывком столкнул лбами двух других противников и, высвободив руки, нанес им несколько ударов, с радостью ощущая, что они достигли цели. Тот из нападавших, который находился сзади, вновь обхватил меня, стараясь поймать мои локти и прижать их к туловищу. Чтобы избавиться от его «объятий», я применил один из приемов джиу-джитсу, и он покатился по земле. Тем временем остальные с остервенением набросились на меня, нанося удары неизвестно откуда появившимися в их руках резиновыми палками. Прикрывая голову руками, я прижался спиной к забору, но быстро понял, что долго так не продержусь. Резко оттолкнувшись, я сбил с ног того, что был слева, правда, при этом и сам оказался на мостовой, споткнувшись о подставленную ногу. Силы были явно неравные. Трое здоровенных, искушенных в подобных делах парней неистово молотили увесистыми палками, не позволяя мне подняться. Наконец один из них изловчился и ударил меня по сонной артерии. Я потерял сознание.

Очнулся я в легковой машине, на заднем сиденье, зажатый с двух сторон молчаливыми конвоирами. Хотел размять ноющие руки, но они были скованы наручниками.

Машина мчалась по темным улицам, редкие фонари выхватывали из темноты причудливые очертания каких-то зданий. На одном из поворотов в световом пятне мелькнула табличка: «Свентокшыжска». Я невольно ухмыльнулся, сообразив, куда меня везут. Именно здесь, на улице Святого креста, в доме номер двадцать шесть, помещалась «двуйка» — второй отдел польского генерального штаба.

Конвоиры, заметив мою ухмылку, переглянулись. А я подумал о превратностях судьбы, которая привела меня в это мрачное учреждение. Еще вчера я многое бы отдал, чтобы попасть сюда и узнать тайные замыслы польских разведывательных служб, разрабатывающих тут свои антисоветские планы. Только, разумеется, в ином качестве…

Меня ввели в большую комнату на втором этаже. За столом сидел капитан, а неподалеку от него — трое штатских. Окно кабинета, выходившее во двор, было открыто. Один из конвоиров, перехватив мой взгляд, быстро подбежал к окну и закрыл его.

Прежде чем приступить к допросу, меня тщательно обыскали. На стол выложили паспорт, часы, пишущую ручку, кошелек, носовой платок и расческу. Я видел, что присутствующие разочарованы: «улик» в моих карманах не было.

После напряженной паузы капитан попросил меня подойти поближе.

— Прошу пана рассказать, кто он и по какому случаю его задержали. А вот это, — он как бы между прочим показал рукой на одного из штатских, — пан прокурор.

Я давно уже понял, что операция по моему аресту была спланирована заранее. Они хотели взять меня «с поличным»: специально подготовленный конверт с «документами», который должен был передать мне провокатор, служил бы доказательством моей вины. И прокурор оказался здесь в столь позднее время, конечно, не случайно — его вызвали, чтобы сразу все оформить юридически, с соблюдением «законности».

Только по возвращении в Москву я узнал, чем была вызвана вся эта провокационная затея. Мой арест был ответной мерой на задержание в Киеве офицера польского генштаба, подвизавшегося там в качестве вице-консула.

У него изъяли полный набор документальных доказательств его шпионской деятельности. Помимо секретных сведений военного характера, в его личной записной книжке обнаружили номер телефона разведывательного отдела генерального штаба польской армии. Так прямо и было написано: «Советский реферат «двуйки». И рядом пометка, сделанная рукой владельца книжки: «Наш внутренний телефон». Вице-консул признался, что он действительно офицер польской разведки, а найденные при нем секретные сведения о советских вооруженных силах — плоды его разведывательной деятельности.

Руководителям «двуйки» я нужен был как эквивалент для обмена на вице-консула. Вначале они замышляли даже громкий судебный процесс. Но затем отказались от этого, поскольку задуманная ими операция прошла совсем не так гладко, как им хотелось: взять меня «с поличным» не удалось. Следствие тоже ничего не обещало. Тем не менее польские разведчики все же надеялись, используя конверт с «документами», припереть меня к стенке и вырвать необходимые им показания. Но, как читатель увидит ниже, их расчет не оправдался.

Подойдя вплотную к столу, я первым делом потребовал, чтобы с меня сняли наручники и пригласили представителя советского посольства. В том и другом мне отказали. Тогда я заявил, что никаких показаний давать не буду, и продолжал настаивать на том, чтобы мои руки освободили от наручников.

— Прошу пана не спешить, — усмехнулся капитан. — Всему свое время.

Я не замедлил отреагировать на эту реплику тем, что сильным ударом ноги опрокинул стоявший возле письменного стола маленький столик. Конвоиры загнали меня в угол, но приблизиться ко мне никто из них не решался.

Между мной и капитаном начались «дипломатические» переговоры. «Мирное соглашение» было заключено на таких условиях: с меня снимают наручники, а я обязуюсь вести себя «прилично».

— Прошу пана сесть, — сказал капитан и, когда я устроился на стуле, сделал знак конвоирам встать по обе стороны от меня. Это были те же люди, которые сопровождали меня в полицейской машине.

Неторопливо массируя затекшие в наручниках руки, я думал о том, как вести себя дальше. Не исключено, что допрашивающие меня прибегнут к «мерам физического воздействия», чтобы добиться нужного им «признания». Много лет назад мне уже пришлось испытать на себе эти «меры» в белогвардейском концлагере. Впрочем, то, что пережил я, не идет ни в какое сравнение с тем, что выпало на долю большевиков, с которыми мне, тогда еще безусому юнцу, довелось сидеть в тюрьме. Избивали их зверски, но они ни единым словом, ни единым звуком не изменили своему долгу. Нет, как бы со мной здесь ни обращались, я ни при каких обстоятельствах не уроню достоинство коммуниста и советского гражданина!

— Итак, — вернул меня к действительности голос капитана, — кто вы такой, откуда родом, чем занимаетесь? Почему оказали сопротивление представителям власти?

— Кто я такой? Пожалуйста. — И я указал на лежавший на столе мой советский паспорт. — Что касается сопротивления… Если на вас нападут хулиганы, вы будете обороняться или отдадите себя им на расправу?

— Но ведь это были не хулиганы, а стражи порядка, — заметил капитан.

— В темноте трудно разобраться. А по тому, как грубо они набросились на меня, я принял их за бандитов-белогвардейцев, которых, как вы знаете, в Варшаве немало. — Я сделал небольшую паузу. — Ну, а на другие вопросы я отвечу вам в присутствии представителя нашего посольства.

Мне было ясно, что никого из советского посольства они приглашать не будут. Что ж, как говорится, нет худа без добра: под этим предлогом я смогу и дальше отказываться от показаний, если они попытаются на чем-либо поймать меня.

На несколько минут в комнате воцарилась тишина. Ни капитан, ни прокурор не могли, вероятно, найти повод для продолжения допроса. Потом они стали шептаться, выразительно поглядывая на меня. Капитан намеренно громко произнес: «Как это человек не понимает своего положения…» На эти слова я никак не прореагировал и продолжал молчать. Наконец терпение капитана лопнуло. Он рывком открыл один из ящиков своего письменного стола и вытащил оттуда злополучный конверт.

— А это что? Отвечайте быстро. Ну?

— Понятия не имею, — спокойно сказал я.

— Вы должны знать, что находится в этом конверте, — раздраженно проговорил капитан.

— Откуда мне знать, что в нем- находится, если он лежал в столе у пана? Покажите его мне, тогда я смогу ответить на ваш вопрос.

Капитан протянул мне конверт. Этого я и добивался. Прокурор сделал предостерегающий жест, пытаясь остановить капитана, но опоздал.

Я вынул из конверта несколько листков бумаги, исписанных мелким почерком, и обомлел: здесь были перечислены фамилии агентов «двуйки» и названия пограничных пунктов, через которые они якобы переправлялись в нашу страну. Во всяком случае, так утверждалось в краткой преамбуле. Отдельный листок содержал описание какого-то военного завода, кажется, по производству снарядов. Я уже хорошо владел польским языком и без труда прочел все, что там было написано. Несомненно, эти «разведывательные» данные были сплошной липой. Тем не менее я постарался запомнить хотя бы главное — может пригодиться. Затем вложил все бумажки обратно в конверт, повертел его в руках, словно осматривая с разных сторон, и вернул капитану.

Надо было видеть, каким уничтожающим взглядом прокурор наградил капитана. «Ну и дурак! — говорил этот взгляд. — Кто же так делает?» После этого прокурор достал сигарету, закурил и отвернулся к окну, видимо потеряв интерес к явно проигрываемой партии.

Капитан сразу как-то потускнел и сник. Он и сам уже, конечно, понял, что допустил непростительную ошибку, передав мне в руки конверт. Своим необдуманным поступком он лишил следствие, пожалуй, наиболее существенной улики, которая могла подкрепить сфабрикованное обвинение. Ведь соответствующая экспертиза наверняка обнаружила бы на конверте отпечатки моих пальцев — я не один раз касался его руками, когда провокатор пытался всучить его мне. А теперь эти отпечатки пальцев потеряли всякую цену: капитан сам давал мне в руки конверт, чтобы я ознакомился с его содержимым. Причем даже в присутствии прокурора и других лиц. Так что на судебном процессе, если бы он состоялся, подобная улика уже не имела бы юридической силы.

Оставался открытым вопрос о провокаторе. Те, кто устраивали мне ловушку, могли вновь использовать его, чтобы он помог следствию «уличить» меня. Однако во время допроса о нем не было сказано ни слова. Почему?..

О том, куда делся этот человек, я так и не узнал и не знаю по сей день. Он исчез. Ведь говорят же: «Мавр сделал свое дело — мавр может уйти». Подчас это происходит не по доброй воле. Может быть, с ним рассчитались за провал операции, с которой руководители «двуйки» связывали столько надежд.

НАЕДИНЕ С СУДЬБОЙ

Допрос длился в общей сложности часа два. Поздно ночью меня отвезли в тюрьму. Везли на легковой машине, без наручников. Два конвоира с опаской поглядывали на меня, памятуя, должно быть, о моем строптивом характере и «не джентльменском» поведении при задержании на улице и в контрразведке.

Тюрьма находилась на окраине города и называлась так же, как и весь тамошний район, — Мокотов. Надзиратель церемонно открыл передо мной дверь камеры, будто приглашал меня в тронный зал. Но увы, это была обычная одиночка с совмещенным, выражаясь по современному, санузлом. Шагов пять в длину, три-в ширину, асфальтовый пол. На потолке миниатюрная электрическая лампочка, тускло светившая круглые сутки. Слева — железная кровать, напротив — стол и табурет. В наружной стене, высоко наверху, маленькое оконце с решеткой, прикрытое с улицы козырьком, чтобы, не приведи господь, солнышко не вздумало улыбнуться узнику. Все привинчено и пристроено наглухо. Дверь обита железом, в ней глазок для недремлющего ока надзирателя, снаружи массивный замок. Заключенный надежно огражден от внешнего мира.

Я не сразу решился лечь на уготовленную мне кровать. Очень уж неприглядный у нее был вид. Но усталость взяла свое: я в изнеможении опустился на вонючий матрас, положил под голову свернутые в комок остатки тряпья, бывшего некогда одеялом, накрылся пиджаком и мгновенно уснул.

Спал я, к собственному удивлению, как убитый. Звонка на побудку не слышал. Сквозь дрему вдруг почувствовал, как неведомая сила толкает меня в бок, тащит куда-то. Открываю глаза и вижу: лежу на полу, а кровать плашмя притиснута к стенке вместе с матрасом. Оказывается, в шесть утра кровать здесь автоматически поднимается, сбрасывает арестанта на пол и закрепляется на стене.

Волей-неволей пришлось встать. В миске на столе обнаружил немного мутной воды, побрызгал на лицо, вытерся подолом рубашки.

Где-то часов в семь в камере появился надзиратель. Он оглядел меня с головы до ног, почему-то пожал плечами и ушел. На столе остались кружка и кусок хлеба.

Есть не хотелось. В голове роились десятки вопросов, возвращавших меня к событиям последнего времени. Почему я не сумел разглядеть в своем знакомом провокатора? В чем здесь допущен просчет? Ведь должно же было что-то меня насторожить, хоть какая-нибудь мелочь…

Догадки, предположения, анализ всевозможных фактов — до тошноты, до головокружения. И уже начинало казаться, что и это я сделал не так, и это… Верно говорят: «Человек задним умом крепок».

«Стоп! — сказал я себе, когда понял, что такое самобичевание ни к чему хорошему не приведет. — Прошлого не вернешь. Надо думать о настоящем и будущем. А главное — не отчаиваться, не распускаться, напрячь все силы, чтобы отвести от себя обвинения, которые мне предъявлены. Ведь дело касается не только меня лично, но и моей страны».

Мои мысли приняли новое направление. Теперь я размышлял над тем, почему польские контрразведчики не пытались заставить меня дать нужные им показания, чтобы хотя бы таким способом получить «доказательства» моей вины. Может быть, причина тут в моем поведении? Походили вокруг да около и убедились, что у них ничего со мной не выйдет? Что-то не верится. Конечно, я держался независимо и твердо, своевременно улавливал подвох в самых невинных на первый взгляд вопросах и категорически отказывался на них отвечать. Но ведь и они люди опытные… И не зря, наверное, помалкивают о провокаторе: скорее всего, его тщательно обрабатывают, «натаскивают», чтобы в подходящий момент предъявить в качестве главного «свидетеля». А вообще-то «свидетелей» они могут найти и новых…

Я сознавал, что впереди меня ожидают трудные дни. Многое будет зависеть от моего терпения и выдержки.

Внутренне нужно быть готовым ко всему. Никакой поспешности — ни в словах, ни в поступках. Пусть противная сторона проявляет инициативу и показывает свои «козыри». Мне торопиться некуда.

Три раза в день хлопает окошко в двери, и в него просовывают пищу и воду. Чаще всего это делает какой-нибудь уголовник. Еда более чем скромная: утром чай без сахара, мутный, отдающий немытой посудой, приготовленный по принципу «ведро воды и банный веник», и кусочек серого хлеба. На обед — баланда, именуемая почему-то супом: в грязной воде едва просматривается ломтик картофеля, листочек гнилой капусты или горошина. Ужин — повторная порция обеденной баланды.

Можно сойти с ума от одиночества и от раздумий. Впрочем, я не совсем справедлив. Во время моего пребывания в Мокотове, помимо странного визита надзирателя, явившегося ко мне в первый же день, тюремщики дважды нарушали мое одиночество.

Однажды меня удостоил своим посещением сам помощник начальника тюрьмы. Встретил я его не очень любезно — даже не встал с табурета, когда он вошел в камеру. Тем не менее, сделав вид, что не заметил моей «бестактности», он вежливо спросил, нет ли у меня заявлений и пожеланий к администрации, каких-либо просьб.

Его тон мне не понравился: было в нем что-то искусственное, непривычное для этого профессионального тюремщика. Уж не хотят ли они простотой и мягкостью обхождения исподволь вызвать меня на «задушевный» разговор: дескать, вдруг всплывет что-нибудь любопытное? Поэтому я счел более благоразумным для себя промолчать.

В другой раз меня решили «проветрить»: вывели на пятнадцать минут подышать относительно свежим воздухом. Я говорю «относительно свежим» потому, что тюремный двор представлял собой каменный колодец без малейших признаков растительности. Эта моя единственная в Мокотове прогулка проходила в обстановке строгой секретности. Всех уголовников, используемых администрацией для разного рода работ в тюрьме, заблаговременно загнали в камеры. Когда я с «эскортом» из двух надзирателей шел по коридорам, нам не встретилось ни души. И двор был непривычно для этого времени пуст. Так и гуляли втроем по каменному кругу, до предела накаленному горячим солнцем.

Какая все-таки тоска! Надо придумать какое-нибудь занятие. Нельзя же с утра до вечера перебирать варианты своего поведения на будущих допросах. Правда, немало времени у меня уходит на физические упражнения. Я не забыл, как мои старшие товарищи — большевики в царских тюрьмах и в колчаковских застенках упорно занимались гимнастикой. Это помогало им сохранить здоровье и бодрость духа. Вот и я стал устраивать разминки с первого же дня. Однако они, к сожалению, не отвлекают от тревожных мыслей.

Кажется, нашел… Займусь-ка математикой, поупражняюсь с цифрами. А что? Это даже интересно. Хотя с математикой я всегда был не в ладах. Не давалась она мне. Брал все зубрежкой. Ну да ничего. Начерчу квадрат, разделю его на равное количество клеток по горизонтали и вертикали и так расставлю в них цифры, чтобы при сложении по всем направлениям — горизонтали, вертикали, диагонали — получилась одинаковая сумма.

Для начала я решил сделать девять клеток и поместить в них цифры от единицы до девяти. Но тут возникло одно, казалось, непреодолимое препятствие: не на чем и нечем было писать эти цифры — ни карандаша, ни чернил, ни пера, ни бумаги. Что же делать?

Выручили три вещи: асфальтовый пол, подошва собственного ботинка и алюминиевая ложка. И вот каким образом,

Пол в камере изредка натирали воском. Этот воск прилипал к подошвам. Я вспомнил, что в античные времена для письма использовали аспидные доски. Сняв ботинок, я взял алюминиевую ложку — отличный пишущий инструмент! — начертил на подошве нужное количество клеток и начал вписывать в них соответствующие цифры. Воск легко стирался, и подошва ботинка вполне заменяла грифельную доску.

Количество клеток я постоянно увеличивал. С шестнадцатью клетками я справился дня за два. Суммы по вертикали, горизонтали и диагонали сходились. А вот когда дошел до двадцати пяти клеток, осилить их так и не смог, хотя потратил на это чуть ли не целую неделю.

Ровно в десять часов вечера от стены со стуком отпадает железная койка, и «благоухающий» всеми миазмами матрас широко раскрывает свои объятья: ложись, отдыхай!

Только закрою глаза, уткнув голову в кучу лохмотьев, как передо мной оживают картины детства, дорогие сердцу лица родных и близких. Все представляется в ярких красках, как будто наяву. Удивительно отчетливо вижу наше село Раздольное, расположенное на берегу реки Раздольной. Верно, доброй души был человек, который дал и реке и селу такое название. Выбежишь за околицу, глянешь по сторонам — действительно, раздолье. Природа Приморья вообще необыкновенно красива, но наши места изумляли даже видавших виды приезжих. Богатейшая растительность, живописные сопки, густо зеленеющие на фоне пронзительно голубого неба и полого спускающиеся к сверкающей ослепительными солнечными бликами воде. Над буйным разноцветьем и разнотравьем в безветренную погоду стоит терпкий медовый аромат, и кажется, что не вдыхаешь, а пьешь полной грудью тепловатый и немного тягучий воздух, растекающийся по телу приятной сладкой истомой.

Летом мы с братом Иваном редко появлялись дома, все время проводили на огороде или на покосе. Возьмем у матери по горбушке хлеба — больше ей и дать-то нам было нечего — и отправляемся за село заниматься своими крестьянскими делами. Пропалываем, окучиваем, охраняем будущий урожай от зверья и птиц. А как же? Уродятся овощи — переживем очередную студеную зиму, если нет — туго нам всем придется. И еще нужно было накосить побольше травы — заготовить к зиме сена для коровы. Да и продать его можно будет или обменять на продукты. Мы с братом слыли в округе «крупными специалистами» по сену, и его у нас покупали особенно охотно. Дело в том, что брат раздобыл где-то очень толковое руководство по заготовке сена, и мы все делали, как говорится, по науке: и косили, и сушили, и скирдовали. Не раз многочисленные конкуренты пытались выведать у нас наши секреты, но все безуспешно. Жили мы в шалаше, питались выловленной в реке рыбой, грибами, ягодами. Чуть забрезжит рассвет, мы косы в руки — и за дело.

В мокотовской одиночке я чуть ли не каждую ночь видел сны. Чаще всего беспокойные, тревожные. Однажды приснилось, что в камеру вошел высокий усатый человек, сел на табурет и сказал, укоризненно покачивая головой: «Как же ты, Митька, сюда попал?» Я пригляделся и ахнул: да это ведь дядя Семен, который служил вместе с моим отцом в раздольненском гарнизоне, — Семен Михайлович Буденный! Оба они были унтер-офицерами, только отец мой состоял в артиллерии, а дядя Семен — в кавалерии. После демобилизации отец решил навсегда поселиться в этих краях и перевез семью из подмосковной деревни в Приморье. Тогда-то и увидел я впервые Буденного, который оставался здесь на сверхсрочной военной службе. Он помогал нам в устройстве на новом месте и потом частенько посещал нас. «Не дело, парень, — проговорил дядя Семен, — мамку надо слушать…» — «Какую мамку?» — хотел спросить я. Разве он не знает, что она давно умерла? Но дядя Семен только погрозил мне пальцем и куда-то пропал…

Проснулся я в холодном поту и до самого утра уже не мог сомкнуть глаз. Не покидало чувство беспомощности и безысходности, пришедшее во сне. Такое же чувство, помню, я испытывал, когда не стало матери. После того как отец ушел на империалистическую войну, на ее плечи легли непосильные заботы о доме, о детях. Нас тогда было пятеро — три брата и две сестры, — и для всех мать находила время, каждого старалась приласкать, приголубить, одарить частичкой добра и света, которыми была полна ее душа. Она выкраивала час-другой от домашних дел, чтобы помыть полы или постирать белье у семьи какого-нибудь офицера — их много было в раздольненском гарнизоне — и тем самым заработать лишнюю копейку для нас, ребятишек.

Через четыре года вернулся отец, потом в семье появился новый ребенок — еще одна девочка — Галя. Но здоровье матери было сильно подорвано, она слегла и уже не поднялась… Наша мама умерла, когда младшей сестренке исполнился всего один год. Оглушенные свалившейся на нас бедой, мы совершенно не представляли, как нам теперь жить, что делать. Семья распалась. Старшая сестра Зинаида вскоре вышла замуж и перебралась к мужу. Я с братом Иваном отправился — в город на учебу. С отцом остались младшие дети: Анатолий, Антонина и Галина. Позднее, устроившись в городе, я взял обеих сестер к себе.

Мы пробивали себе дорогу в жизни самостоятельно, и сейчас, оглядываясь на прожитые годы, я с волнением думаю: как сложилась бы судьба каждого из нас, выходцев из бедной крестьянской семьи, если бы не Советская власть?

СЛЕДСТВЕННАЯ ТЮРЬМА

На рассвете звякнул тяжелый замок, скрипнула дверь и раздался хриплый голос надзирателя:

— С вещами!

Я невольно вздрогнул. Да и как было не вздрогнуть: когда я сидел в колчаковской тюрьме и кого-либо вызывали «с вещами», никто обратно не возвращался. Нет, людей не увозили в другое место. Их просто «пускали в расход». Так называли белогвардейцы расстрел без суда и следствия. Теперь, конечно, у меня положение иное. За мной стоит моя страна — Советский Союз, и рано или поздно я вернусь на Родину. Но все же…

— Поживей с вещами! — повторил надзиратель.

Я обвел глазами камеру: собирать вроде и нечего. У меня не было даже носового платка — его отобрали при обыске вместе с расческой и кошельком с несколькими злотыми.

У ворот тюрьмы я увидел трех конвоиров в полицейской форме, нескольких человек в штатском, двух мотоциклистов. Меня посадили в закрытую машину, в которой, несмотря на ранний час, почему-то было невероятно жарко и душно, со мною рядом сели полицейский и штатский, зафыркали моторы мотоциклов — один спереди, другой сзади, — и мы тронулись в путь.

Тусклые огоньки двух крошечных лампочек под потолком машины освещают лица моих спутников, сидящих с обеих сторон в напряженных позах. Они зорко следят за каждым моим движением. Даже самый невинный жест — хочу ли я стереть ладонью капельки пота с лица или отвести прилипшую к мокрому лбу прядь волос — вызывает у них мгновенную реакцию: они чуть ли не хватаются за пистолеты.

Подумать только, какое полицейское внимание! Насколько мне было известно, с таким «почетом» здесь возили лишь важных государственных преступников.

Следственная тюрьма, куда меня привезли, мало чем отличалась от предыдущей. Точнее, она была еще хуже. Вместо «совмещенного санузла» — зловонная параша в углу. И камера поменьше — повернуться негде. В остальном все тот же тюремный «комфорт»: привинченный к полу табурет, почерневший от грязи маленький столик, ржавая железная кровать с прогнившим матрасом, издающим изнуряющий душу аромат, плюс неисчислимое количество клопов. С этими кровожадными тварями мне пришлось вести ожесточенную войну и ночью и днем.

В одну из ночей нахлынула толпа надзирателей. Всем заключенным приказали выйти в коридор и встать лицом к стене возле дверей своей камеры. Начались обыски. Перевернули вверх дном все, что только можно было перевернуть, залезали во все щели. Кроме клопов, нигде ничего не нашли. Мне эта ночь показалась благодатной: хоть час-другой удалось передохнуть от несметных клопиных армий, терзавших меня с необыкновенной яростью.

Целую неделю меня никто никуда не вызывал — видимо, решили дать время «акклиматизироваться» в новой обстановке. А возможно, рассчитывали на то, что длительное пребывание наедине со своими мыслями сделает меня более покладистым.

И вот наконец в камеру заглянул красноносый надзиратель и пропитым голосом проговорил:

— Прошу пана в контору на допрос.

В большой комнате, на дверях которой висела табличка «Следователь», за широким и длинным столом сидел грузный мужчина лет сорока, в штатском костюме с эмблемой юриста в петличке пиджака. Он жестом отпустил надзирателя и предложил мне сесть. Мы остались вдвоем.

Стараясь сразу же установить со мной «психологический контакт», создать располагающую к беседе атмосферу, толстяк доброжелательно заулыбался и, чуть приподнявшись со стула, представился:

— Следователь по особо важным делам Витковский.

— О, пане Витковский! — воскликнул я, услышав знакомую фамилию. — Я хорошо знаю вас, шановный пане Витковский.

— Вы? Меня? — Он удивленно раскрыл глаза.

— Ну как же, — продолжал я непринужденно, — ваше имя многим известно. Вы вели следствие по делу коммунистической партии Западной Украины. Два года назад расследовали убийство вашего министра внутренних дел Бронислава Перацкого, совершенное украинскими националистами. О вас часто пишут в газетах, шановный пане Витковский!

— То есть так, — подтвердил следователь, весьма довольный таким началом беседы. Это давало ему надежду на успех его миссии. Может быть, поэтому он и дальше вел себя подчеркнуто вежливо и тактично.

Прежде чем приступить к делу, Витковский принялся заверять меня, что следователь совсем не враг подследственному, а искренний поборник истины, который всегда очень рад, когда факты опровергают все предположения о виновности человека и можно со спокойной душой освободить его от какой бы то ни было ответственности.

— Поверьте, прошу пана, что говорю все это от чистого сердца. Я буду полностью объективен, — разглагольствовал он. — Хотел бы, разумеется, чтобы и вы пошли навстречу моим поискам истины. Скажите, пожалуйста, с какой целью вы оказались вечером в том переулке, где вас задержали?

— В переулке я вовсе не был, пане следователь по особо важным делам, — возразил я, намеренно подчеркнув его громкий титул. — Я приехал на торговую улицу кое-что купить. Там на меня набросились какие-то люди, я принял их за бандитов и…

— Ну хорошо, это мне известно, — перебил меня Витковский. — А что вы можете сказать о конверте?

— О каком конверте? — Я с недоумением уставился на него, сделав вид, что не понимаю, о чем идет речь. — Ах да! Вы, наверное, говорите о том конверте, который пан капитан тогда вынул из своего стола… Ему зачем-то понадобилось, чтобы я ознакомился с его содержимым.

Витковский задумчиво посмотрел на меня и предложил сигарету. Вообще-то я человек некурящий, но не хотелось нарушать мирно текущую беседу, и я закурил, хотя мне стоило известных усилий не поперхнуться дымом при первой же затяжке.

Несколько минут прошли в молчании. Видя, что следователь подыскивает для меня следующий вопрос, я решил взять инициативу в свои руки и пошел на необычный в моем тогдашнем положении шаг.

— Шановный пане Витковский, — сказал я, — у меня имеется для вас один совет.

Он заинтересованно повернул ко мне голову. Вероятно, это был первый случай в его практике, когда подследственный осмеливался давать ему, следователю по особо важным делам, какие-то советы.

— Я хочу предложить вам, шановный пане Витковский, — продолжал я спокойно и уверенно, — отказаться от ведения моего дела.

— То есть как?.. Почему? — В голосе его чувствовалась растерянность.

— Потому, что ничего у вас не выйдет, у вас нет против меня никаких улик. А без улик — сами понимаете… Вы человек известный, и карьера ваша может быть поставлена под удар.

Витковский ничего не ответил, только взял сигарету, закурил и, откинувшись на стуле, с любопытством стал меня рассматривать. Затем, после довольно продолжительной паузы, он вызвал надзирателя и приказал ему отвести меня обратно в камеру.

Опять щелкнул за мной тяжелый замок. Сижу и жду, что будет дальше. Меня едят клопы, я ем помои, припорошенные чем-то вроде отрубей, вместо чая пью бурду, от которой разит мылом и потом. Не знаю, внял ли пан Витковский моему совету, но к себе он меня больше не вызывал.

Дней через восемь, а может быть, и десять — за давностью лет такие детали забываются — меня снова привели в ту же комнату. На этот раз встретил меня сухопарый, желчный на вид человек сугубо, я бы сказал, судейского склада, живо напомнивший мне тех юридических крючкотворов, которые так мастерски описаны в русской классической литературе. Это был помощник следователя по особо важным делам. Садиться он меня не приглашал, да и не на что было садиться. На единственном стоявшем за письменным столом стуле сидел он сам.

Без лишних слов следователь сунул мне в руки лист бумаги с машинописным текстом. Я стал медленно его читать: после первого слова «я» — прочерк, а дальше слово «признаю». Это значит, что в прочерке я могу написать «не» и получится «не признаю». Не заполню этот прочерк — значит, признаю все, что написано ниже.

Прочитав бумагу до конца, я был крайне удивлен той, мягко выражаясь, наивностью, с которой мне предлагали подписать этот «юридический» документ. В нем довольно подробно излагалось, что я был задержан там-то и там-то, но совершенно неясно, по какому поводу. Витиевато и туманно говорилось о каких-то сведениях военно-разведывательного характера. О провокаторе же — ни слова, будто его вовсе не существовало.

Но главное, предложенный мне текст был составлен таким образом, что от того, впишу я в начале злосчастное «не» или не впишу, ничего фактически не менялось. Скажем, документ по уголовному делу звучал бы в этом случае примерно так: «Я не признаю себя виновным в том, что был задержан там-то, во столько-то часов вечера в тот момент, когда я, выхватив имеющийся у меня нож, вонзил его в грудь такого-то, после чего он сразу же скончался…»

Я вернул бумагу следователю, сказав, что подписывать ее решительно отказываюсь.

— Но ведь вы можете написать «не»! — разъярился он.

— Вы что, дураком меня считаете, проше пана? — не сдержавшись, резко ответил я. — Какое значение имеет это «не», если весь остальной текст говорит о совершенном преступлении? Ничего подписывать я не буду…

Нет, не получилось у помощника следователя по особо важным делам обстоятельного разговора со мной. Очередная попытка выудить у меня «признание» закончилась ничем.

Подходил к концу первый месяц моего пребывания в тюрьме или, как я потом говорил, в «гостях» у пилсудчиков.

Однообразные тоскливые дни. Сколько их еще будет? Настроение прескверное — все надоело: и безделье, и клопы, и баланда. Как и в мокотовской тюрьме, читать, писать, иметь книги, газеты здесь запрещено. У тюремщиков один ответ: «Не положено».

Я уже давно подумывал о шахматах. Да только где их взять? И с кем играть? Наконец однажды я не вытерпел и решил сделать шахматную доску, воспользовавшись для этого все тем же универсальным инструментом, который помог мне в моих математических упражнениях, — простой алюминиевой ложкой, Я начертил ложкой на столе шестьдесят четыре квадрата — вот и доска. Теперь дело было за фигурами. Будь у меня картон и ножницы, я бы что-нибудь сообразил. Но ведь решительно ничего нет… И тут мне в голову пришла такая идея: во время обыска у меня отобрали кошелек с несколькими злотыми. Почему бы за свои кровные деньги не купить сухих фруктов? Ягодами я буду закусывать тошнотворное тюремное варево, а из косточек урюка, слив, вишен понаделаю королей и ферзей, слонов, коней и пешек — всю шахматную рать!

Надзиратель, видимо получив разрешение свыше, удовлетворил мою просьбу — хотя и не сразу, но принес из тюремной лавки почти килограмм сухофруктов. К тому времени, как я потом узнал, наше посольство перевело мне 100 злотых, однако здешняя администрация скрыла это от меня.

Закончив необходимые приготовления, открываю турнир из двенадцати партий. Играю одновременно за себя и за воображаемого противника. И почему-то все партии выигрываю я. Очень трудно, просто невозможно играть против самого себя, объективно оценивать положение на доске. Все же продолжаю это занятие. Турнир за турниром, турнир за турниром. У меня есть дело, позволяющее мне ненадолго «выключаться» из угнетающей, действующей на нервы обстановки, а это уже чего-нибудь да стоит.

Вскоре я лишился своего шахматного войска. Во время очередной ночной облавы помощник начальника тюрьмы приказал забрать у меня самодельные фигурки. Спорить было бесполезно.

Через несколько дней мне неожиданно разрешили прогулки. Вырваться из тесной вонючей камеры во двор, пусть всего на пятнадцать минут, было для меня большой радостью. Гулял я, как и прежде, в сопровождении двух дюжих «телохранителей» — один шел впереди, другой сзади. Вокруг никого. Я жадно вглядывался в высокие каменные стены, искал какую-нибудь щербинку или уступ. Мысль о побеге не покидала меня. А вдруг произойдет со мной такое чудо! Тщетно…

ПТИЧИЙ ПЕРЕПОЛОХ

Однажды в поисках свежих впечатлений я открыл для себя новую возможность отвлечься от одуряющего тюремного бытия. Из крошечного оконца моей камеры, вырубленного под самым потолком, виден был кусочек крыши соседнего здания. Там, под стрехой, ласточки лепили гнездо. Выбрав удобную позицию, чтобы через просветы между железными прутьями решетки можно было наблюдать за всеми действиями птиц, я часами следил за ними, восхищаясь трудолюбием, сообразительностью и, не побоюсь сказать, мастерством этих удивительных строителей и архитекторов.

По утрам ласточки сначала осматривали свою вчерашнюю работу, пробовали клювом и лапками, достаточно ли подсох ранее принесенный строительный материал, можно ли строить дальше. Убедившись, что можно, тут же улетали и спустя какое-то время возвращались с новыми кусочками глины, соломинками и закладывали их в стены своего будущего жилища. Я заметил, что они улетали и прилетали через строго определенные промежутки времени. Это были настоящие челночные, как в авиации, регулярные полеты. Устав, ласточки садились отдохнуть на провода, тянувшиеся от одного здания к другому, и оживленно беседовали на своем птичьем языке, как бы советуясь, что и как теперь следует делать.

В дождливую погоду работа прекращалась. И понятно почему: гнездо не сохло из-за сырости, и новый материал мог отвалиться. Но стоило выглянуть солнцу, как ласточки вновь собирались на ближайших проводах. Слушая их веселое щебетание, я всякий раз вспоминал женские посиделки, которые мне в детстве довелось видеть в доме моей матери. «Говорили» все сразу и все, очевидно, отлично понимали друг друга. Потом ласточки разлетались в разные стороны и начинали трудиться. Их организованности, коллективизму, товарищеской взаимопомощи можно было бы поучиться и кое-кому из людей.

Как-то утром я проснулся от неистового шума за окном. Взглянул за решетку — там шла настоящая война между ласточками и воробьями. Они сражались с отчаянной смелостью и отвагой, нещадно клевали друг друга. Воздушные бои сопровождались сердитым писком. Воробьи и ласточки сновали во всех направлениях на нескольких, как сказали бы летчики, ярусах, чудом не сталкиваясь между собой, и на лету выщипывали друг у друга перья. По скорости полета и маневренности ласточки явно превосходили воробьев.

Вдруг ласточки, как по команде, исчезли. Вслед за ними место сражения покинули воробьи.

Что же случилось?

Посмотрев на крышу, под стреху, я увидел главного виновника птичьего переполоха. Им оказался воробей, забравшийся в ласточкино гнездо. Взъерошенный, усталый, с растопыренными, изрядно пострадавшими в битве крылышками, он жадно глотал воздух и громко чирикал.

Через некоторое время ласточки вновь появились в поле моего зрения. Когда какая-либо из них пролетала мимо гнезда, воробей высовывал голову и старался клюнуть ее, чтобы она не смела к нему приблизиться.

Потом началась атака. Ласточки пытались штурмом выжить из своего дома нахала, вздумавшего поживиться плодами чужого труда. Осторожно, прицеливаясь, чтобы не попасть под удар воробьиного клюва, ласточки одна за другой подлетали к гнезду и прилепляли к нему кусочек грязи или глины. Это удавалось не всегда. Подчас воробей успевал выбить из клюва ласточки ее ношу, и та вынуждена была улетать ни с чем и искать новую порцию строительного материала.

Все же входное отверстие гнезда постепенно суживалось. Пока еще можно было выбраться на волю. Но воробей по-прежнему сидел в гнезде и не желал уступать, хотя надежды на спасение у него оставалось все меньше.

«Чем же объяснить такое упорное сопротивление воробья? — размышлял я. — Ну что может сделать одна маленькая пичужка против столь многочисленного противника?»

Вероятнее всего, гнездом завладела воробьиха, готовившаяся выводить потомство. Она, наверное, уже отложила там яйца и не собиралась бросать их на произвол судьбы. Так и хотелось крикнуть: «Улетай, пока не поздно! Скоро тебя замуруют заживо!»

На другой день, едва только взошло солнце, я стал свидетелем нового штурма. Слетевшиеся ласточки опять принялись залеплять вход в гнездо. Вскоре наружу высовывалась лишь воробьиная голова. Ласточки уселись на проводах, громко переговариваясь между собой. Потом, словно удостоверившись, что их дом освобождать н* намерены, продолжили свое страшное дело; К полудню почти весь вход был залеплен. Виден был только кончик клюва воробьихи. Она изредка чирикала слабеющим голосом, но не прилагала никаких усилий, чтобы выбраться из замурованного гнезда.

Я смотрел и думал: какая же великая сила — инстинкт материнства! Эта крохотная пичужка, презирая смерть, до конца защищает жизнь еще даже не родившихся детенышей! И мне было невыразимо горько сознавать, что я ничем, совершенно ничем не могу помочь ей.

На третье утро ласточки залепили остававшееся отверстие наглухо и сразу же улетели. Какое-то время я слышал еще едва уловимое чириканье воробьихи. К вечеру все стихло. Сломать прочное гнездо изнутри маленькая птаха была, конечно, не в силах.

Мне было жаль ее. Очень жаль.

ОБМЕН НА ГРАНИЦЕ

Кончилась птичья эпопея, и снова потянулись унылые дни тюремной жизни. Никто мною не интересовался. Казалось даже, что обо мне совсем забыли. Напоминать о себе я не собирался. Зачем? Спокойствие, выдержка, терпение — вот что я считал самым благоразумным.

Однако безразличие польских властей к моей персоне было лишь кажущимся. На самом же деле, как мне стало известно потом, именно в эти дни руководители «двуйки» через свое министерство иностранных дел вели с советским посольством в Варшаве переговоры об обмене меня на польского разведчика, арестованного в Киеве.

Помню, однажды утром широко распахивается дверь моей камеры, входит ухмыляющийся надзиратель и необычайно вежливо приглашает меня в контору.

— Только пусть пан извинит, но ему надо прежде постричься и побриться, — добавляет он.

«Похоже, — с иронией подумал я, — меня собираются прямо из тюрьмы доставить на какой-нибудь дипломатический прием».

В административном корпусе меня постригли и побрили, вернули мне все мои вещи, отобранные при аресте, — часы, расческу, носовой платок, кошелек с двумя оставшимися злотыми. Тот же надзиратель вывел меня во двор. У ворот стояла легковая машина, возле нее — несколько охранников и два мотоциклиста. Знакомая картина! Значит, опять куда-то повезут. Только вот куда?..

Меня привезли на Восточный вокзал. Отсюда поезда следовали в сторону нашей границы. Может быть, это обмен?! Часто-часто забилось сердце. Неужели я скоро буду дома, в своей стране, увижу товарищей и друзей, родных и близких?

Машина остановилась у последнего вагона поезда. Это был мягкий спальный вагон. В нем не оказалось ни одного пассажира, кроме трех человек в штатском, которым предстояло меня сопровождать. Как я вскоре понял, один из них был офицер «двуйки», два других — охранники.

До советской границы поезд шел часов восемь. Я смотрел на мелькавшие за окном пейзажи, а мои молчаливые спутники откровенно наблюдали за мной. В полдень офицер сказал, что я могу заказать завтрак, его принесут из вагона-ресторана, и стал настойчиво предлагать мне выпить, как он говорил, «келишек вудки». От водки я категорически отказался, и это, судя по всему, очень огорчило его.

Приблизительно через час в салон, где мы находились, без стука вошел какой-то человек. При его появлении все, кроме меня, встали. Приглядевшись, я вспомнил, что уже видел его в кабинете капитана, куда меня доставили сразу после ареста. Потом в Москве установили, что это был начальник советского реферата (отдела) «двуйки» майор Недзведский, в прошлом сотрудник польского посольства в нашей стране, а фактически — разведчик, специализировавшийся по СССР и пытавшийся добыть данные о советских вооруженных силах.

Кивком головы он выпроводил офицера и охранников из салона, сел против меня и вежливо осведомился о моем самочувствии.

— Благодарю вас, — коротко ответил я.

Недзведский сделал небольшую паузу и, тщательно подбирая слова, заговорил снова:

— А не кажется ли пану, что ему довольно опасно возвращаться в Москву после такого неприятного недоразумения у нас?

Я молчал.

— Быть может, пан подумает? — продолжал он. — Не лучше ли ему остаться здесь, в Польше?

От наглости этого типа, столь бесцеремонно предлагавшего мне стать изменником Родины, внутри у меня все закипело. Я резко поднялся. Мой вид, должно быть, не предвещал ничего хорошего, потому что пан Недзведский шарахнулся к двери, рывком открыл ее и выскочил из салона.

…Часа в четыре вечера поезд замедлил ход и остановился. Меня высадили из вагона прямо на железнодорожную насыпь. Я постоял немного, посмотрел вслед уходящему на советскую землю поезду. Там была Родина. Но пока нас разделяла граница. С обеих сторон часовые, в глубине, вероятно, патрули и секреты. Тишина необыкновенная. Ее нарушает лишь едва уловимый шум крыльев птиц, беспрепятственно перелетающих через запретную зону без всяких заграничных паспортов и виз. Если бы и я сейчас мог полететь вслед за ними!..

Польские пограничники с винтовками наперевес привели меня на свою заставу. В длинном бараке нас встретил хмурый капрал с большими пушистыми усами. Отпустил конвоиров, он отвел меня в просторную комнату, где было два стола, поставленных буквой «Т», и вокруг них много стульев. Здесь, очевидно, устраивали какие-нибудь заседания и совещания. У окна стоял солдат с винтовкой. Капрал подошел к нему, что-то шепнул, кивнув на меня, и ушел. Солдат демонстративно дослал патрон в ствол винтовки, шагнул к двери и встал там по стойке «смирно».

Было очень жарко, вскоре у меня пересохло в горле, и я потянулся к стоявшему на столе графину с водой. Совершенно случайно я взял его за горлышко так, как обычно берут в руки предмет, когда хотят его бросить либо ударить им кого-то. В ту же секунду послышался громкий стук приклада об пол, дверь мгновенно открылась, и в комнату ворвался капрал. Увидев, что я спокойно пью воду, он остановился в недоумении, сердито взглянул на солдата и присел неподалеку от меня.

— Пане капрал, — решил я нарушить тягостное молчание, — можно задать вам один вопрос?

— Проше пана, пожалуйста.

— Что будет, если заяц нелегально перебежит через границу?

Капрал озадаченно посмотрел на меня, подумал немного и совершенно серьезно ответил:

— Проше пана, то належи до натуры, ниц не бендзе (это природное явление, ничего не будет).

Я вежливо поблагодарил его, он посидел еще несколько минут и вышел.

Вскоре, однако, капрал вернулся и предложил мне следовать за ним. Мы дошли до колючей проволоки, тянувшейся вдоль границы, затем свернули влево и, пройдя метров пятьдесят, оказались у железнодорожной насыпи. Здесь, по обе стороны от разграничительной линии, стояли два стола, за которыми сидели офицеры польской и советской пограничной охраны. Кроме того, возле каждого стола было по несколько часовых.

Чуть поодаль, у проволочных заграждений, среди наших солдат я увидел одного из моих прежних сослуживцев.

Как он тут очутился?

Потом мне, конечно, объяснили, в чем дело. Польские паны в отношениях с нами шли подчас на всякие провокации. Наши товарищи не исключали возможность того, что меня в последний момент могли подменить кем-нибудь другим. Поэтому при обмене надо было иметь человека, который бы меня опознал.

— Приступим, пожалуй, — сказал начальник советского контрольно-пропускного пункта.

— Проше пана, — кивнул польский офицер.

Началась длинная и сложная процедура. Сперва установили личность каждого обмениваемого. После этого стороны стали выяснять, нет ли у нас каких-либо претензий и заявлений. Польский вице-консул ответил, что никаких жалоб он не имеет — советские власти обращались с ним хорошо. Я же сказал, что в тюрьме меня содержали в грязном помещении, полном клопов, кормили плохо, спать приходилось на прогнившем соломенном матрасе, без одеяла и подушки, что, когда у меня обострилась болезнь легкого, мне не оказали никакой медицинской помощи. Не забыл рассказать и о том, как в поезде охрана впустила ко мне в салон какого-то человека, который предлагал мне изменить Родине — остаться в Польше.

Что тут началось! Наша сторона требовала внести мое заявление в протокол. Поляки возражали, особенно против того, чтобы записывать мои слова о попытке склонить меня к измене. Никто не хотел уступать. В конце концов решили продолжить обсуждение без нас. Меня и поляка увели. Я снова оказался в том же бараке в обществе капрала и солдата. Сижу, жду и сожалею, что заварил такую кашу. Кто знает, чем все это кончится?..

Через час-полтора нас вновь привели на насыпь, где заседала комиссия по обмену. И наши и польские офицеры были очень возбуждены — спорили они, видно, крепко. Меня поставили у польского стола, вице-консула — у советского. По настоянию советской стороны, мне предложили тут же, на насыпи, раздеться до пояса. Два врача, советский и польский, меня освидетельствовали. Следы ранения были налицо, и полякам пришлось согласиться, что я действительно мог нуждаться в медицинской помощи.

Затем вернулись к вопросу о действиях, связанных с попыткой убедить меня изменить своей стране.

— Припомните, пожалуйста, товарищ, — обратился ко мне наш пограничник. — Вам прямо было предложено остаться в Польше или, может, у вас просто создалось такое впечатление?

Взглянув на офицера, возглавлявшего советскую часть комиссии, я понял, что мне следует придерживаться подсказанной формулировки. Скрепя сердце я ответил, что мне, возможно, показалось, будто меня хотят уговорить остаться в Польше. Так и записали в протокол. Польские представители были удовлетворены.

Наконец протокол был подписан. Меня и поляка поставили друг против друга, последовала команда «Вперед!», и мы шагнули каждый в свою сторону.

Только я ступил на родную землю, наши пограничники тотчас окружили меня плотным кольцом. Чуть позже, когда мы прибыли на пограничную станцию Негорелое, начальник погранотряда объяснил, что это было сделано для того, чтобы поляки не могли послать мне вдогонку пулю. Оказывается, не так давно на той же границе офицеры «двуйки» убили двух польских революционеров, Багинского и Вечерковича, которых обменивали на двух польских ксендзов, осужденных в Советской Белоруссии за то, что вместо своих духовных дел они занимались шпионажем. Польские революционеры, едва шагнув за разграничительную линию, были сражены выстрелами в спину…

…И вот я дома, в Москве. Чуть ли не с вокзала меня отвезли в госпиталь. Старая рана, дававшая себя знать еще в польской тюрьме, открылась, началось легочное кровотечение, и я пролежал три недели на больничной койке.

— Здорово вам с пулей повезло, — сказал обследовавший меня в госпитале врач.

Лишь через много лет я в полной мере узнал, как счастливо мне удалось избежать смерти от пули, некогда пронзившей мне грудь и разорвавшей легкое. Спасла меня пуговица. Обыкновенная медная солдатская пуговица на моем ватнике. Попав в нее, пуля деформировалась, срикошетила вверх и прошла между аортой и веной в тот момент, когда сердце было сжато. И хотя затем она продолжала терзать и крушить мое тело — вырвала половину лопатки и четыре ребра, сломала левую ключицу — я все же остался жить. Только в легком застряли мелкие кусочки свинца и пулевой оболочки, они-то и вызывали порой кровотечения.

Выйдя из госпиталя, я сразу отправился к своему начальству. Артура Христиановича Артузова уже не было его перевели на другую работу. Принял меня один из его заместителей. Принял сердечно, приветливо. Я, признаться, не ожидал такого приема, памятуя, как неудачно сложилась моя командировка в Польшу.

Не волнуйтесь, бывает, — успокаивал он меня. — Работа у нас такая тут уж ничего не поделаешь. Мы были полностью в курсе вашего поведения у поляков и претензий к вам не имеем. Но все же совет вам на будущее: больше не попадайтесь.

Я внял этому доброму совету и больше не попадался.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ «ЛЕСОРУБЫ» ИЗ ВАТИКАНА
ПОСЛАНЕЦ КАРДИНАЛА

Кардинал по-отечески обнял молодого человека за плечи и проводил к письменному столу.

— Сын мой, господу угодно, чтобы я побеседовал с тобой перед твоим отъездом.

— Слушаю, ваше преосвященство. — Юноша, сложив руки на груди, смиренно склонил голову.

— Тебе, сын мой, поручается великое дело. Ты должен поехать в безбожную Россию, где святая вера наша и католическая церковь переживают тяжкие испытания…

Длинной речью напутствовал кардинал Тиссеран, глава Восточной конгрегации — своеобразного министерства, ведавшего в Ватикане советскими, а точнее, антисоветскими делами, — молодого иезуита, студента особого ватиканского колледжа «Руссикума» Александра Лааму. Тот направлялся в Советский Союз с тайной миссией по указанию самого папы римского Пия XII.

Здесь я позволю себе прервать ненадолго рассказ о встрече кардинала со своим подопечным и предложить читателю небольшой исторический экскурс.

С первых же дней Великого Октября Ватикан занял по отношению к Советской власти крайне враждебную позицию. Именно тогда, в 1917 году, и была образована упомянутая выше Восточная конгрегация, которая с тех пор принимала активное участие во всех антисоветских заговорах.

Через несколько лет в Ватикане возникла идея «крестового похода» против коммунизма, а в 1929 году папа римский решил эту идею осуществить. В своем воззвании к верующим он предавал анафеме безбожников и призывал паству всеми доступными средствами бороться с «антихристами», то есть с коммунистами и Советской Россией.

Для подготовки кадров, способных к разведывательной работе на территории Советского Союза, в 1930 году был создан специальный колледж «Про-Руссия», или «Русси-кум». Здание колледжа было построено на средства, полученные Ватиканом от различных религиозных и других организаций капиталистических стран.

«…Это один из самых странных домов в Риме, — писала в свое время австрийская газета «Линцер Фольксблатт». — Его окна никогда не открываются и двери всегда закрыты. Питомцы этого института на протяжении всего срока обучения не имеют права принимать посетителей и переписываться с родными. В мрачный дом на улице Карла Альберта имеют доступ лишь некоторые лица, принадлежащие к ордену иезуитов. Выпускники школы направляются под чужим именем в зоны, занятые Советами, и путешествуют не в монашеском платье, а в качестве обычных туристов. Перед отъездом папа каждому из них дает особую аудиенцию…»

Ватикан и орден иезуитов придавали «Руссикуму» большое значение «в борьбе с коммунизмом в СССР». Очень тщательна подбирался состав руководителей, воспитателей и преподавателей. Во главе колледжа был поставлен французский иезуит, сын крупного банкира падре Мишель д’Эрбиньи. Он несколько лет жил в Москве, обслуживал католиков, работавших в дипломатических органах, и считался специалистом по СССР. Вторым лицом в «Руссикуме» был эмигрант, бывший офицер царской армии князь Волконский. В числе руководителей и педагогов значились: бывший офицер австро-венгерской армии Яворно — выходец из Западной Украины, бывший белогвардейский офицер-врангелевец Николай Братко, русский священник-эмигрант Сипягин — отпрыск царского министра внутренних дел М. Сипягина, известного жестокими карательными мерами против революционеров. Подвизались в «Руссикуме» и другие, не менее злобные враги советского народа, такие, как польский иезуит Тышкевич, австрийские иезуиты Швейгель и Веттер.

При подборе студентов для «Руссикума» в начале его организации предпочтение отдавалось представителям русской эмиграции и белогвардейским офицерам. Затем стали принимать поляков, чехов, словаков, близких к русским по традициям, языку и быту: их было легче обучить и подготовить к работе в СССР, они скорее могли вжиться в обстановку в Советской России. Впоследствии среди студентов «Руссикума» появилось немало французов, немцев, англичан, американцев, голландцев, бельгийцев, литовцев, эстонцев.

Программа обучения в этом единственном в своем роде учебном заведении была продумана до мельчайших деталей. Здесь изучали географию, экономическое и политическое положение СССР вообще и района будущей деятельности выпускника в особенности. Изучали традиции, уклад жизни населения, диалекты, фольклор, песни различных советских краев и областей. К примеру, знаменитую «Катюшу» студенты «Руссикума» пели уже в 1940 году.

Одним из основных предметов в колледже был русский язык. Студенты обязаны были разговаривать между собой только по-русски. Немалое место в программе занимала и теория марксизма-ленинизма. Этот предмет изучали, разумеется, с антикоммунистических позиций. Устраивались даже своеобразные диспуты: один студент выступал в роли коммуниста, а другой — в роли его оппонента. Сценарий диспута был составлен таким образом, что робкая и малоубедительная защита марксистско-ленинских идей подвергалась полному разгрому со стороны противника.

Разведки капиталистических стран тоже не упускали возможности подготовить в «Руссикуме» нужные им кадры. Ряса «духовного отца» — очень удобное прикрытие для разведчика: легче общаться с людьми, конспирировать связи. Например, в первые десятилетия Советской власти в Белоруссии ряд польских ксендзов были разоблачены как шпионы и диверсанты. Их судили, потом некоторых из них обменяли на заключенных в тюрьмах панской Польши революционеров.

С 1930 года и до нападения фашистских агрессоров на Советский Союз в «Руссикуме» было подготовлено несколько сот подобных «священников».

После воссоединения Западной Украины, Западной Белоруссии и Прибалтийских республик с Советским Союзом Ватикан стал развивать особенно активную деятельность. Небольшими группами и в одиночку он разными путями переправлял к нам своих посланцев. Они должны были селиться в заранее определенных местах — и не только в возвратившихся к СССР советских областях и республиках, но и во внутренних районах СССР, на Урале и в Сибири. Вначале им нужно было устроиться там на временное жительство, найти работу, получить советские пятилетние или бессрочные паспорта, чтобы с течением времени стать в Советском Союзе, что называется, своими людьми.

«Святым отцам» поручалось «божьим словом» убеждать вероотступников вернуться в лоно католической церкви, а также присматриваться к православным христианам, которые, по мнению ватиканских деятелей, «истосковались по настоящей вере». Это было частью издавна запланированной Ватиканом религиозной экспансии, а вернее, самой настоящей политическо-диверсионно-подрывной акцией с очень дальним прицелом. Ватикан лелеял мечту окатоличить и подчинить себе не только восточные районы Советской Украины и Белоруссии, но в будущем и центральные районы РСФСР, Сибири и даже… Среднюю Азию и Дальний Восток. Какие перспективы, какие богатства! Да и количество католиков сразу возрастет только за счет России еще на добрую половину.

Однако «воинам Иисуса Христа и божьей матери», как высокопарно величали посланцев Ватикана, нелегально действовавших на советской земле, предстояло заниматься и отнюдь не религиозными делами. В их задачу входила организация антисоветской деятельности. Перед отправкой в Советский Союз им внушалось свято помнить, что когда «божьей милостью настанет день Страшного суда над антихристами», они должны быть готовы встретить его во всеоружии. Тут речь шла уже не о «божьей каре», а о предстоящем нападении гитлеровской Германии, оккупировавшей к тому времени половину Европы, на нашу страну.

Ватикан и его кардиналы не жалели усилий, чтобы оградить не только верующих, но и вообще народные массы от влияния социалистических идей, они помогали реакционным кругам капиталистических стран и прежде всего фашистским государствам в их подготовке к войне против Советского Союза.

Папа Пий XII, бывший до войны многие годы представителем Ватикана у Гитлера, отлично знал все планы бесноватого фюрера. Именно тогда было заключено соглашение Ватикана с Германией об особых правах католической церкви в духовном воспитании немецкой молодежи. Не случайно личным советником и секретарем Пия XII был немецкий пастор Лейбер, которого он привез с собой из Берлина.

О том, что Ватикан был в курсе готовящейся агрессии гитлеровской Германии против СССР, говорит хотя бы тот факт, что он заблаговременно обзавелся отпечатанными на русском языке молитвенниками, предназначенными для православных верующих на советской земле. Первая молитва там была — «За папу Пия XII и за русского царя».

Как выяснилось позже, Ватикан заключил с Гитлером соглашение о посылке на советскую территорию специально подготовленных «священников». Гитлеровцы рассчитывали, что посланцы Ватикана помогут им примирить русских с немецкими оккупантами…

Ватикан не прекращал враждебной нам деятельности и во время второй мировой войны, и в послевоенные годы. Но рассказ об этом может увести нас слишком далеко от темы. Думаю, пора вернуться в кабинет кардинала Тиссерана, где происходит его беседа с молодым иезуитом, который должен отправиться со специальным поручением в Советский Союз.

Добавлю, пожалуй, только, что в шестидесятые годы «Руссикум» закрыли — он не оправдал возлагавшихся на него надежд, и сам Ватикан, стремясь предотвратить кризис католицизма, внес некоторые изменения в догматику, религиозные культы, в вопросы внешней политики. Дело дошло до того, что он даже зондировал возможность установить дипломатические отношения с СССР.

Кардинал Тиссеран, напутствовавший студента «Руссикума» Александра Лааму, знал нашу страну не понаслышке. Сменив в одночасье мундир старшего офицера французского генерального штаба на смиренную сутану, он в тридцатые годы появился в Москве в роли капеллана французского посольства. Помимо работников своего посольства, Тиссеран обслуживал аккредитованных в СССР католиков-дипломатов других капиталистических государств, не упускал также случая установить связь и с советскими гражданами-католиками. Несомненно, что офицер генерального штаба, обрядившийся в платье священнослужителя, занимался не только религиозным просвещением, но и делами, связанными с его профессиональным ремеслом разведчика.

Дальнейшая карьера Тиссерана была поистине головокружительной. Не прошло и нескольких лет, как вернувшийся из Москвы рядовой священник стремительно поднялся по иерархической лестнице и достиг высшего после папы римского сана в католической церкви: он стал кардиналом. Возглавив Восточную конгрегацию, Тиссеран получил в свое ведение все славянские государства, Ближний и Средний Восток, некоторые страны Азии. Предметом особого внимания кардинала был, разумеется, Советский Союз.

— Помни, сын мой, что ты едешь во враждебную страну, — настойчиво повторял кардинал в беседе со своим учеником. — Обстановка там для духовной деятельности крайне трудная. В России тьма безбожников и еретиков — их надо вернуть в лоно господне. Ты должен будешь неофициально посетить, по возможности, все наши епархии, передать святым отцам благословение папы, подбодрить их отеческим словом от имени его святейшества. Во Львове обязательно навести его высокопреподобие униатского епископа Шептицкого. Он тебе многое подскажет и посоветует, где кого искать. Понял ты меня, сын мой?

— Все понял, ваше преосвященство.

— Тогда ступай с богом! — Тиссеран протянул молодому человеку руку для поцелуя. — Советский паспорт получишь в здешнем их консульстве, как эстонец ты имеешь формальное право на это. Да поможет тебе господь вернуться обратно во здравии и благополучии!

Александр Лаама и без напыщенных речей кардинала хорошо знал, что ему предстояло делать в СССР. Он должен был найти там бывших выпускников «Руссикума», проникших на советскую территорию в 1939–1940 годах, посмотреть, как они устроились на местах, ознакомиться с их деятельностью, проверить, в точности ли они выполняют все инструкции, которыми их снабдили в Ватикане, и, наконец, передать «святым отцам» указание папы активизировать антисоветскую работу, действовать решительнее, полагаясь на всестороннюю помощь всевышнего.

Получить советское гражданство для Лаамы не составляло большого труда. Он родился и вырос в Эстонии, поэтому его желание вернуться домой выглядело вполне естественным. Волноваться здесь было нечего. Однако тревожное чувство, наполнявшее его душу в последние дни, не проходило. Как сложится его дальнейшая судьба там, на Родине? За пять лет, проведенных в Ватикане, Александр столько увидел, понял и пережил, что одна только мысль о необходимости вновь возвращаться сюда, в это мрачное царство лицемеров и ханжей, была для него невыносима. Религией он был сыт по горло и с сожалением вспоминал о безвозвратно потерянных годах.

Вечером, накануне отъезда из Рима, Лаама долго бродил по шумным улицам «вечного города», утопающим в многоцветных огнях реклам. Он думал о будущем.

СТУДЕНТ «РУССИКУМА»

Я работал тогда в центральном аппарате. Однажды меня вызвал к себе начальник отдела.

— У нас, товарищ Федичкин, возникла необходимость провести одно серьезное дело, — сказал он. — Речь идет об антисоветских происках Ватикана. В последнее время он стал проявлять к нам повышенный интерес. Его люди все чаще проникают в нашу страну, и цели они преследуют совсем не религиозные. Как удалось установить, их главная задача — подготовка «пятой колонны» на случай нападения гитлеровской Германии на СССР. Частично они ориентируются на верующих, но главным образом — на антисоветский элемент.

— Куда и когда ехать? — спросил я, решив, что меня посылают в очередную командировку.

— Пока ехать никуда не надо, — улыбнулся начальник отдела. — Впрочем, на метро можно проехать одну остановку до улицы Горького. А еще проще — пешочком.

— Не понимаю…

— Да-да, совсем близко: в гостиницу «Москва». Там на днях остановился один студент «Руссикума», эстонец по национальности. Приехал в Советский Союз, как он говорит, готовить дипломную работу. На самом же деле он послан Ватиканом со специальной миссией. К вам мы обратились вот почему. Вы когда-то случайно встретились с ним в Таллине на туристском пароходе. А потом даже написали записку об этой встрече. Посмотрите! — И он протянул мне несколько листов бумаги, исписанных моей рукой.

Ба, старый знакомый! Да ведь речь идет об Александре Лааме!

Лет семь назад, будучи в Эстонии, я плыл на каком-то маленьком пароходике из Нарвы в Таллин. На палубе расположилась в основном молодежь. Мое внимание привлек юноша, читавший русскую газету. Я решил познакомиться с ним. Представился русским эмигрантом. Он, в свою очередь, отрекомендовался студентом ватиканского духовного колледжа «Руссикум». Ехал на каникулы к родителям. О названном им учебном заведении я в то время имел весьма смутное представление, да и сам он, видимо, не успел еще как следует разобраться что к чему. Говорили мы с ним по-русски. Русский язык он знал с детства. Помнится, о «Руссикуме» Александр Лаама отзывался тогда без особого восторга. Но мало ли что! Прошли годы, и он, возможно, пообвык и стал преданным слугой католической церкви. Или же, наоборот, разочаровался в религии. Могло ведь быть и такое…

Выйдя из кабинета начальника отдела, я старался вспомнить подробности моей беседы с молодым иезуитом в надежде, что какая-нибудь деталь подскажет мне, как лучше к нему подступиться.

К Александру Лааме я действительно отправился пешком. Был теплый осенний вечер, шумный весь день Охотный ряд понемногу успокаивался. Шел я медленно, стараясь отрешиться от посторонних мыслей и максимально настроиться на предстоящий разговор. Странное дело, но до сих пор я так и не решил, как мне вести себя при встрече с этим, в сущности, незнакомым мне человеком. А может быть, это было и к лучшему: менять тщательно продуманную тактику на ходу всегда очень трудно.

В гостинице я быстро нашел нужный номер и постучал. Дверь открылась. На пороге стоял белокурый красавец с голубыми глазами, одетый в модный бежевый костюм в мелкую клетку. Я даже не сразу признал в нем того хилого на вид паренька, которого встретил некогда на эстонском пароходике. Но он меня узнал сразу. В его глазах отразилась смесь разноречивых чувств, которые вызывает у человека какая-либо неожиданность.

— Вы?.. Здесь, в Москве? — удивленно проговорил Лаама.

— Судьба играет человеком, — невольно улыбнулся я. — Ведь и вы прежде не собирались как будто в Москву?

— Длинная история, — отмахнулся он.

— Как и у меня, наверное, — в тон ему сказал я.

Лаама пригласил меня в номер, и мы удобно устроились в креслах. Но разговор как-то не клеился. Мы вспомнили Таллин, Вышгород, Парк Кадриорг, знаменитые ревельские кильки… Говорить вроде бы было больше не о чем, а мне так и не удалось поближе подойти к интересующей меня теме. Тогда я предложил подняться в ресторан поужинать. Может быть, за бокалом вина нам легче будет найти общий язык? Лаама согласился. Правда, без особого энтузиазма.

В ресторане беседа и впрямь пошла живее. Мы довольно долго «прощупывали» друг друга. Лаама настойчиво стремился выяснить, каким образом «русский эмигрант» попал в Москву да еще в одно время с ним. Спросил даже, как я нашел его здесь и зачем. Видимо, он подозревал, что я связан с ватиканской разведывательной службой и мне поручили его «опекать» в поездке по СССР. Когда же Лаама убедился, что эти опасения безосновательны, его скованность и настороженность как рукой сняло. Передо мной был уже совсем иной человек, явно обрадованный возможностью поделиться мучившими его заботами и тревогами.

Разговор сам собой принял нужное мне направление, и постепенно мы достигли полного взаимопонимания. Оказалось, что Лаама и не собирался выполнять задание Тиссерана. Однако как ему быть дальше, он не знал. Мое предложение помочь нам в поисках затаившихся в разных концах страны посланцев Ватикана, в разоблачении их антисоветской деятельности Лаама принял без колебаний. Все подробности предстоящей поездки мы договорились обсудить на следующий же день.

— Только хорошо бы вам переодеться, Александр, — посоветовал я. — Ваш шикарный костюм привлекает внимание и не очень соответствует той роли, которую вам придется играть в нашем путешествии.

Лаама пообещал присмотреть что-нибудь подходящее.

ИСПОВЕДЬ МОЛОДОГО ИЕЗУИТА

Сначала направляемся в Западную Украину — во Львов. Занимаем двухместное купе в спальном вагоне. Поезд из Москвы уходит поздно вечером. Постель готова, можно сразу ложиться спать.

Рано утром, едва проснувшись, мой спутник вынул из портфеля молитвенник на латинском языке и начал диалог со всевышним. Читал он тихо, спокойно, как и подобает добропорядочному католику. Никаких эмоций. Я никогда прежде в беседах — а их было немало до нашего отъезда из Москвы — не заговаривал с ним на религиозные темы. Выпускник духовного колледжа, конечно, должен быть верующим, в этом нет ничего удивительного. Кто знает, как он воспринял бы мое вмешательство в его интимные отношения с господом богом? В конце концов, верить или не верить в бога — дело сугубо личное.

Но в этот раз я решился:

— Скажите, Александр, вы не обидитесь, если я задам вам один вопрос? — спросил я, когда Лаама, закончив молиться, умылся и мы стали завтракать.

— Пожалуйста, пожалуйста, — с готовностью ответил он.

— Вы действительно верите в бога?

— Как вам сказать… — Лаама на минуту задумался. — Привычка… Знаете, это как утренний туалет.

— И только?

— Вероятно, еще что-то, — неопределенно сказал он. — Если тебя чуть ли не с пеленок убеждают, что есть бог и с ним надо поддерживать добрые отношения, то это настолько пронизывает все твое существо, что молитва становится чем-то вроде такой же потребности, как пить, есть, спать или бриться по утрам. Без этого ритуала жизнь кажется какой-то неполной, что ли. А во всем остальном… — Он пожал плечами. — Это, вероятно, мистика, самовнушение, не имеющее под собой реальной почвы.

— А потребность души? — осторожно поинтересовался я.

— Думаю, что…

В этот момент в купе вошла проводница собирать чайную посуду, и Лаама замолчал.

— Вот вы говорите, чуть ли не с пеленок, — вернулся я к нашему разговору после ухода проводницы. — Как это — с пеленок?

— Да, почти с пеленок, — подтвердил он. — Хотите, я расскажу вам, как складывалась моя жизнь до «Руссикума» и как я стал иезуитом?

— Охотно послушаю.

— Все началось с первого класса католической начальной школы. Мой отец, эстонец, был лютеранином, а мать, литовка, — католичкой. Под ее влиянием и отец сделался католиком. Мать верила фанатично. Ксендз для нее был выше всех. Наместник бога в католической общине — нешуточное дело. Он был главной фигурой в нашем небольшом городке. Его уважали и боялись больше полиции, жандармов и местной власти. Слово ксендза — закон. Ведь он действовал от имени господа бога — как же можно спорить с ним? С утра до ночи и в школе и дома в тебя вдалбливают одно и то же, одно и то же: «Пан Езус Христус, матка бозка ченстоховска» и все такое прочее. Ты — пленник, со всех сторон опутанный религиозными предрассудками. Деваться некуда…

Школьные учителя зорко следили за каждым из нас. Увидят, что ты безропотно и слепо выполняешь все предписания ксендза, — берут тебя на заметку: отныне ты кандидат в среднее католическое училище — семинарию. Я оказался одним из «счастливчиков», и меня послали в город Дубно в Польше, где была подобная семинария. Называлась она «Новициат». Методы, с помощью которых воспитатели добивались от нас послушания, доходили там до абсурда. Возьмите хотя бы такой пример. Во дворе училища лежала большая каменная глыба, а чуть поодаль стояло сухое дерево. Каждое утро, перед началом занятий, мы должны были пытаться сдвинуть многотонную глыбу с места и поливать сухое дерево водой. Любой из нас понимал всю бессмысленность этой «работы»: такой камень руками не сдвинешь, а высохшее давным-давно дерево никогда не оживет и не зазеленеет, сколько его ни поливай. Некоторые ребята пробовали схитрить: они только делали вид, что изо всех сил толкают камень. Но это им дорого обходилось. Воспитатели внимательно наблюдали, кто, так сказать, с душой выполняет эти «учебные задания», а кто формально. И таким «формалистам» путь к высшему духовному образованию был закрыт.

Ну, а для меня, — продолжал Лаама, — иного пути получить высшее образование не было. За учение в светских школах надо было платить, а мои родители средств не имели. Попасть же в «Руссикум» могли только те, кто целиком подчинял свои мысли и чувства известному иезуитскому тезису: «Должен быть послушным, как мертвый». Это звучит странно, но это так.

— Вы тоже были «послушным, как мертвый»?

— Очевидно. Я же говорю, что это была единственная возможность стать студентом «Руссикума».

— И что дал вам «Руссикум»?

— О, там я познал истинную цену религии и деяний «святых отцов»! Все, что мне втолковывали с детства, оказалось фальшивкой. Разве я мог себе когда-нибудь представить, что можно так бессовестно и цинично обманывать миллионы людей! Хозяева Ватикана — эта католическая элита — проповедует одно, а поступают совсем по-другому.

— Откуда вам это известно?

— Как откуда? Из самой жизни, — резко сказал Александр. — Наши кардиналы призывают нас, студентов, к воздержанию в пище, в любви, в одежде — словом, во всем, а сами предпочитают жить во дворцах, есть деликатесы, пить лучшие вина, развлекаться в обществе самых красивых женщин… Была у меня там знакомая девушка, послушница Мария. Она работала горничной у одного из кардиналов. Так вот, она у него всякого насмотрелась и натерпелась… Не лучше других и кардинал Тиссеран, пославший меня сюда на «дипломную практику». Как вы думаете, могу ли я после этого смиренно служить богу, религии, Ватикану? Тем более, что его высокопоставленные деятели пекутся не столько о боге, сколько о «презренных» мирских делах…

— Что вы имеете в виду?

— Они проповедуют, что богатому не войти в царство небесное, а ведь Ватикан — типичное капиталистическое Государство. Он связан с крупнейшими мировыми монополиями, вкладывает в них свои капиталы. Его правящая верхушка — настоящие капиталисты. Поэтому Ватикан выступает против социального преобразования общества. Отсюда и его антисоветская политика. Зачем я, например, послан в СССР? Зачем к вам тайно направлена большая группа воспитанников «Руссикума»? Сами понимаете, не только для распространения католической религии…

По правде сказать, я даже несколько опешил. Я не ожидал от своего молодого спутника такой горячности, а главное — такой политической зрелости. Приятно было сознавать, что мы не ошиблись в нем.

Поезд приближался к станции назначения, и мы начали собираться к выходу.

ВИЗИТ К МИТРОПОЛИТУ

Больше месяца ездили мы по адресам, которыми Александра Лааму снабдили в канцелярии кардинала. Побывали в Западной Украине, затем перебрались в Западную Белоруссию, где заехали и в Дубно. Тамошний «Новициат» по указанию Ватикана был закрыт. Во дворе бывшей семинарии, как и раньше, лежала каменная глыба и стояло высохшее дерево, на которых юные католики некогда оттачивали свое послушание и демонстрировали верность иезуитским идеалам. Потом были Рига, Таллин, Вильнюс… В Киев, не помню сейчас почему, мы не поехали.

Во всех городах и местечках, где нам приходилось бывать, моя записная книжка пополнялась конкретными фактами враждебной деятельности легальных и нелегальных представителей Ватикана против нашей страны. Помощь Александра Лаамы была очень существенной. Он встречался с интересующими нас людьми, вникал в подробности их тайной работы, выяснял планы на будущее. Обладая хорошей памятью, Лаама подмечал на первый взгляд мелкие факты, которые потом открывали пути к явлениям, более значительным и серьезным… Сознаюсь откровенно, что прежде я в какой-то мере недооценивал реакционности Ватикана как религиозно-политической организации. Поездка с Лаамой в этом смысле оказалась для меня весьма поучительной.

Собранные нами сведения позволили нашим органам безопасности своевременно — буквально накануне вероломного нападения фашистской Германии — изолировать большинство ватиканских агентов и тем самым предупредить удар в спину, который они нам готовили.

Но это уже было потом. А пока…

Встретиться с митрополитом Шептицким, на чем особенно настаивал кардинал Тиссеран, Лааме удалось не сразу. Резиденция владыки — собор, стоявший на горе Святой Юра и обнесенный высокой железной оградой, — крепко охранялась его приближенными. Как ни старался Лаама объяснить остановившим его стражам, что имеет специальное поручение от самого папы римского, к митрополиту его не пустили. Сперва ему предложили прийти завтра, а потом послезавтра… Видимо, помощники митрополита по своим каналам вели тщательную проверку. И лишь убедившись, что Лаама действительно прибыл из Ватикана, они разрешили ему предстать пред светлые очи его преосвященства.

…В молодости Андрей Шептицкий носил графский титул и был блестящим уланским офицером австро-венгерской армии. Потомок старинного польского рода, один из богатейших землевладельцев и банкиров, отличный танцор, остроумный собеседник, он большую часть времени проводил при дворе и в аристократических кругах венской элиты. И вдруг однажды, в конце прошлого века, великосветское общество столицы потрясло необычайное известие: баловень судьбы, кумир дам высшего света подал в отставку и… постригся в монахи.

Прошли годы. Шептицкий получил высокое духовное звание и стал главой униатской греко-католической церкви в Западной Украине. В его библиотеке рядом с папскими посланиями — буллами можно было увидеть произведения Маркса, Энгельса, Ленина, Краткий курс истории ВКП (б). Он изучал эти книги, делал на их страницах пометки, чтобы противопоставить основам научного социализма свою религиозную идеологию, ниспровергающую, по его мнению, коммунизм. Под маской ревнителя католической веры скрывался непримиримый враг Советской страны и социального переустройства общества, идейный вдохновитель контрреволюционной Организации украинских националистов (ОУН).

Это был изворотливый и коварный человек. «С установлением в Германии фашистской диктатуры руководимый «графом Андреем» святогорский корабль поплыл под черными парусами фашизма, — отмечал известный украинский писатель Ярослав Галан, зверски убитый в 1949 году оуновскими террористами. — Всю жизнь этот предатель своего народа превозносил доблести гитлеровского рейха и мечтал о скорейшей его победе».

Ватикан не мог не оценить деяний верного слуги. С папского благословения митрополита Шептицкого готовились причислить к лику святых…

Александра Лааму провели в покои «наместника бога» в Западной Украине. Вскоре к нему вышел сам владыка в подчеркнуто скромном облачении и после обмена приветствиями гостеприимно усадил посланца Ватикана рядом с собой на кушетку.

— Ну, сын мой, рассказывай, что привело тебя ко мне.

Лаама подробно ознакомил митрополита с поручением кардинала и, как ему рекомендовал Тиссеран, попросил у него помощи в розыске осевших где-то на советской земле воспитанников «Руссикума».

— Господь благословит ваше высокопреподобие, смиренно сказал он, — если вы укажете мне, где я смогу найти святых отцов, творящих добрые дела во славу всевышнего.

Шептицкий на мгновение задумался, потом быстро встал и подошел к стоящему в углу секретеру.

— Слыхал ты, сын мой, про ксендза Казимира Доманского? — спросил он, обернувшись к Лааме.

— Не довелось, ваше высокопреподобие.

— Ну как же, он — бывший выпускник «Руссикума». Умница и деловой человек. Заезжал ко мне по дороге в Киев. Его святейшество папа благословил его быть экзархом всей Украины.

Митрополит достал из секретера какую-то бумагу и вернулся к Александру:

— Вот тут адреса Доманского и еще двух будущих экзархов в России — Чижевского и Молотковского. Они тоже успешно окончили в свое время «Руссикум», очень образованные люди. Знают по нескольку языков, в совершенстве владеют русским. Когда в 1939 году они прибыли сюда из Рима, я посоветовал им не испытывать судьбу, а укрыться пока в глубинке, где-нибудь на Урале, и ждать своего звездного часа. Ну а потом…

Как явствовало из рассказа Шептицкого, будущие экзархи последовали его совету: выхлопотав себе годичные советские паспорта, они завербовались на лесозаготовки в отдаленный леспромхоз Пермской области. В прикамских лесах «лесорубы» из Ватикана должны были подбирать себе сторонников, единомышленников из числа верующих — и не только католиков, но и православных, — обращая особое внимание на жителей западных областей, приехавших туда на заработки. Иначе говоря, главной целью этих экзархов, как, впрочем, и других подобных агентов, засланных на нашу территорию, была организация антисоветских групп на религиозной основе. Нападение гитлеровской Германии на СССР послужило бы им сигналом к началу активных подрывных действий. Предполагалось, что после захвата фашистскими войсками Урала и Сибири они смогут оставить лесорубский инвентарь и брезентовые робы, надеть бархатные рясы и отправиться в свои резиденции — в Москву и в Новосибирск — управлять католиками от имени папы римского.

— А теперь, сын мой, постарайся запомнить адреса святых отцов, — произнес Шептицкий, протягивая Лааме взятую из секретера бумагу. — Записывать ничего не надо.

— И это все? — удивленно спросил Александр, взглянув на листок. — Кардинал Тиссеран мне говорил…

— Думаю, этого достаточно, сын мой, — перебил его митрополит. — Вполне достаточно…

В УРАЛЬСКОМ ЛЕСПРОМХОЗЕ

Наш поезд идет на восток. Скоро Пермь, там нам выходить.

Добраться от вокзала до нужного нам леспромхоза оказалось совсем не просто, хотя он находился не так уж далеко от города — километров пятьдесят-шестьдесят. Но железной дороги туда не было и регулярного транспорта никакого. Оставалось надеяться на случайные попутные машины.

Идем с Лаамой за город на большак и «голосуем». Условились: друг с другом мы не знакомы. Едем по разным делам: я — корреспондент областной газеты, собираю материал для очерка о лесорубах; Лаама ищет работу — может водить трелевочный трактор. Правда, на тракторе он никогда не ездил, но автомобилистом был.

Наконец нам повезло. На переполненном людьми грузовике приезжаем в леспромхоз. Вечереет. Надо где-то устраиваться на ночлег. Лаама отправляется в общежитие лесорубов, а мне, как деятелю культурного фронта, разрешается переночевать на столе в клубе. Предварительно мы распределили экзархов между собой: Александр взял на себя Чижевского, я — Молотковского. Мне не хотелось упускать такого благоприятного случая лично познакомиться с одним из наиболее доверенных людей самого папы.

Утром я двинулся на поиски будущего московского экзарха. Искать пришлось недолго: Молотковский работал в диспетчерской. Какое-то время я наблюдал за ним со стороны, удивляясь, как проворно он оперирует разными автомобильными и лесорубными терминами. На вид Молотковскому было уже лет пятьдесят. Я знал, что он обрусевший поляк, во время гражданской войны был офицером в белогвардейской армии и в бандах Булак-Балаховича, один из первых выпускников «Руссикума».

Молотковский встретил меня не очень приветливо, но отказаться от беседы с представителем прессы все же не решился. Для начала я справился о показателях работы леспромхоза и получил обстоятельный ответ. Затем речь пошла о заботах диспетчерской службы. Мы вдоволь наговорились о трудностях с вывозом древесины, о нехватке запасных частей и прочих проблемах здешнего хозяйства. Однако стоило мне заговорить о нем самом, как я сразу же почувствовал, что эта тема совсем не воодушевляет моего собеседника.

— Да-да, из Западной Украины, — скороговоркой отвечал он. — Знаю польский язык.

— Польский? Да мы, выходит, почти земляки, — немедленно ухватился я за его слова и попробовал направить разговор в нужное мне русло: — Моих родителей при царизме выслали из Польши в Россию. Но в семье у нас польского языка не забывали. Не доставите ли вы мне удовольствие поговорить с вами по-польски?

— О, проше пана, — согласно кивнул Молотковский.

И мы продолжали нашу беседу уже на польском языке.

За время пребывания в Варшаве я хорошо изучил этот город, обычаи и нравы варшавян и теперь свободно вспоминал всякие любопытные подробности. Было чего вспомнить и Молотковскому. Но все же мой собеседник вел себя очень настороженно. В его глазах то и дело мелькали беспокойные огоньки. И когда я вновь поинтересовался его биографией, он весьма искусно свернул на биографии лесорубов, добившихся наиболее высокого процента выработки. Мои попытки узнать, много ли здесь поляков и откуда они приехали, также не имели успеха. В общем, у меня создалось впечатление, что передо мной опытный противник. Такого, как говорится, на мякине не проведешь.

Другой будущий экзарх, сибирский, оказался водителем лесовоза. Он работал на самом дальнем участке, и Лаама попал к нему только на другой день к вечеру.

Своего однокашника по «Руссикуму» Александр нашел в деревянном домишке, где жили лесорубы и шоферы.

У раскаленной железной печурки на веревке, протянутой вдоль стены, сушились спецовки и портянки. Крепко пахло мокрой одеждой, людским потом и махоркой. Табачный дым густыми волнами плавал под потолком, и сквозь него с трудом пробивался тусклый свет маломощной электрической лампочки. Чижевский был один. Он сидел на деревянных нарах, покрытых байковым одеялом, и пришивал пуговицы к брезентовой робе.

— Кого я вижу! — громко воскликнул он, увидев Лааму, и поднялся ему навстречу. — Какими судьбами, Саша? Неужели и ты?.. — Но, поймав предостерегающий взгляд Лаамы, сразу переменил тему: — Да, давненько мы с тобой не виделись.

— Года три, пожалуй, — подтвердил Александр.

Он внимательно оглядел помещение и только после этого сообщил Чижевскому, что прибыл по поручению кардинала. Упомянул и о встрече с митрополитом Шептицким, который указал их адрес и передал им свое благословение.

— Его преосвященство интересует, — продолжал Лаама, — как вы устроились, что уже сделано и, главное, как обстоят дела с созданием групп верующих, которые можно будет использовать в нужный момент.

— Ну что ж, — кивнул Чижевский, — тут есть о чем поговорить. Но лучше, конечно, вместе с Молотковским — он ведь у нас старший. Ты разве его не знаешь?

— Слышал о нем много, но никогда не видел. Я ведь поступил в «Руссикум» уже после того, как он его окончил.

— Это дело поправимое, — сказал Чижевский. — На завтра у меня с ним назначена встреча, так что увидишь его и услышишь. Хороший католик, большой эрудит. Кстати, одно время он был деканом нашей дубненской семинарии. Не напрасно ему уготовано кресло экзарха в Москве, а мне — только в Новосибирске.

— И это совсем не плохо — вся Сибирь! — заметил Лаама.

— А я и не жалуюсь, — усмехнулся Чижевский.

На другой день, в воскресенье, Лаама с обоими «лесорубами» из Ватикана отправился в лес. Было тепло и солнечно. Со всех сторон неслось веселое щебетание птиц. Колеблемые легким ветерком, чуть слышно шелестели в вышине кроны деревьев. Три выпускника «Руссикума», двух из которых папа римский назначил своими наместниками на советской земле, уходили все дальше от человеческого жилья, в лесную глушь, где они могли бы побеседовать обо всем без помех.

Наконец им попалась маленькая полянка, окруженная со всех сторон густыми зарослями. Лаама вынул из своего портфеля газету и расстелил ее на траве. Затем достал бутылку водки, граненый стакан, скромную закуску: селедку без головы, соленые огурцы и полбуханки хлеба. Набредет кто-нибудь случайно — не беда: леспромхозовские лесорубы затеяли пикник.

— Итак, братья мои, — сказал Александр, — поведайте мне, как вы выполняете обет, данный господу: приобщаете русский народ к нашей католической вере?

Чижевский, который начал было грызть огурец, вдруг поперхнулся и закашлялся.

— Не спеши, брат, — проговорил он, утирая выступившие слезы. — Давай сперва выпьем за здоровье его святейшества папы римского и наставника нашего, его преосвященства кардинала Тиссерана.

Лаама взглянул на Молотковского. Тот кивнул, взял бутылку, открыл ее и, наполнив стакан почти до краев, протянул его Александру. Лаама сделал маленький глоток и передал стакан нетерпеливо ерзавшему Чижевскому. Затем Молотковский осушил его до дна. Некоторое время экзархи молча работали челюстями.

— Господь видит наши усилия, — нарушил молчание Молотковский, — но… Но кое в чем мы ошиблись.

— О какой ошибке ты говоришь, брат мой?

— Понимаешь ли… — замялся московский экзарх. — Посылая нас в столь дальние края, высокочтимый митрополит Шептицкий, как и кардинал Тиссеран в свое время, утверждал, что русский народ разочаровался в православной вере. Потому что она, дескать, оказалась бессильной против коммунизма. Только наша католическая церковь может противостоять этим безбожникам-коммунистам, и русский народ охотно примет ее покровительство…

— Прекрасные слова! — воскликнул Лаама. — Они лишний раз доказывают, сколь щедро наделил господь мудростью отцов нашей святой церкви.

— Да, конечно, — согласился Молотковский. — И все же слова словами, а господь бог рассудил, видно, иначе.

— Что значит — иначе?

— А то и значит, что эти русские, как мы могли здесь убедиться, вообще мало думают о религии. Они заняты земными делами, и большинство из них полностью поддерживает Советскую власть. Даже глубокие старики, люди верующие, и те живут с коммунистами мирно и ладно и совсем не помышляют отказываться ни от своей православной веры, ни от большевиков. Теперь ты видишь, брат Александр, в чем наша главная ошибка?

— Ты говоришь «главная ошибка», выходит, есть и другие?

— Об этом долго рассказывать, брат мой. В нас вдалбливали, например, что Советская власть жестоко преследует верующих за их религиозные убеждения, и мы должны были использовать это как основной козырь в нашей работе. А на деле все оказалось мыльным пузырем.

— Не хочешь ли ты сказать, что вы ничего не сделали? — обеспокоенно спросил Лаама.

— Греха на душу не возьмем, — ответил вместо Молотковского Чижевский. — Есть тут группа католиков, завербованных на лесозаготовки в Западной Украине. Настроение у них подходящее, и мы рассчитываем на их поддержку, когда начнется поход против антихристов.

Молотковский вновь налил водки. Лаама вежливо отказался от своей доли и рассеянно наблюдал, как его «братья во Христе» по очереди прикладываются к стакану. Он уже понял, что похвастаться им особенно нечем, успехов в их работе было мало.

— Так что же передать кардиналу? — спросил Александр, когда с водкой и закуской было покончено.

— Просим передать, что мы с терпением и твердостью переносим все трудности жизни в глухих лесах, — сказал Молотковский. — Делаем все возможное, чтобы после нашего отъезда в Москву и Новосибирск здесь остались надежные люди, на которых можно положиться.

Возвратились мы в Москву с массой впечатлений. Материал был собран богатейший — и для размышлений, и для практических действий. Однако полностью выявить представителей Ватикана, которые осели на территории СССР, нам так и не удалось: кардинал Тиссеран проявил тут осторожность и не дал своему посланцу данных обо всех направленных в нашу страну лазутчиках.

Анализируя вместе с Лаамой итоги нашей поездки, я не переставал думать о том, какая это все-таки коварная штука — религия! Как цепко держит она еще в своих тисках волю, помыслы, надежды некоторых людей! Всюду и везде католическое духовенство стремится внушить людям «высокую правду» о могуществе католической церкви, обрушивая проклятья на головы отступников, пренебрегших райской жизнью на том свете во имя призрачной радости бытия на грешной земле. А суть всего этого одна — борьба с социальными преобразованиями.

В номере гостиницы «Москва», где состоялась наша первая встреча, мы составили соответствующий отчет для кардинала Тиссерана. По словам Лаамы, его преосвященство очень занимала мысль: «Чем практически католическая церковь могла бы содействовать тому, чтобы скорее покончить с безбожием в этой громадной стране, погруженной во тьму атеизма и большевизма?» Этот вопрос так и остался открытым.

В конце 1940 года Александр Лаама вернулся в Рим. Кардинал Тиссеран был доволен результатами поездки своего воспитанника.

— Да будет благословен тот день, сын мой, когда я принял решение послать тебя в такую далекую и трудную дорогу, — сказал он, внимательно выслушав отчет Лаамы.

Признаться, мы разделяли эту точку зрения главы конгрегации Ватикана по восточным делам.

ВСТРЕЧА В МОСКВЕ

Чижевскому и Молотковскому не пришлось занять кресла экзархов в Москве и Новосибирске. Правда, оба они приехали в Москву. Но не по своей воле. Сразу же после нападения фашистской Германии на Советский Союз их доставили в столицу под конвоем. Сюда же привезли и других нелегальных представителей Ватикана, которых мы с Лаамой выявили во время нашей поездки по стране.

Вначале бывшие «лесорубы» вели себя на следствии довольно самоуверенно. Они вообще не отвечали на вопросы. Затем пытались отрицать, что прибыли в Советский Союз с враждебными целями: мол, задачи, поставленные перед ними Ватиканом, не носили подрывного, антисоветского характера. И все-таки несостоявшиеся экзархи в конце концов вынуждены были признаться: «Да, мы имели поручение папы римского заниматься обработкой католиков и православных, живущих в СССР, сеять среди них антисоветские настроения с тем, чтобы создать на религиозной основе специальные группы, способные в случае необходимости нанести удар в спину Красной Армии».

Мне довелось как-то присутствовать на одном из допросов этих моих, если можно так выразиться, старых знакомых. Откровенно говоря, я не испытывал ни малейшего желания встречаться с ними. Но что делать — служба.

Молотковский узнал меня сразу, как только я вошел в кабинет следователя. В его глазах мелькнула было тревога, но, видимо решив, что мое появление ничем ему не грозит, он успокоился. Следователь в это время разговаривал с Чижевским, сидевшим напротив Молотковского у другого края стола.

— Все это было, все правда, — твердил Чижевский, — но ведь мы не успели ничего сделать.

— Не хотели или не удалось? — спросил следователь.

— Как вам сказать… — Чижевский взглянул на Молотковского, как бы ища у него поддержки.

— Хотите начистоту? — вступил в разговор Молотковский.

— Разумеется.

— Конечно, мы хотели и пытались выполнить данный нами господу богу обет. — Заметив, что его коллега недовольно нахмурился, Молотковский обратился к нему: — Нечего нам, Чеслав, лукавить. Плохие мы были бы католики, если бы стали кривить душой перед всевышним. — Затем вновь повернулся к следователю: — Однако задуманное нам осуществить не удалось, не получилось, ибо обстоятельства оказались сильнее нас.

— Так-таки ничего и не получилось? — с этими словами следователь вынул из папки сложенный пополам листок в косую линейку, вырванный, очевидно, из школьной тетради: — А это что? Узнаете, Молотковский?

На листке рукой Молотковского было записано примерно два десятка фамилий католиков, уроженцев Западной Украины, якобы согласившихся бороться против Советской власти. Увидев этот список, московский экзарх побледнел и опустил глаза, на лбу у него выступили капли пота.

Как выяснилось, большинство людей из этого списка честно работали в леспромхозе. Они и не знали, что «святые отцы» без зазрения совести лукавили перед богом и перед папой, зачислив их в члены антисоветской организации.

Напрасно руководители Ватикана рассчитывали создать у нас «пятую колонну». Их бредовые планы рухнули. Верующие люди, как и весь советский народ, поднялись на врага, когда фашистские орды ринулись на нашу землю. Они с оружием в руках защищали свою Советскую Родину на фронте, а в тылу своей самоотверженной работой обеспечивали фронт оружием, продовольствием — всем необходимым для победы над гитлеровскими захватчиками.

Во время войны и некоторое время после нее Чижевский и Молотковский отбывали заслуженное наказание. Потом они попросили разрешения покинуть пределы нашей страны. Советское правительство удовлетворило их просьбу. Дальнейшей судьбой этих «лесорубов» из Ватикана я не интересовался.

А вот судьба Александра Лаамы была для меня совсем не безразлична. Однако с тех пор как началась война и Италия выступила против СССР на стороне фашистской Германии, я не имел о нем никаких известий. До нас доходили сведения о растущем и ширящемся там движении Сопротивления, затем итальянский народ сверг Муссолини и вступил в борьбу с гитлеровскими войсками, оккупировавшими Италию. Как я узнал впоследствии, Лаама принимал в этой борьбе самое активное участие. Гестаповцы арестовали его и бросили в концлагерь. Года через два-три он был освобожден американцами и как советский гражданин передан нашим представителям в Италии.

К сожалению, после возвращения на Родину, в Советскую Эстонию, Александру не пришлось воспользоваться всеми благами новой жизни на свободной земле.

Истязания, которым он подвергался в фашистском концлагере, так подорвали его здоровье, что он вскоре умер в Таллине.

Александр Лаама прожил короткую и трудную жизнь. С малых лет его воспитывали в страхе перед богом и католическими пастырями, пытались превратить в безропотное, забитое существо. Но он сумел найти в себе силы освободиться от религиозного дурмана и встал в ряды борцов с фашизмом за свободу и независимость своей Родины. Этот смелый и мужественный человек всегда будет жить в моей памяти.

ГЛАВА ПЯТАЯ ТРУДНЫЕ ДНИ
МРУВКА

Часа в три дня у ворот небольшого особняка, стоявшего в глубине сада, остановилась машина, и из нее вышел мужчина лет сорока, с коротко подстриженными усами, в сером костюме, со шляпой в руках.

— Мне к пану Ольшевскому, — небрежно бросил он вышедшему из калитки сторожу.

— Как пан прикажет о себе сказать? — учтиво спросил тот.

— Пан знает, он меня ждет…

Через минуту двери дома широко распахнулись, и на пороге, сияя добродушной улыбкой, появился высокий человек с идеально выбритым лицом.

— Добрый день, проше пана. — Он протянул приехавшему обе руки и увлек за собой в свой кабинет.

Гость был важный. Он прибыл во Львов из Лондона по заданию так называемого польского эмигрантского правительства и имел самые широкие полномочия.

— Проше пана, проше, — суетился пан Ольшевский, усаживая представителя центра в удобное бархатное кресло. Рядом стоял небольшой столик из красного дерева с ножками в виде обнаженных вакханок. На нём — бокалы и две бутылки вина.

— Как добрались, пане пулковнику?

С божьей помощью, — ответил гость. — Хочу предупредить пана, что долго задерживаться у вас мне не следует, давайте сразу к делу.

Как пану будет угодно, — развел руками хозяин дома.

А поговорить им было о чем…

В сентябре 1939 года Польшу захватили германские фашисты, готовившие плацдарм для нападения на СССР. Руководители тогдашнего буржуазного польского государства бросили на произвол судьбы свой народ и бежали в Лондон.

В отличие от правящей верхушки, солдаты, значительная часть офицеров, гражданское население — все истинные патриоты Польши оказывали упорное сопротивление наступающим фашистским войскам. В течение двадцати дней мужественно сражалась Варшава, хотя гитлеровцы имели многократное превосходство в численности войск и в вооружении. Широко известна героическая оборона небольшого укрепленного пункта на балтийском побережье — Вестерплатте. Несмотря на то что немцы бросили туда много войск, польский гарнизон, состоявший из ста восьмидесяти двух человек, бился с врагом до конца. Подвиг защитников Вестерплатте можно сравнить с вошедшим в историю Великой Отечественной войны подвигом защитников Брестской крепости. Прославили себя боевыми делами и моряки польского морского флота на

Балтике. На мелких судах, катерах они приняли бой с армадой военных кораблей гитлеровской Германии.

А в Лондоне с благословения английского правительства бежавшие туда руководители буржуазной Польши создали польское эмигрантское правительство. Англичане опасались, что польский народ последует примеру своего восточного соседа, то есть станет на путь социализма. Поэтому они и приютили у себя беглецов в надежде, что после окончания войны им удастся возродить к жизни польское буржуазно-демократическое государство. А пока что делали все возможное, чтобы ускорить вторжение гитлеровцев на советскую землю.

Эмигрантское правительство, не без прямой поддержки английских правящих кругов и их специальных служб, организовало в Лондоне центр по подготовке и проведению разведывательных, диверсионных и иных подрывных акций. Местом действия должна была стать не только захваченная фашистами Польша, но прежде всего — воссоединившиеся с СССР Западная Белоруссия и Западная Украина. Английские разведывательные органы обучали агентов, готовили их к заброске в нашу страну, снабжали портативными радиостанциями и другой разнообразной техникой для ведения подрывной работы.

Активную деятельность в западных областях Украины и Белоруссии пыталась развернуть и гитлеровская разведка в целях создания диверсионно-террористической «пятой колонны» в тылу Красной Армии в период нападения Германии на СССР. Разведывательные службы фашистской Германии, такие, как абвер (военная разведка и контрразведка), заранее засылали в СССР свою агентуру. Ей поручалось разведать и изучить намеченные для диверсий объекты с тем, чтобы потом, по общему радиосигналу из разведывательных центров гитлеровской Германии, начать в глобальном масштабе дезорганизацию советского тыла.

Уже осенью 1939 года в различные районы советской Западной Украины, особенно во Львов, стали просачиваться посланные из Лондона, из Берлина, из оккупированной гитлеровцами Польши шпионы, диверсанты и террористы. Наши чекисты и пограничники, разумеется, прилагали все усилия, чтобы в зародыше пресекать враждебную деятельность лазутчиков из-за рубежа. Многие из этих непрошеных гостей бесславно заканчивали свою миссию уже на границе. Но все же некоторым из них удавалось проскальзывать незамеченными в глубь нашей территории и находить себе там помощников.

Всякой антисоветской нечисти в ту пору в Западной Украине было предостаточно. Особое беспокойство вызывали реакционно настроенные поляки и украинские националисты, доставшиеся нам в наследство от панской Польши. Активно велась антисоветская пропаганда. Широко использовался религиозный и националистический фанатизм западно-украинского кулачества, бывших мелких чиновников, осадников панской Польши. Польские и украинские националисты тесно сотрудничали с гитлеровской и английской разведками, стремились создавать шпионско-диверсионные организации и группы. Разница между ними заключалась главным образом в том, что польские националисты были орудием английской разведки, а украинские — гитлеровской. Но действовали они в одном направлении — против СССР. Все это давало возможность агентуре гитлеровцев и польского эмигрантского правительства, а точнее, агентуре английской разведки, быстро акклиматизироваться и развернуть враждебную деятельность на советской земле.

В ноябре 1940 года обстановка у границ СССР становилась все сложней. Гитлеровская Германия и ее союзники стягивали к ним свои войска. Участились провокации националистического отребья в наших приграничных районах. Вот в это напряженное время и прибыл нелегально во Львов один из руководящих офицеров Главного штаба армии бывшей панской Польши — полковник Окулицкий.

Трудно сказать, почему полковник польского Главного штаба избрал себе такой псевдоним «Мрувка». Быть может, он, а скорее, его хозяева из «двуйки» сделали это не случайно. «Мрувка» по-польски — муравей. Характерная черта этого общественного насекомого — удивительное трудолюбие. Но если муравей в поте лица своего трудится для блага всего муравьиного сообщества, то Окулицкий с первых же дней своей службы в польском Главном штабе с завидным постоянством, достойным лучшего применения, вел подрывную работу против нашей страны.

Причин его появления во Львове было несколько. По мнению лондонского эмигрантского правительства, в СССР настало время ускорить создание боевых групп из антисоветски настроенных польских националистов. Как известно, после захвата Польши фашистскими войсками тысячи беженцев — польских граждан, спасавшихся от гитлеровского рабства, нашли приют на советской земле. Наше правительство предоставило им кров и пропитание. Многие из этих людей впоследствии взяли в руки оружие, чтобы вместе с воинами Красной Армии бороться против фашистских захватчиков. Однако лондонское эмигрантское правительство, подстрекаемое англичанами, рассчитывало использовать их в своих шпионских и диверсионных целях против СССР и стремилось через агентов, засылаемых на нашу территорию, сеять среди поляков семена недоверия и недовольства политикой Советского Союза, провоцировать их на враждебные по отношению к нашей стране выступления. Следует также добавить, что английскую разведку с некоторых пор стали тревожить участившиеся провалы агентуры. Одни шпионы, перейдя советскую границу, не подавали о себе никаких вестей, другие работали весьма вяло и неэффективно, и это наводило их хозяев на мысль, что они находятся под контролем.

Адвокат Станислав Ольшевский, к которому полковник явился вскоре по прибытии во Львов, был знаком с Окулицким давно. И разговор у них с самого начала шел откровенный и деловой.

— Так вы полагаете, пане пулковнику, что необходимо ввести своего рода специализацию в боевую подготовку наших людей? — задумчиво проговорил Ольшевский, когда его собеседник ненадолго замолчал, раскуривая сигарету.

— Разумеется, проше пана, — кивнул Мрувка. — Как только немцы начнут военные действия против большевиков, наступит горячая пора и для нас с вами и для наших людей. Наши английские друзья считают, что прежде всего нужно ослабить сопротивление русских. А для этого годятся любые средства.

Мрувка с видимым удовольствием заговорил о взрывах, поджогах, об уничтожении стратегических и военных объектов, о крушениях поездов и убийствах из-за угла офицеров Красной Армии, советских и партийных работников. Слушая его, адвокат нервно теребил рукав своего пиджака. Он знал, что полковник большой мастер в подобных делах, однако не разделял его безмерного оптимизма. Работать против русских было трудно и опасно.

— И вот еще что, пан Ольшевский, — ,продолжал Мрувка, заметно понизив голос. — В Лондоне серьезно обеспокоены тем, что многие из посылаемых агентов не доходят до Львова, а если и доходят, то исчезают самым непонятным образом. Есть подозрение, что в наши ряды как в Варшаве, так и во Львове, проникли в первом случае люди гестапо, а во втором — ГПУ. Я имею поручение центра разобраться в этом, и вы должны мне помочь. Немцы весьма заинтересованы в разведданных по Западной Украине, Белоруссии и Прибалтике. Это понятно — Гитлер активно готовится к войне с СССР. Не исключено, что немецкие контрразведчики перехватывают наших людей, идущих в Западную Украину и другие районы Советского Союза, и перевербовывают их. У вас, пан Ольшевский, не было таких случаев?

— Нет, пане пулковнику. Никто из пришедших к нам через Варшаву не докладывал о попытках перевербовки.

— Может быть, не рискуют сознаться в этом?

— Возможно, что и так.

— Я думаю, — сказал Мрувка, — следует проверить всех, кто попал сюда через оккупированные немцами территории. Нам нужно знать этих людей. Пусть они работают на немцев, но с нашего ведома. Помните: мы должны сохранить силы, чтобы после разгрома большевиков возродить с помощью Англии наше национальное польское государство в старых границах. Конечно, включив земли Западной и Прикарпатской Украины и Белоруссии, а также Виленский район Литвы…

О Мрувке я впервые услышал в начале сорок первого года. Меня тогда направили во Львов для помощи недавно созданным там органам безопасности. Определенную роль тут сыграло то, что я неплохо знал польский язык. А это было нелишним, поскольку мне предстояло принять участие в организации и проведении операций против польских националистов, действовавших по указаниям из Лондона. Знание английского тоже могло пригодиться.

К тому времени Мрувка сумел создать в самом Львове подпольный штаб «Союза вооруженной борьбы» из числа польских националистов, начал вербовать в эту шпионско-диверсионную организацию некоторых польских граждан, проживающих в ряде районов Западной Украины, занимался сбором шпионских сведений и пытался наладить связь с подпольем в Варшаве.

…Нашим органам безопасности уже не раз доводилось сталкиваться с мастерами шпионажа, диверсий и террора из английской «Интеллидженс Сервис». Это была суровая школа борьбы с хитрым и изворотливым врагом, который не оставлял надежды задушить Советскую власть и ради этого не брезговал ничем. И хотя теперь англичане избрали своим орудием польских националистов, мы смогли успешно противодействовать противнику, срывая его планы.

Львовские чекисты провели ряд смелых операций, в результате которых наши товарищи проникли во многие группы польских националистов. Удалось выяснить, что во главе групп стоят офицеры бывшей «двуйки», в том числе два полковника. Каждая группа имеет автономную портативную радиостанцию английского производства для связи с Лондоном. Националисты передают в лондонский центр разного рода разведывательную информацию, а оттуда получают задания, указания, инструкции, сведения о предстоящей переброске новых шпионов и диверсантов, адреса, по которым те направляются во Львов или другие пункты области. Это позволило нам контролировать деятельность этих групп, своевременно пресекать опасные акции и изолировать наиболее активных агентов империалистических разведок. Кое-кого мы до поры до времени оставляли на свободе — разумеется, под нашим негласным надзором. Эти люди работали у нас на виду и мало чем могли порадовать своих хозяев. Мы же, наблюдая за ними, будучи в курсе их замыслов, получали нужные данные для принятия соответствующих контрмер.

Всеми этими операциями во Львове тогда руководил молодой чекист Федор Григорьевич Шубин. О некоторых эпизодах работы львовских товарищей мне и хотелось бы рассказать.

НА КОРОТКОЙ ВОЛНЕ

На окраине города, в подвале заброшенного дома, под полуразрушенной лестницей слабо светил повешенный на стену карманный фонарик. Молодой человек, склонившись над радиопередатчиком, настраивал его на нужную волну.

Бип-бип, — зазвучало в аппарате. — Бип-бип…

Потом что-то затрещало, щелкнуло, и наступила тишина.

— Пся крев! — в сердцах шипел радист, которому никак не удавалось восстановить прервавшуюся связь.

— Не надо нервничать, — проговорил кто-то позади него. — Нервы — плохой помощник в таком деле.

Радист вздрогнул, резко оглянулся и в полумраке подвала увидел высокого человека, стоявшего на лестнице.

— Кто вы? Что вам угодно? — растерянно спросил он, стараясь загородить собою рацию.

— Прошу пана не волноваться, — сказал незнакомец по-польски. — Я пришел сюда не для того, чтобы доставить вам неприятность. Скорее, наоборот.

Услышав польскую речь, радист приободрился:

— Дзенькуе бардзо. Но что пану угодно от бедного хлопа, который вынужден искать здесь пристанище?

— Думаю, пан нашел себе это укромное место не по доброй воле и совсем не для жилья, — заметил тот.

— Что пан хочет этим сказать? — недовольно буркнул радист.

— Я хочу сказать, что в таком подвале весьма удобно заниматься тайными радиопередачами.

Глаза радиста недобро блеснули, и он потянулся к заднему карману брюк, где, судя по всему, лежал пистолет.

— А это уже совсем нехорошо, — спокойно сказал незнакомец. — Ну-ка, поднимите руки. Иначе буду стрелять.

Побледнев, радист встал во весь рост и поднял руки вверх. Откуда-то сбоку появился еще один человек, подошел к нему, ловко вытащил у него из кармана пистолет и молча скрылся в темноте.

— Вот теперь можно спокойно поговорить. — Высокий незнакомец кивнул на валявшееся чуть поодаль бревно: — Садитесь, проше пана. Только хочу предупредить: бежать не пытайтесь — вы окружены… — Он сел рядом с молодым человеком, похлопал себя по карманам. — Курить, говорят, вредно — никотин и все такое прочее, но знаете… все-таки успокаивает нервы. Одолжайтесь! — и протянул радисту пачку советских папирос.

Помедлив, радист осторожно взял папиросу. Они закурили.

Слово за слово — речь пошла о войне и мире, о том, как могут развиваться политические события в Европе, о причинах нападения гитлеровцев на Польшу… Собственно, говорил больше неожиданный гость, а его собеседник имел обо всем этом, как оказалось, весьма туманное представление. Да он никогда серьезно и не задумывался над происходящим вокруг. Жил, довольствуясь тем, что внушали ему его руководители, и получал за свой опасный труд английские фунты, которые легко можно было сбыть на черной бирже.

— Все же с кем имею честь?.. — несмело спросил радист во время короткой паузы.

— Я — советский офицер из военной контрразведки. Теперь вы, наверное, убедились, что чекисты не такие уж страшные люди и что с ними вполне можно разговаривать даже на вашем родном польском языке?

Казимир Костецкий — так звали радиста — был родом из-под Кракова, вырос в семье крестьянина. После нападения фашистской Германии на Польшу в 1939 году его вместе со многими другими парнями гитлеровцы вывезли в Германию. Там, во Франкфурте-на-Майне, он закончил школу радистов, и затем его забросили в Англию под видом беженца из гитлеровского концлагеря. По замыслу абверовцев он должен был внедриться в англопольский разведывательный центр в Лондоне. Однако Казимир не собирался служить гитлеровцам, поработившим его родину, и, прибыв в Лондон, явился с повинной. Англичане перевербовали его и направили радистом в группу полковника Мрувки во Львов.

— Я вам все рассказал, пан офицер, всю правду. Матка бозка! Почему я попадаю из одной беды в другую? В чем я провинился перед богом? — в отчаянии восклицал Казимир. — Теперь все кончено, меня расстреляют!

— Вы ошибаетесь, пан Костецкий.

— Откуда вы знаете мою фамилию? — Радист резко вскинул голову.

— Мы все о вас знаем, пан Казимир, — строго сказал чекист. — И тем не менее мы не собираемся вас задерживать и сажать в тюрьму, хотя вы этого вполне заслуживаете. У нас общий враг — немецкий фашизм, и в борьбе с ним мы должны объединить наши усилия.

Нам действительно многое было известно о Костецком. Даже то, в какой день и час, в каком районе он должен был перейти демаркационную линию, отделяющую нас от немцев. Там его скрытно, конечно, встретили, затем так же скрытно проводили на окраину Львова, где одна сердобольная старушка сдала ему угол. Несколько раз его сопровождали в подвал полуразрушенного дома, откуда он вел радиопередачи. Все эти радиопередачи без труда засекались нами и тут же расшифровывались, поскольку шифры, которыми он пользовался для связи с британской столицей, тоже были у нас. Но такие подробности Костецкому знать было, разумеется, ни к чему.

— Матка бозка! — снова воскликнул Казимир.

— Матка бозка — плохая покровительница и защитница в ваших неприглядных делах, пан Костецкий. Я не намерен сейчас читать вам проповедь, хочу лишь, чтобы вы задумались над тем, что движет вашими теперешними хозяевами, организующими подрывную работу на советской земле. Вместо того чтобы заботиться об освобождении Польши, о пресечении кровавых авантюр Гитлера, они всячески стараются нанести урон нашей стране, ослабить ее перед лицом возможной гитлеровской агрессии. Кому от этого польза? Чьим гнусным замыслам вы усердно служите?

— Что же теперь?.. — дрожащим голосом спросил Костецкий.

— Все останется по-прежнему. Вы будете передавать в Лондон всю поступающую к вам от ваших местных руководителей информацию и принимать из Лондона радиограммы. Только все это будете делать под нашим контролем. Вам понятно?

— Но как же… — пролепетал Казимир. — Ведь я давал клятву ксендзу на кресте!

— Думаю, святой отец простит вам все ваши грехи, если узнает, что вы поступили так из любви к ближнему, к своему народу.

— К ближнему?.. — Казимир недоверчиво взглянул на собеседника.

— Да, к ближнему, — продолжал чекист. — Вы — сын крестьянина. Ваш отец арендовал у помещика клочок земли и платил непосильную арендную плату. Жили почти впроголодь. Ради чего и, собственно, ради кого вы подвергаете сейчас свою жизнь опасности? Опять-таки ради вашего помещика, ваших аристократов, генералов и фабрикантов? Ничего не скажешь — хороши ближние! Ведь это они отдали вашу родину на растерзание немецким фашистам, а сами сбежали на британские острова. Или, может быть, вам по душе идеи мирового господства Гитлера, который хочет стереть Польшу с лица земли и уже уничтожил тысячи и тысячи ваших соотечественников? Подумайте, Казимир, и я уверен, что вы поймете, кто друг, а кто недруг и с кем вам по пути.

Радист сидел в оцепенении, облокотившись на колени и обхватив голову руками.

— А теперь, пан Казимир, — сказал чекист, — я спешу, мы должны расстаться. — Он посмотрел на часы и встал. — Но ненадолго. Завтра жду вас в это же время и в этом же месте. Вы понимаете, конечно, что мы с вами не встречались и решительно ни о чем не говорили. Рекомендую вам подыскать себе более удобное жилье, чем за занавеской у бабки Христины. Мы все равно будем знать, где вы. Пистолет вам не нужен, его прихватил с собой мой товарищ. И рацию мы тоже возьмем с собой. Завтра, когда увидимся, вы получите ее обратно. Прощайте, вернее, до свидания.

Казимир не мог вымолвить ни слова. Он медленно поднялся и робко пожал протянутую ему руку.

Бабка Христина потом рассказывала, что ее квартирант всю ночь не сомкнул глаз. Он выкуривал сигарету за сигаретой — вся комната тонула в клубах табачного дыма. Как только взошло солнце, он вскочил с кровати, умылся холодной водой и ушел, даже не позавтракав.

— Ну, как успехи с радистом? — спросил на другой день Шубин.

— Все идет как будто по плану, Федор Григорьевич, — ответил новый знакомый Казимира Костецкого. — Сегодня должно состояться второе свидание. Надеюсь, он придет.

…Казимир Костецкий и вправду принял близко к сердцу слова своего ночного собеседника, что его работа на лондонских хозяев ни ему лично, ни его родине ничего хорошего не сулит. И в назначенное время он явился к месту встречи. Содействие пана Казимира было полезным: через него проходила важная информация. Мы многое узнавали о готовящихся подрывных акциях и многое успевали своевременно предотвратить.

Помимо Костецкого, нам помогало немало других поляков, которые с заданиями империалистических разведок переправлялись на нашу территорию. Большинство из них понимали, что своими действиями против СССР они нанесут вред делу освобождения родной Польши, и становились нашими добрыми помощниками. Благодаря им мы получали ценные сведения о том, как, где и когда должны пересечь границу посланцы эмигрантского правительства, чтобы пополнить редеющие, не без нашей помощи, ряды английских шпионов, на какие оборонные объекты в Западной Украине нацеливают диверсантов наши будущие союзники — англичане, и другую информацию.

Мне вспоминается один английский разведчик, поляк по национальности, курьер связи из Лондона (фамилия его за давностью лет выветрилась из памяти), задержанный при переходе границы в районе Перемышля. Это был капитан запаса. Уволили его в свое время из армии, по его словам, за то, что он открыто высказывался против прогитлеровской политики правящих кругов панской Польши. Действительно, довольно значительная часть польского общества не разделяла ориентации своего реакционного правительства на гитлеровскую Германию.

— Скажите, пожалуйста, — спросил я отставного капитана, — что побудило вас взять на себя такую нелояльную к СССР миссию: стать связным между антисоветски настроенными поляками и польским эмигрантским правительством в Лондоне? Вам что, близки враждебные нашей стране планы англичан?

— Я поляк и военный, — ответил он, — мне приказали — я должен повиноваться.

Впоследствии этот человек вступил в формировавшуюся на территории СССР польскую армию. Но уже не в силу военной дисциплины, а следуя голосу своей совести, для освобождения своей родины от фашизма.

И все же к нам время от времени поступали тревожные вести: где-то взорвали паровоз, подбросив в топку бомбу, где-то вывели из строя движок, освещавший рабочий поселок, сожгли нефтяной склад… На пути из Львова в Тернополь кто-то обстрелял машину секретаря обкома партии. К счастью, никто не пострадал.

Было совершенно ясно: полковника Окулицкого надо поймать. И чем скорее, тем лучше.

Задача эта оказалась далеко не простая. Прошедший специальную подготовку, полковник Окулицкий умело заметал следы. Находясь на нелегальном положении, он скрывался в основном во Львове, лишь иногда выезжал за пределы города для инспектирования своих подручных. Постоянной квартиры у него не было. Он никогда не проводил в одном месте двух ночей кряду, избегал личных встреч, стремился действовать через связников. А если и встречался с кем-либо, то в самых неожиданных местах и при самых необычных обстоятельствах. Даже наиболее близкие к нему люди не всегда знали, где именно его можно найти в тот или иной день. Это был опытный и хитрый враг.

Как-то утром мы собрались в кабинете начальника Львовского управления, чтобы выработать общий план действий по захвату Окулицкого. Вариантов операции предлагалось несколько, но все они не казались нам достаточно надежными. Полковник был вооружен, поэтому попытка захватить его где-нибудь на улице могла вызвать ожесточенное сопротивление и привести к жертвам среди населения. К тому же Окулицкий нужен был нам живой: погибни он в перестрелке, и многие каналы, по которым он поддерживал связь с Лондоном, выявить уже не удастся. Следовательно, взять его надо было очень аккуратно, без лишнего шума.

Наша «оперативка» продолжалась несколько часов. Спорили до хрипоты и накурили столько, что просто дышать было нечем.

— Так что же все-таки будем делать, товарищи? — спросил начальник управления, видя, что обсуждение зашло в тупик.

Присутствующие переглянулись, но никто не проронил ни слова. И тут лицо Федора Шубина, всегда отличавшегося инициативой и находчивостью, озарилось хитроватой улыбкой.

— Я, кажется, что-то придумал, — сказал он.

— Что же, послушаем вас, Федор Григорьевич, — кивнул начальник управления.

Шубин положил на стол портфель и стал вытаскивать из него какие-то бумаги.

— Ну что? Не тяни душу, — заторопили его со всех сторон.

— Подождите. Не все сразу, — многозначительно ответил он.

НЕОБЫЧНАЯ ОПЕРАЦИЯ

У витрины магазина готового женского платья остановился сутулый старик в сюртуке и ермолке, с длинной белой бородой. Несмотря на чудесный солнечный и теплый не по-зимнему день, в руках у него был зонтик, а на ногах глубокие калоши. Такие старики не были в то время редкостью на улицах польских и западно-украинских городов и местечек. В своем почтенном возрасте они подчеркнуто придерживались стародавних традиций и в одежде и в образе жизни вообще. Мимо магазина не спеша проходили женщины с кошелками, с визгом проносились ребятишки, деловито вышагивали модно одетые молодые люди. И никому из них не было никакого дела до седобородого старца, который с любопытством разглядывал в витринах восковые муляжи, облаченные в живописные шелковые наряды и кокетливые шляпки.

Но вот из находившейся по соседству с магазином парикмахерской вышел моложавый мужчина с тонкими черными усиками. Он подошел к краю тротуара, явно намереваясь перейти на другую сторону улицы. Старик с необыкновенной прытью бросился ему наперерез и крепко ухватил за полу пиджака.

— Так вот вы какой! — воскликнул он по-польски. — И вам не стыдно, ясновельможный пан, обижать старого человека?

— Но позвольте, позвольте… — растерянно пробормотал тот. — Пан что-то напутал, я вас совсем не знаю. Что вам угодно?

— Зато я пана отлично знаю, — не унимался седобородый. Широко размахнувшись, он хотел даже ударить обидчика, но, видимо, сдержал свой гнев и, опустив руку, продолжал: — Разве достойно молодого пана отнимать у старика самое дорогое, что у него осталось в жизни, свет очей, радость и счастье его, может быть, последних дней?

Он говорил, захлебываясь от волнения, не выпуская ни на секунду полу модного светло-коричневого пиджака своей «жертвы». Вокруг стали собираться прохожие, привлеченные душераздирающими воплями не на шутку разошедшегося старца.

Как можно было понять из не слишком связных выкриков старика, он рассказывал о тяжелой жизни в захваченной гитлеровцами Польше, о том, с каким трудом ему удалось бежать из лагеря смерти. Добрые люди в селениях укрывали его в погребах и на сеновалах от фашистских палачей. Добравшись до Западной Украины, он разыскал здесь, во Львове, свою юную внучку, которая окружила измученного и больного деда заботой и лаской. Но тут появился этот нахальный кавалер и уговаривает ее уехать с ним в Америку, бросив старого человека на произвол судьбы.

Ошеломленный столь неожиданными обвинениями, мужчина с усиками не знал, что ответить. Затем он стал уверять седобородого незнакомца, что никакой юной внучки он никогда в жизни не видел и что его явно перепутали с кем-то другим. Старый пан может быть вполне уверенным в его порядочности.

— Так что, проше пана, извините меня, пожалуйста, отпустите мой пиджак, и расстанемся друзьями.

Но старик не отпускал и продолжал кричать, что именно он, этот красавец пан, собирается лишить его единственного утешения в жизни. «Красавец пан» попытался рывком высвободить свой пиджак из рук старика. Это ему не удалось. Зато характерный треск рвущейся материи возвестил о том, что модному пиджаку причинен определенный ущерб. Лицо пана исказила злобная гримаса, он грязно выругался и сунул руку в карман, но, заметив множество глаз, устремленных на него, так же быстро вынул ее.

Тем временем толпа зевак все росла. Нашлись «болельщики» и той и другой стороны. Одни советовали старику проучить «потерявшего всякий стыд и совесть коварного соблазнителя», другие настойчиво рекомендовали пану с усиками наказать как следует старика, чтобы он не смел привязываться на улице к порядочным людям.

У места происшествия появился милиционер. Едва пробравшись сквозь плотную толпу, он вежливо козырнул нарушителям общественного порядка и осведомился в чем дело. Терпеливо выслушав жалобные стенания старца, милиционер предложил обоим следовать в отделение для разбора конфликта.

— Прошу, прошу, — сказал он, не обращая внимания на возражения моложавого пана. — Там в спокойной обстановке во всем разберемся. — И пошел мимо расступающихся зевак к стоявшей чуть в стороне милицейской машине.

Такой поворот событий, видимо, совсем не устраивал мужчину с усиками. Пройдя вслед за милиционером сквозь толпу, он резким движением оттолкнул от себя старика, и его правая рука привычно скользнула в задний карман брюк. Но в этот момент двое штатских с обеих сторон подхватили его под руки и посадили в машину.

Скандальный старик поехал в милицию на другой машине…

ПАНЕ ПУЛКОВНИКУ

Как читатель уже, вероятно, догадался, пан с черными усиками попал не в милицию, а в наше управление. В большой комнате, куда его привели, стояли стол, несколько стульев да маленький диванчик у стены. За столом в военной форме сидел Федор Шубин и знакомился с документами задержанного.

— «Ян Тышка… 1902 года рождения, — читал он вполголоса по-польски, как бы взвешивая каждое слово. — Служащий… Последнее место работы — клерк в краковском банке…» А у вас, проше пана, есть еще другая фамилия? — спросил он мужчину с усиками, сидевшего по другую сторону стола.

— Никогда не было и нет, — коротко ответил моложавый пан.

С самого начала допроса он держался непринужденно, но с достоинством, умело разыгрывал из себя глубоко обиженного человека, на которого возвели напраслину.

— Поймите же, — говорил он. — Все, в чем обвиняет меня этот выживший из ума старик, от начала до конца — ошибка и ложь. Никакой внучки я не знаю, даже представления о ней не имею. Я бежал из гитлеровского концлагеря в надежде найти убежище в вашей стране. И вдруг… Этот ненормальный старик на улице… Скандал…

— Ну что ж, так и запишем. — Шубин взял авторучку и придвинул к себе лежавший в стороне бланк протокола допроса. — Значит, искали у нас убежище… Благодарим вас за уважение к нашей стране.

Нельзя сказать, чтобы слова пана произвели на него какое-нибудь впечатление. Он слушал внимательно, не перебивал и только старательно прятал возникавшую порой в уголках губ ухмылку. Федор Шубин хорошо знал, кто сидит перед ним, но не спешил открывать свои карты.

— Прошу пана… — Он вынул из ящика стола пачку папирос.

Мужчина с усиками закурил, выпустил изо рта длинную струйку дыма и, откинувшись на стуле, раздраженно проговорил:

— Долго вы еще собираетесь меня здесь держать? Где тот бессовестный старик, который устроил все это безобразие? Пусть приведут его девчонку, и дело с концом…

В этот момент отворилась дверь, и в комнату вошел худощавый военный. Он подошел к Шубину, наклонился, что-то сказал ему на ухо. Шубин улыбнулся и согласно кивнул. Появление нового человека, казалось, совсем не интересовало задержанного, он скользнул по нему глазами и потянулся к стоящей на столе пепельнице, чтобы стряхнуть пепел. Однако рука его вдруг дрогнула, и пепел посыпался прямо на брюки.

— Пся крев! — прошептал пан с усиками, в упор глядя на вошедшего. — Пся крев! — повторил он, сжимая кулаки.

Может быть, другой человек и не заметил бы ничего особенного в облике подтянутого офицера, зашедшего в комнату, видимо, по какому-то своему делу. Но профессионально цепкий взгляд сидевшего напротив Шубина мужчины мгновенно выхватил зафиксированные в памяти черты: большие черные глаза, крупный с заметной горбинкой нос, родинка над правой бровью… Старик?!

— Надеюсь, пан извинит меня, — на хорошем польском языке сказал военный, — за то, что я не очень корректно вел себя там, у магазина. Поверьте, у нас не было иной возможности познакомиться с вами поближе. Заочное знакомство с человеком вашего положения, прибывшим к нам нелегально по специальному заданию, сами понимаете, нас совсем не устраивало. Вот и пришлось разыграть небольшой спектакль, чтобы избежать стрельбы и ненужных жертв.

Да, теперь у задержанного не осталось сомнений, что перед ним тот самый крикливый старец, поносивший его при всем честном народе и не выпускавший полу пиджака до прихода милиционера. Нелепые калоши, длинный сюртук, ермолка, белая борода были уже не нужны, они сделали свое дело. Маскарад окончен.

— Так как же, пане Мрувка, — обратился к мужчине с усиками Федор Шубин, — вы по-прежнему будете настаивать на своей легенде о бегстве из концлагеря или, может быть, лучше оставим краковского клерка в покое и поговорим, наконец, серьезно?

Услышав свой псевдоним, Мрувка опустил голову. Он никак не мог примириться с мыслью, что его, признанного мастера шпионских дел, как мальчишку, обвели вокруг пальца.

— Отпираться, пане пулковнику, бесполезно, — продолжал Шубин. — Кажется, я не ошибся в вашем звании, пане Окулицкий?

Безусловно, полковник Окулицкий прекрасно понимал, что он попал к людям, достаточно искушенным, которым хорошо известны подробности его биографии и шпионской деятельности. Понимал и то, что упорное молчание может усугубить его участь, — значит, придется кое-что признать. И он, хотя не сразу, но заговорил.

Тактика Мрувки на допросах была нам ясна. Он пытался определить, какими именно сведениями мы располагаем, и соответственно строил свои ответы. Например, о том, кто он такой и почему оказался во Львове, полковник рассказал довольно правдиво. Однако категорически заявил, что каких-либо показаний о деятельности эмигрантского правительства в Лондоне и польских националистов на советской территории он давать не будет. Вместе с тем, Мрувка охотно сообщил о военных приготовлениях, которые вели фашистские войска на польской территории у временных границ с СССР.

Полученные нами от полковника Окулицкого сведения представляли известную ценность и были переданы в Москву. Самого Мрувку спустя некоторое время отправили туда же.

ВОЙНА

В ночь на 22 июня я задержался на работе почти до рассвета. Только пришел домой и прилег на кровать, чтобы хоть сколько-нибудь поспать, как за окном загрохотали взрывы бомб, послышалась беспорядочная стрельба зениток вперемежку с пулеметными очередями. По крышам загремела барабанная дробь — сыпались осколки бомб и зенитных снарядов. Я вскочил с постели, бросился к телефону, а тот уже и сам заливался требовательно, резко. Дежурный по управлению срывающимся голосом прокричал:

— Немцы перешли границу! Начались военные действия! Идут бои!

Стоило фашистам вероломно напасть на нашу страну, как в прифронтовом тылу и в самом Львове антисоветские элементы подняли голову. Во время налетов гитлеровской авиации с крыш домов, а в особенности с высоких башен костелов засланные фашистским командованием диверсанты начинали строчить из автоматов по проходящим по улицам боевым порядкам наших воинских частей. Снайперы старались выбивать из строя командиров. Люто свирепствовали украинские националисты, да и польские мало в чем уступали им.

В областном управлении сразу же стали создавать оперативные группы. Перед чекистами была поставлена задача: начать операции по очистке Львова от вражеских лазутчиков. Операции эти были трудные, связанные с большим риском. Обнаруженных снайперов и пулеметчиков приходилось буквально выкуривать из их укрытий. Чтобы проникнуть на башни и колокольни костелов через запертые пудовыми замками железные двери, подняться на чердаки жилых домов по забаррикадированным лестницам, мы нередко пускали в ход гранаты. Немало наших товарищей погибло в те дни. Я был легко ранен в обе руки осыпавшимися с дверей костела осколками толстого так называемого богемского стекла.

Примерно через неделю был получен приказ покинуть город. Мне поручили организовать связь с несколькими оставляемыми нами во Львове радиостанциями. Я совсем не лирик по натуре и не склонен к сентиментам, однако мне трудно, было расставаться с моими товарищами-радистами, которым вскоре предстояло работать по ту сторону фронта. Среди них были и те, кто в свое время проникли к нам из-за кордона с далеко не мирными целями, но затем поняли ошибочность своих взглядов и стали честно и бескорыстно помогать нам во имя нашего общего дела.

В моем ведении была приемно-передаточная станция, оборудованная на автофургоне. С ее помощью мы должны были поддерживать связь с львовскими товарищами. Наш автофургон двигался все время в прифронтовой полосе вместе с войсками, отступавшими в направлении Киева. Редкий день над нами не кружили вражеские самолеты, а канонада, то приближаясь, то отдаляясь, не смолкала, кажется, ни на минуту.

Под Киевом, во время массированного налета фашистской авиации, я был контужен. Серая пелена застилала глаза, голова раскалывалась от боли. А автофургон со скрипом и лязгом все катил и катил по проселочным дорогам.

Как только советские войска оставили Львов, фашисты ввели в город батальон СС «Нахтигаль», состоявший из оуновских головорезов. Батальон в походном порядке сразу же направился к горе Святой Юра — в резиденцию митрополита Шептицкого, чтобы получить благословение своего духовного отца. И тот благословил жаждущих крови националистов на черные дела.

Злодеяния фашистских варваров не поддаются описанию. Прежде всего они провели «чистку» среди поляков, украинцев и евреев. С каким-то бешеным остервенением и садизмом они уничтожали советскую и польскую интеллигенцию. Тысячи и тысячи мирных людей — учителей, врачей, инженеров, юристов, журналистов — были расстреляны или погибли в концлагерях.

ДОСТАВЛЕН ПО НАЗНАЧЕНИЮ

Где-то в последней декаде августа наш автофургон прибыл в Киев. Здесь я был недолго. Через две недели пришел вызов из Москвы: меня, как знающего польский язык, решили включить в группу офицеров, которые должны были принять участие в формировании на территории СССР польской армии. Однако попасть в Москву удалось не сразу. Мне вместе с одним майором — если не ошибаюсь, его фамилия была Вольнов — поручили доставить в Генеральный штаб гитлеровского военного летчика — аса, сбитого в воздушном бою под Киевом.

В наше распоряжение выделили грузовую машину, в кузов которой поставили большую бочку с бензином. Когда все приготовления были закончены, под конвоем привели испуганного неказистого на вид немецкого летчика в мундире без погон и без головного убора. Немец забился в угол кузова и, сидя на корточках, затравленно косился на нас оттуда, вероятно считая, что его собираются везти за город на расстрел. Потом появился хмурый капитан-переводчик и, вручая нам пакет с документами, передал напутствие начальства: во что бы то ни стало добраться с немцем до Москвы, в случае чего машину бросить и пробираться пешком. Видно, летчик этот представлял для нашего военного командования большой интерес.

Пора было отправляться в путь. Нас предупредили, что напрямую из Киева в Москву уже не пробиться: дорога перерезана наступающими фашистскими войсками. Поэтому, посовещавшись, мы с майором приняли решение попытаться выйти на Минское шоссе через Чернигов.

Едем лесом. Кругом необыкновенная тишина, не слышно даже отдаленной артиллерийской канонады. Кажется, что нет никакой войны, всюду мир и покой.

Ранним утром подъезжаем к южной окраине Чернигова. Из-за кудрявых деревьев, кое-где уже надевших свой желтовато-багряный осенний наряд, выглянул красноватый диск солнца.

Наш ас поеживается от утренней прохлады. До сих пор он не проронил ни слова. Молчим и мы, борясь с одолевающей нас дремотой. Может быть, сумеем где-нибудь здесь, в городе, часок-другой поспать.

— Куда мы едем? — неожиданно спрашивает немецкий летчик.

— В Москву, — отвечает майор и многозначительно смотрит на меня: вопрос был задан по-русски.

— Понятно. Чтобы снять с меня голову прямо на Красной площади… Как Стеньке Разину, — криво усмехается летчик.

— Вы слыхали о Разине?

— Да, кое-что читал о нем.

Оказывается, этот немец неплохо знает русский язык. Не зря, значит, его затребовали в Генеральный штаб.

Чернигов встречает нас странной пустотой и безмолвием. На улицах ни души. Куда же все подевались? Никто не спешит на работу, не идет на базар, не гремит ведрами у водоразборных колонок. Правда, еще совсем рано. Может, черниговцы еще не проснулись?

Машина мчится к центру города. Вдруг взвизгнули тормоза, и нас швырнуло на дно кузова. Поднимаюсь на ноги, потирая ушибленное колено. Прямо перед машиной, широко раскинув руки, стоит пожилая женщина. Видимо, она выскочила из ближайшей подворотни и чуть было не оказалась под колесами.

— Стойте! Куда вы? — кричит она. — Там, за церковью, немцы!

Церковь виднеется всего в полутора километрах от нас. Вот так дела! Выходит, мы едва не попали в лапы к фашистам! Теперь понятно, почему пустынны улицы: узнав о приближении гитлеровцев, многие жители бежали из города — кто в лес, кто на другой берег Десны. Те, кому не удалось бежать, укрылись в подвалах и развалинах, чтобы не попадаться немцам на глаза.

Отважная женщина, предупредившая нас об опасности, уже скрылась в подворотне. Мы даже не успели поблагодарить ее.

Наш водитель резко развернул машину, и мы помчались в обратном направлении. Только выехав далеко за город остановились, чтобы обсудить создавшееся положение. Времени для долгих размышлений у нас не было. Решили действовать так: сначала едем на юг, к Нежину, оттуда через Конотоп — в Сумы, потом движемся на северо-восток с таким расчетом, чтобы выйти к Орлу или восточнее его.

На наше счастье, шофер у нас был отменный, большой мастер своего дела. Он умело управлял машиной, а главное — отлично знал здешние места. До войны дядя Вася, как мы его звали, водил тут грузовики. Это спасало нас в критических ситуациях. Однажды в сумерках мы наткнулись на колонну вражеских танков и вынуждены были плестись у нее в хвосте до тех пор, пока дядя Вася не нашел съезд на проселочную дорогу. В другой раз только успели свернуть в лес, как мимо нас с ревом пронеслась колонна моторизованной пехоты.

Чаще всего мы ехали ночью — днем можно было напороться на немецких солдат. А по ночам гитлеровцы даже в наступлении предпочитали отдыхать.

Особенно сложный участок пути нам пришлось преодолеть в районе Солдатское-Сумы. Главный тракт был разбит. Если бы не дядя Вася, знающий объезды вокруг крупных населенных пунктов, нам не оставалось бы ничего другого, как сжечь машину и следовать дальше на своих двоих. Помню, в одно дождливое утро где-то около Солдатского дорога пошла резко вверх. Местность там холмистая, с крутыми склонами. Несколько раз мы скатывались обратно по скользкой глине. Вдруг послышался отдаленный гул моторов. По звукам — мотоциклисты. Дядя Вася мгновенно повернул баранку и, ломая кустарник, повел машину в раскинувшийся поблизости лесок. Почти целый день мы провели в укрытии. За это время земля подсохла, и ночью мы, преодолев подъем, выехали снова на большак, а потом — на какую-то объездную дорогу. «Подальше от греха», — сказал дядя Вася.

Наконец показались предместья Орла. Ни войск, ни жителей не видно. На улицах, как и в Чернигове, ни души. По мостовым и тротуарам ветер гонит кучи перьев и клочки бумаги. Вокруг разрушенные дома, почерневшие от копоти кирпичи, вывороченные оконные рамы и груды разбитого стекла — следы фашистских бомбардировок. И еще — тягостные приметы поспешного ухода людей из родных мест: брошенные детские игрушки, книги, битая посуда, сковородки, клочки материи, детские коляски, которые не вмещались в переполненные беженцами машины и телеги… Бездомные собаки и кошки бродят по развалинам, грустными глазами смотрят нам вслед и, видимо, никак не могут понять, куда делись хозяева, почему их никто не кормит.

Издали доносится гул приглушенной расстоянием артиллерийской канонады. Фашистских войск ни на подъездах к городу, ни в самом городе мы не заметили.

Отъехав километров двадцать от Орла, дядя Вася свернул с главного тракта на проселочную дорогу. Вскоре мы въехали в небольшую деревеньку и остановились у колодца — нужно было залить водой радиатор грузовика.

Я предложил майору немного размяться и спрыгнул на землю. Майор последовал моему примеру. Дядя Вася, взяв жестяное ведро, вразвалку направился к колодцу, а немец,

стоя в кузове, с любопытством глазел по сторонам.

Прохаживаясь у машины, мы не обращали внимания на то, что возле нас собираются женщины, старики, ребятишки с коромыслами, вилами и палками в руках. Не прошло и нескольких минут, как они окружили нас плотным кольцом.

— Злодеи!.. — негодующе крикнула молодая женщина. — Там наши мужья головы свои кладут, отбиваясь от супостатов, а вы немчуру на машинах развозите! Бейте их, сукиных детей!

Тут все начали бешено молотить по кузову машины, пытаясь дотянуться до забившегося в угол за бочку с бензином перепуганного насмерть аса. Его им достать не удалось, и гнев сельчан обрушился на нас с майором. Пришлось стрелять в воздух, чтобы охладить их воинственный пыл. Дядя Вася нажал на клаксон, испустивший отчаянный вой, толпа отхлынула, и грузовик рванул с места. За нами бежали, кричали, проклинали, но угнаться за машиной наши преследователи, конечно, не могли.

С этого дня немец стал испытывать непреодолимый страх перед женщинами: увидев их, он немедленно ложился на дно кузова.

Ночи были светлые, лунные. На западе громыхали орудия. Вдали ярко полыхали подожженные хлебные поля. Зарницы пожаров вызывали в душе еще более жгучую ненависть к врагу за поруганную землю, вытоптанные цветущие нивы, за города и села, превращенные в золу и пепел, за гибель тысяч ни в чем не повинных людей.

В эти сентябрьские дни зачастили дожди, дороги раскисли, и нам часто приходилось вытаскивать машину то из грязи, то из канавы. Кляня в душе дядю Васю, мы в то же время хорошо понимали, что он гонит грузовик по глухим проселкам, стараясь избежать возможной встречи с гитлеровцами. И мы подкладывали под колеса сучья, камни, дерн — все, что попадалось под руки, чтобы скорее продолжить путь. Немец тоже не сидел без дела.

Как-то мы застряли на большом хлебном поле. Оба левых колеса грузовика попали в ров, вырытый для ловли сусликов. Промучившись несколько часов, мы наконец выбрались из канавы. Не успели проехать и сотни метров — слышу тревожный голос моего напарника, майора Вольнова:

— Стой! Где немец?

— Как это — где?

— Смотри сам.

Я взглянул за бочку с бензином, возле которой обычно сидел или лежал наш ас, — пусто. Куда же он девался? Неужели сбежал? Не может быть!

Мы соскочили с машины и бросились назад. Никого не видно — немец словно сквозь землю провалился. Настроение у нас было самое что ни на есть отвратительное. Еще бы! Двое крепких мужчин, к тому же неплохо вооруженных, привычных ко всяким перипетиям, не смогли уберечь одного малахольного гитлеровца! Что же мы теперь доложим в Москве?

Продолжаем поиски, не очень-то надеясь на благополучный исход. И вдруг — о счастье! — в том самом месте, где недавно застряла наша машина, замечаем на земле силуэт человека… «Он!» Мы с майором облегченно вздохнули. Оказалось, что когда мы вытаскивали машину из канавы, пола шинели немца попала под колесо, и он свалился в сусликовую ловушку. А тут, как на грех, стенка канавы под тяжестью задних скатов грузовика обвалилась. Вот и засыпало аса мокрой землей чуть ли не по грудь, да так, что ни шевельнуться и ни пикнуть. Откапывая лопатами не подающего признаков жизни гитлеровского летчика, мы не на шутку встревожились: жив ли он? Не помяло ли его колесами машины? Нет. Он был не только жив, но не получил даже ни одной царапины. Мы привели нашего подопечного в чувство, довели его до грузовика и тронулись дальше.

Едем все медленней, машина то и дело останавливается. Это дядя Вася, чувствуя, что начинает «клевать» носом, глушит мотор и выходит из кабины, чтобы освежиться холодной водой. Как это он еще в таком состоянии умудряется крутить баранку? Все мы устали неимоверно, кажется, что иссякли последние силы. Оно и понятно — несколько суток без сна. Только нашему асу будто все нипочем: он безмятежно спит, закутавшись в шинель и упершись головой в почти опустевшую уже бочку с бензином.

Во время очередной остановки замечаю в стороне от дороги большой сарай. Посоветовавшись, решаем свернуть к нему — в конце концов надо хоть немного передохнуть.

— Давай ложись, спи, — предложил я майору, когда мы въехали в открытые ворота сарая. — А я подежурю.

Майор лег невдалеке от немца и буквально через секунду заснул. Из кабины донесся богатырский храп дяди Васи. Как я завидовал своим спутникам! Счастливые! Ни-чего-то их сейчас не заботит, не тревожит. И мне бы так! Да нет, я старший в команде и обязан нести свой крест до конца.

Садиться нельзя — могу тут же уснуть. Может быть, мне лучше встать в углу сарая? Когда стенка за спиной, все-таки как-то надежнее. Но едва я прикоснулся к стене, как ноги у меня подкосились, и я стал сползать вниз. Тогда я решил выйти на середину. Однако это ничего не дало — несколько раз я просыпался от собственного падения на землю.

Часа через три я с трудом растолкал своих товарищей, и мы, наскоро перекусив, выехали на большак. Ехали без остановок — дорога была свободная. Я незаметно для себя уснул и открыл глаза только тогда, когда мы уже миновали Тулу.

Вот и Москва. Немецкий летчик без конца вертит головой. Наверное, ищет следы сокрушительных бомбардировок, о которых разглагольствует Геббельс. Тот уже не раз вещал, что «большевистская столица разбита», что фашистская авиация господствует в небе, что армия «тысячелетнего рейха» скоро будет в Москве и так далее, и тому подобное. Черта с два! Москва мало изменилась, разве что стала как-то строже, я бы даже сказал, сосредоточеннее. И ничего хорошего не сулит эта суровая сосредоточенность врагу, пришедшему на нашу землю.

Проезжаем Красную площадь. Ас с любопытством смотрит на кремлевские башни. Но вот его взгляд падает на Лобное место, и я вижу, как вздрагивают его плечи. Неужели он и вправду думает, что его собираются здесь четвертовать? Или, может быть, в этот момент где-то в глубине души у него впервые мелькнуло сомнение в успехе начатой Гитлером войны?..

Через несколько минут мы подъехали к зданию Генерального штаба и сдали гитлеровского аса дежурному офицеру.

«СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ»

Москва живет беспокойной жизнью прифронтового города: заклеенные крест-накрест бумажными полосками окна, мешки с песком у витрин магазинов, на улицах военные патрули. В разных направлениях идут войсковые колонны, движется техника, бойцы противовоздушной обороны, еще совсем девчонки, как слонов, ведут куда-то большие серые аэростаты. Даже трамваи выглядят как-то необычно — вместо пассажиров они часто везут разнообразные грузы.

Вот уже почти два месяца я занимаюсь сбором данных о местонахождении и численности польских солдат и офицеров, оказавшихся на территории Советского Союза после захвата Польши фашистскими войсками. Нужно также выяснить, сколько гражданских лиц мужского пола из числа польских беженцев пригодно к несению военной службы. Дело в том, что уже в конце июля 1941 года между польским эмигрантским правительством в Лондоне и советским правительством было заключено соглашение о создании на территории нашей страны польской армии, которая вместе с советскими войсками сражалась бы против гитлеровцев. В формировании этой армии должны были участвовать и англичане. Они взяли на себя обязательство экипировать и вооружить польские части. Ради достижения договоренности о совместных действиях против немецкого агрессора наше правительство вынуждено было согласиться с тем, что командование польской армии будет назначено лондонским правительством.

На днях я узнал, что английская военная миссия, находящаяся в Москве, предложила нашему командованию кандидатуры на руководящие посты в польской армии. В качестве командующего армией был назван генерал Владислав Андерс. Не так давно я виделся с ним в Куйбышеве, куда ездил в командировку по своим делам. На вид ему лет пятьдесят. Мы говорили по-польски, помнится, он даже спросил меня, не обрусевший ли я поляк, и был разочарован моим отрицательным ответом.

Когда же я услышал, кого прочат на пост начальника штаба армии, то сначала не поверил своим ушам: полковник Окулицкий. «Позвольте, позвольте, — сказал я, — не тот ли это Окулицкий, который был арестован нами во Львове за свою антисоветскую деятельность?» — «Да, тот самый, — ответили мне. — Англичане, несомненно, в курсе всех его дел и, может быть, именно поэтому настаивают на его кандидатуре: дружественно настроенные к нашей стране люди им не нужны. Кстати, этот полковник вас знает?» — «Думаю, что нет. Я участвовал только в разработке операции по его захвату, а с ним лично никогда не встречался». — «Это хорошо, значит, теперь встретитесь. Нужно побеседовать с Окулицким, и мы хотим поручить это вам».

Итак, мне предстояла встреча с Мрувкой. Напоминать ему о прошлом я не собирался. Моей главной задачей было выяснить отношение полковника Окулицкого к его назначению начальником штаба польской армии, формирование которой уже шло в то время в городе Бузулуке Оренбургской области.

Он вошел в кабинет, остановился посередине и, вежливо поклонившись, подчеркнуто официально отрекомендовался:

— Полковник Войска Польского Окулицкий.

Я встал из-за стола и указал на кресла, стоявшие около небольшого столика у стены:

— Проше пана, нех пан усёндзе.

Полковник сел в кресло. Его взгляд задержался на кофейном приборе в центре столика. Мне было известно, что поляки предпочитают кофе любому другому напитку, поэтому я попросил приготовить его к нашей беседе.

— На каком языке будем говорить? — спросил я, усаживаясь напротив. — Можно на польском, но заранее прошу извинить меня за возможные неточности и ошибки.

— Ничего, ничего. Я, правда, немного говорю по-русски, но наверняка хуже, чем вы по-польски. Как-нибудь поймем друг друга, — ответил он.

— Шановный пане пулковнику, — начал я, — вы приглашены не для допроса. Я уполномочен проинформировать вас об одном важном деле. В Лондоне представители наших правительств подписали соглашение о взаимной помощи в войне против фашистских агрессоров и о формировании в СССР польской армии.

— Вы решили сформировать польскую армию? — переспросил он.

— Да, именно сформировать армию на территории СССР для совместной борьбы с гитлеровскими захватчиками, поработившими вашу страну и вероломно напавшими на Советский Союз.

Окулицкий молчал. Он, конечно, уже оценил значимость этого события, однако, как человек весьма осторожный, не спешил с выводами.

— Мне бы хотелось, шановный пане пулковнику, — продолжал я, — узнать ваше личное отношение к этому очень важному для народов наших стран соглашению. И быть может, вы сумеете сказать, как, по вашему мнению, воспримут известие о нем ваши коллеги?

— Думаю… что все мы можем только приветствовать это соглашение, — уклончиво проговорил он. — У нас одно время ходили слухи о каком-то соглашении, но, откровенно говоря, мало кто этому верил.

По всему было видно, что Окулицкого волнует позиция Англии в этом вопросе. Он не решался спросить меня об этом прямо, но, зная его давнюю привязанность к господам из Лондона, я сразу догадался о причине его сдержанности.

— Приятно отметить, что в создании польской армии проявило заинтересованность и английское правительство, — как бы между прочим сказал я. — Оно тоже взяло на себя определенные обязательства.

Полковник весь как-то преобразился. От его скованности не осталось и следа.

— То есть бардзо добже, проше пана, — кивнул он, и глаза его радостно заблестели. Ему явно импонировало участие англичан.

— И еще, пане пулковнику, я имею честь сообщить вам, что по решению вашего правительства в Лондоне вы назначаетесь начальником штаба этой армии, и вам предстоит вскоре отбыть к месту ее формирования.

Окулицкий порывисто встал, щелкнул каблуками и буквально выкрикнул:

— Свентый боже, пан Езус Христус!

Момент для него был действительно «исторический». Подумать только: ожидал наказания за свои дела, а стал начальником штаба!

— Могу ли я считать это выражением вашего согласия, шановный пане пулковнику? — спросил я.

— Так-так, проше пана, проше пана, — несколько раз повторил Окулицкий, вытянувшись по стойке «смирно».

Я предложил ему сесть, протянул открытую коробку папирос. Полковник жадно закурил, поудобнее расположился в кресле и положил ногу на ногу.

— А кто назначается командующим армией? — поинтересовался он.

— По рекомендации Лондона — генерал Андерс.

— О! — заулыбался Окулицкий. — Бардзо добже, бар-дзо добже! Лучшего командующего не найти. А где он теперь?

— Он уже в Москве.

Полковник, видимо, быстро освоился со своей новой ролью. Разговор пошел серьезный и деловой. Окулицкий дотошно расспрашивал меня о лондонском соглашении. Не могу сказать, чтобы его вдохновило мое сообщение о том, что армия формируется только из гражданских беженцев и польских солдат, оказавшихся в Советском Союзе в 1939 году.

В ходе дальнейшей беседы Окулицкий уже вполне откровенно высказывался о своих симпатиях к британским островам. Не оставалось сомнений, что он по-прежнему разделяет антисоветские планы польского эмигрантского правительства, поощряемые англичанами.

Когда мы расставались, полковник предложил мне встретиться вновь на следующий день.

— Я подумаю, — сказал он, — и изложу вам свои соображения относительно формирования нашей армии.

Было над чем подумать и нам.

Последующие события показали, что и генерал Андерс, и польское правительство в Лондоне считали соглашение с СССР лишь временным тактическим ходом. Они вовсе не собирались воевать с фашистскими захватчиками совместно с Красной Армией и за нашей спиной вели переговоры с английским правительством, обещавшим им помощь в возрождении польского буржуазного государства. Что касается англичан, то они так и не выполнили свои обязательства предоставить создаваемым в СССР польским частям необходимое вооружение.

Уже в конце сорок первого года одна польская дивизия численностью в 12500 человек была сформирована, обучена, вооружена советским оружием. Советская сторона предложила послать ее на фронт — в те дни враг стоял у ворот Москвы, но Андерс заявил, что дивизия не готова. Такой же тактики отговорок и проволочек Андерс и лондонское эмигрантское правительство придерживались и в дальнейшем.

В феврале сорок второго года советское командование вновь обратилось с предложением направить на фронт польские дивизии — их было уже четыре. И снова последовал ответ: «Не готовы, будут готовы к первому июня». Обещания Андерса посылать польские части на фронт по мере их формирования оказались пустыми словами. Затем он ухватился за идею использовать не отдельные дивизии, а все шесть дивизий, всю армию сразу: тогда, мол, это будет иметь большое политическое значение. Дело кончилось тем, что после поездок в Лондон в марте и мае сорок второго года Андерс, сославшись на просьбу англичан, поставил вопрос о необходимости отправить польскую армию в Иран.

Откровенно говоря, армия эта вызывала у нас определенные сомнения: командный состав ее комплектовался офицерами, как правило, настроенными антисоветски. И все же, когда польские части готовились к отправке в Иран, многие польские солдаты и даже некоторые офицеры высказали пожелание остаться в СССР и вступить в ряды Красной Армии.

В августе сорок второго года эвакуация 76-тысячной польской армии в Иран была завершена. Андерс уверял своих солдат, что в Иране англичане оденут их как следует, снабдят оружием, и они вернутся в СССР, чтобы сражаться на советско-германском фронте. Однако все это было ложью. Генерал Андерс и лондонское эмигрантское правительство проводили, по существу, предательскую политику по отношению к своему народу. Английские правящие круги во главе с Черчиллем стремились заполучить побольше польских солдат, чтобы те вдали от родины защищали их колониальные интересы. Польская армия нужна была англичанам в Иране на тот случай, если бы фашисты, захватив Ближний Восток, вздумали через Иран наступать на Индию, эту «жемчужину британской короны».

В 1942–1943 годах англичане использовали лондонское эмигрантское правительство для того, чтобы сформировать в Иране еще одну польскую армию для своих надобностей. Общая численность польских войск там достигла 150 тысяч человек.

Из Ирана польские солдаты были посланы англичанами воевать в Африку, где в боях против корпуса гитлеровского фельдмаршала Роммеля погибло 75 тысяч поляков — то есть половина всего личного состава. Затем их бросили в Италию, а потом во Францию, Бельгию и Норвегию, когда был открыт второй фронт.

Польские формирования создавались в самой Англии, в частности в Шотландии. Помимо пехотных соединений, там были организованы авиационные, танковые и морские части. В Англии было тогда 14 польских эскадрилий, которые принимали участие в воздушной «битве за Англию». Польские летчики сбили около тысячи немецких самолетов. К концу войны численность польских войск на Западе дошла почти до 195 тысяч человек.

В мае 1943 года Советское правительство, учитывая просьбу Союза польских патриотов в СССР, приняло постановление о формировании на территории Советского Союза 1-ой польской пехотной дивизии имени Тадеуша Костюшко. Одним из ее организаторов стал полковник Зигмунт Берлинг. Год назад, несмотря на посулы и угрозы англичан, он отверг их предложение отправиться в Иран и решительно осудил антинародную политику лондонского эмигрантского правительства. В дивизию вступили многие солдаты и офицеры, которые тоже отказались идти вместе с Андерсом к англичанам.

После нескольких месяцев напряженной боевой подготовки дивизия под командованием Берлинга была направлена на фронт. Боевое крещение она приняла около небольшого белорусского местечка Ленино 12 сентября 1943 года. Этот день с тех пор считается днем создания Народного Войска Польского. Дивизия имени Тадеуша Костюшко стала ядром 1-й Польской армии, воины которой бок о бок с бойцами Красной Армии участвовали в освобождении Польши и дошли до Берлина. К периоду боев за Берлин численность Войска Польского достигла 185 тысяч солдат и офицеров. Эта армия располагала двумя пехотными корпусами, авиационными и танковыми частями, артиллерийскими и минометными подразделениями, входившими в состав 1-го Украинского и 1-го Белорусского фронтов.

Советское правительство оказывало всемерную помощь Войску Польскому, передав ему во время Великой Отечественной войны 8340 орудий и минометов, 630 самолетов, 670 танков и самоходно-артиллерийских установок, свыше 406 тысяч винтовок и автоматов, большое количество автомашин, средств связи, различного снаряжения и продовольствия.

Как пишет в своих воспоминаниях генерал армии С. М. Штеменко, «польские солдаты проявили исключительную стойкость и величие духа». Они внесли весомый вклад в общее дело борьбы с гитлеровскими агрессорами.

СНОВА МРУВКА

После ухода польской армии под командованием Андерса в Иран, встречаться с полковником Окулицким мне не приходилось. Но вести о нем порой долетали и до меня.

Расставшись в Италии с армией Андерса, Окулицкий — теперь уже не полковник, а генерал — оказался в Лондоне. Потом, когда советские войска вместе с 1-ой Польской армией освобождали Польшу, приближались к ее столице, он объявился в Варшаве в качестве начальника повстанческого штаба. Руководить вооруженным антифашистским восстанием варшавян был назначен генерал Бур-Комаровский. Однако призывая польских патриотов к восстанию, господа из лондонского эмигрантского правительства заботились не столько о судьбе польского народа, сколько о своих собственных интересах. Они опасались, что Варшава будет освобождена советскими войсками и Польской народной армией, и тогда лондонскому правительству в Польше делать будет нечего. Ради захвата власти в стране и возрождения буржуазного государства эти авантюристы из Лондона готовы были принести в жертву тысячи своих соотечественников.

Между тем обстановка для восстания была исключительно неблагоприятной. Уповая на активную помощь своих английских покровителей, повстанцы фактически ничего от них не получали. Единственная попытка англичан направить в Варшаву несколько самолетов с оружием и продовольствием потерпела неудачу. Немецкие зенитчики заставили английских летчиков сбрасывать грузы с большой высоты, и почти все оказалось у гитлеровцев. Повстанцам достались лишь жалкие крохи. А когда фашисты сбили два английских самолета, «друзья из Великобритании» вообще отказались от помощи повстанцам.

То же самое произошло и с американцами. 18 сентября 1944 года армада самолетов «Летающая крепость» показалась над Варшавой. С высоты более 4 километров они сбросили до 1000 парашютов с грузом. К повстанцам же из них попало не больше двадцати.

Несмотря на тяжелейшее положение жителей Варшавы, руководители восстания — генералы Бур-Комаровский и Окулицкий — отказались согласовать свои действия с Красной Армией и 1-й Польской армией Берлинга. Тем не менее наше командование старалось оказать поддержку повстанцам. Маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский вспоминал впоследствии: «Верные своему интернациональному долгу, советские войска не могли оставить варшавян на произвол судьбы. С 13 сентября 1944 года наши ночные бомбардировщики ПО-2 начали снабжать повстанцев оружием, боеприпасами, продовольствием, медикаментами. В течение трех недель они совершили около пяти тысяч рейсов в столицу Польши.

Зенитная артиллерия фронта защищала повстанцев от налетов гитлеровских стервятников, а наземная артиллерия подавляла огнем минометные батареи фашистов».

Измотанные в кровопролитных боях с фашистскими войсками части Красной Армии предприняли даже наступательную операцию, чтобы предотвратить массовое уничтожение населения польской столицы. Однако генерал Бур-Комаровский уже отдал восставшим приказ сложить оружие.

Всему миру стали известны безрассудство и преступный авантюризм руководителей варшавского восстания. Сил у повстанцев было мало, и гитлеровцы жестоко расправились с ними. Погибло около 200 тысяч человек.

Война ушла на запад. В освобожденной от фашистов Польше народ взял власть в свои руки. Началось восстановление разрушенных городов и сел, фабрик и заводов. А в это время в тылу советских войск и Войска Польского все то же лондонское эмигрантское правительство и английская разведка развернули широкую подрывную работу. Польскую землю захлестнула волна шпионажа, диверсий в промышленности и на транспорте, убийств советских и польских военнослужащих, активистов народной Польши, строивших новую жизнь…

И снова в поле зрения наших органов безопасности попал Мрувка, генерал Окулицкий — теперь тайный эмиссар «польского правительства», все еще обитавшего на британских островах. Его богатый опыт в проведении подрывных акций в полной мере использовался так называемой Армией Краевой, занимавшейся преступной деятельностью против своего народа. Польские реакционеры при поддержке английских разведслужб мешали социалистическим преобразованиям в стране и становлению народной власти, пытались подготовить почву к возвращению Польши на капиталистический путь.

Как и следовало ожидать, действиям Мрувки в скором времени был положен конец. Пойманного с поличным организатора враждебных акций в тылу советских войск доставили в Москву. Когда-то, вступая в должность начальника штаба армии генерала Андерса, он устроил здесь пышный банкет, на котором произносил зажигательные речи о необходимости священной войны против гитлеровских захватчиков. На этот раз Мрувка оказался на скамье подсудимых.

На открытом судебном процессе в Москве в июне 1945 года под давлением неопровержимых улик Окулицкий-Мрувка признал себя виновным во враждебной деятельности против СССР и Польши. И подтвердил, что по заданию английской разведки и польского эмигрантского правительства в Лондоне он занимался организацией в тылу Красной Армии и Войска Польского шпионажем, террором и другими подрывными действиями.

Вопросов больше не было.

ГЛАВА ШЕСТАЯ НА ЗЕМЛЕ БОЛГАРИИ
ПАМЯТНАЯ ВСТРЕЧА

Нет, не зря отец Николай так усердно учил меня церковнославянской грамматике. Случалось, что и линейкой огреет, и уши надерет. И вот теперь, спустя тридцать лет, в 1943 году, знание церковнославянского языка, который я изучал в трехклассной церковноприходской «академии» села Раздольное в Приморье, мне очень пригодилось. Меня направляли в Болгарию, и нужно было как можно скорее одолеть болгарский язык. Срок мне дали жесткий — не более двух месяцев. А как известно, болгарский язык, родственный русскому, основан на старославянском. Поэтому я, занимаясь болгарским, не раз поминал добрым словом и отца Николая, и его злосчастную линейку.

В Болгарию я ехал по заданию Центрального штаба партизанского движения, руководившего организацией и боевой деятельностью советских людей в тылу гитлеровских войск на временно оккупированной ими советской территории. Этот штаб оказывал также помощь народам других стран, захваченных гитлеровцами, в их борьбе за свое освобождение. Мне поручалось восстановить связь с болгарскими партизанами.

Готовясь к поездке в Болгарию, я, помимо изучения болгарского языка, должен был обстоятельно ознакомиться с политической обстановкой в этой стране. Там к концу сорок третьего года создалось сложное положение.

Еще в марте 1941 года под давлением фашистской Германии болгарское правительство присоединилось к анти-коминтерновскому пакту, и в день подписания этого позорного документа немцы ввели в Болгарию свои войска. Страна фактически была оккупирована гитлеровцами. Они чувствовали себя здесь как дома. Все морские и железнодорожные пути, вся промышленность и экономика Болгарии были предоставлены в распоряжение немецкого командования. Внешняя политика проводилась исключительно в интересах гитлеровской Германии. Свободолюбивый болгарский народ не признавал господство гитлеровцев, всеми силами боролся за свою независимость. Но даже малейшие попытки к сопротивлению жестоко подавлялись гестаповцами и их прислужниками из местной охранки.

Наши будущие союзники — Англия и США — находились в состоянии войны с Болгарией, а Советский Союз сохранял с ней дипломатические отношения — обе стороны имели свои представительства в Москве и Софии. Это вызывало злобу у фашистов. Гитлеровские генералы, дипломаты, гестаповцы делали все, чтобы осложнить отношения между советскими представителями и болгарскими властями, которые и без того складывались далеко не дружелюбно. Как только фашистская Германия напала на Советский Союз, официальные органы царской Болгарии установили для работников нашей дипломатической и торговой миссии в Софии жестокий полицейский режим. Усилились репрессии против болгар, дружественно настроенных к Советской России.

Отступление гитлеровских войск под ударами Красной Армии породило у правящих монархо-фашистских кругов Болгарии большую тревогу за свое будущее. В стране росло сопротивление гитлеровским агрессорам и их приспешникам. Укреплялся созданный под руководством Георгия Димитрова Отечественный фронт, ширилось партизанское движение.

В августе сорок третьего года Гитлер пригласил к себе царя Бориса и настойчиво потребовал, чтобы Болгария вступила в войну с СССР и направила свои войска на советско-германский фронт. Однако Борис понимал, что болгарские солдаты, да и большинство офицеров не будут воевать против русских «братушек» и перейдут на сторону Красной Армии. Вступление в войну с Советским Союзом могло лишь ускорить крах монархо-фашистского режима в стране, а это не входило в расчеты ни самого царя Бориса, ни реакционных кругов Болгарии. И Борис категорически отказался выполнить требование Гитлера. По возвращении из Берлина он внезапно заболел и скоропостижно скончался.

Царем стал двенадцатилетний сын Бориса — Симеон. Не без прямого участия гитлеровского посла в Софии Бекерле был создан регентский совет. В него вошли давний поклонник Гитлера, брат царя Бориса — князь Кирилл и отъявленные фашисты — профессор Филов и генерал Михов. Трудно сказать, на что они рассчитывали. К тому времени было уже ясно, что недалек день, когда фронт выйдет за пределы Советского Союза и приблизится к Балканам. Однако напоследок эти люди, получившие в свои руки государственную власть, могли принести болгарскому народу немало бед.

Перед отъездом меня принял Георгий Димитров. Он возглавлял тогда заграничное бюро Центрального комитета Болгарской рабочей партии, находившееся в Москве. Георгий Михайлович как никто другой знал положение дел на своей родине, и его советы были для меня крайне важны.

Димитров встретил меня сердечно, крепко пожал мне руку, проводил в свой кабинет и усадил в большое кожаное кресло.

— Узнав, что вы собираетесь в Болгарию, я посчитал необходимым побеседовать с вами, — сказал он. — Обстановка там сейчас непростая, вы это, конечно, знаете. Поэтому я позволю себе изложить некоторые свои соображения, которые, надеюсь, могут быть вам полезны в вашей работе. Если у вас есть какие-нибудь вопросы — спрашивайте, не стесняйтесь.

Такая простота и непринужденность в обращении сразу развеяли чувство напряженности, которое вполне естественно владело мною, когда я переступил порог кабинета этого необыкновенного человека, о мужестве и стойкости которого ходили легенды. Георгий Михайлович был теоретиком и организатором революционной борьбы. Дважды, заочно, его приговаривали к смертной казни.

С присущей ему ясностью и деловитостью он рассказал о политике профашистского руководства Болгарии и о том, как, по его мнению, будут развиваться события в дальнейшем, в связи с появлением советских войск на Балканах. Позже я убедился в прозорливости и дальновидности Георгия Димитрова. Его прогнозы оправдались полностью.

— Имейте в виду, товарищ Федичкин, — продолжал Димитров, — что с успехами Красной Армии у правящих кругов Болгарии будут возникать новые проблемы. Какие именно? Прежде всего начнутся поиски выхода из тупика, в который они завели страну и народ. Разумеется, выход может быть только один: покончить с зависимостью от фашистской Германии, прекратить всякую помощь ей в войне против СССР и установить дружественные отношения с Советским Союзом. А какая должна быть власть в стране — это решит сам болгарский народ.

Довольно подробно Георгий Михайлович охарактеризовал отношение болгар, отдельных социальных групп к нашей стране и к советским людям.

— Устанавливая контакты, действуйте смело и решительно, — рекомендовал он. — Среди болгар вы найдете очень много людей, готовых бороться против фашизма.

Затем Димитров напомнил о позиции наших союзников на недавно прошедшей Тегеранской конференции.

— Черчилль настаивает на открытии второго фронта в восточной части Средиземного моря и продвижении этого фронта по направлению к Балканам. Понимаете, в чем тут дело? Английский премьер хочет таким образом обеспечить влияние западных государств на освобождаемые от гитлеровцев европейские страны и, в частности, на Болгарию, Югославию. Конечно, это никак не совпадает с интересами болгарского народа.

Димитров подошел к большой карте Болгарии, висевшей на стене, с минуту задумчиво смотрел на нее, потом обернулся ко мне и сказал:

— А теперь о самом важном. Отечественный фронт, организованный и руководимый коммунистами, объединил вокруг себя все антифашистские демократические силы в Болгарии. В него вступают все новые и новые тысячи патриотов. Активизируют свои действия партизанские отряды и подпольные организации. Мы это знаем, но прочной связи у нас нет. А она сейчас так необходима! Гестапо, абвер и монархо-фашистская реакция принимают всяческие меры, чтобы ликвидировать движение Сопротивления. Люди работают в невыносимо трудных условиях… Вот если бы вы оттуда смогли наладить прерванную связь с Центральным штабом партизанского движения в Москве — это была бы бесценная услуга нашему освободительному движению. Сделать это надо как можно скорее.

Беспокойство Георгия Димитрова за судьбу партии, за судьбу своей страны понять было нетрудно. Дело в том, что врагам удалось проникнуть в партийное подполье, и оно понесло тяжелые потери. Несколько членов Политбюро и членов ЦК были арестованы и погибли. Значительная часть политических эмигрантов, проживавших в СССР и в начале войны вернувшихся в Болгарию для борьбы против гитлеровцев и местных реакционеров, пали в боях или были схвачены гестапо. И среди них болгарин по национальности, полковник Красной Армии Цвятко Родионов (Радойнов) — член партизанского штаба, руководитель военного отдела ЦК Болгарской рабочей партии.

— Всей работой болгарской контрразведки и полицейских органов руководят гитлеровцы, — подчеркнул Димитров. — Гестапо и абвер оказывают решающее влияние на антисоветскую политику болгарского правительства.

Представляя себе в полной мере все трудности работы в фактически оккупированной гитлеровцами стране, я спросил Георгия Михайловича, не может ли он подсказать мне хотя бы кого-нибудь из надежных людей, кто помог бы мне выйти на руководство Отечественного фронта.

Он подумал, потом развел руками:

— Таких людей много. Но все они так рассеяны теперь по всей стране, что конкретного человека я вам сейчас, пожалуй, не назову. Пока вести оттуда доходят до нас, обстоятельства заставляют патриотов менять свое местонахождение. Буду очень признателен, если вы, используя свой опыт, сумеете найти дорогу к ним и поможете восстановить прямую связь.

Все же чуть позже Георгий Михайлович назвал одну фамилию. Это была активная участница движения Сопротивления, давняя соратница Димитрова по революционной борьбе Георгица Карастоянова. Он дал мне ее софийский адрес.

На прощание Георгий Димитров обратился ко мне, как он сказал, с личной просьбой. Речь шла о его матери. Я знал, с какой нежностью и любовью Георгий Михайлович относится к ней. В то время Болгария, особенно ее столица, подвергалась интенсивным налетам английской и американской авиации. Пострадал от бомбардировок и небольшой городок Самоков, километрах в шестидесяти от Софии, в котором проживала престарелая мать Георгия Михайловича. Тогда ей шел уже восемьдесят третий год. Димитров просил при случае, если представится возможность, навестить ее и передать письмо и немного денег. Протягивая мне конверт, он смущенно улыбнулся и, как бы извиняясь, сказал:

— Сами знаете: мать есть мать — самое дорогое существо на земле…

Я вышел из кабинета, взволнованный беседой с великим сыном болгарского народа, и поспешил домой, чтобы собрать свой незатейливый багаж и отправиться в путь. Встреча эта запомнилась мне на всю жизнь.

Дорога в Болгарию во время войны была неблизкая. Пришлось объехать чуть ли не полсвета. Из Москвы я отправился в Сталинград, оттуда — в Тбилиси. Затем путь лежал через Ленинакан в Турцию. Я побывал в Карсе, Эрзеруме, Анкаре и Стамбуле. И лишь из Стамбула без пересадки добрался до Софии — там было прямое железнодорожное сообщение.

ДОМ НА ПЕРЕКРЕСТКЕ

София встретила меня воем сирен воздушной тревоги. Поразительно: американские и английские самолеты беспрепятственно сбрасывают свой смертоносный груз. Не видно ни одной зенитки, ни одного истребителя — ни болгарского, ни немецкого. Город совершенно беззащитен.

В конце сорок третьего года и в начале сорок четвертого авиация союзников подвергала Софию жестоким бомбардировкам. Налетали по строгому расписанию: утром — американцы, вечером — англичане. Американцы бомбили бесприцельно с большой высоты, «по площадям». Англичане сперва навешивали «фонари» на парашютах и бомбили в пике прицельно. Несколько массированных налетов — и центр болгарской столицы сметен с лица земли. Оборудованных бомбоубежищ в городе не было, и жители укрывались в подвалах домов, становившихся для многих могилами. Только в первый налет в декабре сорок третьего года в Софии погибло, главным образом, под развалинами, более десяти тысяч человек.

Куда ни глянь — везде та же жестокая картина: изрытые бомбами, покореженные мостовые, пустые, безжизненные глазницы окон полуразрушенных домов. С началом бомбардировок государственные учреждения были эвакуированы в окрестные села и маленькие городки. Население большей частью разбежалось. Даже звери из зоологического сада покинули свои вольеры. Прохожих на улицах почти нет. Изредка пробежит, поджав хвост, бездомная собака или кошка, пройдет колонна немецких или болгарских солдат, полицейский патруль. В развалинах кое-где копаются женщины, старики, дети. Они ищут среди руин и пепла случайно уцелевшую утварь, одежду, продукты. А быть может, надеются отыскать останки родных и близких?..

В болгарской столице нет ни света, ни воды, ни продовольствия. Немного позже в подвалах начнут открываться кафе с очень скромным набором закусок и вин, появятся лавчонки с немудреным мелким товаром… Но это будет позже.

Георгица Карастоянова. Ее адрес не выходил у меня из головы все дни, пока я добирался из Москвы в Софию: дом на перекрестке таких-то улиц, второй подъезд, третий этаж. И два звонка — в квартире еще один жилец, престарелый чиновник финансового ведомства. Все это я запомнил. Записывать ничего не положено: мало ли что может случиться? Никогда до конца не знаешь, как повернутся события и не заинтересует ли кого-нибудь твоя записная книжка…

Итак, отправляюсь к Георгице. Нужную улицу нахожу довольно быстро. Она расположена в стороне от центра и поэтому пострадала меньше других. Иду по ней, поглядывая на приколоченные к домам таблички. Скоро должен быть перекресток, и первый дом справа — дом Георгицы.

И тут судьба нанесла мне тяжкий удар. Подойдя к перекрестку, я увидел, что дома, где жила Георгица, нет. Другие дома вокруг стоят целые и невредимые, а вместо этого — груда битых кирпичей, исковерканных оконных переплетов, бесформенных кусков потолочных перекрытий. На обломке стены криво висит номерной знак, зацепившийся за какую-то проволоку. Под ним валяется скелет кресла с клочками цветастой обивки, рядом — поломанный кактус в расколотом глиняном горшке, ножка от рояля, чуть поодаль — детская коляска с оторванными колесами… Чем, спрашивается, провинились жившие здесь мирные люди перед цивилизованным Западом? Никому не нужная, бессмысленная жестокость.

Но что стало с обитателями дома? Жива ли Георгица, и где мне ее теперь искать? Неужели единственная ниточка, с помощью которой я надеялся выйти на руководителей Отечественного фронта, безнадежно потеряна? Как назло, поблизости не видно никого, кто мог бы мне сказать, куда делись уцелевшие жители. До глубоких сумерек бродил я по окрестным улицам, всматривался в редких прохожих — не свернет ли кто-нибудь к этим развалинам. Безрезультатно.

Недели полторы прошло в бесплодных поисках. Я наведывался к разрушенному дому и по утрам, и в полдень, и к вечеру до комендантского часа — все тщетно. При моем появлении из развалин с криком вылетали вороны, видимо находившие чем поживиться в кучах каменного мусора. А людей не было.

Наконец я позволил себе сделать передышку на день, чтобы выполнить поручение Георгия Димитрова: повидаться с его матерью, передать ей привет от сына.

У БАБЫ ПАРАШКЕВЫ

Утром в Софии было солнечно и сравнительно спокойно. Очередной воздушный налет не принес разрушений: с самолетов сбросили зажигалки и почему-то главным образом на Дворцовую площадь.

Нечего было и думать добраться до Самокова пешком. Поэтому я сразу направился к окраине, чтобы на дороге, ведущей к Самокову, найти какой-нибудь попутный транспорт.

Вскоре возле меня притормозила крытая военная машина. Я быстро договорился с шофером, пообещав ему приличное вознаграждение, сел в кабину, и мы поехали.

Часа через два извилистая заснеженная дорога привела нас к небольшому поселку городского типа, расположенному у подножия гор. Это и был Самоков. Попросив остановиться на окраине, я вышел из машины и двинулся на поиски домика бабы Парашкевы, как все здесь называли мать Георгия Димитрова.

Городок из конца в конец пересекала длинная и широкая улица, обсаженная с обеих сторон плодовыми деревьями. Да и весь он в летнее время, видимо, утопал в зелени садов. Дома в основном двухэтажные — нижний этаж сложен из камня, верхний — глинобитный.

Возле одного дома я увидел нескольких мальчишек, возившихся в снегу. Судя по всему, они лепили снежную бабу.

— Здравствуйте, — сказал я. — Где тут живет баба Парашкева?

— Кто? — настороженно спросил рослый паренек. — Баба Парашкева?

— Ну да, баба Парашкева, — кивнул я.

Мальчишка подошел ко мне. На вид ему было лет двенадцать-тринадцать.

— А зачем вам она?

— Как это зачем? Надо!

Паренек коротко свистнул, шепнул что-то подбежавшим мальчишкам, и не успел я, как говорится, глазом моргнуть, все они кинулись врассыпную. Какая муха их укусила?

Долго бродил я по незнакомому городку, стараясь выведать у прохожих, где мне найти бабу Парашкеву. «Кто ее знает… — нехотя отвечали они. — Мало ли у нас таких бабок!» И спешили прочь.

Наконец мне встретилась молодая улыбчивая женщина. Уж она-то наверняка укажет дорогу, подумал я и, вежливо поздоровавшись, рассыпался перед ней в самых изысканных любезностях, на которые только был способен с моим знанием болгарского языка. Помнится, я твердил что-то про очаровательные ямочки на ее щеках, про ее огромные карие глаза, похожие на спелые вишни… Вероятно, со стороны это выглядело довольно глупо, потому что женщина вдруг всплеснула руками и звонко рассмеялась. Мне стало ясно, что моя попытка расположить к себе эту местную красавицу потерпела полный провал.

Тогда я решился задать вопрос прямо:

— Послушайте, мне нужна баба Парашкева. Не подскажете ли, где ее дом?

Женщина удивленно вскинула брови:

— Вон вы о чем! Это по какой же надобности?

Придумать с ходу что-либо вразумительное я не сумел, замялся. Заметив мою растерянность, женщина усмехнулась, пожала плечами и пошла своей дорогой.

Озадаченный столь откровенным нежеланием самоковцев отвечать на мои вопросы, я стоял посередине улицы и с тоской глядел на темные окна ближайших домов. Что делать? Не возвращаться же несолоно хлебавши в Софию!

Тут позади меня раздался скрип двери. Я обернулся на этот звук: из дома напротив вышел мужчина с лопатой и, посмотрев в мою сторону, торопливо свернул за угол. Странно… Минуту спустя метрах в тридцати от меня открылась калитка, и на улице показался человек с вилами в руках. Он огляделся и стал удаляться, прижимаясь к забору. Впереди него я заметил еще несколько странных фигур, несших то ли грабли, то ли палки. Что за чертовщина?!

Отступив на всякий случай поближе к забору, я продолжал наблюдать за этими людьми и в конце концов понял, что все они пробираются к маленькому домику на склоне небольшого холма. «Уж не к бабе ли Парашкеве?» — мелькнуло у меня. И я пошел следом.

Возле домика собралось уже человек десять мужчин разного возраста. При моем приближении они смолкли.

— Здесь живет баба Парашкева? — спросил я седоусого старика, который, опираясь на вилы, стоял у самой калитки палисадника.

— А вы кто будете? — Старик испытующе посмотрел на меня.

Я видел, что все это люди простые, зарабатывающие себе на жизнь нелегким крестьянским трудом, и поэтому решил не таиться перед ними. Разумеется, настолько, насколько это было возможно в моем положении.

— Вот, — показал я старику письмо, которое Димитров просил передать своей матери, — от Георгия.

Старик взглянул на письмо, и лицо его просветлело.

— Братушка!.. Свой! Россия! Мы-то думали…

Как оказалось, встреченные мной на улице мальчишки разнесли по всему городку тревожную весть, что какой-то подозрительный незнакомец интересуется бабой Парашкевой. И местный отряд самообороны выступил на подмогу — люди были полны решимости не дать в обиду мать Георгия Димитрова.

— Подождите немного, я сейчас, — сказал старик и, отпустив жестом остальных стражей, направился в дом.

Вскоре он вернулся и широко распахнул передо мной калитку:

— Добре дошли!

— С чем пришел, добрый человек? — встретила меня маленькая, худенькая седая женщина с изрядной сеткой морщин вокруг глаз.

— С хорошими вестями, баба Парашкева. — Я почтительно поцеловал ей руку.

— Добрым вестям всегда рады, — улыбнулась старушка. — Заходи, гостем будешь.

Она проводила меня в просторную горницу, где вдоль стен стояли деревянные лавки с вырезанными на спинках замысловатыми узорами. Пол был выстелен самодельными ковриками. Такими же, вытканными своими руками ковриками были покрыты и лавки. В углу я заметил прялку — обязательную принадлежность обстановки в каждом болгарском доме.

— Большой привет от сына вашего, Георгия Михайловича, привез я вам, баба Парашкева, — сказал я.

— От Георгия? — переспросила она, хотя седоусый страж уже, вероятно, сообщил ей о цели моего визита.

— Да, да, от Георгия Михайловича, из Москвы. Вот здесь письмо и деньги. — И я вручил старушке конверт.

Читать письмо баба Парашкева не стала, лишь посмотрела на него, как бы желая убедиться, что его действительно написал ее сын, и спрятала на груди.

— Спасибо. Спасибо тебе, добрый человек, за весточку, — проговорила она. — А деньги… Напрасно он отрывает от себя. Ему-то нужней. Мы живем слава богу, люди помогают, да и сами работаем.

— Георгий Михайлович был очень обеспокоен, когда прочел в газетах, что американцы и англичане бомбили Самоков. Он просил узнать, все ли у вас благополучно.

— Да, бомбили, — вздохнула баба Парашкева. Дома целы, а скот у некоторых побили. Вот тут, недалеко, курорт Чамкория, там виллы наших богачей и министров. Так люди говорили ни одной бомбы туда не бросили! Видно, ворон ворону глаз не выклюет…

Я слушал неторопливый рассказ этой маленькой, хрупкой женщины о здешнем житье-бытье и все больше поражался той бодрости духа, ясности мысли, оптимизму, которые были в ее словах. А ведь сколько ей пришлось пережить за свою долгую жизнь!

Баба Парашкева потеряла трех сыновей революционеров. Костадин был активным профсоюзным деятелем, он погиб на фронте в 1912 году во время Балканской войны. Николай уехал искать счастья в царскую Россию, работал в Одессе, вступил там в ряды большевиков, его арестовали и выслали в Сибирь. Не выдержав сурового сибирского климата, он умер вдали от родных мест. Третий сын, Тодор, тоже был коммунистом. В 1925 году его схватила болгарская охранка. Пытки и истязания не могли сломить волю отважного революционера, он был зверски замучен в тюремном застенке. Остался один Георгий — самый старший сын бабы Парашкевы, ее гордость и надежда. Это по его стопам пошли в революцию младшие братья — Костадин, Николай, Тодор. Мать всегда была их верным единомышленником и другом. Она помогала своим детям во всем: распространяла прокламации, оповещала о подпольных сходках, охраняла собрания на конспиративных квартирах, прятала в специально сшитых карманах своей широченной юбки запрещенные книги, брошюры, листовки.

Георгий… Двадцать лет он не был на родной земле. Два смертных приговора царского правительства Болгарии не позволяли ему вернуться в отчий дом. Все эти годы он жил и работал в разных странах, сначала одним из руководителей, а затем и Генеральным секретарем Исполкома Коммунистического Интернационала.

11 марта 1933 года баба Парашкева узнала страшную весть: Георгий арестован в Берлине гитлеровцами по обвинению в поджоге рейхстага и заключен в Маобитскую тюрьму, ему грозит фашистское судилище. Не колеблясь, мать решила быть рядом с ним в эти трудные дни его жизни. Она была уверена, что ее сын — честный человек, он не может заниматься поджогами, и хотела рассказать об этом всем людям.

Баба Парашкева смело пошла в германское посольство и потребовала визу для поездки в Берлин. Гитлеровские чиновники вынуждены были ей уступить. Спустя некоторое время поезд уже вез семидесятидвухлетнюю мать Георгия Димитрова в чужие края.

Короткая остановка в Париже. Здесь, в переполненном зале дворца Булье, она выступила перед семью тысячами рабочих и призвала всех честных людей мира встать на защиту ее сына, закованного в кандалы коричневыми вандалами.

— Вива, достойная мать! — приветствовали простые труженики мужественную болгарскую женщину. — Вива!

Наконец Берлин. Бесконечные хождения по инстанциям, чтобы добиться разрешения на свидание с сыном в тюрьме. Это свидание все-таки состоялось, но уже не в Берлине, а в Лейпциге, куда Димитрова перевели накануне открытия судебного процесса.

Три месяца продолжался суд над Георгием Димитровым. Сначала в Лейпциге, потом в Берлине. И все три месяца в зале суда сидела баба Парашкева, не спуская глаз со своего сына, на которого фашистская «фемида» пыталась взвалить ответственность за совершенные самими гитлеровцами преступления. Нет, ее Георгий не сдался, он пункт за пунктом разбивал все предъявленные ему обвинения, превращая это гнусное судилище в суд над фашизмом. 16 декабря 1933 года по всему миру разнеслась его знаменитая речь. А 23 декабря был произнесен оправдательный приговор.

Пока шел этот процесс, получивший название Лейпцигского, Верховный Совет СССР принял решение о предоставлении Георгию Димитрову советского гражданства. Баба Парашкева навсегда запомнила день, когда вслед за сыном приехала в Москву. Георгий встречал ее на Белорусском вокзале и торжественно вынес из вагона на руках…

Это было почти десять лет назад. Тогда мне и в голову не приходило, что судьба когда-нибудь приведет меня в Болгарию, в дом к бабе Парашкеве, и мы будем с ней сидеть рядом на лавке и говорить о жизни, о Москве и о ее сыне.

— Лина, иди сюда, — вдруг позвала она.

Из соседней комнаты вышла уже немолодая женщина в очках, очень похожая на Георгия Михайловича. Это была его сестра Магдалина, по мужу — Барымова.

— Знакомься, дочка, — сказала баба Парашкева, — человек из Москвы, от Георгия, привез от него весточку. Приготовь-ка что-нибудь — надо угостить гостя.

Признаться, мне было не до еды — задерживаться долго я здесь не мог Еще в начале двадцатых годов, работая в партийном подполье, я крепко усвоил важное правило конспирации: чем меньше подпольщики бывают вместе, тем надежнее. Даже если противник что-либо и пронюхает, он не должен располагать достаточным временем для того, чтобы действовать по плану и наверняка. Однако уйти от бабы Парашкевы сразу я не решился. Это могло ее обидеть.

Мы присели за стол. На столе — традиционный овечий сыр, чеснок, пирог с брынзой и кувшин с хорошим красным вином.

Попробовав всего понемногу, я поблагодарил хозяев и стал прощаться. В гостях у бабы Парашкевы я пробыл, может быть, около часа.

На улице уже смеркалось. Но фонари не зажигались — то ли электросеть была не в порядке, то ли опасались воздушных налетов. Баба Парашкева и Магдалина вышли на крыльцо меня проводить. Возле крыльца стоял тот самый старик, которого я встретил, подходя к дому. Он показал мне жестом, что надо следовать за ним, и боковыми улицами и переулками вывел меня на тракт.

Оставшись один, я решил идти пешком в расположенный поблизости курортный городок Чамкория, чтобы оттуда утром на какой-нибудь попутной машине вернуться в Софию. Риска особенного не было: после налетов английской и американской авиации многие потеряли крышу над головой. В поисках пристанища люди перебирались с места на место, и это не вызвало подозрений.

…С тех пор прошло сорок лет. Я бережно храню в своем сердце образ этой замечательной женщины, пронесшей через всю свою жизнь, полную лишений и тревог, душевную чистоту и глубокую веру в торжество справедливости. Для меня жизнь и судьба бабы Парашкевы очень похожа на жизнь и судьбу Марии Александровны Ульяновой матери Владимира Ильича Ленина. Обе они отдали своих детей революции, защищали их, боролись вместе с ними за их идеалы во имя светлого будущего всех людей на земле.

НА ВЕРНОМ ПУТИ

Вот я и снова в Софии. Опять иду к теперь уже таким знакомым развалинам дома, где некогда жила Георгица А вдруг, думаю, мне повезет на этот раз?

И в самом деле впервые за многие дни бесплодных поисков я увидел на пепелище сгорбленную старую женщину в длинной юбке и цветной кофте, с черным платком на голове. С каким-то исступлением она рылась в грудах битого кирпича и стекла, вытаскивала оттуда остатки рухляди и откладывала их в сторону.

Я подошел и спросил, не нужно ли ей чем-нибудь помочь.

— О, добрый человек, — она подняла на меня заплаканные глаза, — если можешь, помоги мне отодвинуть вот эту балку. Видишь, из под нее торчит кусок красной косынки? Это косынка моей дочери… Старая женщина закрыла лицо руками, плечи ее затряслись от рыданий.

С большим трудом мне удалось отодвинуть балку и вытащить из-под нее косынку. Старушка прижала этот кусочек материи к губам, стала его целовать, слезы безудержно катились по ее щекам.

— Вот здесь, под этими камнями, погибла моя дочь, — сказала она и обессиленно опустилась на валявшуюся неподалеку бетонную плиту.

Я присел рядом, начал ее успокаивать, хотя отлично сознавал, что нет в мире таких слов, которые могли бы утешить мать, потерявшую ребенка. Постепенно старушка стала приходить в себя. Видя это, я осторожно спросил ее, не знает ли она, что с Георгицей, которая жила в этом доме.

Меня предупреждали, что фамилия у Георгицы теперь другая, но на всякий случай я решил ее пока не называть.

— Георгица? — переспросила старая женщина. — Она живет в районе Княжево. Прежде туда трамваи ходили, сейчас все разбито, надо идти пешком.

Адрес старушка не знала, но в каком именно доме поселилась ее бывшая соседка, описала довольно точно.

— Дойдете до кавалерийских конюшен, — сказала она, — против них, через шоссе, будет двухэтажный старый деревянный дом. Там и ищите.

Проводив старушку в полуподвал — ее теперешнее жилье, я тотчас же двинулся в направлении Княжево. Однако не успел я пройти и сотни шагов, как завыла сирена воздушной тревоги. Прохожие бросились в укрытия, а у меня вроде бы даже от души отлегло. Тревога была очень кстати: меньше шансов напороться на какого-нибудь шпика.

Вой сирены заставлял забывать о своих обязанностях не только шпиков, но и здешних министров. Они молниеносно покидали свои кабинеты, и машины с правительственными номерами на самых больших скоростях увозили их за город. Не знаю, насколько это достоверно, но водитель военного грузовика, подвезший меня до Самокова, утверждал, что некоторые министры и крупные чиновники постоянно держат в машинах упакованные чемоданы на тот случай, если им почему-либо уже не удастся вернуться в столицу.

Чуть в стороне от шоссе София — Княжево я действительно увидел двухэтажный деревянный дом, почерневший от времени и непогоды. Подхожу ближе, смотрю: одно окно на втором этаже открыто. Значит, кто-то там есть…

По скрипучим ступенькам поднимаюсь на второй этаж.

Передо мной две квартиры. Прикидываю, в какой из них открыто окно. Кажется, здесь… Стучу тихонько, как это обычно делают свои люди.

За дверью послышались шаги, щелкнул замок. Наконец дверь приоткрылась. На пороге — невысокого роста женщина средних лет, жгучая брюнетка с синевой вокруг карих глаз. Стоим, смотрим друг на друга и молчим. Я понимаю, что мне следовало бы первому начать разговор, но уверенности в том, что это та самая Георгица, которую я ищу, у меня нет.

Все же, взвешивая каждое слово, говорю:

— Мне нужна Георгица. Я привез ей привет от ее дочери Лилии.

Лицо женщины дрогнуло. Вижу, что не ошибся: она, Георгица. На всякий случай повторяю последнюю фразу. Однако женщина продолжает молчать, растерянно глядя на меня.

Тогда я, покосившись на соседнюю дверь, уже уверенней продолжаю:

— Ваша дочь Лилия по-прежнему работает в «Комсомольской правде» и живет на улице Грановского в квартире Емельяна Ярославского.

Женщина как бы стряхнула с себя оцепенение, отступила на шаг и широко распахнула дверь.

— Проходите, пожалуйста, — сказала она. — В доме никого нет, не беспокойтесь.

В небольшой, скромно обставленной комнате Георгица усадила меня на кушетку и присела рядом.

— Вы давно из Москвы? Как там Лилиана? Она здорова? А внук, наверное, уже большой?..

Я едва успевал отвечать на ее вопросы. Потом сказал, что имею очень важное поручение от Деда — это был псевдоним Георгия Михайловича, известный только ограниченному кругу его товарищей. Упоминание о Деде еще больше расположило Георгицу ко мне, она окончательно уверовала, что я «свой» и со мной можно быть вполне откровенной.

— Вы знакомы с Георгием Димитровым? Боже мой! Я не видела его целую вечность — пятнадцать лет.

— Мне поручено встретиться с кем-нибудь из Главного штаба Народно-освободительной повстанческой армии. Я должен передать личное послание Деда. Можете ли вы устроить мне такую встречу?

Георгица обещала сообщить обо мне товарищам «по цепочке».

— А как я смогу узнать, где и когда будет назначена встреча? — спросил я.

Она задумалась ненадолго.

— Приходите ко мне через четыре дня в это же время. Если почему-либо не увидимся, значит, свидание наше переносится еще на два дня.

— Каким образом я узнаю, что свидание не состоится, что оно переносится?

— Очень просто. Вот посмотрите, — Георгица показала на окно, выходящее на шоссе, — окно открыто — «добро пожаловать», закрыто — «переносится». И знаете что… — Она снова задумалась. — Давайте добавим к обоим срокам по два часа. Для гарантии. Но это уже будет наверняка.

Ее предусмотрительность меня порадовала. И с окном придумано подходяще. Неплохо была поставлена конспирация у болгарских патриотов.

Спустя четыре дня я опять отправился по Княжевскому шоссе к дому Георгицы. Окно на втором этаже было открыто — стало быть, все в порядке. Как только я вошел в квартиру, Георгица сказала, что она обо всем договорилась: через два дня состоится свидание с одним из членов Главного штаба Народно-освободительной повстанческой армии.

В назначенный день мы встретились с ней, как и условились, вскоре после объявления воздушной тревоги. Но на этот раз не на квартире, а на улице. Она перехватила меня неподалеку от дома:

— Нельзя повторяться — так лучше и безопаснее.

Георгица пришла не одна. Рядом с ней я увидел женщину, заметно старше ее. Как потом выяснилось, это тоже была подпольщица, если не ошибаюсь, по фамилии Нешева. Поодаль неторопливо прохаживался какой-то мужчина. Я вопросительно посмотрел на Георгицу.

— Свой человек, — пояснила она. — Нас охраняет. — И добавила: — Ну, нам пора, идемте.

Нешева пошла впереди, показывая дорогу, а заодно проверяя, все ли благополучно. Где-то рядом были и другие товарищи, скрытно обеспечивающие нашу безопасность.

Откровенно говоря, я и не предполагал, какой сложный путь нам предстояло проделать до квартиры, где должна была состояться моя встреча с представителем партизанского штаба. Сначала мы долго кружили по окраинам, затем петляли по разбитому городу: ныряли в какие-то закоулки, пересекали какие-то дворы, пробирались через какие-то развалины… Временами я даже начинал проявлять нетерпение: будет ли когда-нибудь конец нашему путешествию?

— Скоро, теперь уже скоро, подбадривала Георгица.

Все же я очень волновался. Ведь у меня в кармане лежала директива Георгия Димитрова, предназначенная для руководства Отечественного фронта, — четыре листка тонкой бумаги с машинописным текстом на болгарском языке.

Через много лет, посетив музей Георгия Димитрова в Софии, я узнал, что это был важнейший программный документ — циркуляр ЦК БКП под номером три, определявший цели и тактику борьбы болгарского народа против гитлеровских оккупантов и верных им монархо-фашистских правящих кругов страны. Документ призывал к мобилизации всех антифашистских сил перед лицом возможной открытой оккупации Болгарии гитлеровцами. «Путь для спасения страны, — говорилось в нем, — это вооруженное восстание. Силы для такого всенародного движения налицо. Это — народ, армия и повстанческие отряды».

Позднее я обнаружил в газете «Работническо дело» два письма нынешнего Председателя Государственного совета НРБ, первого секретаря БКП Тодора Живкова, бывшего в годы войны политическим руководителем Первой (Софийской) военной оперативной зоны. Эти письма (одно написано в мае, а другое — в июне 1944 года) были адресованы коммунистам и партийным руководителям отряда «Чавдар» и штабу Первой военной оперативной зоны. Тодор Живков развивал в своих письмах рекомендации и указания Георгия Димитрова, содержавшиеся в послании Деда болгарским патриотам.

Послание Деда и письма Тодора Живкова сыграли большую роль в организации партизанских отрядов и в дальнейшей борьбе Народно-освободительной повстанческой армии с гитлеровскими захватчиками.

…Наконец Георгица замедлила шаги и указала мне взглядом на один дом, в котором после бомбежки чудом уцелели две-три комнаты на втором этаже и ведущая к ним лестница без перил. Мы находились в основательно разрушенном аристократическом квартале у так называемого Орлова моста, рядом с теперешним Парком Победы.

— Вот здесь, — сказала Георгица, когда мы поднялись по лестнице на второй этаж, и тихонько постучала в дверь.

Нас встретил крупный, средних лет мужчина с коротко подстриженными усами и «ежиком» на голове. Ничего не говоря, он пожал мне руку и проводил в комнату. Как я узнал чуть позже, это был Добри Терпешев — начальник Главного штаба Народно-освободительной повстанческой армии и Первой (Софийской) военной оперативной зоны, той самой зоны, политическую работу в которой возглавлял Тодор Живков. Квартира принадлежала видному болгарскому генералу — одному из руководителей Отечественного фронта.

Георгица представила меня Терпешеву.

— Ждем с нетерпением, — сказал он. — Устали? Присаживайтесь. — И, крепко обняв меня за плечи, усадил рядом с собой.

Терпешев не спешил начинать разговор. Он пристально разглядывал меня, словно желая убедиться, что перед ним действительно человек из Москвы.

— Вы самолично видели товарища Димитрова? спросил он.

— Да, видел, разговаривал, как вот сейчас с вами.

— Как бы я хотел быть на вашем месте! — Терпешев громко вздохнул, расстегнул ворот рубашки. — А какое у вас поручение?

— Передать письмо от Георгия Михайловича, выяснить положение дел и помочь вам организовать прямую связь с Центральным штабом партизанского движения в Москве. Георгий Михайлович мне сказал, что после больших провалов в 1942 году партизанское движение в Болгарии оторвано от общего фронта борьбы с фашизмом. Московская радиостанция «Христо Ботев» передает иногда некоторые сообщения условным текстом, но связь эта только односторонняя.

К сожалению, это так, — кивнул Терпешев.

Георгий Михайлович просил, чтобы вы сообщили ему, как действует Отечественный фронт, как идут дела у партизан, — сказал я.

Мой собеседник насторожился. «Так сразу и обо всем», — прочел я в его глазах. Чтобы окончательно развеять его сомнения, я вынул из рукава пиджака небольшой конверт с несколькими листочками папиросной бумаги. Это и была директива номер три.

— Дед! — воскликнул Терпешев, увидев подпись. — В самом деле он! — И стал быстро-быстро читать письмо. Потом прочитал его еще раз.

Я понимал, как дорого ему живое слово Георгия Димитрова, тем более после такого длительного перерыва.

Почти до вечера Терпешев довольно подробно рассказывал мне о деятельности Отечественного фронта, о партизанской борьбе. Записывать что-либо, делать какие-нибудь пометки на бумаге я не стал. Натренированная память помогла мне запомнить наиболее важное, представлявшее особый интерес.

Сразу же после свидания с Терпешевым я составил обстоятельную информацию на нескольких страницах, и она была надежным путем передана в Москву. Опасность, риск, волнения, бессонные ночи — все это окупалось сознанием того, что Георгий Димитров и наш Центральный штаб партизанского движения получили нужные сведения о борьбе болгарских патриотов с гитлеровцами и их монархо-фашистскими пособниками.

Во время встречи я сообщил Терпешеву условия связи, которые позволяли поддерживать постоянный контакт с Центральным штабом партизанского движения в Москве по рации. Эти условия связи я хранил в памяти и передал их Терпешеву, что называется, из головы в голову. Одновременно рассказал ему и о том, где найти рацию, которая была припрятана в укромном месте.

Однако через несколько дней меня известили «по цепочке», что мне необходимо вновь срочно встретиться с Терпешевым. Оказалось, что сообщения, передаваемые им в Москву, были не всегда разборчивы, и требовалось отработать с ним условия связи.

Дождавшись очередной воздушной тревоги, опять бреду по изувеченному городу в разрушенный аристократический квартал Софии, в ту же чудом уцелевшую генеральскую квартиру. Рации там, разумеется, нет — слишком рискованно было бы держать ее в этом доме.

Поэтому обходимся без нее: объясняю все «на пальцах». И до тех пор, пока мой «ученик» не стал отвечать мне без малейшей запинки.

— Еще одну минуточку, — сказал Терпешев, когда мы закончили занятия. — Хочу с вами посоветоваться по очень важному вопросу.

— Пожалуйста.

— Наши партизаны находятся сейчас в исключительно тяжелых условиях. Их около двадцати тысяч, а правительство бросило против них стотысячную армию. Плюс жандармы и полиция. Партизаны совершенно отрезаны от населенных пунктов, где они могли бы раздобыть продовольствие, — фашисты хотят уморить их голодом. На днях премьер-министр Божилов предложил партизанскому командованию заключить, так сказать, мирное соглашение: правительство будет снабжать партизан продуктами питания при условии, что они прекратят военные действия. Он заявил, что иного выхода у нас, дескать, все равно нет.

— И как вы относитесь к такому «соглашению»? — поинтересовался я.

— Мы думаем, — ответил Добри Терпешев, — что нельзя вступать в сделку с монархо-фашистским правительством. Нужно продолжать активную партизанскую борьбу с немецким фашизмом и его прихвостнями в Болгарии. Предложение Божилова мы оценили как провокационное. Преследуя, на первый взгляд, гуманные цели, оно фактически рассчитано на свертывание и разложение партизанского движения.

— Ваш вопрос, сами понимаете, выходит за рамки моей компетенции, — сказал я. — Но лично я убежден, что вы приняли правильное решение. Прекращение военных действий в обмен на похлебку и кусок хлеба — не выход из создавшегося положения.

А вскоре из Москвы пришла радиограмма, в которой Георгий Димитров категорически настаивал на том, чтобы партизанское командование не шло ни на какие соглашения с монархо-фашистским правительством, разъяснял все отрицательные последствия подобного шага.

Я испытывал глубокое удовлетворение от того, что болгарские патриоты сумели верно разобраться в сущности предложения Божилова…

Эта моя встреча с Терпешевым завершилась не столь благополучно, как предыдущая. Получилось так, что все мы — я, Терпешев, Георгица Карастоянова, сопровождавшая меня на конспиративную квартиру, — оказались на грани провала…

Когда настало время уходить, Георгица, следившая за обстановкой вокруг дома, на всякий случай вышла на балкон второго этажа и вдруг увидела стоящего на углу полицейского. Она сообщила об этом нам, сказав, что, видимо, придется немного подождать, пока полицейский удалится. Однако и через десять, и через пятнадцать минут полицейский оставался на прежнем месте. Это становилось подозрительным, тем более что полицейского поста здесь никогда раньше не было.

Пока мы размышляли, что бы это значило, начался комендантский час. Оставаться до утра в этой квартире было крайне опасно. Мы все могли стать добычей гестапо и болгарской охранки. А как идти? Полицейский обосновался в непосредственной близости от лестницы, так что любой из нас сразу же попался бы ему на глаза. Кроме того, ночной пропуск имелся только у меня. Да и то я раздобыл его не совсем официальным путем. Поэтому в критической ситуации надеяться на него особенно не приходилось. Что же делать?

— Ждать больше нельзя, — решительно сказала Георгица. — Надо отвлечь полицейского, чтобы он ушел за угол дома. Я пойду на балкон, который выходит на боковую улицу, и буду бросать оттуда на дорогу куски штукатурки. Думаю, полицейский обязательно кинется смотреть, в чем дело. А вы в это время, — обратилась она ко мне, — спуститесь по лестнице и уйдете.

Сначала все шло по плану. Шум действительно привлек внимание полицейского. Он оглянулся и, придерживая рукой кобуру револьвера, побежал за угол. Я тут же ринулся вниз по лестнице, стараясь как можно тише ступать на каменные ступени. Однако только я оказался на тротуаре, как из-за угла вынырнул все тот же полицейский…

Бывает, в минуты острой опасности люди решаются на отчаянный шаг. Вот и я, памятуя, что лучший способ обороны — наступление, двинулся прямо на полицейского.

— Шнель, шнель! — рявкнул я и жестом приказал ему подойти.

Мой грозный тон, властный жест, видимо, произвели на стража порядка должное впечатление. Да и по своему внешнему облику — светлые волосы, серые глаза — я вполне мог претендовать на арийское происхождение. Во всяком случае, полицейский мигом подбежал ко мне и вытянулся в струнку, ожидая распоряжений.

Мне ничего не оставалось, как играть роль немца до конца. Но на беду, я был не слишком силен в немецком языке. Несколько десятков расхожих слов и фраз, большей частью ругательных, вроде доннер веттер, — вот и весь мой словарный запас. Спасло меня, пожалуй, только то, что познания полицейского в области немецкой лингвистики были еще более скромными. Когда я, набрав побольше воздуха в легкие, обрушил на него какую-то невообразимую смесь из немецких и болгарских слов, старательно имитируя, как мне казалось, берлинское произношение, он пришел в полное смятение.

— Так точно… Слушаюсь… Так точно… — повторял полицейский, оторопело хлопая глазами и выпячивая грудь.

Я сделал вид, что крайне раздражен его непонятливостью, и продолжал упражняться в «словотворчестве», угрожающе жестикулируя перед самым его носом. Полицейский вконец потерял дар речи, только щелкал каблуками и отдавал мне честь. Дабы не испытывать больше судьбу, я напоследок выругал его как следует еще раз, с досадой махнул рукой и, резко повернувшись, пошел прочь.

Как я узнал позже, Терпешев и Карастоянова наблюдали за всей этой сценкой с балкона и, несмотря на серьезность положения, едва сдерживали смех. Я уже скрылся за углом, а растерянный полицейский еще долго глядел мне вслед, не смея оторвать руку от козырька фуражки. Из опасения попасться на глаза полицейскому мои болгарские друзья все-таки решили не выходить на улицу и остались ночевать в этой квартире. Утром они осторожно покинули дом и разошлись по своим делам.

Жизнь Георгицы Карастояновой, отважной связной Главного штаба Народно-освободительной повстанческой армии, закончилась трагически. В апреле 1944 года ее нашли мертвой на одной из улиц Софии. В тот день она, воспользовавшись, как всегда, налетом союзнической авиации, отправилась на конспиративную встречу. Но не дошла… Подлинная причина ее смерти до сих пор неизвестна. То ли она погибла при бомбежке, то ли ее убили агенты охранки, рассчитывавшие, что воздушный налет скроет следы их преступления.

Муж Георгицы Карастояновой — Александр Карастоянов, болгарский революционер, принимал активное участие в народном восстании против царского режима в сентябре 1923 года. В бою он попал в плен, и его расстреляли. Георгица, в то время уже мать двух детей, тоже участвовала в этом восстании. Ее арестовали и посадили в тюрьму вместе с малолетними детьми. В тюремной камере у нее родился третий ребенок, которого в честь погибшего отца назвали Александром (теперь он генерал болгарской народной армии).

После нескольких лет заключения Георгицу по амнистии выпустили на свободу. Международная организация помощи революционерам (МОПР) переправила ее с детьми в Советский Союз, где их приютил у себя видный большевик Емельян Ярославский, и они долго жили у него. Затем Георгица вернулась в Болгарию и снова включилась в революционную борьбу.

Старшая дочь Георгицы, Лилия, окончила в Москве институт, вступила в комсомол, работала корреспондентом газеты «Комсомольская правда». Во время Великой Отечественной войны Лилия воевала в партизанском отряде Героя Советского Союза А. Ф. Федорова, действовавшем в тылу у гитлеровцев на Брянщине. В одном из сражений она пала смертью храбрых. На советской земле, в селе Болотня, Лилии Карастояновой воздвигнут памятник.

Ушел на фронт и муж Лилии, Александр Слепянов, — тоже сотрудник «Комсомольской правды». Он был бойцом Красной Армии и погиб в бою с фашистами.

Сейчас в Болгарии живет сын Лилии — Леонид, родившийся накануне войны. Он свято чтит память своих близких — четырех коммунистов, отдавших жизнь за то, чтобы не только в Болгарии и Советском Союзе, но и во всем мире всегда было чистое, безоблачное небо и ярко светило солнце.

ФЛАГ НАД ПОСОЛЬСТВОМ

Ничто не могло вытравить у болгар доброго отношения к русским, советским людям. Гитлеровские сатрапы и их монархо-фашистские прислужники бессильны были заставить болгарский народ забыть все то, что издавна связывало его с нашей страной. И в годы тяжких испытаний, когда за симпатии к Советскому Союзу можно было поплатиться жизнью, простые люди Болгарии не раз доказывали свое дружеское расположение «братушкам из России». Моя память хранит много подобных фактов, и о некоторых из них мне хочется здесь рассказать.

Помнится, все иностранные посольства с началом бомбардировок были эвакуированы из Софии. Но советские дипломаты оставались в городе. Налеты английской и американской авиации нанесли нашему посольству, или, как его называли болгары, советской дипломатической миссии, большой ущерб. Два здания из трех были превращены в груды камня и битого стекла. Оказались разбиты все автомашины. Шасси с колесами одной из них долго висело высоко на дереве в саду посольства, куда его забросило взрывной волной. И все же на уцелевшем здании продолжал развеваться наш красный флаг. В перерывах между бомбежками сюда приходили рабочие, крестьяне из окрестных сел, чтобы собственными глазами увидеть, на месте ли советская миссия, реет ли, как и прежде, над ней алый стяг — символ борьбы против фашизма.

После войны, когда я вновь побывал в Болгарии, один бывший партизан рассказывал мне, что командование его отряда специально посылало своего разведчика в Софию — взглянуть на советское посольство.

— Мы бы чувствовали себя одинокими, покинутыми, если бы советская миссия выехала из нашей столицы, — говорил он.

Наше посольство находилось под неусыпным наблюдением агентов из гестапо и местной охранки, которым было приказано любыми средствами препятствовать контактам населения с советскими людьми. Власти прибегали к таким мерам не случайно: их страшила растущая день ото дня солидарность болгар с борьбой советского народа. Известный болгарский революционер, генерал Владимир Займов, удостоенный посмертно звания Героя Советского Союза, заявил фашистским судьям, приговорившим его в 1942 году к смертной казни за помощь Красной Армии:

— Если вы снимете блокаду (с советского посольства. — Д. Ф.), то тысячи болгар придут в советскую миссию, чтобы выразить свою горячую любовь к великому советскому народу и нашим русским освободителям.

Он знал, что говорил, этот народный герой, отдавший жизнь за светлое будущее своей родины. Болгары не только выражали любовь и признательность советским людям, но и помогали им чем могли.

Все сотрудники нашего посольства жили в бомбоубежище. Продовольственные пайки, получаемые через министерство иностранных дел, были столь скудны, что нередко приходилось делать вылазки в окрестные села, чтобы раздобыть какие-нибудь продукты. И крестьяне всегда проявляли по отношению к советским людям трогательную заботу и отзывчивость. Они готовы были поделиться с ними последними крохами и решительно отказывались от денег. Требовались долгие и настойчивые уговоры, чтобы эти простые люди взяли их.

Весной 1944 года Красная Армия приближалась к Балканам. На болгарских железных дорогах все чаще стали появляться эшелоны с награбленным отступающими гитлеровцами добром. В закрытых вагонах от голода и жажды изнывали сотни советских людей, которых фашисты угоняли в рабство в Германию. Болгарское правительство, во всеуслышание заявлявшее о своем нейтралитете, в соответствии с нормами международного права должно было интернировать наших граждан. Но оно отделывалось лишь обещаниями «выяснить и принять меры». И тогда на помощь «братушкам», заключенным в тюрьмах на колесах, пришли болгарские железнодорожники. Рискуя жизнью, они снимали пломбы с вагонов, выпускали советских людей на свободу, укрывали их у себя, указывали путь в ближайшие партизанские отряды. Не оставались в стороне и сельские жители.

Вспоминается еще такой случай. В 1969 году в Софии мне довелось присутствовать на торжественном собрании, посвященном 25-летию социалистической революции в Болгарии, где вручались награды активным участникам движения Сопротивления. В числе награжденных был и один бывший сотрудник царской полиции. Вручение ему советской медали «За боевые заслуги», естественно, вызвало большой интерес у собравшихся. В самом деле: чем этот человек заслужил такую награду? В перерыве вокруг него собралась целая толпа, посыпались вопросы.

Оказывается, в годы войны он был бригадиром полицейской охраны советского посольства. Ему в обязанности вменялось вести слежку за работниками нашей дипломатической миссии и обо всем докладывать начальству. Однако этот болгарский патриот, постоянно рискуя своей служебной карьерой и даже жизнью, не только не доносил на советских людей, но, наоборот, предупреждал их о готовящихся провокациях. И вот, спустя четверть века, о его добрых делах узнали все соотечественники, а Советское правительство отметило его мужество высокой наградой.

БЛАЖЕННЫЙ СТЕФАН-МИТРОПОЛИТ СОФИЙСКИЙ

На углу одной из улиц Софии, у сладкарницы (кондитерской), притормозил роскошный «кадиллак». На черных занавесках окон блестели тисненные золотом маленькие крестики, а на крыше в лучах солнца сиял довольно большой позолоченный крест. Дверца открылась, из машины выглянул широкобородый человек в рясе, с высоким клобуком на голове.

— Милости прошу, Димитрий! — приветливо улыбнувшись, произнес он.

Я сел в машину, и мы «со господом», как сказал мой спутник, тронулись в путь. Рядом со мной грузно восседал председатель Святейшего Синода Болгарии, софийский митрополит Стефан.

Ехали недолго — не так уж далеко было от центра столицы до загородного монастыря, на территории которого располагалась вилла «его блаженства», как здесь именовали высшее в стране духовное лицо.

Въехав на монастырское подворье, «кадиллак» остановился у двухэтажного дома, построенного почти вплотную к церкви, сложенной из серого камня, вероятно, еще в средние века. Здесь владыку встречала монастырская челядь несколько прислужников в черных рясах и поп, совсем уже седой человек, со своим семейством: сравнительно молодой женой и пятью ребятишками разного возраста. Все они, строго соблюдая старшинство, стали подходить к «его блаженству» и целовать ему руку. А он, приветливо улыбаясь, осенял каждого крестным знамением.

Когда церемония встречи закончилась, митрополит Стефан пригласил меня в дом и предложил посмотреть его жилище. Мы обошли несколько комнат, в которых я увидел простые столы, лавки, множество икон и разные книги, в том числе и светского содержания.

Наконец мы оказались в своего рода гостиной — просторной комнате, обставленной без излишней роскоши, но достаточно уютно. На стенах вместо икон висели великолепно выполненные копии картин итальянских художников, в основном на библейские сюжеты.

— Ну, Димитрий, садись, — сказал митрополит, — сейчас будем обедать.

Он хлопнул три раза в ладоши. Из-за портьеры, прикрывавшей дверь в соседнюю комнату, вышел молодой послушник в черной рясе, низко поклонился и спросил:

— Что прикажете, ваше блаженство?

— Подай-ка нам, божий отрок, чего-нибудь закусить.

— Слушаюсь, ваше блаженство. — Послушник снова поклонился и, попятившись к двери, скрылся за портьерой.

Через несколько минут на столе появились коньяк и закуска, называемая по-болгарски «замизенце». Это была как бы прелюдия к обеду. Затем из-за той же портьеры вынесли мясные блюда. Чего здесь только не было! И запеченный с чесноком поросенок, обложенный со всех сторон какой-то зеленью, и печенная на вертеле телятина, и жаренная на углях баранина, и нашпигованная чесноком говядина, и птица в разном виде… К мясу подали несколько бутылок красного и белого сухого вина. В стороне, на отдельном столике, стояли вазы с фруктами. Все это возбуждало необыкновенный аппетит. А если еще учесть, что за последние месяцы мне редко доводилось поесть досыта, то нетрудно представить мое состояние при виде такого обилия яств.

Я ел неторопливо, в меру, стараясь не уронить своего достоинства. И хотя мои мысли упрямо вертелись вокруг разных вкусных вещей, расставленных, можно сказать, прямо перед моим носом, я не забывал, что впереди меня ждет разговор с хозяином дома. Как и о чем говорить с главой болгарской православной церкви, встреча с которым в буквальном смысле была подарена мне судьбой?

Всему виной был мост. Он сломался, когда я, забыв о нем, попытался разгрызть грецкий орех. Пришлось подумать о зубном враче. Впрочем, размышлял я недолго — решил идти к самому известному в Софии специалисту. Говорили, что у него лечат зубы всякие высокопоставленные особы, вплоть до министров, и даже кое-кто из царского дворца.

Зубной врач жил в центре Софии. Однако когда я пришел к нему на квартиру, дома его не оказалось. Спасаясь от бомбежек, он перебрался в пригород Княжево, почти не подвергавшийся воздушным налетам. Мне не оставалось ничего иного, как отправиться туда.

В приемной зубного врача миловидная сестра поинтересовалась, с чем я пожаловал, и попросила занять очередь. Пациентов было немного — всего три человека. Я устроился в углу и оттуда оглядел присутствующих. Ничего примечательного: благообразная дама в модной шляпке, сухопарый старичок, нетерпеливо ерзающий на скрипучем стуле — видно, уж очень донимала его зубная боль, и хмурый толстяк в расстегнутом пиджаке, с золотой цепочкой от часов поперек живота.

Возле меня стоял небольшой столик, на котором лежали разные журналы. От нечего делать я стал перебирать их и вдруг увидел… наш советский «Огонек»! Откуда он здесь? Может быть, его забыл кто-нибудь из нашего посольства?

Журнал был не первой свежести, тем не менее я с наслаждением разглядывал фотографию Красной площади на обложке, с храмом Василия Блаженного на переднем плане. На следующей странице были напечатаны вести с фронта. Обзорная статья. Немцы медленно откатываются на «фатерлянд». Красная Армия вышибла их еще из нескольких крупных городов. Вот заметка о втором фронте. Наши союзники не торопятся. Черчилль под разными предлогами задерживает его открытие. За этим чувствуется действие доктрины, высказанной американским сенатором Гарри Труменом еще в начале войны: пусть русские и немцы побольше убивают друг друга, а когда они ослабеют от взаимного уничтожения, США и Англия будут пожинать плоды и диктовать всем свои условия…

К подъезду подкатила машина. Из кабинета врача вышел мужчина в белом халате и поспешил на улицу. Вероятно, он из окна увидел, что приехал какой-то важный клиент. И действительно, через минуту-другую в приемную вошел могучий с виду, пожилой человек лет шестидесяти в темной рясе из дорогой материи, с большим золотым крестом на груди и епископским клобуком на голове. В нем нетрудно было узнать митрополита софийского — Стефана.

Все стоя приветствовали владыку. Он улыбнулся, небрежно благословил присутствующих и вместе с врачом направился в его кабинет. По пути он бросил взгляд в мою сторону. Я увидел, как удивленно поднялись его брови, когда он заметил у меня в руках журнал с фотографией Красной площади.

В приемной остался сопровождавший митрополита пожилой священник. Он сел рядом со мной, посмотрел на журнал, потом на меня.

— Вы — русский? — спросил он.

— Да.

— Давно не видел людей оттуда, — как бы с сожалением сказал священник на чистом русском языке. — Я, знаете ли, тоже из России.

— Очень приятно, — вежливо кивнул я. — А позвольте узнать, с кем имею честь.

— Теперь меня в России, конечно, не помнят, но раньше… — Мой собеседник ненадолго замолчал. — Раньше, до революции, я был известен. Протоиерей Шавельский, — представился он.

— Шавельский? — переспросил я. — Ведь это вы были во время русско-японской войны в армии генерала Куропаткина в Маньчжурии?

— Совершенно верно, — оживился Шавельский, — в Маньчжурии, у Куропаткина…

Меня так и подмывало добавить: «И в Добровольческой армии генерала Деникина вы тоже были, господин протоиерей». Но я благоразумно сдержался.

Мы разговорились. Шавельский рассказал, что окончил Петербургскую духовную академию, что вместе с ним в той же академии учился теперешний московский митрополит, блюститель патриаршего престола блаженнейший Сергий.

— И с митрополитом Стефаном я давно знаком, продолжал он. — Мы с ним большие друзья.

— Его блаженство знают и в Москве, — заметил я. — В прошлом году мне на глаза попалась книга «Правда о религии в СССР», изданная Московской патриархией. Там неоднократно упоминается митрополит Стефан. Даже фотография его напечатана. И написано о том, какую борьбу ведет его блаженство против гитлеровцев.

— Да может ли такое быть! — воскликнул Шавельский.

— Сам читал, уверяю вас.

В это время из кабинета вышел митрополит. Шавель-ский поспешил навстречу, остановил его и стал что-то ему шептать, поглядывая в мою сторону. Потом они оба подошли ко мне. Я встал, поклонился. Митрополит спросил, могу ли я достать книгу, о которой говорит Шавельский.

— Думаю, достану, только не так скоро, — ответил я.

— Буду очень благодарен, — проговорил митрополит и предложил встретиться в этой приемной через неделю.

Я согласился, однако сказал, что вряд ли к тому дню книга будет у меня.

Вторая встреча была очень короткая.

— Ну, как ваш мост? — поинтересовался митрополит Стефан.

— Только еще начинают строить, — пошутил я.

— А меня, понимаете ли, коронка подвела, — сказал он. — Хорошо еще, что коронка. Куда хуже, когда подводит корона. — И владыка многозначительно усмехнулся.

Мне оставалось только подхватить его остроумный каламбур:

— Уж куда хуже! Как показывает история, в отличие от коронок короны вообще не восстанавливаются.

— К сожалению или к счастью, но это так, — кивнул митрополит. — Знаете что, Димитрий, в приемной врача трудно вести душевный разговор. Приезжайте-ка лучше ко мне — там и поговорим вдоволь. Давайте завтра. В три часа жду вас в центре, напротив собора «Святой Недели», у сладкарницы. Идет?

…И вот я в гостях у владыки. Софийский митрополит Стефан оказался человеком умным, проницательным. В свое время он окончил духовную академию в Киеве, хорошо знал русских классиков и часто цитировал их. Может быть, поэтому наш разговор за столом начался с русской и болгарской литератур. Вспомнили Пушкина, Тургенева, Ивана Вазова.

— А вот такие стихи Ивана Вазова вы не помните? — спросил он. И тут же прочел наизусть:

Затем его блаженство, не дав мне, как говорится, раскрыть рта, прочитал еще один отрывок:

Это написал Никола Вапцаров, — сказал владыка. — Может быть, слышали? Не без способностей был человек…

Конечно, я слышал об этом болгарском поэте-революционере. И его знаменитое стихотворение «Вера», строки из которого процитировал мой собеседник, тоже не раз слыхал. Никола Вапцаров был коммунистом. В своих пламенных революционных стихах он резко выступал против фашизма. Монархо-фашистские власти расстреляли его в 1942 году. Интересно, с какой целью митрополит Стефан сейчас упомянул о нем?

Заметив, вероятно, удивление на моем лице, митрополит добродушно улыбнулся и со словами «сие и монаси приемлют» вновь наполнил вином хрустальные бокалы. До конца обеда он беседовал со мной в шутливом тоне, рассказывал всякие забавные истории из монастырской жизни, избегая серьезных тем.

Потом владыка проводил меня до своей машины, на которой я должен был вернуться в Софию. Он взял с меня слово отобедать у него еще раз. Не забыл напомнить и об обещанной книге.

По правде говоря, митрополит Стефан меня озадачил. Не совсем понятно было его внимание ко мне. Глава болгарской православной церкви, председатель Святейшего Синода по традиции являлся постоянным членом совета министров царской Болгарии и пользовался всеми привилегиями министра. Все это сохранилось за митрополитом Стефаном и после смерти царя Бориса, при регентском совете. То есть его блаженство был не просто главой церкви, но и политиком, причем, несомненно, западной ориентации. Почему же он уделяет столько времени и вроде бы даже симпатизирует мне, советскому человеку? Дело тут, видимо, не только в книге, которую он от меня ждет.

Одновременно я думал и о том, какая может быть польза от моих встреч с митрополитом. Разумеется, трудно было предвидеть, как сложатся наши с ним отношения в дальнейшем. Но то, что он участник всех заседаний совета министров, где обсуждаются кардинальные вопросы внешней и внутренней политики страны, представляло немалый интерес. Нам очень важно было знать, что замышляют монархо-фашистские правители и стоящие за их спиной, а фактически диктующие им свою волю гитлеровский посол Бекерле и начальник абвера в Болгарии полковник Отто Вагнер, обретавшийся здесь под видом главы торгового агенства «Бюро доктора Делиуса».

В условленные день и час владыка снова гостеприимно распахнул передо мной дверцу своей машины. На этот раз мы отправились в другую божью обитель — в Драголевецкий монастырь, находившийся у подножия горы Витоши. Там, в покоях настоятеля, состоялся интимный обед, во время которого между мной и митрополитом Стефаном произошел весьма примечательный разговор. Хотя его блаженство и не высказывал открыто своих сокровенных мыслей, не нужно было обладать особой проницательностью, чтобы по отрывочным фразам и как бы вскользь брошенным словам представить, что его волнует.

В начале сорок четвертого года владыка, достаточно трезво оценивающий обстановку, уже отлично понимал, что конец войны не за горами. Но что будет с Болгарией после полного разгрома гитлеровской Германии: сохранится ли в ней прежний монархический режим или она встанет на социалистический путь развития? Как мне показалось, митрополит Стефан интересовался этим не только из патриотических чувств к родной земле, но и из-за беспокойства за свое будущее. Красная Армия приближалась к границам Болгарии, и были все основания предполагать, что скоро власть в стране возьмет народ. Какой же удел ожидает его, буржуазного либерала, далекого по своим политическим взглядам от идей социализма? Удастся ли ему сохранить за собой лидерство в болгарской православной церкви, если в стране произойдет революция?

Постепенно во мне крепло убеждение, что, предвидя возможные социальные перемены в Болгарии, митрополит заранее готовит почву, чтобы сменить свою ориентацию, а во мне он ищет человека, который может быть ему в этом полезен. Однако мои попытки вызвать владыку на более откровенный разговор, не находили у него отклика. Как правило, он уклонялся от прямых ответов или отвечал весьма неопределенно и двусмысленно.

— Скажите, ваше блаженство, — спросил я, — неужели нынешние правители Болгарии не видят, куда история направляет свои шаги?

— История, конечно, идет своей дорогой, — кивнул митрополит, но тут же добавил: — Одному богу известно, куда кого он направит. Как господь рассудит, тот туда и пойдет.

Спорить с ним я не стал — у каждого свои взаимоотношения со всевышним, однако позволил себе высказать надежду, что его блаженство будет стоять на страже интересов своего народа и не допустит, чтобы кто-то извне распоряжался его судьбой.

Третья моя встреча с митрополитом Стефаном состоялась в «Овчей Купели» — еще одном монастыре, расположенном чуть ли не в черте города, вблизи Княжево. Впрочем, назвать эту более чем скромную обитель монастырем можно было лишь условно: миниатюрная часовенка, возле нее небольшой старинный дом, сложенный из слегка обработанного камня, к дому пристроена крытая веранда — вот и весь монастырь. Владыка пошел в часовню, заглянул туда и я. В полумраке виднелся маленький иконостас, желтыми точками светились несколько лампадок. Кругом тишина и покой. Будто нет никакой войны, не льется кровь, не гибнут люди.

Потом мы устроились на веранде. Было раннее утро, нам принесли легкий завтрак. За столом я преподнес митрополиту обещанный подарок — книгу Московской патриархии, полученную накануне из Москвы. Владыка буквально выхватил ее из моих рук и стал внимательно просматривать. В книге были опубликованы письма православных священников и верующих, в которых рассказывалось о том, как глумятся фашистские изверги над религией, над церковью, над священнослужителями на оккупированной советской земле. Здесь же приводились многочисленные фотографии разрушенных храмов, зверски замученных мирных людей. Немало страниц было посвящено тому, как верующие участвуют во всенародной борьбе против гитлеровских захватчиков. Тут говорилось и о церковных службах, на которых верующие молятся за победу советского оружия, и об их самоотверженном труде на заводах и колхозных полях, и о сборе денег в помощь Красной Армии…

Наконец митрополит увидел свою фотографию. По лицу его было заметно, что он взволнован. Отыскав глазами то место в тексте, где писали о нем, начал читать:

— «Впал в немилость фашистских властей и митрополит болгарский Стефан… Митрополит Стефан в своих проповедях называет нынешнюю войну «величайшим грехопадением, прелюдией ко второму пришествию» и обвиняет тех, кто начал это невиданное по своей обширности братоубийство. За это митрополит Стефан неоднократно подвергался нападкам на страницах болгарской печати, руководимой фашистскими ставленниками».

Его блаженство закрыл книгу и глубоко вздохнул.

— Все так и было, — сказал он, вытирая платком потный лоб. — Все так и есть…

Разговор сам собой зашел о политике монархо-фашистской верхушки Болгарии.

— Нет-нет, с гитлеровцами они не порвут, — покачал головой митрополит. — Будут лавировать… И ждать будут американцев и англичан. Они все делают, дабы не допустить Красную Армию в нашу страну. Вам известен тезис премьер-министра Божилова? Он говорил: «Ни в коем случае нельзя позволить, чтобы Болгария была большевизирована».

Владыка оказался весьма информированным человеком. Он, например, рассказал мне, что правящие круги Болгарии давно добивались переговоров с американцами и англичанами. И такие переговоры начались еще летом сорок третьего года, при жизни царя Бориса, сразу же после поражения немецких войск на Курской дуге. Несколько раз представители обеих сторон встречались в Анкаре, Стамбуле, Каире и даже в Касабланке. Царь Борис искал спасения от народного гнева в сотрудничестве с Англией и США и поддерживал тесные отношения с бывшим американским послом в Болгарии Джоном Ирли, который после объявления Болгарией войны США перебрался в Турцию. Оттуда, из Стамбула, Джон Ирли в течение четырех лет продолжал внимательно следить за всем, что происходит в болгарском государстве.

Когда умер царь Борис, переговорами с англичанами и американцами занялся регент Филов — ярый фашист, ведущая антисоветская фигура на политическом горизонте тогдашней Болгарии. Снаряжая в Турцию очередного парламентера, он так напутствовал его: «Передайте, что Болгария могла бы стать крепостью против большевизма при условии, если будет упрочен существующий в ней в настоящее время режим и обеспечено ее единство. В случае, если болгарскому народу придется пережить еще одно разочарование в своей борьбе за объединение, он впадет в отчаяние и поддастся большевизму». Профашистские правители Болгарии не теряли надежды, что англичане и американцы введут свои войска в страну прежде, чем в нее войдет Красная Армия.

Да, председатель Святейшего Синода был в курсе не только церковных дел. Теперь он нередко знакомил меня с тайными замыслами реакционных руководителей Болгарии. Надежным местом наших встреч иногда служила его машина с правительственным номером. Увидев ее, полицейские и жандармы торопливо поднимали шлагбаумы и давали нам «зеленую улицу». Водил машину племянник владыки — глубоко преданный своему дяде человек.

Митрополит Стефан, видимо, окончательно сделал выбор. На одном из обедов он провозгласил тост за дружбу и сотрудничество. Я с удовольствием поддержал его, ибо уже имел возможность убедиться, что это не пустые слова.

Как-то владыка заметил, что наши поездки в «кадиллаке», встречи в монастырях стали привлекать внимание каких-то подозрительных личностей, и предложил другой способ общения. Его записочки, передаваемые через одного из доверенных священников, содержали ценные сведения, разоблачающие предательскую по отношению к своему народу политику монархо-фашистских правителей.

— А как вы думаете, ваше блаженство, — спросил я его однажды полушутя, — не противоречит ли священному писанию наша с вами переписка?

Митрополит Стефан, не задумываясь, вполне серьезно ответил:

— Ни в коем случае. Если господь бог узнает, какому святому делу эта переписка служит, он простит нас, грешных, и благословит. Ведь болгарское духовенство в тяжелые годы всегда было на стороне народа, не правда ли?

Вспоминая спустя годы эти события, я порой с удивлением думаю: неужели все это действительно было?

В стране, где хозяйничали гитлеровцы, свирепствовала охранка, я, советский человек, разъезжал в автомобиле члена профашистского правительства, председателя Святейшего Синода и вел с ним, прямо скажем, небезопасные для нас обоих беседы! Даже в приключенческом романе это выглядело бы не очень правдоподобно. А тут ничего не выдумано. Подчас жизнь оказывается богаче самой замысловатой фантазии.

КОГДА ЧАСЫ ПРОБИЛИ ПОЛНОЧЬ

Советские войска были уже в Румынии. Еще немного и они вступят на болгарскую землю…

В конце августа сорок четвертого года митрополит Стефан сообщил мне, что болгарское правительство вновь предпринимает попытку договориться с американцами и англичанами с целью предупредить вступление в страну Красной Армии. Через Турцию в Каир для тайных переговоров направляются представитель торгово-промышленного капитала Стойчо Мошанов и военный атташе Болгарии в Турции полковник Желязков.

— Будьте уверены, господа, — заявил Мошанов на заседании совета министров перед своим отъездом, — я спасу Болгарию от большевиков.

Как потом стало известно, в Стамбуле Мошанов встретился с вице-консулом США, американским разведчиком Бляком. После этой встречи Мошанов записал в своем дневнике, что американец «выразил оптимистическое мнение в отношении дальнейшей судьбы Болгарии». Нетрудно догадаться, каким рисовалось в их воображении будущее страны. Во всяком случае, «оптимистическое мнение» заокеанского деятеля так воодушевило болгарского капиталиста, что, как было сказано в том же дневнике, он и Желязков сфотографировались вместе с Бляком на память.

Из Турции Мошанов и Желязков на английском военном самолете прилетели в Каир. Здесь они связались с английским послом Хьюгеном, который согласился стать посредником в переговорах. «В помощь договаривающимся сторонам» посол рекомендовал двух своих сотрудников — советника посольства Стилла и бывшего руководителя болгарского отдела английской разведки майора Уатсона.

Одним словом, английские и американские дипломаты и разведчики делали все, чтобы сохранить в Болгарии капиталистические порядки и не дать болгарскому народу возможности самому решать судьбу своей страны.

Целую неделю стояли наши войска у границ Болгарии на Дунае, но никаких изменений в антисоветской политике реакционного болгарского правительства не было. Гитлеровцы по-прежнему без помех эвакуировали через болгарскую территорию свои воинские части, военную технику и все, что они награбили на советской земле. В запломбированных вагонах они увозили в Германию военнопленных и гражданское население — так называемых перемещенных лиц. Переговоры с англичанами и американцами в Стамбуле и Каире вселяли в монархо-фашистское руководство Болгарии уверенность, что оно сможет продолжать прогитлеровский курс до «победного конца», то есть до прихода американских и английских войск.

В первых числах сентября сорок четвертого года правящие круги Болгарии решили «подновить» состав правительства. Было наспех сколочено «демократическое правительство», во главе которого встал еще один «спаситель Болгарии», как он сам себя величал, человек, близкий к царскому двору, — Константин Муравиев. Однако на политику, проводимую реакционной болгарской верхушкой, это никак не повлияло.

5 сентября 1944 года кабинет министров заседал необычно долго. Господин Муравиев был настроен благодушно. Только что министр иностранных дел огласил последнее сообщение из Каира от Мошанова и Желязкова. Они заверяли, что любой ценой предотвратят гибель Болгарии, имея в виду, конечно, гибель капиталистического строя — ведь именно этого «демократы» боялись больше всего.

— Не будем, господа, заранее праздновать победу, но и не будем терять надежды, — сказал новый премьер, завершая прения. — Я уверен, что Черчилль не допустит, чтобы в нашу страну вошла Красная Армия. Английские войска придут нам на помощь заблаговременно. Такого же мнения и регент Кирилл, с которым я сегодня утром имел беседу. Общими усилиями мы преградим путь большевикам.

Время было позднее, все уже собрались расходиться, однако в последний момент в зал заседаний вбежал взволнованный секретарь и что-то зашептал на ухо своему патрону.

— Господа! — обратился к присутствующим Муравиев. — Сейчас в наше министерство иностранных дел позвонили из советского посольства. Их поверенный в делах требует срочно принять его по особо важному делу.

Послышались тревожные голоса:

— Почему требует?

— По какому важному делу?

— Спокойствие, господа. — Муравиев поднял руку, призывая к тишине. — Я думаю, что советского представителя надо принять. Но не мне одному, а всем составом кабинета министров. Мы должны показать, господа, свою уверенность, свое единодушие…

Не прошло и получаса, как секретарь доложил о прибытии представителя советского посольства. Стрелки часов приближались к полуночи.

Муравиев направился было к дверям, чтобы встретить советского дипломата, но, видно, передумал и вернулся к столу. Однако он не сел, а остался стоять. Глядя на него, все министры тоже поднялись со своих мест.

В зал заседаний быстрым шагом вошел наш поверенный в делах и, подойдя к Муравиеву, громко и отчетливо произнес:

— Господин премьер-министр, я имею указание Советского правительства вручить вам ноту.

Он вынул из портфеля сложенный вдвое лист бумаги с отпечатанным на машинке текстом, развернул его и стал читать:

— «Болгария до настоящего времени отказывается разорвать с Германией, проводит политику так называемого нейтралитета, а в действительности оказывает этим прямую помощь Германии, спасая ее отступающие военные силы от преследования Красной Армии… Советское правительство больше не считает возможным сохранять свои отношения с Болгарией и заявляет, что не только Болгария находится в состоянии войны с СССР, в чем, по существу, она находилась и ранее, но и Советский Союз отныне будет находиться в состоянии войны с Болгарией».

Вручив ноту Муравиеву, поверенный в делах сообщил, что советское посольство намерено послезавтра покинуть пределы Болгарии и потребовал прицепить 7 сентября два вагона к поезду София — Стамбул.

В зале заседаний совета министров повисла тишина. Ни звука, ни вздоха.

Немного придя в себя, Муравиев обратился к нашему дипломату с просьбой передать в Москву предложение начать переговоры о перемирии.

— Я не имею полномочий вести какие-либо переговоры, — сухо ответил поверенный в делах. — По моему мнению, слишком поздно. Честь имею, господа. — Нелегка поклонившись, он пошел к выходу.

В книге воспоминаний Маршала Советского Союза Г. К. Жукова есть один отрывок, который мне хотелось бы здесь привести. Он относится как раз ко времени объявления войны монархо-фашистской Болгарии.

«Мне надлежало вылететь в штаб 3-го Украинского фронта, с тем чтобы подготовить фронт к войне с Болгарией, правительство которой все еще продолжало сотрудничество с фашистской Германией.

Верховный посоветовал мне перед вылетом обязательно встретиться с Георгием Димитровым.

Георгий Димитров произвел на меня впечатление исключительно скромного и душевного человека… Встретились мы тепло, и он очень обстоятельно рассказал все, что мне было полезно узнать…

Г. Димитров сказал:

— Хотя вы и едете на 3-й Украинский фронт с задачей подготовить войска к войне с Болгарией, войны наверняка не будет. Болгарский народ с нетерпением ждет подхода Красной Армии, чтобы с ее помощью свергнуть царское правительство… и установить власть Народно-освободительного фронта. Вас, — продолжал Г. Димитров, — встретят не огнем артиллерии и пулеметов, а хлебом и солью, по нашему старому славянскому обычаю. Что же касается правительственных войск, то вряд ли они рискнут вступить в бой с Красной Армией. По моим данным, — говорил Г. Димитров, — почти во всех частях армии проводится большая работа нашими людьми. В горах и лесах — значительные партизанские силы. Они не сидят без дела и готовы спуститься с гор и поддержать народное восстание».

Эти слова Георгия Димитрова полностью подтвердились. Еще в конце августа 1944 года ЦК БКП и Главный штаб Народно-освободительной повстанческой армии приступили к непосредственной подготовке вооруженного восстания. В начале сентября сложились исключительно благоприятные условия для свержения монархо-фашистского режима. Восстание началось забастовками и демонстрациями по всей стране. Когда 8 сентября 1944 года советские войска перешли Дунай и одновременно высадились на Черноморском побережье Болгарии, по ним не было сделано ни одного выстрела. Казалось, весь народ от мала до велика вышел на улицы. Празднично одетые люди цветами, улыбками, солнечным болгарским вином встречали своих освободителей. В городе Русе болгарские солдаты с музыкой и развернутыми знаменами выстроились на берегу Дуная и торжественно приветствовали советских «братушек», отдавая им воинские почести.

9 сентября 1944 года восстание болгарского народа победило и в столице Болгарии — Софии. Сентябрьское вооруженное восстание, осуществленное под руководством БКП при решающей помощи Красной Армии, открыло болгарскому народу путь к построению социализма.

«В этой «войне» не был убит ни один болгарский и ни один советский солдат, — сказал Георгий Димитров на пятом съезде Болгарской коммунистической партии в декабре сорок восьмого года, — но зато вступление советских войск в Болгарию помогло нам свергнуть фашистскую диктатуру в нашей стране и обеспечить будущее болгарского народа, свободу и независимость нашего государства».

На болгарской земле, куда мне доводилось приезжать в послевоенные годы, я видел немало памятников, воздвигнутых в честь советских воинов. Это дань глубокого уважения болгар к нашим соотечественникам, которые сквозь жесточайшие сражения под Москвой, на Волге, на Курской дуге шли вперед, чтобы не только освободить от захватчиков свою советскую землю, но и спасти от фашистской неволи другие народы, в том числе и народ братской Болгарии.

Незадолго до вступления в Болгарию Красной Армии моя миссия там закончилась. В первых числах сентября я был отозван в Москву. Тепло и сердечно простился я со своими болгарскими друзьями, которые, невзирая на трудности и опасности, самоотверженно боролись за наше общее дело, приближали победу над германским фашизмом.

По-дружески проводил меня и председатель Святейшего Синода Болгарии, софийский митрополит Стефан. Как и в дни наших первых встреч, он отвез меня на свою загородную виллу, где дал в мою честь праздничный обед. Подняв бокал, владыка предложил тост за Красную Армию, несущую его родине освобождение от гитлеровцев и их болгарских приспешников. Мой ответный тост был за свободную Народную Болгарию.

В Москве меня ждал приятный сюрприз: Председатель Президиума Верховного Совета СССР Михаил Иванович Калинин вручил мне в Кремле боевой орден. До сих пор у меня в ушах звучит его голос:

— Полковник Федичкин Дмитрий Георгиевич за выполнение специальных заданий в тылу противника награждается орденом Отечественной войны I степени…

В тот день большая группа партизан и разведчиков, действовавших в тылах гитлеровских захватчиков, была награждена орденами. Я видел радостные лица этих людей и сам преисполнялся гордостью за то, что я, советский человек, член великой партии Ленина, внес частицу и своего труда в дело борьбы против фашизма, за светлое будущее моей страны, за новую жизнь трудящихся Болгарии.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ МОИ ТОВАРИЩИ
ЭТО БЫЛО В МОГИЛЕВЕ

Он шевельнулся и открыл глаза. Нестерпимая боль пронизывала все тело. Что-то горячее текло по ногам, заливалось в брючины… «Где я?» Он заставил себя чуть приподнять голову. «Вон что! Кровь… Досталось-таки…» Кровь хлестала из рваной раны на правой ноге. Собравшись с силами, он стянул с себя гимнастерку и кое-как обмотал ею изуродованную ногу. Потом попытался выползти из канавы, но сразу же понял: безнадежная затея, еще немного и сознание покинет его. Тогда уж наверняка все пропало.

И тут будто сквозь дрему он услышал какой-то шорох. Скосил глаза: рядом, пошатываясь, стоит Иван Козлов, с головы до ног облепленный землей.

— Живой, Василий Иванович? — хрипло спросил Козлов.

— Жив, Ваня, — прошептал Пудин, едва разомкнув слипшиеся губы. — А где наши?

Козлов тяжело вздохнул и безнадежно махнул рукой.

«Неужели ребята погибли? — с горечью подумал Пудин. — И задание не выполнено…»

…3 июля 1941 года оперативная группа из шести человек во главе с капитаном Василием Пудиным была направлена из Москвы в Могилев. Перед группой стояла задача: подготовиться к переходу на нелегальное положение в случае захвата города немцами. Ехали на грузовике, оборудованном рацией с автономным питанием от аккумулятора машины. Только добрались до Могилева — положение дел на фронте резко ухудшилось. Гитлеровцы обошли город с севера и с юга, захватили Смоленск, подошли к Ельне, угрожали Вязьме. Советские войска, оборонявшие Могилев, оказались в окружении.

Сложная обстановка вынудила группу Пудина принять участие в обороне города. Связь здешнего военного командования с Генеральным штабом была потеряна, войска были лишены возможности получить какие-либо указания от Главного командования. Между тем силы защитников таяли, все больше ощущалась нехватка боеприпасов. С помощью имевшейся у чекистов рации командование окруженных войск установило связь с Главным командованием, и после уточнения ситуации был получен приказ об отходе из Могилева.

Когда советские части пошли на прорыв вражеского кольца, плечом к плечу с красноармейцами сражались и чекисты Пудина. В одном из жестоких боев на окраине города близким взрывом фашистской мины Василия Пудина бросило на изрытую снарядами землю…

— Вот что, Иван, — превозмогая страшную боль, сказал Пудин. — Уходить отсюда надо. Сходи в деревню, поищи людей… Тебе одному меня не дотащить.

— А как же ты, Василий Иванович? — пожал плечами Козлов. — Не могу я тебя одного оставить. Кругом немцы, да и вообще… Нет, даже не проси.

— Я тебе приказываю. Слушай и выполняй! — Пудин попытался взять властный тон, но голос его прозвучал слабо и вяло.

— Есть, товарищ капитан, — с досадой проговорил Козлов, повернулся и исчез в наступающих сумерках.

Оставшись один, Василий Пудин обессиленно откинулся на дно канавы, заросшей лопухами и крапивой, и закрыл глаза.

…Взошло солнце. Пудин почувствовал на своем лице его ласковые, теплые лучи. Неподалеку, в небольшой рощице, разноголосо перекликались проснувшиеся птицы. Лишь синеватые дымки и легкий треск догорающих сучьев и листьев напоминали о том, что совсем недавно здесь прошелся огненной метлой беспощадный бог войны

«Где же Иван? — обеспокоенно думал Пудин. — Пора бы ему уже вернуться. — Он попробовал приподняться, но острая боль в ноге свалила его обратно на землю. — Эх, не догадался я попросить Козлова раздобыть какое-нибудь оружие! Тут, на поле, наверняка что-то осталось. А если немцы появятся?..»

Пудин захватил рукой несколько толстых стеблей крапивы — хотел с их помощью подтянуться к краю канавы, однако стебли вырвались из ослабевших пальцев, оставив в ладони десятки крошечных иголочек. Василий Иванович ощутил легкое жжение, и на него вдруг пахнуло чем-то знакомым, но далеким, давно забытым.

Лет семи Васю Пудина приставили к деду Макару в помощники — скотину пасти. Обрядили мальчишку в старую отцовскую куртку — она была ему почти до пят, — надели на голову картуз с поломанным козырьком, дали в руки палку с длинным кнутовищем — и айда в поле. В болотах да оврагах вдоволь ему довелось отведать этой самой крапивы.

Жизнь была скудная, как говорят в народе — с хлеба на квас. Бабы, бывало, соберутся на завалинках и все о счастье толкуют: «Не дал бог счастья, а против бога не попрешь…» Мальчик часто слышал подобные разговоры и про себя думал: «А какое оно-.это счастье? Хлеб с салом? Теплая шапка из телячьей кожи? Всамделишные сапоги?» В глубине души он верил, что счастье когда-нибудь обязательно придет к нему. А почему бы и нет? Ведь бродит же оно где-то по свету. Ну что ему стоит заглянуть в их хатенку!..

Однажды счастье вроде и в самом деле пришло. Маленький подпасок работал тогда только за харчи. Точнее, за ужин. Кормили его в домах по очереди, по вечерам, когда он пригонял буренок в деревню. Иная хозяйка кружку молока к хлебу не пожалеет, а когда и тарелку борща поднесет — с голоду не пропадешь.

В один воскресный вечер сидел мальчишка на кухне у местного богатея Семена Тимофеевича — тот лабаз держал. Вошел хозяин. Пьяный — глаз не видать.

— Ну, — говорит, — Василий, королева наша опоросилась, и решил я тебе подарок сделать. Погодь, щас принесу.

«Ишь хмель как в нем играет, — подумал Вася. — Ясно — обманет». Ан нет, не обманул. Вернулся хозяин, а в руках у него — совсем маленький розовый поросенок.

— На, — сует, — возьми. Пущай эта принцесса на счастье тебе растет.

Принцессой окрестил лабазник поросенка потому, что мать его, купленную у проезжего купца, он за породистость называл королевой. В деревне болтали, что эту свинью купец приобрел где-то в заморских странах и хрюкает она будто бы не по-нашему.

В семье Васи все «принцессе» страшно обрадовались. Сразу стали соображать, куда ее лучше поместить. На кухне нельзя — там крысы по ночам шныряют. Под печкой жарко, как бы не перегреть — потом, не дай бог, застудится. Сошлись на том, что нужно смастерить для «принцессы» закуток в сенях. Так и поступили.

Жила «принцесса» в своем закутке — забот не знала. Правда, с кормом для нее было туговато — самим есть нечего. Ну да крутились как могли. Вася ей каждое утро свежей травки для подстилки приносил. А угостит какая хозяйка кружкой молока — он сам не пьет, все сольет в бутылочку и несет «принцессе». Месяца через два такая хрюшка выросла — красавица!

И вдруг — беда. Глянул мальчишка как-то утром: что такое? Лежит «принцесса» на боку, дышит тяжело и молчит. К вечеру вернулся Вася с пастьбы, видит: сидит отец на лежанке, скручивает цигарку и все никак скрутить не может… Мать вытирает фартуком слезы и тихонько так голосит — причитает:

— Что ж это, господи? Как же это, Иисусе Христе?

Кинулся мальчишка в закутку, а там… «принцесса» лапками кверху.

Вот так мелькнуло было счастье в ребячьей жизни Василия Ивановича, да и сгинуло.

Чуть подрос Вася — отец отвез его в уездный городок и отдал в учение к сапожнику, чтобы, как он говорил, «сделать из него человека».

Жизнь у сапожника оказалась несладкой: на рассвете наколи дрова, истопи печь, потом убери сарайчик и накорми скотину. Затем, уже вместе с хозяином, садись на обтянутый брезентом стульчак, надевай фартук и приступай к сапожному делу.

Смышленый мальчишка довольно быстро постиг азы ремесла. Не прошло и нескольких месяцев, как строгий хозяин стал доверять ему самостоятельно ставить новые подметки, класть заплаты на хромовые сапоги или даже на шевровые женские полуботинки и туфли. Работа тонкая, требующая сноровки и умения.

После рабочего дня — уборка помещения, и снова он в распоряжении хозяйки. Пелагея Кондратьевна, жена сапожника, не давала мальчишке ни минуты покоя.

— Васятка, покачай Мишутку, пока не заснет…

— А ну-ка, Василий, принеси водички из колодца…

— Сбегай-ка, Василек, к тете Дуне и спроси меру картошки…

И Вася часами качал Мишутку, приносил воду и картошку. Лишь поздней ночью ему удавалось лечь на свой набитый сеном тюфяк, кинутый на полу возле печки.

Надоела Васе Пудину жизнь в подмастерьях, и однажды он сбежал в Москву. Думал, может, там найдет свое счастье. Только, пожалуй, еще хуже вышло. Большой город, людей много, а до бесприютного и голодного мальчишки никому и дела нет. Чем он только не занимался, чтобы заработать на кусок хлеба. Как-то пошел даже наниматься извозчиком. Сказали: «Нельзя, молодой еще!» Устроился грузить тяжелые мешки и ящики на конные платформы. Хлебал жидкие «щи» в заплеванном трактире, спал в ночлежке на соломенном матрасе…

Революция резко изменила жизнь Василия Пудина. Он понял, что Советская власть заботится о простых людях, об их будущем, об их счастье, и принял ее всем сердцем. Вскоре Василий пошел учиться, ночи напролет просиживал над книжками, с жадностью впитывал знания, которые прежде были ему недоступны. А когда враги вздумали задушить молодую республику, он добровольно вступил в части особого назначения. Дрался с белогвардейцами на Южном фронте, работал в ревтрибунале, потом, демобилизовавшись из Красной Армии, получил направление в Московскую ЧК. В январе двадцать первого года Василий Пудин вступил в партию.

Вместе с другими товарищами Пудина посылали на весьма ответственные задания. Он участвовал в операциях по разоблачению и захвату террористов и шпионов, засылаемых в нашу страну белогвардейской организацией РОВС («Русский общевоинский союз»). Приходилось ему выступать и в качестве члена якобы существовавшей в СССР реакционной организации под названием «либеральные демократы». Этой организацией очень интересовался ярый антисоветчик и террорист Борис Савинков. Он направил для переговоров с ее руководителями в Москву своего доверенного человека, полковника Павловского, а затем и сам нелегально перешел нашу границу. Однако здесь его ожидала встреча с чекистами.

Василий Иванович очнулся в избе, на лежанке. Над головой висела самодельная люлька — плетеная корзинка, резко пахнувшая давно не стиранными пеленками. В ней громко плакал ребенок. Возле лежанки хлопотали несколько женщин.

— Живой, милый… Ну и слава те господи! — обрадовалась склонившаяся над Пудиным старушка и перекрестилась троекратно. — Не зря ты, внучка, молодушек кликнула себе на подмогу. Где бы тебе одной управиться с этаким богатырем. Эх, мать честная! — всплеснула она руками. — И чего эти германцы с тобой понаделали, будь они прокляты!

Старушка с трудом сняла с его ноги скрученную жгутом гимнастерку, насквозь пропитанную запекшейся кровью, и ахнула: ступня висела на клочке кожи. Намочив прилипшую к телу брючину, бабка Прасковья — так звали старушку — разрезала ее большими портняжными ножницами, затем промыла страшную рану теплой водой и, приладив с двух сторон пару дощечек, перевязала чистой тряпочкой, припорошенной какой-то целебной травкой.

Пока продолжалась эта процедура, Василий Иванович изнемогал от неимоверных страданий. Он то впадал в забытье, то разом возвращался к действительности — к физическим и душевным мукам, которым, казалось, не будет конца.

Потом Пудина кое-как переодели, накормили бульбой, сдобренной подсолнечным маслом, и перенесли в сарай, стоявший в сторонке от дома, — на тот случай, если нагрянут гитлеровцы и начнут шарить по избам: в полуразрушенный сарай, может, не заглянут. Правда, документы у Василия Ивановича были сугубо гражданские, мирные. Из них явствовало, что он — шофер автобазы Наркомлеспрома, возил доски в Могилев. И ранение его, в принципе, тоже можно было объяснить: война застала в пути, наткнулся на мину… Но кто знает, захотят ли фашисты во всем этом разбираться?

Шли дни. Рана не заживала. Целебная травка бабки Прасковьи, которую она хранила под образами как самое дорогое средство, излечивающее, по народному поверью, любые переломы, оказалась бессильной. Нога воспалилась, появились явные признаки гангрены. Состояние раны ухудшалось буквально с каждым часом. А в деревушке — ни врача, ни даже фельдшера. Ухаживавшие за Пудиным женщины вскоре поняли, что, если не принять срочных мер, раненый наверняка погибнет. Но как помочь ему? Ближайшая больница — в городе, а там уже вовсю хозяйничают немцы…

Внучка бабки Прасковьи, Шура Ананьева, та самая, что случайно наткнулась в поле на лежавшего в беспамятстве военного и с помощью подруг доставила его в деревню, все-таки решила переправить Василия Ивановича в больницу, в оккупированный Могилев. Другого выхода не было. Сосед Шуры, добродушный дед, согласился отвезти Пудина вместе с Шурой в город на своей тощей лошаденке. Женщины с трудом подняли на руки почти умирающего капитана, вынесли его из сарая и уложили на телегу с сеном.

Через несколько часов добрались до больничных ворот. Во дворе шла «чистка». Тяжелораненых военнослужащих, коммунистов, комсомольцев, советских работников и евреев гитлеровцы тут же расстреливали. Трупы они с немецкой аккуратностью укладывали штабелями на грузовые машины и вывозили за город. Тех людей, личность которых до конца выяснить не удавалось, под. конвоем автоматчиков отправляли в концентрационный лагерь.

— Принимай раненого, — хрипловатым баском обратился дед к проходившему мимо телеги санитару.

— А чего с ним? — спросил тот.

— Кто его знает! Бабы толкуют, на ноге хвороба красная появилась.

— Зря привезли, лечить нечем, немцы все выгребли — и лекарства, и инструменты. Помрет. — И санитар безнадежно махнул рукой.

— Сперва медицину предоставь, а потом уж какое будет распоряжение, — настаивал дед.

Между тем сопровождавшая Пудина Шура успела разыскать главного врача Владимира Петровича Кузнецова, и тот, едва взглянув на Пудина, велел нести его прямо в операционную. Он знал, что ждать нельзя ни минуты. Главный врач был военным и по приказу командования остался в больнице вместе с ранеными бойцами.

— На стол! Немедленно на стол! — прикрикнул на замешкавшихся санитаров доктор.

Лодыжку вместе со ступней пришлось ампутировать.

После операции его привезли в общую палату. Большая часть коек там пустовала. На остальных лежали люди явно не военные, видимо местные жители. Лекарств было очень мало. Фашисты начисто ограбили больницу, забрали даже скудные запасы продовольствия. Но Пудин разобрался что к чему лишь потом, когда немного пришел в себя. Болезнь донельзя ослабила его еще недавно могучий организм, и сознание едва теплилось в нем. Будто в каком-то тяжелом сне перед ним вновь и вновь возникали картины прошлого: то родительский дом в глухой деревушке, то ломовая лошадь, на которой он развозил ящики с водкой по трактирам на окраинах Москвы, то улицы Харбина, где он когда-то выполнял одно очень важное поручение…

…Вдоль железной ограды, за которой находились японское консульство и японская военная миссия, а правильнее сказать — разведка империалистической Японии в Харбине, неторопливо шел широкоплечий, выше среднего роста молодой человек с приятным лицом и русыми волосами. Светлый костюм ладно сидел на его несколько полноватой фигуре. Равнодушно скользнув глазами по окнам первого этажа, он проследовал дальше по улице и свернул в один из проулков.

Этот молодой человек прогуливался здесь уже не в первый раз. И, как правило, в разных головных уборах: то в белой шляпе, то в серой, то в коричневой, а иногда и просто с непокрытой головой, держа в руках кепку. Посторонним — если бы кто-нибудь, конечно, обратил внимание на такую регулярную смену шляп — это показалось бы, наверное, обыкновенным чудачеством. Но был и другой человек, которому и цвет шляп, и их форма говорили о многом.

Через день-два после очередной прогулки молодой человек находил в определенном месте фотокопии документов, раскрывающих планы антисоветской деятельности японской разведки и ее белогвардейских подручных, в частности — враждебные замыслы в отношении советского Приморья. Это и был Василий Пудин. А помогала ему в его сложной и опасной работе русская девушка Маргарита, или просто Рита, служившая горничной у японского консула.

После разгрома белогвардейцев на Дальнем Востоке отец Риты, бывший царский полковник, а затем офицер штаба атамана Семенова, бежал с семьей в Маньчжурию и поселился в Харбине. Имевшиеся у него средства вскоре иссякли. Пришлось подумать о каком-нибудь заработке. Но кому нужен был этот пожилой человек, упрямо твердивший что-то о возрождении монархии и уверявший, что за «верную службу царю и отечеству» ему дадут пост губернатора в одном из сибирских городов? В конце концов бывшему старшему офицеру царской армии все же повезло: ценой больших усилий он добился должности дворника при японской военной миссии.

Тем временем семья полковника распадалась. Его сын, подпоручик, служивший вместе с отцом в карательных семеновских частях, эмигрировал в Канаду, а старшая дочь пристроилась служанкой в каком-то клубе в Шанхае.

Единственным утешением отца и матери оставалась младшая дочь — Рита. Родители старались уберечь восемнадцатилетнюю девушку от превратностей жизни эмигрантов — людей без родины и без будущего. Однако денег на прожитие не хватало, и отец вынужден был слезно упрашивать своих хозяев, чтобы его дочь взяли горничной к японскому консулу. Так она стала работать у японцев.

Василий Пудин не раз видел эту миловидную, улыбчивую девушку во дворе японского консульства. Решив присмотреться к ней, он заметил, что каждый день она почти в одно и то же время отправляется по поручению своей госпожи за покупками. За воротами улыбка сразу сходила с ее лица, девушка становилась задумчивой и печальной. Пудин понял: ее что-то гнетет, какая-то постоянная душевная боль, которую она не хочет выказать при хозяевах и маскирует дежурной улыбкой. Интересно было бы познакомиться с ней. Но как это сделать, чтобы ненароком не оттолкнуть, не обидеть ее?

Возвращаясь из города с покупками, Рита иногда заходила в кафе, расположенное на соседней с консульством улице. Там она заказывала чашечку кофе или какао с молоком и маленький кусочек торта. Однажды Пудин решился войти в кафе вслед за ней.

— Вы позволите? — спросил он, подойдя к ее столику, и показал на пустой стул.

— Пожалуйста.

Они еще несколько раз встречались «случайно» за чашкой какао или кофе. Потом пошли вместе в кино смотреть тогдашний романтический кинобоевик «Неоконченная симфония» о жизни Штрауса. В разговорах Рита все чаще сетовала на свою судьбу. Ей было горько сознавать, что она, образованная девушка, владеющая несколькими иностранными языками, вынуждена прислуживать господам, которые гораздо ниже ее и по своим моральным качествам, и по общей культуре.

— И чего другого можно было ожидать здесь, на чужбине, среди чужих и жестоких людей! — восклицала она.

— А вы никогда не думали о том, чтобы вернуться домой, в Советскую Россию? — осторожно поинтересовался Пудин.

— Ну что вы! — Рита решительно покачала головой.-

Кто меня туда пустит? Дочь белогвардейца, полковника… Нет, это, к сожалению, невозможно.

Пудину стоило большого труда убедить девушку, что ее опасения напрасны.

— Родителей ведь не выбирают, — говорил он. — Но каждый человек сам выбирает свою судьбу.

Постепенно Рита узнала, зачем и почему ее новый знакомый оказался в Харбине, и согласилась во всем помогать ему.

Консулу и его супруге, несомненно, льстило, что у них такая интеллигентная горничная. Дочь русского дворянина и полковника — не шутка! Да и сам полковник ходит с метлой по двору с дворницкой бляхой на груди! С нескрываемым самодовольством японский самурай демонстрировал полковника и его дочь своим гостям и знакомым. Откуда ему было знать, что с некоторых пор эта кроткая девушка внимательно прислушивается к разговорам посетителей миссии — японцев, китайцев, белогвардейцев — и сообщает об услышанном своему советскому другу. Не ведал консул и о том, что юная горничная стала проявлять повышенный интерес к его кабинету, в котором стоял несгораемый шкаф с секретнейшими документами. Потом у нее появился ключ к этому шкафу, и когда господа отправлялись куда-нибудь в гости, в театр, в кино, она…

Одним словом, Василий Пудин пересылал в Москву фотокопии весьма важных бумаг, сыгравших большую роль в разоблачении милитаристских замыслов японцев. Среди них был, например, интервенционистский план генерала Танаки — впоследствии премьер-министра Японии. По этому плану предполагалось прибрать к рукам Маньчжурию, Китай, захватить Дальний Восток и Сибирь до Омска включительно.

Другой документ, добытый в то время Пудиным с помощью Риты, был использован почти через двадцать пять лет. Его обнародовали лишь в 1949 году, в Хабаровске, на судебном процессе над японскими военными преступниками, захваченными советскими войсками при разгроме Квантунской армии. Этот документ подтверждал, что еще четверть века назад японская военщина готовила бактериологическую войну против СССР…

…Казалось, что все идет благополучно. Пудин немного окреп, мог даже сидеть на кровати. Но буквально через считанные дни опять появились признаки гангрены. Одна за другой были сделаны еще две ампутации, последняя — выше колена. Василий Иванович мужественно вынес и это.

А тут нежданно-негаданно пришла новая беда. По городу разнеслась тревожная весть: гестаповцы ищут в Могилеве советского генерала Василия Попова. Оказывается, какой-то предатель, желая выслужиться перед оккупантами, принес в немецкую комендатуру найденное им на улице генеральское удостоверение. Гитлеровцы стали проверять всех подозрительных лиц. Добрались они и до городской больницы. По случайному совпадению документы, по которым Василий Иванович числился шофером автобазы Наркомлеспрома, были выписаны на имя Василия Попова. И это сразу привлекло к нему внимание фашистов. Они решили, что он и есть тот самый генерал.

В этот же день гестаповцы устроили Пудину подробнейший допрос. Начали с уговоров, затем перешли к угрозам. Василий Иванович твердо держался разработанной для него еще в Москве легенды. Ночью у дверей палаты дежурил часовой, а наутро гитлеровцы явились снова. И опять их попытки заставить Пудина «раскрыться» ни к чему не привели.

На какое-то время Василия Ивановича оставили в покое. Нет, фашисты не отступились от него, не расстались с надеждой получить награду за поимку живого «советского генерала». Они только изменили тактику — стали подсылать к Пудину провокаторов: кто-то предлагал ему бежать из больницы, кто-то — связаться с партизанами и партийным подпольем, кто-то брался выполнить любое его поручение. Однако выработанное с годами чутье помогало Василию Ивановичу разгадать эти коварные ловушки.

Несколько месяцев провел Пудин в больничной палате. Изредка к нему приходила Шура Ананьева — приносила скромное угощение, рассказывала всякие новости. Немцы допрашивали и ее, но она повторила почти то же самое, что говорил Василий Иванович. Ничего не добившись, фашисты решили выпустить Пудина из больницы. Видимо, они рассчитывали, что «советский генерал» непременно начнет искать людей, ведущих работу против «нового порядка». Этим он не только выдаст себя, но и поможет сотрудникам гестапо, идущим по его следу, выйти на подполье. Однако «подсадной утки» из Пудина не получилось. Чекист оказался сильнее гестаповцев.

На могилевском базаре появился ларек сапожника. Бородатый инвалид искусно, с одного удара, всаживал деревянные гвозди в косячки на подошвах дамских туфель, ловко вкладывал чугунную ногу в ботинок, чтобы покрепче приладить набойку, виртуозно затягивал дратвой прохудившийся сапог. Вот где пригодилось Василию Ивановичу знание сапожного ремесла, азы которого он постиг еще в ранней юности.

Нетрудно догадаться, что в сапожном ларьке Пудин занимался не только ремонтом обуви. Он присматривался к своим клиентам, прикидывал, кто чего стоит, с кем можно побеседовать на нужные ему темы, а главное — не найдется ли человек, который поможет установить связь с подпольем или с партизанским отрядом Османа Касаева, действовавшим где-то в окрестностях Могилева. Этот отряд провел несколько дерзких операций, и немцы его побаивались.

Гестаповцы не выпускали «Василия Попова» из виду. Он убеждался в этом не раз. Значит, нужно было вести себя крайне осторожно. Малейший промах — и арест, пытки, мучительная смерть. Но разве возможно сразу понять, с кем имеешь дело: с настоящим подпольщиком или с провокатором, подосланным гитлеровцами? И легко ли постоянно контролировать каждое свое слово, каждый жест, каждый шаг, помнить о бдительности даже тогда, когда непосредственная опасность тебе вроде бы и не угрожает? Несмотря ни на что, Василий Иванович продолжал свою рискованную работу. Огромное самообладание и двадцатилетний чекистский опыт помогали ему противостоять недругам и находить друзей.

Более года сапожничал Пудин на могилевском базаре. За это время он сумел объединить вокруг себя немало советских патриотов, наладил тесную связь с партийным подпольем. Сопротивление гитлеровцам в Могилеве, как и везде на временно оккупированной фашистами советской земле, было очень активным. Враги не знали покоя ни днем ни ночью: то взлетит на воздух склад с боеприпасами, то какой-нибудь штаб, то казарма или офицерский клуб, то вспыхнет нефтяная база, то среди бела дня исчезнет гестаповский штурмбанфюрер или ретивый осведомитель. Подпольщики пускали под откос поезда с живой силой и техникой, регулярно собирали сведения военного и стратегического характера — всем, чем могли, помогали нашему командованию в его действиях против фашистских войск.

Василий Иванович выполнял самые ответственные задания партийного подполья. Он создал разветвленную разведывательную сеть, организовывал диверсии. Среди его помощников были учителя, колхозники, военнослужащие, оказавшиеся в окружении и бежавшие из фашистских лагерей. Одна из подпольщиц, Варвара Владимировна Барбашева, устроилась переводчицей в немецкую комендатуру. Там она добывала чистые бланки удостоверений личности и различных справок с печатью и подписью коменданта. Опасная это была работа, но и крайне важная: в случае необходимости можно было снабжать товарищей отличными документами.

Навсегда останется в памяти советских людей подвиг пленного красноармейца Валентина Евменовича Готвальда, взорвавшего так называемую Украинскую офицерскую школу — трехэтажное здание на высоком берегу Днепра. На самом же деле это была школа диверсантов, которых фашисты готовили для заброски в советский тыл. Попав в лапы гитлеровцев, Готвальд назвал себя сыном репрессированного советской властью немецкого колониста, и оккупанты приняли его на работу. Постепенно он вошел в доверие к руководителям школы. Однажды по заданию партизан ему удалось заложить в канцелярии мощную мину с часовым механизмом. Точно в срок мина сработала, превратив здание школы в груду развалин. В этих развалинах нашли свою смерть десятки фашистов и их пособников.

В нашем управлении в Москве долгое время ничего не знали о судьбе Пудина. Радиосвязь с его группой прервалась еще в июле сорок первого года. Первую весточку о нем мы получили лишь в начале 1943 года от командира партизанского отряда Османа Касаева.

Как потом выяснилось, 24 февраля 1943 года в шести километрах от партизанского лагеря боевое охранение подобрало в снегу еле живого парнишку в ватной стеганке. Парнишка искал партизан. В письме, которое у него нашли за пазухой, Пудин просил командира отряда установить с ним связь. Когда парнишка поправился, его послали в город. А в мае в отряд прибыл сам Василий Иванович.

Партизаны встретили капитана Пудина восторженно, устроили его в теплой землянке, накормили досыта, предложили несколько дней отдохнуть. Но где там! Уже на другой день Василий Иванович горячо взялся за дело. Он собрал у себя в землянке партизан-подрывников и стал показывать, как делать угольные мины. Внешне такие мины ничем не отличались от кусков обычного антрацита. Их подбрасывали в склады боеприпасов, в тендеры паровозов, в угольные бункеры пароходов, стоявших у могилевской пристани. Всюду они приносили врагу большой урон. Гитлеровцы тщательно обыскивали пристани и паровозы, шарили по складам и амбарам, но нигде ничего не находили. Им было и невдомек, что валявшиеся кое-где куски антрацита таят в себе смертельную угрозу. И по-прежнему то тут, то там взлетали на воздух базы с горючим, машины, поезда с боеприпасами…

Потом Василий Иванович наладил в отряде выпуск автоматов — партизаны очень нуждались в таком оружии. Пудинские автоматы не уступали немецким, трофейным. Делали их из скорострельной десятизарядной винтовки, бывшей тогда на вооружении Красной Армии.

Так и провоевал бы чекист Пудин в партизанском отряде до прихода наших войск, но уже в июне 1943 года у него снова началось воспаление культи. Состояние Василия Ивановича настолько ухудшилось, что в Москве решили срочно эвакуировать его из немецкого тыла. Однажды ночью на партизанском аэродроме приземлился специальный самолет, который доставил Пудина на Большую землю.

Недолго пробыл Василий Иванович у партизан — недели три, не больше, — но память о себе оставил добрую и долгую. Архивы хранят письмо командира партизанского отряда Османа Касаева, адресованное Пудину:

«Здравствуй, дорогой Василий Иванович!

Привет Красной Москве от боевых товарищей. Недавно мы отпраздновали двухлетний юбилей боевой деятельности нашего отряда. Эту дату справили неплохо: всем отрядом вышли на шоссе Могилев — Минск, разбили колонну из десяти машин и уничтожили 60 фрицев. С нашей стороны потерь нет. У деревни Дублицы потом устроили митинг и выступление художественной самодеятельности.

Мастерская по выпуску автоматов работает. Настроение хорошее. Фрицы чувствуют близкий конец. За последний месяц мы разгромили гарнизоны в Беничах, Тощице и Софиевке. Взорвали также 20 тысяч метров рельсов.

Вот только горе у нас — погиб геройски Григорий Бойко. Но мы за него отомстили. Мы устроили засаду между Голинцом и Ямницей. Убиты 22 и ранено 8 немецких солдат.

До свидания, Василий Иванович. Скоро победим.

Увидимся в Москве».

Письмо это было написано всего за несколько дней до освобождения Могилева Красной Армией. 21 июня 1944 года советские войска вошли в город. Однако Османа Касаева тогда уже не было в живых. Он был сражен пулеметной очередью из пролетавшего над отрядом фашистского самолета…

Ныне деревня, где базировался отряд, носит имя Героя Советского Союза Османа Касаева. Там, на белорусской земле, славному сыну Советского Дагестана воздвигнут памятник.

Разумеется, отряд Касаева был не единственным на Могилевщине. Пламя народного гнева полыхало по всей области. Против гитлеровцев здесь сражалось 6 партизанских бригад, 11 полков, 80 отрядов, объединявших более 55 тысяч бойцов. Вместе с подпольщиками они пустили под откос 1847 эшелонов врага, уничтожили 1793 паровоза, более 14 тысяч вагонов, взорвали около 1500 мостов, разгромили 635 немецких гарнизонов и полицейских управлений, взяли в плен тысячи фашистов.

Родина по достоинству оценила мужество и героизм партизан и подпольщиков, проявленные ими в смертельных схватках с немецкими оккупантами. Многие были удостоены высоких наград Советского Союза. И среди них — Василий Иванович Пудин. По представлению высших партийных и советских органов Белоруссии, за боевую деятельность в тылу противника в годы Великой Отечественной войны его наградили орденом Ленина и орденом Красного Знамени.

Второй орден Ленина, орден Красного Знамени, орден

Красной Звезды и другие награды он получил за свою работу в органах безопасности.

Полковник Пудин умер в 1974 году после тяжелой и продолжительной болезни. Я знал его многие годы, пожалуй, даже больше, чем кто-либо другой. В молодости мы вместе работали в Маньчжурии, затем — в центральном аппарате нашей службы. Если вдуматься, то и Великая Отечественная война не разлучила нас, хотя мы оказались в разных местах и в разной обстановке. Ведь оба мы находились в тылу противника, оба, не жалея сил, старались выполнить свой долг перед Родиной — любой ценой приблизить день Победы. У чекиста одно дело, одна главная забота — мир и счастье родной земли. Василий Иванович Пудин был верен этому делу до последних своих дней.

ГЕРОИ ПОДЗЕМНОГО ГАРНИЗОНА

Дверь камеры с грохотом захлопнулась, звякнул замок, и наступила тишина.

«Все!.. Конец!..» Он подошел к своей койке, медленно опустился на ком грязной, вонючей соломы, заменявшей матрас. Только что закончился суд. Военно-полевой суд одесского гарнизона румынских оккупационных войск. Его и еще тринадцать верных товарищей приговорили к смертной казни…

Он посмотрел на свои руки, изуродованные кандалами, рукавом потрепанного пальто вытер холодный пот, выступивший на лице. Давно не бритая борода была мокрая- тоже, наверное, от пота. «Расстреляют… Погибнут боевые друзья… И эти славные девчонки, две Тамары — Межигурская и Шестакова. А Яша Гордиенко? Совсем еще мальчишка… Им бы жить да жить. Единственное утешение — умираем не зря. Месяцы, проведенные в катакомбах, — это месяцы борьбы. Гитлеровцы получали чувствительные удары…»

О себе он старался не думать — для него исход давно был ясен. Кровавые изверги… Они пытались заставить его назвать своих соратников-подпольщиков, разведчиков. Били, кололи, топтали ногами… Нет, ничего не узнали палачи. Многих товарищей спасло его молчание. Значит, борьба с фашистами будет продолжаться!

…Владимир Александрович Молодцов за свои неполные тридцать лет повидал в жизни немало. Он был пионервожатым и комсомольским вожаком в поселке Кратово под Москвой. Когда партия призвала молодежь идти на шахты — стал одним из тридцатитысячников в подмосковном угольном бассейне, быстро овладел многими шахтерскими специальностями: работал вагонщиком, крепильщиком, путепрокладчиком, забойщиком. Вместе с товарищами он организовал на шахте молодежную коммуну. Потом пошел работать в ОГПУ.

А тут война…

— Капитан Молодцов, завтра во главе группы наших товарищей полетите в Одессу, — сказали ему в Главном управлении. — Город окружен немецкими и румынскими частями. У врага — триста тысяч человек. На поезде и даже на автомашине туда сейчас не добраться. Наш гарнизон героически защищается, но… неизвестно, удастся ли удержать Одессу. Если нам придется оставить ее — уйдете в катакомбы. Людей подберете на месте. Обком партии поможет вам, он предупрежден. Будете вести разведку, совершать диверсии, всячески дезорганизовывать тылы противника. Вам все понятно?

— Так точно, понятно.

— Вот и отлично. И еще: для конспирации вам лучше подобрать другую фамилию.

Молодцов на мгновение задумался и предложил:

— Бадаев… Павел Бадаев. Это девичья фамилия моей жены.

— Хорошо, соответствующие документы вам срочно подготовят. Успеха вам, Владимир Александрович. Пока все…

Одесские катакомбы встретили людей мраком и сыростью. Узкие и длинные забои, в которых некогда добывали ракушечник для строительства города, должны были теперь стать базой партизанского отряда. Их надо было как-то оборудовать и приспособить для жилья. Не откладывая, взялись за дело.

Устраивались обстоятельно. Кайлами, ломами, шахтерскими отбойными молотками вырубали в каменных стенах проемы — делали нары, полки для посуды: чашек, мисок, кастрюль и сковородок. Нары застилали линолеумом, камышовыми матами. Сверху клали на них матрасы, подушки; раздобыли даже несколько одеял. Один сравнительно просторный зал отвели под кухню. Туда поставили керосиновую плиту, бадью, в которой замешивали тесто для выпечки хлеба, потом привезли бочку для воды, тазы и корыта, чтобы можно было иногда и постирать, и помыться. Заботливые хозяйки — в отряде были и женщины — старались придать своему подземному жилищу как можно более уютный вид.

В отдельном штреке организовали ленинский уголок. На стене повесили портрет В. И. Ленина. В центре поставили стол и стулья. Там намеревались проводить партийные и общие собрания. Были, разумеется, и отсеки для оружия, взрывчатки, кладовые для продовольствия: муки, картофеля, овощей.

Павел Бадаев, прилетевший в Одессу из Москвы со своими товарищами, энергично руководил всеми работами. Одновременно он подбирал в отряд надежных людей. В короткий срок маленькая группа чекистов разрослась за счет местных жителей — коммунистов, комсомольцев до семидесяти человек. К тому моменту, когда после 73-дневной героической обороны наши войска по приказу Верховного Главнокомандования оставили город, разведывательно-диверсионный отряд Бадаева представлял собой внушительную силу и был готов к выполнению поставленных перед ним задач.

Боевые действия бадаевцы начали в первый же день оккупации. Как только вблизи катакомб появилась колонна фашистских автоматчиков, их встретили дружными залпами. Рухнул с белой лошади вражеский офицер, вздумавший покрасоваться на улицах «поверженной» Одессы. Гитлеровцы заметались, не понимая, откуда ведется огонь. Еще залп… И еще… Нескольким десяткам захватчиков уже не суждено было подняться с одесской земли, остальные в панике отступили.

Прошла неделя — взлетело на воздух здание комендатуры оккупантов. В то время там проводилось совещание командного состава 10-й пехотной дивизии. Двух генералов и более сотни офицеров недосчитались гитлеровцы.

Ровно через месяц после отхода наших войск, в ночь на 17 ноября 1941 года, бадаевцы осуществили новую дерзкую операцию. Два отважных разведчика — Иван

Иванович Иванов и Константин Николаевич Зелинский — по заданию Бадаева незаметно выбрались из катакомб, хотя все выходы из них бдительно охранялись вооруженными до зубов патрулями оккупантов, пробрались к железной дороге и пустили под откос эшелон «Люкс». Это был особый эшелон. В нем следовало в Одессу более двухсот высокопоставленных румынских чиновников, намеревавшихся заправлять в новом губернаторстве Транснистрия (Заднестровье), которое Гитлер «подарил» своему вассалу и союзнику — фашистской Румынии. Ни одному из этих чиновников не довелось обосноваться на советской земле. Все они нашли смерть под обломками разбитых вдребезги вагонов.

Трое суток гитлеровцы обстреливали катакомбы из автоматов, пулеметов, вели артиллерийский огонь, стремясь уничтожить укрывавшихся там советских разведчиков и партизан. Убедившись в бесплодности этой затеи, они решили изменить тактику: стали взрывать воздушные и водяные колодцы, чтобы лишить людей воздуха и воды. Из пригородов и окрестных селений оккупанты пригнали жителей и заставили их под угрозой смерти замуровывать все входы и выходы из катакомб, засыпать провалы, оставляя лишь небольшие щели, в которые собирались пустить ядовитый газ.

«Фашисты заживо похоронили нас на глубине 45–50 метров… — пишет в своей документальной повести «Мы на своей земле» Г. Марцышек — одна из участников этого беспримерного сражения подземного гарнизона. — Расчищать воздушник было трудно. Фонари чадили, гасли. На расстоянии метра люди не видели друг друга. Они задыхались, надрывно кашляли, падали, ползком тащили в забои и штреки землю и камни, расчищая колодец. Руки распухли и кровоточили, глаза слезились…»

Положение создалось критическое. Обитатели катакомб жили в кромешной тьме, одежда была изодрана в клочья, обувь пришла в полную негодность, дневной рацион состоял из ста граммов хлеба, какого-то месива из полусгнившей свеклы и нескольких горстей отрубей. Наверху, в городе, обстановка тоже крайне обострилась. Озверевшие оккупанты учиняли там жестокие расправы. За каждого румынского солдата, убитого подпольщиками, комендатура грозила уничтожить 500 коммунистов. И тем не менее советские патриоты продолжали борьбу.

8 февраля 1942 года Павел Бадаев и связная Тамара Межигурская, обманув фашистов, блокировавших все выходы из катакомб, ушли в город выполнять очередное боевое задание. Им предстояло также выяснить, почему бездействует наружный отряд под командованием Федоровича. От него давно не поступало никаких сведений.

Три дня товарищи ждали их возвращения, но так и не дождались. На разведку пошла другая связная — Тамара Шестакова. И она не вернулась. Не вернулся в отряд и боевой вожак юных разведчиков шестнадцатилетний Яша Гордиенко. Все они, как оказалось, были схвачены фашистами на конспиративной квартире. Выдал их переметнувшийся на сторону врага Федорович. Впоследствии этого предателя и его хозяев настигло заслуженное возмездие советского народа.

Я смотрю на пожелтевшую фотографию, найденную после бегства оккупантов из Одессы. Она была сделана кем-то из фашистских палачей во дворе тюрьмы перед расстрелом патриотов. На снимке трое: в центре — закованный в кандалы Владимир Молодцов, возле него две его ближайшие соратницы — связные Межигурская и Шестакова. Лица их серьезны, на них нет и тени страха и уныния. А Тамара Шестакова даже чуть-чуть улыбается, положив правую руку на воротник пальто. Чему это она? Может быть, тому, что, уходя из жизни, оставляет на земле частичку себя — крошечную дочурку, родившуюся в тюремной камере? Недолго длилось ее материнское счастье — всего три месяца. Но эти девяносто дней были до краев заполнены светом, радостью общения с маленьким родным существом…

Создание исполненного долга перед своим народом, перед Родиной делало этих людей мужественными и стойкими. Никакие лишения, никакие пытки не смогли сломить их волю, поколебать их уверенность в грядущей победе над фашизмом. Когда на суде председательствующий, зачитав приговор, обратился к Молодцову-Бадаеву с предложением подать прошение о помиловании, тот гневно воскликнул: «Мы на своей земле и у врагов пощады просить не будем!

Это вы должны просить у нас пощады за то, что ворвались в чужой дом и принесли с собой невыносимые страдания нашим людям!» Так они и встретили смерть, не склонив головы, смело глядя на черные дула направленных на них автоматов.

Ничего не добились оккупанты и от Яши Гордиенко — шестнадцатилетнего начальника молодежной десятки, храброго разведчика, выполнявшего нередко особо сложные поручения Бадаева. На казнь он шел в своей неизменной кубанке. Шутники в отряде уверяли, что Яша не снимает ее даже тогда, когда спит. Часто мелькала эта кубанка на Пересыпи или на Молдаванке, где юный подпольщик собирал важную для нашего командования информацию, которую затем передавали по рации в Москву. В ней же он преследовал какого-нибудь предателя, чтобы рассчитаться с ним за измену Родине. Одного из таких подонков он настиг днем в самом центре города, причем вышел из этой рискованнейшей операции целым и невредимым.

До нас дошло письмо Яши, адресованное родителям. Нельзя без волнения читать эти торопливые строки, написанные незадолго до казни, нельзя не поражаться силе духа, мужеству, большому человеческому достоинству, звучащим в них.

«…Исполнился ровно месяц со дня зачтения приговора. Мой срок истекает, помилования не жду. Эти турки (так он называл румынских фашистов.-Д. Ф.) отлично знают, что я из себя представляю. На следствии я вел себя спокойно. Я отнекивался — меня повели бить. Три раза водили и били. На протяжении 4–5 часов. Били резиной, опутанной тонкой проволокой, грабовой доской метра полтора, по жилам на руках — железной палкой. За это время я три раза терял сознание. Никакие пытки не вырвали фамилий… Я водил ребят на дело, я собирал сведения, я готовился взорвать дом, где были немцы, но мне помешали. Жаль, что я не успел…

Достаньте мои документы — они закопаны в землю, в сарае. Там лежит мой комсомольский билет, фотографии друзей и подруг. Есть там наши клятвы в вечной дружбе… Эх, славные были ребята!.. Я не боюсь смерти… Прошу только не забывать нас и отомстить провокаторам.

Целую вас всех крепко-крепко. Не падайте духом. Наше дело все равно победит, победа будет за нами».

Вот они были какие, эти отважные люди. И память о них всегда будет жить в нашем народе. Владимир Молодцов удостоен посмертно звания Героя Советского Союза. В Москве и Одессе есть улицы, носящие его имя. На Аллее Славы в Одессе на гранитных плитах рядом с именами других героев Великой Отечественной войны высечены и имена героев-бадаевцев. А именем юного партизана Яши Гордиенко назван Одесский Дворец пионеров.

Отряд Бадаева был не единственным в одесских катакомбах. Помимо него там действовали еще шесть разведывательно-диверсионных отрядов, созданных местными партийными органами. К сожалению, судьба далеко не всех героев подземного гарнизона Одессы выяснена на сегодняшний день. Многие из них погибли в боях с оккупантами, некоторые были заживо замурованы в катакомбах, задохнулись в забоях и штреках от ядовитых газов и из-за отсутствия воздуха, умерли от голода…

Неудачи преследовали вторую разведывательно-диверсионную группу, возглавляемую В. А. Калошиным и В. А. Кузнецовым, которые прибыли в Одессу из Москвы в июле сорок первого года. В составе этой группы был еще один чекист — Н. Ф. Абрамов. Остальные товарищи влились в нее уже в Одессе по рекомендациям местных партийных и чекистских органов. Группа базировалась в катакомбах близ зеркальной фабрики, неподалеку от подземного лагеря Молодцова-Бадаева, и оперативно подчинялась ему. Некоторые бойцы оставались в городе и составляли ее наземную часть.

В ноябре 1941 года в группе начались первые провалы. За две недели гестапо и румынская охранка — сигуранца — арестовали девять человек. 26 мая 1942 года фашистский военно-полевой суд приговорил их всех к смертной казни. Известны имена этих бесстрашных героев: А. Т. Мельник, Ф. Н. Мельник, В. Г. Брезинский, Н. Я. Куличенко, Г. М. Стрельников, Д. И. Голянт, Н. П. Кутарев, А. П. Иващенко, Д. Г Телков. «Вот люди, которые достойны своей Родины, которые умирают с верой в нашу победу… — писал о друзьях-соратниках в своем предсмертном письме Г. М. Стрельников. — Товарищи, я умираю. Ни пытки, ни побои не смогли меня сломить. Я верю в нашу победу, в наше будущее…» Ныне это письмо хранится в партийном архиве города Одессы.

Только одному бойцу этой группы, А. Я. Глущенко, удалось вырваться из катакомб. Он воевал затем в партизанском отряде, действовавшем в окрестностях Одессы. А о том, как погибли остальные товарищи, в том числе чекисты В. А. Калошин, В. А. Кузнецов и Н. Ф. Абрамов, мы пока не знаем. Вероятнее всего, они сражались в катакомбах до конца, до последнего вздоха и дорого отдали свои жизни. Хочется надеяться, что исследователи, занимающиеся историей обороны Одессы, отыщут когда-нибудь их след в темных лабиринтах катакомб и откроют нам еще одну героическую страницу борьбы советских людей против фашистских захватчиков.

Среди чекистов, погибших в катакомбах, я назвал Николая Федоровича Абрамова. Это был человек необычной судьбы, и мне кажется, что стоит рассказать здесь о нем подробнее.

В ВЫБОРЕ СВОБОДЕН

Молодой человек в довольно поношенном костюме и шляпе, с перекинутым через плечо макинтошем медленно шел по улицам Софии. Он с любопытством всматривался в незнакомые, дома, вслушивался в чужую речь, в которой нет-нет да и мелькало будто бы близкое, родное слово. На одном из перекрестков из-за угла навстречу ему неожиданно вышел высокий статный мужчина в генеральской форме. Молодой человек даже вздрогнул: «Он?.. Вроде бы нет. Насколько помнится, отец был пониже ростом и посолидней… И возраст не тот. А от его военной выправки теперь, наверное, и вовсе осталось одно воспоминание…» Поравнявшись с военным, увидел: генерал-то болгарский. Как это он забыл, что в болгарской армии форма генералов и офицеров тождественна старой русской!..

В 1920 году конница С. М. Буденного разгромила казачий корпус генерала Абрамова, и он решил бежать за границу. Напоследок генерал заехал во Ржев, чтобы проститься с семьей — женой, матерью, сыном. Потом он с остатками корпуса скитался по Турции, пока не растерял всех своих изголодавшихся и разуверившихся в победе «белого оружия» солдат. После этого генерал Абрамов вместе с преданным ему денщиком Михеичем и несколькими офицерами перебрался в Болгарию и поселился в Софии. Здесь он вскоре стал главою третьего, балканского, отдела белогвардейской эмигрантской организации «Русский общевоинский союз», вожди которой — в прошлом царские, а затем белогвардейские генералы — не утратили надежды с помощью враждебных молодой Советской Республике капиталистических государств восстановить в России старые порядки.

Обосновавшись в болгарской столице, генерал Абрамов решил «вырвать из цепких рук большевиков» своего двенадцатилетнего сына Николая. Он послал за ним донского казачьего есаула, который, воспользовавшись рыбачьей шаландой, нелегально пробрался из Варны в Одессу, а оттуда поездом приехал во Ржев. Однако миссия есаула закончилась неудачно. Мальчишка ни за что не хотел расстаться с бабушкой (мать его умерла вскоре после того, как отец бежал из России), да и бабушка никак не соглашалась отпустить внука. Посланец генерала Абрамова вернулся в Софию ни с чем.

Прошло десять лет. Много всяких событий произошло за это время в жизни Николая Абрамова. После смерти бабушки его определили в детский дом. Там мальчика учили, одевали, кормили, и никто никогда ни единым словом не попрекнул его отцом, яростно воевавшим против Советской власти и продолжавшим активную антисоветскую деятельность за границей. Страна боролась с голодом и разрухой, с открытой и тайной контрреволюцией, и все это происходило на глазах Николая, который вместе с другими воспитанниками не раз работал на коммунистических субботниках, познавая радость коллективного созидательного труда, в напряженной обстановке двадцатых годов постигал азы политграмоты. Пришла пора — и Николая приняли в комсомол, приняли без колебаний: товарищи хорошо знали его, любили и, что было для него особенно важным, полностью доверяли ему.

А между тем в душе у Николая оставалась незаживающая рана. Мысли об отце мучили его тем больше, чем больше он узнавал о бедах и горе, причиненных Советскому государству и советскому народу белогвардейцами и интервентами. Ведь это они сделали многих его друзей-сверстников, живущих в детском доме, круглыми сиротами, зверски расправившись с их родными и близкими! Ведь это белогвардейцы и поныне убивали из-за угла партийных и советских работников, милиционеров и красноармейцев, устраивали всевозможные диверсии, не давали людям спокойно жить и работать!

В газетах то и дело появлялись сообщения о новых преступлениях, творимых врагами молодой Советской Республики. Так, например, в Ленинграде террористы бросили бомбу в «Деловой клуб» — погибло много людей. В Москве взорвали бомбу в одном из помещений ОГПУ и подготовили взрыв другого помещения ОГПУ, но эта диверсия была предотвращена. Как говорили, все исполнители этих террористических акций принадлежали к «Русскому общевоинскому союзу». Некоторые из них проходили подготовку в Болгарии. У Николая сердце обливалось кровью, когда он слышал подобные разговоры. В памяти вставал казачий есаул, приезжавший от отца из Софии, его настороженно бегающие глаза, хрипловатый голос… Он утверждал, что его превосходительство полон решимости и дальше всеми средствами бороться с большевиками, «огнем и мечом вытравить красную заразу и возвести на престол законного государя — великого князя Николая Николаевича…».

Время шло. Постепенно Николай Абрамов стал задумываться о том, что надо искать свое место в жизни, приобрести какую-нибудь специальность. Сызмальства его влекли к себе морские дали. Он много читал о морях и океанах, о великих мореплавателях и путешественниках. Однажды к нему попала книжка о сокровищах затонувших кораблей. Из нее он узнал, что в одной только Атлантике от столкновений между собой каждый год тонет в среднем 360 кораблей, что с античных времен и до наших дней морская пучина поглотила тысячи и тысячи судов с несметными богатствами — золотом, драгоценностями, шедеврами мирового искусства, — которые в большинстве своем так и покоятся на дне. В той же книжке говорилось, что в прошлом веке, во время Крымской войны, когда на Россию напали турки, англичане и французы, у берегов Севастополя затонул английский пароход «Черный принц». В трюмах его якобы было немало золота — пароход вез жалованье английским солдатам и офицерам, осаждавшим Севастополь. Золотые слитки стоимостью в миллионы фунтов стерлингов пошли ко дну. «Как бы сейчас все это пригодилось нашей стране! — думал Николай. — Сколько хлеба, станков, тракторов можно было бы купить на эти деньги!» И еще ему грезились романтические приключения, схватки с морскими чудовищами, которые поджидают смельчаков в таинственном подводном мире. Почему бы и в самом деле молодому человеку, полному здоровья, сил и энергии, не помериться силами со стихией?!

Николай Абрамов решил стать водолазом. Закончив семилетку, он поступил в Балаклаве в водолазную школу при ЭПРОНе (Экспедиции подводных работ особого назначения), созданную по инициативе Ф. Э. Дзержинского еще в 1923 году. После империалистической и гражданской войн Россия была бедна флотом. Строить его было пока не на что и негде. Приходилось поднимать со дна и ремонтировать старые суда.

В двадцать лет молодой водолаз уже неоднократно участвовал в поисках и подъеме судов, затонувших на Черном море. Искали эпроновцы и «Черного принца», но, когда нашли, золота там не оказалось. Что же касается приключений и опасностей, то их было хоть отбавляй. И в одной из сложных операций, при расчленении потопленного во время гражданской войны крейсера, Николай Абрамов был серьезно контужен взрывной волной. Это вынудило его расстаться с любимым делом.

Снова раздумья о пути в жизни, о том месте, где он может быть наиболее полезным своей стране, своему народу. Только теперь это были не детские мечты безусого мальчишки, а зрелые размышления взрослого и немало повидавшего человека. Советские люди, окружавшие Николая в детдоме, на флоте, работа водолаза, сопряженная с риском, требовавшая большой выдержки и мужества, закалили его волю, воспитали в нем такие качества, которые пригодились ему в будущем.

Улица Оборище, 17. Двухэтажный особнячок в большом тенистом саду, окруженном высоким забором. Возле калитки лениво шаркал метлой коренастый мужчина в брюках с казачьими лампасами и солдатской фуражке с царской кокардой. Судя по фигуре, это был старый казак-кавалерист. Заметив молодого человека, в нерешительности остановившегося у забора, он оставил свое занятие и направился в его сторону.

— Кого ищете? — по-русски спросил он незнакомца.

— Мне бы… — начал тот и замялся. — Мне бы к его превосходительству генералу Абрамову… Федору Федоровичу.

— Их превосходительство находятся во флигеле, — с достоинством объяснил казак с метлой и показал на небольшую пристройку к дому во дворе. — Пойдемте, провожу вас.

Облезлые, с темными подтеками от дождя стены флигеля, пропыленные окна, деревянные ступеньки с остатками былых перил производили тягостное впечатление. «Так вот как обосновался мой отец? — с удивлением подумал молодой человек. — Значит, отсюда, из этой развалюхи, он посылает к нам шпионов и руководит диверсионными акциями? Ну и дела…»

Сопровождавший гостя казак был денщиком генерала Абрамова и в годы первой мировой войны, и во время войны гражданской. Вместе со своим начальником он бежал за кордон, хотя, собственно, бежать ему было не от кого и незачем, состоял при его превосходительстве в Турции, последовал за ним и в Болгарию. Вид у него был малопривлекательный, и это давало повод шутникам называть его Квазимодой. Тем не менее его преданность генералу была всем известна и вызывала уважение. Обычно старика почему-то именовали просто Михеичем, хотя ни в его имени, ни в отчестве, ни в фамилии никакой Михей не фигурировал: звали его Михаил Иванович Минин. Этот старый казак совмещал в балканском отделении РОВСа множество должностей: был комендантом, посыльным, завхозом и дворником, личным секретарем капитана Фосса — адъютанта генерала Абрамова. Он пользовался полным доверием генерала и его приближенных, знал немало ровсовских секретов. У него даже имелись ключи от несгораемых шкафов, в которых хранились секретные документы.

Особой заботой старого денщика были душевный покой и благополучие его превосходительства. Михеич покупал для него продукты, приводил в порядок его скромную двухкомнатную квартиру, препираясь с немкой-экономкой, которая исполняла еще обязанности горничной и кухарки. Ревностно следил он за подготовкой праздничного стола в дни рождения императора Николая II и его августейшей супруги. Эти даты генерал отмечал с большой торжественностью и обязательно заказывал в русской церкви молебен «за упокой души убиенных Николая и Александры».

Поставив метлу у крыльца, Михеич ввел гостя в приемную РОВСа — небольшую комнату, довольно грязную и запущенную. Побеленные некогда стены местами осыпались, потемнели, покрылись желтыми пятнами. Посреди комнаты стоял простой стол, на нем графин с водой и граненый стакан, возле стола три стула — вот, пожалуй, и вся обстановка, если не считать иконки девы Марии с ребенком на руках в красном углу.

— Посидите, пожалуйста, — сказал Михеич. — Доложу о вас его благородию капитану Фоссу Клавдию Александровичу, а они уж по начальству самому генералу, — и исчез за дверью соседней комнаты.

Николай присел на стул, обвел взглядом комнату. «Вот и добрался, — подумал он. — Теперь начнется самое главное».

Чекиста Николая Абрамова послали в Софию с очень серьезным заданием: проникнуть в РОВС, выяснить его антисоветские планы и парализовывать, насколько это будет возможно, его практическую деятельность.

Обстановка вокруг СССР в те годы была сложная. В капиталистических странах шла подготовка к интервенции против нашей страны и велась разнузданная антисоветская клеветническая компания. На рубеже двадцатых и тридцатых годов активизировались и заграничные белогвардейские организации. Особые надежды империалистические державы возлагали на «Русский общевоинский союз», головная организация которого находилась в Париже, а отделы — в Берлине, Софии, в столице буржуазной тогда Эстонии — Таллине и даже на Дальнем Востоке. Сорвать замыслы наших врагов нужно было во что бы то ни стало. И главная тяжесть в этом деле пала на плечи чекистов, от смелых и решительных действий которых во многом зависели безопасность Советского государства, мирный труд наших граждан.

Когда встал вопрос о том, кого из чекистов следует направить в Болгарию, имя Николая Абрамова было названо одним из первых. Это и понятно: проникнуть в самое логово белогвардейских эмигрантов — дело трудное. Появление его в Софии не должно было вызвать особых подозрений у ровсовских контрразведчиков. Да и по своим качествам Николай как нельзя лучше подходил для выполнения этого сложного задания. Он уже зарекомендовал себя мужественным и инициативным человеком, способным к самостоятельной ответственной работе. Но как отнесется к такому поручению сам Николай?

— Давайте, товарищи, не будем гадать, — сказал один из членов коллегии ОГПУ. — Нужно прежде всего выяснить, что думает по этому поводу Николай Абрамов. Где он сейчас? В Севастополе? Если не возражаете, я съезжу туда и поговорю с ним.

Встреча опытного чекиста с молодым сотрудником состоялась через две недели. Беседовали они долго, обстоятельно. Нетрудно понять, с каким волнением воспринял Николай предложение поехать в Болгарию, чтобы внедриться в РОВС и противодействовать осуществлению его антисоветских замыслов. Наконец-то настоящее большое дело! Вот только мысли об отце бередили ему душу. Жизнь развела их по разные стороны баррикад. Николай знал, что генерал Абрамов — непримиримый и опасный враг, которого не переделать, не переубедить.

— Я вас не тороплю, подумайте хорошенько, — сказал чекист. — Вы свободны в выборе. Только вы сами можете решить, хватит ли у вас мужества, выдержки, чтобы, живя в одном доме и, быть может, даже в одной квартире с матерыми белогвардейцами, действовать против их воли, замыслов, планов. Если не чувствуете в себе уверенности, не готовы — говорите прямо, мы на вас не обидимся, неволить не станем. Никаких претензий к вам тоже иметь не будем. Подберем вам дело, более соответствующее вашему характеру и вашим желаниям…

— Зачем же? Я готов выполнить приказ! — перебил его Николай. — Неужели вы не понимаете, что я не могу быть в стороне от борьбы как раз потому, что не чей-нибудь, а именно мой родитель несет зло нашей земле, нашим людям! Мало ему крови, пролитой в гражданскую, он жаждет еще и еще…

— И все-таки советую вам обдумать наше предложение спокойно, не спеша. Мы не считаем себя вправе приказывать в такой ситуации. — Чекист встал и протянул Николаю руку: — Оставайтесь, взвешивайте, решайте. Повторяю: вы совершенно свободны в своем выборе. А надумаете — буду рад видеть вас в Москве.

Через несколько дней поезд увозил Николая Абрамова в столицу. Решение было принято.

Из соседней комнаты вышел человек средних лет, одетый в штатское, но с явно военной выправкой.

— Вот, ваше благородие, — указал Михеич на гостя, — спрашивают его превосходительство.

Капитан Фосс окинул Николая Абрамова оценивающим взглядом.

— Кто вы и по какому делу?

— Як генерал-лейтенанту Федору Федоровичу Абрамову, — поднявшись со стула, сказал Николай и добавил: — Он мой отец.

— Извините, — пробормотал Фосс. — Я вас сразу и не узнал, а теперь вижу: вы так похожи на его превосходительство. Прошу! — И он широко распахнул двери кабинета, пропуская Николая вперед. — К вам, ваше превосходительство!

Из-за стола поднялся мужчина лет пятидесяти с лишним, в гражданском костюме, с сединой в висках.

— Николай?.. — неуверенно проговорил он.

— Ваше превосходительство… — Николай шагнул навстречу генералу, и тот обнял его за плечи.

— Столько лет не виделись, боже мой! — говорил Федор Федорович. — Целых двенадцать… Какой же ты большой!.. — Потом пододвинул к нему стул. — Ну, садись, рассказывай.

— Слушаюсь, ваше превосходительство, — сказал Николай, опускаясь на краешек стула. Он не случайно называл отца так официально, по-уставному. С детства ему запомнилось, что отец, получив звание генерала, требовал ото всех, даже от своих домашних, чтобы его именовали «вашим превосходительством». Видимо, это доставляло ему большое удовольствие.

— Ну, говори, говори, Коля! — попросил генерал, усаживаясь рядом. — Расскажи, как тебе удалось вырваться от большевиков?

— Все было не так уж и трудно, — усмехнулся Николай. — Сначала пришлось для отвода глаз вступить в комсомол. Потом устроился на судно каботажного плавания. Затем добился перевода на заграничную линию: Ленинград-Гамбург. В первом же рейсе сбежал с парохода и поехал поездом в Берлин: рассчитывал оттуда добраться в Софию. Но в Берлине вышла неприятность. При проверке документов обнаружилось, что у меня нет паспорта, и немцы посадили меня в тюрьму. Выручил генерал фон Лампе. Он, оказывается, хорошо знает ваше превосходительство, сказал, что там, в Берлине, служит тому же великому делу, что и вы. Так вот, он прочитал в газетах, что полицией задержан матрос, сбежавший с советского парохода и называющий себя сыном генерала Абрамова. Фон Лампе выхлопотал мне освобождение, сообщил ваш адрес, дал денег на дорогу и отправил в Софию. Вот, собственно, и все.

Генерал слушал, полузакрыв глаза. Долгожданная встреча, видимо, всколыхнула в нем воспоминания о прошлом. Непримиримый враг Советской власти, занимавшийся подготовкой и засылкой через границу в нашу страну террористов и диверсантов, генерал Абрамов порой испытывал острое чувство одиночества, живя на чужбине без родных и близких. И вот его Николай, увидеть которого он уже почти и не надеялся, ловко провел чекистов, не сводивших, конечно, с него глаз как с сына белогвардейского генерала, и сам нашел дорогу к своему отцу!

— Ты правильно сделал, что приехал ко мне, — сказал Федор Федорович. — Будешь жить у меня, тебе надо учиться. Но это потом, пока отдыхай. Я думаю, теперь мы вместе будем бороться против большевиков. Ты ведь хочешь помочь нашему святому делу?

— Да, да, — кивнул Николай, — я готов постоять за наше дело.

Двухэтажный особняк на улице Оборище принадлежал некогда одному из болгарских министров. Когда он умер, дом перешел во владение его одинокой дочери. Она занимала в нем две комнатушки, а остальные пять сдавала в аренду под врачебные кабинеты белоэмигрантскому Красному Кресту. В 1929 году Красный Крест перебрался в другое помещение, а в особняке остались только квартира и кабинет зубного врача Александры Семеновны. Несколько лет назад она с дочерью Наташей приехала сюда из СССР к своему мужу, болгарскому гражданину. Но семейная жизнь у них не удалась, они развелись, и сейчас Александра Семеновна жила тут вдвоем с дочерью.

Генерал Абрамов, чья «резиденция», как уже говорилось, помещалась в пристройке к особняку, служившей прежде жильем для прислуги министра, часто заглядывал к Александре Семеновне. Он ценил не только ее медицинские знания и опыт, но и человеческие качества. После всех ровсовских дел ему было приятно посидеть в ее уютной квартире, поговорить о жизни, вспомнить прошлое, свою семью, помечтать о будущем. Иногда он приносил Наташе шоколадку, а ее матери — букет пунцовых роз. Естественно, что, когда вдруг объявился его сын, генерал чуть ли не на следующий день повел Николая к своим друзьям.

Александра Семеновна встретила молодого человека ласково и сердечно. Она с интересом расспрашивала его, как живут теперь люди в России, судьба которой, по ее словам, была ей далеко не безразлична. Ответы Николая, непосредственные и искренние, явно понравились ей. В отличие от многих других беглецов из Советской страны, он не порочил огулом родную землю. Спокойно и просто он объяснил, что ему, сыну белого генерала, руководителя антисоветской организации, было трудно оставаться в Советском Союзе, и поэтому он решил уехать к отцу.

Такие суждения, полные достоинства и благоразумия, импонировали не только Александре Семеновне и ее дочери. Даже сам генерал, монархист и реакционер, почувствовал к сыну уважение, поскольку увидел в нем не одного из стандартных хулителей Советской власти, какими было подавляющее большинство эмигрантов, а человека умного, самостоятельно мыслящего.

Весть о том, что сын генерала Абрамова сбежал из «большевистского ада» и приехал в Софию к отцу, быстро облетела белогвардейские круги в Болгарии и в соседних странах. По-разному восприняли эту новость в «высшем свете» русской эмиграции. Одни говорили, что никакой это не сын, а авантюрист-самозванец, решивший устроить себе легкую жизнь под крылышком у расчувствовавшегося генерала. Другие уверяли, что он не иначе как «красный агент и гепеушник»: «Вы и не представляете себе, на что способны чекисты. Они подобрали двойника подлинному сыну его превосходительства, сочинили ему соответствующую биографию, научили хорошим манерам, и вот он во всеоружии прибыл в Болгарию». Третьи, главным образом, дамы, любившие повздыхать о былых роскошных нарядах и балах, возражали: «Ну какой же он «гепеушник» и «красный агент»! Он такой юный — ни бороды, ни усов. Нет, совсем не похож на большевика. Партикулярный молодой человек. А жесты, походка — вылитый генерал. Вы посмотрите: когда они рядом идут, стоят, сидят — одно лицо, одна фигура. Этот Николя просто душечка!..»

Ажиотаж вокруг генеральского сына продолжался довольно долго. Особенно жаркие споры велись в ближайшем окружении его превосходительства. Капитан Фосс и начальник контрразведки РОВСа полковник Браунер, занимавший по совместительству пост начальника отдела в болгарской политической полиции, пытались убедить генерала, что он поступает опрометчиво, живя под одной крышей с беглецом из Советской России.

— Я обязан предостеречь ваше превосходительство, — говорил ему Браунер, — чтобы вы не слишком доверялись этому молодому человеку. Каких-либо доказательств у меня пока нет, но не исключено, что это очередная мистификация ОГПУ. Осторожность прежде всего.

На первых порах опытному контрразведчику вроде бы удалось заронить сомнение в душу генерала Абрамова — тот начал присматриваться к своему сыну. Он пытался вспомнить его детские привычки, особенности поведения, манеру говорить, смеяться и сравнивал с тем, что наблюдал в нем теперь. Иногда ему даже казалось, будто что-то здесь и в самом деле не так. Однако чем дальше, тем больше генерал убеждался, что перед ним его Николай. Правда, сын сильно возмужал и был несколько «испорчен» большевиками. Но все равно это был его сын, а не какой-то там «самозванец». И однажды его превосходительство решительно заявил Браунеру:

— Считаю, господин полковник, ваше недоверие к моему сыну личным оскорблением.

Тем не менее Браунер по-прежнему подозревал, что сын генерала прибыл в Болгарию из Советского Союза не за отцовскими ласками. С помощью Фосса и других офицеров из штаба РОВСа он устраивал ему всевозможные проверки: то «забудет» закрыть несгораемый шкаф, то оставит на столе какую-нибудь деловую бумагу в надежде, что удастся поймать Николая за руку. Однако это ничего ему не дало.

— Не нравится мне, капитан, этот прыткий юноша, — твердил Браунер Фоссу. — Как бы нам еще испытать его, так сказать, на прочность?..

— Не смею вторгаться в вашу компетенцию, господин полковник, — уклончиво отвечал Фосс. — Но думаю, что применять к нему ваши обычные полицейские методы не совсем разумно. Как-никак это сын его превосходительства.

— Не беспокойтесь, капитан. Когда надо, мы можем работать и по-джентльменски.

Теперь Браунер придерживался новой тактики. Он уже не подсовывал Николаю «секретные» документы и не приставал с каверзными вопросами. Наоборот, полковник старался любыми средствами завоевать его расположение Несколько раз он приглашал Николая в ресторан, где провозглашал тосты за дружбу и доверие, не упускал случая присоединиться к генеральскому сыну во время его прогулок по Софии и ее окрестностям, оказывал ему всяческие знаки внимания. Но расчет Браунера на то, что в непринужденной обстановке Николай чем-нибудь выдаст себя, не оправдался. Тогда полковник принялся убеждать генерала, что его сыну необходимо с головой окунуться в самую гущу ровсовских дел. Генерал не возражал, и Николая стали посылать в командировки в другие города Болгарии и даже в Югославию, где были филиалы РОВСа.

Во время поездок Николай Абрамов часто встречался с эмигрантами, выступал перед ними с рассказами о Советской стране, а одновременно… брал на заметку наиболее оголтелых антисоветчиков, которые готовы были в любой момент отправиться в Советский Союз для террористических акций. Николай строил свои выступления так, чтобы ровсовцы не могли его обвинить в симпатиях к СССР или в чем-нибудь посерьезнее. Он, конечно, учитывал, что здесь, в эмиграции, этим людям постоянно внушалось искаженное представление об их родине, ставшей первым в мире социалистическим государством. Бороться с этой злобной пропагандой в открытую он не мог. Но приводимые им факты были порой сами по себе настолько красноречивы, что волей-неволей заставляли слушателей призадуматься.

Удачно избегая сетей, расставляемых полковником Браунером, Николай Абрамов скрупулезно готовился к выполнению своей основной задачи. Он хорошо понимал, что в одиночку выявить враждебные замыслы РОВСа будет невероятно трудно, и поэтому старался подыскать себе надежных помощников. Одним из них, по его мнению, могла стать Александра Семеновна. Как врач она общалась со многими белогвардейцами, которые порой, не смущаясь ее присутствия, принимались болтать о своих делах, хвастать успехами и планами. Генерал Абрамов, часто бывавший у нее в доме, иногда тоже кое-чем делился с ней. Чтобы разобраться в политических взглядах Александры Семеновны, Николай стал проводить в ее семье почти все свободные вечера.

Мать и дочь неизменно встречали гостя улыбками, были гостеприимны и приветливы. Они угощали Николая пирожками и чаем, мило беседовали с ним на разные темы. Потом Александра Семеновна садилась за пианино, и комнату наполняли звуки шопеновских вальсов. Молодые люди с упоением слушали эту прекрасную музыку, забывая, казалось, обо всем на свете. И однажды Николай вдруг понял, что… влюбился. Наташа, эта очаровательная семнадцатилетняя девушка с большими темными глазами, всецело завладела его сердцем.

Отныне посещения Александры Семеновны приобрели для Николая новый смысл. Ему хотелось видеть Наташу, говорить с ней, слышать ее звонкий смех. Как-то он заметил, что, встретившись с ним взглядом, Наташа смущенно опускает глаза, и с радостью почувствовал, что может рассчитывать на взаимность. Но радость его тут же омрачили тревожные мысли. Как ему теперь быть? Ведь он должен будет открыть Наташе не только свои чувства, но, безусловно, и свое подлинное лицо. Имеет ли он на это право? Трудно предугадать, как отнесутся любимая девушка и ее мать к признанию об истинных целях его приезда в Софию. «Они поймут, — убеждал он себя. — Надо постараться, чтобы поняли!»

Николай Абрамов перебирал в памяти некоторые детали из предыдущих бесед с Александрой Семеновной, которые, как ему думалось, свидетельствовали об ее настроениях, отношении к эмиграции. Она, например, как-то спросила его: не жалеет ли он, что бежал из СССР? Николай тогда многозначительно промолчал, и Александра Семеновна, видимо, решила, что он жалеет. В другой раз она вскользь упомянула о Михеиче: дескать, он сказал ей по секрету, что не прочь бы вернуться домой, на Дон. «Ну, а вы сами, Александра Семеновна? — осторожно спросил Николай. — У вас никогда не было такого желания, таких мыслей?» — «Я ведь не эмигрантка, — ответила она, — и делить мне с большевиками нечего. Вот дочь закончит скоро гимназию, станет совершеннолетней, тогда посмотрим. Вся жизнь у нее впереди, а какая судьба ждет ее здесь, на чужбине?» И еще вспомнил Николай, как однажды Александра Семеновна предупредила его, чтобы он не очень доверял капитану Фоссу и полковнику Браунеру. «Они плетут интриги против вас», — сказала она.

Все эти, может быть, и незначительные на первый взгляд факты давали основание предположить, что в лице Александры Семеновны он найдет единомышленника.

И вот, выбрав время, когда Наташи не было дома, Николай решился поговорить с ее матерью.

— Скажите, Александра Семеновна, — спросил он полусерьезно-полушутя, — как бы вы отнеслись к тому, если бы я оказался совсем не тем, за кого меня здесь принимают?

— Неужели? — Она удивленно подняла брови.

— Нет-нет, я просто хотел… — стушевался Николай.

— А хитрить со мной не надо. — Александра Семеновна погрозила ему пальцем, но он видел, что она едва сдерживает улыбку. — Я давно за вами наблюдаю, хотя никто меня об этом не просил.

Почему-то именно теперь Николай почувствовал твердую уверенность, что эта добрая женщина не причинит ему никакого вреда, что с ней можно говорить вполне откровенно. И он признался. Не только в любви к Наташе. Признался в главном, естественно, не называя вещи своими именами и не до конца.

— Могу ли я надеяться, что все останется сугубо между нами? — проговорил он, пристально посмотрев ей в глаза.

— Да, конечно, я ведь все понимаю.

Александра Семеновна немного помолчала, потом заговорила еле слышно:

— Мой отъезд из Советского Союза — большая ошибка. Я долго не решалась покинуть Родину. Но семья, муж… дочь без отца… Выехали в Болгарию по разрешению советских властей и по советскому паспорту. Только не вышло у нас семейного счастья. По характеру работы муж почти все время был в разъездах, наша жизнь разладилась, и мы с ним развелись. Осталась с дочерью одна, проклиная тот день и час, когда оставила Россию. Но во мне все-таки не угасает надежда когда-нибудь вернуться домой…

Они молча сидели в полутемной комнате, Николай Абрамов и Александра Семеновна — два советских человека, которых судьба разными путями привела в это логово врагов Советской страны.

— Кстати, вы заметили, — вдруг сказала она, — что из окна моего зубоврачебного кабинета отлично виден вход в штаб РОВСа?

Николай подумал и согласно кивнул: да, действительно лучшего места для наблюдения за ровсовцами, пожалуй, и не найти.

— А из квартиры можно попасть в штаб РОВСа по внутренней лестнице… — продолжала Александра Семеновна. — Вам понятно, зачем я вам об этом говорю?

Безусловно, он все понял. Понял, что с этой минуты обрел друга, на помощь которого может рассчитывать во всех своих сложных и опасных делах.

После разговора с Александрой Семеновной Николай долго размышлял, как объяснить Наташе то, о чем он поведал ее матери, но так ничего и не мог придумать. Однако все разрешилось неожиданно просто.

Когда Николай в очередной раз пришел к своим друзьям, Александра Семеновна ушла хлопотать на кухню, и он остался наедине с Наташей. Девушка некоторое время, забавно прищурившись, разглядывала его, а затем забросала множеством каких-то нелепых вопросов:

— Вы любите ходить на четвереньках? А почему в зубах у вас нет кинжала? Как это вы до сих пор никого тут не съели?..

Сперва Николая охватила растерянность. Но, вспомнив, что в белогвардейских газетенках большевиков часто изображают этакими четвероногими лохматыми чудовищами, пожирающими людей, он от всей души рассмеялся.

— Мамочка мне кое-что о вас рассказала, — призналась Наташа. — Ну, — глаза ее блеснули, — отвечайте, кого вы выбрали себе в жертву?

— Никто мне не нужен, кроме вас, Наташа, прошептал он, обнял ее за плечи и крепко поцеловал.

Вскоре генерал Абрамов извлек из кованого сундука пересыпанный нафталином парадный мундир с аксельбантами, брюки с лампасами, лакированные ботинки, форменную фуражку, слегка поврежденную молью, украсил грудь орденами и медалями, которыми была отмечена его доблесть на фронтах первой мировой войны, и отправился к Александре Семеновне.

— Что это сегодня с вами, Федор Федорович? — удивленно встретила его хозяйка дома. — Никогда не видела вас при таком параде!

— Виноват, медам, но сегодня день особый, — пробасил генерал, целуя ей руку. — Вот и вырядился. Захотелось, знаете ли, по такому торжественному случаю тряхнуть стариной.

— Вы превосходно выглядите в полной форме, ваше превосходительство, — польстила гостю Александра Семеновна.

— Да, раньше красивой была не только форма, но и жизнь, — вздохнул генерал. — А что осталось? Одни воспоминания…

— Проходите, пожалуйста. — Она почтительно взяла его под руку, проводила в гостиную, усадила на диван и присела рядом с ним. — Итак, какому событию суждено украсить нашу скромную жизнь?

— Видите ли, медам, — начал он, подбирая слова. — Я, так сказать, пришел к вам…

— Не томите, ваше превосходительство. Я сгораю от любопытства, — Александра Семеновна нетерпеливо коснулась пальцами обшлага его мундира.

— Минуточку, медам… одну минуточку… — Генерал Абрамов вытер пахнувшим французскими духами носовым платком вспотевший лоб. — Впервые, так сказать, я оказался в непривычной для себя роли. Легче было казачьей лавой ходить в атаку… Одним словом, уважаемая Александра Семеновна, я пришел просить руки Наташи.

— Вы?.. Руки Наташи? — поразилась она.

— Не для себя, разумеется. Для своего Николая, — уточнил генерал. — Человек он положительный, вы его уже знаете, и он всем сердцем предан нашим с вами идеалам. Безумно любит вашу дочь — это его первая любовь. Думаю, он будет верным спутником жизни вашей дорогой Наташеньке.

— Я счастлива, ваше превосходительство, — взволнованно сказала Александра Семеновна. — Но она ведь еще совсем ребенок, ей нет полных восемнадцати.

— А нам не к спеху, подождем, — отозвался генерал. — Будем считать их пока нареченными.

…Весной 1933 года, когда Наташе исполнилось восемнадцать, сыграли свадьбу. Николаю не хотелось венчаться в церкви. Но по-другому поступить в то время и в той обстановке было нельзя. Он успокаивал себя мыслью о том, что Владимир Ильич Ленин в Шушенской ссылке тоже венчался с Надеждой Константиновной Крупской. Иначе Надежда Константиновна не могла бы приехать к нему.

Более семи лет пробыл Николай Абрамов в окружении врагов. Настойчивость, выдержка и находчивость, постоянная поддержка Родины, своевременные советы из центра, поступавшие через верных людей, помогали ему благополучно обходить все острые углы и успешно делать свое дело. Он не только узнавал враждебные нам планы РОВСа, но и препятствовал проведению особо опасных террористических и шпионских акций против нашей страны.

Александра Семеновна, усвоив необходимые правила конспирации, отлично справлялась с приемом связных, приезжавших из Западной Европы в Софию для встречи с Николаем. Через этих связных в Москву передавалась важная информация о замыслах белогвардейцев и их хозяев — разведывательных органов некоторых капиталистических стран. Со временем в организации связи с центром стала принимать участие и Наташа.

Стена недоверия, долго окружавшая молодого чекиста, рушилась. Искусно маневрируя, он сумел убедить ровсовских контрразведчиков и болгарскую политическую полицию в своей полной солидарности с их планами и действиями. Белогвардейская эмиграция признала наконец «бежавшего от большевиков» генеральского сына своим человеком. Капитан Фосс, ведавший в РОВСе подготовкой к переброске в СССР террористов и диверсантов, так расположился к Николаю, что теперь частенько обращался к нему за консультациями. Иногда Николай давал консультации и непосредственно ровсовским боевикам перед их отправкой в нашу страну. Его авторитет вскоре был уже настолько высок, что к нему в Софию стали посылать на «окончательную шлифовку» боевиков из других отделов РОВСа — из Парижа и Хельсинки. Однако воспользоваться «советами» Николая им, как правило, не удавалось.

Деятельность Николая Абрамова в РОВСе приобретала все больший размах. Капитан Фосс охотно поддержал его предложение о том, чтобы наладить в Софии изготовление фальшивых советских документов — удостоверений личности, всевозможных справок — и снабжать ими ровсовских агентов. Руководить этим делом взялся сам Николай. Для нас это было очень кстати. Мы имели почти полные данные о каждом белогвардейце, отправляющемся нелегально в СССР.

Некоторое время спустя в штаб-квартире РОВСа появилась новинка — фотолаборатория. Генерал Абрамов одобрил эту идею сына и распорядился оборудовать специальное помещение под лестницей. Чтобы избежать каких-либо недоразумений, местным властям откровенно сообщили, что РОВС организовал фотолабораторию для своих специальных целей, и она теперь значилась в официальных документах как лаборатория политической полиции. Это было солидное и вполне надежное прикрытие. Отныне Николай получил возможность переснимать любые попадавшие к нему в руки документы РОВСа. А когда ему поручалось сфотографировать очередного шпиона или диверсанта перед отправкой его с заданием в Советский Союз, он изготавливал фотографии в двух экземплярах: один хранился в архиве РОВСа, а другой — в Москве.

Частым гостем в доме Александры Семеновны и молодых супругов Абрамовых стал Михеич. Николай и раньше, когда еще был холостым, коротал с ним свободные часы в его маленькой клетушке рядом с кабинетом Фосса. Сейчас старый казак, которому ровсовцы передавали на хранение ключи от своих сейфов, оказался очень полезен молодому чекисту в его борьбе против РОВСа. Зная, что Михеич испытывает неодолимое влечение к спиртному, Александра Семеновна не жалела для него угощения. И когда возникала необходимость, Николай, прихватив ключи и неизменный фотоаппарат, спускался по внутренней лестнице в канцелярию, к сейфам. По возвращении он провожал основательно захмелевшего гостя в его закуток.

Конечно, не все у Николая выходило так легко и гладко, как хотелось бы. Бывали случаи, когда ему грозило разоблачение. Однажды, например, полковнику Браунеру доложили, что из штаб-квартиры исчезли весьма секретные документы. Браунер заподозрил генеральского сына. Но пока он раздумывал, как сказать об этом его превосходительству, ему сообщили, что пропавшие бумаги обнаружены в несгораемом шкафу. Полковник обрушил свой гнев на «разгильдяев и паникеров, которые устроили такой шум из-за ничего», и в душе порадовался, что не успел выложить генералу свои подозрения относительно его сына — тогда не миновать бы грозы. А документов этих и в самом деле какое-то время не было на месте. Николай брал их, чтобы сфотографировать. Потом, улучив момент, он незаметно сунул папку с бумагами в несгораемый шкаф. На этот раз все закончилось благополучно, но урок не прошел даром: Николай стал действовать еще осторожнее.

Позднее в одном из таких переулков Софии, на первом этаже большого дома, появилась вывеска: «Покупаем и продаем почтовые марки всех времен и народов». Маленький магазин принадлежал филателистическому «акционерному обществу», состоявшему всего из двух коммерсантов: болгарина и русского. Первый из них, как мы потом узнали, был болгарский подпольщик Чичо Славчо, то есть дядя Славчо, а второй — Николай Абрамов. Оборот магазинчика был невелик, но для прикрытия неофициальной деятельности Николая он имел немаловажное значение. Его, в частности, использовали в качестве почтового адреса и места встреч надежных людей, через которых осуществлялась передача информации в центр.

Царь Борис, любивший называть себя «царем всех болгар», хотя в нем не было ни капли болгарской крови — только немецкая и итальянская, пребывал в сильном гневе. Он нервно расхаживал по своему кабинету, заложив руки за спину и нетерпеливо поглядывал на стоявшие в углу напольные часы в золотой оправе, отбивавшие каждые полчаса мелодичным звоном.

В дверях показался дежурный генерал:

— Министр внутренних дел, ваше величество. Разрешите ему войти?

— Жду. Просите. — Царь направился к столу и сел в кресло.

Через минуту вошел тучный человек в черном костюме, с мясистым лицом и конусообразной головой, на которой отсвечивала изрядная лысина.

— По вашему приказанию явился, ваше величество, — низким поклоном приветствовал он главу государства.

Царь Борис приподнялся, протянул министру руку и, кивнув на кресло, стоявшее напротив, предложил сесть.

— Читали? — Он придвинул к нему бумагу.

— Никак нет, ваше величество.

— Почитайте. Это нота. Советского правительства.

— Слушаюсь, ваше величество.

Министр водрузил на переносицу пенсне и углубился в чтение. Чем дальше он читал, тем больше бледнело его лицо. Содержание документа произвело на него ошеломляющее впечатление. Дело было не только в том, что Москве стало известно о готовящемся РОВСом покушении на советского посла в Софии. Самое главное и самое неприятное — Советское правительство знало весь план действий до мельчайших подробностей. Оно знало, кто действительный организатор и кто исполнитель этой террористической акции против полномочного представителя Советской страны, с которой лишь недавно, после долгих отговорок и проволочек, болгарское правительство вынуждено было установить дипломатические отношения.

— Вы понимаете, к чему могло бы привести осуществление этой затеи? — спросил царь Борис перепуганного насмерть министра внутренних дел.

— Понимаю, ваше величество.

— Предупредите политическую полицию, чтобы она немедленно приняла меры к ликвидации заговора. Доигрались, что нас поймали с поличным! Остается только делать вид, что во всем виноваты одни белогвардейцы.

— Да, ваше величество.

— И еще, — продолжал царь, — надо обязательно выяснить, каким образом к Советскому правительству попал план покушения. Эти выжившие из ума маньяки из «Русского общевоинского союза» не умеют даже хранить свои секреты. Но кто их так ловко провел?

— Я тотчас же отдам распоряжение политической полиции провести тщательное расследование.

— Обо всем докладывать мне ежедневно, господин министр. — Царь Борис поднялся с кресла, давая понять, что аудиенция окончена.

Известие о ноте Советского правительства бомбой взорвалось в штаб-квартире РОВСа… Генерал Абрамов срочно собрал своих ближайших помощников, которые разрабатывали план покушения на советского посла. Надо было найти выход из создавшегося положения, грозившего крупными неприятностями. Но что больше всего волновало ровсовских руководителей, так это то, что произошла небывалая утечка секретнейшей информации. Как план стал известен Советам? Ведь материалы о готовящемся покушении хранились в папке особо важных документов. Кроме генерала, начальника контрразведки Браунера, капитана Фосса, главы болгарской полиции, министра внутренних и министра иностранных дел да еще, пожалуй, самого царя Бориса, никто ничего не знал. Даже своего сына генерал Абрамов не решился посвятить в эту тайну. Кому же все-таки удалось разгадать столь оберегаемый замысел операции? И откуда такое, до последней мелочи, знание деталей?

Обсуждая происшедшее, матерые белогвардейцы вспомнили о многих серьезных неудачах, буквально преследовавших РОВС в последние годы. Сколько, например, отлично подготовленных офицеров посылалось за это время в СССР для выполнения «специальных поручений», как здесь именовали террористические и диверсионные акции. Но все они как в воду канули — ни ответа, ни привета. Не являются ли эти неудачи результатом действия тех же тайных сил, которые теперь сорвали террористический акт против советского посла и поставили РОВС и правительство царской Болгарии в весьма незавидное положение?

Полковник Браунер поднял на ноги своих контрразведчиков и наиболее опытных сотрудников болгарской охранки. Шпики день и ночь рыскали по городу, перерыли немало чердаков, шкафов, столов и чемоданов у всех, кого подозревали в связях с большевиками или даже только в сочувствии им Искали хоть какую-нибудь ниточку могущую привести к людям, причастным к провалу антисоветской операции. Но все было тщетно. Никаких следов.

— А что же было потом? — спросил я Наталью Афанасьевну Абрамову, которая сидела молча, углубившись, видимо, в какие-то свои мысли.

Мы находились в ее небольшой московской квартире, пили чай со сдобным печеньем, и она рассказывала мне о своем муже, о его необыкновенной судьбе.

— Потом? — переспросила Наталья Афанасьевна. — Потом наш «друг», полковник Браунер, долго подбиравший «ключик» к Николаю Федоровичу, стал настаивать на том, что передать большевикам план покушения на посла мог только Николай, больше, мол, некому. Однако улик у него не было, а одних предположений, разумеется, недостаточно для такого серьезного обвинения. Все же он добился, чтобы Николая Федоровича отстранили от дел РОВСа. Наша жизнь в Софии еще более усложнилась. Стало просто невмоготу. Однажды у Николая Федоровича произошел резкий разговор с генералом, в котором он упрекнул его превосходительство в попустительстве гнусным выходкам Браунера, после чего мы решили уехать из Болгарии. Это устраивало всех: нас в первую очередь, но также и генерала, и Браунера, и политическую полицию. Как раз был удобный предлог: открывалась Всемирная выставка в Париже. Для начала мы могли отправиться туда. Но наша поездка сорвалась.

Николая Федоровича арестовали как «большевистского агента». Полковник Браунер лично допрашивал его. Он уже не опасался вмешательства генерала Абрамова, который был слишком напуган поворотом событий. Поэтому ровсовский контрразведчик нисколько не церемонился в выборе средств. Но добиться желаемых признаний ему так и не удалось. Николай Федорович стойко выдержал все испытания, и после недели непрерывных допросов власти были вынуждены выпустить его из тюрьмы. В тот же день газеты объявили, что Николая Абрамова высылают из страны. А затем появился какой-то чиновник, который официально предложил нам покинуть пределы Болгарии.

Мы облегченно вздохнули вроде бы все обошлось. Однако дальнейшие события показали, что успокаиваться было рано. К нашему удивлению, полковник Браунер принял живейшее участие в хлопотах, которые свалились на нас в связи с оформлением выезда из Болгарии. Он помог Николаю Федоровичу получить визы во Францию и, кроме того, приставил к нам своих людей — агентов тайной полиции, чтобы они сопровождали нас до границы. Разве мы могли тогда предположить, что этим агентам отдан приказ уничтожить Николая Федоровича, когда мы доберемся до границы с Югославией?

Полковник хотел спасти свою полицейскую честь. Его мучило сознание того, что долгих семь лет на его глазах активно работал чекист, что, даже подозревая Николая Федоровича, он так и не смог его уличить. Теперь белогвардейский контрразведчик решил расквитаться с ним за все: и за провал многих операций, и за подмоченную репутацию РОВСа и болгарской политической полиции, и, конечно, за свое собственное уязвленное самолюбие. Но Браунер и на этот раз просчитался. Друзья своевременно предупредили нас о готовящейся расправе.

Бесценную услугу своему партнеру по филателистическому магазинчику оказал болгарский подпольщик Чичо Славчо. Именно он каким-то образом узнал о намерениях Браунера и поспешил сообщить об этом Николаю Федоровичу. Мы долго ломали голову над тем, как избавиться от агентов полковника, и наконец решили их подкупить. Сделать это взялся тот же Чичо Славчо, товарищи которого уже установили, кто из агентов конкретно будет исполнителем коварного замысла ровсовского контрразведчика. Дня через два Чичо Славчо известил нас, что все в порядке: с агентами достигнуто «взаимопонимание».

Всю дорогу до самой границы Николай Федорович просидел с нашими «телохранителями» в вагоне-ресторане, беспрестанно потчуя их вином. Расчувствовавшиеся от щедрого угощения и хрустящих в кармане долларов, перекочевавших к ним из наших скромных запасов, агенты Браунера даже не скрывали, с какой целью они приставлены к Николаю Федоровичу, и, куражась, не раз подымали бокалы за «упокой его души». А когда наш поезд должен был уже двинуться через границу, они чуть ли не со слезами на глазах полезли к нам лобызаться. Этим мерзким наемным убийцам было, видите ли, грустно расставаться с нами.

Несколько месяцев мы пробыли в Париже — не так легко было уехать оттуда. Ну а потом — большая радость: мы в Москве, среди своих людей. Не надо оглядываться, не надо ждать удара в спину…

— Вы ведь давно не были на родине — попали в Болгарию еще девочкой. В Советском Союзе многое за это время изменилось. Как быстро вы освоились тут, привыкли к новой обстановке? — поинтересовался я.

— Знаете ли, — сказала Наталья Афанасьевна, — освоилась я здесь буквально в первые же дни. Нас окружало столько хороших, внимательных людей! Нам выделили квартиру, дали возможность хорошо отдохнуть. Потом к Николаю Федоровичу часто приходили его товарищи, нередко с женами. С ними было легко и весело… — Она помолчала, затем продолжила: — Но пожить спокойно нам не пришлось. Не прошло и двух лет — началась война с фашистами. Николай Федорович сразу же обратился с просьбой послать его на фронт. Однако ему предложили с группой чекистов отправиться в Одессу, в распоряжение уже находившегося там Владимира Александровича Молодцова. Они должны были, обосновавшись в катакомбах, создать партизанские отряды. Когда советские войска оставили Одессу и в город вошли немецко-румынские фашисты, Николай Федорович вместе со своими товарищами участвовал в боевых операциях. Многие бойцы подземного гарнизона, сражаясь с фашистами, погибли. Среди них и мой муж… Николаю — Федоровичу было тогда всего 32 года.

Наталья Афанасьевна встала из-за стола и, извинившись, вышла в другую комнату. Я знал, что эта женщина могла бы рассказать немало интересного и о своей собственной жизни. Ведь она заменила мужа в его трудной и благородной работе. Но на протяжении всего нашего разговора она скромно умалчивала о себе, хотя я не раз пытался заговорить с ней на эту тему.

Вернувшись, Наталья Афанасьевна показала мне несколько писем, написанных Николаем Федоровичем в одесских катакомбах. Они были полны оптимизма, глубокой веры в победу советского народа над врагом. Вот строки из его последнего письма от 11 сентября 1941 года, адресованного Наталье Афанасьевне и ее матери Александре Семеновне:

«Здравствуйте, мои дорогие!

Сообщаю, что я жив, здоров и вполне благополучен. К боевой жизни привык, но все же было бы, конечно, приятнее быть всем вместе… Но это пока лишь мечта… Уверен, что в конечном итоге мы все-таки будем вместе и заживем новой прекрасной жизнью…»

— Больше писем от него не было, — вздохнула Наталья Афанасьевна. — Мечта его быть вместе с нами, как видите, не сбылась… Сколько горя принесла эта страшная война! Сколько вдов и сирот до сих пор оплакивают своих родных и близких! За нашу сегодняшнюю мирную жизнь заплачено очень дорогой ценой — жизнями миллионов советских людей, в том числе и Николая Федоровича… Такого вовек не забыть.

Она замолчала. Мне тоже не хотелось ничего говорить.

Незадолго до второй мировой войны «Русский общевоинский союз» под ударами чекистов прекратил свое существование. Разведки империалистических государств, на средства которых РОВС проводил подрывную работу против СССР, больше не хотели вкладывать деньги в это, по их мнению, ненадежное и окончательно скомпрометировавшее себя «предприятие».

С началом войны наиболее оголтелые ровсовцы, оставшиеся не у дел, стали активными пособниками гитлеровцев. Так, Браунер и Фосс в качестве сотрудников абвера отправились из Болгарии на оккупированные фашистами земли Советской Украины, участвовали там в борьбе с подпольщиками и партизанами, а затем, в связи с отступлением немецких войск, бежали опять в монархофашистскую Болгарию, где продолжали верно служить гитлеровцам в полицейских органах. Когда Красная Армия приблизилась к Балканам, Фосс бросился в Австрию, в Альпы, чтобы укрыться под крылышком американских оккупационных властей. Браунер решил перебраться в Турцию, но был пойман на границе и доставлен в Москву. За преступления против советского и болгарского народов его постигла заслуженная кара.

На скамье подсудимых оказались и другие бывшие главари РОВСа, а также крупные белогвардейские военачальники периода гражданской войны, такие, как атаман Краснов, генерал Шкуро, командир дикой дивизии Султан-Гирей Клыч, всю свою жизнь боровшиеся против Советского Союза. Они активно сотрудничали с фашистами, сколачивая им в помощь воинские части из бывших белогвардейцев, антисоветских элементов и уголовников. В январе 1947 года Верховный Суд СССР приговорил их к высшей мере наказания за тяжкие преступления против Советского государства.

Таков закономерный конец всех врагов Советской власти. Те, кто осмеливаются поднять руку на революционные завоевания нашего народа, рано или поздно всегда получают по заслугам.