Антология советского детектива-28. Компиляция. Книги 1-20

О МОИХ ТОВАРИЩАХ

Я работаю в милиции вот уже почти полтора десятка лет. На мой взгляд, это большой срок, хотя рядом со мной трудятся товарищи, которые пришли в милицию намного раньше меня, почти сразу же после окончания войны. В их памяти событии тридцатилетней давности, связанные с особо трудными условиями послевоенного десятилетия.

Я люблю свою работу. У меня не такая уж опасная и не столь уж романтичная, как это многим кажется, но трудная и благородная профессия.

Давно, много лет назад, будучи еще совсем мальчишкой, я оказался случайным свидетелем отчаянной схватки между тремя уголовниками и милиционером, вступившимся за молодую женщину. Было раннее утро. Пустынная, будто вымершая улица. Я, мальчишка, дрожа всем телом, лежал невидимый в густой траве газона, потеряв в один миг способность бежать или звать на помощь.

Каким-го непостижимым образом милиционер одолел всех троих, но пять полученных им ножевых ран не прошли бесследно. Впоследствии я узнал, что он лишился руки и вынужден был уйти из милиции. Как-то сразу этот человек затмил в моем детском воображении всех книжных героев, которым я до этого поклонялся, и я дал себе слово, что, когда вырасту, буду работать в милиции…

Кроме милиции, я нигде и никогда не работал. После школы — служба в армии, комсомольская путевка в милицию, три года в угрозыске, потом четыре года в Высшей школе МВД СССР и снова угрозыск.

За годы работы я задержал много опасных преступников, но, пожалуй, не совсем так, как мечтал в детстве.

Нашу профессию иногда сравнивают с профессиями летчиков-испытателей, минеров, полярников, пограничников. Нас снимают в кино, о нас пишут детективные рассказы и повести. Конечно, в нашей работе случаются и риск, и смертельная опасность, и погони, и драки, и перестрелки. И все же гораздо больше в ней трудовых будней и совсем не романтических ситуаций. Но от этого ни мне, ни моим товарищам наша работа не кажется менее интересной или менее полезной. И если порой сложнейшую задачу удается решить, не выходя из кабинета, то любой из нас при этом испытывает радость и удовлетворение ничуть не меньшие, чем после удачной погони или перестрелки.

Ну, а что касается романтики и риска, то ведь это лишь средство для достижения цели, а не сама цель. К тому же их предостаточно и в любой другой профессии. Я, пожалуй, не смог бы назвать специальность, где никогда и ни при каких обстоятельствах не приходится рисковать здоровьем или даже жизнью.

Мне случалось читать в газетах о доярках, которые, рискуя жизнью, тушили пожар на скотном дворе, о сталеварах, ремонтировавших раскаленные печи, о врачах, пробовавших на себе новые лекарства, о шоферах на целине, по трое суток не выпускавших из рук баранку. Так что все зависит не от профессии, а от человека.

Мы — работники милиции — чтим и уважаем наших героев. И высоко ценим мужество и самоотверженность, проявленные в борьбе с преступностью. Это наш долг, это наша святая обязанность.

И когда мы узнаем из статистических сводок и годовых отчетов, что ныне преступлений гораздо меньше, чем было несколько лет назад, мы удовлетворены, потому что это значит, что мы неплохо работаем и не зря живем на свете.

Наши предшественники — первые милиционеры Советской власти, те, кому довелось работать во времена нэпа, коллективизации, в годы Великой Отечественной войны, не расставались с оружием даже ночью. Это они навсегда уничтожили многочисленные банды, вооруженные группы, «малины» и притоны. И мы благодарны им за то, что наша профессия стала почти такой же мирной, как большинство других специальностей в нашей стране.

И все-таки моя профессия особая.

Вот уже тридцать пять лет наша страна не знает войны. В пору величайших испытаний, в трудные годы войны и нелёгкого послевоенного мира наш народ не щадил своих сил — проливал кровь на фронте, не спал ночей, восстанавливая разрушенное войной хозяйство. Наши люди заслужили право на счастливую, спокойную жизнь, на созидательный труд и ничем не омраченный отдых. А сейчас всё это в большой мере зависит от меня и моих коллег, товарищей по работе.

Человек покупает билеты в театр, несколько дней находится в приподнятом настроении, радуется, предвкушая встречу с любимыми артистами. А по дороге в театр с его головы срывают шапку…

Муж отправляется в магазин купить к празднику подарки жене и сыну, а у него в трамвае вытаскивают из кармана зарплату. Одного обсчитали в магазине, другого обругали в столовой, третьего оскорбили во дворе пьяные хулиганы. Настроение уже надолго испорчено, человек выбит из колеи, у него не ладится работа, всё валится из рук. Расстроена его семья, огорчены близкие ему люди. И чтобы всего этого вообще не случалось или случалось как можно реже, мы, в милиции, должны работать днём и ночью. Именно на нас возложена обязанность охранять личную и имущественную безопасность граждан, государственное и социалистическое имущество.

Рабочий день милиции редко бывает восьмичасовым. Мои родные и близкие давно уже привыкли к тому, что в праздники я на работе. Мы всегда вовремя питаемся, почти всегда недосыпаем, но мы знаем, ради чего всё это делаем. И когда добиваемся положительных результатов, не думаем о потраченных силах и бессонных ночах.

Я вспоминаю, как пять-шесть лет назад в нашем районе оперативная обстановка была напряженной и нервной. Как выяснилось позже, группа молодых злоумышленников каждую ночь снимала колёса, вскрывала стёкла и двери со стоявших на улицах автомашин, воровала магнитофоны, часы и приёмники. Район наш большой. Населяют его почти четверть миллиона человек. А гаражей мало, пока мало. И владельцы легковых автомашин, которых с каждым годом становится все больше, были буквально терроризированы ночными грабежами, но вынуждены были оставлять свои машины во дворах и на улицах.

Дела подобного рода находятся в ведении отдела уголовного розыска, и поэтому почти каждое утро я выезжал по заявке, а то и по нескольким сразу на место очередной кражи. Взрослые, солидные люди чуть не плача встречали меня у своих обезображенных машин. На их лицах были растерянность и обида. Преступники взламывали багажники, окна и двери салонов и похищали всё, что представляло собой какую-нибудь ценность, включая дефицитные детали, и, конечно, личные вещи, оставленные на ночь в машине беспечными владельцами. Вчера еще новенькие, элегантные, поблескивающие никелем и лаком «Жигули», «Москвичи» и «Запорожцы» — предмет гордости и радости их владельцев — сегодня, разворованные и жалкие, причиняли им обиду и боль.

Поначалу потерпевшие очень верили нам, подробнейшим образом описывали все приметы похищенных вещей, сообщали полезные и малополезные подробности. Однако постепенно очередные пострадавшие начали выражать сомнения насчет наших возможностей и даже стали встречать нас насмешками и с трудом скрываемым раздражением.

Группа, где я был старшим, специально сформированная для раскрытия этих краж, спала урывками и по очереди Днём мы проверяли на причастность к ражам лиц, известных нам по прошлым аналогичным делам, а ночами сидели в засаде и скрытно патрулировали во дворах и на улицах. В конце концов мы поймали воров и изъяли у них похищенное. Следователь установил размер материальной ответственности каждого на преступников для компенсации ущерба по гражданским искам потерпевших.

В этом деле не было погонь и стрельбы, но мы много работали, спорили и нервничали, недосыпали и мёрзли на улицах холодными зимними ночами. И хотя ни я, ни мои товарищи не совершили ничего героического, мы гордились успешным завершением этой операции.

В нашей стране неуклонно снижается преступность не только потому, что мы и наши предшественники вели и ведем с ней никогда не прекращающуюся борьбу. Главное здесь, конечно, в том, что в нашей стране уничтожены причины, порождающие пороки старого мира. Но все же остатки ушедшей в прошлое буржуазной морали живучи. Жадность и себялюбие, зависть и лень, угодничество и карьеризм — эти печальные приметы минувшего прошлого — толкают людей на хулиганство и воровство, мошенничество и подлоги, взятки и обман.

Еще не полностью искоренены и такие опасные преступления, как убийства, грабежи, изнасилования.

Многое уже сделано, многое еще предстоит сделать. В этой борьбе за новое общество, за нового человека большое значение приобретает максимальная раскрываемость преступлений. Преступники должны чувствовать неизбежность наказания за совершенное зло — это одно из важнейших условий предотвращения и ликвидации преступлений. Злоумышленники всегда надеются избежать наказания, иначе они не совершали бы преступлений. Но им никогда не удается уйти от расплаты. «Давно уже сказано, — писал В. И. Ленин, — что предупредительное значение наказания обусловливается вовсе не его жестокостью, а его неотвратимостью. Важно не то, чтобы за преступление было назначено тяжкое наказание, а то, чтобы ни один случай преступления не проходил нераскрытым».

И вот за это мы, сотрудники милиции, и ведем борьбу летом и зимой, днем и ночью.

Я работаю в отделе уголовного розыска, на нас в милиции возложены важные функции, но рядом с нами трудятся сотрудники других отделов. И выполняемая ими работа не менее важна и значительна.

ОБХСС — отдел борьбы с хищениями социалистической собственности. В нем, как правило, работают спокойные и рассудительные люди, «мыслители», как мы их называем в управлении. Им горячиться и торопиться нельзя. Их противники — расхитители государственной и социалистической собственности — не пользуются при совершении преступлений ножами и кастетами, не нападают на людей и не взламывают сейфы. Их методы хитрее, тоньше. Результаты их преступной деятельности не всегда заметны не только на первый, но порой и на сотый взгляд. Это и приписки в строительных организациях, и взяточничество, и обман покупателей, и очень редкие у нас подделки монет, марок, уникальных книг и старинных документов.

Работа сотрудников ОБХСС кропотливая, внешне не эффектная. Но зато никто другой, пожалуй, не возвращает народу и государству такое большое количество материальных ценностей, как работники этого отдела. Преступники, с которыми им приходится иметь дело, по-своему грамотные, квалифицированные, очень хитрые и изворотливые люди. Для успешной борьбы с ними сотрудники ОБХСС должны превосходить их во всем, и в первую очередь в общей культуре и профессиональной квалификации. А так как ОБХСС приходится распутывать преступления в самых различных областях промышленности, городского и сельского хозяйства, торговле, то можно представить, каким широким кругозором и разнообразными познаниями должны обладать его сотрудники.

В первые годы своей работы в милиции я был восхищен той ажурной, прямо-таки ювелирной тонкостью и искусством, с которыми сотрудники ОБХСС разоблачили одного матёрого спекулянта. Это был директор крупного книжного букинистического магазина, старый, опытный жулик. Еще в далёкие времена нэпа вступил он на путь афер и обманов, тогда же или несколько позже он и разработал один из своих главных жульнических трюков, который много лет приносил ему огромные барыши.

Казалось, директор строго и неукоснительно соблюдал установленные правила покупки книг у населения — ставил продажную цену на каждой книге в присутствии её владельца, немедленно через кассу выплачивал деньги. Но ночью, когда директор оставался в магазине один, он начинал работать не на государство, а на себя. Специально подобранной стиральной резинкой, а всего их у него было около двухсот (для разных сортов бумаги), он стирал им же написанные днем цифры и ставил новую цену, в два, в три, в четыре раза более высокую. Разумеется, продавал он эти книги уже по новой цене. Разница за месяц достигала астрономических сумм, и вся она шла в карман жулика. Вначале следователи, которые уже давно подозревали его, не располагали какими-либо доказательствами и фактами, слишком опытен и хитёр был этот прожженный обманщик.

Можно было продать ему книгу, а потом попытаться купить её уже по новой цене, но это-то как раз и предусмотрел преступник. Он специально организовал несколько так называемых точек-ларьков, где его доверенные продавцы, получавшие зарплату чуть ли не из его рук, сбывали купленные им в магазине книги. Поймать ту или иную книгу в этих условиях было практически невозможно, но если бы это даже и удалось сделать, директор-жулик легко отвел бы обвинение, сказав, что это другой экземпляр книги того же издания.

И тогда был придуман простой, но чрезвычайно остроумный способ. Чтобы уличить жулика, ему продали нисколько книг-ловушек. Между листом, на котором ставилась покупная цена, и картоном переплета, к которому этот лист приклеивается, была вложена копирка. На копирке и картоне этих книг (их потом удалось снова купить) оставалась первоначальная цена, которую директор стер на внешней стороне листа. Мошенник был арестован. Дома у него было изъято наличных денег и облигаций трехпроцентного государственного займа на сумму более 80 000 рублей. Директор книжного магазина был действительно хитрым, изворотливым жуликом, но все же он был разоблачен, ибо нет таких преступников, которые не оставляли бы после себя следов: даже самые искусные, самые опытные из них, использующие всевозможные уловки и ухищрения, рано или поздно вынуждены расплачиваться за совершенные ими преступления.

В один из сезонов в продуктовых магазинах нашего района вдруг начались перебои с репчатым луком. На первый взгляд продукт не самой первой необходимости, а попробуй обойтись без него. Сразу же лук резко вздорожал на рынке. Когда лук поступал в магазины, его немедленно раскупали в больших количествах, создавая себе запас чуть ли не на год. В результате большинство покупателей уходило вообще без лука, дефицит его рос.

Экономическая группа ОБХСС и руководители торгующих организаций терялись в догадках. Для того чтобы уяснить себе всю проблему, им нужно было решить по крайней мере два вопроса. Первый — как могло случиться, чтобы в магазины вдруг стало поступать репчатого лука намного меньше планируемого количества? И второй — почему буквально в тот же день, когда в магазины стало поступать меньше лука, он в больших количествах и по дорогой цене появился на рынке? Это совпадение было более чем странным. Можно было даже подумать, что кто-то был заранее осведомлен о создавшейся ситуации и имел возможность и время подготовиться к ней.

На первый вопрос ответ был найден быстро. Причиной перебоев с луком стало происшествие на железной дороге. Пять вагонов лука — месячная норма райпищеторга — были списаны в связи с тем, что лук подмок и испортился во время транспортировки. Специальная комиссия составила акт. Из акта следовало, что вагоны, в которых перевозился лук, были старые, крыши на них — дырявые, в щелях. Обильные дожди, выпавшие в пути, замочили лук, который начал гнить уже в дороге, ии к приезду в город был совершенно негоден для употребления. Первичные проверки показали, что списание было правильно документально оформлено. Виновные железнодорожники-отправители понесли административное наказание.

На второй вопрос ответа не нашлось, совпадение было признано случайным. Перебои в магазинах были очень быстро устранены городскими властями, перебросившими нам лук из других районов. История с луком стала постепенно забываться. Но не забыл её мой сослуживец, сотрудник ОБХСС Алексей Кононов. Я потом как-то спросил его, почему он продолжал заниматься этим делом, когда оно уже было закончено во всех инстанциях.

— Понимаешь, — сказал он, растягивая по привычке слова. — Эти свиньи слишком сытно ели в то время, когда граждане нашего района переплачивали за лук на рынке и в течение нескольких дней не могли сварить дома вкусный борщ или поджарить мясо с луком.

Мне было известно, что списанный лук был передан одному пригородному совхозу на корм свиньям. Но, как выяснилось, Лёша имел в виду совсем не этих свиней. Он потратил два месяца на то, чтобы установить, что в совхоз поступило в сто раз меньше лука, чем это было указано в документах комиссии, и что только это поступившее количество и было на самом деле подмочено и непригодно для еды. Кононов установил, что подмочена была только та ничтожная часть лука, которая перевозилась в верхних ящиках, а остальные 99 процентов будто бы сгнившего лука были через целую цепочку жуликов реализованы на рынке.

Сотрудники ОБХСС, как и мы, работники уголовного розыска, редко надевают форму, разве что на строевой смотр, который у нас бывает два раза в году. Но вскоре после окончания «дела о луке» Кононов вдруг явился на работу в полной парадной форме.

Мы не успели спросить его, что сегодня за такой особый праздник, как начальник Управления позвал нас всех в актовый зал и торжественно вручил Алексею серебряный знак «Отличник милиции». Смущаясь, Кононов сказал, что разоблачение жуликов в данном случае скорее не его успех, а заслуга товарищей из ГАИ, без помощи которых ему вряд ли удалось бы что-либо сделать.

У всех нас нелегкая работа. Но положение сотрудников ГАИ осложняется еще и тем, что некоторые люди, главным образом водители, не ценят их труд, относятся к ним настороженно, подозрительно, даже неприязненно. Водителей у нас много — профессионалов и любителей, шоферов личных и государственных машин, и с каждым днем их все больше и больше появляется на наших дорогах. Иные из них говорят про сотрудников ГАИ, будто они несправедливы, придирчивы, в своей деятельности руководствуются не интересами дела, а чуть ли не планом, который обязаны выполнять.

— Чуть-чуть превысил скорость, подумаешь, велика важность!

— Ну не горит лампочка поворота, домой ведь еду, заменю!

— Грязная машина? На улице ведь тоже грязно!

— Конечно, я по правилам должен был пропустить трамвай. Но ничего же не случилось!

— Если так придираться, техосмотр вообще никогда не пройти!

— И что ни сделаешь, сразу давай рубль, а то еще и прокол в талоне готовы сделать…

Такие люди сердятся на инспекторов ГАИ, педантичных и невозмутимых. По-моему, нет ничего несправедливее нападок на них. Легко представить себе, во что превратился бы любой город, и наш в том числе, если бы в один день сотрудники ГАИ сняли или хотя бы ослабили контроль за движением транспорта. Время от времени в газетах публикуются данные о количестве дорожно-транспортных происшествий, числе раненых и погибших в автокатастрофах, особо выделяются при этом дети.

Цифры эти настораживают. И если они не растут, а даже, наоборот, в последние годы наметилась стойкая тенденция к их снижению, то это происходит благодаря самоотверженной работе сотрудников Государственной автомобильной инспекции. А ведь старые улицы шире не становятся, транспортные потоки из года в год растут. И я считаю, что у нас в милиции нет другой такой службы, которая бы так много делала для сохранения и спасения жизни и здоровья наших граждан.

У них много забот. Постановка и снятие с учета транспорта, технический осмотр государственных и личных автомобилей, поддержание порядка на дорогах, лекционно-профилактическая работа, координация действий с органами страхования автомобилей, розыск угонщиков транспорта и лиц, виновных в авариях и скрывающихся с места происшествия, и многое, многое другое.

Во времена истории с луком я часто видел, как инспекторы ГАИ что-то оживленно обсуждали вместе с сотрудниками ОБХСС. Вроде бы разные службы, а интересы их в этой истории сошлись. Дело закончилось тем, что к уголовной ответственности были привлечены не только непосредственные расхитители лука, но и руководители одного из автохозяйств за приписки и корыстное использование государственных автомашин.

Это госавтоинспектор Савельев установил, что машины, на которых вывозился с железнодорожной станции краденый лук, делали «случайные» левые рейсы. И, как рассказал нам потом Алексей Кононов, с этого все и началось.

Именно благодаря Александру Савельеву он в конце концов докопался до истины. Этот же Савельев прошлым летом доказывал всем и доказал, что показания свидетелей по делу о наезде на пешехода Токарева ошибочны, что наезд этот совершил на самом деле не пьяный владелец автомашины, мирно спавший в это время на заднем сиденье своих «Жигулей», а тоже пьяный угонщик, который, не заметив спящего владельца, на его автомобиле наехал на пешехода, а после этого выскочил из машины и скрылся.

Правда, сам Савельев потом утверждал, что в этом случае, как и в деле с луком, вряд ли что-нибудь могло получиться, если бы не эксперт-криминалист Семенов. Этот внешне нескладный, неуклюжий человек в мешковато сидящей на нем капитанской форме — ярый пропагандист криминалистической службы, замечательный знаток и энтузиаст своего дела. В операции с луком он провел искуснейшую экспертизу и не только выявил подчистку на путевых листах шоферов, но и сумел прочесть первоначально написанный текст.

Давно прошли времена, когда эксперт-криминалист был в лучшем случае вооружен кисточкой из барсучьего меха и запасом порошков из алюминия и графита. Наш криминалист Семенов работает со сложнейшей техникой.

Очень трудно сегодня преступнику обмануть эксперта-криминалиста. А скольким людям эксперты помогли восстановить репутацию, доказав их невиновность. Эксперты-криминалисты — чрезвычайно образованные, широко и всесторонне эрудированные люди. Трудно даже перечислить все виды и формы исследований и экспертиз, которые им приходится проводить по многочисленным нашим заявкам. Это — трассология и баллистика, исследование документов и холодного оружия, почерковедческая, химическая, пищевая и биологическая экспертизы.

В криминалистическую лабораторию обращаются за помощью не только сотрудники милиции. Однажды при мне Семенов по просьбе одной старушки установил подлинность документа, дающего ей право па получение пенсии. Кстати, ее туда послали сотрудники отдела социального обеспечения, которые из-за ветхости документа не смогли прочитать текст.

Очень часто в криминалистическую лабораторию обращаются за помощью сотрудники музеев и картинных галерей, ибо

иногда трудно на глаз определить подлинность картины и авторской подписи под ней.

Как-то, расследуя явно «глухое» дело об ограблении квартиры, я, как к последнему шансу, тоже обратился к помощи Семенова. Преступник обворовал квартиру, отжав замок каким-то инструментом с широким лезвием — стамеской, долотом или отверткой. Свидетелей, которые высказали бы какие-либо подозрения, найти не удалось. Похищенное бесследно исчезло. В конце концов задержали одного подозрительного субъекта, который, правда, выдвинул практически неопровержимое алиби. В кармане у него нашли стамеску с широким лезвием, но само по себе это, естественно, не могло быть уликой. И вот здесь-то все и решило высокое мастерство эксперта-криминалиста Семенова. Сильнейшим магнитом он собрал с пола мелкие осколки металла, отколовшиеся от лезвия стамески, сложил эти осколки и, приложив их к стамеске, найденной в кармане подозреваемого, доказал, что именно ею был отжат ригель замка. Мы все удивлялись и восхищались проделанной Семеновым работой.

Очень часто нам приходится сталкиваться с хитрыми, опытными преступниками, которых «не возьмешь» никакими, казалось бы, неопровержимыми уликами, никакими доказательствами. Свидетельские показания они отводят, называя их заведомо лживыми, о найденных при обыске вещественных доказательствах говорят, что их подбросили, отвергают логические построения следователя. Но даже самые хитроумные и опытные преступники бессильны перед экспертизой.

Все службы в милиции очень тесно связаны друг с другом. Не является исключением и паспортный отдел. Основная задача его сотрудников — упорядочение и поддержание паспортного режима.

Мы настолько привыкли к известной формуле — кто не работает, тот не ест, — что стали воспринимать её как-то отвлеченно. Наше государство — страна трудящихся. У нас работают все. Иначе и быть не может, иначе нарушается один из самых главных наших принципов.

И тем не менее есть еще люди, которые не работают, но едят. И даже довольно сытно. Однако, понимая, что это противозаконно, пускаются на различные ухищрения, живут не по месту прописки или вообще без прописки и, не занимаясь общественно полезным трудом, спекулируют, мошенничают или просто проживают доставшиеся им от родителей деньги.

Я не представляю себе, как мы, сотрудники уголовного розыска, могли бы обойтись без работников паспортного отдела. Ведь только с их помощью можно, например, выявить в огромном жилмассиве приехавшего в «гости» с юга проходимца, у которого из всех документов есть только липовая справка о том, что он является владельцем двадцати мандариновых деревьев.

Но и это он считает вполне достаточным для того, чтобы целый год с огромной выгодой для себя торговать на колхозном рынке мандаринами, скупленными по дешевке на юге у истинных владельцев фруктовых садов.

Мы не смогли бы определить линию, по которой проходит граница между многими нашими отделами. Даже самый опытный инспектор угрозыска не всегда разыщет без помощи сотрудника паспортного отдела беглого преступника, затерявшегося где-то среди тысяч жителей района.

Работники паспортного отдела контролируют работу кадровиков предприятий, которые, испытывая недостаток в рабочей силе, могут взять на работу юношу, не достигшего шестнадцати лет, или назначить на материально-ответственную должность человека, лишенного этого права по приговору суда, или уволить сотрудника без уважительной причины. Колоссальную работу после войны провели сотрудники паспортных отделов по воссоединению семей, разбросанных войной. Даже сейчас еще продолжают заниматься, и не без успеха, этим труднейшим и в высшей степени гуманным делом.

И конечно же, говоря о работе милиции, нельзя не вспомнить об участковых инспекторах. Есть у нас в районе инспектор Федор Алексеевич Шариков. Фамилию его знаем, пожалуй, только мы, его коллеги и сослуживцы. На участке же его зовут дядей Федей не только сегодняшние подростки, но даже люди с заметно пробивающейся сединой, потому что дядя Федя помнит их еще мальчишками, гонявшими тряпичный мячик на дворе. Дядя Федя — живая энциклопедия своего участка. Современная милиция вооружена отличной техникой и владеет всеми формами и видами учета. Стараясь принять предупредительные меры по отношению к людям, которые способны на преступление, мы изучаем свои картотеки и обращаемся за помощью к вычислительной машине. А у дяди Феди все в голове. Когда у нас на 16-й автобазе ночью вскрыли сейф, рассверлив специальным приспособлением большую площадь вокруг замка, дядя Федя не стал ждать, пока мы начнем изучать нашу картотеку. Он сокрушенно покачал головой и тихо сказал, ни к кому не обращаясь:

— Выходит, Сережка Котов уже освободился, живет без прописки где-то на моем участке, а я даже не знаю об этом.

Когда Котова задержали с похищенными деньгами, он долго удивлялся, как могли так быстро выйти на него, если о его возвращении никто не знал и свидетелей кражи не было.

А я потом вспомнил, что этот самый Котов лет двенадцать назад вскрыл не совсем таким, но похожим способом сейф в продуктовом магазине. Однако дядя Федя вспомнил об этом гораздо раньше меня.

У себя на участке дядя Федя занимается и воспитанием детей, и выявлением правонарушителей, пьяниц, следит за чистотой и посадками деревьев, помогает старикам.

И недаром именно его выбрали депутатом райсовета. Он любит службу участковых инспекторов. На всех собраниях в течение вот уже многих лет отстаивает стабильность участковых кадров. Он не возражает, если участкового инспектора переводят в уголовный розыск — если на тот же участок, говорит он при этом.

Дядя Федя всегда в курсе всех дел, как у нас говорят, «оперативной обстановки» не только на своем участке, но и во всем районе. Во всех службах нашего Управления работают его ученики.

Много таких участковых инспекторов, как дядя Федя, работает в нашем районе, во всем городе! Скромные, честные, доброжелательные, всегда готовые прийти на помощь нуждающимся в ней, замечательные энтузиасты и специалисты своего дела, они меньше всего наказывают и карают. Когда говорят о профилактической, предупредительной работе милиции, то прежде всего имеют в виду участковых инспекторов. И хотя их работа на первый взгляд не так уж и заметна, снижение преступности в нашем районе — это прежде всего их заслуга.

В нашем Управлении есть особая служба — дежурная часть. Ей всегда отдается лучшее помещение. Стены комнаты, занимаемой дежурной частью, отделаны специальными звукопоглощающими материалами, на полу лежит толстый мягкий ковер. Кроме стола, за которым работают дежурный и его помощник, есть в помещении еще один стол — стол-коммутатор, по-научному СОС (станция оперативной связи). Рядом с комнатой дежурного, но обязательно отдельно — телетайпная комната. Телетайпы — очень шумные машины. Через СОС дежурный осуществляет прямую связь со всеми отделами Управления и всеми подчиненными службами. В распоряжении дежурного есть еще другие средства связи, ВЧ, две радиостанции. К дежурному стекается вся информация о происшествиях в районе, все сведения об оперативно-розыскных и других мероприятиях. Дежурная часть собирает, учитывает и оценивает информацию, доводит ее до заинтересованных лиц. Дежурный, как говорят у нас в Управлении, держит руку на пульте оперативной обстановки. Он должен быть опытным, грамотным, всесторонне образованным сотрудником, до тонкостей разбираться в работе любого из отделов, в каждой службе Управления. Кроме того, дежурный обязан быть инициативным, решительным, смелым человеком, не боящимся риска, умеющим взять на себя ответственность. Через дежурного идут команды сотням людей, и несвоевременно или ошибочно принятое решение может повлечь за собой весьма серьезные последствия.

Мы, сотрудники милиции, работаем с людьми, от нас зависят человеческие судьбы. И наши ошибки могут быть непоправимыми. Поэтому нам нельзя ошибаться. Но при этом много времени на раздумье и принятие решения у нас нет. Решение и его реализация должны быть правильными и молниеносными.

И когда дежурный в особо серьезных случаях сам выезжает на место происшествия, он должен не только профессионально разобраться в ситуации и отделить необходимую информацию от малозначащих, а иногда и ошибочных подробностей, но и принять быстрое и точное решение. От того, как работает дежурная часть, в большой степени зависит работа всего сложного и большого организма, который называется милицией.

Все наши службы в тесном взаимодействии друг с другом решают свои индивидуальные, конкретные задачи. Функции, выполняемые ОБХСС, не похожи на задачи ГАИ, а в работе уголовного розыска мало общего с обязанностями паспортного отдела.

Но есть вид деятельности общий и обязательный для всех служб милиции, для каждого отдельного ее сотрудника, — профилактика, предупреждение преступлений. Царской полиции такая форма работы была неизвестна. Презрительное отношение к народу, абсолютное безразличие властей к судьбам людей были характерны для старой России.

Только после Великой Октябрьской социалистической революции 1917 года были введены законы об обязательном начальном, а потом и среднем образовании, а просветительная и воспитательная работа была возведена в ранг государственной политики. Существенный вклад в эту деятельность вносила и вносит советская милиция. Юристы и сотрудники милиции поучают причины и условия, способствующие совершению преступлений, разрабатывают их предупреждения. Все без исключения службы милиции выполняют большую общую и индивидуальную профилактическую работу. Сотрудники милиции выступают в печати, по радио, читают лекции, проводят беседы, участвуют в создании книг, кинофильмов, специальных телециклов «Человек и закон», организуют и обучают общественников.

Устранение причин, порождающих преступность, создание обстановки нетерпимости и всеобщего осуждения правонарушений, настойчивая и терпеливая пропаганда, постоянный контроль — все это и есть профилактика.

При внимательном изучении почти каждого уголовного дела можно сделать вывод о том, что, если бы рядом с человеком до того, как он оказался на скамье подсудимых, были настоящие товарищи и друзья, а не просто «приятели» в плохом смысле этого слова, он не стал бы преступником. На суде почти всегда выясняется, что кто-то из его близких знал о его преступных намерениях, настроении, мог еще как-то повлиять на него, предотвратить беду.

Органы милиции проводят большую, полезную профилактическую работу, но подлинный эффект она сможет принести только в том случае, если в ней будут участвовать широкие слои общественности, весь наш народ.

Если в борьбе за укрепление законности основная роль принадлежит профилактике преступлений, то основной ее составной частью является воспитание подрастающего поколения, предупреждение детской преступности. И, наверное, поэтому особым уважением в милиции пользуются сотрудники инспекции по делам несовершеннолетних.

Это хорошо подготовленные, интеллигентные и эрудированные люди, педагоги по образованию.

Есть в нашем отделе такой сотрудник — Галина Васильевна Архипова, опытнейший работник, секретарь партбюро.

Молодежь — это будущее нашего государства. И не может быть дела более важного, чем забота о ней. Пусть воспитание — процесс трудный и длительный, результаты окупят все расходы. И снижение преступности в стране в значительной мере зависит и от усилий работников инспекции по делам несовершеннолетних.

Как-то, зайдя в кабинет к Архиповой, я увидел подростка, которого сразу же узнал, Несмотря на свои четырнадцать лет, он был одним из той самой группы воров, которая так досаждала владельцам частных автомобилей. Я сам его тогда задержал вместе с другими участниками этих краж. Но так как он не достиг еще совершеннолетия, его не предали суду. Он был взят на учет в милиции. И вот я увидел его в кабинете Архиповой.

Когда я вошел, Галина Васильевна просматривала его школьный дневник и попутно задавала ему вопросы. Я прислушался к их разговору. Если бы я не знал, кто сидит напротив инспектора милиции, я решил бы, что к Архиповой зашел на работу ее сын, так доверительно, дружелюбно они разговаривали. Перед тем как ему уйти, Галина Васильевна напомнила, что она придет в понедельник в школу на родительское собрание, и попросила, чтобы он ее обязательно встретил.

Оставшись вдвоем с Архиповой, мы вспомнили его прошлое дело, и я сказал ей:

— Трудный парень, совсем еще мальчишка, а ведь многие подростки старше его подчинялись ему.

— В том-то и дело, — сказала Галина Васильевна. — Парень способный. Прирожденный лидер. Трудно матери одной с ним, неправильно сложились у них отношения. А в школе у него не было авторитета из-за неуспеваемости. Сейчас, кажется, налаживается и его учеба. Главное — воспитать у него ответственность за свои поступки.

В постановлении ЦК КПСС «Об улучшении работы по охране правопорядка и усилении борьбы с правонарушениями» (1979 г.) определены конкретные меры, направленные на дальнейшее улучшение профилактики правонарушений, усиление борьбы с преступными и другими антиобщественными проявлениями, неукоснительное соблюдение советских законов всеми гражданами и должностными лицами. «Правоохранительные органы, — говорится в постановлении, — должны бескомпромиссно и решительно вести борьбу с преступностью, развивать и укреплять связи с трудовыми коллективами и общественностью».

Л. И. Брежнев указывал, что партия ждет от этих органов «еще большей инициативы, принципиальности, непримиримости в борьбе с любыми нарушениями советского правопорядка».

Я перечислил лишь небольшую часть тех задач, которые приходится решать сотрудникам милиции. Для того чтобы хотя бы вкратце рассказать о всех функциях, службах и милицейских специальностях, потребовалось бы многотомное исследование. Формально каждый отдел, каждая служба в милиции выполняют свою, только ему присущую работу, не похожую на работу других отделов. И, может быть, сотрудники ОБХСС по сути решаемых ими задач не меньше отличаются от участковых инспекторов, чем, скажем, врач от архитектора. Но это формально. А фактически все мы, сотрудники советской милиции, делаем одно дело — охраняем покой и безопасность нашего народа, ведем беспощадную борьбу с нарушителями социалистической законности — ворами, жуликами, расхитителями общественной собственности, тунеядцами, хулиганами, со всеми теми, кто мешает нам жить и спокойно работать.

ОШИБКА В ДИАГНОЗЕ

В истории уголовной практики тысячи, десятки тысяч случаев. Но по своим основным отличительным признакам: мотивам, составу преступления, способам его совершения, характерному почерку преступника — большинство из них поддается систематизации и группировке. И те оперативные работники, которые, хорошо владея материалом, могут легко вспомнить аналогичные случаи из своей или чужой практики, проанализировать порученное им дело, сравнив его с уже проведенным когда-то расследованием или сведя к известной схеме, безусловно, имеют преимущество перед своими менее эрудированными коллегами.

И все же должен признать, как я ни напрягал память, я не смог отыскать ничего похожего на случай, которым мне пришлось заниматься в тот хмурый ноябрьский день, когда срочная телефонограмма из больницы имени Семашко решительно перечеркнула все мои планы, тщательно и аккуратно составленные на неделю вперед.

Вспоминая эту историю теперь, по прошествии почти двух лет, я, пожалуй, не рискну утверждать, что порученное мне дело было уж очень сложным. Однако аналогичных ему дел ни я, ни даже самые старые и опытные сотрудники нашего отдела так и не смогли припомнить.

Придя на работу, как обычно, ровно в 9 часов утра, я не торопясь разделся, полистал купленную по дороге свежую газету, с удовольствием выкурил сигарету, пользуясь отсутствием уехавшего в командировку соседа по кабинету. И только после этого протянул руку к телефонному аппарату, чтобы выяснить результаты экспертизы по делу о краже в ювелирном магазине, однако набрать номер телефона криминалистической лаборатории не успел. Раздалась резкая трель селектора.

— Бросай все дела и шагай срочно ко мне, — услышал я голос начальника нашего отдела подполковника Одинцова. Даже на расстоянии я почувствовал, что он встревожен.

— Читай, — сказал мне Одинцов и протянул книгу телефонограмм, где мелким, убористым почерком нашего сегодняшнего дежурного старшего лейтенанта Попова было записано целое послание. Я сел на диван и погрузился в чтение.

«В больницу имени Семашко в 11 часов 40 минут утра 22 ноября сего года машиной скорой помощи № 16 2-й городской, станции был доставлен гражданин Николаев Василий Семенович, проживающий по адресу: улица Строителей, дом № 3, корпус 2, квартира 12 с диагнозом «прободение язвы желудка, перитонит, состояние крайней тяжести». В 12 часов дня больной скончался в приемном покое. При патологоанатомическом вскрытии умершего в прозекторской больницы в 16 часов 30 минут того же дня было установлено проникающее ранение в брюшную полость с повреждением внутренних органов и обширным внутренним кровоизлиянием.

Подписал протокол вскрытия патологоанатом Васильев. Телефонограмму передала медсестра приемного покоя Рогова, принял — дежурный Попов».

Я не торопился отдавать книгу телефонограмм подполковнику Одинцову. Мне казалось, что я чего-то не понял, что от меня ускользнула какая-то существенная деталь в сообщении, записанном Поповым. И я перечитал его вновь. Не нужно было обладать большим опытом работы в милиции, чтобы понять всю абсурдность, нелепость случившегося. Ошибка в диагнозе?! Бывает, конечно. Хотя не отличить язву желудка от проникающего ранения трудно даже при большом желании. И все-таки ошибка возможна. Вызывает удивление не она, а абсолютно необъяснимое молчание потерпевшего. Впрочем, можно ли называть его потерпевшим, ведь на нашем профессиональном языке потерпевшим считается жертва уголовного преступления. А было ли вообще преступление, и если было, то почему Николаев не сказал о нем?

Бывали случаи, когда участник поножовщины старался скрыть свои раны, чтобы не признаваться при этом в самом факте поножовщины, в том, что сам он тоже ранил, а может быть, и убил кого-то. Но даже в таком случае невозможно представить, чтобы человек, находясь в сознании, за какие-то считанные минуты до операции, прекрасно понимая, чем ему грозит операция при неправильно поставленном диагнозе, продолжал молчать. Так ничего и не придумав, я отдал книгу телефонограмм своему начальнику.

Начальник отдела и сам был обескуражен не меньше меня. Я понял это после первых же его слов.

— Это, сам видишь, — сказал он, — очень паршивая телефонограмма. Все может разрешиться быстро и просто, но чутье мне подсказывает, что мы еще повозимся с этим делом. Отложи все. Ювелирным магазином ты вроде занимаешься не один. Да и дело там идет к развязке. Если есть вызванные люди, поручи Баранову, пусть он с ними побеседует. Кстати, ему пора примыкать к самостоятельной работе.

Поезжай сейчас к семье потерпевшего. Установи, с кем он жил, подробно поговори с родней и со всеми в доме, кто общался с ним. Найди врача скорой помощи. Побеседуй с ним. Пусть он объяснит ошибку в диагнозе, и вообще, как он понимает ответственность врача, клятву Гиппократа и все прочее в этом роде. Потом заедешь в морг больницы. Я сейчас сам еду туда вместе с судмедэкспертом Рыжовым. Он согласился сегодня же сделать повторное вскрытие. Ты успеешь застать меня, я там наверняка пробуду не меньше двух-трех часов. Пока осмотрим, опишем одежду, в которой он был доставлен в больницу, сфотографируем ее. Пока Рыжов сделает свою работу, ты должен собрать и привезти из дома потерпевшего хоть какую-то информацию. Ты же видишь, его зарезали, а он даже никому не сказал. И ведь был бы какой-нибудь пьяница, уголовник, так нет, вроде бы вполне приличный человек. Я уже звонил в больницу.

Врач и медсестры утверждают, что, судя по одежде, по внешнему виду, по нескольким фразам, которые он успел произнести, они чуть ли не готовы поручиться за его добропорядочность. Дай-то бог, хотя сам понимаешь, внешность часто бывает обманчивой. Мы с тобой в этом не раз убеждались. На его работе уже знают о смерти, все переполошились, звонят в больницу, узнают подробности. Я думаю, что о плохом человеке так бы не беспокоились.

— И все, наверное, обсуждают: кто и за что его убил, — сказал я.

— Да нет, я просил больничное начальство об истинной причине смерти пока никому не говорить, даже его родным. Эту печальную обязанность возлагаю на тебя. Конечно, долго это секретом не останется. Но нам нужно выиграть хоть пару дней. В общем, решай все на месте, когда сообщить жене о проникающем ранении и в какой форме.

Одинцов тяжело вздохнул, покопался в пустой сигаретной пачке, смял ее и с досадой бросил в корзину под столом. Я протянул ему сигареты.

— Его зарезали, — повторил он, — не позже чем двадцатого, а сегодня двадцать второе. Потеряно два дня, потеряно для нас, а главное — для него, для Николаева. Он мог бы еще жить и жить, если бы вовремя обратился к врачу. Первое вскрытие показало, что ранение не было смертельным. Сначала, конечно. Но тут мы уж ничего не можем поделать. — Одинцов схватил телефонную трубку, набрал первые три цифры какого-то номера, потом, передумав, бросил трубку обратно на рычаг. — Какая-то чертовщина. Нельзя же нанести человеку проникающее ножевое ранение так, чтобы он этого не почувствовал. Значит, знал и скрыл. Но для этого должны были быть очень серьезные причины. И почему ошибся врач? Случайно или?.. Впрочем, что толку гадать, не имея никакой информации. Так можно далеко зайти. Если ты на месте с ходу не добьешься ясности, передадим материал в следственные органы, сформируем группу для раскрытия и будем работать. Ты старший. Вопросы есть? Рекомендации? Предложения? Нет? Иди.

И я поехал на улицу Строителей, 3. Улица эта еще два года назад существовала только в архитекторских планах, но дома, в большинстве своем еще строившиеся, уже обозначали ее будущие контуры. Это был район новостроек, наполненный разнообразнейшей строительной техникой — кранами, экскаваторами, бетономешалками, катками. Я долго бродил между только что законченными и еще недостроенными зданиями, тщетно разыскивая нужный мне дом. Не было ни номеров, ни указателей. Я перепрыгивал через канавы, спотыкался о кабели и провода, обходил груды строительных материалов. На том месте, где, по моим расчетам, должен находиться дом 3, был еще только вырыт котлован.

Проходивший мимо молодой человек объяснил мне, что первого корпуса нужного мне дома действительно пока нет, но второй уже полгода официально сдан государственной комиссии.

Возможно, что государственная комиссия добросовестно выполнила свои служебный долг, но почему-то она сузила его до приемки только самого дома. Двор второго корпуса, весь засыпанный, заваленный неубранными остатками кирпича, арматурой, щебенкой, перерытый ямами, рвами наверняка поставил немало трудно разрешимых проблем перед жильцами, въезжавшими в свои новые квартиры. Весь первый этаж дома занимал «Гастроном», тоже внесший свою «лепту» в невообразимую захламленность двора. Сверкая с фасада огромными зеркальными витринами, с тыла магазин ощерился грудами невывезенной деревянной тары, картонными ящиками из-под яиц, упаковочной стружкой.

Поднимаясь на седьмой этаж в еще пахнущем свежей краской лифте, я подумал, что пенсионеры, которых можно найти в любом дворе большого города, часто оказывают милиции неоценимую помощь. Закончив свои магазинные и кухонные дела где-то часам к 12 дня, они собираются вместе и в ожидании возвращения внуков из школы и детей с работы обсуждают интересующие их проблемы. Эти пожилые люди порой обнаруживают поразительную наблюдательность. Обладая большим жизненным опытом, безусловно, заинтересованные в сохранении порядка и спокойствия в своем микрорайоне, иногда значительно более решительные и смелые, чем молодые, они часто выручают оперативных работников в трудных ситуациях. Я решил для себя, что как бы ни закончилось мое посещение квартиры Николаевых, обязательно поговорить с ними на обратном пути.

Мысленно готовясь по дороге к разговору с родственниками погибшего, я думал о том, что мне предстояло мучить дотошными расспросами убитых горем людей, мало того, сообщить истинную причину смерти, еще неизвестную им, если, конечно, сотрудники больницы выполнили просьбу Одинцова. Для такого разговора нужны и большой опыт, и такт, и душевная тонкость, и чувство сострадания к чужому горю. И при всем этом я обязан был получить необходимую мне информацию, какими бы мучительными ни были мои расспросы для родных Николаева.

Дверь квартиры мне открыла вдова покойного, женщина лет сорока, невысокого роста, черноволосая, с измученным, заплаканным лицом. Из-за ее спины испуганно и горестно выглядывала дочка, угловатый, длинноногий подросток в широком не по фигуре, явно мамином халате. В квартире, кроме них, находились родители Василия Семеновича. На зеркало в передней была накинута плотная черная ткань. Настенные деревянные часы в столовой стояли. Судя по тому, что жена Николаева даже не спросила меня, кто я и какое имею Отношение к ее покойному мужу, я был у них не первым посетителем сегодня. Это было вполне естественно, если на работе уже знали о его смерти.

Я представился, извинился за беспокойство, попросил уделить мне несколько минут. Углубленная в свои мысли, Николаева поначалу не придала значения моей профессии и никак не отреагировала на мою просьбу. Но вдруг спохватилась, удивилась, даже испугалась. Большинство людей боятся прихода милиции, связывают с ним какие-то неприятности, непредвиденные осложнения. В общем-то, в этом нет ничего удивительного. Там, где все в порядке, где между людьми дружелюбные, товарищеские отношения, где уважают и соблюдают законы, милиции делать нечего. Налаживание такого порядка, устранение всего того, что мешает нормальной жизни людей, — задача сотрудников органов внутренних дел. Милиция должна внушать страх тем, у кого нечистые руки и неспокойная совесть. Для подавляющего большинства граждан нет более надежного, верного друга и защитника, чем работник советской милиции.

По реакции жены Николаева, по ее первым фразам я понял, что сотрудники больницы Семашко выполнили просьбу Одинцова и не сообщили родным Василия Семеновича о ножевом ранении. Эту более чем неприятную миссию нужно было выполнить мне. Хотя со смерти Николаева прошли всего сутки, его родные уже как-то пережили трагедию. Сейчас, после моего сообщения, им предстояло пережить ее вторично.

Есть немало психологических нюансов в реакции людей на смерть близкого человека. Когда больной долго болеет, к его кончине они как-то готовы морально; внезапная же смерть от сердечного приступа, при уличной катастрофе, от несчастного случая всегда производит на родных особенно тягостное впечатление. И конечно, страшнее всего в этом смысле насильственная смерть по чьей-то чужой воле, от руки грабителя или убийцы.

Я начал разговор. Спросил, давно ли болел язвой Василий Семенович и собирался ли он когда-нибудь раньше оперативно ее удалять.

— Все двадцать лет, — сказала Людмила Петровна, — с того самого дня, когда Василий Семенович — дипломник инженерно-экономического института, женился на мне, второкурснице этого же института, и даже раньше, когда он еще только ухаживал за мной, он страдал от этой болезни. Возможно, у него была плохая наследственность, а скорее всего, нерегулярное, небрежное питание, наспех, всухомятку сделали его чуть ли не инвалидом еще в юношеские годы. Когда мы поженились, мне удалось кое-что изменить в его образе жизни, но, пожалуй, я сумела только ослабить, притормозить развитие болезни. Ликвидировать ее терапевтическим путем, с помощью лекарств и строжайшей диеты, не прибегая к операции, было уже, вероятно, невозможно. В первые годы нашей совместной жизни на какое-то время он забыл о язве, но потом она уже «не отпускала» его, в особенности когда он стал пить.

— Он много пил? — спросил я.

— В последнее время много, — сказала Людмила Петровна. — И пил, и курил. По крайней мере, намного больше, чем это было допустимо при его болезни. В конце концов мы решились на удаление язвы, но Василий Семенович очень боялся операции и, несмотря на частые и очень болезненные приступы, под всякими предлогами оттягивал ее, то ссылаясь на неотложные дела по работе, то возлагая надежды на новое чудодейственное лекарство, то ожидая возвращения из отпуска знакомого хирурга. И вот чем все это кончилось, — сказала она и заплакала. До сих пор она еще как-то держалась, но, поведав мне эту печальную историю, она, как видно, острее почувствовала свою ответственность за его смерть, за то, что вовремя не сумела убедить его лечь на операцию, которая могла бы его спасти.

По внешнему виду человека порой очень трудно, а иногда и невозможно определить глубину и силу его переживаний. У некоторых людей все их чувства и эмоции «выплескиваются» наружу, другие, обладая более сильным характером, стесняясь окружающих, загоняют их глубоко внутрь. Мать Николаева за все время моего пребывания в их квартире не проронила ни слова. Она сидела в кресле, как каменное изваяние, и, казалось, не понимала и не слышала, о чем мы разговаривали. Отец Василия Семеновича — живой и подвижный старик — вначале тоже, не принимал участия в разговоре. Но он внимательно следил за моими вопросами и ответами Людмилы Петровны, и на лице его можно было прочесть, что он не всегда согласен с выводами и оценками своей невестки. Иногда он прикасался рукой к ее плечу, как бы напоминая, что он рядом и что готов в любой момент прийти ей на помощь. Хотя, повторяю, со стороны очень трудно судить о силе чувств человека, мне все же казалось, что острее всех членов семьи смерть Николаева переживала его жена Людмила Петровна. Может быть, потому, что считала себя в ней больше других виноватой.

— Этот последний приступ, — продолжала она после того, как мы соединенными усилиями на какой-то короткий миг успокоили ее, — был особенно тяжелым. Мы вызвали скорую помощь, и врач, который, кстати, уже бывал у нас раньше, настоял на госпитализации.

— А когда похороны? — спросил я, все никак не решаясь сказать ей главное.

— Завтра в двенадцать часов дня на Южном кладбище, — суховато ответила Людмила Петровна, начавшая уставать от разговора. К тому же, видимо, ее все-таки сердило и волновало то, что болезнью и смертью ее мужа занимается уголовный розыск.

— Вам не стоит так убиваться, — решился я наконец, — ваш муж умер вовсе не от язвы, так что вашей вины тут нет. Причиной его смерти явилось проникающее ножевое ранение в живот.

Члены семьи Николаева, как и следовало ожидать, неодинаково отреагировали на мое сообщение. Мать Василия Семеновича, отрешенная и безучастная, быть может, даже не услышала моих слов. Дочь, как видно, просто не поняла или не осознала до конца, что ее отец не просто умер, а его убили. Людмила Петровна так побледнела, что я сделал движение к ней, боясь, что она сейчас упадет в обморок. Лицо ее перекосилось, по нему прошли какие-то конвульсивные движения. У нее начался озноб. В глазах был ужас. На отца Николаева известие о его насильственной смерти тоже произвело сильное впечатление. Но он быстро справился с собой.

— Этого не могло быть, — закричал он, — просто глупость какая-то, идиотство! Врачи не разобрались, как всегда, и вот вам, пожалуйста, ножевое ранение. Да я, если хотите знать, видел своего сына за день до смерти. Мы с женой живем в другой части города, а тут, как чувствовали, приехали к детям. Васе было очень плохо, но так было ведь не в первый раз, он сам жаловался на очередной приступ язвы, говорил, что без операции ему все-таки не обойтись. Да если бы его кто-то ножом ударил, неужели бы мы не заметили, да и не стал бы он скрывать это от меня, от матери, от Людмилы.

Я дал ему выговориться, а потом сказал:

— Конечно, вы правы. Все это и мне кажется странным и непонятным. Поэтому-то я и пришел к вам, чтобы вместе разобраться, что все-таки случилось с вашим сыном. Вот, например, меня очень интересует, что он делал и с кем встречался перед смертью. Можете вы час за часом восстановить, скажем, его последние три-четыре дня?

— Не могу, — сказала жена. — Могу только последний день. До этого он неделю был в командировке.

— А когда Василий Семенович вернулся, он вам ничего не рассказывал, ни на что не жаловался?

Быть может, мне показалось, но Людмила Петровна чуть-чуть смутилась. По крайней мере, пауза между моим вопросом и ее ответом была довольно ощутимой. Впрочем, ей тоже нужно было какое-то время, чтобы поточнее все вспомнить.

— Ничего такого он не говорил, — наконец сказала она. — А жаловаться жаловался на свои обычные язвенные боли. По приезде, пожалуй, ему было даже хуже, чем обычно. В последний день Вася никуда не ходил, так ему было плохо, даже на работу не пошел. Звонили ему много, но тоже все известные люди, в основном друзья по шахматам. Из-за этих игр мы иногда с ним очень ссорились, а вообще жили дружно, это даже родители его могут подтвердить.

Еще раз извинившись за вторжение и расспросы, я попросил закрыть за собой дверь. Спустившись по лестнице и выйдя из парадной, я присел покурить на свободный ящик рядом с пенсионерами.

— Молодой человек, среди нас нет курящих. И нам неприятен дым табака. Если вас не затруднит, отойдите в сторонку, — вежливо, но не без язвительности сказал мне пожилой мужчина в велюровой шляпе.

Старушки в знак одобрения того, что он говорил, дружно закивали головами. Я затоптал недокуренную сигарету, извинился, сказал, что ни в коей мере не хотел причинить им неудобств. На мужчину мое послушание произвело впечатление. И, сменив гнев на милость, он завел со мной какой-то малозначащий разговор, а потом как бы вскользь спросил, кого я навещал в их доме. Меня вполне устраивало его любопытство, и я охотно сказал, что был в квартире Николаевых.

— Николаевых? — переспросил человек в велюровой шляпе и переглянулся со старушками. — Ну как же, как же, мы отлично знаем эту семью и даже прослышали уже о несчастье, которое их постигло. Нам рассказал об этом его сослуживец, который проходил здесь примерно за полчаса до вас. И скорую помощь, которая увезла беднягу, мы тоже видели. Его и раньше несколько раз на ней увозили, но тогда все обходилось благополучно. А теперь вот умер. Мы, конечно, живем здесь все недавно. Но уже успели заметить и оценить эту семью: и его, и жену, и дочку.

- В особенности жену, — вступила в разговор одна из старушек. — Мы иногда встречались с ней то в очереди в магазине, то на собрании жильцов, то просто во дворе. Вежливая такая женщина, спокойная, обходительная. Мужа своего, видать, любила, даже на лестницу встречать его по вечерам выходила, особенно когда он где-нибудь выпьет.

— Ревновала, наверное, — сказала другая старушка.

— Почему вы так решили? — спросил я.

Старушка замялась.

— Да так, поднимаюсь я раз по лестнице, она ему и говорит: «Поезжай к своей Нинке. Знать тебя не желаю».

— А пил он сильно?

— Да нет, — с досадой сказал мужчина. — Вы их больше слушайте. Они вам еще не такое наговорят. Выпивал иногда, это точно. Но в меру. Уверяю вас, в пределах нормы. Выпив, он никогда не хулиганил, не буянил, не то что некоторые молодые люди тут, в микрорайоне. Распивают вино прямо во дворе, на ящиках. Купят в «Гастрономе» бутылку, а потом приходят просить стакан, да не просить даже, а требовать.

А после частенько доходит до драки. Участковый все знает, сколько раз ему говорили! Когда он приходит, они разбегаются, а потом опять возвращаются. Дружинников пока в домохозяйстве нет…

— Так вы говорите, что с ними он не пил?

— Что вы, наоборот. Как-то он даже сделал им замечание, когда они тут очень уж расшумелись. Так они его чуть не избили. Он уж, наверно, с жизнью прощался. Но все обошлось. Не знал, не ведал, бедняга, что жить ему осталось всего ничего.

— А что это за молодые люди, с которыми он повздорил, могли бы вы их узнать?

— К сожалению, нет, — вздохнул мой собеседник. — Много их тут. Да и темно было, не видно.

На всякий случай я подождал немного, но ни пожилой мужчина, ни старушки ничего интересного больше не рассказали. Тогда я попрощался и поехал на станцию скорой помощи. С этим учреждением мне, как и многим моим коллегам по уголовному розыску, время от времени приходится иметь дело. И даже на этой 2-й станции я уже бывал несколько раз по службе.

Удобными подъездами, отлично налаженной системой сигнализации и оповещения, скоростными лифтами, сверхсовременной архитектурой нового здания 2-я станция производила отличное впечатление. У южного входа в здание стояло около десятка машин скорой помощи. У центрального входа санитар в белом халате поливал из шланга и без того чистые газоны и асфальтовые дорожки. Врача Павлова я не застал, он был на выезде. Но диспетчер молниеносно связалась с ним по рации и сказала мне, что он приедет не позже чем через пятнадцать минут, так как вызовов у него пока нет, Для интереса я засек время.

Ровно через пятнадцать минут в диспетчерскую вошел Павлов. Широкоплечий, коренастый, со светло-серыми глазами и окладистой черной бородой, он выглядел очень живописно. Определить возраст людей такого типа весьма затруднительно, Его сильное спортивное тело, казалось, принадлежало совсем еще молодому человеку. Шагал он легко и уверенно. Бодрость, жизненная сила исходили от всей его фигуры. И тем не менее он был совсем не молод. Для того чтобы убедиться в этом, достаточно было взглянуть на его лицо. Морщины вокруг глаз, на щеках, у рта делали его таким, будто с него никогда не сходила улыбка. Белый халат не кое-как, не небрежно висел на его плечах. Он был тщательно подобран по фигуре, чисто выстиран и отутюжен. Из-под халата выглядывали модные дорогие джинсы. Рядом с ним шла фельдшер, тоже коренастая, но совсем не элегантная и не модная. Она хмуро глядела из-под выгоревших бровей, сердито сдвинутых над переносицей. Она держала в руках чемоданчик с красным крестом. Я сделал шаг им навстречу.

— Геннадий Иванович, — сказала. диспетчер. — Вас ждут из милиции.

Павлов внимательно оглядел меня с головы до ног, дружелюбно протянул руку, познакомил со своей помощницей. Потом принес для меня из другой комнаты стул, а сам устроился на низенькой табуретке, так что его колени поднялись, почти на уровень груди. Девушка-фельдшер продолжала стоять. Она только переложила чемоданчик в другую руку.

— Разговор, скорее всего, будет длинным, — сказал я, — так что вам лучше присесть. Впрочем, я вас не держу. На все вопросы сможет, наверное, ответить Геннадий Иванович.

— Нет, нет, — поспешно сказал Павлов, — пусть останется. Я не знаю, о чем вы меня будете спрашивать. Но Галя абсолютно в курсе всех наших дел.

Он как будто чувствовал себя увереннее в ее присутствии. Девушка послушно села, не выпуская из рук чемоданчика.

— Так я к вашим услугам, — сказал Павлов, — 02 и 03 всегда работают в контакте.

Я не поддержал его шутливого тона.

— Геннадий Иванович, вы выезжали вчера утром на улицу Строителей к больному Николаеву?

— Да, я отлично помню этого человека. Могу даже считать, его своим пациентом. На протяжении нескольких месяцев не раз выезжал к нему по срочному вызову. Обычно мне удавалось помочь ему, но вчера вынужден был отправить его на операцию. А что случилось?

— Он умер, — сухо и без всякой подготовки сказал я.

Здесь, на станции скорой помощи, я не видел необходимости что-либо скрывать.

— Умер? — сокрушенно сказал Павлов. — Жаль, искренне жаль. Но с ним это могло случиться в любой момент. Ему давно нужно было сделать операцию. В приемный покой больницы я привез его в тяжелом состоянии. Это было типичное прободение язвы желудка. В этих случаях больной испытывает сильнейшую, так называемую «кинжальную» боль. Иногда он даже теряет сознание от болевого шока. И Николаев был близок к этому. Когда я приехал, он был совсем плох. Так что, увы, в его смерти я не вижу ничего удивительного. В случаях прободения язвы необходимо немедленное оперативное вмешательство, иначе через несколько часов возникают необратимые явления, которые обязательно приводят к летальному исходу, что, по-видимому, случилось в этот раз.

По своей многолетней привычке я не мешал ему выговориться, хотя прекрасно знал все, что связано с язвой. У нас в семье ею всю жизнь мучился отец.

Между тем Павлов все говорил и говорил, и было видно, как волнует его этот разговор. И как хотелось задать ему вопрос, почему именно этим случаем заинтересовалась милиция. Наконец он не выдержал:

— А почему, собственно, уголовный розыск, ведь вы работаете в уголовном розыске, не правда ли, заинтересовался именно Николаевым? Вы считаете, что было сделано не все, что могло быть сделано? Уж не думаете ли вы, — добавил он, и ироническая улыбка тронула его губы, — что я мог сразу, на месте, в квартире Николаевых, сам оперировать больного?

Не отвечая, я спросил Павлова:

— Перед тем как поставить диагноз, вы осмотрели больного?

Мой вопрос так удивил врача, что он даже встал со своей маленькой табуретки и несколько раз прошелся по комнате.

— Вот, Галочка, — сказал он, обращаясь к девушке, — я так и думал. Нам с тобой не доверяют. — Потом он повернулся ко мне: — Довольно обидный вопрос, и, как бы вам это сказать, не очень профессиональный. Случайно вы угадали, на этот раз я не осмотрел его. Но мне это, между прочим, было ни к чему. Я ведь вам уже говорил, что в этой квартире я был вчера не впервые.

По всем симптомам, по всему поведению больного, наконец, в полном соответствии с его собственными просьбами и жалобами я сделал, полагаю, безошибочный вывод о том, что у него очередной приступ язвы, точнее, прободение.

К тому же язва, как вам известно — заболевание внутренних органов, и самый квалифицированный поверхностный осмотр без анализов, без рентген весьма приблизителен. И смею вам доложить, — от волнения Павлов почему-то стал выражаться несколько старомодно, — для Николаева гораздо важнее было скорее попасть в больницу, на операционный стол, чем подвергаться долгому и, поверьте моему многолетнем опыту, бессмысленному осмотру на квартире. Вот и фельдшер может подтвердить, что уже через пятнадцать минут после моего приезда по срочному вызову на квартиру Николаевых больной был доставлен в приемный покой больницы имени Семашко. Надеюсь, что хотя бы к поставленному мной диагнозу у вас нет претензий? Это были не сердечные и не сосудистые явления, а именно прободение. Но я все-таки ввел ему кофеин. — И, вновь обретая ушедшую от него уверенность, Павлов снова спросил: — А в чем все-таки дело?

И тогда я сказал. На Павлова было жалко смотреть. Теперь ему сразу стало много лет, даже больше, чем было на самом деле. Глаза его как-то сразу потускнели, руки повисли вдоль туловища. Из крупного, красивого, гордого мужчины он превратился в нескладного сгорбленного.

— Не может быть, — бессмысленно и монотонно повторял он снова и снова. — Выходит, что я действительно ошибся в диагнозе. Но мне даже в голову не пришло искать ранение. Не было повязки, вообще ничего не было. И он мне ничего не сказал… Но даже если это так, я ничем не повредил ему, не промедлил, не сделал ничего такого, что могло бы ухудшить его состояние. И даже если бы я распознал ножевую рану, все равно был бы бессилен оказать ему реальную помощь на месте, спасти его.

Я, конечно, видел, что Павлов искренне переживает свою оплошность, и не только как специалист, как врач, но и просто по-человечески, однако это не искупало его ошибки. Он был виноват и сам отлично понимал это, хотя объективно действительно ничем не мог помочь Николаеву.

Узнав, что я еду в морг, Павлов попросил меня взять его с собой.

— Я хочу поговорить с судебным медиком, — сказал он.

Это было его право, и я согласился подождать его минут пять, пока он договорится с начальством о том, кто подменит его на станции. Дорогой мы ни о чем не говорили. Троллейбус бежал по набережной. Павлов с угрюмым выражением на лице молчал, забившись в угол. Правда, казалось, что он хочет о чем-то спросить меня, но, как видно, на это у него не хватило решимости. Он сильно волновался, об этом можно было судить хотя бы по тому, как он время от времени с шумом втягивал воздух сквозь стиснутые зубы и вздыхал.

…Морг был закрыт. После долгого блуждания по многочисленным коридорам и лабораториям мы разыскали наконец подполковника Одинцова и судмедэксперта Рыжова в небольшом кабинетике больничного патологоанатома. Все трое уже сняли халаты и оживленно обменивались мнениями после проведенного вскрытия. Я сделал попытку выйти с Одинцовым в коридор, чтобы доложить ему о результатах своей поездки, но он шепотом сказал мне:

— Чуть позже, давай сначала послушаем Рыжова. А кто с тобой, врач скорой помощи? Ну что ж, ему тем более следует послушать.

Эту последнюю фразу он произнес нарочно громко. И Павлов, услышав ее, изменился в лице.

— Инерция мышления вас подвела, голубчик, — снисходительно и укоризненно начал Рыжов, обращаясь к Павлову. — Вы бы заметили рану, если бы были внимательны. Согласен, это было нелегко, наружный след от удара ножом совсем невелик. К тому же больной ничего не сказал вам. Но, простите, маленькие дети и животные тоже не отличаются красноречием, однако это не мешает врачам лечить их и даже вылечивать. Лезвие, которым был нанесен удар, довольно длинное, сантиметров двенадцать — четырнадцать, узкое. Кровоизлияние внутреннее. На теле Николаева в месте нанесения ранения отчетливо видны темные следы, похожие на йод. Я взял кусочек ткани на исследование, и, если подтвердится, что это йод, а так скорее всего и будет, значит, Николаев прижигал рану, следовательно, опасался последствий и пытался с ней что-то сделать. Сотрудники уголовного розыска, наверное, сумеют со временем сделать соответствующие выводы из этого факта, но уже и так ясно, что покойный хотел скрыть свою рану. Однако все равно, доктор, вы должны были ее заметить. Хотя, мне кажется, после вызова скорой помощи предотвратить летальный исход уже не мог никто.

Я спросил у Рыжова — сколько времени Николаев прожил после ранения, хотя бы приблизительно.

— Ну, разумеется, приблизительно, — сказал Рыжов. — Точно вам, пожалуй, теперь может сказать только убийца. Самоубийство я на девяносто девять процентов исключаю. Хотя, должен сказать, судебная медицина знает самые ухищренные, самые необычные способы самоубийства. Но воткнуть себе нож в живот… На такое решится разве что, душевнобольной, а Николаев, как известно, был нормальным человеком.

— Харакири, — подал голос Павлов.

Рыжов усмехнулся:

— Действительно, похоже на харакири. Но я еще никогда не слышал, чтобы этот жуткий способ использовал кто-нибудь, кроме японских самураев. Может быть, это несчастный случай. Но почему в таком случаем он скрыл это от жены? Возможно, не хотел ее тревожить. Но ведь состояние его было таково, что требовалось срочное вмешательство врача. Предположим, эта рана получена на любовной почве, скажем, от мужа соблазненной им женщины. Тогда понятно, почему он скрыл от жены, от отца, но врачу скорой помощи или в больнице он ведь мог сказать. Значит, либо он не придал значения ранению, либо у него были веские причины скрывать это ранение и от жены, и от всех остальных.

Что же касается вашего вопроса, — вспомнил обо мне Рыжов, — то с такой раной потерпевший мог жить от одного до трех дней. Точнее, увы, я вам ответить не могу. В общем, я сказал все.

Теперь слово уголовному розыску. — Рыжов кивнул в сторону Одинцова. — Сомневаюсь, чтобы в данный момент товарищи из милиции могли что-нибудь добавить. Но надеюсь, что со временем, когда они сделают окончательные выводы, не скроют их от нас. Случай действительно прелюбопытный.

Мы молча слушали Рыжова и не могли не отдать должного логике его умозаключений.

— Спасибо вам, товарищи! — Одинцов пожал руки врачам и сказал мне: — Поехали.

Пока мы шли с ним по коридору, я успел рассказать ему все, что узнал в квартире Николаева и во дворе его дома.

— Да, — сказал Одинцов. — Не слишком далеко мы

продвинулись к истине, но у меня появилась одна мысль. Будем надеяться, что она выведет нас из темного леса.

Когда мы вышли на улицу и сели в его служебную машину, я спросил Одинцова:

— Одежда?

Он утвердительно кивнул головой. На этот раз мне не нужно было спрашивать, где улица Строителей, и я уверенно привел Одинцова ко второму корпусу дома № 3. Когда мы подошли к уже знакомой мне парадной, старушки пенсионерки дружно кивнули мне, как старому приятелю. Начальник улыбнулся и приветливо поздоровался с ними. Он был искренне убежден, что они кивнули именно ему. Вообще после его недавнего выступления по телевидению о профилактике детской безнадзорности Одинцов считает, что все жители города должны узнавать его в лицо, как Аркадия Райкина или Николая Озерова. Мы часто но этому поводу шутили в отделе между собой, радуясь, что сумели обнаружить хоть одну слабость у нашего начальника, вообще-то человека весьма строгого, я бы даже сказал, суховатого, но вместе с тем душевного, искреннего, с чувством юмора

Я объяснил Людмиле Петровне, зачем мы пришли.

— Пожалуйста, сказала она, — смотрите.

В принципе мы нашли то, что искали, — рубашку и майку. Прорез ткани шириной около 8 миллиметров примерно соответствовал тому месту, где на теле Николаева был след от ножевого удара. На майке остался слабый след крови, на рубашке его не было. Это соответствовало заключению врачей о том, что кровоизлияние было внутренним. Снаружи выступило всего несколько капель крови. Мы осмотрели все пиджаки Николаева и его пальто. Ни на одном из них не было прореза. Я очень быстро составил протокол об изъятии майки и рубашки в качестве вещественных доказательств, а Одинцов в это время вел неторопливый разговор с Людмилой Петровной.

— Кстати, — спросил он ее, — именно эти майку и рубашку брал ваш муж в последнюю командировку?

Да, — сказала она, подумав. — Точно, в них он вернулся обратно.

— Он ничего не рассказывал вам о своей поездке, о каком-нибудь происшествии, случайной драке, несчастном случае?

— Ничего не рассказывал, абсолютно ничего. Если бы я что-нибудь знала, я бы сказала вам.

— Сколько дней он находился в командировке?

— Недолго, всего неделю вместе с дорогой.

— А где он там останавливался?

— В гостинице «Волга». Он много лет ездил в этот город по служебным делам и всегда останавливало именно в «Волге», хотя, впрочем…

Мне показалось, что последний вопрос Одинцова чем-то взволновал Людмилу Петровну. Она как-то вся напряглась, и Одинцов это тоже заметил.

— Что «впрочем», вы не уверены в гостинице?

— Да нет, не обращайте внимания, я сейчас в таком состоянии, что начинаю фразу, а закончить ее не могу, забываю. Обычно Вася останавливался в «Волге», почему бы ему не остановиться там и на этот раз.

— Ладно, — сказал Одинцов. — «Волга» так «Волга». А на чем он добирался обратно, на поезде или на самолете?

— На самолете, — уверенно сказала Людмила Петровна. — Поезда он не переносил. Длинная дорога всегда действовала ему на нервы.

— Вообще-то ты прав, — сказал мне мой начальник, когда мы спускались по лестнице. — Пальто и пиджак могли быть расстегнуты.

— Я этого не говорил, — засмеялся я.

— Говорил, не говорил, — пробурчал Одинцов, — но подумал же.

Я действительно так подумал. И неудивительно, что подполковник легко догадался об этом. Любой другой на моем месте мыслил бы точно так же. Второе посещение квартиры Николаева еще не вывело нас, как надеялся мой начальник, из темного леса, но по крайней мере мы уже имели возможность разрабатывать две четкие версии. Первая заключалась в том, что ранение Николаеву могло быть нанесено в любом месте — на улице, в присутственном месте, в кино, на транспорте, но при этом пиджак и пальто должны были быть обязательно расстегнуты. В этом смысле представляла интерес перепалка между Николаевым и хулиганами во дворе его дома, о которой мне рассказали пенсионеры. В принципе они могли ткнуть его чем-нибудь острым. Но в этом случае у потерпевшего не должно было быть ни малейшего повода скрывать ранение от своих близких и врача. Вторая версия была более вероятной. Рана погибшему была нанесена в помещении, причем только в таком, где Николаев мог себе позволить снять пиджак. И скорее это могло произойти во время командировки. Многое было за эту версию, и в том числе непонятное замешательство Людмилы Петровны, когда она отвечала на вопросы Одинцова.

Николаева хоронили на Южном кладбище. Похороны были назначены на двенадцать часов. Я не хотел, чтобы меня видели его родные, и, приехав на полчаса раньше, ждал процессию чуть в стороне, на соседней аллее. Первым подошел автобус с яркой белой горизонтальной полосой на борту. Из него вышли уже знакомые мне жена, дочка, родители. Мать Николаева бережно поддерживали под руки двое молодых людей.

В толпе я увидел Круглова и Ганичева, двух своих младших инспекторов, которым было поручено побывать на кладбище, присмотреться к людям, потолкаться в толпе, послушать разговоры. Сам я пошел в последних рядах провожающих. Двигалась процессия довольно быстро, но все-таки мы шли долго, потому что захоронение на этом старинном кладбище разрешалось только в его отдаленной части. Наконец пришли. Гроб открыли. Началась панихида.

О Николаеве говорили горячо и, как мне показалось, искренне. Упоминали о его доброте, отзывчивости, уме, но больше всего было сказано о нем как хорошем инженере, организаторе, общественнике, не жалевшем себя для работы.

Женщины плакали, мужчины угрюмо и мрачно перебрасывались короткими репликами. Убитая горем жена, укутанная в черный платок, стояла опустив голову. В стороне, отдельно от всех, прислонившись плечом к дереву, стояла женщина. Ей было лет тридцать пять. Смуглая брюнетка со светлыми голубыми глазами, высокая и стройная, одетая в модное кожаное пальто, она не могла не обратить на себя внимания. Я заметил ее еще раньше. Она приехала на такси чуть позже меня, но значительно раньше автобусов. Ее появление на кладбище я, естественно, не связал тогда с похоронами Николаева, да и потом, когда приехали родственники и сослуживцы Василия Семеновича, она ни к кому не подошла, ни с кем не поздоровалась. Очевидно, она и не была знакома ни с кем из них. Но теперь, во время панихиды, было видно, что она приехала ради него. Крупные слезы катились по ее щекам. Она не вытирала их и, казалось, забыла про платок, который держала в руках. Глазами я показал на нее Ганичеву.

Гроб на веревках опустили в могилу…

Люди медленно, переговариваясь, пошли к автобусам. Я старался не выпустить из виду женщину с платком в руках. Она немножко подождала, пока основная масса людей пройдет к автобусам, и только после этого ни на кого не глядя, направилась к выходу. Я еще раз обратил на нее внимание Ганичева. Младший инспектор двинулся за ней.

Близкие Николаева приглашали всех на поминки, некоторые отказывались, большинство согласилось. Убедившись, что второй мой сотрудник, младший инспектор Круглов сел в автобус вместе с согласившимися ехать на квартиру Николаева, я прошел к машине, где, прикрывшись газеткой, на заднем сиденье, дремал ко всему привычный и безучастный водитель нашего отдела.

Около четырех часом дня у меня и кабинете появился Круглов.

— Что так долго? — спросил я.

— Заскочил в пельменную. С утра маковой росинки во рту не было.

— Что, на поминках не кормили?

— Вам все шуточки, товарищ майор. Пока я ехал в автобусе, все думал, что начнут допытываться, кто я такой. Потом-то я увидел, что многие не знают друг друга. Но, вот что интересно — у каждого, буквально у каждого было свое мнение о смерти Николаева. Спорили все до хрипоты, до взаимных оскорблений. И это, заметьте, товарищ майор, до поминок.

— Интересные версии были?

— Да как вам сказать, большинство все-таки склоняются к хулиганам в микрорайоне. Мотивы убийства обсуждались самые обычные — попытка ограбления, пьяная потасовка. В общем-то, никто ничего толком не знает. Так, болтовня одна.

— Ну а что родные?

— Про них ничего не скажу. Ведь они ехали в другом автобусе. Я думаю, что в их присутствии особенна языки не распустили бы.

— А про них что-нибудь говорили?

— Только хорошее, особенно про жену, и очень жалеют и ее, и дочку.

Ганичев приехал под вечер. Я уже и сердился, и беспокоился.

— Позвонить, что ли, не мог? Слушаю тебя.

Ганичев молчал, вид у него был довольно жалкий. Он остановился в дверях и переминался с ноги на ногу.

— Упустил? — спросил я.

Младший инспектор сокрушенно кивнул головой и заговорил быстро-быстро, словно торопясь поскорее объяснить мне свою оплошность и тем самым снять груз со своей души.

— Она не пошла к центральным воротам кладбища. Ее ждало такси у бокового входа. Других машин рядом не было, даже частных. Я б уж с ними как-нибудь договорился. Честно говоря, я мог попроситься в ее такси вторым пассажиром. Хоть это и запрещено правилами, некоторые таксисты любят подсадки. Но я даже этого не мог сделать. Ведь я не знал, куда собирается она ехать, а таксисту должен был заранее сказать адрес. Короче говоря, я сумел только записать номер машины. Хорошо еще, что такси было оборудовано рацией, а то бы я с шофером смог встретиться не раньше окончания смены. Я поехал в ближайший парк, предъявил удостоверение. Диспетчер вызвал водителя. Он в это время вез пассажира в другой конец города. В конце концов мы, конечно, встретились с ним, и он мне все рассказал и по то, что пассажирка села в его такси на стоянке в центре, и про то, что денег, видно, у нее немало, если только у кладбища она держала его около часа, километров пятьдесят по городу проехала, и еще щедро дала на чай. «Всю дорогу, — сказал шофер с большим сочувствием к ней, — она проплакала. Я понимал, конечно, что кого-то она похоронила, но кого — постеснялся спросить. В конце пути рискнул ей сказать что-то вроде: «Вы красивая и молодая, у вас все еще впереди». Но она никак не ответила, только взглянула на меня, да, по-моему, меня не увидела, как-то через меня посмотрела, как будто на моем месте и не было никого».

Ну а высадил ее шофер у дома быта «Рубин». Я, товарищ майор, облазил весь этот дом в поисках женщины, но вы же сами знаете, сколько там всяких самостоятельных учреждений — и пошивочное ателье, и ремонт металлоизделий, и парикмахерская, и ремонт часов, и химчистка. А вот общего начальства и общего отдела кадров там нет, только кто-то вроде коменданта всего здания. Я все обошел, всех опросил, но никто такой женщины не знает. Не работает она там. Завтра с утра снова поеду в «Рубин», но надежды особой нет, товарищ майор.

Ганичев, расстроенный, замолчал.

— Ты сделал все что мог, — успокоил я его. — Не представляю, что бы и я мог сделать на твоем месте. А завтра поезжай туда. Я тоже не очень верю в успех, но мы обязаны использовать все шансы.

После ухода Ганичева я хотел еще позвонить на работу Николаева, но, посмотрев на часы, с удивлением обнаружил, что в этот час можно разыскать там разве ночного сторожа. И так как сторож меня в этом деле не устраивал, я отложил разговор на завтра.

— Можем поздравить друг друга, — сказал мне Одинцов на следующий день вместо приветствия, когда я зашел к нему в кабинет в назначенные десять утра. — Начальник управления интересовался делом Николаева. Пока еще не ругал, но все впереди. Ладно. Давай займемся делом. Что мы имеем на сегодняшний день? Поквартирный обход ничего не дал, общественность жилконторы и участковый утверждают, что никаких серьезных конфликтов во дворе и микрорайоне в последние дни не было. Николаев вернулся из командировки из Саратова за день до смерти. В аэропорту, по имеющимся у нас сведениям, тоже никаких происшествий не было зафиксировано. Да там, ты знаешь, вообще все как на ладони. Не исключаю — впрочем, это маловероятно, — что ранение ему могли нанести в пути от аэропорта до дома и все-таки, несмотря на все заверения участкового, во дворе или на лестнице. Я сказал, что маловероятно. Потому что здесь есть одна тонкость. Самолет из Саратова прибывает между девятью и десятью утра, а в двенадцать он уже был дома. Для удара ножом в живот много времени не требуется. Но обычно этому предшествует ссора, выяснение отношений и все такое прочее. Здесь же мы не должны забывать о том, что дом его находится на очень большом расстоянии от аэропорта, а если учесть возможное ожидание такси или тем более автобуса, то он уложился вовремя. В общем, все дороги, как говорили древние, ведут в Рим, а в нашем случае в Саратов. Ты звонил на его работу?

— Только что. Сначала разговаривал с кадровиком, а потом он позвал начальника его отдела. Оба отзываются о покойном хорошо, оба долго убеждали меня, что Николаев не мог участвовать в уличной драке, не такой он был человек. Но и тайных врагов вроде бы у него быть не могло. Да и вообще они внушали мне, что Василий Семенович принадлежал к тому типу людей, у которых вся жизнь на виду, никаких тайн, никаких неожиданностей. «Слабости, — сказал мне начальник отдела, — может быть, и были, но даже в них не было ничего особенного, необычного». — «Какие слабости вы имеете в виду?» — спросил я его. «Любил ездить в командировки, особенно в Саратов. Любую возможность побывать там использовал». — «Именно в Саратове?» — «Именно. Я даже однажды спросил его об этом, но он как-то отшутился и перевел разговор на другую тему».

— Ну и что ж, — сказал Одинцов, — может быть, именно в Саратове живет та Нинка, к которой его приревновала жена. Помнишь, что тебе рассказала старушка во дворе? Так что все сходится. Оформляй командировку в Саратов.

Всю дорогу я думал о том, что опыт и интуиция и на этот раз не подвели моего начальника. С самого начала он говорил, что мы еще «наплачемся» с этим делом, и, увы оказался прав. Нельзя сказать, что за те несколько дней, которые прошли со смерти Николаева, мы ничего не узнали. Как будто мы все делали правильно, каждый день обогащал нас новой и, безусловно, полезной информацией. Но от цели всей нашей деятельности мы были так же далеки, как и в самом начале. Вот и сейчас. Совершенно очевидно, что в Саратов Николаев ездил не просто так. Какие-то были у него там интересы, о которых не знали на работе и, может быть, не знала и жена. Допустим, я даже кое-то узнаю об этом на месте, но какое это имеет отношение к его загадочной смерти? Меня преследовала мысль: мотивирована ли моя поездка в Саратов логикой расследования? Впрочем, я не рискнул бы поделиться этой со своим начальником. Он обязательно назвал бы мое состояние признаком малодушия и неверием в свои силы. Вспомнив об Одинцове, я немного приободрился и, вынув ручку, уже в самолете стал набрасывать примерный план работы в Саратове.

Из аэропорта поехал в гостиницу «Волга». Перед полетом я еще раз позвонил на предприятие Николаева. Там разыскали отчеты по его командировкам. Во всех значилась гостиница «Волга». Правда, за последнюю командировку Николаев отчитаться не успел. В конце концов, подумал я, насчет гостиницы разузнаю на месте.

Надо отдать должное директору гостиницы «Волга». Он сразу, через пять минут после нашего знакомства, развил бурную деятельность. Пожилой, явно перешедший пенсионный возраст, низенький, толстый, директор внешне был некрасив. Белое лицо его было усыпано веснушками, густые брови, неодинаковые по длине, разбились на кустики, тонкие уши заметно оттопыривались просвечивали на свету. Но все эти малосимпатичные детали его внешности немедленно забывались, как только он начинал говорить.

Директор не испугался меня, как человек с чистой совестью, которому нечего бояться. И не отмахнулся, сославшись на занятость, хотя было видно, что и без меня у него много забот. Как только я по возможности кратко изложил ему причину своего приезда в Саратов, он предложил мне конкретный план действий, каждый пункт которого был точен, логичен, полезен. Прежде всего он позвонил администратору и попросил его принести книгу регистрации жильцов гостиницы за последний месяц. Найдя там фамилию Николаева, выписал на листке бумаги дежурных по этажу, сменившихся за время его проживания в «Волге», и попросил секретаршу вызвать их всех на четыре часа дня.

А так как в этот момент было всего два часа, директор предложил мне пообедать и отдохнуть с дороги в одном из свободных номеров.

— До встречи с дежурными вам ведь все равно нечего делать, — резонно сказал он мне. — Ну а вечером, если понадобится, у вас еще останется время и на адресное бюро, и па аэропорт, и на наш городской отдел милиции. Кстати, могу помочь вам с машиной. Саратов, конечно, не Москва и не Ленинград, но расстояния у нас тоже приличные.

Вызванные дежурные были встревожены и недовольны. После суточного дежурства в гостинице они не скоро приходят в себя — отсыпаются, готовят обед для семьи, приводят в порядок квартиру. Вызов на работу в неурочное время нарушает их планы, к тому же наверняка влечет за собой какие-то неприятности. Волнение их усилилось после первых же слов директора:

— Товарищи, я вызвал вас по просьбе сотрудника уголовного розыска.

— У вас не должно быть никаких оснований для беспокойства, — поспешил я взять слово. — Мы вынуждены обратиться к вам с просьбой. Несколько дней назад в тридцатом номере гостиницы проживал некий Василий Семенович Николаев. Все вы обладаете хорошей памятью и профессиональной наблюдательностью. К тому же Николаев уехал от вас совсем недавно. Я прошу вас вспомнить все, что связано с ним, все, до мельчайших подробностей.

С точки зрения следствия, дежурным было необязательно, даже нежелательно на данном этапе знать о том, что Николаев умер. И я просто сказал им, что он попал в большую беду. Женщины сразу вспомнили красивого, вежливого мужчину, который никогда ни на что не жаловался, не предъявлял никаких претензий, был всем доволен и даже сам убирал за собой постель. По возрасту дежурные значительно отличались друг от друга, и это заметно сказывалось в их оценках Николаева. Их объективные наблюдения были более или менее одинаковые, субъективные — казалось, относились не к одному и тому же лицу. Младшая из дежурных обратила внимание на то, что жилец из тридцатого номера чуть ли не каждый день менял костюм и рубашку, но все свои наряды он, как видно, купил давно, и сейчас они уже решительно вышли из моды. Пожилая дежурная, наоборот, считала Николаева чуть ли не франтом, но ей больше запомнилось то, что, проходя по коридору, он никогда не забывал сказать ей несколько вежливых, уважительных слов. У всех у них были разногласия и по поводу его возраста, некоторых черт характера, вкусов.

— Я помню его еще по прошлым приездам, — сказала одна из дежурных. — И тогда, и сейчас он был влюблен. Каждый раз, приезжая в нашу гостиницу, он встречался с одной и той же очень красивой, высокой женщиной, по внешнему виду заметно моложе его. Она приходила к нему в разное время, иногда даже утром, но приходила каждый день. На ночь не оставалась, у нас это не разрешается правилами, но до позднего вечера засиживалась частенько.

Почему они не встречались у нее, я не знаю, да и не мое это дело, знаю только, что это не была обыкновенная «командировочная интрижка». Это была настоящая любовь.

— Почему вы так уверены? — усмехнулся директор.

Дежурная удивленно и укоризненно посмотрела на него:

— Посмотрели бы вы, как он бережно и внимательно к ней относился, как встречал ее каждый раз у входа, как беспокоился, когда она задерживалась. Как светилось у нее лицо при встрече с ним. Однажды у нее испортился телефон, не знаю уж, дома или на работе, так он полгорода обзвонил, чтобы до нее добраться.

— Понимаю, — сказал я, — что вы не могли запомнить номер ее телефона, но хотя бы, как ее зовут.

— Я, я знаю, — ответила другая дежурная. — Как-то раз она пришла к нему в мое дежурство и не застала его в номере. То ли дело у него было срочное, то ли они неточно договорились. Так она попросила меня передать, что Нина Борисовна просит его позвонить ей на работу между часом и двумя. Красивая женщина, такую нельзя не запомнить.

— Нина Борисовна, — задумчиво сказал директор, — красивая, говорите, женщина и высокая? А не было ли у нее сережек замысловатых в ушах, вроде пирамидок или свернувшейся змеи?

— Точно, — почти в один голос сказали дежурные, — были у нее такие сережки, только она их не всегда носила. Именно эта женщина с сережками и приходила к жильцу из тридцатого номера.

— Ну, ну, — с надеждой повернулся я к директору.

— Я видел ее в гостинице, даже, пожалуй, несколько раз, — мучительно вспоминал директор. — На нее действительно нельзя было не обратить внимания. Но дело не во внешности. Я раньше ее где-то видел, не в гостинице. У меня при встрече с этой женщиной возникло ощущение, что мы с ней были знакомы в прошлом. Очевидно, и она меня знала, потому что мы одновременно раскланялись друг с другом. Я еще подумал тогда, что она может делать в гостинице, ведь она наверняка местная жительница.

Директор морщил лоб, тер виски, несколько раз прошелся по комнате, но вспомнить, где он познакомился с этой незнакомкой, так и не смог.

Мы отпустили дежурных — больше они ничем не могли помочь нам — и, посоветовавшись, решили, что, за исключением аэропорта, мне, пожалуй, нечего больше делать в Саратове.

— Не будете же вы искать иголку в стоге сена, — сказал мне директор. — Проклятая старость, забыл, где я мог познакомиться с такой красивой женщиной! Но вспомню, обязательно вспомню и позвоню вам, вы только оставьте мне ваш телефон.

Когда я уже выходил из гостиницы, меня догнала одна из дежурных.

— Не знаю, — сказала она, с трудом отдышавшись после быстрого бега, — может ли это иметь для вас значение, но именно я отправляла его в аэропорт, точнее приняла у него номер и заказала такси. Ну так вот. Был он очень чем-то расстроен.

Перед самым уходом подошел ко мне, сунул в руку шоколадку, поблагодарил, не знаю за что, и сказал: «Наверное, мы с вами уже никогда не увидимся. Не бывать мне больше в вашем городе, видимо, не судьба», — сказал это и улыбнулся. Но улыбка у него кривая какая-то получилась, к слезам близкая.

— Ну что ж, — сказал мне Одинцов, когда я со всеми подробностями изложил ему результаты своей поездки, — дело, кажется начинает проясняться. Итак, первый неопровержимый вывод из твоего вояжа — Николаев ездил в командировку в Саратов из-за женщины, Нины Борисовны или Нинки, о которой известно его жене. Вывод второй — что-то там у них произошло. Может быть, «на горизонте» появился муж этой женщины? Не исключено, что он угрожал Николаеву, допускаю даже, что именно он нанес ему ножевое ранение. Ты только не думай, пожалуйста, что из-за того, чтобы избавиться наконец от этого проклятого случая, я делаю поспешные выводы. Саратовский вариант убийства — это только одна из версий, хотя на сегодняшний день самая для нас главная. И поэтому нужно искать высокую красивую женщину с сережками в виде змеи. Как искать? Пака не знаю. Об этом мы и должны сейчас с тобой подумать.

— Еще не все вам рассказал, — сказал я, когда Одинцов закончил. — В Саратовском аэропорту я попросил показать мне корешки билетов того рейса, которым летел Николаев. У него был билет на место З-б, а рядом с ним, на месте 3-в, сидел пассажир со смешной фамилией Загубинога: Сами понимаете, с такой фамилией разыскать человека не трудно даже в многомиллионном городе. Это вам не Иванов и не Петров.

— Ну и что рассказал тебе этот Загубинога?

— А то, что он прекрасно запомнил своего соседа. Почти всю дорогу владелец билета на место 3-б угрюмо молчал, но к концу пути настроение его как будто улучшилось. Они разговорились. На стоянке в аэропорту наняли одно такси, поскольку ехать им нужно было в одном направлении. Только сошел Николаев раньше, и знаете где? — Я сделал эффектную паузу, а Одинцов изобразил негодование:

— Ладно, ладно, ты мне тут загадок не загадывай. Выкладывай, где?

— У дома быта «Рубин».

— Так, — сказал Одинцов. — Опять «Рубин». Любопытно. Значит, на нашей сцене появляется еще одна женщина, та, которая была на кладбище. Оказывается, наш усопший был просто Синей Бородой. Кто бы такое мог подумать?! Ну и что же будем делать дальше?

— Я снова пошлю Ганичева в этот злосчастный «Рубин», — сказал я. — Пусть он еще и еще раз расспросит там сотрудников, обойдет все комнаты, подходит по коридорам, наконец, просто подежурит у входа. Можно сделать ее словесный портрет и раздать его всем отделам кадров.

— Да нет, — не согласился со мной подполковник. — Зачем делать портрет, когда можно лично обойти все эти отделы и просто объяснить словами. А в остальном все правильно. Интересное дело.

Еще пять минут назад мне казалось, что мы уже на верном пути, что свою рану Николаев получил, скорее всего, именно в Саратове и что все усилия нам нужно сосредоточить на поисках его саратовской подруги. А теперь мне эта версия кажется маловероятной.

— Почему? — удивился я.

— Да потому, что в таком состоянии люди идут в больницу, на худой конец домой, но не ездят к любовнице, или кто она там ему, в дом быта «Рубин».

— Он не придал ране никакого значения, — неуверенно сказал я. До поры, до времени она его просто не беспокоила.

— Допустим, — согласился Одинцов. — В Саратове не придал, но, пока он ждал самолета, пока летел, рана должна была его беспокоить. Не забывай все-таки, что уже через сутки он умер.

Расставшись с Одинцовым довольно поздно, по крайней мере много позже официального конца нашего рабочего дня, я решил пройтись домой пешком. Я вообще люблю ходить пешком, во время прогулок мне лучше думается. Многие важные решения я принял именно в такое время. Еще и еще раз анализируя по дороге домой | дело об убийстве Николаева, я пришел к выводу, что, хотя мы все делали правильно, мы не добились пока ощутимого результата. Когда какой-нибудь выдающийся спортсмен одерживает большую победу, журналисты иногда говорят, он был явно сильнее всех, но ему еще немножко везло.

Я чувствовал, что ответ на мучившую нас загадку находится где-то рядом, но сделать ничего не мог. Мы делали правильно, нам не хватало крошечного везения…

Телефон в квартире звенел беспрерывно. С трудом оторвав голову от подушки, я посмотрел на часы. Была половина пятого утра. Недовольным голосом переспросив мой номер, телефонистка междугородной соединила меня с Саратовом. Спросонья я не сразу сообразил, кому я мог понадобиться в такое раннее время, и не сразу узнал на противоположном конце провода мужской голос, назвавший мое имя.

— Это директор гостиницы «Волга», — своим характерным окающим говорком напомнил о себе мой саратовский абонент. — Я вспомнил наконец то, что вы меня просили и не смог дотерпеть до утра. Ведь это важно для вас, не правда ли? — Не ожидая от меня ответа, он продолжал: — Нам был предъявлен иск Энергосбытом несколько лет назад. И я вместе со своим заместителем по АХЧ был вызван по этому поводу в арбитраж. Арбитраж решил дело не в нашу пользу. Мы обжаловали его решение, но все равно ничего не добились. И это было ужасно несправедливо. Светильники перед входом в гостиницу — ведь это же уличное освещение, а нас почему-то заставили за него платить…

Мне показалось, что я схожу с ума или, в лучшем случае, еще сплю.

При чем тут светильники и арбитраж, и какое мне дело до заместителя по АХЧ? Но директор говорил так быстро, что я не мог вставить ни слова. Обеспокоенный моим молчанием, директор сам прервал свой рассказ:

— Вы не заснули там снова, слышите меня?

— Слышу, — сказал я, — но мне непонятно…

— Что же тут непонятного? — опять заторопился директор. — Она же работает в нашем городском арбитраже. Нина Борисовна, ради которой вы приезжали в Саратов.

Но я уже не спал.

— Нина Борисовна! Вы не ошиблись, это действительно та самая женщина? — Теперь уже нельзя было: остановить меня. — А вы не ходили в арбитраж, не говорили с ней?

— Да нет же, как я мог, ведь я вспомнил ее только сейчас, ночью, — удивляясь моей непонятливости, сказал директор. — Но если вы поручите мне…

— Нет, нет, я сам все сделаю, и огромное, и огромное вам спасибо!

Положив трубку, я полминуты подумал, а затем вызвал дежурную машину. Через пятнадцать минут я уже был в Управлении. Пять часов утра — час затишья, относительно спокойное время для дежурного по Управлению. Молчали телефоны, тихо попискивали никогда не умолкающая рация. В соседней комнате за закрытой дверью кто-то стучал на пишущей машинке, — видимо, печаталась суточная сводка.

— Что принесло тебя в такую рань? — удивился дежурный.

— Бессонница, — отмахнулся я. — Слушай, где у тебя тут аппарат ВЧ?

Дежурный ткнул пальцем в одну из четырех кабин и склонился над своими бумагами. Я переговорил с Саратовом и, поблагодарив дежурного, вышел из управления. Город просыпался, уже начал ходить городской транспорт, пешеходы понемногу заполняли улицы.

В половине одиннадцатого утра мне в отдел позвонил дежурный по Управлению.

— Бери ручку, — сказал он, — или будешь запоминать? Мне только что сообщили для тебя из Саратова: се зовут Богатырева Нина Борисовна. Тридцать четыре года. Адрес — Социалистическая улица, дом тридцать четыре, квартира десять. Работает в арбитраже. Три дня назад не вышла на работу. Позвонила из дома начальнику и попросила оформить ей отпуск на неделю за свой счет. Начальник сказал, что для него ее просьба оказалась неожиданной. Ей поручено сейчас очень серьезное дело. К тому же она только что вернулась из отпуска. В настоящее время не замужем. Развелась шесть лет назад. Бывший муж — геолог. Трудится в Ашхабаде. Богатырева живет в коммунальной квартире с престарелой матерью, детей нет. По месту жительства и на работе она характеризуется положительно. Мать сказала, что не знает, куда уехала ее дочь, что еще за день до отъезда Нина никуда ехать не собиралась. Николаева мать никогда не видела. Все. Да, вот еще. Богатырева перед отъездом сняла все деньги со сберкнижки, как будто решила ехать надолго.

На утренней пятиминутке, которая, надо сказать, никогда не заканчивалась у нас раньше чем через полчаса, Одинцов, обобщив и еще раз проанализировав факты, добытые нами во время следствия по делу Николаева, сказал в заключение, что на данном этапе у нас нет ничего важнее, чем еще раз проверить дом быта «Рубин».

— Пока не вернется в Саратов Богатырева, — уточнил он («Если, конечно, вообще вернется», — подумал я), — мы можем и должны искать женщину с кладбища. А искать ее следует в «Рубине».

Целый рабочий день почти весь наш отдел провел в доме быта «Рубин». Мы беседовали с парикмахерами и закройщиками, работниками химчистки и приемщицами сапожного ателье. Но все безрезультатно. Не было в «Рубине» интересующей нас женщины, не работала она там. Теперь об этом можно было говорить с полной уверенностью.

К вечеру меня разыскал Одинцов. Он дал команду прекратить поиски в «Рубине» и возвращаться в отдел.

— Думаю, что я ее нашел, — сказал он. — Пока вы «перетряхивали» дом быта, я послал Ганичева на предприятие, где работал Николаев, и поручил ему разыскать все личные вещи Василия Семеновича. Я считал, что за такое короткое время они не должны были бесследно исчезнуть, и не ошибся. Смотри, что нашел Ганичев в столе Николаева. — Одинцов не без некоторого торжества взял со стола и помахал в воздухе маленькой записной книжкой в голубой кожаной обложке. По краю книжки были вырезаны буквы алфавита.

— Вот на букву «С» — Суворова Наталья Ивановна. В скобках «Рубин». Я уже все выяснил: этот телефон установлен в скорняжной мастерской. Наталья Ивановна Суворова работает там заведующей.

— Видел ее сегодня, — сказал я, — лично видел и разговаривал с ней,

— О чем?

— Как о чем? Искал по приметам женщину, которая была на кладбище.

— Ну а она?

Я развел руками.

— А теперь поедем к ней и спросим ее, что она знает о Николаеве. Женщина с кладбища поехала в «Рубин». Николаев, прилетев из Саратова, не заходя домой, отправился туда же. И теперь вот записная книжка. Будем надеяться, что это не случайное совпадение. Ведь уж, наверно, Николаев записал ее телефон не для того чтобы сшить себе шубу. Но тогда Наталья Ивановна должна нам рассказать немало интересного. Кстати, мы еще раз спросим ее про женщину с кладбища. Действительно ли она незнакома с ней. А может быть, ты ей просто плохо объяснил?

— Куда уж лучше, — усмехнулся я. — Скорее, у нее есть причина скрывать свое знакомство с той женщиной в кожаном пальто.

— Я тоже так думаю. Поэтому едем.

На наши настойчивые звонки в дверь довольно долго никто не отзывался. Наконец щелкнул ригель замка. Дверь открылась. Одинцов сделал шаг в квартиру.

— Вам кого? — спросил молодой женский голос.

— Вас, — сказал Одинцов. — Здравствуйте, Наталья Ивановна.

Из-за широкой спины Одинцова я не видел в проеме двери, с кем он разговаривает.

— Наталья Ивановна — моя двоюродная сестра, ответила женщина. — Вы можете ее подождать, она скоро придет. Входите, пожалуйста.

Одинцов сделал шаг вперед. За ним в квартиру вошел я. Передо мной была высокая, красивая женщина. Если говорить честно, для нас с Одинцовым это не было такой уж неожиданностью, но все-таки мне потребовалось несколько секунд, чтобы перестроиться, ведь мы готовились к разговору с другим человеком. Одинцов не был тогда па кладбище и не видел ее, но он был сообразительным человеком. По моему лицу он мгновенно догадался, что нам наконец повезло.

— А ведь вы нам нужны больше, чем Наталья Ивановна, — начал я.

— Знаю, — спокойно сказала женщина. — Она мне уже все рассказала. Только вот зачем я вам нужна — ума не приложу. Да и сестра моя тоже теряется в догадках.

— Но если вам нечего скрывать и нечего бояться, тo почему ваша сестра ничего мне не сказала о вас? Я ведь описал вас достаточно четко.

— Да просто сразу не догадалась, что речь может идти о ее двоюродной сестре из Саратова.

У нас с Одинцовым перехватило дыхание.

— Вы, — спросил я, запинаясь, — Нина Борисовна Богатырева?

Теперь удивилась наша собеседница:

— Откуда вы знаете? Вы из Саратова? Значит, я уже стала преступницей во всесоюзном масштабе.

— Ну почему же обязательно преступница? — мягко сказал Одинцов. — Просто нам нужно поговорить с вами о человеке, ради которого вы приехали к нам.

— Вы имеете в виду Васю Николаева? Это был действительно очень близкий мне человек, и, наверное, я повинна в его смерти.

Мы переглянулись с Одинцовым, и это заметила Нина Борисовна.

— Он не смог пережить нашего окончательного разрыва. Быть может, я слишком много беру на себя, но, когда он волновался, его болезнь всегда обострялась. Ну а в этот раз причина для волнений была особенной.

— Знаете что, — сказал Одинцов, — так нам непонятно. Давайте все с самого начала.

— Пусть будет сначала, — покорно согласилась женщина, — хотя мне тяжело рассказывать. Да и вряд ли наша печальная история может представлять интерес для посторонних. Вы уж меня извините. Ну так вот. Познакомились мы с Василием Семеновичем пять лет назад во время одной из его командировок в Саратов.

У нас не было любви с первого взгляда, сначала мы просто подружились, насколько могут дружить мужчина и женщина. Потом он стал рваться в командировки в Саратов, да и я скучала в его отсутствие. Не помню уж, когда у нас зародилось серьезное чувство, но мы оба отчаянно сопротивлялись ему. Я никогда не забывала о том, что он был отцом и мужем. Я и сама пережила семейную трагедию, и мне не хотелось делать несчастной другую женщину да еще с ребенком. И он тоже боролся с любовью ко мне. Во-первых, он был очень честным человеком, во-вторых, по-своему был привязан к жене. Что уж теперь скрывать, мы были счастливы, но очень недолго, да и не могло быть иначе. Я повторяю, Василий Семенович был хорошим человеком. Он мучился угрызениями совести, страдал, переживал, клялся мне в вечной любви, однако сделать окончательный выбор был не в силах.

А мне уже тридцать четыре года, может быть, это была последняя возможность как-то устроить мою жизнь. И может, это покажется вам жестоким, но я поставила его перед окончательным выбором: или — или.

— Ну а он?

— Он просил подождать, не губить его. Но когда убедился, что я непреклонна, сказал, что не может бросить семью. Вот и все.

— Не совсем, — сказал Одинцов. — Вы не рассказали нам, зачем Николаев ездил к вашей сестре в «Рубин» и откуда вы узнали о его смерти.

— Я попросила его передать сестре посылку. Естественно, что он не хотел везти ее к себе домой. Ну а о смерти его мне сообщила Наташа. Она позвонила ему на работу, а там ей все и сказали.

— Что все?

Нина Борисовна удивленно посмотрела на меня:

— Что он скоропостижно умер от прободения язвы. Теперь уже все?

— И опять не все, — сказал Одинцов. — Сестра может подтвердить ваши слова?

— В общем, да.

— А жена Николаева знала о ваших отношениях?

— Узнала недавно.

— И как реагировала?

— Я никогда не спрашивала его об этом. А он считал для себя неудобным говорить со мной о своей жене.

— Вот что, — сказал Одинцов, подумав. — Вы, пожалуйста, не уезжайте пока в Саратов. Наверное, вы еще понадобитесь нам вместе с сестрой.

Когда мы вышли на улицу, мне он сказал:

— Поехали-ка к жене. Если верить рассказу Богатыревой, то вырисовывается следующая картина. С самолета Николаев вместе с попутчиком почти сразу же садится в такси и едет в «Рубин». От момента его встречи с Суворовой до приезда домой проходит пятнадцать-двадцать минут. Значит, повторяю, если верить словам Богатыревой, рану ему могли нанести именно в этот промежуток времени.

Его жена утверждает, что она вообще ничего не знала. Может быть, на этот раз нам все-таки удастся ее разговорить.

Я спросил Одинцова:

— Вы нарочно не сказали Богатыревой, что он умер не своей смертью?

— Если она на самом деле ничего не знает, то я не вижу необходимости растравлять ее душевные раны, если же она обманула нас в этом, то сейчас еще не время уличать ее во лжи.

Знакомая улица, знакомый двор. Как и несколько дней назад, нам открыла дверь Людмила Петровна Николаева. На этот раз она была одна. Дочка еще не пришла из школы. Старики уехали к себе домой.

— Вы опередили меня, — сказала Людмила Петровна — Если бы вы не появились сегодня, завтра утром я приехала бы к вам. Не могу я больше держать в себе эту страшную тайну. Это я, я убила мужа. Вы, наверное, уже все знаете — и о Саратове, и о его подруге. Вася поклялся мне перед командировкой, что порвет с этой женщиной, а когда вернулся, сказал, что на это у него нет сил и что он скорее порвет с семьей, чем с Ниной, как ее там, Борисовной. Я много терпела, а тут не выдержала. Нервы отказали мне, и я запустила в него портняжными ножницами. Вот они, пожалуйста. Поначалу я не связала его смерть с этой раной. Снаружи она была такой маленькой, незаметной. О том, что он умер из-за нее, я узнала от вас. А Вася молчал,

и никому ничего не сказал. Он просто не хотел выдавать меня. Я призналась бы раньше, но не могла сказать при дочери, а теперь понимаю, что из-за нее я должна это сделать. Пусть моя дочь сохранит хоть остатки уважения к матери…

Принимая во внимание все обстоятельства дела, суд счел возможным в отношении Николаевой Людмилы Петровны ограничиться условным наказанием.

НОЧНОЕ «ОГРАБЛЕНИЕ»

В тот холодный, дождливый день, который запомнился мне надолго, я пришел на работу в отдел милиции значительно раньше обычного.

И все-таки мне не удалось прийти туда первым. Меня уже ждал утренний посетитель. Впрочем, он ждал не меня. Постояв в нерешительности перед дверью моего кабинета с укрепленной на ней табличкой: «Старший инспектор уголовного розыска И. II. Сергеичев», ранний гость с сомнением покачал головой и пошел по коридору, вероятно в поисках таблички с более внушительной надписью.

Войдя в свой кабинет, я прильнул к горячей батарее.

Однако блаженство мое продолжалось недолго. В дверь робко постучали, и одновременно зазвонил стоявший на столе телефон.

Крикнув «войдите!», я снял трубку.

— Доброе утро, — послышался в трубке голос Одинцова. — Сейчас к тебе придет один потерпевший товарищ. У меня, к сожалению, нет времени, а ты выслушай его внимательно, постарайся во всем разобраться. Потом расскажешь мне, и мы вместе доложим об этом случае в Управление, А случай как будто не из легких.

Последние слова Одинцова я слушал, уже глядя на потерпевшего, боязливо вошедшего в комнату и в нерешительности остановившегося у двери. Это был тот самый ранний посетитель, который несколько минут назад изучал на табличке мою должность и фамилию. На указательном пальце его правой руки болталась снятая им еще в коридоре шляпа.

Я предложил ему сесть. Он вежливо поблагодарил меня, церемонно приложив левую руку к сердцу. На его лице было страдание.

По времени появления посетителя в милиции опытный оперативный работник может догадаться о причине его прихода еще скорее, чем по внешнему виду или поведению гостя. Обычно посетители приходят в милицию утром или вечером. Днем они бывают крайне редко.

Я предположил, что сидящий передо мной высокий, очень худой элегантный мужчина пришел заявить о краже государственного имущества.

Смущало меня, пожалуй, лишь слишком раннее его появление. Однако я не стал ломать над этим голову, и тем более что Николай Александрович Кротов (так звали посетителя) уже говорил, а я автоматически регистрировал его слова па лежащем передо мной листе бумаги.

Вопреки всей нашей милицейской практике, я ошибся. Мой ранний гость пришел заявить не о краже государственного имущества. Дерзкому уличному нападению подвергся он сам.

Уже на третьей минуте его рассказа я понял, что Одинцов приобщил меня к типично «глухому» делу.

Симпатичный, интеллигентный человек, ведущий инженер одной из лабораторий крупного завода, поздно вечером стал жертвой наглого уличного ограбления. Растерянно улыбаясь немного жалкой, вымученной улыбкой, он отогнул ворот рубашки. На его шее, почти v самой ключицы, зиял огромный багровый синяк. Кротова не беспокоили отобранные у него преступниками деньги, хотя это произошло в день зарплаты и отнятая v него сумма была более чем значительна.

— Вдвоем с женой, кандидатом медицинских наук, мы очень хорошо зарабатываем, — сказал Николай Александрович. — Нет, не в деньгах дело. Может быть, и покажусь вам этаким идеалистом, товарищ капитан, — он неожиданно засмеялся, очевидно прочитав на моем лице, что нечто подобное я действительно подумал о нем, — но мне трудно примириться с самим фактом нападения хоть и не среди бела дня, но и не так уж в конце концов поздно, на освещенной улице, в центре города.

Кротов все больше и больше волновался. Он пытался совладать с собой, держать себя в руках, но было видно, что давалось ему это с большим трудом.

Он говорил много и долго, но вновь и вновь я улавливал в его словах, как видно, особенно мучившую его мысль, что он, интеллигентный, культурный человек, был совершенно беспомощен и жалок перед какими-то грубыми, невежественными уличными грабителями.

Ко всему, вероятно, он еще и вел себя не слишком смело, и это тоже угнетало его, хотя, судя по синяку на шее, он все же оказал им какое-то сопротивление.

— Если бы речь шла только о пропаже денег, — сказал он в очередной рал, — я вообще не стал бы утруждать занятых людей. Позвонил бы в милицию — и всё.

Я с трудом сдержал улыбку. Слишком уж интеллигентно это было сказано.

— Но, к моему великому несчастью, — с горечью продолжал Кротов, — в отнятом у меня бумажнике были еще паспорт, военный билет и служебный пропуск. Вы себе представляете, что меня ждет, если документы не будут найдены? Я уже звонил в стол находок, надеясь на благородство преступников. Увы, надежды юношей питают, а я, как видите…

Он нагнул голову. Седых волос на ней было, пожалуй, побольше, чем черных.

— Правда, времени прошло еще слишком мало. Только на это, да еще на вашу помощь и остается мне уповать. За тем и пришел к вам. Вы уж меня извините.

Я быстро устал от его манеры чересчур вежливо разговаривать, но, конечно, не подал вида, тем более что его положение было действительно незавидным. Не таким уж приятным мне представлялись и наши собственные перспективы. Подобные грабежи стали у нас редкостью. В нашем районе, например, за последние несколько лет не произошло и десятка уличных ограблений.

А это значило, что в данном случае нельзя было использовать один из основных методов, применяемых в уголовном розыске, — метод аналогии, при котором преступник определяется по характерному для него «почерку». Кроме того, очень скудными были сведения, которые смог сообщить мне пострадавший.

Если отбросить всю ту словесную шелуху, которой Николай Александрович Кротов обильно уснащал свою речь, то его ограбление произошло следующим образом. На Кротова напали трое. Стандартная фраза — «Нет ли закурить?». Удар кулаком в лицо. Железная хватка за шею. Блестящее лезвие ножа у подбородка. И все это в одиннадцать часов вечера, буквально в ста метрах от ярко освещенного кинотеатра. Когда все уже было кончено и грабители один за другим исчезли в густой лиловой аллее районного парка, а Кротов пытался осмыслить, что же с ним все-таки произошло, — из кинотеатра с последнего сеанса хлынула толпа зрителей.

— Обычно я прохожу расстояние от работы до дома минут за двадцать. Но на этот раз мне потребовалось больше времени, — сказал Кротов с горькой усмешкой.

Он плохо запомнил преступников, даже тех двоих, которых ему как-то удалось разглядеть. Третьего же, схватившего его сзади за шею, он почти не видел.

Я старательно записывал замеченные им детали и, чтобы помочь ему, стал задавать наводящие вопросы, уточняя необходимые для розыска подробности, на которые, как правило, люди не обращают внимания.

На вопросы Кротов отвечал не сразу, надолго задумывался, прежде чем дать ответ, в сомнении качал головой, смотрел в рассеянности по сторонам.

Я не мог не отметить, что он очень точен и аккуратен не только в ответах, но даже в своей одежде: всего восемь-девять часов прошло со времени нападения на него, а Кротов не забыл перед приходом в милицию надеть отутюженный костюм и ослепительно чистую сорочку.

Почти час я выполнял все необходимые формальности, тщательно заполнил протокол, «выуживая» из пострадавшего инженера все новые и новые подробности, от знания которых только и зависел успех предстоящей нам операции.

В конце концов мои бесконечные вопросы начали его утомлять. Он стал меньше улыбаться, морщился, с неприязнью поглядывал на меня и на лежавшую передо мной толстую пачку бумаги, которую, как ему казалось, я собирался всю исписать его показаниями. Резко увеличились паузы между ответами.

Меня не удивляло его поведение. Я уже хорошо знал этот тип людей, в тяжелую минуту обращающихся за помощью к милиции. Ему хотелось, чтобы я, отбросив ручку и кинув протокол в корзину, нахлобучил на себя еще не просохшее пальто и шляпу и бросился искать его обидчиков и исчезнувшие вместе с ними документы.

Впрочем, Кротова можно было понять. После всех пережитых им волнений, унижений, наконец, просто физических страданий ему еще предстояло улаживать кучу неприятностей, связанных с потерей паспорта, военного билета и служебного пропуска.

И все-таки я обязан был соблюдать все необходимые формальности. Таков порядок.

После того как был закончен протокол, Кротова, осмотрел судебно-медицинский эксперт, которому он несмотря на усталость, со своей обычной застенчивость, уже в шестой раз за утро поведал свою печальную историю, — перед этим Кротов успел рассказать ее дежурному по угрозыску, Одинцову, мне, кому-то (он даже не знал кому) из утренних посетителей, ну и, само собой разумеется дома. От многократного повторения у него появились эффектные паузы, почти театральные ударения, гладкие, закругленные обороты речи. Когда же приехал заместитель начальника уголовного розыска города, Кротов рассказал ему об ограблении в седьмой раз.

— Почему же мы не пришли в милицию вчера ночью, сразу после нападения? Теперь преступников может уже и не быть в городе, — сказал заместитель начальника.

— Ноя только утром обнаружил потерю документов, — возразил Кротов. — Если бы не это, я вообще бы к вам не пришел.

— И плохо бы сделали, — сердито сказал заместитель начальника. — Задержать преступников — наша общая с вами обязанность.

Итак, нам предстояло решить задачу, знакомую все работникам уголовного розыска. Суть ее сводилась к несложной формуле — грабеж был, грабителей нет. Но и нужно было найти, невзирая на все трудности дела и почти полное отсутствие сведений о преступниках. При том сделать это нужно было в самые кратчайшие сроки.

ИI я приступил к составлению плана поимки грабителей, который на практике часто помогает нам, оперативникам, решать самые сложные, казалось бы даже неразрешимые задачи. По крайней мере, без такого предварительного плана мы в милиции не приступаем ни к какому более или менее серьезному делу. При составлении плана нельзя схалтурить даже в самой мелочи, — это очень быстро потом отражается на результатах. О том же, какое значение придавалось плану поимки преступников, ограбивших инженера Кротова, можно судить по тому, что его должен был лично проверить и утвердить заместитель начальника угрозыска города.

Трудность составления данного конкретного плана заключается в том, что преступление было одновременно и очень дерзким, и обычным, заурядным. Ограбление произошло в освещенном месте, возле кинотеатра. В то же время был использован стандартный, давно известный арсенал приемов. В этом смысле заявление о грабеже мало чем отличалось от подобных заявлений, сделанных до и после случая с Кротовым. Короче говоря, при составлении плана поимки грабителей я обнаружил, что в деле отсутствуют отличительные, только ему присущие особенности, на которые я и мои сотрудники могли бы опереться.

И все же была во всем этом одна деталь, о которой следовало подумать. Кто-то знал, когда инженер Кротов получает зарплату, и вряд ли это могло быть случайностью.

Согласно разработанному плану, один из оперативников должен был установить, кто и когда ограбил подобным образом в нашем районе или другом районе города. Для этого ему предстояло покопаться в своей памяти, побеседовать с другими работниками уголовного розыска, полистать архивы. Другому оперативному работнику отводилось более сложное и трудоемкое дело — опросить всех сторожей и дворников, а может быть даже кое-кого из жильцов того микрорайона, в котором произошло ограбление Кротова. Наконец, группе сотрудников предстояло просто «погулять» в вечерние и ночные часы по улицам, на которых можно было бы случайно встретить преступников. Мне же было получить еще кое-какие сведения у Кротова. Те-

фона у него не было. Вызывать его в милицию мне не хотелось, — не стоило лишний раз беспокоить и без того травмированного человека. В результате я решил отправиться к нему сам.

Дверь мне открыла жена Кротова, худенькая, миловидная женщина. Вера Викторовна была намного сдержаннее своего мужа, и все же в ее порывистых движениях, в той излишней суетливости, с которой она взяла у меня пальто и шляпу, в двух-трех отрывочных фразах, которые она произнесла, идя со мной по длинному, заставленному старомодной, обветшалой мебелью коридору, угадывались тревога и беспокойство за душевное состояние мужа.

— Постарайтесь успокоить его, — попросила она меня шепотом, открывая дверь своей комнаты. — Коля тая изменился за последнее время. На работе его совсем заездили. Неделями его не видим. Приходит поздно, на всех злится. А тут еще это несчастье. С ума можно сойти.

Даже лицо сына Кротовых, очень красивого мальчика лет четырнадцати-пятнадцати, отражало неблагополучие и неприятности, свалившиеся на семью. Когда я вошел в комнату, он делал уроки, низко согнувшись над заваленным книгами столом. На бледном лице младшего Кротова, больше знакомого с книгами и телевизором, чем со своими сверстниками, не промелькнуло за все время, которое я находился в комнате, и тени улыбки.

В полумраке комнаты я не сразу заметил самого Кротова. Он лежал на диване и, хотя это было так не похоже на него, не сделал даже попытки встать, чтоб поздороваться со мной. Уже успев привыкнуть к его вежливости, я не сумел скрыть удивления. Лишь подойдя поближе, я разглядел, что на голове у него лежит холодный компресс.

— Это у Коли на нервной почве мигрень разыгралась, — извиняющимся тоном сказала Вера Викторовна, с нежностью глядя на мужа.

— Да что ты, Веруша! — запротестовал Кротов слабым голосом, продолжая, однако, лежать на диване. — Пустяки. Стоит ли об этом говорить?

Я извинился за позднее вторжение и попросил разрешения перейти к делу.

От самого Кротова, правда, толку было мало. Он только тихо постанывал и время от времени менял на лбу мокрое полотенце. На мои вопросы в основном отвечала Вера Викторовна. Она подтвердила, что муж ее ушел с работы около половины одиннадцатого, по дороге никуда не заходил и домой вернулся уже без денег и документов примерно в четверть двенадцатого.

— Впрочем, — сказала она, — пропажу документов мы обнаружили только утром.

Но это мне тоже было уже известно со слов самого Николая Александровича.

— И все из-за того, — в сердцах сказала Вера Викторовна, — что ему так много приходится работать и допоздна задерживаться на заводе.

Тон у нее был такой, как будто я тоже нес за это ответственность. Вообще мне было непонятно, как может сломить человека случившаяся с ним беда. А впрочем, беда ли? В конце концов потеря денег и даже документов — не такое уж великое несчастье — неприятность, конечно, какие-то непредвиденные хлопоты, какой-то не очень приятный разговор с начальством. Но не ввергать же в траур себя и всю свою семью! И потом, если бы он потерял документы! Но ведь их у него отобрали вооруженные грабители. Его вины здесь не было никакой.

Я уточнил буквально по метрам ежедневный маршрут Кротова от завода до квартиры и, попрощавшись, ушел.

На следующий день сотрудниками уголовного розыска был задержан подозрительный тип, в нетрезвом виде пристававший на улице к пожилой женщине с требованием денег. Его приметы частично совпадали с приметами одного из преступников, указанного Кротовым.

Инженеру, вызванному для опознания, как обычно, представили для опознания несколько человек.

— Один из них — ваш грабитель, — сказал ему Одинцов.

Кротов долго ходил вокруг них со смущенной, вымученной улыбкой на лице. Ему было стыдно перед ними за то, что по его вине их подвергли унизительной процедуре.

— Если б не документы! — бормотал он чуть слышно — Вы уж меня, пожалуйста, простите.

Кротов вообще был чрезвычайно стеснительным человеком. Перед нами ему тоже было неудобно за то, что он так долго не мог определить преступника. От усердия и от волнения на лице его выступил пот.

— Это все темнота и моя проклятая близорукость, — сказал он и безнадежно развел руками. — Всех этих людей я вижу впервые.

Отпустив его, я отправился в стол находок.

— Кротов уже обращался к нам, — сказала мне молодая и бойкая дежурная. — Но ничего утешительного я не скажу ни вам, ни ему. Слишком еще мало прошло времени…

Нравился или не нравился мне Кротов, я обязан был помочь в его делах и на работе, Потеря документов — паспорта, пропуска и военного билета — дело не шуточное. Кротов умолял меня официально сообщить дирекции завода о постигшем его несчастье, но я всегда предпочитал личные контакты всяким формальным отпискам и телефонным разговорам. Кроме того, очень важным мне казался тот факт, что ограбление произошло в день получки, поэтому мне было просто необходимо самому отправиться на завод, что я незамедлительно и сделал, предварительно посоветовавшись. Одинцовым.

О несчастье Кротова в лаборатории знали все. Самого его в этот день не было, так как он уехал в местную командировку на другой завод. Разговор быстро стал общим, и минут через тридцать я уже представлял себе что о Кротове думает коллектив. Мнение сотрудников лаборатории о нем было отличным. Правда, ничего конкретного я о нем не услышал, но стандартно-положительные реплики типа «отличный инженер», «очень интеллигентный» неслись со всех сторон. Сотрудников лаборатории немного удивили мои расспросы. Им казалось, что, вместо того чтобы задерживать преступников я трачу драгоценное время для выяснения личности пострадавшего.

— Это, конечно, легче, — выразил общее мнение начальник лаборатории.

Потом мы остались вдвоем с начальником лаборатории в его неуютном, холодном кабинете, заставленном огромными непонятными мне приборами.

Он рассказал мне, какая дружная, хорошая у Кротова семья и какой сам Николай Александрович великолепный семьянин, без труда согласился со мной, что Кротов слишком слаб и чувствителен к жизненным не приятностям. Но счел эти его качества не относящимися к делу, а поэтому недостойными того, чтобы на них останавливаться. Потом начальник лаборатории сообщил мне, что наконец-то кончилась горячка, связанная с выполнением плана, что, как всегда в первой декаде месяца, и ему и его сотрудникам приходится прохлаждаться. А потом опять нужно будет работать вечерами. И что сам он, честно говоря, в такие дни старается убежать домой пораньше. Я упрекнул его в том, что это право равной степени должно распространяться не только на него, но и на его сотрудников.

— Если бы Кротов не возвращался домой так поздно, не случилось бы с ним этого несчастья, — сказал я Начальник лаборатории недовольно сверкнул глазами из-под угольно-черных, косматых бровей:

— Вы, кажется, ничего не поняли из моих слов. Сейчас первая декада нового месяца, а когда Кротова ограбили, был конец квартала.

— Да, кстати, — сказал он после небольшой паузы, как будто вспомнив что-то, — работы тогда было действительно очень много, но как раз в тот день Кротов мог так поздно и не задерживаться. Он сам вызвался закончить одно исследование и даже закрыть помещение, от чего раньше всегда отказывался.

Все-таки, как видно, начальнику лаборатории был неприятен мой упрек в том, что и он как-то виноват в постигших Кротова неприятностях.

— Ладно. Оставим это, — сказал я. — Мне хочется посоветоваться с вами. Не кажется ли вам подозрительным совпадение: Кротова ограбили как раз в тот день, когда на заводе была получка.

— Нет, — сказал начальник лаборатории. — На заводе получка на день раньше. У нас же в лаборатории заболела раздатчица, и мы получили зарплату на день позже, чем обычно.

Он хотел еще что-то сказать, но вдруг испуганно замолчал, потому что прочел на моем лице то, что в ту же минуту подумал сам: о том, что в лаборатории выдали получку в неурочный день, и тем более о том, что Кротов задержался после работы, могли знать только сотрудники лаборатории, начальником которой он был. Вахтанг Георгиевич, так звали начальника лаборатории, как-то сразу растерялся и сник. Мысль о том, что в этом деле замешан кто-то из сотрудников, огорчила его. Думая о своем, он стал несвязно и невпопад отвечать на мои вопросы. Толку от него было уже все равно немного, и я распрощался с ним, попросив никому не говорить о нашем разговоре. Уже уходя с завода, я зашел в караульное помещение. Мне хотелось точно выяснить, когда же все-таки ушел в тот день с завода Кротов, сдавший сюда ключи от лаборатории. В специальном журнале я без труда обнаружил, что Николай Александрович действительно задержался последним в лаборатории и сдал от нее ключи в… 19 часов 35 минут.

Вот это был сюрприз! От завода до площади перед кинотеатром десять минут хода. В 23 часа произошло ограбление. По его собственным словам, Кротов в тот день, никуда не заходил. Где же, спрашивается, он был три с половиной часа? И почему он намеренно утаил это от нас? На всякий случай я проверил, не вкралась ли ошибка в запись в журнале. В конце концов он мог механически поставить другой час, не подозревая, что это когда-нибудь будет иметь значение. Но дежурившая в тот день охранница, хорошо знавшая Кротова, сказала, что он сдал ключи перед самым обходом начальника охраны, то есть в девятнадцать часов с минутами.

На следующий день утром один из сотрудников уголовного розыска привел в отдел пожилого, плечисто мужчину в очках с тесемочками, завязанными вокруг ушей.

— Познакомьтесь, товарищ капитан, — сказал сотрудник. — Дворник Сергеев Константин Петрович хочет сообщить нам чрезвычайно важную вещь.

— Меня тут все спрашивали, не видел ли я случайно, как человека на площади ограбили, — начал Сергеев медленно и солидно, очевидно считая, что только так можно говорить о важных вещах.

— Не видел я, товарищ капитан, и скажу вам со всей ответственностью, третьего дня в двадцать три часа вечера на площади, перед кино никаких ограблений не было.

— Постоите, постойте, — сказал я, пытаясь собраться с мыслями. — Как это не было? Прежде всего, где вы работаете?

— У дома номер четыре, с колоннами, как раз у входа в липовую аллею.

— А почему вы так уверены, что никого там в это время не ограбили?

— Да потому, товарищ капитан, что это как раз время моего дежурства, и я у своих ворот с десяти до двенадцати находился. А с этого места вся площадь как на ладони.

— Ну, допустим. Значит, вы утверждаете, что около одиннадцати, за минуту-две до окончания сеанса в кино, на площади никакого ограбления не происходило?

— Никакой сеанс не оканчивался в тот день в одиннадцать, — сказал Сергеев. — На последнем сеансе пустили новую двухсерийную картину, и закончилась oна только в половине первого…

— Да, — задумчиво сказал Одинцов, когда я доложил ему о разговоре с дворником. — Хорош твой интеллигент. Хочет, чтобы мы ему помогли, а сам все врет. Его ограбили где-то между девятнадцатью и двадцатью двумя часами. Это ясно. Но в каком месте? И почему он дал нам ложные показания?

Казалось, проще всего было спросить об этом самого Кротова. Но не зря же и не случайно вводил он нас в заблуждение. Поэтому мы решили с разговором повременить.

К концу рабочего дня меня снова вызвал Одинцов:

— Взгляни на этот пакетик. Может быть, он заинтересует тебя?

На столе лежал небольшой, завернутый в плотную белую бумагу пакет. Огромными сантиметровыми буквами на нем был написан адрес — районный отдел милиции. С одной стороны пакет был надрезан: видно, Алексей Петрович уже до меня познакомился с его содержимым. Я взял пакет и резко встряхнул его. На стол легли паспорт Кротова, его военный билет и служебный пропуск.

С вызванным в отдел милиции по делу Кротова начальником отдела кадров завода мы разговаривали вдвоем с Одинцовым.

— Наши предположения превратились в уверенность, — сказал ему Алексей Петрович. — Нападение на Кротова не обошлось без кого-то из ваших сотрудников. Посудите сами. К вам в лабораторию приходит майор, сознательно поддерживает версию, что розыски будут продолжаться до тех пор, пока не будут найдены документы. ИI хотя с момента ограбления уже прошло достаточно времени, именно на следующий день после прихода к вам сотрудника милиции преступники возвращают нам документы. Мы подвергли пакет тщательной экспертизе. Имеющиеся там отпечатки пальцев значения не имеют: слишком много людей прикасалось к нему по дороге. Важно здесь другое: пакет отправлен из Ленинского района.

Кроме того, адрес написан, вероятно, женской или детской рукой, — он круглый, аккуратный и нетвердый. У нас к вам большая просьба — достать образцы всех почерков сотрудников вашей лаборатории и вспомнить еще, не живет ли кто-нибудь из них в Ленинском районе. Хотя, конечно, сам факт проживания в этом районе решающего значения иметь не может. Отправить пакет можно было и из другого места.

Но ни один из представленных начальником отдела кадров на следующий день почерков не совпал с почерком отправителя пакета. И никто из сотрудников лаборатории не проживал в Ленинском районе.

— Ну что ж, — сказал Одинцов. — Мы и не надеялись на легкую удачу. Расскажите все-таки все, что вы знаете о каждом из сотрудников лаборатории, в которой работает Кротов.

Надо отдать должное начальнику отдела кадров. Не особенно веря в наши предположения, он тем не менее отнесся к просьбе Одинцова помочь очень серьезно. Втроем мы выкурили за пять часов четыре пачки сигарет. Но зато каждый из пятнадцати сотрудников лаборатории был перед нами как на ладони. Выяснилось что одна из молодых лаборанток, Люда Воронова, все таки когда-то жила в Ленинском районе.

— Теперь мне кажется, — сказал начальник отдел кадром, — что между Кротовым и Людой Вороновой действительно есть какие-то отношения. Я частенько видел их беседующими, хотя до самого последнего времени они никак не были связаны по работе. Несколько раз я встречал их едущими вместе в трамвае. Совсем недавно Кротов упросил меня перевести Воронову в свою группу с повышением оклада. Но поверьте мне — построенная вами на песке гипотеза рухнет от первого к ней серьезного прикосновения. Николай Александрович — великолепный семьянин, образец для всех сотрудников лаборатории. Если бы что-нибудь такое было, уж мы бы это заметили. А кроме того, какое это все может иметь отношение к ограблению?

— А почему Кротов обманул нас с вами?

Начальник отдела кадров развел руками:

— Не знаю. Честно говорю: не знаю. Но Люда Воронова — грабитель? Нет, от этого вы меня увольте.

В конце концов мы пришли к выводу, что мне нужно срочно встретиться с Людой Вороновой.

Еще в тот день, когда я беседовал о Кротове с сотрудниками его лаборатории, я заметил пристальны взгляды, которые на меня бросала Люда, но не придал этому никакого значения. Теперь мне все это казалось не случайным.

По телефону договорился с ней о встрече, и теперь, идя с нею по вымытому осенним дождем проспекту, тихому, почти безлюдному в этот вечерний час, я не форсировал разговора.

— Бедненький, как мне вас жалко, — сказала она так фамильярно, как будто мы с ней были знакомы лет десять. — Все уже закончили работу, а у вас еще какие-то дела. Ну что, разузнали что-нибудь интересное?

— Пока ничего, но надеюсь узнать с вашей помощью.

— С моей?

Воронова как-то уж слишком громко и весело рассмеялась. В этот момент я был готов поклясться, что ни что-то знает.

— Послушайте, Люда, — решил я идти напролом. — Кротов систематически обманывает жену.

— Но не со мной, — выпалила она и сразу же осеклась поняв, что проговорилась.

— А с кем?

Девушка долго думала, прежде чем ответить на этот вопрос. В полном молчании мы прошли скверик и повернули на набережную.

— Кстати, — сказал я, как будто между прочим. — Дело не только в документах. Те, кто их отнял у Кротова, должны понести наказание.

— Но она ни в чем не виновата.

— Кто «она»?

На Люду жалко было смотреть.

— Хорошо, я отвезу вас к ней.

Несмотря на свою обычную робость, вызванный мной Кротов решительно дал мне понять, что ему надоели эти бессмысленные явки в милицию.

— Вы же понимаете, — сказал он без характерной для него застенчивой улыбки, — на меня и так уже начальство косится за потерю документов. А тут еще постоянные отлучки. — Он недоуменно пожал плечами.

— Ваши страдания кончились, — заверил я его. — На этот раз мы действительно нашли вашего грабителя.

Кротов бросил на меня молниеносный взгляд, но уже через секунду лицо его вновь приняло недовольное выражение.

— А почему вы так в этом уверены?

— Да он почти сознался. Правда, за несколько минут до того, как его задержали, он успел выбросить ваши документы. Но у нас есть веские доказательства, что это сделал именно он.

По моему звонку в кабинет ввели небритого, совсем еще молодого мужчину. Он с мольбой уставился на Кротова, от которого теперь зависела его судьба.

— Вот он, ваш грабитель, — сказал я. — Считайте, что здорово повезло. Что же касается вас, гражданин Трегубов, то вы еще не рассказали о ваших сообщниках. Запирательство только усугубит вашу вину.

Я искоса посмотрел на Кротова. На его лице выступили красные пятна.

— Что с вами, Николай Александрович, вы не рады?

— Да рад, конечно, рад, — ответил он поспешно. — И что будет дальше?

— Дальше? Как обычно. Вам отдадут ваши документы и деньги, а что касается гражданина Трегубова, то его дело будет передано в суд. Я думаю, лет пять-шесть ему не миновать. Жалко, конечно, его жену с ребенком. Трудно будет им без него. Но ничего не поделаешь. Трегубову нужно было раньше вспомнить о своей семье. На суд мы вас еще вызовем, а пока подпишитесь под протоколом об опознании.

Кротов, не глядя, ткнул вечную ручку в указанное мною место и направился к выходу.

— Да, кстати, — сказал я, когда он уже открывал дверь, — посмотрите все-таки на найденные нами документы. Может быть, это вовсе не те документы, которые отняли у вас ночью грабители, а те, которые на день раньше бросила в печку Валентина Беликова.

Кротов замер, посмотрел мутным взглядом на меня, на облокотившегося в непринужденной позе на стол мнимого преступника, дрожащей рукой поправил галстук и рухнул в стоявшее у самой двери кресло…

Много преступников видел я за время работы в милиции, но с таким мелким, подлым негодяем, как Кротов, мне, пожалуй, встречаться не приходилось.

История его ограбления на самом деле выглядела так. За несколько лет до описываемых событий на одном из заводских вечеров инженер Кротов познакомился с юной, восторженной девушкой Валей Беликовой, только что окончившей техникум. Самая близкая ее подруга Люда Воронова, на два года раньше закончившая техникум, прожужжала ей все уши о лаборатории в которой работала, об интереснейших людях, с которыми ей пришлось там встретиться. Чаще всего она упоминала фамилию Кротова, «умнейшего человека и талантливого инженера». Валя давно просила Люду взять ее с собой на заводской вечер и показать ей наконец своих сослуживцев. На вечере Люда познакомила ее с Кротовым, и Валя, улучив подходящую минуту шепнула подруге, что он действительно прелесть и что Люда нисколько не преувеличивала. Кротову тоже понравилась, восторженная и очень хорошенькая девушка. Ему удалось договориться с ней о встрече…

Ухаживал он красиво — цветы, подарки, окружил заботой, вниманием. Очень сложно Кротову было выкраивать время для встреч с Валей, но жена слепо верила ему, его постоянным «задержкам на заводе». Разумеется, Люда Воронова была в курсе стремительно развивающихся отношений между Кротовым и ее подругой. Она даже покровительствовала влюбленным, считая, что это укрепит ее положение в лаборатории, сделает Кротова в какой-то мере зависимым от нее. Поэтому Воронова скрыла от Вали, что Кротов женат.

Когда же отношения между Валей и Кротовым зашли слишком далеко, Воронова испугалась и сделала попытку прервать их, но было уже поздно: Валя любила Кротова сильной, чистой любовью, которой каждая женщина любит, может быть, раз в жизни. Николай Александрович предусмотрительно, не дожидаясь, пока это сделает Люда, сам сказал Вале, что женат, но любит только ее, всю жизнь мечтал только о ней, и развод его — лишь вопрос времени. В отделе никто не подозревал о двойной жизни инженера Кротова, а Люду Воронову он заставил молчать, переведя в свою группу и повысив ей зарплату.

Валя мучилась ужасно. Сначала она беспрекословно верила каждому слову Кротова, потом подозрения, что он не выполнит своего обещания, муки ревности стали одолевать ее.

Надежда на то, что он все-таки когда-нибудь перейдет жить к ней, была для Вали как соломинка для утопающего. Валя верила и надеялась, что, если Кротов разведется и женится на ней, все будет у них хорошо. Между тем Кротов и не думал разводиться. Но не любовь к жене и сыну останавливали его. Больше всего на свете его пугали возможные неприятности на работе. Рисковать своей безупречной репутацией и будущей карьерой он был не намерен. С другой стороны, связь на стороне с молодой и красивой, страстно влюбленной в него девушкой льстила его самолюбию, придавала ему вес и значительность в собственных глазах.

Валя продолжала настаивать на разводе. Кротов придумывал разнообразные отговорки, хитроумные проволочки, но прошел еще один назначенный срок, а все оставалось по-прежнему. К тому же Валя уже немного наскучила Кротову, да и связь становилась опасной. Жена начала подозревать и время от времени звонила на работу, проверяя, на месте ли он и почему задерживается.

Тщательно все обдумав, Кротов решил еще раз встретиться с Валей, забрать свои документы, которые он за два дня до этого оставил у нее, и объяснить ей, что между ними все кончено.

Объяснение было длительным и тяжелым. Узнав о том, что ее ожидает, Валя в отчаянии и истерике схватила пакетик с документами и бросила его в пылающую печь. Кротов попытался спасти их от огня, но девушка встала между ним и печкой. Отталкивая ее, он споткнулся, упал и ударился об угол шкафа, отчего его шея украсилась здоровенным синяком. Пока он поднимался с пола, его документы уже успели превратиться в золу.

Свет сразу стал немил Кротову. Он на секунду представил себе, что его ждет, когда узнают о пропаже документов, а самое главное, о том, как это произошло. И тогда Кротов решил заявить в милицию, что его «ограбили».

Когда Кротов ушел, Валя обнаружила, что по ошибке сожгла в печке не документы Кротова, а пакетик со старыми семейными фотографиями.

Первый гнев ее прошел, остались только боль и опустошенность, и не было сил еще раз встречаться с этим человеком, слышать его лживый голос, видеть холодное равнодушие на его лице. Несколько дней документы пролежали у нее а потом, когда насмерть испуганная Воронова сообщила Вале, что документы разыскивает милиция, она решила поскорее избавиться от них.

Между тем ничего не подозревавший Кротов продолжал упорно гнуть свою версию об ограблении и не остановился даже перед тем, чтобы обвинить совершенно невинного незнакомого ему человека.

Много сил и времени потратил я и другие сотрудники нашего уголовного розыска на расследование дела по мнимому ограблению Кротова. Нам удалось разоблачить плохого и очень подлого человека, который по закону хотя и не подходил под статью Уголовного кодекса, но был тем не менее преступником.

НОМЕР 15—80

Со стороны это должно было выглядеть примерно так. Солнечным жарким утром по разбитому, давно не ремонтировавшемуся шоссе шли два молодых человека. У одного из них через плечо была перекинута авоська с продуктами, а в руке зажата длинная рейка. Другой нес ящик с теодолитом, с помощью которого геодезисты производят съемку местности, и волочил тяжелую треногу. Время от времени они останавливались на короткое совещание, после чего снова трогались в путь, к большому неудовольствию того, кто тащил треногу. Там, где шоссе, изгибаясь почти под прямым углом, резко поднималось вверх и уходило в лес, они остановились.

— Пожалуй, это место нам подойдет, — сказал один из них и воткнул рейку в песок.

— Да уж, здесь машине не разогнаться, — согласился с ним второй, тщетно пытаясь установить завалившуюся набок треногу.

— А в какую дырочку надо смотреть, ты представляешь?! — засмеялся владелец рейки.

— Вот завтра потащишь эту чертову колымагу, тогда сам узнаешь, — огрызнулся его спутник.

— А может быть, машина пройдет сегодня, — предположил первый, — скажем, часа через два после прихода сейнера?

Но машина не пришла ни сегодня, ни завтра, ни через два дня…

Возможно, со стороны это выглядело и не совсем так, и на геодезистов я и мой друг Володя Худяков были не очень-то похожи, но мы старались об этом не думать — все равно у нас не было другого выхода.

Странно складываются человеческие судьбы. Еще вчера ты ничего не знал о председателе рыболовецкого колхоза «Коммунар», а сегодня твой начальник получил от него письмо — шесть строчек карандашом на листочке в косую линейку, вырванном, наверное, из тетрадки сына, — и ты вынужден сидеть в засаде, прижимая к себе геодезическую рейку. Впрочем, рейка еще что. Володе Худякову по жребию досталась тренога, и его, кажется, примиряет с жизнью только одна мысль, что завтра треногу понесу я.

Мы с Худяковым не прослужили в милиции еще и двух лет, и наши биографии так схожи, что их можно писать под копирку. Школа, университет, работа по распределению, затем решение уйти в милицию. Говорят, что мы даже внешне похожи. Володя, правда, не много повыше — я потолще. Но это мелочи. Однако характеры у нас абсолютно разные. Мне кажется, у нас нет ни одной общей черты. Худяков вспыльчивый — меня еще в школе дразнили флегматиком, Володя очей самолюбивый — мне же самолюбия явно не хватает. Фантазер и выдумщик он необыкновенный, в этом, по крайней мере у нас, в милиции, с ним никто не может сравниться. И вообще Владимир Худяков человек способный, но очень увлекающийся. Только этим и можно объяснить, что он до сих пор младший лейтенант, а меня на погонах на одну звездочку больше.

Нет, что-то общее в нас все-таки есть. Мы оба хотим распутать сложное дело или, скажем, поймать опасного преступника…

Когда начальник ОБХСС капитан Данцев познакомил меня с письмом председателя рыболовецкого колхоза «Коммунар», он сказал:

— Дело это серьезное!

Конечно, любое дело всегда начинается с каких-то загадок, непонятных деталей, но дело о хищении рыбы в рыболовецком колхозе «Коммунар» целиком состояло из одних предположений. Собственно говоря, и правильных предположений пока не было. Единственным фактом было ничем не объяснимое уменьшение колхозных уловов рыбы.

— Остальное узнаешь на месте, — сказал мне капитан Данцев. — Вместе с тобой пойдет Худяков.

Этого он мог бы и не говорить. Я бы очень удивился, если бы капитан вдруг забыл о Худякове. Вот уже почти год ни на одно мало-мальски серьезное дело нас не посылали друг без друга.

На следующий день мы встретились с председателем колхоза «Коммунар». Чтобы не привлекать к себе внимания, пришли не в правление, а к нему домой, оставив свой «газик» в километре от села.

Небольшого роста, еще очень сильный, несмотря на солидный возраст, переживший не один шторм, рыбак явно робел перед сотрудниками милиции. Он тщательно обдумывал каждый ответ, и почти все вопросы мы должны были повторять дважды. Ко всему еще председателю было стыдно, что он, бывший флотский старшина, участник двух войн, председатель колхоза, не в состоянии сам найти расхитителей.

— Да, письмо в милицию писал я, — сказал он. — Но вообще-то у нас не так уж плохо. В целом мы и в этом году сдадим рыбы больше, чем в прошлом, но могли бы сдать еще больше, да вот не получается. Две бригады у нас ничего, отличные бригады, а вот третья… Председатель немного помолчал, беззвучно шевеля губами, потом решился:

— Я не хочу ни на кого наговаривать, но, если по-честному, хитрющий старик этот бригадир Юргенс. У него вся бригада из одних родственников, он их всех и кулаке держит. Тут, конечно, моя вина, недоглядел…,

— Ну а почему все-таки вы решили, что рыбу в колхозе воруют, — перебил его Худяков, которого явно раздражала медлительная, с длинными паузами и оговорками речь председателя.

— Я про воровство в письме не писал, — неожиданно быстро отреагировал председатель. — Точно это никому не известно. Только ведь чудес не бывает! Снасти у нас крепкие, сейнеры — лучше не сыщешь, да и опыта рыбакам нашим не занимать…

— А может, просто рыбы поубавилось в вашем озере? — спросил я его на всякий случай.

— Да нет, не похоже. Для одной бригады меньше, для других — по-старому?

— Ну ладно, вернемся к Юргенсу, — попросил Худяков.

— Мы его мало знаем, — подумав, ответил председатель. — Он здесь недавно работает, но дело знает, ничего тут не скажешь. В этом году, да и в прошлом заработки у него — не бог весть что, но живет он зажиточно: новый дом себе поставил, мотоцикл купил. После каждой путины устраивает со своей бригадой такую пьянку, что весь район ходуном ходит, как будто с его уловами есть чему радоваться. Мы уже его по-всякому прорабатывали, и на правление вызывали, и с бригадиров грозили снять, а он одно твердит: «Раз на раз не приходится. Если меня снимете, всю бригаду с собой уведу!»

— Ну что ж, — сказал я, вставая. — Исходные данные нам ясны. Что будем делать дальше?

Председатель колхоза поднял широченные плечи:

— Думаю, начинать надо с приемного пункта, да побыстрее, сезон наш через месяц заканчивается.

Можно было (и это был, конечно, самый простой путь) сначала тщательно проверить документацию, квитанции, приходную книгу. Можно было побеседовать с приемщиком рыбы, с рыбаками из бригады Юргенса, с самим Юргенсом. Но простой путь не всегда лучший. Мы сразу отвергли его, и на это у нас были весьма серьезные основания.

Во-первых, не хотелось оскорблять подозрениями и расспросами, быть может, абсолютно честных людей. Во-вторых, таким образом можно было насторожить истинных преступников и очень осложнить для себя дальнейшие поиски. На явку этих людей с повинной рассчитывать не приходилось, их обязательно нужно было схватить за руку.

Пока же у нас было слишком мало улик, и тот же Юргенс на первом же допросе положил бы нас на обе лопатки. Поэтому мы решили последовать совету председателя колхоза и, по возможности не привлекая к себе внимания и уж, конечно, не представляясь работниками милиции, посмотреть, как разгружаются сейнеры, как принимается и оформляется рыба, и на месте определить дальнейший план действий.

Пункт по приемке рыбы оказался большим деревянным сараем. Находился он метрах в двадцати от озера в самом центре полянки, отвоеванной у леса предками нынешних рыбаков, для которых рыболовство с незапамятных времен было главным источником существования. Крутые, почти отвесные, кое-где поросшие соснами берега только здесь, в единственном месте озера, позволяли пришвартовываться их утлым рыболовецким судам. Прошли годы, но все здесь осталось по-прежнему. И лишь узкая шоссейная дорога, подведенная к самому сараю, напоминает о цивилизации.

По дощатому причалу, сплошь усеянному рыбьей чешуей, мы подошли к только что пришвартовавшемуся сейнеру. Шлепая по доскам резиновыми сапогами, рыбаки в цветных клеенчатых фартуках подавали на лебедку ящики с рыбой. Крупные щуки с оскаленными зубами, только что вынутые из воды, изгибались с головы до хвоста. Ящики с рыбой шли на весы, рыба приходовалась после взвешивания, бригадир получал квитанцию.

Рыбу отгружали на склад, а потом на трехосных рефрижераторах вывозили на рыботорговые базы. От количества сданной рыбы зависела зарплата бригады, которая отчитывалась перед правлением колхоза полученными от приемщика квитанциями.

У приемного пункта редко появлялись посторонние люди, и на нас сразу обратили внимание. Чтобы как-то оправдать свой приход, Худяков подошел к бригадиру и попросил продать рыбки.

Юргенс, ибо это был именно он (Худяков узнал его по описанию председателя), сказал под одобрительный смех рыбаков, что этой вот щукой, которую он держит в руках, он даст ему сейчас по его спекулянтской морде. Когда изобразивший крайнее возмущение Худяков повернулся, чтобы уйти, в спину его шлепнулась брошенная кем-то из рыбаков пригоршня плотвичек…

— Значит, не удалось поживиться за счет «Коммунара», — пошутил председатель колхоза, когда мы рассказали ему о неудачной попытке войти в контакт с Юргенсом.

— Зато у нас появились кое-какие идеи.

— Интересно, — обрадовался председатель.

— Часть выловленной рыбы рыбаки продают какому-нибудь спекулянту в заранее установленном месте, и, таким образом, рыба даже не доходит до приемного пункта.

— На берегах нашего озера таких мест нет, — сказал председатель, уже было понадеявшийся на то, что скоро наступит конец его злоключениям. — Ведь выгруженную на рыбу нужно куда-то увезти.

— Ну и что, на машине…

— За исключением приемного пункта, на озере нет ни одного места, куда могла бы подойти грузовая или легковая машина ближе чем на десять — пятнадцать километров.

С этим трудно было не согласиться. Мы сами видели крутые берега озера и единственную дорогу, ведущую к старому сараю.

— Тогда другой вариант, — подумав, сказал Худяков. — Приемщик — тоже участник хищения. Рыбак весь улов сдают ему, но только за часть получают квитанцию, остальное им оплачивается наличными. Естественно, эта рыба нигде не приходуется.

— Нет смысла приемщику, — возразил председатель. — На этом можно заработать копейки.

— В вашем районе действительно копейки, — сказа я. — Но уже в ста — ста пятидесяти километрах от вас разница в цене будет значительной.

— Все равно без машины не обойтись. Не потянет же на себе приемщик полтонны рыбы! И потом у нас частые ревизии на складе, и ни разу там не нашли излишков рыбы, — все еще сомневаясь, сказал председатель колхоза.

— Значит, прежде всего мы должны найти машину, которая увозит левую рыбу сразу же после прибытия сейнера, — сказал я.

— Да, геодезистам не позавидуешь, — сетовал Худяков в дни, когда согласно строгому графику он возился треногой…

Я легче его переносил бесцельные ожидания, но нас обоих мучила мысль, что где-то мы допустили ошибку.

«Эх, если бы можно было незаметно понаблюдать за разгрузкой сейнера, — думал я, — нам уж давно было бы все ясно. Но, как назло, приемный пункт поставили на таком открытом месте, где даже кошке не спрятаться. А как рыбаки относятся к посторонним, Юргенс нам у же продемонстрировал».

— Если рыбу крадут, — в который раз повторял Худяков, — значит, вор должен как-то вывозить ее со склада на машине, а затем продавать на рынке или сбывать оптом такому же жулику, как он сам. Но ведь нет же, нет другой дороги к приемному пункту!

— Ты забыл еще вертолет или подводную лодку, — невесело подсказал я, но Худяков даже не улыбнулся моей шутке.

— В конце концов и спекулянты болеют, — сказал я, провожая взглядом очередную цистерну с соляркой, торопившуюся на заправку сейнера.

— Послушай, — обратился ко мне Худяков. — Цистерной рыбу не вывезешь, но, может быть, рефрижератором? Видел, сколько их ходит по этой дороге?!

— Я уже думал об этом. Но ведь здесь ходят только местные рефрижераторы, номера их все известны, и вряд ли они далеко отсюда выезжают. А значит, без машины на каком-то отрезке пути все равно не обойтись. Рефрижератор — это лишний человек в деле, а может быть, даже и не один. Рискованно и к тому же накладно: жулики тоже не любят раздувать штаты. И все же, если наша догадка не подтвердится, придется последить за рефрижераторами.

В следующие полчаса мимо нас под барабанный бой прошел пионерский отряд во главе с вожатым и проехал на велосипеде колхозный сторож. На багажнике у него погромыхивали пустые молочные бутылки.

— Она! — вдруг закричал Худяков, прячась за треногу.

Обдавая нас запахом бензина, по направлению к приемному пункту, мягко приседая на выбоинах дороги, двигалась серая «Волга».

Еще не веря, не смея верить удаче, я прошептал одними губами:

— Почему же обязательно она? Может, это председатель или ревизоры?

— У председателя «Москвич», — понял меня Худяков, — а ревизорам машин не дают, пешком ходят, чтоб злее были.

Володя записал в блокнот номер машины: 34–02, бормоча себе под нос, что теперь-то он узнает тайну.

Примерно через час «Волга» возвращалась обратно. Конечно, не было никакой уверенности в том, что она имеет отношение к хищению рыбы, но по этой дороге машины почти не ходили, и главной уликой был городской номер.

Мы специально выбрали для наблюдения наихудший участок дороги, но даже на повороте «Волга» не сбросила скорости.

Водитель сидел, пригнувшись к рулю, низко нахлобучив козырек кепки, остальную часть лица закрывали то ли от солнца, то ли от любопытных глаз огромные темные очки.

— Может быть, следовало его задержать?

— Он бы не остановился. Да и куда ему теперь деваться? Мы уже знаем, откуда он берет рыбу, теперь надо узнать, куда он ее сбывает.

На обратном пути нас обогнал на велосипеде приемщик рыбы. Его задерживать совсем не имело смысла. Возможно, он вез немалые деньги, и ему трудно было бы объяснить, откуда они взялись, но могло быть и иначе: владелец «Волги» сегодня не рассчитывался, и тогда в глупом положении оказался бы не приемщик рыбы, а мы с Худяковым — инспекторы ОБХСС.

Настроение у нас все-таки поднялось.

— Сегодня мы установим, кому принадлежит «Волга», — радовался Володя. — В следующий раз задержим ее с поличным и поедем в отпуск, скорее всего в Крым, а может быть, и на Кавказ.

— Пока что поезжай в ГАИ, — засмеялся я, — и определи по картотеке владельца серой «Волги».

Через несколько часов Худяков вернулся, и по его унылому виду я понял: что-то неладно. Растерянно моргая, он протянул мне листок бумаги, на котором черным по белому было написано, что «Волга» за номером 34–02 принадлежит областной прокуратуре.

Худяков посмотрел на меня:

— Машина прокуратуры, как я узнал, уже второй день ремонтируется на станции обслуживания, и номер с нее при этом не снимался.

Я высказал не слишком оригинальную мысль, что двух одинаковых номеров быть не может, и, значит, один из них — поддельный.

— У меня есть одна мыслишка, — скромно сказал Худяков, но реализовать ее можно только с помощью ГАИ.

Мы побывали у начальника ГАИ. Он выслушал просьбу своих коллег из ОБХСС, одобрил наш план и дал по телефону соответствующую команду в отделение дорожного надзора.

Сотрудники Дорнадзора тоже с полным сочувствием отнеслись к нам и обещали поддержку.

План Володи, поддержанный капитаном Данцевым, заключался в следующем: переодетые в форму сотрудников ГАИ, мы вместе с инспекторами из Дорнадзора должны были останавливать на КП проходящие машины, главным образом серые «Волги», под предлогом проверки технического состояния транспорта и правильного заполнения путевых листов. Для этой цели был выбран КП на шоссе при въезде в город, миновать который со стороны приемного пункта было невозможно. Именно таким способом мы и надеялись рано или поздно познакомиться с документами водителя серой Волги».

Кепка, темные очки могли исчезнуть, номер мог быть заменен и вмятина на багажнике выправлена, зашпаклевана и закрашена. Можно было даже изменить цвет волос. Но не так легко было изменить форму подбородка, фигуру или, скажем, манеру сидеть за рулем — и это давало определенные шансы на его опознание и поимку.

Капитан Данцев при обсуждении планируемых мероприятий особо подчеркнул, что, судя по всему, преступник действует длительное время, причем безнаказанно, он наверняка зарвался, а зарвавшихся преступников ловить легче.

Первым дежурить на КП вызвался Худяков. Уже с раннего утра он в милицейской форме с белым поясом и портупеей, вооружившись фонарем-жезлом, явился ко мне для последнего согласования всех деталей плана. При этом он так часто щелкал кнопкой фонаря, что я, шутя, напомнил ему о материальной ответственности.

За день дежурства Худяков запылился и загорел, страшно устал, но ничего не добился и, передавая мне жезл и планшет, пожелал завтра провести время успешнее.

Утром следующего дня я стоял на перекрестке двух дорог и с любопытством наблюдал, как при виде моего жезла сбрасывают скорость проезжающие мимо шоферы. Шофер МАЗа, которого я попросил подбросить меня до КП-5, вежливо говорил «товарищ начальник» и сдержанно жаловался на строгости ГАИ.

В маленькой будке КП-5, высоко поднятой над землей, сидел черноволосый, весьма суровый на вид младший лейтенант Артамонов. Однако суровость его была только кажущейся.

Мы наметили план совместных действий. Сначала Артамонов сидел в будке, прислушивался к тихому попискиванию рации и телефонным звонкам, а я мерил шагами шоссе от будки до знака ограничения скорости и обратно. Потом мы поменялись местами.

Мимо, притормаживая, проносились тяжелые «Татры», юркие «Москвичи», элегантные «Волги» всех цветов с багажниками на крышах, проезжали мотоциклы с девушками на задних сиденьях. Ветер разносил запах травы и горячего асфальта.

Уже под вечер, когда, поменявшись в очередной раз местами с Артамоновым, я вошел в будку КП и услышал, как радистка по рации нетерпеливо и раздраженно повторяла позывные одной из машин ГАИ, а потом строго отчитала отозвавшегося шофера за то, что он ушел обедать, не предупредив ее об этом.

Услышав внезапный свисток, я выскочил из будки. Мотоцикл Артамонова уже трогался с места, набирая скорость, вслед за уходящей серой «Волгой». И «Волга», и мотоцикл Артамонова быстро скрылись за поворотом.

Через минуту я стоял на подножке мчащегося за ними грузовика, а через пять минут увидел лежащий на боку мотоцикл Артамонова.

Потерявший сознание инспектор ГАИ был перенесен во встречный «Москвич» шоферами нескольких машин, успевших к месту катастрофы раньше меня. Я назвал владельцу «Москвича» адрес ближайшей больницы и, вернувшись на КП, доложил о случившемся дежурному по Управлению милиции. Затем на попутной машине отправился в город. По дороге встретил ехавшего навстречу дежурного ГАИ и сообщил ему, что на КП никого нет и что место аварии он определит по оставшемуся там мотоциклу.

У Артамонова были сломаны обе ноги. Он лежал на диване в приемном покое, стиснув зубы и широко открыв глаза.

Левая рука его тоже была повреждена, а правая не пострадала, и он все время вытирал ею заливавший лицо пот.

— Я пытался его обогнать, — сказал он, увидев меня, — и остановил бы, но в момент обгона водитель ударил меня левой стороной машины. Номер я запомнил: 15–80, царапины и вмятины от удара на левом переднем крыле и левой передней дверце обязательно должны быть.

Выходя из больницы, я подумал, что теперь в этом деле тесно переплелись интересы ОБХСС и ГАИ и что без помощи сотрудников госавтоинспекции нам не обойтись.

Дежурный по ГАИ говорил по телефону, прижав плечом трубку к уху, просматривал карту дорожного происшествия и одновременно слушал чей-то голос, глухо звучавший из динамика рации. Увидев нас с Худяковым, он ткнул трубкой в плакат на стене, строго запрещавший здесь курить, потом трубкой же показал на стул, положил ее на рычаг и сказал в микрофон:

— Тихонов, на выезд. Большая Садовая, шесть. Наезд автобуса на велосипедиста. Пострадавший в больнице имени Семашко. Инспектор Дорнадзора Иванов ждет на месте. Перехожу на прием.

Затем дежурный щелкнул тумблером рации, сказал: «Слушаю вас!», взял протянутое мной удостоверение и тут же снова снял трубку зазвонившего телефона. Дежурный был занят. Плохая погода — значит, плохая видимость. В дождь и в сильный ветер чаще случаются аварии. В общем, у дежурного был свой час «пик», и даже нетерпеливый Худяков скромно сидел на стуле, не рискуя отвлечь его.

Освободившись, дежурный мгновенно разобрался в ситуации. В соседней комнате в картотеке были учтены все машины города и области. Быстро перебирая пальцами, он извлек из ящика карточку, заложив вместо нее полоску красного картона.

— Куликов, — прочел он, — Иван Иванович, серая «Волга» 15–80. Перевозная улица, дом шесть, квартира два, гараж во дворе.

Когда мы вместе с инспектором ГАИ Победиловым выехали на Перевозную улицу, дождь хлестал как из ведра.

Высокий с крупными чертами лица лейтенант Победилов был большим специалистом своего дела. Очень суровый и малоразговорчивый, он оживлялся только когда сравнивал работу местного ГАИ с оребургским, откуда он недавно перевелся.

Победилов любил говорить, что ГАИ в Оренбурге гораздо активнее борется с теми, кто совершает дорожно-транспортные происшествия, хотя там инспекторам не выдают светящихся жезлов и белых поясов…

Согнувшись и прыгая через лужи, мы влетели в подъезд дома номер шесть, но во второй квартире молодой человек в пижаме, продирая заспанные глаза, недовольно сообщил нам, что отец уехал в два часа на машине и до сих пор не возвращался. Перспектива ожидания Куликова под дождем не сулила ничего хорошего. Однако в гараже мы увидели свет. Куликов мыл «Волгу».

Проинструктированный нами инспектор Победилов ничего не объясняя заранее, объявил Куликову, что сейчас произведет технический осмотр его машины.

Он ловко и быстро осмотрел машину, включил и выключил подфарники, покрутил вправо и влево баранку руля, выехал задом во двор, резко затормозил, въехал в гараж, опять затормозил, а затем положил планшет на баранку и, написав что-то на синем бланке, выше из «Волги» и протянул мне листок.

— Все, — сказал он.

— Что все? — спросил Худяков.

— Читайте!

— А на словах не можете?

Победилов страшно удивился нашей непонятливости.

— Рулевое управление, тормоза и указатели поворотов в порядке. На левом крыле вмятина, видимо, свежая.

До сих пор молчавший Куликов наконец спросил:

— Чем обязан нашему посещению?

— Вы совершили наезд. В связи с этим и произведен осмотр машины.

Я пригласил его проехать с нами в райотдел. Куликов заявил, что вряд ли стоит тратить время на беседы с ним, так как никаких наездов он не совершал, однако он готов дать исчерпывающие ответы на все вопросы, если уж без этого нельзя обойтись.

Подписывая в ГАИ протокол допроса, Куликов пожелал удачи в розыске истинного преступника. Он с еле уловимой насмешкой подчеркнул слово «истинного» и еще раз повторил, что он, Куликов, к сожалению, ничем не может помочь милиции, так как в этот день ездил в пригородный туберкулезный санаторий навестить жену. Что же касается вмятины на крыле, то черт дернул его поставить машину на правой обочине проселочной дороги, какой-то проезжавший мимо в его отсутствие повредил крыло.

Мы еще раз осмотрели машину. В прямом и в переносном смысле рыбой там не пахло. Может быть, это он по каким-то только ему известным причинам не пожелал или не рискнул остановиться и совершил наезд на Артамонова. Но даже и в этом случае

его преступление касалось ГАИ, а не ОБХСС, а значит, нам вовсе не обязательно было принимать участие в его расследовании.

Примерно так я и доложил по телефону нашему начальнику и высказал предположение, что машина с рыбой могла в очередной раз пройти мимо оставленного нами КП.

— Раз уж вы занялись этим делом, — сказал в ответ нам капитан Данцев, — нужно помочь следователю пробрить правдивость показаний Куликова.

Кроме того, он сообщил, что Юргенс сдал рыбы еще меньше, чем обычно.

Уехав ночью в санаторий, Худяков утром позвонил мне домой. Его было плохо слышно, но все же я сумел разобрать, что в день наезда на Артамонова Куликов у жены не был, а навещал он ее за день до этого, что его надо немедленно брать.

Когда Худяков вернулся из санатория, мы со следователем уже третий раз беседовали с Куликовым.

Куликов категорически утверждал, что он наезда не совершал, а где он был, его личное дело. На предупреждение следователя об «ответственности за отказ от дачи показаний и за дачу ложных показаний» Куликов еще раз заявил, что никаких проступков он не совершал, а поэтому допрашивать его бесполезно.

Во всем этом деле одна деталь нас очень смущала: почему Куликов, если это он совершил наезд на Артамонова, не остановился сразу по требованию инспектора.

— Предположим, он действительно в тот день не был в санатории, — сказал я, когда Куликов ушел.

— Не предположим, а точно, — возразил Худяков, — ведь я же узнавал.

— Пусть точно, — согласился следователь. — Но куда бы и откуда бы он ни ехал, какое это имеет отношение к его отказу остановиться у КП?

— Когда мы осматривали в гараже его машину, — вспомнил я, — Победилов сказал мне, что Куликов не предъявил технический паспорт на машину. Победилов спросил, где паспорт, а он, покопавшись в ящике, удивленно развел руками и заявил, что, видимо, потерял его, так как обычно кладет паспорт именно сюда.

— Может быть, поэтому?.. — вслух подумал Худяков.

— Вряд ли, — сказал следователь. — Куликов мог, конечно, не остановиться, но сбивать по этой причине инспектора стал бы только сумасшедший. Кстати, я был сегодня в больнице, операция прошла благополучно. Так вот, Артамонов убежден — это было не случайное столкновение, а умышленный удар автомобилем в мотоцикл.

Мы продолжали еще обсуждать показания Куликова, когда эксперт принес нам результат трассологической экспертизы, которая неопровержимо свидетельствовала, что повреждения на левой стороне серой «Волги» 15–80 были нанесены не движущимися частями мотоцикла «М-72», принадлежащего инспектору Артамонову.

Худяков кинул быстрый взгляд на следователя. Скучающее выражение его лица говорило о том, что Куликов его уже не интересует.

«И все-таки, — думал я, — очень бы хотелось узнать, почему Куликов скрывает, где он был в тот день на самом деле?»

— Ты думаешь, все это не имеет к нам никакого от ношения и мы идем по ложному следу? — спросил я Худякова, когда мы возвращались в отдел.

— Не знаю, — признался Володя, — похоже на то, но, с другой стороны, мы все время имеем дело с совпадениями, которые могут быть и не случайными.

— Каждый раз серая «Волга», — сказал я.

— И каждый раз поддельный номер, — подхватил Худяков.

— И хищение рыбы происходит в те дни, когда мы встречаемся с этой самой машиной…

На этот раз нам казалось, что мы хорошо подготовились к встрече серой «Волги». Был составлен специальный план, с которым мы несколько раз ходили к начальству, а начальство вносило свои коррективы. Для успешной реализации плана была выбрана машина с форсированным двигателем.

Мы не очень удивились, когда около двенадцати часов, сидя в машине, услышали искаженный эфиром, будто сдавленный голос Данцева: «Армавир — два. Я — сорок седьмой. Смотрите внимательно. Это он!»

Через какие-то секунды, тяжело переваливаясь с боку на бок, метрах в ста пятидесяти от нас серая «Волга» вывернула с проселочной дороги, именно оттуда, откуда мы ее ожидали. И сразу же резко ушла вперед, подмигивая красными огоньками.

— Давай! — крикнул шоферу Худяков,

Это был лучший шофер автотранспортного отдела. Восемнадцать благодарностей за активное участие в удержании опасных преступников в личном деле Комарова говорили сами за себя.

Шофер серой «Волги» тоже был опытный. Он, видимо, заподозрил в пас преследователей и взял предельную скорость. Может быть, он всегда был настороже и всюду видел опасность, но, скорее всего, мы слишком резко взяли с места — водитель серой «Волги» не мог не обратить на это внимания.

Сложность ситуации заключалась в том, что шоссе было чрезвычайно узким, и двум машинам разъехаться на нем было трудно. Как ни быстро рванулась за серой «Волгой» милицейская машина, между нами успели затесаться два самосвала со щебнем и автобус с веселыми туристами. А навстречу нам шли один за другим могучие рейсовые «Икарусы», неторопливые панелевозы, верткие крошечные «Запорожцы».

Худякову почему-то потом казалось, что, будь он за рулем машины, он успел бы проскочить вслед за серой «Волгой».

Тяжелая, груженная сверх меры машина вдруг развернулась поперек узкой дороги, словно наткнулась на невидимое препятствие, разом лишив преследователей надежды на благополучный исход операции. Только через пять минут мы смогли продолжать преследование. Проехав около километра, мы увидели стоявшую у обочины серую «Волгу»…

Какое-то тоскливое знакомое чувство подсказало мне, что наш план, такой подробный, такой тщательный, провалился. Шофера в машине не было. На аккуратно протертой чем-то баранке руля не сохранилось отпечатков пальцев. В багажнике, в самой машине в ящиках и полиэтиленовых мешках лежала рыба.

Комаров посмотрел на номер «Волги» — 15–80.

Это была машина Куликова.

— Ну вот, товарищ лейтенант, — как-то невесело сказал Худяков, — круг замкнулся. «Рыбное дело» можно считать законченным. Все-таки наш начальник был прав: зарвавшегося преступника можно брать голыми руками. Подумать только, человек не успел выйти из милиции, он на подозрении, но прекратить воровство, хотя бы повременить немного, уже не в силах. И главное, еще разыгрывает из себя обиженного, несправедливо подозреваемого!

— Все это так, — сказал я. — Но мы могли задержать его гораздо раньше.

— Мы же хотели узнать, кому он сбывает рыбу.

— Да так и не узнали.

— Теперь он от нас не отвертится, — усмехнулся Худяков. — Если, конечно, не докажет, что это не его машина. Только, по-моему, проще отказаться от собственного носа.

Нельзя было не признать, что владелец серой «Волги», бросив машину, принял единственно верное решение.

В городе его даже не стали бы догонять, а просто оповестили бы по рации все посты и задержали бы уже через несколько километров.

Мы подогнали задержанную «Волгу» к райотделу и сразу же поехали к Куликову.

Дверь нам опять открыл его сын, который уже так привык к нашим посещениям, что, ни о чем не спрашивая, сказал:

— Отца нет дома, если хотите, можете подождать в квартире.

Он ввел нас в комнату отца и сам устроился рядом на диване.

Я мало еще работал в милиции, но уже усвоил — обстановку, домашние условия очень много могут сказать о человеке.

Особенно важно помнить об этом именно нам, сотрудникам ОБХСС, — ведь мы в основном имеем дело со стяжателями, казнокрадами и расхитителями государственного имущества, то есть как раз с теми, кто неравнодушен ко всяким материальным приобретениям и может пойти па преступление ради красивой одежды, редкой мебели или дорогостоящих безделушек.

В этом смысле обстановка комнаты Куликова свидетельствовала, пожалуй, об обратном. Судя по обшарпанным обоям, выцветшему ковру, потрескавшемуся, залитому чернилами полированному столу, хозяина эти «мелочи» мало волновали.

Но еще больше, чем обстановка, меня удивил сын Куликова.

Высокий, худощавый, он был очень похож на отца. Но если в Куликове — старшем обращали на себя внимание энергия и решительность, то Игорь (имя свое он сообщил нам еще при первой встрече) производил впечатление человека инертного и безучастного.

Устроившись в углу с книгой, он углубился в чтение и, казалось, забыл о нашем существовании.

— А вы домосед, Игорь, — обратился я к нему. — Когда бы мы ни приходили, двери открываете нам именно вы.

— Такой уж мне достался печальный жребий, — отозвался юноша, — впрочем, вы должны быть этому рады, иначе как бы к нам попадали?!

— Ну-ну, не преувеличивайте, — вмешался Худяков, — неужели ваши родители действительно совсем не занимаются хозяйством и взвалили на ваши хрупкие плечи все дела по дому.

— Мама давно тяжело болеет, а отец редко бывает дома.

— Чем же он так занят?

Игорь внимательно и пристально посмотрел на меня:

— Он много работает. Впрочем, он мне не докладывает.

— У вас с ним неважные отношения? — быстро спросил Худяков.

— Нет, этого я не могу сказать. За исключением, пожалуй, одного случая, он никогда мне ни в чем не отказывал. Да я, в общем, редко о чем-нибудь прошу. Наверно, потому и не отказывает, что я редко прошу. А кстати, если не секрет, что он такое совершил?

— Это секрет, Игорь, — сказал Худяков. — Мы не имеем права пока вам ни о чем рассказывать.

А я в это время думал о том, что все сходится и что большая неуютная комната, весь ее неухоженный, заброшенный вид, грязная, давно посеревшая штукатурка, Пожалуй, подтверждают слова Игоря — интересы старшего Куликова находятся где-то очень далеко от семьи и квартиры.

Мы еще немного подождали Куликова, а потом позвонили в отдел и, дождавшись смены, поехали в учреждение, где он работал. Секретарь отдела сказала, что Куликов получает большую зарплату, но часто занимает деньги.

— И у меня не раз одалживал, причем довольно приличные суммы, и всегда обещал отдать на следующим день. Иногда действительно отдаст сразу, а бывает, что и задерживает на неделю-другую.

Однако у нас не было желания вводить ее в курс и поэтому Худяков успокоил ее, сказав, что милиции просто необходима консультация у Куликова по его предмету, а так как необходимость эта срочная, то не подскажет ли она, где нам его можно сейчас найти.

Секретарь отдела порекомендовала поискать Куликова в библиотеке или в санатории у больной жены.

Куликова не было ни в библиотеке, ни у больной у жены, ни дома. Оставив «Волгу» на шоссе, он, конечно, понимал, что за ним придут.

В поисках Куликова прошла ночь, а утром мы встретили идущего в институт Игоря. Он подтвердил нам, что Иван Иванович домой не возвращался. При этом на его лице промелькнуло выражение, как будто он хотел сказать: «Вот видите, я вас не обманывал, мой папа не часто бывает дома, и ему вообще на нас наплевать». Вероятно, все же ему не хотелось наговаривать на отца, и он решил промолчать.

В девять часов утра Худяков заявил, что Куликов вообще скрылся, и дело, конечно, дойдет до его розыска. Но в этот момент около своего дома появился Куликов.

Было бы наивно искать радость на его лице при виде неурочных посетителей. Он же не выразил ни радости, ни страха, разве что досаду.

— Вы из санатория? — не удержался Худяков.

— Возможно, — буркнул Куликов. — Ваша назойливость, надеюсь, оплачивается не сдельно? Что вам от меня надо, опять будет сто дурацких вопросов?

Наш небольшой опыт еще подсказывал, что обычно так ведут себя либо абсолютно ни в чем не повинные люди, которые хотят этим доказать, что им нечего бояться, либо опытные преступники, уверенные в том, что следствие не располагает против них никакими уликами.

Не в правилах следственно-оперативных работников задавать какие бы то ни было вопросы подозреваемым свидетелям или обвиняемым на улице, в машине, на ходу, между делом. Все вопросы и ответы должны фиксироваться в протоколах допроса, в письменных объяснениях. Торопливость часто приводит к тяжелым последствиям. Случайно оброненное сотрудником милиции слово может насторожить подозреваемого, дать ему возможность изменить линию поведения.

Не следовало заранее задавать Куликову никаких вопросов, но Худяков усугубил свою ошибку, уточнив

— Вы, конечно, ездили туда на машине?

Куликов устало ответил:

— Никуда я сегодня на машине не ездил.

Младший лейтенант, видимо, и сам понял свою оплошность. Он виновато посмотрел на меня, как будто хотел сказать: «Сейчас мы подойдем к гаражу, и Куликов скажет, что у него угнали машину, и опять начнется сказка про белого бычка».

Я понял это без слов, но дело было сделано, и, чтобы как-то выйти из положения, я решил отрезать Куликову путь к отступлению.

— Машину, я полагаю, у вас не угнали? Насколько я помню, на дверях вашего гаража крепкие замки?

— Может быть, и угнали, — сказал Куликов, словно обрадовавшись вовремя подсказанной ему удобной версии. — Я давно на ней не ездил, после наших с вами бесед видеть ее не могу. А впрочем, давайте вместе посмотрим.

Если при встрече с сотрудниками милиции на лице Куликова еще можно было различить досаду и раздражение, то теперь оно ничего не выражало, кроме усталости и безразличия.

Когда после двойного поворота ключа двери гаража распахнулись, Куликов продолжал оставаться безучастным, но зато мы с Худяковым чуть не потеряли дар речи от изумления. В гараже, поблескивая лаком, стояла серая «Волга» 15–80.

Мы ничего не сказали Куликову, пока ехали на его машине в райотдел, а потом, уже во дворе райотдела, предложили решить вопрос, какая же из двух машин, двух серых «Волг» за одним номером 15–80, принадлежит ему, Ивану Ивановичу.

Это были не просто две родные сестры, это были сестры-близнецы — одного цвета, с одним государственным номером, совпадали даже номера шасси и двигателя. Видавшие виды сотрудники ОБХСС не могли скрыть удивления. Что же касается Куликова, то на него стоило посмотреть. Он ходил вокруг машин, приседал, осторожно трогал руками, разглядывал их так внимательно, как будто даже свою видел первый раз в жизни, Потом он подошел к нам и почти беззвучно сказал:

— Этого не может быть!

Мы развели руками. Тогда он опять кинулся к машинам. Он открывал и закрывал крышку багажника, хлопал дверьми и даже лег на землю, не пожалев своего костюма, зачем-то подергал трубу глушителя и долго разглядывал двигатели. Потом он снова подошел к нам сказал:

— Это не моя машина, то есть она такая же, как моя, но не моя. Нет, она не такая же, она намного хуже моей. За рулем в ней сидел не шофер, а свинья, она прошла на сорок тысяч километров меньше, чем моя, но уже доведена до ручки. Что все это значит? Нашли того, кто на ней ездил?

В общем, он задавал нам как раз те вопросы, которые мы хотели задать ему.

— Почему это должно было случиться именно со мной? — горестно восклицал Куликов. — Недаром же мне хотелось в свое время покупать машину. Честное слово, у меня было предчувствие, что из-за нее могут возникнуть неприятности.

И ведь я всегда был так осторожен, никому ее не давал, сам-то ездил редко. Прав сначала машиной пользовался сын. Я даже дал ему доверенность. Вы бы тоже не смогли ему отказать взрослый парень, студент, хорошо водит машину, к тому же единственный сын, черт побери! Он ездил много, но всегда аккуратно. И все же, когда однажды он, о давая мне ключи от «Волги», дохнул на меня винным перегаром, я лишил его права пользоваться машиной. А ведь я до сих пор точно не знаю, был ли он на сам деле пьян или мне показалось… После этого мы не разговаривали с ним месяца два.

«Странное дело, — думал я, когда Куликов ушел (машину его мы пока попросили оставить в райотделе). — Вроде бы мы все делаем правильно, логично идем по верному следу, а ясности никакой. Взять хотя бы эти машины. Вряд ли ГАИ по ошибке присвоило им одинаковые номера, и уж совсем исключена оплошность при сборке на заводе. Значит, злоумышленник очень искусно замаскировал свою машину под «Волгу» Куликова, причем сделал это совсем недавно, ведь еще и сколько дней назад на ней был другой номер. Впрочем может быть, у спекулянта рыбой имеется еще несколько номеров, которыми он пользуется время от времени».

— А вдруг это другая машина, не обнаруженная нами, владелец которой тоже участвует в этом деле? Верно ли определил свою машину Куликов, как ты дум ешь? — спросил я у Худякова, который задумчиво чертил что-то прутиком на земле.

— Безусловно, любой владелец узнает свою машину по всяким царапинкам, выбоинам, деталям, которые известны ему одному. Меня другое интересует…

— Ну?

— Куликов-то безусловно знает, какая машина его,

нам он мог сказать наоборот, не признаваться же ему, что в его «Волге» перевозили рыбу и сбили инспектора Артамонова. Царапины от мотоцикла до сих пор еще не закрашены.

— Значит, ты продолжаешь подозревать Куликова? — спросил я.

— Но почему тогда вор замаскировался именно под его машину? — задал контрвопрос Худяков.

Так ни до чего и не договорившись, мы пригласили эксперта для осмотра обеих машин.

Примерно через полчаса эксперт сообщил нам то, что мы уже знали, — задержанная на шоссе «Волга» находится в ужасном состоянии: масло давно не меняюсь, кузов снизу сильно проржавел, когда двигатель последний раз мылся — определить невозможно. Дня через три эксперт установил самое интересное — не только государственные знаки, но и номера шасси и двигателя на ней перебиты на номера машины Куликова. Кроме того, шасси не подвергалось перекраске. Ему удалось восстановить первоначальные номера, по которым не представляло труда определить владельца «Волги». Им оказался врач Долевой. Но владельцем он пыл только номинальным, потому что его «Волгу» номер 34–99 у него украли два года назад.

По данным ГАИ, в городе и области не было найдено всего семь машин. Правда, угнали за это время не семь машин, а гораздо больше, но, как правило, в тот, же день, реже на следующий день или на той же неделе, их находили сотрудники ГАИ или оставляли где-нибудь в глухом переулке сами похитители.

Угоняли легковые и грузовые машины, мотоциклы, автокары или даже краны главным образом подростки, которые не могли подавить в себе неуемную тягу к вождению автомобиля, или пьяные, как известно слабо контролирующие свои поступки. Это даже трудно было назвать кражей. О присвоении чужого имущества или об использовании его в корыстных целях они и не помышляли. Случались, конечно, и настоящие кражи, но весьма редко. Кража серой «Волги» 34–99 была одним из случаев за несколько лет. Разобраться в основных подробностях этого дела, заключенного в тощую картонную папку, было не слишком сложно. Худяков, сидя в кабинете на диване, в десятый раз перелистывал его страницы, а я расхаживал по кабинету и обдумывал предстоящую беседу с пострадавшим владельцем «Волги».

Долевой не заставил себя долго ждать. Это был худощавый человек, в больших роговых очках, бородатый, очень разговорчивый и приветливо настроенный. По врачебной своей специальности он был дерматологом.

Долевой производил впечатление приятного и любезного человека и, наверно, остался бы таким в глазах совершенно очарованных им слушателей, если бы Худяков не спросил его — правда ли, что от кожных болезней никто не умирает, но никто и не поправляется?

Не меняя любезного тона и ни секунды не помедлив, Долевой сказал, что он всегда очень уважал работников милиции и восхищался романтической их службой, особенно когда наблюдал, как милиция организовала работу по розыску украденной у него машины. И хотя мы после этой его реплики поняли, что он далеко не так прост и мил, как нам это вначале показалось, мы приняли ее как должное и уже без всяких проволочек объяснили Долевому, зачем мы его вызвали, и предложили осмотреть стоящую во дворе «Волгу».

Он сразу узнал в ней свою машину и поначалу очень обрадовался, но уже после первого, самого предварительного ее осмотра пришел в полное уныние и сказал то, что мы за короткий промежуток времени услышали в третий раз. Кроме того, он добавил, что, когда «Волга» принадлежала ему, она была голубого цвета.

Два года назад Долевой отмечал у себя дома в узком кругу друзей защиту диссертации. В третьем часу ночи, выйдя на улицу, чтобы проводить последнего гостя, он не обнаружил своей новенькой «Волги», которую в тот день не загнал в гараж, а оставил у ворот дома.

Расследование этой кражи велось неудачно, и ядовитая реплика Долевого была абсолютно справедливой. Следователь весьма бегло допросил дворников, постового милиционера, самого потерпевшего и по обычным каналам объявил розыск пропавшей голубой «Волги» номер 34–99. Вот и все, что было сделано за два года.

Гостей следователь не вызывал. Правда, Долевой сам уговорил его не делать этого.

— Ведь не могли же они похитить машину, — сказал он, — так стоит ли их вызывать в милицию.

В протоколе допроса гости Долевого не были даже названы.

Именно с этого момента я и продолжил расследование. Долевой долго и мучительно вспоминал, кто же у него был в тот злополучный вечер. От напряжения у него морщился лоб, смешно и необычно двигались уши.

— Их было всего пятнадцать человек, — говорил он. — Да, точно, пятнадцать. Жена всегда просит, чтобы число гостей не превышало этой цифры. Новые квартиры, знаете ли, больше не вмещают… Был Иванов из Военно-медицинской академии, мой оппонент Ракова, двоюродный брат жены Вигдоров, хотя, пожалуй, Вигдоров был на день раньше…

Когда Долевой назвал Куликова, Худяков чуть не выронил авторучку: который уже раз этот человек становился на нашем пути. С грехом пополам Долевой восстановил все подробности вечера, за исключением одной (в чем его, впрочем, трудно было обвинить), он абсолютно не помнил, в какой последовательности и в какое время гости уходили из его дома.

Но после того, как была названа фамилия Куликова, это уже нас мало интересовало. Худяков еле сдерживался, так ему хотелось поскорее остаться вдвоем со мной.

Однако я попросил Долевого подробно рассказать, что он знает о Куликове.

Долевой засмеялся:

— Как бы вам это объяснить. Иван Иванович очень увлекающийся, азартный человек. Он пристрастился к карточной игре и тратит на нее все свободные дни и даже ночи. Тут уж, конечно, не до друзей. Лично я, например, на него не обижаюсь, а вот перед семьей своей он виноват. Жена, может быть, и не была бы в таком состоянии, если бы вовремя приняли меры. А что касается сына, так я не перестаю удивляться тому, что он еще учится в институте, увлекается техникой. Всем этим он обязан самому себе. Отец никогда не уделял ему внимания.

Долевой еще немного подумал и сказал:

— А в остальном к Ивану Ивановичу не придерешься — человек достойный во всех отношениях…

Но в голосе Долевого уже не слышалось прежней убежденности.

Когда он ушел, Худяков вскочил со стула.

— Я никогда не доверял Куликову! — закричал он. — У него очень тонкие губы. Я давно заметил, что тонкогубые люди склонны к совершению преступлений.

— Мели, Емеля, у тебя у самого тонкие губы, — засмеялся я. — Ты рассуждаешь как обыватель. Лучше перечисли факты, которые мы могли бы предъявить для обвинения Куликову.

— Ладно, оставим губы в покое, — охотно согласился Худяков. — Но ты же не будешь утверждать, что это простое стечение обстоятельств?

— Может быть, а может и не быть.

— Да что ты! — опять закричал Худяков, удивляясь моей непонятливости. — Проще простого выйти из квартиры Долевого, сесть в машину и уехать.

— А если он вышел не один?

— Тогда прошел сто метров, попрощался, вернулся назад, подождал немного — и привет! К тому же он мог действовать и вдвоем, я даже допускаю, что его сообщник был одним из гостей.

— Допускаю, допускаю! — передразнил я его. — Конечно, это не случайное стечение обстоятельств, но даже самые остроумные версии должны основываться на фактах, а их у нас пока недостаточно, чтобы обвинить Куликова.

Я оказался прав. При первой же встрече Куликов заявил, что, когда он вышел от Долевого, машины уже не было. Причем он назвал еще двух гостей, которые уходили вместе с ним.

— Мы не придали этому значения, — сказал он. — Потому что не помнили точно, стояла ли «Волга», когда мы пришли к Долевому. О пропаже машины лично я, например, узнал от него только на следующий день. А рассказал он мне об этом первому, так как мы с сыном помогали ему в свое время выбирать машину, были, так сказать, ее крестными. Кстати, свою «Волгу» я приобрел года за полтора до Долевого и считался к тому времени уже опытным водителем.

На все вопросы Куликов отвечал обстоятельно и подробно, но было заметно, как он нервничает. И я подумал, что вся эта история должна волновать его никак не меньше, чем нас — работников ОБХСС. Если он даже ни в чем не виноват, он не может не думать о том,

что чья-то рука не кого-то другого, а именно его толкает под подозрение, выводит на неприятные встречи с милицией.

Вместе с тем (я отдавал себе в этом отчет) по поведению подозреваемого очень трудно, а порой просто невозможно определить степень его вины. Сбивчивость в показаниях, растерянность, нервозность могут быть в равной степени продиктованы боязнью расплаты за совершенные преступления и естественным волнением невиновного человека. Твердость, спокойствие могут быть уверенностью в своей правоте, но и искусной маскировкой хитрого преступника.

Думая об этом, я намеренно вел разговор не в форме официальных вопросов и ответов, а легко и непринужденно беседуя. Но даже такая беседа не могла успокоить, смягчить Куликова, который явно тяготился ею.

Он рассказал о своей жене, у которой вот уже год в тяжелой форме туберкулез, о сыне Игоре, взрослом, самостоятельном человеке, все больше и больше отдаляющемся от него, о своем одиночестве, которое прерывается только поездками в санаторий к жене да чересчур частыми встречами с сотрудниками милиции. Эти последние слова он произнес без присущей ему язвительности.

И тогда я спросил его о картах.

Куликов покраснел, как мальчик, и у него наивно и непроизвольно вырвалось:

— Кто вам сказал?

Я рассмеялся и пообещал, что не буду делать из этого тайны, но попросил сначала рассказать нам о тщательно скрываемом увлечении.

— Откровенность за откровенность, — сказал я.

Куликов играл давно, и карты были не увлечением — они стали его страстью, неотъемлемой частью его образа жизни. Круг его партнеров был постоянен и невелик. Ведь немногие могли позволить себе проиграть за вечер восемьдесят — сто рублей. Преферансисты собирались один-два раза в неделю на квартире одного из участников и засиживались до глубокой ночи, а иногда и до утра.

— Никто из нас, — сказал Куликов с тяжелым вздохом, — не надеется разбогатеть с помощью карт — силы наши примерно равны, а теория вероятности карточного счастья одинакова для всех. Хотя иногда период невезения растягивается на несколько месяцев, и приходится изворачиваться и залезать в долги, но потом фортуна снова поворачивается лицом, и все становится на свои места. Если подсчитать итог за несколько лет, то, я уверен, все остались при своих.

— Ну тогда тем более непонятно, зачем вы тратите на это время, — усмехнулся Худяков.

— Не знаю, — уныло ответил Куликов. — Привычка ничего не поделаешь. Даже мои родные примирились с этим.

«Теперь ясно, — думал я, — почему сын так спокоен, когда отец приходит домой утром, понятно, зачем о одалживает деньги и как ему удается их так быстр отдавать».

Между тем Куликов уже рассказывал о своих партнерах.

Все это были люди немолодые, солидные — врач, адвокат, главный инженер строительно-монтажного управления, директор рыбного магазина.

— Рыбного? — с трудом заставляя себя говорить спокойно, переспросил я. — Опишите его, пожалуйста, поподробнее.

Куликов удивленно посмотрел на меня.

Директора звали Витков Владимир Федорович. Куликов познакомился с ним за карточным столом года два назад. По его мнению, это был спокойный, рассудительный человек.

О себе он распространялся мало, впрочем, как все партнеры Куликова, интересующие друг друга только как преферансисты. Связи с ним Куликов не имел.

Заканчивая разговор, Куликов снова вернулся к картам. Казалось, это беспокоит его больше всего.

— Конечно, я был не прав, когда в первый раз отказался объяснить вам, где я провел день и ночь, и солгал, что ездил к жене. Я не вижу ничего особенно страшного в том, что люблю играть в преферанс, в конце концов это касается только меня, и тем не менее мне хотелось бы, чтобы об этом не знали. Помочь следствию мне больше нечем, и, если вы не возражаете, я готов продолжить разговор в любое другое время, когда это понадобится, а сейчас я очень прошу отпустить меня. Я устал и плохо себя чувствую. К тому же меня ждет жена.

— Вот это успех! — сказал Худяков, когда сгорбившийся, потерявший лоск Куликов закрыл за собой дверь. — Держался, держался человек и все-таки вывел нас на рыбный магазин. Я только не понимаю, как он рискнул это сделать? Ведь для него это конец.

— А что ему оставалось? — холодно парировал я. — Он же понимает, что назвать всех своих партнеров и забыть» Виткова он просто не имеет права. Это может для него обернуться еще большими неприятностями.

Нам так же, как нашим коллегам по ОБХСС, было мало что известно о магазине номер шесть, в котором работал Витков. Магазин недавно открылся.

На Виткова по прежнему месту его работы никаких компрометирующих материалов не было, за исключением одного взыскания за самовольно организованную торговлю рыбой с лотка на улице. Однако наряду с этим он имел две благодарности от директора торга, и начальство сочло возможным перевести его с повышением, сделав директором магазина, тогда как на старом месте работы он был заведующим отделом.

Мы ознакомились и с объяснением, которое написал Витков по поводу взыскания: «Мне было необходимо выполнить план, находившийся под угрозой, поэтому я совершил нарушение. Признаю свою вину и обязуюсь впредь неукоснительно соблюдать правила торговли».

Нужно сказать, что даже разрешенная и одобренная начальством торговля в киосках и с лотков обычно строго ограничивается. Oт нее и очереди на тротуарах, и загрязнение улиц, и, самое главное, — бескассовая торговля порой создает условия для сбыта «левого» товара. Если в результате каких-либо махинаций образуются излишки товара, сбывать их в магазине практически невозможно, потому что в каждой кассе есть контрольная лента. Поэтому нечестные торговые работники пытаются обмануть государство, прибегая к таким способам торговли, при которых деньги получает сам продавец.

Само собой разумеется, все вышесказанное относится не ко всей лоточной торговле, а лишь к редким, из ряда вон выходящим случаям, но не считаться с ними тем не менее нельзя.

Внезапная ревизия в магазине, проведенная по нашей просьбе, не дала никаких результатов, свежей рыбы там найдено не было. Прямо из кабинета директора торга, где был подписан соответствующий приказ, мы вместе с представителями бухгалтерии и двумя общественными инспекторами отправились в магазин к Виткову. Он принял нас с широкой улыбкой на продолговатом, чуть скуластом лице.

Магазин был небольшой, очень чистый, уютный и современный. Витрины и прилавки сияли мрамором и стеклом, белоснежные шкафы-холодильники казались чудом современной техники. Им не хватало только рыбы.

Соленой рыбы, замороженной и консервов имелось много, свежей рыбы не было и в помине. Витков сам вызвался помочь комиссии и делал это довольно толково. Между тем ревизия была отнюдь не простой формальностью. Мы знали, что искали. Мы были уверены, что какие-то следы незаконной торговли должны остаться, и искали их с упорством и настойчивостью, свойственными молодости.

Товар взвешивался, пересчитывался, сверялся с накладными. На свет вытаскивалась и подвергалась тщательному анализу любая, самая маленькая и пожелтевшая бумажка. Из документов следовало, что свежая рыба не поступала в магазин уже три недели. Между тем Куликов утверждал, что купил у Виткова трех судаков и щуку неделю назад. Рыбу, конечно, следовало уже реализовать, но почему она не была оформлена в соответствии с правилами торговли? Все это укрепляло наше убеждение в том, что Витков был одним из скупщиков (а может быть, и единственным) дешевой рыбы у старика Юргенса, если… если, конечно, можно было полагаться на показания Куликова.

Но к предположениям нужны были еще доказательства, а их-то и не было. Мое настроение с каждым новым документом, с каждым просмотренным ящиком все более ухудшалось, а тут еще куда-то пропал Худяков.

Я вышел во двор и там увидел Худякова. Он сидел на скамейке и разговаривал с молоденькими симпатичными девушками в белых халатах.

Худяков лучезарно улыбнулся мне и широким жестом предложил познакомиться.

— Не время, — сказал я.

— Нет, как раз время, — возразил Худяков.

— Светлана — заместитель секретаря комсомольской организации торга, Лена — продавец. В магазине нет свежей рыбы, так как Лена и Светлана продали ее на прошлой неделе с лотка у сквера на улице Пирогова.

Остальное девушки рассказали вечером у нас в отделе. Я записывал, стараясь не пропустить ни одного слова.

Витков вручил им накладную, рабочие отвезли рыбу на тележке к скверу. Лена и Светлана продали ее за один день, а деньги и накладную вернули директору.

— Все необходимые кассовые операции, — сказал Витков, — я проделаю сам.

Рыбой с лотка они торговали не впервые. Еще несколько месяцев назад Витков объяснил им, что товар этот ходовой и скоропортящийся, а хранить в магазине его негде.

На вопрос Худякова, что они думают о своем директоре, девушки растерянно переглянулись.

— Как-то не думали мы о нем, — призналась Светлана. — Но к нам он относился всегда хорошо, часто спрашивал про наши успехи в учебе и даже сделал подарки к Восьмому марта.

— Но мы их не взяли, — гордо вставила Лена. — Если бы всем девушкам в нашем магазине, а то почему-то именно нам.

Витков небрежно сидел или, скорее, полулежал, закинув ногу на ногу и облокотившись на спинку стула. Он был сама любезность и даже тактично не интересовался, почему ревизия, которая вроде ничего особенного не обнаружила, закончилась беседой в ОБХСС. Сам он ни о чем не спрашивал, но на вопросы, которые задавали ему, отвечал так охотно, подробно и благожелательно, что было просто неудобно его прерывать. Он сказал, что каждый должен заниматься своим делом и что работа сотрудников ОБХСС, с его точки зрения, одна из самых трудных и он готов помочь нам, конечно, в меру своих способностей.

Он хвалил свой магазин, продавцов, и шутливо заверял, что к концу года обязательно выведет его на первое место среди магазинов торга. Попутно Витков выразил возмущение поведением некоторых своих коллег, которые нарушают правила торговли. Сам он очень любит свою работу и не променяет ее ни на какую другую.

— Парадоксально, но факт, — сказал еще Витков. — На старом месте работы я получил взыскание за то, что слишком заботился о покупателях. Нет, я не отрицаю, конечно, нарушение было, но…

Я, не перебивая его, напряженно думал, издевается ли Витков над нами или просто пытается выиграть время. Может быть, лихорадочно думая о возможных причинах вызова в ОБХСС, он старается угадать степень моей осведомленности… А может быть, произошла ошибка. Но это было невероятно.

— Вы торгуете «левым» товаром и зарвались, — сказал я после долгого молчания. — И, как всякий зарвавшийся преступник, стали неосторожны.

При этом я посмотрел на сидящего рядом капитана Данцева, но начальник ОБХСС даже не улыбнулся.

Я посоветовал Виткову не запираться, ибо в противном случае ему помогут кое-что вспомнить его же продавщицы Светлана и Лена, а также рабочие Павлов и Николаев, с которыми Худяков заканчивал разговор в соседней комнате. Но Виткова это не испугало. Он не боялся очных ставок, а наоборот, он требовал их.

— Все это поклеп и оговор, — упрямо твердил директор.

Улыбка сошла с его лица, резко обозначились скулы. Он выпрямился на своем стуле, глубоко засунул руки в карманы пиджака, посмотрел в упор на Данцева, потом перевел взгляд на меня и сказал:

— Документов на свежую рыбу нет. Самой рыбы тоже вы не нашли и, смею надеяться, не найдете. Деньги, которые лежат на моей сберкнижке, вряд ли скажут вам, за что они мной получены. Что же касается работников тех высоких инстанций, которым я напишу на вас жалобу, то у них могут возникнуть сомнения, которые, как известно, по советскому законодательству всегда идут в актив обвиняемому. И тогда следователь, вероятно, спросит уже у вас, на каком основании вы нарушаете законы, принуждая сотрудников давать показания против директора, вся вина которого состоит в том, что он всегда был строг и требователен к своим подчиненным.

Я мысленно поблагодарил судьбу, что Данцев поручил беседовать с Витковым мне, а не Худякову. Если бы вспыльчивый младший лейтенант услышал подобную наглость, он наверняка бы сорвался.

Данцев молчал, вертя в руках сигарету, а Витков, все больше и больше распаляясь, продолжал грозить нам:

— Вы молоды, а у меня за плечами жизнь. Кто поможет вам доказать, что правы вы, а не я?

— Куликов, — вполголоса сказал Данцев.

Витков вздрогнул и, несмотря на отчаянные усилия удержаться на ногах, упал на стул. Ему сразу стало душно, а на лице заметно обозначились морщины. Еще минуту назад холеный, уверенный в себе, он вдруг превратился в безвольного, больного человека.

— Ведите эту сволочь сюда, — тихо, ни на кого не глядя, сказал он. — Если ваш инспектор уже в могиле, то я помогу вам отправить туда и Куликова. Это ведь не торговля «левым» товаром! Заодно пусть он расскажет вам, откуда он берет рыбу. Я буду давать показания только на очной ставке, в его присутствии.

— Нет, так не пойдет, — сказал Данцев. — Сейчас сюда придет следователь, и вы ему расскажете все подробно и без утайки. Надеюсь, вы меня поняли — подробно и без утайки. Что касается очной ставки, то она будет, если следователь найдет ее необходимой.

Данцев снял телефонную трубку, а я пошел искать Худякова, чтобы рассказать ему о том, как «раскололся» Витков.

Сидя в кабинете Худякова и пересказывая подробности допроса, я почему-то не ощущал удовлетворения от того, что близко к завершению дело, безусловно, самое сложное в моей небольшой еще практике оперативного работника. И, наконец, понял, почему. Все-таки до самого последнего момента, несмотря на прямые и косвенные доказательства, я верил Куликову.

Было обидно, что Куликову почти удалось провести нас, и хотелось еще раз взглянуть ему в глаза. И желание это было таким нестерпимым, что я позвонил Данцеву.

— Товарищ капитан, вам, наверно, понадобится сейчас Куликов? Пригласить его в отдел?

— Пожалуй, — сказал Данцев. — И пусть он посидит пока в кабинете Володи.

Но появление Куликова не принесло мне желаемого облегчения. О чем теперь говорить с ним?! Слушать, как он опять будет лгать, изворачиваться, валить на других. Нет уж, хватит! Пусть с ним разговаривает следователь.

Минут через пятнадцать открылась дверь, вошел Данцев.

Он очень вежливо поздоровался с Куликовым, попросил его еще немножко подождать и вышел из комнаты, поманив меня за собой.

— Что, теперь мы всегда будем расшаркиваться перед преступниками, товарищ капитан? — не выдержал я.

Данцев улыбнулся:

— Витков только что дал показания, какой именно Куликов является его соучастником.

Из показания Куликова Игоря Ивановича, 24 лет, студента IV курса Политехнического института, проживающего по адресу Перевозная ул., д. 6, кв. 2:

«Об уголовной ответственности за отказ от дачи показаний в порядке статей 180–182 предупрежден.

Подпись: Куликов.

По существу заданных мне вопросов могу показать следующее.

Три года назад отец лишил меня права ездить на его «Волге». Мне казалось это несправедливым, к тому же я так привык к машине, что уже не мог без нее обходиться. Вскоре подошла очередь на «Волгу» приятеля отца — врача Долевого, и он попросил отца помочь ему выбрать машину. Они пригласили меня. Из нас троих я больше всех разбирался в этом. Уже тогда в магазине мне пришла в голову мысль украсть впоследствии эту, еще не купленную Долевым «Волгу». К сожалению, серой «Волги» в магазине не было, а Долевой не хотел ждать. Впрочем, я уже тогда понимал, что перекрасить машину не так уж сложно, по крайней мере гораздо проще, чем перебить заводские номера на двигателе и шасси.

Я считал, что придуманная мной комбинация должна обеспечить мне полную безопасность, ведь мой отец чрезвычайно редко пользовался машиной. И было почти невероятно, чтобы эти машины где-нибудь встретились или сотрудники ГАИ обратили внимание на совпадение их номеров.

Но прежде всего, конечно, нужно было похитить «Волгу» Долевого. Несколько попыток не удались, хотя я знал все секреты его машины. К счастью, сам я при этом не попался. Потом мне повезло — отец рассказал о предстоящем банкете у Долевого по поводу успешной защиты им диссертации. В тот вечер, к которому я подготовился заранее, Долевой не завел свою «Волгу» в гараж, а оставил ее около дома. Я легко забрался в машину и уехал никем не замеченный. Несколько наружных номеров я заготовил заранее, в том числе и номер своего отца; очень скоро я покрасил «Волгу» в серый цвет и, конечно, в большом городе в серой «Волге» с чужим номером было нелегко узнать угнанную у Долевого машину.

Мои друзья и знакомые не знали о том, что отец запретил мне пользоваться его «Волгой», права у меня были всегда при себе, а технический паспорт, дубликат которого мне так и не удалось сделать, я время от времени брал у отца и так же незаметно возвращал ему. Как правило, я пользовался в соответствии с техническим паспортом номером отца, но иногда, в особенности если в тот день мне не удавалось выкрасть паспорт, прицеплял другие номера.

Ездил я очень много и не берег машину, боясь лишний раз показываться на станциях обслуживания, а может быть, еще и потому, что она слишком легко мне досталась.

Все было хорошо до тех пор, пока однажды меня не встретил Витков — постоянный партнер отца по преферансу. Случайно он слышал, как Долевой рассказывал о краже его машины. Знал Витков и о моей ссоре с отцом и о том, что я лишен прав ездить на отцовской «Волге». В сообразительности и хитрости ему нельзя отказать. Он сразу понял что к чему. Недвусмысленно намекнув мне, что я теперь полностью в его руках, он сделал меня своим подручным. После встречи с ним я больше ездил по его поручениям, чем по своим делам. Даже хранить машину я вынужден был в указанном им месте. И все-таки самое страшное было впереди. Проклятая рыба доконала меня. Витков связал меня с Юргенсом, и почти в каждое возвращение его бригады на берег я должен был делать рейс за рыбой, которую отвозил Виткову, а он продавал на лотках.

С трудом удалось мне перебить номера на двигателе и шасси, но и это, конечно, не могло принести полного, спокойствия. Витков щедро платил мне за каждый рейс, но я с радостью бросил бы все, если бы не боялся его.

Когда совсем недавно я возвращался в очередной раз от Юргенса и машина была забита рыбой, меня пытался остановить инспектор ГАИ. Сейчас понимаю, что за мной следили уже тогда, но в тот момент я еще об этом не догадывался и, если бы не рыба, остановился бы. После столкновения с инспектором (а другого выхода у меня не было) положение мое стало угрожающим. Я понимал, что номер моей, а значит, и машины отца стал известен милиции и за ним обязательно должны прийти. Я еще усугубил положение отца, специально поцарапав ему бок машины, как будто это он сбил инспектора, а не я. Но при этом я знал, что он не виноват и как-нибудь выкрутится, а мне нужно было время, время любой ценой.

Самое разумное было, конечно, прекратить поездки за рыбой, и я после столкновения с инспектором хотел где-нибудь бросить машину или, еще лучше, утопить ее. Но Витков убеждал меня, что как раз сейчас, когда милиция пошла по ложному следу, мы в полной безопасности. Он был уверен, что нас ищет ГАИ, а рыбные наши дела по-прежнему вне поля зрения милиции, и обещал, что до конца сезона мне придется сделать всего две-три поездки; что лишние деньги не помешают, особенно сейчас, когда я собираюсь на юг, и что не следует впадать в панику.

Однако он жестоко просчитался, и я это скоро почувствовал. Когда чудом я ушел от погони на шоссе, понял: это конец. Бросив машину на дороге и сумев добраться раньше милиции до своей квартиры, я еще на что-то надеялся, но зря…»

На этот раз дело о хищении рыбы можно было считать действительно законченным. Осталось только подвести итог оперативно-следственных действий, составить обвинительное заключение. Но это уже было дело суда. У нас же с Володей Худяковым была своя задача — проанализировать наши далеко не безупречные действия по выявлению и поимке преступников.

Правда, начальник ОБХСС квалифицировал нашу работу как удовлетворительную, но нам казалось, что он сделал скидку на нашу молодость, ведь, что там ни говори, а мы до самого последнего момента не догадывались о том, кто угнал машину у Долевого, и о том, какую роль играл во всем этом деле Куликов-младший. И хотя с самого начала мы выбрали верный путь поисков, шли по нему довольно медленно. Любой опытный оперативный работник сделал бы все гораздо быстрее. Но в одном капитан Данцев был, конечно, прав — с нашей помощью были пойманы и обезврежены опасные преступники, и это было самым важным.

На суде они вели себя по-разному.

Приемщик рыбы беспокойно ерзал на месте. Он ежеминутно вытирал платком мокрый лоб, руки, тяжело дышал, на скулах его появились красные пятна. Свою защиту он строил на том, что во всем виноват Юргенс.

Старый рыбак Юргенс был угрюм и бледен, вопросов, обращенных к нему, он как будто не слышал. Он не отрицал предъявленных ему обвинений, а просто считал их малозначительными. Впрочем, это, конечно, было показным. На деле Юргенс прекрасно понимал, что ущерб, причиненный им государству, не так уж мал.

За внешней бравадой и нахальством пытался скрыть свою растерянность Витков, но его выдавали дрожащие руки. Витков пытался изобразить себя жертвой, почти насильно втянутой в преступные махинации. Оправдаться он мог единственным способом — сделать козлом отпущения Игоря Куликова, и он чернил его со свойственной ему хитростью и подлостью.

Куликов единственный на этом процессе ничего и никого не изображал, не ловчил, не защищался. Сломленный всей этой обстановкой, стыдясь своих соседей по скамье подсудимых, осуждающих взглядов зрителей, среди которых было много его однокурсников, он с какой-то механической, отрешенной обстоятельностью отвечал на задаваемые вопросы, вставал и садился, снова вставал и снова садился, как заводная кукла, у которой уже кончается завод…

Суд длился три дня. В последний день выступил прокурор. Он сказал:

— Благодаря проведенной оперативной и следственной работе нам удалось восстановить картину преступления. Уголовная сторона вопроса нам ясна, но есть еще один факт, которому мы должны уделить внимание. Игорю Куликову двадцать четыре года. Это уже вполне сформировавшийся, взрослый человек. Он совершил уголовное преступление и понесет за это наказание. Но сейчас меня интересует другое. Разве не кажется странным, что в наше время, в Советской стране, где так многогранно и богато развернулась общественная жизнь, где перед людьми открыты любые пути, способный молодой человек, имеющий возможность стать инженером, ученым, не испытывавший ни в чем недостатка или нужды, становится вором и спекулянт том?

Вы скажете, во многом виноват Витков, опытный жулик. Но не забудьте, что машину у Долевого Игорь Куликов угнал до встречи с Витковым, по собственной инициативе. И дело даже не в том, что одно преступление вызвало другое. Все дело в том, что задолго до знакомства с Витковым Куликов уже был слабым, морально развращенным человеком. Ядовитые семена упали на благодатную почву.

Есть деяния, которые не наказуются уголовно, и совершившего их человека нельзя посадить на скамью подсудимых (я говорю сейчас о старшем Куликове), но во всем, что произошло с Игорем, я обвиняю прежде всего его.

Давайте еще раз вспомним, в каких условиях жил Куликов-младший. По существу, с детских лет он был предоставлен самому себе. Все больше и больше отдалялся от семьи отец, все меньше и меньше волновали его судьба сына и состояние здоровья больной жены.

Старший Куликов многие годы вел, да и сейчас ведет, двойную жизнь. Когда-то он подавал надежды, считался способным, но карты ему заменили все. Куликов тщательно скрывал свою страсть от коллег по учреждению, а вот таиться от жены и сына не считал нужным. На глазах мальчика, затем юноши выигрывались и проигрывались за вечер большие суммы денег. И вполне естественно, что в душе неокрепшего морально молодого человека зрела мысль — зачем трудиться, если существуют такие легкие способы добывания денег?

К чему это привело — мы знаем.

НОВЫЕ ОЧКИ

Тяжелые, частые удары обрушились на дверь квартиры.

Было 5 часов 10 минут.

— Одну секунду, — крикнул я. — Сейчас открою.

— Извините, товарищ майор, опять я к вам заявился ни свет ни заря. Можно было, конечно, по телефону, но тогда вас разбудили бы еще раньше. Да вы могли и не услышать телефонного звонка.

Миша Долгов, шофер нашего отдела, переминался с ноги на ногу на лестничной площадке. Он очень стеснялся, как будто именно ему принадлежала идея поднять меня с постели в пять утра. Дело в том, что за последнюю неделю он производил эту операцию уже в третий раз, и каждый раз почему-то очень смущался.

— Подожди меня внизу минут пять, — крикнул я ему, уже стоя под душем. На еду времени, как всегда, не оставалось. Но это меня мало трогало. Не дождавшись лифта, я спустился по лестнице с седьмого этажа.

От управления до моего дома небольшое расстояние, и «Волга», ожидавшая меня у подъезда, еще не успела прогреться. Было очень холодно, и «дворники» скрипели по обледеневшему стеклу. Дежуривший в ночь инспектор уголовного розыска Сергей Березов, сидевший на переднем сиденье рядом с шофером, приветственно подмигнул мне и продолжал упрямо вызывать по радиотелефону: «Саранск, Саранск ответьте Рыбинску». Когда Саранск наконец ответил, Березов прокричал в трубку:

— Позвоните Смелову, пусть спускается, мы заедем за ним.

Уже через десять минут на Новороссийской улице к нам подсел Смелов, третий член нашей оперативной группы, застегивая на ходу пальто и что-то яростно дожевывая.

— Ну вот, собралось наконец все сонное царство, — проворчал Березов, — теперь можно и о деле поговорить. Это не рядовой случай и, видимо, не ограбление. У убитого в кармане пиджака остались 216 рублей, а на руке японские часы.

— Ты сказал «убитый»? — перебил я Березова.

— Да, характер повреждений не оставляет сомнений в этом. Но о повреждениях потом. У убитого не оказалось при себе никаких документов. Конечно, он мог забыть их дома или намеренно не взял с собой, но мне кажется, что отсутствие документов скорее всего свидетельствует о том, что ему помогли умереть. Убийца всегда заинтересован в том, чтобы осложнить нам установление личности убитого. Потерпевший был обнаружен час назад водителем второго автобусного парка, который шел на работу и буквально споткнулся о труп. Водитель там, на месте, проявил инициативу, искал я кармане потерпевшего паспорт, думая, что он пьяный, начал его тормошить в темноте, а потом увидел кровь и вызвал «скорую».

Ну а врач «скорой» сообщил нам в управление. Вот и все, друзья мои, если не считать очков, которые при падении тела отлетели в сторону метра на полтора. В общем, не густо. Так что, если наши места за семейным столом в новогоднюю ночь будут пустовать, я не удивлюсь.

Капитан Березов излишним оптимизмом не отличался. Впрочем, это не мешало ему искать истину до тех пор, пока оставалась хоть малейшая надежда и даже когда ее практически не оставалось. Молодые сотрудники, которых он отчитывал за недостаточно обоснованные и скоропалительные решения, побаивались его. Сам он много раз проверял свои выводы. Если Березов ошибался, он мужественно признавался в этом. В общем, несмотря на его пессимизм и постоянное брюзжание, я предпочитал работать именно с ним.

До Нового года оставалось еще полторы недели. Срок в общем-то не такой уж маленький, если иметь в виду среднюю продолжительность раскрытия нами преступлений. Но и перспектива, которой пугал нас Березов, меня, честно говоря, не слишком огорчала. Все в конце концов зависит от привычки. Я так редко провожу праздники в семейном кругу, что сумел убедить и себя и своих близких в том, что праздники — понятие в общем-то условное. Пятого января тоже можно отметить Новый год или, скажем, двенадцатого марта — Международный женский день. Важно в принципе не забывать о них, а точная дата значения, по-моему, не имеет, особенно если учесть то весьма важное обстоятельство, что мы, работники милиции, нужны народу в праздничные дни еще больше, чем в будни, я бы сказал, пока нужны. Конечно, времена Леньки Пантелеева, Короля и Ваньки Косого ушли безвозвратно. За пятнадцать лет моей работы в уголовном розыске я смог в этом убедиться.

Преступления, к сожалению, пока совершаются. Кражи, драки, пусть не с кастетами и финскими ножами, еще происходят. Перочинным ножом тоже можно убить человека, а ведь его не изымешь из продажи. Милицейская статистика учитывает все: сколько пьяных подобрано на улице, сколько и где совершено карманных краж, когда более напряженная обстановка — летом или осенью, утром или вечером. Статистика выявляет наши просчеты, позволяет наилучшим образом маневрировать нашими силами. Именно статистика утверждает, что подавляющее количество преступлений совершается людьми в пьяном виде, но и объектом преступного посягательства чаще других становятся пьяные люди. Излишнее количество алкоголя в организме делает людей более агрессивными, не контролирующими свои поступки.

…Скрипнули тормоза. Мы вышли из машины. И сразу же от стены дома отделился и шагнул к нам сержант из местного отделения милиции.

Уже сейчас, не дожидаясь наступления Нового года, он вполне мог выступать в роли Деда Мороза — шинель, шапка, сапоги, перчатки его были густо покрыты снегом, густые брови светились хрусталиками инея.

— Охраняю место происшествия, товарищ майор, — обратился он ко мне. — Я на всякий случай взял у дворника брезент и накрыл его. — Он показал рукой на распростертое на земле тело. — Снег, видите, какой. Но его уже, к сожалению, тормошили до моего прихода, так что картина, сами убедитесь, будет не совсем точная.

За нами с интервалом минуты в три подошел, мигая синим глазом, управленческий «газик» с экспертом криминалистом и врачом. Сообща мы приступили обычной процедуре осмотра…

В помещении жилконторы негде было повернуться. Конечно, можно было вернуться в управление и там подвести первые итоги, но не хотелось терять даже пол часа на дорогу, тем более что кое-какие шаги следовало предпринять сразу, по горячим следам, и имени здесь, в районе убийства. Как бы подчеркивая неординарность происшествия, на наше совещание приехал заместитель начальника управления. Раскручивая на столе стеклянную пепельницу, он повернулся ко мне:

— Докладывай, Игорь Павлович.

— Ну что ж, — сказал я, — если я что-нибудь упущу, надеюсь, меня поправят. Все присутствующие вроде бы в курсе. Итак, труп был обнаружен в три часа сорок минут ночи водителем автобуса примерно в трехстах метрах отсюда. Смерть констатировал врач скорой помощи. Личность установить на месте не удалось. Возраст около тридцати пяти лет. Одет в хорошие, добротные вещи. В кармане остались деньги, на руке — часы. Повреждения, обнаруженные при беглом предварительном осмотре: два ножевых ранения в левую половину груди, одно — в живот. Ширина лезвия — два сантиметра, лезвие тонкое, с обушком с одной стороны. Вот, пожалуй, и все, о чем мы сейчас конкретно знаем.

— Не густо, что и говорить, — успел пессимистически, в своей обычной манере, вставить Березов.

— Да, и никаких предварительных предложений у нас пока еще, естественно, нет.

Пепельница на столе щетинилась окурками.

— Прекратите курить, — сказал заместитель начальника управления. — Ведь никто из вас сегодня еще толком не поел. К тому же курение отвлекает. Всем здесь, конечно, ясно, что главная и первоочередная задача — установление личности потерпевшего. Без этого мы вряд ли найдем убийцу. Все вы здесь, безусловно, помните дело Свиридова. Сколько мы мучились тогда, устанавливая личность убитого? Два месяца. А убийцу потом разыскали за два часа. Так что с этого и начнем.

Я не собираюсь вдаваться сейчас в детали и навязывать план действий, к тому же это обязанность старшего группы, — заместитель начальника управления кивнул в мою сторону, — но все-таки позволю себе дать вам совет.

Пообщайтесь с жителями этого микрорайона. Поищите возможных свидетелей в близлежащих домах. Преступление совершено ночью. Просто так по ночам не прогуливаются вдали от дома. Быть может, он возвращался из гостей, из поездки, а может быть, наоборот, отправлялся куда-нибудь ранним рейсом. Правда, отсутствие дорожных принадлежностей эту версию не подтверждает. В общем, посторонний человек в этих краях в такое время маловероятен. Если убитый возвращался из гостей или от любовницы, это должен кто-то подтвердить. Конечно, в последнем варианте добиться честных показаний от женщины будет нелегко, даже если она не замешана в убийстве. Но тут уж вы должны постараться. Техники-смотрители не опознали убитого, но ведь здесь сплошные новостройки, люди еще друг другу не примелькались. Возможна и другая версия — его убили не здесь. Тогда труп должны были на чем-то привезти, а на свежем снегу никаких следов от колес нет. К тому же рядом с телом мы в этом случае не нашли бы очков, они свалились бы с него гораздо раньше.

Когда заместитель начальника управления уехал, мы тут же в жилконторе распределили между собой обязанности. Березов со следователем прокуратуры должен был поехать в морг на вскрытие, я — обойти два близлежащих дома, а на долю инспектора уголовного розыска Смелова досталась, как всегда, информация.

Мы в милиции без информации не могли бы прожить и дня. Преступник совершил свое черное дело, предположим, в Московском районе города, а живет он в другом районе, работает — в третьем. Без контакта между районными отделами внутренних дел, и в первую очередь без постоянного обмена информацией, преступника было бы невозможно поймать. По почерку, по манере поведения правонарушителя, по излюбленным его приемам и методам можно гораздо быстрее и вернее выйти на его след, на его связи. Но для этого необходима хорошо налаженная информация. Совершив злодеяние, преступник, заметая следы, может уехать в другой город, за тысячи километров, Обмен сведениями между милицией отдаленных точек нашей страны тоже, естественно, необходим.

В милиции существует большое количество служб: ГАИ, уголовного розыска, ОБХСС, паспортный отдел, инспекция по делам несовершеннолетних… Взаимная информация между службами и объединение их усилий значительно ускоряют и облегчают борьбу с преступностью. Очень много важных сведений милиция получает от населения. Это и заявления о без вести пропавших, тревожные сигналы, сообщения о подозрительных субъектах и отклики на обращение милиции, показания случайных свидетелей и очевидцев. Все эти сигналы и сведения, вся эта информация, часто решающая судьбу того или иного дела, должны доводиться до всех служб милиции.

Так называемые сводки, которые ежедневно ложатся на стол начальников городской милиции любого ранга, иногда не представляют для них особого практического интереса. Но зато есть уверенность, что и необходимые сведения, без которых невозможно успешно закончить какую-нибудь сложную операцию, тоже не пройдут мимо заинтересованных в них лиц.

Инспектора Смелова не нужно было лишний раз убеждать в важности порученного ему дела. Мы с ним почти одновременно много лет назад пришли на работу в милицию. Он был тогда узкоплечим, нескладным парнишкой, с длинной тонкой шеей.

В первый же месяц своей работы в милиции Смелов обратил на себя внимание начальства и сослуживцев. Получив какое-то несложное задание, он записал его в рабочей тетради, а потом стал заносить в ту же тетрадь все подробности, связанные с порученным делом, и важные, и, казалось бы, совсем незначительные показания свидетелей, результаты вскрытия, телефонные разговоры, какие-то аналогичные случаи из судебной и несудебной практики, даже направление и силу ветра в день выезда на место происшествия. Вполне естественно, что одной тетради ему оказалось мало, и он завел еще три. Окружающим было непонятно, где Смелов находит столько времени для канцелярщины, тем более что и оперативную работу он выполнял добросовестно и в срок. В общем, разговорам и насмешкам не было конца. Смелова сравнивали с Львом Толстым, называли Нестором-летописцем, в шутку интересовались, когда будет объявлена подписка на его труды.

Но однажды следователь, работавший с ним по одному делу, не полистав предварительно его записи, три дня потратил на выяснение уже известных подробностей, выяснил их неточно и сделал неверный вывод, за что получил строгий выговор от начальства. С тех пор к смеловским записям, а заодно и к самому Саше Смелову стали в управлении относиться с большим уважением, ему даже стали подражать. Правда, справедливости ради надо сказать, что так тщательно, скрупулезно, как Смелов, никто вести учет не научился, и в ответственных случаях информация всегда оставалась за ним.

Чтобы выполнить намеченную часть плана по выявлению убитого или убийцы в микрорайоне происшествия, мне предстояло обойти двести пятьдесят квартир. На первый взгляд это лишь вопрос времени. Но так думать может только тот, кто никогда этим не занимался. Лично я предпочел бы преследовать конкретного преступника или вступить с ним в рукопашную схватку, чем сотни раз входить в контакт с людьми, абсолютно разными по возрасту, интеллекту, характеру, задавать им одни и те же вопросы.

Я абсолютно безрезультатно обошел сто пятьдесят квартир.

…Саша Смелов, как всегда, был на высоте.

К вечеру, когда я встретился с ним в управлении, он уже вчерне закончил свою работу — обзвонил все больницы, не поступил ли кто-нибудь в эту ночь или утро со следами ножевых ран, выяснил, сделаны ли в районах заявления о без вести пропавших, изучил информацию управления исправительно-трудовых учреждений, узнал, не находится ли в бегах какой-нибудь опасный преступник, проверил по отпечаткам пальцев, не был ли убитый судим ранее и не числится ли он в нашей картотеке. Объем проделанной им за день работы казался грандиозным и непосильным для одного человека. Но результаты, увы (тут уж Саша Смелов виноват не был), равнялись нулю.

Вечером домой по телефону мне позвонил Березов и рассказал, что убитый был поражен четырьмя ножевыми ударами. Нож, которым убийца наносил удары, имел десятисантиметровое лезвие. Два удара, от которых человек скончался, достигли сердца. Обращало на себя особое внимание и то, что следов борьбы не было. Убитый обладал довольно внушительным телосложением, вообще производил впечатление сильного человека. К тому же он при жизни явно занимался физическим трудом, об этом свидетельствовали характерные мозоли на его руках. И тем не менее ему нанесли четыре ножевые раны. Ответ здесь мог быть только один: нападение было для него неожиданным, может быть, даже со стороны знакомого или нескольких знакомых ему людей. Когда, поблагодарив Березова, я собирался уже положить трубку, он как опытный рассказчик, приберегающий главный эффект на конец, вдруг сказал:

— Да, кстати, у убитого в кармане пиджака оказалась дырка. При первом, беглом осмотре мы не обратили на нее внимания. Так вот, расширив ее, мы обнаружили за подкладкой пару любопытных документов. — Березов сделал паузу, а я на своем конце провода изнывал от нетерпения. — Один из этих документов, — сжалился он наконец надо мной, — железнодорожный билет. Я уже установил, что он с поезда Москва — Таллин, но от станции Бологое. Второй документ — счет из ресторана, правда, неясно какого.

— На бланке счета нет названия ресторана? — быстро спросил я.

— Представьте себе, нет. Верхняя часть счета оборвана, вряд ли, впрочем, специально. Так что, — закончил Березов в своей обычной пессимистической манере, — шансов на раскрытие преступления прибавилось не так уж и много, хотя эти два документа — пожалуй, единственная реальная для нас зацепка.

Открытые платформы Таллинского железнодорожного вокзала были завалены снегом. День только начинался. Было темно и холодно. На продуваемой всеми ветрами привокзальной площади вытянулась колонна тяжело нагруженных автомашин.

После уютного теплого купе с обязательным утренним чаем меня слегка познабливало. Мокрый снег таял на лице, каплями морозной воды стекал на воротник пальто. Еще в поезде, намечая план действий в Таллине, я думал начать с местного городского отдела внутренних дел.

Но, увидев на стоянке такси нескончаемую вереницу пассажиров с чемоданами, вернулся в здание вокзала. Дежурный по вокзалу только что встретил очередной поезд, и, как он мне сам сообщил, в ближайший час не собирался возвращаться к себе в кабинет. Я сказал ему, что мне очень нужно с ним поговорить, и он сразу же изменил свои планы. Он усадил меня в мягкое кресло, извинился, вышел минут на десять, вернулся и предложил изложить свое дело. Я показал ему билет и попросил помочь найти проводника нагона. Дежурный погрузился в молчание, а я старался ему не мешать. Наконец он поднял телефонную трубку, набрал чей-то номер, спросил что-то по-эстонски, положил трубку, повернулся ко мне и сказал:

— Фирменный поезд «Эстония», совершающий рейс по маршруту Москва — Таллин, обслуживает наша, эстонская бригада. Сегодня она выезжает в Москву, но до отхода поезда времени у вас достаточно. Проводник шестого вагона Хельга Мутсо живет на улице Пикк. Вот ее адрес. Если она дома, она сообщит вам все, что вас интересует. Должен, однако, предупредить, что поезд «Эстония» в Ленинграде не останавливается, он проходит через вашу же станцию Тосно и делает остановку только там. Расстояние от Тосно до Ленинграда, как вам, конечно, известно, невелико. Но все-таки непонятно. Если вашему человеку нужен был Ленинград, почему он выбрал такой сложный путь, а не сел в любой другой поезд, останавливающийся непосредственно в Ленинграде.

Несмотря на непогоду, на улицу Пикк от вокзала я шел пешком.

Крутая, почти винтовая лестница привела меня на последний, третий этаж. Дневной свет с трудом пробивался через цветные стекла крошечного окна. Лестница не освещалась и искусственным светом. На двери нужной мне квартиры я не обнаружил электрического звонка. Механический звонок, круглую массивную ручку которого мне пришлось оттягивать на себя двумя руками, издал пронзительный протяжный звук. И тотчас же я услышал за дверью легкие быстрые шаги.

— Кто там? — спросили меня по-эстонски, и, не дожидаясь ответа, распахнули дверь.

Проводница вагона, высокая блондинка лет двадцати; восьми — тридцати, не удивилась моему приходу. Возможно, дежурный по станции успел предупредить ее по телефону. По некоторым деталям — одежде хозяйки, кипящему на плите чайнику, расставленным на столе чашкам можно было предположить, что меня ждали.

Хельга легко, восстановила в памяти и рейс, и события, которые произошли в тот день в ее вагоне. Она опознала по фотографии убитого и рассказала мне, что он сел в поезд в Бологом в половине второго ночи. Я попытался сделать довольно неуклюжий комплимент по поводу ее блестящей памяти, но она отвергла его движением руки, пояснив при этом, что не в памяти дело, так как интересующий меня человек был единственным, кто в этот рейс сел в ее вагон в Бологом.

Он предъявил ей билет до Таллина, сразу же попросил постель и, недвусмысленно вынув из кармана трешку, спросил, нет ли у нее свободного купе, потому что он очень устал, очень хочет спать и при этом не переносит посторонних, в особенности храпящих.

Хельга не взяла денег, но свободное купе для него нашла. Ей это было нетрудно сделать. В том рейсе в вагоне ехало не более десяти человек.

Это был какой-то странный пассажир. Он как будто чего-то или кого-то опасался, оглядывался по сторонам, при ней проверял прочность замка на двери купе.

— Вместе с тем, — продолжала Хельга Мутсо (а я отметил про себя ее профессиональную наблюдательность), — мой пассажир вовсе не стремился поменьше обращать на себя внимание окружающих. Обратился с каким-то необязательным вопросом к страдающему бессонницей пассажиру, затеял со мной дискуссию о ресторанном обслуживании в поездах дальнего следования, очень долго не уходил в свое купе.

После прибытия поезда в Тосно в полшестого утра он подошел ко мне уже в пальто, с портфелем в руках и сказал, что чрезвычайные обстоятельства вынуждают его несколько изменить свои планы и что вместо Таллина он должен сойти сейчас, в Тосно. Если бы пассажир хотел как-то путать следы, он мог бы сойти с поезда незаметно для меня, по крайней мере сделать такую попытку. Но он этого не сделал. Мне кажется, скрывать ему было нечего. Он еще добавил, что очень торопится, а я не стала его ни о чем расспрашивать. Я вообще не очень любопытна, тем более что такие случаи у нас бывают, хоть и не часто. Я отдала ему билет, а он, не глядя, сунул его в карман. Вдогонку ему я крикнула, что он может попытаться вернуть себе часть денег за проезд, возвратив в кассу Тосно неиспользованный билет. Но он только махнул рукой и побежал через пути к электропоезду на Ленинград.

Быть может, для вас имеет значение, что сразу же по прибытии нашего поезда в Тосно какой-то мужчина постучал ему в окно купе и что-то крикнул. Нет, нет, — быстро сказала Хельга, угадав в моих глазах жгучий интерес к неожиданному повороту событий, — нет, нет, во-первых, я не уверена, что мужчина стучал в купе именно к нему, с подножки вагона в темноте это было не очень хорошо видно, а во-вторых, я вряд ли смогла бы узнать его, хотя какое-то общее впечатление у меня, пожалуй, все же осталось. Мужчина средних лет, скорее молодой, плотный, коренастый…

Хельга очень хотела помочь мне. Но, увы, больше она ничего не знала. Девушка морщила лоб, напрягала память, подолгу молчала. Но так больше ничего и не вспомнила.

Впрочем, ее наблюдения все-таки оказались мне очень полезными для дальнейшей работы: она подтвердила, что убитый сел в поезд в Бологом. Это сузило район наших поисков.

По наблюдениям Хельги, он слишком обрадовался тому, что для него нашлось отдельное купе.

— Либо этот человек очень эмоциональный, — сказала она, — либо для такой радости у него были особые причины. А главное, интересующий вас пассажир, по- моему, заранее не собирался выходить из поезда до Таллина. Что-то заставило его это сделать. Я обратила внимание, что перед уходом у него было растерянное лицо.

Заместитель начальника угрозыска Министерства внутренних дел республики, широкоплечий, моложавый, несмотря па обильную седину, человек, высказал предположение, что вряд ли потерпевший местный. Жители Эстонии, как правило, носят вещи местного пошива. Я не смог сдержать улыбки, и подполковник укоризненно посмотрел на меня.

— А еще говорите, что несколько лет прожили в Таллине. Неужели вы не заметили, что готовое платье и обувь в нашем городе за редким исключением не хуже, чем в Париже. А у вас здесь указано, — он поднес к глазам привезенную мной ориентировку, — что пальто и костюм на убитом имеют московскую марку, а шапка изготовлена в Чехословакии.

Этот вывод заместителя начальника угрозыска был важен для дальнейшей работы. Впрочем, о том, что убитый не эстонец, я уже знал и от Хельги.

— Он скорее с Кавказа, — предположила девушка, — черный, сухощавый, поджарый.

Однако и не будучи эстонцем, устанавливаемый нами убитый вполне мог проживать на территории Эстонии, и поэтому я заручился обещанием подполковника в ближайшее же время проверить все заявки по республике о без вести пропавших. При этом мы оба отдавали себе отчет в том, что заявка об его исчезновении может поступить не скоро. На работе могут подумать, что он заболел, или не знать точно, когда он вернется из командировки. К тому же убитый мог быть и одиноким. Как бы то ни было, мы размножили фотографию убитого и разослали ее во все городские, районные и поселковые отделы и отделения милиции.

Я успел еще в этот день пообедать в кафе «Таллин» и перед самым отходом поезда просто так, без особого дела, только для того чтобы попрощаться и поблагодарить за помощь, набрал номер телефона городского отдела милиции. Заместитель начальника угрозыска просил меня приехать в Ленинград.

Я рассказал ему о встрече с Хельгой Мутсо, о мероприятиях, которые наметила эстонская милиция, о том, что, судя по его скептическим репликам, без дополнительных поездок, в частности в Бологое, кажется, не обойтись.

Я ждал, когда рассосется очередь к единственному открытому окошку билетной кассы на станции Бологое. В свое время, когда я еще регулярно использовал положенные летние отпуска, мне много приходилось ездить по дорогам нашей страны не по служебным делам, и я по себе знаю, как неприятно часами, переминаясь с ноги на ногу, добиваться билета.

Перед этим я уже побывал у начальника вокзала и выяснил, кто из кассиров продавал билеты в интересующий меня день. Наконец кассирша, отпускавшая билеты, кстати, весьма уверенно и быстро, оформила последнего стоящего в очереди, и тогда я протянул ей в окошко свое удостоверение.

Мельком взглянув на него, она быстро сказала:

— На вашу фамилию никаких билетов не оставлено, но, может быть, я смогу помочь вам и без брони. Сейчас не сезон.

— Спасибо, — сказал я, — большое спасибо, но у меня к вам совсем другое дело.

Кассирша посмотрела еще раз на мое удостоверение, потом на меня.

— Заходите вовнутрь, как я понимаю, такие разговоры не бывают короткими. Кстати, до обеда мы управимся? А то я сына должна забрать из школы.

— Может быть, и управимся, — обнадежил я ее. — Это будет зависеть от вас. Кстати, мне уже удалось выяснить то, что в интересующий меня день именно вы, а не ваша сменщица, работали в кассе. — Я показал ей фотографии и назвал число. — Вы помните кого-нибудь, кто брал у вас в этот день билет от Бологого в поезд Москва — Таллин?

— Помню, — мгновенно отреагировала она, а я подумал, что пока мне везет хотя бы в том, что я попадаю на наблюдательных людей. Однако радость моя была преждевременной. — Я помню, что брали такой билет, — задумчиво сказала кассирша. — В тот день я только его и продала на поезд «Эстония». Но того, кто брал… Я ведь через окошко больше руки вижу, чем лица. Вот про руки меня спросите, я вам все расскажу, у кого какие пальцы, как ногти подстрижены, набухли ли вены. Но у этого у вашего гражданина я, пожалуй, не только руки видела. Я, помню, обратилась к нему с просьбой говорить всем, чтобы за ним не занимали. Ну не особенно, конечно, я его при этом разглядывала, но все-таки лицо мельком углядела.

— И узнаете его на этих фотографиях?

— Да нет, пожалуй, это не он. Вот только очки похожи. Ну, да я могу и ошибаться. Сами понимаете, сколько людей мимо этого окошка за день проходит.

— А вы видели этого человека когда-нибудь еще, до покупки им билета или после?

— Нет, — решительно сказала кассирша. — Никогда.

Вечером, подробно записывая свой разговор в билетной кассе, я подумал, что, в сущности, узнал сегодня не слишком много. Ведь то, что вместо человека кассирша узнала очки, не имело особого значения. Мало ли на свете одинаковых очков. О том, что потерпевший носил очки, мы знали с самого начала. Его очки были найдены рядом с телом. Они только (впрочем, это было вполне естественно) отлетели от него во время падения. Конечно, кассирша могла ошибаться.

И человек, который купил в Бологом в тот день билет, теоретически мог и не иметь к убитому никакого отношения. Но если кассирша все-таки не ошиблась и если рассказ ее был как-то связан с нашим делом (если билет покупает один человек, а в поезд по этому билету садится другой), то история с очками приобретала какой-то смысл, только вот какой? Об этом мне предстояло подумать.

В ресторан в Бологом я зашел поужинать после разговора с кассиршей. В этот вечер он казался слишком большим для небольшого количества посетителей, Правда, в центре ресторана за двумя сдвинутыми столами от души веселилась местная молодежь.

К моему изумлению, поданный мне счет был точной копией того бланка, который был обнаружен в кармане погибшего. Уплатив по нему, я попросил обслуживавшего меня официанта взглянуть на, быть может, небезынтересный для него документ и изложить мне по возможности свои соображения. Официант недоверчиво взял в руки остатки найденного нами счета.

— Я не знаю, — сказал он, — что это за странная цена на третьей строчке. И такого блюда я тоже никогда не слышал. Мне кажется, что этот счет получен не в нашем ресторане, по крайней мере не от меня.

— Как мне пройти к директору ресторана? — спросил я, окончательно убедившись, что официант мне не может или не хочет помочь.

Директор сам пришел ко мне. Его сопровождала целая делегация — мой официант и еще двое других. Они хотели лично удостовериться, что злополучный счет выписывали не они.

Перебивая друг друга, они сообщили мне, что бланки ресторанных счетов в Бологое им присылают из Калинина. На книжке счетов, которую они мне показали, не было названия ресторана, зато на обороте были все данные — Калининская областная типография, тираж, год, число и месяц. Это, конечно, был шанс. Где-то, в каком-то ресторане Калинина или Калининской области, наверняка еще работает тот официант, который выписал этот счет. И если это так, то его без особого труда можно будет найти хотя бы по почерку. Объем предстоящей работы меня не пугал. Даже если в Калининской области наберется полсотни кафе и ресторанов, объехать их было бы, в принципе, не сложнее, чем, скажем, обойти все квартиры микрорайона или обзвонить по междугородному телефону несколько десятков бюро находок в разных городах страны.

Подумав, я пришел к выводу, что могу уменьшить объем предстоящей работы. Рассуждал я примерно так. По правилам, счета в ресторанах должны выписываться во всех случаях, по крайней мере бланки для этого выдаются. Однако в небольших ресторанах и кафе, в особенности на периферии, правила эти соблюдаются не всегда. В общем, чем выше класс ресторана, тем больше шансов получить в нем счет.

Продолжая рассуждать таким образом, я исключил все районные центры и произвел предварительную дифференциацию, определяя необходимые мне рестораны области и самого города Калинина. Так я свел все количество ресторанов и кафе, которые предстояло объехать в первую очередь, к вполне приемлемой цифре десять. Правда, я отдавал себе отчет в том, что, если не добьюсь успеха в больших ресторанах, должен буду посетить их все, сколько бы их ни было в Калининской области. Поскольку я уже был в Бологом, с его ресторана «Лето» и решил начать. Хотя до главной улицы города, на которой располагалось «Лето», было всего минут пятнадцать ходьбы, но в связи с поздним временем посещение его я отложил до завтра.

Ресторан «Лето» представлял собой образец современной архитектуры. Построенный в истинно русском стиле, он был красив снаружи, очень уютен и удобен внутри. Я не стал изображать обычного посетителя, а сразу подошел к официантке и показал ей счет. Дородная, несмотря на молодость, весьма миловидная женщина не удивилась.

— Похоже на почерк Николая Ивановича, — после недолгого раздумья сказала она. — Он всегда со строчки на строчку перескакивает, и еще над буквой «т» сверху черточку ставит. Я вам сейчас его позову.

Николай Иванович оказался старым человеком, лет семидесяти. Его трудно было представить с тяжелым подносом, бегающим между столиками. Но как выяснилось, он этого и не делал.

— Вам просто повезло, — сказал он, усмехнувшись моему удивлению, — вообще-то я давно на пенсии, но иногда меня просят по старой памяти прийти в трудные дни. Я тут что-то среднее между официантом и метрдотелем, возьму заказик, распоряжусь, проверю, как клиента обслуживают. Самому носить подносы мне уже тяжело. Но иногда приходится делать и это. А счет, между прочим, действительно мой. Вас, наверное, это странное блюдо заинтересовало? Действительно, в меню такого блюда вы не найдете. Но странного все-таки ничего нет. Просто блюдо это мои посетители сами придумали или где-то раньше его ели, Но я услышал о нем впервые, хотя и поколесил в молодости по стране немало.

Что за посетители? Двое довольно молодых людей. Один из них в очках. Я их хорошо запомнил. Сейчас я вам точно скажу, когда это было. Значит так, в прошлый раз я здесь был в субботу или в воскресенье. Нет, точно в субботу. В воскресенье я у сына в гостях был.

Ну так вот, в ресторане я был в субботу, восемнадцатого декабря. Вечером, часов в восемь, вошли они в зал, скромно расположились в углу, вон там, подальше от оркестра. Серьезные люди, никого не задевали. И меня они тоже спокойно ждали, пока я к ним подойду. Заказывал один, он же и расплачивался.

Это был разыскиваемый нами убитый. Старый официант опознал его на предъявленной мной фотокарточке. Но не сразу и не без труда.

— В очках-то вроде бы, — сказал он, — был другой, не этот. Но очки как будто те. Впрочем, я на это особого внимания не обращал. Возможно, что и второй был в очках, но тогда снимал их, потом снова надевал. В общем, точно не помню.

Я не стал вдаваться в детали, сказал, что многие люди не все время пользуются очками, некоторые надевают их во время чтения, а другие, наоборот, как раз во время чтения снимают. Официант тоже не стал развивать эту тему. Он еще раз сказал в раздумье, что про очки он точно сказать не может.

— Сообщите, пожалуйста, другие приметы, если помните.

— Возраста примерно одного, — начал Николай Иванович. — От тридцати пяти до сорока. Одеты были оба в темные костюмы. Тот, который платил, — чуть повыше и побольше. Выпили они на двоих триста граммов коньяку, это и по счету так. Для двоих молодых людей немного. Да они и не для этого в ресторан пришли. Это я сразу понял. Поговорить им надо было. Что-то обсуждали с жаром. Но свое, не для посторонних. Когда я подходил, они сразу замолкали. Но меня их дела не интересовали. Мало ли о чем разговаривают посетители, особенно когда выпьют. А запомнил я их из-за необычного заказа. Ресторан наш недавно открылся, повара молодые. Никаких особых блюд у нас не водится. Борщ да бульон, лангет да антрекот. И когда эти двое начали заказывать, даже я растерялся. Сколько лет работаю, можно сказать, всю страну объездил, а такого не слышал — бифштекс по-татарски. Тогда тот, который платил, он у вас на снимке, попросил шеф-повара и все ему объяснил. Оказалось, не так уж и сложно. Сырая говяжья вырезка, мелко рубленная, заправленная перцем и солью и перемешанная с двумя сырыми яичными желтками, вот и вся хитрость.

Я заметил, что второй раньше об этой еде ничего не слышал, а когда съел — очень ему понравилось, заказал еще. Сидели они долго, видать, все договориться никак не могли. Кстати, тот, что заказывал, по-моему, не русский. А вот грузин или армянин, или еще кто-нибудь — сказать не берусь.

Раньше Николай Иванович его никогда не встречал, второго же он в Бологом видел неоднократно. Я собирался уже поблагодарить старого официанта, но его сообщение о том, что одного из посетителей он уже где-то встречал раньше, заставило меня задать ему еще несколько вопросов.

Бологое — город железнодорожников. Крупный транспортный узел с локомотивным депо, со станцией, стоящей, как говорят железнодорожники, «на главном ходу» между Москвой и Ленинградом. Его жители почти все так или иначе связаны с работой на железной дороге. В этом направлении и «подталкивал» я память Николая Ивановича.

Но хотя он почти в течение часа перечислял мне места, где он бывал за последнее время, всех посетителей ресторана, которых удерживала его память, вспомнить нужного мне человека он так и не смог.

Я принял решение остаться в Бологом еще на несколько дней, согласовав это с начальством по телефону.

Удивительно опрятная и компактная небольшая четырехэтажная гостиница располагала к отдыху. Вот уже второй день я находился в Бологом. Совесть моя была чиста. Хотя, как сказал бы Березов, мы не слишком за это время приблизились к раскрытию преступления.

Местный отдел милиции Бологого помогал мне в поисках, используя фотографию одного и словесный портрет другого.

На третий день моего пребывания в Бологом поздно вечером в моем номере гостиницы раздалась резкая телефонная трель.

— Простите, товарищ майор, за поздний звонок, — извинился инспектор районного отдела. — Но, я думаю, что вы и сами не захотите сейчас спать. Вроде бы мы вышли на разыскиваемого вами убитого. Ко мне только что поступила заявка о без вести пропавшем Джалиеве. Если фотография сделана не с него, то у Джалиева есть абсолютный двойник. Совпадает все, даже родинка на подбородке. И еще. В сделанном запросе сообщается, что из Бологого он уехал в Таллин, причем с большими деньгами. И после этого его никто больше не видел.

В маленьком кабинете Дронова мы перелистали тощую папку с материалами о розыске без вести пропавшего Керима Джалиева. Сомнений, конечно, не было. Именно Джалиева нашли мертвым и полузанесенным снегом несколько дней назад в Ленинграде. Но он не был жителем ни Ленинграда, ни Бологого. Как потом было установлено, вместе с двумя младшими братьями и тремя односельчанами Джалиев приехал в Бологовский район поздней осенью с Северного Кавказа. «Артель», как они сами себя называли, заключила договор с колхозом «Рассвет» на строительство телятника. Работали хорошо и много, от зари до зари, но и получали немало. В общем, обыкновенные шабашники. Один из братьев Джалиевых познакомился в Бологом с работником торговли, который пообещал добыть для «артельщиков» ряд дефицитных вещей. Младший брат свел его со старшим, с Керимом.

Работник торговли оказал «артели» множество услуг, хотя далеко не бескорыстно. Через него Джалиев и его друзья приобрели финские костюмы и дубленки и даже пару мотоциклов дефицитных марок. Все переговоры и все денежные дела с ним от «артели» вел Керим Джалиев. Только он один знал, как его можно разыскать. Убедившись в почти неограниченных возможностях своего нового знакомого, Джалиев попросил его достать ему легковую машину. И тут впервые торговый работник не смог. Нет, он не отказал Джалиеву в просьбе, он даже сказал ему, что «Жигули» он добыл бы ему в два счета, но «Волгу» ГАЗ-24 в Бологом и даже в Калинине он купить не может.

«Но мне обязательно нужна двадцать четвертая, — возразил Джалиев. — Иначе односельчане засмеют. Что ж вы за работники, скажут, если за столько времени почти всей семьей не смогли заработать на хорошую машину. Нечего тогда было забираться так далеко от дома».

Как рассказал потом Керим своим младшим братьям, знакомый из торговли надолго задумался. Когда Джалиев, потеряв надежду, уже собрался уходить, его собеседник вдруг сказал:

«Один вариант покупки ГАЗ-24 у меня есть, не очень, правда, верный, процентов так на восемьдесят — девяносто. Но главное препятствие, пожалуй, даже не в этом».

«А в чем?» — спросил Джалиев.

«В том, что такая возможность у меня есть только в Таллине».

«Так возьми деньги и поезжай в Таллин, — предложил Керим. — Дорога за мой счет, ну и комиссионные, как всегда».

«Нет, — решительно отказался торговый работник. — Такую сумму я не повезу. Придется нам поехать вместе».

Так Керим Джалиев выехал в Таллин, имея при себе характеристику из колхоза и двенадцать тысяч рублей. Для того чтобы ему не пришлось торчать в Таллине лишнее время, его знакомый выехал туда на два дня раньше.

Вызванный на следующий день в городской отдел милиции один из братьев Джалиева, тот самый, который свел Керима с работником торговли, почти ничего не смог нам добавить. Их новый знакомый при первой встрече предъявил документ работника горторготдела и что-то рассказал о себе, что, к сожалению, брат Керима не запомнил. Запало ему в голову лишь то, что он никогда не брал денег вперед, и то, что просил не искать с ним встреч через его управление. А как он договаривался на этот счет с Керимом, его брат — Джемал Джалиев — не интересовался.

— Остальные члены нашей артели, — сокрушенно сказал юноша, — даже не видели этого человека и вообще ничего сообщить вам не смогут. Да и работник торговли, даже если вы его разыщете, вряд ли чем вам поможет. Ведь брата убили не в Таллине, а в Ленинграде.

Нельзя сказать, чтобы последняя мысль, высказанная младшим Джалиевым, не волновала и нас. И все- таки сегодня, когда я мысленно возвращаюсь к событиям тех дней, вспоминаю чувство облегчения, охватившее меня и моих коллег, напавших, пусть еще на не очень отчетливый и ясный, но все-таки на след, ведущий к цели. Личность убитого была нами неопровержимо установлена. Хотя бы в этом сомнений не было.

Саша Смелов однажды признался мне, что ему несколько раз приходилось бывать в очень неприятной и щекотливой ситуации, когда при обыске он изымал краденое, а откуда взялось это самое краденое, установить не мог по той причине, что никаких заявлений о краже не поступало, а предполагаемый преступник не хотел, естественно, ни в чем признаваться.

До того как мы узнали фамилию найденного нами в Ленинграде убитого, мы чувствовали себя примерно так же. Человек убит, но о его смерти никто не заявлял. Зачем Джалиев по пути в Таллин сделал роковую для себя остановку в Ленинграде? Кто побудил его сделать это? Скорее всего, кто-то подслушал его разговор с работником торговли или узнал о нем от кого-то из них. Но как этому третьему человеку удалось выманить Джалиева из поезда? Какие доводы и аргументы заставили его выйти ночью на какой-то неизвестной ему станции с огромной суммой денег и совершить, безусловно, не предусмотренную заранее поездку в Ленинград, где он был убит, наверное, тем, кто уговорил его сделать это. Аргументы и доводы, очевидно, были очень убедительными, если учесть, что поезд в Тосно стоит всего несколько минут и времени на длинные уговоры у убийцы не было. Впрочем, все, конечно, могло быть и совсем по-другому.

У погибшего основной суммы денег не оказалось. Поэтому почти со стопроцентной уверенностью можно утверждать, что мотивом убийства явилось все-таки ограбление. Но ведь в кармане Джалиева осталось несколько сот рублей. Пусть эти деньги ничтожны по сравнению с двенадцатью тысячами, по все же деньги. Быть может, преступник оставил их, чтобы направить расследование в другом направлении? Вполне вероятно. А может быть, они лежали отдельно от основной суммы и он их просто не заметил. В общем, вопросов было много. И ответить на них нам мог помочь только один человек — знакомый Джалиева из Калининского горторготдела. Даже если он и не оказал бы нам существенной помощи, им все равно следовало заняться. Слишком открыто и нагло злоупотреблял он своим служебным положением, и махинации, которые он проворачивал под самым боком у горторготдела, были явной спекуляцией, причем в довольно крупных размерах, Конечно, можно было попросить калининскую милицию разыскать спекулянта по большому количеству установленных нами примет, но я поехал в Калинин сам. Мне не терпелось посмотреть ему в глаза и задать вопросы, на которые ему было бы очень трудно ответить.

А вопросы мы с инспектором уголовного розыска отдела милиции Бологого разработали неплохо. Долго располагали их по степени важности и с учетом ложных версий, которые не преминет выдвинуть этот «специалист» по торговле костюмами, дубленками и автомашинами. Мы решили начать с дубленок. Ведь тысяча рублей за штуку — это 154-я статья Уголовного кодекса РСФСР.

И по этой статье закон карает сурово. В общем, на бумаге все выглядело в лучшем виде, но в действительности…

Начальник отдела кадров Калининского горторготдела со всей ответственностью заявил мне, что сотрудник с указанными приметами в их системе не работает, мало того, не работал по крайней мере последние десять лет. В моей милицейской жизни это было не первое и, надо полагать, не последнее разочарование, хотя я, как и любой другой оперативный работник, всегда готов к подобным неожиданностям и неудачам. Ведь, как правило, мы имеем дело с преступными элементами, старающимися по возможности не оставлять после себя следов.

И все-таки не то чтобы я не доверял начальнику отдела кадров, но я не исключал возможности ошибки, слишком уж расплывчаты и приблизительны были сообщенные нами приметы разыскиваемого спекулянта дубленками. Поэтому на всякий случай я взял с собой в Калинин Джемала Джалиева — младшего брата Керима, который видел в лицо мнимого или настоящего сотрудника горторготдела. В течение нескольких часов он перелистывал личные дела, данные нам начальником отдела кадров. Джемал старательно исследовал одну фотографию за другой, ничего не говорил и только отрицательно покачивал головой. Но ведь существовал же на самом деле и появлялся время от времени в Бологом знакомый Джалиевых. Не был же он в конце концов выдуман Джемалом и старым официантом из ресторана, как не были выдуманы дубленки, импортные костюмы и другие дефицитные товары. Одна из проданных им дубленок была на Джемале Джалиеве. И я пошел к старшему товароведу Калининского универмага.

— Да, — подтвердила товаровед, — были дубленки, именно такие, румынского производства, тридцать штук, в ноябре. И сорок восьмого размера, таких, как на гражданине, было десять штук.

Подобная информация, хотя в данном случае мы сами о ней просили, не слишком помогает в розыске, она даже порой, и в этом заключается определенный психологический парадокс, раздражает. Действительно. Ну что из того, что такие дубленки на самом деле продавались в универмаге, ведь для нас было важно знать, кто их купил, и не все покупатели нас интересовали, а только тот, который перепродавал их потом по сверхспекулятивной цене. Правда, полученная информация несколько сужала район поисков, убеждала нас в том, что разыскиваемый спекулянт имеет отношение именно к городу Калинину или к Калининской области, но этого все же было мало, ничтожно мало.

Наивно было надеяться, что продавцы или заведующие отделами смогут вспомнить всех, кто несколько месяцев назад купил в универмаге дубленку. И все-таки я попробовал. Работая в милиции много лет, я часто замечал удивительную женскую наблюдательность. Правда, она всегда казалась мне несколько односторонней.

Как правило, мужчина лучше женщины ориентируется во времени, в каких-то деталях организационного, технического, правового плана. Но зато кто во что одет, как причесан, как выглядит, расстроен или смущен, возбужден или подавлен — это женщины запоминают лучше.

Вполне вероятно, что разыскиваемый мной спекулянт покупал дубленки не в обычной очереди, а входил предварительно в преступный контакт с кем-то из должностных лиц. В этом случае не каждый продавец назовет мне его. Короче говоря, я отправился к секретарю партбюро универмага. Когда поделился с ним своими трудностями и попросил помощи, он повел меня к члену комсомольского бюро, продавщице отдела готового платья Вале Колесовой.

— Конечно, помню, — уверенно заявила Колесова. — Это, можно сказать, наш постоянный покупатель. В универмаг он приходит, как на работу, либо к началу обеденного перерыва, либо к закрытию. Это близкий товарищ продавца нашей секции Толи Воробьева. Они еще в школе вместе учились. Да вы спросите сами у Анатолия Ивановича. Я-то о Саше мало что знаю. Могу сказать только, что он всегда вежливый, спокойный, хорошо одевается. Еще вот портфель его в глаза бросается, типа «дипломат», но не совсем. Я такой только у него и видела. Наверняка не отечественного производства.

— Вот вы, Валя, сказали, что этот Саша ходит к вам каждый день, как на работу, — спросил я. — Что, и сегодня он был?

— Нет, — сказала Колесова, подумав. — Неделю примерно или даже две он к нам не заявлялся.

Анатолий Иванович Воробьев был очень смущен расспросами о своем школьном приятеле, но факт знакомства отрицать не стал.

— Да, это мой старинный, можно сказать, друг, еще по школе. Соколов Александр. Он работает снабженцем на картонажной фабрике, часто ездит в командировки. Невелика вроде птица. А связей у него и возможностей побольше, наверно, чем у директора завода. В гостиницу может в любом городе поселить. Вы про дубленки меня спрашиваете. Был грех. Продал я ему несколько штук из-под прилавка, но никакой верхушки не брал, честное слово, можете у него проверить. Дело в том, что летом мы с женой хотим в отпуск в Пицунду съездить. Так Саша мне туда путевки гарантировал, но при условии, что я продам две дубленки человеку, который может достать путевки. Соколов так всю жизнь действует. Сам-то он мало что может, но как посредник всюду немножко имеет — от одного мебель, от другого железнодорожные билеты, от третьего дефицитные продукты питания. За дубленки Саша заплатил в кассу и вручил мне чеки, а я ему, соответственно, дубленки. В общем, если разобраться, не так уж я и виноват.

— Если бы вы знали, куда дальше отправился ваш товар и по какой цене, — жестко сказал я ему, — вы бы, наверное, не были так снисходительны к своему поведению.

Я полагаю, что соответствующие инстанции объяснят вам это более подробно, объяснят и, надеюсь, сделают выводы.

На картонажной фабрике, где работал Соколов, мне сказали, что он уехал в командировку в Таллин, где и находится до сих пор. Уехал он 17 декабря, а 19-го звонил из гостиницы «Кунгла», оставил свой номер телефона. Правда, в Калинине им еще ни разу не воспользовались, потому что Соколов сам ежедневно звонил начальству на фабрику. Конечно, я поинтересовался характеристикой снабженца, лишний раз убедившись в том, что, несмотря на свой внешний лоск и вкрадчивые манеры, Соколов был отъявленным жуликом и проходимцем, которого на фабрике, не проявляя при этом особой принципиальности, держали только из-за его обширных связей.

В общем, хоть и медленно, но мы все же подвигались к цели. Однако об убийце мы знали так же мало, как и в ту снежную, морозную ночь, когда нашли убитого. И если еще до разговора на картонажной фабрике у меня были кое-какие смутные подозрения, связанные с убийцей, то после разговора не осталось и их.

Такие люди, как Соколов, не идут на «мокрое дело». Зачем им оно? Для присваивания чужих денег у них есть свои «отмычки». Но главное было даже не в этом. В тот день, когда Джалиев был убит в Ленинграде, Соколов не только находился в Таллине, но даже ежедневно звонил своему начальству в Калинин. Впрочем, нет, звонил он не в этот, а в следующий день, но в Таллине, куда он был послан в командировку, его отсутствие было бы наверняка замечено на работе.

Все надо было начинать сначала. Последняя зацепка, на которую мы возлагали немалые надежды, ушла из наших рук вместе с установленным алиби Соколова.

Собственно говоря, мы уже допустили ошибку: увлеклись единственной версией. На установление и розыск Соколова ушло несколько дней. И сейчас у нас не осталось ни одной сколько-нибудь серьезной версии. Все же от Соколова еще рано было отмахиваться.

Выслушав по телефону мою информацию, Березов сказал:

— Конечно, с Соколовым надо поговорить, прежде всего это человек, который знал потерпевшего. И именно после договоренности с ним Джалиев тронулся в путь с портфелем, в котором лежало двенадцать тысяч. Надо поинтересоваться его связями, знакомствами. В конце концов почему бы убийству не произойти по его наводке? И вообще, если не у нас с тобой, то у калининской милиции к Соколову наверняка есть вопросы. Так что, если мы начнем задавать эти вопросы первыми, они будут нам только благодарны.

Березов был, конечно, прав. Со снабженцем-спекулянтом следовало познакомиться ближе. Через него мы действительно могли бы выйти на кого-нибудь третьего.

Кстати, поначалу и я, и Березов, и Смелов были единодушны в том, что Соколов мог быть нам полезен именно как самый осведомленный человек о таллинской поездке Джалиева, но потом мы сами себя убедили в том, что он — возможный убийца. И вот такое разочарованние.

Можно было, конечно, подождать возвращения Соколова в Калинин, тем более что в Калинине мне предстояло еще кое-что выяснить. Но до 10 января (а именно в этот день заканчивалась командировка Соколова) нам никто не разрешил бы замораживать и так уже достаточно затянувшееся дело. Мы каждый день по телефону обменивались мнениями с Березовым и Смеловым и в конце концов приняли решение. Я остался в Калинине, Березов вылетел в Таллин, а анализ ленинградских дел, выяснение и прослеживание возможных связей и версий, как всегда, было возложено на Сашу Смелова.

Из всей нашей группы Березов был самый сдержанный и несловоохотливый. Не было таких событий, включая погони, перестрелки, изнурительные, многочасовые допросы и очные ставки, которые заставили бы его потом рассказать о них, не опуская, как он выражался, «несущественных подробностей». Лаконичен он был и в своем рассказе о командировке в Таллин. Но мы со Смеловым слишком давно и хорошо его знали, чтобы позволить ему такое и в этот раз. Приложив немалые усилия, мы все же вынудили его сообщить нам не только конечный результат поездки, но и большинство интересующих нас подробностей.

Еще в Ленинграде Березов решил сразу Соколову не представляться, а понаблюдать за ним со стороны. Иногда этот метод приносит хорошие результаты, когда приходится иметь дело с опытным и хладнокровным преступником. Допрос такого крепкого «орешка» может и не дать нужного результата. Другое дело на свободе, когда он ведет себя раскованно и естественно. О своем плане Березов сообщил сотрудникам Таллинского городского отдела милиции. Без их помощи на успех было трудно рассчитывать.

Всего за 40 минут после вылета из Ленинграда AII-24 доставил его в Таллинский аэропорт. Еще через полчаса Березов подошел к стойке администратора гостиницы «Кунгла». Он опасался, что местная милиция не успела договориться с администратором гостиницы. Но она успела, Администратор чуть внимательнее, чем обычно, посмотрев на назвавшего свою фамилию посетителя, протянул ему для заполнения листок проживающего. Когда формальности были закончены и деньги уплачены, администратор, не задавая Березову никаких вопросов, дал ему ключ от номера.

— Второй этаж, номер двести три, двухместный, — сказал он и, не удержавшись, добавил с улыбкой: — Желаю успеха.

Поднявшись к себе на второй этаж, Березов бросил у кровати портфель, выложил умывальные принадлежности. Выглянув в окно, выходившее на узкую улицу, и увидев стоящую на тротуаре девушку с ярко-красной сумкой в руке, вышел из номера.

— Тут есть неподалеку кафе, товарищ капитан, там и поговорим, — тихо сказала она.

В кафе лейтенант милиции Майя Нису сообщила Березову, что сегодня вечером Соколову предложат освободить одноместный номер и переселят в двухместный к нему, к Березову. Еще она сказала, что в течение ближайших часов свяжется с предприятием, на которое Соколов командирован, и постарается восстановить все, что он делал и с кем общался в последние несколько дней. Оставив свой телефон, она попрощалась и ушла, размахивая ярко-красной сумкой.

Вечером в номер пришел Соколов в сопровождении администратора.

— В связи с аварией, товарищ Соколов, — извиняющимся голосом говорил администратор, продолжая начатый еще в коридоре разговор, — и исключительными обстоятельствами, вы должны нас понять. Из того крыла, где вы жили, нам пришлось выселить не только вас. Находиться там сейчас абсолютно невозможно. Через час отключат и воду, и отопление. Да вы не волнуйтесь, это не надолго, может быть, даже завтра вы вернетесь обратно.

Когда администратор ушел и мы остались одни, Соколов уже не сердился.

— В конце концов это даже к лучшему, — галантно сказал он, — авария дает возможность познакомиться с хорошим человеком. Моя фамилия Соколов. Командированный из Калинина, очень приятно. Быть может, выпьем? Без этого какое же знакомство?

Он вынул из портфеля бутылку водки и круг колбасы. Березов представился администратором Киевской филармонии и пообещал Соколову контрамарку на

очень интересный концерт. Соколов поблагодарил и в свою очередь предложил Березову познакомить его с одной очаровательной девушкой.

— Подруга моей приятельницы, — сказал он. — Такой кадр, что не захочется уезжать из Таллина. Я бы сам занялся, да неудобно. Я ведь с ее подругой уже целую неделю встречаюсь. В Таллине вообще хорошие девушки, поэтому так часто сюда и езжу.

Внимательно слушая болтовню Соколова, Березов старался понять, просто так говорит спекулянт-снабженец или старается в чем-то убедить его, направить мысль, в определенном направлении, заставить думать так, как хочется Соколову.

«Подозревать конкретно меня, думал Березов, у него нет никаких оснований, но если у него рыльце в пушку, он должен опасаться любого, и тогда разговор о том, что заставляет его часто ездить в Таллин, совсем не случаен. Возможно, ему хочется избежать подозрений в спекулятивной деятельности, подозрений, которые при размахе его дел наверняка уже возникали у соприкасавшихся с ним людей».

В тот день знакомства Березов почти все время молчал, Соколов же трещал без умолку. Он рассказывал о городе Калинине, о том, как часто ему приходится ездить в командировки, о том, что начальство в нем души не чает. Он так искренне и горячо убеждал Березова в том, что без него его руководство не смогло бы выполнять план, что, кажется, сам в это в конце концов поверил. Когда, допив бутылку, они уже собирались лечь спать, зазвонил междугородный телефон.

— Алле, — сказал Соколов, беря трубку. — Да, это я. Как дела, моя ласточка? — Он прикрыл мембрану рукой и, самодовольно улыбаясь, сказал Березову: — Жена делает ежедневную проверку, очень ревнует. — Да, да, дорогая, все в порядке, просто пришлось перейти в другой номер. Вчера я ужинал в ресторане с нужными людьми с завода. Сама понимаешь, без этого никак. Да нет, в тот раз я весь вечер сидел в номере, но звонок у меня телефонный не работал. Сам-то я звонил, но до меня дозвониться было, конечно, нельзя. И на заводе не могла добраться?! Так это естественно. Я там на одном месте никогда не сижу. Ну, будь здорова, дорогая! До скорого, целую.

Когда на следующее утро Березов проснулся, Соколов уже ушел на работу. Сергей позвонил администратору и выяснил, что в номере, из которого Соколов вчера переехал, телефон не чинился, по крайней мере, месяц. Правда, по дате несостоявшийся телефонный разговор Соколова с женой не имел к убийству Джалиева никакого отношения, но все же Березов подумал, что его сосед по номеру вполне мог создать себе алиби и на 18 декабря.

На заводе, на который Соколов приехал в командировку, Березов долго беседовал с начальником отдела кадров. Еще раньше с ним беседовала Майя Нису, так что в общих чертах тот представлял себе дело. По просьбе Сергея кадровик с помощью начальника отдела снабжения попытался восстановить день за днем всю таллинскую деятельность Соколова, разумеется, в рабочее время. Казалось, что Соколов каждый день своей командировки приходил на завод, но это нигде не фиксировалось, и утверждать что-либо категорически они не рискнули. Вообще у него, как у приезжего, был свободный распорядок дня. Иногда он приходил утром и находился на заводе до позднего вечера, иногда появлялся на работе в середине или конце дня и быстро уходил.

Не добившись от них ничего, Березов вернулся в гостиницу. Через полчаса в номер пришел Соколов. Опять были долгие разговоры, безудержное хвастовство, длинная совместная прогулка по Таллину, закончившаяся по предложению Соколова ужином в ресторане. За столиком вместе с ними сидела пожилая пара. Мужчина давно сделал заказ и очень нервничал, что так долго не несут.

— У меня скоро поезд, — жалобным голосом говорил он Березову, — а они все тянут.

Когда ему наконец принесли, он успокоился и начал разговор на отвлеченные темы. На разговор это, впрочем, было мало похоже, скорее на монолог. Пожилой мужчина, судя по всему, принадлежал к довольно распространенному типу людей, которые любят слушать только себя. Он очень расхваливал Таллин, таллинские кафе, магазины, жителей города, говорил, что в отличие от того места, где он живет с женой и двумя детьми, здесь невозможно встретить пьяных на улице и что единственная претензия к Таллину, впрочем, он сам в этом виноват, заключается в том, что около гостиницы «Виру» какой-то барыга всучил ему за бешеные деньги ондатровую шапку. Березова такой поворот в разговоре очень устраивал, он и сам собирался поговорить о спекуляции. Однако Соколов ничем не выдал себя, в нужных местах поддакивал, качал головой. Лицо его все время выражало неподдельное возмущение по поводу людей, наживающихся на честных гражданах.

На следующий день Березов позвонил из гостиницы Майе Нису.

— Пожалуй, Соколова следует допросить официально, — сказал он. — Кое-какие вопросы я уже заготовил. Вообще, как мне кажется, он хитрее, чем я думал, и ловить его на случайных промашках в разговоре — пустая трата времени.

— Хорошо, — сказала Майя, — я обдумаю, как это лучше сделать, и позвоню вам.

Но она не позвонила, а через некоторое время приехала сама. Девушка была очень взволнована.

— Товарищ майор, — крикнула она с порога, — похоже, что Соколов сбежал! Неужели он догадался о том, к кому его подселили?!

— Даже если так, — возразил Березов, — это еще не повод для бегства. Впрочем, при панике это бывает. Хотя непонятно, что его так напугало. А вы случайно не ошиблись?

— Вряд ли, — решительно сказала Майя Нису. — Он не явился на заводское совещание, которое организовали в отделе снабжения специально для него. Сейчас я снова проверю. — Прямо из номера гостиницы она позвонила в аэропорт. — Ну вот, — сказала девушка, положив трубку, — так я и думала, Соколов Александр Петрович взял билет на одиннадцатичасовой рейс Таллин — Москва. — Она посмотрела на часы. — Самолет уже в воздухе Что будем делать дальше?

Конечно, я не успевал встретить самолет в Москве. На машине, как и на поезде, соревноваться в скорости с воздушным лайнером бессмысленно. Однако времени после звонка Березова я все же не терял. С помощью из Калининского городского отдела милиции сел в ближайший поезд и начал набрасывать план предстоящего разговора со снабженцем-спекулянтом. Меня несколько тревожило, как сотрудники Московского уголовного розыска сумеют задержать человека, которого они никогда до этого не видели.

Я тоже никогда не видел его, но столько людей описывали мне его внешность, так много раз в своих мыслях я возвращался к этому человеку, что, как мне казалось, лично я смог бы отличить его от тысяч других. К тому же я предусмотрительно запасся фотографией спекулянта.

Вообще-то таких людей, как Соколов, по внешним признакам разыскивать сложно. Дело в том, что у него не было никаких особых, бросающихся в глаза примет. У него не было шрамов па лице, перебитого носа или редких зубов. Внешне это был абсолютно рядовой, ничем не примечательный человек, нормального роста, среднего возраста, в меру худощавый, в обыкновенном слегка потертом пальто, в недорогой меховой шапке.

И все-таки они сумели задержать у трапа самолета одного из 88 пассажиров по описанию, которое сделал им из Таллина по телефону инспектор уголовного розыска Сергей Березов. Единственная, впрочем не такая уже существенная, примета отличала Соколова от других пассажиров — у него в руках не было никакой клади, ничего не получал он и из багажного отделения. Маленький чемоданчик типа «дипломат» Соколов оставил в гостинице Таллина, не рискуя вернуться за ним перед вылетом в Москву.

Как я позже узнал, Соколов не стал скандалить, упираться, произносить бессмысленные фразы вроде: «Произошла какая-то ошибка» или: «Я буду жаловаться». Он весьма спокойно отнесся к своему задержанию, что свидетельствовало либо о том, что ему нечего было особенно бояться, либо — что мы столкнулись с достаточно опытным и хладнокровным преступником. Впрочем, поспешное бегство Соколова из Таллина не подтверждало ни первого, ни второго предположения.

Мой путь от Калинина до Москвы занял почти столько же времени, сколько путь от вокзала до аэропорта. Москва всегда поражала меня своими размерами. От железнодорожного вокзала до аэропорта я добирался почти два часа.

Соколову поначалу меня умышленно не представили. Ему ни в коем случае не следовало знать, что им заинтересовались калининская и тем более ленинградская милиция. Даже подозревая самое худшее (а у Соколова, безусловно, были основания для страха), он все-таки мог рассчитывать, даже надеяться на то, что с ним будет беседовать по какой-нибудь пустячной причине не очень осведомленный работник милиции аэропорта.

Когда Соколов проходил через здание аэропорта, сотрудники милиции предложили ему пройти с ними, ни

о чем его не спрашивая. В комнате милиции его попросили немного подождать и тоже поначалу не задавали никаких вопросов. На первый взгляд Соколову этим только предоставили возможность тщательно обдумать дальнейшее поведение и ответы на предполагаемые вопросы.

Но, во-первых, он мог только предполагать, какие вопросы ему могут задать, а, во-вторых (и это было, конечно, главным), из рассказов людей, знавших Соколова, из личных наблюдений Березова, наконец, из самого факта поспешного его бегства из Таллина можно было сделать безошибочный вывод о том, что он человек импульсивный, нервный, склонный к поспешным, внезапным решениям. Для таких людей любое действие лучше, чем неизвестность, чем непонятное и долгое ожидание. Именно в таком состоянии они начинают сильно нервничать и совершать грубые ошибки.

Расчет наш был, конечно, верен, и было видно, что хотя внешне Соколов невозмутим и спокоен, спокойствие он сохраняет из последних сил.

Когда я вошел в милицию аэропорта, Соколов сидел откинувшись на спинку стула. Его отечное лицо выражало тревогу и недоумение. Время от времени он задавал вопросы сотруднику милиции, хладнокровно заполнявшему какие-то бланки, и каждый раз получал один и тот же ответ:

— Подождите еще немного, скоро займутся вами, Увидев меня, сержант заметно обрадовался, он понятия не имел, что ему дальше делать с задержанным. Я попросил Соколова рассказать о себе. Чтобы не придавать этому первому разговору официального оттенка, я поначалу ничего не записывал. Сделав над собой усилие, Соколов не стал выяснять у меня, по какой причине он здесь сидит, и вообще придал своему лицу самое равнодушное выражение, на какое только был способен, но слегка, конечно, переиграл, потому что честный человек, которому нечего бояться, обязательно должен был спросить, зачем его задержали.

Соколов подробно рассказал мне, что работает и живет в Калинине, что ему 40 лет, что у него жена и двое детей, что довольно долго он был в командировке в Таллине и решил вернуться домой самолетом через Москву. Я попросил его подробнее рассказать о том, что он делал по работе в Таллине, все ли закончил, что ему было поручено и почему так внезапно вылетел домой.

— Почему внезапно? — спросил Соколов. — Если бы я вылетел на день или два позже, разве от этого что-нибудь изменилось бы? И вообще, обычно я сам решаю, когда я должен ехать в командировку и когда возвращаться обратно.

Я вынул из кармана бланк протокола допроса, заполнил анкетную часть, дал расписаться Соколову и подробно записал все рассказанное им. Потом я дал ему еще раз расписаться, на этот раз под своими показаниями. Расписавшись, Соколов в первый раз позволил себе спросить меня, за что его задержали и почему ему не дают возможности отправиться домой, в Калинин, к жене и детям.

— Я обязательно сообщу вам, — сказал я, — но только несколько позже, а сначала вы объясните мне, почему, если, как вы говорите, ваш отъезд из Таллина не был внезапным, почему вы не взяли своих вещей из гостиницы?

Быть может, мне показалось, но в глазах Соколова мелькнула надежда на то, что его задержали именно из-за этой его оплошности.

— Вы имеете в виду мой чемоданчик, который я оставил в номере гостиницы? — небрежным тоном спросил он. — Так, во-первых, он почти пустой, а во-вторых, я действительно начисто забыл о нем, но это чепуха, не о чем даже говорить. Вот вернусь в Калинин и позвоню в гостиницу. Я часто бываю в Таллине, в следующий приезд обязательно его заберу.

— Допустим, с вещами ясно. Но почему вы не явились на заводское совещание, которое было организовано специально для вас и, как нам стало известно, даже по вашей просьбе? Нет, что ни говорите, а ваш отъезд из Таллина похож на бегство.

— Это и было бегство, — тяжело вздохнув, сказал Соколов после долгого молчания. — Записывайте. Я знаю, что буду привлечен к ответственности, но, может быть, мне зачтется чистосердечное признание.

Я взял еще несколько бланков и приготовился записывать.

— В прошлом году, — начал Соколов, — со мной в Таллине произошло несчастье. Я потерял большую сумму денег. Мне стыдно рассказывать вам все подробности, но молчать вы же все равно не позволите. Короче говоря, я познакомился на улице с молодой женщиной, пригласил ее поужинать, а потом пошел к ней ночевать.

При мне была весьма значительная сумма денег, о которой, уходя от своей знакомой утром, я не вспомнил. Как видите, я забываю не только вещи в гостинице. Когда к вечеру я хватился денег, было уже поздно. Как я ни старался, квартиру, в которой я провел ночь, мне разыскать не удалось. Женщину эту я тоже больше не встречал.

— Так что подтвердить ваш рассказ некому, — на всякий случай попридержал я его расходившееся воображение.

— Вы мне не верите, — горестно сказал Соколов. — А зачем, собственно, мне вам врать? Теперь-то я уж все скажу. Сумма денег, как я уже говорил вам, была большая, а для меня так просто огромная. И ее нужно было отдавать. На моей работе такие деньги не заработаешь, и я вынужден был изыскивать всякие дополнительные возможности. Вот и в этот приезд в Таллин я привез с собой для продажи много блоков импортных сигарет, которые удалось достать в Москве. Понимаю, что занимаюсь делами, за которые могут посадить в тюрьму, и понимал это раньше, но ничего другого, к сожалению, придумать не смог. Ко всему прочему, если бы жена узнала, как я потерял деньги, это было бы для меня катастрофой. Ну, а сегодня утром, придя на работу в Таллине, я узнал от одного из инженеров, что вчера в ресторане он видел меня с человеком, которого за день до этого встретил с сотрудницей таллиннской милиции. Фамилию этого инженера я вам скажу. Можете меня проверить. Легко себе представить, как я перепугался. Ведь если знакомый инженер не ошибся, ко мне в номер гостиницы специально подселили человека, связанного с милицией.

Надеяться на случайное совпадение обстоятельств было бы наивно. И тогда я побежал. Впрочем, всерьез скрываться я, конечно, не собирался. Сами понимаете, уж если бы я и решил «удариться в бега», я полетел бы не в Москву, а куда-нибудь в Сибирь. И вы, конечно, наверное, мне не поверите, но в самолете я принял решение сам явиться в милицию в Калинине и чистосердечно во всем признаться.

— В чем во всем? — спросил я, как бы продолжая его слова. — В спекуляции сигаретами или еще какими-нибудь товарами?

Соколов надолго замолчал. С ним в этот момент происходило то, что происходит в подобных ситуациях в любом задержанным правонарушителем, не знающим, насколько осведомлен в его делах ведущий допрос следователь. Можно было легко представить себе ход мыслей снабженца-спекулянта.

Торговля дубленками и мотоциклами посерьезнее спекуляции сигаретами. За такие дела маленьким сроком не отделаешься. И чистосердечное признание было бы, конечно, совсем не вредно, но если следователь ничего о калининских делах не знает — а почему он, собственно, должен знать? — то такое признание было бы чистейшим идиотизмом. Но если он все-таки что-то знает, то не меньшим идиотизмом было бы молчать и запираться. Так что же все-таки делать — признаваться или не признаваться?! В результате Соколов сделал попытку выйти из затруднительного положения с помощью половинчатого решения, то есть на всякий случай признаться, но вскользь, осторожно и, конечно же, не во всем.

Мало-помалу я вытянул из него и дубленки, и мотоциклы, и даже кое-что, о чем до встречи с ним не знал. Соколов не гнушался ничем, на чем можно было заработать. Считая, что пора уже переходить к вопросу, ради которого мы, собственно, все и затеяли, я собрался спросить его про братьев Джалиевых, но вдруг, как будто впервые, увидел его очки и замолчал на полуслове.

Еще разговаривая с кассиршей в Бологом, потом со старым официантом — людьми, знавшими Джалиевых, я все время ловил себя на мысли, что упускаю какое-то важное звено, какую-то деталь, которая может иметь решающее значение. Но ухватить эту деталь я никак не мог. Туманная, расплывчатая, неосознанная, она все время ускользала от меня. И только теперь, увидев очки Соколова, я понял наконец, что меня мучило все эти дни. Рядом с трупом Джалиева были найдены очки, но ведь они могли и не принадлежать ему. Правда, Джалиев тоже пользовался очками, об этом мне сказали все, кто знал его, и в частности брат. Но он часто снимал их во время еды, во время чтения, как это делают близорукие люди. Очки же, найденные нами на месте преступления, были плюсовыми, они принадлежали дальнозоркому человеку. Но если эти очки не были очками убитого, значит, они были очками убийцы.

Этот несложный и в общем-то напрашивающийся вывод окончательно созрел в моем мозгу только тогда, когда я увидел или, вернее, обратил внимание на очки Соколова. Они были новые, совершенно новые, с белыми чистыми просветами между стеклами и оправой, как будто владелец приобрел их вчера, ну в крайнем случае неделю назад.

Арестованный за спекуляцию Соколов содержался в Калинине в следственном изоляторе. Я так и не спросил его тогда, в аэропорту, о Джалиеве. Сейчас им занимался следователь калининской милиции. Размеренно, не торопясь, он выяснял стоимость и наименования купленных Соколовым, а потом проданных им же товаров, устанавливал пути и способы реализации предметов спекуляции, определял размеры барыша.

Мы тоже не теряли времени. При всей общественной опасности, которую представляет для общества спекулянт, его нельзя ставить на одну доску с убийцей. Раскрытие тяжких уголовных преступлений — первоочередная задача сотрудников милиции. Однако мое внутреннее убеждение в том, что именно Соколов убил Джалиева никакого интереса для суда и прокурора не представляло. Оно нуждалось в безусловных доказательствах. Для того чтобы убить Джалиева, Соколов должен был выехать из Таллина в Ленинград и вернуться обратно. Между тем алиби Соколова опровергнуть нам не удалось. Вот только очки… Найденные на месте преступления очки, как выяснилось, Джалиеву не принадлежали. Он был близоруким. Конечно, это следовало проверить сразу же. Увы, именно я допустил серьезную ошибку, не сделав этого вовремя. Теперь же я показал их сослуживцам и жене Соколова, и они в один голос подтвердили, что это его очки. Сам же Соколов, когда я предъявил их ему, долго вертел очки в руках, потом водрузил их на нос и очень спокойно сказал:

— Hе знаю, может быть, и мои. Мне они подходят.

— А вот ваша жена и сослуживцы утверждают, что не может быть, а абсолютно точно, очки ваши.

— Наверное, они знают лучше меня, — не без сарказма отреагировал Соколов. — Впрочем, и я ведь этого не отрицаю. А где вы их нашли? Во всяком случае, у меня были похожие.

И опять я не продвинулся ни на шаг. Очки сами по себе не были доказательством, как не могут быть доказательством, как не могут быть доказательством и всякие другие очки. Увы, они обладают теми индивидуально-определенными признаками, которые известны, как правило, только их владельцу.

Странная создалась ситуация. Если бы убитый и убийца носили разные очки, можно было бы предположить, что они ими просто поменялись. По краш мере, очков Джалиева мы не обнаружили, хотя по моему звонку в Ленинград Саша Смелов организовал тщательнейший повторный осмотр того места, где мы нашли тело Джалиева. Брат убитого Джемал между тем сказал мне, что Керим никогда не уезжал без очков из дома, что и на этот раз он обязательно должен был взять их с собой и что брат его имел обыкновение прятать очки в портфель.

Но портфеля с очками и, очевидно, с деньгами, которые Джалиев взял в Таллин на покупку машины, мы тоже пока не нашли.

После того как мы вдвоем со следователем калининской милиции выявили десятки контрагентов Соколова, тех, у кого он покупал, и тех, кому он перепродавал дефицитные товары, я спросил у него о братьях Джалиевых. Я не акцентировал его внимания именнно на этих людях, и мой вопрос не должен был особенно насторожить его. Обычные его покупатели, рядовые «купцы», как говорят спекулянты, вот и все. Соколов как мне показалось, очень спокойно отреагировал на мой вопрос. Да, он знал Джалиевых, точнее, Керима Джалиева, знал, что существуют и другие Джалиевы — его братья, как будто бы однажды даже видел одного из них, но дела вел все-таки только с одним Керимом. Все члены семьи Джалиевых были для него отличными покупателями, они почти не торговались, не заказывали ничего сверхсложного, никто из них, судя по всему, не отличался болтливостью, что для Соколова было особенно важно.

— А как насчет машины? — спросил я, дав ему полностью выговориться.

— Машины? — не сразу понял или сделал вид, что не понял, Соколов.

— Ну да, машины. Вы обещали Кериму помочь приобрести ГАЗ-24.

— И да и нет.

— Не понял. Так разве бывает?

— Я сказал ему, что попробую, но конкретно ничего не гарантировал.

— Но вы определяли как-то время, необходимое вам для выяснения?

— Да нет, пожалуй, никаким временем я себя не связывал.

— А в Таллин вы его не вызывали?

— В Таллин?! — удивился Соколов. — Зачем?

Лично я был убежден в том, что в убийстве Джалиева Соколов как-то замешан. Как? Это уже детали. Суть оставалась. Без участия Соколова преступление это едва ли могло совершиться, хотя, быть может, он и не был непосредственным участником, а «только» наводчиком или осведомителем. Я, безусловно, мог убедить в этом товарищей по работе, даже начальство, но для суда, для прокурора нужны были не общие рассуждения, а неопровержимые улики и доказательства. А ими мы не располагали.

Я попросил Березова задержаться на несколько дней в Таллине.

Если доказательства вообще существовали, их следовало искать в Ленинграде и в Таллине. Скорее всего, в Таллине.

Джалиева могли убить только из-за денег. Для того чтобы изобличить его убийцу, нужно было прежде всего найти деньги. Я даже вычертил на листочке бумаги возможный маршрут джалиевского портфеля. Если Соколов сам убил, ему негде было оставить портфель с деньгами. В Ленинграде, в камере хранения? Но тогда пришлось бы потом специально возвращаться в Ленинград. Взять с собой в Таллин? Но из Таллина в Москву он приехал без вещей. Оставить портфель у кого-нибудь из знакомых? Но вряд ли он рискнул бы посвятить в дело постороннего. Следовательно, камера хранения, в аэропорту или на вокзале.

Моя железная логика мгновенно рассыпалась, если Соколов не принимал личного участия в убийстве, если поручил сделать это своему сообщнику. Тогда портфель мог уехать в любую страны. И все-таки я попросил Березова искать деньги в Таллине.

Через два дня после разговора с Сергеем в моем номере гостиницы раздался телефонный звонок. Телефонистка с явно выраженным прибалтийским акцентом сказала:

— С вами будет говорить Таллин.

— Я затаил дыхание.

— Докладываю, товарищ майор, — услышал я непривычно веселый голос Березова, — портфель с деньгами стоит у меня на столе. Его обнаружили в автоматической камере железнодорожного вокзала. Шифр А-379, ячейка 16.

— Что кроме денег есть в портфеле? — заикаясь от волнения, спросил Я.

— Журнал «Новый мир», очки, мыльница с мыльница два засохших бутерброда, пустой термос и паспорт Джалиева.

— Ты молодец, — кричал я в трубку.

Цепь замкнулась. Теперь Соколову не вывернуться. Все сходится. Все!

— Мне не хотелось бы тебя огорчать, — после не большой паузы сказал Березов. — Я и сам поначалу здорово обрадовался. Но потом вдруг подумал, что «привязать» портфель к Соколову не так-то просто. Соколов, безусловно, обещал Кериму Джалиеву помочь приобрести машину, тут сомнений быть не может. Джаллиев выехать в Таллин с деньгами мог, только договорившись с Соколовым. Очки, найденные рядом с телом Джалиева, конечно же, принадлежали Соколову, и, потеряв их, он тут же заказал новые. Все это не подлежит сомнению. Наконец, портфель с деньгами, буквально вычисленный нами и найденный в указанном тобой месте, — все это неопровержимые, конечно, улики. Но, увы, опять же для нас, но не для суда, который вряд ли поверит этим все-таки косвенным доказательствам. И у нас не может быть никакой уверенности, что суд не поверит Соколову, который, конечно же, будет утверждать, что все это случайность, роковое стечение обстаятельств.

Сергей сделал паузу, а потом, как видно, пожалев меня, добавил:

— Но ты все же не очень огорчайся. Еще не все потеряно. В портфеле мы нашли «Новый мир». Об этом тебе уже говорил. Так вот на четвертой странице обложки есть цифры 310/2.

— Это номер дома и квартиры, — сказал я. — Так почтальоны размечают на почте корреспонденцию.

— Правильно, молодец, — не без иронии подтвердил Березов. — Но зато нет улицы. Правда, улиц с таким количеством домов не так уж много. Думаю, что в Ленинграде и Калинине таких вообще нет. Впрочем, это можно легко проверить. А вот в Таллине такая улица есть. Это Пярнуский проспект. По-эстонски — Пярну Мантее. Ты же Таллин хорошо знаешь, так что мне тебе нечего особенно про него рассказывать. Этот проспект пересекает весь город и тянется далеко за его пределами.

Я побывал уже в доме триста десять. Хозяина квартиры два, правда, не застал, но оставил ему зам записку. Вот жду его с минуты на минуту.

Если у меня еще оставались какие-то микроскопические сомнения в виновности Соколова, теперь, после разговора с Березовым, не осталось и их. В особенности, когда я обнаружил, что шифр, на который был закрыт портфель в камере хранения, совпадал с последними четырьмя цифрами паспорта Соколова. А доказательства? Их не могло не быть. И Сергей Березов нашел их, когда к нему пришел хозяин квартиры на Пярну Мантее.

— Где вы взяли мой журнал? — удивился он. — А я так его искал. Уже потерял надежду.

— Может быть, вы знаете Соколова Александра Петровича? — спросил его Березов.

— Нет, — сказал владелец журнала. — А разве это имеет отношение к моему журналу?

— Надеюсь, — улыбнулся Березов и предъявил своему собеседнику несколько фотографий. Всего лишь секунда потребовалась эстонцу, чтобы определить на одной из фотографий Соколова и, может быть, еще три секунды, чтобы догадаться о связи Соколова со своим журналом.

— Ну, конечно, какой же я дурак! — закричал он, хлопая себя по лбу. — Ему-то я и оставил «Новый мир». Мы вместе из Ленинграда в Таллин девятнадцатого декабря сидячим поездом. Он еще попросил у меня «Новый мир», чтобы дочитать окончание повести. А забрать у него журнал по приезде я просто забыл, и он, наверное, тоже. Только разрешите еще разок взглянуть на фотграфию. Ну, конечно, это он. У меня появилось сомнение — ведь мой сосед по вагону был без очков. Но это он, безусловно, он. Я еще тогда заметил, что чтение доставляет ему некоторые трудности, он щурился и очень далеко отставлял от себя журнал, как делают все дальнозоркие. Так его фамилия Соколов?..

Под тяжестью улик Соколов сознался в убийстве Джалиева. Он совершил убийство сам, без чьей-либо помощи. Такие, как Соколов, не любят делиться деньгами, когда он предложил Джалиеву приехать в Таллин он еще не думал об убийстве. В Таллине у него действительно были какие-то «левые возможности» для приобретения машины. Но очень скоро ему пришла в голову мысль о том, что вся сумма намного больше комиссионных. К тому же проблематичных.

Поначалу Соколов сделал попытку избавиться от этой навязчивой идеи, но постепенно она завладела им. Само исполнение уже не казалось ему ни сложным, ни опасным. Что же касается совести, она никогда не мучила Соколова. Он сам купил билет Джалиеву, незаметно сел в поезд в другой вагон, в Тосно сказал Джалиеву, что планы его переменились и что появилась возможность купить машину в Ленинграде. Соколов все продумал, все предусмотрел. Поспешное бегство из Таллина не было причиной его ареста. Оно, пожалуй, лишь ускорило его.

Вот разве что очки. Соколову трудно было предположить, что вновь приобретенные очки могут выдать его с головой. Но даже если бы я не обратил внимания на очки, он был бы изобличен, как и большинство других преступников, потому что так или иначе преступление в нашей стране всегда раскрывается. Иногда для этого достаточно двух дней, иногда преступника ищут годами. Но когда-нибудь его обязательно находят.

ПОД ЧУЖОЙ ФАМИЛИЕЙ

Письмо на имя начальника отдела милиции было без подписи. Как и большинство людей, я не уважаю анонимные послания. Это письмо, заставившее меня круто изменить свои рабочие планы, было написано на вырванном из ученической тетрадки листке с неровными краями. Прежде всего я проанализировал почерк. Торопливый, малоразборчивый, с загибающимися вниз строчками, без переносов, с многочисленными помарками и зачеркиваниями, он сам по себе вызывал некоторое недоверие к его обладателю. Ведь если человек хочет, чтобы его поняли, должен же он сделать над собой усилие — написать разборчиво и внятно. Большое количество грамматических ошибок свидетельствовало о том, что автор письма не очень молод. В наше время всеобщей грамотности трудно встретить молодого человека, пишущего с такими ошибками. Строчки письма теснились, буквы наползали друг па друга, в результате весь текст разместился на одной трети листа. Заполнить оставшиеся две трети наш анонимный корреспондент не пожелал или не смог из-за того, что на весь лист у него просто не хватило информации.

Я повертел в руках конверт. Крупными печатными буквами на нем было написано: «Начальнику милиции» — адрес указан не был. Автор сообщал, что страшный человек, бандит и вор по фамилии Перов, которого мы давно разыскиваем за убийство и другие серьезные преступления, благополучно живет и даже работает в соседнем районном центре. В то время как его сообщники, быть может менее виновные, чем он, отбывают за него срок в тюрьме, Перов под чужой фамилией наслаждается жизнью…

Несмотря на грамматические ошибки и небрежное, неопрятное оформление, письмо производило сильное впечатление. Оно буквально дышало ненавистью к преступнику, избегнувшему заслуженного наказания, и жаждой справедливости. Ко всему прочему, анонимный корреспондент не очень-то верил в нашу способность принимать правильные решения. Поэтому он не только сообщал нынешнюю фамилию бежавшего злодея — Рассказов, но и объяснял нам, что нужно задержать Перова, арестовать его и направить в колонию на тяжелую работу.

Стиль и манера излагать свои мысли не могли не настроить меня на несколько ироничное отношение к его автору, но фамилия Перов вызвала во мне какие-то серьезные, хотя и смутные ассоциации приблизительно двухлетней давности. Перов — достаточно часто встречающаяся фамилия. Сама по себе она, возможно, и не запомнилась бы мне, поскольку лично меня она не касалась, но в сочетании с каким-то давним расследованием, в ходе которого кого-то не нашли, кто-то, чуть ли не самый главный, «ушел в бега», фамилия Перов была мне не безразлична, будила расплывчатые, ускользающие воспоминания.

На листочке, приколотом к анонимке, красным фломастером поперек начертана резолюция: «Товарищу Сергеичеву И. П. Пр. проверить. Срок 5 суток». И, как положено, подпись и число.

Обычная короткая резолюция, вроде бы даже вежливая, поскольку «пр.» означало «прошу». Однако только молодых сотрудников нашего отдела изысканная вежливость подполковника Одинцова могла ввести в заблуждение. Принимая на работу нового человека, Алексей Петрович буквально очаровывал его своей общительностью, обходительными манерами, предупредительностью. При этом он не делал над собой никаких усилий, это было его естественное состояние. Одинцов и на самом деле хорошо относился к людям. Он мог быть и мягким, и чутким, и доброжелательным, и всегда был готов прийти на помощь в трудную минуту. Все это было так, и тем не менее его очень и очень побаивались в отделе, потому что наш начальник на работе был немного строг, порой даже беспощадно резок не только с лентяями и лжецами, но даже с теми, кто хоть раз не уложился в назначенный срок или не выполнил его установок. Поначалу новые сотрудники обижались на него, пытались доказать свою правоту, ссылались на объективные причины. Но Алексей Петрович как-то всегда умел доказать провинившемуся, что виноваты не обстоятельства, а его собственная нерасторопность. Высшей похвалой в его устах было, когда он говорил о ком-нибудь — «он работает честно».

— Я снял телефонную трубку, набрал четыре цифры внутреннего номера управленческого коммутатора, услышал: «Орешкин у телефона» — и спросил:

— Поскольку ты занимаешься розыском преступников, скрывавшихся от суда и следствия, тебе должна быть знакома фамилия Перов.

— Есть, такой, — сказал Орешкин, — сообщники Перова были осуждены, а на него, как бежавшего, был объявлен розыск.

Я положил трубку и пошел к Орешкину. Он внимательно прочитал анонимное письмо и покачал головой:

— Значит, парень, возможно, совершил и убийство, а мы разыскиваем его за кражу. — Потом он прочее вслух резолюцию Одинцова и, передавая мне дело, добавил: — Тебе легче. Фамилия известна, адрес известен. Поезжай и забирай.

Как только я открыл сероватые картонные корки, вспомнил это дело. Началось оно около двух лет назад и довольно быстро закончилось, так как не представляло особой сложности. Обыкновенная квартирная кража, которые, увы, еще случаются у нас, заметная, пожалуй, разве что большой стоимостью похищенных вещей. Да и украдены были не совсем обычные вещи — часть великолепной коллекции старинных часов, которую хозяин, пожилой учитель географии, собирал более полувека, практически всю жизнь.

Кража была совершена в субботу, в разгар лета, когда горожане спасались на дачах от внезапно нагрянувшей нестерпимой жары.

Преступники, подобрав к входной двери ключи, пробрались в квартиру и похитили большое количество часов, наручных, карманных, каминных, настенных, правда, небольшого размера. Среди похищенных часов были и такие, которые при описи даже нельзя было отнести к той или иной группе, на столько они были уникальны.

Не все похищенное удалось изъять у задержанных преступников, точнее, лишь ничтожную его часть. Что же касается всей стоимости похищенного, то специально вызванный эксперт из музея оценил ее пятизначной цифрой.

По делу были привлечены некие Сидоров, Воронов и Перов. Перов от следствия и суда скрылся, и на него был объявлен розыск. А Сидорову и Воронову народным судом первого участка Кировского района было предъявлено обвинение в преступлении, предусмотрeнном частью 2 статьи 144 Уголовного кодекса РСФСР. Суд длился три дня. В результате Воронов и Сидоров были приговорены к лишению свободы на четыре и три года соответственно. Что же касается Перова, то, несмотря на ряд предпринятых энергичных мер, разыскать его не удалось. Такова была вкратце и в общих чертах история кражи коллекции старинных часов, принадлежавшей учителю географии Полякову.

Вероятно, того, что я прочел, было бы вполне достаточно для репортера судебной хроники или студента-практиканта, но мне предстояло заниматься этим делом вплотную. И начинать нужно было, естественно, с командировки по анонимному письму. Поэтому ознакомление с делом в общих чертах меня не устраивало, и на следующее утро я приступил к изучению его подробностей.

…26 июня позапрошлого года в 5 часов дня в милицию через 02 позвонила женщина, назвавшая себя Максимовой, и срывающимся от волнения голосом сообщила о том, что, вернувшись с работы, она увидела приоткрытую дверь в квартире напротив на лестничной площадке. Поначалу это не вызвало у нее тревоги, она просто зафиксировала подсознательно сам этот факт своей памяти. Но когда примерно через час Максимова, выходя в магазин за хлебом, обнаружила, что дверь по-прежнему не закрыта, она решила действовать. Позвонив несколько раз в дверной звонок, Максимова убедилась, что либо хозяина нет дома, либо он не в состоянии выйти. Тогда она рискнула зайти внутрь. Старый географ, владелец квартиры, частенько приглашал соседку в гости, полюбоваться своими новыми приобретениями, а то и просто потолковать. Максимова хорошо знала и самого Полякова, и его замечательную коллекцию. Одного взгляда на разгромленные комнаты ей было достаточно, чтобы понять — здесь побывали воры.

Через 10 минут после звонка Максимовой по указанному ею адресу прибыла оперативная группа, а еще через четверть часа домой вернулся хозяин квартиры Сергей Иванович Поляков.

Вполне естественно, что в деле не было характеристики Полякова, но я уже «завелся», и для меня все становилось важным. Отложив на полчаса изучение объемистого тома, я разыскал старшего оперативной группы, сотрудника нашего отдела лейтенанта Саркисяна, и он рассказал мне о Полякове.

— Замечательный старик, — сказал Саркисян, вообще-то не слишком склонный к восторженным определениям. — Неудобно так говорить, но если бы не эта кража, я не познакомился бы с самым интересным человеком, которого когда-либо встречал в своей жизни. Мы стали с ним большими друзьями и теперь часто встречаемся. Даже мои жена и сын постоянно требуют от меня, чтобы я повел их к нему в гости. Не понимаю только, что интересного он нашел в моей особе. Знаете, что я вам скажу, товарищ майор, закон есть закон, и всякие наши переживания не могут для судей иметь значения, но лично я за кражу у Полякова наказал бы сильнее, чем за обычную кражу, потому что обида, нанесенная такому человеку, — это отягчающее обстоятельство.

Я терпеливо ждал продолжения рассказа и не перебивал Саркисяна. Постепенно я и сам отчетливо представил себе облик этого действительно незаурядного человека. В Сергее Ивановиче Полякове было что-то от старых русских интеллигентов. Его изысканно вежливая, витиеватая, старомодная речь производила немного смешное, но вместе с тем и трогательное впечатление, вызывала к нему невольную симпатию. Всю свою долгую жизнь, а было ему уже далеко за 70, он посвятил школе, где преподавал географию.

В молодости Сергей Иванович много путешествовал, повторил весь путь знаменитого Арсеньева, собирал и изучал материалы об экспедициях Ливингстона и Стенли. Еще сравнительно недавно, будучи уже весьма пожилым человеком, он организовывал в летние каникулы и обязательно сам возглавлял многочисленные краеведческие походы и экскурсии. Участвовать в них считалось особой честью для всех учеников школы от 5 до 10 класса. Семьи у Полякова не было, но он редко бывал один в своей большой двухкомнатной квартире, оставленной ему специально для хранения коллекции часов, имевшей государственное значение.

Хотя преступники, действовавшие достаточно квалифицированно, со знанием дела, забрали у него только действительно ценные вещи, немало уникальных часов и приборов они оставили, так как не смогли унести с собой.

Преступники действовали решительно и нагло. Они были, безусловно, осведомлены о том, что где находится и, главное, что в коллекции представляет особую ценность. Как установило следствие, вся операция заняла минут сорок, что свидетельствовало о подготовке, проведенной заранее злоумышленниками. Многое из того, что воры не сумели или не захотели взять с собой, они уронили, разбросали, разбили. Весь пол был усыпан осколками стекла, какими-то бумажками, разворошенным бельем, скинутыми с полок книгами.

Ящики были выдернуты из гнезд и выпотрошены тут же, на стол, на стулья, на пол.

Вернувшийся домой примерно через четверть часа после приезда оперативной группы хозяин квартиры не просто расстроился, он был смят, оглушен. Свою известную во многих городах страны коллекцию Поляков давно уже перестал считать своей личной собственностью, и ему нестерпима была сама мысль, что он не сумел уберечь ее. Преступники забрали только то, что было легче унести и быстрее продать. Остальное они крушили и уничтожали.

«Какой кошмар, это же вандализм!»

По его лицу текли слезы. Если старому географу было непонятно, как одни люди могут ломать и уничтожать то, что другие люди создавали десятилетиями, то лейтенанту Саркисяну, несмотря на его молодость, уже много повидавшему на своем веку, было все понятно. Разгром поляковской квартиры объяснялся, по его мнению, тем, что преступники в большой спешке искали деньги и драгоценности.

Когда Сергей Иванович чуть-чуть успокоился, он сказал Саркисяну, что драгоценностей у него никогда не было, а вот сберегательную книжку на пятьсот рублей и квитанцию комиссионного магазина, куда он сдал ставшие ему ненужными большие каминные часы, преступники действительно похитили.

«Только зачем? — недоуменно спрашивал Поляков. — По ним же могу получить деньги только я один, ведь они именные».

— Мы вызвали эксперта-криминалиста и проводника служебно-розыскной собаки, — продолжал рассказывать Саркисян. — Собака, как мы и предполагали, легко взяла след, но так же быстро потеряла его на многолюдной с большим транспортным движением улице. Следов пальцев рук было обнаружено великое множество, все они, естественно, были аккуратно зафиксированы, но на них мы тоже не особенно надеялись, потому что даже в этот день еще до кражи в квартире Полякова побывало не менее пяти посетителей.

Записав со слов Сергея Ивановича наиболее характерные приметы похищенных у него часов и приборов, Саркисян сразу же по телефону продиктовал их для ориентировки дежурному по управлению, дежурный передал приметы на телетайпы, а через полчаса они стали известны всем оперативным работникам города, контролировавшим возможные места сбыта краденого: на рынках, в комиссионных магазинах, около пивных.

По логике вещей воры в подобных ситуациях должны затаиться на месяцы, а то и на годы, в надежде, что рано или поздно о них забудут, но это логика для нормальных людей. Преступники же идут на кражу не для того, чтобы оставлять наследство своим детям. Ждать большинство из них не умеют и не хотят, поскольку деньги им нужны немедленно.

Поэтому не было ничего удивительного в том, что инспектор Ветров уже через дна дня задержал около комиссионного магазина некоего Сидорова, плотника по профессии, уволенного два месяца назад за пьянство, в тот самый момент, когда Сидоров пытался сбыть с рук швейцарский хронограф «Урания».

Уволенный плотник был и на этот раз пьян, но он все-таки сообразил, что в магазин входить ему опасно, поэтому он приготовился отдать часы за полцены первому же попавшемуся покупателю на улице, но не успел. Его взяли с поличным и для начала отправили в вытрезвитель, потому что в тот момент разговаривать с ним было почти бесполезно. Придя в себя, он без особых уговариваний рассказал о том, как вместе со знакомым художником Вороновым по наводке приятеля Воронова обокрали квартиру Полякова, а потом разделили похищенное на три части — ему, Воронову, и наводчику.

Наводчика Сидоров видел дважды, кто он и где живет, не знал, помнил только, что Воронов называл его Володей. Бывший плотник подробно рассказал о первой встрече с неким Володей. Он, Сидоров, вдвоем с Вороновым сидели как-то вечером в буфете на вокзале и мучительно решали обычную для них проблему, где достать деньги на вторую бутылку водки. В самый разгар их «мучений» появился этот самый Володя. Не заметив их, он сел за соседний столик и заказал сосиски с пивом.

— Бог, кажется, услышал нас, — сказал Воронов Сидорову, — и послал нам этого молодого, красивого парня. Если ко всем его достоинствам у него еще есть и деньги, то на сегодня мы спасены. Учти, если он нам не поможет — нам уже никто не поможет.

После этого Воронов подошел к молодому человеку и, назвав его Володей, уговорил пересесть к ним за столик. Парень оказался нежадным. Он заказал бутылку водки и даже по бутылке пива на брата. Воронов расспрашивал Володю, где он сейчас живет и что делает, а тот среди прочего рассказал приятелям, что увлекся собиранием часов и что у него за короткое время образовалась довольно интересная коллекция.

Воронова заинтересовали подробности, а Володя засмеялся и сказал, что лучше уж поговорить о коллекции Полякова, у которого есть такие часы, каких нет, может быть, ни в одном музее мира.

Чем закончился разговор, Сидоров не знал, потому что пришли дружинники и забрали его в вытрезвитель, а Воронова с парнем, кажется, отпустили домой. Во второй раз они встретились с Володей за полчаса до кражи у Полякова, после чего они отправились «брать коллекцию», а Володя, как сказал Сидорову Воронов, по разработанному заранее плану остался на улице, чтобы в случае появления Полякова задержать его или хотя бы предупредить своих компаньонов.

Воронов был арестован на следующий день в аэропорту, когда пытался вылететь в Минеральные Воды. В его портфеле, кроме документов, были самые необходимые вещи для короткого путешествия. Ничего из похищенного он с собой не взял и поначалу отрицал свое участие в краже. Вообще он производил впечатление более тертого и хитрого человека, чем его сообщник Сидоров. Было даже не совсем понятно, что, кроме пристрастия к зеленому змию, могло свести этих двух таких разных людей.

Был Воронов когда-то художником реставрационных мастерских и даже, как отмечалось в одной из его ранних характеристик, художником неплохим. Однако природные способности сослужили ему плохую службу. В какой-то момент он решил, что реставрация картин — дело долгое и трудоемкое, к тому же, с его точки зрения, недостаточно оплачиваемое. Отсидев три года за кражу картин из Краснодарского краеведческого музея, Воронов отнюдь не пересмотрел свои взгляды на жизнь.

Неудача только озлобила его и заставила быть более осторожным. Может быть, хотя это и не выявилось на суде и на следствии, ему что-то удалось безнаказанно украсть после освобождения из тюрьмы, но кража поляковской коллекции подвела черту под его не слишком удачной воровской «карьерой». В отличие от Сидорова с ним пришлось повозиться около трех дней, но когда след ладони, оставленный на столешнице в квартире Полякова, сравнили с отпечатком, взятым у Воронова, и они сошлись, ему ничего не оставалось, как признать свое участие в преступлении. Когда Воронов убедился, что дальнейшее запирательство бессмысленно, он ударился в другую крайность и, торопясь, начал выкладывать все до мельчайших подробностей следователю, который, конечно же, и сам рано или поздно все узнал бы. Так лучше рано и обязательно от него, Воронова, а уж следователь потом, наверное, учтет это его почти добровольное признание и чистосердечное раскаяние.

Содержательная часть его показаний заключалась в том, что его давний знакомый, некий Владимир Перов, случайно встреченный в буфете железнодорожного вокзала, предложил ему и Сидорову совершить кражу коллекции ценнейших часов у Полякова, старого географа, у которого Перов когда-то учился в школе. По словам Воронова, Перов сам увлекался собиранием часов и неплохо в них разбирался, хотя, конечно, его собрание не шло ни в какое сравнение с коллекцией его учителя. Перов часто бывал в доме Полякова и хорошо знал, что где лежит и что надо брать в первую очередь. Кроме того, он ознакомил Воронова с распорядком дня Сергея Ивановича, и вдвоем они определили, кто что обязан делать и кто где должен находиться во врем предстоящей кражи.

Перов сам вызвался стоять на «стреме» в случае внезапного возвращения Полякова. Ведь Перов, хорошо, зная своего бывшего учителя, мог под любым предлогом задержать его на пятнадцать — двадцать минут или в крайнем случае предупредить своих соучастников.

Как наводчик и организатор всего мероприятия, Перов потребовал себе половинную долю. Воронов согласился, но этому неожиданно воспротивился Сидоров, и Перова удалось уговорить на третью часть. После совершения кражи, как и было заранее условлено, воры, не встречаясь, направились в разные стороны. Перов — к себе домой, а Воронов и Сидоров — на квартиру к Сидорову, где они разделили все похищенное имущество на три части. Одну забрал себе Сидоров, а оставшиеся две (одну для Перова) — Воронов.

— Когда я нес на квартиру к Перову свою и его долю в двух небольших чемоданах, — рассказывал Воронов, — произошла забавная вещь, то есть это теперь забавно, а тогда мне было не до смеха. Вдруг из чемодана раздался бой часов. Они начали одновременно бить, каждые по-своему. Прохожие оборачивались, прислушивались, но ничего не могли понять, а я готов был бросить все и бежать. Но я понимал, конечно, что этим привлеку к себе еще больше внимания.

В результате Воронов добрался все-таки до квартиры Перова и оставил у него все похищенное, договорившись с ним, что через несколько дней зайдет за своей долей.

— Почему вы не сделали этого сразу? — спросил следователь.

— Я живу в общежитии, — ответил Воронов, — и репутация у меня, сами понимаете, не блестящая. Мне нелегко было бы объяснить, откуда я все это взял. А уж спросили бы меня точно, и не один человек.

— Хорошо, допустим, — продолжал уточнять следователь, — ну, а через несколько дней, после того как вы забрали бы свою долю у Перова, где вы собирались ее хранить?

— Скорее всего, закопать в землю где-нибудь за городом, но для того, чтобы найти подходящее место и подготовить соответствующую тару, нужно было время. Вот почему я и решил подержать свою долю два-три дня у Перова, так было безопаснее.

Через два дня Воронов узнал, что Сидоров задержан у комиссионного магазина. Проклиная глупость своего вечно пьяного напарника, он помчался к Перову, чтобы предупредить его и забрать свою долю. Но того и след простыл. Квартирная хозяйка, у которой Перов снимал комнату, сказала Воронову, что жилец ее съехал и больше не вернется.

— Откуда Перов, — спросил следователь, — узнал об аресте Сидорова, ведь, судя по вашим словам, они не общались помимо вас, не имели общих знакомых и даже не знали адреса друг друга?

— Перов очень недоверчивый человек, — сказал Воронов. — Возможно, он тайком от меня выследил, где живет Сидоров, и тогда ему ничего не стоило разузнать все у соседей. Но есть еще один вариант, Перов ничего до сих пор о Сидорове не знает.

— Зачем же он тогда скрылся?

— А потому что он, хитрый подлюга, заранее решил таким способом прикарманить мою долю. Расчет у него был точный. Без помощи милиции мне его не найти, а заявлять на него я же не пойду.

Сидит теперь где-нибудь в Сибири, пьет водку и смеется над доверчивым Вороновым. А я еще к нему так хорошо относился.

— Но может быть, — продолжал уточнять следователь, — он убежал все-таки не по этой причине, а узнав об аресте Сидорова?

— Возможно, — не стал настаивать Воронов, — и в этом случае я зря на него наговариваю. Но в тот момент, когда я узнал о его бегстве, я вообще ни о чем не думал. У меня была одна только мысль — самому поскорее скрыться, но, увы, не успел. Меня задержали у трапа самолета. А может, это и к лучшему. Раньше сяду, раньше выйду.

В деле были данные на бежавшего Перова. Ничего примечательного, особо значительного. Обыкновенный парень. Более или менее обыкновенная биография. Кончил школу, пытался поступить в институт, не прошел по конкурсу, работал шофером. Ни в чем предосудительном за свои 24 года Перов уличен не был. Ничего плохого не совершил. По характеристике, данной Перову знавшими его людьми, в частности сестрой и квартирной хозяйкой, у него был замкнутый характер, и практически не было друзей. Обе они очень жалели Перова и ни за что не хотели поверить, что он был не только участником, но даже инициатором преступления.

— С другой стороны, — сказала хозяйка, — недаром же говорят: в тихом омуте черти водятся.

При обыске в комнате, которую снимал Перов, за шкафом были обнаружены сберегательная книжка и квитанция комиссионного магазина, принадлежавшие Полякову…

Я отложил дело. В общих чертах и даже в деталях оно мне было уже ясно. Однако для успешного его завершения не хватало главного — участника и вдохновителя кражи Владимира Перова. До сих пор мы не могли арестовать его. Теперь же полученное нами анонимное письмо, если оно не было розыгрышем, такую возможность нам предоставляло. Я еще раз внимательно перечитал его, меня особенно поразило то, что автор, перечисляя преступления Перова, упомянул и об убийстве. Нам об убийстве ничего не было известно. Мы разыскивали Перова только за соучастие в краже. Правда, в списке нераскрытых за последние четыре года дел в районе числилось одно убийство, но подозревать в нем Перова у нас не было никаких оснований.

Знал ли анонимный автор больше нас, или его ненависть к Перову была так велика, что он по собственной инициативе «добавил» ему тяжкое преступление? Может быть, по наивности он считал, что, приписав Перову убийство, он удвоит наше рвение, заставит нас энергичнее искать его? Как будто для милиции недостаточно кражи. Впрочем, в наивности автора письма было трудно заподозрить. Значит, он что-то знал. А может быть, все-таки элементарная ненависть? Но кто же мог так сильно ненавидеть Перова?

Материалами следствия такой человек не был обнаружен. Им мог быть обворованный Перовым, а главное, оскорбленный в самых своих лучших чувствах его старый учитель Поляков. Однако поверить в такое было просто невозможно. Если бы Поляков что-нибудь знал, он не стал бы скрываться за анонимным посланием. К тому же, давая показания, он даже выразил сомнение в причастности к краже своего бывшего ученика. Автором анонимного письма мог быть Воронов. У этого- то были веские причины для ненависти. Соблазненный, а потом и обворованный своим же соучастником, да еще избегнувшим наказания, Воронов вполне мог питать к своему обидчику самые нелицеприятные чувства. Но ведь Воронов в данный момент отбывал срок в колонии. А что это, в сущности, меняло? Он мог поручить написать письмо кому-нибудь из своих близких, находящихся на воле. Другое дело, как Воронов узнал о том, где и под какой фамилией скрывается Перов. Хотя на этот вопрос у меня не было ответа, но здесь возможны были различные и вполне реальные варианты. Воронов мог случайно узнать об этом, мог через своих друзей и общих с Перовым знакомых на свободе вести самостоятельный поиск. В любом случае ему было невыгодно выливать нам Перова, ибо в этом случае он лишался всяких надежд на возвращение своей доли…

Входя в отдел кадров автобазы № 6, я тщательно вытер ноги о щетку-половичок. Начальник отдела внимательно посмотрел на меня.

— Это вы звонили мне сегодня? Товарищ Сергеиичев, если не ошибаюсь?

Боясь, что он назовет сейчас и место моей работы, я приложил палец к губам.

— Да, да, конечно, — сразу понял меня кадровик, — но по телефону вы не объяснили мне, чем я могу быть нам полезен.

— Вызовите сюда, пожалуйста, Рассказова, — сказал я, закрывая за собою дверь.

Когда я шел по территории автобазы по сырому и промасленному бетону, мимо кранов и прицепов, МАЗов и КрАЗов, я старался угадать, кто же из встреченных мной шоферов уголовный преступник Перов — Рассказов. Почти все шоферы были молодыми, приятными на вид ребятами. Почти все были модно, даже щеголевато одеты в кожаные пиджаки или нейлоновые куртки. Среди пожилых водителей я тоже не увидел ни одного в традиционной грязной шоферской спецовке. Вероятно, это был стиль автобазы. Машины под стать своим владельцам тоже сияли никелированными частями и свежевымытыми стеклами.

Прежде чем принимать в отношении Рассказова соответствующие меры, я должен был сначала убедиться в том, что под этой фамилией действительно скрывается уголовный преступник Перов. Компрометировать на глазах всех оговоренного, ни в чем не повинного человека я не мог себе, естественно, позволить. Но даже если в том, что Рассказов — это Перов, у меня не оставалось бы никаких сомнений, я тоже не должен был выдавать себя до поры до времени.

Мало ли на что был способен уже однажды «ударившийся в бега» человек! Учитывая эти соображения, я специально приехал на автобазу на машине ГАИ, и это не укрылось от внимания шоферов. Проходя мимо них, я чувствовал их настороженные и не слишком дружелюбные взгляды. И, безусловно, именно с моим приходом связали они прозвучавшую через несколько минут по внутреннему радио команду диспетчера:

— Водитель автомашины 80–62 Рассказов, зайдите в отдел кадров.

— Странный он какой-то, этот Рассказов, — успел сказать мне начальник отдела кадров, — замкнутый, суровый, лишнего слова не скажет, хоть клещами из него тащи. И еще очень настороженный, как будто его много раз в жизни обманывали. Работает хорошо, добросовестно, но без души. От дополнительных сверхурочных рейсов никогда не отказывается. С деньгами, как вид но, у него не блестяще. Выпивать — выпивает. Я его после работы пару раз в кафе видел, но за руль пьяный ни разу не сел. И еще я хочу сказать…

Но что хотел еще сказать начальник отдела кадров я не узнал, потому что в помещение вошел Перов. Я не стал бы, пожалуй, ручаться, что встретил его по дороге но даже если бы это произошло, я, конечно, не угадал бы в нем преступника. Он был высокий и худой, даже тощий, но вряд ли слабый физически. Мужчины с такими широкими плечами обычно не жалуются на отсутствие силы. Лицо у него было открытое, пожалуй, даже красивое. Чуть раскосые глаза его были украшены чересчур длинными для парня ресницами, но лицо не теряло от этого мужественности. Он производил приятное впечатление, но общее выражение лица портили угрюмый, напряженный взгляд его недоброжелательно прищуренных глаз и узкая полоска тонких губ.

— Проходи, садись, — сказал ему кадровик. (Рассказов сел, положив руки на колени.) — Вот товарищ и ГАИ тобой интересуется.

Медленно, всем телом Рассказов повернулся в мою сторону. Резче обозначились черты лица. Пальцы рук напряглись. Он был весь как сжатая пружина, и я не был уверен, что он не перебирает сейчас в уме варианты побега. Если бы начальник отдела кадров представил меня как сотрудника уголовного розыска, он, вероятно, попробовал бы бежать, но инспектор ГАИ был не так уж страшен ему, и огромным, почти видимым усилием воли он заставил себя сидеть и ждать.

— Ваша машина 80–62?

Он по-прежнему молчал, только утвердительно кивну л головой.

— Позавчера на проспекте Энгельса вы превысили скорость, не справились с управлением и прицепом своей машины сбили киоск Союзпечати. Машину и прицеп необходимо осмотреть сейчас, а вас я попрошу проехать со мной в ГАИ, поскольку вы уехали с места происшествия, не дождавшись инспектора и не оформив протокола.

Такое происшествие действительно произошло на проспекте Энгельса.

Тут я ничего не выдумал. Другое дело, что оно не имело к Рассказову — Перову никакого отношения. Но это был его ежедневный рабочий маршрут. Рассказов, почти не разжимая губ, сказал:

— Нет.

— Что нет? — удивился я.

— Не было этого. Я проезжал вчера по проспекту Энгельса. Каждый день там проезжаю. И заметил бы, что сбил киоск.

— Маловероятно, — вынужден был сказать я, — что свидетели ошиблись и назвали именно ваш номер. Но если это действительно недоразумение, то мы извинимся перед вами. А сейчас поехали.

Мы вышли из отдела и зашагали к воротам парка. Я был в штатском, но шоферы еще раньше поняли, какую организацию я представляю у них в парке. Кое-кто из них видел и сообщил остальным, что это я приехал к ним на автобазу в желто-синих «Жигулях», на которых на крышке багажника над потушенным сейчас табло с надписью «Остановись!» и на дверях ярко выделялась надпись «ГАИ». Пока мы шли, шоферы молчали, провожая Рассказова сочувственными взглядами. Но когда мы подошли к воротам, где ОТК давало разрешение на выезд, кто-то не выдержал:

— Сашка, если ты прав, не бойся, над ними тоже ость начальство. Обжалуем в случае чего.

У самого выхода нас догнал инспектор ГАИ — владелец желто-синих «Жигулей». Вместе с ним мы бегло осмотрели машину Рассказова и, естественно, не нашли ни на ней, ни на прицепе никаких повреждений. Мы обменялись с инспектором понимающими взглядами, и это не укрылось от Рассказова. Еще раньше в отделе кадров я взял у него паспорт и водительское удостоверение и, не раскрывая, положил их в карман. Но и без документов он мог сбежать. Однако он не сделал этого, возможно надеясь на то, что после осмотра машины я сразу отпущу его. Теперь же, когда Рассказов почти убедился в том, что его мнимый наезд лишь предлог для его задержания, он мог все-таки решиться на побег. Но и мы с инспектором учли эту возможность. Он шел чуть впереди Рассказова, я — сзади. Водитель «Жигулей», стоя рядом с машиной, внимательно следил за нами. Да и бежать было некуда. Автобаза расположена в поле, вокруг, насколько мог видеть глаз, не было ни леса, ни домов, ни каких-либо других естественных или искусственных укрытий. Вероятно, Рассказов понимал это не хуже нас. Не выдав себя ни словом, ни жестом, он покорно шагнул в раскрытую дверцу желто-синих «Жигулей».

В моем кабинете в отделе никого не было. Я открыл его своим ключом и предложил Рассказову сесть, потом сам сел напротив и раскрыл его паспорт. Ну, конечно же, это был не он. Похож, даже очень. Но не он. Если бы я не был подготовлен заранее и не изучил наклеенную сейчас на паспорт фотографию с такой придирчивой тщательностью, я, возможно, ничего бы и не заметил.

Но теперь-то мне было ясно. С потрепанного старого образца паспорта на меня смотрел его истинный владелец — Александр Петрович Рассказов, 26 лет, русский, родился в Туле.

— Ну что ж, — сказал я, отложив паспорт. — Давайте знакомиться. Я старший инспектор уголовного розыска Сергеичев. А вы ведь Перов, не правда ли?! — Не давая опомниться, я продолжал: — Я предлагаю вам следующую повестку дня. Я не буду задавать вам вопросов, вы сами сейчас расскажете мне все по порядку, подробно и понятно. — Перов молчал, опустив голову. — Все-таки лучше, если сам, — снова сказал я. — В создавшейся ситуации вам, на мой взгляд, следует быть искренним и правдивым. Вы взрослый и, насколько мне удалось выяснить, неглупый человек, и должны понимать, что сами, собственными руками создали серьезную, я бы даже сказал, угрожающую для себя ситуацию. И если ее еще можно хотя бы чуточку смягчить, то это зависит исключительно от вас. Нельзя вам сейчас лгать и выкручиваться. И нельзя вынуждать меня изобличать вас допросами, очными ставками, вещественными и всякими другими доказательствами. У вас раньше не было судимостей, до позапрошлого года вы не совершали никаких антиобщественных поступков. В случае чистосердечного признания вы вполне можете рассчитывать на какое-то снисхождение. Короче говоря, суду при определении меры наказания не безразлично, кто сидит на скамье подсудимых — случайно оступившийся и раскаявшийся человек или закоренелый негодяй.

Возможно, мои слова звучали не очень убедительно, а может быть, Перов и был тем самым закоренелым негодяем. Во всяком случае он продолжал молчать.

— Ну так что же? — несколько повысив голос, спросил я в очередной раз.

— Спрашивайте, — выдохнул он.

Я заполнил анкетную сторону протокола допроса, и разговор начался. Он был долгим и мучительным даже для меня, проводившего подобные допросы чуть ли не ежедневно, а главное, малополезным. Напротив меня сидел угрюмый, озлобленный на весь мир человек, хотя злиться ему можно было только на себя. По существу, он признал лишь факт проживания по чужому паспорту. Участие в краже поляковской коллекции он категорически отрицал. Перов не пытался спорить со мной по тому или иному эпизоду, не цеплялся за мелкие противоречия, не выдвигал никаких заслуживающих внимания и рассмотрения встречных версий. Упрямо и монотонно он твердил все время одно и то же:

— Меня оговорили. Я ни в чем не виноват.

У него не было никакой линии защиты. Видимо, он прекрасно понимал, что не в его силах опровергнуть свидетельствующие против него улики.

Только один раз, когда я сказал ему, что Воронов и Сидоров до встречи с ним понятия не имели о коллекции Полякова, Перов сделал попытку опровергнуть меня по существу.

— Во-первых, — сказал он, — о коллекции Полякова даже в газетах писали, и Воронов мог знать о ней и раньше, а во-вторых, даже если он и не знал, то из этого еще ничего не следует. Может быть, только узнав от него, Перова, о знаменитых поляковских часах, они и решили совершить кражу.

— Предположим, — сказал я, — они слышали раньше о коллекции в общих чертах, но о расположении часов в квартире, их относительной ценности, расписании дня Полякова они же знать не могли.

С этим Перов спорить не стал. Он только со злостью махнул рукой и сказал то, что я уже слышал от него двадцать раз.

— Я ни в чем не виноват. Меня оговорили.

Что же касается присвоения Перовым чужих документов, то его версия (если можно назвать версией два десятка скупых, почти односложных ответов на мои более пространные вопросы) заключалась примерно в следующем.

Да, действительно, несколько лет назад в трамвае он нашел бумажник с документами — паспортом, трудовой книжкой и водительским удостоверением. Владельца документов он не знает, ни до этого, ни после ни разу не видел. Документы эти вместе с бумажником Перов кинул в ящик стола и до поры до времени о них не вспоминал. Когда же, испугавшись ареста, решил бежать, вспомнил о них, подделал печать об увольнении бывшего владельца паспорта с места работы и переехал в райцентр. Там сразу же устроился на автобазу, поскольку шоферы нужны везде. На мой вопрос о Воронове Перов ответил, что знает его с детства, а Сидорова видел всего два раза, причем второй раз издалека. Перов подтвердил, что сам несколько лет собирал коллекцию часов, но хранил ее не у себя, а на квартире у сестры. Чем объяснить, что при обыске у него в комнате за шкафом были найдены сберегательная книжка Полякова и квитанция из комиссионного магазина, Перов не знал.

— Я при обыске не присутствовал, — заявил он, — так что если бы в мое отсутствие там нашли даже акции Панамского канала, я бы не стал нести за это ответственность.

На вопросы, на которые в принципе Перов мог не отвечать, он и не отвечал, в крайнем случае говорил «нет» или «не знаю». В частности, он не сказал, когда я спросил его, почему он так долго держал у себя чужие документы и не пытался разыскать их владельца.

Отказался Перов отвечать и на вопрос о том, зачем же, если он ни в чем не виноват, вместо того чтобы оправдаться, «ударился в бега». Впрочем, я понимал, что на этот вопрос у него и не может быть удовлетворительного ответа, поскольку оправдываться ему было нечем.

Его поведение на допросе, вызывающая манера держаться, явное нежелание помочь нам честными, искренними показаниями раздражали. Не знаю, понимал ли он, что такое поведение характеризует его очень плохо, мало того, достаточно убедительно свидетельствует о том, что он действительно причастен к преступлению и ничего не может противопоставить фактам и показаниям его соучастников. В общем, я должен был признать, что допрос Перова не внес ничего нового. И в принципе после выполнения необходимых формальностей дело на Перова можно было передавать в суд. Смущала меня, правда, невыясненная в процессе следствия версия об убийстве, но я все же склонялся к мысли, что в этом вопросе Перова на самом деле оговорили. Кто-то, кто имел к нему особые претензии. Следователь Буров, который вместе со мной был подключен к делу о краже коллекции, тоже допросил Перова и тоже ничего существенно нового не узнал. Практически Перов повторил ему все, что раньше сказал мне, но, пожалуй, с еще большей неохотой. Буров заполнил после очередного допроса бланк протокола о задержании Перова на основании статьи 122 УПК РСФСР, и его увели в изолятор временного содержания.

— Ну что скажешь? — спросил меня Буров. — Есть у тебя какие-нибудь оригинальные соображения? — И, не дожидаясь моего ответа, стал размышлять вслух: — Ну какие могут быть соображения? Дело ведь ясное. Перов даже не пытается защищаться, понимая, что шансов у него нет. Но ведет себя при этом весьма нагло. Представляешь, я спросил его, откуда он узнал об аресте Сидорова и Воронова, а он в ответ понес несусветную чепуху, сказав, что ему об этом сообщил сам Воронов.

— Нет, Перов сказал, что Воронов еще был тогда на свободе и что он специально искал Перова, чтобы сообщить ему о Сидорове. Причем на поиски он потратил чуть ли не сутки. Перов утверждает, что именно Воронов и посоветовал ему бежать.

— Действительно странно. Какой же смысл был Воронову предупреждать Перова ценой такой потери времени. Ведь он мог успеть улететь в Минводы и даже гораздо дальше?

— Вот я и сказал Перову, что у него не сходятся концы с концами и что пусть придумает что-нибудь поубедительнее. Я боюсь, что заставить его вернуть похищенное будет в этих обстоятельствах очень и очень непросто.

Буров положил на стол чистый лист бумаги и написал на нем:

«1. Этапировать Воронова для очной ставки с Перовым.

2. Найти владельца паспорта Рассказова и допросить его.

3. Установить связи Перова — друзей, родственников, знакомых, главным образом, тех из них, с кем он встречался, проживая под чужой фамилией, то есть после кражи и бегства. С помощью установленных связей попытаться разыскать похищенное».

Буров сунул мне для прочтения исписанный листок, подождал минуту, не добавлю ли я что-нибудь к его плану, и сказал:

— Ты сам понимаешь. Все это мы должны проделать за трое суток, поскольку по сто двадцать второй статье нам больше времени не полагается. А потом будем просить у прокурора санкцию на арест Перова.

Я долго вертел в руках паспорт Рассказова, придирчиво и тщательно разглядывал все его печати, штампы, тиснение, фотографию. Паспорт как паспорт, старого образца, выданный на десять лет, довольно потрепанный, судя по всему побывавший в переделках, но настоящий, подлинный, без всякой липы, если не считать подделки штампа об увольнении Рассказова с последнего места работы. Имея такой документ, не сложно разыскать в самом большом городе или даже в стране того, кому он первоначально принадлежал. Самое простое, что можно сделать в таком случае, — обратиться в центральное адресное бюро, что я и поручил сделать дежурному по отделу. Ровно через десять минут в моем кабинете зазвонил телефон.

— Товарищ майор, — услышал я голос дежурного, — получите вашу справочку. Рассказов Александр Петрович три года назад снят с учета в связи со смертью.

…Дверь квартиры в доме № 5 по улице Фрунзе мне открыла немолодая женщина лет 40–45. Приглядевшись к ней внимательнее, я подумал, что на самом деле она, вероятно, моложе, но ее старили излишняя полнота и седые волосы. К тому же, она не очень следила за своей внешностью, что, впрочем, было извинительно в домашних условиях. Я представился ей и спросил, жил ли здесь раньше Александр Петрович Рассказов. Не отвечая, женщина предложила мне раздеться, провела в комнату, усадила в кресло и, в свою очередь, спросила:

— Зачем может понадобиться милиции человек, который умер три года назад?

— Ну что ж, — сказал я, — никаких секретов и тайн. Вот уже несколько лет его паспортом пользуется другой человек, живой и здоровый. И вот он-то, главным образом, и интересует милицию.

Это объяснение как будто удовлетворило женщину, оказавшуюся сестрой Рассказова. Фамилия ее была Дурова. Сначала она жила в этой квартире с мужем, братом и сыном, а теперь вот только с девятилетним сыном. С мужем она развелась сразу же после рождения ребенка. Он даже не встречал ее, когда она выходила из роддома. Теперь он живет где-то на Севере с другой женщиной и совершенно не интересует ее. Впрочем, его, как видно, она интересует еще меньше, так же, как и сын, о котором за все эти годы он ни разу не вспомнил.

Мне показалось, что женщина рассказывала мне все эти свои семейные подробности, о которых я ее, в общем-то, и не очень спрашивал, с единственной целью — выиграть время. Возможно, она не слишком поверила моему объяснению и, рассказывая так подробно о себе и своем муже, лихорадочно обдумывала, что же все-таки на самом деле привело милицию к ней.

— А от чего умер ваш брат? — решился я в какой-то момент перебить ее.

Она тяжело вздохнула:

— Он не просто умер, он был убит.

У меня мгновенно пересохло в горле. Убит?! Уж не об этом ли убийстве сообщал в письме неизвестный автор? Сестра Рассказова заметила мое удивление:

— А вы даже не знали об этом? Он попал под стрелу башенного крана. Последние годы Саша работал прорабом на строительстве. Нелепая, дурацкая случайность. Его ударило стрелой, и он умер, не приходя в сознание.

— А было доказано, что это только случайность? — спросил я.

— Что?! Что доказано?! — она впилась глазами в мое лицо. — Неужели у вас есть подозрения? Но кто и зачем?

— У меня нет никаких подозрений, — успокоил я ее. — Но в таких обстоятельствах обычно проводится расследование…

— В этом случае тоже проводилось, но в злом умысле никого не обвиняли, только в халатности. Да брат, кажется, сам был больше всех виноват.

— А как попали документы брата к постороннему человеку? Может быть, у него их украли еще при жизни?

— Не знаю, — сказала Дурова, тщательно обдумывая каждое слово, — потерял ли он или у него украли, но, по крайней мере, после смерти брата я его документов не видела. Отсутствие паспорта вызвало много осложнений, в особенности когда мне нужно было получить свидетельство о его смерти. Я очень долго искала паспорт, перерыла весь дом, но так и не нашла. А что сделал тот человек, который присвоил себе паспорт брата? — вдруг спросила она, и я почувствовал, что этот вопрос ее очень волнует. — Ни я, ни мой покойный брат не можем нести ответственность за человека, которого мы даже не знали.

Я дал ей на всякий случай свой служебный телефон, попрощался и ушел.

С Вороновым нам было встретиться проще. Он отбывал наказание в исправительно-трудовой колонии, расположенной почти рядом с городом, по соседству с асфальтобетонным заводом. Благодаря этому отпали все трудности, связанные с его этапированием. Сидоров находился в гораздо более отдаленной колонии, но он в то время интересовал нас гораздо меньше.

Когда Воронова ввели в кабинет для очной ставки с Перовым — Рассказовым, он сначала очень удивился, а потом, широко и дружелюбно улыбнувшись, сказал, обращаясь к Перову:

— Ну зачем же ты сбежал, Володя? У меня, считай, срок уже к концу подходит, а у тебя все еще впереди. Объявишь себя специалистом по асфальту — можешь стать ударником. Если тебя направят в нашу колонию, я тебя смогу кое-чему научить. А когда освобожусь, займешь мою койку. Как видишь, Володя, я не злопамятный, хотя нехорошо, конечно, с твоей стороны было заваривать всю эту кашу, а расхлебывать ее должны другие.

Я взглянул на Перова. Лицо его было перекошено ненавистью и злостью.

— Ну, хватит балагурить, — прервал следователь Воронова. — Производится очная ставка.

Но очная ставка не получилась. Не обращая внимания на меня и Бурова, Перов обрушил на своего бывшего соучастника поток брани. Он даже пытался разобраться с ним в кабинете следователя с помощью кулаков.

Перова увели, а Воронов пространно, но довольно толково изложил нам то, что уже показывал в свое время на суде и следствии. Он не пытался выгородить себя и приуменьшить свою роль в краже. Он даже подчеркнул, что Сидоров просто исполнитель, а он, Воронов, один из организаторов, правда, не главный. Он еще раз напомнил, что до встречи с Перовым ни он, ни тем более Сидоров не слышали о Полякове и о его коллекции, что без Перова они не рискнули бы пойти на такое дело, хотя бы потому, что не представляли себе, где что лежит и сколько стоит. При этом Воронов не забыл сказать, что они с Сидоровым все равно очень виноваты, потому что силой заставить их пойти на преступление никто бы не смог и они сделали это вполне сознательно и добровольно. И поэтому к суду лично он, Воронов, претензий не имеет.

Пока мы составляли протокол, Воронов бубнил себе под нос:

Не хочет, гад, сидеть. Вместе шкодничали, а катушку срока мы с Сидоровым одни должны разматывать. И еще мою долю присвоил. Ну, ничего. Отольются ему теперь мои слезы. Я честно во всем признался, потому и снисхождение мне. Может быть, даже освободят условно — досрочно. А он колоться не будет — большой срок получит.

Он был мне крайне несимпатичен, этот Воронов, е его развязными шуточками и издевательской ухмылкой. Так уж случилось, что мысль о краже в данном случае принадлежала не Воронову. Но, предложенная Перовым, она попала на благодатную почву. Воронов был преступником с налетом лоска и внешней интеллигентности, что делало его еще более неприятным. Впрочем, мое субъективное отношение к Воронову не имело сейчас никакого значения. К тому же он свое уже получил. В данный момент нас должен был интересовать только Перов.

— Итак, что же мы имеем на сегодняшний день, — сказал Буров, когда за Вороновым закрылась дверь. — Перов полностью изобличается показаниями Воронова.

На квартире у него при обыске найдены сберегательная книжка и квитанция комиссионного магазина, принадлежащие Полякову, — улики тоже не из последних. При обыске у сестры Перова обнаружены двадцать три комплекта часов, в основном наручных, собранных в свое время Перовым. Особенно ценных и уникальных среди них нет. Надо бы проверить старые ориентировки. Не краденые ли?

— Уже проверено, — сказал я. — Ничего такого нет. Создается впечатление, что Перов сам собрал свою коллекцию.

— Буду просить санкцию на арест, — продолжал Буров. — Жаль, конечно, что ничего похищенного у Полякова мы не нашли, и нам еще неизвестны подробности с паспортом Рассказова. Нашел ли его Перов случайно или украл у владельца? Ясно только, что он не вернул его Рассказову, а это свидетельствует о том, что кражу коллекции Полякова он задумал заранее и готовился к ней. Вообще история с паспортом, безусловно, отягчающее обстоятельство, хотя это и косвенная улика.

— Любопытно вот что, — сказал я. — За все эти годы большая часть уникальной коллекции, за исключением часов, изъятых у Сидорова, так нигде и не всплыла. Значит, или мы плохо искали, или Перов очень глубоко ее запрятал, надеясь на реализацию в более удобный для него момент, когда пройдет острота ситуации.

— Он очень предусмотрителен и осторожен, — задумчиво сказал Буров. — Обеспечил себя заранее подложными документами; находясь несколько лет в относительной безопасности, жил, судя по всему, только на зарплату. А ведь реализуй он всего лишь малую часть поляковских часов, он мог бы вообще не работать. И откуда только такая порочность в человеке? Ведь молодой еще, раньше ни разу не судился, ни в каких порочащих связях не был замешан. И в деньгах, как видно, никогда особенно не нуждался. Сумел же собрать самостоятельно, несмотря на молодость, пусть не уникальную, но вполне приличную коллекцию. В общем так: давай-ка поговорим с ним еще раз. На какое-то там особое раскаяние я уж и не рассчитываю, но, может быть, он все-таки сообразит, что ему все равно придется когда-нибудь отдать награбленное, и в его же интересах сделать это как можно раньше.

Однако и новый разговор с Перовым оказался безрезультатным. Он, правда, несколько успокоился, но продолжал категорически отрицать свое участие в краже. По поводу вороновских показаний он заявил, что Воронов и Сидоров его оговорили и продолжают оговаривать сейчас, хотя он не понимает, зачем, особенно теперь, когда они уже получили свои сроки. На вопрос, зачем же он в таком случае скрылся, воспользовавшись чужими документами, которые, к тому же, приготовил заранее, Перов сказал, что сделал это по совету Воронова, а главное, потому, что испугался. В отношении же чужого паспорта не дал никаких показаний вообще, заявив, что к делу это не относится.

При всей импульсивности и несдержанности Перова, которые крайне раздражали нас с Буровым, в его поведении просматривалась определенная логика. Наведя своих соучастников на кражу и завладев львиной долей похищенного, он, конечно же, должен был решить главную для него проблему — как превратить краденое в деньги. Но для этого требовалось много времени. Сбывать часы Полякова второпях, наспех, какому-нибудь случайному покупателю, да еще оптом было и опасно, и невыгодно. Так можно было получить за них в лучшем случае десятую часть их реальной стоимости. Не нужно было обладать особым умом, а Перов в отличие, скажем, от Сидорова производил впечатление неглупого человека, чтобы понять — приметами похищенных у Полякова уникальных часов и часовых приборов будут располагать уже через сутки все отделы уголовного розыска, все комиссионные магазины, ломбарды и прочие организации, имеющие отношение к хранению и сбыту подобных вещей.

Кроме того, не так-то быстро и просто можно было найти людей, которые дали бы за похищенные часы их истинную цену. Короче говоря, Перову для сбыта коллекции нужно было время, тем более что в соответствии с им же разработанным хитрым планом он стал обладателем не одной трети похищенного, а двух третей — своей и вороновской. Судя по всему, именно эти соображения больше, чем страх наказания, заставили Перова скрыться, воспользовавшись чужим паспортом.

Я допускал даже мысль о том, что Перов стремился только к временной отсрочке суда над ним, отлично понимая, что нельзя прожить всю жизнь «в бегах». Я не имел, конечно, в виду при этом, что он сам написал на себя анонимное письмо. Гораздо выгоднее ему было явиться с повинной. Но все же, замыслив и осуществив побег, Перов внутренне был готов к тому, что рано или поздно его поймают и ему придется отсидеть положенный срок. Зато какая-то, пусть небольшая, отсрочка давала ему возможность выгодно реализовать или надежно спрятать украденное. Следовательно, после отбывания срока Перов, будучи еще совсем молодым, становился обладателем весьма и весьма крупной суммы денег.

«Если я прав, если моя версия верна, — подумал я тогда, — то заставить Перова отдать похищенное будет делом чрезвычайно сложным».

Именно поэтому мы с Буровым, не надеясь на добровольное признание Перова, решили сосредоточить свои усилия на тщательнейшем изучении всех его связей как в последние два года, так и в то время, когда он еще не был Рассказовым, а носил свою собственную, полученную от родителей фамилию и не скрывался от следствия.

Я вновь и вновь перелистывал розыскное дело на Перова в поисках хоть какой-нибудь зацепки, которая помогла бы нам определить его связи. Перед этим я снова съездил в автохозяйство, где Перов работал под фамилией Рассказова. И начальник колонны, и сменщик Перова, и его соседи по общежитию в один голос утверждали, что им еще никогда не приходилось видеть такого угрюмого, малоразговорчивого, нелюдимого человека. У него не было друзей, даже знакомых. Никто не приходил к нему в гости, да и сам он в свободное от работы время почти не выходил из дома.

Но странное дело. Не испытывая к Перову ни малейшей симпатии и, в общем-то, относясь к нему достаточно прохладно, все без исключения сослуживцы утверждали, что плохого о нем они ничего не могут сказать. Даже наоборот. Один вспомнил, что Перов одолжил ему как-то денег и ни разу не попросил их обратно, хотя оговоренное заранее время возврата было просрочено. Другой рассказал, что Перов однажды помог ему чинить машину в свое свободное время. Третий, идя на свидание с девушкой, попросил у него кожаный пиджак и запачкал его краской, а Перов не рассердился и даже ничего ему не сказал. Вся эта информация была, конечно, интересна для меня и по-своему важна, но, увы, не выводила на связи Перова, из-за чего, собственно, я и приезжал на автобазу.

И я снова и снова перечитывал и изучал розыскное дело на Перова, начатое еще два с половиной года назад. Уже при первом чтении я обратил внимание на объяснение, данное в самом начале расследования паспортисткой жилконторы по прежнему месту жительства Перова, некоей Мишкиной. Сотрудник, который в то время занимался делом о краже поляковской коллекции, не прошел мимо ее показаний, но ничего существенного извлечь из объяснения Мишкиной не сумел. Вызванная два с половиной года назад для дачи показаний паспортистка жилконторы среди прочего рассказала о том, что в последний раз видела Перова в кафе на Советской улице с очень интересной и совсем еще молоденькой блондинкой, которую она, Мишкина, ни до того, ни после никогда не видела. Наблюдательная, как большинство женщин, Мишкина довольно хорошо и подробно описала девушку: небольшого роста, худенькая, с копной светлых некрашеных волос. Я бы, пожалуй, не искал новой встречи с Мишкиной, если бы примерно через полтора года после ее показаний не произошло событие, имевшее к нашему делу самое непосредственное отношение. Было непонятно, как до сих пор никому не пришло в голову связать их.

Суть этого второго события заключалась в том, что приемщик одного комиссионного магазина узнал в принесенных ему на комиссию часах вещь, принадлежавшую раньше Полякову.

Редкостные по красоте и оригинальности часы, в которых все детали были выточены из дерева, а циферблат представлял собой серебряную пластинку с эмалью изумительной работы, приемщик знал не только по разосланному нами описанию. Он и сам несколько раз бывал на квартире Полякова «для повышения квалификации», как он написал в своем объяснении.

Часы в магазин на комиссию принесла молодая блондинка, худенькая, невысокая и очень красивая. Не выпуская часов из рук, приемщик под предлогом консультации с директором магазина вышел в соседнюю комнату, чтобы позвонить в милицию. Но девушка не поверила предлогу. Когда он вернулся, блондинка уже ушла, оставив ему антикварные часы.

Когда Мишкина давала свои показания, это событие еще не произошло. Теперь же все вроде бы становилось на свои места.

Я легко нашел паспортистку Мишкину, договорился с ней по телефону о встрече, и уже через несколько часов мы беседовали на ее рабочем месте, в жилконторе дома, где раньше жил Перов.

— Ну как же, отлично помню, — сказала мне Мишкина, — и Перова, и девушку-блондинку. Когда случилась вся эта история, у нас в конторе все были возмущены лицемерием этого человека. Ведь он производил такое хорошее впечатление. Никто о нем слова плохого не мог сказать. И девушка эта так верила ему, даже сейчас, по-моему, верит. Вскружил ей голову, а она, бедненькая, все ждет, когда ее ворюга удосужится вернуться к ней.

— Постойте, — прервал я Мишкину, — ведь вы же в своих показаниях утверждали, что не знаете и никогда до той встречи в кафе не видели девушку.

— Все верно, — возразила Мишкина. — Я вас не обманула. Но ведь с тех пор больше двух лет прошло! Я потом встретила эту девушку и познакомилась с ней. Она в кинотеатре «Рекорд» кассиршей работает. Когда я впервые покупала у нее билеты, долго вспоминала, где ее раньше видела, дня два мучилась, прежде чем вспомнила, — в кафе с Перовым.

— И что она говорит о Перове?

— Ну, расспрашивать-то неудобно. Говорит, что любит, что ждет. Что он ни в чем не виноват, только вот доказать этого не может. Зовут ее Таня, а фамилии я не знаю.

Это была удача. Хотя мы, сотрудники уголовного розыска, как правило, стараемся не обольщаться даже самыми, казалось бы, стопроцентными перспективами, на этот раз я позволил себе помечтать о том, как в результате обыска у блондинки Тани мы изымем все похищенное у Полякова и поставим наконец точку в затянувшемся деле Перова.

Таня была действительно хороша. Мишкина и приемщик комиссионного магазина не ошиблись, назвав ее красивой. Сейчас, сидя в моем кабинете, она горько плакала, подхватывая тоненькими пальцами бегущие с накрашенных ресниц слезы. По дороге, когда я вез ее из кинотеатра в Управление, она вела себя довольно спокойно, но теперь нервы ее сдали, и почти пятнадцать минут я приводил ее в чувство.

Но и потом, уже как будто успокоившись, она мучительно подбирала слова, по нескольку раз переспрашивала меня, часто отвечала невпопад, явно не понимая, чего я от нее хочу. Это был долгий и очень трудный для нее разговор. Честно говоря, мне было жаль ее.

Сидеть вот так в официальном строгом государственном учреждении, отвечать на замысловатые, порой каверзные вопросы, отлично понимая при этом, что одним своим необдуманным или неосторожным ответом можно принести непоправимый вред себе или любимому человеку, — дело весьма трудное и не для такой хрупкой, юной, неискушенной в жизненных передрягах девушки.

Пытаясь продать или хотя бы оценить украденные Перовым часы, она, конечно, становилась его соучастницей. И все-таки видеть в ней преступницу я не мог.

Чтобы хоть как-то разрядить официальность обстановки и этим облегчить Тане разговор со мной, я вышел из-за стола, сел напротив нее у приставного столика. Беседа стала непринужденнее, и постепенно она рассказала мне, что познакомилась с Перовым за год до всех этих событий.

— Некоторые думают, что года мало, чтобы по-настоящему узнать человека, — горячо и убежденно говорила Таня. — А я вот узнала Володю. Он хороший человек, и я с радостью вышла бы за него замуж. И он тоже хотел жениться на мне, но за что-то его невзлюбила моя мать. В разговорах со мной она отрицала это, только говорила, что Володя пока еще не определил своего места в жизни, что он слишком мало зарабатывает, чтобы содержать семью, и что, если бог дал ее глупой дочери такую внешность, она обязана распорядиться ею как следует…

Я пыталась переубедить ее, — продолжала Таня, и слезы опять побежали по ее лицу, — говорила, что Володя будет учиться и что мне никто больше не нужен. Но мама настаивала на своем. Мы бы все равно поженились, если бы Володя вдруг не исчез. Не пришел, не позвонил, ничего не объяснил, не написал. Я обиделась, несколько дней ждала, выдерживала характер, а потом испугалась, кинулась к нему домой и там узнала, что у него был обыск, что он скрылся и его ищут.

Таня замолчала, вытерла слезы, вынула из сумочки маленькое зеркальце, стала приводить в порядок лицо.

— Больше ничего? — спросил я.

— Ничего, — сказала Таня после небольшой паузы.

— Интересно получается, — сказал я сердито. — Сколько говорили про чистосердечное признание, про то, что в милиции нужно говорить правду, что ложь и запирательство только усугубляют вину. И все, как выясняется, в одно ухо входит, в другое выходит. Почему вы не рассказываете мне о том, что Перов оставил вам украденные часы и что кое-что вы пытались сбыть в комиссионном магазине?

Таня вскинула голову. В глазах ее был ужас.

— О чем вы, о чем? Какие часы?! Я никогда ничего не сбывала в комиссионном магазине!

Я дал Тане лист с ее показаниями. Она подписала его, и мы договорились, что она снова придет ко мне в Управление на следующий день.

Пять девушек, пять блондинок примерно от 18 до 22 лет, все худенькие, невысокие и красивые, сидели в ряд в моем кабинете и внимательно смотрели на пожилого, тучного мужчину, приемщика комиссионного магазина, который в одной из них должен был узнать владелицу деревянных часов. Скорее всего, эту операцию комиссионщик производил впервые в жизни, и от необычности ситуации, а главным образом от того, что именно от него в этот момент зависела судьба одной из сидящих девушек, он чувствовал себя, как говорится, не в своей тарелке. Он долго расхаживал по кабинету, подходил к каждой девушке, заглядывал ей в глаза, морщил лоб, что-то шептал про себя, отходил к другой, потом снова возвращался и снова заглядывал и наконец решительно вернулся к следователю:

— Здесь нет той девушки, товарищ майор.

Буров постарался скрыть свое разочарование.

— Нет так нет. Большое спасибо, все свободны. А вы, Таня, останьтесь, пожалуйста. — Мы подождали, пока все ушли, а потом я сказал: — Надеюсь, Таня, что товарищ не ошибся, и искренне рад за вас. Но все-таки мне нужна ваша помощь. И не только мне, но и Володе. Я не буду больше скрывать от вас, что он у нас и что его упорное нежелание сказать нам всю правду только ухудшает его положение. Я дам вам возможность увидеться и поговорить с ним, а пока, если вы действительно любите его, вы должны рассказать нам все, что знаете.

Девушка очень долго молчала. Все сомнения и переживания можно было легко прочесть на ее лице. Наверное, за эти сутки она многое передумала и, конечно же, готовилась к очередному разговору со мной. С одной стороны, она искренне верила в то, что ее Володя ни в чем не виноват, но, с другой стороны, боялась, что, рассказав мне правду, не поможет, а повредит ему. Теперь, когда я сказал ей, что, Володя у нас, она совсем растерялась, не зная, что он сказал нам, а что пытается скрыть. Наконец девушка решилась:

— Ладно. Я действительно вчера сказала не все. Пишите. Примерно через месяц после своего исчезновения Володя позвонил мне по телефону и сказал, что с ним произошло несчастье, что его разыскивают как преступника, хотя он ни в чем не виноват. Еще он сказал, что не может долго и часто разговаривать по телефону, потому что, если за ним следят, он может причинить мне неприятности. Но что он все-таки постарается увидеться со мной, если, конечно, у меня будет желание встретиться с вором и преступником.

— И вы встретились? — спросил я.

— Встретились три раза. Я и сама понимала, что для него это и трудно и опасно.

— И он рассказал вам, что с ним произошло?

— Рассказал.

— Ну так, значит, вы все знаете?

— Знаю, что было на самом деле с Володей.

— Что же?

— А как грабили квартиру его учителя географии, он не знает, он же там не был.

— И знакомые Перова утверждают, что непосредственного участия в краже он не принимал. Но он караулил Полякова в двухстах метрах от его квартиры. Разве это не участие?

— Но Володя никого не караулил в тот день!

— Таня, — сказал я, — у нас же сейчас идет честный, откровенный разговор. Откуда вы или Перов в таком случае можете точно знать, какой это был день?

Если девушка и смутилась, то лишь на несколько секунд.

— Видите ли, я была на суде. Меня-то там никто не знал. А на суде точную дату называли не один раз.

— Допустим, — согласился я. — Но почему вы так уверены, что Перов в тот день находился в другом месте? С его слов?

— Я почти весь тот день провела с ним.

— Вы сами сказали, Таня, что, до того как Перов переменил фамилию и местожительство, вы часто встречались с ним. Как же вы запомнили именно этот день, тем более что точную дату вы узнали много позже?

Таня опять слегка смутилась. На этот раз она довольно долго обдумывала ответ.

Так уж у нас получалось, что мы всегда встречались на улице, гуляли, шли в кино, в кафе. А в тот день мамы не было дома, она уехала в командировку, и Володя впервые ночевал у меня. Но встретились мы, как всегда, в условленном месте, на улице. И Володя сказал, что ему еще надо поговорить с одним человеком, недолго, минут пять. Тот его просил о встрече еще несколько дней назад. Мы пошли пешком к автобусному парку. Нас там уже ждали эти двое, которых потом судили за кражу.

Один из них, Воронов, кажется, отозвал Володю в сторону, и они о чем-то поговорили, а со вторым, с Сидоровым, мы стояли в стороне и ничего не слышали. А потом мы с Володей пошли ко мне домой, и он остался у меня до утра.

— Почему же ни вы, ни Перов ничего не говорили об этом? Ведь это же алиби.

— Володя запретил мне это делать. Он сказал, что мне все равно не поверят, а я только опозорю себя перед матерью и всеми остальными.

— Итак, — сказал я, — после бегства Перова вы несколько раз встречались с ним.

— Да, — сказала девушка, — и навлекла на себя беду. Каким-то образом маме удалось выследить нас, и жизнь моя превратилась в ад. Мама требовала, чтобы я выкинула его из головы, чтобы не смела больше встречаться с бандитом. «Он задурил тебе голову, — повторяла мне она почти каждый день. — Мало того, он еще и убил кого-то и забрал его документы и живет теперь под чужой фамилией. Он сломает тебе жизнь». Она кричала, что мечтает только об одном, чтобы он получил пятнадцать лет и что за это время, быть может, ее беспутная дочь встретит настоящего человека и забудет негодяя, который не стоит ее мизинца.

Когда девушка уходила, я попросил ее передать матери, чтобы она пришла к нам.

От встречи с матерью Тани я не ожидал многого. Но все же мне нужно было проверить некоторые догадки, и должен заранее сказать — все мои предположения полностью подтвердились. Это была малообразованная недобрая женщина, еще сравнительно молодая, но уже не надеющаяся добиться счастья в жизни. Счастье это она представляла себе совсем не так, как большинство людей ее возраста.

— Немножко телевизора, много сна и вкусной еды и никакой работы, — нимало не стесняясь, сформулировала она свою жизненную «философию» уже на пятой минуте нашего разговора. — Я всю жизнь одна воспитывала дочку и очень устала.

Нетрудно было догадаться, что все свои надежды эта женщина связывала с выгодной женитьбой красавицы дочери. И брак Тани с ничего, с ее точки зрения, не добившимся мальчишкой ее никак не устраивал. В весьма нелестных выражениях она отозвалась о Володе Перове, а заодно и о не понимающей жизни ее сумасбродной дочери. Я предложил ей написать на бумаге, когда, где и сколько раз она встречалась с Перовым и действительно ли была в командировке в тот самый день, когда произошла кража в квартире Полякова. Мне достаточно было одного взгляда на протянутый лист бумаги, чтобы вспомнить эти теснящиеся друг к другу, загибающиеся к краю листа строчки с кляксами и многочисленными ошибками. Конечно же, это была она — автор анонимного письма, решившая любой ценой убрать Перова с дороги своей дочери.

Я не стал обсуждать с ней никаких этических и моральных проблем, не стал дискутировать по поводу ее странной жизненной позиции, а только спросил ее:

— Почему вы в своем письме назвали Перова убийцей?

— Но ведь он же жил под чужой фамилией и с чужими документами, — ответила мать Тани, совсем не смутившись оттого, что я раскрыл ее инкогнито. — А, значит, хозяин фамилии убит, поскольку никто добровольно не отдает своих документов.

Вскоре после ухода матери Тани дежурный по Управлению сообщил по телефону, что ко мне пришла посетительница. Я попросил его пропустить ее. И через две-три минуты в кабинет вошла сестра Рассказова.

— Долго жить будете, — сказал я, усаживая ее на стул. — Я сейчас думал о том, каким же все-таки образом попали к Перову документы вашего брата.

— Именно поэтому я и пришла к вам. — Улыбаясь растерянной улыбкой, закрывая и раскрывая лежащую на коленях сумочку, она сбивчиво и торопливо заговорила — Я тогда солгала вам, боялась, что за правду меня посадят. Я сказала, что не знала никакого Перова и понятия не имею, как к нему попали Сашины документы. А ведь я сама отдала их ему. Я после вашего ухода места себе не нахожу, вот уже две ночи не сплю. Себя-то я выгородила, а Володю, можно сказать, утопила. Если не я и не брат отдали ему эти документы, то как же они тогда попали к Володе? Вы ведь могли подумать, что Перов украл их или еще что-нибудь похуже. Да вы и в самом деле подумали, недаром же интересовались подробностями Сашиной смерти.

Когда брат умер, я не смогла найти его паспорт. А потом, месяца через два, нашла и паспорт, и права, и еще кое-какие Сашины документы. Володя Перов был большим другом моего брата, их даже за братьев принимали, так они были похожи. Не знаю, что он совершил и в чем его обвиняют, узнала я только, что попал он в большую беду и хоть не имела, конечно, права, решила ему помочь. Брату на том свете документы ни к чему, а Володя с их помощью мог избежать тюрьмы. Я сама предложила их ему.

— А вы не боялись, — спросил я, — что при каких-то обстоятельствах Перов это нам расскажет и вы действительно будете нести ответственность как соучастница?

— Нет, — решительно сказала Рассказова. — Он не мог этого сделать. Он очень честный парень. Володя не подвел бы меня. Он же знает, что у меня ребенок и я живу одна. Я тогда взяла с него слово, что он не выдаст меня ни при каких обстоятельствах. Да он не сделал бы этого и без всякого слова. В тот день, когда я дала ему документы брата, он пришел ко мне возбужденный и растерянный. Я стала расспрашивать его, а он сказал только, что его собираются арестовать за преступление, которое он не совершил, и что обстоятельства сложились так, что он вряд ли сумеет что-нибудь доказать. Он сказал еще, что на суде, возможно, все выяснится и тогда с него снимут все подозрения, но рисковать он все-таки не может и поэтому должен скрыться.

Мы долго еще говорили с сестрой Рассказова. Ей очень хотелось помочь Перову, но знала она, в общем- то, немного. И поэтому положительные оценки, которые давала Перову, подкрепить конкретными фактами не могла.

Трое суток подходили к концу. Больше мы не имели права держать Перова. Нужно было или просить у прокурора санкцию на его арест, или… отпускать Перова на свободу. И передавать дело Перова в суд в тот момент мы с Буровым тоже не считали себя вправе. За эти несколько дней, в течение которых я близко соприкоснулся с самим Перовым и знавшими его людьми, услышал много пусть даже неодинаковых и противоречивых мнений о нем, я вдруг почувствовал, что у меня нет даже половины той уверенности в его виновности, которая была, когда я впервые прочитал его дело. И странная вещь — в ходе трехдневного расследования мне не удалось, за исключением, может быть, алиби, представленного Таней, опровергнуть хоть один из «железных» фактов его виновности.

Мысленно я еще раз собрал их воедино. Воронов и Сидоров до встречи с Перовым ничего не знали о Полякове и его коллекции часов. В день кражи они встретились с Перовым. Этого не отрицала даже Таня. Без Перова или хотя бы его подробных инструкций они никогда бы не решились на такое дело. Именно на квартире Перова были найдены сберегательная книжка Полякова и его квитанция из комиссионного магазина. Немедленно после ареста Сидорова и Воронова Перов исчез, жил под чужой фамилией и с чужими документами, возможно прихватив с собой две трети награбленного.

Нежелание Перова дать честные показания или хотя бы как-то оправдаться тоже свидетельствовало против него. Все эти факты опровергнуть было нелегко.

Однако были и другие факты, правда, косвенные, быть может, менее убедительные и весомые, скорее, морального порядка, но они были, и мы не имели права не считаться с ними.

Еще задолго до кражи Перов добровольно и абсолютно бескорыстно отдал своей сестре принадлежавшую ему комнату, а сам за немалые деньги вынужден был снимать угол. Это был благородный поступок. И нелегко было поверить, что совершил его вор и стяжатель.

Верный своему слову, Перов не выдал сестру Рассказова, хотя присвоение чужих документов при невыясненных обстоятельствах само по себе было для него отягчающим обстоятельством. У Перова был лишь один шанс, одна надежда на спасение — алиби, которое могла подтвердить лишь его девушка. Но он не только не воспользовался им, но даже запретил это сделать Тане, не желая тем самым порочить ее в глазах матери и окружающих.

Ни один из опрошенных нами свидетелей, включая его квартирную хозяйку, сослуживцев по автохозяйству, всех, кто в большей или меньшей степени соприкасался с Перовым, не сказал о нем ничего плохого. Наоборот, удивлялись, как мог такой парень пойти на преступление. А некоторые вообще готовы были ручаться за него вопреки очевидным фактам. Самое любопытное заключалось в том, что хорошо его знавший Поляков тоже выражал сомнение в том, что Володя мог решиться на кражу, тем более у своего старого учителя и друга.

Все это были, конечно, косвенные факты. Но они в корне изменили наше отношение к Перову. Парень вызывал у меня сочувствие, и, хотя с точки зрения закона мое отношение к Перову не имело никакого значения, я считал себя обязанным довести свои сомнения до начальства. Пусть даже Перов участвовал в преступлении, но он был, безусловно, способен на благородные поступки. За него еще можно было бороться. И это было моим правом и даже моей обязанностью, потому что даже одинаковый для всех закон может тем не менее определять неодинаковую меру наказания за один и тот же проступок в зависимости от обстоятельств, смягчающих его или отягчающих.

Еще в детстве, знакомясь с произведениями великих классиков — Толстого, Достоевского, Шекспира, я узнал, что мир не делится на абсолютно плохих или идеально хороших людей. За свои пятнадцать лет работы в милиции убедился в том, что даже самые закоренелые преступники вдруг обнаруживали какое-то подобие чувств и привязанностей. Обдумывая и анализируя свое отношение к Перову, я учитывал и это. Проявление добрых человеческих черт само по себе еще не могло служить оправданием для человека, совершившего преступление, но наличие положительных, хороших качеств дает возможность бороться за него. И если у меня возникали еще какие-то сомнения в его виновности, я не мог пройти мимо них. Это был мой долг.

Высшая и окончательная инстанция — суд. Но в какой-то мере решение суда определяется и предварительной работой следователя и оперативных работников.

И я никогда не простил бы себе, если бы сделал свою часть работы в деле Перова некачественно, формально, учитывая лишь факты, лежащие на поверхности, и таким образом возложил бы всю ответственность за судьбу Перова на чужие плечи.

На следующий день утром я привел в порядок все свои бумаги, подшил, пронумеровал, сделал опись и передал руководству для предварительного ознакомления. В 12 часов дня вместе со следователем Буровым я отправился к нашему начальнику — подполковнику Одинцову, чтобы устно отчитаться о проделанной нами работе.

С точки зрения Бурова, все выглядело вполне нормально.

Скрывавшийся более двух лет под чужой фамилией преступник был задержан и изобличен во лжи одним из соучастников. На следствии он вел себя вызывающе и неискренне, чем усугубил свою вину. Мы не могли, правда, сообщить начальству о том, где находятся похищенные у Полякова часы, но Буров считал, что это вопрос времени и что рано или поздно Перов «расколется», причем почему-то ему казалось, что это произойдет очень скоро.

В отличие от Бурова меня точил червь сомнения. Идя к руководству, я собирался высказать свои соображения о возможной непричастности Перова к краже, но у меня отсутствовала какая-либо другая версия, которую я мог бы предложить начальнику взамен. Однако я вообще ничего не успел сказать Одинцову. Еще до нашего прихода он внимательно ознакомился со следственным делом, посмотрел мои материалы, сравнил допросы, проведенные нами, с допросами двухлетней давности. И мы получили приличную взбучку. Потом, уже уйдя от Одинцова, я подумал о том, что он ругал нас за оплошность, которую мы не имели права допускать. И то, что она была допущена не только мной, но и опытнейшим следователем Буровым, отнюдь не делало ее вдвое меньшей для каждого из нас. Ошибка, совершенная нами, считалась классической ошибкой ведения следствия и была описана во всех учебниках. В свое время нас, еще студентов, предостерегал от нее заведующий кафедрой уголовного процесса Академии МВД профессор Беляев:

«Не увлекайтесь одной, хотя бы и перспективной и заманчивой версией. Работайте одновременно по всем возможным направлениям. Единственная версия может оказаться ошибочной, и тогда выяснится, что вы потеряли время для розыска истинного преступника по второй, третьей или четвертой версиям, ведущим к успеху».

Нужно было возвращаться к Воронову и Сидорову, По мнению нашего шефа, их поспешное признание на следствии вовсе не свидетельствовало об их искренности, а их биографии и преступное прошлое весьма невыгодно отличались от биографии Перова.

В то утро мой кабинет на втором этаже Управления напоминал музей часов или отдел культтоваров большого комиссионного магазина. Мы с Буровым, предусмотрительно заперев изнутри дверь, сверили все часы с имевшимися у нас списками, а потом любовались изумительными творениями мастеров разных стран, времен и народов. Затем нас заставили отпереть дверь и в качестве экскурсоводов демонстрировать часы сотрудникам сначала нашего отдела, потом ОБХСС, ГАИ и всего Управления. А потом стихийные экскурсии пришлось прекратить, потому что пришел Поляков.

Мы понимали, что значит для него эта его коллекция, и подготовились к его приходу. Под рукой была даже медсестра с валерьянкой и валидолом. Но всего этого, к счастью, не потребовалось. Сергей Иванович широко улыбался, радостно смеялся, благодарил нас и, как врач пациента, придирчиво и внимательно осматривал каждые часы. Некоторые из них были сломаны, повреждены, но это мало смущало старого географа. Теперь, когда их снова вернули ему, он готов был сколько угодно их чинить, лечить и возиться с ними. Но, несмотря на радость, переполнившую сердце старого учителя, что-то угнетало его. Он несколько раз порывался задать нам какой-то вопрос, но, видимо, стеснялся и робел.

Наконец он все же решился.

— А могу я увидеться с Володей Перовым?

Я снял телефонную трубку:

— Скажите, Перов у вас? Попросите его зайти ко мне на второй этаж.

Когда Перов открыл дверь кабинета, Поляков, оставив часы, бросился ему на шею. Ему понадобилось несколько минут, чтобы справиться с волнением, а мы с Буровым подумали, что без валидола, кажется, все-таки не обойтись. Наконец Поляков выпустил Перова из рук.

— Мальчик мой, — сказал он. — Сколько ты из-за меня пережил?!

— Это вы из-за меня, — горячо возразил Перов. — Из-за моей болтливости и глупости.

— Это уж точно, — вмешался в их разговор Бу-

ров, — что вы, Сергей Иванович, здесь ни при чем. А что касается вас, Володя, то в подобной ситуации следователь должен был бы извиниться за то, что лишил свободы пусть всего на трое суток невиновного человека.

Мы очень рады, что вы не виноваты в краже, но зато вы виноваты в том, что затянулось это дело на годы.

Чувство страха, неправильно понимаемые вами порядочность и долг, а главное недоверие к суду и следствию выбили вас из нормальной жизни на два с половиной года. Вы пошли на поводу у подонка, а ведь разобраться в нем вы могли раньше, чем мы, сотрудники милиции.

Если бы вы доверяли нам, вы бы не побежали, а сразу же рассказали все как было.

Одинцов оказался прав. Когда все это уже закончилось, я подумал вдруг, как же было бы все просто. Если бы только мы не увлеклись одной, как будто бы неопровержимой версией. Если бы однажды прокрутили всю картину, поставив в центре ее не Перова, а Воронова, преступника-рецидивиста, хитрого, опытного, жестокого.

Показная откровенность и демонстративная искренность на допросах, горячее, чересчур горячее негодование по поводу поведения Перова должны были зародить в нас определенные подозрения.

Ошибка и наша с Буровым, и тех, кто до нас занимался делом о краже часов, заключалась еще и в том, что мы мало внимания уделили изучению первого преступления Воронова, за которое он еще до кражи у Полякова отсидел свой срок. Когда я стал внимательнее смотреть его старое дело, я сразу же обратил внимание на женщину, с которой Воронов поддерживал длительное знакомство. Администрация исправительно-трудовой колонии подтвердила связь между заключенным Вороновым и некоей гражданкой Субботиной. Воронов неоднократно обращался к начальнику колонии с просьбой о свидании с ней, постоянно получал от нее письма и даже посылки. В деле не было характеристики Субботиной и описания ее внешности, но возникшее у меня подозрение проверить было несложно.

Вызванный снова в Управление приемщик комиссионного магазина немедленно узнал в Субботиной ту самую блондинку, которая пыталась сдать ему часы, а потом убежала, оставив их в магазине. Субботина разыграла у меня в кабинете целый спектакль, проявив при этом недюжинные актерские способности. Она абсолютно все отрицала, уличала во лжи комиссионщика, упрекая нас в том, что мы «шьем ей дело» и с ее помощью хотим дальше топить бедного Воронова, который и так уже сидит за чужие преступления. Когда же мы с Буровым объявили ей, что сейчас вместе с ней поедем на ее квартиру и в присутствии понятых произведем обыск, она зарыдала и сразу же во всем призналась.

Обыск занял немного времени. Большинство часов не были даже вынуты из чемоданов, в которых они были несколько лет назад принесены ей Вороновым. Все остальное, как любят говорить шахматисты, было «делом несложной техники». Для того чтобы восстановить истину, нам потребовался еще один день. Под тяжестью неопровержимых улик Воронов полностью изменил показания и признался в том, что он оговорил Перова. От его показной бравады и искусственной жизнерадостности не осталось и следа. Воронов был совершенно убит тем, что сокровища, которые он так хитроумно и надежно укрыл от суда, навсегда уплыли из его рук.

А ведь как все поначалу удачно складывалось для него!

Воронов специально перед кражей под каким-то пустяковым предлогом встретился с Перовым, чтобы как-то, во-первых, привязать Перова к краже по месту и времени, а во-вторых (и это было для него еще более важным), убедить Сидорова, что в деле есть третий участник. Сидоров не слышал, о чем Воронов разговаривал с Перовым, но, легко поверив Воронову, отдал ему две трети похищенного.

Воронов скрыл не только от Перова, но, на всякий случай, и от Сидорова, что еще до встречи с Перовым знал о коллекции Полякова и даже когда-то бывал у него на квартире. После того как Воронов узнал об аресте Сидорова, он сначала незаметно подкинул Перову сберегательную книжку и квитанцию Полякова, а потом нарисовал ему такую страшную для Перова картину, при которой он неминуемо должен был сесть на скамью подсудимых. Охваченный паникой и страхом, Перов скрылся, а Воронов радостно потирал руки. Теперь он мог без страха ожидать ареста и суда. Он даже готов был отсидеть несколько лет. Ведь на бежавшего Перова можно было свалить и саму идею кражи и, главное, исчезновение украденных часов, в то время как они спокойно ожидали его возвращения на квартире его любовницы Субботиной.

Воронов долго не мог прийти в себя, примириться с тем, что его такой тщательный, такой хитроумный план безнадежно провалился. Позже он сказал мне, что допустил, пожалуй, единственную ошибку, оставив часы у Субботиной. Если бы он не сделал этого и если бы она, нарушив его приказ, не пошла бы продавать часы в комиссионный магазин, мы не раскрыли бы его тайны.

Воронов ошибался и в этом. Может быть, нам труднее было бы восстановить истину, но мы все равно рано или поздно сделали бы это. Ибо такова судьба всех преступлений.