Антология советского детектива-32. Компиляция. Книги 1-20

Анатолий Отян Редкая монета

В маленькой комнате, называемой кабинетом отдела снабжения ремстройтреста, сидят двое мужчин. Собственно, третьему там и сидеть негде, поскольку в комнате стоят два стола: один для начальника снабжения, Наума Цезаревича, а другой для его делопроизводителя, числящегося в штатном расписании инженером материально-технического снабжения. Эту должность занимает женщина средних лет Дора Томпакова, которую за глаза называют «Бронзакова», потому что томпак — это латунно-цинковый сплав, а бронза — сплав меди с оловом.

Небольшого роста, немногословная, пухленькая, с миловидным лицом, которое портили несколько больших, как горошины, чёрные родинки, держала в памяти всё, чем снабжался трест и в любую минуту могла назвать номера фондовых извещений, сортамент, кому и сколько распределили. В общем, являлась мозговым центром отдела снабжения.

Дора заменяла нынешние компьютеры, о которых тогда и не слышали.

Сейчас Доры нет, ушла по каким-то производственным делам в город, из которого вернётся с полными сумками продуктов, купленных в магазинах и на рынке, благо он совсем рядом. Руководство давно перестало обращать внимание на подобные «производственные» отлучки своих сотрудниц, потому что знало о том, как загружены женщины в государстве, декларирующем равенство их с мужчинами, которые после работы идут сначала в пивной бар, а дальше, куда заведёт кривая. В лучшем случае, придя домой, садятся за телевизор. А у женщин работа после работы только начинается. На них и кухня с её подай-прими-подай, стирка, уборка квартиры, работа на приусадебном участке, если таковой имеется, дети и всё остальное. Ложится она обессиленная и, засыпая, принимает претензии мужа.

Так вот, на месте отсутствующей Доры сидит главный механик треста Леонид Борисович Титаренко, мужчина небольшого роста, с такими широченными плечами и узкими бёдрами, что на пляже на него все обращают внимание, а девушки перешёптываются:

— Смотри, смотри, это об этом парне я тебе говорила, Аполлон да и только.

— Нашла мне парня. Это наш сосед по дому, дядя Лёня, у него дочка Вера в девятом классе.

В отличие от Титоренко, Наум Цезаревич мужчина сухонький, лицом и статью очень похож на известного французского актёра-комика Луи де Фюнесаса. Ему знакомые говорят:

— Слушай, Нюма, вчера ты классно сыграл полицейского. Но я не понял, почему ты не переспал с той девочкой.

— Я-то переспал, правда, с другой, и не девочкой, а ты я слышал…

Наум Цезаревич недавно купил «Жигули» ВАЗ-2104, или по-простому «четвёрку», и иногда приезжает на ней на работу. Сейчас его жёлтая «четвёрка» стоит во дворе. С неё и начался разговор.

— Наум Цезаревич, сколько Вы уже за полгода наездили?

— Двести тридцать километров.

— А зачем Вам машина в таком случае? До работы четыреста метров, а больше Вы никуда не ездите. Да и на работу Вы в ней приезжаете раз в неделю.

— Лёня, Лёня! (Наум Цезаревич старше Титоренко на десять лет, должности у них равноценные, знал его ещё мальчиком, поэтому и обращается с ним на ты), — Ты знаешь, что наше правительство может в любой день провести денежную реформу, и от сбережений, которые ты копил много лет, останется один «пшик». А дом, машина — всегда деньги. Тем более, когда на спидометре немного километров.

— Да кто Вам поверит, что за пять лет Вы наездили три тысячи километров? Спидометр запросто перекручивается.

— Об этом мне рано думать, а вот с долгами перед моими родственниками, надо рассчитываться.

Наум Цезаревич посмотрел на свои массивные золотые часы с таким же массивным золотым браслетом:

— Куда это Дора запропастилась?

— А то Вы не знаете — по базару бегает. Это Вы и на работе и дома снабженец, а у неё муж интеллигент и не будет на базаре от бабок выслушивать: «А ты очи видкрый, що, не бачыш?» И, кстати, насчёт денег: Вот у Вас золотые часы с браслетом. Они стоят кучу денег. Продайте и рассчитаетесь с долгами.

Наум Цезаревич хихикнул:

— Ну, Леонид Борисович, Вам уже пора знать, что в советском государстве торговля золотом и драгоценностями запрещена, это уголовщина.

— Сдайте в скупку в ювелирторге.

— Мне в ювелирторге дадут столько, что не хватит денег на простые часы, а эти стоят бо-о-ольших денег. Во первых, они старинные. Моя бабка, сохранила их для меня, даже в войну не продала, а во вторых, даже дурной еврей не понесёт часы в скупку, а я себя таковым не считаю.

— Вон идёт ваша Дора. Она под тяжестью сумок даже ниже стала.

— Здравствуйте, Леонид Борисович!

— Здравствуйте, Дора!

— У нас на днях техосмотр, так что, я пошёл, — сказал Титоренко, показывая Доре, что у них был деловой разговор.

Прошло пару лет. «Социалистическая экономика», которой так гордились советские правители, тихо умирала.

Стоя на автобусной остановке, Наум Цезаревич услышал разговор двух прилично одетых мужчин, «при галстуках».

— Если экономика наука, то как она может быть социалистической или капиталистической? Разве математика, физика, химия бывают социалистическими или капиталистическим?

— Мозги у нас стали социалистическими, и видим мы всё в перевёрнутом виде, как через линзу.

— А мне кажется, что мы вообще потеряли зрение, а пользуемся слухом, которое нам привило радио.

— Знаешь, у меня осталось обоняние и я слышу, как всё провонялось.

— Тише, не трепись. Хоть сейчас и не сталинские времена, но загреметь за такие слова можешь.

— Ну и что? Поменяю одну зону на другую.

— Ты знаешь, есть постановление Совмина, чтобы увеличить услуги населению. Ведь на книжках и в чулках населения лежат миллиарды, за которые нельзя ничего купить и это при нашей нынешней мизерной зарплате.

— Да, конечно. Мы страна воров. Воруем всё: бумагу, инструмент, краску, стройматериалы и всё, что не попадётся под руку.

— Мы не воруем, а берём своё.

Подошёл автобус, мужчины и Наум Цезаревич сели в него. Вернее не сели, а запрессовались так, что дышать было трудно.

Пожилая женщина, с болью в голосе, обратилась к парню, прижавшему её к стойке:

— Мальчик, подвинься чуть-чуть.

Тот обиделся:

— Усатых мальчиков не бывает, — и попытался отдвинуться от неё.

— Мужчина! — послышалось рядом, — что вы легли на меня?

— На вас? Только под наркозом.

— Ха, ха раздался смех.

— Чего ты ха-хакаешь?

— Закрой своё хлебало, нажрался с утра, водярой и перегаром всех травишь.

— Я за свои пью, и не твоё дело, понял? А хочешь получить, по сусалам — получишь.

— Ладно, выйдем, разберёмся.

Наум Цезаревич вышел на воздух, с облегчением вздохнул и подумал, что надоели эти автобусно-троллейбусные концерты. И вспомнил, что один из мужчин говорил о постановлении правительства об увеличении услуг населению.

— Надо разузнать, что за постановление, — решил он про себя.

Дело в том, что Польский раньше работал в системе бытового обслуживания населения, но ушёл из-за конфликта с начальством, хотя по своему характеру старался не конфликтовать.

На следующий день он пошёл в Областное управления бытового обслуживания населения и узнал, что в постановлении правительства говорилось о том, чтобы «для удовлетворения нужд населения» Госплан выделил значительное количество стройматериалов, а министерства, ведомства, Республики, руководство краёв и областей приняли меры для их реализации посредством оказания строительных услуг.

Наум Цезаревич в своём тресте начал «работать» со своим руководством и через три месяца организовал «Участок по заказам населения» при облремстройтресте, который и возглавил.

Услуги населению выполнялись в незначительном количестве, в зависимости от наличия рабочей силы и стройматериалов. Это кирпичная кладка, устройство крыш и отопления, некоторые отделочные работы, кроме штукатурки, которая была очень трудоёмкой. План участок выполнял и Польский числился на хорошем счету у начальства.

Утром на разнарядке Польский распорядился звену Николая Дзюбы в составе трёх человек, поехать на ремонт стропильной системы и по устройству кровли из шифера в район Ново-Николаевки, по указанному адресу на ул. Варшавской.

— Большая там работа? — спросил Дзюба.

— Не очень. В одном месте нужно заменить подгнивший мауэрлат: Там подтекала кровля и он сгнил, и посмотреть стропила. Естественно, сорвать старую кровлю и настелить шифер. Наряд получите у Симы Израилевны и грузите материалы. Я постараюсь к вам в течении дня подъехать.

В то утро не знал Польский и никто из его окружения, что эта незначительная, рядовая работа сыграет с ним и другими людьми такую шутку, что она останется в их памяти и памяти многих людей навсегда, а кое-кому и изменит жизнь.

В звене, кроме сорокадвухлетнего, плотного, или, как говорят на Украине, «крэмэзного» Дзюбы, работал худой, высокий, вертлявый как ртуть, балагур Пётр Алисов и молодой, чернявый, ещё не служивший в армии, Федька Чернов, сосед Алисова. Федькина мать попросила Петра взять его в ученики.

— Возьми, Петя, его к себе в бригаду, может человеком станет. А то, знаешь, учиться не хочет, целый день на улице. Уже несколько раз возвращался домой выпивши. Где деньги на водку берёт — не знаю. Дружки его до тюрьмы доведут.

— Хорошо, Глаша, я потолкую с бригадиром, он мужик деловой, поговорит с начальством и всё устроим. С тебя магарыч.

— За мной дело не станет. С первой Федькиной получки поставлю.

Петрова жена Екатерина работала на чулочной фабрике, её фото постоянно украшало Доску почёта, и недавно её «выдвинули», а затем избрали депутатом городского Совета. Петя по этому поводу с гордостью говорил, опуская плечи и вытягивая вверх голову, своим коллегам по работе, а вернее, собутыльникам:

— У меня жинка депутат Горсовета! Я теперь не просто Петя Алисов, а муж депутатки.

Мужики смеялись и прозвали Алисова «Муж депутатки». Сначала Петро обижался, а потом привык и даже отзывался на это прозвище с комментарием:

— Хоть она и депутат Горсовета, но я же её е amp;у.

— Рассказывай басни. Каждый вечер шатаешься как маятник, в ворота не попадёшь.

— Я как маятник, а он у меня стоит, как солдат на посту у Мавзолея, и попадает, куда ему положено. Ты бы так попадал. Наливай, давай, только не мимо рюмки.

— А я стар стал, попадать не стал, больше туда, чем мимо. Дёрнули!

Екатерина, узнав, что Федька стал работать вместе с Петром, выговаривала его матери:

— Ты бы, Глашка, со мной посоветовалась, когда Федьку ему поручила. Ничему хорошему в этой шарашке он не научится.

— Почему это? Петро же работает, и говорит, что неплохо зарабатывает.

— Ага, неплохо. Там левые гроши, и он не просыхает. Я последнее время его и близко к себе не подпускаю. Спит на кушетке, воняет от него за версту. Куда ихнее начальство только смотрит? Устроила бы сына на завод, там левых денег нет, и пьют только в получку и аванс.

— Что ж теперь, Катя, сделаешь? Пусть работает, а там видно будет. Всё таки свой человек рядом.

— Ну да! За водкой его гонять будут и пить научат.

— Он и без них уже прикладывается.

Члены маленького рабочего коллектива для солидности называли себя бригадой, а Николая Дзюбу бригадиром. Петру разрешалось его называть бугром, чем тот, отсидевший уже два срока — четыре и шесть лет за кражу государственного имущества и разбой, был доволен. Федька вначале обратился к нему по имени-отчеству, которое узнал от Алисова, но Дзюба посмотрел на него тяжёлым взглядом, и у Федьки ёкнуло под сердцем.

— Зови меня просто — дядя Коля, ты мне в сыновья годишься.

У Дзюбы был ребёнок от первого брака, но после первой судимости, жена сбежала от него, а куда он не знал. Боясь его преследований, она и на алименты не подавала. После освобождения из колонии он женился вторично, но и эта жена быстро от него ушла из-за постоянной пьянки и рукоприкладства А так как пьянки случались часто, то на её лице, почти ежедневно под слоем дешёвой пудры цвели синяки.

Николай жил один в отцовском доме, и почти каждый день на квартире у него собиралась компания, состоящая из бывших и потенциальных уголовников. Иногда в компании бывали и женщины, которыми мужики пользовались по очереди, устанавливаемой хозяином квартиры.

На утро, если оно приходилось на субботу или воскресенье, «девушки», как он их называл, убирали в квартире: перемывали посуду, мыли полы, стирали, сдавали в соседнем магазине бутылки, и квартира на один-два дня приобретала почти приличный вид.

Сейчас бригада грузила на старенький, с обшарпанными бортами грузовик Газ-51, несколько брёвен, шестьдесят пять листов шифера, гвозди, несколько скоб, инструмент. Рядом стоял водитель Гришка по прозвищу Молдаван. Был он смугляв, горбонос, всегда в засаленном грязном пиджаке и имел вид БОМЖА. Так именовали в милицейских протоколах людей без определённого места жительства. Гришкиной отличительной чертой от других работяг участка являлась его трезвость, что всегда вызывало с их стороны насмешки.

— Молдаван, — с казал Дзюба, — чего это машина твоя так воняет?

— Та я вчера подкалымил вечером, отвёз одному жлобу навоз на дачу.

— А чего жлобу?

— Обещал пятёру, а дал трояк. Сказал, что мало привёз.

— Начистил бы ему рыло.

— Так он такой здоровенный, что таких как я, против него и троих не хватит.

— Монтировкой бы по кумполу. Против лома нет приёма.

— Сесть из-за мудака? А детей моих ты кормить будешь?

— Я и своих не кормлю, а на твоих…

— Настрогал пятерых, жена шестым беременна, нахрена нищету плодить? — вмешался в разговор Алисов.

— А это не твоё дело, Муж депутатки. За своим носом смотри.

— Так нос отвалится от такой вони. Ты бы хоть кузов помыл.

— Ладно, следующий раз помою, — примирительно согласился Гришка.

Наконец всё погрузили.

— Садитесь, поехали, сказал Гришка Молдаван.

— Куда садитесь? В твою вонючку? Вот тебе адрес, поезжай, а мы приедем автобусом, — возразил Петро.

— Я сам не поеду, скажите потом, что я что-то продал. Да и ехать вы будете до обеда, а мне ещё Нюма дал задание развести другие бригады.

— Сделаем так, — вмешался бригадир — Федька сядет в кабину и там разгрузит.

— Дядя Коля! Как же я сам разгружу?

— А Молдаван для чего? Поможет.

— Нашли помощника. Я вам не грузчик.

— Не хочешь, пусть Польский твою машину понюхает, а потом скажет тебе, грузчик ты или нет.

Гришка имел уже не раз разговор с начальником и механиком по поводу плохого содержания машины, и они его предупреждали, что переведут в грузчики, а этого он, ой, как не хотел.

— Ну чёрт с вами, поехали Федька.

Через минут двадцать машина была на месте. Из калитки вышла старушка лет семидесяти.

— Вы к нам?

— А как ваша фамилия? — спросил Гришка.

— Назаренко.

— Значит к вам. Открывайте ворота.

— Я сама не смогу, видишь они в землю упёрлись.

— Позовите кого-нибудь.

— Да сын и невестка на работе.

— Я, бабушка, открою, — вызвался Федька.

— Спасибо, сыночек, уважил старую.

— Уважил, уважил, — пробурчал Гришка.

Когда заехали во двор и стали разгружаться, он выговаривал Федьке:

— А ты, пацан, не лезь поперед батька в пекло. Я б с неё рубль за ворота эти содрал. Понял?

Федька молчал.

— Я тебя спрашиваю, понял?

— А ты мне, дядя Гриша, не начальник. Понял?

— Смотри, сопля китайская, по жопе получить хочешь?

— Своих у тебя пятеро, вот их и лупи почём хочешь. А меня тронешь, вот топор в инструменте.

— Смотри какой умный стал, — только и мог возразить Гришка.

— Да, умный, а что, это плохо.

— Хорошо, хорошо, только работай быстрее.

Федька и так уже взмок. За каждой шифериной он залазил на кузов, один край подавал Гришке, а потом спрыгивал на землю, брался за второй и они вместе клали его в стопку.

Минут через тридцать появились Дзюба и Алисов.

— Мы думали, что вы уже разгрузили, а вы ещё и половины дела не сделали, — ехидно заявил Алисов.

— Вот и заканчивай быстро, если ты такой шустрый, — ответил Гришка с такой же интонацией и отошёл в сторону.

Втроём быстро разгрузили машину и, когда она уехала, притупили к осмотру объекта.

Все трое по приставной лестнице полезли на чердак и стали осматривать стропильную систему. В одном месте нужно было заменить мауэрлат — брус, лежащий на стене, на который упираются стропила. В этом месте прохудилось кровельное железо, дерево подмокало и сгнило.

Сгнили также три стропильных конца и несколько досок настила. Работа была рядовая, всего дня на два с половиной — три, но слезши на землю, Алисов стал выговаривать хозяйке:

— Ну, бабуля, и влопались мы в работёнку!

— А что?

— Там столько работы, что и за неделю не управимся, а нам всего три дня дали, за них и заплатят.

— Я отблагодарю вас, сынки. Вы же постарайтесь.

— Постараемся, бабуля, постараемся. Нам только, чтоб обед был, а вечером магарыч.

— Обед я уже вам приготовила, а магарыч будет по окончанию.

— Чего так? — удивился Петро.

— У нас дома ни белую ни красное не пьют. И ваш начальник нас предупредил, чтобы никакой водки.

— Пусть тот начальник помахает целый день топором и молотком, да потягает шифер на крышу, да на холоде помёрзнет.

— Сейчас лето, сынок, квасок холодный у меня есть.

— Эх, бабуля… — хотел ещё что-то сказать Алисов, но его оборвал Дзюба:

— Ладно базарить. Пошли работать..

На чердаке стоял затхлый запах, а солнце нагрело кровлю до такой степени, что, казалось, что они попали в духовку.

— Надо скорее сорвать кровлю, хотя бы местами, чтоб продувало, а то мы поджаримся, предложил Алисов.

— А если дождь пойдёт? Помнишь, какой скандал был, когда Крячко оставил на ночь раскрытой кровлю, и у хозяев даже мебель намокла.

Сдерём железо в том месте, где будем менять стропила, и то полегчает. Федька, бери гвоздодёр и сдирай железо вот отсюда до сюда. А мы займёмся стропилами.

Федька полез за инструментом, взял его и вылез на крышу. Раздался противный скрежет от выдираемых гвоздей и сразу же Федькин крик:

— Ой, я жопу об горячее железо обжог!

— А яйца не сварил? — засмеялись мужики.

— Та вроде нет, — чуть не плача ответил Федька..

— Пойди попроси у бабки старое рядно, подстелишь и сядешь на него.

Федька принёс самодельный, плетёный круглый половик и приступил отрывать кровельное железо. Время приближалось к обеду, хозяйка вынесла из дому кастрюлю с борщом и поставила её на столик под развесистой шелковицей, закрывающей своей кроной полдвора. Запах поджаренного сала, положенного в борщ достал и до крыши. У мужиков потекли слюни, заурчало в животе, и Алисов предложил:

— Всё, Бугор, кончай ночевать, пошли руки мыть.

— Да вроде рановато, — сказал Дзюба.

Но запах борща так наркотически кружил голову, что ждать ещё пятнадцать минут не хватало сил. Алисов увидел, что маятник желания бригадира качнулся в сторону его предложения и крикнул:

— Федька, слазь с крыши и пошли руки мыть.

Но Федька и сам понял, что надо заканчивать работу.

— Иду, иду! — отозвался он.

Борщ обжигал рот, но оказался настолько вкусен, что невозможно было остановиться и подождать пока он остынет. На столе лежал чеснок и хлеб с неповторимым вкусом — «Украинская паляница», который пекли по специальному рецепту только на одном хлебозаводе, и все командировочные везли его домой, как лучший подарок семье, издавал сильный аромат, имел хрустящую корочку. Ели шумно чавкая, а когда немного насытились, хозяйка спросила:

— Ну и як, хлопци, борщ?

— Ой, не пытайте, — перешёл в тон бабке, на украинский, Алисов, — выщий смак, сто грамив бы до нёго.

— А це вже, хлопци, пробачтэ. Що пыты будете, квас, чи чай.

— Какой, бабуля чай, в такую жару? — заявил Алисов.

— А мне чай, и погорячее и погуще, — сказал Дзюба, — внутренний жар выгоняет наружный.

Он за время своих отсидок, так приобщился к чаю, а вернее к чефиру, густому напитку в пропорции один к одному — пачка чая на стакан кипятка, что никаких других напитков, кроме спиртных, конечно, не пил.

Едоки разморились от горячей пиши, поблагодарили бабку и закурили. Воздух запах дешёвой «Примой». Федька, вчера допоздна гулявший, лёг на землю под соседней грушей и сразу уснул. Ему приснился сон с голубями, кошками и ещё с чем-то интересным. Но досмотреть ему не дали.

— Вставай — просыпайся рабочий народ, штаны одевай и ступай на завод, — услышал Федька, такой противный голос Алисова, что хотелось послать его, но вспомнив о его старшинстве, открыл глаза.

— Сейчас, сейчас.

— Иди заканчивай свою работу, а мы будем стропила тесать.

Работать не хотелось, Федька сладко потянулся и полез на крышу.

Мауэрлат уже сняли и обнажилась кирпичная кладка стены. Федька наступил на ближайший кирпич, но он выпал из стены, нога провалилась на чердак, и Федька упал бы, но успел ухватиться за ближайшую доску.

— Фу ты, чёрт, — и оглянулся, чтобы увидеть, что послужило его неустойчивости.

Он увидел выпавший кирпич, а на стене, в выемке, какую-то грязную, когда-то промасленную тряпку а в ней, наверное, что-то завёрнутое… Он потянул за неё, но она не поддавалась. Федька взял гвоздодёр и подковырнул свёрток снизу. Он почувствовал, что внутри находится твёрдый предмет. Развернув тряпку, Федька увидел квадратную жестяную коробочку, на которой изображалась сине — белая сетка и две большие, наложенные друг на друга буквы ТЖ. Федька тряхнул коробочку и в ней что-то глухо стукнуло. Рассмотрев как лучше открыть коробочку, которая была на петле, он потянул с противоположной стороны. Скрипнув, коробочка открылась и Федька увидел бархатку. Развернув её и увидел там четыре монеты. На верхней он успел разглядеть герб с двуглавым орлом и услышал окрик:

— Федька, ты уснул там, что ли? Почему не работаешь?

Федька высунул голову из чердака. Алисов, раздетый до пояса, стоял с топором в руках и тыльной стороной ладони вытирал со лба пот, а Дзюба, нагнувшись, обтёсывал бревно.

— Дядя Петя, лезьте сюда.

— Чего это вдруг?

— Я Вам что-то покажу, — приглушённым голосом не то крича, не то громко шепча, сказал Федька и заговорчески поманил пальцем.

— Кино, что ли? — лениво спросил Алисов.

— Ага, кино.

— Вот Бог послал мороку на мою голову, — пробурчал Петро и нехотя стал подниматься на чердак.

— Ну, чего тебе? — спросил Петро, стоя на лестнице и заглядывая внутрь чердака.

— А вот посмотрите, — Федька показал Алисову монету.

Алисов быстро поднялся по лестнице, залез на чердак и взял монету из Федькиных рук и стал её рассматривать.

— Чего вы там затихли? — крикнул снизу Дзюба.

— Гуляй сюда, Николай, — ответил Петро.

Дзюба стал подниматься по лестнице, залез на чердак и принялся рассматривать монеты.

— Написано — чистая уральская платина, двенадцать рублей. А где ты их нашёл?

Федька показал коробочку, бархатку, тряпку и указал пальцем то место, откуда он их достал. Дзюба неопределённо хмыкнул, положил монеты в карман.

— Всё, давайте работать.

— А монеты ты что, себе забрал? — удивился Петро.

— После работы разделим. Бабке ни слова. А это вот, — Дзюба указал на коробочку с бархоткой и тряпку, — запрячьте, потом где-то выбросим.

Заскрипели выдираемые Федькой гвозди и застучали внизу топоры.

Дзюба тюкал топором, обтёсывая бревно, и думал о том, что не похожи эти монеты на платиновые, отдают желтизной и чернотой, как серебряные, и вид у них какой-то простенький, вот, правда более-менее герб белый. Сидя по колониям он много слышал выдуманных, похожих на правду и правдивых, похожих на выдумку, историй с кладами, но ничего подобного, тем более о двенадцатирублёвых платиновых монетах не слышал. Не так давно видел в каком-то журнале, в листы из которого был завёрнут чей-то бутерброд, изображение платиновых монет, посвящённым какому-то событию, но те монеты блестели и не имели никакого оттенка. Слышал он и то, что найденные клады нужно сдавать в милицию, а этот получается не найденный а украденный и если его сдать, то за него ничего не получишь и нужно от него избавиться, конечно, с выгодой для себя. Решения он никакого не принял, но дал команду работу прекратить немного раньше. Они переоделись и пошли на автобус.

— Едем в контору, — сказал он своим напарникам.

— Зачем? — спросил Петро.

— Там видно будет. Попробуем сплавить одну монету какому-то жиду, они знают в них толк. Во вторых, надо выписать на завтра рулон рубероида и ещё несколько досок. Выпить, сегодня не мешает, а денег нет, — заключил Дзюба.

Во время пересадки на другой автобус, Дзюба распорядился выбросить в урну коробочку с бархаткой и тряпку.

— Зачем коробочку? — спросил Федька. — она хорошая, я её себе оставлю.

— Тебе сказали выбрось! — разозлился Дзюба и после того, как Федька всё выбросил в урну, добавил — Мы нашли на этой остановке только одну монету. Нашёл Федька. Вы меня поняли?

— Поняли, — враз произнесли оба.

— И никому ни слова больше, ты, Петро, трепаться любишь. Смотри, а то я тебе язык укорочу.

Алисов хотел сначала возразить и возмутиться, но зная характер и прошлое своего бригадира, только и сказал:

— Ну что ты, Коля, ты же меня знаешь.

— Знаю, знаю.

Когда зашли во двор Ремстройтреста, где располагался участок, то увидели во дворе своего начальника Польского, стоящего посреди двора и беседующего с высоким мужчиной, по всей вероятности с одним из заказчиков. Дзюба сунул в руку Алисову монету и тихо сказал:

— Предложи Нюме, скажи нашли. Проси червонец.

— Чего так мало?

— Ну два.

Они потолкались недалеко от разговаривающих мужчин, и когда те окончили разговор, и незнакомец пошёл на выход, подошли к Польскому.

— Ну как у вас дела на объекте?

— Нормально, нужно ещё довезти рулон рубероида и штук десять досок, — ответил Дзюба.

— Хорошо, идите выписывать и отдайте накладную кладовщице. В течении дня завезём, — сказал Польский и хотел уйти, но его остановил Алисов:

— Наум Цезаревич, посмотрите, какую монетку мы нашли на остановке. Купите её у нас.

Польский взял в руку монетку, пару минут разглядывал и протянул её назад Алисову, стоящему как аист, заглядывающий в воду, сверху вниз, наблюдая за Польским.

— Что, она Вам не нужна? Платиновая.

— Во первых, платина совершенно белая, а эта окислилась. И здесь написано, что на серебро. А во вторых, зачем мне она? А сколько вы за неё хотите?

— Двадцатник дадите?

— Нет.

— А червонец?

— Тоже нет.

— Ну давайте пятёру.

— Да что ты торгуешься? Она мне не нужна.

У Польского шевельнулось желание купить у них эту монету, чем чёрт не шутит, но у него был принцип ничего не покупать у своих подчинённых и не брать от них подарков.

— Ну хоть трояк дайте. Платиновая ведь, — уже просил Алисов.

— Нет, — твёрдо ответил Польский, — и поворачиваясь уходить в контору, добавил, — если она платиновая, сдайте в скупку в Ювелирторг, там больше, чем трояк дадут.

Алисов хотел что-то ещё сказать, открыл рот, но его перебил Дзюба:

— Кончай канючить, пошли материал выпишем.

После того, как они сдали накладную кладовщице и шли по двору, Алисов, заговорчески наклонился к Дзюбе и преложил:

— А что, может и правда, пойдём в Ювелирторг, а то останемся сегодня без шнапса.

— Ну, пошли, — нехотя согласился Дзюба. — Ты, Петро, сдавать будешь, а мы с Федькой на улице постоим. Скажешь, что нашёл на остановке, а мы ничего о ней не знаем.

— Добро, — ответил Петро.

Дзюба третьим чувством ощущал непонятную опасность, исходящую от этих монет, но жажда выпить непреодолимо толкала его последовать предложению Алисова. До улицы Шевченко шли минут десять и как только повернули на неё, увидели вдалеке милиционера, стоявшего с другой стороны улицы, напротив Ювелирторга. Дзюба с Федькой остались на углу, а Алисов пошёл в магазин.

В 1947 году, когда ещё магазин Ювелирторга находился на улице Ленина, что на квартал ниже улицы Шевченко, на него напала банда из четырёх человек. Они подъехали в открытой легковой машине «Виллис», водитель остался в машине, один стал у дверей, а двое ворвались внутрь и, угрожая пистолетами, приказали нескольким посетителям лечь на пол, вниз лицом, а двоим продавщицам быстро отдать деньги и драгоценности. Продавщицы завопили, что есть мочи, и тогда один бандит выстрелил в одну из них. На шум выскочил из подсобки завмаг и тоже получил пулю в грудь. Другая продавщица упала с перепугу в обморок и тогда один бандит разбил витрину и стал сгребать драгоценности в сумку, другой перескочил через барьер и стал тоже собирать драгоценности и деньги в ящике. Стоявший на улице бандит, увидел бегущего через площадь милиционера, услышавшего выстрелы, заорал внутрь: «Шухер, милиция!» Бандит, находившийся снаружи прилавка кинулся наружу. Тот, что был внутри, замешкался, и когда выскочил на улицу, увидел отъезжающую машину, милиционера, приближающегося к нему и расстёгивающего на ходу кобуру пистолета.

Он понял, что если побежит, то получит пулю в спину, подождал, когда милиционер подбежал ближе, в всадил ему пулю в живот. Тот упал навзничь и выронил пистолет. Бандит, нагнулся, схватил милицейский «Наган» и кинулся бежать. Он забежал за угол и также бегом направился вверх по улице. Милиционеры, поднятые по тревоге, запрыгнули в машины и поехали к Ювелирторгу. Пока они, опрашивали очевидцев, бандит успел пробежать два квартала. Он понимал уже, что ему не уйти от преследования, заскочил в первый попавшийся подъезд двухэтажного дома, ворвался в квартиру. В комнате находилась пожилая женщина с четырехлетним мальчиком. Бандит схватил ребёнка, но его бабушка вцепилась в бандитскую руку мёртвой хваткой и закричала:

— Отпусти ребёнка, фашист!

Но тот всадил ей пулю и выбежал с ребёнком из комнаты. Увидев дверь, ведущую в подвал дома, он забежал в неё и огляделся. В подвале стояли две бочки с солениями и лежали несколько мешков с картошкой. Он опустил плачущего ребёнка на пол, подкатил бочки к двери и на них положил мешки. Забаррикадировавшись таким образом, бандит сел на какой — то ящик и отдышался.

Подвал был старинный, размером, примерно, три с половиной на три метра, с кирпичными сводами. На высоте полутора метров маленькое застеклённое и зарешеченное окошко. Он уже сознавал всё то, что он натворил. На нём четыре трупа, ограбление магазина. «Живым мусорам не дамся, хотя, вышку отменили, так что светит двадцать пять, быстрее меня забьют они насмерть. Нет…» В дверь постучали, и бандит из милицейского нагана выстрелил в неё. За дверью что-то упало, и раздались снаружи голоса.

— Товарищ капитан, майор Комашко, кажется, убит.

— Что значит кажется? Вытаскивай его наверх.

— Так эта сволочь стреляет, и ребёнок там плачет.

За дверью послышалась возня, видимо выносили тело убитого майора.

Доносился шум снаружи через окошко. Бандит, а как позже выяснилось, рецидивист, сидевший по тюрьмам с тридцать второго года, трижды бежавший, имеющий за собой ранее три убийства, тридцативосьмилетний Иван Жихарев прислушивался к шумам на улице, но внятного разговора не слышал, а только отдельные звуки. Зло его раздирало на своих сообщников.

«Падлюки, бросили. Вместе из лагеря бежали, вместе по тайге шли, на крови, собаки, клялись. Если выберусь отсюда живым, всех троих кончу» — думал Жихарев.

Он взял мешок с деньгами и драгоценностями, высыпал на кирпичный пол. В подвале было сумрачно, но кольца, серьги, броши засверкали золотом и камнями. Мальчик затих и смотрел на горку драгоценностей.

Жихарев взял большую брошь и протянул мальчику. Ребёнок робко протянул ручку, посмотрел на брошь и улыбнулся.

— Бери, дарю насовсем.

Мальчик вертел брошь, а огоньки от камней блестели и переливались. Жихарев вспомнил себя мальчишкой, сидящим у реки и глядящим на искры от ряби на воде. «Вот также и эти, теперь никому не нужные камешки блестят», — подумал он и увидел в окошке чью-то голову. Ни секунды не думая, он выстрелил, за окном кто-то упал и загородил своим телом свет в окошке. Когда тело стали оттягивать, Жихарев увидел погон с двумя большими звёздами. «Подполковника ухлопал», — подумал он с гордостью.

Кто-то, стоя за окном, стал громко говорить, наверное, в жестяной мегафон, потому что голос отливал металлической дрожью.

— Послушай, как тебя там, отпусти ребёнка!

— Как только я его отпущу, то вы меня сразу ухлопаете. А так я задаром свою жизнь вам не отдам, мусора вонючие! — крикнул в ответ Жихарев, и мальчик опять заплакал.

К дому стянули весь личный состав городской и областной милиции и МГБ, который в то время состоял на дежурстве. От любопытных не было отбоя и пришлось просить подмогу у командира десантной дивизии, чтобы оцепить квартал. Матери мальчика удалось прорваться сквозь заграждение из солдат, но милиция её в дом не пропускала. Она вначале кричала, плакала, сейчас стояла и из её груди доносились рыдания. Когда она услышала плач ребёнка, опять завопила и стала вырываться из рук милиционеров, с трудом удерживающих её. К ней подошёл милицейский полковник и мягким, но убедительным тоном сталей говорить:

— Лариса Петровна, мы понимаем Ваши чувства и ваше состояние. И мы стараемся всё сделать чтобы вытащить Витю из рук бандита. Мы это обязательно сделаем, только пожалуйста отойдите и не мешайте нам. Мы спасём ребёнка, чего бы нам это не стоило. Прошу Вас, если мальчик услышит ваш голос, он начнёт кричать и мешать нам разговаривать с бандитом.

Всё это время женщина всхлипывала и кивала головой. Полковник глазами и движением головы указал милиционерам, что её нужно отвести подальше. Её взяли под руки, отвели в конец двора и усадили на скамейку под деревом. Она всё время пыталась встать, но её не пускали. Широко открытыми глазам, полными ужаса, она смотрела в сторону дома.

— Что посоветуешь, Поляков? — обратился начальник областной милиции к полковнику МГБ с синей окантовкой на погонах.

— Считаю, что пока нужно с ним говорить.

— А потом?

— Почём я знаю! Там видно будет. Прикажи на всякий случай пожарным машинам сюда подъехать.

— Уже стоят за углом. Вот что с народом делать? Уже полгорода собралось, спасибо Климову, солдат дал. Еле толпу сдерживают.

— Ты в Киев доложил?

— Уже и Москва знает. Пойду сам с ним поговорю.

Полковник взял мегафон и стал у стены рядом с окном в подвал.

— Слушай, с тобой говорит начальник областного управления МВД, полковник Дейнеко.

— Ого, — послышалось из подвала, — какой чести меня удостоили. Со мной раньше и сержант не стал бы разговаривать.

— Не ёрничай. Отпусти Ребёнка, и мы выполним любую твою разумную просьбу, кроме той, чтобы отпустить тебя на свободу.

— Хорошо, воспользуюсь последним желанием перед смертью.

— Мы не собираемся тебя убивать.

— Не пизди, полковник. Принесите мне запечатанную бутылку водки, буханку хлеба, банку свиной тушёнки и бутылку минералки. Не вздумайте травить, я вначале дам ребёнку. Понятно?

— Да, понятно.

Жихарев смотрел на ребёнка, как тот играется ювелирными изделиями. Он выложил их в кружок и посредине положил большую брошь.

«Соображает», — подумал бандит и в этот момент мальчик посмотрел на него и улыбнулся. Жихарев улыбнулся в ответ своим беззубым ртом и спросил мальчика:

— Шамать хочешь?

— Что Вы сказали, дядя?

— Ну кушать хочешь?

— Немножко.

— Как тебя зовут?

— Витя.

— Сейчас, Витя, принесут.

Минут через двадцать сверху предупредили, что сейчас будут передавать еду для него и ребёнка. Сквозь прутья решётки за три раза опустили буханку серого хлеба, банку тушёнки, бутылку молока, бутылку минеральной воды, чекушку (250 грамм) водки, две алюминиевые кружки и такие же ложки, а также завёрнутые в газету карамельки.

— Я просил бутылку водки, а вы мне что дали?

— Хватит с тебя пока, а дальше посмотрим.

— Ладно, суки, — заключил бандит и приступил ножом открывать тушёнку.

Хлеб он ломал руками, давая мальчику горбушку, а сам ел мякину.

Набрал в одну ложку тушёнки и протянул ребёнку. Витя с удовольствием уплетал поданную ему пищу, а Жихарев налил себе в кружку водку, выпил и стал медленно жевать своим беззубым ртом пищу.

— Запьёшь молоком? — спросил Жихарев.

Мальчик кивнул и Жихарев налил ему в кружку молока. Он смотрел на мальчика и у него стало в душе просыпаться к нему тёплое чувство.

Вспомнил себя ребёнком, своих двух братьев и сестричку, своё беспризорное детство и всю проклятую жизнь. Он неожиданно встал и крикнул в окно:

— Эй, вы там! Разрежьте решётку, я подам вам ребёнка.

— Можешь разбаррикадироваться и выходи в дверь.

— Делайте то, что я сказал.

Ему нравилось, что легавые выполняют его указания, хотя понимал, что они последние в его жизни. Жихарев поел, взял конфету и протянул её ребёнку.

— Спасибо, дядя. А как Вас зовут?

— Еркой меня мать называла.

— Спасибо, дядя Ерка.

Жихарев умилился. Его уже много лет так вежливо и искренне никто не благодарил. Он боялся, что чувство нежности к этому мальчику сейчас пройдёт и звериное остервенение толкнёт его на страшное убийство.

— Наверху! Чего вы не вырезаете решётку?

— Сейчас разгрузят с машины бензорез и вырежут.

Когда начали вырезать решётку и искры полетели в подвал, Жихарев выбрал две небольшие серьги с красными камушками и небольшую брошь, подошёл к мальчику и погладил его по голове.

— Сейчас я тебя передам через окошко твоей мамке, а вот это положу тебе в карман. Ты никому не показывай, а то легаши заберут себе. А дома отдашь мамке. Ты понял?

— Мг! — кивнул головой ребёнок.

Когда Жихарев понял, что решётка остыла, он взял мальчика на руки, услышал его быстрый стук сердечка и поспешно крикнул:

— Принимайте ребёнка! — и подал его в две протянутые сверху руки.

— Теперь вылезай или выходи сам! — крикнули сверху.

— А хер в глотку не хотите?

Наверху совещались, что делать дальше. Милицейский подполковник спросил начальника милиции:

— Что, начнём штурм? Ребята уже подобраны.

— Нет, во время штурма мы потеряем людей и его живым не возьмём.

А он нам живой нужен. Мы ещё не знаем его сообщников. По моим подсчётам у него не меньше десяти патронов, а стрелять эта сволочь умеет. Подгоняйте пожарные машины и со всех стволов заливайте подвал водой.

Пожарные из шести брандспойтов стали лить в окошко воду. Жихарев не ожидал такого, и понял, что придётся подыхать, захлебнувшись водой, а до этого стоять в ней, а может сдаться? Он отогнал эту мысль и взял в руки оба пистолета. Отложил свой ТТ в сторону, взял милицейский «Наган», крутнул барабан и подумал: «Здесь было шесть патронов, осталось пять. Сыграю в русскую рулетку, и если останусь живым, сдамся, мать иху в amp;б!». Он перекрестился, так, как учила его покойная бабка, чего не делал уже лет двадцать пять и приставил ствол к виску.

Наверху, когда сквозь шум воды, издаваемый мощными струями, услышали выстрел, полковник Дейнеко приказал прекратить лить воду.

Наступила полная тишина и все услышали, как в соседнем дворе весело залаяла собака.

— Кажется, всё, — сказал полковник, — взламывайте дверь в подвал.

Затем он взял мегафон и крикнул:

— Ты ещё жив, бандюга!?

Опять тишина. Он повернулся к подполковнику:

— Ты здесь командуй, а я поехал в управление докладывать в Киев и Москву.

— А если он жив?

— Я сейчас проверю, — сказал Дейнеко и направился к окошку.

— Товарищ полковник не надо, а вдруг он прикинулся? Не идите!

Полковник так посмотрел на своего подчинённого, что тот проглотил язык. Став на одно колено, он посмотрел в подвал, поднялся, махнул рукой, заматерился, сел в машину и уехал.

Об этой истории в городе говорили очень долго, добавляли отсебятины, она обрастала всевозможными подробностями, а в телеграмме, направленной наверх, сухо сообщалось, что ограблен Ювелирторг, погибли три милицейских работника, два сотрудника магазина, и тяжело ранена пожилая женщина. Преступник, Ерофей Гаврилович Жихарев 1909 г. рождения, покончил с собой. Ребёнок, бывший заложником, освобождён, повреждений не получил. Часть денег и драгоценностей возвращены государству, трое остальных преступников находятся в розыске.

С тех пор прошло много лет. Магазин Ювелирторг построили в новом красивом здании, сделали сигнализацию, систему оповещения милиции от каждой торговой стойки, автоматически закрывающиеся все двери при первом сигнале опасности. Но милицейский пост в районе магазина оставили. Дежурный наблюдает и за магазином и за всем вокруг, входящим в панораму обзора.

Алисов вошёл в магазин. Посетителей было немного. Сразу справа от двери стояла стеклянная загородка. В ней сидел рыжеватый лысеющий человек и с лупой в глазу занимался гравировкой. Внутри будочки висела табличка «Скупка золотого лома». Алисов подошёл к загородке и с высоты своего роста заглянул в неё сверху, немного повернув голову, и этим походил на попугая рассматривающего блестящий шарик.

Гравировщик вынул из глазницы лупу, отложил в сторону инструмент и изделие и спросил Алисова:

— Вы что-то хотели?

— Здесь принимают только золотые вещи?

— В принципе, да. А у Вас что-то другое?

Алисов пошарил в кармане и вынул монету. Он нагнулся и подал её в окошечко.

— Вот, нашёл на автобусной остановке.

Гравировщик, он же приёмщик золотого лома, стал рассматривать монету сначала надев очки, а потом опять, вставив в глазницу лупу.

Алисов понял, что монета его заинтересовала.

Гравировщик Чекмарёв, бывший лётчик-истребитель, провоевавший два года в дивизии Покрышкина, лично уничтоживший три немецких самолёта и два в группе, имел три боевых ордена, в конце войны был сбит и при этом ранен. После госпиталя в строй не вернулся и на гражданке осваивал новые специальности. Его тянуло к тонким, требующим особого старания работам, и обучившись специальности паркетчика-реставратора, перестилал полы в «Эрмитаже». Женившись на украинской девушке, переехал на Украину, вначале работал паркетчиком, а затем, имея с детства красивый почерк и пристрастие к рисованию, сам освоил специальность гравировщика. Вначале работал в системе бытового обслуживания населения, а с открытием магазина Ювелирторг перешёл работать в него. Магазину он был выгоден, как работник. Золотой лом не так часто сдавали, а заказы на гравировку с каждым месяцем увеличивались.

Алисов терпеливо ждал, и когда приёмщик, взвесив монету, протянул её обратно в окошко, разочарованно спросил:

— Что, не подходит?

— Я эту вещь принять не могу, так как она не золотая.

— Так она же платиновая.

— Сомневаюсь. Платина совершенно белая, не окисляется, а здесь непонятно. Монета почти серая, хотя, наверное старинная. А может и фальшивая. Меня смущает эта надпись, что на серебро. Я когда-то интересовался монетами, но подобной не встречал. Могу предложить вот что. Я её оставлю у себя, придёшь ровно через неделю в это же время.

Я проконсультируюсь в Киеве и может приму. Хорошо?

— Хорошо, но дали бы вы мне немного денег.

— Что значит немного?

— Ну хоть пятёру.

— Что, выпить хочется?

— Ага, — радостно закивал Алисов.

— У тебя паспорт с собой?

— Нету.

— Ну ладно, выпишу тебе квитанцию и пять рублей. Придёшь через неделю, может и больше получишь.

Чекмарёв выписал квитанцию, поставил на ней штамп и отдал вместе с пятью рублями Алисову. Петро внимательно прочитал:

Алисов положил квитанцию и деньги в карман и направился к своим.

— Ну что? — спросил Дзюба.

— Никакая это не платина. Дали пять рублей и сказали зайти через неделю. Спрашивали паспорт.

— Ты дал? — забеспокоился Дзюба.

— Что, я его с собой ношу?

— Фамилию не спрашивал?

— Та нет. Чего ты волнуешься?

— Ничего. Пошли возьмём бутылку.

Они пошли в центральный, или как его называли «зеркальный» гастроном, купили поллитровку. В столовой самообслуживания напротив гастронома, взяли по салату, три стакана. Дзюба разлил водку по стаканам: себе и Алисову полные стаканы, а Федьке полстакана.

— Тебе Федя, вообще пить нельзя, нет восемнадцати, но ты сегодня заработал. Будем!

Выпили. Дзюба понюхал хлеб, Федька, глядя на него, тоже. Когда поели салаты, Алисов закатив глаза, промолвил:

— Захорошело. Хороша водочка, да мало.

— Водки много не бывает, — в тон ему сказал Дзюба и направился к выходу.

На улице Дзюба сказал своим напарникам, чтобы они завтра ехали на объект и начинали работать, а он поедет в контору и проследит за погрузкой досок и рубероида и одновременно сплавит оставшиеся монеты.

— А может они дорого стоят? — спросил Алисов.

— Не жадничай, Петро. Они тебе могут зоны стоить.

— А чего мне? Нам.

— Если кто узнает о нас с Федькой, тебе головы не сносить. А на счёт денег не волнуйся. Разделим поровну, или пропьём вместе.

— Ну да, поровну. Как сейчас, мне сто, а вам по двести.

— Это, Федя, тебе аванс, а получка позже. Разбежались.

Соседи пошли на свою остановку, Дзюба ушёл в другую сторону. Он решил пройтись пешком до своего дома. Жил Дзюба в районе, называемом «Чичёрой». Этот район когда-то весь состоял из землянок и приземистых саманных домов и числился наряду с Кущёвкой самым криминальным местом в городе. Пьянки, драки, поножовщина являлись обычным делом и доставляли много хлопот городским властям и милиции.

В шестидесятых годах большую часть Чичёры потеснили хрущёвские пятиэтажки, но оставшиеся в низине дома осталось сборищем преступного мира.

Дзюба шёл домой и думал о том, что его гложет тревога из-за этих монет. Он не знал, чем могут они ему навредить, но знал, именно знал, что могут. Он думал, что если выпьет, то тревога пройдёт, но водка не дала приятного опьянения, а только усилила тревогу.

Переходя через речку по пешеходному мостику, Дзюба остановился, вынул из кармана монеты. «Выбросить их к едрени фени и дело с концом. Нужно от них скорее избавиться», — подумал Дзюба, положил монеты обратно в карман и пошёл домой.

Утром, придя на Участок, он узнал, что доски и рубероид, ним вчера выписанные, уже погружены на машину. Он зашёл за угол склада, где стоял туалет и увидел, что из него выходит механик Василий Млынырь.

Васька, как его почти все называли, в юности занимался вольной борьбой и ходил как медведь, с расставленными в сторону руками, в любую секунду готовый к схватке Он был балагуром и весельчаком, анекдотчиком и во время разговора раскачивался из стороны в сторону.

После службы в войсках МВД женился, работал шофёром, закончил вечерний техникум и стал работать механиком. Млынарь обладал незаменимым качеством для механика тех лет. Он был проныра, доставала и, как говорили о нём, мог у цыгана цыганку выпросить. Но когда нужно было молчать, у него и слова не вытянешь. Как правило, отделывался шутками и смехом.

Васька остановил Дзюбу и со смешливым выражением лица обратился к нему.

— Послушай, Николай, говорят вы вчера монету интересную нашли? Не осталась она у вас? Мой пацан насобирал уже полведра всякой меди и ему был бы неплохой подарок.

Дзюба молча протянул одну монету. Млынарь рассмотрел её и вернул обратно.

— Могу дать трояк, будет хоро-оший подарок пацану.

— Ты что, она же платиновая.

— Фуфло это, а не платина. Я пошёл.

— Подожди У меня их три штуки. Отдам за полсотни. Могу в долг отдать.

Васька взял три монеты подбросил их на руке и понял, что это платина, такие они были тяжёлые, и сказал:

— За фуфло пять червонцев? Ты чё, Коля, таво? И в долг я никогда ничего не беру и не покупаю. Мне три и не нужны, правда пацан у кого-то выменяет на что-то. Ладно, даю двадцатник.

— Трицатник и разбежались. Только одно условие: я не продавал, ты не покупал.

— Ес-стес-ствено, — расшатываясь в стороны проговорил Васька, вынул тридцать рублей и отдал их Дзюбе. Они оба посмотрели по сторонам, и убедившись, что их сделку никто не видел, разошлись.

Николай Дзюба с облегчённым сердцем и карманом ехал в автобусе на объект и радовался сделке стоимостью большей чем десять поллитровок водки.

На объекте он вручил Алисову и Федьке по десятке. Алисов не удержался от вопроса:

— Кому?

Дзюба поднял голову, посмотрел на Петра и молча отвернулся к Федьке.

— Деньги отдай матери. Откуда? Молчок. Заработали.

— Да она в жизни не спросит. Ей лишь бы деньги.

— Работаем.

Думали они, что избавившись от монет, избавились от неприятностей и волнений. А неприятности только начинались и будут продолжаться ещё очень долго и не только для них.

Через два дня после этих событий, в пятницу, Наум Цезаревич шёл, уставший, после работы домой. Жил он недалеко от «зеркального» гастронома, через пару кварталов от центральной улицы.

— Нюма, ты стал таким большим начальником, что друзей не замечаешь? — услышал Польский.

Он остановился и увидел своего школьного товарища Абу Когана, работающего сейчас преподавателем физики в институте.

— Извини Аба, устал я сегодня. Какой-то дурной день выдался, да ещё эта идиотская, никому не нужная планёрка в тресте. Переливают из пустого в порожнее, только время отнимают. А у тебя как дела? Я тебя уже сто лет не видел.

— Я из кафедры не вылезаю, пишу докторскую, а дома добавляю. Да ещё всевозможные, как ты говоришь, дурацкие мероприятия, забирающие время: то дежурство в дружине, то собрание кафедры, совещание в деканате, всевозможные лекции по линии общества «Знание». А политинформации чего стоят? Сплошная болтовня о преимуществе социализма и о гениальном руководстве партии, Брежнева и прочих маразматиков.

— Ты что, диссидентом стал?

— Куда мне. Ты ведь знаешь, меня кроме науки ничего не интересует.

— А женщины? У вас в институте их тьма.

— Ты не знаешь мою Раю? Один взгляд в сторону, и я косить всю жизнь буду.

— Да, я вспомнил одну интересную вещь. Ты когда-то, ещё в школе интересовался нумизматикой, — и Наум Цезаревич пожалел, что начал этот разговор.

«Пропал вечер. Теперь Абу не остановить», — подумал он, но продолжил:

— Мне предлагали купить интересную монету.

— Какую? — загорелись глаза у Абы.

— Такая серенькая, с одной стороны двуглавый царский орёл, а с другой стороны, дай вспомнить точно…

— Отойдем-ка в сторонку, вспоминай.

— Ага, значит так: двенадцать рублей и странная приписка — на серебро, а по кругу написано — чистая уральская платина. Так, кажется.

Аба сделал такие удивлённые глаза, что Польский улыбнулся.

— Нюма, ты меня не разыгрываешь? Ты сам видел эту монету? Где?

— Мои работяги нашли и предложили мне купить.

— За сколько?

— Можно было и за пять ре.

— И ты не взял.

— Не имею манеры покупать у своих подчинённых… Мало ли что. Потом будут считать, что я им обязан чем-то. Тем более, что понимаю, что она не платиновая.

— А ты понимаешь, что ты сделал? Вернее не сделал.

— А что?

— Это ведь редчайшая монета! Любой, повторяю, любой коллекционер в мире, посчитал бы за гордость иметь эту монету. А она действительно платиновая. И её только страховочная стоимость в Американском музее свыше пятнадцати тысяч долларов. А на последнем аукционе редких монет в Амстердаме за неё, если я не ошибаюсь, неизвестный коллекционер заплатил сорок с половиной тысяч долларов. Понимаешь, долларов!

— А откуда ты всё это знаешь?

— Ну, Нюма, не ожидал я от тебя такого вопроса. Ты ведь знаешь, такими вещами интересуется КГБ, и ты должен был бы, — он нагнулся к уху Польского и прошептал — заявить на своих работяг куда положено.

— Ты, что, Аба, за кого ты меня принимаешь?

— Пошутил я, не обижайся, а вот то, что монета платиновая я тебе расскажу её историю.

И Аба рассказал, что платиновые монеты впервые стали чеканить в России на уральских заводах Демидова где-то в конце двадцатых годов прошлого столетия. Процесс чеканки отличался большой трудоёмкостью.

Сначала получали порошок, который сильно нагревали до большой температуры, а затем чеканили. Так изобрели «порошковую» металлургию. Но очищать платину от естественных примесей тогда ещё не умели, вот почему и надпись на монете «чистая платина». В мире монета не пользовалась особым спросом из-за того, что больше её никто не чеканил, и российское Казначейство решило изъять их из оборота. Но много монет люди утаили, вот почему иногда появляются они на аукционах. Появились и поддельные монеты такого типа. Всего зарегистрировано таких монет, кажется, штук десять, но они ещё ценятся в зависимости от года чеканки. И достоинства. Выпустили тогда монеты трёх, шести, и двенадцатирублёвые.

Аба говорил долго, пересыпал свой рассказ цифрами, и когда увидел, что Польский отвлекается по сторонам, завершил:

— А ты Нюмочка, лопух. Упустил такой шанс.

— А что бы я с ней делал?

— Ты лучше спроси свою маму — твой папа аид?

Они оба засмеялись и глянули на часы. У обоих уже урчало в животах, хотелось есть, да и дома, наверное, жёны волнуются и посматривают на часы. Друзья распрощались и пошли по домам.

Жена Польского Белла, как всегда начала c того, что она волнуется, приготовила ему ужин, а его всё нет, а теперь придётся ему второй раз подогревать пищу, а подогретая не такая вкусная, как свежая. Она старается всё делать для него как лучше, а он не соизволит придти домой вовремя. Ну, задержался на работе, она это понимает, а то встретил своего приятеля. Подумаешь, давно не виделись. А о ней он подумал? Она уже хотела звонить в милицию, ведь он позвонил, что идёт домой, а его всё нет.

Польский привык к постоянным упрёкам и поучениям с её стороны, сидел и молча уплетал жаренную картошку. Насытившись, он откинулся на спинку стула.

— Я так привык к твоим выступлениям, что если бы их не было, у меня бы не переваривалась пища.

— На что ты намекаешь? Хочешь, чтобы меня не было? Скоро не будет, не переживай!

И она стала перечислять свои «смертельные» болезни. К этому Наум тоже привык и молча слушал. С его супруги, рослой, красивой, всегда, даже дома в макияже, мог бы писать портреты Рубенс. Выходя с ней на люди, он всегда радовался, что на её осанку и яркую еврейскую красоту обращают внимание. Но компенсацию за удовольствие, которое она ему приносила и не только среди людей, он платил своим терпением, выслушивая её упрёки. Уступая ей во всём, он в одном был абсолютно твёрд: на все намёки жены и просьбы отпустить её лечить, как он считал, мнимые болезни, в санаторий, отвечал отказом. Белла обладала жгучим нравом и неукротимостью самки, а санаторий предрасполагал к знакомству с другими мужчинами, а попробовав один раз удовольствия получше мужниного, женщину уже не остановить Себя он не считал слабаком в этом отношении пока удовлетворял её полностью.

— Тебе даже не интересно, о чём я говорю, и ты даже не слышишь и не хочешь слышать о моём здоровье.

— Я всё слышу и всё знаю. А теперь послушай, что я тебе расскажу.

Наум Цезаревич, расставшись с Абой, твёрдо решил не говорить жене о монете и обо всём с ней связанным. Он заранее знал, что она высыпет ему на голову столько, что ему хватит на два выходных дня и больше того, это станет достоянием её сестры, с которой они хоть и не являлись близнецами, но походили друг на друга, как две капли воды и внешностью, и характером, и всем, чем могут походить друг на друга сёстры, между которыми кроме всего существовала дружба. И потом он не хотел, чтобы эта история разрасталась, но таков уж был характер у Польского, что он не мог не поделиться со своей Бебой самой малой интересной новостью.

— Что же ты замолчал? — она села напротив него и выражала собой сплошное внимание.

— Жил один еврейский мальчик и считал себя умным, предрасположенным к коммерции, как и все его предки. Но, оказывается это совсем не так.

— Как раз, именно, совсем так!

— Что у тебя за манера вечно перебивать, когда я говорю.

— Говори, говори, не тяни кота за хвост.

Наум стал рассказывать, как ему предложили купить монету, и что ему рассказал Аба. Белла, по своему обыкновению его перебивала и в конце повествования заключила.

— Правильно сказал Аба — лопух. Чтобы тебе было, если бы монету ты взял себе? Или три рубля деньги?

— Ты ведь знаешь, что у меня принцип не связываться со своими подчинёнными. И прошу тебя, никому, даже сестре об этом не рассказывай, даже сестре, хотя знал, что не позже, чем завтра сестра услышит полный отчёт.

— Принцип, подчинённые, нашёлся мне министр. Может монету они ещё не сплавили, спроси.

Между супругами опять началась перепалка, но затихла, когда Наум засел за телевизор. Полный мир и согласие наступило в постели, когда Наум, взявши себя в руки удовлетворил Бебочкино незатихающее желание. Он быстро уснул и увидел сон, в котором он катил по земле громадную монету, как греческий воин на иллюстрации из книги Перельмана «Занимательная математика», прочитанная им в детстве. На монете было изображение доллара, Наум страшно волновался, что его видят люди и заявят на него в КГБ. Затем он умудрился засунуть монету в карман и проснулся.

Стояло субботнее летнее утро, пора бы и вставать, но Наум, не подавая вида, что проснулся, стал думать о том, чтобы он смог приобрести, продай он эту монету за её фактическую стоимость.

Он, пятидесятилетний мужчина, любил помечтать и пофантазировать.

Но со своими наивными мечтами он не делился даже с Беллой, знал, что засмеёт.

Вот, если бы он взял ту монету и продал её хотя бы за страховую стоимость в 15000$, то… Что, то? Официальный курс доллара к рублю составляет всего шестьдесят копеек. Но это же полнейшая ерунда.

Говорят, что в Москве фарцовщики дают туристам за доллар восемь, а то десять рублей. Предположим, что я не смогу продать за десять, а продам за пять рублей. Это громадная сумма — семьдесят пять тысяч рублей. Это десять машин «Жигули». Трёхкомнатная кооперативная квартира стоит не больше пятнадцати тысяч, да и ему её никто не даст, так как они жильём обеспечены. Продаст эти «Жигули», купит другие, а зачем? Положит деньги на сберкнижку, сразу заинтересуются, откуда у меня деньги.

Из кухни раздавался запах жаренной яичницы с колбасой и луком, ежедневный его завтрак уже много лет. В спальню вошла жена.

— Нюма, я знаю, что ты не спишь. Что, деньги считаешь от проданной, но не купленной тобой монеты? Вставай, завтрак на столе и тебе нужно идти на базар покупать вишню.

«Боже, как она меня хорошо знает! Наверное и сама сосчитала „утерянную“ сумму» — подумал Наум и только сказал:

— Зачем нам вишня, если мы прошлогоднее варенье ещё не съели?

— Что, это мне варенье нужно? Я его почти не ем. Я для тебя стараюсь, а ты…

— Понеслось, поем и пойду покупать тебе вишню.

— Не мне она нужна, — продолжала Белла и замолчала только тогда, когда Наум брал эмалированное ведро, чтобы идти на базар.

Затем последовали указания о том, какую вишню покупать, не дай бог недозрелую купит, и пусть поспрашивает цену у разных хозяек, а то они, зная дураков мужиков, всегда завышают цену.

Когда Наум вышел из квартиры и закрыл за собой двери, наступила тишина, какая бывает после артналёта.

Прошла неделя со дня находки монет, бригада Дзюбы работала уже на другом объекте. Алисов напомнил, что ему нужно сегодня пойти в Ювелирторг и уйти немного раньше. Он даже и паспорт с собой взял.

— Хорошо, пойдёшь раньше. Мы с Федькой поработаем за тебя и не пойдём. Но ты помни, что мы ничего не знаем.

— Не маленький, а если получу, то завтра и разделим.

— С неубитого медведя шкуру, — заключил Дзюба.

Много лет тому назад аэроклуб набрал группу ребят из одной школы для обучения их прыжкам с парашютом. Прыгнуть они должны были по одному разу, и это шло в зачёт плана, доведенного свыше. Как правило, из каждой подобной группы оставалось два-три человека заниматься парашютным спортом. В этот раз осталось аж пятеро: Боря, Саша, Коля, Толя и Ваня Синица.

Судьба каждого из них могла бы стать основой для интересного романа.

Как спортсмен-парашютист больше всех преуспевал Борис. После школы он поступил в медицинский институт и одновременно занимался своим любимым спортом Вошёл в сборную команду Украины, но на одном из тренировочных прыжков отказал купол главного и он допустил ошибку, открыв запасной парашют, не отцепившись от основного, они переплелись и Борис погиб. Сотни людей хоронили его в родном городе, а парашютисты всей Украины собрали деньги ему на памятник и на его могиле установили бюст.

Очень сильно развит физически был Саша. Под кожей у него играли мышцы, и он развлекал всех тем, что садился на обыкновенный дорожный велосипед, выезжал на нём одновременно с машиной отъезжающей на аэродром, и преодолев путь по грунтовой дороге в 22 километра, встречал приехавших грузовиком парашютистов уже на аэродроме. Саша служил в армии в городе Туле, а после неё работал сварщиком в одной из строительных организаций, преуспел в спорте, стал Мастером спорта.

Интересными ребятами, шутниками, а может даже комикам, были два друга — Толя и Коля. Объектом их, в общем-то невинных и безобидных шуток, мог стать кто угодно. Особенно от них доставалось Ивану Синице, ниже их ростом на голову. И не потому, что был меньше и неважно прыгал, а потому, что обижался на их всевозможные подначки.

Толя и Коля после школы стали летать на самолётах, вылетели самостоятельно и получили пилотские права. Оба поехали в Саранск поступать в лётное училище ДОСААФ.

Пройдя успешно медицинскую комиссию, приступили к сдаче экзаменов. Первый — сочинение по русской литературе. Они оба и в школе не очень охотно их писали, в основном скатывали, а сейчас им предстояло писать самим, так как за ними следили и даже вынуть шпаргалку составляло проблему. Темы дали известные: «Лев Толстой, как зеркало русской революции», «Онегин и Печорин лишние люди в своём обществе» и свободная тема — «Почему ты хочешь стать лётчиком?». Николай, что-то начал писать, а Анатолий задумался.

Первые две темы он от себя отбросил, так как не понимал даже о чём там можно писать Учителя что-то рассказывали и всё муть необъятная, а вот почему он захотел стать лётчиком, он написать сумеет. Оформил экзаменационный лист, написал заглавие и задумался, с чего начать.

Ну что писать? Нравиться летать, земля с высоты красивая, ну и что?

Он представил себе взлёт, полёт по маршруту, фигуры высшего пилотажа, но как всё это описать? Так он думал пока не сказали, что время, отведенное для написания сочинения закончилось и нужно сдавать работы Анатолий решил схохмить и написал фразу из «Песни о соколе» Горького: «Рождённый ползать — летать не может». Сдал листок и вышел из аудитории. Он понимал, что экзамен он завалил, и надо срочно уезжать и пробовать поступать в военное лётное училище. Он сказал об этом своему другу, но Николай попросил его подождать до завтра, когда объявят оценки. Может и он провалил, тогда поедут вместе.

Пришло завтра, и когда вывесили результаты экзаменов, обнаружилось, что Николай, написавший сочинение, получил двойку, а Анатолию за одно предложение и, наверное, находчивость поставили четвёрку! Анатолий тут же «возмутился», почему не пять, нужно сходить в приёмную комиссию и узнать, но друг остановил его:

— А ты уверен, что не сделал ошибку в этом предложении?

— Нет.

— Ну и сиди, и сдавай дальше экзамены. А я поехал в Балашовское лётное.

Так друзья разъехались. Оба поступили, оба стали лётчиками.

Николай по окончанию училища, стал лётчиком-истребителем, а Анатолий лётчиком-инструктором-парашютистом, и направлен на работу в свой родной аэроклуб, заменить в парашютном звене инструктора, ушедшего работать в аэрофлот.

Ваня Синица, маленький, щуплый хлопец, нос гонором, поступил в институт и после его окончания о нём ничего ребята не знали.

И вот, однажды, он заявился в авиационной офицерской форме в Областной комитет ДОСААФ, прошёл в кабинет председателя, бывшего комсомольского работника, а нынче полковника в отставке, высокого, худого, пожилого человека с почерневшим от частого употребления зелья лицом, представился, предъявив служебное удостоверение, работником КГБ, закреплённым за этой организацией. Говорил лейтенант с апломбом, соответствующим по меньшей мере, полковнику.

Председатель его внимательно выслушал, сказал, что будет всячески содействовать органам в их тяжёлой и благородной работе, провёл Синицу до двери и когда тот вышел подумал: «Выскребок какой-то. Раньше в органы брали разумных, рослых парней, а этот мало, что недоносок, так ещё, кажется, дурак».

Синица развернул бурную деятельность. Особенно он любил появляться на аэродроме, всем своим видом показывая, что раньше он здесь ничего собой не представлял, кроме того, что служил объектом для насмешек, а сейчас они все, включая начальство, должны выполнять его, как он считал, умные и необходимые указания. Он цеплялся ко всему выше меры: То оружие охраны не так хранится, то парашюты плохо охраняются, то пишущую машинку содержат вне сейфа, и нею могут воспользоваться нежелательные люди. Его указания, скрепя сердцем, вынуждены были выполнять, (с КГБ шутки плохи), но за глаза над ним посмеивались, а начальник Аэроклуба после его ухода говорил:

— Ну и послал бог на нашу голову.

В один нелётный день, из-за плохой погоды, лётчики сидели в помещении караулки и кто травил баланду, кто играл в шахматы. В караулку зашёл в гражданской одежде Синица и стал, не поздоровавшись, у двери. Анатолий, играющий в шахматы, поднял глаза и увидел своего бывшего соученика.

— О, смотрите, к нам птичка прилетела, — смеясь сказал он.

— Попридержите язык, Анатолий Петрович. Я вам не птичка, а лейтенант Синица.

— А я думал, полковник Орёл, — и все присутствующие засмеялись.

Синица даже растерялся от такой наглости Анатолия, хотел что-то сказать, но только обернувшись к начальнику, сказал, что тот ему нужен, вышел. Пожилой грузин, бывший офицер-воздухоплаватель, работающий в клубе начальником склада ГСМ (горюче-смазочных материалов) с сильным грузинским акцентом выразил мнение.

— Ты, Толя, доиграешься с этим типом. Они никогда обид не прощают. И через двадцать лет вспомнят.

— Да ложил я на него с прибором.

Через полчаса вернулся начальник и стал отчитывать Анатолия:

— Тебе шуточки, а мне они боком выходят. Он же озверел совсем. И самолёты уже не так стоят и пришвартованы плохо, и ограду необходимо сделать вокруг стоянки. И всё из-за твоих шуток.

— Не буду больше, простите, — извинился Анатолий.

— И меньше тоже, — добавил кто-то, и все опять засмеялись и начальник вместе с ними.

Лётная погода чуть позже наступила и закружилась карусель полётов. С восхода солнца начинались парашютные прыжки, а после них обучение молодых пилотов, разбор полётов, полёты на спортивных самолётах с выполнением фигур высшего пилотажа, и так день за днём.

Анатолий сразу забыл инцидент с Синицей, но тот напомнил о себе через неделю. Домой Анатолию пришла повестка, чтобы он прибыл в управление КГБ, по адресу Ул. Ленина 11, к 10-ти часам в среду, имея при себе паспорт. Повестку подписал Синица.

Отец Анатолия ещё не пришёл с работы, а мать и молодая жена вопросительно и с тревогой смотрели на него. Они знали, что повестки из этой организации зачастую плохо заканчиваются для вызываемых в неё.

— Ты не знаешь, чего тебя вызывают? — спросила мать.

— Готовьте котомку, — смеясь ответил Анатолий.

— И в кого ты такой уродился? — мать заплакала. — Мы целый день тут переживаем, а ему шуточки.

— Да успокойтесь вы. Нас, лётчиков, всех по очереди туда вызывают, так нужно.

— Ну сразу бы так и сказал.

— Я и говорю.

В среду в назначенное время Анатолий подошёл к входу в КГБ. Оно занимало несколько старинных зданий на самой красивой улице города, ранее называвшейся Дворцовой. Одно из этих зданий, совершенно асимметричное по своей архитектуре проектировал и строил родной брат писателя Достоевского, когда-то в XIX веке работавший здесь главным архитектором города.

Анатолий вошёл через зарешеченные массивные двери в подъезд.

Перед лестничной клеткой стоял дежурный в военной общевойсковой форме. Он внимательно прочитал повестку и позвонил по телефону. По лестнице сверху медленно, с генеральским достоинством опускался Синица.

— Анатолий Петрович, пройдите за мной.

Они вошли в комнату рядом с дежурным, где на дверях бала табличка — «Комната приёма посетителей». В ней стояло два письменных стола и несколько стульев, под высоким потолком светила одна лампочка без люстры, стены, покрашенные белой известью были голыми.

— Присаживайтесь, Анатолий Петрович.

Анатолий сел за стол, указанный ему Синицей, а тот продолжал стоять, чтобы казаться выше, потому что даже так они были вровень.

Синица положил на стол коробочку с надписью на латыни — Сони, и Анатолий догадался, что это диктофон.

— Анатолий Петрович, у нас есть сведения, что Вы рассказываете враждебные анекдоты. В частности, две недели назад Вы рассказали в присутствии нескольких человек анекдот о Брежневе, чем дискредитировали Генерального секретаря КПСС. Вот Вам ручка и бумага, напишите зачем Вы это делали.

— Дело мне шьёшь?

— Вы мне не тыкайте.

— Ах да, я забыл, что Вы высокое начальство, — усмехнулся Анатолий.

— Пишите! — приказным тоном произнёс Синица.

Злость вспыхнула в груди у Анатолия.

— Что мне писать, что я скопировал речь Брежнева? Так в этом нет ничего антисоветского.

— Это не Вам решать.

— Послушай, Синица, и не перебивай. Посадить меня хочешь? Ничего у тебя не получится — времена не те. И писать я ничего не буду, пойду сейчас к твоему начальству и…

— Никто тебя не пустит.

— Пустят!.. расскажу, что ты используешь служебное положение ради мести за шутку с «Птичкой», и ещё расскажу, — Анатолий встал, — как ты привозил на аэродром каких-то баб и катал их на самолёте, что категорически запрещено и…

Синца подскочил к столу, выключил диктофон, и положил его в карман.

— Но это ерунда по сравнению с тем, что я скажу сейчас.

— Ну, что ещё? — уже мягче спросил Синица.

— А то, что когда во время празднования Дня авиации кто-то выпустил ракету, и она пробила крыло самолёта в котором я летел, и, слава Богу не пробила бак с бензином, а то бы мне каюк, ты сел в машину и уехал.

— Я не видел этого.

— Видел, тебя люди видели. Начальник клуба стал тебя искать, а за тобою и след простыл. Хочешь, я это сейчас напишу и передам дежурному или брошу в почтовый ящик.

Перед Анатолием стоял маленький, растерянный, жалкий человечек с испуганным лицом, потому что узнай обо всём этом начальство, ему не здобровать.

— Толя, давай замнём всё это дело.

— А я его не начинал.

— Знаешь, я выполняю свою работу, она не такая простая.

— Знаю, знаю, но всегда можно быть человеком.

— Ну вот и хорошо. Замяли. Можешь идти, — Синица подал руку для рукопожатия, но Анатолий её не принял, развернулся и ушёл.

Он шёл по улице и ругался про себя: «Вот гнида, хотел меня за глотку схватить. А болт тебе в горло. Сам, говнюк, чуть не плакал. Пошёл он вон!»

После этого Синица очень редко появлялся на аэродроме и его почти там не видели.

Начальник отдела майор Синельник вызвал к себе в кабинет старшего лейтенанта Синицу. Тот прибыл и по форме доложил.

— Присаживайся, Иван Митрофанович.

Синица присел на краешек стула и подобострастно заглянул в лицо своему начальнику. Синельник уже не раз говорил Синице, чтобы тот садился поудобней, но Синица всё равно садился так, как будто срочно нужно взлетать при первом испуге. «И правда, как синица», — подумал майор. По приходу молодого лейтенанта в отдел, майор удивился его внешнему виду. И не только его маленькому росту. У лейтенанта короткий, широкий и курносый нос разделялся посредине глубокой бороздой и как бы состоял из двух частей. И всегда при виде начальства испуганный взгляд. Но потом майор привык и не обращал внимания на его внешний вид, тем более, что тот по службе замечаний почти не имел. Особенно старательно и внешне красиво он оформлял отчёты, и каждый раз, взяв их в руки, Синельник думал, что так писали коллежские асессоры до революции, тем боле, что у него самого почерк, мягко говоря, мог быть лучшим. Поэтому он давно освоил пишущую машинку, печатал на ней достаточно быстро, и все свои отчёты подавал руководству в надлежащем виде.

— Иван Митрофанович, хочу поручить тебе одно дело. Правда, это работа другого нашего отдела, но там все в разъездах и отпусках, поэтому руководство Управления поручило его нам. Дело это, на мой взгляд простое, но могут быть, как всегда бывает, и осложнения. Так что нужно серьёзно к нему подойти.

Синельник посмотрел в глаза Синице и приятно удивился тому, что подобострастие в его глазах сменилось заинтересованностью.

— Нам поступил сигнал из Ювелирторга, что некий гражданин, по всей видимости рабочий, сдал в скупку вот эту монету. Ты не увлекаешься монетами?

Майор знал о своих подчинённых всё, даже то, сколько у них рубах и носков, ну уж о их хобби не мог не знать, и задал этот вопрос для проформы.

— Нет, товарищ майор. В детстве собирал марки, а потом бросил.

— А напрасно. Коллекционирование очень полезное дело.

Нумизматика, фалеристика, филателия и другие виды собирательства очень интеллектуально развивают человека. Каждая марка, каждая монета заставляют учить историю, искусство, смежные науки. И коллекционеры очень дорожат каждым своим экспонатом. И, как я понимаю, подобные монеты на улице не теряют. А человек, сдавший монеты, объяснил, что нашёл её. Это невероятно. На вот, рассмотри её хорошенько.

Синица осторожно, вроде боясь, что она горячая, взял монету и пару минут её рассматривал.

— А что, она правда платиновая?

— Мне сейчас нет особенно времени объяснять тебе. Зайди в нашу библиотеку, там есть каталог монет, он на английском языке, хотя выпущен в Голландии, и разберись.

Синица кивнул головой.

— Есть несколько вариантов действительного положения вещей. Один из них, что монету украли у какого-то коллекционера, и, не зная её настоящей ценности, отнесли в скупку.

— Так это же, наверное, дело милиции.

— Тебе пора знать, что все валютные операции, продажа и покупка драгоценностей частными лицами квалифицируются серьёзными государственными преступлениями и их поручено вести нашему Комитету.

Но заявлений от граждан, занимающихся нумизматикой, в милицию не поступало. Более того, на территории нашей области и даже на Украине нет зарегистрированных коллекций с такой монетой. Есть подобные в Киеве и во Львове, только другого достоинства. Второй вариант — найден клад, но он по закону принадлежит государству, и его нужно сдавать. Но тот, кто нашёл, мог этого и не знать и остальные ценные вещи приберечь на потом. Могут быть и другие версии, вот ты и разберись.

— А известен человек, сдавший монету?

— Нет, скупщик, наш осведомитель, обязан был потребовать у него паспорт, но побоялся спугнуть клиента и назначил ему встречу на завтра на вечер. Свяжись с милицией, проверь, если нужно произведи обыск по месту жительства. У тебя есть бланки с санкцией на обыск с подписью прокурора и печатью?

— Да, есть.

— Действуй, можешь идти. Докладывай.

— Есть, — сказал Синица, развернулся и вышел.

«Справится ли? Может более опытного и толкового сотрудника нужно послать? Но кого? Все заняты. Развелось сейчас этих диссидентов. Один светловодский чего стоит? Додумался писать письма самой жене Феликса Дзержинского, мерзавец! Ничего, выведем и его на чистую воду», — подумал Синельник и посмотрел на боковую стену, где висел портрет «железного» Феликса, как бы спрашивая у него одобрения.

Из Светловодска, города на берегу Кременчугского водохранилища, в Москву на имя жены Дзержинского — Софьи Сигизмундовны, глубокой старухи, и её сына, уже больше двух дет приходят письма, обвиняющие их мужа и отца в кровавом терроре против своего народа. Вернее было бы сказать, что против народов бывшей Российской империи, так как Дзержинский был выходцем из Польши и писал в анкетах, что он поляк, но злые языки утверждали, что его отец, Эдмунд-Рувим Иосифович еврей, что для Советской власти является чуть ли не клеветой.

Какой-то негодяй из разных городов громадного СССР отправлял письма в которых выставлял Председателя ЧК кровавым палачом, поправшего человеческое и божественное начало. Сотни, если не тысячи сотрудников КГБ занимались поисками вражеского элемента, и наконец, установили что он проживает в Светловодске. Сейчас там работает группа графологов, и уже установили, что письма эти писал местный учитель географии, но взять его ещё не смогли потому, что он находился в отпуске, а где, ещё не установили. Сейчас отдел Синельника занимается его поиском, Москва ежедневно запрашивает, а результата нет.

Алисов зашёл в магазин, предчувствуя получение дополнительных денег, и подошёл к приёмной будке. Возле окошка стояла женщина и сдавала колечко, разрезанное в одном месте. Она объясняла приёмщику, что оно врезалось в палец дочери, палец опух и посинел, и отец вынужден был его с большим трудом разрезать. Алисов топтался с ноги на ногу, но, наконец, Чекмарёв выдал ей деньги, и Петро заглянул к нему в окошко, согнувшись пополам.

— Это я, — проговорил Петро.

— Вижу, одну минутку, — и приёмщик стал перекладывать бумажки у себя на столе.

— Дайте мне паспорт и квитанцию, что я Вам дал.

Алисов подал паспорт с вложенной в него квитанцией.

— Так, Алисов, — прочитал Чекмарёв, вы получили пять рублей, а монета, которую Вы сдали, оценена в шестьдесят два рубля восемьдесят четыре копейки. Она сделана не из чистой платины, а то бы Вы получили больше. Вам ещё причитается…

— Пятьдесят семь рублей восемьдесят четыре копейки.

Чекмарёв посмотрел на Алисова, удивляясь его мгновенному подсчёту. Алисов ещё в школе поражал одноклассников быстро производить в уме арифметические действия. Он уже успел разделить эту сумму на три и получалось, что каждому из компаньонов достанется по девятнадцать двадцать восемь.

— Правильно, распишитесь и получите квитанцию.

— Спасибо, — широко улыбаясь, Алисов повернулся чтобы идти на выход.

— Пройдёмте, гражданин, — преградил Петру дорогу милиционер.

— Куда, зачем, — растерялся Алисов.

— Пройдёмте, Вам там объяснят.

Они зашли в дверь коридора, идущего в глубь помещения и вошли в дверь с надписью «Директор». В комнате за столом сидели полная женщина и молодой мужчина маленького роста в гражданской одежде.

Женщина, наверное, директор магазина, сразу вышла, а коротышка подошёл к Петру и поднёс к его лицу какое-то удостоверение, подняв его над своей головой. Алисов не успел прочитать, что там написано, но маленький человечек представился:

— Старший лейтенант Синица.

«Больше похож на воробья с повёрнутым клювом», — подумалось Петру и рассмешило. Смех он сдержал, но мгновенно успокоился и в обыкновенной своей манере, вытягивая шею и наклонив голову, спросил:

— Зачем я понадобился старшему лейтенанту?

— Дайте Ваш паспорт, — был ответ, — и присаживайтесь.

Синица по своему обыкновению продолжал стоять.

— Гражданин Алисов, Вы на прошлой неделе сдали в скупку платиновую и очень ценную монету. Так?

— Да, так.

— Расскажите, пожалуйста, где вы её взяли и когда?

— В тот же день на автобусной остановке. Я думал, что это пятачок, поднял, смотрю, а там написано, что чистая платина.

— Кто видел, что Вы подняли монету?

— Я один пришёл на остановку.

— А теперь скажите нам правду! Где Вы в самом деле взяли монету, может Вам кто-то её дал?

— Гражданин старший лейтенант, не морочьте себе голову. Я её нашёл, — делал удивлённые глаза Петро.

Он уже понял, что этот пацан слабак в области допросов, и Алисов стал ломать комедию. Синица увидел в нём клоуна вроде Тольки и Кольки и разозлился.

— Мы сейчас поедем к Вам домой и посмотрим, есть ли у Вас ещё такие же монеты и драгоценности.

— Подумаешь, драгоценность за шестьдесят рублей. А домой я Вас не приглашал.

— Во первых, цена этой монеты такая, что Вам и не снилась, — но тут же спохватился, — я так думаю. А во вторых, мы произведём у Вас официальный обыск.

— Для этого нужно иметь санкцию прокурора, — ехидно Заметил Алисов.

— Пожалуйста, — сказал Синица, полез в портфель, стоящий на полу, достал оттуда бланки, один заполнил и показал Петру, — теперь есть?

— Есть.

У Петра было такое выражение лица, как будто ему показали замысловатый фокус.

На улице их ожидал ещё один милиционер и один гражданский. Ехали в двух милицейских «козликах». По приезду пригласили двоих понятых из соседей. Одной оказалась Федькина мать, а другим понятым — сосед, старик пенсионер за семьдесят. Частный дом Алисова строился ещё его тестем после войны, имел три небольших комнаты и кухню. Обыск начали производить с гостиной. Синица стоял посреди комнаты, в обыск не вмешивался. Непосредственно искал гражданский, поднаторевший, видимо, в таких делах. Понятые стояли у двери. Просматривали всё очень тщательно, даже пролистывали книги, стоявшие на этажерке.

Около часа обрабатывали гостиную и перешли в спальню. Гражданский снял простыни, одеяла и подушки, прощупав каждую вещь, и только поднял матрац, как раздался возмущённый голос Петровой жены Катерины:

— А что здесь происходит?! Кто вам позволил лезть грязными лапами в мою постель?!

Милиционер хотел ей что-то сказать, но она оттолкнула его и подскочила к гражданскому.

— Убирайся отсюда вон! — кричала она, сверкая глазами.

Синица побаивался языкатых женщин даже в спокойном состоянии, но сейчас его возмутило её поведение, и он решил проявить свой властный характер.

— Послушайте, гражданка Алисова!

Но гражданка не желала слушать. Она повернулась к Синице.

— И ты убирайся двухносый!

Этого уже Синица стерпеть не смог. Он заорал своим несолидным голосом:

— Не смейте меня оскорблять! Я при исполнении служебных обязанностей!

Он тыкнул ей под нос сначала удостоверение, а затем потрясал бумагой.

— Вот санкция прокурора на обыск. Если вы будете себя так вести, то мы подвергнем Вас аресту.

Катерина чуть успокоилась, и с удивлением смотрела на этого похожего на мышонка мужичка, и сразу вспомнила мультик, который смотрела их дочка и подумала: «А я, наверное, на кошку похожа». Это её рассмешило, он села на стул и собралась с мыслями. Вспомнила о своём депутатстве, показала на значок, приколотый к кофточке.

— А Вы не имеете права меня арестовывать: я депутат горсовета.

Синица растерянно посмотрел на гражданского, как бы спрашивая у него совета.

— Товарищ Алисова, Вас никто не собирается арестовывать. А обыск мы делаем на законном основании. Если мы нарушили закон, вы сможете обжаловать наши действия в установленном порядке, — разъяснял гражданский.

Петро с гордостью смотрел на жену. Его радовало, как она обрила этих легавых.

— А в чём, дело? — спросила Катерина.

— Ваш муж сдал в скупку драгоценную монету, и у органов возникло сомнение в правильности его показаний.

— Какую ещё монету? — обратилась к Петру Катерина.

— Нашёл я, Катя, — кротко, и, как бы извиняясь, ответил Пётр.

— А я почему не знаю?

— Я хотел тебе сделать сюрприз, вот и деньги я принёс.

— Хорош сюрприз ты мне сделал. А что вы ищите?

— Драгоценности.

— Так бы и сказали.

Катерина сняла с ушей две серёжки с маленькими рубиновыми камешками.

— Вот наши все драгоценности, — она протянула левую руку, с обручальным кольцом, — его можно снять с пальцем. Я его уже лет пять не снимала, попробуйте вы.

— Можете искать где хотите, мне надо на кухню.

— Пользуйтесь только газовой плитой, мы скоро перейдём на кухню.

Обыск продолжался ещё более двух часов. Простукивались стены, заглядывали во все углы и щели, осмотрели двор с миноискателем, привезенным с собой, но ничего не нашли. Понятых на время отпустили и позвали их через полчаса подписать протокол. С тем и уехали.

Катерина учинила разнос мужу, но деньги у него забрала. Алисов теперь не знал, как и когда он расплатится с Дзюбой и Федькой.

Придётся им всё рассказать, тем более, что Федькина мать видела всё и деньги тоже. После ухода милиции Катерина убрала в доме и подала на стол ужин. Петро с удовольствием уплетал жаркое, и Катерина, прекратив есть, тихо, глядя в сторону, сказала.

— Знаешь, Петя, я готова терпеть ежедневно обыск, лишь бы ты был трезвый. Ну сколько я могу терпеть? За что мне такое наказание?

Приходишь или приползаешь в дом и начинаешь варнягать, а то и хуже — руки распускаешь. Дочка тебя боится. Отдаю её бабушке и спокойна за неё. Брось Петя пить или уходи от нас. Я и на алименты подавать не буду. А ты в тюрьму попадёшь со своей водкой и со своим бригадиром.

Петро молча доел последнюю картошку, выпил компот, встал из-за стола и пошёл в их небольшой сад. Уже начало темнеть, и воздух, за день нагретый солнцем, был такой густой, что казалось его можно брать рукой. Петро сел под яблоню и задумался:

«А ведь Катя права. Надо завязывать. Ну не тряпка же я. Завтра скажу бугру — нет и всё. А смогу ли? Смогу!» — решил Петро и пошёл в дом.

Катерина стелила постель, заменив простыни, потому что ей казалось, что она об них измажется после чужих прикосновений. Петро уже больше месяца спал на кушетке — Катерина его к себе в постель не пускала.

Петро долго не мог уснуть, крутился.

— Кать, а, Кать!

— Чего тебе?

— Плохо мне здесь спать, бока болят.

Катерина хихикнула и милостиво сказала:

— Ну иди сюда мой дурачок…

Петро встал и нырнул в горячие объятия жены.

Дзюба пришёл на работу с глубокого похмелья сразу на очередной объект, где работала бригада. Вчера в его доме собрался шалман.

«Девушка» Людка принесла трёхлитровый бутыль бормотухи собственного приготовления и демонстрировала его крепость тем, что налила её в блюдце, подожгла и над блюдцем поднялся почти невидимое голубоватое пламя. Запахло спиртом и сивухой.

— Молодец, Люська! — белобрысый красивый парень, на лице которого ещё не обозначились следы алкоголизма, обнял Людку за плечи.

Она движением плеча, как бы стряхнула его руку, а Дзюба глянул из-подо лба на парня:

— Цыган, не лезь поперед батька в пекло.

— Да я так просто.

— Да, Микола, у Любки там точно пекло. Я прошлый раз чуть не сгорел, — подметил парень по прозвищу Мандалина или сокращённо Манда.

— Чего ты брешешь, — заявила Людка, — с твоими дровами не только пекло не нагреешь, картошку не сваришь.

За столом захохотали. Полная Варька, видимо, раньше красивая девушка, со щеками с синюшным оттенком, и без кисти на правой руке, отрубленной прессом на кирпичном заводе, добавила:

— Конечно, одной палкой не сваришь, а больше у него и не получается.

— Идём сейчас покажу, — возмутился Манда.

— Кончай базарить! Наливай, Фрина, — скомандовал Дзюба.

Фрина, маленький, блатноватый, с большим орлиным носом пацан лет семнадцати по имени Тарас получил своё прозвище ещё в детстве.

Подражая взрослым, ругался матом, но букву Х не выговаривал и у него получалось выражение «не френа», которое его дружки трансформировали в Фрину… Разливающим по стаканам водку, сделал его Дзюба по той причине, что Фрина мало пил, водку разливал всем одинаково, а главное, никогда не проливал.

Пили допоздна, «девушки» меняли мужиков, а те девушек. Начинали с разрешения Дзюбы. Иногда он оставлял себе одну до утра, но это случалось всё реже.

Проснувшись утром, увидел, что Людка прибирает в комнате и спросил её:

— Похмелиться есть чем?

— Я для тебя сто грамм запрятала от тех алкашей. А то бы всё вылакали.

Дзюба выпил остаток бормотухи, крякнул, помотал головой, взял со стола кусочек лука и хлеба, закусил, сполоснул под умывальником голову и пошёл на работу. В автобусе он видел, что от него отворачиваются не только женщины, но и мужчины, а один сочувствующий мужик лет пятидесяти спросил:

— Что, вчера было?

Дзюба ничего не ответил, только кивнул головой.

Алисов, приехавший на работу раньше обычного, встретил бригадира с тревогой на лице. Он отвёл Дзюбу в сторону и стал сбивчиво рассказывать о вчерашнем происшествии. Дзюба не перебивал и, набычившись, слушал. Алисов закончил свой рассказ вопросом:

— А что с тугриками делать, что я вчера получил?

— Как что? Отдашь с получки.

— А Катьке что я принесу? Она мне уже вчера предложила выбираться с хаты.

— Большая беда! Я к себе тебя возьму, за плату, конечно.

— Не надо, бугор, так шутить. Расплачусь, но не сразу.

— Федька знает об этом всём?

— А как же. Его матка понятой стояла.

— Ладно, давай работать.

— Ты Николай, не обижайся, но я с сегодняшнего дня завязываю пить.

— Чего так?

— Не хочу дочку потерять.

— Катьку, депутатку, ты не хочешь потерять.

— А хоть бы и так, — сказал Петро и полез на крышу работать.

Целый день работали молча. Перебрасывались словами редко и то по работе. У Дзюбы стало складываться ощущение, что он потерял большие деньги. И не просто потерял, а их у него нагло забрали. Кто? Этим вопросом он не интересовался. Сегодня же надо забрать монеты у Васьки-механика. Дзюба считал Ваську простачком и не сомневался, что тот вернёт ему монеты. А если не вернёт? Вернёт, если его придавить.

Вот только где сегодня взять тридцать рублей, чтобы вернуть их Ваське? Целый день его мучила эта тема.

Петру же после обеда нестерпимо захотелось выпить, он клял себя за эту слабость и думал как он сможет вечером увернуться от выпивки.

Но Дзюба не предложил выпить даже после того, как хозяйка вечером дала ему бутылку самогона. Он положил её в котомку, которую носил с собой.

— Я поеду в контору, а вы езжайте домой.

Алисов и обрадовался и сожалел, что бугор не предложил им выпить и зажал бутылку. Он на радость жене поехал домой трезвым.

Дзюба покрутился во дворе участка, дождался пока Млынарь стоял один, остановил его.

— Механик, мне нужно поговорить с тобой.

Вася, как всегда радостно улыбнулся, развёл руками.

— С тобой Николай, всегда — пожалуйста. А в чём разговор?

— Я хочу, чтобы ты вернул мне монеты.

— Что значит вернул? — хмыкнул Млынарь. — Я у тебя их купил.

— Не купил, а выдурил за тридцатку.

— Я-а? Выдурил?

— Не валяй дурочку, если их у тебя нет сейчас, принеси завтра, и я верну тебе твои гроши, — в голосе Дзюбы появилась сталь и слышалась скрытая угроза.

— Да нет их у меня, я в тот же день какому-то интеллигенту продал за сотню. Могу с тобой поделиться. Хочешь двадцатник?

— Нет, мне нужны монеты. А не отдашь, будем говорить в другом месте.

— В каком же?

— В мусорке. Мусора интересуются этими монетами.

— Ах, вот оно что! К мусорам ты не пойдёшь по одной причине, — уже серьёзно, без улыбки говорил Млынарь, — они поинтересуются твоим личным делом и в моё заглянут, и, посмотрим кому они поверят.

— Короче, чтобы монеты завтра были у меня, а не то разговор будет другой, — уже с явной угрозой произнёс Дзюба и пошёл на выход со двора.

«Он ещё узнает, кто такой Дзюба. Я таких мазуриков знаю. Академий не проходил как я, а намёк на мои судимости сделал — щенок!».

Но не мог знать Дзюба того, что развязный, косящий под деревенского шута механик, далеко не мазурик. Прошедший трёхгодичную службу в войсках МВД, он хорошо знал тип людей вроде Дзюбы. Пришлось ему и на вышке стоять, и колоны с заключёнными водить, и беглых ловить, и личные дела их читать. Служил он на севере, в лагере с осуждёнными на максимальные сроки за убийства, грабежи, разбой, многократные изнасилования. Как-то он взялся читать книжку, где заключённых представляют жертвами, а охрану палачами. Бросил читать посредине. Почитал бы тот писатель дела этих «жертв» и приговоры им вынесенные с описанием того, как эта «жертва» изнасиловала трёхлетнюю девочку, а потом засунула ей в половые органы электросварочные электроды. Погонялся бы по зимней тайге за тремя беглыми, вооружёнными автоматом «АК», забранного у убитого ими молодого солдата, а потом выносил бы на себе тяжело раненого этими же «жертвами» товарища. В том деле застрелил Василий Млынарь стрелявшего, а остальных не дал застрелить подоспевший капитан.

Тогда они были враги, которых надо уничтожать. Они убивали до зоны, убивали в зоне и будут убивать на свободе. Млынарь не понимал, почему убийцы выходят на свободу. Их, по его мнению, нужно отстреливать, как бешенных собак. Василий не любил читать детективы, всего прочитанного в зоне ему хватило надолго. И не любил он рассказывать о своей службе. Ведь та его служба, собачья работа, чтобы там замполиты не говорили о долге перед Родиной, священной обязанностью и тому подобное. Но собаку бог создал для такой работы, а он человек. И его дело работать мирно на свою семью. Василий заставлял себя забывать всё связанное с его службой, но это оказалось невозможным. Он выбрал хорошую тактику: на людях быть весёлым, бесшабашным парнем. И только жена его Тая знала, как он мечется и кричит во сне: «Стоять! Стой стрелять буду! Руки за спину!»

Понимал Василий и то, что угрозы такие как Дзюба, на ветер не бросают. А его сведения о том, что монетами заинтересовалась милиция, наверняка не голословны. Значит монеты дорогие и надо их запрятать получше.

Дома Млынарь завернул монеты в тряпку, вложил их в пол-литровую банку, залил её водой, закрутил крышкой для консервирования и смазал её солидолом. Жена и сын уехали к тёще в деревню, и он спокойно раздумывал. Закопать? Найдут миноискателем, он сам когда-то искал пропавший в части пистолет. Василий решил запрятать банку в небольшой пещере, образовавшейся под корнями вербы. Не так давно он вытащил оттуда двух громадных раков.

Дом Млынарей находился на самой окраине города. В конце двора рос сад, а за ним огород, граничащий с искусственным озером. Не так давно это была деревня Чёрногузово, и если перевести её название на русский язык, то получится Аистово. Деревня находилась в верховье небольшой реки и эти места испокон веков зарастали камышом, куда слетались аисты на кормёжку. В нынешние времена их поубавилось, но в некоторых дворах можно увидеть на столбе с колесом эту прекрасную птицу, кормящую птенцов, а на мелководье важно разгуливающих аистов.

Находятся, правда, мерзавцы, стреляющие птиц, но в целом в этих местах аист любимая и почитаемая птица, приносящая радость, особенно детям.

Ещё до революции в городе построили теплоэлектростанцию, требующую много воды, а реку перегородили плотиной и получили водохранилище трёх километров в длину и до восьмисот метров в самом широком месте. В нижней части водохранилища, заросшего лесом, расположен городской пляж, на который в жаркие дни собирается чуть ли не весь город, и тогда вода начинает пахнуть мочой, но это не останавливает любителей поплавать. Верхняя мелководная часть этой большой запруды заросла камышом, а под водой растут густые водоросли, называемые местным населением — куширём. В кушире водится много раков, и любители полакомиться ими, наматывают на весло куширь, вынимают его из воды и за раз вынимают таким образом до пяти раков. За час два человека с лодки могут наловить ведро небольших раков. Но самые большие особи водятся возле берега, в гнёздах и пещерках, откуда их достают руками.

Примечание: Так было во времена описываемых событий. Через несколько лет случилась катастрофа. Когда земля была скована морозом, в колхозе, что находится на правом, высоком берегу реки, высыпали на поля химические удобрения, и весной, во время резкого потепления, они слились в водохранилище. Когда раки начали летом линять, сбрасывая хитиновый покров, новый на них не появился, и они на некоторое время стали мягкими, а затем совсем исчезли.

Василий прошёл к берегу, разделся и полез в воду. Нащупал под вербой пещерку, засунул в неё банку с монетами и вход закрыл камнем.

Солнце уже садилось за бугром на правой стороне реки, Василий окунулся и подумал, что неплохо поужинать раками с пивом остывшим в холодильнике. Он пошёл в сарай, взял ведро, фонарь, кусок брезента, на который будет класть размотанный куширь, и направился к лодке, привязанной к вербе. С северо-запада небо немного потемнело. «Что, дождь собирается? А, не сахарный, не растаю», — сказал сам себе Василий и нагнулся с ключом к замку, запирающему цепь, привязывающую лодку к вербе и увидел уже в сумерках, как по тропинке через огород в его сторону идёт мужчина.

«Кого это чёрт несёт, вроде и никого не приглашал? Ну вечно кто-то помешает рыбачить или раков половить» — подумал Василий.

Дзюба не пошёл в этот вечер домой. Он решил побыть один и хорошо поужинать. С бутылкой самогону, что дала хозяйка, направился в столовую у базара, взял себе две порции гуляша, салат чай. Сел в дальнем углу, налил до краёв гранёный стакан бормотухи, вздрогнул, выпил и стал закусывать. Приятное тепло разлилось по организму, хмель чуть-чуть облегчил голову. Дзюба мог хорошо выпить: с бутылки водки не пьянел и, в отличие от многих пьяниц, всегда оставался на ногах и мог прекратить пить до того, как потеряет память. Но во время пьянки у него возникали идеи, которые в тот момент казались ему умными и легко исполнимыми. В столовых запрещалось распивать спиртные напитки, принесенные с собой, но на эти запреты никто не обращал внимания, и только когда мужики напивались в усмерть, их выгоняли, иногда прибегая к помощи милиции.

Дзюба допил самогон, вышел на улицу, но домой идти не хотелось.

Он зашёл в сквер, сел на скамейку. Что-то беспокоило его, и он понял, что монеты не дают ему спокойно жить. У него иногда возникали навязчивые идеи и одна из них появилась и сейчас. Он считал, что Млынарь испугался его угроз, но монеты он, конечно, добровольно не отдаст и нужно его додавить страхом. Васька захочет запрятать монеты, но он, Дзюба, не даст ему этого сделать. Млынарь здоровый мужик, но и не таких Дзюбе приходилось в лагере усмирять кулаками, а то и пускать в ход заточку. Однажды он проиграл в карты стукача, которого братва решила прикончить, и Дзюба это сделал, несмотря на то, что тот отличался недюжинной силой. «Справлюсь и с этим», — подумал Дзюба, сел у сквера на автобус и поехал в Чёрногузово. Он знал, где живёт Млынарь: весной работали у хозяев, живущих через дорогу от дома механика и не раз видели, как тот приезжал домой.

Дзюба посмотрел в свою котомку — небольшую торбочку, которую всегда носил с собой. В ней лежала пустая бутылка и заточка — большое шило, сделанное из трёхгранного напильника, с ручкой от долота и одетая в деревянный чехол. Она являлось его оружием, но в случае задержания и обнаружения заточки милицией, можно сослаться, что это плотницкий инструмент. Один раз такая ссылка его выручила.

Глядя на заточку, Дзюба решил, что если Млынарь не отдаст монеты добром, то он пришьёт его. Но тут же подумал о том, что если кроме него в доме будет жена и пацан, монеты для которого Васька взял, то и с ними будет то же самое. А монеты он найдёт. Ему тут же пришёл в голову вопрос: как он сбудет монеты, ведь они сами по себе ему не нужны? И он вспомнил своего лагерного приятеля Гиви, живущего в Подмосковье, чей адрес у Дзюбы сохранился. Тот сидел за фарцовку и валютные операции и вряд ли завязал. А услужить он своему спасителю обязан. Когда-то к Гиви прицепился ростовчанин по кликухе «Хлыст», и это могло плохо кончится для Гиви, но Дзюба, будучи бригадиром, взял его под своё покровительство, и Гиви всегда говорил, что сделает всё для своего защитника, когда тому будет нужно.

Конечно, будь Дзюба трезв, он бы понимал, что подобное преступление сразу раскроется, да и сумеет ли он его осуществить — тоже вопрос. Но выпитая бутылка бормотухи и жажда больших денег, нарисованных в его преступно-рецидивистском сознании, толкали его на явно необдуманную авантюру.

Через несколько секунд Василий понял, что идёт Дзюба, притом явно нетрезвый. «Да, наверное, сегодня будет весёлый вечерок», пронеслось в голове.

Млынарь разогнулся и встретил непрошеного гостя с усмешкой:

— О! Ты глянь, гость пожаловал. А я подумал, что придётся коротать вечер одному. Жинка с сыном в селе, у тёщи, а я за раками собрался.

— Ты механик, скажи лучше, отдашь ты мне монеты или нет?

— Ну что ты заладил: монеты, монеты? Нет их у меня. Давай лучше сейчас наловим раков, тут их тьма, а потом посидим потолкуем за холодненьким пивком, я приготовил его заранее, и водочка есть.

— Ты мне ответь да или нет!

— Садись в лодку, на воде и поговорим и раков половим.

— Хорошо, сажусь.

— Садись на корму.

Дзюба шагнул в лодку, она качнулась, но не очень, и он, удерживая с трудом равновесие, шагнул на корму и уселся на скамеечку, называемой по-морскому банкой, а котомку поставил между ног.

Млынарь открыл замок, отсоединил от цепи лодку, оттолкнул её от берега, запрыгнул в неё и сел на вёсла. Он грёб в сторону камышей.

— У меня есть одно местечко между зарослями, там большая прогалина, и в кушире водятся классные раки.

Дзюба молча сидел. Ему сейчас не думалось о раках, а сверлила другая мысль. Наступили глубокие сумерки, но ещё было достаточно светло, чтобы различать всё вокруг. Лодка, шурша своими боками по камышам, выплыла на прогалину с чистой водой. Василий остановил лодку.

— Теперь и раков половим.

Василий хотел вынуть весло из уключины, чтобы наматывать на него куширь, но Дзюба положил на него руку, не давая вынуть.

— Подожди со своими раками, ответь мне на мой вопрос.

— Первым делом самолёты, ну а девочки, то бишь монеты потом, — пытался отшутиться Васька, — хотя и понял по тону Дзюбы, что сейчас будет не до шуток.

Дзюба подтвердил его мысль.

— Кончай свои шуточки. Не вернёшь монеты, тебе пиzдец.

— Сказал отец, и дети ложки на стол положили, — ещё по инерции продолжил Васька, а сам настороженно напрягся, ожидая от Дзюбы действий.

Пытаясь предупредить его и предостеречь, Млынарь твёрдым голосом, которым он разговаривал в зоне с преступниками сказал:

— Ты, Дзюба, не дёргайся, а сиди спокойно. Если я тебе кажусь безобидным простачком, то ты ошибаешься. Я таких как ты во время службы повидал и даже пришлось пострелять. А с тобой, да ещё пьяным, я сумею справиться.

Злость от сказанного схватила Дзюбу под грудью, и кровь ударила в голову.

— Ах ты, пидор! Вертухай, сучий потрох! Больше ты стрелять не будешь!

Он полез в котомку, выхватил из неё заточку и хотел снять с неё чехол, но Млынарь, превратившись в пружину, ногой выбил оружие из рук Дзюбы и оно, описав в воздухе дугу, булькнуло в воду. Дзюба схватился правой рукой за левое весло и выдернул его и уключины, но Млынарь взялся обеими руками за скамейку, на которой сидел, подался вперёд и ногой ударил Дзюбу в грудь с такой силой, что тот вылетел из лодки.

— Получай, сволочь, — выдохнул Василий.

Глубина в том месте была Дзюбе по грудь, он встал на ноги, пытаясь взять рукой весло, выпавшее из его рук и, плавающее рядом с ним. Но в этот момент на его голову опустилось другое весло и Дзюба ушёл под воду.

Василий тяжело дышал, несколько секунд сидел опустошённый от напряженной борьбы и решил вытаскивать противника из-под воды, чтобы тот не захлебнулся. Он перегнулся через край лодки так, что вода перелилась через борт, пошарил рукой, но Дзюбу не нашёл. Тогда от слез с лодки и ногами нащупал Дзюбу. Нагнулся, поднял бесчувственного Дзюбу и с трудом уложил его в лодку. Затем, уже почти в темноте, нашарил весло и направил лодку к берегу.

«Нужно скорее сделать ему искусственное дыхание, а то подохнет, сволочь» — думал Василий, уже приходя в себя. Через пять минут Дзюба лежал на берегу, а Василий делал ему искусственное дыхание, предварительно перевернув его, чтобы вылить воду из лёгких. Но Дзюба не подавал признаков жизни. Тогда Млынарь вспомнил, как их учили делать искусственное дыхание рот в рот. Он даже не чувствовал отвращения, вдыхая в лёгкие бездыханного тела воздух из своего рта, и четыре раза с силой нажимал на грудную клетку. Проделав такую манипуляцию много раз, Василий остановился. Пощупал пульс, прислонился ухом к груди и понял, что убил человека.

Ещё не до конца сознавая масштаба случившегося, он бормотал: «Что я наделал? И всё из-за проклятых монет. Лучше бы я ему их отдал и гори они пропадом вместе с ним».

Потом некоторое время сидел безо всяких мыслей, совершенно опустошённый.

Наконец сознание и здравый смысл стали возвращаться к нему.

Василий думал о том, что он не совершил преступления, а убил врага, как это он сделал во время службы. Но тогда он выполнял приказ и за это его ещё наградили отпуском домой. Сейчас он не сможет доказать, что оборонялся и сядет в тюрьму, и будет такой же ЗЭК, как и Дзюба, и как, те которых он охранял. Нет, он не даст возможности уличить себя в преступлении. Их никто не видел, и, главное сделать так, чтобы не было тела и других улик.

Василий накрыл труп брезентом и пошёл домой. Возле ворот лежала груда камней, которые он завёз для фундамента пристройки, задуманной его женой, взял первый попавшийся камень и занёс во двор. Выглянул опять на улицу, она была пустынна и только через два дома напротив в окне мерцал свет от телевизора. Затем взял сетку-авоську, положил в неё камень и пошёл к берегу.

Василий раздел Дзюбу, вернее его тело, до гола, потащил его в лодку, вытащил из его брюк брючной ремень и затянул мертвецу на пояснице. Привязал к ремню авоську с камнем, накрыл тело брезентом и отплыл от берега. Было совсем темно и начался меленький тёплый дождик. Млынарь направил лодку вниз по течению, где была бóльшая глубина, но так, чтобы ещё были водоросли. Минут через десять он остановился, промерял веслом глубину и ещё раз огляделся вокруг.

Стояла полная тишина, и только на противоположной стороне лаяла собака. Василий перекатил через борт тело, оно тихо хлюпнуло и ушло ко дну.

«Через неделю от него останутся одни обглоданные раками косточки» — думал Василий. Он знал, что если бросить подохшего поросёнка в воду, где водятся раки, то через несколько дней от него остаётся скелет.

Подплыв к берегу, Млынарь собрал всю Дзюбину одежду и котомку, занёс в сарай и включил свет. Сжечь одежду не представлялось возможным, потому что всё намокло. Оставалось их сушить, но Василий и мысли не допускал, чтобы они лежали ещё один день у него. «Утром всё выброшу в мусор», — решил он, взял нож и порезал на куски все вещи и даже котомку. Завернул лоскуты в старую тряпку из мешковины, завязал и оставил в сарае.

Когда Василий зашёл в дом, то только тогда понял, что тоже мокрый. Переоделся и лёг в постель. Не спалось, мысли путались и прыгали с одного на другое, как кадры в кино. Он убил человека! А мог ли он поступить иначе? Нет! Лукавишь ты, брат Млынарь. Мог!

Во-первых, мог вернуть ему монеты, во-вторых, не нужно было вообще связываться с этим Дзюбой. Ведь ты знал, кто он такой. В-третьих мог сдать эти монеты государству. Зачем? Государство уже давно обдирает нас, как липку, и неизвестно, вообще, пошли бы эти монеты на пользу государству и обществу. Наверняка нет! Кто-то другой ними воспользовался бы. А как теперь он будет он жить с грузом убийства?

Ведь даже с женой он не может поделиться этим. А зачем? Чтобы переложить груз преступления на неё? А преступление ли это? Ведь он же защищался. Эх, Млынарь, Млынарь! А сможет он теперь есть раков из этого водоёма? Наверняка, нет. Мало того что они будут напоминать ему о его злодеянии, так и ещё, наверное, теперь будут пахнуть человечиной. Ну хрен сними, раками. Нужно уснуть.

Но сон к нему не приходил, и Василий промучился до рассвета.

Летом светает рано. Он оделся и пошёл к берегу посмотреть, не осталось ли чего на берегу. Он внимательно посмотрел вокруг и увидел какие-то чёрные точки. Присел, присмотрелся и увидел что это небольшие сгустки крови. Откуда кровь, вчера её не было? Он просто не видел. Наверное, она капала или из головы пробитой веслом, но вряд ли, быстрее из носа. Василий собрал остатки крови лопатой, стоявшей рядом, которой он копал на берегу червей для ловли рыбы, и выбросил в воду. Затем взял ведро, оставшееся здесь с вечера, зачерпнул несколько раз воду из озера и полил всё вокруг. Тщательно осмотрел лодку, но в ней ничего подозрительного не обнаружил.

Дома он просмотрел одежду, в которую вчера был одет и на тёмной рубахе и штанах тоже были следы крови. Василий их тщательно простирал с мылом и услышал звук рожка, которым оповещал о своём приезде водитель мусоровоза. Млынарь пошёл в сарай, взял приготовленный свёрток и подошёл к машине.

— Что у тебя в свёртке? — спросил рабочий, обслуживающий мусоровоз.

Василий знал, что иногда этот рабочий откладывает себе старые вещи, и приготовил заранее ответ.

— Кошку дохлую подобрал в саду, — завернул, чтоб не воняла.

— Забрасывай, — сказал рабочий и отвернулся.

Василий забросил свёрток в глубь машины и направился к своей калитке. Только сейчас он услышал, как сильно бьётся его сердце, и звук этот отдаётся в голове.

Василий ещё раз умылся, закрыл все двери на запоры и поехал на работу. Утром всегда было много работы: необходимо выписать и раздать путевые листы, выписать талоны на бензин, проверить машины, выписать необходимые запчасти и многое другое, требующееся от механика. Делал он всё автоматически и не услышал с первого раза, как его окликнули.

— Что-то ты, Вася, сегодня задумчивый такой? Что-то дома случилось? — спросил Титоренко, главный инженер треста.

— Порося сдохло, Леонид Борисович, — нашёлся Василий и заставил себя улыбнуться.

— Что, плохо кормил?

— Да нет, перекормил.

Титоренко внимательно, с недоверием посмотрел на Василия.

— Что-то ты темнишь, Вася. Поросёнок вряд ли сделает тебя таким задумчивым. Но сейчас не до этого. Я, когда шёл на работу, встретил знакомого автоинспектора. Он мне сказал, что сегодня в городе проводится рейд «тормоза и рулевое». Все машины будут проверять, так что ты ни одну машину без проверки не выпускай.

— А что у них там стряслось?

— На Черёмушках у газона отказало рулевое, и он на автобусной остановке сбил двух человек.

— Насмерть? — и Василий в мыслях вернулся к вчерашнему.

— Кажется, один скончался в больнице.

— Не удивительно, на таком старье ездим, что оно и ездить не должно. Хорошо, я сейчас пойду на выпуск, — заключил Млынарь и сказал вошедшему водителю, — пойди скажи нашим, чтоб без меня не выезжали.

Работа захлестнула Василия, но и мысли, заставляющие противно ныть под грудью, вызывая дрожь во всём теле, тоже его не отпускали.

Вернувшись после работы домой, Василий переоделся и пошёл к берегу.

Подумалось: «Теперь понятно, почему преступников тянет к месту совершения ими злодеяния».

Он ещё раз осмотрел берег, ничего не обнаружил нового, отвязал лодку и поплыл на ней в ту заводь, где вчера произошла схватка. Его взгляд наткнулся на чехол от заточки, плавающий у камыша. Василий даже вздрогнул, когда его увидел. Потом подобрал чехол, осмотрел его. Простая деревяшка с просверленной полстью для метала хранила в себе ещё до вчерашнего вечера страшное орудие для убийства. Млынарь бросил чехол в лодку с намерением её сжечь. Он сидел в этой заводи не меньше часа и думал, думал. Затем выплыл на чистую воду и поплыл туда, где вчера сбросил труп. Навстречу ему на лодке плыл сосед с сыном:

— Ну что, Василь, поймал раков?

— Да нет.

— А чего ты так долго там был? Я уже давно хотел туда заплыть, да не хотел тебе мешать.

— Плыви уже и лови, — ответил Василий и подумал, что а если за ним и вчера наблюдали?

Покрутившись в том месте немного, не заметив ничего необычного, Василий поплыл домой, думая о том, что он не должен вызывать никаких вопросов и подозрений своим поведением. Вернувшись в дом, вспомнил, что уже сутки ничего не ел, сварил картошку, отрезал кусок домашнего сала, налил полный стакан водки, выпил, заел. Хмель его не брал. Но пить больше не стал, разделся, лёг и уснул. Проспал до утра и, умываясь во дворе под краном, подумал: «А ведь, действительно, утро вечера мудренее». Подумал и опять засосало под ложечкой.

Но ежедневная занятость на работе уменьшала тревожные мысли, а дома он начал копать траншею под фундамент пристройки. Жена Таисия приехала с сыном от матери через пару недель. Они друг другу обрадовались, а сынишка повис у отца на шее и запросил:

— Папуля, поплыли раков половим.

— Раков мы ловить не будем, — твёрдо ответил Отец.

— Почему?

— Мне сказали, что в воду попали удобрения, и раки могут быть ядовитыми.

— Пап, ну немножко! — канючил сын.

— Серёжка, не цепляйся к папе!

Таисия, учительница украинского языка и литературы, щепетильно относилась к своему здоровью и здоровью своей семьи. Она вечно ругала мужа и сына, что они пьют сырую воду, что едят не помывши яблоки, не принимают душ после купания в озере. И она обрадовалась, что Вася наложил вето на этих больших насекомых, поедающих падаль.

Она и кастрюлю для варки раков держала отдельно и ничего другого в ней не готовила. День проходил за днём, и Василий стал успокаиваться. К нему вернулась обычная манера поведения, он, как всегда, шутил, улыбался. Иногда к нему приходили мрачные мысли, но всё реже.

Весной, в сельской школе, в которой работала Тая выделили для покупки автомобиль «Жигули». Сельские школьные учителя пользовались льготой приобретения машин почти без очереди. Тая знала, что муж мечтал о «Жигулях», но у них не хватало денег на покупку машины.

Хотя они почти все продукты имели со своего огорода, и в колхозе покупали дешевле, чем на базаре, собрать шесть-семь тысяч рублей было очень трудно и почти невозможно. То одна покупка, без которой невозможно обойтись, то другая. Василий имел золотые руки, умел ремонтировать любую технику и иногда подрабатывал тем, что чинил частные легковушки. Несколько лет назад у них появился старый «Москвич», по сути дела рухлядь, купленная мужем за бесценок. Но Василий проводил с ней столько времени, что на семью его не оставалось, и Тая уговорила мужа продать его.

Придя домой, Тая сказала мужу:

— Васёк, а Васёк?

Василий возился со сломавшимся будильником и, не поднимая головы, ответил:

— Слушаю Вас, Таисия Григорьевна.

— Давай купим машину. Школе «Жигули» выделили. Я ответ должна завтра дать, а то Серная Кислота заберёт.

Василий знал, что за глаза все в школе так называли учительницу химии. От неожиданного предложения жены он даже будильник из рук выронил.

— А деньги? Где мы деньги возьмём? У нас только на полмашины есть. Может мотоцикл купим, это и есть полмашины.

— Ты сам говорил, что смерть мотоциклиста неизбежна, как гибель капитализма. А я серьёзно говорю — давай купим.

— Нам дадут за полцены? Догонят и ещё дадут.

— Васёк, когда я была у мамки, мне братуха Сенька предложил одолжить денег.

— Ты же знаешь мой принцип — ничего и ни у кого никогда не одалживать. А тут почти три тысячи.

— А Сеня сейчас бригадир механизаторов. Он сказал, что в страду возьмёт тебя на комбайн, он помнит, что ты хорошо работал у него, и ты за отпуск сумеешь вернуть ему половину долга. Ну и мы сократимся, сколько сможем.

Василий очень обрадовался предложению жены, но боялся влезать в кабалу. Они долго говорили, но никак не приходили к решению. Твёрдо сказать «ДА» никто из них не мог, и когда в дом зашёл сын, Василий спросил его:

— Сергей Васильич, мы с мамкой решаем и не можем решить — покупать нам «Жигули» или нет?

— Конечно покупать!

— Значит решили — будем покупать.

Прошёл ещё год. Советская пропаганда трубила на весь мир о колоссальных успехах в экономике, науке и во всех областях жизни громадной страны. Фактически же это были годы застоя, как их назовут через двадцать лет. Жизнь бурлила, как бурлит гнилое болото, выпуская на поверхность смрад и вонь.

Произошли некоторые перемены в жизни наших героев, и хотя их должностной статус изменился, на их материальном благополучии он никак не отразился.

КГБ поймало и засудило светловодского учителя, осмелившегося обвинять их основателя в казни сотен тысяч, а может и миллионов невиновных людей, составляющих цвет нации. Об этом рассказывали на партийных конференциях, тем самым давая повод задуматься над тем, что может и правда Дзержинский был палачом. Платиновую монету доставили в Москву на Лубянку, и рассказывали, что её показывали самому шефу охранки Андропову. Он повертел её в пальцах, бросил на стол и молвил.

— Отметьте в приказе отличившихся.

По этим двум случаям присвоили звание подполковника майору Синельнику, а Ивану Синице присвоили звание капитана и направили служить в районный центр начальником отделения КГБ по району. Отдел насчитывал аж два человека в подчинении Синицы, и он этим гордился так, как не гордился, наверное, Наполеон Бонапарт, став императором.

После того, как Дзюба не появился несколько дней на работе, Петра Алисова сделали бригадиром, добавив ему в бригаду парня, пришедшего из армии, где он служил в Строительных войсках. Парень, по фамилии Брыгарь, поступил в вечерний институт и каждый вечер торопился на учёбу. У Алисова теперь не оказалось постоянного собутыльника, и он почти не пил, чему очень радовалась его Катерина.

Петро считал, что Дзюба присвоил тогда монеты себе и сбежал с ними к своим друзьям уголовникам, чтобы они помогли сбыть монеты по их настоящей цене. «Гуляет сейчас Бугор где-то за мой счёт» — думал Алисов, но сказать кому-то об этом не смел.

Василий Млынарь, приобретя «Жигули» ВАЗ-2101, самые дешёвые из всей сери выпускаемых моделей, никак не мог вылезти из денежного долга, несмотря на все предпринимаемые им усилия. Осенью он свой отпуск провёл на уборке хлебов в колхозе, работая комбайнёром, но урожай в тот год оказался низким и таким же оказался и заработок.

Работа комбайнёра не просто тяжёлая — она адски тяжёлая. День и ночь, сидя в кабине комбайна, необходимо тщательно следить за многими параметрами: направлением движения, высотой подъёма ножа, посторонними предметами, могущими сломать комбайн, а также за всевозможным зверьём, попадающим под нож. Один раз он успел заметить зайчонка, которому ножом отхватило заднюю лапу. Василий подобрал его, сделал перевязку, вечером отнёс к брату домой и по возможности до конца страды наведывался к своему пациенту.

В комбайнах дышать было совершенно нечем. Пыль забивалась во все щелочки одежды, лезла в нос и гортань, слюны не хватало, чтобы сплёвывать её постоянно изо рта, и при всём этом пот заливал глаза, тёк по спине и в пах.

Но больше всего изводили частые поломки. Хотя технику и готовили всё лето к уборочной, постоянно докладывая «наверх» о её готовности, но это было равносильно тому, чтобы старику-инвалиду поставить новые протезы и отправить его на Олимпийские игры. Ремонтировать комбайн приходилось в поле, иногда ночью, но через некоторое время он опять останавливался.

Потратив свой отпуск на непосильную работу, Василий заработал чуть больше пятисот рублей, а это почти три его месячные зарплаты и отдал их Семёну. Долг, таким образом, сократился, но оставалась ещё значительная сумма, которую негде было взять. В свободное от работы время Млынарь ремонтировал чужие машины и занимался извозом в качестве таксиста или, как говорили, «таксовал», что запрещалось законом.

Однажды во дворе к Василию подошёл председатель недавно организованного комитета профсоюза треста, бывший главный механик одного из управлений, Анатолий Фёдорович Меньшов и сообщил, что есть туристическая путёвка в Японию, и не хочет ли Василий туда съездить.

— Сколько стоит?

— Вся поездка обойдётся около двух кусков.

— Чокнуться можно! Я ещё за машину не рассчитался!

Меньшов и Млынарь во многом походили друг на друга. Оба одинакового телосложения, оба круглолицые и, самое главное, характеры у них были схожие. Между ними давно сложились доверительные отношения, поэтому Меньшов позволил себе дать Василию совет:

— На те деньги, что вам поменяют, купишь в Японии музыкальный центр и ковёр. Центр толкнёшь здесь за пару тыщь, и окупишь поездку, а ковёр себе оставишь.

— Нет, Толя, не могу, да и дел у меня дома сейчас невпроворот.

— Ну, как знаешь. Я объявление повешу, может кто и захочет.

Василий давно уже не думал о монетах. Вернее, постоянно не думал.

Иногда вспоминал, как вспоминают о давно прочитанной книге, стоящей в на полке в шкафу только в связи с возникшей ассоциацией. Вот и сейчас подумал, что можно было бы продать в Японии одну монетку и рассчитаться с долгом. Но сколько настоящая её цена он не знал, да и как в Японии он найдёт покупателя, если и слова не знает, а посвящать кого-то в свою тайну он не мог.

Да, говорят, и шмонают сейчас на границе и в аэропортах. Так и стёрлась возникшая мысль о продаже монеты. Но, видимо, не надолго и тем более не навсегда.

Жил через несколько домов от Млынарей Богуславский Игорь Львович.

Он несколько лет назад купил себе развалюху и на её месте построил в течении года добротный дом. Своей машины он не имел, но его ежедневно привозили на легковых машинах после работы домой. Работал Игорь Львович заведующим складом областной базы Рыбторга. С соседями он не дружил, но и не ссорился, здоровался и проходил дальше.

В пятницу, придя с работы, Василий копался в двигателе очередной ремонтируемой машины и услышал, как хлопнула калитка. Во двор заходил Игорь Львович.

— Здравствуй Василий, можно войти?

— Можно, конечно. Здравствуйте.

— Я, собственно по делу.

— Слушаю Вас.

— Мне надо в воскресенье съездить с женой в Одессу на толчок.

Скоро дочку замуж отдаём и нужно кое-что прикупить. Я тебе нормально заплачу. Только в Одессе надо быть не позже девяти. Сколько туда езды?

— Минимум четыре часа.

— Так когда выезжаем?

— В полпятого.

Никогда раньше Василию не приходилось бывать на легендарном одесском толчке. В Одессе он бывал до этого в командировках много раз, знал хорошо Привоз — одесский продуктовый рынок, но всегда на выходные уезжал домой, а толчок работал только по воскресеньям.

Василий никогда не задавался вопросом, почему вещевой рынок называется толчок. Сейчас он понял. Народу сюда набивается так много, что пробиться сквозь толпу можно имея солидное здоровье.

Такая давка бывает только в переполненном автобусе, но в него входит только около сотни человек, а здесь толкаются десятки, а может и сотни тысяч. Если толпа разделяет двоих человек, как правило, держащихся за руки, то найти они друг друга могут только за пределами толчка, если договорятся о месте встречи.

Когда они вышли из машины, к ним подошёл мальчишка лет пятнадцати и предложил свои услуги.

— Дядя, если Вы хотите, чтобы Вашу машину не угнали и не обокрали, дайте три рубля, и я буду её охранять.

Игорь Львович дал мальчишке деньги, и когда они отошли от машины, сказал Василию:

— Этот пацан — ширма. За ним стоит целая банда, не дашь трояк, можешь потерять машину, а так надёжно.

Они договорились о времени встречи после толчка и влились в громадную толпу. Чего здесь только не было? Продавалось всё, что существовало в мире сейчас и веками раньше. Многое привозилось моряками из-за границы. Это был их основной заработок, так как зарплату они получали мизерную. Василий продирался сквозь толпу и смотрел на вещи, ранее им не виданные, наблюдал, как торгуются покупатель с продавцом. Он первый раз увидел накладные цветные ногти необычной длины и услышал, как покупательница, полная дама лет сорока, спросила у продавца:

— Если я захочу этими когтями подрать кавалеру рожу, я их не потеряю?

— Только со своими ногтями, мадам.

— А сколько они стоят?

— Двадцать пять рэ.

— Усраться можно!

— Вы за один сеанс, мадам, больше заработаете. Эти ногти неотразимы.

— За кого ты меня имеешь, швонец?

— За оперную певицу, конечно.

— Тогда другое дело. На тебе червонец, и я пошла обвораживать кавалеров.

— Двадцать.

— Пятнадцать.

— Годится, и иди допевать свою арию.

Похожие сценки Василий наблюдал очень часто. Толчок, как и Привоз, являлся громадной сценой народного театра.

Василия вещи не интересовали. Но когда он пробился сквозь толпу и вышел на другой край, его заинтересовали продавцы монет и старинных бумажных денег. Они стояли рядом с продавцами старинных книг, дореволюционных журналов, антикварных вещей. Монеты у всех были разных стран, разного достоинства, из разного материала. Подойдя к продавцу, у которого в специальных альбомах монеты лежали в карманчиках Василий увидел российские медные монеты с гербом, какой он видел на платиновых монетах. Под каждой из них стояла цена.

Василий показал пальцем в одну из них.

— Что, она золотая? Триста рублей?

— Золотом не торгуем. За него срок, и немалый. Ты посмотри на чеканки. Девятнадцатый век. Монеты ценятся за их редкость. Есть медные монеты дороже золотых. Один мой знакомый вывез десяток монет за границу, продал их там и остался. Сейчас живёт в Бруклине. Имеет свой магазин. Понял?

— Мда, понял.

А понял Василий Млынарь то, что он владеет целым состоянием, но оно лежит в раковой норе под вербой и вряд ли когда появится на свет.

Василий пошёл туда, где оставил свой автомобиль. Машин стояло много в беспорядочном порядке, то есть каждый оставлял свой автомобиль где хотел, но так, чтобы не мешать выезду других машин. К соседним «Жигулям» подошёл мужчина с женой, долго рылся по карманам, пока понял, что ключи он потерял. Ситуация казалась ему безвыходной.

Если ко всем маркам отечественных автомобилей подходили самоделки из других ключей, и открыть двери и запустить двигатель мог любой опытный водитель то с «Жигулями» дело обстояло иначе. Ключи от дверей и зажигания были номерными и сложными, открыть их просто так каждый не мог. Мужчина стоял растерянный, а тут ещё жена подпрягалась с упрёками: «Я тебе говорила, да я тебя предупреждала, а ты как всегда…»

Неожиданно подоспела помощь. Три парня предложили за тридцать рублей открыть машину и хозяин согласился. Один из них подошёл к двери, двое других закрыли его от зрителей. Щелчок, и дверь открыта.

Василий знал, как металлической линейкой можно открыть двери, и ожидал, как и другие, собравшиеся зеваки, что теперь будет с замком зажигания.

Мужчина радостно сел в машину и посмотрел на своих спасителей.

— А что дальше?

— Дальше заводи.

— А как?

— Ключом.

Толпа зевак засмеялась.

— Так я же его потерял.

— А-а? — непонимающе вздохнул один из парней.

— А завести можете?

— Пятьдесят рэ., если руль не повернул на противоугонку, и 100, если повернул.

— Вы что, ребята? — мужчина аж задохнулся от возмущения.

— Нет? Ну мы пошли.

Деваться хозяину было некуда, по номерам видно, что он не местный, и он понимал, что если сейчас не отдаст сотню, то через час цена поднимется.

— Стойте, я согласен.

Зеваки опять засмеялись. Василий подумал: «Какие же мы добрые, если смеёмся над чужим, пусть и небольшим горем. Ведь любой может оказаться на его месте».

На этот раз процедура заводки мотора забрала минут пять, но никто не увидел, как она проводилась. Когда мотор заурчал, муж с женой укатили. Василий сел в машину и хотел прикорнуть, но вокруг стоял шум, да и спать не особенно хотелось. Он увидел через боковое стекло, что недалеко опять собираются зеваки. Подошёл и увидел, что история с утерей ключей повторяется один к одному. И понял теперь то, что эти ребята организовывают пропажу ключей, т. е. просто воруют их, а затем легко отбирают у человека деньги. А вытащить ключи проще простого. Водители их кладут в ближайший карман, не думая о том, что их могут украсть.

— Эх, Одесса, жемчужина у моря, — тихонько пропел Вася в ожидании своих пассажиров.

Наконец они появились отягощённые покупками и довольные, что купили всё, что хотели.

К вечеру приехали домой. Игорь Львович щедро расплатился и Василий остался доволен поездкой. Но слова парня, что за десяток простеньких монет в Америке можно стать хозяином магазина, плотно ввинтились в его память.

Леонид Борисович, узнав о возможности поехать в Японию, загорелся этим желанием и подал заявление на получение путёвки. Его жена Неля не очень одобрила это мероприятие. Хотя никаких долгов у них не было, денег на жизнь хватало только от зарплаты до зарплаты. Дочь Вера недавно закончила школу и должна бы думать о поступлении в институт, причём в какой-то престижный, так как училась она неплохо, но мать видела, что дочерью завертела любовь к красивому и хорошему парню и чувствовала, что скоро предстоят значительные расходы.

— Лёня, где же мы возьмём деньги на поездку? Нельзя же нам остаться без копейки.

— Во-первых, я одолжу у родителей, они собирают, как все старики на чёрный день, и во-вторых, я думаю, что окуплю поездку. Приобрету там аппаратуру, здесь продам меломанам, готовым отдать всё за аудио-магнитофон «СОНИ», а там он стоит недорого. Выкручусь.

Неля любила мужа и он этого заслуживал. Хороший семьянин, трудяга, не гулёна, как некоторые нынешние еврейские мужья, непьющий. Правда, мог позволить себе при встрече с приятелями выпить несколько рюмок, но никогда не приходил домой пьяным. Приходилось угождать по части выпивки своим начальникам, которые пили стаканами, но и с ними он не напивался до положения риз. И она уступила, как всегда, мужу.

Процедура получения путёвки, а вернее на право поездки, потому что никакой путёвки не давали, представляла собой целую цепочку непростых действий: заявление, автобиография, специальная анкета с перечислением всех родственников, подписка о неразглашении тайны, в которую тебя никто не посвящал, профсоюзное и партийное собрания, дающие тебе рекомендацию на поездку, партийное бюро и райком партии, на которых чувствуешь себя голым и всем обязанным за их любезность.

Все эти процедуры занимали массу времени и сил, и некоторые кандидаты не выдерживали унижений, связанных с этим, и выходили с дистанции на полпути.

Но даже пройдя через очистительные горнила, не существовало гарантии поездки до последнего дня. Кандидатов на поездку всегда набирали больше положенного в два раза, потому что ещё впереди предстояла проверка КГБ, могущая запретить поездку по причине неблагозвучной фамилии, слишком длинного или крючковатого носа, или наличием троюродной тёти двоюродного дяди, проживающей в Австралии.

Последняя инстанция представляла собой комиссию при обкоме КПСС и её как бы не существовало. В случае отказа человеку говорили, что отказала Москва. Причина? А кто их знает?!

Был такой случай. Одному парню, рабочему — токарю, отказали в подобной поездке. И он на спор со своими друзьями, проник, несмотря на усиленную милицейскую охрану в райком партии и наделал большую кучу прямо на стол первого секретаря райкома. Шум был страшный, возмутителя спокойствия не нашли, но нашлись последователи, повторившее подобное в обкоме КПСС. Правда, смогли попасть только в кабинет инструктора по идеологии.

У партийных функционеров не хватило ума скрыть этот случай. Они поручили разобрать это на закрытых партийных собраниях, превращённых в клоунаду. Вся область стояла на ушах от смеха.

Леонид Борисович погрузился с головой в пучину оформления документов.

В то время появилась мода на породистых собак. Особый престиж представляли «колли», «доги», «афганские борзые». На девушек, ведущих на поводке красавицу собаку, смотрели, сравнивая с её подопечной, и, задавались вопросом, кто красивее или кто на кого похож.

Поставила вопрос перед отцом и Вера: она хотела непременно только «Королевского дога». Титоренко спрашивал знакомых, не знает ли кто, где можно купить породистого щенка дога. Спросил он и у Млынаря, когда тот зашёл к нему с производственным вопросом.

— Зачем Вам дог, Леонид Борисович? — задал Василий встречный вопрос.

— Дочка прицепилась, купи мне дога и всё!

— Она Вам сама скоро в дом та-акого дога приведёт! — девка она у вас красивая.

Они засмеялись.

— Вот здесь ты, Вася, прав, всё к этому идёт. А я ещё с этой Японией затеял, если бы знал, что столько волокиты, не связывался бы. Да и денег нужно много.

— Деньги — дело наживное, — и вспомнив разговор с Анатолием Фёдоровичем, посоветовал, — купите там аппаратуру и окупите поездку.

— На это, Вася только и надеюсь, но это между нами.

— Само собой. Но можно взять что-то и на продажу.

Титоренко засмеялся.

— Это в Болгарии и Румынии можно кое-что продать, да и то последнее время, говорят, там наши вещи плохо идут.

И тут Млынаря осенило.

— Вы знаете, у моего знакомого есть редкие монеты. Он говорил мне по большому секрету, что за границей их можно продать очень выгодно.

А ему сейчас деньги позарез нужны. Может, поговорить с ним?

— Поговори, — не думая, бросил Титоренко.

— Только это очень большой секрет.

Титоренко поднял голову и внимательно посмотрел на Млынаря, что тот аж вздрогнул.

— Это я понимаю. Пусть не боится, не проболтаюсь.

На следующий день между ними опять состоялся разговор. Млынарь сказал, что его знакомый под честное слово даёт ему монету и ставит условие, чтобы за неё ему дали пятьсот рублей. Если монета не продастся, то он вернёт эти деньги, а если продастся больше, чем за пятьсот долларов, то ему нужно будет дать ещё пятьсот рублей.

— А как он узнает, за сколько она продастся?

— Я ему сказал, что Вы честный человек.

— А что это за монета?

— Он говорит, что двенадцатирублёвая из чистой уральской платины, чеканки прошлого века. Я думаю, что Вам надо согласиться. У Вас, ведь никакого риска нет.

— Ладно, приноси завтра.

— Но ещё раз прошу Вас — никому об этом ни слова.

— Завязано.

Титоренко вспомнил, что пару лет назад Польский говорил, что ему кто-то предлагал подобную монету и ещё что-то с ней связанное.

«Спрошу у Нюмы. Пусть расскажет», — подумал Титоренко, дождался когда Польский будет один (их кабинеты находились в одном коридоре) и зашёл к нему.

— Наум Цезаревич, расскажите мне о том случае когда вы не захотели покупать монету.

— Чего ты вдруг о ней вспомнил?

— Просто так.

— Просто так не бывает. Но я расскажу.

И Польский рассказал о том, как ему предложили монету, и как он встретил Абу, которого Лёня, безусловно знал и тот ему рассказал о монете.

— И Вы жалеете, что не купили?

— Скажу честно, что сначала жалел, но когда узнал, что этим заинтересовались органы, и, кажется даже КГБ, забыл о ней думать. И тебе, Леонид Борисович, скажу по дружески — если ты спрашиваешь не просто так, а, наверное, да так, то не связывайся с этой монетой. Не тот это гешефт, чтобы подставляться под КГБ. Эти ребята так тебя отхарят, что не залижешь ты свою жопу.

— Да нет, просто вспомнил и хотел узнать подробней.

— Узнал и забудь!

Титоренко теперь понял, какая опасность его поджидает, но он не мог отбросить, как советовал Польский, мысль о монете. Как можно отказываться от больших денег, если они сами идут тебе в руки? А опасность? Кто не рискует, тот не пьёт шампанского, гласит идиотская поговорка. А какой здесь риск? Провезти через границу? Как-нибудь повезём.

Жене он ничего не сказал. Зачем её волновать? И она точно начнёт отговаривать.

— Что-то ты, Лёнька, сегодня не в своей тарелке? — спросила вечером жена.

— Устал, я Неля, сегодня.

— Отдыхай, сегодня по телеку опять Штирлиц.

— Я его наизусть знаю, но посмотрю. Даже удивительно, что такой фильм поставила женщина.

— Это подтверждение твоих же слов, что женщины умнее мужчин.

— Конечно, умнее, — сел на своего конька Леонид, — все женщины царицы и королевы правили лучше мужчин. Это с приходом демократии нам, мужикам, удалось захватить все бразды правления в мире, но попомнишь мои слова, что скоро, и мы его застанем, придёт время, и женщины придут к власти.

— Ты дома моей власти не хочешь, а говоришь о мире.

— А кто же мной правит как ни ты?

— Садись ужинать, тобой легче сытым править.

Леонид поужинал и сказал Неле:

— Схожу-ка я к родителям, мне сестра говорила, что мама себя неважно чувствует. Я не надолго.

Родители жили в пяти минутах хода в недавно построенной девятиэтажке. Поцеловав маму, круглолицую дородную женщину с украинскими чертами лица, Лёня зашёл в комнату и поздоровался с отцом, сидящим в кресле у телевизора. Отец и сын были удивительно похожи во всём, только походка и сутулость отца отличала их. Да ещё возрастная печать на старческом лице отца говорила о том, что Лёня их поздний ребёнок. Поинтересовавшись здоровьем родителей, сын узнал, что у матери последнее время очень болят ноги, у отца пошаливает сердце и болит спина. Но родители не ныли, не жаловались плаксиво на своё состояние, а просто констатировали факт.

— Пап, а я к тебе по делу, — отец вопросительно посмотрел на сына, — мне нужны сейчас деньги.

— Ой, Лёня, хорошо тебе, что только сейчас. Мне в твоём возрасте они нужны были всегда. Это сейчас мы умудряемся откладывать на похороны, что бы не вводить тебя с Леной в расходы, а раньше их никогда не было.

— Пап, кончай ты об этих похоронах. Думаешь, мне приятно о них слушать?

— Смерть, сын, дело житейское, ты это поймёшь позже, когда тебе будет столько, сколько нам с мамой. И сколько тебе нужно? — без всякого перехода спросил отец.

— Что, лет? — не понял Леонид.

— Денег, — засмеялся отец.

— Ты всегда так каламбуришь, что тебя сразу и не поймёшь. Две тысячи.

Отец молча встал и пошёл в спальню. Его не было минут десять, потому что достать деньги из тайника было не просто. Отец соорудил в нижнем ящике шкафа вторую стеночку, мудрёно выдвигающуюся и за неё прятал деньги. Он уже много раз показывал своим детям, где лежат деньги.

— А то умрём мы с матерью, вы продадите шкаф вместе с деньгами и похоронить нас не будет за что.

Лёня, как и большинство детей, понимал, что когда-то это должно случиться, но представить себе не мог, что родителей не будет, и каждый раз говорил отцу, что такими разговорами он морочит голову себе и другим, имея в данном случае себя. Мать обладала большим тактом и никогда не говорила детям о своей смерти. С отцом они иногда говорили об этом, но только вскользь.

Наконец, отец вышел и положил деньги на журнальный столик.

— Здесь две тысячи, пересчитай.

— Ну что ты вечно с этим пересчётом. Я знаю, что ты не собираешься меня дурить.

— Не в этом дело. Я могу ошибиться, а деньги счёт любят.

Леонид пересчитал деньги, положил их в карман.

— Папа, я тебе их скоро отдам.

— Я, сын, не требую немедленной отдачи, можешь сразу и не отдавать, отдашь нам потом, когда нас не станет. Это деньги целевые.

— Опять ты, папа, за своё.

— Ну хорошо, не буду. Могу я поинтересоваться, если это не секрет, зачем тебе деньги?

— Какой секрет? Я хочу поехать в турпоездку по Японии, а путёвка дорогая.

— Мне пришлось воевать против японцев ещё в тридцать девятом на Халхин-Голе. Живых японцев я видел пленных, зато мёртвых…

— Хватит о японцах, Боря. Я ними сыта по горло ещё сорок лет тому. И Лёне оно не нужно, — вмешалась мать.

— Не дашь вечно слова сказать, не я же начал, — обиделся отец.

— Я пошёл домой, не ругайтесь.

В пятницу, после того как Млынарь разогнал все свои механизмы, он заглянул в кабинет Титоренко, но там были люди. Леонид Борисович кивнул головой, что заходи, и продолжал разговаривать с механиком участка механизации. Млынарь нервничал и сидел как на иголках, поглядывая на часы. Ему назначили встречу на базе сельхозтехники, и он не имел права опаздывать. Титоренко уловил нетерпение Млынаря.

— Василий, я сейчас заканчиваю…

Когда кабинет освободился, Млынарь достал монету, положил на стол и сказал, что он сейчас убегает, а после обеда зайдёт. Титоренко за ним закрыл изнутри дверь на ключ, достал из своего письменно стола лупу, которой часто пользовался, и стал рассматривать монету. Всё совпадало с рассказом Польского. Но не подделка ли это? Покачал ладонью с монетой — тяжёлая. Положил в ладонь два пятака, никакого сравнения по весу. Решил, что настоящая и удовлетворённо положил в карман.

После обеда отдал Млынарю деньги и тот также молча положил их в карман, не считая.

К концу дня зашёл Анатолий Фёдорович.

— Здравствуй, Леонид Борисович.

— Пламенный привет советским профсоюзам!

— С тебя бутылка.

— Прямо сейчас?

— Можно и сейчас, ты включён в состав группы для поездки в Японию.

— Спасибо, по такому поводу можно.

Титоренко открыл ключом стоявший в углу самодельный шкаф, называемый сейфом, достал начатую бутылку коньяка, плитку шоколада и два стакана. Налил один стакан до краёв, а себе остаток, грамм пятьдесят.

— Нет, надо поровну!

— Мне ещё сегодня надо идти по делу, — соврал Титоренко и они выпили.

Анатолий Фёдорович поднёс стакан к своим всегда лоснящимся губам и стал медленно пить коньяк, явно получая удовольствие.

— Ты знаешь, Анатолий, я всегда любуюсь, глядя как ты пьёшь. Тебе можно позавидовать. Другие пьют, морщатся, кривятся, а у тебя она льётся в рот, как сок, приятно смотреть.

— Угощай меня каждый день и любуйся.

— По приезду из Японии угощу.

— Запомним. Слушай анекдот.

Анекдотов Анатолий знал невероятное количество. Рассказывал их с таким артистизмом, что ему мог позавидовать даже Никулин. Даже если анекдот был старый, всё равно все смеялись.

Млынарь, отдав монету и получив деньги, облегчённо вздохнул.

Платиновые кружочки не давали ему спокойно жить. С одной стороны, они, как говорится, есть не просили, с другой, не выходили из его сознания. То ему покажется, что кто-то чужой бродил у берега и похитил банку с монетами, и Василий вставал ночью и шёл проверять свой тайник. Жена, проснувшись, спрашивала где он так долго был и почему от него пахнет озером. Он отговаривался, что захотел окунуться, на что она ему выговаривала о том, что после озера нужно принимать душ. Частенько Василий думал, как от них избавиться. Но не просто так, хотя это и сделать не очень сложно, а каким-то образом продать монеты за хорошую цену, не подвергая себя подозрениям и опасности. Вот приедет Титоренко из Японии, и Василий узнает их настоящую стоимость. Млынарь доверял Леониду Борисовичу, но знал он и другое. Люди проверяются не в беде, как говорят многие, а в благополучии. Человек может поделиться последним куском хлеба и не позарится на твою пятёрку или десятку, но если это будут тысячи, они могут сломать порядочность и честность. Ведь он сам пошёл на…

Млынарь старался избежать слов преступление, убийство, но куда от них денешься?

Зимой, когда озеро покрывалось льдом, он успокаивался о сохранности монет, но сейчас, ни зимой ни летом он не находил покоя по другой причине.

Первое время, после того, как он избавился от трупа, его мучил обыкновенный страх, что придёт разоблачение и его посадят. Но по прошествии полугода, Млынарь понял, что его страхи остались позади и можно успокоится. И действительно, на несколько месяцев наступило облегчение, но потом он потерял покой. Наступили муки душевные. Ему снились сны, которые можно трактовать по разному. Как-то приснились птички, густо сидящие на дереве у открытого окна, он их брал руками, а они были скользкими и полуживыми. Проснулся Василий с омерзительным чувством брезгливости и тревоги. Но когда во сне зашёл в большую подводную пещеру, где бродили по дну громадные чёрные раки, и он нагнулся, чтобы взять одного в руки, увидел свою руку ковыряющуюся во внутренностях омерзительного человеческого разлагающегося трупа. Захотел выдернуть руку и не может, нет сил.

Страшная вонь не давала возможности дышать и он понял, что сейчас задохнётся, рванулся и проснулся в ужасе, хватая воздух и ещё не понимая, что он уже не спит. Жена положила руку ему на плечо и спросила:

— Тебе что-то приснилось?

— А что?

— Ты кричал перед тем как проснуться.

— Что кричал?

— Я не поняла, проснулась от твоего крика. Давай спать.

Василий долго смотрел в потолок и под утро ненадолго уснул.

Кошмарный труп вспомнился утром во время завтрака, и он не стал больше есть. Отодвинул завтрак и вышел во двор. Его немного тошнило.

На работе в суматохе забывался, но к вечеру опять вспоминал и мучился. Тая заметила его состояние. Иногда она задавала мужу вопрос о чём-нибудь по несколько раз, пока он на него ответит.

— Вась, тебя что мучит?

— Откуда ты взяла? Всё в поряде!

— Я вижу, что уже давно тебя что-то гложет. Я просто боюсь за тебя.

— Не выдумывай, всё нормально.

— Вась, может надо к врачу обратится? Ты ведь, по ночам не спишь.

Улыбка сошла с твоего лица. Меня даже Серёжа спрашивает, что с папой? Перестал ты им заниматься, в шахматы никогда не сыграешь.

— Таечка, не волнуйся, просто на меня сейчас туча наехала. Вот скоро проглянет солнышко и всё будет хорошо.

— Дай-то Бог.

Но туча, если проходила на несколько дней или даже недель, потом опять закрывала небо.

Титоренко начал готовиться к поездке. Купил два комплекта матрёшек, несколько деревянных ложек, две бутылки водки и бутылку шампанского. Всё это, по словам бывалых людей, предназначалось для продажи в Японии и разрешалось к провозу за границу. Но особое внимание Леонид уделил сокрытию монеты. Когда жена и дочь ушли из дома, он подрезал подкладку в чемодане и вложил под неё монету и клеем БФ заклеил подкладку так, что образовавшийся бугорок почти не просматривался. Личных вещей положил необходимый минимум, в расчёте на то, чтобы в обратной дороге обеспечить место для заграничных покупок.

За два дня перед поездкой группу в составе из тридцати человек пригласили в Облсофпроф для инструктажа. Там им представили руководителя группы, коим являлся инструктор обкома партии Плёсов Виктор Николаевич, невысокий плотный человек со сплющенной головой, толстыми губами, оттопыренными ушами, и многие, не сговариваясь, прозвали его Чебурашкой.

Затем выступила секретарь Облсофпрофа и рассказала, вернее распорядилась о том, что советские люди должны являть собой пример высокой культуры и сознательности перед капиталистическим обывателем. Запрещалось во избежание провокаций одиночное хождение по городам Японии, запрещалось пытаться продавать что-либо, запрещалось не оплачивать товар взятый в магазинах самообслуживания, запрещался личный контакт с незнакомыми людьми, разговаривающих на русском языке, так как это могут быть недобитые белогвардейцы или вообще враждебные элементы, пытающиеся завлечь советского человек в сети (какие — не уточнила). Запрещалось и многое другое. Леонид вспомнил слова Алексея Толстого из второй книги «Хождения по мукам» — «Восемнадцатый год», что отменялось само право жить как хочется.

Всё руководство группой осуществляет Виктор Николаевич, являющийся официальным представителем (для туристов) Советской власти за границей. В случае недостойного поведения кого-либо из них, ему даётся право обратиться к командованию судна запретить выход на берег провинившегося.

Инструктаж продолжался больше часа, после последовало пожелание хорошего поведения и отдыха за рубежами Родины.

На выходе из Софпрофа к Титоренко подошёл давний знакомый, строитель Миша Пекерман и смеясь процитировал:

— Запрещается плевать в тарелку соседу, не пользоваться туалетной бумагой и расписывать стены туалетов, насиловать гейш и прочее и прочее.

Оба рассмеялись.

— А я не знал, Миша, что ты тоже собираешься в поездку.

— А кто знал? Всё у нас большой секрет, япона мать, и мать её япона.

— Нужно ещё в аэропорту подобрать себе хороших напарников, чтобы жить в поезде и каюте вместе.

— Я видел, Лёня, что присутствовал здесь Серёжа Малахов, лётчик ГВФ, надо с ним поговорить — хорош хлопец.

— Ладно, там посмотрим.

Вылетели в Москву утром самолётом Ан-24 и через три часа приземлились в Аэропорту Быково. Оттуда без приключений добрались до Домодедово и под вечер погрузились в ИЛ-72. В самолёте хорошенькие стюардессы разносили воду, конфеты, напитки. Лёня смотрел через иллюминатор на землю. Поля, леса, озёра, деревни и сёла казались игрушечными. Затем вошли в облачность, и Леонид уснул. Проснулся оттого, что Миша толкал его в бок.

— Просыпайся, прилетели.

Титоренко подумал, что проспал уже десять часов, открыл глаза. За бортом стояла сплошная темень, ровно гудели самолётные двигатели, а справа в проходе стояла стюардесса с тележкой, на которой стояли запечатанные в фольгу пакеты.

— Что, обед принесли? — спросил Леонид.

— Какой обед? Ужин, — ответил Миша разрывая фольгу.

Запахло жаренной курицей, хлебом, соусом.

— Миш, может возьмём по стопочке коньяка?

— Ты как хочешь, а я укачиваюсь и боюсь, что мне поплохеет.

— Я возьму.

Прекрасно поужинав под коньячок, Лёня принялся читать свежие газеты. Как всегда, начинал с последних страниц. Украинский футбол оставался на высоте, киевское Динамо и донецкий Шахтёр выиграли последние матчи, советские гимнасты выиграли очередной чемпионат, а вот боксёры проиграли в дружеском поединке кубинцам. Фельетон Шатуновского рассказывал о валютчике, продававшем иностранцам золотые монеты и антиквариат.

«Фу ты, дьявол, и здесь не дадут спокойно лететь», — положив газету в карман переднего сидения, чертыхнулся Леонид. В обоих аэропортах, откуда они вылетали, досмотр багажа проходил поверхностно. Проверяли наличие у пассажиров оружия, так как участились угоны самолётов с кровавыми драмами на борту, и Леонид почти не думал, что они заинтересуются содержимым за подкладкой его чемодана. Фельетон прозвучал в его сознании тревожным сигналом и настроение испортилось. Огляделся вокруг, все пассажиры спали.

Попытался уснуть, но мысли о предстоящем таможенном досмотре беспокоили и создавали дискомфорт. Но постепенно уснул и проснулся, когда за окном светило солнце.

— Как рано светает, обратился он к Михаилу.

— Мы летим навстречу солнцу и время летит нам навстречу в два раза быстрее. Уже пролетели Сибирь.

Внизу чернел сплошной лес, и блестела полоска какой-то реки.

Подумалось, что наверное Амур. «Занесло нас на край света. А японцы, наверное, думают так о Европе? Спросить надо, — и улыбнулся, — у японцев на украинском языке?».

Опять принесли еду. Посмотрел на часы. В полёте находились уже больше восьми часов, значит через пару часов будут в Хабаровске.

Когда самолёт пошёл на снижение, кое-кто из пассажиров попросил у стюардесс пакеты, а Миша сидел с закрытыми глазами, боясь увидеть, как они начнут возвращать свой завтрак и спровоцируют у него то же самое. Когда Леонид хотел ему что-то сказать, Миша показал рукой, что молчи, мол, мне сейчас не до разговоров.

«Джи-иг», — взвизгнули шасси, коснувшись бетона. В салоне зааплодировали, и по радио объявили, что самолёт приземлился в аэропорту Хабаровска, за бортом 19(r), всем туристам и гостям Хабаровска желают хорошего отдыха, а дальневосточников поздравляют с успешным возвращением домой.

Из аэропорта поехали прямо на железнодорожный вокзал, через несколько часов погрузились на поезд и выехали в порт Находку. В порту просидели целый день, потому — что теплоход «Дзержинский» отплывал к берегам Японии вечером. Ближе к вечеру началась погрузка туристов на корабль. Всем роздали таможенные декларации для заполнения. Пропускали по группам. Сначала проходили паспортный контроль, за ним следовал таможенный. Таможенная проверка проводилась ещё вручную, но довольно быстро. Четыре таможенника, трое мужчин и одна женщина, на двух столиках проверяли чемоданы.

Леонид стоял в средине группы перед Михаилом и, глядя на простую процедуру, несколько успокоился, но напряжение во всём теле и особенно в икрах ног оставалось, и немного бурчал живот. «Скорей бы, — подумал Леонид, — так и обделаться можно».

Подошла, наконец, его очередь:

— Ничего недозволенного не везёте?

— Нет, — пересохшим горлом ответил Леонид, — и таможенник внимательно посмотрел на него.

— Откройте, пожалуйста Ваш чемодан.

Леонид щёлкнул одним замком, а второй как назло заел. Леонид стал его дёргать сильнее и к своему ужасу почувствовал дрожь в руках.

Таможенник внимательно смотрел на Леонида, ожидая пока тот справится с замком. Прошло всего несколько секунд, но Титоренко они показались очень долгими. Один таможенник проверял содержимое чемодана, а другой попросил выложить всё из карманов на стол. Леонид выкладывал мелочь, деньги, записную книжку и увидел, что у проверяющего чемодан таможенника пальцы остановились в том месте, где он запрятал монету.

«Всё, хана», — пронеслось в мозгу у Леонида и откуда-то издалека донёсся до него голос таможенника:

— Возьмите чемодан и пройдите с нами.

Леонид взял чемодан и свинцовыми ногами пошёл за ними следом.

Зашли в небольшую комнату, и таможенник опять спросил:

— Что везёте недозволенного?

— Ничего, — уже сдерживая дрожь во всём теле, ответил Леонид.

Таможенник из коробки, стоявшей на тумбочке в углу, взял нож и начал отклеивать то место, где лежала злополучная платиновая монета.

В голове у Леонида стучало так, что казалось по ней бьют деревянным молотком. Говорят, что перед смертью человек успевает в уме просмотреть всю свою жизнь. Леонид за этих несколько секунд передумал не меньше. Он понимал, какие последствия его ожидают.

Во-первых, дальше он не едет, и если вещь действительно ценная, против него возбуждается уголовное дело за контрабанду, подготовку незаконной валютной операции и чёрт его знает за что ещё. Жизнь закончена. В лучшем случае, возвращение домой, исключение из партии, потеря работы и главное — ПОЗОР!

— Леонид Борисович, что это за монета?

— Не знаю, — еле выдавил из себя Леонид.

Таможенник покрутил монету в руках, дал посмотреть напарнику.

— Это вы её сюда запрятали?

— Нет, я не знаю кто, — бормотал Титоренко.

— Мы должны сейчас составить протокол, изъять монету, и Вы в таком случае дальше не едете. Но можем и обойтись без протокола, тогда Вы направляетесь на корабль. Монету мы изымаем в любом случае.

Так как?

— Н-не надо протокола.

— Хорошо, складывайте вещи и отправляйтесь в свою каюту, — сказал таможенник, положил монету в карман, подождал пока Леонид закроет чемодан, и они вышли.

Титоренко не помнил, как поднимался по трапу, и когда очутился на палубе, стоял в растерянности, не зная, что ему дальше делать.

К нему подошёл Пекерман с чемоданом.

— Чего ты здесь стоишь? Пошли в каюту.

Леонид шёл за Михаилом молча. Везде стояли члены экипажа и объясняли, как им пройти в свою каюту, которая находилась на самом нижнем этаже. Четырёхместная каюта имела один иллюминатор, чуть ниже которого плескалась вода. Пекерман положил свой чемодан и посмотрел на Леонида.

— Что случилось, чего они тебя увели? — спросил он.

— Не знаю.

— А чего ты такой красный и как будто не в себе?

— Неприятно всё это. Позже расскажу.

Вскоре зашёл Сергей Малахов и ещё один парень, тоже Сергей, с которыми они раньше договорились жить в одной каюте. Стало довольно тесно. Лёне и Михаилу достались нижние полки, а Сергеям верхние.

Никто ни о чём не спрашивал, и Леонид стал приходить в себя. Он понимал, что возникнут вопросы и придумывал правдоподобную, но безобидную версию.

— Пошли наверх, познакомимся с кораблём. Здесь всё равно тесно, — предложил Малахов.

— Так нам Плёсов сказал никуда не уходить, пока он не посмотрит, где и как мы устроились, — напомнил Михаил.

— Чебурашка? Да пошёл он на хер. Мы не в армии и не в тюрьме. Когда надо, найдёт нас. Может он до утра не придёт, а мы тут задыхайся. Я прошёл.

За ним вышел и второй Сергей.

— Лёня, у тебя всё в порядке? Ты уже лучше выглядишь.

— Да всё. Ты понимаешь, я не вписал в декларацию деньги, положенные для обмена, вот они подумали, что специально это сделал, чтобы припрятать больше. И они искали остальную сумму, которой у меня не было.

— Чего ж ты так расстроился?

— Думаешь приятно, когда тебя тащат с неизвестной целью, да ещё неизвестно куда?

— Конечно, неприятно. Пошли и мы подышим свежим морским воздухом.

Поднимались по винтовым лестницам и шли узенькими коридорчиками.

Вышли в большой вестибюль с колонами — всё сияло бронзой. Посмотрели расписание круиза, распорядок дня. Всё блестело и было приятно ощущать себя в комфортных условиях. Погрузка на корабль продолжалась, и они перешли на противоположную от трапа сторону и стали у перил. Смотрели на море и думали о том, что родная земля осталась позади, дальше только маленькая Япония и громадный Тихий океан.

Над морем летали громадные чайки, и Миша пропел:

— Носятся чайки над морем, крики их полны тоской. Помнишь эту песню? Где-то здесь потопили и «Варяг» и «Кореец».

— Потопили их в Корее. А я вспомнил другую песню: «Мы в трюмы по трапам зашли, обнявшись, как родные братья, и только порой с языка слетали густые проклятья».

— Будь проклята ты, Колыма? — как бы переспросил Михаил.

— Да, — задумчиво проговорил Леонид.

— Это у тебя по ассоциации с таможенным досмотром. Не думай ты о нём. Пой что-нибудь весёленькое. Ты же знаешь, что в молодости я бегал на длинные дистанции. И когда уже не мог бежать, настолько было тяжело, пот заливал глаза, то я начинал петь «Чижик-пыжик». И легчало, и приходило второе дыхание. Я и со своей Верой на стадионе познакомился. Бежал в одну сторону, а прибежал к Вере.

— Посмотри, Миша, вон идёт какой-то большой корабль. Это военный, наверное?

— Конечно. Я когда-то в Одессе сфотал не то крейсер, не то эсминец, который зачем-то зашёл в порт, так меня милиционер заставил засветить плёнку. А на ней классные кадры были. Такая дурынка. Вроде шпион в открытую будет фотографировать.

— Ребята, меня Чебурашка послал всем сказать, чтобы шли по каютам, — сказал им Сергей — второй, как они договорились его называть.

Плёсов пришёл минут через двадцать, спросил как устроились, какое настроение. Ему отвечали, что всё хорошо. Затем он спросил у Титоренко, чего таможенники его увели на проверку. Леонид объяснил то же, что и рассказывал Пекерману. Плёсов назидательным тоном сказал, что надо быть внимательнее, дескать ещё одна туристка из их группы не вписала в декларацию серьги и если бы не он, то у неё бы их отобрали. Ну и завтра, сразу после завтрака они пойдут в город на экскурсию. Канадзава город небольшой. В других, больших городах их будут возить автобусы. На выходе из порта они должны войти в автобус, возле которого будет табличка с цифрой три. Всего их обслуживают семь автобусов, столько же и групп со всего Советского Союза.

Когда Плёсов вышел, Сергей Малахов пробурчал:

— Всё хорошо, всё хорошо! Только иллюминатор не открывается — задохнёмся ночью. И дверь не откроешь, из туалета воняет, вроде его никогда не мыли.

— Ну и сказал бы ему.

— А что это даст? Он что, со мной каютой поменяется? У него первый класс на верхней палубе.

— А чего ж ты не взял себе первый класс?

— Ну да, я и на этот еле денег наскрёб. А вы думаете, он платил за свой комфорт?

— А кто же за него платил? — спросил Серёжа второй.

— Ты платил и я, и они. Мы все оплатили ему путешествие. Как же? Они в своих обкомах мало получают. И живут за наш счёт, и отдыхают. Кстати, во всех лагерях из заработка заключённых высчитывают деньги на оплату охране.

— Серёжа, а ты уверен, что тебя сейчас не подслушивают? — спросил Михаил.

— А чё? Я ни чё. Это я про американские обкомы, да про японские лагеря, — засмеялся своей выдумке Сергей. Давайте лучше поужинаем, да по сто грамм оприходуем. Жрать то нам завтра дадут.

Сергей вынул из чемодана колбасу, бутылку «Столичной», хлеб.

— Зачем ты водку достал, может продашь в Японии, — сказал Серёжа второй.

— Ничего я продавать не буду. У нас в порту один хороший лётчик продал в Финляндии бутылку водки, так его заложили.

— Кто заложил?

— Кто, кто!? В группе обязательно есть люди-стукачи КГБ, вот и сняли потом парня с лётной работы. Разбирали на собрании, что мол, опозорил он честь советского пилота. Садитесь, я угощаю.

Разлили поровну и выпили. У Леонида сначала немного обожгло внутри, а потом тепло разлилось по всему телу и стало легче на душе, и недавний инцидент ушёл в сторону. Закусили и начались анекдоты.

— Расскажу я вам анекдот про японцев, — начал Сергей, — Сидит компания вроде нашей и травят анекдоты. И всё про евреев. Слушайте, — говорит один из них, — надоело про евреев. Расскажу я про японцев.

Идут однажды два японца и один спрашивает другого: «Хаим, как тебе нравится наш Токио?»

Все засмеялись. Смеялся и Леонид, хотя раньше уже слышал этот анекдот, но он был о китайцах. Леонид подумал о том, что подобралась хорошая компания, и если бы не та проклятая монета, то всё было бы хорошо. И тут же подумал, что надо гнать её из головы. Не было монеты и забыто!

Под вечер теплоход «Дзержинский» отошёл от причала так тихо, что развеселившаяся компания даже этого не услышала.

— Хлопцы, а ведь мы уже в море! — объявил Михаил, глядя в иллюминатор, — Пошли наверх.

На верхней палубе стояло много народу. Теплоход отошёл от берега метров на четыреста. Люди стояли молча, каждый по-своему переживая удаление от родного берега. Вдруг из динамиков полилась музыка.

Звучал «Полонез» Агинского. Щемящее чувство прощания с родиной перехватило дыхание. Женщина, лет пятидесяти, вытирая платком глаза говорила:

— Я уже третий раз езжу за границу и каждый раз плачу, как будто уезжаю навсегда. А как было тем, кто действительно навсегда?

Высокий мужчина как бы отвечая ей, продекламировал строчки из Лермонтова:

Многие на него посмотрели с осуждением, а молодая девушка и парень громко рассмеялись.

— У нас нет ни рабов, ни господ, — попытался разрядить пикантную ситуацию, стоявший неподалеку Плёсов.

Мужчина задумчиво покачал головой и, глядя в море, тяжело вздохнул.

— Так я же не про нас, а про Россию.

Вскоре берег пропал из виду, и теплоход разрезая воду, взял курс на Японию. Стемнело. Теплоход совершенно не качало, и только пенный след от винтов за кормой и урчание моторов говорили что корабль движется.

По радио объявили, что первая группа может менять деньги. Все возбудились, толпа у борта быстро уменьшилась.

— Куда спешить, успеем, — придержал Малахов Сергея второго.

Леонид смотрел в чёрное пространство ночи. Ему сейчас ничего не хотелось. Ни обмена денег, ни экскурсий по Японии, никаких приобретений. Жить не хотелось. «Зачем я с этим всем связался? Сидел бы сейчас дома, смотрел телевизор, — посмотрел на часы, — Фу ты, там ещё день, и я бы был на работе». Эта мысль о расхождении во времени изменили настроение, и он пошёл в каюту.

Денег поменяли всего восемьдесят пять рублей, за которые дали сорок две тысячи пятьсот иен. Все туристы на корабле пытались осознать курс непривычных денег. Наконец, пришли к наиболее понятному варианту, что один рубль стоит пятьсот иен.

Леонид положил деньги в карман, лёг и хотел уснуть Вначале мешали разговоры попутчиков и свет, а позже хлопающие двери туалета, находящегося рядом с каютой, вода сливающаяся в унитаз, шаги за стеной и наверху. Мешало уснуть всё. «Я сам себе мешаю», — решил Леонид и, немного ещё помучившись, уснул.

Проснулся он от сильной головной боли. Очень болела левая затылочная часть головы. Он крутился и, наверное, стонал. Проснулся Михаил:

— Лёнь, что с тобой?

— Голова разрывается.

— Это от перемены часовых поясов, — объяснил Пекерман, — мне Вера положила лекарства, сейчас я тебе что-то дам от головы.

Он достал из чемодана пакетики с разными таблетками и читал на них надписи, сделанные рукой жены:

— Так, это от кашля, это слабительное, это снотворное, вот, от головной боли — анальгин.

Михаил налил в стакан воды и дал таблетку. Леонид принял таблетку, запил водой. Боль проходила очень медленно.

Утром Леонид встал с тяжёлой головой, подташнивало. В ресторане к еде не прикоснулся, только выпил чашечку кофе. Вышли на экскурсию в город.

Старинный город-порт Канадзава основали благодаря уютной мелководной бухте. Она, как клякса в виде запятой, обозначилась на карте города. В старину её небольшая глубина удовлетворяла плоскодонным судам, но с появлением крупнотоннажных кораблей утратила своё значение, и только после того, как бухту углубили, в 1970 году открыли новый современный порт. Всё это рассказывала женщина-экскурсовод, но до Леонида оно с трудом доходило. В городе с древних времён осталась «Самурайская деревня» с узкими улочками и маленькими домиками, княжеский замок, по европейским меркам небольшой двухэтажный особняк, и главная достопримечательность города — фарфоровая фабрика, изготавливающая посуду с известной во всем мире маркой «Кутани».

Леонид еле передвигал ноги, почему-то начала болеть спина. Он еле выдержал экскурсионную нагрузку и, придя на теплоход, лёг.

— Лёня, идём поужинаем, ты ведь ничего с утра не ел, — но тот только отрицательно помотал головой.

Вечером теплоход вышел из тихой бухты и сразу попал в небольшой шторм. Началась качка, и Титоренко стало совсем плохо. Уснуть ему удалось под утро, но когда его увидел Михаил, то испугался. Леонид не мог говорить, мычал, лицо у него перекосилось и появилось косоглазие. Они стояли в порту Кагасима, теплоход не качало, и Михаил пошёл искать врача. Корабельный врач не очень торопился.

Когда увидел состояние Леонида, спокойно констатировал:

— Нужно бы сделать кардиограмму и передать в пароходство, но мне для этого нужна магнитофонная кассета, а у меня её нет.

Михаил взял с собой пару кассет, чтобы проверить покупаемый магнитофон, и он тут же отдал одну врачу.

— Там запись есть, нужно стереть.

— Сотрём, — лениво ответил врач, видимо недоволен тем, что появилась дополнительная работа.

— Доктор, — попросил Михаил, — вы можете это сделать сейчас, пока мы не ушли на экскурсию?

— А вы мне и не нужны, я сделаю кардиограмму с медсестрой. Да и торопиться некуда. Пока мы в порту, нам запрещают японцы связываться по радио с кем бы-то ни было.

— Почему? А когда же вы её передадите?

— Ночью, а получат они утром, когда придут на работу.

Леонид слышал и понимал всё что говорили, но совершенно отстранёно, как бы всё его не касалось.

Врач сделал какую-то инъекцию, и Леонид уснул. Михаил же с группой ушёл на экскурсию, и вернулся на теплоход на обед. Зашёл в каюту и увидел, что Леонид пытается сесть.

— Сиди, Лёня, и скажи если можешь, что ты хочешь.

Леонид мычал, пальцем показывал на свой пиджак и пальцами делал движение, почти во всём мире обозначающее деньги. Михаил достал из кармана деньги и спросил, что он хочет. Леонид продолжал мычать и показывал на Михаила.

— Ты, наверное, хочешь, чтобы я отоварил твои деньги?

Леонид радостно закивал головой и выдавил что-то похожее на «да».

— Э, дружок, значит не так плохи твои дела. Я тебе куплю то, что и себе. Годится?

— Мга, мга! — подтвердил Леонид.

Зашёл врач, пощупал пульс, фонендоскопом прослушал сердце.

— Леонид Борисович, вам необходимо нормально питаться. Еду Вам я распорядился приносить в каюту. И я Вам сделал назначение. Будете принимать лекарства, а их приносить будет сестричка. Я думаю, что у Вас пройдёт всё хорошо. Вы меня поняли?

— Мга, — произнёс Леонид и вымученно улыбнулся.

— Вы сделали кардиограмму? — спросил Михаил.

— Да, конечно!

— И как она?

— Я не специалист, но мне кажется, что ничего страшного.

— Вставать ему пока нельзя. В туалет, может только, с посторонней помощью. Мы с сестрой не оставим его без внимания.

Врач оказался внимательным вопреки первому впечатлению, который он произвёл на Михаила… Через день пришёл ответ из медицинского управления пароходства запрещающий больному выходить на берег и даны некоторые рекомендации по уходу за ним и лечению.

Через несколько дней Леонид стал подниматься и ходить в ресторан принимать пищу. Говорил он короткими фразами, почти невнятно, но Михаил его понимал. В Токио Михаил приобрёл обоим по магнитофону за тридцать три тысячи иен каждый и искусственные красивые ковры по семь с половиной тысяч, а на оставшиеся деньги мелких сувениров.

Круиз закончился через две недели, и обратный маршрут Леонид проделал в полусознательном состоянии. И чемодан, и магнитофон с ковром ему пришлось нести самому, что в его состоянии было смерти подобно. Такова была советская действительность, что каждая тряпка, любая вещь доставалась людям с колоссальным трудом, иногда с риском потерять здоровье или свободу, а иногда и жизнь. Ходила даже такая поговорка: «Чем добру пропадать, пусть лучше пузо лопнет».

Добравшись домой на автопилоте, Леонид попросил своего друга, хирурга, поехать с ним к врачу. Тот, не зная Лёниного состояния, сказал, что сейчас приедет, а Леонид пусть идёт в поликлинику.

Леонид сел за руль своей «Шестёрки» и поехал в поликлинику в центре города. Когда друг увидел Леонида, он стал ему говорить, что зачем он приехал машиной, ему и пешком нельзя ходить. Леонид засмеялся:

— Я же из Японии через всю страну с поклажей прошагал, а здесь два километра проехал.

— Дурак ты, Лёнька, подохнуть мог.

— Все подохнем.

Врачи, осмотревшие и обследовавшие Титоренко, сказали, что вызывают «скорую» и отправляют его срочно в областную больницу. Врач невропатолог, пожилая рыжая женщина, поставила окончательный диагноз: церебральный синдром и удивилась, почему его не сняли с теплохода и не положили в японскую больницу, и вообще тому, что он доехал живым. Лёнин друг ей объяснил, что советский «Интурист» своих людей не страхует от болезни за границей, потому что жизнь каждого из нас для них «тьху», а пароходство не взяло на себя эти расходы, ведь каждый день пребывания в их больницах стоит не меньше трёхсот долларов.

Леонид попросил своего друга поставить его машину в гараж и укатил на «Скорой помощи» в областную больницу.

Лечение продолжалось долго, но постепенно улучшалась речь, отрегулировалось кровяное давление и только чуть косил глаз, и лицо также оставалось немного перекошенным.

Титоренко любили друзья, уважали сослуживцы и в его отделение шёл целый день поток людей. Особенно людно было по вечерам, когда заканчивался рабочий день, и Леонид принимал посетителей во дворе.

Примерно через месяц в больницу, в рабочее время пришёл Млынарь.

У Титоренко ёкнуло под сердцем от неприятных воспоминаний. Василий спрашивал его, как здоровье, как съездил, но Леонид понимал, что волнует Млынаря больше всего. И хотя у того хватило такта не спрашивать, Леонид сам сказал:

— Монету у меня забрали на таможне, — и помолчав, добавил, — ты видишь, что со мной сделала проклятая монета?

Лицо у него начало дёргаться, и из глаз потекли слёзы.

— Леонид Борисович, не надо, ну и чёрт с ней, — успокаивал его Василий, но Леонид встал со скамейки и бросил, обернувшись:

— Извини, — и ушёл в палату.

Дальнейшая судьба оставшихся двух монет неизвестна. Млынарь продал дом и переехал жить в другой город.

Позже в печати появилось сообщение:

Возможно, что это была одна из «наших» монет.