Антология советского детектива-28. Компиляция. Книги 1-20

ДОГАДКА СЛЕДОВАТЕЛЯ СОМОВА Рассказ

Наше знакомство со следователем прокуратуры Иваном Ивановичем Сомовым состоялось в конце лета. Тогда мы, трое студентов юридического факультета: я и мои однокурсницы Надя Журбина и Инна Солнцева приехали в село, где жил и работал Иван Иванович, для прохождения преддипломной практики.

Иван Иванович как-то сразу полюбился нам, овладел нашими молодыми сердцами. И в этом, наверное, не было ничего удивительного, если учесть, что после окончания университета мы собирались работать в прокуратуре и непременно следователями.

В то время Ивану Ивановичу было около шестидесяти. Небольшого роста, полный, неловкий, он и своей медвежьей походкой, и лысиной на голове, и добрым взглядом своих чуть прищуренных синих глаз — вообще всем своим обликом удивительно напоминал известного киноартиста Леонова. Одевался всегда скромно, но опрятно, ворот рубашки носил навыпуск. Говорил Иван Иванович складно, мягко и неторопливо, так что слушать его было одно удовольствие.

Мы знали: Иван Иванович проработал в прокуратуре всю свою жизнь. Много разных клубков — загадочных, странных, уникальных — пришлось ему распутать. И, само собой, нас сжигало любопытство — очень хотелось приоткрыть крышку его «послужного сундучка» и заглянуть туда хотя бы краешком глаза. Вскоре такой случай представился.

Однажды в воскресенье Иван Иванович пригласил нас в лес за грибами. А грибник он был, надо сказать, заядлый. Знал, где что растет, в какое время лучше искать. Помнится, грибов мы тогда набрали прилично. Потом на лесной поляне устроили привал, разожгли костер. Пока готовился обед, расселись поудобнее и стали показывать друг другу, кто и что собрал. Вот тогда-то проворная и бойкая Инна Солнцева, долго не мешкая, подсела к Сомову.

— Иван Иванович, а ведь у вас, наверное, много интересных дел бывало, правда? — спросила тихонечко.

— Что было, то было, — невозмутимо отвечал он. И, разглядывая, великолепный белый гриб, порадовался ему точно ребенок: — Какое чудо, какое изумительное творение природы, а?

— Рассказали бы нам что-нибудь, Иван Иванович! — дуэтом наседали девчонки и, толкая меня в бок кулачками, призывали к солидарности.

Иван Иванович был не из гордых: долго упрашивать себя не заставил. Осторожно положив гриб в корзину, он вытер о траву ножик и простодушно сказал:

— А что — пожалуй, можно. Не то унесешь все с собой в царство Немезиды…

Он чуточку посидел, собираясь с мыслями, потом пошевелил в костре головешки и заговорил:

— Ну так слушайте. Лет пять или шесть назад выпало мне расследовать одно не совсем обычное дело. Было оно не таким уж и сложным, но по своему сюжетному, так сказать, построению некоторым образом впечатляющим. Стоял тогда вот такой же погожий день. С утра я ходил по лесу, а когда пришел домой, то из милиции мне сообщили, что парикмахер Анатолий Кузнецов покончил жизнь самоубийством. Труп лежит в доме его брата Кузнецова Василия, который жил на краю села возле оврага. Тотчас мы приехали на место происшествия с инспектором…

Иван Иванович, словно недовольный собой, что не с того нужно было начинать свое сообщение, вдруг решительно повернул разговор:

— Нет, давайте-ка я вам лучше расскажу сначала, кто такие были этот Анатолий Кузнецов и брат его. Так вот, Анатолий появился в селе примерно месяца за четыре до происшедших событий. Прибыл он из какого-то далекого городка, куда его забросила армейская служба и где он уже потом обосновался и прожил лет десять, не меньше. Приезд его в здешние места был неожиданным, а для многих и просто загадочным. Соседи Кузнецовых, например, до сих пор вспоминают с волнением, как со стороны пшеничного поля, при утренней заре, вошел в село этакий красавец-интеллигент в светлом модном костюме. Остановился он возле дома Кузнецовых, присел на скамеечку и лишь после того, как просидел молча целых полчаса, отворил ворота. А больше всего поразило то, что если в одной руке у него был обычный дорожный чемодан, то в другой он держал клетку с маленькой канарейкой… И уже потом стало известно, что носил он эту канарейку с собой повсюду, где только бывал, как память о сыне, утонувшем в одну из весен в речке. О жене Анатолий никому ничего не рассказывал. Позже выяснилось: после смерти сына Кузнецов сильно запил и надолго угодил в больницу. Когда он окреп, взял себя в руки, было уже поздно: жена ела пироги с другим… Так и оказался Анатолий в родительском доме. Отца и матери в ту пору в живых уже не было, брат Василий жил с женой Татьяной. Жили одни, в окруженном тенистым садом просторном пятистеннике. Приезд старшего брата Василий вроде бы встретил доброжелательно: без слов уступил ему одну из трех комнат и часть домашней мебели. Сам он работал в колхозе бухгалтером, а жена его — зоотехником. Недостатка они ни в чем не испытывали, дни коротали тихо и мирно, как и многие их односельчане.

Вполне устраивал молодых и тот образ жизни, который повел Анатолий. Как приехал, он сразу устроился в быткомбинат парикмахером. На работу уходил вовремя и точно, без опозданий возвращался. Был опрятен, одевался, как говорится, с иголочки и даже дома ходил только в чистом, свежевыстиранном, а на случай домашних дел надевал старый рабочий халат, который висел у него в углу комнаты. Работой Анатолий не брезговал, никакой и любил, чтобы в доме всегда был порядок. Если Татьяна задерживалась на работе или просто забывала в сутолоке сделать уборку, брал в руки ведро с тряпкой и начинал мыть полы, протирать мебель и окна. Одно смущало супругов: иногда на Анатолия находила какая-то болезненная тоска. Он запирался тогда в своей комнате и не выходил оттуда часами. Супруги не решались нарушить его уединенья. А однажды, когда их дома не было, в комнату Анатолия нечаянно заглянула соседка Василиса — да так и попятилась назад от растерянности: Анатолий сидел, уронив голову на стол, тело его дрожало точно в лихорадке, одна рука беспомощно, плетью висела, а другая… обнимала клетку, в которой с тревожным щебетом металась канарейка… И когда соседка, сидя на свадьбе у Карнауховых, поведала Василию обо всем, что увидела, тот сразу же помрачнел и сказал недовольно:

— Что там канарейка! Я уже несколько раз видел его в этой комнате с Танькой своей…

С тех пор в селе стали поговаривать, будто Василий ревнует жену к брату. Но об этом мы узнали позже…

Иван Иванович глубоко вздохнул: переживания тех дней, видать, тяжким бременем еще лежали на его плечах. Но, стараясь не подавать вида, продолжал:

— Так вот. Приехали мы, значит, с инспектором уголовного розыска Ерофеевым в тот самый дом. Встречает нас в дверях Кузнецов Василий, весь заплаканный, и поясняет: пришел домой на обед, постучался к брату, а он окровавленный лежит, записка на столе. Сразу побежал звонить в милицию, ни к чему не прикоснулся.

Мы приступили к осмотру. Глядим, и в самом деле, на полу одной из комнат, обставленной просто, по-холостяцки, лежит потерпевший. В старом рабочем халате, из груди рукоять ножа торчит, кровь на полу. Под коленом правой ноги — клетка раздавленная, а в ней мертвая канарейка. На столе, что рядом с трупом, лежит журнал «Турист» и на обложке написано карандашом: «Ухожу из жизни добровольно. Устал. Никого не тревожьте, не вините». И подпись. Отыскали старые письма и записи умершего, сравнили. Почерк, подпись — все сходится. А карандаш-то уже потом под трупом нашли…

Следователь помолчал немного, задумчиво потер рукой подбородок. Мы не мешали ему, ждали. И тут он словно спохватился:

— Да, чуть не забыл! В углу комнаты мы обнаружили туфли, дамские, на высоких каблуках. Набоечки на них свежие. А потом в ведре и кусочки отрезанной кожи нашли…

— Чьи это были туфли? — не удержалась Инна Солнцева, которая слушала рассказ Ивана Ивановича с особым вниманием, не пропуская ни единого слова.

— Экая ты нетерпеливая! — с добродушной улыбкой пожурил ее Иван Иванович. — Так и норовишь в пекло раньше батьки! Спешка в нашем деле — вещь вредная. Учти на будущее… — И, как ни в чем не бывало, продолжал дальше: — Туфли были Татьянины. И вот что мы услышали от нее, когда стали допрашивать. Пришла она домой на полчаса раньше мужа, не пришла, вернее, а забежала на минуточку: хотела перекусить наскоро и туфли отнести в ремонт. Анатолий находился дома в то время. Выходной у него был. Узнав о намерении Татьяны, он сказал ей: «Зачем ты будешь ходить в быткомбинат из-за такого пустяка. Оставь туфли, я сам сделаю набойки». Принес из кухни нож, наточил его и отыскал кусочек кожи. Когда Татьяна уходила, Анатолий надевал на себя халат, готовясь приступить к делу. После-то и нашли его убитого. Правду говорила женщина, ничего не соврала… — Последние слова следователь произнес с какой-то затаенной грустью, задумался на миг, словно поворошил что-то в памяти. — Вот и сейчас будто передо мной она вся как есть: красивая, бледная, дрожащая от волнения. Славная была женщина… Жаль, умерла в прошлом году от рака…

Иван Иванович опять глубоко вздохнул и сочувственно покачал головой. В глазах его, освещенных солнцем, тихо проплыла тоска. Проплыла и исчезла, будто слилась с синевой глаз, растворилась в ней.

— Ну, ладно. Осмотрели мы все чин-чином, как говорится, составили протокол. Нож и журнал, разумеется, забрали с собой, а тело потерпевшего, как и полагается в таких случаях, отправили в морг. Собрались уже было уходить — слышу, плачет кто-то за окном. Приоткрыл ставни, смотрю: в саду на скамеечке сидит Татьяна спиною к нам, согнулась вся, закрыла руками лицо и так рыдает, будто разрывает всю ее на части… А когда стали выходить, Ерофеев и говорит мне: «Ну, что, Иван Иванович, делать нам здесь особенно-то и нечего. Чистейшее самоубийство, судя по всему!» А я ему отвечаю: «Не торопись, Ерофеев, с выводами, что еще покажет экспертиза…» А экспертиза показала вот что: на рукояти ножа были обнаружены три разновидности отпечатков пальцев. Принадлежали они Кузнецову Василию, его жене, и погибшему. Но это естественно. Ведь нож-то был кухонный и пользоваться им могли все трое в разное время и по разным надобностям. А вот с журналом вышло поинтереснее. Предсмертная записка, как выяснилось, и правду была написана самим погибшим, но на обложке журнала оказались совершенно четкие, или как принято говорить у нас, свежие следы пальцев. И принадлежали они не кому-нибудь, а брату покойного — Василию. Не правда ли — интересная ситуация? Ведь, по словам Василия, он не прикасался к журналу, а только прочел то, что было написано перед смертью братом. И знаете, что я сделал после этого? Задержал Кузнецова Василия и отправил в камеру предварительного заключения…

— Как? По каким же основаниям? — привстали мы все разом, а Инна Солнцева даже ойкнула от неожиданности.

— По подозрению в убийстве своего брата, — спокойно отвечал Иван Иванович.

— А почему вы решили, что он убил Анатолия?

— Я скажу об этом позже, — с тем же невозмутимым спокойствием продолжал следователь. — Так вот, задержав Кузнецова Василия, я, разумеется, вызывал его на допросы, а через два дня он признался мне в убийстве. Произошло все так. Придя на обед, Василий зашел в комнату к брату. Тот как раз закончил ремонт туфель. Василию вроде не было никакого дела. Но вот он признал туфли жены! Человек по натуре горячий и несдержанный, обуреваемый ревностью, он стал упрекать брата. Анатолий, как известно, тоже не отличался уравновешенностью. Словом, была ссора… Не помня себя от злости, Василий схватил нож, лежащий на тумбочке, и ударил брата. Когда опомнился, Анатолий, цепляясь за различные предметы, уже валился, на пол. И он не выдержал, убежал из дома. А когда вернулся, то Анатолий был уже мертв и на полу возле него лежал журнал с той самой записью на обложке, которая с самого начала спутала нам все карты… Трудно сказать что натолкнуло погибшего сделать ее на исходе своих сил. Может, им руководило чувство доброты, сочувствия, которое часто охватывает людей на пороге их смерти. А может, это была последняя дань кровному братству… Но так или иначе, уходя из жизни, Анатолий подарил брату единственный шанс на спасение, и тот решил воспользоваться им…

Иван Иванович, запрокинув голову, взглянул прищуренными глазами на ярко светившееся солнце, прислушался к щебетанью птиц, прятавшихся в чуть желтеющей листве берез, кленов, в кронах старых раскидистых сосен, улыбнулся невесть чему и закончил свой рассказ:

— Вот вы спросили давеча, почему, мол, я решил, что тут не самоубийство, а настоящее убийство? Видите ли, есть у человека привычки, которым он никогда не изменяет или же, по крайней мере, изменяет в весьма редких случаях. Вы знаете, Анатолий слыл человеком аккуратным, педантичным в некотором роде. А теперь представьте, этот человек, франт по натуре, кончает жизнь самоубийством в старом рабочем халате. Возможно ли такое? Нет, конечно. Привычка, знаете ли, — дело устойчивое. А у человека, чувствующего приближение смерти, она, говорят, приобретает поистине болезненный характер. Был случай, когда один страстный любитель цветов перед тем, как расстаться с жизнью, покрасил цветочные горшочки, удобрил землю в них и полил цветы. Это ли не доказательство справедливости моих слов? Ну, а клетка с канарейкой? Разве мог Анатолий в случае самоубийства сломать ее умышленно и лишить жизни пташку — единственное свое утешение после смерти сына? Опять же нет. Конечно, падая после неожиданного ножевого удара, который нанес ему брат, он уронил ее на пол и совершенно случайно придавил коленом, погубив и маленькую певунью. Вот, это вам, так сказать, негативные обстоятельства.

Ну, а если говорить о стороне чисто криминалистической, то у меня вызвали сомнения отпечатки пальцев на обложке журнала. Ведь судя по тому, как труден и неровен был почерк записки, а карандаш, которым она писалась, оказался под телом погибшего, записка на обложке журнала была написана Анатолием лежа на полу. Спрашивается: как же потом журнал этот перекочевал на стол? Сам потерпевший вряд ли был в состоянии переложить его туда, да и какой в этом для него прок. А если не он, то кто переложил журнал на стол? Конечно, Василий! Отпечатки его пальцев на обложке — красноречивое тому свидетельство! Спросите теперь, а для чего он сделал это? А для большей, так сказать, достоверности всего происшедшего, вот для чего. Ну, видите ли, брат пребывал в скверном расположении духа, вгорячах сел за стол, написал заветные слова — и порешил с собою. Не логично разве? На этот логический эффект он, вероятно, и рассчитывал, да, как сами видите, просчитался. Ну, с этим все ясно… Вот только до сих пор для меня остается непонятным одно: отчего же все-таки так плакала Татьяна, когда сидела там, в саду на скамейке?

АВАРИЯ Рассказ

Когда следователь Андреев прибыл на место происшествия, то ничего такого, что говорило бы о крупной аварии, упоминавшейся в экстренном сообщении милиции, не обнаружил.

Внизу, под уклоном заледенелой, гладкой, как стекло, дороги, врывшись колесами в снег, стоял малость помятый «Жигуленок». Возле него расхаживали работники милиции, среди которых выделялись инспектор ГАИ и еще двое каких-то гражданских, видимо, понятых.

Инспектор ГАИ, человек уже немолодой, аккуратный, несомненно знающий свое дело, тут же проинформировал:

— Превышение скорости, товарищ следователь. На дороге — гололед. Машину занесло, видать, развернуло, а потом бросило вниз. На колеса как раз и приземлилась. Прямо акробатика какая-то… А потерпевших двое. Мужчина и женщина. Супруги, похоже. А еще… — Инспектор замялся, закашлял, удивленно покачал головой. — А еще дитя малое обнаружилось, товарищ следователь. Тоже, видать, ихнее. Потерпевшие будто живы оба, и мужчина, и женщина. Только ранены очень. Их сразу в больницу увезли. А ребенку — ничего. Мы его у матери на руках нашли. Так и зажала его, свернулась вся в комочек. Сама-то зашиблась сильно, а чадо свое, кажется, уберегла. Может, еще и живы все останутся.

Увы, надеждам старого инспектора не суждено было сбыться. Вернувшись с осмотра и приехав в больницу, куда отвезли потерпевших, следователь узнал: женщина скончалась еще в пути, а водитель, оказавшийся, действительно, ее мужем, умер после операции.

Оперировавший его главврач, с которым Андреев встретился вскоре после того, как получил это печальное известие, лишь с сожалением развел руками:

— Ничего не поделаешь, Валерий Павлович! Это, наверное, тот случай, когда говорят: и медицина бессильна. Вдавленный перелом височной кости… Шутка ли? А она… она была обречена с самого начала. Словом, эксперты все скажут… Да, чуть не забыл! При водителе обнаружились документы. Паспорт, военный билет и прочее. Фамилия водителя — Крапивин. Крапивин Виктор Васильевич. Речник. Помощник капитана. Женат на Колесовой Ольге Ивановне. Ребенок, у них. Кстати, он здесь, у нас.

— С ним случилось что-нибудь?

— Нет, с ним все в порядке. Правда, напуган здорово, но ничего, это пройдет. Если желаете, то можете взглянуть на него. Заодно и документы заберете…

Чудом уцелевший ребенок оказался прелестным годовалым мальчишкой с маленьким, почти крошечным ротиком, большими серыми глазами и темными, мягкими, как лен, вьющимися волосами. Он лежал на кроватке тихо, без единого звука и шороха, положив поверх одеяла пухлые ручонки и уставившись неподвижным взглядом в потолок, на котором светились два солнечных зайчика. Малыш словно размышлял о чем-то, не удосужив вошедших даже случайным взглядом.

Тут же на кроватке лежал смешной пластмассовый медвежонок — судя по всему, подарок какой-то заботливой медсестры. Игрушка тоже не привлекала малыша.

Главврач с улыбкой кивнул следователю и сказал, наклонившись к кроватке:

— Ничего, поправится скоро наш Сережа. Таким еще добрым молодцем станет! — И, выпрямившись, добавил уже тихо, так, что было слышно только следователю: — Покушал немножко полчаса назад и два раза произнес «мама»…

Они отошли в сторону.

— Крапивин, Колесова… — задумчиво проговорил следователь. — Интересно, есть ли у них родственники?

— Кто знает, — вздохнул главврач. — Тут уже вам, собратьям Шерлока Холмса, придется поработать… Водитель, когда его привезли в больницу, был еще в сознании. Пытался что-то говорить о происшедшей аварии. Сам, мол, виноват, не рассчитал и так далее. А потом, когда ему стало совсем плохо, сказал: «Передайте Маше: пусть простит…» Вот и все.

— Маша… — пожал плечами следователь.

Через два дня Андрееву удалось узнать, что Маша — это Мария Степановна Крапивина, бывшая жена Виктора Крапивина, работавшая экономистом в одном из пригородных совхозов, а еще через день в кабинете у следователя уже сидела лет тридцати, миловидная, одетая скромно женщина, и, глотая слезы, рассказывала:

— С Виктором мы познакомились еще когда оба учились в техникумах: он — в речном, а я — в учетно-кредитном. Красивый он был, знаете ли, смуглый весь, кучерявый, точно цыган. Только глаза серые, большущие. Ребята его так и называли — «цыган». И горячий был, как цыган, и ревнивый, но добрый, никогда не обижал зря. Как кончили учиться, так и поженились. Виктор тогда плавал на буксире, а я инспектором работала в Госбанке. Хорошо мы жили, мирно, спокойно, квартиру получили вскоре. А потом я дочку ему принесла, а попозже и сынишку. Я сама-то родом из совхоза, из села, недалеко тут. Мать у меня там жила. Мы в то время часто к ней наведывались с Виктором. Он на эти случаи даже мотоцикл приобрел с коляской. Места там у нас красивые. Лес, речушка, луга раздольные. Для отдыха не отыскать лучше…

Слушая незамысловатый рассказ этой обаятельной женщины, Андреев воочию представил и лес, утопающий в голубоватой утренней дымке, и речушку, тихо несущую свои воды в зарослях дикой смородины, и луг, необъятный, ровный, светящийся ярко-желтым покрывалом одуванчиков, распустившихся в первых лучах солнца. Сам он тоже родился и вырос в деревне, любил свой край и сейчас, внимая словам рассказчицы, звучавшим так просто, по-деревенски, подумал с какой-то гордостью: «Посмотри-ка, столько лет прожила в городе, а деревенская кровинушка, видать, еще не застыла…»

— Все хорошо было, что и говорить, — рассказывала она, тихо плача, — пока не случилось это недоразумение…

Она сделала небольшую паузу, о чем-то про себя подумала, улыбнулась горько, сквозь слезы, и продолжала с той же прямотой и простодушием:

— Вы, мужчины, не всегда умеете, точнее, не стараетесь понять женщину. Вы любите нас, милуете, иногда дарите нам дорогие подарки, а вот желаний наших самых простых, ну, человеческих, что ли, не понимаете или просто не хотите понимать. А ведь если женщина любит по-настоящему, то эти ее маленькие желания, глупости, вернее, которые она иногда позволяет себе, не подорвут ее любви, верности близкому человеку. Словом… Ну, так, словом, все вышло. Виктор уходил в плавание, а я поехала в совхоз, к матери в гости. С подружками встретилась. У одной из них как раз именины были, мы и собрались у ней. Там и школьные друзья наши были, мальчишки, а среди них — Павлик, одноклассник мой бывший, инженер, тоже приехавший в гости к своей матери. Он еще в школе мне проходу не давал, все в любви объяснялся… Ну посидели мы, повеселились чуток, а потом вышли с Павликом на луг, прогуляться. Ночь лунная, воспоминания о детстве, об учителях, о товарищах своих… Я тогда и слушала, и сама говорила. Не удивилась, когда мы с ним рядышком луг обошли, когда, устав, присели возле стога, когда он накинул мне на плечи пиджак свой, чтобы не замерзла. Потому, наверное, не удивилась, что сердце мое принадлежало Виктору, знало только его, и я бы никакой вольности и ни за что не позволила в ту минуту ни себе, ни Павлику… Что и как произошло, я и сама вначале не могла взять в толк: подъехал к стогу мотоцикл, слез с него человек, посмотрел в нашу сторону, выругался и, тут же вскочив обратно на мотоцикл, уехал. Лишь минуту спустя мне стукнуло: боже мой, так ведь это же был Виктор!.. Как меня тогда кольнуло, как обожгло, знали бы вы! Километра два я бежала вслед, истошно кричала, потом вернулась в деревню, заскочила к подружкам, стала расспрашивать их. Сама вся в слезах, лица на мне нет. Оказалось, верно, приезжал Виктор, искал меня. Подруги сказали, что я пошла на луг прогуляться. Там он и нашел…

Рассказывая, она все время смотрела в глаза следователю, будто не сама исповедовалась перед ним, а он перед нею, а она лишь слушала с затаенным дыханием и мысленно проверяла правдивость его слов, убеждаясь: каждое произнесенное слово, каждая фраза идут из самого сердца.

— Сколько я тогда пережила, исходила, знали бы вы! Буксир его и провожала и встречала на причале, и около трапа поджидала «цыгана» моего. Все напрасно! Он просто избегал меня, не хотел встречаться. Больше времени проводил в плавании, а потом и вовсе уехал в Сибирь, на Енисей. Письма не писал, а деньги детям, высылал всегда исправно, не скупился. Так и прошло время… Когда умерла мать, я переехала в совхоз, работу там себе подыскала, прижилась, кажется, совсем. Слышала потом, что вернулся Виктор в город, женился. Сынишка будто у них есть.

Она вздохнула и замолчала. Следователь тоже молчал, стараясь осмыслить услышанное. Нет, рассказ женщины не потряс его, не ошеломил. Приходилось слышать и не такое… Но вот последние слова… почему-то запали… Что таилось в них? Что она хотела сказать этой, на первый взгляд, обычной и прозаичной фразой?

И следователь, ничем не выдавая своего любопытства, проговорил спокойно и сдержанно:

— Да, у них остался сын…

И тут по лицу женщины, чистому и благородному, разлилась розовая краска — краска стыда, ревности и живого внутреннего беспокойства. Однако, не позволив себе ничего большего, она спросила тоже спокойно, даже чуть холодно:

— Где он сейчас? Он невредим?

— Пока в больнице, — отвечал следователь. — Но ничего страшного с ним не произошло.

Она опять впала в молчание, как-то взволнованно дыша и не решаясь, видимо, сказать того, что было для нее сейчас главным. Но после короткого раздумья решилась и, беспокойно сжимая пальцы, произнесла отрывисто:

— Я хотела бы посмотреть на него… Помогите мне, пожалуйста. Очень вас прошу…

Малыш, как и прежде, лежал в своей кроватке, обняв пластмассового медвежонка. Увидев вошедших, он не остался, как в первый раз, равнодушным, а поднялся на ноги и, схватившись ручонками за бортик кроватки, уставился на них любопытным, полным дружелюбия взглядом. Казалось, в его серых глазах зажглась радость встречи: он вдруг машинально протянул к Крапивиной руки. Та, взяв их в свои, произнесла дрогнувшим голосом:

— Господи, как похож-то…

Она долго смотрела на него тем пристальным взглядом, каким смотрят на человека близкого и чужого, недосягаемого, и опять, почувствовав, видимо, неловкость, отошла от кроватки и сказала, пряча глаза:

— Ну, ладно, я пойду, наверное. Ведь у меня тоже дети…

Прошла неделя.

У Андреева появились еще дела, и он уже стал забывать о происшествии с супругами Крапивиными. И вдруг… дверь кабинета открылась: появилась недавняя гостья — Крапивина Мария, да не одна. Были с нею девочка лет восьми-девяти и мальчуган лет шести.

— Здравствуйте! — голосом давней знакомой, чуть улыбаясь, сказала она, и после небольшой заминки добавила, обняв детей за плечи: — Это вот мои… о которых я говорила…

Выглядела она на этот раз нарядной и еще более привлекательной. Волосы уложены на затылке в красивый массивный узел. Скромно, но со вкусом пошитый серый костюм подчеркивал стройную фигуру.

Следователь некоторое время растерянно смотрел на нее, потом быстро встал и, чуть поддавшись вперед, проговорил с почтительной улыбкой:

— Здравствуйте! Проходите, пожалуйста!

Крапивина подошла и села к столу, а дети остались стоять у двери. Девочка была точной копией матери, такая же белоликая, русоволосая, голубоглазая. А мальчуган — этот, сразу было видно, из породы Крапивиных: глазастый, курчавый.

— А что, они стесняются? — спросил следователь, садясь на свое место и глянув в сторону детей.

— Ничего. Пусть постоят. Мы ненадолго, — ответила она, касаясь рукой то лба, то виска, то подбородка. Рука явно искала покоя и, кажется, нашла его рядом с другой, которая держала кожаную сумочку, лежавшую у нее на коленях.

— Вы знаете, — начала женщина взволнованно, — после той встречи я многое передумала и… решила усыновить Сережу!

Следователь смотрел на нее, не выражая ни восторга, ни удивления, и лишь после паузы, длившейся почти минуту, сказал задумчиво и чуть скептически:

— Да… но дело не простое…

— Вы это, наверное, насчет родственников? — встрепенулась она, чуть привстав с места и устремив беспокойный взгляд на следователя. — Нет, нет! Я уже узнавала. Виктор-то детдомовский. Это и раньше знала. А она… то есть жена его, тоже, оказывается, из сирот. Они в одном детдоме воспитывались… Так что возражать не станет никто. Ну, а если насчет меня, то у нас все хорошо. Живем мы в достатке. Хозяйство плохое ли, хорошее ли… Вот, я тут уже и документы кое-какие собрала. — Она вынула из сумочки пачку бумаг и показала их следователю: — Помогите, пожалуйста. Помогите еще раз, прошу вас! Дайте мне на воспитание Сережу! Я все силы отдам. Ничего не пожалею. Ведь вы можете…

— Я понимаю вас, — с сочувствием сказал следователь, — но, простите, прокуратура делами усыновления не ведает, а ведает исполком…

— Да не об этом я! — прижав к груди руки и просяще придвинувшись к следователю, произнесла Крапивина. — Тут дело такое. Я в больнице сейчас была. Там Сережу в дом ребенка переводить собираются. Просила главврача: пока все решается, дать мне Сережу хоть на время, чтобы он жил у нас. А главврач ни в какую! На каком, говорит, основании я отдам его вам… Позвоните, пожалуйста, ему или напишите, пусть отдадут мне Сережу, хоть под расписку, хоть как иначе. Зачем же отправлять в приют ребенка, если, если…

Она не договорила, на глазах выступили слезы.

Следователь встал из-за стола и медленно прошелся по кабинету, постоял немного у окна, подошел к детям:

— Что пришел-то, курчавый? — спросил нахмуренно, но по-свойски, мальчугана.

— За братиком. А то зачем же еще? — важно прозвучало в ответ.

— Обижать-то не будешь братика?

— Н-е-е-т, — протянул мальчуган, серьезно насупив брови. — Я ему автомат деревянный сделал. У меня штаб в сарае есть. Приедем домой, в отряд его приму…

— Эге, какой ты вояка! А что у тебя за отряд?

— Партизанский, настоящий, как в кино…

Стоявшая рядом сестра долго поджимала в улыбке губы и, не выдержав, отвернулась в сторону и прыснула в кулачок, втянув голову в плечи.

Следователь повернулся к ней:

— Ну, а ты что скажешь?

Девочка тотчас выпрямилась, но не знала, что отвечать. И вдруг, глядя прямо в глаза следователю, сказала смело:

— А у нас книжки интересные есть!

Следователь молча кивнул и, вернувшись к столу, поднял телефонную трубку, набрал номер.

— Владимир Иванович? Добрый день! Вас Андреев беспокоит. Дело вот в чем. У вас сегодня была Крапивина… Да, да, Крапивина, жена погибшего. Она обращалась к вам с просьбой, касающейся Сережи Крапивина… Она решила усыновить его, а пока хочет взять мальчика домой. Я с ней тут беседовал. Мне кажется, стоит прислушаться к ее просьбе… Да, конечно, под мою ответственность… Хорошо. Спасибо!

Он положил трубку и сказал в задумчивости:

— Ну, вот и все. Вы можете забрать Сережу…

— Ой! — радостно схватилась руками за сердце женщина. — Спасибо вам. Большое спасибо! Ой, да что же это такое!..

Она вскочила со стула и, подбежав к детям, стала торопливо подталкивать их к двери.

— Ну идемте же, идемте!

Проводив их, Андреев вернулся на место, вытащил свои бумаги и глубоко вздохнул.

Через, открытое окно услышал:.

— Мама, сегодня я буду спать с братиком, ладно?

— Нет, нет! — возразил тут же другой детский голос. — У тебя кроватка маленькая и места мало. А у меня на диване сколько хочешь.

А в ответ ласковое, укоряющее:

— Да тише вы! Все будем спать вместе, рядышком, как на сенокосе…

ПОСЛЕДНИЙ ЗНАК Рассказ

Я — следователь. Люди, отдаленные от моей профессии, спрашивают иногда: ты распутываешь преступление, потом другое. Потом еще и еще. Победы и неудачи, радости и огорчения — все сменяет друг друга, как день сменяет ночь, как летнюю жару стужа. Так что же тогда оставляет, пережитое в душе твоей и сознании твоем?

Да, мир устроен так, что у всего есть свой конец. И радость успеха, и горечь неудач — ничто не вечно. Но проходят дни, годы, а остаются воспоминания. Удивительные, неповторимые. А еще — образы, образы живых и тех, кто давно уже ушел из жизни…

Ее нашли в неглубокой снежной яме на краю широкой автомобильной дороги, невдалеке от города. Она полулежала, держась руками за края ямы и как бы норовя выбраться из нее в последних усилиях жизни. Судебные медики не могли ответить сразу: здесь последовала ее смерть или она наступила гораздо раньше, в другом месте. Но для меня и работников милиции, прибывших на место происшествия, необходимо было выяснить главное: что оборвало жизнь этой женщины…

Было ей лет двадцать пять и выглядела она очень красивой. Даже мертвая. Густые, длинные волосы прядями спадали на плечи, обвивали шею, придавая бледному лицу ее свою выразительность и задумчивость. Из-под полуопущенных ресниц просвечивала синева застывших в тихом спокойствии глаз. Одета она была со вкусом.

— Смотрите, — сразу же заметили оперативники, — золотые серьги, цепочка, колечко — все на своих местах. И сумочка при ней…

Из их слов следовало: это не нападение с корыстной целью, не кража и не разбой.

Я тоже подумал об этом. Ну, а нападение… Было ли оно?

При осмотре потерпевшей на месте эксперты не обнаружили никаких видимых телесных повреждений. Целой оказалась и одежда. Привлекли внимание лишь какие-то странные полосы на шубе. По две на каждом рукаве, выше и ниже локтевого сгиба. Будто мех чем-то примяли…

После осмотра оперативники разъехались кто куда. Первым делом предстояло установить личность пострадавшей, отыскать по возможности свидетелей. Я же, вручив судебным медикам постановление о назначении экспертизы, вернулся в кабинет и предался размышлениям.

Итак, ее нашли в пять утра. В такое время человек вряд ли станет прогуливаться у городской окраины. Дорога безлюдная, идет пустырем. Возвращение из ночной смены? Какая-нибудь крайняя необходимость? Допустим. Но что же все-таки произошло? Наезд автомашины? Тогда где следы? Внезапное заболевание и смерть? Но почему труп находится не на дороге, а рядом, в яме?

Вывод напрашивался один: смерть незнакомки последовала где-то в другом месте, и уже потом тело ее привезли на окраину и там оставили.

Пока я еще и еще раз мысленно обосновывал этот вывод, зазвонил телефон.

— Нурислам Хадиевич? — Я узнал голос инспектора уголовного розыска Усманова. — Есть кое-какие новости!

— Да, я слушаю тебя, Марат.

Мне был по душе этот молодой работник милиции, и при личных беседах я обращался к нему просто по имени. Мне это нравилось. Да и ему, кажется, тоже. Усманов был малоразговорчив, скромен, но любое начатое дело всегда доводил до конца, чего бы это ни стоило. Такой человек — лучшая опора для следователя, а иногда и просто хороший друг.

— Так говори же, Марат, я жду! — Мне и в самом деле не терпелось узнать его новость.

— Нам стало известно, что рано утром недалеко от места обнаружения трупа проезжали два «КамАЗа». Водители видели там автомобиль красного цвета. То ли «Москвич», то ли «Жигули», точно сказать не могут. Проделывал какие-то виражи, потом уехал…

— Номера, конечно, не заметили?

— Нет, к сожалению. Расстояние было приличное. Водители спешили. Кстати, с ними здесь уже беседовали… Может, вы хотели бы допросить повторно?

— А кто с ними занимался?

— Да наш следователь. Еремин.

— Тогда не стоит. Еремина я знаю… Ну, а в отношении потерпевшей — еще не появилось каких сведений?

— Пока ничего. Но ребята взялись серьезно. Думаю, что-нибудь раздобудут.

— Хорошо, спасибо. Появятся еще новости — информируй.

— Непременно.

Разговор этот несколько взбодрил меня. Значит, все-таки версия о том, что тело потерпевшей привезено откуда-то и брошено на дороге, в своей сути верна. Но кто она, эта красивая незнакомка? Где и с кем находилась до своего рокового часа? Что это был за автомобиль и кто его владелец? Откуда, наконец, полосы на шубе?

Эти и многие другие вопросы продолжали занижать меня, просто было невозможно отогнать роившиеся в голове мысли. Они зарождались, сменялись другими, переплетались, но одна оставалась жить, не давая покоя ни на минуту: что это, убийство или же несчастный случай?

Прежде чем снова зазвонил телефон, ждать пришлось долго. Я услышал голос эксперта, как всегда, спокойный и беспристрастный:

— Так вот, Нурислам Хадиевич, наши исследования закончены. Можете записать: смерть потерпевшей произошла от отравления угарным газом. Телесных повреждений, имеющих отношение к ее смерти, не обнаружено, но…

Этого «но» я больше всего и боялся. Да и что за привычка у этих экспертов — не выкладывать все сразу! Они словно испытывают терпение следователя, сначала как бы успокаивают его, усыпляют бдительность, а потом в самом конце обязательно преподнесут такое, от чего сразу пересыхает в горле.

— Но, похоже… — он, словно нарочно, медлил с ответом, — похоже, что кто-то посягал на ее честь…

Сразу стало ясно: это преступление… Оставалось лишь поблагодарить эксперта. Я пытался по-новому осмыслить происшедшее, сопоставляя те немногочисленные факты, которыми теперь располагал, но вскоре понял, что пища для размышлений ничтожно мала, и сколь бы я не терзал свой мозг, далеко мне не продвинуться, пока не будет установлена личность погибшей. Я связывался с работниками милиции, наводил справки, допрашивал иногда совершенно отдаленных от событий лиц, но прошло еще два долгих-предолгих дня, прежде чем выяснилось: в одном из конструкторских бюро вот уже три дня не появлялась на работе чертежница Даутова Насима, двадцати пяти лет. Не наведывалась она в эти дни и в общежитие, где проживала с подругой.

Нашли ее знакомых, произвели опознания.

Да, это была она.

Как помнится, главная свидетельница явилась рано утром, когда я еще только устроился за служебным столом.

Судя по всему, ей тоже было не больше двадцати пяти, под стеклами очков светились глаза, полные растерянности и какого-то детского удивления.

— Извините, я, кажется, слишком рано…

Это была первая произнесенная ею фраза, и я сразу же нашел, что голос ее тих, учтив и приятен.

— Ничего, — сказал я, доставая из ящика стола протокол, — утро, говорят, вечера мудренее, а раннее утро, уверяют, еще более… В одежде вам будет неудобно. Прошу! — Я показал на вешалку.

Она оглядела себя, словно убеждаясь в правоте моих слов, улыбнулась неловко и сняла пальто, затем привычным движением поправила свитер, сразу же обтянувший ее тонкую талию, и, не то взволнованно, не то устало вздохнув, села за стол прямо напротив меня.

— Как моя фамилия и как зовут, вы, наверное, уже знаете, — начала она вдруг, удивив меня неожиданной смелостью.

— Верно, — произнес я, склоняясь над протоколом. — Мы еще вчера звонили к вам на работу и обо всем справились. И все же уточнить еще раз ваши анкетные данные нам не помешает.

— Авзалова Гузель Харисовна, — представилась она. — Мне двадцать пять лет. Работаю инженером-конструктором. Там же работала…

Лицо ее исказилось. Она прижала руки к щекам и опустила голову. Плечи слегка затряслись.

— Что с вами? Возьмите себя в руки, пожалуйста, — как можно спокойнее сказал я, понимая причину ее внезапного расстройства. Авзалова уже знала о гибели своей подруги и, видимо, тяжело переживала происшедшее, оставаясь теперь по вечерам в комнате одна, наедине со своими мыслями.

— Извините, — произнесла она тихо, поднимая голову и утирая слезы. — Мне стало как-то не по себе. Я вспомнила…

— Ничего, ничего, — успокоил я ее. — Надо лишь собраться с мыслями, не уступать слабости.

Она кивнула в ответ и, чуть откинувшись на спинку стула, устремила на меня взгляд заплаканных голубых глаз, как бы давая понять, что теперь успокоилась и готова к любому разговору. Я попросил ее рассказать о Даутовой все, что она знает.

— Насима была очень славной, — начала она тихо, неторопливо, как бы рассуждая вслух. — Да, очень славной… Я познакомилась с ней два года назад, когда Насима пришла к нам работать. У нас ее все уважали. Мы жили с ней в одной комнате, вам это, наверное, уже известно. — Она в задумчивости прикусила губу. — Что еще? Насима из деревни, росла и училась в каком-то селе. Говорила мало, но всегда с толком. И, знаете, пожалуй, была даже чуть-чуть скрытной. Но все равно я очень ее любила…

Она поразмышляла про себя, как бы решаясь на что-то, и опять тем же тихим, задумчивым голосом заговорила:

— Вас, конечно, интересует, заводила ли она знакомства с мужчинами… Нет, как раз это меньше всего занимало ее. Правда, она рассказывала, что у нее был школьный друг, потом увлеклась одним мужчиной, но…

Свидетельница сделала паузу, которой хватило ровно на то, чтобы я успел перевернуть страницу протокола.

— Но, мне кажется, это общение не оставило в ней никакого следа. О нем она рассказывала скорее с грустной усмешкой, чем сколько-нибудь серьезно. По-моему, последние два года она была одна. Во всяком случае, я ни разу не замечала, чтобы к ней приходил кто-то…

— А в тот вечер когда вы видели ее в последний раз? — с осторожностью осведомился я.

Вопрос сразу же переменил ее настроение: она заволновалась, глаза опять увлажнились, на лбу появились две неглубокие морщинки.

— Да, да, — тихо обронила она, снимая очки и прикасаясь пальцами к глазам, — это был странный, весьма странный вечер. До сих пор не могу понять, что с нею случилось. Помню, долго ждала ее. Она обычно не задерживалась. А тут явилась в одиннадцатом часу ночи и не одна. Был с нею мужчина. Высокий такой, черноглазый. Красавец, словом. Назвался Джаудатом и, по-моему, был немножко пьян. Но на это, наверное, обратила внимание лишь я одна. А Насима… Она, казалось, была ослеплена, металась вся в каком-то волнении. Собрала на стол, принесла откуда-то бутылку вина, и мы отметили наше знакомство. Правда, Насима не притронулась к рюмке. У нее было не в порядке с давлением, и она в то время ходила на лечение. Ну, а потом? Потом я ушла к знакомым в соседнюю комнату. Насима и Джаудат оставались вдвоем. Были слышны смех, музыка… Словом, ничего плохого. Я пробыла у соседей примерно полчаса и, когда выходила, встретила в коридоре Насиму и Джаудата. Оба были одеты. Насима сказала, что проводит Джаудата до машины и сразу же вернется.

— Так, стало быть, они приезжали на машине?

— Да, — кивнула свидетельница. — Джаудат сказал, что оставил машину возле общежития. Кажется, он говорил, что у него «Москвич». И гараж где-то там, поблизости… Так вот. Насима ушла провожать его, сказав, что сразу же вернется, и я осталась ждать ее в комнате. Прождала всю ночь, но она не вернулась…

Авзалова тяжело вздохнула и, положив руки на стол, застыла в задумчивости. Так она просидела, пока я не дописал еще одну страницу протокола и не спросил ее:

— Вы точно помните, что Насима не собиралась в тот вечер поехать куда-нибудь? Ну, скажем, навестить кого-то?

— Нет, нет! — закачала она головой. — Насима не хотела никуда и ни с кем ехать. Она пошла лишь проводить его. Так и сказала: «Я только провожу его и сейчас вернусь». Она не надела даже шапки и перчаток…

— Даже шапки и перчаток… — повторил я. — Ну, а как Насима вообще относилась к вечерним прогулкам? К автомобильным, в частности?

— Вечерами Насима никуда не выходила. Разве что в кино иногда — и то со мной или с другими девушками. Что же касается машин, то она просто ненавидела их. Насима рассказывала, что однажды села в машину, и к ней приставали ребята… С тех пор она остерегалась машин, особенно случайных. Чтобы сесть в такси — и то надо было уговаривать ее. Она не знала даже, как открываются и закрываются дверцы…

— Ну, что же, спасибо, — закончил я, протягивая ей протокол. — Вы дали нам весьма ценные показания. Прочтите, пожалуйста, и распишитесь.

Она пробежала по протоколу взглядом, расписалась и, видя, что ее более не задерживают, начала одеваться. Попрощавшись со мной, на минуту задержалась у двери:

— Мне жаль ее. Она и вправду была очень славной…

В ее голосе звучала искренность.

Я лишь кивнул ей в ответ.

Когда на следующий день передо мной предстал высокого роста,, пышущий здоровьем молодой мужчина в распахнутой дубленке, в отливающей черным блеском шапке-москвичке, предстал с обаятельной улыбкой, стало ясно, почему перед ним так широко открывались двери многих солидных учреждений, почему ему доверялись довольно ответственные посты, которые он в скором времени покидал добровольно или по принуждению, и почему, наконец, так волновалась в тот злополучный вечер загадочно-робкая чертежница.

Да, это был он, Джаудат Мухарлямов, по последнему месту работы — инженер безопасности движения.

Впрочем, и элегантность, и обаятельная улыбка — все оказалось ширмой. Достаточно было одного вопроса, чтобы маска благопристойности исчезла и на смену ей пришли мелкая дрожь и мертвенная бледность, выдававшие его с головой.

Почему он в тот вечер не отпустил Насиму домой?

В ответ невнятное:

— Насиму? Какую Насиму? Вы что? Зачем это? — И тут же, словно невольно: — Что с нею?

— Она убита.

Опять невнятное, несуразное:

— Убита? Зачем? Нет… Чепуха… — И вслед за этим уже возмущенное, напористое: — Вы меня подозреваете? Я — убийца? Убийца? Что за провокация! Я буду…

Длилось это минут двадцать, не меньше. А потом, как и полагается, все стало на свои места. Я, как следователь, деликатно разъяснил Мухарлямову возникшее в отношении него подозрение, права подозреваемого во время следствия, а он, убедившись, очевидно, в соответствии всего происходящего нормам уголовно-процессуального законодательства, поостыл и обронил уже тихо, беззлобно: «Так бы сразу и сказали, а то таким вопросом и прямо в лоб…»

Дальше дела у нас пошли вроде получше. Мухарлямов рассказал мне о том, что, разъезжая по городу на своем «Москвиче», встретил девушку, которая понравилась ему, посадил ее в машину и повез, как он сказал, «куда глаза глядят». Девушка назвалась Насимой, рассказала, где работает, живет. Он в свою очередь поведал ей о себе. В разговорах они провели немало времени, побывали в кафе, кинотеатре, а вечером поехали к ней, Насиме.

Далее, все более успокаиваясь, он рассказывал о том, как пришли в комнату Насимы, как пили вино вместе с ее подругой, шутили и смеялись…

Я слушал его и ждал. Ждал момента, когда кончится это наигранное простодушие и начнется вынужденное лукавство. Момент такой должен наступить рано или поздно.

Мухарлямов уже говорил о том, как закончилась их встреча, как Даутова стала провожать его. И тут…

— Все было так хорошо, но дальше произошло неожиданное… — начал он сокрушаться, ощупывая меня испытывающим взглядом. — Я уже открывал дверцу машины, чтобы уехать, а она заладила: отвези да отвези меня в город… Я пытался отговорить ее. Было поздно. Да и она уже начинала чуть пошатываться… Но девчонка оказалась несусветной упрямицей!

Последнюю фразу Мухарлямов произнес с раздосадованной, если не злой улыбкой, и это уже второй раз за время нашего разговора наводило меня на подозрения. Упрямство девушки крепко запало этому человеку в душу, даже сейчас вызывало нескрываемое раздражение. Именно упрямство…

А Мухарлямов все продолжал:

— Конечно, я мог бы исполнить ее просьбу, но поймите… Я сам тоже был под хмельком, а в центре города, сами знаете, всегда дежурят работники ГАИ. Это кончилось бы неприятностями. Правильно я сделал или нет, но я ответил ей решительным отказом. И что вы думаете? Она выбежала на дорогу, остановила красный «Москвич», в точности такой же, как мой, и укатила в город. Вот так мы и расстались…

Если бы Мухарлямов назвал тогда другой цвет, «случайный», скажем, зеленый или синий, то это бы, вероятно, озадачило меня в известной мере. Но он сказал: красный, «в точности такой же, как мой» — и это уже в третий раз бросало на него тень подозрения. Была очевидной попытка подмены машин, попытка искусственного запутывания дела, отправления следствия по ложному, заведомо надуманному следу. Сама по себе подсказанная им версия о случайном автомобиле и загадочном исчезновении Даутовой не была для меня неожиданной. К тому же Мухарлямов шел, как говорится, «ва-банк» — ведь он не знал о показаниях Авзаловой, равно как и о других имеющихся у нас материалах. И тем не менее это была версия. Его версия. Мне, как следователю, предстояло ее отмести, отвергнуть, доказать полную несостоятельность. И я решил, что настала пора идти в атаку.

— Вы не могли бы уточнить, Мухарлямов, — начал я, почти не глядя на допрашиваемого, — куда именно собиралась ехать Даутова? Ведь время, как вы сами говорите, было позднее. Да и непохоже это на нее как-то…

— Вы уже успели так хорошо узнать ее? — сыронизировал он, уклоняясь от прямого ответа на вопрос. — Даже мертвую…

— Да, о мертвых не принято говорить дурно — это верно. Но могу сказать, не кривя душой, что она и при жизни пользовалась самой безупречной репутацией.

— Возможно, — угрюмо проговорил он. — Но когда происходило то, о чем я говорю, мне было не до репутации. Да, вы спросили, куда она собиралась ехать? Собиралась ехать она, кажется, в сторону Центральной площади, куда именно, не говорила. Может быть, к родственникам…

— У нее здесь нет родственников! — отрезал я.

— Значит, к подруге или еще к кому…

— Подруги живут в общежитии, а «еще кого-то» за нею не водилось.

Мухарлямов раздраженно хмыкнул и отвернулся.

— Тогда не знаю. Пусть этим занимается следствие!

В голосе его опять слышались нотки раздражения. «Значит, все идет правильно, как надо», — мысленно заключил я; продолжая:

— Да, нам это, действительно, показалось необычным: спокойная, уравновешенная девушка, вышедшая на минутку проводить знакомого, вдруг возгорается необъяснимым желанием сесть в первую попавшую автомашину и мчаться в город невесть куда… «А вдруг и в самом деле случилось такое!» — подумали мы и навели кое-какие справки. И, представьте, никого такого, кто бы так манил к себе эту девушку, к сожалению, не оказалось. Не оказалось — да и только. Дальше этого мы не пошли. По одной простой причине. Даутова вообще не собиралась ехать да и не ездила в город. Из общежития она лишь выходила, чтобы проводить вас. Не надела даже головного убора, перчаток, чтобы тут же вернуться. И уж коли зашел об этом разговор, я позволю себе зачитать показания свидетельницы Авзаловой…

Взяв уголовное дело, я быстро отыскал нужный протокол и вслух, достаточно громко, прочитал Мухарлямову те строки, которые непосредственно касались темы нашего разговора.

Мухарлямов слушал с вниманием, судя по всему, взвешивая про себя каждое слово. Ведь по существу это были первые доказательства, которые раскрывал перед ним следователь.

Кончив читать, я отложил дело в сторонку и посмотрел на Мухарлямова.

— Мне остается лишь добавить, что Даутова в тот вечер была совершенно трезвой. Это установлено экспертизой…

Мухарлямов долго сидел молча. Взгляд напряженный, сжатые губы, вздувшиеся на скулах желваки бесспорно свидетельствовали о том, что в нем шла тяжелая внутренняя борьба. Борьба истины с ложью. Совести с бесчестьем. Смелости с трусостью. И кончилась эта борьба тем, что Мухарлямов глубоко вздохнул, насупил взгляд и, воинственно расправив плечи, спросил:

— Так где же она была тогда?

— Вы ее увезли. Она была с вами в гараже.

Он поднял глаза, лицо его исказила наглая улыбка:

— Кто это видел?

— У нас нет свидетелей, но, наверное, вы кое-что оставили там, в автомобиле. Кстати, где он?

— Стоит в гараже.

— Ключи от гаража у вас?

— Я потерял их.

— По-видимому, гараж придется взламывать.

— Дело ваше. Но предупреждаю, там есть свои секреты…

— Тем более…

Я смотрел в глаза этому человеку, и мне от души хотелось тогда, чтобы он говорил правду. Не потому, что в ней заключался мой успех, нет. Просто я видел, что он, желая этого или нет, все более осложняет свое положение, углубляясь в болото лжи и самого неприкрытого ханжества. И я спросил его опять, уповая на благоразумие:

— Вы намерены утверждать, что не были в гараже с Даутовой?

— Да, я утверждаю, что Даутова оставила меня и на неизвестной машине уехала в город. Быть с нею в гараже в ту ночь я не мог. У меня алиби!

— Вот как? — я с нарочитой растерянностью взглянул на Мухарлямова. Заметив это, он сразу осмелел.

— Да, у меня есть алиби! Ту ночь я провел в другом месте, с другим человеком.

— С женой? — поинтересовался я.

— Нет. С женой я не живу уже больше месяца, вы, наверное, знаете. Я захожу к ней лишь изредка, чтобы повидать детей.

— Вы ночевали у родственников?

— Нет.

— Так, значит, коротали время с приятелем за чашечкой кофе?

— Нет, нет! — вскипел Мухарлямов, беспокойно заерзав на стуле. Но тут же взял себя в руки и произнес с тяжелым вздохом: — Хорошо, я скажу, где провел ту ночь, только прошу сохранить все в тайне. Не о себе пекусь… Это очень порядочная женщина, и мне бы не хотелось ставить ее в неловкое положение. Видите ли, я был… я был у Иванцовой. У Зинаиды Михайловны Иванцовой. Это моя близкая знакомая…

— Я вынужден занести ваши слова в протокол.

— Хорошо. Только еще раз прошу, не разглашайте этой тайны. Она не переживет…

— Ей не придется переживать, Мухарлямов.

— Что? — не понял он.

— Этой женщине незачем переживать. Вы не были у нее в ту ночь.

— Как? — вскочил он со стула. — Вы знаете Иванцову?

Да, и тут нам удалось опередить Мухарлямова. Эта уже немолодая, солидная женщина, действительно, была страстно влюблена в него, и сумей он встретиться с нею до того, как мы допрашивали ее, алиби Мухарлямову наверняка было бы обеспечено, как говорится, железное. Но тут хорошо сработал инспектор Усманов. Изучая круг знакомств Мухарлямова, он сумел каким-то путем выйти на эту женщину и, как работник, умеющий заглядывать в завтрашний день, отыскал и допросил ее, предотвратив возможность получения Мухарлямовым выгодного доказательства своей невиновности.

— Садитесь, Мухарлямов, — успокоил я его. — Садитесь и выслушайте меня.

Он послушно сел.

— Нам действительно известно о существовании этой женщины. Более того, наши работники уже имели с нею беседу. Не стану скрывать — результаты не в вашу пользу.

Я снова взял в руки уголовное дело и раскрыл его.

— Вот протокол допроса Иванцовой. Я могу зачитать ее показания. Вы говорили здесь о порядочности этой женщины. У меня нет оснований спорить с вами. К счастью, она не стала обманывать нас. Вы не были у нее в ту ночь. Не были! Или, может быть, вам требуется очная ставка?

Мухарлямов отрицательно покачал головой и в каком-то немом оцепенении уставился в стол.

— Так где же вы все-таки были тогда? — продолжал настаивать я, чувствуя, что пришло время, когда Мухарлямов должен сказать правду или уже не скажет ее никогда.

— Где находился? — с тупым безразличием переспросил он. — Везде. Разъезжал по городу. Спал в машине. Потом снова ездил. И так до утра… А вообще-то… а вообще-то надо подумать. Дайте время. Мне надо подумать…

Я уже считал тогда, что все идет как нельзя лучше, и следствие приближается к завершающему этапу. Но дальнейшие события сложились так, что этому делу было суждено надолго остаться в моей памяти. И сейчас еще воспоминания тех дней пробуждают во мне такое чувство, будто к спине моей пробирается жуткий холод.

После нашей встречи с Мухарлямовым обстоятельства потребовали, чтобы я срочно выехал в другой город. Когда я вернулся, Мухарлямова уже не было в живых. А произошло вот что.

Находясь в следственном изоляторе, Мухарлямов неожиданно потребовал к себе следователя, заявив, что хочет показать место, где спрятан ключ от гаража. Так как меня не было, для встречи с Мухарлямовым прибыл помощник прокурора, совсем еще молодой, неопытный работник, который, выслушав арестованного, разрешил инспектору Усманову и еще одному оперативнику поехать с ним на квартиру, где якобы спрятан ключ. Предстоящая поездка ни у кого не вызвала опасений: оперативники были опытные, оба хорошо владели приемами самбо и каратэ. К тому же с ними находился водитель автомашины — тоже сотрудник милиции.

Приехали. Поставили машину возле подъезда и поднялись на второй этаж. Ничего не подозревая, Усманов протянул Мухарлямову изъятый у него при задержании ключ, и тот начал не спеша открывать дверь.

Усманов и потом не мог объяснить, как все произошло: Мухарлямов, открыв дверь, мгновенно шмыгнул в квартиру и защелкнул изнутри замок. Оперативники сначала растерялись, а потом, опомнившись, начали барабанить по двери кулаками, призывая Мухарлямова к благоразумию. Но тот не отвечал. Оставалось последнее — идти на взлом. Пока искали топор да лом, прошло минут двадцать, не меньше. Когда оперативники взломали дверь, квартира была пуста. С открытого балкона вниз свисала веревка…

Тревогу объявили сразу, но Мухарлямов успел приехать в гараж, и умчаться на своем автомобиле. Куда он держал путь, о чем думал, предпринимая столь рискованный шаг, для нас всех так и осталось тайной.

Машину засекли в двух километрах от города, пустились в погоню. Впереди под горой находилась река. Преследователи надеялись, что беглец не сумеет пробраться к ней. Недалеко, от берега располагался пост ГАИ, закрывавший подступы к разомлевшей под весенним солнцем реки. Но инспектора ГАИ не смогли остановить автомашину, и когда преследователи, спустившись с горы, подкатили к берегу, невдалеке от него на льду зияла полынья, в которой еще продолжала бурлить вода, возвещая об ушедшей на дно автомашине…

Как переживал тогда Усманов! Говорят, в сердцах он даже ударил кулаком по капоту дежурного газика, оставив на нем внушительную вмятину, чем заслужил хорошую трепку от начальника милиции. Во всяком случае, явившись утром следующего дня ко мне в кабинет, он уже не проявлял несдержанности, а просто сидел, повесив нос и нахмурив брови. Я, как мог, утешал его.

— Не печалься, Марат. Это не поможет делу. Неудача, которую мы потерпели, не первая и, надо полагать, не станет последней. Как говорили древние, не тонет только тот, кто всегда сидит на мели…

— Вы это о ком? О нем или обо мне? — угрюмо вопрошал Усманов.

— Конечно, о тебе. А если говорить о нем, то уж лучше сидел бы он на мели…

— Мне тоже так кажется, — утешался инспектор. — И какая муха его укусила?

— Тут могло быть всякое, — рассуждал я. — Попытка к бегству, пусть даже безрассудная… Решение свести счеты с жизнью… Ну и, наконец, попытка уничтожить следы.

— Какие следы?

— Которые могли остаться в машине.

— Но у него было время…

— Дорогой мой, — не соглашался я. — Ведь ты знаешь: иногда преступник, перекрасив костюм, забывает пришить к нему оторванную пуговицу…

— Это верно, — вздыхал инспектор. — Что-нибудь могло и остаться… Так я жду ваших указаний, Нурислам Хадиевич.

— Что указания! Нам во что бы то ни стало надо поднять со дна эту дьявольскую автомашину. Ну, и хозяина заодно, если он не уплыл куда-нибудь…

— Трудное дело, но надо браться, — потирая рукой подбородок, сказал Усманов. — Машина утонула недалеко от берега. Глубина там, должно быть, небольшая. Надо от берега до полыньи проделать во льду канал, зацепить автомобиль тросом и потянуть с берега тракторами.

— Но понадобятся водолазы.

— Пусть это не беспокоит вас. Начальник морского клуба — мой бывший одноклассник. Он не откажет. Через пару дней машина, думаю, будет в вашем распоряжении.

— Ты молодец, Марат!

— А куда денешься? Наворочал — исправляй!

Усманов, как всегда, был верен своему слову. Через два дня извлеченная из реки автомашина стояла во дворе райотдела милиции. Тела Мухарлямова в ней не оказалось. Его найдут уже после ледохода в низовьях реки…

Я хорошо помню, будто прошли не годы, а только дни, как мы с экспертом-криминалистом Латыповым и понятыми, лелея в душе смутные надежды, подходили к повидавшему виды «Москвичу». Как стояли возле, него, разглядывая с затаенным дыханием, словно вышедшее из озера Лох-Несское чудище, и не решались притронуться к испачканным илом дверцам. Когда открыли их, я предложил Латыпову начать осмотр с сидений, с чем он охотно согласился. Мы прощупывали, что называется, сантиметр за сантиметром, пока Латыпов, возившийся с нижней подушкой правого переднего сиденья, не воскликнул: «Ты посмотри!»

То, что мы увидели, потрясло нас.

На кожаной обшивке сиденья, сбоку, было крупным, но еле заметным почерком нацарапано: «Он убил» — последняя буква «л» уходила, как бы падая, книзу.

Догадка, ужасная, неотступная, будоражила наше сознание…

Мы принялись с двух сторон осматривать настил возле сиденья. И вскоре — опять возглас эксперта: «Есть!»

Он держал в руках маленькую шпильку. Обыкновенную шпильку для волос. Кончик ее был чуть погнут.

«Похоже, этой шпилькой и сделана надпись…» — высказал догадку Латыпов.

Отчистив внутренние и наружные бока автомобиля от ила и грязи, мы внимательнейшим образом осмотрели и их, но не нашли больше ничего. Надпись на сиденье оказалась единственной…

Осмотр уже близился к концу, когда Латыпов вдруг спохватился: «Ты говорил о каких-то полосах на шубе… Постой-ка!»

Он открыл дверцу и исчез в салоне автомобиля. Не прошло и минуты, как он вышел, держа в руке два ремня. Это были ремни безопасности с двух передних сидений: водителя и пассажира. Подойдя ко мне, показал концы ремней.

— Видишь, смяты и как бы скручены. Мне кажется, концы связывались. Ты понимаешь?

Я смотрел на ремни и был не в состоянии произнести ни слова…

А через неделю я уже имел насчет наших находок официальные Заключения специалистов-экспертов. Выводы их были категоричны и однозначны: надпись на сиденье автомобиля сделана рукой погибшей Даутовой. Концы обоих ремней связывались в узел, но не ремень к ремню, а каждый в отдельности…

Потом… Потом мне пришлось сделать то, что в определенной мере омрачало и наши удачи, и поиски. По обыкновению, следователь, окончив дело о преступности, составляет обвинительное заключение и передает его для утверждения прокурору, чтобы затем свершилось правосудие. Я же дело прекратил. Прекратил потому, что некому было предъявлять обвинение, некого предавать суду. И все же, как лицо, ведшее следствие, я выдвинул и обосновал свою версию насчет всего происшедшего. В ней нет ничего предвзятого и надуманного.

После того как Даутова вышла на улицу, Мухарлямов уговорил, а может быть, и вынудил ее силой сесть в машину и увез в гараж, который действительно находился недалеко от общежития. Поставив машину, он наглухо закрыл дверцы и начал приставать к Даутовой, домогаясь ее расположения… По натуре гордая и упрямая, Даутова дала отпор ему. Тогда Мухарлямов прибег к грубой силе. Это основательно вывело ее из терпения. Она стала грозить милицией, и тогда… тогда его осенила злодейская мысль. Он связал ей руки и ноги снятыми с сидений ремнями, завел двигатель и, закрыв машину, ушел, оставив жертву в струях удушливых газов. Девушка постепенно слабела. Под руку ей попалась выпавшая из волос шпилька. Кисти ее рук были свободны. Собрав последние усилия, несчастная с ее помощью оставила на боковой стороне сиденья свой последний знак: «Он убил». На большее она уже была не способна…

Возвратившись, Мухарлямов нашел девушку мертвой и решился на последнее. Развязав ремни, он вывез ее на окраину города и бросил у дороги. Расчет был прост: все подумают, что это несчастный случай.

Так, вероятно, все и происходило.

ПРИЗНАНИЕ Рассказ

Когда Митька подъезжал к комбайну, над полем уже сгущались сумерки, лента заката у горизонта становилась все у́же и темнее.

Чубуков возился около комбайна и что-то ворчал себе под нос, похоже, ругался.

Покосившись на Митьку, он закурил и сказал сердито:

— Приехал, значит… Иди, ссыпай в свой самосвал что есть в бункере. Не ладится у меня с машиной что-то… В другой раз часа через два приезжай. Вряд ли управлюсь с ремонтом раньше. Привезешь пшеницу на гумно, там свешаете с Дуськой, а документы оформим погодя…

Митька, как и велел комбайнер, ссыпал пшеницу в кузов автомашины, с привычной ловкостью заскочил в кабину и, выехав с поля, покатил по пыльной дороге; тут, как говорится, каждый бугорок был ему братом. И чем дальше он отъезжал от комбайна, тем больше мрачнело его лицо, дрожали руки.

«Ну, вот, — думал он, — случай-то, кажись, самый подходящий. И комбайн поломался, и пшеницу из бункера сам ссыпал, и безлюдье кругом, и ночь крыльями машет. Такого случая, поди уж, не представится…»

А решился Митька на нехорошее дело. На кражу…

Утром был у него с соседкой Доронихой окончательный разговор насчет ружья. Договорились на двух сотнях и пяти мешках пшеницы. Деньги, значит, он отдает ей наличными, из рук в руки, а пшеницу украдет с машины и доставит ночью, когда уснет село.

При мысли о краже у Митьки все стыло внутри, кружилась голова.

Вообще-то Митька за свои двадцать два года не брал без спросу даже ржавого гвоздя. Но это ружье…

Осталось оно у Доронихи после смерти мужа-охотника. Ружье было изготовлено по какому-то особому заказу, стреляло безупречно и отличалось такой причудливой отделкой, что впору было держать его дома как украшение, а не на охоту ходить. Митька в последние годы, увлекался охотой. Не то чтобы ходил на крупного зверя, а так, все больше на глухаря, тетерева и куропатку, реже на зайца. Ружье старого охотника давно уже не давало ему покоя. Лежало оно в доме у старухи без всякого употребления и надобности. Не раз подбивался он к хозяйке — заговаривал о купле. Та сначала цену большую требовала. А потом вот, когда началась уборка и как поручили ему хлеб с поля возить, заладила одно: две сотни и пять мешков пшеницы…

И ехал теперь Митька сам не свой. Красть не научен, да будто бы и не вопрос это жизни, а с другой стороны, не давало покоя неодолимое желание заручиться вещью. Упустишь ее и будешь потом всю жизнь каяться…

«Сверну-ка на старую дорогу, — решил Митька. — Давно там не ездил. Заодно и на рощу березовую посмотрю. Славная рощица…»

Так и сделал.

Вскоре поле кончилось, кустарник начался, впереди — березовая роща. Густая, высокая. Дорога как раз проходит по ее центру, прямо между деревьями петляет. Там, рядом с дорогой, и просека маленькая есть, и овражек, куда пшеницу спрятать можно…

От мыслей и чувств самых разных, самых противоречивых у Митьки застилало глаза, звенело в ушах. Вспомнил, как три года назад увозили из деревни на милицейской машине Ваську Каштанова, укравшего из амбара два центнера пшеницы, как, прощаясь, плакали его жена и дети, как потом возвратился он из дальних мест с мешочком за спиной, худой и бледный. Но ведь у него, у Митьки, нет ни жены, ни детей. А мать, если что, простит. Она всегда прощала…

И вот уже окутал машину таинственный сумрак притихшей рощи, пахнуло вечерней сыростью, замелькали по бокам белые стволы берез. Там, за поворотом, просека. Ну, что же, что же… Эх, была не была!

Митька притормаживает и берет вправо…

Подкатив машину к краю неглубокого овражка, он приподнял кузов и через край заднего борта начал потихоньку ссыпать наземь пшеницу. Его трясло и знобило. Он уже не думал ни о Доронихе, ни о ружье, ни о похищаемой пшенице. Просто автоматически делал то, что уже было заложено в его памяти, в его сознании.

Закончив дело, он вылез из кабины и подошел к овражку. С какой-то грустью посмотрел на кучу ссыпанной пшеницы. «Будет пять мешков или нет?» — подумал равнодушно и тут же решил: «Ладно, приеду попозже с мешками и отвезу все Доронихе»…

Теперь уже все ему казалось проще. Ни страх, ни угрызения совести не мучили его. Сев за руль автомашины, он даже успокаивал себя мыслью: «Подумаешь, это же капля в море…»

Но когда он отъехал от березовой рощи, когда засветилось впереди огнями родное село, ему вдруг захотелось плакать. Он остановил машину и, опустив голову, приник к баранке руля. Мысли, теперь уже ясные, отчетливые, теребили его сознание. Хлеб… Сколько людских рук приложилось к нему, сколько пролилось пота… Сеяли, растили, убирали… А он… хапнул все разом. Один, для себя… Словно ребенка из рук матери вырвал. И чего ради… Нет, все! К черту ружье! К черту Дорониху! Сейчас же обратно… в березовую рощу!

Митька уже начал разворачивать машину и тут что-то красное, полыхающее бросилось ему в глаза. Он приостановился: действительно, что-то пламенело там, слева, возле леса. Может быть, костер? Нет, не похоже. Постой, да ведь и там тоже пшеничное поле! Выходит, горит поле! Горит пшеница!

Митька тяжело задышал. Что же делать? Вернуться к Чубукову? Далековато. Да и толку… Ехать в село? Тоже пройдет минут двадцать и обратно потребуется столько же. Огонь перекинется на все поле. И лес может захватить. Нет, выход один: надо гасить!

Не раздумывая больше, Митька сделал поворот и на полной скорости поехал в сторону леса.

Да, он не ошибся: горела пшеница. Огонь пока еще не разбушевался, шел неширокой низкой полосой по краю поля, медленно продвигаясь к лесу.

Схватив лопату, Митька выскочил из кабины и стрелой помчался к месту пожара. Сердце его бешено колотилось. Голова пьянела от отчаяния.

Он прямо с разбегу бросился в самое пламя и начал остервенело топтать его, бить лопатой. «Не выйдет, рыжая бестия! Не испечешь блинов!» — кричал он, раздавая удары направо и налево.

В это время со стороны села донесся тревожный звон. Это означало: пожар замечен и скоро прибудет помощь.

«Утухни, рыжая! Не попробовать тебе нашего хлебца!» — кричал от радости и боли Митька, а сам все бил, колотил по пламени, кружась и извиваясь, как бешеный, в своей жуткой пляске…

Когда к месту пожара подошли пожарные машины и два грузовика с дружинниками, пламени уже не было. Митька лежал неподвижно на чуть еще дымящейся земле, обняв ее обгоревшими руками…

Участковый инспектор Карташев сидел, разбирая поступившие за день бумаги. Он только что вернулся из соседней деревни и еще ничего не знал о пожаре.

В кабинет внезапно вбежала санитарка Анфиса и сообщила, задыхаясь от усталости и волнения:

— Вас срочно требуют в больницу, Савелий Петрович! Митьку Хохлова привезли. Обгорелый весь. Главврач говорит, не проживет долго, велел вам прийти срочно. Будто сказать что-то хочет Митька…

— Митька, говоришь? — привстал с места участковый. — Где же его угораздило?

— Да пожар в поле был. Пшеница горела. Там, говорят, и обжегся…

— Ну-ка, пошли! — двинулся к двери участковый, и оба спешно вышли на улицу.

— Ну, я лечу! — махнула рукой Анфиса и тут же засеменила по улице, придерживая полы халата.

— Постой, куда же ты? — остановил ее участковый. — Не видишь разве, мотоцикл у меня. Давай сюда, вместе поедем.

У входа в больницу толпился народ.

Поодаль в окружении женщин плакала навзрыд мать Митьки.

Зайдя в больницу, Карташев лицом к лицу столкнулся с главврачом Михеевым.

— Здравствуй, Михаил Максимович! Ты звал меня?

— Не я, он… — угрюмо кивнул главврач на дверь, ведущую в палату для тяжелобольных. — Хохлов там… Дмитрий. Привезли недавно с поля обгоревшего. Один он там с огнем воевал… Справился, говорят… Считай, тонны хлеба спас. А теперь вот…

— Что, плох очень?

— Хуже не бывает. Зайди к нему. Он поговорить с тобой хотел, наедине, значит…

Митька был в палате один. Он лежал почти весь забинтованный и тихо стонал. На опухшем и почерневшем лице невозможно было различить ни губ, ни глаз. И Карташеву стало даже как-то жутко, когда между носом и подбородком больного приоткрылась маленькая щель и из нее еле слышно прозвучало:

— Садись, Петрович. Я недолго…

Участковый придвинул к кровати стул и осторожно, словно боясь потревожить больного, сел.

— Слушай, Петрович, — тихо, почти шепотом проговорил Митька. — Я пшеницу сегодня возил на гумно. Когда делал последний рейс, оставил немного в березовой роще. Там она, пшеница… в просеке, на дне овражка… Попутал меня бес, Петрович. Ты уж прости. Я потом хотел вернуться, забрать пшеницу, а тут как раз пожар… Некогда уж было… Но я хотел, честное слово, хотел. Ведь я… я…

— Говори, говори, Митя, я слушаю, — наклонился над ним участковый, но Митька молчал…

Когда зашел главврач, Карташев молча покинул палату…

— Ну, что с ним? — ринулись к нему ожидавшие у крыльца сельчане. Карташев, не говоря ни слова, прошел через толпу и, увидев стоявший на дороге грузовик, позвал к себе водителя.

— Вот что, парень, — сказал он ему тихо и строго. — Возьми-ка с собой ведро, лопату и поезжай в березовую рощу. Там в просеке, на дне оврага, должна быть пшеница… Привези ее и сдай на гумно. Митька там ее случаем оставил. Завалился колесами в овражек и просыпал малость…

— Как это, Петрович? Зачем в рощу-то…

— Ты что, не понял? — нахмурил брови участковый, взглянув сердито на водителя. — Машина, говорю, завалилась случаем в овражек и просыпалась пшеница. Не ясно разве?

— Понял, Петрович! — сразу же выпрямился водитель. — Еду сию же минуту!

Он потянулся к Карташеву и спросил уже тихо; по-свойски:

— А Митька-то как, жив будет или нет?

— Умер Митька… Умер как настоящий мужчина… Так что ты уж его просьбу постарайся исполнить исправно, — ответил участковый и, вздохнув, направился к своему мотоциклу.

СУД Рассказ

В зале судебного заседания Давлетшин занял привычное место за прокурорским столиком и, разложив свои бумаги, посмотрел на присутствующих.

Сидевшая напротив секретарь заседания, молоденькая девушка с челкой на лбу, чуть улыбнулась и еле заметно кивнула. Давлетшин с той же учтивостью ответил на ее приветствие и перевел взгляд на подсудимого. Это был худощавый молодой человек со смуглым лицом и пышной кудрявой шевелюрой. Коричневая кожаная куртка, кофейного цвета сорочка и неяркий узкий галстук очень подходили к его тонко очерченному лицу, придавая ему выражение спокойствия. Изредка подсудимый бросал взгляд в дальний угол зала, откуда за ним наблюдала миловидная беременная женщина, по всей вероятности его жена.

В переднем ряду находились потерпевшие — четыре подростка лет шестнадцати-семнадцати, остриженные коротко, почти наголо, и оттого очень похожие друг на друга. Похожими делала их и одежда: на всех — одинаковые потертые джинсы, разукрашенные яркими картинками футболки, запыленные и небрежно зашнурованные кроссовки. Сидели они молча и смиренно, словно находились в классе и слушали рассказ строгого учителя.

За ними, во втором ряду, располагались четыре женщины — их матери. Одна из них полная, дородная, с высокой пышной копной темно-рыжих волос, двое других — ничем не приметные, скромно одетые, молчаливые, и последняя, та, что была всех ближе к подсудимому, — худая, угловатая, с лицом маленьким и угрюмым.

Пока Давлетшин разглядывал их, открылась дверь зала, и появился адвокат Хромов. Поздоровавшись, как всегда, учтиво и вежливо, он занял свой стол и с довольным видом стал выкладывать из портфеля бумаги, кодексы, журналы.

«С задержкой на сей раз. Хотя настроение хорошее. Не иначе, как запасся каверзной бомбочкой», — подумал Давлетшин, зная, что Хромов слыл человеком обстоятельным, в зал заседания приходил задолго до начала судебного процесса.

«Бомбочка напрашивается сама, — продолжал размышлять помощник прокурора. — Дело тяжелое, смутное… Да и стороны, представленные в нем, уж слишком противоположны. Он — студент, вчерашний солдат, десантник, а они…»

— Прошу встать! Суд идет! — прервал его раздумья негромкий, но твердый голос секретаря.

Все поднялись.

Председательствующий и два народных заседателя, обе женщины, выйдя из судейской комнаты, расположились в высоких креслах за большим тумбовым столом, облицовка которого сияла позолотой герба республики.

Все снова сели, и в зале воцарилась тишина.

Председательствующий объявил о начале судебного заседания и приступил к проверке анкетных данных подсудимого.

Давлетшин уже знал: фамилия его Нагимов, ему двадцать четыре года, учится на втором курсе университета. Известно было и о том, что подсудимый имел превосходную характеристику, дисциплинирован, инициативен.

Когда адвокат Хромов попросил суд допустить к участию в судебном разбирательстве общественного защитника, помощник прокурора возражать не стал. Пусть выступит, выскажет мнение коллектива…

И вот председательствующий оглашает обвинительное заключение:

— Семнадцатого июня сего года Нагимов, проходя через площадку Летнего сада, увидел подростков Хорькова, Исмагилова, Гатина и Лыкова, которые находились возле опьяневшего Крылова и пытались помочь ему подняться. Посчитав, что подростки хотят ограбить Крылова, Нагимов сделал им замечание, после чего между сторонами произошла ссора, перешедшая в драку. Обладая явным физическим превосходством над подростками, Нагимов нанес им множество ударов руками и ногами, причинив Хорькову тяжкие, Исмагилову менее тяжкие, а Гатину и Лыкову легкие телесные повреждения, совершив тем самым преступления, предусмотренные статьями сто восьмой частью первой, сто девятой частью первой и сто двенадцатой частью второй Уголовного кодекса…

Закончив, председательствующий поднял голову и вопросительно взглянул на подсудимого:

— Вам ясна сущность обвинения?

— Да.

— Признаете ли себя виновным?

Подсудимый ответил не сразу. Прошло несколько секунд напряженного молчания, прежде чем он вздохнул и проговорил с какой-то угрюмой задумчивостью:

— Да… наверное… Хотя с некоторыми выводами следствия и не согласен. Но об этом потом…

Давлетшин заметил: адвокат, обменявшись со своим подзащитным коротким взглядом, кивнул ему и, как ни в чем не бывало, углубился в свои бумаги.

«Нет, нет, они явно что-то замышляют!» — опять подумал помощник прокурора.

Судебное следствие начали с допроса подсудимого.

Нагимов встал, метнув беспокойный взгляд в угол зала, где сидела его жена, — теперь это уже было известно — и, выпрямившись, начал тихим, спокойным голосом:

— В тот день я сдал трудный экзамен и возвращался домой в самом хорошем расположении духа. Обычно ходил берегом реки, чуть стороной, а тут решил заглянуть в сад, развеяться немного, посмотреть на зелень. Когда шел мимо детской площадки, то услышал из-за кустов, отделявших площадку от аллеи, какие-то крики, словно кто-то звал на помощь…

— Минутку! — перебил председательствующий. — Уточните, что именно вы слышали, в какой форме звучал призыв о помощи?

— Так и кричали: помогите! — спокойно ответил подсудимый. — Не сильно, каким-то слабым, беспомощным голосом.

— Хорошо. Продолжайте дальше.

— Я подумал, что кому-то плохо, и через кусты пробрался к площадке. Тут увидел: на земле сидит мужчина, а возле него, наклонившись, стоит паренек, вот этот, — Нагимов указал на Хорькова, — и обшаривает его карманы. Рядом находились эти трое…

На губах Хорькова появилась кривая усмешка. Но подсудимый, казалось, не замечал ее.

— Мужчина, увидев меня, перестал кричать, начал отбиваться, отталкивать Хорькова руками, и тогда тот ударил его по лицу. Мужчина прикрыл руками голову и лег на землю. Я не выдержал, подошел к ребятам, и спросил, кто этот человек и зачем они обижают его. Хорьков с вызовом пнул лежащего мужчину ногой, посмотрел на меня и сказал: «Рви отсюда, вахлак, а не то сам ляжешь рядом…» Я хотел поднять лежащего, но эти трое преградили мне путь, а Хорьков тихонько, как бы невзначай, сказал своим: «Отделайте этого фраера, чтобы не маячил здесь…» Тут Исмагилов внезапно подскочил ко мне и ударил, но я сумел защититься и дать сдачи. Он упал. Тогда Хорьков, Гатин и Лыков напали на меня сразу втроем и между нами завязалась драка. Длилась она недолго… Я не знаю, кому и сколько раз попал, помню только, отбивал их удары, но и наносил ответные… Когда все кончилось, того мужчины поблизости уже не было. Гатин и Лыков подхватили под руки Хорькова и, ничего не говоря, увели куда-то. За ними ушел Исмагилов. Я привел себя в порядок и направился домой. В ту же ночь меня задержали, а потом отпустили, оставив, пока идет следствие, на свободе…

Подсудимый помолчал, о чем-то подумал и, повернувшись раза два в сторону своего адвоката, добавил:

— А теперь о том, что хотел сказать по самому делу… Меня обвиняют, будто я преднамеренно нанес этим ребятам телесные повреждения… Не было у меня такого намерения. Честное слово, не было. Действовал я сообразно обстановке, как меня учили в школе, в армии. Другое дело, все ли учел и предусмотрел… Мне трудно судить об этом. Здесь есть прокурор, защитник. Вы, граждане судьи… Одно могу сказать, случись так еще раз, вряд ли я поступил бы иначе…

Председательствующий переговорил с народными заседателями и спросил, обращаясь к участникам процесса:

— Есть вопросы к подсудимому?

Давлетшин утвердительно кивнул и устремил взгляд на подсудимого, который теперь тоже смотрел на него с каким-то затаенным вниманием.

— Вы сказали: «Все ли я учел и предусмотрел»… Как понимать эти слова? Может быть, вы просто не решаетесь поведать суду что-то важное, неизвестное?

— Нет, я сказал все, как было. Не утаил ничего. Но, видите ли… — подсудимый потер рукой висок, — ребята молодые. Может, надо было с ними как-то иначе, хотя… хотя Хорьков не уступит взрослому… И потом кое-что я слышал про эту… необходимую оборону. Там все слишком сложно. Какие-то пределы, соразмерности… Видимо, я что-то нарушил. Иначе зачем бы я сидел здесь?

— Еще вопросы? — осведомился председательствующий.

Адвокат отрицательно покачал головой. Промолчал и сидевший рядом с ним общественный защитник, однокурсник Нагимова.

— Разрешите? — поднялась с места полная женщина — мать Хорькова. Она проворно поправила платье и, полуобернувшись к подсудимому Нагимову, почему-то обращалась к председательствующему: — Этот молодой человек только что сказал здесь: если повторится такой же случай, он не поступит иначе… Не означает ли это, что он и дальше будет калечить детей, избивать их, когда ему вздумается?

— Вопрос обращен к вам, подсудимый. Отвечайте, — сказал председательствующий.

Нагимов, продолжая стоять, смерил Хорькову холодным взглядом, чуть нахмурился и произнес, не меняя голоса:

— Нет, не буду… Но детей можно искалечить не только кулаками…

Хорькова с возмущением посмотрела на него.

— Вы эгоист! Вы не сделали для себя никаких выводов! — с еле сдерживаемым гневом проговорила она и села.

— Если больше нет вопросов, — невозмутимо продолжал председательствующий, — то суд, как и было обусловлено вначале, переходит к допросам потерпевших. Встаньте, Хорьков, и подойдите сюда!

Хорьков встал, зябко повел плечами и безропотно занял место за стойкой для свидетелей.

Высокий, сутулый, с крупным отвисшим носом и толстыми влажными губами, он, казалось, воплощал в себе все черты замкнутого и смиренного подростка, если бы не настороженный блеск его глаз — маленьких, темных, смотрящих исподлобья.

Подтвердив свою личность и дав подписку об ответственности за ложные показания, он, не дожидаясь наводящих вопросов, начал торопливо и сбивчиво рассказывать:

— Значит, так было… Шли мы с Рамилькой Гатиным по Летнему саду и… Нет, мы там с Исмагиловым были, а Рамильку встретили потом. Ну, так вот… Когда мы шли по аллее, нас окликнул Витька Лыков и сказал: за кустами на площадке пьяный мужик лежит и стонет. Мы сразу — к площадке. Видим, и вправду лежит, встать не может. Ну, я подошел, стал его тормошить, хотел на ноги поставить, а тут появляется парень… Ну, вот этот… подсудимый, значит, и сразу в голос: чего, мол, тут делаете, ограбить мужика хотите и р-раз мне по зубам. Ну, мы — на него вчетвером. А он сноровистый, видать, знает приемы, раскидал нас всех кого куда — и с приветом! Мне печенку отбил, Исмагилову ребро поломал, а Рамильку и Витьку разукрасил — хоть на маскарад. А за что, и до сих пор понять не можем. Мы же не хотели ничего плохого. Подняли бы дяденьку, вывели из сада — и домой его. А тут…

Он потрогал рукой живот, взглянул с тоской на судей и застыл в немом молчании.

— Стало быть, неправду рассказывал подсудимый? — испытывающе посмотрел на него председательствующий.

— Врет, конечно. Не хотели мы грабить мужика. И не били…

— Вопросы к потерпевшему? — Председательствующий обращался к помощнику прокурора.

Давлетшин чуть откинулся назад и прищурил взгляд.

— Этот «мужик», которого вы поднимали, — заговорил он с осторожностью, — не кричал, не звал на помощь?

— Не помню уж. Кажется, бормотал что-то. Пьяный он был…

— Яснее, пожалуйста.

— Говорил что-то. Размахивал руками…

— Еще, еще яснее!

— Ну, крикнул, кажется, два или три раза, то ли «на помощь!», то ли «помогите!»… Испугался. Может, сначала думал, хотим что-нибудь сделать…

— Ага… — кивнул помощник прокурора.

Вслед за ним к потерпевшему обратился адвокат, доселе не проронивший ни слова.

— Скажите, Хорьков, за что вы были судимы два года назад?

— Не понимаю, какое это сейчас имеет значение! — фыркнула мать Хорькова, но, встретив осуждающий взгляд председательствующего, смиренно опустила глаза.

— За грабеж, — угрюмо ответил Хорьков. — Отсидел год, а потом освободили условно…

Исмагилов, Гатин и Лыков, объясняя происшедшее, слово в слово повторили то, о чем говорил Хорьков.

Председательствующий развивать дискуссий вокруг их показаний не стал и тоном ценившего время человека заявил:

— Хотелось бы послушать законных представителей… Хорькова Мариэтта Степановна!

Хорькова встала и резко вскинула голову.

— Да, я к вашим услугам!

— Вы слышали, о чем здесь говорили подсудимый и потерпевшие… Не желаете ли дать суду какие-нибудь показания? Может, есть дополнительные сведения?

— Желаю! Конечно, желаю! — заговорила она с дрожью в голосе. — Выслушайте меня, пожалуйста! Я работаю директором универмага. По роду службы…

Председательствующий движением руки остановил ее.

— Извините, это мы знаем. Хотелось бы услышать о вашем сыне, о происшедшем…

— Хорошо, — с нескрываемой досадой отреагировала она на жест председательствующего. — Слушайте! Сережа — мой первый ребенок. Есть еще дочь, но ей всего десять лет… Сережа хорошо учился, занимался спортом. Он шел к успеху, но это недоразумение на пляже… Отобрали у какого-то мальчишки сумку и два рубля денег… Сережа тогда всю вину взял на себя… чтобы не подвести товарищей, хотя… хотя ни в чем виноват не был. Но ладно. Пусть остается это на совести следователя! Уже там, в колонии, Сережа сумел закончить десятилетку, вернулся домой с аттестатом зрелости. Он мог бы поступить в институт, его приглашали, кстати… Но Сережа пошел на завод. Простым рабочим. И знаете, теперь не сожалею об этом. Если в высших учебных заведениях учат тому, чему научился этот, — она кивнула на Нагимова, — драчун… уголовник…

— Не надо выражаться. Пока он только подсудимый, — спокойно, но строго предупредил ее председательствующий.

— Простите… — Хорькова прикусила губу, часто замигала глазами, но от слез удержалась и продолжала с той же дрожью и обидой в голосе: — Мне нелегко это вспоминать… Сережу в тот день привели домой его товарищи — избитого, изуродованного, а через полчаса его увезла «скорая помощь». Потом дежурства у постели, поиски дефицитных лекарств, бессонные ночи — боже мой, сколько я пережила тогда и как только выдержало сердце. И за что, спрашивается? Только за то, что мой сын проявил жалость к человеку, хотел сделать доброе дело!

Она вдруг потупила взор и скривила в негодовании губы.

— Я мать, товарищи судьи! Нет для меня ничего дороже ребенка. Я прошу… нет, я требую наказать преступника по всей строгости закона!

Хорькова хотела сесть, но голос народной заседательницы остановил ее:

— Вы сказали «мой первый ребенок»… У ребенка, наверное, есть и отец?

— Был. Но мы развелись. Уже десять лет назад. Я одна воспитываю сына и дочь.

— Отец оказывает детям материальную помощь?

— Помощь… — усмехнулась Хорькова и какие-то недобрые тени сразу легли на ее лицо. — Какую помощь можно получить от инженера по технике безопасности? А сейчас, говорят, и вовсе на пенсии… по инвалидности. Но нам, слава богу, хватает. Обойдемся без него. — Она помрачнела еще больше. — Постойте, а что это за странные вопросы? Кого же здесь судят, меня с сыном или его? — показала пальцем на подсудимого.

— Судят его, — сказал председательствующий. — Но суд должен объективно исследовать все обстоятельства дела.

Он вопросительно посмотрел на помощника прокурора, адвоката и, не услышав от них ничего, произнес:

— Садитесь, пожалуйста, Хорькова. Прошу встать Исмагилову!

Невзрачная бледная женщина медленно поднялась с места и, пройдя к стойке, то ли с испугом, то ли с любопытством уставилась на судей.

— Что вы можете сказать суду? — обратился к ней председательствующий.

— А что говорить-то, — начала она тоненьким голоском, тихо произнося слова. — Я долго была одна, потом вот решилась… родила сына. С его отцом познакомилась в поезде… Растила, воспитывала, не жалела сил. И поваром, и уборщицей, и прачкой работала, ночей не спала. Когда собрала немного деньжат, мотоцикл сыну купила. Думала, пусть ездит, меньше будет торчать на улице и делами всякими ненужными заниматься. И джинсы ему, и кожаную куртку купила. Пусть надевает, думаю, хуже других, что ли. Сын-то так хороший. И по дому когда помогает. Вот только не слушается. Все ходит где-то, поздно домой возвращается. Я уже и так и эдак. Не кончится, мол, добром, не кончится. Так оно и вышло. Пришел домой избитый весь. В саду, говорит, подрались. Оказалось, ребро сломано…

Она вздохнула и с укором уставилась в затылок сидевшего впереди сына:

— Ах, сынок, сынок! Ведь говорила я… — Потом повернулась к подсудимому: — А ты? Разве можно так бить детей? Я хоть и мать, а пальцем не тронула его ни разу. Нельзя бить детей! Вот будут свои, узнаешь тогда…

Она вздохнула опять и, нерешительно посмотрев на судей, села.

Мать Гатина оказалась женщиной немногословной. Тихая, немного скрытная, произнесла лишь три фразы, не вызвавшие ни у судей, ни у обвинителя, ни у адвоката желания задавать еще вопросы: «Не клеится у меня в личной жизни… Три раза уже начинала, а все зря… Не до сына мне…»

Наступила очередь маленькой худой женщины, матери Лыкова.

Когда она заговорила, то все, даже судьи с удивлением уставились на нее: голос ее звучал низко и хрипло, словно доносился из подземелья.

— Я не жалею сына, — сказала она сердито. — И никого не жалею. Муж у меня был… Сначала тихоней прикидывался. А потом запил совсем. Так вы думаете, я с ним цацкаться стала? Как бы не так. За шкирку его — и за порог. Ходит вон сейчас где-то и на глаза не показывается… Я и Витьке всегда говорю: не будешь слушаться, выгоню из дома, выгоню! Не из жалостливых я. Витя это знает.

Сын молча и нахмуренно слушал грозную исповедь матери. Темно-синие глаза его были опущены, смотрели вниз.

— Пришел он в тот день домой с синяками да с шишками, — продолжала она. — Вы думаете, я слезы стала проливать? Много чести! Палку в руки… Вот так! — Она сделала выразительный жест, со злостью резанув рукой по воздуху.

— Сердца у вас нет! — подала опять голос Хорькова.

— Зато у тебя оно слишком большое, еле в груди умещается! — мгновенно огрызнулась Лыкова. — Ты вон вырастила дылду…

— Тише, тише! Здесь не место для перебранки, — решительно остановил их председательствующий и сказал уже более спокойно, обращаясь к Лыковой: — Вы хотите уверить нас в твердости своих позиций. Однако ваш сын длительное время нигде не работал. А ведь он окончил ГПТУ…

— Это уж не его вина, уважаемые судьи, — вызывающе вытянула вперед голову Лыкова. — Как кончили ГПТУ, других-то кого на завод, кого на фабрику определили, а Витю моего на стройку, на самую городскую окраину. Мало того что ездить за десять верст, но и зарплата — кот наплакал, ни премий, ни других поощрений. А если зашибет его там краном или еще чем?

— Не вижу никакой логики в ваших суждениях, — нахмуренно произнес председательствующий. — Говорите о каких-то премиях, кранах… Такие, как ваш сын, между прочим, в недалеком прошлом КамАЗ строили, сейчас БАМ тянут через всю Сибирь…

Он хотел сказать еще что-то, но лишь вздохнул сумрачно и обронил, не поднимая взгляда:

— Садитесь…

Допрос законных представителей на этом был окончен.

Давлетшин взглянул на часы. Шел уже третий час судебного следствия, а происшедший в Летнем саду инцидент еще даже не обрел своей полной ясности.

И вот в зале судебного заседания появился главный свидетель. Это был почтенного возраста человек, бледный, морщинистый, с усталыми серыми глазами и седой хорошо сохранившейся шевелюрой. Какой-то вялой, немощной походкой он подошел к стойке и остановился, взявшись за нее обеими руками. Сквозь усталые глаза его пробивалась тревога.

— Ваша фамилия, имя, отчество?

— Крылов Александр Иванович.

Председательствующий смотрел на него внимательным, пристальным взглядом.

— Вы вызваны в судебное заседание в качестве свидетеля и обязаны говорить здесь только правду. За дачу ложных показаний или отказ от дачи показаний предусмотрена уголовная ответственность. Вам ясно?

— Да.

Секретарь протянула ему бланк:

— Вот, распишитесь, пожалуйста!

Крылов суетливо и неловко расписался. Руки его при этом не слушались, дрожали.

— Расскажите, что с вами произошло в Летнем саду семнадцатого июня? — задал вопрос председательствующий. Сам, расслабившись, откинулся на спинку кресла.

Крылов с какой-то опаской повел глазами, небрежным размашистым движением вытер рот и начал тихим жалобным голосом, точно был не свидетелем, а подсудимым:

— Ну, что тут… Зашел я после работы в пивную, что за мостом, недалеко от сада, друзей там встретил. Сначала опорожнили бутылку белой на троих, а потом принесли еще бормотухи…

— Что, что принесли? — не расслышал председательствующий.

— Бутылку белой сначала опорожнили, говорю, а потом еще две бормотухи… две бутылки вина, стало быть. Ну, и пивком побаловались. Захмелел я тогда изрядно. Помню только, иду домой через какой-то сад, а навстречу четверо ребят. Я, как стал проходить мимо них, споткнулся, значит, и упал…

— Одну минуточку! — вежливо остановил его председательствующий, — Споткнулись… В своих первоначальных показаниях, данных во время предварительного следствия, вы говорили, что один из ребят подставил вам ногу…

Свидетель замялся, засуетился и как-то невольно повернулся туда, где сидели Хорькова с сыном.

— Ну, как сказать… Я уже и не знаю… Тут всякое можно… Шел, видать, и споткнулся о его ногу. Разве не случается?

— Случается всякое. Но нас интересует конкретно, как было там, в саду… Вы нечаянно споткнулись о ногу проходившего или же он подставил ее нарочно, чтобы вы упали?

Свидетель долго морщил лоб, кривил губы, не зная, что говорить, и наконец сказал с мучительным вздохом:

— Ну, говорю же вам, споткнулся, споткнулся я о его ногу и упал. Не понятно разве? Они мне навстречу. Сошлись, значит, на дороге, и я споткнулся…

— Ладно… — холодно произнес председательствующий. — Рассказывайте дальше.

— Ну так вот. Упал я, стало быть, а эти ребята остановились и стали поднимать меня…

— Один поднимал или все разом?

— Один. Вот этот. — Он повернулся и показал на Хорькова. — Я сначала-то не сообразил, что к чему, брыкаться стал, а потом вижу, ребята с добром ко мне, размяк совсем, расплакался даже, кажись. Растрогало меня…

В зале послышался смешок, и Давлетшин заметил, как Хорькова беспокойно заерзала на стуле. Свидетель, видимо, поняв, что переборщил, поспешил поправиться:

— Ну, может, и не растрогало, а чуток за душу задело…

Подсудимый сидел молча, казалось, даже не слушал, а размышлял о чем-то отдаленном, не касающемся ни его судьбы, ни того, что здесь происходило. Лишь изредка глаза его сужались, становились суровыми, неподвижными.

— Поднимают они меня, стало быть, — продолжал свидетель, — а тут подходит этот парень… — Он украдкой взглянул на подсудимого. — Подошел и начал говорить что-то неладное тем ребятам. Что говорил, не помню уж, но не совсем нужные слова, кажись… А потом слово за слово — и драка меж ними началась. Кто кого бил — тут мне не до них уж было. Вскочил я — и наутек скорее, пока голова, думаю, цела. Бежал, бежал, а потом плюхнулся в какую-то канаву. Там меня и нашла милиция…

Председательствующий опять с холодком посмотрел на свидетеля, полистал лежавшее перед ним уголовное дело и сказал, показывая на открытую страницу:

— Во время первого допроса вы утверждали, что после того, как упали, один из ребят, Хорьков, как выяснилось позднее, стал обыскивать ваши карманы, ударил вас, когда вы начали кричать… Правда, потом вы от этих показаний отказались, стали говорить совсем другое… Но все же, где истина?

Крылов опять раза два повернулся к Хорьковой, прежде чем что-либо произнес после небольшой паузы:

— Ну, в первый раз это так… по пьянке…

— На допросе вы были трезвы!

— Что трезвый был, это верно, но вы знаете, граждане судьи, что похмелье иной раз хуже всякого опьянения на разуме сказывается. Пока одумаешься да соберешься с мыслями… А если говорить по правде, не бил меня никто и не обыскивал.

— Таким образом, правильными являются ваши последние показания?

— Последние. А то как же? Последнее слово всегда верное!

— Будут к свидетелю вопросы?

Давлетшин промолчал. И тут медленно, словно вырастая из-под земли, поднялся адвокат Хромов.

— Товарищи судьи! — с вежливой степенностью сказал он. — У меня нет вопросов к свидетелю, но есть ходатайство. Я прошу вызвать в судебное заседание в качестве свидетеля Макарову Нину Борисовну. В ходе предварительного следствия она почему-то не была допрошена. Между тем показания ее, я уверен, будут представлять интерес для суда… Кстати, она ждет там, в коридоре.

Председательствующий перевел взгляд на обвинителя:

— Ваше мнение?

— Я не возражаю, — заинтригованно ответил Давлетшин. Посоветовавшись с народными заседателями, председательствующий кивнул секретарю:

— Пригласите, пожалуйста, свидетельницу!

Все повернулись к двери. Она вошла в зал, улыбаясь и поправляя на ходу густые русые волосы, прошла легкими шагами между рядами и остановилась у стойки, с любопытством разглядывая судей большими серыми глазами.

— Макарова Нина Борисовна? — с любопытством спросил председательствующий и чуть пригнулся, как бы пытаясь скрыть свою грузную фигуру.

— Да, да, Макарова! — бойко ответила она.

— Мы вас вызвали… то есть пригласили сюда по просьбе защитника и намерены допросить в качестве свидетеля. Вы не возражаете?

— Нет.

— Тогда я должен разъяснить, что как свидетель вы обязаны…

— Простите, — сказала она с простодушной улыбкой, — но я знаю об ответственности… училась когда-то на юрфаке. Давайте, я распишусь.

Председательствующий лишь многозначительно поджал губы и, выждав время, приступил к допросу:

— Рассматривается уголовное дело Нагимова, вы уже знаете, наверное… Что вы можете рассказать суду по этому делу?

Свидетельница понимающе кивнула.

— Что? Это случилось семнадцатого июня, — начала она непринужденно, словно бы разговаривала с близкими знакомыми. — Я отнесла ребенка к матери и возвращалась домой. Утром мы с мужем должны были ехать в дом отдыха, поэтому я спешила. Надо было собраться в дорогу… Я проходила Летний сад, когда вдруг услышала: «Помогите, помогите!» Кричали из-за кустов, негромко, и тут же еще что-то, похожее на рыданье. Я пробралась сквозь кусты к площадке и увидела мужчину, он сидел на земле и прикрывал руками голову…

— Не этого? — показал председательствующий на Крылова.

Макарова пожала плечами.

— Не знаю. Может, и он. Я не разглядела хорошенько… Возле него стояли четверо. Вот эти самые ребята. — Она кивнула на потерпевших… — Я узнала их сразу. Особенно вот этого, высокого… Он стоял ближе к мужчине и что-то делал с ним: то ли толкал, то ли снимал одежду. А потом взял да и ударил его. Мужчина начал плакать. И тут с другой стороны площадки, из-за кустов, вышел… — Она несколько раз взглянула на подсудимого — мельком, но с нескрываемым женским любопытством, — вышел вот этот молодой человек в кожаной куртке и начал о чем-то разговаривать с ребятами. Те сначала улыбались, отмахивались, как бы не обращали внимание, а потом вдруг кто-то из них, кто именно, я не могу точно сказать, подскочил к этому парню и ударил его. В ответ — глухой удар и крик, потом я увидела: тот, кто ударял, сам повалился на землю. Мужчина в это время вскочил и бросился в кусты. Высокий и два его товарища сразу же набросились на молодого человека, и они начали драться… Я побежала к телефонной будке, позвонила в милицию. Дожидаться никого не стала, пошла домой…

Подсудимый сидел, как бы не веря своим ушам, с удивлением поглядывая на свидетельницу. Адвокат молча записывал ее показания и ничем не выдавал своего волнения.

Председательствующий, тоже что-то записывающий, положил ручку и поднял взгляд на свидетельницу:

— Вы оказались невольным свидетелем происшествия… Скажите, как вы сами оценивали в тот момент обстановку и действия подсудимого, его поступок?

— Мне казалось, что эти четверо замышляют недоброе… Мужчина уже был в их руках. А молодой человек просто вовремя пришел на помощь. И я уверена, что никакого намерения драться у него не было. Ведь он пришел один. А его поступок… Это был поступок настоящего мужчины!

— Ее собственный муж, очевидно, не способен на это… — негромко, но так, чтобы было слышно и свидетельнице, и судьям, произнесла Хорькова и застыла с презрительным выражением на лице.

— Ошибаетесь! — даже не повернулась назад Макарова, будто ее совсем не интересовало, кому принадлежала реплика. — Мой муж, если хотите знать, мастер спорта по боксу, и нарвались бы на него ваши «герои», он тоже взгрел бы их как следует! А то привыкли вдесятером на одного… Смотреть противно.

Председательствующий сделал вид, что не расслышал последних слов свидетельницы, и, молча опять полистав дело, спросил, не поднимая головы:

— Есть к свидетельнице вопросы?

— Скажите, пожалуйста, — обратился к Макаровой помощник прокурора, — вы не были ранее знакомы с подсудимым или потерпевшими?

— Нет, я никогда раньше не знала их, — уверенно ответила она.

— Почему вы до сего времени не сообщали ничего в следственные органы?

— Видите ли… — в первый раз за все время засмущалась она, как-то неловко кусая губы. — Я хотела сделать это, но утром мы с мужем уехали. О драке в саду я рассказала ему уже в дороге… Мы договорились, что по возвращении я обязательно пойду в милицию или к прокурору. Муж после отдыха сразу же уехал за границу, а я, вернувшись домой, тянула все, думала обойдется. А потом зашла к соседке, и она рассказала, что собираются судить какого-то студента за драку в саду, за избиение подростков. Догадалась сразу, что к чему, пошла в милицию. А там сказали, что дело уже передано в суд и велели обратиться к адвокату. Я пришла к нему…

Хромов кивком головы подтвердил слова свидетельницы, но от вопросов воздержался.

Подумав немного, помощник прокурора попросил сделать перерыв.

Он сразу же направился к райпрокурору.

Прокурор неторопливо рассматривал только что полученную почтовую корреспонденцию. Поседевший, сутуловатый, он уже перешел за шестьдесят, но состарили его не только годы. Тяжелая юность, война, ранения, преждевременная смерть жены… Правда, старик не сдавался, любил шутить и рассказывать всякие истории. Но в последнее время был все более угрюм, неуравновешен и капризен.

Выслушав Давлетшина, он нахмурился и с недоумением уставился на стол.

— Вы что ж, уж не оправдать ли хотите этого костолома? За здорово живешь изувечил пацанов, а вы в химеру сразу. Чушь какая-то…

— Видите ли, Роман Михайлович, — с добросердечностью стал убеждать его помощник, — здесь не чья-то прихоть. Трещит по швам все обвинение. И не наша здесь вина. Следствие до конца не вникло… Пока допрашивали Крылова, все, как говорится, было в норме, а как вызвали по ходатайству Хромова эту женщину…

— Да что женщина! — вдруг вспылил прокурор. — Где гарантия, что она просто не поет под дудку адвоката?

— Вряд ли… — возразил помощник. — Женщина порядочная, на подтасовку фактов не пойдет. И потом… потом, кажется, следователь Тагиров говорил мне о какой-то свидетельнице, которую им не удалось разыскать. Наверное, это была она…

— Следователь Тагиров? — переспросил прокурор и тут же, подняв трубку, набрал номер. — Добрый день, дорогой! Ты дело Нагимова помнишь? Так вот, не скажешь ли, кто первый сообщил о преступлении в милицию. Да, да. Неизвестная женщина? Не установили? Ну, хорошо. Бывай здоров!

Он положил трубку и впал в задумчивость.

— Гм… Вот тебе, бабушка, и юрьев день! На пенсию собрался, понимаете ли. Заслуженного юриста не сегодня, завтра должны дать. А тут оправдание, необоснованное привлечение к уголовной ответственности… Хорош подарочек на старости лет!

— Суд не кончился. Может, еще перестроится все… — сказал Давлетшин, проникнувшись искренним сочувствием к своему шефу.

— Перестроится… Где уж там! Ты, я вижу, вон и речь уже соответствующую заготовил…

Он некоторое время сидел молча и вдруг, словно осененный, сказал решительно, отрубив ладонью:

— Вот что! Проси на доследование дело, в случае чего. Основания для этого есть! Проси, а там разберемся, кто прав, кто виноват…

Давлетшин лишь неопределенно пожал плечами.

Судебное заседание возобновилось повторным допросом свидетеля Крылова.

— Итак, Крылов, вы слышали показания Макаровой, которая была очевидицей происшествия… — теперь уже требовательным тоном говорил председательствующий. — У суда нет оснований не доверять ей, тем более рассказанное ею почти полностью совпадает с вашими первоначальными показаниями, данными во время предварительного следствия… Поясните, что заставило вас изменить свои прежние показания, с какой целью вы это сделали?

Крылов стоял ни жив ни мертв. Был он бледен, то и дело вытирал рукавом появляющуюся на лбу испарину.

— Я не знаю, как получилось… — бормотал он, пряча глаза. — Ведь говорил уже… С похмелья был. Не обдумал все сначала, вот и сказал, что на ум пришло… Но теперь-то я ведь правду говорю. Святую правду, ей-богу. А если Макарова, что видела, то пусть докажет. Били, мол! Как бы били, то у меня на лице следы остались. А где они?

— Вы, видимо, невнимательно читали дело… Вот тут, в акте судебно-медицинского освидетельствования, указано: на скуле у вас имелась ссадина…

— А-а, это я, видать, когда в канаву падал, зашибся…

Председательствующий чуть улыбнулся, но тут же перевел взгляд на Хорькова:

— А вы что скажете о показаниях Макаровой?

Сидевший понуро Хорьков вдруг резко поднял голову и, словно не слыша слов председательствующего, произнес с какой-то сдавленной болью в голосе, обращаясь к Крылову:

— Да говорите же вы правду! Сколько можно…

Зал всколыхнуло.

Крылов изумленно раскрыл рот, так и стоял, как бы порываясь говорить.

— Минуточку! — остановил его председательствующий и устремил взгляд на Хорькова. — Вы хотели сказать что-то?

Тот встал, угрюмо взглянул на подсудимого и сказал с облегченным вздохом:

— Зря его судите… Не виноват парень. Он правду вам рассказывал. И женщина тоже. Мы этого мужика еще там, в пивнушке, приметили…

— Что он несет? Вы только поглядите, что он несет? — вскочила в смятении мать Хорькова. — Не верьте ему, товарищи судьи! Он больной, больной! Он еще в детстве травму головы получил. Я даже в вспомогательную школу хотела его отдать!

— Сама ты больная! — обернулся и со злостью посмотрел не нее сын…

Первому предоставили слово ему, государственному обвинителю.

Он аккуратно сложил лежавшие на столе бумаги, чуть сдвинул их в сторону и, встав во весь рост, начал негромко, но с выработанной прокурорской твердостью:

— Товарищи судьи! Нагимову предъявлено обвинение в умышленном причинении потерпевшим телесных повреждений и одному из них — тяжких. Сейчас, когда закончилось судебное следствие, необходимо дать ответ на вопрос: виновен ли подсудимый? Четверо подростков присмотрели пьяного мужчину и решили ограбить его. Действуя сообща, они напали на него, но довести до конца своего намерения не смогли. Им помешал тот, кто находится на скамье подсудимых. Помешал, но тут же сам подвергся нападению. Подсудимый оказался сильнее, и инцидент окончился тем, что задумавшие преступление сами превратились в пострадавших. Но это выяснилось здесь, сейчас… Когда же шло предварительное следствие, все выглядело иначе…

Помощник прокурора сделал паузу.

«Постой, правильно ли поступаю в данной ситуации? Действительно, скверное дело… Начнутся служебные проверки. Достанется следователю, прокурору… Нет, все правильно, истина дороже…»

— Соответствовали ли предпринятые Нагимовым меры защиты характеру и опасности совершенного нападения? — продолжал выступать Давлетшин, отогнав прочь тревожившие его мысли. — Мы убедились, что, несмотря на численное превосходство нападавших, Нагимов не применял никакого оружия, а использовал лишь те приемы самозащиты, которыми сумел когда-то овладеть, хотя в его положении и применение оружия не противоречило бы закону…

Давлетшин в раздумье посмотрел в окно и увидел через начищенные до блеска стекла медленно удалявшуюся фигуру прокурора.

«Пошел на обед старик… Понес в себе тяжелую ношу… Может, все-таки просить суд возвратить дело на дополнительное расследование? Поработает еще немного следователь, не найдет вины — прекратит все да и только! Зато не будет этого провала. Не будет последствий…»

Давлетшин оторвал взгляд от окна и посмотрел на подсудимого. Тот сидел, опустив голову…

Когда помощник прокурора вышел из здания суда, народ уже разошелся и поблизости никого не было.

Прежде чем пойти на обед, Давлетшин заглянул в сохранившуюся в центре города дубраву. Надо было как-то снять напряжение и усталость…

Завернув за поворот, он вдруг увидел впереди Нагимова с женой. Обнявшись, они шли в одном с ним направлении — усталой походкой и тихо переговаривались.

«Пусть уйдут подальше!» — решил Давлетшин и остановился под высоким раскидистым деревом, вдыхая свежий, насыщенный запахом прелой листвы воздух.

Перед его лицом закружился пожелтевший лист и тут же полетел куда-то.

вспомнились стихи.

Да, так все могло и случиться, как в этом стихотворении, если бы не вскрылась истина, не была исправлена ошибка. Он просил оправдать Нагимова, привлечь к ответственности истинных виновников преступления и того, кто пытался увести следствие по ложному следу.

Разве мог он поступить иначе?

КОНЕЦ ЯГУАРА Рассказ

Он бежал, не чувствуя под собою ног. Бежал, спотыкаясь о кочки и царапая лицо ветвями деревьев. Дышал тяжело, объятую жаром грудь раздирал страшный кашель. То и дело он отплевывался буровато-пенистыми сгустками. Из рассеченного века струилась кровь, заливая глаз, и он на ходу протирал его подолом изодранной и пропитанной потом рубахи. Наконец, изнемогая, остановился. Долго стоял, схватившись руками за горло. Потом, когда сердце немного поутихло, угрюмо оглядел толстые уродливые стволы деревьев, прислушался. Где-то вдалеке ровной угасающей дробью простучали колеса уходящего поезда.

— Кажется, пронесло! — прохрипел он и, опустившись на колени, уткнулся лицом в мокрый от росы лишайник. В его мозгу, еще не освободившемся окончательно от стука колес, словно кинокадры, проплыли отрывки из пережитого накануне…

Он провел в заключении восемь лет. Но когда вернулся в родной город, не нашел в нем почти никаких перемен. Не обратил внимания, как раздались и похорошели некогда невзрачные улицы, не увидел новых кварталов, придававших городу молодость и свежесть. Просто его не занимало все это. Лишь заглянув в старый городской парк, заметил, как разрослись медовые липы над аллеей, где он любил бродить один в минуты тяжелых раздумий. Липы чуть покачивались на ветру, тихо шелестели листвой, зазывая к долгому, сладкому сну.

Но нет, он не собирался дремать под этой шелестящей зеленью. Еще не угас в его душе опасный огонек, готовый в любое время превратиться в пожирающее пламя.

Он стал искать старых друзей. Вот тут-то он и наткнулся на нежданные перемены, о которых ранее и помыслить не мог. Штопор, Калач, Блудный — все они жили в этом городе, и он побывал у всех. Но что стряслось с этими сорвиголовами? Уж не посходили ли они с ума? Подумать только! Они без стеснения называют свои настоящие фамилии, возвратившись домой с работы, греют бока у семейного очага. Навозные черви! Как они приняли его? У одного была в глазах растерянность, у другого — открытая неприязнь, у третьего — холодное равнодушие. Да, равнодушие, но не страх, черт побери! И даже Петька-Шаман, упрямый, неугомонный Петька, с которым он в зоне делился последней сигаретой, и тот, исповедуясь за кружкой пива, смотрел на него как бы с сожалением. И он, кого в преступном мире за хищный нрав и отчаянность называли Ягуаром, впервые за всю жизнь почувствовал себя брошенным котенком.

— Заелись, гады! — твердил он, скрипя зубами. Злоба жгла ему грудь, не давала дышать. Все в нем кипело и бушевало. От одиночества. От ненависти. От зависти.

Когда наступила ночь, он долго бродил по притихшим улицам, изнывая от тоски и одиночества, пока на безлюдном перекрестке ему не повстречался запоздалый прохожий. У него были свертки под мышкой, и Ягуар сразу учуял добычу…

— Выворачивай мешочки! — потребовал он, выпустив из ножа нажатием кнопки острое, как жало, лезвие, а в ответ услышал спокойное, невозмутимое:

— Брось шутки, парень. Я тороплюсь!

Он снова повторил свое и, чувствуя, как к вискам подступает кровь, добавил мрачно:

— Добром не отдашь — силой возьму!

И когда встречный после короткого раздумья сказал «нет», Ягуар не сдержался…

Он хорошо запомнил тот голос, тихий, растерянный начиненный тяжелой болью:

— Зачем ты так… Ведь у меня дети…

А из худых его рук на серый, покрытый пылью асфальт уже сыпались, раскатываясь по сторонам, румяные пряники…

Потом эта жуткая погоня. Они стали удивительно оперативны, черт побери! И ему, Ягуару, была бы крышка, если бы не пересекшее путь полотно железной дороги и неожиданно вынырнувший из тоннеля товарняк, на который удалось вскочить…

Ягуар встряхнулся, посмотрел по сторонам и медленно встал. Тайга шумела.

«Спасение или смерть?» — подумал он, оглядев сплотившиеся вокруг него ветвистые гиганты. И пошел. Больной, изможденный голодом, он все-таки увидел в этой бесконечной запутанной арматуре вековых деревьев свою единственную надежду.

К полудню он уже не шел, а еле переставлял опухшие ноги. Во рту, казалось, поселилась раскаленная пустыня. Но тайга смилостивилась над ним: вскоре он набрел на небольшой ручей. Широко расставив руки, жадно припал растрескавшимися губами к игривой поверхности ручья и начал пить, захлебываясь и зарываясь лицом в нежную прохладу воды. А потом откинулся на спину и застыл, прислушиваясь к однообразному гудению тайги.

Он уже был готов погрузиться в блаженное забытье, когда острая боль обожгла вдруг бедро. Вскочив, он с ужасом увидел, как от него, извиваясь в траве, уползало длинное тело змеи. Сначала он стоял как заколдованный, удивленно раскрыв рот и расширив зрачки, затем схватил попавший под руку сук и, настигнув шипящую гадину, стал яростно колотить, пока та не растянулась на траве серой безжизненной лентой. Отбросив сук, вытащил из кармана нож и одним рывком рассек брюки, обнажив покрасневшее бедро.

— А-а-а! — дико закричал он, остервенело полоснув по бедру лезвием ножа. Потом еще и еще. Из раны хлестнула красная струя.

Застонав, Ягуар сдавил руками бедро, чтобы скорее избавиться от зараженной ядом крови. Один охотник рассказывал ему, что таким способом не раз спасал себе жизнь после укуса ядовитых змей. И Ягуар старался изо всех сил. Потом, решив, что, спасаясь от яда, приближает смерть потерей крови, стал торопливо перевязывать рану, отрывая куски материи от рубашки. Хлюпая наполненным кровью ботинком, сделал несколько шагов в глубь тайги и свалился набок.

— У-у-у-у! — выл он, катаясь по земле от боли, и тайга отзывалась ему тем же тоскливым воем…

Он лежал под раскидистой сосной. Бледное, осунувшееся лицо его было устремлено к вершине дерева, где сквозь мохнатые ветки виднелись клочки темно-синего неба. В неподвижных, стекленевших глазах отражались звезды. Звезды… Они мерцают холодным, манящим блеском. Одна, две, три, четыре… Их много-много в этой безмолвной таинственной вышине. Они светятся и мигают, как глаза лукавой красавицы.

Ягуар смыкает ресницы и на мгновенье видит перед собой глаза, синие и глубокие, как таежное озеро. Постой, чьи же это глаза? В его слабеющей памяти всплывает комната, озаренная ярким солнечным светом. Он лежит на койке, тяжело дыша, а над ним, склонив кудрявую голову, сидит девушка в белоснежном халате и чепчике.

— Как вы себя чувствуете? — спрашивает она. Он молчит, разглядывая ее лицо, незнакомое и красивое, как у киноактрисы.

— Вам немножко лучше? — снова спрашивает она и склоняется еще ниже.

— Буду жить! — отвечает, наконец, Ягуар, чувствуя на своей щеке ее теплое дыхание.

— Кто меня ранил? — спрашивает он.

— Не знаю.

— Кто?

— Не знаю. Но их, говорят, было трое. Вы смелый человек. Один против троих… И всех раскидали. Они, наверное, первыми напали на вас, правда?..

И Ягуар вспомнил все. Удачно провернутое дельце. Ресторан, льстивые слова, тосты… Домой он шел один, поздно ночью. Недалеко от дома его встретили трое, с нахлобученными фуражками и поднятыми воротниками. Ягуар не узнал их.

— В город вернулся Хан. Он наш хозяин. Тебе здесь больше делать нечего… — сказали они, и Ягуар понял: конкуренты.

Он не стремился к власти, не сгорал от зависти, но ему не понравился тон неизвестных. И он им ответил… А потом — драка, выстрел, обжигающий удар в плечо…

Солнечный свет по-прежнему режет глаза. А девушка все еще сидит рядом.

— Как вас зовут? — спрашивает он, чувствуя, как его покидает сознание, и слышит в ответ, будто сквозь сон:

— Светланой, Светланой…

Ягуар открывает глаза. Опять тайга. Где-то зловеще ухает филин.

— У, проклятый! — огрызается Ягуар и опять смыкает ресницы, чтобы снова впасть в забытье, не видеть тайги, не слышать этого зловещего уханья.

И вновь видения прошлого начинают всплывать в уже помутившемся сознании.

…Парк. Тот самый, с липами. Они вдвоем, и им так хорошо. Но откуда взялся ветер, холодный ветер? Светлана дует на руки, жмется к нему, собирая в комочек свое хрупкое тельце.

— Мне холодно! — говорит она, и Ягуар накидывает ей на плечи свой пиджак. Но ветер все сильнее и сильнее. Он срывает с деревьев пожелтевшие листья, и они падают, падают, ложась им на плечи. Но боже мой, почему они такие тяжелые? Нет, это не листья! Это осколки стекол, острые и колючие. Ягуар видит заплаканное лицо Светланы, ее наполненные горем глаза и бежит. Он хочет убежать, во что бы то ни стало убежать из этого заколдованного сада, от этих жестоких осколков, сыплющихся с деревьев с каким-то жутким, леденящим звоном. Закрыв голову руками, он бежит, петляя между стволами деревьев, пока не ударяется всем телом о железную ограду. С силой трясет израненными руками тяжелые решетки и кричит дико, исступленно…

Оцепенение спало. Но мысли все еще витают вокруг Светланы. Светлана… где она сейчас? Ягуар расстался с ней давно. Еще до заключения. Она уехала, не сказав куда. Лишь написала на прощание: «У нас будет ребенок, но ты никогда не увидишь его…» Ах, эти женщины! Влезут в душу…

— Ну и дрянь! — ругает себя Ягуар. — Дай только волю… Готов обабиться, как Штопор, как Калач… — И вдруг чувствует, что в сердце закрадывается необъяснимый страх.

Со всей отчетливостью он представил, как лежит под сосной, бледный, неподвижный, со скрюченными руками, а из темноты к нему, сверкая двумя горящими угольками, подбирается неизвестный хищник, чтобы растерзать его безжизненное тело.

И опять ему чудятся огни города, ярко освещенная комната, синие глаза, улыбка Светланы, белизна ее тела.

— Жить, жить… — шепчет он и пытается подняться. Но, обессиленный, снова валится на держащую его мертвой хваткой землю… Пахнет осенней прелью. На небе рожок луны. «Жить, жить…»

А тайга пела свою неумолчную и неумолимую песню. И отчаянным воплем из ее глубины, объятой ночью, вырвалось тоскливое, надрывное:

— Люди! Люди-и-и-и!

ДЕЛО «БОРОДАЧА» Повесть

Занятый делом, Брагин не заметил, как в кабинет вошла секретарша.

— Андрей Павлович, вам пакет! — сказала она, остановившись возле стола.

Следователь молча кивнул, продолжая перелистывать страницы нового дела. Взгляд девушки упал на его волнистые волосы, скользнул по крепким, крутым плечам. Брагин поднял голову — взгляды их встретились. Смутившись, девушка быстро положила пакет на стол.

— Что-нибудь случилось, Ира? — чуть удивленно посмотрел на нее Брагин.

— Нет, нет! — растерянно сказала она. — Просто… просто я принесла вам…

Пожав плечами, следователь взял пакет и распечатал его. Лицо его, доселе суровое, напряженное, сразу посветлело.

Это были материалы из криминалистической лаборатории: документы, фотографии.

Он с улыбкой взглянул на секретаршу.

— Спасибо, Ирочка. Это то, что я ждал.

— Пожалуйста! — улыбнулась в ответ девушка и мелкими торопливыми шагами покинула кабинет.

Некоторое время Брагин сидел, уставившись на лежавшую перед ним пачку документов. «Что она таит в себе? Ключ к раскрытию преступления? Небольшую зацепку? А может, новые сомнения, переживания?»

Он отодвинул все прочие бумаги на край стола и стал торопливо разбирать полученные документы…

Заключение экспертов прямо-таки ошеломило. В категорической форме оно утверждало, что отпечаток пальца на обнаруженном на месте происшествия бумажнике принадлежит особо опасному рецидивисту Василию Бодяге, тому самому, что полгода назад бежал из мест лишения свободы.

Брагин вытащил из ящика стола пачку сигарет, которые держал «на случай душевного кризиса», и закурил. Задыхаясь и морщась от табачного дыма, поднял телефонную трубку и набрал номер.

— Добрый день, капитан! — с улыбкой произнес он.

— А, день добрый, старина! — отозвался начальник отдела уголовное розыска Крутиков. — Бьюсь об заклад, у тебя есть новости!

— Ты не ошибся. Только что получил материалы экспертизы…

— Что ты говоришь?

— Да. Они передо мной.

Следователь услышал, как пальцы Крутикова нетерпеливо забарабанили по трубке. На какое-то мгновение он представил лицо капитана, широкое, скуластое, с черными, живыми глазами. По этим глазам, всегда веселым, выражающим неиссякаемую энергию, Брагин, наверное, отличил бы Крутикова среди сотен людей, пусть даже внешне схожих с ним. В молодости Крутиков увлеченно занимался классической борьбой, даже достиг немалых успехов в этом виде спорта, но вскоре женился, и жена, как он сам любил выражаться в ее присутствии, «положила его на лопатки окончательно…»

— Да говори же, не тяни за душу! — раздалось на конце провода.

— Ты знаешь, кто оставил «автограф» на бумажнике убитого? — сказал Брагин, гася сигарету. — Не догадываешься? Оказывается, сам Бодяга к нам в гости пожаловал!

— Да ну?

— Вот тебе и ну. Сравнили отпечатки. Полное совпадение с большим пальцем левой руки! Ты представляешь? Есть еще данные… Было бы неплохо, если бы заглянул ко мне…

— Хорошо. Минут через десять буду.

Положив трубку, Брагин встал и прошелся по комнате. Итак, установлена личность убийцы. Точнее, одного из убийц. Теперь можно сказать уверенно: преступление совершено с целью ограбления.

Тревожной была последняя неделя. Один за другим два нападения на прохожих. Затем кража денег из кассы строительно-монтажного управления и, наконец, это последнее дело… Связь между преступлениями Брагин уловил сразу. Но данные о преступниках были весьма скудные. Грабители действовали внезапно и дерзко. Настолько внезапно, что ни один из потерпевших не смог сколько-нибудь вразумительно описать их внешность. А из допрошенных свидетелей только одна, случайно выглянувшая из окна старуха, утверждала, что у одного из грабителей была борода. Но если это так, то кто он, этот бородач? Где сейчас укрываются убийцы? Какие еще злодеяния они замышляют?

Походив по кабинету, следователь устало опустился в кресло. Мысли его вновь и вновь возвращались к взбудоражившему и поднявшему всех на ноги происшествию на улице Кривой…

…Кириллов возвращался домой поздно ночью. Он уже сворачивал в свой переулок, когда впереди вдруг, где-то совсем близко, раздался выстрел. Из переулка донеслись голоса, крики, тут же грянул второй выстрел. Затем послышался топот, неровный, угасающий, и все стихло.

Кириллов долго стоял, не решаясь заглянуть за угол. Но страх все более уступал любопытству. И когда он, выйдя из-за своего укрытия, решительно направился в глубь переулка, то увидел, что на тротуаре лежит человек. «Убитый!» — с тревогой подумал Кириллов и подошел ближе.

Да, он не ошибся. На тротуаре, распластав руки, лежал мертвый человек. Широко раскрытые, будто застекленевшие от лунного света глаза смотрели на него с коварной усмешкой. Рука сжимала нож…

Обуреваемый страхом, Кириллов бросился было бежать, но не успел сделать несколько шагов, как споткнулся о чье-то тело, которое сразу не заметил, и упал, больно ударившись об асфальт. Руки ощутили под собой кровь…

В убитых опознали начальника цеха одного из местных заводов Виктора Симонова и его двоюродного брата Федора Леонова, возвратившегося недавно из заключения.

Осмотр места происшествия продолжался почти до утра. Брагин и помогавшие ему оперативные работники милиции приняли неотложные меры. Была организована погоня «по горячим следам», но безуспешно. Сотрудники уголовного розыска пустили служебную собаку. Тоже тщетно. Следы затерялись в трехстах метрах от места происшествия на территории городского рынка. То единственное, чем мог утешить себя следователь, представлял пустой кожаный бумажник, обнаруженный возле трупа Симонова. Узнать, кому он принадлежал, оказалось делом нетрудным. Жена Симонова, которую тотчас известили о происшедшем, увидев бумажник, лишь простонала: «Из-за денег несчастного…»

Допрос свидетеля Кириллова, который начал следователь сразу же, сначала не содержал в себе ничего полезного. Не в меру испуганный, свидетель без конца повторял одно и то же, рассказывая сбивчиво, как возвращался домой, как услышал выстрелы, как обнаружил убитых, пока… пока не упомянул о пивной, где коротал тот вечер.

Это сообщение насторожило следователя.

— Вы ничего там особенного не заметили? — спросил он.

И тут Кириллов оживился, заговорил свободно и уверенно, забыв, казалось о пережитом:

— В пивной? Да все было, как вчера, как раньше, как год назад… Вот только разве один тип… Расстроен был чем-то бедняга. Все стоял в углу возле столика и тянул кружку за кружкой. А как выскреб из кармана последнюю мелочь, то руганулся так, что стены дрогнули. А потом вдруг стал плакать, жаловаться на свою жизнь. Никто, мол, его не уважает, и за человека считать не хочет. Видать, не дошел еще до кондиции… Я хотел было помочь ему по-братски, а тут подходит к нему какой-то бородатый, показывает бутылку водки и начинает этак по-дружески, по-свойски что-то говорить. Тот, гляжу, успокоился, притих. А потом и вовсе сдружились. Разговор у них пошел…

— О чем же они говорили?

— Да бог их знает. В пивной стоял шум…

— А не скажете ли, сколько примерно лет бородатому и как он был одет?

Кириллов задумался.

— Сколько лет, не скажу. А одежда… По-моему, он был в пиджаке. То ли сером, то ли синем…

— Ну, а что было дальше?

— Потом бородатый ушел.

— Ушел? Куда?

— К своему столику, конечно.

— Почему, конечно?

— Да потому, что там его ожидал приятель. Собутыльник — так будет правильней, наверное.

— Тоже бородач?

— Не знаю, — пожал плечами Кириллов. — Он стоял спиной ко мне. Коренастый такой, широкоплечий. В кожаной куртке. Это я запомнил точно. Я сам собираюсь такую купить.

— Ну, а потом. Что было потом?

— Я просто перестал обращать на них внимание. Побыл там еще немного и пошел в кино…

После допроса следователь повел Кириллова в морг. Там быстренько все подготовили для опознания.

Брагин подошел к столу, на котором лежал покойник, и, откинув простыню, кивнул Кириллову:

— Подойдите сюда!

Посмотрев на убитого, Кириллов поморщился и отрицательно покачал головой. Стоявший в стороне судебный медик по знаку Брагина снял покрывало со второй кушетки, на которой покоился труп Леонова.

Кириллов несмело подошел к кушетке, и лицо его еще более побледнело. Некоторое время он стоял, не отрывая глаз от покойника, а затем сдавленно произнес:

— Да, это он… К нему в пивной подходил бородатый…

Как показало вскрытие, и Симонов, и Леонов оба убиты из короткоствольного дробового оружия — «обреза».

— Похоже, стреляли два человека и с разных позиций, — констатировал судебно-медицинский эксперт.

Это было все, чем располагал Брагин до сегодняшнего дня.

Теперь же он знал: перед ним опытный, ловкий, коварный противник. Судя по всему, борьба предстоит тяжелая. Как скоро и чем она завершится?

Брагин вспомнил своего старшего друга и наставника следователя Каретникова, с которым познакомился еще на практике, будучи студентом юридического института. Странный человек… Всем он почему-то казался неуклюжим и тяжелым на подъем. Забавно было видеть, как этот высокий плечистый дядька заваривал в кабинете кофе, а затем, причмокивая, пил его, разглядывая одновременно какое-нибудь вещественное доказательство вроде ножа или кастета. Однако работал Каретников как одержимый. Обладал удивительной выдержкой и был непревзойденным мастером «по раскалыванию» преступников.

«Формула следственной работы, брат ты мой, это — вчера, сегодня и завтра… — любил поучать Каретников молодых и тут же принимался рассуждать: — Вот скажи, что ты сделал сегодня? Произвел обыск? Хорошо. А сделал ты это потому, что узнал: похищенные вчера вещи — в квартире подозреваемого. Ведь так, не правда ль? А завтра ты наверняка предъявишь изъятые вещи для опознания или, скажем, назначишь товароведческую экспертизу. Так вот и дальше… А попробуй замкнуться в рамках сегодняшнего дня, зачеркнув вчерашний и пренебрежительно оттолкнув завтрашний. Запутаешься. Запутаешься, как муха в паутине, и не раскроешь преступление. А его раскрыть надо. Надо, друг мой, чего бы нам это ни стоило…»

Философствовал старик, пока однажды не нашли его в кабинете припавшим к столу. Врачи констатировали смерть от инфаркта…

Интересно, что бы сейчас сказал Каретников? Впрочем, в его практике такие преступления, наверное, тоже встречались…

Размышления Брагина прервал появившийся в дверях Крутиков. Лицо капитана выглядело усталым, но глаза — в них по-прежнему светилась радость жизни…

— Ага, вот и в твоем кабинете запахло табачищем! — шутливо заметил он, протягивая следователю руку.

Брагин крепко пожал ее:

— Рад тебя видеть, дружище!

Крутиков придвинул стоявшее рядом кресло и сел, с блаженством откинувшись на спинку.

— Слышал краешком уха, будто собираешься брать преступников за бороду? — сказал он, улыбаясь, и скользнул взглядом по столу, на котором лежали материалы экспертизы.

— Где уж там за бороду! За волосинку бы! — отшутился Брагин.

— Наделал ты шуму с этой экспертизой! Мы уже разослали повсюду ориентировки, запросили данные о личности Бодяги. Надо нащупать его связи…

Взгляд начальника угрозыска опять упал на стол следователя.

— Можно? — Он протянул руку и взял фотографию с изображением темного полукруглого пятна, состоящего из спиралеобразных линий. — Отпечаток его пальца? — спросил, нахмурившись. — Да… лапы у него, видать, огромные… — Он положил фотографию на место. — Впрочем, это неважно. Лишь бы встретиться, встретиться, а, Андрюша!

Крутиков даже чуть привстал от нетерпения.

— Вот, вот, тебе только скажи, — поддел его Брагин. — Погоня, сирена, прыжок! — И Васька растерянно глядит на дуло пистолета… Точно, как в популярном детективе.

Следователь встал, прошелся по кабинету.

Лицо его сделалось серьезным, задумчивым. Голубые с прозеленью глаза напряженно сузились.

— Нет, — обронил он. — Тут, как когда-то сказал наш почтенный коллега Порфирий Петрович из романа Достоевского, дело фантастическое, мрачное дело, современное… Мы установили личность преступника — это хорошо! Но увы, дружище, торжествовать победу и бросать в воздух чепчики еще рано.

Брагин подошел к Крутикову и положил ему руку на плечо.

— Ты учти, Женя, Бодяга — матерый волк. Ведь его уже разыскивают полгода. Этот беглец умеет заметать следы. Теперь же, после того как дал волю своим звериным инстинктам, он будет настороже вдвойне. По существу, сейчас у него один выход: отсидеться где-нибудь. Дождаться затишья, так сказать. Судя по всему, так он и делает. И боюсь, пройдет слишком много времени, прежде чем снова даст о себе знать.

— Ну, и что ты предлагаешь? — На лице Крутикова появилось такое выражение, словно Брагин завлек его на необитаемый остров и оттолкнул от берега единственную лодку, на которой еще можно было добраться до суши.

— Надо напасть на след бородача! — решительно сказал Брагин. — Напасть во что бы то ни стало и как можно скорее. Тогда мы придем к его логову, где бы он ни прятался.

Крутиков придвинул кресло ближе к столу, заинтересованно прислушался: что ж еще?

— Эксперты провели любопытные исследования. — Брагин разложил перед оперативником документы, таблицы, фотографии. — Вот посмотри, на рукояти ножа обнаружены отпечатки пальцев убитого Леонова. Похоже, перед смертью он пытался напасть на кого-то. Вряд ли этим человеком мог быть его брат Симонов, который убит там же. А если это так, то не мог ли им быть один из грабителей? На ноже нет следов крови. Зато на нем обнаружены микрочастицы синтетической ткани. Отчего они могли появиться? Надо полагать, от соприкосновения лезвия ножа с тканью. Вполне возможно — с той, из которой сшита одежда одного из преступников. В таком случае почему бы не допустить, что нож Леонова зацепил одежду бородача?

— Почему именно бородача, а не Бодяги?

— Из показаний Кириллова видно, что Бодяга в тот вечер был в кожаной куртке…

— Да, да, я совсем забыл, — махнул рукой Крутиков.

— Значит, — продолжал Брагин, — наш бородач не так уж таинствен. У нас есть его словесный портрет, пусть скуповатый. Зато теперь можем добавить к нему еще и одежду из синтетической ткани. Кстати, ткани серого цвета — экспертиза определила и это. Ну и, наконец, возможные следы от ножа на одежде… Не так уж плохо для оперативника, а?

Поразмыслив немного, следователь добавил:

— Бородач, надо полагать, чувствует себя в меньшей опасности, чем Бодяга. И он должен, обязательно должен чем-то выдать себя.

— Ты все-таки думаешь, этот субъект из местных?

— Я уверен в этом, — ответил Брагин. — Неспроста же Бодяга нашел пристанище именно в нашем городе. А это удачное бегство с места происшествия? Несомненно, бородач хорошо знает город…

— Этот бородач… — с досадой произнес Крутиков. — Он уже по ночам мне снится. И что за мода пошла на бороды! Куда ни глянь — одни бородачи. Но и это еще полбеды. Беда в другом: бородач наш, в конце концов, может оказаться вовсе и не бородачом…

— Может случиться и так, — согласился следователь. — Но это не меняет дела. Мы обязаны найти его, кем бы он ни был…

С минуту оба сидели молча.

— А тебе, Андрюша, не кажется, — первым нарушил молчание Крутиков, — что нам не мешало бы хорошенько проветриться? — Он встал и подошел к окну. — Вечер-то какой сегодня! Постой, как это говорят старики… Если вечер красный, будет утро ясным. Так, что ли? Завтра как раз выходной. Не махнуть ли нам на Тихую? Говорят, подлещик поигрывает…

— На Тихую, так на Тихую, — вздохнул Брагин.

Туман, неподвижно висевший над сонными берегами, постепенно рассеялся: на чистой глади реки заалел тонкий румянец — отблеск ранней зари. В прибрежных кустах защебетали, запорхали птицы. Откуда-то с лугов, лежащих за рекою, донеслось ржанье лошадей, слышались голоса табунщиков.

Брагин сложил в кучу сухие ветки, сучья, чиркнул спичкой и, сидя на корточках, стал ждать, пока пламя наберет сил, прорвется сквозь дымовую завесу, начнет стрелять искрами.

Наблюдая за яркой, быстро нарастающей пляской огня, он вдруг почувствовал, что не один: кто-то чужой находится поблизости и наблюдает за ним. Он искоса взглянул вправо, влево, чуть привстал и обернулся назад. Точно, в листве раскинувшегося позади кустарника заметил чье-то смутное, прикрытое козырьком фуражки лицо. Что было нужно этому человеку, следователь не знал, но две темные щели под козырьком были направлены прямо на него — это он ощущал явственно.

Брагин повернул голову и выпрямился. Сердце билось в какой-то неясной тревоге. Казалось, еще миг и за спиной у него грянет выстрел. А там…

Взяв себя в руки, он сжал кулаки, резко повернулся назад и с удивлением увидел: в кустарнике уже никого нет. Листья словно застыли. Ни звука, ни шороха.

«Что за чертовщина!» — стоял в недоумении следователь. Ему хотелось окликнуть неизвестного, полазить по этому таинственному кустарнику, но что бы он мог предпринять или хотя сказать в свое оправдание, если бы даже там оказался этот человек, по существу лишь смотревший на него и не причинивший ему никакого вреда…

Он еще долго сидел у костра, потом, поставив греться котелок с водой, спустился к песчаной косе, где находился Крутиков.

— Ты что такой сумрачный? — спросил тот, как-то странно посмотрев на следователя.

— Да вот, тип один лазил… там, в кустарнике… — неохотно ответил Брагин.

— Лазил? Ну и что?

— Не понравилось мне это…

— Пьяный, что ли?

Брагин лишь пожал плечами.

— Ладно… Скажи лучше, как твои рыбацкие дела?

— Дела швах, — уныло произнес Крутиков, подергивая лесу. — Кружатся возле поплавка, как дети вокруг елочки, а насадки словно не видят. Хитрая пошла рыбешка. Ученая, как говорят рыбаки…

— Я поставил воду… на всякий случай, — сказал Брагин и, взяв удочку, устроился рядом.

Несколько минут они сидели молча.

С середины реки доносилось тихое, вкрадчивое шуршание. Это вода, огибая с двух сторон маленький зеленый островок, омывала его тенистые берега, играла с листвой низко склонившихся ив. Поднявшееся над горизонтом солнце уже золотило поверхность реки.

— И до чего же хорошо здесь, посмотри только! — не сдержался Брагин. — Честное слово, поставил бы вот на этом месте хижину и пожил месяца два неотлучно, как отшельник.

— Ишь чего захотел, — тихонько засмеялся Крутиков. — А кто же будет идти по следу бородача? Нияз Ахметович? Пожалел бы старика…

— Старик… — с укором взглянул на него Брагин. — Этот старик, если хочешь, двоих таких, как мы, за пояс заткнет!

— Говорят, суховат очень… Это правда?

— Шигапов? — вскинул брови следователь. — Ну, знаешь… Только тот, кто не работал с ним, может утверждать такое. Шигапов — большой души человек! — Он подумал о чем-то и, улыбнувшись, продолжал: — Не стану таить греха, в первое время я и сам относился к Ниязу Ахметовичу так, как иногда привыкли относиться мы, подчиненные, к своему руководителю, упрекал его в душе за излишнюю придирчивость, педантичность. Однако вскоре понял, под этой педантичностью скрывалось другое.

— Что именно?

— Требовательность. Требовательность к себе и к людям. Да, это так… — Брагин словно бы спохватился: — Слушай, а ты видел его на торжественном собрании, посвященном Дню Победы? Каков хват, а? Вся грудь в орденах и медалях — солнце и то блекнет!

— А где он воевал?

— На северном флоте. Есть у Нияза Ахметовича и своя история. Сторожевой корабль, на котором он плавал штурманом, был торпедирован немецкой подводной лодкой. Шигапов, озябший, изможденный, более двух суток блуждал по морю на куске льдины, пока его полумертвого не подобрали английские матросы.

— Откуда ты узнал все это? — интерес Крутикова к прокурору, казалось, начинал приобретать какой-то живой смысл.

— Откуда? Во всяком случае не от самого Шигапова…

— Познакомить бы его с моим отцом, — задумался Крутиков. — Не наговорились бы, наверное. Старик тоже много воевал и любит вдаваться в воспоминания…

— Твой седой полковник… Он еще продолжает работать?

— Нет, ушел на пенсию. Хватит, сорок лет отдал службе в милиции. Сейчас пишет мемуары о ликвидации банд в лесах Брянщины. Я уж думаю, не решил ли на старости лет оседлать Пегаса?

— Вполне возможно. А ты, стало быть, продолжаешь его традиции?

— Да что там традиции. Если бы Петька Хворонов, что жил у нас во дворе, лупил бы тебя так же, как и меня, и ты бы без раздумий подался в милицию. — В глазах капитана играла лукавая смешинка.

— А над кем измывается сейчас этот Петька Хворонов?

— Кандидат технических наук. Отец четверых детей. Ну как поднимешь против такого меч возмездия?

Приятели рассмеялись.

— Тс-с, — вдруг насторожился следователь, — кажется, клюет!

Он медленно привстал, изогнулся и дернул за удилище. Затрепетавший было на крючке подлещик, дойдя до поверхности воды, блеснул чешуей и скрылся в зеленой глубине.

— Сорвался! — с досадой хлопнул себя по колену Брагин. — Плакала теперь наша уха.

— Да, рыбаки мы с тобою, надо признаться, неважные, — вздохнул Крутиков и кивнул в сторону: — Зато тому вон везет, как черту.

Только тут Брагин заметил возле берега, метрах в тридцати от них, небольшую лодку и сидящего в ней рыбака. Стал наблюдать за ним. Не прошло и минуты, как рыбак вскинул удилище: на леске серебряным колечком заблестела уклейка. Едва он успел отцепить рыбу, как потянуло другую леску. На этот раз на дно лодки упала приличная сорожка. От зависти у Брагина засосало под ложечкой.

— Кто это? — поинтересовался он.

Крутиков покосился на рыбака:

— Дудин Иван Ильич, колхозный пасечник. В прошлом незаменимый лодочник. Царь реки, так сказать. — Он подмигнул Брагину. — Пойдем-ка поинтересуемся, на что он ловит. Авось повезет и нам.

…Услышав приветствие, рыбак сложил снасти и подплыл к уберегу. Лет ему было пятьдесят, высок, худощав. Невыразительное, простоватое лицо с небольшими светло-голубыми глазами, плохо выбритые щеки.

— Ну, и подсекаете вы рыбешку, Иван Ильич! Аж завидки берут, — начал разговор Крутиков, приставляя к папиросе рыбака зажигалку.

Лодочник улыбнулся, обнажив неровные редкие зубы.

— А они, как бы это сказать, по знакомству мне попадаются. Выслуживаются, значит.

— Сказали бы хоть, на что и как ловите?

— Может быть, и скажу.

Все трое уселись на песок.

— Ну, как дела у вас в Крутовке? Какие есть новости, приключения? — спросил Крутиков, пуская кольца дыма.

— Да у нас-то ничего, — отмахнулся лодочник, — а что до приключений, так они небось чаще у вас случаются.

— Не говорите, Иван Ильич, — вздохнул Крутиков.

— И что за наваждение, — возмущенно произнес Дудин. — Живешь, будто хорошо. Все равно нет-нет да и выкинут штуку. — Он многозначительно помолчал. — Не нашли еще тех-то?

— Ищем! — ответил начальник угрозыска.

Лодочник сочувственно закивал головой.

— Видать, важные птицы, — сказал в раздумье, — не раз, наверно, сидели за решеткой. Знаем мы этих прохвостов. Отсидят положенное и домой. Им бы за ум взяться. Ан нет! Их все в болото тянет.

Крутиков вскинул брови:

— Вы бы яснее говорили, Иван Ильич.

Бросив на песок окурок, лодочник наклонился к капитану и чуть тише, чем разговаривал только что, произнес:

— Не хочу я вас уму-разуму учить. Зачем мне это? Но вот взять хотя бы соседа моего Тишку Краснова…

— Разве он вернулся?

— То-то оно и есть. Три месяца, как вернулся. А вот котелок, говоря по-рыбацки, все на тех же углях варится.

— Что вы имеете в виду, Иван Ильич? — спросил Крутиков, краем глаза посмотрев на Брагина: само собой — слушает, хоть и виду не подает.

— Тут, может, ничего и нет особенного, — пожал плечами Дудин. — Да вот только нехорошо как-то получается. Не успел человек за порог тюрьмы ступить, а уже с подбитым глазом ходит.

— Подрался, наверное, где-нибудь, — вмешался в разговор Брагин.

— Что-то вроде этого. — Недельку тому назад он исчез куда-то. Жена его всю ночь по деревне искала. А он вернулся на рассвете исцарапанный весь да избитый. — Лодочник зашнуровал ботинок и, махнув в досаде рукой, добавил:

— Да пропади он пропадом. Мне что — детей, что ли, с ним крестить.

Покашливая, он поднялся:

— Пойду, пожалуй. А то обидятся рыбки. — Прежде чем сесть в лодку, Дудин обернулся: — На пареный горошек ловлю. Попадаются…

Переглянувшись, Брагин с Крутиковым тоже встали и направились к костру.

Дом Красновых находился на краю деревни.

Брагин и Крутиков зашли в небольшой, чисто убранный двор, где их встретила хозяйка. Это была маленькая, худенькая женщина, не по годам морщинистое лицо которой говорило о выпавших на ее долю тяжелых испытаниях. Увидев человека в милицейской форме, она побледнела, растерянно опустила руки.

— Мы хотели бы поговорить с Красновым. Где он? — обратился к ней Крутиков.

Женщина показала рукой на сарай:

— Там отдыхает…

Краснов лежал на топчане и курил. Искоса посмотрев на вошедших, бросил папиросу в стоявшее возле топчана ведро и нехотя сел. Взгляд Брагина сразу же упал на густую русую бороду и огромный синяк под глазом. Краснов, видимо, уловил этот взгляд. Его руки нервно задвигались. На них тоже виднелись синяки и ссадины…

— Что же это ты, Краснов, — укоряюще сказал Крутиков, — вернулся в родные края и до сих пор не удостоишь нас своим посещением. Порядок-то соблюдать надо, а?

— Виноват, начальник, — нехотя улыбнулся тот, — собирался к вам, да вот вы опередили чуток. Никак не могу прийти в себя. Что ни говори, а все-таки семь годиков отбухал. От звонка до звонка.

— Говорят, в город-то часто ездишь. Мог бы заодно и к нам заглянуть. — Капитан испытующе посмотрел на Краснова. Тот сразу помрачнел.

— Ты меня знаешь не первый год, начальник, — произнес глухим голосом. — А раз так, то говори сразу, зачем пришел?

Брагин словно ждал этого вопроса.

— Вы были в городе в ночь на седьмое августа? — спросил, глянув в упор на Краснова.

— Да, был.

— Где именно?

— У своего дяди Кузьмина Сергея Ивановича.

— С каким-нибудь делом?

— Нет, у него были именины.

— Его адрес?

— Улица Пушкина, дом девять, квартира пять.

— Кто еще там был?

— Его знакомые. Я их не знаю.

— Во сколько ушли от Кузьмина?

— Около двенадцати ночи.

— Шли пешком?

— Нет, ехал на велосипеде.

— Во сколько вернулись домой?

— В четыре утра.

— Так поздно?

Краснов был спокоен. И тем не менее рука его потянулась к пачке с папиросами. Он прикурил, посмотрел на свои ободранные руки и сказал:

— Упал я в поле. Когда домой возвращался.

— Где ваш велосипед?

Краснов пожал плечами:

— Не знаю. Помню, заходил в какую-то лесопосадку. Может, там и оставил.

— Туманно… — с подозрением посмотрел на него следователь. И так как допрашиваемый молчал, добавил: — Придется до выяснения некоторых обстоятельств вас задержать.

— Дело ваше… — стал медленно подниматься с топчана Краснов.

— Опять что-нибудь натворил? О, боже! — всхлипнула жена, когда его стали уводить из дома.

Краснов повернул к ней угрюмое бородатое лицо и процедил сквозь зубы:

— Разберутся…

Кузьмин показал: Краснов пришел к нему в девятом часу, когда за столом уже вовсю царило веселье. Пожурив племянника за опоздание, он усадил его за стол и налил стакан водки.

— До дна. Не будешь в другой раз опаздывать!

В это время к Кузьмину подошла жена и сказала, что в прихожей ждет человек. Нежданным гостем оказался сослуживец Виктор Симонов.

Накануне Симонов с его помощью приобрел мотоцикл с коляской, и хозяин сразу догадался: приход сослуживца связан с этой покупкой.

— Извини, что не ко времени, но я пришел рассчитаться, — сказал Виктор. — Но сначала… сначала возьми гостинчик в честь твоего дня… Армянский. Только что прихватил случайно в магазине. — Он извлек из кармана бутылку коньяка и с видом, не терпящим возражения, сунул ее Кузьмину в руки. Тут же вытащил из внутреннего кармана пиджака туго набитый бумажник. — А это за мотоцикл. Отдашь кому следует. Потом все оформим как надо. Мотоцикл хороший. А то ведь всякое…

— Ну-ну! — остановил его Кузьмин. — Не время и не место для таких операций. Рассчитаешься в конторе завтра сам.

Он пригласил гостя в зал. За столом разговорились. Симонов с горечью поведал ему, что неделю назад вернулся из заключения его двоюродный брат Федька Леонов, которого он устроил на завод, но, проработав два дня, Федька запил и больше не появлялся.

— И когда только непутевый ума наберется, — ругал Виктор брата.

Сидящий напротив него Краснов, чьи глаза уже были мутными от хмельного, заметил со злостью:

— Ишь ты, умник какой выискался!

Гости стали расходиться лишь к полуночи. Кузьмин вызвался было проводить Симонова, но тот рассмеялся.

— Что ты, я и сам дойду. А если кому вздумается поперек пути встать, так бог меня силой не обидел…

Проводив гостей, Кузьмин не спеша вернулся в дом и, заметив отсутствие племянника, спросил у жены, куда он подевался.

Жена удивленно посмотрела на него.

— Ты что, не заметил? Он сразу ушел… вслед за этим… Симоновым.

Прокурор медленно листал дело. Время от времени задерживался на той или другой странице, то хмуря, то вскидывая вверх свои густые, нависшие над глазами брови.

Брагин с вниманием следил за ним.

Вот прокурор прервал чтение, вздохнул и сказал, подняв убеленную сединою голову:

— Скажите, Андрей Павлович, ваш вывод о причастности Краснова к убийству окончательный?

— Видите ли, Нияз Ахметович, — ответил Брагин после некоторого молчания. — Я не берусь, в категорической форме утверждать, что Краснов — убийца. Но многое, очень многое заставляет думать о его причастности к этому преступлению. Еще только вчера я терзался сомнениями. Но сейчас, когда выяснилось, что на именинах у Кузьмина были и Симонов, и Краснов, причем последний исчез сразу после ухода Симонова, сомнения мои рассеялись.

Выслушав следователя, Шигапов снова склонился над делом. Тонкие губы его напряженно сжались. Он перевернул несколько листов и испытующе посмотрел на следователя:

— Но ведь, скажем, тот же Кириллов не опознал Краснова. Не дал положительных результатов и обыск.

— Да, Кириллов полагает, что Краснов ниже ростом и выглядит значительно моложе бородача. Но следует учесть, однако, что в первичных показаниях Кириллов не смог дать детального описания бородача. Он не запомнил как следует даже его одежды.

— Гм… — задумался Шигапов. — Ну, а что удалось узнать о связях Краснова с Бодягой?

— Жена и соседи утверждают, что никто из посторонних в доме у Красновых не появлялся. Но открылось одно обстоятельство… — Брагин раскрыл папку и, вынув оттуда телеграмму, протянул ее прокурору. — Вот, получил сегодня от Крутикова. Оказывается, Краснов когда-то отбывал наказание в одной колонии с Бодягой.

Прокурор долго смотрел на телеграмму. Потом вложил ее в дело и снова обратил свой взгляд на Брагина.

— Против Краснова, действительно, свидетельствует многое, — сказал он. — Но давайте попробуем рассудить так. Нам известно, что в прошлом Краснов трижды судим за грабежи и кражи. Это настораживает, несомненно. Но вместе с тем напоминает нам: у Краснова большой опыт. Впрочем, он уже доказал это. Я помню его дело об ограблении колхозной кассы в Шумиловке. Почти полгода нам пришлось тогда гадать на кофейной гуще… А теперь посмотрите: в двенадцать от Кузьминых уходит Симонов. Следом исчезает Краснов. Вскоре после этого Симонова находят ограбленным и убитым. Не слишком ли примитивно для такого уголовника, как Краснов? Да и старт на велосипеде, честно говоря, выглядит несколько комично. Кстати, нашли ли его велосипед?

— Нашли. Лежал в лесопосадке, недалеко от дороги. Вот только не удалось установить место падения. Все размыло дождем.

Прокурор чуть прищурил глаза.

— Ну, а этот лодочник. Откуда ему стали известны такие подробности о похождениях Краснова в ту ночь?

— Да деревня ведь… Соседство, всякие разговоры… — повел плечами Брагин.

— Нет-нет, это обстоятельство надо…

Телефонный звонок не дал ему договорить. Шигапов поднял трубку.

— Слушаю, — сразу же нахмурил брови. — Где? Когда стало известно? Хорошо. Сейчас прибудет Брагин.

Он положил трубку.

— Звонил участковый инспектор Егоров. На Тихой утонул человек. Придется выезжать тебе…

На берегу толпился народ. Несколько человек, стоя по пояс в воде, шарили по дну реки длинными баграми. Выстроившиеся у воды деревенские бабы всячески поучали их, шумя, как стая встревоженных гусей.

Из толпы навстречу Брагину и Крутикову вышел участковый инспектор Егоров. Подал Брагину старую намокшую фуфайку и коротко проинформировал:

— Исчез лодочник Дудин. Его одежда. Нашли утром на берегу, — показал он рукой на кусты. — Там вон лодка…

Брагин и Крутиков узнали ее без труда. На этой лодке пасечник подплывал к ним два дня назад во время рыбалки. На дне лодки лежало сломанное весло. Неподалеку, у самой воды, валялся кирзовый сапог.

— Это все? — спросил Брагин, осмотрев лодку.

— Да, чуть не забыл! — спохватился Егоров. Он повернулся к песчаной косе: — Принесите-ка пиджак!

Босоногий мальчишка подбежал к участковому и протянул мокрый скомканный пиджак. Егоров развернул его и тоже отдал следователю:

— Это его. Только что вытащили из воды…

Сфотографировав место происшествия и составив протокол, Брагин сказал участковому:

— Мы еще вернемся сюда. А сейчас я хотел бы взглянуть на дом Дудина.

Вместе с начальником уголовного розыска, председателем сельсовета и двумя женщинами, одна из которых — соседка Дудина, прошли в открытую настежь калитку. Посреди небольшого дворика стояла старенькая покосившаяся избушка. Стекла на окнах серые от пыли, ставни в трещинах. Со стен местами свисала позеленевшая пакля.

— Вот это и есть хижина Дудина, — сказал председатель и, покачав головой, добавил: — Срам какой… А ведь предлагали построить приличный дом.

Скромно выглядела и внутренность избы. Узкая металлическая кровать, кухонный стол, шкаф со старыми книгами да пара стульев — вот все, что занимало две крохотные комнатки. На столе возле немытой посуды валялись остатки лука, колбасные кожурки.

— Я посмотрю тут кое-что, — сказал Брагин Крутикову, — а ты проверь соседнюю комнату.

Подойдя к столу, следователь заметил среди остатков пищи кусочек скомканной бумаги. Он развернул его. Стоявшие чуть поодаль женщины вытянули головы, пытаясь рассмотреть находку.

— Подойдите, подойдите поближе, — пригласил следователь и прочитал вслух, медленно выговаривая слова:

«Уж больно зарвался ты, Ильич. Выследили мы: с ментами, оказывается, снюхался. Рыбку им помогаешь ловить. Друга нашего Тишку заложил, паскуда, Может, ты и с нами хочешь сыграть такую шутку. Ничего у тебя не выйдет. Мы уже тут все обмозговали насчет тебя. Будешь лежать на дне речушки и кормить рыбешек, которых ты больно ловко сажал на крючки. У нас на счету каждый твой шаг. Так что недолго осталось смердить козлиной голове твоей».

Ниже стояла неразборчивая подпись.

Прочитав записку, следователь обратился к женщинам с вопросом:

— Скажите, вчера вы тут ничего особенного не заметили?

— Да вроде бы ничего, — заговорила старушка, соседка Дудина. — Вот только чудной он какой-то был вчера, Иван Ильич наш. Пришел, значит, к Трофиму, мужу моему, трясется весь, мается. Эх, говорит, большую беду я на себя накликал. Несдобровать мне теперь. Они, говорит, ни за что меня не простят. А кто это они-то, не говорит сам. Потом выпили с Трофимом моим по стаканчику, гляжу — успокоился. Пойду, говорит, спать, устал очень. Ежели случится что со мной, не поминайте, говорит, лихом. Да с тем и ушел. — Соседка окинула печальным взглядом стены комнаты, лежащие на столе кожурки и чуть всхлипнула. — Одинокий он был, Иван Ильич-то. Не якшался ни с кем. Даже женушки не имел, горемышный…

Прихватив записку, Брагин с председателем и понятыми прошли в комнату, где находился Крутиков.

— Ну, что тут у тебя? — обратился следователь к капитану, который, присев на корточки и приподняв коврик, с каким-то пристальным вниманием глядел на пол.

— Смотрите, — сказал Крутиков, показывая на доску, — между половицами везде грязь, а здесь в щелях чисто, словно вынимали доску и лазили под пол… — Он немного подумал и попросил председателя сельсовета принести топор.

Когда тот вернулся, капитан взял у него топор и, засунув острием в щель, довольно легко вывернул половицу, засунул руку в дыру, пошарил в ней.

— Ну, что я вам говорил! — вытащил он наружу охотничий патронташ. — Отличная находка, не правда ль? Забыли, видать, второпях…

В патронташе не хватало четырех патронов.

Краснов был угрюм и зол. Узнав, что его привели на очередной допрос, он недовольно посмотрел на следователя.

— Опять трепать нервы? Ну, давайте, давайте. Можете задавать хоть тысячу вопросов, а у меня ответ один: никого не убивал, ничего не знаю! Понятно?

Брагин оставался невозмутим.

— Да не кипятитесь вы, Краснов, — с укором произнес он. — Будто у вас одних нервы. Давайте поговорим без обиняков. В ту ночь вы находились в городе, добирались домой. Может быть, все-таки видели…

— Не тяни ты из меня жилы, начальник! — грубо оборвал его Краснов. — Не думай, таких, как ты, я повидал на своем веку будь-будь. Ты объясни мне прежде: почему я здесь? Что я сделал такого? Что, черт подери?

Брагин молча смотрел на Краснова. «Экая ты темная головушка!» — хотелось ему сказать, но он лишь отодвинул в сторону приготовленный для допроса протокол и чуть отстранился от стола.

— Почему вы здесь? Я отвечу вам. — Голос следователя стал чуть суров и сдержан. — Скажу сразу, ваше пребывание здесь ни мне, ни моим коллегам не доставляет удовольствия. Напротив, оно даже омрачает настроение…

Краснов слушал с ухмылкой.

— Но случилось так, — продолжал Брагин, — что на вас пало подозрение. И подозрение это усугублялось не только стечением ряда обстоятельств, но прежде всего, Краснов, вашей озлобленностью… упрямством. А ведь, казалось, чего проще, спокойно, без излишней суеты разобраться в происшедшем, расставить, так сказать, все по своим местам. С первого дня мы пытаемся сделать это, но вы, извините, ведете себя неразумно…

— Зубы заговариваешь? — выдавил из себя Краснов, с вызовом уставившись на следователя. — Напрасно стараешься. Меня на мякине не проведешь! Сам не тушуюсь, друзей не закладываю…

«Он все-таки что-то знает!» — промелькнуло в сознании следователя. А вслух он сказал:

— Никто вас не собирается провести на мякине. Тут, наоборот, нас пытаются…

— Кого это — нас? — вскинул брови Краснов.

— Меня и вас! — уточнил следователь.

Краснов хмыкнул и с подозрением посмотрел на Брагина.

— Что-то не понимаю я вас, гражданин следователь…

Он незаметно для себя опять перешел на «вы».

— Да я вот все пытаюсь объяснить, а вы перебиваете. Зубы, мол, заговариваете…

— Ладно, извините, — пробурчал Краснов.

— Ну, так слушайте! — Следователь перешел на официальный тон. — Уж если хотите знать, здесь вы только потому, что кое-кому из ваших так называемых друзей слишком дорога собственная шкура и они пытаются подставить взамен чужую. И что печальнее всего: вы всячески помогаете им в этом…

— Ничего не возьму в толк, гражданин следователь…

Брагин вынул из стола записку, обнаруженную в квартире Дудина и протянул ее Краснову.

— Вот, прочтите. Нашли в доме лодочника Дудина. Вчера он исчез безвестно…

Краснов посмотрел сначала на записку, потом на следователя, затем снова на записку и принялся читать, беззвучно шевеля губами. На лбу выступила испарина. Прочитав несколько раз записку, он с полминуты сидел в раздумье, затем со злостью бросил ее на стол и процедил сквозь зубы:

— Опять козни строите? Надоело! Видеть вас не хочу!

— Ну, что ж, — пожал плечами Брагин. — Будем считать, что откровенного разговора не получилось. Вот подпишите.

Краснов нахмурился:

— Что это?

— Постановление об освобождении вас из-под стражи.

Краснов вначале удивленно посмотрел на следователя, потом внимательно прочел постановление и, взяв со стола ручку, как-то неуверенно, то и дело оглядываясь, расписался.

— Стало быть, я могу идти? — Казалось, он все еще не верил тому, что происходило.

— Да, возвращайтесь домой, пожалуйста. Если понадобится помощь в трудоустройстве, заходите. — Сказав это, Брагин занялся своими бумагами, давая понять, что разговор на этом закончен.

Краснов ушел, но минуты через две вернулся.

— Вы что? — поднял голову следователь.

— Вспомнил я кое-что… Только не думайте, что пришел заложить кого-то… Просто не хочу лишний мусор в голове носить. Она у меня и так забита черт знает чем…

Краснов, конечно, притворялся. По всему было видно, что разговор со следователем озадачил его, заставил по-иному оценить свое положение.

— Так вот. Я вернулся в деревню около четырех утра. Все еще спали. Когда я проходил по улице, где находится дом Дудина, то увидел: из его калитки вышел человек. Он заметил меня, растерялся, хотел повернуть обратно, но потом остановился и стал прикуривать, стараясь не показывать лицо. Постоял с минуту и ушел в сторону реки… Кажется, я узнал его. Там, в зоне, был Васька. Авторитетный очень. Фамилия его…

— Бодяга? — подсказал Брагин.

— Точно, Бодяга…

После тренировки Брагин принял горячий душ, оделся и, сложив в чемодан боксерские перчатки, вышел на улицу. На него дохнуло свежим, чуть прохладным воздухом.

— Добрый вечер! — услышал он знакомый голос и повернулся. Перед ним, улыбаясь, стояла секретарша Ира, разгоряченная и взволнованная. Густые волосы были красиво заправлены назад. Ярко-голубой спортивный костюм плотно облегал тонкую, стройную фигуру. В руке она держала книжку.

Следователь удивленно вскинул брови.

— Ира? Добрый вечер! Ты откуда?

Ира показала рукой на верхний этаж спортпавильона.

— Оттуда…

— А чем ты занимаешься?

— Я? — Румянец на щеках девушки стал еще гуще. — Художественной гимнастикой. А вы, Андрей Павлович? Боксом?

— Бокс — это прошлое! — вздохнул Брагин. — В двадцать девять его называют просто: отдыхом на полу ринга. Ты домой? Позволишь проводить?

— Конечно!

Они шли медленно, словно вымеривая каждый шаг. Небо по краям было стянуто темными облаками и лишь над самой головой, в просвете, усеяно яркими, чуть мигающими звездами.

— Похоже, ты никогда не расстаешься с ней… — чуть шутливо заметил следователь, показывая на книжку.

— А-а, — улыбнулась Ира, — я только что взяла ее у одной девушки. — Она открыла книжку и, как-то загадочно взглянув на Брагина, прочитала тихо:

— Франческо Петрарка… Мне так нравятся его стихи! Впервые я читала их, когда училась в десятом классе. Вы знаете, я проплакала всю ночь… А вам, Андрей Павлович, вам его стихи нравятся?

— Нравятся, Ира. — Он тихонько взял книжку из рук девушки. — Поэт вложил в них всю душу…

— Какой это был удивительный человек, правда? А его любовь к Лауре… Как вы думаете, Андрей Павлович, почему она не стала взаимной?

— Право, не знаю. Об этой женщине мало известно. Возможно, она не поверила в большую любовь поэта. Или просто предпочла остаться верной другому. Как наша пушкинская Татьяна…

Он перевернул страницу и поднес книжку к лицу:.

Брагин закрыл книжку и, задумавшись, отдал ее девушке. Он вспомнил тот вечер… Прекрасный летний вечер. Озаренные призрачным светом улицы, полную луну, висевшую над крышами, как большой перезревший апельсин, нежное звучание гитары из открытого окна. И она, маленькая в легком белом платье, точно бабочка, порхающая в ночном полумраке.

В тот день оба получили назначение в прокуратуру, в разные города, правда. Это немножко огорчало, но Юлия была просто неузнаваема. То она пряталась от Брагина за деревья, что попадались на пути. То начинала делать ему забавные прически. То принималась танцевать посреди улицы, заставляя его насвистывать вальсы Штрауса.

Он вспомнил, как Юлия подбежала к небольшому озеру в парке и озорным голосом приказала:

— А ну-ка, Стенька Разин, возьми и брось меня в холодные волны!

Он подхватил ее на руки и крепко прижал к себе. Пальцы чуть дрожали, ощущая тепло резвых девичьих ног.

— Нет, не брошу, — сказал он. — Ты нужна мне. Нужна, слышишь?

— Как будущий коллега? — Юлия нарочно состроила обиженную мину.

— Нет, как жена.

— Тогда не бросай, — шепнула она и прильнула к его губам…

А потом эта смерть, бессмысленная, жестокая. Ехавший в автомобиле лихач сбил ее, когда она возвращалась из института. Негодяй оставил девушку умирающей на асфальте и скрылся…

— Вы думаете о чем-то? — услышал Брагин вопрос Иры, и воспоминания рассеялись, оставив лишь чуть щемящую боль в сердце.

— Ничего, Ирочка… Извини, пожалуйста, — растерянно сказал он и взял девушку под руку.

— Скажите, Андрей Павлович, работа следователя вам нравится? — спросила Ира, чуть замедляя шаг. Она начала работать в прокуратуре недавно и училась заочно на юридическом факультете.

Брагин кивнул и тоже заметно сбавил шаг. На его лице появилась улыбка.

— Когда-то я плавал на сейнере, Ира… И ты знаешь, никогда не думал, что между профессией моряка и профессией следователя может быть что-то общее.

— А разве это и в самом деле так?

— Представь себе, да. Бывало, заштормит море, так тебя потреплет, что начинаешь мечтать о береге, о суше. А придешь в порт, побудешь пару дней на берегу, уже становится не по себе. Опять в море, опять к кораблям тянет. Вот так и работа следователя. Набегаешься иногда, устанешь до чертиков — идешь к прокурору отпуск просить. А проведешь несколько дней в ленивом блаженстве — начинаешь вдруг чувствовать неодолимую скуку. Словно не хватает чего-то…

Они помолчали немного.

— Ну, а тебя, Ира, — повернулся Брагин к девушке, — что тебя влечет к нашей профессии?

— Меня? — задумалась она. — Трудно ответить… Сначала была красивая мечта. Ну, романтика, что ли? А теперь вот приглядываюсь потихоньку… Наблюдаю за вашей работой…

Она хотела сказать еще что-то, но вдруг вздрогнула и инстинктивно прижалась к Брагину.

Перед ними, преградив дорогу, стояли двое. Один высокий, худощавый. Другой — небольшого роста плотный крепыш с маленьким приплюснутым носом. Оба в рабочих спецовках, на плечах — полевые сумки. По их виду и выражению лиц Брагин понял: после работы хватили по маленькой и решили отправиться на поиски приключений.

— Что, ребята, стало тесно ходить по тротуару? — заметил он им.

Маслянистые немигающие глаза крепыша без стеснения оглядели Иру с ног до головы.

— С такой красоткой без уплаты дани не пропустим, — сказал он, переводя взгляд на Брагина.

— Вот как! — удивленно посмотрел на него Брагин. — И в каком же виде вы предпочли бы получить дань?

— Для начала дашь нам закурить!

— Я некурящий.

— Интересно, что у него в чемодане, — вмешался в разговор высокий.

— В чемодане? — Брагин демонстративно повертел чемодан в руке. — У меня там боксерские перчатки и небольшая аптечка для оказания помощи потерпевшим…

Приятели растерянно переглянулись.

— Ну, вот что, ребята, — сказал Брагин, вынимая из кармана удостоверение, — поговорим теперь серьезно. Как следователь прокуратуры я имею основание задержать вас. Но скажите откровенно: вы не успели натворить что-либо?

— Нет… Что вы… Честное слово… — испуганно произнес крепыш, тараща глаза то на следователя, то на его спутницу.

— А далеко живете?

— Да вот оно, наше общежитие, рядом, — показал на четырехэтажное кирпичное здание высокий и тут же сокрушенно вздохнул. — И угораздило нас…

— Ну, ладно, ступайте. И не дай бог… — сказал Брагин сердито.

Когда «сборщики дани» исчезли в дверях общежития, Ира громко рассмеялась.

— Здорово вы их, Андрей Павлович. Без единого удара — и нокаут.

Смеялся и Брагин.

Вскоре они дошли до небольшого двухэтажного дома, окруженного тенистыми деревьями.

— Вот здесь я живу, — сказала Ира, останавливаясь возле подъезда. — Приходите к нам, Андрей Павлович. Отец у меня страстный любитель детективов. Он будет рад встрече с вами.

— Спасибо, Ирочка. Приду непременно.

Вернувшись домой, Брагин хотел хорошенько выспаться, но поздно ночью позвонил Крутиков. Он сообщил, что в больницу доставлен участковый инспектор Егоров, и просил следователя срочно приехать в Крутовку.

А произошло вот что.

Участковый инспектор Егоров, посмотрев в клубе двухсерийный кинофильм, вместе с женой Ниной, молодой сельской учительницей, возвращался домой.

На улице было темно. Свет, падавший из окон, лишь местами слабо освещал плутающую среди ухабов и рытвин тропинку. «Скорее бы закончили шоссейку», — подумал Егоров, чувствуя, как напряженно держится Нина за его руку.

Утром по поводу этой шоссейки у него был крупный разговор. Строил ее передвижной дорожный участок, начальником которого был один молодой, но, как оказалось, весьма предприимчивый человек. На днях строительство дороги внезапно прекратилось, а техника и люди исчезли, словно в воду канули. Егоров немедленно занялся этим. Выяснилось: бригаду перебросили на строительство другого объекта. Егоров вместе с председателем колхоза отыскали ретивого начальника и прямо в поле устроили ему такую взбучку, что попрятались в котлован даже бульдозеры. К вечеру вся техника была на месте…

Сейчас, вспомнив этот случай, Егоров не удержался от смеха.

— Ты что? — удивилась Нина. — После «Гамлета» люди бессонницей страдают. А ты смеешься, будто смотрел Юрия Никулина.

— Да я не над Гамлетом, — сказал Егоров, принимая серьезный вид. — Я тут вспомнил, как у одного современного Гамлета нынче выяснял, быть в нашем селе дороге или не быть.

Показалась убогая избушка Дудина. Егоров вспомнил утро прошлого дня, когда на реке обнаружили пустую лодку рыбака. Ему было поручено следить за домом. Но что выследишь сейчас…

Проходя мимо, Егоров окинул избушку рассеянным взглядом, и вдруг… в одном из окон мелькнул крохотный язычок пламени и тут же исчез. Он застыл на месте как вкопанный.

— Да что с тобой? Пойдем! — потянула его за собой Нина.

— Ногу больно. Натер, видать, — поморщившись, сказал Егоров. — Ты пока иди, а я догоню тебя.

Нина пожала плечами, вздохнула и тихонько направилась дальше, стараясь не потерять тропинку.

«Жаль, что оставил пистолет», — подумал участковый, решив осмотреть дом.

Как только силуэт Нины растворился в темноте, он бесшумно отворил калитку и проскользнул во двор. Прислушался. Там, в избе, кто-то ходил. Участковый сделал еще несколько шагов в чернильную темь двора и остановился возле самой двери, прижимаясь к ней ухом. Позади раздался шорох. Егоров мгновенно повернулся и вытянул голову, пытаясь разглядеть что-нибудь.

— Ты кого потерял здесь? — услышал он мрачный, хриплый голос. Из темноты на него надвигалась широкая грузная фигура. «Каратэ», — сработало в сознании, и Егоров уже приготовился нанести разящий удар, но сзади на голову обрушилось что-то твердое, тяжелое…

Когда он пришел в себя, то лежал в небольшой комнате. В глаза бил свет электрической лампы. Голова туго стянута бинтами. Внутри что-то назойливо шумело, не давая собраться мыслям. Первое, что он увидел, было заплаканное лицо Нины. И Егоров вспомнил все…

— Сообщили? — спросил он, еле шевеля языком.

— Лежи, лежи. Сообщили уже, — услышал в ответ мягкий басок фельдшера Фоминой. — Милиция еще полчаса назад приехала.

Он опять впал в забытье.

Город жил своей обычной жизнью, и, казалось, ничто не нарушало ее мирного ритма. Как и в другие дни, улицы были полны народу. Солидные мужчины и женщины, молодые пары, почтенные старики… Шли не спеша и поторапливаясь — каждый по своим делам. Обращали на себя внимание лишь расставленные здесь и там посты милиции и народных дружинников.

Совершив поездку по городу и ее окрестностям, Крутиков вернулся в горотдел и стал ожидать сообщений от выехавших на задание оперативников.

В половине одиннадцатого ночи позвонили из ГАИ, доложив, что в районе большого моста задержан подозрительный шофер. Крутиков велел немедленно доставить задержанного в отдел.

Это был весьма подвижный, сутуловатый толстяк с рыхлым небритым лицом. Сидя на стуле, он поглядывал на присутствующих своими маленькими бегающими глазами. На вопрос Крутикова толстяк среагировал живо.

— Моя фамилия Левшин, значит, — сказал он, беспокойно заерзав на стуле. — Я работаю на автобазе пятьдесят три. Вот мои документы. — Он протянул капитану права. — Прибыть вовремя на автобазу не смог из-за неисправности автомашины. Поверьте, я не сделал ничего плохого. Наоборот, иногда и сам участвую…

— Хорошо, хорошо, — перебил его Крутиков. — А теперь скажите, куда вы ездили после работы?

— Куда ездил после работы? — с подобострастной улыбкой переспросил шофер. — Да в Белотай, в Белотай хотел съездить, товарищ капитан!

— Почему нарушили маршрут, указанный в путевом листе?

— К родственнице, к сестре двоюродной надумал поехать, чего греха таить.

Левшин смиренно сложил на коленях руки.

В это время в дверях показался милиционер:

— Разрешите, товарищ капитан!

— Да, пожалуйста.

Милиционер подошел к Крутикову и положил на стол небольшой черный кожаный чемодан.

— Нашли в кабине под сиденьем…

Крутиков щелкнул замочком, приподнял крышку и заглянул внутрь чемодана. На лице появилось удивление, которое тотчас сменилось холодным спокойствием.

— Пригласите, пожалуйста, понятых, — обратился он к милиционеру.

Когда пришли понятые, Крутиков положил чемодан на стол перед Левшиным и спросил:

— Ваш чемодан?

— Нет, — покачал головой Левшин. — Недельку назад ехал со мной один студент. Должно быть, он оставил. Я нашел чемодан в кузове и положил под сиденье. Думал, отыщется хозяин…

— Богатый студент, не иначе как зять Рокфеллера! — усмехнулся Крутиков и откинул крышку чемодана. Шофер вскочил со стула как ужаленный. Чемодан был доверху наполнен пачками денежных купюр. На самом дне под деньгами оказались два увесистых кастета и большая связка ключей.

— Я не знал, не знал об этом! — затрясся Левшин, озираясь на чемодан, как на выплывшую из воды мину. — Это не мой чемодан! Меня заставили… Мне грозили!..

— Прекратите истерику! — одернул его Крутиков. Он указал рукой на стул. — Садитесь и рассказывайте!

— Расскажу-расскажу, все расскажу, — пробормотал Левшин, опускаясь на стул. — Последний рейс я, значит, сделал в Елановку. Выгрузил там доски и поехал домой. Это было около восьми часов вечера. Километрах в трех от Крачинска меня остановили двое людей. Один длинный такой, бородатый. Он держал в руке чемодан. Другой здоровяк, на борца похож, только все прикрывал лицо воротом куртки. Они сказали, чтобы я отвез их в Белотай. Я долго не соглашался. И тут бородатый сунул мне двадцатипятирублевку. Вы понимаете, двадцатипятирублевку!

Шофер попросил воды, с жадностью опорожнил стакан и дрожащим голосом продолжал:

— Они почему-то оба сели в кузов, хотя в кабине было одно место. Предупредили заранее, чтобы не останавливался нигде. Когда ехали, нам сигналили дружинники, но я не остановился, как и было велено, поехал дальше. Не доезжая большого моста, я увидел несколько горящих фар. Они двигались нам навстречу. Сзади тоже светились фары, я понял — погоня. Тут те двое как забьют, как забьют по крыше, остановить, значит, велят. Ну, я и остановился. Они не сразу подошли ко мне. Поговорили сначала между собой…

— О чем они говорили? — настороженно спросил капитан.

— Ну, один, значит, спрашивает: что, мол, будем делать. А другой ему и говорит: «Придется оставить чемодан и перебираться вплавь». Потом бородатый открыл дверцу и бросил на сиденье этот вот чемодан. Спрячь его, говорит, в надежное место. Я стал было отказываться. Тут здоровяк приставил к моей груди обрез да как взглянет на меня. Если бы вы видели, какие у него были глаза! — Шофер поморщился и зябко повел плечами. — Жуткие глаза… Бородатый еще сомневался. Может, говорит, возьмем с собой чемоданчик-то. А тот, другой, ему в ответ: «Ты что, на дно хочешь уйти со своим чемоданом?» Хватит, говорит, с нас и двух пушек в карманах… Потом бородатый велел перевезти чемодан на тот берег и ждать их у тракторного переезда. А тот, что с обрезом, предупредил еще напоследок. Не вздумай, говорит, валять дурака. Мы знаем номер твоей автомашины. Из-под земли откопаем… Ну и побежали к лесу. А я поехал дальше к мосту. Там меня ваши и накрыли…

Левшин замолчал. Капитан сердито захлопнул крышку чемодана.

— Почему же вы не рассказали обо всем там, возле моста? Почему, я спрашиваю?

— Если бы вы видели его глаза, — опять пробормотал Левшин и опустил голову.

— Отведите его к Брагину! — приказал Крутиков и поднял телефонную трубку: — Белотай, пожалуйста!

Получив сообщение о вероятном появлении в городе особо опасных преступников, в Белотае приняли необходимые меры. Весь личный состав местной милиции был поднят по тревоге и разбит на группы, блокировавшие город и его окраины.

К утру, как и было обусловлено, в Белотай прибыл оперативный наряд во главе с капитаном Крутиковым. Приехал с ними и Брагин. Зная о том, что убийцы лишились денег, следователь не исключал новых преступлений. Поэтому и было решено связаться с сберкассами, магазинами и другими объектами, которые могли привлечь грабителей. Этим занялись сотрудники местной милиции, а Брагин с Крутиковым и еще несколькими, оперативниками отправились на пристань, откуда после полудня отбывали пассажирские суда. Брагин мало верил в то, что бородач и его сообщник, если им вздумается улизнуть из города, пойдут на очередной риск. Но как знать?..

И только к вечеру, когда от причала отплыл последний теплоход, стало ясно среди пассажиров и экипажей разыскиваемых преступников нет. У берега продолжали сновать мелкие катера, поэтому Крутиков решил еще побыть на пристани, а Брагин вернулся в отдел милиции, чтобы наметить план действий на приближающуюся ночь.

В коридоре его окликнул дежурный:

— Товарищ следователь! Вас тут ожидает одна барышня.

«Барышней» оказалась миловидная девушка лет девятнадцати в яркой кофточке и сарафане.

— Вы следователь? — спросила она несколько удивление, когда Брагин приблизился к ней. Девушка, видимо, ожидала увидеть этакого солидного, грозного человека в мундире, способного одним только взглядом повергнуть в смятение любого преступника. Перед нею же стоял обыкновенный человек, молодой, симпатичный, в светлом летнем костюме, ладно облегающем его стройную фигуру.

— Вы не ошиблись. Я следователь, — ответил Брагин, машинально поправляя галстук.

— А ваша фамилия Брагин? — прозвучал очередной вопрос.

— Брагин, с вашего позволения, — улыбнулся следователь. Вежливым жестом он пригласил ее в кабинет и указал на кресло. — Садитесь, пожалуйста. — Сам сел напротив нее.

Нежное лицо девушки с теплым наивным взглядом чуть раскосых карих глаз сразу же стало серьезным, сосредоточенным. И он подумал: очень похожа на Иру. Такие же пышные белокурые волосы, мягко очерченные брови, пухлые, по-детски сжатые губы. Ира заходила к нему перед самым отъездом в Белотай. У нее были странные глаза. Да и вся она была какая-то странная. Рассеянная немного. Кажется, Ира приносила ему деловые бумаги. Он торопился и даже не взглянул на них. Ах эта работа…

«Приеду, обязательно приглашу ее куда-нибудь», — мысленно решил Брагин и сразу же переключил внимание на посетительницу.

— Итак, я слушаю вас, — сказал он.

Не решаясь начать, девушка прикусила губу, а затем заговорила торопливо и сбивчиво:

— Моя фамилия Хрусталева. Хрусталева Валя я… Может быть, я… может быть, мне и не стоило беспокоить вас. Но незадолго до того, как это произошло, у нас побывал один ваш сотрудник. Четыре звездочки на погоне — это капитан, да?

Брагин утвердительно кивнул головой.

— Так вот ваш капитан говорил о каких-то опасных преступниках, которые появились в нашем городе, и просил обратиться к вам в случае чего…

— Очень хорошо. Я вас слушаю, — подбодрил ее Брагин, сразу же уловив в словах девушки начало важного разговора.

— Дело в том, — продолжала она, — Что я работаю продавцом в магазине проморса. Магазин находится в старой части города, — она указала рукой куда-то назад. — Там за речкой… — вздохнула и продолжала уже более спокойным тоном: — И вот, знаете, два часа назад зашел в магазин незнакомый мужчина. Здоровый такой, рыжий, в темных очках. Я в это время была совсем одна. Правда, во дворе грузилась ящиками машина. Этот мужчина осмотрел витрины и велел показать ему кирзовые сапоги, что висели высоко на гвоздике. Я встала на стул и потянулась за ними. Когда я обернулась, то увидела в руках у мужчины связку ключей. Он как-то нехорошо улыбнулся: «Ай-ай-ай, девушка! Разве можно ключи на прилавке оставлять. Так ведь и потерять их можно», — и сразу же отдал мне ключи. — Хрусталева виновато опустила голову. — Видно, я и в самом деле оставила их на прилавке.

— Не расстраивайтесь, — поспешил успокоить ее Брагин. — Такое может случиться с каждым.

Сам же он ощутил в душе волнение: неужели напали на след?

Стараясь не выдать своих чувств, Брагин встал и, обойдя кресло, на которое сидела девушка, спросил:

— Ну, а ключи были действительно от магазина?

— Конечно! Я сразу же проверила их.

— Все были целы?

Хрусталева утвердительно кивнула головой.

— Вот только на двух из них я заметила какие-то следы. Наверное, это следы от глины или пластилина. Я где-то читала, что преступники с их помощью подделывают…

— Ключи у вас с собой? — в нетерпении спросил Брагин.

— Да, конечно.

Она торопливо открыла сумочку и, покопавшись в ней, протянула Брагину небольшую связку ключей.

Осмотрев их, следователь подошел к девушке и сказал тихо:

— Вы молодчина! Вы просто молодчина!

Возле магазина лениво расхаживал сторож. Походив немного, он уселся на крыльцо и спокойно выкурил трубку. Потом встал, сладко потянулся и, что-то пробурчав себе под нос, зашагал к дому, расположенному за высоким дощатым забором на противоположной стороне улицы. За ним глухо хлопнула калитка.

— Да ты и впрямь, как сторож! — не сдержал улыбки Крутиков, когда его сотрудник ввалился во двор.

Мнимый сторож стал торопливо стягивать с себя старый халат. Бросил наземь кепку.

— Кажется, клюет! — шепнул он.

Крутиков тут же прильнул к забору. Через старые, прогнившие доски виднелся силуэт магазина. К нему уже более часа были прикованы взгляды капитана и еще трех сотрудников, участвующих в этой необычной операции.

Луна, скользившая по верхушкам ветвистых тополей, накинула не себя паранджу из густого черного облака, и улица сразу потемнела, стала какой-то угрюмой и неприветливой. Все замерли. И тут со стороны заброшенного сада к крыльцу магазина метнулась фигура. Не прошло и минуты, как оттуда послышался легкий скрежет металла.

— Пора! — первым выскочил на улицу Крутиков. За ним устремились остальные. — Обыщите сад! — крикнул ом сотрудникам, а сам кинулся к магазину.

Со стороны крыльца раздался выстрел и бежавший рядом милиционер, схватившись за плечо, рухнул на землю.

— Бросай оружие! — скомандовал капитан, остановившись метрах в четырех от крыльца. Ему не отвечали. — Бросай оружие! — еще раз потребовал он. И лишь после третьей команды к его ногам упал обрез. Он машинально нагнулся, и в тот же миг кто-то огромный и тяжелый обрушился на него сверху, сбил с ног и подмял под себя.

«Неужели конец?» — с грустью подумал Крутиков, чувствуя, как чужая рука подбирается к его горлу. Избавиться от нее, казалось, не было возможности. На миг перед глазами возник сынишка Игорек, одиноко сидящий на кроватке и вытирающий глаза маленькими пухлыми кулачками.

— Нет, нет! — стиснул зубы капитан. Собрав последние усилия, он резким движением вывернулся из-под верзилы и обеими ногами сдавил ему шею. Верзила страшно закричал, разжал руки.

Оба вскочили на ноги. Бандит бросился на Крутикова, но, получив удар в живот, скорчился. Этого оказалось достаточно, чтобы ладонь капитана тяжелой тяпкой опустилась ему на шею.

Верзила охнул и, распластав руки, уткнулся лицом в песок…

Брагин сидел, погруженный в раздумье. Лицо его за эти дни побледнело и осунулось. В глазах, обычно строгих и решительных, проступала усталость.

Он думал об одном: как лучше построить разговор с Бодягой?

За время следствия Крутиков собрал и представил в распоряжение Брагина материалы, касающиеся личности рецидивиста. Анализируя их, следователь пришел к выводу, что дело придется иметь с человеком не только жестоким, но умным и даже в известном смысле оригинальным.

В техникуме, где Бодяга когда-то учился, его считали способным студентом. Кроме того, он был отличным спортсменом. Вероятно, поэтому ему все прощали: и частые выпивки, и драки в общежитии. А однажды он зверски избил девушку и угодил за решетку. С этого все и началось.

Оригинальность же Бодяги заключалась в том, что он не имел «специализации», характерной для многих преступников, и действовал, как вздумается. Пять судимостей — и все за разные преступления. В колонии его называли «ходячим уголовным кодексом». И в этом была доля истины… Во время допросов Бодяга обычно вел себя сдержанно и осторожно, но как человек, уже не раз совершавший преступления и находившийся под следствием, считался с юридическими фактами, если они изобличали его.

Брагина осенило: а что если?.. Он вынул из сейфа обнаруженный на месте убийства бумажник и положил его на стол чуть левее от себя, а затем небрежно разбросал возле него фотографии с пальцевыми отпечатками разного вида и разной величины. Тут же рядом положил отобранный у преступника обрез и чемодан, найденный в кабине задержанной автомашины. Осмотрев все, он велел привести Бодягу.

Двое милиционеров ввели в кабинет рослого, широкоплечего человека в сапогах и потертой кожанке. Лицо угрюмое, загорелое. Рыжие волосы аккуратно прилизаны, с пробором на виске. Из-под густых нависших бровей настороженно смотрят холодные серые глаза.

Поблагодарив конвоиров, следователь склонился над столом и, словно не замечая Бодяги, стал неторопливо просматривать свои бумаги.

Прошла минута.

— Разрешите присесть? — тихо спросил рецидивист и, получив утвердительный ответ, медленно опустился на стул, заскрипевший под его тяжестью. — Давно не бывал в этих апартаментах… — Он оценивающе оглядел комнату.

— Соскучились? — не поднимая головы, спросил следователь.

— Соскучился — не то словечко, — вымученно улыбнулся рецидивист. — Истосковался… Плесенью весь… — И вдруг умолк.

«Заметил! Все заметил!» — догадался Брагин, не отрывая взгляда от исписанных различным почерком бумаг. На самом же деле он не видел ни единой строки, ни единой буквы. Разумом Бодяги он пытался осмыслить значение лежащих на столе предметов: бумажника, чемодана, в котором прятались деньги, фотографии с отпечатками пальцев преступника, обреза, из которого был убит потерпевший… И понял: Бодяге не остается ничего, как признать свое первое поражение. Он просто чувствовал это…

Глаза рецидивиста потускнели. Весь он сник. Теперь можно было начинать допрос.

— Так, значит, соскучились, говорите? — следователь отодвинул бумаги в сторону. — Не верю, Бодяга. Скучали, а сами столько времени прятались от нас…

— Это сила привычки, гражданин следователь. А привычка, сами знаете, вторая натура… К тому же надо было задать работенку вашему капитану. Кстати, где он?

— Отдыхает, — ответил следователь, зная, что разговор о капитане начат Бодягой с тем, чтобы хоть как-нибудь оправиться от потрясения, собраться с мыслями.

— Увидите, передайте привет. — Бодяга запрокинул руку за голову и стал, кряхтя, разминать шею. — Хорошо кует ваш капитан. По всем правилам самбо…

— Ну, о капитане в другой раз… — не дал распространяться Брагин, — а сейчас давайте поговорим о вещах более серьезных, криминальных…

— Давайте, — тяжело вздохнул рецидивист, кинув косой взгляд на стол. — Только прошу без формальностей. А то, знаете, иной вместо теплого душевного разговора начинает толковать о явке с повинною, о чистосердечном признании, раскаянии и тому подобном. Содержание статьи тридцать восьмой уголовного кодекса я освоил еще пятнадцать лет назад. Так что в разъяснениях не нуждаюсь.

— Тем лучше. Тогда перейдем сразу к делу. Меня интересует убийство на улице Кривой!

Рецидивист многозначительно поджал губы.

— Гм…

Он долго молчал, потом повернулся к следователю и вдруг рассмеялся, обнажив крупные прокуренные зубы. Улыбка Мефистофеля в сравнении с той, которую он изобразил, выглядела бы символом нежности и умиления. Брагин даже чертыхнулся про себя: «Ну и чудовище! А ведь, кажется, пытается заигрывать…»

— Какой вы все-таки щепетильный народ, следователи! — с наигранным укором проговорил рецидивист. — Думаете, Бодяга — кровопиец, Бодяга — звероящер. Бодяга будет вилять хвостиком, как, извините, портовая девка. А я вот как раз настроен на полную откровенность. Думаю, зачтется на том свете… Так слушайте…

Он нахмурился, пожевал губами и начал, не торопясь, взвешивая каждое слово:

— После ограбления двух-трех встречных, а также какой-то кассы — обо всем этом вам хорошо известно — мне стало тяжеловато работать одному, решил подобрать себе дружка. В этом городке знал Леонова. Когда-то познакомился с ним в поезде… В тот чертов вечер я случайно забрел в пивную и увидел там этого бедолагу. У меня не было заранее готового дельца. Просто хотелось проверить, на что годен этот парень. Я взял его с собой. Взял без всякой договоренности. На улице нам повстречался какой-то громыхало. Он качался, как маятник, и бормотал черт знает что — сразу видать, под мухой. Я решил: случай подходящий. Леонов остался в сторонке, а я остановил гуляку, попросил закурить. И тут этот нахал ни с того, ни с сего вмазал мне в челюсть. Это был настоящий удар! Я сразу прилип к асфальту, чтобы его… Ну, а потом… — Бодяга сделал вид, что едва справляется с возмущением. — Потом я встал. Но этому костолому, видно, показалось мало. Он хотел добавить мне еще, и тут я, не помня себя от злости, пальнул в него из обреза, который носил при себе на всякий случай. Когда он упал, то возле него каким-то образом оказался бумажник. Я посмотрел — деньги. Деньги я забрал, а бумажник… — Рецидивист показал жестом: небрежно кивнул. — Да вон, на столе он у вас… Ну, значит, взял я деньги. Тут подходит ко мне этот кретин Леонов. Не знаю, что взбрело ему в голову. Взглянул он на подстреленного гуляку и с криком: «Да это же Витька, будь ты проклят!» — набросился на меня с ножом. Ну, я и…

— Уложили его из обреза? — закончил вместо него Брагин.

— А что оставалось делать? Не стану же насаживать на кончик его ножа свою единственную печенку?

— Да-а, — протянул Брагин, — все как будто бы гладко. И бумажник есть, и нож, и выстрелы из обреза. И ситуация самообороны…

— Не верите? — помрачнел Бодяга.

— Ну зачем так… — скрестил на груди руки Брагин. — В нашем деле не должно быть никаких обид. Ведь мы говорим о вещах серьезных, криминальных, как условились в самом начале… Гладко все получается. Но ответьте мне на один вопрос. Если Леонов, опознав в убитом брата, сразу же набросился на вас и вы выстрелили в него, то когда же вы успели перезарядить свой обрез? — Он указал глазами на стол. — Обрез-то ваш одноствольный?

Бодяга небрежно взглянул на обрез и махнул рукой.

— Да что там обрез. Их у меня побывало с десяток! И одноствольных и двухствольных.

— Мы говорим о конкретном случае.

— А в конкретном случае их у меня было два!

— Где же второй?

— Выбросил в реку.

Брагин покачал головой.

— Да… Не отыскать сразу. Ну, а если… если у этого обреза найдется хозяин?

Бодяга со злостью посмотрел на следователя:

— О каком хозяине вы говорите?

— О каком? — Брагин выпрямился, положил руки на стол. — Давайте начнем по порядку. Пусть ваш обрез полежит на дне реки, а я тем временем постараюсь дополнить ваш рассказ… Во-первых, когда вы напали на Симонова, вас было трое. Трое, а не двое, как вы утверждаете. И напали на него не просто так, а с целью ограбления. Симонова вы, вероятно, приметили еще в магазине, когда он покупал коньяк… Во-вторых, Симонов был мощного телосложения, и вы подошли к нему не один, а с тем самым третьим, оставив Леонова наблюдать за улицей.

Когда Симонов понял, что его хотят ограбить, ударил вас, то вы действительно на какое-то время выбыли из строя. Нам известно, что Симонов гнул подковы… Он мог добить вас, убежать, в конце концов. Но он не сумел, так как в него выстрелили. Не вы, а тот, кто стоял рядом… У меня нет оснований не верить, что Леонов, узнав брата, напал на вас с ножом. Так оно, вероятно, и было. При всей своей душевной опустошенности Леонов любил брата. И первым делом напал на убийцу, пытаясь ударить его ножом. Вот тогда-то и прогремел выстрел из вашего обреза! Это доказано экспертизой. Есть и другие факты…

Следователь открыл сейф и вынул оттуда серый поношенный пиджак. Развернул его и показал Бодяге:

— Не знаком вам случаем?

Бодяга бросил на пиджак мрачный взгляд и произнес коротко:

— Нет!

— Не торопитесь, Бодяга! Я еще раз спрашиваю, не приходилось ли вам когда-нибудь видеть этот пиджак?

— Я уже сказал, нет.

— Тогда слушайте. На лацкане этого пиджака имеется порез. Вот он. — Следователь просунул палец через отверстие. — А на ноже Леонова обнаружены частицы материи, из которой сшит пиджак. Есть заключение экспертизы… И надо ли объяснять, что это пиджак лодочника Дудина. Ведь вы, наверное, не будете утверждать, что в ту ночь были в этом пиджаке, а не в кожаной куртке?

— Ах ты… — привстал с места рецидивист.

— Спокойно, Бодяга! — остановил его решительным жестом следователь. — Достаточно и тех глупостей, которые вы уже наделали. Садитесь!

— Жаль, что я не прикончил вас там, на берегу реки… — процедил он сквозь зубы.

— Так это были вы… Что вы там делали? Следили за нами?

— А вы как думали? Охотник охотится на зверя, а зверь на него… Мы вас еще в Крутовке засекли. Я следил за каждым вашим шагом. И Ильича подстраховывал, когда он мозги вам пудрил во время рыбалки… А ловко он вас с этим Тишкой Красновым!

Злобная усмешка исказила его лицо.

— Ну, положим, с Красновым вы перестарались. Начало, правда, было удачным, но эта инсценировка с убийством Дудина, эта липовая записка… — Следователь лишь простодушно улыбнулся.

— На туфту все равно клюнули. Пока Краснов морил блох на нарах, мы могли давно смыться. Если бы не этот Егоров…

— И Егоров, и случайный шофер, и маленький магазинчик за речкой — все с самого начала было против вас. Против были отряды работников милиции, народных дружинников. Целый заслон. И потому вы были обречены… Но хватит об этом. Скажите лучше, чем объяснить вашу собачью верность этому лодочнику?

— Вам все равно не понять… — теперь уже отрешенно произнес рецидивист. — Этот человек полуживого вытащил меня из реки, когда я плюхнулся туда, смываясь от одного мильтона. Выходил, как ребенка. Жизнь спас…

— Вытащил из реки и окунул в лужу крови! Это ли спасение?

— Спасение… — усмехнулся Бодяга. — Я думаю, и для меня и для него этого слова уже не существует…

Зазвонил телефон. Следователь поднял трубку.

— Брагин слушает. Что? Задержали?, Молодцы! Поздравляю! Нет-нет, я поговорю с ним позже! — Он положил трубку. — Ну, вот: нашелся хозяин второго обреза. Маскарад с фальшивой бородой закончился…

— Немало нам пришлось за ним погоняться, — рассказывал спустя некоторое время усталый, но довольный Крутиков, сидя в кабинете следователя. — Хоть прямо отсюда на Олимпийские игры! Стар, а удал, бестия. На моторке пытался улизнуть. Хорошо еще рыбаки местные подсобили.

Он вытащил из кармана смятый конверт и протянул его Брагину:

— Лодочник наш к тому же еще, оказывается, страстный сердцеед! Вот почитай письмецо. Изъяли при задержании. Видно, не успел отправить.

Письмо было адресовано некоей Тимофеевой в город Саратов. Лодочник писал:

— Да, любвеобильный мужичок, — покачал головой Брагин, закончив чтение письма. — И на язык остер. И подход к женщине имеет. А главное, решил все просто. Награбить денег, купить домик и разводить тюльпаны… — Он повертел в руке конверт. — Здесь есть адрес Тимофеевой…

— Наши уже выехали в Саратов, — пояснил Крутиков и добавил с улыбкой: — Такие дела надо доводить до конца.

— А что там? — спросил Брагин, указав чуть насмешливым взглядом на желтый потертый портфель, в котором начальник уголовного розыска обычно приносил вещественные доказательства.

— Да, совсем забыл! — спохватился Крутиков, перекладывая портфель с пола на колени. — Здесь сувениры лодочника. Вот полюбуйся! — Он привычным движением открыл портфель и выложил на стол его содержимое: увесистый обрез, паспорт, пассажирский билет и несколько золотых колец.

— А борода? Где борода? — встал из-за стола следователь. Подойдя к капитану, заглянул внутрь портфеля.

— Не нашли, — промолвил тот. — Видно, успел закинуть куда-то.

— Жаль.

— Боишься, что снова начнет работать под Краснова?

— Да нет, — сказал Брагин, возвращаясь на свое место. — Под него он уже работать не будет. Да и под кого другого вряд ли… Просто хотелось взглянуть на это изделие… Кстати, видел Краснова сегодня в автобусе. Ехал на работу. Устроился на заводе жестянщиком. И бороду сбрил. — Брагин хитро прищурил глаза. — Передавал тебе привет. Так прямо и сказал: передайте, говорит, привет товарищу Крутикову.

— Товарищу? — улыбнулся капитан. — Ну, тогда все в порядке!

ПО СЛЕДАМ ПРИЗРАКА Повесть

На небе ни облачка. Лишь полуденное солнце висит белым диском, томит землю. Жарко.

— Окунемся еще раз? — предложил он.

— Пойдем! — охотно отозвалась Ильсия.

Они разом встали и со всех ног бросились в реку, но угодили в мелководье и долго хохотали друг над другом, показывая на облепившие их водоросли. Смеясь, Ильсия как бы нечаянно брызнула ему в лицо, он ответил тем же, и оба принялись беспорядочно лупить по воде, осыпая друг друга брызгами.

— Мама, мама! Папа! — весело, с детским визгом неслось со стороны берега. Это барахталась в воде их дочь Лилия.

Потом они долго плавали возле камышовых островов, молчаливых и таинственных, в тени раскидистых прибрежных ив, и, наплававшись, вышли на берег бодрыми, снова жаждущими солнечного тепла.

— Посмотри, нас, кажется, зовут, — сказала Ильсия, собирая в узел свои длинные мокрые волосы.

Действительно, с небольшого мыска, где взвивался в небо сизый дымок костра, махали руками рыбаки. Мустафин подал им знак: идем…

— А уха почти уже готова, — с почтительной вежливостью встретил их старый рыбак, которого все называли Савельичем. — Вот только помлеет чуток, и можно приниматься за еду.

— Не спеши, Савельич. Отпуск-то ведь только начинается. Первый денек сегодня, — сказал, опускаясь на траву, Мустафин. Жена и дочь сели рядом, доверчиво прижались к нему. — Ты лучше скажи мне, какая река самая широкая в мире?

— Самая широкая? — задумался старик, не заметив, как Мустафин заговорщически подмигнул двум другим рыбакам, сидевшим тут же, у костра.

— Да много их, рек-то широких, — пожал плечами старик. — Как узнаешь, где и которая из них всех шире? Я сам думаю, грешным делом, Волга или Енисей. Сказывают, еще Миссисипи большая речушка-то…

— Ну, нет, Савельич, не то ты говоришь, — с наигранным сожалением произнес Мустафин. — Енисей, видишь ли, Миссисипи… Самая широкая река вот она, перед тобой! Это наш Ик!

— Это как же понимать-то? — ухмыльнулся рыбак, привстав от недоумения и положив на колени руки.

В глазах Мустафина засветился веселый огонек.

— Все очень просто, Савельич, — сказал он, кивая на реку. — Где мы находимся сейчас? На стыке двух республик. Противоположный берег — башкирский, тот, на котором мы сидим, наш. А разница во времени какова? Ровно два часа. Вот и получается, хоть на каком скоростном катере плыви, а раньше, чем через два часа, на том берегу не будешь. Стало быть, нет реки шире, чем наш Ик!

— Эх ты, куда загнул! — под дружный смех признал свое поражение рыбак и сам хихикнул раза два в кулачок. — Хитер ты больно, как погляжу. Но оно, верно, иначе и быть не должно. Что ни говори, а следователь все же!

— А скажи-ка нам, Марат Сагитович, — смеясь, обратился к Мустафину один из рыбаков, которого шутка, казалось, развеселила всех больше, — что главное в твоей работе — хитрость, так сказать, смышленость или же образованность, знания всякие?

— Трудный вопрос… — улыбнулся следователь. — Тут, наверное, все зависит от того, чем занимаешься и с кем имеешь дело. Знания, они нужны в любом деле, а махрового лиходея, уж точно, одной хитростью не возьмешь. Тут нужна целая тактика. А вообще-то, всего надо иметь помаленьку. Где одно не поможет, там подсобит другое…

Он с каким-то неожиданным прозрением взглянул на рыбаков.

— А чего это вы вдруг? Про работу мою, про науку заговорили? Э-э, нет. Вы, я вижу, тоже не из простачков! Сначала про сено-солому, а потом про дела всякие начнете у меня выведывать…

— А если бы и так? — продолжал улыбаться молодой рыбак.

— Не выйдет ничего, милок! — покачал головою Мустафин. — Я слово дал: во время отпуска ни за что не говорить о своей работе. Вон, жена подтвердит…

— Подтверждаю… — тихонечко засмеялась Ильсия, приглаживая рукой мокрую головку дочери.

Со стороны реки послышался сильный всплеск. Это, вырвавшись из холодной глубины, взметнулась вверх разгулявшаяся рыба.

— Шалят! — бросил старый рыбак, выкладывая из рюкзака миски и ложки, — Все им мало простора. Кажись, и минуты не могут прожить без воды, ан нет! Рвутся куда-то, лезут не в свою тарелку.

— Ты прав, Савельич… — задумчиво произнес следователь. — Но… — он помедлил секунду. — Но к нам, кажется, едут.

Все повернулись к пригорку, откуда по узкой извилистой дорожке спускался желтый мотоцикл. Вскоре заметили: водитель в милицейской форме.

— Кажись, наш участковый Хамзин, — определил старик. — Будто запашок ухи учуял…

Минуты через две к костру действительно подъехал лейтенант милиции Хамзин, участковый инспектор из ближнего села. Он ловко соскочил с мотоцикла, поздоровался и, подойдя к Мустафину, сказал тихонько:

— Я к вам, Марат Сагитович, от прокурора.

Когда они отошли в сторонку, участковый, не скрывая волнения, проинформировал:

— Только что звонил Камиль Булатович. Он просил вас срочно приехать в прокуратуру.

— Приехать в прокуратуру? — переспросил следователь. — Но ведь я… А что, собственно, случилось?

— Не знаю точно, но кажется… — Участковый, как нарочно, медлил с ответом. — Кажется, нашли ту… девочку…

— Где нашли? Когда?

— Не знаю…

Мустафин задумался.

Три дня назад исчезла девочка. Оля Портнова, пятнадцати лет. Она жила с родителями в поселке нефтяников, расположенном недалеко от райцентра. Пошла к бабушке в соседнюю деревню, но через два дня выяснилось, что в деревню она не приходила. Только после этого родители заявили в милицию. С девочкой была дворовая собака. Она тоже не вернулась…

Велев участковому подождать, Мустафин вернулся к костру и, взяв кое-какие свои вещи, сказал глядевшим на него с удивлением рыбакам:

— Извините, товарищи. Я должен срочно ехать в райцентр. Дела… — Почувствовав неловкость за излишнюю сухость, тут же смягчил тон: — Не обижайтесь, пожалуйста. Так уж получилось… А ушицы я отведаю в другой раз. Обязательно!

И, уже уходя, добавил, обращаясь к жене и дочери:

— Оставайтесь пока здесь. Я пришлю за вами машину…

Жена проводила его тревожным взглядом.

Прокурор сидел, облокотившись рукой на стол и чуть прикрыв ладонью мрачное лицо. Услышав приветствие, медленно поднял голову.

— Это ты, Марат Сагитович? Здравствуй, присаживайся! — Он как-то испытующе посмотрел на Мустафина, выпрямился. — Ты уж извини, братец, — сказал по-свойски, без излишней фамильярности. — Пришлось прервать твой отдых. Ночью Галимзянова положили в больницу. Аппендицит. А тут у нас дела…

Мустафин сконфуженно улыбнулся:

— Ну что за разговоры, Камиль Булатович…

Он вспомнил, что следователь Галимзянов в последнее время часто жаловался на боли в животе, собирался в больницу, но все никак не мог управиться со своими делами.

Мустафин с уважением относился к своему добродушному коллеге и теперь был просто рад поддержать его, заменить на посту, чего бы это ни стоило.

Прокурор с благодарностью кивнул и после небольшой паузы, не спеша, как бы приковывая внимание к каждому слову, заговорил уже деловым тоном:

— Ты ведь знаешь насчет дочери Портновых, которая потерялась три дня назад… Все это время ее искали. Искали, надеясь на благополучный исход. Но, увы… — Он тяжело вздохнул. — Сегодня при прочесывании леса группа школьников набрела на ее труп. Да, труп… Надеюсь, ты понимаешь, о чем идет разговор?

Он встал из-за стола и в молчании сделал несколько шагов по кабинету.

— Браться за дело придется тебе. Иного выхода нет. С отпуском потом уладим… Мы с начальником милиции уже распорядились выставить по месту происшествия охрану, не пускать никого. Осмотр будем производить общими силами. Под твоим неусыпным оком, разумеется…

Он подошел к следователю, ободряюще пожал ему плечо и возвратился к столу.

— У нас, правда, вышла неувязка с судмедэкспертом. Запропастился куда-то, как назло. Но ничего! Нагим Сибгатович обещал разыскать. Я как раз жду его звонка. Да вот, кажется…

Услышав короткий гудок, прокурор поднял телефонную трубку. Большие черные глаза его напряженно сузились. Тяжелый волевой подбородок под тонкими, плотно сжатыми губами напрягся, как у вышедшего на ринг боксера.

— Нагим Сибгатович? Да, я слушаю. Ага, значит нашли? Ну, тогда все в порядке: Сейчас же выезжаем к тебе. Тут приехал Мустафин… Как говорится, взяли его прямо с реки. — Он многозначительно взглянул на следователя и чуть улыбнулся. — Нет, не сердится. Готов к бою. Итак, мы едем. Жди!

Они уже садились в машину, когда их остановили:

— Товарищ прокурор, задержитесь, пожалуйста, на минутку!

Какой-то странный человек с вспотевшим измученным лицом и широко раскрытыми глазами смотрел на них растерянно и умоляюще.

— В чем дело? Кто вы? — нахмурился прокурор и с недоумением посмотрел на следователя. Тот лишь пожал плечами.

— Простите… простите меня, пожалуйста… — заикаясь и проглатывая слова, начал объясняться странный мужчина. — Я приехал… приехал сюда не просто так. То есть я вынужден был приехать! Меня не пускают, не пускают к ней… Я — Портнов. Слышите. Портнов! Отец…

Он не договорил. Голос его дрогнул.

— Портнов? — грустно переспросил прокурор и тоже замолчал, словно на этом иссяк весь запас его слов.

— Да, да, Портнов! Отец я, отец… — опять заволновался мужчина. — Она там… в лесу… Меня не пускают к ней, не пускают. Я хотел узнать…

— Извините нас, Портнов, — с сочувственной вежливостью остановил его прокурор, — но мы и сами пока еще не знаем ничего как следует. Мы сейчас как раз едем туда, на место происшествия. И, признаться, очень спешим. Мой совет вам: успокойтесь, возьмите себя в руки и ступайте в милицию. Ждите нас там. Вот следователь Мустафин. Как только он вернется, то обязательно с вами встретится, поговорит. А сейчас, извините, нам пора… — Прежде чем сесть в машину, он повернулся к Портнову: — Мы можем довезти вас до милиции…

Тот лишь замахал руками.

— Нет, нет, спасибо. У меня здесь машина. Я буду ждать вас в милиции, как вы велели, раз нельзя…

…Она лежала в кустах недалеко от небольшой красивой поляны, на голове глубокая рана. На ноге отсутствовала босоножка. Обувку нашли в траве неподалеку.

Судя по всему, девочка была убита не здесь, а возле березы. На это указывали кровь на траве и следы волочения. Метрах в двух от дерева валялись мертвая дворняжка с переломанным хребтом и испачканная в крови коряга…

Пока прокурор, следователь и эксперт осматривали тело, оперативные работники милиции взяли под контроль всю прилегающую местность, принялись живо искать следы. Лес прочесали до травинки, но не удалось обнаружить ничего такого, что хотя бы призрачно намекало на преступника…

В ту ночь Мустафин не спал. Просто не до сна было. Осмотры, допросы длились почти до рассвета, а утром, после завтрака, в поселковом отделении милиции, превращенном в боевой штаб по руководству расследованием, состоялось оперативное совещание.

Первым предоставили слово райпрокурору.

Мустафин никогда еще не видел таким своего шефа. Брови нахмурены. Лицо, обычно смуглое и полное, выглядело на этот раз каким-то бледным, осунувшимся.

Он начал не сразу. Тишина, глухая, непроницаемая, точно держала его за горло. Наконец он поправил упавшую на лоб прядь волос и заговорил тихо, сдержанно, но решительно:

— Товарищи, картина преступления нам теперь более или менее ясна. Убийца подстерег девочку в лесу и расправился с ней. Но кто он? Каковы истинные мотивы преступления? — ответ на эти вопросы мы пока дать не в силах. Что мы имеем на сегодня? Орудие преступления — и только. Оно не раскрывает нам тайны. Можно лишь говорить о крайней жестокости убийцы. Возможно, это человек, ранее судимый за тяжкое преступление, скрывающийся от органов следствия и правосудия. Кстати, мы имеем информацию о том, что недавно из одной колонии совершен побег… Не исключено, что убийца — просто безумец, параноик, человек с пораженной психикой. Но кто бы он ни был, задача у нас одна — найти его. Надо проверить всех лиц, судимых за убийство, изнасилование, истязание, повсюду, где только можно, расставить посты, осматривать каждую автомашину, каждый мотоцикл. Словом, выяснять все до мелочей. Да, не забудьте, у преступника могут быть следы от укуса собаки. Необходимо дать соответствующие распоряжения в лечебницы… Для обобщения полученных данных будем собираться ежедневно в 12.00. Сборы здесь в штабе. У меня все! — Прокурор повернулся к сидевшему рядом начальнику милиции: — Нагим Сибгатович, вы хотите что-либо добавить?

Подполковник обвел присутствующих долгим изучающим взглядом, задержал его на заместителе по оперативной работе майоре Салихове и произнес с твердостью:

— Времени для долгих разговоров у нас нет. Каждый будет докладывать мне о выполнении порученного задания специальным рапортом. Ежедневно. Всякого рода отговорки, объяснения исключаются…

Он хотел сказать еще что-то, но открылась дверь, и в комнату спешно вошел дежурный:

— Товарищ подполковник, разрешите обратиться?

— Да.

— Только что из деревни Демидово сообщили: там появился неизвестный. Приходит из леса лишь по ночам, крадет у жителей гусей, кур, всякую мелочь…

Начальник милиции, как бы оценивая значимость только что полученной информации, в раздумье произнес:

— Демидово? Это слишком далеко от места происшествия. Хотя… Хорошо, идите. — Сам повернулся к Салихову и распорядился: — Возьмите с собою помощников, оружие и немедленно выезжайте!

Не мешкая, майор отобрал четверых подходящих ребят и на двух мотоциклах поспешил с ними в Демидово. Остановились, не доезжая до деревни, мотоциклы спрятали на дне неглубокого оврага, дальше пешком.

Одетые в штатское, оперативники выглядели далеко не торжественно, поэтому их появление в маленькой деревне не нарушило ее спокойствия, тем более, что местный бригадир представил их жителям как строителей-шабашников, прибывших договариваться насчет ремонта фермы. Из числа сельских активистов Салихов отобрал себе помощников и поручил им следить, чтобы никто не ушел из деревни незамеченным.

С наступлением темноты оперативный отряд разделился на три группы: две расположились в засаде на концах деревни, а сам Салихов с инспектором уголовного розыска Хисматовым засел в заброшенном доме неподалеку от той самой дороги, которая шла из леса.

Вот уже один за другим исчезли в темноте чуть светившиеся окна. Захлебнулся и как бы застыл в тишине лай встревоженной собаки. Невнятно напевая себе под нос, вернулся из гостей и захлопнул дверь своей избы последний деревенский гуляка.

А его все не было…

Из-за раскинувшегося на горе леса выплыла луна, медным светом облила верхушки елей, уронила свой неяркий, лампадный отблеск на влажный от ночной росы луг, осветила дорогу. Какие-то непонятные чувства, чуть грустные и чуть лирические, тревожили душу, но мертвый холодок пистолетов, что лежали в карманах, напоминал о долге.

Сквозь выбитое окно Салихов все смотрел и смотрел на дорогу, а сомнение коварной змеей уже начинало заползать в сердце. А что если неизвестный — лишь чье-то заблуждение? Если он уже успел пронюхать что-нибудь? Если просто не решится сегодня выйти из леса?

И тут откуда-то из темноты на дорогу выплыл темный силуэт. Несомненно, это человек, и идет он прямо к ним, идет в деревню. Мускулы напряглись, точно сплелись воедино. Он дал условный сигнал Хисматову, и тот осторожно направился к выходу.

Человек остановился метрах в пяти от дома, чиркнул спичкой. На миг пламя осветило его худое смуглое лицо, длинные темные волосы. Он прикурил и пошел дальше. Как только незнакомец поравнялся с домом, Салихов и Хисматов с криком «Стой!» выскочили ему навстречу. Человек метнулся в сторону, но Хисматов быстро нагнал его, применил «подсечку» — и беглец, кувыркнувшись, уткнулся в мокрую траву.

Подойдя к лежавшему, Салихов похлопал его рукой по спине и сказал тихо:

— Вставай, сынок! Поехали разбираться…

Всякий преступник, если только он не схвачен за руку, сразу же после совершения злодеяния перестает быть самим собой. По существу, он превращается в жалкого актера, вынужденного играть одну-единственную роль, — роль спасателя собственной шкуры. И все дальнейшее его поведение будет целиком зависеть от того, какие мотивы привели его на путь преступления. Если это вор, корыстолюбец, то он обязательно попытается изображать из себя этакого великодушного добряка, всеобщего благодетеля. Возмутитель спокойствия начнет непременно перевоплощаться в смиренную овцу. А убийца, конечно же, будет «бояться» даже обычного перочинного ножика. И это подчас тоже выдает с головою преступника! Ведь перевоплощение не может быть мгновенным, и даже профессиональный актер, прежде чем войти в роль, вынужден неделями, а то и месяцами разучивать ее. Преступник же вольно-невольно оказывается между двух огней. Не играть своей роли он вроде бы не может, в то же время страх перед возмездием давит ему на сердце, душит его денно и нощно. А «игра», сколько бы он ни старался, «признания» не принесет, выдаст его, как сеятеля зла.

Об этом и многом другом думал и размышлял Мустафин, пока автомобиль, в котором он ехал, не остановился у расположенного во дворе райбольницы небольшого одноэтажного здания, где размещалось межрайонное отделение судебно-медицинской экспертизы.

Приехать сюда Мустафин должен был еще к началу экспертизы. Но перед самым выездом к нему срочно доставили одного подозрительного водителя, который, по словам двух женщин, как бешеный, гонялся за ними по полю на своем исковерканном мотоцикле. Мотоциклист оказался самым заурядным пьяным дебоширом, и после допросов следователь немедленно передал его соответствующим службам милиции, но на разбор дела ушло почти полдня. Предвидя заранее эти издержки, Мустафин, правда, заблаговременно связался с помощником прокурора, предупредив его, чтобы он в случае чего был рядом с судмедэкспертом во время его исследований. И помощник прокурора сейчас должен был находиться здесь, в морге.

На площадке перед отделением экспертизы толпились люди, стояли машины. Выйдя из кабины, Мустафин направился к зданию, но на полпути его остановил бледный, изнуренного вида мужчина. Мустафин узнал в нем Портнова. Как же он изменился за это короткое время! Впавшие щеки, сухие, словно обескровленные губы. В глазах — беспомощное отчаяние.

— Извините, — произнес Портнов теперь уже без излишней паники, но с виновато-горестной улыбкой. — Я хотел… я просто хотел узнать, нет ли у вас новостей для меня. Ну, вы сами понимаете, что я имею в виду…

О чем спрашивал Портнов, было ясно, и Мустафин даже растерялся на какой-то миг, не зная, что и отвечать, — ведь ничего существенного пока что следствием не добыто, и все же решил не уклоняться от ответа, хоть как-нибудь утешить убитого горем родителя.

— Новости ожидаются, Владимир Николаевич, — сочувственно тронул он Портнова за локоть. — Работа идет полным ходом. Люди не спят ночами. Не торопитесь: преступник будет найден, я уверяю. Будьте только тверды, прошу вас.

— Спасибо, — почти прошептал Портнов. — Я надеюсь…

Он не ушел сразу, видимо, намеревался еще кое о чем расспросить следователя, но в это время к ним подошли двое. Один небольшого роста, щуплый, с черными, как смоль, бровями. Худобу его еще более подчеркивали помятый, обвисший костюм, глубоко нахлобученная старая шляпа. Другой — помоложе, высокий, широкоплечий, с крупным прямым носом, светлыми водянистыми глазами и шрамом над верхней губой. Выглядел он намного приличнее первого. На нем были модный в серую клетку пиджак, чистая сорочка.

Высокий учтиво поздоровался, а щуплый, словно не замечая следователя, кивнул на здание и сказал, обращаясь к Портнову:

— Там заканчивают, Володька. Пора, наверное, подгонять машину?

Только после этого он покосился на Мустафина и, переведя взгляд на Портнова, спросил бесцеремонно, почти нагло:

— А это кто такой?

— Да тише ты, это следователь, — с укором посмотрел на него Портнов, чувствуя, видно, неловкость из-за несдержанности своего знакомого.

— А-а, гражданин следователь! — теперь уже с иронической усмешкой произнес щуплый. — Что же это вы так мешкаете? С улицы-то всяких пьяных-рьяных ловко хватаете да укладываете на нары, а как глухое дело, так и волынку тянете. Нехорошо, начальник!

— Да хватит, Костя, — вмешался высокий. — Что тут трепаться понапрасну. Раз взялась за дело милиция, значит будет все на мази. А ты бузить сразу.

— На мази. Где уж там? — махнул рукой щуплый и, зло хмыкнув, зашагал к машине.

— Вы уж не обижайтесь на него, — сказал высокий, провожая осуждающим взглядом своего приятеля. — У него тоже, знаете ли, свое горе. Дочь умерла, пока он там… срок тянул. — Он как-то снисходительно улыбнулся, отчего шрам над губой растянулся, исказив лицо, и спросил тихонько, наклонившись к следователю: — Как вы думаете, за что все-таки убили девочку-то, товарищ следователь?

— Пока не знаю, — сухо ответил Мустафин, почувствовав исходящий от собеседника легкий запашок спиртного. — Но скоро, думаю, все прояснится.

— Конечно. А его, наверное, расстреляют?

— Кого?

— Да душегуба этого.

— Наверное…

— Да… — мрачно произнес высокий. — Задал он вам задачку. И о чем только думал зверюга, когда пошел на такое дело!

Он постоял немного и сказал, повернувшись к Портнову:

— Ну, я пойду, пожалуй, Володя. Надо предупредить шоферов…

— Кто такие? — поинтересовался Мустафин, оставшись наедине с Портновым.

— Тот, щуплый — Макаров. Работаем вместе. А высокий — наш сосед, Лачугин, — пояснил Портнов и после некоторого раздумья добавил: — Успели хватить где-то… Зачем только пришли. Ведь и так на душе одна горечь…

Попрощавшись с Портновым, Мустафин зашел в отделение экспертизы.

В небольшом светлом кабинете, склонившись над бумагами, переговаривались помпрокурора и судебно-медицинский эксперт Каримова. Поздоровавшись, следователь подсел к ним. Оправдываться за свое опоздание не имело смысла, и Мустафин решил сразу же говорить о деле.

— Вы, я вижу, уже закончили. Что ж, отлично! И каковы выводы, Равия Мансуровна?

Каримова, маленькая хрупкая женщина с живыми, черными, как две смородинки, глазами, ответила не сразу. Педантичная, взыскательная, она никогда не позволяла себе делать поспешных выводов, тем более когда они касались серьезных преступлений. И на этот раз заговорила, лишь все тщательно взвесив:

— Предварительно могу сказать: смерть девочки последовала от травм черепа. Все травмы одинакового характера. Орудием преступления могла служить обнаруженная на месте происшествия коряга. Более подробное заключение будет дано после лабораторных исследований. И еще…

Каримова как-то многозначительно посмотрела на следователя, медленными движениями пальцев поправила волосы на седеющих висках.

— Осмотр трупа на месте происшествия был несколько затруднен. Не та обстановка, вы сами видели. Лес, люди, внезапно поднявшийся ветер… Еще там я обратила внимание на то, что правая рука девочки сжата в кулак. И знаете, что мы сегодня нашли в этом кулачке? Четыре волоска!

— Четыре волоска? — почти воскликнул Мустафин и с недоверием посмотрел на помощника прокурора. Тот кивком головы подтвердил слова эксперта.

— Да, представьте себе, четыре коротких волоска, — спокойно повторила Каримова. — Судя по всему, девочка сопротивлялась, хватала преступника за волосы…

— Вы полагаете, что в руке у нее остались волосы убийцы?

— Похоже, да.

— Где же они, эти волоски? Могу я взглянуть на них? — Мустафин даже привстал от нетерпения.

Помощник прокурора лишь сочувственно улыбнулся и безнадежно развел руками:

— Сожалею, но волоски уже упакованы и лежат у меня в портфеле. Распаковывать их, я думаю…

— Хорошо, хорошо, — поднял ладони Мустафин. — Я не настаиваю. Скажите только, какого они цвета? Черные, каштановые, русые, рыжие, наконец, черт возьми?

— Русые, — видя волнение следователя, чуть улыбаясь, сказала Каримова.

— Точно, русые, — подтвердил помощник прокурора.

Мустафин, не говоря ни слова, поднял телефонную трубку и поспешно набрал номер. Ему ответил начальник милиции.

— Нагим Сибгатович? Говорит Мустафин. Только что закончилась экспертиза. В руке у убитой обнаружены четыре волоска. Да, четыре коротких волоска. Судя по ним, у преступника русые волосы и короткая стрижка. Так что имейте в виду… Ну, а у вас что? Привезли лесного бродягу? Хорошо, я скоро приеду.

Следователь положил трубку и задумался.

— Так… Что еще… Да, что вы собираетесь делать с трупом собаки?

— Скоро должен приехать врач-ветеринар, — пояснила Каримова. — Мы будем вместе вскрывать труп.

— Хорошо. Но пригласите еще и дантиста и обязательно возьмите слепки с челюстей собаки. Они нам могут пригодиться…

На ногах у него были рваные домашние тапочки. А все остальное — ничего. И рубаха, и брюки еще годились для лесной жизни.

Предложив задержанному сесть и внимательно вглядевшись в него, Мустафин поймал себя на мысли: он уже встречал этого человека. Смуглое угристое лицо, чуть скосившийся набок нос, черные, затравленные глаза, толстые слюнявые губы. Да, несомненно, он видел его, но где и когда — не помнил.

— Ваша фамилия? — начал следователь.

— Мухаметов. Мансур Мухаметов, — ответил хриплым простуженным голосом задержанный, тоже внимательно рассматривая следователя и, видимо, узнавая его по какой-то прошлой встрече.

— Где и кем работаете?

— Не работаю. Три месяца будет, как уволился. А раньше шоферил на грузовике.

— Судимости имеете?

— Судился. Три года назад. Да вы же знаете…

«Ах, вон оно что!» Теперь следователь узнал его. Да, именно три года назад он занимался делом группы подростков, совершавших грабежи и кражи. Одним из участников и был этот молодой человек. Тогда Мухаметов получил условное наказание — ввиду молодости. Так что же заставило его опять пойти по скользкой дорожке?

— Я помню вас, Мухаметов… — сказал следователь тоном, не выражающим удовлетворения от встречи. — Где вы живете сейчас?

Услышав вопрос, Мухаметов едва заметно вздрогнул, нетерпеливо заерзал на стуле, показывая тем самым, что вопрос пришелся не по душе.

— Я жду ответа, — поторопил следователь.

— Как сказать? — прервал молчание Мухаметов, облизнув губы. — Раньше я жил с матерью, если помните. Потом поехал в Клиновку, женился там, но прожил с женой недолго. Не поладили мы, уехал я от нее. Теперь вот один…

— И не нашли ничего лучшего, как бродить по лесу?

Мухаметов долго молчал, потом махнул рукой и сказал, тихонько всхлипнув:

— Да чего уж там. Арестуйте сразу, и весь сказ!

— Арестовать? — припал к столу Мустафин. — За что?

— Преступник я. Ребенка убил…

Следователь почувствовал, как у него холодеет спина. Что это? Ниточка к клубку? Полная удача? Случайное совпадение?

Усилием воли он взял себя в руки и спокойно, не выдавая волнения, спросил:

— О каком ребенке вы говорите? Не путайтесь, пожалуйста, расскажите все по порядку.

— Плохо, плохо мы жили с женой, — утирая слезы, проговорил Мухаметов; в его голосе звучали и страх, и жалость. Жалость к самому себе. — Не проходило дня, чтобы не скандалили. Выпьешь рюмку — жена волком на тебя кидается. И она, и ее мать — заодно… Два месяца назад это случилось. Не стерпел я, сильно избил жену. А она беременна как раз была, ребенка ждала. И из-за того, что я избил ее, он раньше времени родился. Мертвый, значит. Испугался я. Убежал из дома и больше не приходил. Жил на кордоне у лесника Сафаргалея. Шалаш у меня там. А когда дождь или что, ночевал в сарае у Сафаргалея. Он и кормил немного. А иногда я в деревню ходил, воровал малость… Виноват я, гражданин следователь, чего уж там… — Мухаметов сморщился весь и, согнувшись, отчаянно покачал головой: — Зачем, зачем я это сделал?

— Как фамилия и имя вашей жены? — спросил следователь, испытывая то внутреннее разочарование, какое бывает у человека, не сумевшего стать свидетелем ожидаемого чуда.

— Мухаметова Луиза, — еле слышно прозвучало в ответ.

Мустафин искоса взглянул на задержанного и нажал кнопку селектора.

— Дежурный? Свяжитесь с участковой больницей и узнайте, не обращалась ли к ним в этом году Мухаметова Луиза, если обращалась, когда и по какому поводу.

— Хорошо, — отозвался дежурный. — Все будет сделано.

Следователь отодвинулся от селектора и вопрошающе посмотрел на задержанного.

— На кордоне вы жили все время или бывали еще где-нибудь?

— У лесника жил, у лесника, у кого же еще, — поднял голову Мухаметов, с какой-то подозрительностью поглядев на следователя. — Никуда от него не уходил. — И опять сник.

— А вы слышали об убийстве в лесу?

— Убийстве? — вскочил со стула Мухаметов, тараща глаза на следователя. — Что вы говорите? Я был у лесника Сафаргалея, разве вы не слышали? Ни про какое убийство не знаю! Избил жену, было дело, ребенка загубил, воровал… Судите меня, арестуйте за это, если хотите. А про убийство и знать не знаю!

— Хорошо, хорошо, — успокоил его следователь, показывая на стул. — Садитесь. Я думал, может, Сафаргалей рассказал что-нибудь, раз сами не слыхали…

— Не знаю, клянусь вам, и Сафаргалей ничего не говорил, — несколько раз ударил себя в грудь Мухаметов и сел, не зная, куда девать свои дрожащие руки.

— Успокойтесь, — сказал следователь, пытаясь привести допрашиваемого в равновесие. — Вас никто и ни в чем пока не обвиняет. За свои преступления вы ответите. Что касается убийства, то разобраться тут поручено мне, и на все вопросы, которые я буду задавать, вы должны давать прямые, ясные ответы.

— Но ведь я уже… — начал было снова Мухаметов, но осекся и покорно опустил глаза.

Следователь уловил момент.

— Меня интересует, где вы были и чем занимались последние три дня?

— Болел я, — угрюмо ответил Мухаметов, ощупывая свои впавшие небритые щеки. — Четыре дня назад чистил колодец леснику Сафаргалею, там, видимо, и прихватило. Два дня лежал у него в сарае, а потом перешел в шалаш. Никуда не выходил. Только один раз ночью побывал в деревне. Лесник Сафаргалей подтвердит…

— Подтвердит… — тихо повторил Мустафин. — Ну, ладно…

Он уже чувствовал усталость, какая приходит обычно после спада сильного напряжения. А теперь, когда допрос практически зашел в тупик, эта усталость возросла вдвойне.

Вызвав конвоиров и велев увести задержанного, он распорядился освидетельствовать его и изъять одежду. Сам, посидев немного, припал к селектору.

— Дежурный, как с моей просьбой? Выполнили?

— Да, Марат Сагитович. Мухаметова Луиза обращалась в больницу два месяца назад. Побои и вынужденное прерывание беременности. Копию амбулаторной карты обещали выслать… Что-нибудь еще?

— Нет, спасибо. Подготовьте, пожалуйста, машину. Выезжаем на кордон, к леснику.

С кордона Мустафин возвратился полностью убежденный в непричастности Мухаметова к совершенному убийству и сразу же выехал в райцентр.

Сегодня он поторапливался. Дочери исполнилось семь лет, и следователь решил провести вечер в кругу семьи. По пути зашел в детский магазин, купил подарки — платье, туфли, гольфики и, довольный, направился домой по знакомой с детства улице, казавшейся ему на этот раз особенно милой и приветливой.

На перекрестке догнал высокую стройную женщину в милицейской форме.

— Разрешите вас проводить? — с притворной развязностью подошел к ней сбоку и потянул за руку.

— Ой! — вздрогнула та и повернула к нему испуганное лицо.

— И это так реагирует на действия «хулигана» инспектор по делам несовершеннолетних, два года изучавшая приемы самозащиты? — разочарованно сказал Мустафин, глядя с улыбкой на свою растерянную жену.

— Да ты и впрямь настоящий хулиган! — рассмеялась Ильсия, беря его под руку и передавая на ходу сумку с покупками. — Ну, как у тебя дела? — осведомилась она.

— Настроение бодрое, идем ко дну! — отшутился Мустафин и потряс сумкой. — Тяжелая… Что у тебя там?

— Подарки для нашей именинницы. Ну, и еще кое-что… для стола.

— Сама именинница-то, надеюсь, дома?

— Дома. Они там с Санией и Розой пекут перемячи. Молодцы у нас соседи. Как пришли с работы, сразу взялись за дело. Скоро должны и мужья явиться…

В квартире было жарко и пахло печеным. Мустафин сразу заметил: в прихожей на столике две вазы с яркими живыми цветами. В зале стоял убранный по-праздничному стол, а в углу, возле телевизора, — маленький столик для дочери и ее подружек.

Через полчаса гости были в сборе и начали чествовать именинницу…

Шел своего рода импровизированный детский концерт, когда в квартиру позвонили.

— Наверное, Сабир с женой, — поднялась с места Ильсия и направилась в прихожую. Вскоре она вернулась: — Марат, это к тебе… — сказала несколько растерянно и с виноватой улыбкой посмотрела на гостей.

Мустафин извинился и вышел.

В прихожей ожидала женщина, опрятно одетая, красивая, но только очень бледная и усталая, словно перенесшая болезнь. Глаза большие, редкой голубизны смотрели на следователя с болью и страданием. Мустафин не узнал, а скорее догадался, кто это…

Женщина несмело поздоровалась.

— Простите меня, — сказала она тихим, ослабшим голосом. — Я без предупреждения и, кажется, не вовремя…

— Что вы, что вы, — поспешил успокоить ее Мустафин и открыл дверь комнаты, используемой им в качестве рабочего кабинета. — Проходите, прошу вас. Садитесь!.. Если не ошибаюсь, вы — Портнова Евдокия Ивановна. Я собирался встретиться с вами, но вы были заняты…

— Да, я была занята эти дни, — все тем же тихим, ослабшим голосом произнесла она, пытаясь изобразить на лице нечто похожее на улыбку, — а теперь вот свободна, как видите…

Казалось, еще миг и из глаз ее хлынут слезы, но она прикусила губу, сжалась в комок и, посидев так немного, проговорила с дрожью в голосе:

— Мы похоронили ее и, не знаю почему, меня потянуло сюда…

Из зала послышались звуки пианино — и нестройные детские голоса, перебивая друг друга, запели:

Мустафин встал и быстро прикрыл дверь.

— Простите, — сказал он растерянно, — у дочери день рождения…

— А-а, — привстала Портнова. — Ну, тогда мне лучше уйти. Я приду завтра…

— Ни в коем случае! — он решительно остановил ее. — Вы поступили совершенно правильно, придя сюда. Садитесь, пожалуйста, и расскажите, что вас тревожит. Я уверен, вы пришли не случайно.

— Видите ли, — чуть ободрилась она, доверчиво посмотрев на следователя полными слез глазами, — в жизни иногда на многое не обращаешь внимания, многое пропускаешь мимо ушей и глаз, многое просто забываешь… Горе же заставляет вспомнить все, и не просто вспомнить, а пережить заново, оценить по-иному. Вот и я тоже вспомнила одну странную историю. Да, странную, даже похожую на сказку. Я видела его всего один раз…

— Кого? — сразу же насторожился следователь.

— Призрака… — нахмурилась она и опустила глаза. — Да, да, призрака. Вы, наверное, думаете, что я сошла с ума. Нет, хотя в моем положении и не мудрено… Так слушайте. Этот случай произошел больше года назад, как раз после новогоднего праздника. Было около десяти часов вечера. Я возвращалась с работы — в то время мы составляли годовой отчет и приходилось засиживаться допоздна. Когда проходила через лесопарк, то увидела впереди темную фигуру. Она стояла на дороге. Сначала я подумала, что это какой-нибудь ряженый, но фигура продолжала стоять прямо на моем пути, и я невольно приостановилась. Фигура сделала несколько шагов мне навстречу. Освещения в том месте не было, но я сумела кое-что разглядеть. Человек этот был в темном полушубке и темной меховой шапке. Шея и голова до самого носа замотаны шарфом. Я стояла и смотрела на него, как загипнотизированная. Внутри у меня все сжималось от страха.

Портнова тяжело задышала, приумолкла и, посидев так с полминуты, вновь вернулась к своему рассказу. Голос ее все дрожал:

— Не знаю, как я выдержала. Хотелось бежать, но ноги не слушались меня. Человек в темном словно пытал меня своим молчанием. Я уже хотела кричать, как он наконец заговорил, прямо через шарф. Чувствовалось: говорил каким-то не своим, глухим голосом. Помню, сказал: «Я не желаю тебе зла. Не стану ни убивать, ни грабить. Но за твоим муженьком числится должок. И ты должна заплатить его мне…»

«Кто вы? Какой должок? Что он такого сделал?» — пыталась выяснить я, но человек в полушубке был непреклонен и продолжал твердить свое. За ним, мол, числится должок и если ты хочешь, чтобы я оставил тебя и его в покое, то должна сейчас же пойти за мной и сделать то, что я скажу…

Вы знаете, я не верила в происходившее. Думала, может, это просто сон или видение какое. Но это все было наяву. Я прямо заявила незнакомцу, что никуда с ним не пойду, если даже он будет бить меня. Но он бить не стал, а сказал просто: «Хорошо, возвращайся домой и подумай еще раз. Если надумаешь, то приходи завтра сюда в это же время. Не придешь — жди беды…»

Я не помню, как добралась домой, как вбежала в комнату и упала на кровать. Хорошо еще, муж был в командировке, а дети спали, не видели ничего… Всю ночь я бредила, а утром немного успокоилась и пошла на работу. Я никому ничего не рассказывала. Даже мужу. Ни на какое свидание с незнакомцем, конечно, не пошла. Старалась все скорее забыть, но такое, оказывается, не забывается…

Следователь придвинул стул ближе к креслу, в котором сидела Портнова:

— Евдокия Ивановна, а вы не угадывали в «призраке» кого-либо из своих знакомых? Может быть, он был похож на кого-то. Может быть, одежда…

— Да что одежда! — беспомощно вздохнула она. — У нас в таких полушубках и шапках полпоселка ходит. Буровики все же… Нет, нет, я не узнала его ни по одежде, ни по голосу…

— И все же, почему вы не решились рассказать о происшедшем мужу?

— Видите ли… — она облокотилась на боковину кресла, подпирая рукой голову. — Все, что случилось, выглядело слишком странным и необъяснимым… А потом как-то улеглось, забылось… О происшедшем я рассказала мужу только сегодня, после похорон. Не знаю, какое оно может иметь отношение к нашему несчастью… Может, и никакого. Это уже, наверное, вам решать. Я рассказала все, ничего от вас не утаила.

— Не сомневаюсь, — кивнул следователь, — но позвольте задать вам еще один вопрос. — Этот намек на должок… Что может служить поводом для подобного разговора?

— Не знаю, — вздохнула Портнова. — Ведь незнакомец не стал ничего объяснять. Если он имел в виду деньги, то никаких долгов за нами не числится — я это могу сказать уверенно. На работе у мужа тоже, кажется, порядок. Ну, а если… если говорить о женщинах, то все в поселке считают его однолюбом. И я верна ему — этого никто опровергать не осмелится.

— Ну, что ж, спасибо, — встал с места следователь. — И вот что. Если у вас еще осталось хоть немного сил, то нам следует продолжить разговор в более официальной обстановке… В прокуратуре. Ваши показания я должен занести в протокол.

— А как же ваша дочь, гости?

— Ничего, — обронил следователь. — Как говорят, торжественная часть прошла, а попеть и потанцевать всегда успеется. — Он спохватился: — А муж случаем не с вами?

— Да, он ждет в машине.

— Тогда идемте. Заодно и с ним побеседую еще раз…

Оперативно-розыскная группа во главе с майором Салиховым обобщала полученную за день информацию, когда в поселковое отделение милиции вбежала, запыхавшись, взволнованная до крайности женщина и закричала, простирая руки к сидевшему за барьером дежурному:

— Скорее! Скорее! Да что же вы сидите!

— В чем дело? Что случилось? — словно по команде повскакивали с мест оперативники.

— Спокойно, товарищи, — поднялся Салихов. И, подойдя к барьеру, сдержанно спросил, обращаясь к женщине:

— Ваша фамилия?

— Бондарева.

— Где вы работаете?

— В жилищно-коммунальной конторе.

— Хорошо. А теперь расскажите, что произошло.

На мгновение воцарилась тишина, все вернулись на свои места. Возле барьера остался стоять лишь Салихов.

— Вы знаете, шла я сейчас лесом, по дороге, что невдалеке от поляны, где убийство совершилось… Иду, значит, себе спокойно, слушаю, как птицы щебечут. И вдруг из кустов выбегает на дорогу человек, дышит тяжело, стонет будто. Я — сразу в крик, испугалась больно, а он — руками за голову, прыг через дорогу — и снова в кусты. Только я его видела. Ох, и страшным показался мне этот человек! Не то черт, не то леший какой. Не помню даже, как выбралась из леса. Лишь на опушке и опомнилась от страха. А как пришла в себя да успокоилась немного, то грешным делом подумала: что делал там этот человек, на поляне-то? От кого и зачем бежал? Подумалось мне, прости меня господи, уж не он ли загубил девочку-то…

— Вы разглядели этого человека? — Салихов придвинулся к женщине, словно боялся пропустить что-то важное, глаза насторожились.

— Да где уж там разглядеть, — махнула рукой Бондарева. — Он как выскочил из кустов, так у меня свет белый в глазах померк. Тут мгновенье какое-то прошло, не больше, как он прошмыгнул. Прошмыгнул и пропал. Во что был одет, обут, заметить не успела!

— Ну, а место, где встретили его, сможете нам показать?

— Место, пожалуйста. Оно приметное. Я по этой дороге весь век свой хаживала.

— Хорошо, — Салихов повернулся к оперативникам: — Все в машину! Каждому иметь оружие! А вы, — обратился он к дежурному, — оповестите кинолога. Пусть ждут нас с Пальмирой. Заберем их по пути.

Сначала хотели начать преследование с того места, где Бондарева наскочила на незнакомца, но Салихов настоял: начинать надо с поляны, а Бондарева с милиционером пусть дожидаются на дороге. И не ошибся. Покружив по поляне, Пальмира взяла след и сразу же потащила кинолога в чащу. За ними устремились Салихов и остальные оперативники. Прошла минута — и они выскочили на дорогу. Салихов успел лишь крикнуть Бондаревой: «Идите к машине и ждите нас!» — как собака с кинологом, перебежав дорогу, уже скрылись в чаще. Майор решил не отставать.

От мелькавших стволов деревьев — белых, серых, коричневатых — рябило в глазах, ветки хлестали по лицу и груди. Но вот лес поредел, все подошли к краю оврага. Пальмира сделала несколько пробежек взад-вперед, принюхалась и бросилась вниз. Преследователи буквально покатились по крутому склону на дно оврага. Тут оказался колодец. Собака обнюхала сруб, покружила возле него и, пробежав немного по оврагу, устремилась вверх по противоположному склону.

И снова бег, но теперь уже не такой трудный: лес все редел и редел. Наконец — поле. Теперь бежать совсем легко, хотя и силы на исходе.

Вот автомобильная дорога, перекресток, где она смыкается с другой полевой дорогой, что ведет прямо в поселок нефтяников. Поселок недалеко, за пригорком.

Собака забегала, закружилась, будто занервничала из-за чего, и вдруг остановилась, вытянув морду в сторону поселка.

— Потеряла след… — вздохнул кинолог, снимая фуражку и смахивая рукавом стекавшие по лицу капли пота.

— Ничего, — тяжело дыша, сказал Салихов. — Она сделала свое дело… Дороги здесь две, а путь один — поселок…

В овраге было сыро и пахло прелой травой. Высившиеся по его краям деревья почти закрывали солнце, и лишь там, где сходились их верхушки, светилась голубизной узенькая полоска неба.

Мустафин только что закончил осмотр, составил протокол и теперь стоял, наблюдая за тем, как эксперт-криминалист с осторожностью отделял от земли гипсовые слепки, изготовленные со следов обуви — обуви человека, побывавшего здесь недавно и убежавшего в сторону поселка.

Эти следы следователь заметил сразу, как только спустился на дно оврага. Они отчетливо отпечатались на влажной земле возле родника, превращенного чьей-то заботливой рукой в лесной колодец.

Обувь, как видно, сорок второго размера, подошва с рисунком в виде мелких поперечных полос, каблуки сзади чуть стерты…

Стоявший рядом с экспертом майор Салихов подошел к следователю и сказал, зябко оглядев склоны оврага:

— Интересно… Что он делал в этой яме?

— Похоже, здесь была настоящая драма… — задумчиво произнес следователь. — Сначала потоптался возле родника, потом присел на сруб, наследил изрядно. А там, — он указал на небольшую лужайку, — и вовсе трава помята, будто кто-то катался по ней с воем…

— Почему с воем?

— Завоешь, пожалуй. Один — в такой яме. Кругом чудятся люди, засада… Представь себе: ходит он по дну этого глухого оврага и накручивает на ус, как вынесут ему приговор, как придут за ним конвоиры, поведут по узкому коридору, и как будет он идти, отсчитывая последние шаги. Да, да, идти и считать про себя: раз, два, три… И вдруг откуда-то сверху с хрустом падает под ноги вот эта сухая ветка… — Следователь наклонился и подобрал с земли березовую ветку, посмотрел на свежий излом и отбросил в сторону. — Тут есть отчего выть и кататься по траве…

Салихов с удивлением взглянул на следователя и покачал головой.

— Ну и фантазер ты!

— А что тут фантазировать? Там на срубе — еще не высохшие брызги. И на земле тоже есть. Видимо, так дурно, было, что стал брызгаться холодной водицей…

— Когда бежал от нас?

— Нет, зачем же. Когда бежал, уже некогда было прохлаждаться. Он был здесь перед тем, как пойти туда… на поляну. Здесь в нем боролись страх и мучительное желание. Да… Правы психологи и авторы знаменитых детективов… Тянет преступника к месту злодеяния. Знает, риск — стопроцентный, а идет, идет, будто на заклание!.. И Камиль Булатович не зря велел выставить посты в этих местах… Однако пора и нам на лесную поляну…

Он обратился к криминалисту:

— Уже закончили?

— Да, Марат Сагитович, все изъято и упаковано.

— Тогда идемте. Ребята там заждались, наверное…

Одетые в штатское оперативники отдыхали, сидя на траве и как бы прислушиваясь к пению птиц. Увидев следователя и майора, живо поднялись и пошли навстречу.

Инспектор Хисматов, возглавлявший оперативную группу, проинформировал:

— Осмотрели всю опушку и прилегающий участок леса. Следов никаких! — Он с неуверенностью взглянул на следователя. — Правда, есть один… Еле заметный. Наверное…

— Покажи, где! — не дослушал его следователь.

Инспектор привел их на край поляны и показал покрытый пылью крохотный участок земли, на котором значился один-единственный след, неглубокий, смазанный, едва видимый невооруженным глазом.

Следователь присел и уставился на него. Те же поперечные полосы. Тот же характерный скос на месте каблука. Да, сомнений нет, это его след…

Он встал и кивнул криминалисту.

— Сфотографируйте. Слепка хорошего здесь, пожалуй, не сделаешь… А я дополню протокол осмотра…

Пока тот занимался своим делом, Мустафин отошел в сторону и оглядел поляну. Она показалась ему на этот раз «сухой», выцветшей под солнцем. И береза не та. Неживая словно, понурая.

По поляне, откуда ни возьмись, прошел ветер, завихрился, взметнул под березой столбик из сухой травы и пыли, закружил, повел прямо в его сторону. Мустафин невольно отступил назад, прикрыл рукой лицо, но столбик ослаб, угас на полпути, словно ушел в землю. В воображении предстала картина: человек тихо и осторожно выходит на поляну, смотрит с надеждой и страхом на березу: может, не было под ней убитой девочки? Может, все случившееся — это небытие, всего лишь страшный сон? Ствол березы такой чистый, белый… Может, не было под ней никакой крови?

Он идет к березе, идет… но силы покидают его, и он падает на колени. Смотрит и видит поднимающийся над землей столбик из сухой травы и пыли, столбик, кружась, движется к нему, превращаясь постепенно в чей-то смутный контур… Он не выдерживает, с ужасом ползет назад, мычит, точно немой, и, вскочив на ноги, бросается в чащу. Потом эта женщина на пути, этот пронзительный крик — и все погружается в зловещий сумрак…

— Действительно, фантастика какая-то… — мрачно проговорил следователь и, взглянув еще раз на одиноко стоящую березу, направился к оперативникам. Его осенила мысль…

— Кто из работников контролировал дорогу к лесу? — спросил он Салихова.

Тот подозвал двух симпатичных рослых оперативников:

— Вот они, орлы…

— Скажите-ка, ребята, положа руку на сердце, — по-свойски обратился к ним следователь, — вы неотлучно находились на местах?

— Так точно! — почти разом ответили оперативники.

— И никто не проходил по дороге?

— Никто, товарищ следователь!

— Гм… — пожал плечами Мустафин. — Как же тогда он оказался здесь?

Прокурор обвел всех изучающим взглядом.

— Ну, что ж, — произнес сухо, — мы работаем уже неделю. Пора, как говорится, и подбить бабки… — В голосе его прозвучало скрытое недовольство. Он повернулся к Мустафину и кивнул: — Пожалуйста, Марат Сагитович…

Следователь встал, как-то машинально полистал лежавшее перед ним уголовное дело и, тут же отодвинув его в сторону, заговорил:

— В процессе расследования нами проверялось шесть версий. Каждая из них по-своему достоверна. Но посмотрите… Четыре из них строятся на предположениях, что убийство совершено иногородними, проезжими, бродягами, беглыми преступниками и так далее. И лишь две заключают в себе мысль о том, что совершивший преступление проживает в поселке, знает семью Портновых и питает к ней неприязненные чувства. Сообразно с большинством версий, собственно, строилась и вся наша работа. Диапазон поисков, которые мы вели, был широк и широк настолько, что охватывал даже ряд соседних районов. Я имею в виду прежде всего поле деятельности наших оперативников. И они нередко задавали тон в следственной работе… Не в этой ли излишней широте поисков состояла наша ошибка?

Мустафин ощущал на себе настороженные взгляды присутствующих, чувствуя, что некоторым не терпится сейчас спросить: какие конкретно ошибки и просчеты он имеет в виду? Заметил даже, как начальник милиции поджал губы и с некоторым недоумением посмотрел на прокурора. Но тот сидел, уставившись неподвижным взглядом в стол, и ждал развития событий.

— Еще в самом начале, — продолжал следователь, — меня мучила мысль, что преступник не за горами, ходит где-то рядом. Но эта мысль иногда отступала перед сомнениями. А вот сейчас… Сейчас я просто убежден, что тот, кого мы ищем, скрываемся именно в поселке. Следы, на которые вчера в лесу набрела оперативно-розыскная группа, вели именно туда, в поселок нефтяников. Помните, я говорил вам о «призраке», преследовавшем Портнову…

— Простите, одну минуточку, — прервал его прокурор и спросил, обращаясь к начальнику милиции:

— Нагим Сибгатович, кстати, бы предпринимали что-нибудь для установления этого так называемого призрака?

— Да, конечно, — начальник милиции повернулся к сидевшему рядом Салихову, и тот сразу встал.

— Я занимался этим лично… Проверено много людей. Но пока ничего утешительного…

— Ясно, — промолвил прокурор и кивнул следователю: — Продолжайте, Марат Сагитович.

— Так вот, — тем же уверенным, ровным голосом, словно его никто и не прерывал, продолжал Мустафин, — в поведении этого «призрака» наблюдается много любопытного. Он не писал Портновым никаких записок, писем, появился так же неожиданно, как и исчез. Тщательно скрывал свой облик, изменил голос, когда разговаривал с Портновой. Наконец, поняв тщетность своего замысла, он решил ничего более не предпринимать и без лишних слов покинул арену… Это наводит на мысль, что «призрак» не только проживает в поселке, но и хорошо знает Портновых и не раз, может быть, встречался с ними… События последних дней наглядно свидетельствуют, что сейчас он охвачен страхом, нервничает, паникует. И, кажется, самое время накрыть его!

— Так, так… — задумчиво покачал головой прокурор и дал Мустафину знак сесть.

— Ну, а как же быть с другими версиями? — привстал с места инспектор уголовного розыска Хисматов, который совместно с Салиховым участвовал в поимке лесного бродяги. — Скажем, с тем же Петром Рябовым? Что нам, подбирать тралы?

— Рябов мертв. Разве ты не знаешь? — сухо произнес Салихов.

— А может быть, это его призрак бродит по поселку? — пошутил кто-то, и по кабинету прошелся легкий смешок.

— Тише, тише, товарищи, — выпрямился прокурор, откидываясь на спинку стула. В его голосе опять слышалось недовольство. — Если в цепочке потеряно одно звено, то это еще не значит, что цепочки, как таковой, нет вовсе. Жив Рябов или мертв, мы должны помнить одно: он был зол на Портнова, следы его уходили из этого поселка и могли возвратиться назад пусть даже в обуви другого человека. Умереть и перед смертью передать кому-то эстафету зла и мести — не такое уж необычное дело. Так что над этой версией тоже стоит подумать. Тем более, версии Марата Сагитовича она не противоречит, а скорее дополняет ее! Ну ладно, — прокурор несколько смягчил тон. — Мы тут с Маратом Сагитовичем учли изменения обстановки, последние события и набросали дополнительный план оперативно-следственных действий. Давайте обсудим его.

Прокурор взял свои бумаги и надел очки, приготовившись читать, но в это время открылась дверь и в кабинет зашла секретарша.

— Извините, пожалуйста, но Марата Сагитовича срочно просят к телефону!

Получив разрешение шефа, Мустафин вышел в приемную.

— Жена, а требует словно генеральный… — по-свойски улыбнулась ему секретарша, подавая трубку.

— Ильсия, ты? Что случилось? — припал к трубке Мустафин. Неожиданный звонок жены вызвал у него чувство беспокойства.

— Да не случилось ничего, — отозвалась Ильсия, — просто я решила заглянуть к себе в инспекцию. А потом вот выехали с девчатами в поселок…

— Ох, — почти со стоном вздохнул Мустафин, взглянув с укором на секретаршу.

— Да ты погоди вздыхать-то! — послышалось в трубке. — Я ведь звоню тебе неспроста. Дело в том, что путь Оли Портновой из поселка в лес определен вами неверно!

— Что значит неверно? — нахмурился Мустафин.

— Неверно да и только! Мы здесь сегодня собирали школьников, беседовали с ними, а потом совершили небольшую прогулку в лес… Вы выбрали путь дальний, обходной, по которому дети ни в лес, ни в деревню не ходят, а есть, оказывается, другой, наиболее краткий. Дорога идет мимо вышкомонтажной конторы, срезает целый угол. Вот по ней и ходят.

— Откуда это известно?

— Дорогу показали школьники. Они всегда там ходят. За ягодами, за цветами… Портнова тоже там ходила. Ну, разве неясно?

— Да… — обронил следователь. — Тут надо подумать… — Он посмотрел на часы. — Ну, ладно. Спасибо тебе. И девчатам из инспекции передай благодарность. Мы сейчас тут обговорим все.

— Обязательно передам. Ну, пока! — окрыленным голосом произнесла Ильсия и положила трубку…

— Есть какие-нибудь новости? — поинтересовался прокурор, когда он вернулся в кабинет. Настороженные взгляды присутствующих выражали тот же вопрос.

— Звонили из инспекции по делам несовершеннолетних. Инспектора… — сказал следователь, нарочно не называя, кто именно. — Они беседовали со школьниками и утверждают, что Оля Портнова шла в лес другой дорогой, нежели мы думаем…

— Какой же? — полюбопытствовал прокурор.

— Есть, оказывается, другая… Она проходит мимо вышкомонтажной конторы.

— Вышкомонтажной конторы? — заинтересовался прокурор. — Погодите, а какие у нас там есть еще предприятия?

— Нет больше никаких, — подсказал начальник милиции. — Контора находится на самом краю поселка. Дальше начинается поле, а там лес…

— Да, да… — задумчиво произнес прокурор. — Там больше действительно ничего нет. А что если…

Клуб вышкомонтажной конторы был переполнен до отказа. Еще утром здесь объявили, что к концу рабочего дня прибудут представители прокуратуры и милиции для очень важного разговора с рабочими. Намекалось, что разговор будет касаться совершенного в лесу убийства. Это сразу всех заинтересовало.

Закончив смену, рабочие и служащие прямо из цехов, мастерских, служебных кабинетов потянулись к клубу.

Происшествие… Оно поистине взбудоражило людей. О нем говорили много и повсюду. Но услышать хотя бы самую малость из уст тех, кто непосредственно занимается расследованием, — это совершенно иное дело, тут есть смысл пожертвовать временем, каким бы ценным оно ни было.

Люди ждали. И вот на сцену, посреди которой стоял накрытый зеленой скатертью стол, вышли и расселись по местам прибывшие гости. Это были районный прокурор, следователь, начальник милиции.

Когда в зале установилась тишина, поднялся прокурор. Он не стал выходить к трибуне, заговорил с места.

— Товарищи, совершено злодейское убийство, вы знаете. О том, что эта именно убийство и убийство преднамеренное, мы сейчас можем говорить совершенно определенно. Но кто убийца?

Зал застыл в ожидании, притаился, боясь пропустить слово.

— К сожалению, мы не можем назвать его имени. Здесь нет никакой служебной тайны. Просто оно нам пока что неизвестно…

Негромкий, но многоголосый ропот прошел по рядам, всколыхнул их. Было в этом ропоте все: и удивление, и недовольство, и боль за неудачу.

— Прошу мои слова не расценивать как признание в беспомощности, — поднял руку прокурор, призывая всех успокоиться. — Если бы преступник рассчитывал на то, что его схватят на другой же день, то наверняка он не пошел бы на столь страшное дело… Вы знаете, преступление совершено вдали от поселка, в безлюдном месте. Да и тело погибшей обнаружено лишь на третий день. Все это создает, безусловно, большие трудности на пути следствия. И именно они, эти трудности, заставляют нас просить вашей помощи…

Зал насторожился, опять застыл в глухом молчании.

— Дело в том, — продолжал прокурор, — что дорога, по которой шла в лес Портнова Оля, проходит мимо вашего предприятия, и не исключено, что кто-нибудь мог заметить девочку, заметить дворняжку, с которой она отправилась в дорогу, возможно, даже того, кто следовал за ней или с нею вместе… У нас есть основания полагать, что убийца знал девочку, знал и, возможно, обманным путем завлек ее в глубь леса. Ведь жертва не пыталась даже спастись бегством…

Прокурор сделал паузу, оглядел зал, прежде чем заговорить о главном.

— Мы обращаемся к вам… обращаемся с просьбой помочь, следствию, сообщить известные вам данные, любые данные, пусть даже незначительные, на первый взгляд. Итак, мы ждем. Ждем и надеемся…

Прокурор еще раз оглядел притихший зал, машинально поправил галстук и сел.

Тут же поднялся с места начальник милиции.

— Товарищи, — сказал он деловито, — сообщить имеющиеся сведения можно в любое время в прокуратуру, в поселковое отделение милиции или райотдел внутренних дел. Адреса и телефоны известны. Может быть, кому-то не захочется назвать своего имени. Мы не настаиваем на этом… — Подполковник чуть улыбнулся и добавил: — Кстати, почтовые ящики тоже к вашим услугам…

Прошла ночь. Наступил день. Никто не обращался ни в милицию, ни в прокуратуру. Время тянулось медленно. И лишь после полудня в кабинете Салихова зазвонил телефон. Когда майор поднял трубку, тихий мужской голос произнес:

— Допросите слесаря Туманова. Он кое-что знает…

Пивная, в которую заглядывал иногда после работы Туманов, показалась ему неуютной и тесной. Да и люди сейчас выглядели какими-то скучными, унылыми. Было так оттого, наверное, что Туманов плохо спал ночью, ощущал какую-то душевную неуравновешенность. После собрания в клубе вдруг вселилось в него беспокойство, смутное, назойливое, точно неизлечимая боль, которая прежде всего гложет душу.

Взяв с безразличием два бокала с холодным пивом, он отошел к столику в самом углу пивной. Народу тут поменьше, шуму — тоже. Туманов бросил в бокал щепотку соли и стал медленно, с ленцою, потягивать пиво.

Два раза подходил сегодня к милиции, а зайти так и не посмел. И надо же было ему угодить в тот день… Пошел бы с обеда чуток пораньше или попозже, пронесло бы все, миновала беда. А тут стал переходить дорогу, глядит — девчушка идет к лесу. За ней — человек, словно крадется. Знакомый будто бы. Сразу-то не узнал. Да и сейчас сомнение гложет: не ошибся ли. Оттого и не посмел заявиться в милицию. Ведь, как-никак, а с убийством связано. Обвинят человека, да возьмут и шлепнут ни за что ни про что…

Туманов с тоскою посмотрел на бокал с недопитым пивом: не видать дна-то, пока не допьешь. А что там на дне? Может, паук дохлый лежит. Вот так оно и в жизни — всегда надо добираться до дна, чтобы узнать, где правда, а где кривда…

— Позвольте пристроиться к вашему столику? — прервал его раздумья чей-то незнакомый, но приятный голос.

— Валяй! — сказал Туманов и, подняв голову, увидел симпатичного молодого человека, который стоял, широко улыбаясь и держа в руке бокал с пивом.

— Спасибо! — поблагодарил незнакомец и поставил бокал на столик. Черная, изрядно потертая кожаная куртка, темная сорочка и небрежно повязанный темный галстук выдавали его за приезжего. Он глотнул пива и, протягивая Туманову руку, представился:

— Егоров Николай Ильич. Экспедитор из Перми. Приехал в командировку.

Туманов нехотя назвал свою фамилию и, пожав протянутую руку, взялся за второй бокал.

— Поселок, я смотрю, у вас что надо! — весело и свободно заговорил приезжий, глядя на Туманова своими улыбающимися светло-карими глазами. — Чистый, убранный. Зелени много. И дома — в ажуре. Правда… — Улыбка на лице экспедитора стала более сдержанной. — Правда, не совсем спокойно здесь, мне чудится…

Экспедитор сделал несколько глотков и пояснил, чуть скривив в усмешке губы:

— Иду сегодня, понимаете ли, по улице — дружинники какие-то остановили, документы начали проверять. Случилось, что ли, что-нибудь?

— Девочку тут порешили, — нехотя ответил Туманов. — Никак не могут найти, кто сотворил такое зло.

Экспедитор отпрянул назад и с недоумением посмотрел на него.

— Девочку? Ребенка, значит? Да быть такого не может!

— Бывает… — угрюмо произнес Туманов. — Нашли в лесу ее недавно. Поляна там одна есть…

— Ах в лесу… — несколько успокоился собеседник, опять припав к столику. — Ну, в лесу-то другое дело. Там всякое может случиться. У нас тоже недавно егеря в лесу порешили…

— И что же, нашли убийцу? — живо заинтересовался Туманов, отодвинув в сторону бокал с остатком пива.

— Нашли. Ровно через месяц. Могли бы и раньше, да у одного олуха мозг не сработал. — Экспедитор допил пиво и тоже отодвинул в сторону бокал. — Ты понимаешь, видел нож у человека, видел даже, как тот топтался на том месте, где позже егеря убитым обнаружили, а в милицию не сообщил. Вот сволочь, вот…

— Ты погоди ругаться! — сердито оборвал его Туманов. — Со стороны оно всегда просто рассуждать. А если этот человек не уверен был, если видел, слышал, а вот не уверен — и все! Разве не может быть такое?

— Уверен-неуверен, — осуждающе проговорил экспедитор, — а скрывать не годится. Вот ты, к примеру…

Туманов вздрогнул и побледнел. Руки его нервно заползали по поверхности стола.

— Вот ты, к примеру, разве не сообщил бы, если бы знал про такие вещи? Ну, скажи, не сообщил бы? Конечно, сообщил! Тут ведь дело такое… судебное…

— Ага, сообщи невпопад, а потом из-за тебя невинного человека засудят и поставят к стенке!

Экспедитор с подозрением посмотрел на него.

— Да ты, я вижу, что-то…

— Ладно, ладно… — раздраженно махнул рукой Туманов. — Не твоего ума это дело. Чего ты лезешь в душу? Приехал в командировку — вот и занимайся, чем велено. А то ишь наставник выискался!

Он сердито смахнул со столика оставленные кем-то бутербродные крошки и, повернувшись, решительно покинул пивную.

Собеседник его тоже через некоторое время вышел из пивной и, зайдя в телефонную будку, набрал номер.

— Товарищ подполковник? Это я — седьмой. Надо немедленно задержать и допросить Туманова. Мне кажется, он знает убийцу!

Через полчаса Туманов уже сидел в кабинете у Мустафина. Сначала молчал, запирался, но, увидев вошедшего в кабинет «экспедитора» в форме лейтенанта милиции, передернулся весь, побледнел и угрюмо опустил голову…

На звонок им открыла худенькая женщина в скромном домашнем халате, судя по всему — хозяйка квартиры. Поблекшее матовое лицо, на котором разве лишь светились васильковым блеском глаза, отображало растерянность и испуганное изумление. И эта растерянность, и изумление отнюдь не были притворными. Неожиданный звонок, и пятеро одетых в штатское мужчин — не такое уж частое посещение для мирно отдыхающей женщины.

Лишь приглядевшись к визитерам и узнав среди них местного участкового инспектора, она сумела выжать из себя нечто похожее на улыбку и произнести:

— Здравствуйте… Проходите…

Все пятеро прошли в прихожую, а оттуда — в просторную светлую комнату, обставленную недорогой, но красивой мебелью. На стене — фотографии детей, маленьких, повзрослевших и уже совсем взрослых. На комоде — несколько потрепанных детских игрушек и небольшая гипсовая скульптурка «Играющие дети».

Мустафин, первым вошедший в квартиру и первым увидевший эту вызвавшую в нем какой-то неприятный холодок детскую «выставку», представился хозяйке.

— Где хозяин? — спросил тихо и осторожно, будто считал: почивает в спальне и может проснуться.

— Объясните, пожалуйста, что произошло? — дрогнувшим голосом спросила женщина, бледнея на глазах и медленно опускаясь на стул.

«Знает или не знает?» — думал следователь, пристально наблюдая за ней, и лишь встретив ее взгляд, грустный, недоуменный, но прямой и открытый, решил: «Нет, наверное, не знает…»

— Где хозяин? — повторил он вопрос.

— Пошел на автовокзал, — ответила она, немного успокоившись и взяв себя в руки. — Должен скоро вернуться. За чемоданом. В гости к сестре собирается…

— Хорошо, мы подождем. Чтобы не вести время, — следователь вынул из портфеля документ, скрепленный гербовой печатью прокурора, — начнем обыск. Вот постановление. Ознакомьтесь, пожалуйста, и распишитесь.

Она взяла постановление, прочитала внимательно, расписалась и, возвратив его следователю, произнесла тихо, почти полушепотом:

— Не понимаю, ничего не понимаю…

Мустафин обернулся назад, где стояли работники милиции с понятыми, и сказал твердым, четким голосом:

— Приступайте, товарищи!

Все разом разошлись по комнате. Все, кроме понятых. Они остались со следователем.

— Где хранится рабочая одежда вашего мужа? — спросил следователь, обращаясь к сидевшей в молчании хозяйке.

— Там в шкафу, — с безразличным видом кивнула она с сторону прихожей.

— Принесите, пожалуйста, сюда все, что есть. Здесь удобней и светлее…

— Обувь тоже? — медленно поднялась она со стула.

— Да, непременно!

Когда одежду перенесли в комнату, следователь устроился возле окна, чтобы было хорошо видно, и начал осмотр.

Взяв в руки ботинки и перевернув их вверх подошвами, он сразу же увидел: на подошвах — мелкие поперечные полосы. Каблуки сзади стерты… Он начал внимательно осматривать поверхность ботинок. Понятые и хозяйка молча наблюдали за ним. Есть! Есть мелкие буроватые пятна на носке одного из ботинок!

Следователь подозвал понятых и показал им пятна:

— Вот, обратите внимание…

Уже отложили в сторону плащ, фуфайку, резиновые сапоги, фуражку… На очереди — рубаха. Следователь пригляделся к рукавам. И здесь — небольшие буроватые пятна! Несколько таких же пятен он обнаружил на куртке…

Из соседней комнаты появился Хисматов.

— Марат Сагитович, посмотрите сюда!

Он протянул следователю сильно измятые рабочие брюки одного цвета с курткой.

От волнения у следователя заколотилось сердце. На нижнем крае левой штанины виднелось несколько отверстий, расположенных симметрично. «Следы от зубов собаки!» — без сомнения решил следователь. Он показал следы понятым, сам обратился к хозяйке.

— В этих брюках ваш муж ходил на работу?

— Ходил, — ответила та сумрачно. — Он отдавал их мне зашить. А я совсем забыла. Так и лежали под кроватью…

— Там в шифоньере есть еще полушубок, шапка и шарф… — довольный своей находкой, заметил Хисматов.

— Давайте сюда. Запишу все в протокол, — кивнул ему следователь.

Обыск уже завершался подписанием протокола, когда внизу, в коридоре, гулко хлопнула дверь и раздались шаги. Кто-то вошел в подъезд.

Мустафин и Хисматов посмотрели на хозяйку.

«Узнаю по шагам. Это он», — говорили ее глаза.

Следователь дал знак, и Хисматов с милиционером вышли в прихожую.

Шаги поднимавшегося по лестнице были тяжелыми, неторопливыми, будто человек шел нехотя, против своей воли, или нес на плечах большую ношу.

Раз, два, три… Можно было определить число оставшихся ступеней. И вот уже шаги замерли у входа. Короткая пауза, рывок — и в прихожую ввалился высокий широкоплечий мужчина в клетчатой летней рубашке и надвинутой на лоб кепке. Увидев людей, он отпрянул назад, но сотрудники милиции, не мешкая, схватили вошедшего за руки, плечи. Задержанный рванулся, заскрежетал зубами.

— Да пустите же, сволочи…

Но длинная мускулистая рука Хисматова, обхватившая его шею, не дала продолжить ругательства, заставила замолчать и двинуться в комнату.

В дверях он лицом к лицу столкнулся с Мустафиным.

— Лачугин… — только и смог выдавить из себя следователь.

— А-а, это вы? — с неожиданной обрадованной улыбкой остановился Лачугин. — А я уж напугался было. Подумал грешным делом, не забрался ли кто в квартиру. Вхожу — и сразу цап меня!

Он расслабился, покорно опустил плечи: руки, державшие его, тоже отступились. Лачугин встряхнулся, поправил одежду.

А следователь все стоял и смотрел на него. То же лицо с крупным прямым носом. Тот же шрам над верхней, губой. Те же водянистые, почти бесцветные глаза. Но насколько они сейчас были охвачены страхом и смятением.

«Его, наверное, расстреляют?» — вспомнил следователь вопрос Лачугина, заданный ему там, возле морга, когда шел разговор об убийце…

Как же он тогда не насторожился, не пригляделся к этому типу? Хотя в то время… путались всякие там беглые преступники, пьяные водители, лесные бродяги… А тут еще не кто-нибудь, а сам сосед Портновых…

Следователь тотчас отогнал роившиеся в голове мысли и, сделав несколько коротких шагов по комнате, сказал, обращаясь к задержанному:

— Однако вы, кажется, ехать куда-то собирались, Лачугин?

— Собирался. К сестре. Да, видать, в неровен час. Ну, ладно, это не к спеху… — Хозяин квартиры опять пытался улыбаться, но это уже было мало похоже на улыбку. — А вы, стало быть, в гости к нам? Что ж, добро пожаловать! Прокуратуре и милиции, как говорится, всегда рады!

Он повернулся к жене, стоявшей неподвижно в углу, возле телевизора.

— Нюра, поставь-ка нам быстренько чаю, а я схожу… тут, недалеко…

Это уже было слишком.

— Вот что, — холодно сказал следователь, — никуда вы не пойдете!.. И вообще, перестаньте паясничать. Дело слишком серьезное, чтобы ломать здесь комедию.

— Не понимаю… — мгновенно помрачнел Лачугин, зябко оглядываясь по сторонам. — Меня что, обвиняют в чем-нибудь?

— Не обвиняют, подозревают, — уточнил следователь.

— В чем же?

— Об этом будет разговор в прокуратуре. А сейчас прочтите вот это. — Он протянул Лачугину постановление о заключении под стражу.

Лачугин нерешительно, словно боясь обжечь руки, взял документ. Его уже било мелкой дрожью. Каким-то отупевшим, совершенно бессмысленным взглядом он прошелся по строкам и вдруг со злобой посмотрел на следователя.

— Но…

— Уведите! — приказал Мустафин, и стоявшие за Лачугиным работники милиции, тотчас взяв его под руки, повели на улицу.

В комнате воцарилась тишина. Жена Лачугина стояла бледная, не шевелясь и потупив взор.

— Ваши дети? — кивнул Мустафин на висевшие на стене фотографии.

— Да, — не поднимая глаз, ответила она. — Большие уж. Дочь замужем, сын учится в техникуме.

— Их дочь тоже могла бы выйти замуж…

— Он? — вдруг с ужасом спросила она и, застонав, закрыла лицо руками…

Мустафин сидел в ожидании. Только что он вызвал к себе на очередной допрос Лачугина.

В комнате тишина. Лишь изредка, раскачиваясь на ветру, чуть слышно стучится в стекла листвою росший за окном молодой тополь, как бы не давая успокоиться, застыть, уйти от реального мира.

Медленно текут минуты…

За последние дни Мустафин потратил немало труда и времени, чтобы добиться главного — заставить признаться Лачугина, что в день убийства он был в лесу, видел там Олю Портнову. Этому в первую очередь способствовала очная ставка с Тумановым. И вот теперь предстояла решительная схватка…

В ранней молодости Мустафин занимался боксом. Каждый раз перед выходом на ринг он испытывал волнение, безудержное, неодолимое. Нет, оно не было вызвано боязнью проиграть, оказаться в нокауте, ведь зачастую это волнение приходило и тогда, когда Мустафин знал, что перед ним соперник, уступающий ему в силе. Скорее, наоборот, оно было вызвано желанием победить и победить как можно лучше.

Вот и сейчас он испытывал примерно такое же волнение, волнение перед решающим боем…

Лачугин вошел в кабинет, держа за спиною руки, встал у двери, и лишь когда по знаку следователя удалились конвоиры, приблизился к столу, за которым сидел Мустафин, и с тяжелым вздохом опустился на стул.

За эти дни он заметно похудел, осунулся. В его бледности и худобе, в глубоко запавших с синими кругами глазах прятались тоска и страх, нет, не прятались, а скорее даже трепетали, боясь обнаружить себя.

Мустафин неторопливо привел в порядок свои бумаги, поднял взгляд на Лачугина.

— Ну, продолжим, — сказал, не отрывая глаз от арестованного. — Если помните, мы в прошлый раз остановились на том, что вы пошли в лес, как сами изволили выразиться, подышать свежим воздухом, встретили дочь Портновых, покушали ягод… Ну, а дальше… Что же все-таки было дальше?

— Я уже рассказывал вам… — отвечал помрачневший Лачугин, нервно поглаживая пальцем шрам над губой. — Мы походили по лесу, покушали ягод, и я расстался с нею, ушел из леса. Вы же сами знаете, меня потом видели да работе…

— Стало быть, вы продолжаете отрицать свою причастность к убийству?

— Убийству… — досадливо покачал головой Лачугин и демонстративно отвернулся. — Вам сколько ни говори, все одно… Да на что мне было убивать ее? На что?

Следователь чуть прищурил взгляд.

— Петр Рябов… Вы знали его?

— Отчего же не знать, знал. Землячок он был мой. Вместе когда-то грязь месили на буровой. На троих умеете соображали… Да мало ли чего еще.

Говорил Лачугин горячо, зло, внушительно, но руки его все более дрожали, а в голосе нет-нет да проскальзывали нотки растерянного недовольства.

«Ничего, пусть выложится весь до конца!» — думал следователь, наблюдая за всеми его промашками. Он продолжал держать Лачугина под пристальным взглядом.

— Мы получили подтверждение о том, что вы отбывали наказание в одной колонии с Рябовым…

— А я и не делал из этого секрета. — На этот раз уже совсем зло огрызнулся Лачугин. — Вы же не спрашивали меня об этом! Спросили бы — я и так бы вам сказал: да, отбывал. Вместе тянули срок! Ну, и что из того? Вам ведь известно, наверное, что Петька Рябов давно уже прошел проверку в чистилище и бряцает костями где-то там…

— Вы о всех земляках так?

— А что я сказал особенного?

— Уж слишком много злобы, пренебрежения в ваших словах…

— Да что тут сюсюкаться! Все мы одним миром мазаны и для одного земного уголка пришли на свет…

— Жаль… — обронил следователь, не спуская глаз с Лачугина.

— Что жаль? — повернулся, наконец, к нему Лачугин, искоса взглянув на лежащие на столе бумаги.

— Жаль, что вы так рассуждаете. Рассуждали бы иначе…

— На что вы намекаете, гражданин следователь? Все говорите какими-то загадками… Петьку Рябова зачем-то вспомнили…

— Да ненавидел очень, говорят, Рябов Портновых…

— А мне что за дело до этого? Портновы… Что они сделали мне такого? У меня с ними все на мази. Если что у них было с Рябовым, так с ними и разбирайтесь!

— Ну что же… — медленно произнес следователь. — Я вижу, настало время ознакомить вас с материалами некоторых исследований, произведенных по нашей просьбе экспертами и специалистами…

Он склонился над своими бумагами.

Лачугин сразу же насторожился, беззвучно сглотнул слюну. Он пристально следил за тем, как следователь ищет что-то, перебирая бумаги и повторяя с отсутствующим взглядом: «Где же они, где же они…»

Вот он отобрал пачку бумаг и фотографий.

— Начнем, пожалуй, с этого, — показал Лачугину две фототаблицы. — На рукаве вашей рубашки и на ботинках обнаружены следы крови. Группа ее совпадает с группой крови дочери Портновых. Объясните, как могло случиться, что на вашей одежде оказалась кровь убитой?

— Кровь? На моей одежде? — мгновенно побледнел Лачугин. Руки его заползали по груди, коленям, но после некоторой заминки он овладел собой и заговорил так, будто только что вспомнил забытое.

— А-а, кровь! А я не понял вас сразу. Тут, знаете ли, дело такое… самое обычное. Когда возили девочку в больницу, я как раз ездил туда и помогал выносить ее из морга. После вскрытия, значит. Там, видать, и запачкался. Там, а где же еще?

По ожившему лицу, странно заблестевшим глазам было видно: Лачугин испытывает внутреннюю радость от этой внезапно пришедшей в голову удачной мысли, в которой он, очевидно, видел свое спасение.

— Да, верно, — согласился следователь. — Вы действительно ездили в морг и помогали уложить девочку в машину. Вы не забыли даже пустить слезу, обласкать несчастную, когда ее стали опускать в могилу. Все это было, но… — следователь чуть помедлил, наблюдая за нетерпением Лачугина. — Но предусмотреть все, право, невозможно. Кровь убитой обнаружена и на вашей рабочей куртке, которой, как ни странно, не было на вас, когда вы приходили в морг…

— Не было рабочей куртки? — снова заерзал на стуле Лачугин. — Погодите, а в чем же я был?

— Вы были в пиджаке!

— Пиджаке? Ах, да! А кровь, значит, на рабочей куртке?

— И еще на сорочке, и на ботинках… — испытующе смотрел на него следователь.

— Можно я взгляну на это самое… на заключение, где сказано об этом.

— Пожалуйста!

Лачугин взял протянутый ему акт экспертизы, прочел его не торопясь и, возвратив следователю, потупил взор.

— Этого не может быть… Это какая-то ошибка… — произнес он хриплым подавленным голосом, уставившись в пол тем растерянным, опустошенным взглядом, который не нуждается ни в каких разгадках. И следователь решил, что настало время для окончательного удара.

— Но это еще не все, — заговорил он теперь уже твердым, не терпящим возражения тоном. — В руке у девочки оказались ваши волосы. Вы понимаете — волосы! О том, что они ваши, бесспорно доказано экспертизой! И даже собака…

— Что собака? — вздрогнул Лачугин.

— Даже собака оставила свой «автограф» на ваших брюках. Как знала… Да, да, не удивляйтесь. На штанине ваших брюк, в которых вы ходили в тот день на работу, — следы от зубов убитой вами собаки, дворняжки Портновых… — Следователь разложил перед Лачугиным целую кипу исследовательских документов. — Это не мои домыслы, Лачугин. Это заключения специалистов. И каждое из них имеет доказательственное значение. Вот, взгляните на них, вникните в их смысл. Может быть, вы, наконец…

— Не надо… — Лачугин поднял трясущуюся руку, но тут же беспомощно опустил ее и погрузился в молчание. Было слышно, как тикают часы на руке следователя. Прошла минута, а Лачугин все молчал. Лишь лицо его покрывала мертвенная бледность.

О чем он думал сейчас? О том, каким синим было небо и как ярко светило солнце в тот день, когда он вышел за ворота исправительно-трудовой колонии и, с упоением вдыхая напоенный весенним ароматом воздух, пешком пошел на вокзал, чтобы оттуда поехать домой? О том, каким вкусным и приятным был первый обед за семейным столом, когда рядом сидели жена и дети? Или ему вспомнился тот тихий жаркий полдень, когда, подойдя к сломанному забору, он увидел девочку, мирно бредущую к лесу? А может быть, он представил сейчас воочию ту маленькую лесную поляну, березу и траву на ней, обрызганное кровью?

Так это было или нет, а только усмехнулся Лачугин и произнес с желчью:

— Ухватили все же за хвост… Цапнули… Хоть отсюда — прямо на эшафот! Ну, молодцы! Поздравляю. Кричать «браво», что ли? Закричу…

Он вскинул голову и вдруг захохотал. Захохотал дико, по-звериному.

— Да, я — убийца! Убийца! — закричал он, буквально захлебываясь от хохота. — Я… я ненавидел Портнова, его жену, весь род его! Вся грудь моя была наполнена ядом! Яд разъедал мне ум, сердце, все, все, все! Я не выдержал, слышите, не выдержал! Ха-ха-ха! Как увидел девчонку, стройную, красивую, все разом перемешалось в голове! Я пошел за ней, пошел, как волк, как гиена. Все время я следил за каждым ее шагом. Возле поляны никого не было. И собака гуляла где-то в лесу. И тут я напал на нее, схватил сзади, а она вырывалась, пыталась кричать. Я зажимал ей рот…

Мустафин слушал его, не перебивая. Он не пытался противодействовать тому, что происходит с Лачугиным, зная, что это — истерия, истерия страха и отчаяния, постоянно преследовавшие его, а теперь нахлынувшие на него с такой внезапной и неукротимой силой, что совладать с ними было просто невозможно. И поэтому он терпеливо ждал.

— Да, да, зажимал ей рукой рот, не давая кричать! — надрывался Лачугин. — Она уже задыхалась. И тут откуда ни возьмись выскочил этот пес и вцепился мне в штанину. Я сначала отбивался ногой, а потом под руку подвернулась коряга. Пса я прибил сразу. Ну, а ее тоже… вгорячах…

Приступ безудержного хохота прекратился так же внезапно, как и начался. Теперь Лачугин сидел, судорожно глотая ртом воздух. Но и это длилось недолго. Он успокоился, наконец, отдышался и продолжал медленно и приглушенно, лишь время от времени как-то жутко вздрагивая всем телом:

— Потом я понял, что влип в мокрое дело… Меня охватил страх. Нет, не страх, а ужас… ужас…

Он повторил «ужас» несколько раз, не решаясь или не находя в себе сил говорить дальше, схватился рукой за голову и, весь согнувшись, тихо, жалобно, по-щенячьи заплакал.

— Меня… меня, наверное, расстреляют, расстреляют… — скулил он, все больше теряя самообладание. — Я вам во всем признался честно. Но все равно, меня расстреляют, я знаю…

— Мы только что говорили здесь о Петре Рябове… — намекающе заметил следователь.

Лачугин поднял голову и в глазах его, наполненных слезами, сверкнула злоба.

— Он, он, сволочная душа, — процедил сквозь зубы убийца. — И сам скормил червей в сырой земле, и меня подвел под вышку, падла… А ведь кто тянул его за язык! — Он несколько раз пошмыгал носом, вытер глаза. — Вы знаете, наверное, срок мне дали за то, что сейф я в колхозе выпотрошил… поехал туда, как истинный пролетарий, хлеб, видите ли, убирать, в комфортабельном автобусе ехал, а оттуда везли уже на «черном вороне»… Потом суд, зона… Когда пришел на отсидку Петька Рябов, обрадовался сначала: земляк, мол, кореш! Последней краюхой с ним делился, в число «авторитетных» его вписал. А он отблагодарил сполна… Целый год ходил поганец с тайной улыбкой, ничего не говорил и лишь на второй, когда уже слег совсем от недуга, выложил все как на духу. Ты, мол, здесь мозоли на пузе натираешь, а Нюрка твоя там с Володькой Портновым такие романсы закатывают… Словно ножом резануло меня по сердцу. Весь свет померк в глазах. Три дня ничего не ел, не пил, а потом заревел, как баба, проклял Володьку и поклялся вернуть ему все сполна… Станете спрашивать, зачем клялся, не разобравшись ни в чем? Эх, скажи мне Петька про все это там, на воле — враз бы разобрался что к чему. А в зоне? Кругом все одно: вышки да проволока… Гнешь спину с утра до вечера… Дни тянутся, будто годы. Лежишь иногда ночами — глаз не сомкнуть от тоски. А тут еще такое… Как представишь, что жена твоя там… Думал, не выдержу сначала: или свихнусь, или накину себе ремешок на шею… Потом все же взял себя в руки. Успокоился малость. Отложил все, как говорится, на поздний срок… В первое время, как вышел на волю, слова Петькины словно бы и не тревожили сердце. И Нюрку свою не упрекал ни в чем, а лишь приглядывался потихоньку. А потом привычным делом стала матушка-свобода, развязались руки. К рюмке стал опять прикладываться, примечать, что делается вокруг. Увидел однажды я их, Нюрку и его, на каком-то празднике, стоят, беседуют о чем-то, улыбаются так мило, будто под венец собираются. Оборвалось у меня что-то внутри. Все разом вспомнилось: и слова Петькины, и лагерная клятва. Потом видел их еще и еще… Может, и не было ничего особенного между ними, может, случайно все так получилось, но тут уж как знать… Опять злыдня стала приходить по ночам. Снова стала прибивать меня к самой грани сумасшествия. Не мог ни спать, ни есть, одно было на уме — как досадить Володьке, как исполнить ту клятву… Сначала хотел поладить с его Евдокией, сделать все по согласию: что взял, то отдай — и квиты. Не вышло ничего. Гордой оказалась… И после этого еще как-то сдерживал себя, заметал злость и обиду. А как увидел на пустыре девчонку их, юную, красивую, похожую на мать, враз потерял разум и не мог уже ничего поделать с собой, ничего…

Он опять опустил голову и несколько раз всхлипнул.

Следователь смотрел на него холодным взглядом.

— А зачем ходили опять туда, на поляну? Ведь это были вы…

Лачугин продолжал сидеть с опущенной головой.

— Не знаю… — с дрожью произнес он. Не мог, видать, иначе. Тянуло меня туда. Тянуло, будто к заколдованному месту. И сам не заметил, как побрел к лесу. Ноги подгибаются, боюсь сам, а иду, иду, словно черт какой-то толкает в спину. И дело там было еще… В тот день, когда я загубил девчонку, затерял где-то портсигар, где была справка с моей фамилией. Думал, в лесу, может, обронил. Боялся, что найдете и возьмете меня сразу за хвостик. Вот и решил посмотреть заодно. А теперь уж… — Он опять согнулся и глухо застонал. — Теперь меня расстреляют. Я знаю, расстреляют…

Из кабинета его увели почти под руки. И все время он повторял отрывистое, бессвязное: «Расстреляют меня… знаю… расстреляют…»

И, наблюдая за этой неприятной до отвращения сценой, следователь подумал: «Как же примет кару этот человек, легко и бездумно погубивший молодую, совсем юную жизнь?» — «Человек? — мысленно переспросил он себя и тут же ответил: — Призрак!»