Антология советского детектива-34. Компиляция. Книги 1-20

1

Сначала заныло колено, заныло сильнее обычного, но терпимо. Лишь тревожило, не прерывая сон. Во сне он убаюкал ногу и вновь растворился. Ненадолго, правда. Судорога жестоко переплела пальцы на той же ноге, и боль вместе с окаменелостью поползла от ступни к икре. Надо было ходить. С упрямо закрытыми глазами он спустил ноги на ковер и, всем телом наваливаясь на совсем уже не свою ногу, изобразил ходьбу на месте. Сидя. Не помогло. Он встал и окончательно проснулся.

Уже не пьяный, но еще не трезвый, он, сильно хромая, бродил по обширной спиридоновскои квартире, не желая признавать ее уют. Бессловесно ругая себя, жалел себя же. Сингапур, видите ли, ему понадобился. Что он не видел в Сингапуре? А так хорошо было дома с Лидкой у милого Черного моря. Нет, сорвался, как молодой, на безответный вызов дружка старинного, козла старого Альки Спиридонова. Ну допустим, надоело в безделье и с Лидкой один на один, ну понятно, никогда не был в этом хваленом капиталистическом раю, ну захотелось, как мистеру Твистеру, увидеть мир, но зачем же надо было вчера так надираться с еще одним дружком, Романом Казаряном? Тому хорошо, дрыхнет небось вовсю, а встанет — опохмелится и снова спать. А ему — дальняя дорога в таком состоянии.

Вдруг понял: судорога ушла. Остановился, опасливо пошевелил пальцами проклятой ноги. Вроде порядок. Только не думать, что порядок, а быстрее, быстрее в душ, под теплый мелкий дождичек.

Мок, терся жесткой губкой, вынув вставную челюсть, полоскал водичкой испоганенный алкоголем рот. Потом просто в неге стоял — тепло текло по нему, дремота накатывала и откатывала.

Когда он, надевши свежее исподнее и причесавшись, выходил из ванной, зазвенел будильник. До такси ровно час.

На кухонном столе стояла оставленная заботливым Казаряном непочатая бутылка марочного армянского коньяка. Нет, пока нельзя: расползется, как квашня, а не опохмелится для бодрости. Чтобы не забыть ее, родимую, он прошел в кабинет, где спал на диване, и спрятал бутылку в большую сумку, приготовленную для путешествия. Попутно и постель убрал.

Чаю, чаю покрепче. Без желания, по надобности сжевал два бутерброда и приступил к более приятному. Пил чай с пылу–жару, обжигаясь и торопясь. Согрелся пищевод, согревшись, освободился от спазмы желудок и наконец пробил благодетельный пот. Вернулся в ванную, влажным полотенцем вытер лицо и шею, глянул на себя в зеркало и. увидел, что забыл побриться. Брился, с отвращением рассматривая вроде бы чужое старческое лицо.

Спиридоновским спреем побрызгал себе на щеки чем–то непонятным; ненашенским. Пора одеваться.

Светло–серая рубашка. Бордовый галстук — Казарян его приказал надевать. Черные ладные брюки, под Лидкиным присмотром сшитые на заказ. Твидовый пиджак — Алькин презент, привезенный из Англии. Итальянские мокасины, купленные по случаю. Модный австралийский плащ, приобретенный в свое время на муровской распродаже. И наконец роскошная камышовая трость — подарок сослуживцев в день его ухода на пенсию. Сумку в руки — и вперед.

В прихожей еще раз оглядел себя в зеркале. Издали. Немолод, конечно, во ничего, ничего. Закрыл дверь на все запоры, предварительно включив сигнализацию, и спустился вниз. Ждать такси.

2

Миновав подъездную эстакаду амстердамского аэропорта, кургузый, с маленькими окнами автомобиль обогнул громадное здание и через служебные ворота въехал на взлетное поле. Уверенно ориентируясь в самолетном стаде, он, повертевшись, подкатил к лайнеру нидерландской авиакомпании, готовому к отлету — реактивные двигатели его уже подвывали.

Открылись дверцы, и из автомобиля с двух сторон вышли двое вооруженных миниатюрными автоматами полицейских, затем могучий их начальник в штатском и наконец хрупкий, одетый с чиновничьей элегантностью — темно–серое английское пальто, твердая шляпа, модные на все времена черные башмаки — господин с солидным, размером больше обычного, кейсом в правой руке.

Самолет стоял у пассажирской трубы, но хрупкий господин поднялся по специальному трапу. У двери он остановился, обернулся и, улыбнувшись, помахал служилой троице свободной левой рукой.

Самолет и автомобиль взяли с места одновременно: автомобиль — домой, самолет — на взлетную полосу.

Автомобиль выруливал на магистраль, а самолет уже набирал высоту.

…Через три часа этот самолет приземлился в Шереметьеве. У трапа хрупкого господина встречали два омоновца с укороченными «Калашниковыми», озабоченный голландец–переводчик из посольства и представитель компетентных органов. Переждав, пока остальные пассажиры бодрой гурьбой не скрылись в здании аэропорта, пятерка двинулась вслед за ними.

3

Аэропорт Шереметьево пребывал в своей обычной лихорадке. Суетились евреи, шумели армяне, покорно терпели ожидание украинцы, одновременно все вместе стоя в очередях на рейсы в Вену, Будапешт, Тель—Авив, Париж, Нью—Йорк.

А у этой стойки было спокойно: в юго–восточную Азию из Советского Союза пока еще не эмигрировали. Здесь шла регистрация отлетающих в Сингапур. Вялые индусы, тихие таиландцы, неторопливые, деловитые — не континентальные, а островные — китайцы, осторожные наши соотечественники, не эмигрирующие, все, как один, командировочные. Правда, несколько выламывались из общей благопристойности шестеро молодых длинноволосых людей в вольных одеяниях. Устроившись у подножия холма, составленного из непонятных черных футляров, все шестеро молодцов пили пиво из бутылок. Из горла. То была рок–группа, отъезжающая на гастроли удивлять жителей дальних восточных стран пронзительностью громких голосов и красотою телодвижений.

Сильно немолодой гражданин у высокого столика, мучаясь, заполнял декларацию. Споткнувшись на пункте об иных ценностях, которые нельзя вывозить, он поднял глаза от бумажки, ища, с кем бы посоветоваться по этому поводу, и встретился взглядом с дамой, стоявшей у противоположной стороны столика. Дама улыбнулась, приглашая к вопросу. Ничего себе дама. Лет сорока — сорока пяти. Бывшая красавица, да и сейчас хороша, моложава.

— Простите, Бога ради, — сказал гражданин. — А что это значит — иные ценности?

— Да плюньте вы на все и пишите всюду «нет», — посоветовала дама. Еще раз улыбнулась и добавила: — Какие у нас, у советских людей, могут быть ценности?

— Социалистические, — напомнил он. — А про полсотни, что у меня, писать?

— Пишите. Это вам на такси, когда возвращаться будете. — Ответом дама подготовила вопрос и спросила: — Надолго за бугор?

— На две недели, — ответил гражданин. Вновь склонившись над листком, после паузы негодующе воскликнул: — Черт бы их подрал, чинуш бессмысленных!

— Первый раз за рубеж? — заботливо поинтересовалась дама.

— За настоящий — в первый, — Признался он.

А по виду не скажешь. Строгий плащ. Ладный твидовый пиджак, хорошие и хорошо глаженные черные брюки, изящные мокасины, рубаха и галстук в цвет, богатая камышовая трость через локоть — приличный европейский уровень.

— Куда? — спросила она.

— В Сингапур. — Гражданин освобожденно расписался внизу бумажки. — Ух!

— Отмучились? Тогда пойдемте на контроль. Мы попутчики.

В двух проходах маялись допившие пиво рокеры: контролерши не полюбили их с первого взгляда. И естественно, нелюбовью за нелюбовь — лабухи шумели нервно и ненавистно.

Немолодой гражданин поглядел на это дело и укорил ретивых стражниц:

— Да что вы их тираните, бабоньки? Ребята на работу едут.

— Знаем мы их работу! — зловеще объявила одна из контролерш. И, обратив нелюбовь на гражданина, добавила, не обращаясь ни к кому: — Адвокатов у нас тут развелось как собак нерезаных.

— А вот хамить не надо, — сказала из–за спины гражданина дама. Негромко сказала, но так, что контролерша, почувствовав в ее голосе уверенный партийно–начальнический металл, в момент заткнула фонтан. В связи с этим контроль прошли мгновенно.

Рок–группа, гражданин и дама, компактным образом преодолев багажную заставу, вышли на границу. Здесь бумажки были проще и понятней, и поэтому с формальностями покончили быстро. Только юный пограничник слегка подзадержал: бдительно и всерьез сравнивал фотографии на паспортах с оригиналами.

— Вот мы и за границей, Александр Иванович, — сказала дама гражданину, когда они ступили на ничью территорию.

— Меж границами. А вы, Галина Георгиевна, наблюдательны, — отметил Александр Иванович.

— Не наблюдательна — дальнозорка. Годы сказываются. Ну а вы наблюдательны или дальнозорки? — спросила Галина Георгиевна и стремительно улыбнулась.

— Я любопытен, — признался Александр Иванович. Увидев цветочницы на тонких ножках, вдруг пропел тихонечко и очень точно: — А на нейтральной полосе цветы необычайной красоты.

— Ну уж! — усомнилась Галина Георгиевна насчет необычайной красоты, глянула на часы и предложила: — Во фри–шоп? Времени у нас навалом.

— Это где на валюту торгуют? Без меня, Галина Георгиевна. Я пустой.

— Я вам жвачки куплю, — пообещала она и удалилась.

Без дамы Александр Иванович позволил себе немного хромать и опираться на трость. Он брел по кругу, пока не добрался до лестницы, ведущей в буфет. Подумал, вздохнул и пошагал по ступеням вверх.

4

В буфете уже безумствовала рок–группа, все члены которой, как один, стояли в очереди. Александр Иванович через их головы глянул на впечатляющий ряд бутылок с разнообразными напитками и с ужасом вспомнил, что бутылка армянского коньяка вместе с сумкой ушла в багаж. А самое время поправиться: полностью трезв и. совершенно без сил. И не купишь ведь — последнюю сотню в официальной бумажке обозначил.

— Три дня не ел, а выпить так хочется, — произнес он тихо в отчаянии.

Самый волосатый (судя по этому — лидер) из рокеров живо обернулся, узнал их защитника и доброжелательно возгласил:

— За чем дело стало? Поторчим, папик!

— Я старый дурак, всю наличность в декларации указал, — признался Александр Иванович.

— Дяденька, да вы что? — страшно развеселился лидер. — Нынче–то октябрь девяностого — самое время нарушать, пока гайки не закрутили.

— Боитесь, что обратно не пустят? Пустят, пустят, не волнуйтесь. Выпустили, вот что удивительно!

— Считаешь, что имеет смысл рискнуть? — слегка посомневался Александр Иванович, но, ободренный подтверждающим кивком лидера, попросил: — Возьмите мне полторашку, а?

— Чего? — поинтересовался его вкусами лидер, беря протянутый четвертной.

— Чего, чего. Водки, конечно, — слегка обиделся на

непонятливость собеседника Александр Иванович.

Решительно сдвинули два столика, уселись всемером. Господи, неужели до конца жизни милиционером быть? И сам не заметил, как устроился спиной, где автомат, к стене и лицом к входу: тыл обезопасил и обзор обеспечил. Зачем? Александр Иванович вздохнул и, стараясь не смотреть на вход, приложился к водочке. Лабухи, интеллигентно пропуская газ через носы, неспешно смакуя, сосали шампанское.

— Прикольный кайф! — с удовлетворением оценили напиток барабаны.

— Бухалово в оттяжку, — подтвердила диагноз бас–гитара.

— Как на тусовке; — подвел итог лидер.

— По–русски вы умеете? — вежливо осведомился Александр Иванович. — Или мне начать по фене ботать?

— А можете? — удивился лидер.

Александр Иванович не счел нужным отвечать на этот вопрос. Сам спросил:

— Тебя как зовут?

— Дэн, мой любезный папик.

— На русский переведи.

— Дмитрием предки обозначили.

— Тогда уж не Дэн, а Дэм.

— Дэм — это семеновское издательство, а Дэн — имя.

— Кличка, — поправил его Александр Иванович.

— А вы крутой чувачок, — понял Дэн.

— Зови меня просто Александр Иванович. — Поговорил, пропустил побыстрее неопределенность предощущения, и вот он, процесс поправки: кровь по жилочкам, тепло под рубашкой, ощущение удобства и свободы, чистота цветов и резкость наблюдаемой картинки. Мир прекрасен, и еще большая–большая жизнь впереди, не смотря на шестьдесят с хвостиком.

В буфет неторопливо вошел отряд. Впереди — переводчик, затем господин в твердой шляпе, сопровождаемый двумя омоновцами с автоматами, в арьергарде — представитель компетентных органов.

— Ничего себе мажора спецназ свинтил! — удивился вокал, от нечего делать наблюдая появление отряда.

— Господина не арестовали, господина сопровождают, — возразил разобравшийся в лабуховском сленге Александр Иванович, первым и всеобъемлюще прочитавший все про эту группу.

— Это почему? — усомнился вокал.

— У арестованного кейс отобрали бы, — пояснил Александр Иванович для начала.

Господин в твердой шляпе и представитель компетентных органов уселись, переводчик направился к стойке, омоновцы остановились у стола. Переводчик без очереди отоваривался у буфетчицы пепси–колой, омоновцы перекрестно наблюдали за двумя входами, представитель внимательно изучал лица посетителей буфета, а господин скучал.

Не снимая перчатки, господин левой рукой наполнил свой стакан пепси–колой, с наслаждением попил. Остальные члены отряда не пили.

— Серьезный груз у господина, — сказал Александр Иванович. — Кёйс–то на наручнике.

— А вы кем будете, Александр Иванович? — строго спросил Дэн.

— Я‑то? Я пенсионер.

В буфет ворвалась бурная Галина Георгиевна, придирчиво осмотрела присутствующих, увидела Александра Ивановича, обрадовалась и возмутилась:

— Посадка идет, а вы здесь водку пьете!

5

Уже расселись по местам, уже проследовал в пилотскую кабину озабоченный и суровый экипаж, уже дарили улыбки направо и налево гуляющие по проходу стюардессы, уже начали подвывать двигатели.

В полупустом салоне устраивались по желанию. Александр Иванович пожелал быть рядом с Галиной Георгиевной, а рок–группа — поблизости от них. Рокеры главные футляры сдали в багаж, в салон же взяли ручную легкую акустику.

Теперь бы на взлетную полосу. Но дверь все не закрывали, ждали кого–то.

Наконец к трапу (Александр Иванович и Галина Георгиевна смотрели в иллюминатор) подлетела черная с московским номером «Волга», из которой прямо–таки выпорхнул до невозможности элегантный субъект и бойко взбежал по ступеням. В салоне он, ни на кого не глядя, проследовал в первый класс.

— Дипломат, — догадалась Галина Георгиевна.

— И большой говнюк, по–моему, — грубо дополнил Александр Иванович. Не нравились ему дипломаты. Зятек у него дипломатом был, женин брат. Про того он уже точно знал, что говнюк.

— Говнюк он, может быть, и говнюк, — Свободно согласилась Галина Георгиевна, — но его ждали. Сейчас полетим.

«– Не его, — уверенно возразил Александр Иванович и кивнул на иллюминатор.

В эллипсоидной раме иллюминатора была любопытная картинка: знакомый отряд в рутинном порядке двигался к трапу. Омоновцы остановились у первой ступеньки и замерли, подобно почетному караулу. Представитель и переводчик пожали господину руку, и господин, имея в правой руке кейс, в левой придерживая твердую шляпу, молодецки взбежал наверх.

Господин проследовал путем дипломата. Тотчас глухо лязгнула тяжелая дверь, герметизируя салон, и сразу же самолет тронулся с места.

Подрожав от напряжения и набираемой мощи на старте взлетной полосы, самолет сначала быстро побежал, а потом поднялся в воздух, ощутимо меняя положение салона из горизонтального на полувертикальное.

Закладывало уши. Александр Иванович недовольно открывал рот, освобождаясь от неприятных ощущений. Галина Георгиевна снимала эти ощущения другим способом — оживленно заговорила:

— Слава Богу, полетели!

— Полетели, полетели, на головку сели! — пролепетал Александр Иванович.

— Это вы к чему? — подозрительно поинтересовалась она.

— Репетирую. В гости к внучке лечу.

Действительно, к внучке. Но не к своей, к сожалению. Не было у него, старого пня, своей. Вот и пристроился любить, как свою, спиридоновскую Ксюшку. Бескорыстно радостную улыбку при виде его, счастливое удивление миру, открываемому ежеминутно, беззащитное маленькое гибкое и сильное тельце, нежные ребрышки под ладонью… Он встряхнулся и вспомнил:

— Курить хочется.

— А я и не видела ни разу, чтобы вы курили.

— Шесть штук в день по расписанию, не считая чрезвычайных обстоятельств.

— Взлет для вас — чрезвычайное обстоятельство?

— Для меня чрезвычайное — это знакомство с вами, — с неожиданной галантностью шарахнул он по ней комплиментом.

— Ну и ну! — изумилась она. — Вот ведь мужчины бывают!

— Вы просто, мадам, слегка одичали в вашей партийно–номенклатурной среде, — сказал Александр Иванович. — Вы ведь от комсомола и далее везде? Угадал?

— Почти. До последнего времени.

— А сейчас?

— Сейчас работаю в Международном женском фонде.

— Тоже неплохо.

— Вы меня обидеть хотите? — все–таки завелась Галина Георгиевна.

Александр Иванович сморщился, делая виноватое лицо, затем, улыбаясь, сообщил:

— Зубоскалю просто по дурацкой привычке. Вы уж простите меня, старика.

— Прощаю, старичок, — не простила она.

Салон вернулся наконец в горизонтальное положение, потухло табло, запрещавшее расстегиваться е и курить. Александр Иванович освободился от ремня безопасности и, достав пачку «Уинстона», закурил. Вообще–то он курил «Беломор», но вчера вечером Казарян, принеся блок «Уинстона», демонстративно вывалил все его запасы папирос в мусоропровод.

— Пенсии на «Уинстон» хватает? — полюбопытствовала злопамятная Галина Георгиевна.

Александр Иванович ответить не успел, потому что над ним Люцифером–совратителем повис волосатый Дэн:

— На грины приобретен фирменный флакон. Поторчим, папик?

Александр Иванович как бы в нерешительности обернулся к Галине Георгиевне. Та, в обиде еще, агрессивно поддержала Люцифера–совратителя:

— Давайте, давайте, папик!

— Ну уж если дама рекомендует… — Александр Иванович кое–как выбрался из кресла, встал в проходе, положил Дэну руку на плечо, с деревянной интонацией Ершова — мхатовского Несчастливцева изрек: — Идем туда…

— Куда? — охотно обернувшись Аркашкой, визгливо

перебил Дэн. — Куда ведет меня мой жалкий жребий!

Барабаны уже разжились у стюардессы стаканами. Фирменный флакон оказался бутылкой «Балантайна», которая была разлита мгновенно: каждому по сотке. Трое, облокотившись о спинки переднего ряда, готовились к приему стоя, трое сидели, Александр Иванович пристроился в кресле через проход. Повертел желтую жидкость в стакане, поинтересовался между прочим:

— Закусить, запить, занюхать?

— Огорчаете, — действительно огорчился Дэн. — Из папика переходите в мажоры.

— Что ж, не буду огорчать, — решил Александр Иванович, махнул дозу целиком и, содрогнувшись, занюхал твидовым рукавом. Шестерка, с удовлетворением и по достоинству оценив сию акцию, припала к своим стаканам. Из жадности, правда, споловинили. Чтобы на два приема получилось. Уже умиротворенный (сотка благополучно улеглась и оказала действие) Александр Иванович любовно смотрел на них. Дав им передохнуть, осведомился, гордо демонстрируя недюжинную эрудицию:

— Хэви, хард, панк?

Дэн, производивший первую после приема мощную сигаретную затяжку, аж закашлялся от неожиданности. А откашлявшись, возликовал:

— Сечет! — И добавил серьезно: — Скорее ритм–энд–блюз.

Александр Иванович заржал, как жеребец, и признался:

— Да не секу я, ребята, просто в ответ на ваш стеб и я стебануть себе позволил. А так для меня после «Битлов» и Элвиса Пресли никого нет.

— Хорош! — удивилась бас–гитара.

— Облом! — признали свой проигрыш барабаны.

— Из папика переводится в чуваки, — решил Дэн. — В его честь исполним.

Бас–гитара и духовые передали стаканы незанятым коллегам, расчехлили гитару и кларнет, устроились поудобнее. Гитара держала четкий ритм, кларнет вел мелодию. Дэн на хорошем английском речитативом обозначил «Беззаботного» Элвиса Пресли.

Душевно стало в салоне. Незаметно поближе переместились осторожные советские командированные, иностранцы, вытягивая шеи, слушали, а добродушный здоровенный мужик из первого ряда просто подошел к ним и встал невдалеке — ловил кайф.

Недолго продолжалось счастье. Дэн умолк, затих и кларнет. Гитара, мучительно долго продержав последний аккорд, иссякла.

— Спасибо, братцы, — поблагодарил Александр Иванович, — так уж по сердцу.

Иностранцы вежливо поаплодировали, командированные сделали вид, что ничего не было, а здоровенный мужик, молча показав музыкантам свой действительно большой палец, удалился на свое место.

— Угодили? — спросил Дэн.

— Еще как! — признался Александр Иванович. — Расслабился, поплыл.

— А вы поспите, — посоветовал Дэн. — Старость не радость.

— Ты наглец, Митяй.

— Это месть за то, что я на твой стеб попался, — признался Дэн.

— Значит, признание собственной слабости, — решил Александр Иванович. — Тогда не обижаюсь. А собственно, почему и не придавить часок?

— Поддерживаем и одобряем, — заверили его духовые.

Александр Иванович вернулся в свое кресло. Сел, закрыл глаза. Галина Георгиевна неодобрительно посмотрела на него, осведомилась ревниво:

— Ну и как?

— Замечательно, — признался он, не открывая глаз, — замечательно.

Вдруг кларнет чисто запел «Спи, моя радость, усни» и гитара поддержала мелодию. Кларнет советовал спать, а гитара убаюкивала. Александр Иванович легко и нежно задремал.

…Очнулся он от дуновения ветра, созданного широкой юбкой стремительно промчавшейся мимо стюардессы. От неконтролируемого этого бега тревога посетила его. Он открыл глаза. Пассажиры нервно вертели головами. Тревога поселилась в самолете. Он прислушался, потому что было к чему прислушиваться: поменялся режим работы двигателей.

— Что это? — испуганно спросила Галина Георгиевна.

— Вероятно, будем садиться, — просчитав, уже понял все Александр Иванович.

И точно, неестественно спокойный женский голос объявил по радио:

— Дорогие пассажиры! Дамы и господа! В связи с неблагополучной метеорологической обстановкой по техническим причинам наш самолет совершит незапланированную посадку в аэропорту Хаби. Просьба сесть на свои места и тщательно пристегнуться.

Этот же голос, неуверенно повторив все по–английски, продолжил информацию:

— Сейчас бортпроводница Алла проинструктирует вас, как пользоваться дополнительными выходами из салона.

Появилась бортпроводница и жалко улыбнулась пассажирам.

6

То ли большой сарай, то ли небольшая молочнотоварная ферма — аэропорт Хаби в абсолютном одиночестве существовал в предгорной полупустыне. Не считая, конечно, недалеких снежных гор и мощной взлетно–посадочной полосы стратегического значения, построенной на всякий экстренный случай не знающими куда девать деньги деловитыми военными. Чтобы как–нибудь не окупить — оправдать существование подобного авиационного сооружения, его использовали в качестве аэродрома для сугубо местных перелетов. Хотя и неудобно: до ближайшего райцентра верст двадцать — двадцать пять.

По–восточному расположившись на корточках, сидели в тени несуразного здания (не в пример Москве осени здесь не было) с десяток аборигенов, в терпеливой безнадеге ожидая своего недалекого рейса, расслабленно волоча ноги, бессмысленно ходили вокруг аэропорта три непонятных гражданина в телогрейках, не очень–то соответствующих здешнему климату, покуривая у входа, вяло беседовали на крыльце еще одна троица командированных. Однообразие, скука и покой.

Но покой был нарушен. Растолкав командированных, сбежал по ступеням милиционер и, придерживая обеими руками обширную форменную фуражку, задрал плоское лицо к плоскому небу.

— Чего это он? — обиженно спросил у приятелей один из командированных.

Но вместо приятеля гундосо ответил ему местный радиоузел:

— Граждане пассажиры! В нашем аэропорту в ближайшее время произведет посадку реактивный самолет международной линии. Администрация аэропорта просит вас отойти от взлетно–посадочной полосы на безопасное расстояние. Еще раз повторяю: отойдите от полосы на безопасное расстояние.

— А мы на безопасном? — поинтересовался все тот же разговорчивый командированный.

— Надо полагать, — откликнулся один из его дружков. — Если только пилот из отвращения не захочет протаранить этот вонючий сарай.

Игрушечным макетиком появился на горизонте самолет, издавая еле слышный, комариный звук. Но так было недолго: звук напористо набирал мощь, а макетик на глазах превращался в могучую и тяжелую машину.

7

В общем–то крепкий народец здесь подобрался — ни крика, ни писка. Пассажиры, все как один тщательно пристегнутые, сидели, вцепившись руками в подлокотники и достойно изображали спокойствие — ждали развязки. Самолет круто шел вниз.

8

Вой перешел в рев и стал нестерпимым. Самолет надвигался громадным неотвратимым снарядом, готовым снести аэропорт Хаби. Но смиряя сам себя, он выдвинул из брюха колеса, и колеса эти коснулись бетона, гася немыслимую скорость. Самолет уже не налетал, самолет побежал, еле заметно, но грузно подпрыгивая на стыках плит.

9

Они еще до конца не остановились, когда ликующий женский голос официально сообщил по радио.

— Наш самолет осуществил посадку в аэропорту Хаби. Время стоянки будет сообщено дополнительно. Просьба оставаться на своих местах, так как выход из самолета задерживается в связи с отсутствием в местном аэропорте стандартного трапа для самолетов нашего типа. Администрация принимает все меры, для того чтобы предоставить пассажирам возможность спуститься на землю.

— На землю уже спустились, — ворчливо заметил Александр Иванович и снял успокаивающую свою ладонь с нервной руки Галины Георгиевны. Следовало поинтересоваться и состоянием рокеров. Он повернулся к ним, спросил: — Как дела, пацаны?

Дэн отстегнулся, поднялся и, прислушиваясь к беспрерывным звонкам, которыми требовали немедленных услуг пассажиры, ответил:

— Только что закончил новый хит под названием «Под небесами летайте, партийцы, сами». Начинаться он будет звонками. А чего они раззвонились, папик?

— Я чувак, — поправил его Александр Иванович. — Валерьянки, наверное, требуют.

Заполошенные стюардессы метались по салону — они были на разрыв. Спасая положение, голос, уже мужской, объявил скороговоркой:

— Сейчас вам будут предложены прохладительные напитки. Располагающие свободно конвертируемой валютой могут приобрести в передвижном киоске товары, первой необходимости.

— Бухалово, значит, — догадался Дэн. — Сколько у нас зеленой капусты, чуваки?

— На десять флаконов, — сообщил ударник, бывший у них казначеем.

— Тогда тащимся! — решил Дэн и поинтересовался у Александра Ивановича: — Что будешь пить, чува–чок?

— Хочется, конечно, — признался тот, — но на халяву

не хочется.

— Следовательно, водки, — понял Дэн и распорядился: — Роб, соответствуй!

— Девочек бы пожалели, — сказала Галина Георгиевна. Она выбралась в проход и, поймав за рукав проносившуюся мимо старшую стюардессу, предложила свои услуги: — Вам помочь, девчата?

— Если можно, — согласилась старшая; — Видите, какая запарка.

— Что делать?

— Коляску с напитками покатайте, а то прямо рук не хватает.

В первом классе бухалово было даровое. Дипломат неверной рукой налил себе полстакана коньяка, заглотал быстренько, помотал набриолиненной головой и вдруг понял, что поступил некультурно, не предложив выпить единственному своему коллеге по классу — господину в твердой шляпе, который в настоящий момент, правда, был без шляпы. Предложил по–французски:

— Месье пьет коньяк? Виски? Водку?

— Я хотел бы воды. Просто воды, — по–французски же признался господин.

А воды не было. Дипломат решительно воткнул палец в пупку звонка и подождал недолго. Никакой реакции. Возмущенный, он выскочил в отсек туристского класса — снизошел. Снизошел, но с негодованием!

— Долго мне звонить? Стюардесса, немедленно воды в первый класс!

— Сию минуту! — успокоила его псевдостюардесса Галина Георгиевна и покатила тележку к первому классу.

Сообразив, что здесь что–то не то, дипломат забубнил объяснительно–извинительно:

— Неудобно, понимаете ли. Иностранец буквально изнывает от жажды, а тут…

Рокеры и Александр Иванович взяли по первой.

Остальные же пассажиры предпочитали валокордин. Старшая бортпроводница едва успевала отсчитывать капли в индивидуальные пластиковые аптечные рюмашечки, медленно перемещаясь от ряда, к ряду.

Двое других вяло торговали на валюту.

Вырвавшись из первого класса, Галина Георгиевна приступила к обслуживанию пассажиров второго сорта. В связи с отсутствием официального статуса, она особенно не церемонилась: вручала каждому ряду бутылку лимонада и бутылку минеральной со стаканами (каждому наливать не считала нужным) и катила свою тележку дальше. Сделав рейс туда–обратно, она оттащила коляску в подсобное помещение и бухнулась в кресло в первом ряду по соседству с добродушным здоровенным мужиком — идти на свое место не было сил.

— Устали? — сочувственно поинтересовался сосед.

— Ага, — подтвердила она. — Вы могли бы и помочь.

— Чем? Вас на ручках поносить?

Она рассмотрела его подробнее и в наигранной задумчивости произнесла:

— А что, вполне возможный вариант.

По милицейской ли привычке или из объяснимого мужского соперничества Александр Иванович наблюдал сей беззвучный для него игривый этюд весьма внимательно. Галина Георгиевна, как всякая дамочка, кокетничала вовсю: недоуменно поднимала брови, дергала плечиком, меняла улыбку на обиженную мину и наоборот, говорила, говорила. Амбал же больше радостно щерился. Не мент, конечно, но служивый: прямая спина, крутой постав шеи, излишняя тщательность в штатском одеянии. Ну и хрен с ними. С пацанами интересней.

К резвящейся парочке подошла, заканчивая медицинский обход, беззаботная после посадки старшая бортпроводница и, шуткуя, предложила:

— По рюмашке валокордина?

— Коньячку, Тамарочка, — поправила ее Галина Георгиевна.

— Сейчас первый класс обслужу и сообразим, — пообещала Тамарочка и удалилась в первый класс, где дипломат, налив себе коньячку, наполнял стакан господина в твердой шляпе пепси–колой.

— Сердце подкрепить не желаете? — спросила Тамара.

— Я уж этим, — дипломат поднял свой стакан, — его подкреплю.

— Что она предлагает? — по–французски осведомился господин.

— Сердечные капли, — объяснил дипломат.

— Я, пожалуй, приму, — решил господин.

— Накапайте ему, — сказал Тамаре дипломат.

— Я поняла, — заверила Тамара, порылась в санитарной сумке, извлекла свежий пузырек, накапала из него в пластиковую рюмку и протянула ее господину. Тот принял лекарство и, сморщившись, запил его пепси–колой.

10

Двое рабочих, руководимые самим начальником аэропорта, двигали к самолету диковинное сооружение, сконструированное из двух трапов для Ан-24 — плод шкодливой российской смекалки. В малом отдалении следовало за ними охочее до развлечений все народонаселение этого очага цивилизации.

Подогнали сооружение к закрытой двери самолета, укрепили его предусмотрительно захваченными с собой двумя бревнами, и начальник, чуть отойдя в сторону, чтобы его видели из пилотской кабины, пригласительно замахал руками.

Вскорости дверь самолета открылась, и на импровизированный трап ступил первым, как и положено, командир корабля, Раскорячившись для страховки, он стал опасливо спускаться. Достиг земли, сказал в изумлении:

— Держит!

С осторожной решимостью двинулись вниз по гуляющим под ногами ступенькам трансконтинентальные путешественники: застоялись, засиделись, переволновались в металлическом цилиндре, хотелось бесконечности, хотелось истинной плоскости земли, свежего воздуха хотелось.

Последними покинула самолет рок–команда, вооруженная музыкальными инструментами. Спустились на землю, построились и пошли. Впереди шел веселый Александр Иванович, слегка дирижируя своей камышовой тростью, а за ним строго по двое следовали музыканты. Четко держа шаг, они в стиле диксиленда темпераментно наяривали разухабистый и лукавый американский марш «Ура, ура! Вся шайка в сборе!».

Нет, не последними были рокеры, не мог им позволить такое привилегированный класс. Брезгливо понаблюдав за шествием в иллюминатор, дипломат предложил господину:

— Что ж, пойдем и мы.

— Вы идите, — сказал господин, — а я останусь здесь. В полете никогда не сплю, а сейчас спать хочется.

И, не откладывая дело в долгий ящик, приткнулся головой к стенке и закрыл глаза.

— Вас прикрыть пледом? — спросил дипломат. Господин утвердительно промычал, и дипломат накинул на него снятый с полки ярко–полосатый плед.

Нет, не дали особо порезвиться на воле истомленным пассажирам. Только–только разбрелись они, гуляя, как советская администрация, выражая интересы трудящихся масс, объявила по радио:

— Уважаемые пассажиры! Вам необходимо срочно собраться в зале ожидания, где перед вами выступит командир корабля с важным сообщением. Повторяю…

Местный диктор гундосо повторял, а пассажиры потянулись в аэропорт.

Дипломат, бойко сбежавший по трапу, на земле глубоко вдохнул замечательный воздух предгорья, огляделся победительно и увидел здоровенного добродушного мужика, который стоял у самолетного шасси и бессмысленно рассматривал неба.

— Что же вы тут? — спросил дипломат. — Нас зовут.

— А что он скажет? — лениво откликнулся амбал. — Скажет, что все в порядке, неполадка, сейчас все исправим и полетим. Нет уж, лучше я здесь погуляю.

— Вам виднее, — почему–то обиделся дипломат и побежал к зданию аэровокзала,

11

Заматеревший в полетах и жизненных передрягах первый пилот мрачно оглядел пестрое сборище и начал глубоким басом:

— Я командир корабля пилот первого класса Рузаев Сергей Сергеевич…

Бесцеремонно перебив, духовые по этому поводу изобразили страстный и неуемный восторг саксофонной руладой.

— Прошу не безобразничать, — пилот первого класса Сергей Сергеевич Рузаев строго посмотрел на лабухов и, откашлявшись для продолжения речи, продолжил ее: — Через полчаса, минимум через сорок минут из республиканского центра на вертолете прибудет ремонтная бригада с запчастями, которая устранит замеченные экипажем в полете незначительные неисправности левого двигателя. Ремонт ориентировочно продлится около часа. Так что продолжение цолета последует, если брать с запасом, через два часа. Сейчас будут сгружены контейнеры с пищей, и вы поужинаете здесь, потому что салон самолета может понадобиться ремонтной бригаде. Кроме того, будет торговать ларек на валюту. По всем интересующим вас вопросам можете обращаться к экипажу. — Трое молодцев в синем за его спиной охотно покивали публике. Закончил свою речь Сергей Сергеевич весьма эффектно: — А теперь попросим все вместе наших музыкантов дать нам маленький концерт!

И зааплодировал, зараза. Бездельные пассажиры с радостью аплодисменты эти подхватили. Захлопали и аборигены: любопытно им было послушать недобредав–ших еще сюда столичных гастролеров.

Дэн вышел на свободное пространство, прищурил один глаз, другим без удовольствия осмотрел аудиторию и заявил нахально:

— Ну что ж, пеняйте на себя — мы будем играть. Ноиграть вот… — он пальцем указал на Александра Ивановича, — для папика. В надежде поймать драйв. Если поймаем — спасибо вам.

Никто ничего не понял, но на всякий случай все вновь зааплодировали. И началось.

— Композиция «Черное вино»! — выкрикнул Дэн.

У барабанов не было барабанов, и он, усевшись на пол у намертво скрепленной пятерки стульев, выдал на их фанерных сиденьях вступительный брек. Вошел саксофон, мотая душу, загудели гитары, а Дэн запел негромко и лающе. Он пел о черном вине ночи, которое пьет человек, потерявший надежду, идя в полной тьме в никуда из ниоткуда.

Поначалу культурные граждане из самолета с большим вниманием врубились в андеграундовую пьесу: наслышаны были, что модно это. Но тут три бортпроводницы вкатили в зал три алюминиевых контейнера, и культурные граждане стали, стыдясь и таясь (голод не тетка), расхватывать извлекаемые из контейнеров подносы с пресловутой авиационной курицей и джемом.

Но музыканты не обижались на них. Музыканты забыли про них. Они уже достигли того, чего хотели. Они поймали драйв, они тащились. Они играли для себя и отчасти для папика, который стоял рядом, слушая их, и которому хотелось выпить, а не есть. Но прежде дослушать ребят, работавших для него истово и самозабвенно. Пьесы без паузы переходили одна в другую, а пассажиры бесшумно поглощали казенную пищу.

Так продолжалось долго. Пассажиры насытились, сдали бортпроводницам подносы и по новой старались понять современную музыку.

Звук вертолета, еле слышимый звук, незаметно присоединился к звучанию инструментов и в первые мгновения воспринимался как звук еще одного музыкального инструмента Но постепенно звук этот перешел в жизнеутверждающий всепоглощающий рев.

Музыканты прекратили играть, и раздались бурные аплодисменты. Однако было непонятно, чему аплодировала истомленная публика: то ли выступлению артистов, то ли появлению вертолета. Скорее все–таки вертолету. Быстренько покончив с рукоплесканием, народ рванул на волю.

12

Вертолет опускался рядом с самолетом. Пружинисто опустился. Утихал моторный рев, стали видны лопасти крутящегося раскидистого винта. Еле удерживая фуражку обеими руками, к создавшему буранный ветер вертолету побежал второй пилот. Из обширного вертолетного брюха выпрыгнули по очереди четыре человека в рабочей униформе. Объединились со вторым пилотом, бурно заговорили, изображая нечто непонятными жестами. На людей, на аэровокзал, на горы они не смотрели, не интересовало их это.

— Граждане пассажиры! — голосом Сергея Сергеевича прорезалось сквозь утихающий шум местное радиовещание. — Настоятельно просим вас вернуться в зал ожидания. Своим присутствием на летном поле вы мешаете ремонтной бригаде производить работы.

Ничему они, честно говоря, не мешали. Но ремонтная бригада, ведомая вторым пилотом, поднялась в самолет, наблюдать было не за чем, и пассажиры подчинились командирскому приказу.

Обладатели СКВ рванули к заманчивому киоску. Но их опередили: рок–группа и Александр Иванович, предусмотрительно не участвовавшие в экскурсии к вертолету, уже причащались у импровизированной стойки. Жаждущим пришлось выстраиваться в очередь.

Аборигены были, как выражался Остап Бендер, чужими на этом празднике жизни. Они стояли у стен и тоскливо следили за тем, как отоваренные счастливчики ретиво опрокидывали и опустошали только что наполненные бокалы. Когда очередь рассосалась и прилавок с напитками обнаружился во всей своей красе, один из темно–серых ватников не выдержал и, как сомнамбула, направился к вожделенной стойке.

— Сто пятьдесят. Вот этого, — приказал он стюардессе–продавщице, щелкнув толстенным черно–желтым ногтем по зеленому боку «Балантайна», и протянул двадцатидолларовую бумажку.

— Откуда у тебя зелененькие, Серый? — вкрадчиво поинтересовались за его рифленой спиной. Человек, которого назвали Серым, медленно и настороженно обернулся. За его спиной стоял Александр Иванович со стаканом в руках и скалился. И непонятно было, улыбнулся он или ощерился.

— Из деревни помогают, начальник, — без выражения ответил тот, кого назвали Серым. Продавщица с двадцаткой замерла. Он, краем глаза заметив ее нерешительность, подсказал ей: — А ты наливай, наливай.

— Из какой? Из Атланты? Майами? Лас—Вегаса? — Александр Иванович хотел все знать.

— Из Говноедовки, — уточнил Серый. — А в общем, какое твое собачье дело?

— Просто любопытно, Серый, просто любопытно.

— Говорили, будто ты на пенсии? — в свою очередь спросил Серый.

— Правильно тебе говорили.

— Тогда понятно. Одно осталось — любопытствовать.

— Говорливым стал, — ответил Александр Иванович. — А на допросах молчал. Сколько отсидел?

— А сколько ты мне наматывал?

— Восьмерик, Серый, законный восьмерик.

— Три зимы у тебя адвокат отобрал.

— Значит, повезло тебе с адвокатом, — Александр Иванович вдруг заметил, что буфетчица по–прежнему на распутье — наливать или не наливать. — Налейте ему. Деньги настоящие. Наш Серый не фальшивомонетчик. Он суровый скокарь–домушник.

Сказал и отошел к музыкантам. Серый поднял стакан, наконец–то наполненный подозрительной стюардессой, левой рукой взял сдачу, сунул, ее в карман, выпил до дна, нашел глазами Александра Ивановича, встретился с ним взглядом и, смачно плюнув в пустой стакан, поставил его на стойку.

— Вы почему безобразничаете?! Вы почему безобразничаете?! — залилась криком от отвращения несчастная стюардесса. Не отвечая, Серый кинул на стойку пятерик из сдачи и не торопясь удалился.

Поняв, что Серый уже не видит его, Александр Иванович прикрыл глаза и в ярости сжал челюсти. Боже, как ненавидел он таких, ушедших от человеческой жизни навсегда и с дешевой бравадой. Их завистливую жадность без границ, их подлый и направленный на действия цинизм, их фальшивый воровской кодекс, их пошлые и Дешевые позы, их речь, жесты, манеру поведения!..

Чуткие музыканты с ходу усекли и дуэль взглядов, и легкий скандалец.

— Кто этот хряк? — мягко поинтересовался Дэн.

— Уголовник, Митяй, — ответил Александр Иванович. — И очень скверный человечишка.

— А вы, случаем, не из ментовки будете, папик? — еще мягче спросил Дэн.

— Был в ней до недавнего времени.

— Полный лом, — признался Дэн, — а мы хотели вас полюбить, папик.

Александр Иванович непонятно посмотрел на них всех, на каждого по очереди, усмехнулся кривовато и жестко закончил разговор:

— Извините за знакомство. В самое ближайшее время постараюсь вернуть должок за угощение.

И развернулся, и пошел, больше обычного припадая на палку. На выходе из зала он неожиданно столкнулся с Галиной Георгиевной.

— Где это вы пропадаете, милый Александр Иванович? — потребовала у него отчета взвинченно–веселая Галина Георгиевна.

— Я‑то как раз все время на месте, на боевом посту у буфетной стойки. А вот вы…

— Давайте–ка выпьем. Коньячку. Я угощаю, — быстро предложила она.

— Нет, — твердо отказался он. — Хватит. Наугощался за чужой счет. Под завязку.

— А я все–таки выпью. Подождите меня.

Галина Георгиевна убежала в зал, а Александр Иванович вышел на воздух. За разговором он и не услышал, как ремонтники начали проверять двигатели. Неведомый громадный дикий зверь то нестерпимо взвывал, то умолкал.

Бегали туда–сюда по трапу ремонтники, нарушая командирский запрет, колбасились вокруг самолета наиболее нетерпеливые пассажиры.

Вернулась Галина Георгиевна, взяла его за руку, предложила:

— Погуляем?

— Полегчало? — вопросом на вопрос ответил он.

— А отчего мне должно было полегчать? Просто вы пила, вот и все.

— Если от выпивки не легчает, на кой черт тогда она?

— Давайте не будем словоблудить, — попросила она. — Просто погуляем.

— Для прогулок я мало приспособлен, — признался Александр Иванович и как аргумент слегка приподнял трость. — У вас же, как я понимаю, новый дружок в самолете завелся. Вот он — для прогулок: молодой, крепкий, строевой амбал.

— Какой еще амбал? — настороженно спросила Галина Георгиевна.

— Из первого ряда. С которым вы так мило кокетничали.

— А–а–а… — деланно протянула Галина Георгиевна. — Это простодушный мужичок, рядом с которым я присела, устав до невозможности? Вы ревнуете, Александр Иванович.

— А–а–а… — он очень точно передразнил. — Так это вы не кокетничали, а отдыхали? Вы слегка переигрываете, Галина Георгиевна.

Завершить пикировку им не дал второй пилот. Стремительно приблизился к ним и, продираясь между ними (они мешали ему пройти в здание), буркнул недовольно:

— Дело сделано, а закончить по–человечески все мешают. — В раздражении он случайно толкнул Галину Георгиевну и нашел в себе силы на ходу извиниться: — Пардон.

— Чего это он? — удивился Александр Иванович.

— Пошли за ним. Узнаем, чего это он, — предложила Галина Георгиевна.

13

Второй пилот ворвался в зал ожидания, найдя глазами командира, заорал:

— Сергеич, я снимаю с себя всякую ответственность! Так работать невозможно!

— Ну чего орешь? — вопросом осудил его горячность командир.

— А как не орать? — на полтона ниже, но все–таки возразил второй пилот, — Последняя доводка, а они шастают вокруг. У двигателей, в салоне…

— Кто?

— Да пассажиры же!

— Бортпроводницы! — заорал теперь командир. Две отдыхающие после раздачи пищи стюардессы вскочили с фанерных кресел и подбежали к первому после Бога. — Вот что, девочки. Давайте–ка к самолету и гоните всех сюда в зал. Всех без исключения! — Девочки без разговоров метнулись к дверям. — Ну а как там у вас?

— Заканчиваем, — обрадовал второй пилот. — Проверяемся в последний раз.

— Подожди–ка, — прервал его командир. Он увидел музыкантов и подошел к ним: — Парни, не в службу, а в дружбу. Сейчас всю шоблу сюда пригонят, и единственная возможность задержать всех здесь — ваш концерт. Сыграете, а?

— Если партия сказала: «Надо!» — комсомольцы отвечают: «Есть!», — бодро откликнулся Дэн. — Напитками обеспечите, как в первом классе?

— Обеспечу, — пообещал командир.

— Ну, тогда держись, аэропорт Хаби! — И своим: — К оружию, граждане!

Но не успели музыканты разобраться с инструментами, как в зал вбежал один из местных, незаметный такой гражданин, и, остановившись посередине, сообщил горестно и звонко:

— Понимаешь, машину у меня угнали, да? Мой «газон» угнали!

— Как угнали? — ахнул замордованный второй пилот. — Что же это делается?!

— Как угнали, дорогой? — повторил его вопрос неизвестно откуда появившийся милиционер.

— Стоял мой «газон» на стоянке, да? Ушел я немножко. Дела у меня были. Пришел, а его нет. Что делать, начальник? — горестно вопросил водитель.

— Пойдем посмотреть. А потом думать будем, — предложил милиционер.

— На что смотреть? Там же нет ничего! Раньше «газон» был, а теперь нет его. На что смотреть? — удивился водитель, но покорно последовал за милиционером.

— Пойду и я, — устало решил второй пилот, — пора кончать со всем этим.

И пошел, с трудом пробиваясь сквозь толпу, хлынувшую в дверь. Недовольные самоуправством стюардесс, пассажиры усаживались на фанерные стулья, устраивались у стен.

Дэн внимательно осмотрел зал и объявил:

— Первый номер посвящается нашему другу, которого мы случайно обидели!

Гитара давала тональность, ударник держал четкий внутренний ритм, саксофон вел мелодию. Дэн на хорошем английском, играя голосом, пел «Беззаботного».

— Простите, — сказал Александр Иванович Галине Георгиевне и, мягко освободившись от ее руки, направился к рок–группе. Подошел, дождался проигрыша и прокричал Дэну в ухо: — Козлы!

Дэн согласно кивнул и пошел на заключительный куплет.

Рок в конце концов взял и эту, столь не похожую на привычную аудиторию сейшенов публику. Хиты завели солидных граждан, и они уже прихлопывали ладонями в такт. А некоторые непроизвольно обозначали пляс.

Гремела музыка, изредка взвывали самолетные двигатели. Наконец двигатели замолчали, и раздался воющий свист вертолетных лопастей. Свист нарастал и нарастал, достиг нестерпимости и стал удаляться. Он удалялся, превращаясь в комариный писк, и освобождал место для тишины, потому что и рокеры прекратили играть. В полной тишине раздался торжественно–гундосый голос диктора местной радиоточки:

— Внимание! Объявляется посадка на самолет, следующий рейсом Москва — Сингапур. Повторяю: объявляется посадка…

14

— Осторожнее, трап ненадежен. Осторожнее, трап ненадежен, — настойчиво повторяла стюардесса. Но жаждущие перемен одуревшие пассажиры взлетали по ненадежному трапу, как горные козлы. Оживленно и быстро рассаживались на привычные места, добро улыбались стюардессам, переговаривались, перешучивались.

Двинулись в последний поход посерьезневшие бортпроводницы. Приговаривая беспрерывно: «Пристегнитесь, пристегнитесь», они придирчиво следили за процессом пристегивания.

Старшая вошла в первый класс. Дипломат, закинув ногу на ногу, почитывал газетку на заграничном языке.

— Пристегнитесь, пожалуйста, — ласково напомнила старшая.

— Сей момент, — с готовностью откликнулся дипломат и встал. — Сейчас вот только плед возьму. К вечеру холодать стало, А под пледом воя как сладко спится!

Дипломат кивком указал на мирно сидящего господина. Старшая озабоченно посоветовала:

— Может, разбудим, чтобы пристегнуться?

— А он и не расстегивался, — успокоил ее дипломат в потянулся к верхней полке за пледом.

Дипломат был мал ростом, а плед завалился в глубину. Дипломат осторожно, чтобы не запачкать, носком безукоризненного башмака ступил на сиденье, приподнялся. Ухватил было плед, но тонкая галантерейность воспитания его подвела: носок башмака соскользнул, и он, несолоно хлебавши, вернулся на исходную, неловко раскорячившись. Стремясь сохранить равновесие, дипломат на одно мгновение коснулся плеча господина.

Плед, покрывавший господина целиком, сполз и открыл его лицо.

Старшая и дипломат увидели это лицо. Вываленный из криво открытого рта язык, вылезшие из орбит неподвижные, пустые глаза.

Господин в шляпе (в настоящий момент без шляпы) был мертв.

15

Обладатель оговоренного гонорара (две бутылки виски), сильно уже поддавший Дэн с некоторых пор называл Александра Ивановича полковником.

— Полковник, — говорил он, — на грудь перед взлетом? Для порядка, а?

— Только когда взлетим, — упрямился полковник.

Прикрывая рот и нос носовым платком, по проходу к хвосту самолета вихрем пронеслась старшая и тотчас в сопровождении двух подруг возвратилась в отсек первого класса. В том же бешеном темпе.

— Ну давай выпьем, — настаивал Дэн. Льстя, добавил: — Может, тебе обидно, что я тебя полковником называю? Хочешь, в генералы произведу?

— Погоди, — сказал Александр Иванович и поднялся с кресла. Музыкальный слух руководителя рок–группы мгновенно уловил резкий перепад в настроении собеседника.

— Ты что, опять обиделся?

— Погоди, — повторил полковник–генерал и быстро зашагал по проходу,

— Туда нельзя! — робко сказала одна из проводниц, караулившая вход в первый класс.

— Мне можно, девочка, — жестко возразил Александр Иванович и бережно отодвинул ее.

Выставив ноги в проход, дипломат сидел в самом отдаленном от мертвеца кресле и, ритмично растирая свои колени нервными руками, повторял:

— Разрешите мне отсюда уйти. Разрешите мне отсюда уйти.

А старшая монотонно отвечала:

— Командир велел, чтобы вы здесь были.

Александр Иванович боком присел в кресло рядом с покойником и, оттянув плед на его острые колени, деловито осмотрел шею.

— Вы что делаете? — возмущенно спросила старшая.

— Смотрю.

— Нельзя здесь, нельзя! — не объясняя, чего нельзя, запретительно закудахтала старшая.

Не отвечая, Александр Иванович проследовал к пилотской кабине. Бесцеремонно громко постучал в дверь и, не дожидаясь разрешения, распахнул ее.

Экипаж, сидя на своих местах, в безнадеге тупо размышлял. На вход постороннего отреагировал лишь командир. Он поднял голову и грубо распорядился:

— А ну отсюда!

— Я бывший начальник первого отдела МУРа полковник запаса Смирнов. Могу оказаться вам полезным, — холодно и почти приказно предложил свои услуги Александр Иванович.

— Покиньте кабину. Вам же сказали, — раздраженно высказался второй пилот.

Не желал его слушать Александр Иванович Смирнов. Глядя на командира, он спросил:

— Местным уже сообщили?

— Нет еще, — признался командир.

— Так какого черта расселись! — вдруг заорал Смирнов. — Свяжитесь с ними и прикажите, чтобы всех, кто ошивается в аэропорту и возле, всех без исключения, собрали в одно место и изолировали. Быстро, быстро!

Без возражения командир, поняв целесообразность предложенного Смирновым, забубнил, стараясь быть спокойным, в микрофон:

— Саид? На борту ЧП. Обнаружен труп убитого во время стоянки иностранного гражданина. Немедленно собери всех, кто имеется в аэропорту, понимаешь, всех, и не выпускай их никуда. — Командир замолк ненадолго, слушая ответное радиоверещание. — У тебя диспетчер, у тебя радист, у тебя кассир, у тебя милиционер с пистолетом. Действуй, действуй, Сайд!

— Ну а теперь в Москву сообщите, — не давая командиру передышки, настойчиво посоветовал Смирнов. — Вы ведь еще начальству не докладывали?

— А вам какое дело?! — взорвался второй пилот, но на него не обратили внимания.

— Сейчас доложу, — решился командир. — Только прошу вас, товарищ Смирнов, на время переговоров покинуть кабину. Не положено.

— Что ж, раз не положено, так не положено. Об одном прошу: ваше начальство обязательно будет с МВД связываться. Пусть обязательно сообщат, что на борту я, полковник запаса Смирнов Александр Иванович. Не забудьте. Смирнов Александр Иванович.

Когда он шел между рядов к своему месту, пассажиры, уже почувствовавшие нечто, встревоженно переговаривались. Он сел рядом с Галиной Георгиевной, откинул голову на спинку кресла и прикрыл глаза.

— Что–нибудь случилось? — поинтересовалась Галина Георгиевна.

— Случилось, — подтвердил он, не открывая глаз.

— Что? Что? — предчувствуя ужасное, истерично спросила она.

— Скоро объявят, — невежливо прекратил разговор Александр Иванович.

И в самом деле скоро противоестественно спокойный голос объявил по радио:

— Командир корабля просит Александра Ивановича Смирнова в пилотскую кабину.

Он встал и пошел в кабину, на ходу слушая продолжение:

— Граждане пассажиры. На борту нашего самолета скоропостижно скончался следовавший в Сингапур гражданин Нидерландов. Для соблюдения международных норм регистрации смертельного исхода необходимо срочно всем присутствующим на время покинуть салон и вернуться в здание аэропорта…

16

— Можете действовать, Александр Иванович, — устало сказал командир, — руководство МВД дало свое согласие на ваше участие в предварительном следствии.

— И все?

— Что — «и все»? — не понял командир.

— Больше они ничего не сообщили? Кто он? Что он? Зачем он?

— Пока нет. Дополнительные сведения обещали дать позднее.

— Все ясно, — догадался сообразительный Смирнов, — часа два будут советоваться со всеми инстанциями, как бы аккуратней сообщить о несчастье в посольство. А дело стоит! Какое тут следствие, когда нет исходных!

— Может, труп посмотрите? — робко посоветовал командир.

— Посмотрю, — вяло согласился Смирнов. Выйдя в первый класс и осмотревшись, поинтересовался: — А где этот дипломат хренов?

— Всех велено было в аэровокзал… — ответил вышедший за ним командир.

— Ну да ладно пока… — Смирнов сдернул плед до конца и оглядел покойника целиком

— Как его? — тихо спросил командир

— Удавкой сзади

— А кто? — по инерции задал идиотский вопрос командир

— Каждый из восьмидесяти пассажиров, каждый из двух десятков околачивающихся в аэропорту, каждый из экипажа и я, — перечислил Смирнов, продолжая рассматривать мертвое тело. — Покойничек–то левшой был. А я в Шереметьеве и не заметил.

— Это почему? — еще раз спросил неугомонный командир.

— Кейс под правой рукой.

— Так и носят в правой

— Носят, но не приковывают к правой. Приковывают к нерабочей руке, — Смирнов откинул соседнее кресло, передвинулся к трупу вплотную и приступил к обыску. Сверху быстро ощупав одежду убитого, он извлек из карманов пальто носовой платок, две упаковки с какими–то медицинскими таблетками, бумажник. Все извлекаемое Смирнов последовательно раскладывал на обеденном столике. Последним был пистолет, который он вытащил из подмышечной сбруи, расположенной справа. Подкинув пистолет на ладони, Смирнов опознал его: — «Беретта». Хорошая машинка. — И спрятал «беретту» во внутренний карман своего пиджака.

— Все? — нетерпеливо поинтересовался командир, ощущавший дискомфорт от обыска трупа.

— Все–то оно все… — начал было Смирнов и вдруг заметил, что члены экипажа, столпившиеся у дверей кабины, внимательно наблюдают за его действиями. — Для справок мне вполне достаточно вас, командир. А остальным членам экипажа положено быть вместе со всеми.

— Ребята, быстро в порт, — понимая законность упрека, приказал командир.

Члены экипажа без разговоров потопали к выходу.

На этот раз Смирнов обыскивал одежду по всем милицейским правилам, тщательно ощупывая каждую складку, каждый шов.

— Вот они! — сказал он с облегчением и показал командиру соединенные тонкой цепочкой два миниатюрных ключа. — В маленьком кармашке большого кармана прятались!

Он вставил один из ключей в наручники, и замок громко щелкнул, освобождая от оков запястье покойника и ручку кейса. Кейс Смирнов поставил на стол, а наручники спрятал в боковой карман своего пиджака.

— Что в нем? — спросил про кейс командир.

— К сожалению, я не Джуна и даже не Алан Чумак. А в общем, интересная зацепочка обнаружилась в связи с ключиками. Интересная, интересная… — бормотал Смирнов, усаживаясь рядом с покойником и раскрывая бумажник. — Ты по–голландски сечешь, Сергеич?

— Не секу, — сокрушенно поведал командир.

— Ну и я не секу, — признался Смирнов и вытащил паспорт. — Но все же посмотрим, что здесь.

17

Предгорная полупустыня сейчас была безлюдной. Ни единого человечка вокруг. Смирнов и командир с здоровенной сумкой не торопясь шли к аэропорту.

У входа их ожидал местный начальник. Он горько пожаловался:

— Ужасно все возмущаются. Кричат, что я незаконно действую.

— Много они понимают в законах, — ворчливо заметил Смирнов. — Опергруппу из района вызвали?

— Вызвал. Через полчаса, наверное, будут.

— Хоп, — одобрил его по–местному Смирнов. — Теперь бы нам помещение изолированное, тогда не только хоп, но и тип–топ.

— У меня в кабинете все готово. Там и прямой московский телефон с селектором.

Они втроем вошли в зал ожидания, и зал встретил их недовольным гулом.

— Товарищи граждане, господа, — умоляюще обратился к присутствующим командир, и его тотчас же окружили активисты, желавшие знать всю правду.

Командир и начальник отбивались, а Смирнов прогуливался по залу.

Серый по камерной привычке сидел на полу, спиной привалясь к стене.

— Вы мне нужны, гражданин Серганов, — сказал ему Смирнов.

Серый поднял глаза. Полковник запаса стоял перед ним — ноги расставлены, руки в карманах — и свысока, потому что сверху, смотрел на него. Серый отвернулся, деланно сплюнул и, не глядя на Смирнова, небрежно ответил:

— А вы мне не нужны, гражданин Смирнов.

— Пойдем со мной, Серый. Иначе милиционер поведет, — ласково предложил Смирнов.

— Раз такое дело… — Серый, покряхтывая, поднялся, — тогда пошли.

В кабинете начальника, устроившись за столом и горестно подперев рукой щеку, Смирнов некоторое время рассматривал сидевшего на стуле посреди комнаты Серого, а потом приступил к допросу. С некоторым даже сочувствием:

— К сожалению, меня теперь не устраивает твоя версия насчет помощи из Говноедовки. Поэтому приходится повторно задавать вопрос: откуда у тебя зелененькие, Серый?

Не спешил отвечать гражданин Серганов, он пожелал сам спросить:

— Скоропостижно скончавшегося пришили, что ли, начальник?

— Догадливый. Значит, понимаешь, что я на тебя намотать могу?

— Ничего–то ты на меня не намотаешь.

— Даже незаконные валютные операции?

— Даже. Цветные бабки у меня от индея с вашего самолета. Я ему за пятьдесят монет свои рыжие бока забодал. От Буре бока.

— Продешевил, сильно продешевил. С чего бы это?

— Хорошего пойла захотелось. Индея тебе позвать?

— Не надо, раз ты так охотно предлагаешь. С тобой из зоны еще двое. Как они?

— Сявки, — коротко определил своих сотоварищей Серый и встал. — Я пойду.

— Недалеко, — вкрадчиво разрешил Смирнов. — С баксами, которые ты у стойки показал, считай, разобрались. Но как говорила девочка со скакалкой из анекдота, одно другому не мешает. Будь у меня под рукой, Серый.

— Чтобы, если понадобится, этой рукой мне кочан в момент свинтить?

— Именно так.

— Не любишь ты меня, начальник.

— Люблю или не люблю я кусок дерьма на дороге? Он воняет и мешает всем. И потому, как это ни противно, я убираю его.

— Смотри, сорвешь резьбу, пенсионер, — тихо предупредил Серый, плюнул на пол и кирзой растер плевок.

— Ужасно ты меня напугал своими верблюжьими манипуляциями, дешевое фуфло. Иди в зал и жди там, когда я тебя позову. Задача понятна?

Серый резко повернулся, ногой открыл дверь и пошел. В дверях встретился с командиром экипажа и начальником аэропорта, вежливо пропустил их и удалился. Разгоряченный общением с массами, командир прямо от дверей решительно потребовал:

— Давай тряси их, паразитов, всех подряд!

— Достали? — посочувствовал ему Смирнов. — Скажи, а мы начальнический вызов не проморгаем? В самолете–то никого.

— Они по этому телефону с нами связываться будут. Здесь прямой. — Командир, снимая сумку с плеча, поинтересовался: — Тебе его вещички понадобятся?

— Пусть пока в сумке побудут.

Командир поставил сумку на пол, а сам уселся рядом со Смирновым.

— Давай допрашивать, — сурово предложил он.

— Кого? — спросил Смирнов.

— Всех подряд.

— О чем?

Командир слегка призадумался, затуманился, но вдруг опять взбодрился:

— Но ведь что–то делать надо?

— Надо, надо, — согласился Смирнов. — Давай тогда от печки. Вы бы не могли позвать сюда единственного пассажира первого класса? Он дипломат, по–моему.

Начальник аэропорта, к которому были обращены эти слова, страшно обиделся:

— Сейчас я пришлю к вам милиционера, который будет выполнять ваши распоряжения. А у меня другие обязанности.

И стремительно вышел.

— Вот и человека обидел, — признал очередной свой прокол Смирнов.

— Ты поаккуратней, вообще–то, — подлил масла в огонь командир. — Национальный вопрос…

Ответить Смирнов не успел: плосколицый милиционер ввел в кабинет дипломата, хватко держа его за предплечье.

— Товарищ начальник, свидетель доставлен! — отрапортовал страж порядка.

— Спасибо. Но не доставлен, а приглашен. — Смирнов улыбнулся дипломату. — Вы, если можете, извините нас.

— Такая уж ваша работа, — холодно заметил дипломат. — Вы позволите мне сесть?

— Бога ради, Бога ради! — спохватился Смирнов, вышел из–за стола и перенес стул с середины комнаты к самому столу. И стал стул местом для недопрашиваемого собеседника. Дипломат сел и растер свои колени нервными ладонями. Такая у него была дурная, привычка.

— Видимо, сведения об этом кошмарном инциденте проникнут в мировую прессу? — спросил он, перестав растирать колени. Контролировал себя.

— Видимо, — равнодушно подтвердил Смирнов. Как–то мало его интересовала реакция мировой прессы. — Вы ведь последний, кто видел голландца живым?

— Кошмар! — откликнулся дипломат. Понравилось ему слово «кошмар». Сказал и умолк.

— Я задал вопрос, — напомнил Смирнов.

— Ах да! Прошу меня извинить, но события этого кошмарного дня выбили меня из колеи. Да, я последним общался с ним. И вообще последним выходил из самолета.

— Прелестно. А теперь рассказывайте по порядку.

— По какому порядку? О чем? — не понял дипломат.

— По порядку — это с самого начала, — терпеливо объяснил Смирнов — Как вы в первый раз увидели его и до самого конца, что напоследок вы сказали ему и что он вам.

— Когда он появился в отсеке первого класса, я уже сидел на месте. Хотя мне казалось, что я, как всегда, вошел в самолет последним. Он, не раздеваясь и не выпуская из рук кейс…

— Из руки, — перебив, прервал его Смирнов.

— Да, да, из руки, — согласился с ним дипломат. — Он только шляпу снял, как сразу же сел на то место, где его потом и нашли. Странно, в самолете сравнительно тепло, а он так и не снял свое довольно теплое пальто.

— Для того чтобы снять пальто, ему надо было расстегнуть наручники, которыми он приковал себя к кейсу. Вы заметили эти наручники?

— Блестело у него что–то на запястье, но я подумал, может быть, браслет?

— Значит, не заметили, — констатировал Смирнов. — А кейс заметили?

— Да, кейс заметил.

— Этот? — Смирнов вытащил чемодан из громадной командирской сумки, и поставил его на стол.

— Вроде да. Похож.

— Не похож, а да или нет? — жестко нажал Смирнов. — Кейс отнюдь не стандартный, и спутать его с каким–нибудь другим довольно трудно. Что скажете, да или нет?

— Да, — решился наконец дипломат. — Послушайте, а вы можете сделать так, чтобы моя фамилия не появлялась в печати? Ни в нашей, ни в мировой?

— К сожалению, я не репортер уголовной хроники «Вашингтон пост» или «Комсомольской правды». Поэтому обещать не могу. Дальше.

— Мы молча раскланялись, и все. Я все три часа полета внимательно читал и в связи с этим не заметил, чем он занимался. Только когда сели в этой дыре, перебросились парой слов. Я коньяка хотел выпить, а он — воды. Потом он лекарство принял и сказал, что в полете спать не любит, а сейчас поспит.

— Кто ему лекарство давал? — перебил Смирнов.

— По–моему, старшая стюардесса… — с сомнением начал дипломат, но спохватился, — да, старшая стюардесса.

— Ну а потом?

— Потом он привалился к стенке, я накрыл его пледом и ушел. Все.

— Когда вы вернулись, плед был в том же положении?

— В принципе, да. Только верхняя часть накрывала его лицо. Я думал, что он сам натянул его…

— Ну а еще какие–нибудь детали, незначительные подробности? Вы ничего не упустили? — старался дожать Смирнов.

Дипломат сделал вид, что задумался, и после этого ответил решительно:

— Я рассказал обо всем, что видел и помню. Абсолютно все. — И встал. — Я могу быть свободен?

— Ну конечно же! — с лучезарной улыбкой разрешил ему удалиться Смирнов.

Дойдя до двери, дипломат остановился:

— Кошмарный случай. А еще этот никому из нас не нужный шум, который поднимется…

Дипломат ушел, слава Богу. Командир почесал себе ухо и констатировал с изумлением:

— Господи, надо же так за свое место трястись!

— Дипломат, — объяснил все одним словом Смирнов. — Давай–ка сюда твою старшую.

Командир вышел, а милиционер, стоявший у дверей, спросил;

— Чего делать, товарищ начальник?

— Александр Иванович, — поправил его Смирнов. — А тебя как зовут?

— Мусалим, товарищ начальник!

— Мусалим, ты угнанной машиной занимался?

— Занимался, товарищ начальник. И в район сообщил. Там розыск объявили.

— Как ты думаешь, зачем ее угнали?

— Зачем у нас угоняют? По делам съездить — у нас всюду далеко очень, на запчасти ее распотрошить, хулиганят просто, потом бросают.

— Ты людей опрашивал? Никто не видел, как этот «газон» укатил?

— Опрашивал, товарищ начальник, никто не видел.

Галантно пропустив вперед старшую стюардессу, вернулся командир.

— Ты все–таки, Мусалим, шоферюгу этого еще раз допроси как можно подробнее, — распорядился Смирнов. Подождал, чтобы милиционер ушел, и ласково спросил у старшей стюардессы: — Что ты ему накапала, дочка?

— Что и всем. Валокордин, — сухо доложила обиженная стюардесса.

— Не перепутали по запарке?

— Вы что, подозреваете, что я его отравила? — с вызовом поинтересовалась она. — Так ведь говорят, его удавили, а не отравили.

— Кто говорит? — быстро, взахлест, задал вопрос Смирнов.

— Подумаешь, секрет! Все говорят.

— Брехливый у тебя экипаж, Сергеич, — огорчился за командира Смирнов.

Командир хотел было ответить поядовитее, но не успел: неожиданным громом прозвучали длинные звонки спецсвязи. Командир поспешно снял трубку.

— Командир корабля Рузаев у аппарата… — начал было он, но замолк, слушая. Потом, прикрыв микрофон ладонью, зашипел, обращаясь к Смирнову: — Плохо слышно, но, видимо, тебя, твое эмвэдэшное начальство…

— Нет у меня теперь никакого начальства! — громко объявил городу и миру Смирнов.

— Да не ори ты! Не слышно, — скривился командир. И в трубку: — Да. Передаю.

— Смирнов слушает. Не слышу я тебя, Сергей Валентинович. Так, отдельные слова только. А как это делается? Ладно, попробую. — Смирнов положил трубку на стол, спросил у командира: — Ты не знаешь, как селектор включается?

— Эх, деревня, деревня, — отыгрался командир за брехливый экипаж, пощелкал тумблерами, поставил микрофон на подставке Смирнову. — Говори.

— Кажись, включили, — доложил Смирнов, — повествуй, Сергей Валентинович.

— Посторонние у тебя там имеются? — оглушительно громко спросил селектор. Командир тотчас убавил звук, и продолжение фразы звучало уже нормально. — Если есть, пусть выйдут. Мне с тобой, Саня, один на один говорить надо.

Не дожидаясь особого предложения, командир и старшая стюардесса покинули кабинет.

— Я один, — сообщил Смирнов.

— Я понимаю, ты там без исходных, как слепой, по углам топчешься. Но для начала ты ответь на мой вопрос. Кейс этого голландца цел?

— Вроде цел.

— Слава тебе Господи. Теперь по порядку. Слушай внимательно. Крупнейшая ювелирная амстердамская фирма по контракту должна была переправить своим сингапурским партнерам партию бриллиантов особой огранки на общую сумму три с половиной миллиона долларов. Партию намеревались отправить по обычным их каналам, но неделю тому назад были получены от осведомителя сведения о готовящемся нападении и похищении этой партии. Тогда руководство фирмы решило пустить по обычному каналу пышную туфту, а настоящие бриллианты отправить через Москву с курьером–одиночкой. Нас они просили проконтролировать его только в Шереметьеве.

— Кто он?

— Опытный детектив, состоявший на работе у фирмы около двадцати лет.

— Сережа, а ты не мог бы проверить, была ли возможность у фирмы отправить посылку другим, не через Москву, рейсом? Так, чтобы она успела к сроку?

— Подозреваешь, что путь через Москву — единственный, кроме обычного, в этот временной отрезок? — догадался, о чем думает Смирнов, сообразительный Сережа. — Предполагаешь, что специально запустили дезу для того, чтобы посылка прошла через Москву?

— Ага, — признался Смирнов. — И вот еще что. Сом нения у меня насчет кейса.

— Излагай.

— Боюсь подмены, старичок.

— Аргументы?

— Покойный наш курьер — левша, и кейс, что вполне естественно, был прикован к правой руке. А ключики от наручников лежали в правом боковом кармане.

— Ну и что? — не понял Сережа.

— Как ему левой рукой ключи из правого кармана доставать? Очень неудобно.

— Так, так. Вот что, Саня. Вскрывай этот вонючий кейс к чертовой бабушке и посмотри, что там. Я даю разрешение.

— А если там образцовая липа? Стразы, которые без специалиста не определишь? Ни хрена нам это не дает.

— Может, ты и прав. Ну, ни пуха ни пера. Действуй по обстоятельствам. Если появится что–нибудь новенькое, я тебе позвоню. Там, в Москве, Сережа, видимо, понял вдруг, что оставил Смирнова один на один с делом, и добавил поспешно: — Впрочем, я буду звонить тебе в любом случае. Приблизительно минут через сорок, через час…

Смирнов положил трубку на рычаг, выключил селектор. Чтобы сосредоточиться, подергал себя за нос, пытался думать. Но не получилось. Встал, прошел к двери, крикнул в щель:

— Ты где там, командир?

— Освободился! — объявился командир, и они уселись у стола. — Да, начальник просил тебе передать, что опергруппы из района не будет.

— Как не будет! — заорал Смирнов.

— Успокойся, будет группа из республиканского центра. Вот–вот вылетают или вылетели уже.

— Ну конечно, такое дело должна вести республика. Как же, международная уголовная сенсация, а важняки из центра ни при чем! Ох и удружил мне Сергунчик! Мне тщательный профессиональный шмон провести надо, а они летят! Сколько им оттуда лететь, Сергеич?

— От сорока минут до часа вертолет оттуда летит. В зависимости от ветра.

— О, Господи! — взвыл Смирнов и встал. — Пойду с Мусалимом побеседую. Единственный здесь разумный человек.

— Старшая тебе больше не нужна? — осторожно спросил командир.

— Пока не нужна, — рассеянно ответил Смирнов. Вдвоем они вышли в зал и разошлись в разные стороны: Смирнов — искать Мусалима, командир — успокаивать старшую.

Мусалим на всякий случай отирался у выхода: не очень–то доверял он штатской охране из аэродромной администрации.

— Расспрашивал его, Мусалим? — спросил Смирнов, подходя.

— Порасспрашивал, товарищ начальник. Все то же самое говорит.

— Покажи мне его. Я в свое время забыл его разглядеть. Да не пальцем тыкай, глазами покажи! — Смирнов криком пресек попытку Мусалима указать на шофера широким жестом. Мусалим сверлящим взглядом уставился на давным–давно не работающий газетный киоск. Там, полуприсев на прилавок, находился незаметный гражданин. Смирнов спросил: — Ты его давно знаешь?

— Первый раз сегодня увидел.

— Какой он национальности, по–твоему?

— Не знаю, — подумав, в растерянности признался Мусалим. — Не очень узбек, но и не русский.

— Задачка на потом, — решил Смирнов. — Пойдем посмотрим место, где «газон» его стоял.

Преследуемые бдительным оком стража из штатских, они вышли на волю.

Стоянка — неровная полоса щербатого асфальта — была неподалеку. На ней по порядку стояли два «Жигуленка», неновый «Москвич», старая «Волга», газик–вездеход и два грузовика.

— Вот здесь, за грузовиками, он стоял. Последним, — указал место Мусалим.

— Так, — Смирнов прикидывал возможности место расположения газика. — Из здания за грузовиками его видно не было. И выезд мог остаться незамеченным. Весьма интересно. Что ж, пойдем обратно в дом, Мусалим. Занятие себе искать.

У входа вершилось экстраординарное: лощеный дипломат, отчаянно отпихивая стража, рвался на волю. Увидев проходящего Смирнова, дипломат вскричал радостно:

— Я к вам, я к вам, товарищ! А меня не пускают!

— Пропустите его, — приказал Смирнов. — Что у вас?

— По–моему, это весьма важно, — прорвавшийся сквозь заслон дипломат взял Смирнова под руку и, косясь на Мусалима, стал отходить в сторону. — В волнении, охватившем меня при нашем разговоре, я совершенно упустил из виду одно, как я понимаю теперь, очень существенное обстоятельство…

— Вы сразу о деле, — попросил Смирнов.

— Так вот, — ничуть не обиделся дипломат. — Когда я последним выходил из самолета, то заметил у трапа одного пассажира, которого и позвал с собой. Он отказался и остался у самолета. Один, совершенно один.

— Кто этот пассажир?

— Вы должны его помнить: в первом ряду сидел. Рослый такой, мощный. И с того момента я его больше не видел.

— Как и я, — признался Смирнов.

18

Начальник занимал свое законное место. Командир маялся, прогуливаясь по кабинету. Смирнов, войдя, недолго полюбовался на них и сказал:

— Необходимо срочно связаться со всевозможным начальством — московским, республиканским, районным. Пусть объявят чрезвычайный розыск автомобиля ГАЗ под номером 19 – 34 и гражданина в нем. Приметы: рост — 186 – 190, атлетического телосложения. Одет в серое двубортное пальто. Брюки и башмаки черные. Действуйте.

— А ты? — в растерянности спросил командир.

— Мне бы умыться. А то весь как в дерьме. Где у вас служебный сортир?

— Направо по коридору и в дверь с надписью «Посторонним вход воспрещен», — дал ориентиры начальник. — Если можно, повторите номер машины.

– 19 – 34, — повторил Смирнов и вышел.

Он аккуратно повесил пиджак на крючок, распустил галстук, снял рубашку. Казенным мылом вымыл руки, лицо и шею. Руки вытер казенным же полотенцем, а лицо и шею подолом рубашки. С отвращением посмотрел на себя в зеркало. На него глядело лицо в морщинах с отвисшими подглазниками. Лицо старика.

Стыд–то какой! Молодым козлом, как равноправный, прыгал с рокерами, водку с виски мешая, жрал, как будто в расцвете сил, дамочек глазами отмечал, вроде бы в будущем их трахать собирался. Все забыл, а надо помнить лишь одно — старик. Старик… Старик, я слышал много раз, что ты меня от смерти спас…

Никого он не спас. И не спасет уже.

Он смотрелся в зеркало, а неподалеку труп, задрав голову и замерев навечно, неживыми глазами глядел в никуда. Он, замшелый отставник, выстраивал хитроумные версии, чтобы обнаружить, обезвредить, поймать столь же хитроумного преступника. Старческие умозрительные игры для утверждения собственной значимости и неповторимости. А на самом деле пришел просто идиот и просто убил.

— Вот ты и обосрался, мудак, — сказал он себе и стал одеваться.

А в кабинете дым коромыслом. Не отрывая телефонной трубки от уха, начальник полушепотом ввел Смирнова в курс дела:

— По тревоге подняты пограничники, милиция и ОМОН. Район возможного пребывания автомобиля прочесывается по квадратам. Особое внимание — граница.

— Оперативно, — невесело похвалил всех Смирнов и сел рядом с командиром.

— Как я понимаю, все проясняется, — тихо, чтобы не мешать начальнику, беспрерывно повторяющему в трубку «да… да… да…», сказал командир. — А ты смурной какой–то.

— Значит, любитель–одиночка? — заговорил вопросами Смирнов. — Значит, спонтанное дурацкое убийство? Значит, все элементарно и голо, как обезьянья задница? Значит, я старый маразматик?

19

«Газон» под номером 19 – 34 неторопливо свернул с трассы и узким асфальтом покатил к аэропорту. На первой скорости пристроился на прежнее свое место и затих. Из него выбрался бодрый гражданин в брезентовой штормовке и тяжелых сапогах и решительно зашагал к аэропорту.

Стражу было велено никого не выпускать из здания, а впускать — пожалуйста. Гражданин в штормовке свободно проник в зал ожидания и остановился, от дверей изучая обширную аудиторию. Смотрел, смотрел и высмотрел кого надо. В восторге двумя руками вырвав из двух карманов две бутылки, он вознес их над головой и воззвал:

— Витек! Дениска!

Двое граждан в таких же штормовках поднялись со скамьи, увидели сверкающие сосуды и ликующими криками восхитились:

— Достал–таки, мерзавец!

— Я рыдаю, Боб!

20

Заломив руку первого гражданина в штормовке, милиционер Мусалим втащил его в кабинет. Гражданин Боб шепотом матерился от боли:

— Кто это? — спросил Смирнов.

— Угонщик, — гордо доложил Мусалим. — Хулиган. Он машину угнал.

— Так, — сказал Смирнов, вздохнул полной грудью, хлопнул себя ладонями по коленям, встал и подошел к гражданину.

— Так–то оно так, — возразил гражданин. — Но зачем руки крутить? Больно ведь.

— А ты машины не угоняй, — справедливо заметил Смирнов.

— Во–первых, не «ты», а «вы». Во–вторых, не машины, а машину. А в-третьих, я ее не угонял, а заимствовал на время. — Гражданин, надо признать, отбрехивался с достоинством.

— Хрен с тобой! Буду тебя на «вы» называть, — неизвестно почему Смирнов чрезвычайно развеселился. — Вы, как я понимаю, геолог, интеллигентный, так сказать, человек. И без всяких сомнений тайно уводите чужую машину. Некрасиво, очень некрасиво. Что, была какая–то особая нужда?

— Была, — признался геолог. — Душа горела.

— То есть? — недопонял Смирнов.

— Вы тут, которые с самолета, на глазах у нашего советского обывателя заграничные напитки хлещете, — обличающе возвысил голос Боб, — а мы, одичавшие в поле, должны на это спокойно смотреть? Ну, я и решил в райцентр смотаться, хоть сивухи перехватить.

— А почему взяли именно эту машину?

— Во–первых, я умею «газон» без ключа завести. А во–вторых, стоял этот «газон» больно хорошо. Не видно его ниоткуда. Я и подумал! смотаюсь быстренько туда и обратно, никто и не заметит.

— Мусалим, оштрафуй его на пятьдесят рублей за мелкое хулиганство, — распорядился Смирнов. Неожиданно вновь перейдя на «ты», добавил мечтательно: — А в общем, геолог, ты даже не представляешь, какой ты молодец!

— В общем, я‑то очень хорошо представляю. А если вы меня по достоинству оценили, не отбирайте пятьдесят рублей, а, наоборот, наградите меня той же суммой.

Не успел Смирнов ответить трепливому геологу, как раздался, безоговорочно прерывая все местные телефонные переговоры, длинный звонок столичной связи. Начальник взял трубку. После очередных трех «да» сообщил присутствующим:

— Смирнова требуют.

— На селектор переключите, — попросил Смирнов, забирая трубку. Начальник защелкал тумблерами, и барский московский голос приказал:

— Смирнов, распорядись, чтобы тебя оставили одного.

— Я один, — проследив за тем, как на цыпочках, стараясь не делать шума, покидали кабинет законопослушные командир, начальник, геолог и Мусалим, доложил Смирнов.

— Ты что это там за шухер со всеобщей тревогой устроил? — недовольно осведомился голос.

— Только что собрался ее срочно отменить, а тут ты поспел, — грубо ответил Смирнов. — Есть что новенькое — быстро говори. А то мне некогда.

— Ничто тебя изменить не может, — грустно констатировал голос. — Из новостей — мелочовые. Торгпред из ихнего посольства, оказывается, на свой страх и риск для сопровождения курьера от Москвы до Сингапура нанял из частного московского детективного агентства «Фред» человека. Ты смотри: если что, этот паренек пусть тебе поможет.

— Вряд ли ему теперь удастся мне когда–нибудь помочь, — непонятно заявил Смирнов. — Все, Серега. Все встали на свои места. И будь здоров, мне некогда.

Он щелкнул основным тумблером и, подбежав к двери, крикнул:

— Начальник! Начальник! — Когда тот вошел, вспомнил про необходимую в общении с националами обходительность и вежливо попросил: — Будьте добры, сообщите участвующим в поиске, что тревога отменяется и все могут вернуться к своим обычным делам. — И тут же взорвался: — Где же эта чертова опергруппа?!

21

Рок–музыканты скучали. Образовав своими телами шестиконечную звезду, лежали на полу и смотрели в потолок.

— Ребятки, за мной! — зычно призвал их Смирнов. Он стоял над ними.

Откликнулся по праву старшинства сонный Дэн:

— Было покойно, но скучно. Станет суетно и… — Он сел и вопросительно глянул на Смирнова.

— И страшно, — добавил тот.

Страж после некоторой перепалки со Смирновым выпустил всех семерых на волю. После полутьмы зала ожидания мир без прикрас был слишком ярок для тусовщиков ночных сейшенов. Они щурились недовольно.

— Вы единственные, кому я могу поручить это дело, — просто сказал Смирнов. — Я прошу вас самым тщательным образом обыскать все, где можно что–то спрятать, в радиусе полукилометра. И прошу сделать это как можно скорее.

— Сарай, машины, непонятная вон та развалюха, монументальная свалка… — разглядывая окрестности, перечислял возможные объекты поиска Дэн. И сообразил, что не спросил о главном. — А что искать–то?

— Труп, — буднично сообщил Смирнов.

— Не шути, папик, — попросил Дэн.

— Не до шуток. Я понимаю, что это страшно, но мне не к кому больше обратиться. Я очень прошу вас.

— Мы не хотим, — отказались барабаны.

— А что вы хотите? Чтобы появился еще один труп? Потом третий, четвертый? Они появятся, если я опоздаю. Впрочем, решайте сами. Я спешу. — Смирнов вытащил «беретту» из внутреннего кармана пиджака, переложил ее в боковой плаща и покинул музыкантов.

22

Незаметный гражданин — шоферюга злосчастного «газона» — все так же стоял у газетного киоска. Смирнов невидимкой подошел к нему, встал рядом, воткнул ствол «беретты», скрытый плащом, в его поясницу и ласково прошептал:

— Вякнешь, дернешься — стреляю без предупреждения. Сейчас ты не спеша пойдешь в кабинет начальника аэропорта. А я — за тобой. Еще раз напоминаю: без шуток.

Они и пошли. Впереди шел незаметный гражданин, а за ним — Смирнов, который старался, чтобы его клиента не видели находящиеся в зале, — прикрывал. Ему это вполне удавалось: крупнее он был и шире малокалиберного незаметного гражданина.

Когда они вошли в кабинет — шерочка с машерочкой, Смирнов попросил устало:

— Товарищ начальник, я сейчас здесь должен допросить этого гражданина и очень прошу, чтобы нас оставили с ним наедине.

— Надо — значит надо, — сказал начальник. Встал,

пригласил командира: — Пойдем, Сергей Сергеич.

— Мусалима у дверей поставьте! — крикнул им вслед Смирнов. И вежливо предложил незаметному гражданину: — У вас есть возможность облегчить свою участь добровольным признанием. Рассказывайте, я слушаю вас.

— Я не понимаю, о чем вы… — начал было незаметный гражданин, но докончить фразу не успел, потому что Смирнов коротким крюком левой нанес ему страшный удар по печени. Гражданина скрутило. Смирнов с профессиональной сноровкой мгновенным прощупыванием обшмонал его, толкнул на стул, а сам прошел за стол.

— Теперь ты понимаешь, о чем? — осведомился он, усевшись.

— За что бьете? — хрипло спросил гражданин, раскачиваясь на стуле от боли.

Смирнов вышел из–за стола, ударом хромой ноги выбил стул из–под гражданина, уже сидящему на полу носком башмака врезал по почкам.

В дверях возник Мусалим и с изумлением уставился на сидящего на полу незнакомого человека. Но, спохватившись, перевел взгляд на Смирнова и четко доложил:

— Товарищ начальник, там музыкант хочет видеть вас по срочному делу.

— Зови, — разрешил Смирнов Мусалиму. А гражданину приказал: — Вставай, простудишься. Вошел Дэн и произнес одно только слово;

— Нашли.

И вышел.

— Я сейчас уйду ненадолго, а ты посиди здесь и подумай, о чем я хочу тебя спросить и что ты собираешься мне сказать, — посоветовал Смирнов перед уходом, оставляя гражданина на попечение бдительного Мусалима.

23

Смирнов и Дэн направлялись к свалке, где маячили фигуры пятерых музыкантов. Свалка, как любая свалка в любом месте нашей необъятной неряшливой родины. Останки непонятных механизмов, обгорелые кирпичи, ржавые листы кровельного железа, куски оштукатуренных и покрашенных стен, груды разнообразных емкостей — банок, котлов, железных бочек. И обязательная небрежно полусмотанная–полуразмотанная колючая проволока.

— Где? — только и спросил Смирнов, подойдя к вонючим Гималаям.

— С той стороны, — ответили барабаны.

По ту сторону холма, чуть в отдалении стоял перекошенный, неизвестно как попавший сюда легковой автомобиль для начальников под экзотическим теперь названием ЗИМ. Не автомобиль целиком, конечно. Кузов без колес.

— В нем, — сказал Дэн.

Смирнов открыл заднюю дверцу, ближнюю к нему. У противоположной дверцы, положив голову на раму оконца без стекла, полулежал–полусидел здоровенный добродушный мужик. Он и сейчас казался добродушным: замечательные белые зубы были обнажены, обозначая подобие улыбки. А на ветхом, протертом до белых пятен дерматиновом сиденье в углублении, образованном задами многих и многих пассажиров, темнела лужица крови.

Кровь натекла из левого бока здоровенного гражданина. Оттуда, где расположено сердце, тянулся к лужице пересохший ручеек темно–коричневого цвета.

Стараясь не испачкаться в крови, Смирнов присел с краю и для начала внимательно осмотрел убитого. Потом обыскал его. Нормальный мужской набор: бумажник, ключи от дома, сигареты, коробок спичек, расческа, носовой платок. Миниатюрный револьвер Смирнов отыскал на левой голени. На кожаном ремне, в кожаной полукобуре, прикрытый длинным носком.

— Мальчишка, — жалеючи, сказал Смирнов, — «Французского связного» насмотрелся.

Он вылез из кузова. Ребята ожидающе смотрели на него.

— Он пока останется здесь. А вы идите в аэропорт, — распорядился Смирнов. — Только о нашей находке никому ни слова.

— Да, находка, — без выражения повторил Дэн.

Молча все шестеро повернулись и пошли. Смирнов,

быстро спрятав в необъятные свои карманы все, что взял у покойника, последовал за ними.

Шестеро, рассеявшись в редкую цепь, шли по полупустыне. Наступали? Отступали? Нет, просто уходили подальше от того, кто мог позволить себе назвать безжалостно убитого человека находкой. Уходили, не оборачиваясь.

24

Смирнов выложил на стол содержимое своих карманов — все, что взял у неживого детектива агентства «Фред», присел на край стола, повернувшись лицом к незаметному гражданину, и сказал милиционеру, бдительно топтавшемуся у дверей:

— Ты выйди, Мусалим. Дверь с той стороны карауль. Не на что тебе тут смотреть.

— Слушаюсь, товарищ начальник! — рявкнул по форме Мусалим и вышел.

— Надумал, что будешь мне говорить? — спросил Смирнов у гражданина.

— Нечего мне вам сказать, — с трудом проговорил гражданин. Боялся, сильно боялся.

— Ну хоть фамилию свою скажи, — попросил Смирнов.

— Шарапов моя фамилия.

— Татарин, что ли?

— Русский я, русский.

— А документов при тебе, конечно, нет? — Дождавшись утвердительного сокрушенного кивка, Смирнов продолжил: — Слушай меня внимательно, так называемый Шарапов. Я в милиции больше не служу, в отставке я. Следовательно, за должность не держусь, не боюсь обвинения в превышении власти. Сейчас я для начала поставлю себе под глазом фингал, а затем, как бы в порядке самообороны, начну метелить тебя до тех пор, пока ты в подробностях не расскажешь, чем ты здесь должен был заниматься. А не расскажешь — забью до смерти.

Во время своего монолога Смирнов оторвал зад от стола и стал прохаживаться вокруг гражданина, давая ему понять, что вскорости не мешкая приступит к объявленной акции. В момент, когда Смирнов оказался за его спиной, гражданин сделал молниеносный рывок к столу и схватил револьвер.

Он разворачивался, чтобы, вскинув оружие, выстрелить. И тут Смирнов, ничуть не боясь револьвера и пользуясь состоянием неустойчивого равновесия у противника, хладнокровно сделал точнейшую подсечку.

Гражданин Шарапов рухнул на пол. Смирнов приступил к обещанной экзекуции. Орудуя хромой ногой, он обдуманно наносил удары по болевым точкам. В солнечное сплетение. По почкам. В обе голени. И все, шок.

Смирнов не спеша вытащил из кармана носовой платок, накинув его на ствол револьвера, поднял оружие и возвратил на стол. На столе разложил револьвер и стал снаряжать барабан. Патроны он вынимал из кармана и, перед тем как вставить в барабан, тщательно протирал их поодиночке.

Гражданин Шарапов приоткрыл пьяные от боли глаза. Заметив это, Смирнов информировал его:

— Все. Ты спекся, Шарапов. — Покончив с револьвером, он обмотал его платком и сунул в карман. Наклонился, кряхтя, и помог Шарапову сначала встать, а затем и устроиться на стуле. После этого объяснил, что он имел в виду под словом «спекся»: — Из этого револьвера час–полтора тому назад застрелили человека. Я не говорю, что это сделал ты. Но на рукояти револьвера отпечатки пальцев убийцы. Единственные же отпечатки, которые обнаружит на нем дактилоскопическая экспертиза, это отпечатки твоей шаловливой ручонки. Я подставил тебя. Я подвел тебя под вышку, Шарапов. Что имеешь сказать по этому поводу?

— Падаль ты рваная, — непослушным языком изрек гражданин Шарапов.

— Твоя нелюбовь ко мне закономерна, а своих сообщников ты, вероятнее всего, обожаешь. За то, что они, убив человека и сами оставшись чистенькими, дали мне возможность подставить тебя. За то, что они, свободные и богатые, будут беспечно резвиться за бугром, а ты — тянуть срок, и это в лучшем случае, в самой последней зоне. Ты слушаешь меня, Шарапов?

— Слушаю.

— У меня к тебе предложение. Ты, насколько я понимаю, у них курьер от и до, золотая рыбка на посылках. Я не знаю, от кого, но догадываюсь, до кого. До контрабандистов и в Афган. Но пока это и неважно. Для меня интересно, что было тебе поручено сделать здесь. Сейчас ты подробно и правдиво ответишь на мои вопросы. Если ответы будут действительно подробны и правдивы, я вручу тебе револьвер, и ты сам сотрешь свои отпечатки. Тогда срок ты будешь отматывать только за свое. Договорились?

— Спрашивайте, — сказал Шарапов.

— Твое задание. Что, где, когда?

— Сегодня с утра я должен был быть в этом аэропорту и ждать посадки самолета международной линии. Через пятнадцать минут после того, как из него выйдут пассажиры, мне надо было проверить наличие в тайнике груза, — бубнил, как под протокол, Шарапов. — Потом подогнать поближе автомобиль, надежно спрятать груз в рюкзак и по возможности незаметно уехать. Вот и все дела.

— А как получилось на самом деле?

— Самолет прилетел, я проверил груз, он был на месте. Пошел к машине, а машины нету, угнали. Я малость подрастерялся, ведь не знаю, кого предупредить. Все же допер: когда все с самолета собрались в зале, я пошел туда и громко сказал, что у меня угнали «газон». Потом решил проверить, слышал ли меня тот, кому надо услышать: через некоторое время сходил к тайнику. Пусто там было.

— Где тайник?

— В задней стене трансформаторной будки. Замаскированная ниша. Будь здоров тайник, наверно, со старых времен еще.

— Надо полагать, ты не врешь, — задумчиво решил Смирнов, — Пожалуй, больше мне от тебя ничего не надо.

— А договор? — напомнил Шарапов.

— В силе, — успокоил его Смирнов, извлек из кармана револьвер и, быстро разрядив, вместе с платком вручил Шарапову. Крикнул: — Мусалим!

Тотчас явился Мусалим, увидел Шарапова с револьвером, опешил и спросил не по уставу:

— Чего это он?

— Оружие мне чистит, — объяснил Смирнов. — Командира позови.

Мусалим поспешно выскочил. Смирнов нагнулся, из командирской сумки вытащил кейс и, поворачивая, чтобы со всех сторон Шарапову его было видно, показал:

— Этот груз?

— Этот, — признал пораженный Шарапов.

Разом исчезло лихорадочное ликование от догадки, от подтверждения догадки, от собственного всезнания, от предощущения своей победы. Догадка о том, что уже свершилось, а не о том, что должно свершиться. Всезнание, приобретенное кулаком и провокацией. Победа при двух трупах.

Правы осуждающие спины удаляющихся от него рокеров? Он машина? Он робот? Он мент?

В сопровождении Мусалима вошел недовольный всем командир и спросил без добра:

— Что надо?

— Мне в самолет надо. Вместе с тобой. Только выйдем поодиночке. Ты первый. Я через паузу следом.

…Галина Георгиевна видела, как Смирнов навестил сомнительную группу в углу, похлопал по ватному плечу одного из этой группы, послушал, что говорят ватники, почесал затылок, потрогал себя за нос, обернулся, увидел ее и направился к ней.

Подошел, спросил небрежно и непонятно:

— Как дела, Галина Георгиевна? Успокоились? Или еще выпить надо?

— Здесь успокоишься, — заметила Галина Георгиевна. — А насчет выпить… Я пришла к выводу, что выпивать вообще не следует.

— Вы как Лигачев! — мрачно похвалил ее Смирнов и вышел на воздух.

Командира он нагнал уже у трапа.

— Обожди. — Достал пачку «Уинстона». — Здесь покурим.

— Кури, — согласился командир.

Смирнов прикурил, сделал первую затяжку и спросил между прочим:

— Ты вооружен, Сергеич?

— По инструкции вооружены все члены экипажа, кроме бортпроводниц.

— Будь добр, отдай мне твою машинку.

— Зачем тебе мой пистолет?

— Чтобы я не нервничал, Сергеич.

— Если ты такой нервный… — командир вытянул из–под мышки табельный ПМ, на секунду задержал в ладони и протянул Смирнову, — то держи.

Смирнов сунул пистолет в боковой карман, затянулся два раза поспешно, бросил окурок:

— Пошли в самолет.

25

Они поднялись по трапу и вошли в салон. Почувствовав себя дома, командир вольно плюхнулся в первое попавшееся кресло и безапелляционно пригласил:

— Садись. — Подождал, пока усядется Смирнов. — Что тебе здесь нужно?

— Мне необходимо обыскать личный багаж членов экипажа.

— И мой? — с угрозой спросил командир.

— И твой. С твоего и начнем. Чтобы приличнее выглядело.

— Твое право, — командир встал.

Жалко, конечно, парня. Летал со всеми, наверное, не первый год, одних любил, других терпел, но со всеми свыкся, к каждому привык — свои. А он, Смирнов, чужак. И сейчас чужак должен раз и навсегда прихлопнуть понимание с полуслова, привычные милые шутки, Общие посиделки в аэропортовских гостиницах, удобство общей притертости и покой совместного бытия. Сейчас Смирнов одним словом обязан все перевернуть и сделать так, что все эти люди уже никогда не смогут быть вместе.

Они миновали туристский класс, вошли в первый. Командир шел, как истукан, глядя перед собой. Не желал видеть покойника. А Смирнов посмотрел и понял:

— Скоро пованивать начнет.

Командир резко развернулся, ощерился и, в ярости не зная, что сказать, заспотыкался:

— Ты… Ты… Ты…

— А что — я? Я обо всех нас беспокоюсь. Нам в этом самолете лететь.

В служебном помещении командир отдернул занавеску, за которой были заполненные разнообразными сумками и чемоданами полки. Разрешил:

— Шуруй. Мои вон те три пластиковых пакета. Я в них все из сумки переложил.

Три этих пакета Смирнов не стал трогать. Вздохнув, он снял с верхней полки первую слева сумку. Любил систему, действовал по ней. То, чем он занимался, нельзя было считать обыском. Скорее — осмотром. Раскрывал, заглядывал внутрь, чуть прижимал содержимое ладонью и, скоренько закрыв, брался за следующее вместилище походного летчицкого добра.

— Что ищешь? — не выдержал командир.

— То, чего здесь наверняка нет, — непонятно ответил Смирнов и затянул последнюю молнию–застежку. На весь шмон пять минут, не более. Задвинув сумку на нижнюю полку и сказал: — Поговорить с тобой хочу.

Они вновь пристроились на тех местах, где сидели пять минут назад. Командир глянул в иллюминатор, за которым начинались незаметные сумерки, констатировал без эмоций:

— Вот и день пвошел.

— Вот и день прошел.

— Почему мы здесь сели, Сергеич?

— Потому что забарахлил двигатель.

— А если я скажу, что наш самолет здесь кое–кто ждал, ты очень удивишься?

— Очень.

— Теперь чисто технический момент. Можно сделать так, чтобы двигатель забарахлил в определенное время и там, откуда осуществить вынужденную посадку можно только на этом аэродроме?

— Я не технарь. Но, наверное, можно. Сделать или сымитировать.

— Ты когда–нибудь садился здесь?

— Нет. Но о здешней полосе наслышан.

— От кого?

— Да уж и не помню, Многие летчики ее знают.

— Не изображай из себя целку, Сергеич. Кто из твоего экипажа служил здесь на местных линиях?

— Второй пилот.

— Это его большой полупустой чемодан? Серенький такой, заграничный?

— Его.

— В нем очень удобно помещался кейс–кукла, — решился наконец напрямую сказать Смирнов и, вытащив из кармана пистолет, протянул командиру: — Возьми, может, пригодится.

— Такие пироги, — подвел итог командир и засунул пистолет в подмышечную кобуру. — А ты не мог ошибиться?

— В карман положи или за ремень заткни, — посоветовал Смирнов. На глупый вопрос не ответил. Да изнал: командир задел его для порядка. И только. — Пойдем, Сергеич.

— Обожди малость, — попросил командир. Закрыв глаза, он откинулся в кресле. Посидел так недолго, вдруг открыл глаза, прислушиваясь: — Твои соратники летят.

— Не слышу, — признался Смирнов. И впрямь было тихо.

Но чуткое пилотское ухо не обмануло: через несколько секунд послышался комариный звон. Он приближался, постепенно превращаясь в гул.

— Теперь мне можно пистолет не перекладывать? — насмешливо спросил командир и встал.

— Когда они нужны, их не дождешься, — злобно заметил Смирнов и тоже поднялся. — А на все готовенькое — вот мы!

26

Вертолет висел над зданием аэропорта, едва заметно снижаясь, поднимая с загаженной земли клубы пыли и несметный человеческий мусор.

— Чего это они? — с тревогой спросил Смирнов, наблюдая эту картинку с верхней площадки трапа.

— Летчик — пижон, — объяснил командир, — решил подать к подъезду.

— Идиоты! — заорал Смирнов и быстро заковылял по трапу вниз,

— Чего ты разволновался? — догнав, простодушно поинтересовался командир.

— Это же пожар в бардаке во время наводнения! — старался перекричать вертолетный грохот Смирнов. — Он может уйти в суматохе!

И не выдержал: сильно хромая, побежал. Они бежали, а вертолет садился. Стали просматриваться контуры вокзала. Смирнов взял круто в сторону и исчез во всепоглощающей пыли.

— Куда?! — заблажил командир, но Смирнов не ответил из невидимости.

Вертолет, развеяв по белу свету все, что можно, уселся. Не дождавшись, пока остановятся лопасти винта, из открывшейся двери стали выпрыгивать, придерживая фуражки, служители трех ведомств.

Первый был в зеленом: важняк из прокуратуры. Затем двое в сером, с двухполосными погонами — милицейские чины и наконец четверо камуфлированных с автоматами — ОМОН.

Прорвавшийся сквозь хлипкий заслон народ из аэропорта выстроился отдаленным полукругом, с интересом разглядывая прибывших. Из толпы вышел к прибывшим — встречал как положено — начальник аэропорта.

— Ну как у вас? — бодро задал ему вопрос зеленый важняк. Начальник, не обученный отвечать на идиотские руководительские вопросы, изобразил лицом и плечами нечто, долженствующее обозначать, с одной стороны, вроде ничего, а с другой…

Продолжить беседу в том же духе им не позволил Смирнов. Он неожиданно явился из пыли, как черт из преисподней. Увидел группу новоприбывших, криком спросил:

— Где пилоты вертолета?!

— Вы, наверное, Смирнов? — понял важняк и протянул руку. — Здравствуйте. Как я понимаю, нам придется сотрудничать…

— Не придется, — грубо отмахнулся от него Смирнов. И опять заорал: — Где пилоты вертолета?! — Я пилот вертолета, — тихо и важно назвался подошедший летчик.

— Заводи свою вертушку снова, — приказал Смирнов, — сейчас полетим.

— Вы имеете такое право — приказывать? — насмешливо осведомился летчик.

— Имею. Я теперь на все имею право. Он ушел.

— Кто он? — мгновенно среагировал важняк,

— Тот, кого мы должны поймать. — Смирнов наконец рассмотрел всех: важняка, милиционеров, омоновцев, начальника аэропорта. — Начальник, бери одного омоновца, и пусть он сменит Мусалима, а Мусалима быстро ко мне…

— А зачем вы распоряжаетесь? — грозно спросил один из милиционеров — подполковник.

— Милиция, у нас каждая минута на счету! Он может уйти с концами! Он на машине.

Пыль, поднятая вертолетом, уже осела, и стало видно, что на стоянке отсутствовал злополучный «газон».

— Исполняйте, — начальственно посоветовал милиционерам важняк.

— Юсин, — распорядился подполковник, и один из омоновцев дробной спецрысью последовал за стремительно шагающим начальником.

— Что удалось выяснить? — деловито приступил к своим обязанностям важняк.

— Потом, а? — попросил Смирнов, увидев бегущего к ним Мусалима. И вдруг крикнул на летчика: — А ты что тут стоишь?!

Все сдались Смирнову. И летчик сдался: заспешил к вертолету.

— Опять «газон» угнали, товарищ начальник? — горестно осведомился Мусалим.

— Куда он может уйти, Мусалим? Быстро, быстро соображай!

— В предгорье. Там лес начинается. Стемнеет скоро, и его там не найдешь. А если ему насовсем надо, то граница за перевалом.

— Сколько до леса?

— Километров двадцать.

— Опаздываем! — опять крикнул Смирнов. — С нами те, кто стрелять умеет.

Легонько толкнул ладонью в спину Мусалима, и они пошли к уже заработавшему вертолету. Подполковник оглядел свое воинство и приказал:

— Сергеев, Рахимов — за мной. — И пошагал к вертолету.

Вертолет взлетел и, скособочившись, стал стремительно удаляться, ощутимо набирая высоту. Полупустыня начала подниматься к горам, зазеленела, пошла кустарником. В оконце вертолета бахромою сверху появился лес.

— Вот он! — с восторгом охотника оповестил всех глазастый степняк Мусалим.

И точно: на подходе к лесу суетливой букашкой бежал по плохой дороге «газон».

— Все. Выиграли, — сказал Смирнов. — Подполковник, идите, объясните пилоту, что ему делать. Будем стрелять по скатам.

Подполковник, цепляясь за стенки, чтобы не упасть, пошел к пилоту. Омоновцы открыли дверцу и закрепили ее.

Вертолет, нагнав «газон», принял его скорость и потихоньку стал снижаться. Сначала был вид только сверху — одна брезентовая крыша, но вертолет снизился еще, вышел в параллель, и охотники увидели лихорадочные руки на баранке.

До машины было метров тридцать, не более. Один из омоновцев, судя по вологодской белесости, Сергеев, лег на пол, а Рахимов и Мусалим ухватили его за ноги — держали, чтобы не вывалился ненароком.

— Сейчас он стрелять начнет, дурачок, — грустно догадался Смирнов.

— Кто? — обернувшись, спросил Сергеев.

— Сперва он, — Смирнов кивком указал на машину. — А потом и ты.

— Из автомобиля на такой дороге стрелять — только себе в ляжку попасть, — сказал Сергеев.

— Хорошо тебе, лежа как в тире, рассуждать…

Смирнов оказался прав: «газон» засбоил (водитель

на миг оставил управление), и раздался жалкий хлопок пистолетного выстрела. Сергеев вздохнул и дал из автомата первую очередь. Брызнул пламенный фонтан у колес. Машина вильнула, но ходко продолжала катить. Мимо. Сергеев дал вторую. Опять мимо.

— Дай мне! Я это умею! — приказно крикнул Мусалим.

Обиженный тем, что нахального милиционера не осадили, Сергеев поднялся с пола и протянул автомат Мусалиму:

— Посмотрим, как ты умеешь.

Не ложась, стоя, Мусалим стрелял от пупа. Дал первую очередь и сразу же вторую.

«Газон» пошел юзом, подсел, и его кинуло с дороги. Два раза перевернувшись, он боком упал на траву альпийского подлесного луга. Из него судорожно выбрался второй пилот с кейсом в левой руке и, сильно хромая (видно, подмяло его при падении), побежал к лесу.

Вертолет завис над лугом. Омоновцы все же кое–что умели: по спущенному тросу они по очереди соскользнули вниз. Приземлившись, разошлись в стороны и тренированной рысью начали преследование.

Второй пилот обернулся. Его неотвратимо догоняли. Он остановился, поставил кейс на траву, вытащил из–под ремня пистолет и с криком «а–а–а!» дважды выстрелил. В первого омоновца, а затем во второго. И естественно, промахнулся. Далековато до них было, да он уже и не мог попасть.

Двое, держа автоматы на изготовку, надвигались.

Тогда второй пилот произвел еще один выстрел. В себя.

27

В кабинете начальника Смирнов вытащил из командирской сумки один кейс, а на его место поставил другой. Испугался вдруг:

— Не перепутать бы.

— А вы оба туда поставьте, — разумно посоветовал важняк.

— И то дело, — согласился Смирнов. — Только куклу помечу на всякий случай.

Он вырвал из настольного календаря листок, написал на нем «Кукла–подделка», из тюбика (у начальника на столе все было) выдавил на боковину кейса немного клея, пришлепнул листок к боковине, разгладил и осторожно, чтобы не сорвать бумажку, погрузил лжекейс в сумку.

— И что мы с этим хозяйством делать будем? — спросил важняк.

— Под расписку передадим командиру корабля — вы это тщательно оформите документами, а он в Сингапуре со всеми формальностями вручит представителям фирмы–получателя. — Смирнов вынул из кармана «беретту», посмотрел на нее, кинул вслед за кейсами в сумку и сказал с сожалением: — Так и не пригодился.

— Самая замечательная задумка у них была — пустить груз через Союз, а потом через Афганистан, страны, где Интерполу в принципе невозможно проследить подпольную цепочку, — с удовольствием размышлял важняк. — А все же специфики нашего, российского бардака до конца не учли; как им, европейцам, представить, что чужой автомобиль можно без спроса взять для поездки за водкой? Но, Александр Иванович, в том, что произошло здесь, масса неясностей.

— Разберемся, — успокоил его Смирнов. — Пойдемте, посмотрим, что там.

Они вышли из кабинета, а их место занял омоновец Рахимов с автоматом.

На земле, прикрытые брезентом, лежали у глухой стены три трупа.

— Иностранца вам придется взять с собой, — решил важняк, обращаясь к командиру.

— Да, знаю, — командир махнул рукой и зашагал к самолету.

Опять Смирнов и важняк остались вдвоем.

— Ну ладно, — сказал важняк, — иностранца он удавил, была у него такая возможность, хотя до конца понять не могу, как опытный детектив подпустил его к себе. Но вот с нашим–то пареньком как он смог? Ведь судя по показаниям, он все время был с ремонтной бригадой.

— А ты сечешь, — поощрительно переходя на «ты», с удовольствием отметил Смирнов и, взяв важняка под руку, повел его к аэропорту.

Они завернули за угол и увидели привалившегося плечом к стене одинокого Дэна, то ли сильно пьяного, то ли не в себе.

— Ты что, Дэн? — согнав улыбку с лица, обеспокоился Смирнов.

— Думаю, — вяло ответил Дэн. — Ни с того ни с сего три трупа, которые — я видел их, я разговаривал с ними — совсем недавно были живыми людьми. Три трупа нипочему, три трупа просто так! А ты весел, даже рад чему–то. Ты похож на доберман–пинчера после удачной охоты. Я не люблю тебя, папик.

— А пошел ты… — огрызнулся Смирнов и двинул к выходу.

Важняк догнал его:

— Это что за волосатик?

— Мой дружок хороший, — грустно пояснил Смирнов.

В зале были только местные. Хотя посадку еще и не думали объявлять, пассажиры международного рейса после отмены запрета дружно вывалили на летное поле.

— Кто их выпустил? — спросил Смирнов.

— Я, — гордо ответил важняк. — Неудобно как–то держать их взаперти.

Галина Георгиевна стояла к ним спиной, засунув руки в карманы и зябко подняв плечи. В одиночестве. Чутко уловив чье–то приближение, резко обернулась, увидела Смирнова и жалко улыбнулась ему.

— Замерзли? — серьезно поинтересовался Смирнов.

— Не знаю, не знаю, — быстро сказала она, — вероятно, просто колотит от всего этого ужаса.

— Пойдемте в аэропорт, — предложил он.

— Не хочу.

— Пойдемте, — за запястья осторожно вытянул ее обе руки из карманов роскошного пальто, и наручники защелкнулись.

— Что это?! — безголосо спросила она, держа перед собой намертво скрепленные руки.

— Наручники, — объяснил Смирнов, — во избежание эксцессов.

— Снимите их немедленно! — приказала она. Пришла в себя сильная дамочка. — Это беззаконие!

— Вот товарищ следователь совсем недавно недоумевал, — не собираясь вступать в дискуссию о правах человека, начал Смирнов о другом, — почему опытный детектив подпустил к себе убийцу. А все просто: вы опоили его сильнодействующим снотворным. На бутылке с остатками этого пойла — отпечатки ваших пальцев.

— Ложь! Там не может быть никаких отпечатков!

— Тоже любопытный факт, — отнюдь не смутился Смирнов, — на бутылке, из которой наливали, никаких отпечатков. А еще товарищ следователь удивлялся, как один человек может действовать в двух местах одновременно: ремонтировать двигатель и убивать доверчивого сыскаря. Но удивляться не надо: второму пилоту в одном деле помогли. Сыскаря убили вы.

— Ложь! Ложь! Ложь! — зашлась она в крике.

Смирнов подождал и продолжил:

— Вас вдвоем видели уголовники, когда вы вели сыскаря на свалку, и очень ему завидовали. Дать ему, что ли, пообещали?

— Ложь! Ложь! — других слов она теперь не знала.

— Когда вы влезали в ЗИМ, то слегка зацепились, вероятнее всего рукавом, за оторванный кусок железа и оставили там пару ниток. А матерьялец–то у вас на пальто весьма редкий, не найдешь здесь ни на ком такого.

— Ложь! Ложь!

— Сейчас вы пойдете в аэропорт и под протокол расскажете обо всем этом в подробностях. И еще о связях и структуре вашей банды. А я полечу в Сингапур.

28

Господи! После Хаби — Сингапур. Уставшие пассажиры и тропикам не были особо рады: без интереса смотрели на далекие пальмы, на белые здания супераэродрома, на маленьких полуобнаженных людей.

Сначала из багажного отделения перегрузили в санитарную машину тщательно запеленутое нечто, затем в сопровождении двух полицейских с автоматами прошел к бронированному автомобилю командир с сумкой в руках. И только когда обе машины уехали, пассажирам разрешили выйти.

Истомившимся встречающим было позволено выйти на летное поле. Смирнов сошел с трапа одним из первых, и поэтому его сразу увидела Ксюша. Она вырвалась из толстых спиридоновских рук и кинулась ему навстречу.

Смирнов, повесив трость на сгиб руки, остановился, ожидая ее.

— Дедушка! — кричала Ксюша на бегу. — Дедушка Саня!

Он подхватил ее и поднял, а она успела подцепить падающую трость и в восторге взмахнула ею.

И вдруг от самолета зазвучал «Беззаботный» Элвиса Пресли.

Смирнов обернулся. Рок–группа, расчехлив инструменты и кинув футляры на асфальт, самозабвенно наяривала. Держа Ксюшу на руках, он подошел к ним и крикнул:

— Козлы!

Дэн поднял руку, музыка замолкла, и он сказал:

— Вот таким ты должен быть всегда. С внучкой на руках. Таким мы тебя любим, папик!

— Козлы, — повторил он растроганно, поклонился всем этим длинноволосым дурачкам и направился к толпе встречающих под звуки «Беззаботного».

1

Вот ведь сука!

Ведомый обрыдшей ему роскошной блондинкой "Ситроен" проскочил перекресток у Николы на Хамовниках на желто–красный цвет, упруго покачивая рубленым задом взлетел на горб путепровода над Садовым и исчез, нырнув вниз на Остоженку.

Отстегнулась! Сырцов злобно ударил по тормозам. Особо не обеспокоился: он знал ее привычный маршрут, но раздражала беспечная нуворишская наглость. Да и мало ли что придет этой идиотке в башку… Успокаивая себя, он принялся рассматривать суетливый перекресток. С набережной, разворачиваясь, уходили на Комсомольский воняющие грузовики, двумя шеренгами с двух сторон тронулись на зеленый летне–осенние люди. На осевой пройдя, как на физкультурном параде, друг сквозь друга, две шеренги, достигши тротуаров и превратившись в две стаи, ринулись по своим невеселым делам.

Сырцовская семерка рванула с места. Слегка нарушив, он у Зачатьевского вильнул налево, а на Кропоткинской еще раз налево — в Староконюшенный, и к стекляшке–парикмахерской, что в устье Сивцево Вражка.

"Ситроен", развязно скособочившись, нахально стоял двумя колесами на тротуаре у высокого входа в парикмахерскую. Сырцов приткнулся рядом и вылез из–за баранки: решил проверить что и как.

Поднялся на второй этаж, где женский зал, и, не входя в него, глянул в зеркало напротив. Над блондинистым затылком склонилась изящная парикмахерша в умопомрачительном халатике. Окутывая блондинку пышной хламидой, щебетала приветливо.

Теперь можно и подремать часок. Он вернулся к своему автомобилю, уселся и привалился виском к боковому стеклу. Впереди был клочок Гоголевского бульвара. Хотелось на бульвар, к шахматистам и доминошникам, но работа есть работа.

Всеобъемлющий парикмахерский сеанс длился час сорок. Блондинка выпорхнула в половине третьего. Глянула на шикарные часики и заторопилась. У метро "Кропоткинская" ушла налево по Волхонке и, преодолев Каменный мост свернула направо. Что–то новенькое.

Сырцовская семерка следовала за "Ситроеном" на положенной для этого дела дистанции. "Ситроен" миновал театр эстрады и въехал в арку ужасного серого дома. Притормозив у арки, Сырцов проследил, у какого подъезда остановилась блондинка, и, бросив автомобиль, дробной рысью рванул через двор. Неслышно, на мягких лапах, он почти нагнал ее в подъезде. Иного выхода не было: он не знал кода. Пришлось рисковать. Он открыл первую дверь, когда она, набрав код, открывала вторую. Такие дамочки обращают внимание лишь на то, обращают ли внимание на них. Авось не заметит. Сырцов подставил ногу, и дверь не защелкнулась, упершись в его стопу. Только бы не обернулась. Не обернулась, свернула за угол. Он аккуратно прикрыл дверь и прислушался. Щелкнули двери лифта. Еще раз щелкнули. Сырцов взглянул на секундную стрелку часов и направился к полированным дверцам. Лифт гудел, а он смотрел на секундомер. Лифт умолк. Все ясненько: пятый этаж. Погас огонек в пластмассовой пупке вызова, и он нажал на нее. Сюда и туда лифт полз, как больная вошь.

На площадке было две двери. Повезло: он сразу же подошел к нужной. Там, видимо здороваясь, уже целовались, потому что сытый и нежный мужской голос сказал с придыханием:

— Заждался. Раздевайся, милая.

— Совсем? — поинтересовался женский — блондинки — голос.

И ладно рассмеялись вдвоем — предвкушая.

Сырцов загнал "Семерку" во двор, пристроил ее незаметнее и принялся ждать, почитывая завлекательный журнал "Столица". Тоска, конечно, но за это деньги платят.

Блондинка выделила на получение удовольствия времени сравнительно немного — час двадцать. Получив его, она приступила к обычным и неотложным своим миллионерским делам.

Успела на аукцион на Старой Басманной. За какие–то тридцать минут выторговала нечто, заботливо упакованное, и, как решил Сырцов, похожее на вазу. Нечто было осторожно положено на заднее сиденье "Ситроена".

В валютном продуктовом магазине у Белорусского отоварилась заграничной жратвой и заграничными же напитками, которые — в фирменных пластиковых пакетах, — были поставлены в багажник. Только сейчас блондинка позволила себе расслабиться: севши в тачку, откинулась на сиденье, курила, прикрыв глаза.

Обедала с подружкой в "Пекине". Был санитарный час, никого не пускали, а их пустили. Богатые люди — особые люди. Отсюда уж ближайшие сорок минут никуда не денется. Сырцов смотался недалеко на улицу Красина в закусочную, где под завязку наглотался серо–синих невкусных пельменей. Вернулся, снова ждал, с отвращением ощущая нечистый столовый запах, исходивший от собственной куртки.

Серьезная дамская беседа затянулась. Только к семи вечера отвезла подружку к дому у метро "Аэропорт".

Час пик кончился, машин на улице поубавилось, и Сырцов, почти наверняка зная, что блондинка возвращается домой, отпустил ее на длинный повод. Ленинградское шоссе, Тверская, Манежная площадь, Болото, Якиманка и далее по Ленинскому. Мелькали впереди мощные задние огни "Ситроена", а Сырцов, отдыхая за баранкой, мельком любовался неряшливой, не следящей уже за собой, дряхлеющей Москвой.

"Ситроен" завернул направо и подкатил к высотному жилому дому, выстроенному в сталинское время для университетской профессуры. Блондинка вышла из машины, забрала пакеты, тщательно проверила дверцы и вошла в подъезд, громко хлопнув высокой дубовой дверью.

Сырцов нехотя выбрался из "семерки" у ближайшего телефона–автомата и набрал номер.

— Вас слушают, — важно оповестила трубка.

— Товар доставлен в целости и сохранности, Сергей Сергеевич, сообщил Сырцов.

— Кстати, Георгий, — после небольшой паузы заметил Сергей Сергеевич, — будьте поаккуратнее в выражениях: в дни моей молодости товаром величали женщин определенного назначения. Ну, а в общем спасибо. Завтра, как сегодня. Извините, она уже звонит в дверь. До свидания.

Сергей Сергеевич повесил трубку. Сырцов бессмысленно послушал короткие гудки, повесил свою тоже, потоптался в кабине и сказал:

— Козел.

Сам не зная, кто из них двоих козел.

Жил Сырцов неподалеку, на Вернадского. Есть такие кооперативные дома, стоящие ребром к проспекту. В одном из них его начальство, когда он еще работал в МУРе, исхитрилось получить пай в десять квартир. Сырцову, как холостяку–одиночке, за копейки по нынешним временам, была предоставлена однокомнатная нетиповая квартира на первом этаже, задуманная архитектором, скорее всего, для привратника. Привратника в доме никто не собирался заводить, а в привратницкой поселился Сырцов. Комната в двенадцать метров, кухня в четыре, прихожая в два.

Куртку он повесил в прихожей, чтобы не дованивала в комнате. Ритуально остановился в дверях и осмотрел убогий свой уют. Первые полгода осмотр доставлял удовольствие бывшему долголетнему обитателю общежитий, теперь — нагонял тоску.

Снял сбрую с пистолетом, швырнул весь комплект на диван, он же кровать. Диван–кровать. Уселся в кресло, отдыхая перед тем, как заварить себе крепкого чая. Собственно, что он делал? На машине катался, да посиживал в ней — ожидая. А устал, как собака. Стал незаметно уходить в дрему, но резкий дверной звонок не позволил сделать это. Он неловко, плохо ориентируясь в дремотном тумане, выкарабкался из кресла, на всякий случай спрятал пистолет в преддиванную тумбочку и пошел открывать.

Перед дверью, опершись о палку и глядя куда–то вверх, стоял деформированный скверной оптикой глазка полковник милиции в отставке Смирнов Александр Иванович. Сырцов открыл дверь.

2

Здравствуй, Сырцов! — жизнерадостно поприветствовал его полковник в отставке.

— Здравствуйте, Александр Иванович. Если помните, меня Георгием зовут.

— Здравствуй, Георгий! — охотно поправил себя Смирнов. — Не помешал?

— Чему?

— Может, у тебя дама.

— Нету у меня дамы. Баба иногда забегает, а дамы — нет.

— Словоблудишь, — понял Смирнов. — Подходящее занятие для бывшего оперативника.

— Чаю хотите? — не реагируя на выпад, предложил Сырцов.

— Хочу.

Он, готовя чай, мотался по квартире — разжигал газ, полоскал заварной чайник, расставлял чашки, выбрасывал на журнальный столик многочисленные яства, в виде сахара и печенья, а недвижимый в кресле Смирнов, упершись подбородком в рукоять палки и только поводя глазами, осматривал апартаменты бывшего милиционера. Когда Сырцов разлил крепкий чай по чашкам и окончательно уселся на диван–кровать, Смирнов спросил:

— Ты, вроде, и не рад мне, Георгий?

— Просто ошалел от неожиданности. Обождите самую малость, сей момент приду в себя и сразу же хвостом завиляю, и в щеку лизну.

— Понятно. Себя не любишь, меня не любишь, никого не любишь, догадался Смирнов и завершил безынтонационно: — Ай, ай, ай.

— Как у моря живется, Александр Иванович?

— Как и у реки, как и у ручейка, как и у лужи. Великолепно.

— Тогда по какой причине в Москве опять?

— Хочешь знать, зачем я к тебе пришел? Ты ведь мне однажды жизнь спас, Георгий…

— Хотите сказать, что нанесли мне визит вежливой благодарности? перебивая поинтересовался Сырцов.

— Это лишь всего присказка была, а ты перебил. Давай чай допьем, а потом поговорим, — предложил Смирнов.

Они истово, по–московски, гоняли чаи. Допили, повеселели. Сырцов, убирая посуду со столика, мимоходом глянул в окно. В свете предподъездного фонаря рядом со своей семеркой увидел знакомую "Ниву".

— Спиридоновская, Александр Иванович?

— Она. А "семерка" твоя?

— Прокатная. Опять какую–нибудь кашу завариваете?

— Заваривают всегда другие. Мы ее расхлебываем.

Сырцов отнес посуду на кухню, протер столик, вновь уселся на диван и, рассмотрев наконец сильно сдавшего за год Смирнова, спросил:

— Теперь прилично спросить у вас, зачем вы ко мне пришли?

— Вполне. Отвечаю: повидаться.

— С целью? — додавливал Сырцов.

— Узнать в какой ты форме.

— Имеется нужда в профессионале?

— Пока нет, — успокоил его Смирнов. — Ты почему из МУРа ушел?

— Я не ушел. Меня вышибли.

— Что — с шумом, с треском, с приказами по МВД? — удивился Смирнов.

— Да нет. Тихо давили. И додавили. Пришлось хлопнуть дверью. Вы ведь наверняка знаете, как это делается. Сами начальником были.

— Леонид Махов? — догадался Смирнов.

— И он тоже. А ведь вроде по корешам были.

— Причина?

— Вы, — легко назвал причину Сырцов. — И вся та прошлогодняя история. По вашей подаче я полез дальше, чем надо было.

— Кому надо было?

— А вы не знаете?

— Ну, а сейчас, после августа, не пытался возвратиться?

— Не имею желания. Мне и так хорошо.

— Телок пасти? — полюбопытствовал Смирнов.

— Коров, — поправил Сырцов и спросил напрямик: — Вы что — вели меня сегодня?

— Весь день.

— Ишь ты! — восхитился Сырцов. — А я и не трехнулся. Вот что значит школа!

— В частном агентстве каком–нибудь служишь или так — вольный стрелок?

— Без вывески. По рекомендациям.

— А рекомендует кто? Бывшие твои клиенты?

Сидели, мирно беседовали, глядя друг на друга. Невеселыми глазами Смирнов, не хорошими — Сырцов.

— Какого черта вы меня цепляете, Александр Иванович?

— Я не цепляю, Жора, ей Богу, не цепляю. Мне по свежаку все это интересно до чрезвычайности. — Ты что — сейчас для мужа компру на жену собираешь?

— Я исподним не занимаюсь. Охрана. Какая–то шпана намекнула ему, что они запросто могут похитить его драгоценную половину.

— Не любишь и его, — понял Смирнов. — Кто он?

— Воротила. Банк, биржа, акционерное совместное предприятие.

— Сергей Сергеевич Горошкин, — вспомнил Смирнов. — А я его зав. отделом помню.

— А какое это имеет значение?

— Никакого, Жора. И сколько он тебе платит?

— На две бутылки водки "Распутин" в день. И расходы.

— Пятьсот в день, значит. Чуть больше моей месячной пенсии, — проявил осведомленность о ценах в коммерческих магазинах Смирнов. — Неплохо для начала.

— Вообще неплохо, — поправил его Сырцов.

— Вообще, конечно, неплохо. Только почему тебе нехорошо?

— Все–таки, зачем вы ко мне пришли, Александр Иванович?

Смирнов, тяжело опираясь на палку, поднялся. Эхом отозвался:

— Вот и я думаю — зачем?

В дверях остановившись, еще раз осмотрел Сырцовскую квартиру.

— Тебе сколько сейчас, Жора?

— Двадцать девять. А что?

— Я до тридцати девяти с мамой в одной комнате жил. В бараке.

Не нравился нынче Сырцову отставной полковник. Сильно раздражал.

— А первобытные люди в пещерах жили. В одной — всем племенем.

— И без удобств, — дополнил картинку доисторической жизни Смирнов. И в последний раз осмотрев — не сырцовскую квартиру, а самого Сырцова, резюмировал печально: — Говенно ты живешь, Жора.

Кивнув только, сам открыл дверь и удалился.

3

Десятый час всего, а Москва пуста. Еще тепло, еще начало сентября, еще гулять по улицам, да любоваться, как в сумерках светятся желто–зеленые деревья, а Москва пуста. Конечно, может район такой — проспект Вернадского — с бессмысленными просторами меж фаллических сооружений кегебистских институтов, с предуниверситетским парком, с лужайками вокруг цирка и детского музыкального театра, но Комсомольский, но Остоженка… Длинноногая "Нива", ведомая Смирновым, свернула в переулок и покатила вниз, к Москва–реке, не докатила, остановилась у презентабельного доходного дома.

Бордовую дверь с фирменным антикварным звонком "Прошу крутить" распахнул хозяин, собственной персоной, известный телевизионный обозреватель Спиридонов. Обозреватель гневно обозрел Смирнова и проревел:

— Ты где шляешься? Ни к обеду, ни к ужину, а у меня к тебе срочные дела, не терпящие никаких отлагательств.

— Не терпящие никаких отлагательств, — ернически повторил Смирнов, входя в прихожую. — Красиво говоришь, как государственный человек.

Спиридонов был на коне. С полгода тому назад он демонстративно ушел с центрального телевидения, и те знаменитые три августовских дня решительно пребывал в Белом доме, делая на свой страх и риск репортажный фильм о путче. После ликвидации путча фильм этот несколько раз гоняли по всем программам, чем Спиридонов тихо, но заметно гордился. Смирнов в связи с этим регулярно доставал его подначками.

— Не надоело? — обидевшись, как дитя, горько спросил Спиридонов.

— Нет еще пока, — признался Смирнов и прошел в холл. — Пожрать дадите? А то я тут в одном месте чаю надулся, в животе водичка переливается и посему–то бурчит, а выпить так хочется!

— Умойся и сиди жди, — донеслось из кухни звучное хозяйкино контральто, сопровождаемое легким звоном кастрюль и сковородок. Варвара готовила мужикам выпить и закусить.

Умылся и сел ждать. Прикрыл глаза и расслабился, чувствуя себя как в раю. То был его второй дом. Спиридоновский дом во всех его ипостасях. Пятьдесят с большим гаком лет тому назад подростком, влюбленным в сестру Спиридонова–младшего, вошел он в этот дом и стал вторым сыном Спиридонову–старшему. Иван Палыч, Иван Палыч, простая и сильная душа!

— Санька, к столу! — рявкнул над ухом Спиридонов–младший.

Ухнула вниз от страха диафрагма, а Смирнов в ужасе растопырил глаза. Закемарил все–таки невзначай, старость–не радость.

— Напугал, балда, — признался он. — Я ведь от страха и помереть могу.

— Ты помрешь! — убежденный в смирновском бессмертии Спиридонов–младший, а по–домашнему Алик, вручил ему упавшую во сне палку и пообещал: — Вставай, вставай, водочки дадим.

Великое счастье быть самим собой. В этом доме Смирнов мог быть самим собой и поэтому чувствовал себя умиротворенно, как в парной. Выпили, естественно, и закусили. Хорошо выпили и хорошо закусили: Варвара была довольна. И снова чай. Убрав посуду, Варвара поинтересовалась:

— Шептаться где будете?

— В кабинете, Варюша, — ответил Смирнов. — Чтобы пошептавшись, я без промедления в койку нырнул.

Кабинет во время смирновских наездов отводился ему под постой. Смирнов безвольно расселся в здоровенном старомодном кресле, а Алик, пошарив в книжном шкафу, извлек из Брокгауза и Ефрона тайную бутылку коньяка и две рюмки. Закусь предусмотрительно была похищена на кухне горсть конфет.

— А Варвара случаем сюда не войдет? — обеспокоенно спросил Смирнов. Скандалов по поводу неумеренного для их лет пьянства он не любил.

— Войдет, не войдет — какая разница? — бесстрашно возгласил Алик, но тут же успокоил и Смирнова, и себя: — Не войдет.

Аристократически смакуя хороший продукт, отхлебнули из рюмок по малости. Жевали, по–старчески подсасывая, конфетки. Языком содрав со вставной челюсти прилипшие остатки карамельки, Смирнов допил из рюмки, поставил ее на сукно письменного стола и нарочито серьезно уставился на Алика, довольно фальшиво изображая готовность услышать нечто о делах, не терпящих отлагательств.

— Я был у него сегодня, Саня, — торжественно сообщил Алик.

— Ну и что он тебе сказал?

— Ничего он мне не сказал. Он хочет увидеться с тобой для приватной беседы.

— Он, видите ли, хочет видеть меня! — ни с того, ни с сего разошелся вдруг Смирнов. — Хочу ли я его видеть, вот вопрос! Не пойду я к нему, тоже мне, новоявленный барин! Три дня здесь сижу, жду, когда со мной соизволят поговорить!

— Он теперь очень занятой человек, Саня, — как дурачку объяснил Алик. — Да и не к себе он тебя зовет, хочет встретиться где–нибудь на нейтральной территории.

— Пусть сюда приходит, — быстренько решил Смирнов.

— Я предлагал. Он отказался.

— Так! — Смирнов притих, радостно поднял брови, беззвучно ощерился в улыбке. Повторил: — Так. Что же из этого следует? А из этого следует вот что: он боится, что его кабинетик в Белом доме по старой памяти пишется каким–то ведомством. И еще следует: он опасается, что здесь ты его можешь записать. Наследить не хочет, совсем не хочет следить.

— Желание понятное, — встрял Алик.

— Не скажи, — Смирнов выскочил из кресла и, сильно хромая, азартным бесом забегал от письменного стола к двери. Туда и обратно, туда и обратно. Остановился, наконец, поглядел, моргая и как бы видя и не видя, на Алика и решил: — Ему свидетелей не надо. Никаких. А мне необходимо, чтобы ты услышал весь разговор. Мне советоваться с тобой надо, я в нынешней политике не силен.

— Расскажешь мне в подробностях, и посоветуемся.

— Сдавай, — вдруг остывши, предложил Смирнов и вернулся в кресло. Алик разлил по рюмкам. Выпили уже не церемонясь, быстро. Смирнов понюхал ладошку и спросил у Алика и у себя: — Собственно, о чем он завтра собирается со мной говорить?

— Завтра и узнаешь, — резонно ответил Алик.

4

Они должны были встретиться в два часа дня у неработающего ныне верхнего вестибюля станции метро "Краснопресненская–кольцевая". Без пятнадцати два Смирнов припарковал "Ниву" у стадиона скандально известной команды "Асмарал" и вылез из автомобиля на рекогносцировку.

Невысокое солнце, зацепившееся за шпиль гостиницы "Украина", косо с тенями освещало терракотовый не то барак, не то гараж с большими решетчатыми окнами — новое здание американского посольства. У троллейбусной остановки уныло ожидало транспорта человек пять пенсионного возраста. У ряда киосков, большинство которых закрыто — никого. Глухое обеденное время. В эту пору удобно проверяться. Смирнов и проверился обстоятельно, не торопясь. Охранных мальчиков он определял на раз, два, три. Их не было на подступах. Осторожно обойдя круговую колоннаду, он убедился, что они отсутствовали поблизости. Постояв за спиной клиента и убедившись, что нет и заинтересованных наблюдателей, Смирнов на скорую руку полюбовался тепло желтеющими под осенними лучами деревьями зоопарка и вздохнул. Он был готов к рандеву.

Клиент был политиком нового, еще неведомого Смирнову склада: демократ. Руки в карманах светлого с поднятым воротником плаща, без головного убора, короткая, на косой пробор, прическа, в углу рта сигарета, глаза щурятся от дыма. Шатен, глаза серые, нос короткий, подбородок тяжелый, с ямкой. Рост 172–175 см. Возраст от 45 до 50. Особые приметы… Левша. Клиент левой рукой вынул сигарету изо рта и аккуратно стряхнул пепел с нее в урну, рядом с которой стоял. Теперь можно и подойти.

— Здравствуйте, Игорь Дмитриевич, — тихо, чтобы не напугать обращался сзади и чуть сверху, был выше ростом — сказал Смирнов.

Не испугавшись, клиент резко обернулся, мгновенно улыбнулся и откликнулся:

— Здравствуйте, Александр Иванович. А я вас с той стороны выглядывал.

— Здесь машину негде поставить, — объяснил свое появление с тыла Смирнов. Сразу начинать серьезный разговор или направленно бежать куда–то было бы несолидно, и он достал из кармана портсигар, из портсигара извлек традиционную беломорину и тоже закурил.

— Хорошо, — сказал Игорь Дмитриевич.

— Хорошо, — подтвердил Александр Иванович.

Было действительно хорошо. Воздух, несмотря на выхлопные газы, был свеж, но не холоден, предметный мир четок в контурах и терпимо ярок, даже уличный шум был равномерен и успокаивающ: без рева дизельных моторов, без неожиданных вскриков клаксонов, без истерических возгласов толпы.

— В Сокольники хочется, — признался в тайных желаниях Игорь Дмитриевич и пояснил почему. — Я все детство на Строминке провел…

— А почему бы нет? — с интонациями Хоттабыча, вмиг исполняющего любое желание, предложил свои услуги Смирнов. — Едем в Сокольники.

— Вы на машине? — поинтересовался Игорь Дмитриевич?

Чтобы не ползти отвратительным в это время Садовым, Смирнов ехал задворками: по Беговой на Масловку, мимо Савеловского, мимо Рижского и по путепроводу к ограде Сокольнического парка. Вдоль ограды вырулили к центральному входу и оставили "Ниву" в уютном асфальтовом заливчике. Проникнув в парк, вошли в иной мир. Ни путчей, ни митингов, ни цен, ни очередей не было никогда. Были деревья, были дорожки, были мамы и бабушки с детьми. И еще ветерок, что шевелил с нежным шумом листья высоко вверху.

Они сразу же взяли чуть правее, и не по твердому грунту аллеи, а по неровной, уже слегка пожухлой траве побрели к Поперечному просеку. Сквозь листья пробивались внезапные лучи, и они слегка поднятыми лицами блаженно ловили их.

Годы и плохая нога сделали свое дело: Смирнов устал. Устал он еще и оттого, что клиент молчал. Игра в то, кто первый заговорит, надоела ему.

— Жрать захотелось, — сказал он злобно. — И выпить.

— А вы выпиваете? — чуть не добавив "в вашем возрасте", удивился Игорь Дмитриевич.

— Регулярно, — вызывающе признался Смирнов.

— Тогда пойдемте в шашлычную, — предложил Игорь Дмитриевич и сдался, наконец: — Там и поговорим обстоятельно.

В пустом стеклянном заведении разделили обязанности: Игорь Дмитриевич, набив длинную ленту чеков, направился на выдачу за едой, а Смирнов, внутренне рыдая, отстегнул у стойки немыслимую сумму за бутылку коммерческого коньяка и пару "пепси".

Соединились и обустроили стол. Смирнов разлил по первой. Рюмок здесь не было — по стаканам. Не было и шашлыков: ковыряли, закусывая, длинно–коричневые котлетки под зазывным названием люля–кебаб. Выпили по второй. Полковник в отставке разливал с точностью сатуратора: в бутылке осталась ровно половина. Смирнов опять взял бутылку, чтобы разлить по третьей, но Игорь Дмитриевич накрыл свой стакан рукой. Улыбнулся обаятельно и виновато:

— Можно попозже, Александр Иванович?

И взглядом проследил за тем, как Смирнов ставил бутылку на стол. Смирнов не просто поставил ее, поставил и демонстративно отодвинул подальше, благо стол был обширен — на шесть персон. Потом откинулся в красном пластмассовом тонконогом креслице, вытащил портсигар, вытащил беломорину, закрыл портсигар, положил его на стол, прикурил от зажигалки, которую пристроил рядом с портсигаром, сделал первую заветную затяжку и спросил:

— Следовательно, приступаем к серьезному разговору?

Назойливое сентябрьское солнышко и здесь достало: прорвалось сквозь немытую стеклянную стену и нашло на столе самое для него привлекательное. Портсигар сиял под солнечными лучами.

— Симпатичная какая вещица, — сказал Игорь Дмитриевич. — Серебро?

— Угу, — подтвердил догадку Смирнов.

— Большая ценность по нынешней жизни. Разрешите полюбопытствовать.

— Да Бога ради.

Игорь Дмитриевич взял портсигар в руки с осторожностью ценителя и знатока. Повертел, погладил, открыл, закрыл и прочел надпись: "На память об одержанной вами победе, плодами которой пользуемся все мы. А. И. от А. П. 2 сентября 1990 года", — осторожно возвратил портсигар на стол, осторожно спросил:

— Это в связи с тем шумным делом о незаконных военизированных формированиях и их тайных лагерях?

— Если бы шумное, то вы бы не получили август. Тихо спрятанное и быстро прикрытое, я бы так его назвал.

— Не совсем так, Александр Иванович. Парламентские слушания, по сути дела, заставили их отказаться от этой авантюры, поломали все их планы.

Смирнов пристроил папиросу к краю жестяного овала, в котором обретались неаппетитные остатки люля–кебаба, чтобы высказаться основательно:

— Вот что, Игорь Дмитриевич. Я — не демократ, не необольшевик, не левый радикал, не правый экстремист. Я — рядовой гражданин страны, которая ныне, слава Богу, именуется Россией. И, как гражданин, убежден, что моя страна станет нормальной страной лишь тогда, когда любое преступление, любое действие, нарушающее законы, будут неотвратимо наказаны.

— Насколько я помню, нескольких человек из этой банды постигло суровое возмездие.

— Они не наказаны по закону. Они убиты. И убиты потому, что те, кого закон и не обеспокоил, прятали концы в воду.

— А вы — суровый гражданин, — задумчиво сказал Игорь Дмитриевич.

— И учтите: прошлогодний вариант в нынешней ситуации более реален, нежели вариант августовского путча. Сформировать и тайно обучить пару дивизий наемников в нынешнем бардаке — раз плюнуть! Наемники — не наши сердобольные солдатики, они народ жалеть не будут и крови не испугаются. А уж руководители посчитаются с вами. На полную железку. Так что, готовьтесь, серьезно готовьтесь, Игорь Дмитриевич, — посоветовал Смирнов и — кончив дело, гулял смело, — вернул чинарик на положенное ему место — в рот, чтобы докурить с устатку. Но беломорина — не фирменная сигарета. Желто–коричневый остаток на картонной гильзе, как и следовало ожидать, потух, Смирнов взял со стола зажигалку и, водрузив большой палец на ее колесико, не зажигая, спросил у верткого собеседника весьма и весьма недовольно: — Так вы когда–нибудь начнете говорить?

— Начну, — негромко пообещал Игорь Дмитриевич. — Сейчас.

Смирнов удовлетворенно крутанул колесико одноразовой зажигалки, помещавшейся в серебряном, к портсигару, футляре, и глубоко затянулся едким, густо проникотиненным дымом чинарика.

…Он успел–таки проскочить центр до часа пик. Высадив Игоря Дмитриевича у Пушкинской площади (тот возвращался в Белый дом), Смирнов по бульварам спустился на Кропоткинскую набережную и с нее поднялся к Спиридоновскому дому. Ровно в половине шестого.

Сразу же, еще звонок гремел, открыл дверь Алик. Перебирая в нетерпении ногами в шлепанцах — будто очень в сортир хотел, на выдохе произнес темпераментное и бессмысленное:

— Ну?!

Смирнов во второй раз обстоятельно вытер ноги о внутренний половичок (первый раз он их вытирал о внешний, у бордовой двери), повесил куртку, поставил в угол трость и молча проследовал в кабинет, где, устроившись в центре и не нагибаясь — нога о ногу, — скинул ботинки. С удовлетворением понаблюдал, как весело шевелятся пальцы в носках. Пришедший вслед за ним в кабинет Алик понаблюдал тоже. Понаблюдал–понаблюдал и не выдержал, повторил обиженно:

— Ну?!

— Ромку и Виктора подождем. Они через двадцать минут, к шести будут.

— Какого еще Виктора? — зная какого, возмущенно закричал Алик.

— Зятька твоего бывшего, известного литератора Кузьминского, — явно наслаждаясь, подробно пояснил Смирнов.

— Варвара оторвет башку сначала ему, а потом мне.

— Он мне нужен, Алик. Мы, все трое, в принципе люди неглупые, но мы люди старые, и мозги наши ограничены многими подсознательными запретами, не существующими у молодых.

— Тоже мне молодой, — по–старчески проворчал Алик. — Ему в будущем году сорок стукнет. Пойду Варвару подготовлю.

Роман с Виктором явились одновременно и раньше положенного срока на пять минут. Интересно, видно, что поведает им старый хрен Смирнов! Уселись. Кинорежиссер Казарян и сценарист Кузьминский на диване, обозреватель Спиридонов за письменным столом, а пенсионер Смирнов в кресле. Пенсионер оглядел всех троих строгим начальническим взором и сделал заявление:

— Предисловий и предварительных разъяснений не будет. Все станет понятно из содержания моего с крупным нынешним начальником разговора:

— Тогда давай, излагай, — поторопил Казарян.

— Сей момент, — успокоил всех Смирнов и, вынув из нагрудного кармана рубашки портсигар, положил его на стол. Трое завороженно следили за его манипуляциями. А Смирнов вдруг обрел ухватки известного иллюзиониста Акопяна: с эффектным щелчком раскрыл портсигар, за резинку, удерживающую содержимое, извлек бархатную подстилку, а из–под нее — плоское, не тоще двух монет, черное пластмассовое сооружение, впритирку лежавшее в портсигаре. Из сооружения, нажал на что–то, выкинул круглую кассету размером в среднюю пуговицу. Попросил Алика:

— В средний ящик я коробочку положил. Дай мне ее.

Алик безмолвно протянул ему коробочку. Смирнов вынул из нее еще одну пластмассовую штучку и приспособил кассету.

— Вот эта хреновина, — он указал пальцем на сооружение, извлеченное из портсигара, — только записывает, а эта, — он потряс штучкой из стола, воспроизводит. Будем слушать?

5

Магнитофонная запись:

И. Д.: Вот с чего начать — не знаю.

А. И.: Очень удобно начинать с начала.

И. Д.: Начало–то не одно, слишком много разных начал… В общем, по порядку. Общеизвестно, что определенные здания и помещения организаций, в большей или меньшей степени связанных с заговорщиками, были опечатаны лишь на третий день после краха путча. А к разборке их текущей переписки и самых свежих архивов наши комиссии приступили совсем недавно. И сразу столкнулись с одним обстоятельством: исчезла часть документации, связанной с подготовкой путча и, это нам известно, в копиях направленной в филиалы этих организаций как руководство к действию…

А. И.: Долго вспоминал любимое словечко кинорежиссера Романа Казаряна. Вспомнил — эвфемизм. Давайте без эвфемизмов, дорогой Игорь Дмитриевич. Определенные здания и помещения — серые дома на Старой площади, отдельные организации — наше ленинское ЦК коммунистической партии Советского Союза. Сразу же ответ: займитесь филиалами, как вы элегантно и опять же эвфемистически величаете обкомы. Цековские бумажки — всякие там обоснования, рекомендации, инструкции и директивы местные боссы сохранили наверняка. Для собственной отмазки.

И. Д.: Вы меня перебили.

А. И.: Миль пардон.

И. Д.: Здесь мы, безусловно, концы найдем. И действуя именно так, как вы сейчас, правда, несколько запоздало советуете. Но это лишь часть пропаж и часть не самая существенная. Исчезла ключевая документация по финансовым вопросам, которые касаются в первую очередь международных контактов по поводу валютного обеспечения партии…

А. И.: Пресловутое золото партии? Там вам будет тяжелее. Здесь адресат — не ваши филиалы, здесь адресат — солидные банки, свято хранящие тайну вкладов.

И. Д.: Вы опять перебили меня…

А. И.: У нас же диалог?

И. Д.: Диалог потом. Сперва подробная информация. Документация эта хранилась в секретном сейфе, шифр которого был известен считанным единицам. Так вот, одна, простите за тавтологию, единица исчезла бесследно. Человек этот числился консультантом, была такая в ЦК сравнительно скромная должность, но роль его в финансовых делах определяюща: прямые связи с Минфином, с Внешторгом, неофициальное, но безусловно значительное в банковских и коммерческих — как государственных, так и частнопредпринимательских — кругах влияние. По сути дела, все международные финансовые операции партии осуществлялись им. Даже если допустить гипотетический случай, что вдруг, по мановению волшебной палочки, документация окажется у нас в руках, то документация эта без его пояснений — черный ящик.

А. И.: Как говорится, доставьте его живым или мертвым. Но вам он нужен только живым. Дохлое дело. Скорее всего он уже за бугром. Отщипнем малую толику от спрятанного, и живи — не хочу, где–нибудь у теплого иностранного моря.

И. Д.: Не думаю. Чтобы отщипнуть, надо открыто объявиться. В этом случае мы вправе считать его уголовным преступником и требовать его выдачи. И его выдадут нам, будьте уверенны.

А. И.: У вас есть доказательства, любые — прямые, косвенные, — что документы похитил именно он?

И. Д.: Серьезных, убедительных — нет.

А. И.: Все равно, подключайте милицию, ГеБе и — частым неводом. Мероприятие, конечно, примитивное, но чаще всего приносящее плоды.

И. Д.: На каком основании? Только по подозрению?

А. И.: Ага.

И. Д.: Законно ли это?

А. И.: Вполне, если другая обертка. Допустим, розыск пропавшего без вести. У него жена, дети, естественно, имеются?

И. Д.: Он холостяк.

А. И.: Сколько же ему лет?

И. Д.: Сорок два.

А. И.: Педераст что ли?

И. Д.: Право, не знаю…

А. И.: А надо бы знать. Все равно, ничего лучше частого гребня не придумаешь.

И. Д.: Мы не хотим подключать официальные органы, Александр Иванович.

А. И.: Боитесь, что там существуют его информаторы?

И. Д.: Боимся.

А. И.: А подключать к этому делу меня — не боитесь?

И. Д.: Нет. Прошлогодняя ваша акция вполне удостоверяет вашу лояльность по отношению к российским властям. Кроме того, я двадцать лет знаю Алика Спиридонова…

А. И.: И его рекомендации для вас вне сомнений. Тогда более подробные сведения о фигуранте. Личность, ближайшее окружение, прямые связи…

И. Д.: Вы согласились заняться этим делом?

А. И.: Нет еще.

И. Д.: Тогда со сведениями повременим. Вы не обиделись?

А. И.: Вы вправе так поступать. Но тогда должны ответить мне на несколько технических вопросов, которые определят мое согласие или несогласие.

И. Д.: Спрашивайте.

А. И.: Помимо меня вас кто–нибудь еще профессионально консультирует по этому делу?

И. Д.: Да. Бывший полковник КГБ Зверев. Восемь месяцев тому назад он порвал со своим учреждением и выступил с рядом разоблачительных статей. Вы его знаете?

А. И.: Откуда? В той конторе полковников, как собак нерезанных. Значит, один полковник у вас имеется. Зачем вам второй? Я?

И. Д.: Зверев — сугубо кабинетный работник. Так сказать, теоретик. А вы…

А. И.: …А я — сыскарь. Понятненько. Вопрос второй: деньги на эту операцию есть?

И. Д.: Вы имеете в виду ваш гонорар?

А. И.: Я пока еще гонораров не получаю.

И. Д.: А портсигар?

А. И.: Портсигар — всего лишь сувенир.

И. Д.: От бывшего рэкетира, а ныне процветающего бизнесмена Александра Петровича Воробьева.

А. И.: Ишь ты! Уже кое–что умеете.

И. Д.: Так зачем же вам деньги, Александр Иванович?

А. И.: Ну и ну! То зрелый муж, то дитя. Вы что думаете, что я на кривой ноге буду один вести слежку, мотаться по городам и весям, отрабатывать связи, вступать во всевозможные контакты вплоть до огневых? Куда деть транспортные расходы, прокат автомобилей, оплату информаторов, которые любят получать наличные за свои услуги?

И. Д.: Чем меньше людей будут знать о цели операции, тем лучше, Александр Иванович.

А. И.: Костяк будет минимальным. Остальные используются втемную.

И. Д.: Деньги найдем. Так вы согласны?

А. И.: Шесть часов на размышление. Вас устроит?

И. Д.: До половины одиннадцатого я жду вашего звонка по телефону.

А. И.: Худо–бедно, но дело сделано, Игорь Дмитриевич. Ну, а теперь за всеобщее благополучие.

И. Д.: Мне чуть–чуть.

А. И.: Дерьмовый коньяк–то!

И. Д.: Не сильно ли вы рискуете: выпивши и за рулем?

А. И.: Я — почетный милиционер, о чем свидетельствует красивая красная книжица, к которой с большим уважением относятся орудовцы. А кроме того, один мой друг снабжает меня японскими таблетками, напрочь отбивающими запах.

И. Д.: Тогда пойдемте?

Конец магнитофонной записи.

Казарян, который слушая сидел опершись на ладошку, откинулся, разбросал руки по спинке дивана и поинтересовался чрезвычайно громким после магнитофонного бормотания голосом:

— И сколько ты там принял, Санек?

— Поллитра на двоих. Я чуть больше, граммов триста, наверное, ответил Смирнов и незаметно глянул на Алика. Тот, сидя за письменным столом, ногтем сосредоточенно отковыривал что–то от зеленого сукна. Почуяв смирновский взгляд, он поднял голову и тихо, почти как тайным магнитофоном, спросил — не у Смирнова, у всех:

— А хорошо ли это?

— Что именно? — с грозной осторожностью как бы не понял Смирнов. Ощетинился.

— Слушать вчетвером то, что было адресовано только одному.

Ответить Смирнов не успел, вперед выскочил Кузьминский. Тоже завелся с пол–оборота:

— А хорошо ли, папа Алик, за нашими спинами скрытно обтяпывать дела, которые многое могут переменить в судьбе страны и хлопающего в неведении ушами целого народа?

— Это другой вопрос. Меня сейчас беспокоит этическая сторона Сашиного поступка, — Алик был холоден и обижен. Неизвестно только на кого.

— Беспокоит тебя этическая сторона или не беспокоит — это твое сугубо личное дело. Саня записал, мы послушали. Как говорится, проехали, Казарян вновь переменил позу: уткнув локти в колени, он исподлобья поочередно, ворочая желтыми белками, оглядывал всех троих. — Я не спрашиваю: хорошо ли это? Я спрашиваю: что ты от нас хочешь?

— Для начала — ответов на несколько моих вопросов, связанных с этой записью.

— Для начала… — перебил Казарян, — я уже догадываюсь, что будет в конце. Что ж, давай, спрашивай.

— Вопрос первый. К Роману и Виктору. Алика не спрашиваю: он запрограммирован стереотипом двадцатилетнего знакомства. Что за человек мой возможный работодатель? Виктор, быстро. Не рассуждения — ощущения.

— Уже политикан. Но не законченный. Чувствуется, что не проходил партийной школы, ты его, Иваныч, прихватил на поворотах. А партийные скользкие, не ухватишь. Не глуп, поэтому почти не обнаруживает ликования по поводу обладания властью. Холоден, рассчетлив, ни разу не завелся, а ты пробовал его завести. Реакции чуть замедленные. С юмором плоховато. Пока все.

— Рома, — вызвал следующего Смирнов.

— Ах, Витя, Витя! — Казарян кулаком ткнул в ребра сидевшего рядом Кузьминского. — Все–то тебе ясно. Я могу сказать лишь одно: серьезный господин. Хотя есть в нем что–то слабо раздражающее. Поза, что ли, не своя? Но, наверное, ноблес оближ, так сказать, положение обязывает, а?

— Не густо, — констатировал Смирнов. — Следующий вопрос ко всем троим: спрятал ли он что–нибудь помимо сведений о фигуранте?

Алик опередил всех:

— Он не прятал. Он жестко локализовал это дело…

— А это и называется — прятать, — перебил его Виктор.

— Он локализовал это дело для того, — упрямо продолжил Алик, — чтобы как можно конкретнее определить твою задачу. Он хороший парень, Саня. А осторожен… Конечно осторожен, ответственность–то какая.

— Естественно, прячет, — после того, как презрительно фыркнул носом на "хорошего парня", вступил Виктор. — Повторяю: уже политикан, и поэтому волей обстоятельств завязан на многих, с кем по гамбургскому счету и не следовало бы контактировать. Прячет личные — я не говорю корыстные, я говорю неприглядные — связи, тем самым, Иваныч, лишая тебя свободного оперативного пространства. Он оставил тебе одного фигуранта и прикрыл механизм, где фигурант — деталь, может важная, но — деталь.

— Ну, умный ты, ну, талантливый! — восхитился Казарян и еще раз ткнул кулаком Виктора в бок. — Но горяч. Я считаю, Саня, что спрятана главная причина, из–за которой они не прибегают к услугам милиции и ГеБе.

Эти ответы Смирнову понравились больше. Он почесал сморщенный от удовольствия нос, подмигнул серьезному Алику (тот недоуменно пожал плечами), и задал третий вопрос. Надо было полагать, последний:

— Где–нибудь наврал?

Помолчали. Подумали. Первым опять высказался Алик. Очень коротко:

— По–моему, нет.

Виктор сидел, отрешенно уставившись в ковер. Поднял глаза наконец, поморгал неуверенно, тихо на этот раз, заметил:

— Есть на вранье одно подозрительное местечко. Полковник ГБ Зверев. Не верю я в кабинетных ученых гебистов. Вполне вероятно, он будет запущен в параллель тебе, Иваныч.

— Я же говорил: умный! Я же говорил: талантливый! — страшно обрадовался Казарян. — Витька прав, это наиболее подозрительный момент.

— Один раз соврать в сорокаминутном разговоре — норма вполне допустимая, можно сказать, рабочая норма, — Смирнов был весел по неизвестной причине, лукав, приветлив. — Можно считать такого человека надежным партнером?

— Да, — твердо сказал Алик.

— Да, — согласился Казарян.

— Скорее да, чем нет, — засомневался было Виктор, но все–таки решился: — Да.

— Беремся? — без паузы задал главный вопрос Смирнов.

— Это ты берешься! Ты, ты! — вдруг закричал Казарян. Алик и Виктор, снисходительно улыбаясь, смотрели на него и помалкивали. Смирнов с трудом, потому как без палки, выкарабкался из кресла, доковылял до телефона и набрал номер.

— Будьте добры, Игоря Дмитриевича… Смирнов, — в паузе, когда секретарша, видимо, докладывала о нем, встретился глазами с Казаряном и сделал ему рожу. Казарян в ответ повертел указательным пальцем у виска. Игорь Дмитриевич? Это Смирнов. Я согласен, — потом долго слушал. — Завтра в это же время я буду вам звонить. До свидания, — положил трубку и, не садясь, оповестил свою любезную троицу: — Через полчаса его порученец доставит все материалы по этому делу. Понеслись, пацаны!

6

Знакомые все места. "Нива" от Староконюшенного по Гагаринскому чуть спустилась вниз и прижалась к тротуару, слегка не доехав до новенького, специальной постройки, слишком большого здесь дома. Была половина одиннадцатого утра.

Первыми вошли — не в подъезд, в парадное — Кузьминский и Казарян.

Плотно встав у стола привратника, они темпераментно базарили по поводу гражданина Парфенова, который, судя по их бумажке, должен здесь жить, но который, по утверждению привратника, здесь не живет.

Смирнов, беззвучно прикрыв за собой двери, за их спинами по ковровой дорожке пересек уютный вестибюль и быстренько прошмыгнул за лифты, к черной, так называемой, пожарной лестнице. Этой лестницей в доме никто не пользовался, как–никак, к услугам жильцов три лифта, но на ней чистота, прибранность, порядок. Ни пыли, ни подозрительных луж, ни ломанных ящиков, ни помойных ведер. Культурно тут жили, культурно.

Смирнов вздохнул облегченно и полез вверх. Вздохнул потому, что лезть надо было на восьмой этаж. По старости лет отдыхая после каждых трех этажей, он за какие–то десять минут добрался до восьмого.

Время было выбрано точно: ранние птички уже выпорхнули из этого привилегированного гнезда, поздние — только–только за утренним кофе приходили в себя.

Тяжело опираясь на палку и стараясь не стучать ею, Смирнов подошел к элегантно обитой двери квартиры 66. В соседней квартире, почуяв его, вяло гавкнула собака, гавкнула и замолчала, сытая ленивая сволочь. Отскочивший было к спасительной лестнице Смирнов, вернулся на исходные. Замок был новомодный, импортный, но несложный. Да и зачем замки в таком доме? Здесь все под охраной: и жильцы, и квартиры.

Смирнов, недолго поманипулировав со связкой отмычек, открыл дверь, тут же закрыл ее, вытер на всякий случай ноги о кокетливый половичок, включил свет в прихожей (верхний свет зажегся и в холле) и осмотрелся.

Ничего себе жил (или живет?) кандидат экономических наук Иван Вадимович Курдюмов! Ничего себе скромненькая двухкомнатная квартирка с жилой площадью в двадцать восемь квадратных метров! Один холл, не входящий в жилую площадь, был метров тридцати. Не холл — гостиная, обставленная с импортным дефицитом и дорогим шиком. Смирнов, решив передохнуть, уселся в развратно мягкое, убаюкивающее финское бархатное кресло. Не спеша выкурил беломорину. Но пора и честь знать. И начал, как положено: по часовой стрелке.

Одежный шкаф в прихожей. Несколько пальто, три плаща, две пуховые куртки. Явно ни разу не одеваны владельцем с весны. Смирнов старательно обшарил карманы. По собственному опыту знал, что, меняя одежду, часто забываешь переложить из кармана в карман не очень нужные в этот момент вещицы. Так и есть: металлическая мелочь, вот синенькая пятерка заблудилась, початая пачка "Мальборо", носовой платок с узлом на углу. Интересно, о чем не хотел забыть Иван Вадимович? Стоп, бумажка. "В восемь вечера обязательно позвонить Вас. Фед." Василию Федоровичу, надо полагать. Следует поинтересоваться, кто такой Василий Федорович.

Положив бумажку в свою записную книжку, Смирнов двинулся далее по часовой стрелке. Спальня, спаленка скорей. Ах, спаленка! В розово–голубых кружавчиках, оборочках, занавесочках, накидочках. А посередке трехспальное антикварное ложе под золотым покрывалом. Все–таки не педрила, для педрилы слишком напоказ, скорее эротоман. Поехали.

Под покрывалом, под пышным одеялом, на и под матрацем — ничего. Ночной столик. Дезодоранты, чтобы, значит, в процессе потом не вонять, бумажные салфетки, импортные презервативы, слабительное "сенаде".

Бельевой шкаф. Вот теперь все ясненько. В специальном отделении были сложены лифчики и трусики. Лифчиков побольше. Скромные, дешевые, маленькие. Кандидат наук специализировался на указницах–несовершеннолетках. Так сказать, растлитель–фетишист. Ни хрена в спальне не было.

В кабинете Смирнов застрял надолго. По одной перетрясал книги. Библиотека, правда, небогатая, томов двести, но сил затратил достаточно. Перед тем, как начать потрошить письменный стол, отдохнул, сидя в кресле и любуясь через окно Гоголевским бульваром. Не особо надеясь, Смирнов приступил. Как и следовало ожидать, самый мизер — вероятно Курдюмов весьма тщательно готовился к окончательному уходу из квартиры. Ни серьезных бумаг, ни последних фотографий, ни телефонных книжек, ни записок для памяти — ничего. Из писем — любовные малограмотные послания от юных дурочек. Из бумаг — черновики докладов, с которыми выступали по экономическим вопросам руководители партии и правительства.

Внимания заслуживали лишь карта Подмосковья, на которой чернильными кружочками были отмечены несколько населенных пунктов, да два листочка, исписанные Курдюмовской рукой. Убористый этот жесткий почерк был Смирнову знаком: читал его рукописную автобиографию. Листки он нашел, вынув ящики письменного стола. Часто случается, что неровно положенные бумаги при выдвижении–задвижении ящика цепляются за стенки тумбы и дно верхнего ящика и заваливаются по задней стенке вниз. Вот и эти два листочка завалились. Ни карту, ни листки Смирнов на месте изучать не стал: сложил их в удобный квадратик и спрятал в карман куртки.

Кухня, ванная… Ничего, кроме того, что Иван Вадимович был сыроедом, аккуратистом, регулярно занимался зарядкой и по–дамски любовно относился к собственной внешности.

Холл–гостиная вообще не представляла интереса, но он все же подшерстил и ее. В баре он обнаружил бутылку черри–бренди, любимого своего напитка. А что, заслужил. Налил себе большую рюмку и, ни о чем не думая, с десять минут покайфовал в кресле. Тщательно вымыв и протерев рюмку в ванной, он вернулся в холл. И тут пришла удача. Закрывая дверцы бара он опустился на кривой ноге и, потеряв равновесие, темечком задел изящную полку, на которой одиноко стояла венецианского стекла ваза с букетом ковыля. Смирнов едва успел подхватить ее на лету. Полка располагалась чуть выше его глаз, и поэтому когда, поправив букет, ставил вазу на место, он не видел, что мешало стать ей плотно к стенке! Он пошарил по полке, и рука наткнулась на нечто узкое и скользкое. Утвердив вазу, он стащил с полки это нечто. В его руках оказалась кабинетная телефонная книжечка–алфавит. Видимо, Курдюмов, звоня по телефону из холла, автоматически сунул книжечку на полку и, увлеченный разговором или отвлеченный чем–то, начисто забыл про нее. Смирнов наспех перелистал ее. Заполнена и довольно густо. Удача, удача!

Он, таясь, вышел на балкон–лоджию. Маленькие–маленькие Казарян и Кузьминский, стоявшие на углу Гоголевского бульвара и Гагаринского, заметили его. Больше здесь делать нечего. Совершив инспекторский — не оставил ли следов своего пребывания — обход, он открыл на щель дверь, осмотрелся, выскочил из квартиры, закрыл ее и рванул к любимой своей лестнице. На ходу сняв Варварины сильно маловатые ему меховые перчатки, он расслабленно, с чувством хорошо исполненной работы, спустился вниз.

Делая акцент, Казарян страстно, как корова в стойле, ревел:

— Вот ты говоришь, нет его, не живет, а государственная организация справочное бюро пишет мне на бумажке, что есть! Видишь, видишь? Кому мне верить — тебе или государству?

Не особо прячась, Смирнов пересек вестибюль и вышел на волю. В машину лезть не хотелось. Постоял на перекрестке, ощущая любимую Москву. Объявилась группа прикрытия. Войдя в роль приезжего кавказца, Казарян не хотел выходить из нее. Ужасно закричал на Смирнова. С акцентом же:

— Ну, что стоишь, что стоишь?! Дело надо делать, дело! Залезай в автомобиль, крути баранку, поехали!

Включая зажигание, Смирнов обернулся к ним, устроившимся на заднем сидении, и, некрасиво раззевая пасть, пропел древнее:

— Как прекрасен этот мир, посмотри–и–и!

Кузьминский принюхался, возмущенно ахнул:

— Ну и ну! Ты, Иваныч, не только нарушаешь социалистическую законность, но и приворовываешь по мелочам. Хозяйское черри хлестал?

— Ага, — самодовольно подтвердил Смирнов и поехал.

— Есть улов, Саня? — без акцента спросил Казарян.

— Кое–что имеется. По мелочам.

7

Был день выплаты недельной зарплаты. Сырцов и С. С. Горошкин сидели в знаменитом кооперативном кафе на Кропоткинской и ждали заказа. О деньгах пока ни слова, светскую беседу вели.

— В сегодняшней жизни, Георгий, — попыхивая "Данхилом" делился жизненным опытом Сергей Сергеевич, — на первое место выходит мобильность, я бы даже сказал реактивность. На чем я сейчас легко обыгрываю конкурентов? Только на мобильности. Мои компьютеры на пятнадцать процентов дешевле, чем у них. Что, разве я закупаю товар за границей по более дешевым ценам? Вовсе нет. На поверхностный взгляд я довольствуюсь малым: тридцатью — тридцатью пятью процентами дохода, а у них от пятидесяти до шестидесяти. Но пока они продадут одну партию, я продам две, а то и три. Оборот — вот секрет успеха настоящей торговли.

— Не боитесь, что я ваши секреты конкурентам продам? — в паузе, пока Сергей Сергеевич записал монолог "Боржоми", спросил Сырцов, чтобы как–то участвовать в беседе.

— Да знают они эти секреты! — обрадовался Сергей Сергеевич. — Знают, а ничего поделать с собой не могут. Им все равно кажется, что продать за восемьдесят тысяч выгоднее, чем за семьдесят. Но на самом деле, чем быстрее осуществляется процесс по марксовой формуле "деньги–товар–деньги", тем и выгоднее.

— А мне казалось, что у Маркса формула несколько другая: "товар–деньги–товар", — невинно заметил Сырцов и все же не удержался, достал: — Впрочем, вам, как бывшему партийному работнику, знать Маркса сам Бог велел.

— Так, — Сергей Сергеевич осторожно поставил на стол фужер с остатком вяло кипящей "кока–колы". — Наводите справки о личности работодателя?

— Совершенно случайно узнал, — успокоил его Сырцов. Действительно случайно. От Смирнова. Подошел карманный гладкий официант, расставил многочисленные закуски, заботливо поправил приборы и заученно пожелал:

— Приятного аппетита!

За время присутствия официанта у столика, Сергей Сергеевич выпустил пар. А поэтому улыбнулся и извлек из внутреннего кармана отлично сшитого на заказ блайзера плоскую, слабо выгнутую, с техническим щегольством выполненную из дюраля фляжку на пол–литра. В этом кафе спиртного не подавали. Разлил по рюмкам и, с ностальгией глядя на фляжку, поведал:

— Кстати, о партийной работе. Вот эта фляжечка сопровождала меня во многочисленных и, следует честно сказать, многотрудных командировках.

— Фляжечка! Небось проверяемые такое выкатывали, что не до фляжечки было, — почти хамски не поверил Сырцов.

— Что вы знаете о партийной работе, Георгий? — слегка пожалел несмышленыша Сергей Сергеевич. — Что вы можете знать о беспрерывной нервотрепке, о днях, в которых ни минуты свободной, о бессонных ночах? Э, да что там! Заговорился. Давайте выпьем за работу. Не за партийную, не за предпринимательскую, не за сыщицкую, просто за работу!

— Я первую и последнюю, — предупредил Сырцов. — Я за рулем.

Выпили. Коньячок во фляжке был хорош. Марочный коньячок.

— А я не за рулем, — закусывая миногой сообщил Сергей Сергеевич. Мой скромный "фольксваген" сегодня на профилактике. Да, кстати, о работе. О вашей работе, Георгий. Как там моя благоверная Татьяна?

— Мне кажется, что ваши опасения, Сергей Сергеевич, сильно преувеличены. Вероятнее всего, угрозы эти носили чисто психологический характер…

— Да я не о том, — перебил Сергей Сергеевич. — Как Татьяна время проводит, с кем встречается, чем занимается?

Время понадобилось Сырцову, чтобы решиться на должный ответ.

— Мы договорились о том, что я буду обеспечивать охрану Татьяны Вячеславовны и предотвращать возможные акции против нее, — мудрено, потому что преодолевая себя, заговорил наконец Сырцов. — Я считал, что слежка за ней, обнаружение ее связей и проверка не входят в мои обязанности. Если я ошибался, то с сегодняшнего дня вы вольны расторгнуть со мной договор.

— Разве я говорю о слежке? — Сергей Сергеевич до того удивился, что вилку на стол положил. — Просто меня волнует ее самочувствие. После того, как она бросила работу в кордебалете, она сама не своя, места себе не находит.

— Находит она себе место, — ворчливо успокоил работодателя Сырцов, не замечая, что сказал двусмысленность. — И самочувствие у нее нормальное.

— Значит, находит, — Сергей Сергеевич налил себе, не предложив Сырцову хотя бы из вежливости, быстро выпил, судорожно и с шумом вдохнул воздух, тыльной стороной ладони мазнул себя по губам и забыл закусить. — И самочувствие у нее нормальное. Хорошо–то как, хорошо–то как… Так или не так, Георгий?

— Хорошо ли — не знаю, но все пока тип–топ.

— И тик–так, — добавил Сергей Сергеевич. — Часики тикают, денежки капают и все при пироге. И я, и она, и вы. Жизнь прекрасна, Георгий, а? Выпьем?

Лихорадочно оживившись и нехорошо развеселившись, он зачастил и набрался довольно быстро. Не прикончив еще фляжку, он с промахом резал ножом телятину, при наливе брызгал "кокой" на скатерть, беспричинно хихикал, иногда и неожиданно мычанием подпевал резвящимся на маленькой эстраде подозрительным по национальной принадлежности цыганам. Попив кофе, он отрезвел, осоловел только. Глянул на часы, соображал довольно долго, что времени сейчас — половина одиннадцатого. Развязно, как купчишка, закричал:

— Маэстро, счет! — и объяснил Сырцову: — Мои друзья Татьяну к половине двенадцатого домой доставят.

Рядом уже стоял официант, услужливо и неуловимо презрительно улыбаясь. Сергей Сергеевич извлек толстый бумажник, отсчитал много больше положенного и, откинувшись на стуле, небрежно сообщил о своем решении:

— Сдачи не надо, — а когда официант удалился, вдруг вспомнил, — Да, извините, Георгий, чуть не забыл.

И вытащив из бокового кармана тугой конверт протянул его Сырцову. Расплатился с двумя холуями. Одно утешение — в конверте. Сырцов встал.

— Поехали, — сказал он. — А то опоздаем к ее прибытию.

В машине Сергея Сергеевича развезло окончательно. Он вдруг радостно узнал свой автомобиль. И, ощущая лихость, с которой вел его Сырцов, хвастливо резюмировал:

— А ничего еще старушка, ничего! Я ее еще на зарплату купил. А "Ситроен" и "фольксваген" уже на доходы.

Наваливаясь плечом на Сырцова, ободрял его, убеждал и благодетельствовал:

— Жора, держись за меня. Держись и будешь в полном порядке. При всех властях, при всех режимах Горошкин будет наверху!

Поддерживая за талию, Сырцов довел его до лифта.

В следующий — свободный от работы — вечер Сырцов за две недельных зарплаты купил в коммерческом магазине на лужниковой ярмарке шикарную кожаную куртку, о которой давно и безнадежно мечтал.

8

Вечером опять все четверо сидели в кабинете Алика. После звонка Игорю Дмитриевичу порученец привез его секретный, под двумя крестами, справочник внутренних городских и личных телефонов членов и работников ЦК. Первым справочник схватил Кузьминский и листал его, изумленно хихикая.

— Кончай забавляться, Виктор, — приказал Смирнов, — тебе первое задание, — и, выдернув справочник из рук Кузьминского, протянул ему скользкую, в пластике книжечку — алфавит из квартиры Курдюмова. Недовольный Виктор повертел книжечку, раскрыл первую страничку, прочитал, что на глаза попалось:

— Алуся. Четыреста двадцать семь двенадцать тридцать девять. Это, насколько я понимаю, Теплый стан, Ясенево. Мне что — к Алусе ехать?

— Балда, — незлобно обозвал его Смирнов. — Твое задание элементарное: найти в этой книжице знакомых. Вы с Курдюмовым — почти ровесники, вращаетесь, в принципе, в одном, если не кругу, то в слое. Должны быть у вас общие знакомые, не может их не быть!

— К какому сроку? — деловито осведомился Кузьминский.

— Да ты что, очумел, паренек? — изумился Смирнов. — Да сейчас, сейчас! Садись в уголок, почитывай не торопясь.

— Так бы сразу и сказал. А то чуть что — сразу орать, — не сильно обиделся Кузьминский и, действительно, пересел в угол, в кресло.

— А нам с Алькой что делать? — поинтересовался Казарян.

— Мы с Алькой картой займемся, он лучше всех нас Подмосковье знает. Ну, а ты, после того, как Витька знакомых отыщет…

— Нашел! — перебивая Смирнова, торжествующе заорал Кузьминский.

— Ты на какой букве? — хладнокровно поинтересовался Смирнов.

— На "г" — доложил Виктор.

— Вот и шерсти до конца алфавита. И знакомых своих не по одиночке нам будешь представлять, а скопом, так сказать. Тебе же, Роман, после того, как наш юный обалдуй книжку прочешет, придется вспомнить свое юридическое и милицейское прошлое. Сравнительный анализ справочника и книжки, выявление наиболее часто задействованных телефонов… В общем, не мне тебя учить. Да, чуть не забыл: составишь два списка. В первом — граждане, поспешно поменявшие если не профессию, то место работы. Из ЦК — куда? А во втором — все телефоны с краткими номерами: пятизначным, четырехзначным и т. д. и т. п. Для нас с Алькой.

— Не удержался все же, проинструктировал, — ворчливо прокомментировал Казарян последние слова Смирнова и тут же сам отдал распоряжение Алику: Алик, освобождай мне стол. Мне работать надо.

Алик, колдовавший над картой, безропотно поднялся с нею, перебрался на диван, включил преддиванный торшер и позвал Смирнова:

— Саня, давай ко мне.

— Нашел что–нибудь? — дежурно спросил Смирнов, усаживаясь рядом.

— А что тут искать? Тут все ясно. Кружочками отмечены восемь городов. Не деревень, не дачных поселков, не просто поселков, а городов не менее, чем с пятидесятитысячным населением. Четыре из них — райцентры. Общее между этими городами одно: в каждом из восьми — крупнейшие военные заводы.

— Интересно само по себе, но нам пока ни черта не дает. Как ты считаешь, Алик?

— Так, да не совсем так. Интересное уже в том, что род деятельности Курдюмова никак не прокладывается к профилю всех этих организаций.

— Все! — громогласно оповестил всех об окончании своих титанических трудов Кузьминский.

— Список составил? — невинно поинтересовался Смирнов.

— А я по книжке.

— Составь список, а книжку Роме отдай, — безапелляционно распорядился Смирнов.

— Все начальники — бюрократы. А бывшие — в особенности, — бурчал Кузьминский, спешно, не садясь, составляя у стола телефонный список. И еще раз: — Все!

— Сколько их у тебя набралось?

— Тихо! — рявкнул Казарян, став обладателем книжки и справочника. Чапай думать будет!

— Сколько их у тебя набралось? — шепотом повторил Смирнов и рукой указал, чтобы Кузьминский садился на диван. Кузьминский присел рядом, сообщил не шепотом, но тихо:

— Пятеро. Их было пятеро. Как во французском фильме.

— Перечисли их по очереди. Ну, а какие–нибудь данные. Профессия, привычки…

— Горский Адам Андреевич, — начал Виктор. — Вообще–то он Аркадий, но с Адамом лучше звучит на афишах. Адам Горский! Театральный режиссер, недавно студию свою открыл. Кулик Леонид, отчества не знаю. Массажист профессиональный, первоклассный. Краснов Петр Кириллович. Личность весьма известная в ресторане Дома кино и его окрестностях. Не алкаш, нет, даже совсем наоборот. Вращаться очень любит. Серьезные связи за бугром, часто там бывает, выступает посредником в совместных постановках наших маленьких кинофирм и довольно удачно. Савкин Геннадий Иванович. Бывший футболист московского "Динамо", играл недолго и довольно средне. И, наконец, наш общий друг Димочка Федоров.

— Какие соображения ума? — потребовал дополнений Смирнов.

— Ясное дело, что Краснов и Савкин точно проходят по тематике: прямые выходы за бугор. Савкин — транспортирование любых малогабаритных грузов, надежно защищаемое дипломатической неприкосновенностью. Краснов — приемка и, так сказать, складирование этих грузов там. Тем более, что они с Савкиным по корешам.

— Несерьезен твой Краснов для серьезного складирования грузов нашей подопечной организации, — так, между прочим, возразил Смирнов. — Давай дальше.

— Горский — светское знакомство, наш фигурант любил, судя по другим именам в книжке, клубиться в артистическом мире. Димка же Федоров, скорее всего, партнер по бабским делам. Оба — специалисты по нимфеткам.

— Он еще в Дании прячется? — поинтересовался Смирнов.

— В июле вернулся, — ответил Виктор и с удовольствием вспомнил: — Я его тут в Союзе встретил, так он аж на пятки сел от страха… — и, как бы стесняясь своего молодчества, продолжил по делу: — Последний — Ленечка Кулик. На вид — святая простота, но наблюдателен, остер и очень, как я думаю, не любит своих клиентов.

— С кого начал бы?

— Ребята, — оторвав взгляд от заветных книжек и болезненно морщась, Казарян грубо посоветовал: — Шли бы вы отсюда, а?

За что был мгновенно наказан Аликом. Зная любовь Казаряна к вкусной и здоровой пище, он встал, потянулся и сказал мечтательно:

— А не пожрать ли нам, братцы, не выпить ли по малости? Пусть Ромка здесь занимается, а мы на кухню пойдем. Варька уж наверное все приготовила.

— Она там? — тревожно осведомился Кузьминский.

— Да она, друг мой, с тобой на одном поле… — успокоил его Алик, и они понаправились на кухню, оставив в кабинете делового и скорбного Казаряна.

Вопреки предположениям, Варвара была на кухне. Наносила завершающий штрих: резала хлеб. На шум, не оборачиваясь, спросила:

— Гаденыш с вами?

— С нами, с нами, — обрадовал ее Алик, обнял и сообщил прямо в ухо: Вот он я, твой многолетний гаденыш.

Варвара швырнула нож на стол, вырвалась и, проходя мимо Кузьминского, ткнула его твердым указательным пальцем в грудь:

— Гаденыш вот.

И удалилась. Кузьминский тоскливо оглядел бутылки на столе и сказал удрученно:

— Может, я пойду?

— Куда? — простодушно возмутился Смирнов. — Ты мне нужен!

Алик уже разливал по рюмкам. Затолкали Кузьминского в угол, чтобы не сбежал при гипотетическом появлении Варвары, устроились сами. Выпили по первой и стали закусывать.

— Ну, с кого бы ты начал, Виктор? — жуя, спросил Смирнов. Кто о чем, а вшивый о бане.

— С Савкина, — звонко ответил Кузьминский. Он не закусывал, он только выпил для храбрости.

— Резоны излагай.

— Судя по предоставленным нам документам, последняя часть валюты была переправлена за границу аж в августе. Заключительный этап переправки на нашей территории — безопасная транспортировка, которую, вероятнее всего, осуществлял Савкин.

— Ты, Витя, сам того не замечая, подменил нашу главную задачу. Опомнись, мы не каналы, по которым уходят денежки КПСС выявляем, а ищем гражданина Курдюмова И. В.

— Тогда Краснов, — обиженно предложил Кузьминский. — Самый подходящий человек для того, чтобы подготовить уход Курдюмова и обеспечить берлогу где–нибудь в Женеве.

— Это ты уж от обиды хреновину понес. Курдюмов здесь.

— Ой ли? — вскликнул Кузьминский. — Он что, переправляя, думаете себе не отщипнул и обратно не положил? Тоже мне нашли кристально чистого честного коммуниста с холодной головой и горячим сердцем! А он, наверное, гуляет себе по берегу Женевского озера и посмеивается.

— Такие как Курдюмов малым не довольствуются… — начал было Смирнов, но тут Алик трахнул ладонью по столу и приказал:

— Будя! Давайте хоть пожрем, как люди.

Они уже завершали трапезу, когда на кухне появился Казарян. Пробрался к своему стулу, сел, и, плотно скалясь, налил себе водки — не рюмку, стакан, беспрепятственно перелил ее себе в глотку и, помахав ладошкой перед раскрытым ртом, сообщил всем о радостном:

— Хорошо пошла.

— Закончил? — потребовал его к ответу Смирнов.

— В принципе, да.

— А не в принципе?

— Технически все исполнил, но детали продуманы мной не до конца.

— Халтура! — заклеймил Смирнов. — Списки давай!

— С миллионерами все ясно, — протягивая Смирнову списки, успокоил Казарян. — Восемь пятизначных телефонов, как раз столько, сколько у вас, я краем уха слышал, возможно перспективных объектов.

Список с номерами Смирнов отложил, он вцепился в список перелетных птичек. Смирнов штудировал список, а Казарян энергично жевал, не забывая и выпивать уже по малости. Алик и Виктор покуривали, с удовольствием втягивая первый и потому желанный после еды дым.

— Алик и Виктор, вы свободны, — забыв о том, что он давно не начальник, распорядился, не отрывая взгляда от бумаги, Смирнов. — А с тобой, Ромка, нам надо над этим списком посидеть, ох, как посидеть!

— Я домой поехал, — обиженно сказал Кузьминский.

— Езжай, езжай, — покивал Смирнов, а Казарян заботливо предупредил о возможной опасности:

— Ты осторожней в коридоре–то. Смотри, Варваре не попадись. Разорвет.

— Тогда привет! — Кузьминский сделал ручкой и двинул к выходу.

— Да! — вдруг вспомнил Смирнов. — Первым начнешь трясти режиссера Горского. И завтра же. С утра.

9

Противоестественно выворачивая плечевые и тазобедренные суставы, двигались по маленькой сцене трое обнаженных юнцов и три девицы в хитонах. Проделывали они это для того, чтобы быть похожими на изображение хоровода с древнегреческих амфор. Передвигались же они нарочито замедленно, осуществляя кинематографический фокус–рапид. Зрелище было, конечно, изысканное, но жалкое. Безнадежно и непреодолимо вылезало то, что должно быть скрыто: судорожное напряжение, чисто физическое усилие и пот. От советских древних греков явно пованивало.

Режиссер, сидевший за столиком, поднял руки над головой и три раза хлопнул в ладоши. Хоровод распался. Юнцы и девицы подошли к рампе.

— Дорогие вы мои, — проникновенно приступил к процессу введения клизмы непредсказуемый режиссер, — поймите же, наконец, что вы еще не персонажи "Царя Эдипа", вы, все вместе — сон, пришедший к нам из глубины веков. Вы — наша генетическая память, черт бы вас всех побрал! Сначала!

— Вот объяснил, и всем все ясно, — для себя и веселя себя, пробурчал Кузьминский. Он уже второй час сидел в ожидании, когда освободится Горский.

Молодые люди в седьмой раз корячились в хороводе. Изнемогавший от желания закурить Кузьминский терпеть уже не мог: достал сигарету и щелкнул зажигалкой. Звук электронной зажигалки в благоговейной тишине был подобен выстрелу, и режиссер вскинулся, как подстреленный. Вздернув в изумлении брови, делая вид, что поражен неожиданным появлением Кузьминского (хотя, подлец, сам распорядился, чтобы Виктора пропустили в зал), развернулся к нему на вертящейся табуретке и возгласил с фиоритурами:

— Господи, как у Арро: смотрите, кто пришел! Девочки, мальчики, вас навестил известный советский — или сегодня лучше русский? — драматург и прозаик Виктор Кузьминский. Бог даст, он что–нибудь сочинит для нас. Так давайте поприветствуем его! — режиссер зааплодировал. Уныло захлопали и девочки с мальчиками. Поаплодировали и будет. Он буднично завершил свою импровизацию: — Перерыв!

— Новаторствуешь, Адамчик? — вежливо, но без интереса спросил Виктор, подойдя к режиссерскому столику. Выключая и включая настольную лампу, занятый высокими мыслями режиссер ответствовал рассеянно и скромно:

— Экспериментирую помаленьку.

— Чего это они у тебя такие хилые? Зарплату не платишь им что ли?

— Они просто юные, совсем юные, вчерашние школьники, — объяснил Горский и не сдержался, тут же обнародовал свое кредо: — Мне не нужны актеры, уже заплывшие жирком псевдопрофессионализма, мне не нужны умельцы, работающие "что надо? Сделаем!". Мне требуется цельный тугой человеческий материал, преодолевая сопротивление которого, я творю спектакль.

— И много натворил?

— Наш "Таракан" по мотивам Николая Олейникова, да будет тебе известно, — событие столичного театрального сезона, — похвастался Горский и вдруг вспомнил, что надо удивиться: — Какого хрена ты к нам забрел?

Кузьминский решил действовать без подходцев, напрямую. Чем проще, тем правдоподобнее:

— Я Ванечку Курдюмова ищу, нужен он мне позарез. Домой звонил, на службу — глухо. Вот и вспомнил, что ты с ним по корешам.

Гений, особенно наш Московский самообъявившийся гений, он и есть гений. А гений вряд ли помнит, знаком или не знаком Курдюмов Кузьминскому или наоборот.

— Да, на службе его теперь не найдешь, — не сдержался, по–обывательски хихикнул гений. — Дома, говоришь, тоже нету? Странно, он мне звонил совсем недавно…

— Ну, приблизительно, как недавно, когда?

— Да дней пять тому назад, неделю. А зачем он тебе вдруг так понадобился?

— Обещал он свести меня с руководителем одного частного банка, который бы смог пронспонсорить одну картину по моему сценарию. Хотя бы фонд заработной платы, а то ведь и людей не наберешь.

— Конечно, — раздумчиво и с превосходством заметил Горский, — в вашей тотальной попсе все решают бабки…

Подошла, улыбаясь, закутанная поверх хитона в халатик, одна из кривлявшихся на сцене девиц. Безбоязненно подошла, из любимиц, видимо. Кокетливо поморгала зелеными глазками и высказалась:

— Впервые настоящего драматурга так близко вижу. Вы ведь настоящий?

— Во всяком случае, живой.

— И в кино много работаете, — не спрашивая, утверждая, проговорила она, грустно так проговорила, очень ей хотелось в кино сниматься.

— Мы заняты, Алуся, — мягко укорил ее Горский.

Гром небесный! Алуся. Первое имечко, попавшееся ему на глаза в алфавите Курдюмова. Неужто немыслимая удача? Кузьминский за рукав осторожно остановил собравшуюся было уйти Алусю. Сделал творчески заинтересованное лицо, тотчас задумчиво затуманился им и спросил проникновенно:

— А вы хотели бы сняться в моем фильме?

— Если Адам Андреевич разрешит, — и насквозь прострелила Горского зелеными глазками. Девка оторви да брось, бой–девка.

— Он разрешит, — уверил ее Кузьминский. И Горскому: — Ты разрешишь, Адамчик?

— Обещаю подумать, если она сегодня удовлетворительно проведет репетицию, — педагогично заметил гениальный режиссер и строго напомнил: Перерыв кончается через пять минут.

— Мы еще поговорим, да? — уходя, многообещающе спросила Алуся у Кузьминского.

— Обязательно! Я буду ждать вас после репетиции! — крикнул он ей вслед.

— Понравилась? — индифферентно полюбопытствовал Горский.

— Бывает же так… — разволновался Кузьминский, но опомнился и объяснил свое волнение вполне удовлетворительно: — А мой дурачок режиссер все копается, ищет. Вот она, в десятку!

— Ты это серьезно? — удивился Горский.

…Специально ждал ее не в здании, а у выхода, как верный поклонник. И цветочков прикупил у метро. Она, ясное дело, торопилась, опередила всех, выпорхнула из адамовой клетки первой. Светлые волосы умело распущены, влажно подкрашенный рот сексапильно полуоткрыт, подведенные глаза полуприкрыты. Прикид — фирма, и фирма недешевая. Подкармливают тебя, дева, и надо полагать, за дело подкармливают.

— Заждался, — глубоким голосом признался Кузьминский и протянул букет.

— Спасибо, — трогательно прошептала она и высказалась про букет: прелесть.

Боже, и скромна, и застенчива, и неизбалована мужским вниманием!

— Куда вас отвезти? — предупредительно поинтересовался Кузьминский.

— Домой, если можно. Мне просто необходимо отдохнуть перед вечерним спектаклем. Но учтите, рыцарь, я очень далеко живу.

— Прошу, — Виктор указал на свой "жигуленок", скромно притулившийся у арки двора, в котором размещался слегка подновленный двухэтажный театральный барак. Так все–таки пошла перка или не пошла? Он открыл дверцу, предлагая даме сесть, подождал, когда она усядется, уселся сам, включил зажигание и только тогда решился, наконец, спросить: — Так куда же мы едем?

— На край света. В Ясенево.

В яблочко. Все сходится: и Алуся, и телефон четыреста двадцать семь двенадцать тридцать девять, и любитель театрального искусства Курдюмов_И. В. Кузьминский вырулил на Новослободскую и покатил к центру. Хорошее у него было настроение, бодрое, он даже засвистел "Страну Лимонию", но спохватился и перешел на речь:

— Алуся, вы на будущей неделе сумеете организовать окно на целый день?

— Постараюсь, — как бы колеблясь, сказала она. — А зачем, собственно?

— Вы артистка в кино еще неизвестная. И поэтому вам, хотя бы чисто формально, предстоит мучительный, но необходимый обряд кинопробы.

— Я понимаю… — Алуся запнулась слегка, смущенно улыбнулась и призналась: — Не знаю, как к вам обращаться. Нас Адам Андреевич даже не представил.

— Виктор, — назвался Кузьминский и сделал зверское лицо. Победитель.

— А отчество? — формально попросила продолжения Алуся.

— Для вас у меня нет отчества. — Я — Виктор, Виктор, Алуся!

По Каретному на Петровку, мимо "Метрополя" к останкам памятника Дзержинского, через старую площадь…

— У меня здесь приятель работал. Курдюмов Ванечка, — косясь через Алусин профиль на слегка испоганенные мстительным людям серые здания с опечатанными подъездами. Алуся посмотрела на здания, посмотрела на Виктора и, глядя уже вперед, свободно призналась:

— Я его тоже знаю. Через него мне Адам Андреевич отдельную однокомнатную квартиру выбить помог. Папе, маме и братику двухкомнатную малогабаритную дали, а мне, как работнику искусства, однокомнатную, видно было, что рассказывать о своей роскошной жилплощади для нее удовольствие.

— Так вы хотите сниматься в кино или нет? — бодря ее, нарочито раздраженно спросил Кузьминский. Она посмотрела на него, как на юродивого.

— Покажите мне того, кто не хочет сниматься в кино. Конечно, хочу.

Через Старую площадь на Набережную, у Красной площади к мосту. Серпуховская, Даниловская, Варшавское шоссе, направо, Севастопольский проспект, Литовский бульвар. Приехали.

Она показала, как проехать к одному из бесчисленных подъездов несусветного громадного для того, чтобы быть уютным жильем, белого с красным дома, и, выпорхнув, легко предложила:

— Чашечку кофе не желаете, Виктор?

— С удовольствием, — признался он, ожидавший этого предложения. Но тут же в порядке интеллигентной отмазки засомневался: — Но вам же отдохнуть надо перед спектаклем?

— Мы отдохнем, мы отдохнем! — словами из классика ответила Алуся. Правда, в новой трактовке: если в традиционной основе реплики был глагол, то она переложила смысловой акцент на существительное. Мы, мы отдохнем!

Ворвавшись в квартиру на двадцатом этаже, Алуся, как и положено женщине, в жилье которой неожиданно появился мужчина, стремительно засуетилась, стараясь незаметно убрать отдельные деликатные детали дамского гардероба, разбросанные ею в утренней спешке. Пряча собранные причиндалы за спиной (так уж смущалась, уж так смущалась!), изложила ему план дальнейших действий:

— Вы отдохните пока здесь, в комнате, а я быстренько переоденусь и мигом приготовлю кофе. Присаживайтесь, Виктор, присаживайтесь.

Она убежала, а он присел. На тахту, застеленную ярчайшей желто–зелено–черной тряпкой и слегка пыльной к тому же. Афиши кругом, размашисто и жирно написанные фломастером автографы почетных гостей этого дома прямо на стенах между развешанными куклами и масками, на полках не фарфор, не хрусталь, а граненые стаканы, пол–литровая банка и зеленые дешевые бутылки, вместо стульев — непонятные холмики, прикрытые лоскутами той же ткани, что и на тахте, на полу — проигрыватель — убогие попытки создать нестандартный богемный уют. Виктор встал, подошел к проигрывателю, глянул на него сверху. Ни неснятой пластинке было написано по–английски "Диана Росс". Диана или Дайана? Не важно, в общем, Росс. И пусть будет Росс. Он запустил пластинку и вернулся на тахту.

Под музыку вплыла в комнату Алуся. Переодетая в нечто многообещающе легкое, она прослушала музыку самую малость и пригласила:

— Пойдемте, Виктор. Все готово.

На кухонном столе расставлены чашки, тарелки, легкая закусь, на уже выключенной плите — варварски заваренный в кастрюле кофе, а на тумбе отдельно — уже наполненные рюмки, чем–то желтым, коньяком, наверное. Не садясь, Алуся одну рюмку протянула Виктору, а другую взяла сама.

— За знакомство, Виктор?

— Я за рулем… — вяло отбрехнулся было Кузьминский.

— Мне ведь тоже нельзя. Но чисто символически. На брудершафт…

Трахать ее или не трахать? — вот вопрос. Трахнешь — может закрыться насчет Курдюмова, расспрашивать последнему любовнику о предпоследнем ситуация, что ни говорите. Не трахать — неправильно поймут, обидится, вообще не станет говорить. Но гамлетовский этот вопрос решился сам собой. Алуся напомнила требовательно:

— Ну?

Скрестили руки, выпили и по–детски потянули друг к другу губки. Формальный поцелуй, плавно перешел в неформальный. В забытьи Алуся безвольно откинула правую руку и поставила рюмку на стол. Тоже самое проделал Виктор, переложив за ее спиной рюмку из правой руки в левую. Как бы в тумане, вроде не понимая, что творят, они, не отрываясь друг от друга, стали незаметно перемещаться в комнату, куда их темпераментно звала Дайана Росс.

Кофий пить не стали. Отложили на потом.

10

— Иваныч, ты — ясновидящий?! — орал Кузьминский, ввалившись в спиридоновскую квартиру. Даже Варвары не боялся, потому что забыл про нее. — Как ты допер, что через Горского на курдюмовских девочек выйти можно?

— Опыт, Витюша, опыт, — Смирнов обнял Кузьминского за плечи и повел в кабинет (Алик следовал за ними), на ходу рассказывая байку:

— Помню я, лет тридцать тому назад назначили нашего общего знакомого Александра Спиридонова агитатором–пропагандистом в женский танцевальный ансамбль "Березовая роща". Так тогда наиболее проницательные и дальновидные друзья его настойчиво требовали, чтобы он показал топор. А у Горского — студия. Следовательно не роща, не лес, а подлесок. Как раз по Курдюмовскому профилю.

В кабинете их ждал недовольный жизнью Казарян.

— Одного тебя ждем, ведь договорились ровно в шесть, — укорил он Кузьминского.

— Я Алусю на спектакль отвез и прямо сюда, — невинно объяснил свое опоздание Виктор.

— Какую еще Алусю? — продолжал задавать вопросы Казарян.

— Алусю из записной книжки Курдюмова, — невинно пояснил Кузьминский.

— С успехом тебя, наш юный друг, — поздравил Смирнов, усаживаясь на диван.

— С успехом ли? — усомнился Алик, проходя за стол.

— Рассказывай, — распорядился Казарян.

— А что рассказывать–то? — баловался Кузьминский.

— Выход какой–нибудь на него наметился?

— Вход бесплатный, выход — платный, — ни к месту вспомнил Виктор дурацкое присловие и приступил к изложению: — Ну, конечно же, он и не любовник ее вовсе, он — хороший знакомый, поклонник ее таланта и женских статей, но без надежды — ибо не в ее вкусе. А так как отказано, его желание близости с ней не только не затухает, но и растет с каждым днем…

— Ты ее трахнул? — огорченно перебил многоопытный Казарян.

— Трахнул.

— Это хуже, — констатировал Казарян.

— А что мне было делать? — злобно кинулся Кузьминский на Казаряна.

— Не трахать, — резонно заметил тот.

— Ромка, помолчи, — посоветовал Смирнов. — Пусть расскажет до конца, после чего мы все, посовещавшись, решим: правильно или не правильно действовал Кузьминский, спонтанно совокупившись с объектом наблюдения.

— Я серьезно, а тебе шуточки все, Санек. Продолжай, Виктор, разрешил Казарян.

— Курдюмов ей звонит регулярно, последний раз по междугороднему — два дня тому назад, то есть уже тогда, когда ушел под пол. В этот последний раз он намекал на возможность своего неожиданного появления на денек–другой, а так — он в длительной и сложной служебной командировке…

— Где? — быстро спросил нетерпеливый Алик.

— Так он ей и сказал. Просил только чтоб регулярно ночевала дома. Вот пока и все, что удалось из нее ненавязчиво выбить. Как действовать дальше, Иваныч?

— Ромка все–таки прав. Не надо бы тебе тащить ее в койку…

— Это не я ее тащил, а она меня, — не по–рыцарски оправдался Кузьминский.

— От обеспокоенного друга Курдюмова она могла что–то скрывать, ревнивому любовнику же про возможного соперника она будет врать. Ты устроил себе тяжелую жизнь, Витя: придется тебе каждый вечер, следовательно, и ночь, проводить у нее.

— Как она в постели, Витя? — болея за него, полюбопытствовал Казарян.

— Да иди ты! — не принял юмора Кузьминский. — Мне же работать надо, я по ночам работаю…

— Вот и будешь работать по ночам, — успокоил Казарян.

— Где у нее телефон: в комнате или на кухне? — спросил Смирнов.

— На кухне.

— А в комнате телефонная розетка имеется?

— Откуда я знаю?! — возмутился Кузьминский.

— Ты к ней как сыскарь пришел, все должен был замечать. А у телефона поводок длинный или короткий?

— Короткий, по–моему.

— Значит есть розетка в комнате. Такие девицы очень любят разговаривать по телефону с комфортом. На кухне не отвлекаясь от приема пищи, в комнате — лежа. Когда он позвонит, ты, если она возьмет трубку на кухне, воспитанно переместишься в комнату, если она будет говорить в комнате, то на кухню. И спокойненько подключишься. Мы тебя гонконгской трубкой обеспечим. Это очень важно, Витя, это определение местонахождения. Если он в ближнем Подмосковье, в городках, которые обозначены на карте, то в тех местах, как правило, автоматики нет, соединяют телефонистки, которые обычно называют пункт вызова. Ну, а если нет, то будешь делать выводы из разговора.

— И как долго мне комедию с любовью ломать?

— До упора, Витя. Пока он не позвонит.

Вляпался Витя Кузьминский, ох и вляпался! Он понуро сидел в кресле, опустив в безнадеге руки меж колен. Трое подчеркнуто сочувственно смотрели на него, делая вид, что вошли в его положение. Казарян очень серьезно возвестил:

— Если партия сказала: "надо", комсомольцы отвечают: "есть!"

Кузьминский не отреагировал на его ерничество. Мотнул головой, отряхнулся, встрепенулся (а что оставалось делать?) и бодро спросил:

— А вы–то сами что–нибудь раскопали?

— Самую–самую малость, — признался Смирнов. — Выявили наиболее близких к нему соратников по партии, которых следует прижать в первую очередь. Но нет, нет на них пока серьезной компры. Чтобы прижать по–настоящему. Во всяком случае, определили места их пребывания, нынешние контракты и возможные подходы. Технические службы нашего дорогого Игоря Дмитриевича помогли выяснить, кому принадлежат пятизначные телефоны. Это первые отделы. Завтра я и Алик попытаемся внаглую скатать на один объект, у Алика в этом городе знакомый имеется, так что экспедиция у нас на весь день. Роман берет на себя одного из соратников, он знает его, и слабинки знает, на которых можно поиграть.

— А я? Что мне завтра делать?

— Тебе задача определена, — напомнил Казарян. — Трахаться. Сегодня, завтра, послезавтра… Будет трудно, очень трудно, но ты же советский человек!

11

К профессорскому дому на Ломоносовском Сырцов прибыл как обычно — к половине восьмого. Знал наверное, что измениться вряд ли что могло за сутки, но работа есть работа и к тому же, как говорят футболисты, порядок бьет класс. Обычная черная сыщицкая маета — проверка объекта. Вошел в пустой притихший подъезд, даже лифт молчал — рано еще для обитателей этого дома. Пройдя не экономно обширные помещения, спустился на несколько ступенек к запасному выходу во двор. Здесь все, как вчера, как позавчера, как месяц тому назад, год, два: площадка перед двустворчатой дверью являла собой нелепое подобие мавзолея — камень на камень, кирпич на кирпич. Когда–то очень давно управдом распорядился, видимо, сложить оставшиеся после ремонта стройматериалы именно здесь. Временно, естественно. И с тех пор возможность проникнуть кому–либо в дом со двора была равна возможности барона фон Грюнвальдуса, доблестного рыцаря, взять замок.

Сырцов проехал на лифте до самого верха, трижды выборочно останавливаясь на казавшихся ему подозрительных этажах. Выходил, осматривался, прислушивался. Вроде все в порядке. Спустил и вернулся в автомобиль, который был поставлен так, чтобы видны были все подходы и подъезды. Затылком приткнулся к углу между сиденьем и боковым стеклом, одну ногу закинул на сиденье, другой, на полу, поддерживал устойчивое равновесие — расслабился, чтобы ждать, долго ждать. Сергей Сергеевич выходил к своему "фольксвагену" не раньше половины десятого. Хотя и говорится: "Солдат спит — служба идет", Сырцов не позволял себе задремать. Такие бабки надо отрабатывать добросовестно.

Двинули к продмагам старушки–пенсионерки. Побежали, тряся ранцами, в школу ребятишки. Мало ребятишек в этом доме. В девять, задолго до начала занятий, для того, чтобы прогуляться парком, пошли немногочисленные профессоры. И сразу же за ними — энергичная стая нуворишей, в последнее время путем обмена и покупки обильно проникших в этот дом. Треск стоял: нувориши хлопали дверцами лимузинов иностранного производства. С минуты на минуту должен был появиться работодатель.

Но случилось экстраординарное: первой покинула пенаты молодая супруга, имевшая обыкновение нежиться в постели до десяти по крайней мере. Сегодня спортивно–джинсовая Татьяна Вячеславовна страшно деловито проследовала к "Ситроену" и, сразу же, не разогревая мотор, рванула с места.

Что ж, поехали. Вывернув на проспект Вернадского, она погнала "Ситроен" во все тяжкие. Проскочила светофор у Университетского (он еле успел за ней), на недозволенной здесь скорости помчалась по метромосту. С мостового горба Сырцов увидел перспективу и успокоился: на спуске гаишников не было. Благодушествуя, чуть не пропустил ее беспардонный поворот направо и еще направо — под мост. На ярмарку она что ли? И точно, на ярмарку. Пристроила "Ситроен" на полупустой еще стоянке и двинулась вдоль поперечного ряда палаток. Здесь надо вести даму на ногах. Мало ли что, место весьма бедовое, народец всякий шныряет. Отпустив ее метров на пятнадцать, Сырцов тронулся вслед.

Каждая палатка, как универмаг: на продажу все — от жвачки до телевизора. Позевывая от по–осеннему неласковой утренней свежести, неразогретые дамочки и девицы неодобрительно поглядывали на редких покупателей и многочисленных зевак из–за немытых стекол.

Татьяна Вячеславовна притормаживала у всех палаток подряд, окидывала опытным глазом выставленный товар и шла дальше. Дошла до конца ряда и, в том же ритме обойдя пятачок, двинула внутрь расположенных по линиям бесчисленных павильонов.

Вот тут–то вести посложней. Обязательно надо ходить следом: в павильонах служебные выходы. А как не намозолить ей глаза, если в помещении покупателей раз, два и обчелся? Сырцов старался, очень старался, даже подустал к концу похода. Татьяна Вячеславовна мило о чем–то расспрашивала продавцов, улыбалась, кивала головой, соглашалась, то мотала ею, отрицая некую возможность. В одной из палаток даже за кулисы ненадолго зашла. Слава Богу, кончилось все.

На стоянке она уселась в "Ситроен". Уселся и Сырцов в "семерку". Зашелестели стартерами. Сырцов ждал, когда она тронет с места "Ситроен". Но "Ситроен" с места не тронулся. Неожиданно Татьяна Вячеславовна выскочила из него и зашагала вдоль автомобильной шеренги. Сначала Сырцов наблюдал за ней боковым зрением, потом, через зеркало заднего обзора наружного и внутреннего. Затем она исчезла в мертвой зоне и вдруг сказала ему, склонившись к открытому с его стороны окошку "жигуленка":

— Нравишься ты мне, мент. Особенно в этой куртке. Здесь, на ярмарке купил что ли? — и, не собираясь ждать ответа, приказала: — Поехали к тебе!

Рысью возвратилась к "Ситроену" и, не оглядываясь (знала, что он следует за ней), понеслась по Вернадского в обратную сторону. За гостиницей МВД сбросила скорость, скорее всего для того, чтобы не пропустить нужный дом. Не пропустила, вырулила к его подъезду. Вылезла и руки в карманы куртки, ноги на ширине плеч — сурово, как гаишник, наблюдала за его парковкой. Он молча подошел. Она продолжала приказывать:

— В гости приглашай.

— Прошу, — Сырцов приглашающе указал рукой на двери подъезда.

В прихожей она повесила джинсовую куртку на вешалку и осталась в фирменной маечке, удачно подчеркивавшей ее кардебалетные стати. Прошла в комнату, уселась на диван–кровать и оценила квартиру:

— В общем, у тебя ничего. Я думала — хуже, — теперь осмотрела квартиросъемщика по–настоящему, но сделанных выводов не огласила, попросила только миролюбиво уже: — Выпить хочется, дорогой мой милиционер. Что у тебя имеется?

Он стоял в дверях, прислонившись плечом к притолоке. Ответил однозначно:

— Водка.

— Ну уж! — она решительно встала, порылась в кармане куртки, нашла ключи и вышла к "Ситроену". Он в окно наблюдал за ней.

Она вернулась с бутылкой "Энесси" и двумя лимонами. Бутылку поставила на хлипкий журнальный столик, а лимоны протянула Сырцову:

— Порежь потоньше.

Он порезал лимоны и сырку вдобавок, разложил по тарелкам, прихватив две рюмки, перенес все это из кухни на журнальный столик. Усаживаясь в кресло, сказал ей на всякий случай:

— Ты же за рулем.

— Милиционеры к хорошеньким женщинам снисходительны.

— Это к хорошеньким, — показал, наконец, зубки Сырцов.

— А ты, хотя тоже мент, не снисходителен.

— Я — бывший мент.

— А теперь топтун, — добавила за него Татьяна Вячеславовна. — Так что не тебе судить: хорошенькая я или нет.

— Успокойся. И для мента и не для мента ты — хорошенькая.

— Зачем укусил тогда?

— Для порядка. Чтобы не заносило тебя, — он разлил по рюмкам, поставил бутылку на стол, весело заглянул ей в глаза: — Для чего ко мне пожаловала, завоевательница?

— Отдохнуть, — высокомерно призналась она.

— Аристократка, которой надоели приемы, рауты, презентации, премьеры и вернисажи, в пресыщении спустилась на дно. Фильм "Сладкая жизнь". Лимита ты, лимита!

— Сам–то ты кто такой, мент недоделанный?! — взъярилась она.

— Да, и я — лимита, — миролюбиво признал их равенство Сырцов, поэтому тебя и распознал. Так что не особо старайся павлиний хвост распускать.

— Сам–то откуда? — спокойно — собрала в палочку павлиний хвост поинтересовалась она.

— Мы–то? Мы–то брянские, — ответил он и взял рюмку. — Выпьем?

— Ты же за рулем, — издевательски повторила она его слова.

— Я всегда за рулем. И никогда не нарушаю правил. Поэтому меня и не задерживают.

— Так и не нарушая правил до Москвы доехал, — догадалась Татьяна Вячеславовна. — Тихо–тихо, потихоньку, кривыми дорожками.

— Прямыми, дурында! ВДВ, Афган, школа милиции и МУР по распределению, — зачем–то поведал о себе Сырцов. А вот зачем: — Хочешь, про твою дорожку расскажу? Три года подряд в театральный институт поступала — не поступила. В конце–концов седой гражданин, который утешил тебя после второго провала и утешал в течение двух лет, воткнул тебя на какой–то конкурс — красоты ли, на лучшую фотомодель, манекенщиц — не знаю. Первого места ты, конечно, не заняла, но тебя заметил второй седой гражданин и (ты уже пообтерлась, движением позанималась), тоже утешая, пристроил в ресторанный кордебалет. Ну, а там поклонники от рэкетира до банкира. И спокойная гавань, наконец Сергей Сергеевич. Судя по говору, с юга. Ростовская что ли?

— Где ты все про меня разнюхал, мент?

— Да не разнюхивал я, Танюша, — после первого проигранного сета на ярмарке Сырцов удачно набирал очки. — Просто профессия у меня такая угадывать, — он снова поднял рюмку. — За Москву!

— Пропади она пропадом, — добавила Татьяна и по–мужски махнула рюмашечку.

Выпил и Сырцов, вертя рюмку в пальцах и глядя на нее же, спросил:

— Как ты узнала про меня?

— Заметила. Ты же за мной, как хвост. Вот я и заметила.

— Врешь ты. Ты не могла заметить меня, я бы почувствовал это. Я хороший сыщик, Танюша. Сергей Сергеевич сказал?

— Да иди ты! — послала куда надо Татьяна и быстренько разлила по второй. — Давай за наш фарт, чтобы не кончался!

— Будем считать, что и у меня фарт, — не особо согласился Сырцов, но выпил.

Она скривилась от лимона, зажмурилась, помотала головой и вдруг встала. И его попросила:

— Встань.

Он, не торопясь, поднялся, встал напротив и попросил тоже. Попросил ответить:

— Зачем я тебе понадобился?

Правая ее рука коснулась его здоровенной шеи, проникла под рубашку, погладила по плечу, дошла до мощной мышцы и вновь вернулась к шее, соединясь с левой. Она обняла его и призналась:

— Вот за этим, — и умело поцеловала. Поцелуй длился долго. Потом она, оторвавшись, поинтересовалась: — У тебя чистые простыни есть?

— Есть, — ответил он и вышел в прихожую, искать в стенном шкафу чистые простыни.

Она деловито отодвинула журнальный столик, и диван превратился в кровать.

12

Его рабочий день начался с визита к кинозвезде. Ровно в уговоренные двенадцать часов Роман Казарян позвонил в квартиру на Котельнической, и дверь тотчас распахнулась. Открыла сама кинозвезда.

— Натали, радость моя, подружка… — Роман припал губами к звездному запястью, потом перевернул ручонку, поцеловал в ладонь. Глядя с грустным умилением на седую с малой проплешиной голову Казаряна сверху, сексуальная мечта юнцов семидесятых годов погладила левой рукой (правую он по–прежнему не хотел отдавать) его по волосам и, в джокондовской полуулыбке, откликнулась в унисон:

— Любимый разбойник мой Ромочка, здравствуй!

После долгой разлуки встретились добрые, милые, чуткие люди. Подружка–приживалочка Милочка, находясь в малом отдалении, с душевным трепетом наблюдала за встречей не старых, нет — давних и верных друзей. Роман отпустил, наконец, ее руку, и она, сделав ею плавный жест, пригласила:

— Пойдем ко мне. Поговорим — наговоримся.

Проходя мимо Милочки, Роман без слов — не подыскать нужных слов сжал ее предплечье и мягко–мягко покивал головой с прикрытыми глазами. Сердечно поприветствовал, значит. Хорошо знал правила игры.

В кабинете–будуаре он, усевшись в светлое веселенькое кресло, оглядел внимательно стены и заметил, что:

— Имеются новые приобретения.

Натали вольно раскинулась на причудливом диванчике, закинула ногу на ногу, и закинутая длинная безукоризненная нога явилась на свет в полной своей красе. Покачав золотую домашнюю туфельку, висевшую на пальчиках этой ноги, Наталья заинтересованно (знала: Казарян — спец в этих делах) спросила:

— Ну и как они тебе?

— Судейкин он и есть Судейкин. Тышлер — просто прелесть. А вот Бируля. Сомнителен Бируля. Он лет тридцать, тридцать пять тому назад в моде был, особенно зимне–весенние эти серые пейзажи, и поэтому умельцы подделок весьма лихих налепили довольно много.

— Подделка, так подделка. Если подделка, то замечательная, она мне нравится. Пусть висит, — сыграла полное безразличие Натали. И, чтобы не думать о фальшивом Бируле, чтобы не огорчать себя этими думами, перевела разговор: — Вчерашним звонком ты меня прямо–таки заинтриговал. Я вся внимание, Рома.

Заговорить Казарян не успел: Милочка вкатила в кабинет двухэтажный стеклянный столик на колесиках, на котором в идеальном порядке располагались стеклянный пышащий паром кофейник, стеклянные чашечки, стеклянные тарелочки с разнообразной закусью и стеклянная, естественно, бутылка с лимонным финским ликером. Поставив столик между кинозвездой и кинорежиссером, Милочка холодно сообщила:

— Так я пойду, Ната? У меня в городе дел в непроворот.

— Иди, иди, — согласилась Наталья. — Когда придешь?

— Да вечерком, наверное, загляну. Всего хорошего, Роман Суренович.

Роман проводил ее взглядом, поинтересовался:

— Обиделась что ли?

— Угу. Что беседы беседуем без нее. Ну, да ладно. Говори давай.

Сниматься Наталья стала в конце шестидесятых. Поначалу в амплуа простушек: кругленькая была, пышная, бойкая. Одним из первых снял ее Казарян в роли ядреной дикой таежной девы. Потом похудела, подсобралась, поднахваталась и стала героиней — хороша была, хороша. В моду вошла, снимали ее азартно, много. Затем незаметно перекатило за тридцать, и режиссеры, которые совсем недавно рвали ее на куски, перестали приглашать. В отличие от многих, оказавшихся в подобной ситуации неуравновешенных товарок, она не возненавидела весь мир, не спилась, не сдвинулась по фазе.

Она завела себе мецената. Из ЦК. И как по мановению волшебной палочки, те режиссеры, что в последнее время проходили мимо нее, стараясь не заметить, вдруг прониклись к ней небывалым дружеским расположением. Опять стали снимать. Лет пять тому назад меценат из начальника отдела был выдвинут в секретари, и она стала истинной кинозвездой. Обложки журналов с ее портретами, статьи о ее творчестве, регулярные и частые поездки по многочисленным кинофестивалям во все концы света… Сегодня уже, конечно, не то, но все же… Кинозвезда, она и есть кинозвезда.

— Мне твой папашка нужен, Ната.

Партийный борец за народное счастье в кинематографических кругах ходил под кличкой "папашка". Наталья среагировала мгновенно:

— Он теперь никому не нужен, Рома, даже мне.

— Вот и обрадуй забытого всеми страдальца. Позови его сюда.

— Я же сказала: он мне не нужен. Он нужен тебе, — она сделала паузу, чтобы разлить кофе по чашкам, а ликер — по тонюсеньким рюмкам. Кончив дело, гуляла смело: — На кой ляд мне его вызывать?

— Ну, коли уж по–простому, так давай совсем по–простому. Ты хочешь знать, что ты с этого будешь иметь? Отвечаю: ничего, кроме моего дружеского расположения.

— Немного, Рома.

— Не скажи, не скажи. Ты же знаешь наших радетелей за правду и демократию: вчера они тебя по определенной причине в ягодицы целовали, а сегодня, по этой же причине, за вышеупомянутые ягодицы кусать будут с яростью. А я, если ты поможешь мне, скажу, что это делать стыдно. Стыдно им, может и не станет. Но неудобно — да.

— Мой любимый ликер, — сказала она, пригубив рюмочку. — Попробуй, Рома.

Рома с отвращением попробовал, быстро запил кофеем и стал мелко жевать ломтик сыра. Игра "кто кого перемолчит" шла довольно долго. Сдалась Наталья:

— Что ты с ним собираешься делать?

— Бить я его не буду, не беспокойся.

— А я не беспокоюсь. Я бы даже некоторое удовольствие получила, если бы кто–нибудь начистил эту самодовольную рожу.

— Мать моя, что ж ты так о любимом человеке?

— Да иди ты… — разозлилась она и снова наполнила рюмки. Взяла свою, полюбовалась чистой желтизной напитка. — Только учти, его за жабры ухватить — дело непростое. Скользкий, верткий, как угорь.

— Да ты только вызови его сюда, и я с ним разберусь!

— Связью со мной его доставать будешь?

— Ну, это так, для затравки. А для настоящего разговора у меня серьезные аргументы есть.

— Ну, да хрен с тобой. Даже забавно, — она подмигнула Казаряну. Будет забавно?

— Что, что, а это я тебе обещаю.

— Кретин этот дома боится жить. На конспиративной квартире обосновался, — она со столика перетащила, не поднимаясь, телефон на диван. — Ты погуляй по квартире, в гостиной тоже кое–что новое имеется, посмотри, а я с ним один на один поговорю, без стеснения.

Казарян пошел смотреть живопись.

…Юрий Егорыч явился минут через сорок. Наталья приняла у него плащ и шляпу, повесила в стенной шкаф. Он в ответ поцеловал ее в щечку, протянул пяток тюльпанов и спросил, приглаживая у зеркала редкие волосы:

— Что там за секреты у тебя, зайчонок?

— Я так и выложила тебе все у дверей. Пойдем ко мне.

Они входили в кабинет–будуар, когда в дверях гостиной возник Казарян.

— Провокация! — диким голосом закричал Юрий Егорович. — Провокация!

И рванул назад к выходу. Казарян перехватил его на бегу, дружески полуобнял и сказал в ближайшее ухо:

— Успокойтесь, Юрий Егорович. Здесь только ваши доброжелатели.

А кинозвезда поставленным голосом кинула реплику "а парт":

— Разорался, кретин.

— Позвольте, — Юрий Егорович освободился от казаряновских объятий, снова поправил волосы и спросил с презрением: — Я — пленник?

— Пленник, — подтвердил Казарян. — Пленник своей страсти, не правда ли?

— Что вы хотите от меня? — не принял игривого тона секретарь.

— Поговорить с вами. Только и всего.

Не хотелось казаться трусливым дураком. Юрий Егорович дернул плечиком, поднял бровь, мол, ну если вам так хочется, что же, — и решительно направился в кабинет. Не спросясь, бухнулся в кресло, в котором сидел Казарян, мельком увидел столик, брезгливо поморщился и, глядя на Казаряна, пристроившегося на низком пуфике, твердыми начальническими глазами, сделал заявление:

— Если наша беседа планируется вами, как попытка выудить сведения для дискредитации меня и партии, одним из руководителей которой я являюсь… Да, являюсь, потому что, несмотря на все беззаконные декреты, партия живет и борется!.. Так вот, учтите, в подобном случае я вести беседу не буду.

— О, Господи, — устало проговорила Наталья и вышла. А Казарян аж руками взмахнул:

— Что вы, что вы, Юрий Егорович! Меня интересуют вещи сугубо частного характера.

— Ваше право задавать вопросы, — Юрий Егорович уже совсем успокоился: вернулось столь привычное чувство превосходства. — Мое же — отвечать на них или не отвечать.

Прежде чем спрашивать, Казарян решил рассмотреть собеседника. Первый раз он так близко видел одного из руководителей партии и правительства. Видел он его, конечно, на ретушированных портретах и издали — в президиумах. Но так близко — впервые. Гладкие, чуть одутловатые, привыкшие к массажу и крему, щеки, хорошо отремонтированные зубы, глубоко посаженные карие глазки, брови грустным домиком. Голос тихий, журчащий, на низких регистрах — к такому голосу надо прислушиваться. Вот только "провокация!" кричал высоко, по–бабьи. А, в общем, личико малозначительное и стертое.

Вошла Наталья, поставила на столик бутылку "Джонни Уокера" и миску со льдом.

— Чтоб разговорился.

— Спасибо, зайчонок, — привычно поблагодарил Юрий Егорович, но вспомнил, что она его безжалостно подставила, и поправил себя: — Волчонок.

— Вассисуалий Лоханкин, — сообщила Наталья Казаряну. — Волчица ты, тебя я презираю…

Юрий Егорович на обидную реплику не прореагировал. Да и не хотел он более замечать эту дамочку. Его интересовал Казарян.

— Кстати, а вы — кто?

— Я — Роман Суренович Казарян. Кстати, кинорежиссер. Очень кстати.

— Я слушаю вас, Роман Суренович, — разрешил начать беседу Юрий Егорович и откинулся в кресле, снисходительно ожидая вопросов.

Настырный Казарян не заставил себя ждать:

— Вы знаете такого — Ивана Вадимовича Курдюмова?

— Курдюмов… Курдюмов… — Юрий Егорович делал вид, что вспоминает. — Наш консультант, кажется? Да, он мне известен.

— А род его деятельности? Что — род его деятельности? — не понял секретарь.

— Род его деятельности известен вам?

— В общих чертах. По–моему он работал в международном отделе.

— И по–моему тоже. Но чем он в этом отделе занимался?

— К сожалению, не в моих человеческих возможностях знать: чем конкретно занимается каждый мелкий клерк нашего учреждения.

— Занимался, — поправил Казарян. — И хватит мне лапшу на уши вешать.

— Не понял вас, — предостерегающе заметил Юрий Егорович.

— Сейчас поймешь, — пообещал Казарян, которому надоело галантерейное общение. — Судя по покупкам, которые ты делал в Бельгии, попутно участвуя в работе конгресса рабочих партий, ты довольно активно поклевал из ладошки Ивана Вадимовича. Насколько мне известно, он распоряжался выдачей зеленой наличности страждущим партийным вождям, отправляющимся за бугор.

— Я получал определенные суммы, положенные мне на законных основаниях.

— На законных основаниях положены командировочные в размере 25 долларов в день. А ты только в Бельгии купил себе "Мерседес", который посольство беспошлинно и бесплатно переправило в Москву, и два бриллиантовых колье — одно жене, другое Наташке — по полторы тысячи долларов каждое.

— Ложь! — громоподобно выкрикнул Юрий Егорович.

— Дамские цацки тебе помогал выбирать художник Борька Малков, которому ты за несколько его картинок помог в свое время покинуть нашу любимую родину. Ты ведь у нас коллекционер, ты вон и Наталью приучил. Художники — народ незамысловатый, а если Борьку попрошу я, давний его приятель, он охотно изложит всю эту историю в подробностях хоть в официальных показаниях, хоть на страницах печати. Компрене, Юрик?

— Шантаж, — догадался Юрий Егорович.

— Ага, — подтвердил Казарян.

— Ничего не доказано. Сплетни, измышления, клевета.

— Доказать это — раз плюнуть. Борька в момент письменно подтвердит. А уж работники посольства, демонстрируя свою лояльность российскому правительству, такое напишут! Кроме того, кое–какие доказательства у меня уже имеются. Помнишь, годика три назад состоялась грандиозная выставка художников кино и театра? Помнишь, конечно. Ты ведь посетил ее в последний день, вернее — вечер, когда уже публики не было. И не один, а с искусствоведом. Не с тем, который в штатском, а с настоящим искусствоведом. Искусствоведы же в штатском в данном случае несли службу охраняли тебя и плелись сзади. Мило беседуя, вы осмотрели выставку, а назавтра прямо с утра к моей подружке Леночке — директору–распорядителю этой выставки явился твой помощник со списком тридцати эскизов, которые ты хотел бы получить в свое владение. Леночка — дама ушлая, к тому же она несла материальную ответственность перед художниками за сохранность их произведений, и поэтому наотрез отказалась отдавать вам что–либо. Тогда ваш помощник посоветовал позвонить художникам и спросить их, не желают ли они из глубочайшей симпатии к вам просто подарить эти эскизы. Леночка так и сделала. К горькому ее разочарованию, только двое отказались. Помощник увез двадцать восемь первоклассных экскизов, а вы прислали художникам благодарственные письма. Предусмотрительная Леночка собрала эти письма и, на всякий случай, хранила их у себя. Лентяй — помощник твой не мудрствовал лукаво — набрал на компьютере типовое письмо и менял только имена–отчества. Не письма получились — расписки. Двадцать восемь расписок в том, что ты бесплатно обрел уникальные произведения. Письма–расписки эти у меня. Показать?

— Эти письма доказывают лишь одно: мне преподнесли подарки и я с благодарностью их принял.

— С письменными показаниями Леночки, заверенными тремя свидетелями, которое тоже у меня, картинка резко меняется: это вымогательство. Ты, как я краем уха слыхал, в числе наиболее стойких, кристально честных марксистов–ленинцев подписал открытое письмо народам России, в котором клятвенно заверяете эти народы, что бескорыстнее и принципиальнее защитников их интересов, чем вы, на белом свете не существует. А мы народам — расписочки, показания и подробные рассказы о заграничных приключениях. То–то народы обрадуются!

— А я воспоминания опубликую, — мечтательно прервала Наталья. — Уже название придумала: "Семь лет в койке с вождем КПСС". Хорошие бабки заработаю.

— Спрашивайте, что вы от меня хотите, только побыстрее — я устал, Юрий Егорович налил порядочно виски в стакан, туда же отправил ледяной кубик, поболтал все это и, цедя сквозь зубы, перелил дозу в себя.

— Кто принял решение, что Курдюмов должен исчезнуть?

— Решение принималось коллегиально.

— Когда?

— Пятого сентября, на последнем заседании секретариата.

— Девять дней тому назад… Постой, всех же к этому времени уже разогнали!

— Разогнать можно толпу, — холодно заметил Юрий Егорович, — Мы нечто другое.

— Значит, как в славные годы, большевики ушли в подполье. Ясно, все ясно, правильным путем идете, дорогие товарищи. А в общем–то, хрен с вами.

— Приятно мертвого льва за хвост дергать? — не выдержал, огрызнулся Юрий Егорович.

— Ишь ты, и зубки показал, — удивился Казарян. — К сожалению, как ты сам только что подтвердил, лев далеко не мертвый. Но, давай отложим дискуссию о судьбах партии на потом. Чем мотивировалось это решение?

— Желание руководства сохранить денежные средства партии от незаконной конфискации. Только и всего.

— Я полагаю, что исчезновение Курдюмова — всего лишь начальный этап его нелегального существования. Каковы последующие этапы?

— Сохраниться и сохранить документацию, без которой господам демократам до партийных денег не добраться. Пока не наступят лучшие времена.

— Ты считаешь, что они наступят?

— Без сомнения, — с искренней убежденностью сказал Юрий Егорович. Роман Суренович, зачем вам Курдюмов?

— Вопросы задаю я, — терпеливо напомнил Казарян. — Естественно детали операции по конспирации Курдюмова вам не известны. Но вы должны знать, кто конкретно осуществил ее. Кто?

— Разработка и проведение этой операции поручена компетентным в этих делах людям.

— То есть людям из КГБ?

— Вот именно.

— Бывшим или действующим?

— Вот чего не знаю, того не знаю, — на этот раз правду говорить доставляло Юрию Егоровичу истинное удовольствие. — Ни имен их не знаю, ни должностей. Не посвящен. Я ответил на все ваши вопросы?

— Не спеши. А кто посвящен? По всем правилам вашей партийной игры кому–то одному из вас персонально должно быть поручено это дело.

— Поручено это начальнику административного отдела.

— Гляди ты! Стишками заговорил! — восхитился Казарян, но тут же вернулся к своим баранам: — Он в Москве?

— Ему рекомендовано тоже исчезнуть, Роман Суренович.

— Неглупо, весьма неглупо, — оценил их предусмотрительность Казарян. — Теперь несколько вопросов о самых последних ваших партийных акциях…

— Все, — сказал Юрий Егорович и встал. — Я сказал все, что мог и не мог, не должен был говорить.

А Казарян вскочил. Вскочил, одной рукой сгреб лацканы секретарского пиджака и слегка потряс его владельца, приводя в чувство.

— Тогда вопрос сугубо личного характера, — угрожающе ласково начал он, перестав трясти, не отпуская Юрия Егоровича. Ты когда в последний раз ездил в городском транспорте? Ни метро, в троллейбусе, в автобусе? Лет двадцать пять — тридцать тому назад, да?

— А какое это имеет значение? — вызывающе поинтересовался Юрий Егорович. Он не сопротивлялся. Он гордо, как Зоя Космодемьянская, стоял перед мучителем.

— Большое, — Казарян все–таки отпустил его и вернулся на пуфик. Потому что скоро придется тебе привыкать к переполненному метро и забитым автобусам. Персоналку у тебя уже отобрали, а я постараюсь, чтобы твой личный "мерседес" конфисковали.

Юрий Егорович налил вторую порцию из бутылки с веселым сквайром на этикетке, быстро выпил, возвратился в кресло и, закинув ногу на ногу, спросил независимо:

— Что еще надо?

Устал Казарян от Юрия Егоровича. Надоел он ему. Противно было на него смотреть. Изучая орнамент афганского ковра, Казарян приступил неспешно:

— Насколько мне известно, в последние полгода Госбанк прекратил незаконные валютные выплаты на нужды ЦК. В то время, судя по весьма достоверной информации, ваши затраты в СКВ даже увеличились. Откуда баксы, Юрик?

— Все очень просто, Роман Суренович. Ни для кого не секрет, что мы в последнее время весьма активно вкладывали средства во многие предприятия. Валюта, о которой вы говорите, наша доля от доходов этих предприятий.

— От каких предприятий? Названия, имена руководителей, кто конкретно выдавал деньги и кому.

— Все было централизованно, — Юрий Егорович глянул на свой "Ройлекс". Было без пятнадцати три. — Поступления шли через Курдюмова от председателя правления совместного акционерного общества "Департ" Горошкина Сергея Сергеевича. Я сказал все. Я могу считать себя свободным?

— Считай, — разрешил Казарян.

В прихожей Наталья вытащила из стенного шкафа секретарские плащ и шляпу. Плащ она сунула ему в руки, а шляпу надела Юрию Егоровичу сама. Ладонью сверху хлопнула по тулье, поломав франтовскую замятость и, открывая дверь, сказала без особых эмоций, просто констатируя:

— Слабак ты, Юра. Ромка поломал тебя, как хотел.

— Сука ты! — взвизгнул Юрий Егорович и с плащом в руках выскочил на площадку. Уже оттуда добавил: — И блядь!

13

Что–то мешало бессознательно и сладостно существовать. Уже входя в реальное бытие он понял, что какая–то гадость ползет по щеке. Он ладонью попытался прихлопнуть эту гадость и тут же открыл глаза.

Совершенно одетая Татьяна сидела в кресле, а он — совершенно голый под простынкой лежал на диване. Татьяна смотрела на него и грустно улыбалась. В руке держала лайковую перчатку. Видимо ею щекотала его.

— Пора вставать, Жора, половина четвертого!

— Как же это я заснул? — страшно удивился Сырцов.

— В одну секунду, — сообщила Татьяна. — Собирайся.

— Храпел? — застенчиво поинтересовался он.

— Еще как!

— Тогда извини, — он развернул, не снимая с себя, простыню поперек, связал ее узлом на спине и эдаким Иисусом последовал в ванную комнату.

— Когда он — причесанный и одетый — вернулся в комнату, она стояла у окна и смотрела на оживленный проспект. Солнечно там было и тепло, наверное.

— Я готов, — доложил он. Она резко развернулась. Здоровенный и гладкий Сырцов улыбался ей. Татьяна сначала зябко обняла на мгновение себя за плечи, а затем — рывком — Сырцова за могучую шею.

— Тревожно что–то мне, — призналась она. — И холодно.

— Так давай пойдем на солнце! — весело предложил Сырцов.

Ехали, как обычно: она впереди на "Ситроене", он сзади — на "семерке". У метро "Университетская" свернули на Ломоносовский, не доезжая Ленинского развернулись. Он приткнулся у обочины, а она поехала на стоянку. Заглушив мотор, он наблюдал за ней. "Ситроен" преодолел подъездную дорожку и покатил к стоянке у подъезда, рядом с которым волновалась необычная толпа. Сырцов выскочил из автомобиля и кинулся к подъезду.

На бегу он видел, как Татьяна вышла из "Ситроена", как в растерянности оглянулась, как прижала ладонь ко рту — в ужасе. Сырцов смешался с толпой.

К Татьяне подошел молодой человек и взял ее под руку. Толпа с ликующим любопытством смотрела на них.

Молодого человека Сырцов знал хорошо: бывший кореш по МУРу Володька Демидов. Продолжая поддерживать Татьяну под руку, Демидов осторожно повел ее к подъезду. Сквозь строй. Мужики рассматривали ее, а бабы, особенно бабки, старались заглянуть в глаза.

Демидов и Татьяна скрылись в подъезде, и тогда люди толпы задрали головы вверх — смотрели туда, где на одиннадцатом этаже настежь было распахнуто окно в квартире Горошкиных.

А Сырцов туда не смотрел, он смотрел на свободный от толпы пятачок асфальта, который охранял милиционер. На пятачке мелом был нарисован контур человеческого тела. Место, где должна быть обозначена голова, было обильно и тщательно посыпано песком. Люди уже не смотрели вверх. Они приступили к дискуссии:

— Выкинули, точно говорю, выкинули, — доносился пропитой мужской голос.

— Да выбросился сам! — бабий яростный окрик.

— Откуда знаешь?

— Жена–то видали, какая молодая? А он в летах. Изменяла ему она, вот что! А он взял да и выбросился!

14

То в цехах, то на совещании в отделе, то у генерального директора, то в столовой… Три часа провели Спиридонов и Смирнов, регулярно позванивая по местному телефону. Звонить им разрешили из шикарной приемной громадного, как министерство, здания заводоуправления. Он был неуловим.

Только в четыре часа знакомец Алика снял телефонную трубку и довольно длительное время не понимал, кто ему звонит.

Спиридоновский одноклассник — учился вместе с восьмого по десятый в 145 средней мужской школе, вместе в футбол гоняли — Геннадий Пантелеев был на этом заводе генеральным конструктором.

По мраморным ступенькам он юношей сбежал к ним навстречу и, умильно глядя на Алика, приветственно раскинул руки:

— Старый–старый Спиридон!

— Молоденький–молоденький Понтель! — откликнулся Алик.

Обнялись, похлопали друг друга по спинам, разъединились для обоюдного осмотра. Алику было на что посмотреть, генеральному конструктору не то что своих шестидесяти — пятидесяти не дашь: строен, легок, быстр, в блондинистой короткой прическе не одного седого волоса, лицо с коротким носом, с серыми прозрачными глазами, с сильным подбородком — в привычном и здоровом загаре.

Первым окончил осмотр Пантелеев и, в принципе, оказался доволен им:

— Хорош, но слегка толстоват. Впрочем, полнота тебе идет.

— А ты просто хорош, по всем статьям.

— Тебе, как я понимаю, я зачем–то понадобился, вот ты и льстишь, Геннадий Пантелеев засмеялся и, резко обернувшись к Смирнову, продемонстрировал замечательную память: — А я вас тоже узнал: вы в одном дворе с Аликом жили. Я помню какой вы возвратились с войны: лихой, красивый, весь в орденах… Саша, кажется, да?

— Ну и ну! — удивился Смирнов. — Вам бы по моему ведомству служить.

— Не понял, — признался Пантелеев.

— Вы бы классным милиционером стали, — пояснил Смирнов. — А зачем–то в генеральные конструкторы подались…

Посмеялись все трое. Отсмеявшись, Пантелеев решительно предложил:

— Здесь никаких разговоров. Поехали ко мне. Я сегодня с этой лавкой больше дел не имею. За мной, орлы!

Просто ходить генеральный конструктор, видимо, не умел. Он носился. Он пронесся сквозь замысловатое стеклянное антре через асфальтовое пространство перед зданием, на бегу кивая встречным, которые почтительно приветствовали его. Резко распахнув дверцу "мерседеса", он обернулся и зазывно помахал рукой Алику и Смирнову, отставшим из–за смирновской ноги.

— Езжай, мы за тобой! — крикнул ему Алик и глазами указал на убогую "Ниву".

Пантелеев захлопнул дверцу, устроился за рулем и стал ждать их, разогревая мотор.

Бесконечный бетонный заводской забор, улицы современного, но чистого и весьма симпатичного городка, ровный асфальт сквозь породистый сосновый бор. У решетчатого забора, ограждавшего колоссальный участок, "Мерседес" остановился. Пантелеев вышел из машины, открыл ворота, пропустил их на "Ниве", проехал сам, закрыл ворота и последовал за ними.

Они остановились у кирпичного двухэтажного коттеджа. Не коттедж даже, а швейцарское шале: один скат крыши почти плоский, другой — градусов под шестьдесят почти до земли, на темно–коричневой стене белые окна в мелкую клетку, а меж окнами от фундамента к крыше — плотные, зеленые с желтизной, лиственные джунгли дикого винограда. Пантелеев загнал "Мерседес" в гараж, и они вошли в дом.

В необъятной гостиной хозяина встречало все семейство — жена и два сына. Семейство — явно второго захода: жена где–то сорока, а паренькам на вид одному лет двенадцать, а второму еще в школу идти.

— Надежда, знакомься! — закричал быстрый Пантелеев. — Два Александра и, насколько я помню, оба Ивановичи. А это, как вы уже слышали, — Надежда. Два разбойника — Кирилл и Мефодий.

— Правда? — слегка усомнился Алик.

— Правда, — подтвердила Надежда и глазами указала на Пантелеева: чего, мол, с него взять?

— Обедать, обедать! — кричал Пантелеев.

— Нам возвращаться в Москву, может, поговорим до обеда и мы поедем, а вы пообедаете без нас? — предложил свой вариант Смирнов.

— Все разговоры после обеда! — безапелляционно решил Пантелеев.

Обедали в столовой на втором этаже за громадным столом под крахмальной скатертью. Чинно обедали, в традициях хороших домов. После обеда мужчины спустились в гостиную, где уже неизвестно кем был разожжен камин. Печенье в коробке, пузатые рюмки. Смирнов вспомнил, что аристократы, в отличие от него, плебея, выпивают после еды.

Пантелеев разлил и предложил:

— Ну, братцы, со свиданьицем.

— От нас уполномочен Алик. Я — за рулем, — объяснил положение дел Смирнов.

— А хочется? — Пантелеева интересовало все.

— Очень, — уверил его Смирнов и взял быка за рога: — Я сейчас вам расскажу одну весьма занимательную историю, которая, может быть каким–то краем затронула и вас. Если это так, то мы с Аликом будем задавать вопросы, на которые вы будете отвечать или не отвечать. Договорились?

— Договорились. Люблю слушать занимательные истории.

— А отвечать на вопросы? — не удержался Алик. Пантелеев ему не ответил, отмахнулся только.

Историю Смирнов поведал кратко, четко, по этапам, убедительно по логике. Адаптировано, правда, к обстоятельствам: без имен, без конкретных деталей, без предварительных прикидок.

— Любопытно, любопытно, — невнятно откликнулся Пантелеев по окончании рассказа. — Теперь вопросы, да?

— А можно? — нарочито робко спросил Смирнов и, получив разрешение повелительным пантелеевским взглядом, задал первый вопрос:

— Вы знали Курдюмова?

— Весьма и весьма шапочно. Представляли мне его как–то, когда он на заводе ошивался. Я был уверен, что он из промышленного отдела, а тут вон что… — рассеянно ответил Пантелеев. Возил рюмку по столу, соображал что–то.

— Ваш особист, как он? За пищик его подержать можно? — задал второй вопрос Смирнов.

— Подержать за пищик его, безусловно, можно. Но каков будет результат? Он — полный идиот, ребята.

— Члены их шайки любят прикидываться идиотами. Удобнее работать, заметил Алик.

— Этот не прикидывается, — уверил Пантелеев и, резко встав, подошел к комоду, на котором стоял телефон. Он не только быстро бегал, но и быстро соображал. Жестом показав, чтобы они немного подождали, набрал номер и закричал в трубку: — Мишка, кончай трудиться, пупок развяжется! Коньяка хорошего хочешь?.. А хоть до усрачки… Давай, давай быстрей! Ждем тебя, он вернулся на место, обеими руками взял пузатую рюмку и объяснил: — Мишка Прутников, наш коммерческий директор. По–моему, он с Курдюмовым в дочки–матери играл.

Прутников объявился минут через пятнадцать, тоже был быстр на ногу. Или выпить очень хотелось. Представившись и поздоровавшись, он глянул на столик, и на его личике появилась демонстративно сделанная гримаса отвращения.

— Я в ваши аристократические игры играть не намерен, — сделал он заявление и по лестнице двинул на второй этаж.

— Мишка, Мишка, ты куда? — забеспокоился Пантелеев.

— К Надьке подхарчиться, — исчезая, ответил Мишка.

Он не заставил себя долго ждать, явился минуты через две, держа в руках глубокую тарелку с сациви. Не пожадничала Надежда, навалила с горкой. Мишка поставил тарелку на столик, притянул четвертое кресло, уселся, налил до краев рюмку Пантелеева, выпил из нее и, понюхав лимончик, приступил к сациви. Пантелеев сходил к горке, принес четвертую рюмку и поинтересовался:

— Небось, чавкать будешь?

— И еще как! — заверил Мишка.

— А кости куда девать будешь?

— В камин! — заорал Мишка и, продолжая харчиться, спросил, глядя в тарелку: — Допрашивать когда будете? Лучше сейчас. Когда я ем, я словоохотлив и откровенен.

Взглядами Алик и Смирнов попросили Пантелеева начать. Тот и начал:

— Ведь ты имел дело с Курдюмовым и ЦК, а, Мишенька?

— А как же, — охотно подтвердил Мишенька, обсосал мелкую косточку и запустил ею в камин. — Золотой человек!

— В каком смысле? — искренне удивился Алик.

— В прямом. Приедет, бумажки привезет, и у нас полный порядок и с фондом зарплаты, и с премиальным фондом, и с соцкультбытом, и те де и те пе.

— Какие же бумажки он вам привозил? — спросил Смирнов.

— Секретные. С тремя крестами. Не подлежащие разглашению.

— А ты разгласи, — посоветовал Пантелеев.

Мишенька налил себе еще, выпил, хладнокровно выдерживая взгляды троих, закусил, ответил троим лучезарным взором и задал встречный вопрос:

— Что он натворил?

— Он исчез, — ответил Смирнов.

— А вы его ищете. Вы оттуда? — Мишенька костяшками пальцев постучал по столу, изобразил стук.

— Они действуют по просьбе нового руководства, — ответил за Алика и Смирнова Пантелеев.

— Новое — это то, которое жаждет прихлопнуть наш любимый военнопромышленный комплекс, и тем самым лишить меня хорошо оплачиваемой работы. Они из меня нищего делают, а ты им помогай?

— Помогай, — эхом отозвался Пантелеев.

— А потом другие люди, действующие по просьбе старого руководителя, нежно возьмут тебя за бока и повлекут в узилище, как изменника и израильского шпиона.

— Не возьмут и не поведут, — успокоил его Алик.

— Вы в этом уверены, а я — нет.

— Мишка, перестань делать клоуна, отвечай, — приказал Пантелеев. Можешь считать, что спрашиваю я, твой косвенный начальник.

— Вторую бутылку поставишь? — потребовал Мишка. — По той причине, что косвенный. Ладно, ладно, не рычи, Гена. Слушайте же. Про бумажки. Но сначала о наших взаимоотношениях с заказчиками. Вся наша продукция производится по Госзаказу и направляется в распоряжение Министерства обороны. В особый Госзаказ выделяется экспортная часть, которая раз в квартал, обычно в конце, транспортируется в определенные порты и куда–то отбывает, вероятно к нашим многочисленным друзьям на африканском континенте. Так вот, как правило, в конце квартала же появлялся на заводе товарищ Курдюмов с той сакраментальной бумажкой, содержанием которой вы интересуетесь. Бумажка это — требование того же МО об увеличении очередной экспортной партии процентов на двадцать–тридцать. И я, как коммерческий директор, с восторгом пытался удовлетворять это требование. Дело в том, что эти проценты оплачивались уже не как госзаказ, а в мировых ценах. В рублях, конечно, по нашему непонятному курсу, но заводу все равно это было невероятно выгодно.

— Почему этим занимался работник ЦК, а не военпреды? — спросил Смирнов.

— Не знаю.

— Продукция этой части была аналогична общему заказу? — задал непонятный вопрос Алик.

— Не совсем. На экспорт у нас идут, открою вам государственную тайну, которая известна последнему пацану нашего города, изделия "земля–земля", "земля–воздух", "воздух–земля" и "воздух–воздух". В курдюмовских бумажках чаще всего изделия "воздух–земля" и "воздух–воздух" отсутствовали.

— Эта часть транспортировалась отдельно от общего экспортного заказа? — задал еще один вопрос Алик. Мишенька с любопытством на него посмотрел и ответил:

— Вместе. Все направлялось в порты назначения вместе.

Ничего не понимал в этой хренотени Смирнов. Его интересовало другое:

— У Курдюмова были в вашем городе друзья, подруги, просто знакомые, у которых он мог остановиться заночевать?

— Скорее всего, нет. Прибывал он на персональной черной "Волге" и отбывал на ней как только завершал дела, — Мишенька откинулся в кресле, подождал следующих вопросов, не дождался и тогда напомнил Пантелееву об обещанном: — Гена, тащи вторую бутылку! И телевизор включи: сейчас футбол начнется, моя конюшня сегодня играет.

Пантелеев притащил бутылку, включил японский телевизор. На громадном экране с пронзительной четкостью и замечательной цветопередачей было зеленое поле с черно–белым мячом — заставка. Мишенька скоренько переволок кресло поближе к экрану, рядом поставил на пол недопитую бутылку, а на подлокотник — рюмку. И уселся поудобнее в ожидании большого кайфа.

15

В половине пятого подъехала вторая группа. По стремительной деловитости из КГБ. Двое экспертов остались с милиционером, двое — надо полагать, следователь и розыскник — кинулись в подъезд. Эксперты фотографировали место падения, раскрытое окно, подъезд, мерили рулеткой расстояние, брали пробы грунта. Подлетела уборочная машина и ждала, когда эксперты завершат свои дела. Завершив, эксперты тоже последовали в подъезд, а уборочная машина, распушив упругие водяные усы, стала смывать с асфальта следы происшедшего, попутно расчесывая любопытствующую толпу. Сделав дело, машина уехала, а толпа не собралась уже более: смотреть было абсолютно нечего.

Сырцов сидел в "семерке" и, наблюдая издали, терпеливо ждал. Ждать пришлось долго: только около шести выкатилась из подъезда объединенная шарага. Необычайная картина — менты и чекисты вместе. Шумно расселись по машинам и уехали. Даже милиционера с собой прихватили. Сырцов определил для себя полчаса контрольных.

В половине седьмого он вошел в подъезд. В лифте поднялся до четырнадцатого этажа и оттуда пешком спустился до восьмого. Постоял на площадке, слушая жизнь обитателей подъезда. Потом неспешно поднялся до одиннадцатого.

Осторожно потолкал дверь квартиры. Судя по вибрации, закрыта только на защелку английского замка. Сырцов ухватился за ручки и, бесшумно рванув дверь по направлению к петлям, одновременно просунул в щель у язычка тончайшую стальную пластинку, которая была у него в связке с ключами. Только бы зацепилась.

Зацепилась. Сырцов бережно отжал язычок защелки и осторожно открыл дверь.

— Мяч у Кузнецова, передача Татарчуку, Татарчук делает обманные движения и вдруг совершенно неожиданно отдает пас набегающему Корнееву. Удар! Мяч в сантиметрах от штанги уходит на свободный. Обидно, конечно, что мимо, но какова комбинация! — скрипуче бубнил Перетурин на всю квартиру.

Телевизор работал в гостиной. Сырцов двинул туда.

Ослепительно сиял экран телевизора — смеркалось уже. Татьяна — в чем вошла в квартиру: в куртке, джинсах, кроссовках — лицом вниз лежала на диване. Сырцов взял со стола дощечку — пульт дистанционного управления и выключил телевизор.

— Кто здесь?! Зачем?! — дико закричала Татьяна, судорожно вскочив, почти упав с дивана. Она не узнала Сырцова, стоявшего на фоне светлого окна.

— Это я, Таня. Жора Сырцов, — назвался Сырцов и, пройдя к выключателю, зажег верхний свет. Мертво засверкала хрустальная люстра, стало противнее, но светлее.

— Уходи. Уходи. Нечего тебе здесь делать, — говорила она, обеими руками растирая лицо.

Сырцов подошел к окну, щелкнул шпингалетами, распахнул створки, обернулся и спросил:

— Отсюда?

— Уйди! — завыла Татьяна. — Уйди!

Она сидела на диване и, раскачиваясь, выла уже без слов. Он подошел к ней, схватил за борта куртки, рывком поставил на ноги, заглянул в глаза:

— Ты знала, что это случится?

— Отпусти меня, сволочь! — визгом ответила она. — Отпусти, мусор вонючий.

— Говори, тварь, отвечай, — шепотом требовал он. — Раздавлю, как вошь.

Нестерпимо громко вдруг грянул телефонный звонок. Она глянула на него вызывающе вопросительным взглядом. Телефон звенел. Он отпустил ее. Она обошла его, как столб. Один из телефонных аппаратов был неподалеку, на тумбе у серванта. Она одернула куртку, обеими руками проверила прическу, вздохнула глубоко, взяла трубку и томно сказала в микрофон:

— Алло?

Рядом с диваном валялся белый квадратик. Сырцов поднял его и спрятал в карман.

— Да… да… да… — говорила она. Потом положила трубку, обернулась к нему и с нескрываемым торжеством объявила: — Сейчас за мной настоящий мент заедет. Они хотят со мной посоветоваться. Так что вали отсюда, подонок.

— Ты от меня не скроешься, — пообещал он и без суеты удалился.

В машине он вынул квадратик, который оказался моментальным поляроидным снимком. Крупно, на весь кадр, была снята записка. Стемнело уже заметно, но записку он прочитал без труда: "Не сумел, не могу, не хочу жить при капитализме. Настоящая моя жизнь кончилась, поэтому кончаю жизнь по–настоящему. Прости меня, Таня. Сергей Горошкин".

Подкатила к подъезду черная "Волга" из нее выскочил незнакомый паренек. Номера машины не было видно. Милицейская, гебистская — не понять. Вскорости паренек вернулся с Татьяной — в осознанном горе: темный костюм, черные туфли, черная накидка на голове.

Поехали. На светофоре у Второй Фрунзенской Сырцов приблизился к "Волге". "МКМ". Номерок–то еще Щелоков придумал: Московская краснознаменная милиция. Он отпустил их: пускай себе едут на Петровку. Его работа кончилась, нет заказчика, нет и работы. Хотелось жрать. У Никитских ворот ушел налево, попетлял по переулкам и по Большой Бронной подъехал к "Макдоналдсу".

Три "Биг—Мака", две водички через соломинку. Полегчало.

16

У Загорска выбрались на ярославское шоссе и понеслись. Лихой старичок держал сто тридцать, млея от удовольствия. Алику хотелось говорить, но скорость мешала.

— Потише можешь? — попросил он.

— В кои–то веки по такой дороге едем, а ты — потише, — возразил Смирнов, но перешел на сто. После прежней — почти прогулочно катились.

— Тебе эта поездка что–нибудь дала? — осторожно поинтересовался Алик.

— В принципе, ничего.

— Ты хоть понял, какие этот Курдюмов операции проворачивал?

— А на кой хрен мне понимать? Мне он нужен, а не его комбинации.

— Ну и дурак, — осудил его Алик. — То, что делала эта шайка, величайшее преступление.

— Я в этих делах тупой, как валенок, — миролюбиво признался Смирнов. — Объясни товарищу популярно, а не ругайся.

— Ты пойми, что те двадцать–двадцать пять процентов, за которыми приезжал Курдюмов, это живые миллионы в валюте, да что я, миллиарды! — для начала Алик ударил астрономическими цифрами и, добившись эффекта (Смирнов изумленно оглянулся на него), приступил к изложению в подробностях: — Да будет тебе известно, тупица, экспорт оружия, вооружений вообще, дело строжайшим образом контролируемое не только нашими козлами — военными, но и рядом серьезных организаций, включая ООН. Поэтому на каждую партию имеется официально фиксируемая лицензия. Экспортные госзаказы, выполнявшиеся Генкиным заводом, вероятнее всего шли нашим братьям в освобождающиеся от колониального гнета африканские и азиатские страны в счет долгосрочных кредитов, то есть, по сути дела, бесплатно. Вместе с этими, госзаказными поставками, в порты уходила Курдюмовская часть. Все вместе, как единое целое, грузилось на пароходы по одной лицензии заметь, по одной! — направлялось к покупателям. Там с пароходов выгружалось по заранее строго оговоренным накладным точное количество изделий, а Курдюмовская часть оставалась на борту.

— Ну, и куда она девалась? — перебив, проявил наконец интерес Смирнов.

— Я полагаю, что где–нибудь в открытом море к пароходу подходило суденышко, с которого на наш борт прыгал скромный господин и вручал уполномоченному товарищу документы о переводе солидной суммы на определенный счет в швейцарском банке. После чего начиналась бойкая перегрузка изделий с парохода на суденышко.

— Кто же, по–твоему, покупатели? — спросил Смирнов.

— Не трудно догадаться, Саня. Из Мишиного рассказа следует, что по госзаказу они отправляли изделия в полном комплекте: "земля–земля", "земля–воздух", "воздух–земля", "воздух–воздух", то есть вооружение как для пехоты, так и для воздушных сил. А Курдюмовская часть обычно состояла только из ракет "земля–земля" и "земля–воздух". Следовательно, формирования, которым предназначался Курдюмовский груз, не имели стабильной базы, аэродромов, например. Значит, эти формирования не являются государственными. Естественный вывод: оружие предназначалось мятежникам — повстанцам, партизанам, террористам.

— А ты недаром свой журналистский хлеб жрешь, — с уважением сказал Смирнов. — Умный ты, аналитик чертов!

— Стараемся, — самоуверенно согласился с его словами Алик. — Ты только представь, Саня, всю меру их безнравственности, цинизма, подлости, демагогии!

— Чего кипятишься–то? Я про них все понял уже года два, почитай, тому назад. А ты, я думаю, и того раньше.

— Кипячусь я, Саня, оттого, что вольно или невольно — не важно, десятилетиями подыгрывал им в их играх. И как про какую–нибудь мерзость узнаю, сразу же один вопрос: кого винить — их? себя?

— Обязательно кого–нибудь винить, — почему–то обиделся Смирнов, жить надо по–новому начинать как можно быстрей.

— Нам не начинать, завершать пора, Саня. Помирать скоро.

— Будто я не знаю. Только вот какая штука: не верю я, что когда–нибудь помру.

17

После приема пищи довольно долго глазел на нарядную публику "Макдоналдса". Сюда ходили, как в театр. Надоело. Встал и вышел. Уже вовсю горела неоновая реклама: здесь огненная буква "М" — не метро, "Макдоналдс", на той стороне бульвара золотое загадочное слово "Самсунг". Малость поглазел и тут. На уверенных, в таких же куртках, как и он, молодых людей, которые, сбившись в кучки, деловито обсуждали что–то, на вальяжных, лениво прогуливающихся девиц, на бойких торговцев жвачкой, презервативами, пивом, газетами. Все, находящиеся здесь совершенно отчетливо представляли, в чем смысл жизни. А он не представлял.

Сырцов перешел бульвар и поплелся по Тверской. Магазин "Рыба". Заглянул в "Рыбу". За двадцать пять рублей купил баночку лососины от того, что баночка была маленькая и залезала в карман. У книжного магазина под землей пересек улицу и пошел в обратную сторону. В переулке светилась скромная вывеска ресторан "Центральный". Очереди не было. Неизвестно зачем — сыт был до тошноты — открыл тяжелую дверь.

— Спецобслуживание! — зашумел швейцар, но узнал и, сделал вид, что обрадовался: — Георгий Николаевич! Давненько, давненько нас не навещали!

Сырцов кивнул швейцару и по ступенькам поднялся в зал. Знакомый официант мигом устроил место за столиком для своих. У колонны. Чтобы как–нибудь оправдать свое появление в этой точке общепита, заказал сто пятьдесят коньяка, зеленый салатик и бутылку "пепси". Без желания убирал все это, не интересуясь энергично отдыхавшими людьми. Расплатился и удалился к чертовой матери.

В дырке, над которой была надпись "Пицца–хат" неизвестно зачем приобрел пиццу в красивой круглой коробке, а в киоске уже закрывавшегося Елисеева бутылку "Наполеона".

Еще раз пересек Тверскую под землей и направился к машине.

Бережно устроил коробку и бутылку на заднем сидении, сел к рулю и включил зажигание. Приборная доска давала уютный, как от торшера с абажуром, теплый и успокаивающий свет. Захотелось домой, к торшеру. Послать все к черту, и домой. Так и решил было — домой, но у Университетского сделал поворот налево, потом направо и у нового цирка налево. Поставил "семерку" на стоянку, вышел, отошел подальше, чтобы лучше видно было. В окнах на одиннадцатом этаже горел свет. На кухне и в гостиной. Дома уже.

На стоянке посторонних машин не было. Сырцов, не таясь, вошел в подъезд. Но на всякий случай, проверился, как обычно. Спускаясь с двенадцатого на одиннадцатый, учуял станный запах. Поначалу не понял, что это, но потом понял все. Запах газа шел от горошкинской двери. Приник ухом к замочной скважине, прислушался. Тишина, тишина.

Кинулся к дверям ближайших соседей и жал, жал на звонок. Звонок был старомодный, верещал, как зарезанный поросенок.

— Что, что надо? — спросил из–за двери старушечий голос.

— У вас на площадке сильный запах газа! — прокричал Сырцов.

— Это не у нас, — ответила старуха, — соседям звоните.

И зашлепала вглубь квартиры, тупая курица, — слышно было. В следующую дверь Сырцов и звонил и ногой барабанил.

— Вы что, спятили? — угрожающе поинтересовался молодой интеллигентный баритон.

— У вас на площадке сильный запах газа! — повторил крик Сырцов.

— Это не у нас, — дублируя старуху, ответил баритон.

— Да поймите же вы, что действовать надо! Отравитесь же все, взорветесь ко всем чертям!

Дверь отворилась. В дверях стоял сытый бородач с сигаретой в розовых губах. Сырцов вырвал у него изо рта сигарету, бросил на пол, затоптал.

— Что же это такое?! — возмутился было бородач, но, втянув носом воздух, понял, почему это сделал Сырцов, и залепетал: — Что делать, что делать?

— Кажется, это вон из той квартиры, — Сырцов кивнул на горошкинскую дверь и соврал: — Я туда звонил — не отвечают. Надо вскрывать. Быстро, топорик какой–нибудь, нож, что ли!

Бородач метнулся вглубь своей квартиры. Старухина дверь приоткрылась на щелку. У дверей, значит, осталась, а шлепанцами для конспирации стучала, старая чертовка. Сырцов и ей дал задание:

— Бабка, тряпку намочи под краном и давай мне сюда!

Щели не стало. Зато раскрылась третья, последняя дверь на площадке.

— Это очень опасно? — нервно спросил сухой пожилой интеллектуал.

— Очень! — не успокоил его Сырцов.

Прибежал бородач с кухонным тесаком и тремя ножами в руках.

— Это подойдет?

— Подойдет, подойдет, — одобрил его Сырцов и приказал интеллектуалу: — А вы окно на площадке распахните, чтобы газ на волю выходил.

Появилась старуха в мокрым полотенцем. И не старуха вообще, а дама в возрасте.

— Я полотенце намочила, правильно? — спросила она совсем другим голосом.

— Правильно, — одобрил и ее Сырцов. Тесак толстоват. Широкий нож, пожалуй, подойдет. Он положил широкий тесак и два ножа на пол и проинструктировал бородача: — Вы будете дверь к петлям дергать, а я попытаюсь защелку отжать. Ну, начали!

Со второй попытки Сырцов отжал язычок. Только бы на нижний замок не было закрыто. Он толкнул дверь, и она подалась.

Газовый дух плотной волной выкатился на площадку. Сырцов, прикрыл нос и рот мокрым полотенцем, вошел в квартиру. В гостиной никого не было. Он настежь, на обе створки, распахнул окно и двинулся на кухню.

Она полулежала в неизвестно как попавшем сюда кабинетном кресле, откинув голову на низкую спинку, в траурном своем одеянии. С закрытыми глазами. Естественно так лежала, будто спала.

От закрыл все открытые четыре газовые конфорки, прошел к окну и открыл его. Потянул могучий сквозняк — видимо, интеллектуал выполнил его приказ.

На столе лежала пустая блестящая упаковка родедорма, шариковая ручка и белый твердый квадратик, на котором было написано: "И я не могу". Осторожно касаясь пальцами только острых краев, Сырцов перевернул квадратик. Это была почти такая же поляроидная фотография, как та, что и у него в кармане. На весь кадр — предсмертная записка Горошкина.

— Не трогайте. Это вещдок, — зажав нос носовым платком и не дыша, сказал интеллектуал и, подойдя к окну и сделав вдох, спросил: — Она мертвая?

Сырцов знал, что она мертва, но — так надо было — взял ее уже холодную руку и сделал вид, что слушает пульс.

— Да, — сказал он и вышел на площадку.

— Мы уже вызвали скорую помощь и милицию, — сообщила пожилая дама.

— Не могу. Пойду вниз, свежим воздухом подышу, — изображая трясение, сообщил Сырцов и вызвал лифт.

Выйдя, он подбежал к машине, включил мотор и рванул с места. Успел: он уже развернулся за станцией метро, когда, приближаясь, завыли сирены милиции и скорой.

У дома он поставил машину на стоянку, вылез и внимательно осмотрел ее — в порядке ли? Завтра ее надо будет возвратить наследникам Горошкина. Наверняка есть первая жена и дети.

У своих дверей машинально сильным вдохом нюхнул воздух: не пахнет ли газом. Опомнился, усмехнулся, щелкнул замком. По своей квартире ходил, как чужой — изучая. Изучив, приступил к уборке. Унес с журнального столика ополовиненную бутылку "Энесси", лимонные и сырные обрезки, грязные рюмки. Рюмки вымыл и поставил в кухонный шкаф. Взял с полки граненый стакан, а из прихожей пиццу и бутылку "Наполеона". Все это поставил на освободившийся столик.

Сел было в кресло, но тут же пересел на диван–кровать. Откупорил бутылку, налил полный стакан. Из кармана извлек поляроидный снимок и положил рядом со стаканом. Глядя на снимок, выпил до дна. Потом уже на снимок не смотрел: просто пил. Пил он не спеша, но и не мешкая особо. Через час ликвидировал "Наполеон". Сделав дело, решил отдохнуть немного. Откинулся на диване, полуприлег и мигом заснул, не раздеваясь.

18

Тяжело было Кузьминскому каждый вечер бывать у Алуси. Сегодня старательно оттягивал момент своего присутствия в ясеневской квартире: темперамент его явно уступал Алусиному, да и возраст уже не тот сороковник. К тому же хороший повод придумал: проверить знакомы ли, связаны ли Алуся с иностранцем Красновым, зафиксированном в книжечке Курдюмова. Ну, а если Курдюмов позвонит и дома никого не застанет, значит будет звонить до тех пор, пока они не появятся на Алусиной квартире.

Алуся не знала никакого Краснова, но, познакомившись с ним в ресторане Дома кино, надралась в честь этого знакомства до прихода всех чертей, среди которых Краснов оказался самым знакомым и симпатичным. Пришлось Витюше сильно поднатужиться, чтобы отодрать даровитую актрису от такого толстенького, от такого упакованного, от такого любвеобильного иностранца Краснова.

Виктор был без машины и поэтому пришлось ловить такси. В одиннадцать часов вечера! У Дома кино! До Ясенева! Водители отбрасывали Кузьминского с возмущением и брезгливостью, как засаленный и рваный рубль. Выхода не было, и руководство было вынуждено ввести в бой резерв главного командования. На проезжую часть Брестской выскочила пестрая и праздничная Алуся. Праздновала и веселилась она по делу: бессовестная и идиотская залепуха Кузьминского насчет проб и главной роли в фильме по его сценарию превратилась в не менее бессовестную и идиотскую реальность — и пробы были, и утверждение на главную роль. Режиссер — новатор твердо, на всю оставшуюся жизнь, решил идти путем первооткрывателя. В общем, повезло Алуське, шибко повезло.

А все через нахального, немолодого уже (но по справедливости — не без обаяния) козла Виктора Кузьминского, ради многочисленных удовольствий которого она должна торчать на проезжей части Брестской, соблазнительным телосложением отвлекая внимание тупых обладателей автотранспорта от светофоров на себя.

Не торчала, стояла скорее. Но покачивалась. С переборами, но — для удержания равновесия, с шажком вправо — влево, вперед — назад. А получился некий танец, аллоголический танец для водил под названием: "Отвезите несчастную, впервые в жизни попробовавшую спиртное девушку домой в Ясенево".

Вскоре поймала дурачка, поспешно влезла в салон и уже оттуда, намертво усевшись, полным, для галерки, голосом позвала: — Виктор! Витюша!

Не обернулся водила, потеряв надежду на кое–какую перспективу человек слова был, мужчина, не заблажил выметайтесь мол, лишь спиной затвердел, да сказал, когда влез Кузьминский, сказал неумолимо: — До Ясенева тройной тариф!

— Крути, Гаврила! — презрительно приказал Кузьминский. При тройном тарифе благодетелем был он, а не огорченный автомобилист.

По пустынным улицам домчались за полчаса.

За пять минут Алуся умело подготовила сносное ложе. Минут пятнадцать на общую санитарию и гигиену. И за дело, за дело!

Сильно выпившие, они могли без напряжения пролонгировать эти игры, что и делали, варьируя механику, ритм и методы.

Она была сверху, когда снизу грянул телефонный звонок. Аппарат стоял на полу. Не прекращая работы, Алуся ловко дотянулась до трубки (оказывается, и в быту биомеханика Адама Горского может приносить пользу), поднесла ее к уху, и в микрофон страстно, с придыханием и по–ночному хрипло произнесла:

— Да… — послушала недолго, по–прежнему не прерывая процесс, и в ритме процесса, иногда, правда, синкопируя, выдыхала темпераментно и односложно: — Конечно. Да. Никуда. Здесь. Роль в кино. Да. Да! Да! Да–да–да-да!

Бросила трубку, и регтайм был заменен молодым, жестким, приближавшим к финишу рок–н–роллом.

Потом отдыхали. Вспомнив, Виктор спросил:

— Это кто звонил–то?

— Ванечка Курдюмов. Соскучился, — свободно сообщила она.

— Ну, и как он? — приходя в себя, поинтересовался Кузьминский.

Ответить Алусе не пришлось: опять загремел звонок, на этот раз беспрерывный — дверной.

— Кто это? — испуганно удивилась Алуся.

— Тебе лучше знать, — справедливо заметил Кузьминский и посмотрел на единственное с себя не снятое — наручные часы. Было два часа ночи. Звонок звенел.

— Я боюсь, — призналась Алуся и от страха влезла в халатик.

— Если я пойду, посмотрю, спрошу — это ничего? — спросил Виктор, натягивая штаны.

— Ничего, ничего! — быстро и согласно закивала Алуся. Кузьминский влез в рубашку, переложил семизарядный подарок Александра Петровича Воробьева, с которым в последнее время не расставался, из кармана пиджака в карман брюк и, стараясь не шлепать босыми ногами, подошел к входной двери. Звонок уже молчал, но за дверью дышали.

— Что надо? — по возможности грозно спросил Виктор.

— Эдик, а, Эдик?! — не то позвал, не то — ошибся ли — поинтересовался голос, перемешанный с жидкой кашей. Виктор глянул в глазок. Вполне приличный алкоголик мягко покачивался из стороны в сторону.

— Нету здесь никакого Эдика! — уже бодро вскричал Виктор.

— А где же он?

Тут уже не выдержала окрепшая духом Алуся:

— Шатаются тут всякие! И моду еще взяли чуть ли не каждый день! Понимаешь, Витюша, обложили меня эти сволочи! И откуда берутся? А ну, мотай отсюда, пьянь подзаборная!

Грустный, со скорбно вскинутыми бровями, почти Пьерро, алкоголик (Виктор следил за ним через глазок) дважды медленно поднял руки и дважды медленно опустил их. Надо понимать, хотел летать. Полетав, вздохнул и спросил музыкальным голосом певца Сергея Пенкина:

— А когда же будет Эдик?

— Через неделю! — рявкнул Виктор, а Алуся, посмеявшись, поправила:

— Через десять дней!

— Я зайду тогда — пообещал алкоголик и нажал на кнопку вызова лифта.

Лифт подошел, алкоголик уехал, Виктор оторвался от глазка, Алуся прижалась к Виктору. После ненужной суеты обоим стало тепло и хорошо, и они быстро возвратились в комнату. Во время снимания штанов тяжелый "магнум" вывалился из кармана и упал на пол с трескучим стуком.

— А он не выстрелит? — с опаской спросила Алуся.

— Он — нет, — сказал Виктор, давая ясно понять, что выстрелит нечто другое.

…Где–то часа через полтора, выпивая на кухне с устатку, Кузьминский вспомнил о деле и, прикинувшись ревнивцем, спросил:

— Чего Ваньке Курдюмову от тебя надо?

— Тоже, что и тебе, — хихикнув, ответила Алуся, но увидев как сурово насупил брови Кузьминский, поправилась, отвлекая и завлекая: — Да шучу я, супермужичок ты мой! Прощался Курдюмов со мной, надолго прощался. Улетает в эту ночь. Улетел, наверное.

19

Кривую, трехствольную коренастую сосну эту, аккуратно с трех сторон прикрытую многолистными березами, он выбрал еще вчера утром. Ближе к ночи, легко взобравшись на нее, проверил сектор наблюдения — вполне достаточный, подготовил для себя, а, значит, с любовью, гнездышко для недолгого сидения и, спустившись, осмотрел его снизу. Не видать.

Сегодня от отдыхал у сосны с 16 часов. Лежал на пожелтевшей осенней травке от сегодняшнего беспрерывного солнца. Но земля уже была холодна: спасали только брезентовая, утепленная для подобного дела, куртка и штаны. Низкое теплое солнце разморило слегка, и он, прикрыв лицо каскеткой, позволил себе вздремнуть часок. Проснувшись, энергично и жестко размялся, легко перекусил: несколько бутербродов и крепчайший сладкий чай из термоса — в последний раз пе ред делом. В 19.30 — уже смеркалось — он забрался в свое гнездышко. Делал он все это таясь и в стремительной скрытности. Хотя работодатели гарантировали непоявление здесь охраны, но береженого бог бережет.

Эта дача, как, впрочем, и многие в этом заповеднике, пустовала уже месяц. Ничего себе дачка. Не для самых главных, конечно, но участок в полтора гектара, лесок, ухоженный сад, теннисный корт, флигель и сам дом в два этажа, весело и без халтуры построенный. Им бы жить да жить здесь припеваючи, а вон как судьба повернулась.

Стемнело прилично. Он неспешно раскрыл свой кейс и стал собирать винтовку. Прикрепил оптический прицел ночного видения к стволу, выдвинул и расправил складной приклад и, наконец, с отвращением навинтил глушитель. Он любил ювелирную работу, с точностью до миллиметра, а тут допуск в разбросе, нет стабильности в пристреленности. Но, в общем, на таком расстоянии не имеет значения.

Полный гражданин в сером костюме появился на участке в 21.20. Он вышел из основного дома, в трех окнах которого уже минут пятнадцать горел свет. Гражданин, спустившись с крыльца, постоял недолго, отвыкая от электрического света, и, согнувшись, на цыпочках, как в плохих детективных фильмах, двинулся к флигелю. У флигеля покопался в ящике для садового инвентаря, выбрал штыковую лопату и, продолжая таиться, направился к саду. Зря, дурачок, прятался, кто его мог увидеть в такой темноте, кроме того, кто смотрел в оптический прицел ночного видения.

Гражданин уверенно выбрал дерево, которое, видимо, нуждалось в заботливом хозяйском уходе, и, опять, воровато оглядевшись, вонзил лопату в любовно обработанную садовником у самых корней яблони землю. Копал он неумело, но лихорадочно торопясь. Стрелок на дереве досадливо поморщился: глаза бы не глядели на эдакое. Не любил он плохой, непрофессиональной работы.

Сильно раскорячившись, гражданин глубоко нагнулся, не жалея рукавов серого дорого костюма, вытащил из ямы ящик и поставил его на незатронутую его собственной деятельностью, как землекопа, часть лужайки перед садом.

Ящик самый обыкновенный, фанерный. В таких с юга добрые дальние родственники в Москву яблоки и груши присылают. Гражданин варварски жестоко — лопатой — вскрыл ящик и извлек из него большой портфель с упитанными боками. Открывать портфель не стал, замок проверил и все. Оставил портфель в покое на лужайке, а ящик бросил в яму. Поплевал зачем–то на ладони, взялся за лопату и кое–как забросал яму и ящик землей. Стрелок опять поморщился: и эта работа была исполнена отвратительно.

Гражданин в сером костюме легко выпрямился, освобожденно вздохнул и, взяв портфель за ручку, поднял его.

Все. Теперь его работа. Не трусливая истерическая халтура, не бабья жажда мести и крови, не садистическое удовольствие убивать — работа. Точная, просчитанная до каждой мелочи, настоящая профессиональная его работа, которой он гордился.

Стрелок дождался, когда гражданин в сером костюме повернулся к нему затылком и нежно, со сладострастной осторожностью притянул поближе к себе спускной крючок.

Два звука во тьме: один — вроде коврик вытряхнули, другой — бревнышко упало на траву. Два очень тихих звука во тьме.

Гражданин в сером лежал на траве, не выпуская из правой руки ручку портфеля. Что редкость. Обычно пальцы расслабляются и вещь, которую они сжимали, отлетает чуть в сторону. Стрелок продолжал смотреть в прицел ночного видения.

К лежащему гражданину подошли двое в черных кожаных куртках, в черных широких модных брюках, в черных штиблетах. Один стоял и, лениво поворачивая голову, через непонятные очки осматривал окрестности, а другой склонился — нет, не над гражданином — над портфелем. Повозился немного, открыл, заглянул, вытащил какую–то бумагу, пробежал глазами, удовлетворенно покивал, вернул ее на место, закрыл портфель, поднялся и коротко, приблатненно свистнул.

В доме погасли единственно светившиеся три окна, и вскорости к двум подошел третий, точно такой же, неся нечто на плече.

Шакалы, шакалы сбежались на мертвечину! А если шакалов негромко, всех троих, и с портфелем подальше? Но что в портфеле? А если шакалов не трое, а больше? И все–таки, хотя он формально не числился в их конторе, но регулярно работает на них. Да и аванс получен, неплохой аванс, а завтра полный расчет и, судя по договоренности, царский расчет. Нет, никогда не следует на ходу менять профессию. Трое в черном положили гражданина в сером на комуфлированное полотенце, ловко закатали его, превратив в сардельку, и подхватив два конца, поволокли по траве к воротам, на выход.

Там, метрах в двухстах от его сосны уже заработал автомобильный мотор. Мортусы эти действовали четко, как на правительственных похоронах.

Больше уже ничего не будет. Стрелок отделил оптический прицел от ствола, сложил приклад, отвинтил глушитель, проверил патронник и все по порядку уложил в специальный кейс.

До места, где он оставил свой "жигуленок" было километра полтора. Он прошел их минут за пятнадцать — торопился. Уселся за руль, включил зажигание. До головокружения хотелось пива, много пива, хорошего пива, заграничного пива "Туборг", чтобы как можно скорее заполнить пустоту, образовавшуюся в нем.

И он помчался в Москву.

20

— В общем, я думаю, они вскорости меня убьют, — завершил оптимистической концовкой свой рассказ постоянно теперь задумчивый Сырцов. Смирнов на погребальную эту оду не отреагировал никак. Выплюнул горьковатый по осени черенок липового листика, который во время Сырцовского рассказа жевал, спросил без особого интереса:

— Все?

— Вроде все, — также вяло подтвердил Сырцов.

Сюда, на скамейку посреди аллеи Девичьего поля, они попали стараниями Сырцова, который, припарковав еще пользуемую им "семерку" у клуба "Каучук", уверенно вывел Смирнова в этот во все стороны отлично просматривающийся прострел среди редких деревьев. Очень хотелось Сырцову поговорить в принципе, а в частности — попугать старшего товарища, попугать себя, попугаться вместе. Все уже проделал, а бессердечный товарищ не пугался за него, не пугался за себя, вообще не пугался. Не хотел.

— Профессионально рассказал, как под протокол, — одобрил повествование Смирнов. — И финал, как вариант, вполне возможен. Только, что ты хочешь от меня, Жора?

— Ничего. Просто выговориться хотелось. — Сырцов высоким каблуком вертел в твердой земле темный кружок. — И вдруг так оказалось, что кроме как вам, рассказать–то все про это и некому.

— Одна из твоих возможностей спастись: круговая оборона. — Смирнов к темному кружку камышовой своей тростью пририсовал сопло, из которого винтом (тоже изобразил) как бы шел пороховой дым. Создал, значит, готовую взорваться старинную гранату. — Но для круговой обороны необходимы эффективные средства защиты. Кое–что у тебя есть. Давай считать. Первое и самое важное: Демидов в числе тех, кто вел дознание. Через него можно и почву прощупать там у них, можно и упреждающий удар нанести кое–какими уликами. Второе: весьма для дела перспективные связи покойной дамочки. По ним пройтись, особенно по тем, где дом на набережной, — одно удовольствие. Третье: два поляроида у неутешной вдовы. Я представляю, как они суетились, ища первый, как срочно готовили второй…

— Кстати, Жора, дай–ка мне его посмотреть.

— А чего там смотреть. Записка, как записка. — Сырцов порылся во внутреннем кармане своего рэкетирского кожана и протянул Смирнову картонку поляроидного снимка.

— Не скажи, Жора, ой, не скажи, мент ты мой незамысловатый! Смирнов, смакуя, трагическим голосом прочитал: — "Настоящая моя жизнь кончилась, поэтому кончаю жизнь по–настоящему". Поэтом, я бы сказал, лирическим поэтом, оказывается, был ушедший от нас Сергей Сергеевич Горошкин. Но ведь как скрывал свой дар! Помню он по партийной линии все больше матом выдвигал нас на великие милицейские свершения, а на самом деле–то душа какая, какая душа!

— Дерьмо собачье он был и хам — начальничек совковый, а не поэт, мрачно не согласился Сырцов.

— Во! В самую точку! — обрадовался сырцовской оценке покойного партийца Смирнов. — Большие умники и теоретики сидят в ГеБе. Ишь что сочинили! Сидел клерк в рубашечке с короткими рукавчиками и при галстуке и сочинял по–интеллигентски посмертную записочку, стараясь не запятнать дивно глаженых своих порток. Как бы мент кондовый подобную залепуху подкидную сочинил? А так: "не мысля себя без партии, которую закрыли проклятые демократы, ухожу из жизни с верой в светлые идеалы коммунизма". И был бы наш мент психологом более глубоким, чем тонконогий гебистский фрей, который Фрейда, Альбера Камю и Ортегу–и–Гассета читал. А ты читал Ортегу–и–Гассета, Сырцов?

— Не. Я "Малую землю" читал. В армии.

Нет, не безнадежен был Сырцов. Повторно оценивая экстерьер, Смирнов незаметно даванул косяка на заблудшего опера. Опер тихо ухмылялся, вспоминая литературные красоты "Малой земли". В общем, если не считать вполне понятную в данной ситуации подавленность, мальчик в порядке. И на "Малую землю" отвлекся кстати и подначку принял, парируя. Нервничает, конечно, а кто бы, попав в подобную передрягу, не нервничал?

— Я тебе все: "Сырцов, да Сырцов", а ты хоть бы хны, — приступил к делу Смирнов. — А в прошлый раз взвился, как конек-Горбунок.

— В прошлый раз я еще думал, что бога за бороду ухватил. Гордый был до невозможности и твердо понимал, что вы, конечно, боевой старичок, но в жизни сегодняшней ни хрена не понимаете. Вот тогда и обидно стало, что вы меня все Сырцов, да Сырцов.

— Точно объяснил, Жора, — оценил ответ Смирнов. — Помимо круговой обороны есть еще один выход: лечь на дно. Они поплавают, поплавают вокруг, увидят, что ты смирно лежишь, и отстанут без беспокойства. Ну, как?

— Я ведь ко всему прочему еще и мужик, Александр Иванович. Мэн.

— А теперь последнее мое предложение. Ты со всеми потрохами, без вопросов и условий переходишь ко мне работать и работаешь на меня так, как я захочу. Работа будет оплачиваться.

Сырцов повернул голову, посмотрел, наконец, Смирнову в глаза:

— Я себя высоко ценю, Александр Иванович, очень высоко.

— Про "очень" ты зря, — как бы а парт высказался Смирнов. — Но в общем–то, человек и должен ценить себя высоко, разумно определяя, что он может стоить. Я заплачу тебе как надо, Жора.

— Откуда у вас капитал, полковник милиции в отставке?

— Да или нет?

— А если да?

— Ну, ну, паренек, напрягись, без "если"!

— Да.

Чудесненько. Меня сейчас к Алику Спиридонову домой подбросишь и приступай сразу же. Помолясь предварительно.

— Дом на набережной? — попытался искрометно угадать Сырцов.

— Дом на набережной, Жора, задачка для элементарного топтуна. Проследить, отметить по местам и доложить. А крутить — раскручивать того неосторожного любовника покойной Татьяны Вячеславовны придется серьезной компанией, чтобы рвать его на куски со всех сторон. Нет, Жора, работка твоя будет посодержательней. Был у нас недавно вождь один, ты, может, еще на демонстрациях его портрет на палке носил, по имени–отчеству Юрий Егорович. Помнишь такого?

— Ну.

— Господи, как я не люблю нынешнего модного "Ну"! Да или нет?

— Да помню, помню! Перед глазами стоит, как живой!

Смирнов неодобрительным хмыком осудил излишне бойкий тон Сырцова, но словесно отчитывать его не стал. К изложению задания приступил:

— Перво–наперво найди его и не отпускай. От страха он сейчас как бы полунелегал, по конспиративным квартирам мечется. Исходные — телефон сестры, у которой он до недавнего времени постоянно скрывался. Сейчас, я думаю, Казарян его оттуда спугнул. Найдешь его, и тогда начнется главная работа: доскональное выявление его связей. Хорошенько отработаешь эти связи, и мы с тобой по ним стаю сыскных пустим.

— А кто на конце, Александр Иванович?

— Вот об этом тебе знать рановато, Жора. Все понятно, или мне еще пожевать, чтобы ты проглотил?

— Все понятно, — заверил Сырцов, поднялся со скамейки, стал напротив, засунул руки в карманы широких штанин и, покачиваясь на каблуках, спросил: — на кого вы работаете, Александр Иванович?

— Ты меня по двум предыдущим делам знаешь, Жора. — Опираясь на палку, поднялся со скамейки Смирнов. — И убедился, что работаю только на себя.

Сырцов ухмыльнулся понятливо и спросил кстати:

— Сейчас у вас деньги. Бабки от кого–то идут?

21

Игорь Дмитриевич послушно гулял у полукруглой скамейки, завершавшей скульптурно–архитектурный комплекс памятника Грибоедову, который, если снять с него мундир, запросто сошел бы за известного советского писателя Евгения Воробьева, автора знаменитого романа "Высота". Гулял Игорь Дмитриевич в паре с по–английски строго элегантным пятидесятилетним гражданином, принадлежность которого к определенному ведомству обнаруживалась лишь излишней тщательностью разработки образа джентльмена на прогулке. Джентльмен первым увидел Смирнова и откровенно узнал, не скрывая, что знаком со смирновскими фотографиями и приметами. Узнал, улыбнулся встречно и, обернувшись к Игорю Дмитриевичу, взглядом дал понять, что знакомить его надо со Смирновым.

Познакомились и гуляючи пошли по осеннему Чистопрудному бульвару. Молча шли, пока не выдержал Игорь Дмитриевич.

— Александр Иванович, я так и не понял из нашего телефонного разговора для чего столь спешно необходима эта наша встреча втроем.

— Присядем где–нибудь в укромном месте, и я подробно расскажу вам и Витольду Германовичу… я правильно запомнил ваше имя–отчество? — перебив сам себя осведомился у джентльмена Смирнов и, получив утвердительный кивок, продолжил: — Зачем мне понадобилась экстренная встреча с вами.

Игорь Дмитриевич при первой встрече со Смирновым убедился в его ослином упрямстве и за бесперспективностью разговор прекратил. Витольд же Германович просто принял правила игры. Коль о цели экстренной встречи можно говорить только в укромном месте, то надо следовать в это место.

Лучшее время Чистых прудов — ранняя осень. Лучшее время для посещения Чистых прудов — где–то у трех пополудни. Нежаркое, но растлевающее размаривающее солнце сквозь уже поредевшую листву вершила свое коварное дело: редкие московские бездельники, попадавшиеся навстречу, не шли, не брели даже — расслабленно плелись в экстатической и самоуглубленной томности.

Пути Смирнова и Зверева никогда не пересекались: и тот и другой, увидев друг друга, сразу поняли это. Тем откровеннее был взаимный интерес — они, не скрываясь, рассматривали друг друга.

— Я о вас, Александр Иванович, премного наслышан, — с эдакою изысканной старомодностью завел беседу джентльмен Зверев. Экстренной встречи тема этой беседы не касалась, значит, можно.

— Стукачи нашептывали? — Поморгав, простодушно поинтересовался Смирнов.

— Экий же вы… — Витольд Германович чуть запаузил, чтобы подобрать точное, но не очень обидное слово, — неудобный в беседе человек.

— И не только в беседе, — заверил Александр Иванович, но собачьим своим нюхом учуяв ненужное хвастовство этих слов, мигом перевернулся и стал по отношению к себе грустным и ироничным: — Как всякий пенсионер, я лишний на просторах родины чудесной. Лишний, естественно мешает, а мешающий человек всем неудобен, как провинциал с мешком арбузов в московском метро в часы пик.

Все понял Витольд Германович — умный, подлец, — усмехнулся мягко и заметил еще мягче, хотя и с укором:

— Самоунижение суть гордыня, Александр Иванович. А для нас, православных, нет греха страшней гордыни.

— Для нас, православных, самые страшные грехи — воровство да лень. А гордыня… Это не грех, это национальная черта. Мы все гордимся: самодержавием, империей, развалом империи, коммунизмом, борьбой с коммунизмом, шовинизмом, интернационализмом, широтой души, неумением жить, уменьем жить, неприхотливостью, привередливостью… Иной выдавит из себя кучу дерьма в сортире и то гордится: никто, мол, в мире такой кучи сделать не может окромя русского человека.

— Ох, и не любите вы свой народ, Александр Иванович! — почти любя Смирнова за эту нелюбовь, восхитился Зверев.

— Я, Витольд Германович, — с нажимом произнес нерусское имя–отчество Смирнов, — не русский народ не люблю, а правителей его пятисотлетних, начиная с психопата Грозного, кончая маразматиком Брежневым, которые приучили мой народ соборно, как любят выражаться холуи, — пииты этого пятисотлетия, проще — стадно — гордиться, раздуваясь от национальной исключительности, а по одиночке ощущать себя ничтожнее и несчастнее любого, кто прибыл из–за кордона и не говорит по–русски.

— Дальнейших, после Брежнева, называть опасаетесь? — Витольд Германович хотел отыграться за "Витольда Германовича".

— После Брежнева, кроме идиотского путча, пока ничего и не было, — не задумываясь, легко отпарировал Смирнов.

Не заметя как, они прошли пруд и вышли к Стасовской гостинице (индийский ресторан, как всегда, ремонтировали, поэтому он был просто не взят в расчет).

— Где ваше укромное местечко? — напомнил о себе Игорь Дмитриевич.

Не ответив, Смирнов, сильнее обычного хромая на брусчатке, пересек трамвайные пути и вышел на тротуар. Игорь Дмитриевич был прилипчив, как комар:

— Так где же?

Смирнов взмахом палки очертил некий магический эллипс, охватывавший все двухэтажье по ту сторону трамвайных рельсов и вспомнил ностальгически:

— Вот тут во времена моей молодости укромных местечек было — не счесть!

И пошел себе дальше — на Маросейку. Свернул за угол. У цветочного магазинчика пересекли, нарушая, проезжую часть и уткнулись в рыбное кафе. Смирнов ласково объяснил:

— Когда оно только открылось, мы это кафе "На дне" звали. Короткое время здесь было хорошо.

— Сюда? — поинтересовался нетерпеливый Игорь Дмитриевич.

— А сейчас здесь отвратительно. — Завершил свою информацию о рыбном кафе Смирнов и, пройдя метров двадцать, оповестил о конце пути: — Вот сюда!

Хорошая деревянная дверь с неряшливым металлическими цацками скрывала за собой лестницу необычайной узости и крутизны. Они долго карабкались вверх — она еще и высока была, пока не достигли гардеробной, где жуликоватый (по первому впечатлению) метрдотель почему–то потребовал с каждого по пятерке и только после этого ввел в зал.

В темный зал. Светилась только стойка.

— Усади нас поудобнее, бугорок. Чтобы никто не мешал, — не видя во тьме мэтра, тихо приказал ему Смирнов. Ох, и нюх же у людей этой профессии! Мэтр кожей ощутил опасность, исходившую от двоих из троицы и определил их: приблизившись до внятной видимости, он, переводя взгляд со Смирнова на Зверева, четко доложил:

— Сию минуту. Отдельный столик, я бы сказал даже кабинет. Устроит?

— Устроит, устроит… — проворчал Смирнов. — Куда идти–то?

Мэтр вывел их во второй зал, где было посветлее. По углам его располагались некие подобия полисадников, за штакетником которых существовали привилегированные столы. Поднявшись на приступочку по трем ступенькам, трое устроились за столом.

Несколько фамильярно положив ладони на стол, мэтр, интимно улыбаясь Смирнову и Звереву (мол, знаю кто вы, но никому не скажу), всеобъемлюще проинформировал и нарисовал перспективу:

— У нас, в принципе, самообслуживание, но я распоряжусь, чтобы бармен обслужил вас как официант.

Условный милицейский рефлекс заставил Смирнова сесть поплотнее к стене и лицом к залу. Выложив из кармана куртки на стол портсигар и зажигалку, он безапелляционно распорядился:

— Что пожрать — пусть бармен и кухня соображают. Бутылку хорошего коньяка, лучше всего марочного грузинского, бутылку сухого, тоже грузинского, и водички такой и сякой, — и в завершение признался: — Я сладкую водичку люблю.

Считая разговор законченным, Смирнов вынул из портсигара беломорину и, лихо ее заломив, воткнул в собственные уста. Мэтр сообщил язвительно и сочувствующе:

— У нас, в принципе, не курят.

— В том же самом принципе, что и самообслуживание? — с ходу зацепился за повторенное словечко Смирнов. — Тогда, браток, распорядись, чтобы было можно.

— Только незаметно, чтоб другим завидно не было, — из каких–то своих соображений понизив голос, сказал мэтр и удалился. Смирнов только прикурил, пряча в ладошке папиросу, затянулся и, оглядев собутыльников, предложил:

— Пока жратву и выпивку не принесли, я начну, пожалуй, а?

22

Магнитофонная запись:

И. Д. За этим и пришли сюда. Мы слушаем вас, Александр Иванович.

А. И. Вы все торопитесь, Игорь Дмитриевич, а я торопливых боюсь. Они, конечно, делают все быстро, но плохо. Я люблю обстоятельность, точность и мягкий, неслышный, а потому стремительный ход любого дела, которое делается обстоятельно и точно.

И. Д. Вы считаете, что нам с Витольдом Германовичем крайне необходимо знать, что вы любите и что не любите?

А. И. Во всяком случае, иметь в виду.

И. Д. Простите, но я не понял вас.

А. И. А что тут понимать? Не мешайте, вот и все.

И. Д. Я, мы — мешаем?

А. И. Очень.

И. Д. Еще раз простите, но мы можем отказаться от ваших услуг.

А. И. Да Бога ради. Насколько я помню, это вы упросили меня взяться за это неважно пахнущее дело.

В. Г. Мне кажется, Александр Иванович, что вы уже добились необходимого для вас накала атмосферы общения. Мы уже в раздражении, мы уже плохо ориентируемся от злости, мы уже слабо контролируем нами сказанное — вы добились своего, так что начинайте. С фактов.

А. И. Лучше с людей. С персоналий. С вас, Витольд Германович. О ходе своей работы я ежедневно отчитываюсь в письменном виде перед Игорем Дмитриевичем, а он знакомит с этим материалом только одного человека вас. За последние тридцать шесть часов я стал ощущать, что возможна утечка моей, именно моей, информации.

В. Г. Доказательства утечки имеются?

А. И. Прямых, неопровержимых, так сказать, нет. Но события, свершившиеся после вашего знакомства с моей информацией, наводят меня на мысль об определенной связи этих событий с этой информацией.

В. Г. Вы подозреваете меня?

А. И. Больше некого.

В. Г. Непредвиденные совпадения, случайные соответствия, непредвиденный расклад фактов — возможны?

А. И. Возможны, но маловероятны.

И. Д. Но все–таки возможны?

А. И. Возможны, возможны. В нашей стране все возможно, граждане.

Бармен. Ветчины три порции, зелененькие салаты, сырок неплохой и рыбка — на закуску, я думаю, достаточно. "Варцихе" подойдет?

А. И. Что доктор прописал, сокол ты мой ясноглазый.

Бармен. А сухого грузинского нет. "Совиньон" молдавский.

А. И. Молдавское так молдавское. И за водичку спасибо. Сейчас себя "Пепси" ублажу. А на горячее что у тебя?

Бармен. Единственное, что сейчас есть, куры–гриль.

А. И. Вот и приволоки их минут через двадцать.

И. Д. Витольд Германович, вы коньяк или вино?

В. Г. И пиво тоже. Как поп из анекдота. Коньячка, Игорь Дмитриевич.

И. Д. Александра Ивановича я не спрашиваю, а сам, если разрешите, сухого выпью. Крепкого сегодня что–то душа не принимает.

В. Г. А и впрямь неплох коньячок!

И. Д. Хоть что–то у нас неплохо за этим столом.

А. И. Хорошо сидим!

В. Г. На что вы намекаете, Александр Иванович?

А. И. Констатирую я. Просто. Просто хорошо сидим.

В. Г. А следовало бы в глотки друг другу вцепиться?

А. И. Давайте–ка по второй.

И. Д. Частим.

В. Г. И это говорите вы, пьюший кислую водичку!

А. И. Ну, за то, чтобы Витольд Германович больше не передавал мою информацию куда не следует.

В. Г. Договорились. Буду передавать куда следует.

И. Д. Шутка.

В. Г. Двусторонняя. Обоюдоострая.

А. И. Мне не удается нащупать связь между Сергеем Сергеевичем Горошкиным, бывшим крупным функционером, а потом известным финансовым дельцом и основным фигурантом Иваном Вадимовичем Курдюмовым. Я добросовестно докладываю об этом Игорю Дмитриевичу, а Игорь Дмитриевич передает полученную информацию Витольду Германовичу. Передали информацию или нет, Игорь Дмитриевич?

И. Д. Передал.

А. И. На следующий день становится известно, что вышеупомянутый Сергей Сергеевич Горошкин через несколько часов после моего сообщения выпархивает с одиннадцатого этажа. Насколько я знаю, этот беспрецедентный полет уже успели объявить самоубийством. Что скажете на это, Витольд Германович?

В. Г. А у вас есть доказательства, что это не самоубийство?

А. И. Есть. Косвенные, но весьма убедительные.

В. Г. Считаете — Г. Б.?

А. И. А кто же еще? Почерк, почерк–то не изменишь, как справедливо утверждают графологи. Не так ли, Витольд Германович?

И. Д. Витольд Германович, вы тоже думаете, что это операция Г. Б.?

В. Г. Вполне возможно.

И. Д. И кем же она санкционирована?

В. Г. Я тоже хотел бы знать — кем?

А. И. Ну, ладно, с Горошкиным проехали. По другим моим каналам выявлена роль начальника административного отдела ЦК КПСС.

В. Г. Заведующего.

А. И. Не понял?

В. Г. В ЦК КПСС — только заведующие и секретари. Там начальников не бывает.

А. И. Не было. Ну, да черт с ними. Заведующий этот курировал операцию по конспирации Курдюмова и был связан с ГБ как с непосредственным исполнителем этой операции. Кроме того, заведующий…

В. Г. Широв его фамилия.

А. И. Хрен с ним, Широв, так Широв. Широв этот был связан с Горошкиным. При мне сегодняшний номер одной веселой московской газетки, я сейчас зачитаю из нее. Ага, вот… "Как нам стало известно из весьма достоверных источников вчера ночью на территории одной из госдач, которые до самого последнего времени занимали высокие политические чины, неизвестные поспешно вырыли глубокую яму. По мнению компетентных специалистов, этой ночью здесь был чрезвычайно поспешно вскрыт весьма объемистый тайник. Содержимое тайника, и личности, опустошившие его темная ночь (приблизительно как та, в которую свершилось это) для правоохранительных органов. Да, чуть не пропустил главное: на этой даче еще десять дней назад жил зав отделом ЦК КПСС тов. Широв…". Ну, далее газетные мальчики красочно описывают житие и деяния гражданина Широва.

Вопрос первый к вам, Игорь Дмитриевич. Кем и для кого устроена утечка столь пикантной и в то же время не очень интересной для обыкновенного читателя газеты информация?

И. Д. Своим вопросом вы вытягиваете из меня нужный вам ответ, Александр Иванович. Утечка информации устроена Г. Б. для нас с вами.

А. И. Вопрос второй к вам, Витольд Германович. Правильно ли я считаю, что двумя акциями, с Горошкиным и Шировым, Г. Б. дает мне ясно понять: нам известны все твои шаги. Суетиться бесполезно, вырвано главное звено, и поэтому ни Курдюмова, ни партийной валюты вам не видать?

В. Г. По–моему, вы считаете правильно. Возможность такого, если не стопроцентная, то девяностопроцентная наверняка.

А. И. Я изложил факты и попытался соединить их причинной цепью. Кого я должен подозревать, Витольд Германович?

В. Г. Естественно, в первую очередь меня. Но позвольте мне встречный вопрос: в вашем самом близком окружении их информатора быть не может?

А. И. Не может.

И. Д. Ой, не зарекайтесь, Александр Иванович!

А. И. Вы что — хорошо знакомы с самым близким моим окружением?

Бармен. А вот и горячее. Курочки, дорогие гости, отборные.

А. И. Что мне нравится в тебе, паренек, так это заботливость. Ты прямо, как папаша или мамаша. Спасибо, и ступай к себе за стойку считать, сколько мы тебе задолжали.

Бармен. Приятного аппетита.

В. Г. Я вообще не знаком с вашим окружением.

А. И. Так почему вы позволяете себе подозревать моих друзей?

В. Г. Вот поэтому. По неведению.

А. И. Ясно. Кто меньше знает, тот крепче спит.

В. Г. Ага. Кто много жил, тот много видел.

А. И. Не плюй в колодец, пригодится воды напиться. Люблю умные разговоры!

И. Д. Вы что — действительно пьяны?

В. Г. Мы резвились, Игорь Дмитриевич. Шутили друг с другом, так сказать.

А. И. Как тот зятек, кто мимо тещиного дома без шуток не ходит.

И. Д. Но, я надеюсь, вы оба в состоянии подвести итоги нашей, с одной стороны, чрезвычайно важной и, с другой, — весьма беспорядочной беседы?

А. И. Подводить итоги, делать резюме, подбивать бабки и производить другие действия сегодня буду я. Один.

И. Д. Позвольте вас спросить — почему?

А. И. Потому что из всех троих дело это тащу я. Один.

И. Д. Неужели вы думаете, что ваша разработка — единственная?

В. Г. Игорь Дмитриевич…

А. И. Контрдействия со стороны противоборствующих, так сказать, сил возникают пока лишь на мои действия. И поэтому я уверен — что дело тащу один я.

И. Д. А вы не допускаете возможности, что другие действуют незаметнее, профессиональнее, более тонко, наконец, нежели вы?

А. И. Где–то слышал английскую поговорку: у моей жены такой тонкий ум, что его и не видно.

В. Г. Делайте ваши выводы, подведите итоги, подбивайте бабки, дорогой, Александр Иванович. Мы с интересом слушаем вас.

А. И. Выводы будут кратки, итоги неутешительны. Начну с итогов. Теперь совершенно ясно, что Курдюмовская акция настолько серьезна, что ее вдохновители, участники и исполнители не остановятся ни перед чем. Группа эта многочисленна и настолько сильна и укреплена, что в ответ на первые мои осторожные шаги может позволить себе ответить двумя убийствами, которые без особых трудностей квалифицируются, как самоубийства. Два — это только о чем мы знаем. Сколько уже их в действительности и сколько их еще будет — пока не знает никто, кроме головки группы.

И. Д. Не ругайте нас, Александр Иванович.

А. И. Я не ругаю. Я подвожу первые итоги. Теперь выводы. Первое: мои доклады вам, Игорь Дмитриевич, с сегодняшнего дня будут носить более обобщенный, без особой конкретизации моих действий и, по возможности, безличный характер. Второе: отчеты, которые до сегодняшнего дня вручались вам каждый день, будут доставляться вам раз в пять дней.

И. Д. То есть я, отвечающий за все, буду в полном неведении?

В. Г. Он хочет развязать себе руки, Игорь Дмитриевич.

А. И. Именно. Я хочу действовать автономно…

23

В кабинете Спиридонова тот первый день сразу же определил каждому свое место: кинорежиссер Казарян и сценарист Кузьминский на обширном диване, обозреватель Спиридонов за письменным столом, а пенсионер Смирнов в кресле у стола.

Пенсионер остановил магнитофон. Был он тих и задумчив: еще раз пережевал тот разговор. Потом решил высказываться простым, как мычание:

— Ну?

— Ну и разрешили тебе действовать автономно? — для начала спросил Казарян.

— Разрешили, — без тени юмора ответил Смирнов.

— Сначала автономия, затем суверенитет, а потом ты их самих запросто за горло схватишь… — поразмышлял вслух Кузьминский, а Спиридонов был единственный, кто промолчал.

— Теперь общее ощущение о разговоре в целом. А, ребятки? — попросил Смирнов.

— Что же о разговоре разговоры разговаривать? — мрачно задал риторический вопрос Алик и тут же сам порекомендовал, чем надо заниматься: — Говорить следует о персонажах сей пьесы.

— Вот и говори, — поймал его на слове Смирнов.

— Дружочек мой Игорек совсем плох, — озадаченно признался Спиридонов. — Истеричен, суетлив, не выдерживает разговора на равных ни с тобой, ни с Витольдом Германовичем. А Витольд этот — крепкий паренек: ни укусить, ни раскусить. Черный ящик. На вопрос: "С кем он, этот мастер культуры?" сейчас ответить не могу.

Пока Алик держал речь, Смирнов с любовным интересом разглядывал свою правую руку — сначала тыльную сторону ладони, потом, как при гаданьи, собственно ладонь. Дослушав Спиридонова и до конца проследив линию своей жизни, небрежно так, в проброс, спросил:

— А третий участник? Я?

— Игоря ты переигрывал, как хотел, — не задумываясь, ответил Алик и задумался вдруг. — А с Витольдом сложнее… Игоря, к примеру, ты завел с полуоборота, а его и так и этак пробовал и ничего… Только однажды, к концу ближе, ты его зацепил и он тебя в ответ. На мгновенье оба ощетинились, но сразу поняли: не стоит. И тут же, обоюдно признавая ничью, устроили перебрех. Ничья, Саня. А если общий результат с их командой, то ты в выигрыше: полтора на пол–очка.

— В общем, Алик прав, — не выдержав положенной паузы, приступил к изложению своих соображений ума Казарян. — Конечно с Витольдом ты сыграл вничью. Но, как говорят шахматисты, его ничья убедительней твоей. К тому же играл он красиво. Особенно мне одно местечко запомнилось, когда начальственный Игорек хвост распустил насчет возможной дублирующей тебя команды. Я возликовал: сейчас мой Санятка их голыми руками брать будет! Ан нет, Витольд только и сказал: "Игорь Дмитриевич" и все вмиг смешалось, что продолжать тебе доламывать Игорька не было смысла. Блистательный ход!

— Почему доламывать Игорька не было смысла? — раздраженно полюбопытствовал Кузьминский. — Доламывать надо было обязательно.

— Реплика Витольда лишила обязательной серьезности последующие ответы Игорька. Начался пинг–понг вместо шахмат, игра "хотите — верьте, хотите нет" и поэтому наш полковник не лез дальше. Так, Саня?

— Так, — подтвердил Смирнов и задал вопрос, ни к кому не обращенный:

— Игорь и Витольд играют в одной команде?

— Да, — не раздумываясь ответил Спиридонов.

— Да ты подумай сначала! — разозлился вдруг Смирнов.

— Да, — без паузы повторил Алик. — Тебе, чтобы подумать, час по крайней мере необходим, а мне — мгновенье.

— Вот поэтому ты и дурак, — с удовольствием сделал вывод Смирнов.

— Я — не дурак, а политический обозреватель телевидения и радио, без обиды поправил его Спиридонов.

— Что, в общем–то, одно и тоже, — достал экс–тестя Кузьминский.

— Ты бы помолчал, боец сексуального фронта, — с вдруг обнаружившимся сталинским акцентом посоветовал сценаристу режиссер Казарян. — Саня нам вопрос задал, на который следует отвечать, серьезно и серьезно подумав.

— Я — серьезно и серьезно подумав, — перебил Кузьминский. — При всех несоответствиях друг другу, при, вероятно, малой симпатии друг к другу, при различных — уж наверняка — интересах, они сегодня, сейчас, безусловно, в одной футбольной команде.

— Помимо клубной команды существуют различные сборные, констатировал Казарян. — Тебя не интересует, Саня, в какую сборную вызывают Игоря и в какую — Витольда?

— Пока нет, — ответил Смирнов. — Но сейчас они в одной команде, Рома?

— Пожалуй, да.

— Но утечка–то почти стопроцентно в наличии! — напомнил Смирнов и насмешливо оглядел родную троицу. — Тогда, может, прав Витольд, и стучит кто–то из вас?

— И на совести одного из нас два, как ты утверждаешь, трупа? холодно — не до шуток — поинтересовался Спиридонов.

— Я говорил о двух трупах? Я им сказал о двух трупах? — удивился Смирнов, а потом вспомнил: — Точно, я сказал: "по крайней мере, два трупа". Я — безмозглая скотина, братцы.

— Ишь, удивил! Мы–то об этом давно знаем. Как сам допер? — спросил Казарян.

— Я не мог знать о втором убийстве! Смерть дамочки милиция держит в полном секрете: ведь так обделаться им редко удается. Но раз я знаю, значит у меня имеется надежный источник. Противник далеко неглуп, и ему просчитать Сырцова ничего не стоит. А раз просчитан Сырцов с его охраной Татьяны, следовательно, просчитан и дом на набережной.

— Ты по–прежнему уверен, что информация о вашей беседе втроем окажется у них? — осторожно поинтересовался Спиридонов.

— Я не могу надеяться на то, что "авось, пронесет", Алик! — Смирнов вынул себя из глубокого кресла и в три шага, доковыляв до телефонного аппарата, снял трубку и набрал номер. Долго ждал, пальцами левой руки выбивая на зеленом сукне стола в ритме марша нервно–воинственную дробь. Заговорил, наконец: — Здравствуйте, с вами говорит Александр Иванович Смирнов… Да, да, именно он… Мне необходима справка о том, кто проживает в квартире сто восемьдесят один в доме на набережной… Да, тот самый… По тому, который у вас имеется, телефон Спиридонова… Жду.

Смирнов проследовал к своему креслу, уселся и, ни на кого не глядя (глядя в пол), стал ждать.

— Может поужинаем, пока ждать приходится? — предложил Алик.

— Они обещали уложиться в пять минут, — объяснил ситуацию Смирнов.

Они успели за три минуты. Их звонки были тревожно–длинные, как междугородние. Спиридонов снял трубку и перекинул ее через стол Смирнову. Акробатический этюд был исполнен блестяще: Смирнов поймал ее, как надо микрофоном вниз, телефоном вверх — и без паузы заявил в нее:

— Я слушаю… Алик, записывай… Ходжаев Алексей Эдуардович, кандидат искусствоведения…

— Ленчик! — ахнул Казарян. — Ленчик Ходжаев уже кандидат искусствоведения! Уже в доме на набережной!

24

Алексей Эдуардович Ходжаев, он же в просторечьи — Ленчик, был фигурой известной в киношно–театральном мире. Явившись в Москву лет двадцать пять тому назад неизвестно откуда этот, загадочной национальности человек, сумел убедить главрежа одного, не из последних, московских театров в том, что он, Ходжаев Алексей Эдуардович, — замечательный актер, и был принят в группу. Играл он мало, случайно и довольно плохо, но главрежу стал необходим. А вскорости сильно повезло: знаменитый комедийный кинорежиссер, окончательно запутавшись в поисках героя для своей ленты, с отчаяния в последний момент взял Ленчика на эту роль. Очень быстро кинорежиссер убедился, что Ленчик явно не подарок, но деваться было некуда, надо было снимать, потому что уже завертелась неостановимая кинематографическая карусель. Кинорежиссер недаром был знаменит: фильм получился хороший и смешной, а Ленчик выглядел на экране вполне достойно. Пришла, можно даже сказать, слава. Но Ленчик не купался в ней. Он использовал ее в делах практически. Он завел множество нужных знакомств и почти до конца ушел во вторую, неизвестную театральной общественности, жизнь. А для первой числился в театре (лет через пять оттуда ушел), изредка для отмазки, а не для заработка снимался в эпизодах, клубился иногда в актерских компаниях. И процветал. И как процветал!

…Сначала грубый мужской жлобский голос спросил:

— Чего надо?

— Не чего, а кого. — Поправил его через неоткрываемую дверь суровый Казарян. — А надо мне Ленчика Ходжаева.

Теперь поправил голос:

— Алексея Эдуардовича, — и замолк. Казарян пнул ногой роскошную дверь, заглянул в глазок (он не светился, в него смотрели) и поинтересовался хамски:

— Открывать думаешь?

— Алексея Эдуардовича подожду.

Ждали недолго. Баритональный тенор весело спросил (опять же через дверь):

— Это ты, Роман?

— Рядом, значит, с холуем стоял! — с удовлетворением догадался Казарян. На что холуй отреагировал немедленно:

— Полегче, ты, пока уши целы!

— Мусульманин, что ли? — опять в догадке осведомился Казарян.

За дверью отчетливо заскрипели зубами, сразу же шум легкой борьбы, а затем успокаивающий всех и вся голос Ходжаева:

— Уймись, Аскерчик, он не со зла!

— Он у меня еще попляшет, армянская морда! — не успокаивался холуй, в голосе которого уже ощутимо скрежетал акцент.

— Спокойней, спокойней, Арсенчик! И учти, во мне одна восьмая крови армянская — с едва уловимой угрозой завершил миротворческую свою миссию Ходжаев и открыл дверь.

— Ходжикян! — подтверждая частичную принадлежность визави к армянскому народу, приветствовал его Казарян.

— Казаров! — обрадовался возможности исковеркать фамилию гостя Ходжаев. Довольные каждый самим собой, они, обнялись, похлопали друг друга по спинам и расцепились, наконец.

Казарян огляделся. У вешалки, роскошной вешалки — гардероба стоял рослый кавказский качок — сверкал глазами и тряс губами. Казарян, на ходу снимая плащ, направился к вешалке. Качок стоял, как приколоченный к полу. Казарян, стараясь не задеть его, повесил плащ, двумя руками погладил свою прическу и вдруг неуловимым коротким движением нанес кованым башмаком страшный удар по левой голени кавказца. Ничего не понимая от дикой шоковой боли кавказец медленно сгибался, когда Казарян ударил его правой в солнечное сплетение. Качок не сгибался, он теперь сломался на двое. Казарян схватил его за волосы и ударил его голову об резко идущее вверх колено. За волосы же с трудом отбросил в сторону.

Ходжаев задумчиво наблюдал за этой операцией. По завершении ее подумал немного, разглядывая существующего в отключке телохранителя, и твердо решил, что:

— Ты прав, Рома. За неуважение, за невоспитанность надо наказывать. Они вдвоем ждали, когда молодой человек откроет глаза. Он открыл их минуты через две, а еще секунд через двадцать взгляд этих глаз приобрел некую осмысленность. Теперь он мог кое–что понять (из элементарных вещей), и поэтому Казарян объяснил ему:

— Я — не армянская морда. Я — пожилой, уважаемый многими неплохими людьми человек, который повидал на своем веку многое. В том числе и таких бакланов, как ты. Запомни это, каратист.

Баклан–каратист смотрел на Ходжаева, который сочувственно заметил:

— Никогда не выскакивай, не спросясь, Аскерчик. Встань и умойся, — и уже Казаряну: — Прошу, Ромочка.

И ручкой, эдак с вывертом изобразил приглашающий жест вообще и ко всему: входи, пользуйся, бери! Казарян осмотрел извивающийся коридор со многими дверями и полюбопытствовал:

— У тебя музыкальная комната есть?

— У меня все есть, как в Греции.

— Вот туда и пойдем. А ты еще и грек, оказывается?

— Был одно время. — Признался Ходжаев, увидев, что каратист, пошатываясь, направился в ванную, распорядился ему вслед: — Умоешься, слегка очухаешься — нам выпить в студию принесешь.

И впрямь студия, звукозаписывающая студия с новейшим оборудованием.

— Включи чего–нибудь погромче, — попросил Казарян, взял в каждую руку по стулу и поставил их рядом с большим динамиком. Ходжаев поиграл на клавиатуре пульта, и понеслась Мадонна. Вкусы у кандидата искусствоведения были примитивные. Кандидат еще что–то поправил на пульте, убедился, что все в порядке, и направился к Казаряну и двум стульям. Уселись.

— Следовательно, ты считаешь, что меня слушают, — констатировал догадливый Ходжаев.

— Вероятнее всего, Ленчик.

— А почему, как думаешь?

— Потому что ты на них работаешь.

Мадонна сексуально визжала. Ходжаев, мутно глядя на Казаряна, подмычал мелодии, не стесняясь, энергично поковырялся в носу и, естественно, хорошо подумав во время свершения перечисленных актов, спросил:

— Считаешь, что я в Конторе служу?

— Для такого вопроса ты слишком много думал. Значит, ты думал о другом, Ленчик. Темнить собираешься?

— Сейчас я никому не служу, — цинично (не отрицая, что служил, когда надо и кому надо) признался Ходжаев, а далее продолжил уже о другом:

— Времени совсем нет, понимаешь, Ромочка? Игорный бизнес, оказывается, непростая штука. Кручусь, как белка в колесе, по восемнадцать часов в сутки.

— А с дамочками как? — тоже о другом спросил Казарян.

— С дамочками туго. Забыл, как это делается.

— И не вспомнил, когда к тебе Татьяна Горошкина явилась?

— Так, — выпучив от сосредоточенности глаза, бессмысленно изрек Ходжаев и повторил: — Так… что ты знаешь, Рома?

— Я разбежался и тебе все сказал. Мы еще с тобой долго–долго говорить должны. Предварительно. Будем говорить, Ленчик?

Мадонна завопила о другом. Шелковое покрытие динамика аж слегка шевелилось от этих воплей. Ходжаев думал. Подумав, ответил вопросом же:

— Есть ли смысл в этом разговоре?

— Твой вопрос, как я полагаю, надо понимать так: "Что я буду с этого иметь?" Отвечаю: полезную для тебя информацию.

На этот раз времени на размышления у Ходжаева оказалось намного больше: от дверей Арсенчик катил сервировочный столик с бутылкой виски, чашей со льдом и тарелкой с соленым миндалем.

— Прошу вас, — вежливо предложил он выпивку, уже подкатив столик.

— Спасибо, — машинально поблагодарил Казарян.

— Я все запомнил, дорогой гость, — в ответ сказал Арсенчик.

— Он меня пугает? — удивленно поинтересовался Казарян у Ходжаева.

— Ну, молодой, молодой он! — уже раздраженно объяснил Арсенчикову позицию Ходжаев. — Горячий. Налей–ка нам, гордый кавказец.

Глядя только на бутылку и стаканы, молодой горячий кавказец разлил по двум толстым стаканам, кинул кубики льда и осведомился вроде бы опять у бутылки:

— Я могу уйти?

— Иди отдыхай, — за бутылку ответил Ходжаев и, когда Арсенчик вышел, сказал Казаряну: — Естественно, за эту информацию ты потребуешь информацию у меня.

— А ты как думал? Баш на баш.

— Оно, конечно, баш на баш, но кто–нибудь, один из двоих всегда выигрывает. Вот я и прикидываю, кто выиграет.

— Ты, — уверенно сказал Казарян.

— И что же я выиграю?

— Жизнь, Ленчик, свою жизнь или точнее: продолжение своей жизни.

— Следовательно, сейчас моя жизнь в опасности?

— Ты даже не представляешь в какой!

— В какой же? — не дрогнув поинтересовался Ходжаев.

— Не по правилам, Ленчик! — уличил его Казарян. — Не получив от тебя ничего, я должен отдавать свои сведения бесплатно?

— Ты сказал мне страшные слова, Рома, а эти слова должны быть без всяких условий подтверждены фактами или хотя бы мотивированными предположениями. Здесь игры не бывает и правила отсутствуют.

Ходжаев взял со стола полный стакан и не спеша стал лить его в себя, зубами придерживая льдинки. Отхлебнул и Казарян из второго стакана. Похрустели миндалем. Как бы в оргазме задыхалась Мадонна.

— Ты прав, Ленчик, — наконец согласился Казарян. — Вполне обоснованное и страшное предположение: мы в цепочке, звенья которой методически и последовательно уничтожаются и будут уничтожаться в дальнейшем.

— Я не причем, Рома. Я вне цепочки.

— В день самоубийства Горошкина его законная супруга действовала по твоей подсказке. И вот чем все это закончилось!

— Чем? — тихо спросил уже сильно взбаламученный Ходжаев.

— Так ты не знаешь, что преданно любившая мужа Татьяна Горошкина, узнав о его смерти, в непереносимом горе тотчас последовала вслед за ним, приняв горсть снотворного и отворив все газовые конфорки?

— Ты выдумал все это, Рома, чтобы меня попугать посильнее?

— Дурачок, этим не пугают. Давай–ка выпьем еще.

Казарян налил Ленчику, налил себе, аккуратно ложечкой кинул в стаканы по три льдинки и только после этого всего позволил себе взглянуть на Ходжаева. Ленчик поплыл. Вроде все по–прежнему, — и поза, и выражение лица, но было ясно — плыл, расплываясь в нечто студенисто–дрожащее.

— Ты выпей, выпей, — подсказал, что надо делать в такой ситуации, Казарян. Проследив, как Ходжаев проделал это, добавил жалеючи:

— Они сочли целесообразным не сообщать тебе пока о ее смерти.

— Почему? — быстро спросил Ходжаев. Все–таки был стерженек в пареньке: он сумел собраться.

— Чтобы ты не беспокоился и не готовил себя к подобным неприятностям. Чтобы, когда обнаружится надобность, брать тебя доверчивым и тепленьким.

— Ты считаешь, что такая надобность обнаружится?

— Она уже обнаружилась, Ленчик. По моим сведениям и догадкам, они извещены о том, что третьи лица знают о твоей связи с покойной ныне Татьяной. Ты же сам знаешь, они любят делать дела один на один. Третьи лица им пока недоступны по многим причинам, и поэтому, чтобы занять привычную и выгодную позицию "один на один" они уберут тебя. Они не хотят, чтобы твоя осведомленность стала козырем в руках третьих лиц, чтобы ты удвоил количество их противников.

Мадонна совсем распустилась. Даже по голосу можно было понять, что она полуголяком исполняет нечто непристойное.

Ходжаев опять думал. Много ему сегодня думать приходилось. Наконец, решительно хлебнув из стакана, понял, что хотел Казарян:

— Ты хочешь, чтобы я дал тебе информацию…

— Не мне, — резко перебил Казарян. — Третьим лицам.

— Третьим лицам дал информацию, — монотонно продолжил Ходжаев, — о том, кому, от кого, куда и как. Короче, вам нужны связи и имена. Так?

— Наверное, так. — Согласился Казарян. — Но просто передача информации, к примеру, мне одному, никак не защитит тебя, Ленчик.

— Что ты можешь предложить?

— Завтра в десять утра ты под мой протокол и магнитофонную запись в присутствии двух свидетелей подробно и от самой печки поведешь рассказ о твоем сотрудничестве с ними…

— Твои свидетели — Смирнов и Спиридонов? — спросил Ходжаев.

— А ты неплохо информирован и с этой стороны. — Казарян встал. — Да или нет, Леня. Альтернатива, как говорят сегодняшние вожди.

— Как я понимаю, вы после моего рассказа известите их, чтобы они знали о козырях в ваших руках, — продолжая сидеть размышлял Ходжаев, — на первых порах они поостерегутся, но потом–то обязательно меня достанут.

— У них в ближайшее время не станет "потом", Ленчик, потому что их не будет вообще.

— Они будут всегда, — уверенно предрек Ходжаев и тоже встал. — Но ты прав, у меня нет другого выхода.

— Значит, завтра, в 10 утра. — Казарян глянул на свои наручные часы и уточнил: — Через двенадцать часов тридцать минут.

Стоял в ожидании Ходжаев, стоял в ожидании Арсенчик. В ожидании, когда оденется и выметется Казарян. А тот, зараза, не спешил. Стряхнул с плаща незаметные невооруженным глазом пушинки и пылинки, переложил из кармана пиджака в карман плаща сигареты и зажигалку, поморгал, вспоминая что еще ему необходимо сделать, вспомнил и сказал Ходжаеву, делая вид, что конфиденциально, но так, чтобы слышал Арсенчик:

— Да, чуть не забыл. Обязательно заведи себе личную охрану, Ленчик, обязательно!

— У меня Арсенчик.

Слегка повернув голову, Казарян посмотрел на Арсенчика и приказал:

— Подай–ка мой плащ.

Арсенчик продолжал стоять столбом. Ходжаев усмехнулся и ласково попросил его:

— Помоги, Арсенчик.

Арсенчик снял с вешалки плащ и развернул его так, чтобы Казаряну было удобно влезть в рукава. Нарочито медленно влезая в рукава, Казарян внезапно и резко лягнулся, норовя попасть Арсенчику по яйцам, но уже готовый к неприятным неожиданностям горячий кавказец отскочил от него и сунул руку подмышку. И все–таки опять опоздал: развернувшийся на каблуках Казарян уже держал в руке увесистую игрушку с семью зарядами. Игрушка смотрела Арсенчику в пупок. Подняв ее чуть повыше, Казарян распорядился:

— Одну ручку из–за пазухи быстро и обеими ручками к стене! — Арсенчик стоял как в детской игре "Замри"! — Сразу я тебя убивать не буду. Для начала сделаю дырку в легких… Ну!

По казаряновским вдруг опустошившимся глазам Арсенчик понял, что сейчас тот выстрелит, и, повернувшись, двумя руками оперся в стену. Оценив позу, Казарян дал уточняющее распоряжение:

— Выше, выше ручки и ножки пошире!

Арсенчик — деваться было некуда — выполнял, что потребовали. Казарян подошел к нему, уперся своей игрушкой в его поясницу, вытянул из–за пазухи новенький "ПМ", одним движением щелкнул обойму, помогая рукой с игрушкой, выбросил патрон из ствола и запустил пустой макаровский пистолет по длинному коридору.

Отходя от Арсенчика, отфутболил попавшую под ноги обойму.

— Завтра в десять! — напомнил он Ходжаеву, уже стоя в дверях, и, закрывая их, добавил: — Так заведи себе личную охрану, Ленчик, очень тебя прошу!

Из–за закрытой двери последним приветом донеслось арсенчиково:

— Я тебе все припомню, дорогой армянский гость!

25

Без семи десять, а точнее — в двадцать один пятьдесят четыре Сырцов довел секретаря до новой его конспиративной квартиры, убедился методом подслушивания и наблюдения с лестничной клетки шестого этажа на противоположной стороне улицы, что вождь твердо решил приступить к ночному отдыху, спустился вниз, нашел телефон–автомат и в двадцать два двенадцать доложил Смирнову:

— Улегся на ночь. У нас есть смысл поговорить.

— Ух, как ты кстати, Сырцов! — громыхающе обрадовался в телефонной трубке отставной полковник. — Ты не очень устал?

— Терпимо. На сегодня еще что–то имеется?

— Вместе со мной смотаться за город, неподалеку. В дороге и поговорим.

— Заметано. Буду у вас через пятнадцать минут.

Ровно в половине одиннадцатого Сырцов звонил в спиридоновскую бордовую дверь. Открыл полностью экипированный для поездки Смирнов.

— Я готов. — Оценив ситуацию, доложил Сырцов.

— Чаю выпьешь и кусок мяса слопаешь, тогда и поедем. — Наперед решил Смирнов и, стянув с Сырцова куртку, повел его на кухню к Варваре.

В двадцать два пятьдесят они уже катили в смирновской "Ниве" по бульварному кольцу. Баранку вертел Сырцов.

— По Ярославке и там за Калининградом к дачному поселку старых большевиков. — Дал маршрут Смирнов.

— Это в запретке, что ли? — спросил Сырцов и, поймав подтверждающий кивок Смирнова, со знанием дела уточнил маршрут. — Туда через Новые Мытищи не попадешь: направо одни кирпичи и рогатки. Крюк здоровый через Тарасовку надо делать.

— Надо так надо. — Согласился Смирнов.

Свернули на Трубной и по Цветному к Самотекам. Смирнов сидел истуканом, смотрел вперед, молчал, и Сырцов не выдержал:

— Чего же не спрашиваете–то?

— Ты без вопросов отчитаться должен. Ты на службе, Сырцов, — не поворачивая головы, напомнил Сырцову о зависимом его положении Смирнов.

— А вы, Александр Иванович, когда начальствовали, сильно, наверное, в отделе лютовали, — зловредно предположил Сырцов.

— Я не лютовал, я занудствовал. — Признался Смирнов.

— Так я рассказываю? — полувопросом предположил Сырцов и, не получив возражений, приступил: — Зацепил я его уже вчера. Осел у сестринского подъезда и ждал. С утра она по ближним магазинам бегала, а к часу дня в центр двинулась, к "Детскому миру". И в толкучку — еле ее не упустил. В толпе они с братцем и встретились. Я его не сразу и узнал. Он что — усы отпустил, Александр Иванович? — Пять дней тому назад он вроде бы без усов был. Казарян обязательно отметил бы эту весьма пикантную подробность.

— Значит, фальшивые приклеил, конспиратор! — страшно обрадовался Сырцов.

— Вечно живые большевистские традиции! В минуту опасности Владимир Ильич сбривает усы, а Юрий Егорович в такой же ситуации их приклеивает. Ты пешком был?

— По другому не мог. Сестрица метрополитеном пользуется.

— А как ему не дал уйти? Он же, наверняка, был с автомобилем.

— Ну, тут целая история. Когда сестрица тайно — ужасно все это смешно, Александр Иванович…

— Смейся, смейся громче всех, милое создание! Для тебя веселый смех для меня страдание! — осуждающе полунапел Смирнов.

— Ну, ей богу, смешно! — оправдался Сырцов и продолжил: — Передала она, значит, ему тайную бумажку, и они, как по команде, в разные стороны. Я, естественно, за ним и тут дотюкиваю, что он явно на автомобиле, который, наверное, стоит в единственно возможном здесь месте — на Неглинке. Я его отпускаю и начинаю ловить левака, для завлечения сотню в руке держа. Слава богу, быстро один клюнул. Подкатили мы к стоянке как раз: Юрий Егорович влезал в машину.

— В "Мерседес"? — опять перебил Смирнов.

— Нет. В трепаную такую "шестерку". Они тронулись, мы — за ними. Левак — неумеха, тупой, как валенок, но заработать очень хотел — старался. "Шестерка" не проверялась, слава богу!

— Да что же ты имя божье всуе поминаешь, как баба! — почему–то разозлился Смирнов. — Излагай под протокол, ты же мент!

Обиженный Сырцов замолчал, оправдывая свое молчание сложным поворотом с Трифоновской на проспект Мира. Хотя какая уж сложность: ныне Москва после десяти — пустыня. На Крестьянском мосту остывший Смирнов извинительно сказал:

— Что ты, как красна девица, обижаешься? Давай дальше.

— Я под протокол сейчас не могу, — покочевряжился Сырцов и опять всуе помянул имя божье: — Я как бог на душу положит… В общем, доставлен был наш Юрий Егорович в Лялин переулок. Там какая–то хитрая ветеранская контора. Юрий Егорович в ту контору направился, а "шестерка" уехала. Тут я рискнул: дал двести леваку в задаток, ключи от своей "семерки" и пообещал ему еще триста, если он ее сюда пригонит как можно быстрее. Пятьсот, Александр Иванович, впишите в непредвиденные расходы.

— Успел, следовательно, твой левак, — догадался Смирнов.

— Успел. У этих, видимо, какое–то совещание было, а совещались они по старой привычке долго. Вот и успел. Когда подпольщики расходились, я кое–кого помимо нашего клиента узнал, Александр Иванович.

— Всех отдельным списком, — распорядился Смирнов.

— Уже готово. Ну, а далее — дело техники: вернувшаяся "шестерка" возила его по городу, а я фиксировал связи.

— Что–нибудь перспективное имеется?

— Определить перспективность связи можно, когда ты в курсе дел, — на это разозлился Сырцов. — А вы используете меня в темную.

— Докладывай по очереди. — Смирнов никак не отреагировал на этот бунт.

— По очереди я изложил на бумажке, которую передам вам.

— Неужто за два дня ничего любопытного, тебя заинтересовавшего?

— Почему же! Две дамочки ничего себе из конторы покойного моего клиента и тихий магазинчик в Госпитальном переулке. Странный какой–то. Никого в нем нет, а в нем все есть.

— Не пускают в него?

— Ага! На стекле написано, что для ветеранов и по пропускам.

— Еще что?

— Посещение шикарной совместной фирмы на Таганке, на Большой Коммунистической…

— На свою улицу попал, — хихикнув, констатировал Смирнов.

— Ага. Но, главное, что из офиса они вместе вышли: Юрий Егорович и совместный пахан, глава фирмы…

— Почему решил, что глава?

— Два клерка провожали, и сел в лучшую иномарку с шофером… Я правильно решил? По тому, как оживленно они беседовали, по автомобилям рассаживаясь, я думаю, что глава двинулся с места в связи с визитом нашего Юрия Егоровича.

За разговорами они проскочили путепровод на Ярославской, Лосиный Остров, Лось, Перловскую и выскочили к Мытищам.

— Тут по прямой километра три–четыре, а нам еще колесить и колесить. — Прервав рассказ о похождениях партийца, с неудовольствием заметил Сырцов, плавно добавляя скорость.

— Постоянное место жительства у него где теперь? — спросил Смирнов.

— У бабы, — охотно поделился сведениями Сырцов. — Ядреная такая бабенка лет тридцати пяти, бойкая, веселая, ласковая к конспиратору. Администратор–распорядитель в валютном гастрономе.

— Ишь как народ любит наш вождь: и из кино у него дамочка, и из валютного гастронома… А со своим домом он связь держит?

— Сегодня дочка на "Мерседесе" к метро "Кировская" подкатила, он ей пакет вручил, по–моему, деньги.

Развернулись у Пушкино, свернули в Тарасовке и запрыгали на колдобинах одряхлевшей асфальтовой полосы. Неряшливые поля, загаженные перелески, перекопанный водовод… И вдруг рай земной: сосны до небес, тишина на гектарных участках, светящиеся и во тьме близкие купы берез и клена.

— Улица Куйбышева, 10, угол Орджоникидзе, — подсказал адрес Смирнов.

— Найдешь тут… — раздраженно откликнулся Сырцов, довел машину до первого перекрестка, осветил угол и прочитал: — Кирова.

— А за углом? — поинтересовался Смирнов. — Поверни направо.

— Куйбышева, — облегченно отметил Сырцов и, минуя дачные ворота, добавил: — Двадцать два.

— Давай в обратную сторону, — приказал Смирнов. — Железная дорога, слева, а нумерация в поселках всегда от станции.

Не дача, не коттедж, не вилла, не шале — средней величины замок за забором из стальных трехметровых пик, воткнутых в железобетонный фундамент, кованые ворота с проходной, у дубовых дверей проходной кнопка звонка. Смирнов нажал на кнопку. Звонка не было слышно, но через мгновение негромкий радиоголос спросил из малозаметной решетки в стене проходной:

— Кто вы?

— Смирнов, Александр Иванович Смирнов. Мы договаривались с Александром Петровичем.

— Въезжайте, — так же тихо разрешил голос, и кованные ворота беззвучно разъехались в стороны.

Александр Петрович встретил у лестницы парадного входа. Он стоял и ждал, когда Смирнов с Сырцовым выберутся из "Нивы" и подойдут. Рядом на всякий случай стояли, воинственно держа ноги на ширине плеч, двое молодцов в коже.

Успев на ходу оценить обстановку, подошел Смирнов, протянул руку для рукопожатия, ненавязчиво полюбопытствовал:

— Нас у крыльца встречаешь, а кого у ворот?

— У ворот пока никого не встречал…

— Но надеешься встретить, — докончил за него фразу Смирнов и познакомил: — Георгий Сырцов — Александр Петрович Воробьев.

Богатырей в коже Смирнов не заметил. Богатыри остались внизу, а трое поднялись по лестнице.

В каминной за карточным столом сидела еще одна троица.

— Александр Иванович Смирнов — мои друзья. — Мстя за богатырей, представил только одного Смирнова Александр Петрович. — Братцы, у меня с Александром Ивановичем разговор минут на пятнадцать, мы сейчас в кабинет. Вернемся — я всех конкретизирую.

— Конкретизирую, конкретизирую, — бормотал, удивляясь воробьевским лингвистическим изыскам, Смирнов, по винтовой лестнице следуя за хозяином (Сырцов — за ними). Вошли все трое в кабинет, и Смирнов, наконец, понял, что скребет в словечке "конкретизирую": — Почти кастрирую. "Я вас всех кастрирую!" Александр Петрович, а что их всех, действительно, кастрировать?

— Не будем утруждать себя, — подыгрывая Смирнову, ответил хозяин, усаживаясь за ампирный, красного дерева, письменный стол. — Их образ жизни и время уже поработали за нас: они все импотенты.

— А ты, Петрович? — бестактно полюбопытствовал Смирнов, усаживаясь в опять же красного дерева короб полукресла.

— А я — нет, — без обиды откликнулся Александр Петрович. — Насколько я понимаю, исследование моих половых потенций — не главная цель вашего визита?

— Не главная, но одна из главных, — условно согласился с ним Смирнов и, как бы только–только заметив, что Сырцов стоит, подчеркнуто удивился: А ты, Жора, почему стоишь? Садись, в ногах правды нет.

— Но нет ее и выше, — цитатно добавил Александр Петрович и поинтересовался, наблюдая, как садится на диван Сырцов: — Выходит, и вы, Александр Иванович, теперь при охране?

— Жора — не охрана. Жора — друг и соратник, — намеренно серьезно сказал Смирнов. — И у нас с ним к тебе дела.

Александр Петрович с ласковой улыбкой следил за тем, как Смирнов достал портсигар, достал зажигалку, извлек папиросу и закурил. Спросил:

— Надеюсь, вы писать меня не собираетесь?

— Не собираюсь, — Смирнов затянулся из беломорины ядовитым дымом, получил удовольствие и заговорил: — Говорят, ты своих ховринских к делу приспособил, детективное агентство открыл, и все бывшие рэкетиры — ныне добропорядочные сторожа правопорядка. Говорят, а?

— Говорят, — согласился Александр Петрович.

— А на самом деле?

— И на самом деле.

— Тогда у нас к тебе деловое предложение. Нам нужны человек пять, умеющих, я подчеркиваю, — умеющих — вести круглосуточную слежку.

— Это дорого, Александр Иванович.

— А ты расстарайся бесплатно, как в прошлый раз.

— В прошлый раз я был в деле. Нынче же, я думаю, вы меня в дело не возьмете. Так что бесплатно не получится.

— Ты бы в это дело и не вошел бы, — решил за него Смирнов. — Ну, раз не бесплатно — заплачу.

— Разбогатели?

— Нет. Просто на этот раз мою работу финансируют. Так как же?

— Пятеро… — Александр Петрович ненадолго замолк, скользя мысленным взором по шеренге своей старой гвардии. — Пятерых, пожалуй, найду. Впрочем, конкретно будете договариваться с главой агентства Николаем Сергеевым. — Не откладывая дело в долгий ящик. Воробьев из ближнего ящика (выдвинул из тумбы письменного стола) взял визитную карточку и протянул Смирнову: — По этому телефону вы можете беспокоить его круглосуточно. Я предупрежу.

— Коляша… — радуясь успехам старого знакомого, душевно приговаривал Смирнов. — Англичанин. Растут же люди!

— Он же и счет выпишет, — добавил Воробьев. — Чтобы все по закону.

— Оплатим, — беспечно согласился на все Смирнов. — И еще. По поводу сугубо приватной экипировки — моей и моих друзей. Возможности имеются?

Александр Петрович молчал, глядя в сторону Сырцова, в сторону. Но мимо. Тот понял взгляд и поднялся с дивана.

— Где мне пока побыть?

— Направо, через дверь, комната с телевизором, — направил его Александр Петрович и, дождавшись сырцовского ухода, укорил: — Что ж вы так?

— А как? — искренно удивился Смирнов.

— О таких вещах я позволяю себе говорить только один на один и то с надежным клиентом. Что надо?

— В запас троечку пистолетов.

— Всю вашу команду я вооружил в прошлый раз, — перебил Воробьев. — Я всегда опасаюсь расширения круга осведомленных и вооруженных.

— Вооруженные будут, а осведомленных — нет, — твердо пообещал Смирнов и продолжил список: — Таких же как в прошлый раз, я подчеркиваю — таких же, десяток переговорников, десяток закрытых фонарей помощнее, наручников пяток, направленная дистанционная подслушка, ну, и мне вездеход пошустрее и догонялам две машинки побыстрее. Автомобили, естественно, в прокат.

— Большие деньги, Александр Иванович, — опять напомнил Воробьев.

— Не смущает, Александр Петрович, — успокоил его Смирнов, воткнул в малахитовую пепельницу чинарик беломорины так, чтобы тот торчал вертикально, полюбовался на сие абстракционистское произведение и спросил: — Когда будет исполнен заказ?

— На подслушке будет работать мой человек. Конфиденциальность стопроцентная гарантия. В вашем распоряжении с завтрашнего утра. Автомобили с оформленными доверенностями — завтра к середине дня. Скажите только на кого. Все остальное сегодня, сейчас будет отгружено в задок вашей "Нивы". — Воробьев для порядка опять перечислил заказанное: — Три пистолета, десять переговорников, десять спецфонарей, пять наручников. Ничего не забыл?

— Ничего, — подтвердил Смирнов.

— Тогда я пойду отдать необходимые распоряжения и вашего Сырцова пришлю.

Александр Петрович вышел, а Сырцов вошел, упрямо устроился в тот же самый угол на диване и сказал так, между прочим:

— Один из картежников контактировал с Юрием Егоровичем.

— Подробнее, Жора.

— Да я вам уже докладывал их встречу. Совместный поход с Коммунистической, помните? В иномарке и с холуями?

— Где он здесь сидит?

— Спиной к камину, греется, сволочь!

— А, может, и не сволочь. А, может, честный законопослушный гражданин.

— Честные в "мерседесах" не ездят!

— Пора, пора, Жора, по каплям выдавливать из себя совка… Он тяжелый такой, брыластый, с залысинами? В бежевом костюме?

— Он, скотина!

— Жора, я же сказал…

— Да по роже, по роже видно, что скотина!

— Не ори, — морщась, посоветовал Смирнов и согласительно добавил: Возможно, ты и прав, не личико, а, как выражались наши клиенты в старину, братское чувырло.

— Это у кого? — входя, быстро спросил Воробьев.

— С вами поосторожней надо, — недобро сказал Смирнов. — У дверей стояли, подслушивали?

— Подходя, в коридоре услышал, — тоже неласково поправил Воробьев.

— …Ну, а братское чувырло — знакомец наш с Огарева…

— С Октябрьской теперь, Александр Иванович, — уточнил Сырцов.

Не садясь, Воробьев внимательно по очереди оглядел бывших ментов, удовлетворился увиденным и монотонно информировал:

— Слухач со спецмашиной для получения задания будет у вас в восемь утра, Коляша ждет вас с половины девятого до девяти на старом месте, инструментарий в багажнике вашей "Нивы"…

— Ключи от машины–то у меня… — в некотором недоумении произнес Сырцов.

— Ребят обижаете, дорогой Георгий! — почему–то обрадовался Александр Петрович и предложил: — С делами покончили и теперь к гостям…

Трое, сомкнув поредевшие на одного человека ряды, упрямо продолжали играть в покер. Воробьев представил их по одиночке:

— Малявко Сергей Ефремович. Бизюк Лев Михайлович. Прахов Василий Федорович. Каждый из троих вставал и, не выпуская из левой руки умело закрытые карты, правой жал протянутые руки Смирнова и Сырцова.

Без шеи, тяжелый брыластый и с залысинами — Прахов Василий Федорович. Василий Федорович, Василий Федорович… Потеплело, совсем тепло, горячо! Записочка в кармане Курдюмовской куртки: "Позвонить Вас. Фед.". Не этому ли? Звенело уже: этому, этому, этому!

Смирнов зевнул от нервности и, чтобы не смотреть на Василия Федоровича Прахова, стал смотреть на Александра Петровича Воробьева. Тот воспринял этот взгляд как намек и скомандовал:

— Карты в сторону! Александр Иванович торопится!

Видимо, услышав воробьевскую команду, два кожаных богатыря распахнули двери, вкатили в гостиную два сервировочных столика и стремительно расставили на длиннющем египетском комоде все необходимое для обильного а ля фуршета.

Освобожденные сервировочные столики, слегка позванивая колесиками, уехали откуда приехали, и Воробьев возгласил:

— С устатку, для удовольствия, на посошок — прошу.

Хряпнули. Четверо с устатку и для удовольствия, пятый — на посошок, а шестой не пил — ему еще баранку крутить. Закусили быстро и хряпнули по второй. Выпив, Смирнов виновато глянул на непьющего Сырцова и, наливая себе третью, последнюю, оповестил всех:

— Ну, нам пора.

Пользуясь благовидным предлогом — спешным отъездом столь милых людей, четверо также налили себе по третьей. Все пятеро подняли рюмки до уровня глаз, молча покивали друг другу и, как и следовало ожидать, выпили до дна.

Александр Петрович Воробьев провожал их. Втроем вышли на крыльцо. Смирнов глубоко вдохнул в себя целебный загородный воздух, оглядел окрестности и предложил Сырцову:

— Ты иди мотор разогревай, Жора, а я через пару минут к машине подойду.

Сырцов ушел. Глядя в его кожаную спину, Смирнов спросил:

— Опасаться знаешь кого, Саша?

— Знаю, — уверенно заявил Воробьев. — Душегубов.

— Ну, тогда как знаешь, — поняв, что Воробьев не откроется, решил не продолжать разговор Смирнов. — Завтра я, как штык, в восемь тридцать у Коляши. Что же, спасибо тебе, Александр, и до свидания…

Молчали до кардиологического санатория "Подлипки". Прибавив скорости после разворота, Сырцов спросил:

— Василий Федорович с двух концов зацеплен? Так?

— Так, Жора, так. — Смирнов сделал сладострастные потягушеньки, напряженными мышцам бедра ощутил присутствие в кармане брюк портсигара и, вытащив его, пристроил беломорину в угол рта. — Лет через десять хорошим сыскарем станешь. Глаз есть!

— Я и сейчас неплох, — обиженно возразил Сырцов.

— Сейчас ты неплох, а через десять лет будешь хорош.

Не хотел открываться Смирнов, твердо решив задействовать Сырцова на локале. Дело, понятно, хозяйское, а, его, Сырцовское, дело безусловно телячье. Сырцов обиделся до Остоженки.

У Спиридоновского дома из "Нивы" перелез в "семерку" и уже в отвинченное автомобильное оконце потребовал от Смирнова инструкций:

— Что у меня завтра?

— Отдохни как следует — опять же вот сюда. — Смирнов пальцем указал место, где завтра, а точнее — сегодня утром должна находиться "семерка" с водителем. — Оговорим твое задание на свежую голову.

Сырцов, позабыв попрощаться, рванул с места, а Смирнов, войдя в подъезд, гулко застучал палкой по плиточному полу. Он открывал вторые двери, когда за его спиной робко поздоровались:

— Здравствуйте, Александр Иванович!

Смирнов недолго постоял, не оборачиваясь, — ждал, когда испуг и бледность уйдут с лица, потом повернул голову. В углу подъезда существовала плохо просматриваемая человеческая фигура.

— Здорово, коль не шутишь, — медленно произнес Смирнов.

Фигура выдвинулась на противный свет вестибюльных неоновых палок и, старательно показав себя, назвалась просительно:

— Я — Демидов из МУРа. Не помните, Александр Иванович?

— Помнить–то помню. — Смирнов переложил палку из правой руки в левую. — Помню, что ты меня года два тому назад "Живым воплощением" обозвал. Помню, помню. Только ты зачем меня так пугаешь?

— Я не пугаю, я не хотел пугать. Я просто спрятался, чтобы Жора меня не увидел. Мне необходимо с вами один на один поговорить, Александр Иванович.

— Говори, — предложил Смирнов.

— Стоя неловко как–то. Пойдемте во двор, если можно. На скамейку сядем.

— Сядем на скамейку. Сядем на скамью… — бормотал про себя Смирнов, без словесного согласия направившись во двор. — Все со временем сядем…

Демидов, напугав, стряхнул с него дневные заботы, и он увидел ночь, московскую ночь. И переулок круто бежавший к Остоженке и на небо. И небо без звезд, тьмой павшее на разнокалиберные переулочные дома. И желтоглазые дома — одноглазые, трехглазые, пятиглазые — смотревшие этими глазами на него, родного…

Демидов молча сидел рядом, не шевелясь, беззвучно дыша, — проникся Смирновским настроением. Заметив, наконец, что Смирнов пошевелился, откашлялся и просительно спросил:

— Можно начинать, Александр Иванович?

— Если хочешь, начинай…

— Странные вещи происходят у нас в конторе и рядом, — решительно начал Демидов, но Смирнов задумчиво перебил:

— А можно так говорить: "вещи происходят"?

— А как же иначе? — удивился Демидов и продолжил: — Очень странные. И крепко связанные с КГБ.

— Ты зачем мне служебные секреты раскрываешь? — лениво поинтересовался Смирнов.

— Мне с кем–нибудь поделиться надо своими сомнениями и подозрениями. С кем же, как не с вами?

— С живым воплощением то есть, — допер, наконец, Смирнов.

— С человеком, которого я уважаю, — твердо поправил Демидов.

— Ну, я думаю, что ты уважаешь не одного меня.

— Те люди не из нашей конторы. А из нашей конторы уважаю только вас.

— Тем более, что я уже не в вашей конторе. Говори.

Хоть так неудобно на гнутом для расслабки реечном парковом диване, Демидов сидел будто аршин проглотил, с прямой спиной, с прямой шеей, с ориентированным на прямоту спины и шеи затылком — торчком. Сделал губы трубочкой, звучно втянул в себя воздух и приступил к повествованию. Точно по газете читал:

— В последнее время говорят о самоубийстве предпринимателя Горошкина, который в недавнем прошлом был видным партийным функционером. Наша бригада, в составе которой находился и я, приступила к дознанию по факту самоубийства. Была проведена первоначальная работа, давшая весьма любопытный результат: многие нестыковки в версии о самоубийстве. Однако, в связи с тем, что во время обыска на квартире Горошкина была обнаружена весьма солидная сумма в валюте, группа КГБ, которая по своей инициативе появилась на месте предполагаемого самоубийства сразу же вслед за нами, эта группа потребовала передать дело Горошкина ей, что нашим начальством и было сделано. Последнее, что успел сделать по этому делу я, это запросить вдову, которая была, естественно, в горе, но лишать себя жизни в связи с гибелью мужа не собиралась. Но, оказывается, собиралась. Милиция успела всего лишь зафиксировать самоубийство вдовы, как вся наша бригада была окончательно отстранена.

Я, Александр Иванович, пришел к выводу, что обе версии — версия о самоубийстве Горошкина и версия о самоубийстве вдовы, основаны на примитивных внешних фактах и не выдерживают серьезной критики. Я уверен, что это убийство, замаскированное под самоубийство.

Демидов, наконец, откинулся на спинку скамьи, давая понять, что монолог завершен. Лихо завершен, на самой высокой ноте. Смирнов даванул мгновенного косяка на демидовский профиль: надеялся поймать в послемонологовой расслабке неконтролируемые эмоции. Но профиль был тверд и только. Тогда Смирнов решил задать ничего не значащий вопрос:

— И что же ты со своей уверенностью собираешься делать?

— Вот я и хочу с вами посоветоваться.

— Валюта, — уважительно произнес Смирнов. — Тут не зацепишься рапортом о незаконности передачи, это, действительно, их дело. Рапорт по собственному начальству — сам понимаешь, акт если не бессмысленный, то мало что дающий и во всяком случае чрезвычайно опасный для тебя, Демидов. Так что дыши в сторонку и помалкивай.

— Не могу молчать!

— Ишь ты, Лев Толстой, — прокомментировал темпераментное заявление Смирнов, теперь в открытую изучая демидовский профиль. — Кричать, следовательно, собираешься?

— Не знаю, — вдруг увял Демидов. — Но ведь надо чтобы кто–нибудь узнал!

— Вот я узнал и что? — задумчиво заметил Смирнов.

— Александр Иванович, у вас в российском руководстве концов нет? отчаянно поинтересовался Демидов. — Может они чего–нибудь могут?

— Они чего–нибудь могут, — подтвердил Смирнов. — Но концов у меня нет.

— А если я сам туда пойду? Только к кому…

— Так ты считаешь, что эти фальшивые самоубийства, на самом деле политические убийства, — не спросил, констатировал Смирнов.

— Считаю, — без колебаний рубанул Демидов.

— А как твой начальник Леня Махов ко всему этому относится?

— Да никак. Передал дела и все. Баба с возу — кобыле легче.

— Как тебя зовут? А то я все Демидов да Демидов…

— Владимир Игнатьевич. Володя.

— Не суетись, Володя. Я постараюсь тебе помочь.

— Спасибо, Александр Иванович, — Демидов встал.

— Пока не знаю за что, — продолжая сидеть, заметил Смирнов. — Завтра, то есть сегодня, часикам к восьми вечера подойди сюда ко мне.

— Спасибо еще раз и до свидания, — уже убегая, прокричал Демидов.

Ушел Демидов, ушел. Не зная зачем, Смирнов, сильнее обычного хромая, спустился по переулку к Москва–реке. С опаской перейдя неширокую проезжую часть, он подошел к парапету и облокотился о него.

Слева — стрелка с "Красным Октябрем", справа — складское помещение новой картинной галереи, перед и вверху — тревожащее, — будто в кровавых потеках — бывшее пристанище самых высоких партийных боссов.

Бесшумно и незаметно подплыла и стала, свободно скользя по воде, самоходная баржа. Освещенная светом из раскрытой двери рубки женщина в белом вешала белье на невидимые веревки. В рубке громко и грубо рассмеялся мужчина. Ты что, Вась? — спросила женщина. "Да так, Семеныча вспомнил" ответил мужской голос, заметно отдаляясь от Смирнова. Самоходка собиралась проплыть над Крымским Мостом.

От тоски и страха недалекой смерти сжалось сердце.

26

Продолжение магнитофонной записи разговора в кафе на Маросейке.

В. Г. Он хочет развязать себе руки, Игорь Дмитриевич.

А. И. Именно. Я хочу действовать автономно.

И. Д. Как выразился Витольд Германович, вы развяжете себе руки… А освободившейся веревкой свяжете руки мне. Вы поймите, Александр Иванович, помимо аспекта почти криминального — расследования и поиска существуют иные аспекты этого дела, в которых мне необходимо действовать, имея как можно наиболее точную и всеобъемлющую информацию. Вы обезоруживаете меня.

В. Г. Не надо нервничать, Игорь Дмитриевич. Насколько я понимаю, сведения, которые будут поступать от Александра Ивановича каждые пять дней, освободятся от текущей мелочевки, станут более обобщающими и берущими факты в перспективе. Такое скорее поможет, чем помешает вам.

А. И. Абсолютно правильно.

И. Д. Абсолютно. Ишь как вы! А я все в поисках абсолюта.

А. И. Господи, как вы все похожи, московские интеллигентные говоруны!

В. Г. Не забывайтесь, Александр Иванович: вы разговариваете с работодателем!

А. И. А работодателю нравится, когда его называют московским интеллигентным говоруном. Всем московским это нравится. Я прав?

И. Д. Правы, правы!

А. И. Абсолютно?

И. Д. Абсолютно!

В. Г. Как я понимаю, вы пришли к соглашению по поводу Смирновской автономии.

27

В большом, обшитом светлым деревом кабинете человек в хорошем английском пиджаке встал из–за обширного письменного стола, выключил магнитофон, стоявший на маленьком столике, и спросил у собеседника, свободно развалившегося в кожаном кресле:

— Ну и что тебе дало вторичное прослушивание?

Собеседник был молодцом. Худой, подобранный, порывистый. Он в молодежной униформе (кроссовки, джинсы, куртка) казался молодым человеком. Лишь избыток свободно висящей кожи под подбородком и на шее, легкомысленно открытой воротом тонкой шерстяной маечки–фуфаечки, резко менял картинку первого впечатления: не мальчиком был плейбой и даже не молодым человеком.

— Ничего, — ответствовал плейбой. — Мне просто доставляет удовольствие слушать как четко работают два профессионала, придавая работе вид развеселой беседы.

— Витольд — молодец, — согласился человек за столом.

— Все–таки наша школа — хорошая школа. Но и Смирнов неплох, Женя.

— Неплох, — согласился Женя. — Но все же с двумя убийствами прокололся. Это ему боком выйдет.

— Ему ли, Женя?

— В любом случае ему.

— Ты как всегда прав, — плейбой одним юношеским рывком прекратил сидение в кресле и изрядно прошагав, подошел к окну.

Внизу была слабо освещенная площадь. Непристойный, как мужской половой орган, торчал посреди нее цилиндр постамента, на котором никого не было.

Подошел Женя в английском пиджаке и стал рядом.

— На член похоже, — грустно сказал плейбой Дима, глядя на то, что осталось от вождя их племени.

— Не член… Орган, — поправил англичанин Женя. — Он — орган, а все мы в этой конторе — органы.

— Компетентные, — добавил плейбой. — Компетентные органы. Звучит приличнее.

— Пустыня. Мертвый город, — помолчав, обобщающе определил наблюдаемое в окно англичанин.

— Красная пустыня, — вспомнив Антониони, решил плейбой.

— Теперь трехцветная, — поправил англичанин. Помолчали.

— Гляди ты, славянин! — вдруг несказанно удивился плейбой.

Возникнув из–за угла, игрушечная человеческая фигурка проследовала мимо двух полукруглых дырок входа в метро и, не желая пользоваться подземным переходом, направилась в сторону их здания прямо через площадь. Шел человек уверенно и не торопясь.

— О чем он думает, Дима? — спросил англичанин.

— Черт его знает!

— А ведь одна из наших обязанностей — знать о чем он думает.

— Была… Была такая обязанность, а теперь нету.

— Ой, не торопись, ой не торопись! — англичанин отвернулся от окна и направился к своему столу. Плейбой последовал за ним.

— Я знаю о чем он думал, — сказал плейбой, поудобнее устраиваясь в мягком кресле. — Глядя на наши освещенные окна, человечек, пересекая площадь думал: "А о чем думают вон там, за этими окнами?"

— Очень может быть, — англичанин энергично, ладонями, растер вялое свое ночное лицо и спросил: — Ну и как?

— Жаль, конечно, но у нас нет другого выхода, Женя.

— Я понимаю, понимаю…

— Ты считал, что уже давно распорядился. Смотри, не опоздай.

— Не опоздаю, — и еще раз повторил: — Не опоздаю.

28

Этот англичанин звался Коляшей. Вернее наоборот: Коляша звался Англичанином. Кличка у него была такая. Смирнов внимательно оглядел его, стройного, в безукоризненном двубортном костюме, и полюбопытствовал размышляюще:

— Все забываю спросить тебя, Коляша: откуда у тебя кликуха такая нестандартная — Англичанин?

Не обижался Коляша, не мог обидеться на старика. Улыбнулся на все тридцать два, откинулся на спинку вертящегося хромированного кресла — чуда оргтехники — и легко поведал:

— В отрочестве мне очень нравилось слово "джентльмен", я всех своих приятелей джентльменами называл. "Джентльмены, говорю, пора покровским рыла чистить!" И мои джентльмены чистят.

Они — джентльмены, а я, в ответ, — англичанин. Так и прилипло.

— Понятно, понятно, — рассеянно выразил свое удовлетворение успокоенный Смирнов. Продолжая рассматривать теперь не Англичанина, а щегольскую обстановку детективного агентства "Блек бокс", он между прочим напомнил: — Ты мне должен пятерых пареньков добыть, Англичанин.

— Николай Григорьевич мое имя и отчество. — Неожиданно обиделся Англичанин, но вспомнив, что перед ним перспективный клиент, тут же все смягчил улыбчивым объяснением: — Ей богу, отвык я за полгода от Англичанина, Александр Иванович!

— Ты уж прости меня, старика, Колюша! У меня в башке–то все по–старому: я тебя — Англичанин, а ты меня — мент. Уж извини. Так как насчет ребятишек?

— Готовы, готовы. Все пятеро уже в оперативной комнате сидят, вас ждут.

— Надеюсь, не уголовники?

— Менты, Александр Иванович, менты, — успокоил Коляша. — Бывшие уголовники нами используются как охрана, а бывшие менты — на слежке.

— Транспорт какой–нибудь в их распоряжении есть?

— Есть, Александр Иванович. Две "девятки". Достаточно?

— Вполне.

— На сколько дней необходимы вам наши агенты?

— Ну, считай, неделя, дней десять не более.

— Тогда я для начала выписываю счет на неделю.

— Выписывай, — разрешил Смирнов и приготовился наблюдать, как будет водить пером по бумаге грамотей Англичанин. Но Англичанин писать не стал: звонком вызвал секретаря с борцовской накатанной шеей и, протянув ему бумаги, распорядился:

— Все оформи на семь дней. — И после того, как секретарь закрыл за собой дверь: — Вам лично "Мицубиси–джип" подойдет?

— Он хоть крытый джип этот? — с опаской поинтересовался Смирнов.

— Ваши представления о джипе, видно, еще со времен войны, покровительственно догадался Коляша. — Закрытый, закрытый, и хорошо закрытый. Все как в легковухе, только проходимость джиповая. Так подойдет?

— Подойдет, — решил Смирнов. — Доверенность на меня сделали?

— Сделали. К паренькам пойдем теперь?

— Пришлешь их ко мне по спиридоновскому адресу к 11 часам. А сейчас мне некогда, срочные дела. Джип где?

— У подъезда, — сообщил Англичанин и тут же швырнул ключи от автомобиля Смирнову: старческую реакцию проверил. Смирнов ключи легко поймал, спрятал в карман. В карман же отправил и доверенность и, встав, задал вопрос, оглядывая коляшины апартаменты:

— Ну, и что интереснее, Англичанин: убегать или догонять?

…Дорогого благородно–металлического цвета "Мицубиси", еле слышно журча мотором, бежал по вздыбленной Москве и быстро добежал до Пушкинской, где у "Известий" уже ждали Смирнова Казарян и Спиридонов. Было четверть десятого.

— Реквизировать бы эту машину у твоего буржуя, — помечтал вслух Казарян, усаживаясь на заднее сиденье "Мицубиси".

— Нареквизировались. Будя, — всерьез отреагировал на это заявление Спиридонов. А Смирнов никак не отреагировал. Спросил только:

— Предварительно позвоним?

— А зачем? — удивился Казарян.

В чистом подъезде–вестибюле было тихо–тихо, как в раю. Они поднялись на пятый этаж и позвонили. И за дверью было тихо. Было тихо, и они ждали. Долго ждали и безрезультатно.

— …Твою мать! — отчетливо и яростно выругался Смирнов и пнул кривой своей ногой богатую обшивку. — Опоздали!

— Да вовремя, — успокоил его Казарян, и не поняв поначалу на что они опоздали. Потом понял и ахнул: — Думаешь, Саня?!

— А что тут думать, думать–то что? — лихорадочно бормотал Смирнов. Он извлек из кармана связку отмычек и подбирал подходящую, пробуя их по очереди в замочной скважине. Щелкнул, наконец, замком два раза. Колдуя теперь над английским, заклинал: — Только бы не на задвижку!

Дверь подалась, но не на много: держала внутренняя цепочка. Роман не выдержал, заорал в щель:

— Ленчик!

В квартире по–прежнему было тихо, как в раю.

— Хана Ленчику, — понял Смирнов и, передав Роману ключи от машины, приказал. — Там за задним сиденьем ящик с инструментом. Хватай кусачки и сюда как можно быстрее…

Качественный иностранный инструмент проделал свою работу без напряжения: цепочка жалобно крякнула и развалилась. Они вошли в квартиру. Ноздри Смирнова дернулись, учуяв тревожаще знакомый запах. Смирнов знал, как пахнул пороховой дым и застывшая кровь.

Их нашли в столовой. Видимо, перед тем как умереть, Ходжаев и Арсенчик, по–кавказски сидя на богатом ковре, играли в нарды. Арсенчика пристрелили прямо за игрой: его простреленная точно посреди лба голова покоилась на забрызганной кровью доске драгоценного дерева. А Ходжаев пытался бессмысленно бежать: ему выстрелили в затылок, когда он распахнул дверь в студию. Так и лежал теперь — ноги на ковре, а туловище и голова на сером бобрике.

Смирнов стоял и молча смотрел, оценивая. Оценил, вздохнул и решил:

— Убийца под альпиниста косил. Штифт надо искать. Судя по всему, уходя он не гасил свет. Поищи, Рома.

Роман вернулся почти тотчас.

— В кабинете окно — настежь. Ты как всегда прав, Саня. Там потрошили письменный стол и секретер. — Роман, наконец, и здесь огляделся. Раньше он все на трупы смотрел: — Гляди ты! А здесь все серебро столовое из горок взяли, богатое тут серебро было: графины, вазы, сахарницы, молочники и простая хренотень. А, может, просто скокари, Саня? В этой квартире есть чем поживиться.

— Какой скокарь, если он не идиот или истеричный мальчишка, возьмет на себя два трупа?

— Мы сегодняшних совсем не знаем, Саня.

— Оба застрелены профессионалом, Рома. И осведомленным профессионалом. Первым — телохранителя, потенциальную опасность для него, вторым — собственно объект. Лоб и затылок. Щегольство наемного убийцы.

Спиридонов молчал, потому что его мутило.

— Что делать будем, Саня? — спросил Казарян.

— Сейчас Махову позвоню. Его отдел убийствами занимается, — пообещал Смирнов, но с места не тронулся, стоял, смотрел на трупы.

— А как мы объясним милиции, что мы здесь? — поинтересовался Казарян.

…Махов прислал Демидова с парою молодых и экспертами, и работа закипела. Молодые были заняты протоколом осмотра, эксперты елозили по перспективным местам, а Демидов, демонстративно не заметив перекушенной цепочки, провел предварительный опрос Смирнова, Спиридонова и Казаряна и отпустил их с богом.

Хорошо было на улице, даже в сером колодце двора этого дома было хорошо после Ходжаевской квартиры. Они постояли, покурили: Смирнов глянул на часы. Было четверть двенадцатого.

— Поехали ко мне, — приказал Смирнов. — Топтуны уже ждут, а в двенадцать Сырцов прибудет.

— Не к тебе, а ко мне, — поправил его наконец–то заговоривший Спиридонов.

Уже в машине Смирнов, вдруг, ударил кулаком по баранке и заорал:

— Язык, язык мой поганый!

— Теперь они, надо полагать, за Сырцова возьмутся, — невозмутимо предположил Казарян. Такое ужасное предположение успокоило Смирнова, думать стал, рассуждать.

— Не посмеют, — уверенно отверг такую возможность он. — Сырцов мент, хотя и бывший, но мент до конца жизни. И дружки его милицейские, если такое случится, независимо ни от чего, будут копать до дна. А кроме того, у Жоры нет доказательств. Одни слова.

— Слова, которые для них нестерпимо страшны, — поправил Казарян.

— Да ничего они не боятся, Рома! — вдруг яростно возразил Спиридонов. — Они твердо уверены, что все образуется так, как надо им!

Прокричав это, Спиридонов резко замолк, сжав губы в куриную гузку. Смирнов оглянулся на него и приткнул "Мицубиси" к тротуару. Они уже миновали большой Каменный, были напротив христоспасительного бассейна, у кустов.

— Проблюйся, — приказал Смирнов Алику. Тот мелко–мелко закивал и быстренько секанул из красивого автомобиля, чтобы случаем эту красоту не повредить. Казарян посмотрел на слегка прикрытую жухлой листвой полусогнутую ритмично склонившуюся спиридоновскую спину и сказал:

— Я тут, Санек, подумал сейчас и вот что мне мнится: из всего того, что наговорил тогда партийный вождь на конкретику выходил лишь зав административным отделом, который якобы тоже был в бегах. Я думаю, следует труп искать зава этого.

— Что нам этот труп даст?

— Шухер в прессе.

— А нужен он нам, шухер этот?

— Нужен, шухер всегда нужен: привлекает внимание людей, люди начинают интересоваться, а работнички, естественно, остерегаются.

— Выгодно ли нам, чтобы они остерегались?

— Выгодно, Саня. Не подумав, палить в нас не будут.

— Тоже верно, — согласился Смирнов и предупредительно открыл дверцу подошедшему Алику. — Порядок?

— Порядок, — подтвердил тот, утирая носовым платком заплаканные глаза.

В родном переулке были в одиннадцать тридцать. Закрыв автомобиль на ключ, Смирнов огляделся. Пятеро бывших ментов расположились на трех скамейках. Двоих из этой пятерки Смирнов помнил с давних пор.

— Вы домой идите, а я здесь малость подзадержусь, — сказал он Спиридонову и Казаряну, а сам направился к занятым скамейкам.

— Здорово, служба! — полушепотом прокричал Смирнов и тут же укорил: Служба–то, служба, а расселись как на смотринах.

— Не приступили еще к служебным обязанностям, Александр Иванович! откликнулся один из давних знакомцев, вставая и протягивая руку.

— А уже давно пора, — сделал строгий выговор Смирнов, но руку пожал.

Знал как быть справедливым и любимым начальником.

…Вернувшись из ванной, сполоснувшийся Спиридонов грустно посмотрел на Казаряна, который от нечего делать подкидывал щелчком спичечный коробок, пытаясь поставить его на торец или хотя бы на ребро, и впервые вслух посомневался.

— Втянул я вас в дельце, Рома…

— Втянул, — согласился Казарян, не переставая подкидывать коробок, который с раздражающим, неединовременным шмяком, через равномерные промежутки падал на зеленую поверхность письменного стола.

— Хоть прощенья у вас проси…

— Меня прощенье не устраивает, — поймав коробок на лету и спрятав его в карман пиджака, ответствовал Казарян. — Тем более твое. Мне хочется знать, где деньги, украденные у тебя, у меня, у каждого, кто честно работал. И найти их, и вложить их в нужное для народа, для страны конкретное дело.

— Их опять разворуют, Рома, пока вкладывать в дело будут.

— Чего–нибудь да останется. — Роман, наконец, нашел применение спичкам, достал сигарету, прикурил.

Пришел Смирнов. Увидев его, опорожненный Спиридонов захотел есть:

— Пожрем, ребята, ведь и не завтракали по–настоящему!

— Георгия Сырцова дождемся. — Смирнов глянул на часы. — Он — паренек аккуратный, минут через пять будет.

Ровно через пять минут прозвенел антикварный звонок.

Смирнов ввел Сырцова в кабинет и сразу же сказал:

— Сегодня ночью твоего клиента с набережной кончили профессионалы. Подумай, Жора, хорошенько и скажи: ты будешь работать с нами?

— Здравствуйте, — Сырцов для начала решил поздороваться со Спиридоновым и Казаряном. А, пожав им руки, ответил Смирнову: — Я использовался втемную. Если все так и останется, то нет. Если же вы, Александр Иванович, открываете все карты, то да.

— Не знаешь — свидетель, знаешь — соучастник, — к месту вспомнил воровскую присказку Смирнов.

— Я хочу в соучастники, — твердо решил Сырцов.

— И еще один к нашему теремку прибился, — просто так, для счета, констатировал Казарян, а Смирнов, как оглашенный начал считать:

— Я — мышка–норушка, я — лягушка–скакушка, я — зайчик… — и в недоуменьи перебил себя: — А где зайчик? Я же ему велел к двенадцати быть?!

29

Конференция кинотеоретиков, посвященная проникновению андерграунда в современный русский кинематограф, вот–вот должна была начаться. Зайчик Витька Кузьминский ждал теоретика Митьку Федорова, который должен бы уже давно здесь быть — член оргкомитета, — но по неизвестной причине отсутствовал. Непорядок и беспокойство.

…Столь долгое отсутствие знатока искусства Федорова было теперь объяснимо, прощаемо и поощряемо: теоретик Митька, осторожно держа под руку, вел по проходу к столику президиума знаменитого литератора–эмигранта, который последние два года жил неизвестно где — то ли в Париже, то ли в Москве и все знал про нашу жизнь, почему и позволял себе постоянно — ежемесячно и еженедельно — просвещать и учить по радио, по телевидению, с кафедр высоких собраний и в дружеских беседах только что вылезших из пещер диких аборигенов, как им, диким аборигенам, не следует жить. Его еще продолжали раболепно любить, но не столь страстно как по началу: сомневающиеся вопросы стали задавать, а некоторые даже спорить, но парижский миссионер старался не замечать шероховатостей, относил их к плохой воспитанности аудитории, и продолжал заливаться курским соловьем на предмет того, какие они, жители России, говно и неумехи. Согласно почти официальному ныне российскому мазохизму слушатели пока еще терпели.

Сидевший прямо у прохода Кузьминский дернул за шлицу пиджака шествовавшего мимо Федорова и бесцеремонно приказал:

— Усадишь фрайера и сразу же ко мне!

Митька оглянулся, глаза его округлились от ужаса, и от ужаса же он ускорился, уже не ведя, а волоча гостя из дальнего зарубежья. Гость же, наоборот, тормозился, стараясь гневным оком осмотреть того, кто обозвал его фрайером. Но гремели аплодисменты, но улыбались ученые девицы, среди которых изредка попадались и хорошенькие, но уже раскрывал объятия, вставший из–за столика, жирный и бородатый ведущий критик…

Забыв про оскорбительного фрайера, парижский житель устроился между ведущим бородатым критиком, и ведущим бородатым специалистом, за которым сидел лысый продюсер. И оказалось, что мест за маленьким столиком больше нет. Митька Федоров сделал вид, что все так и задумано: заговорщицки подмигнул аудитории, сделал ей двумя ручками и — ничего не оставалось направился в обратный путь.

Кузьминский облапил его и грубо усадил рядом с собой. На протестующий федоровский писк сурово заметил:

— Помолчи. Мешаешь проводить мероприятие.

Федоров послушно умолк. Перехватив инициативу у бородатого ведущего критика, вещал бородатый ведущий сценарист:

— Сейчас сделает доклад (я бы назвал его скорее сообщением) по объявленной теме кандидат искусствоведения… — сценарист затузил, заглянул в бумажку и продолжил: — Мигунько Всеволод Святославович. Надеюсь, он уложится в полчаса. А потом мы с удовольствием послушаем нашего доброго парижского друга.

Сказав, сценарист захлопал в ладоши. Захлопал и натренированный дисциплинированный зал. Воспользовавшись этим мелким шухером, Виктор подхватил Федорова под руку и без особого труда выволок из зала, доволок до одного из буфетов и усадил за столик. Полюбовавшись на добычу, спросил:

— Пить будешь, Митька? Угощаю.

— Это сладкое слово халява, — вспомнил Федоров. — Буду. Коньяк.

Терять ему было нечего: он боялся Кузьминского до того, что уже ничего не боялся. Ни о чем не думая, ничего не ощущая, он сидел и смотрел, как Кузьминский суетился у стойки. Кузьминский перед расходами не постоял: не рюмашечками коньяк брал, а полторашками.

— Ну, отхлебнем по малости, — предложил Кузьминский, зная короткий дых Федорова. Кузьминский споловинил, а Федоров с трудом взял треть. Промыли горлышки водичкой, пожевали бутерброды.

— Зачем я тебе, Витя? — подкрепившись, жалобно спросил Федоров.

— А ты догадайся.

— Старое ворошить не будем? — с надеждой предположил Митька.

— Если оно не связано с новым.

— А что нового, Витек?

Кузьминский строго отреагировал на федоровскую развязность: погрозив убедительным указательным пальцем, надавил мрачным голосом:

— Ой, смотри у меня, путчист Федоров!

— Я — не путчист, — быстро возразил Федоров.

— Ты — хуже. Ты — адепт Константина Леонтьева.

— За убеждения не судят.

— А за участие в вооруженном заговоре?

— Никто еще не доказал, что я в нем участвовал.

— Хочешь докажу?

— Имеет ли смысл? Все прошло уже, проехало. Августовский путч все на себя взял. Наше старье и не вспомнит теперь никто, — находя доводы, Федоров потерял бдительность, рассуждая вообще. А Кузьминский в тех делах, наоборот, на всю жизнь запомнил частности. От этих воспоминаний он слегка поскрипел зубами и решил вспомнить вслух.

— Я вспоминаю, Митька. Часто вспоминаю. Как ты меня сапожками топтал, норовя ребра сломать, как ты, смеясь, в харю мне плевал, как искренно ликовал, что я в таком дерьме и унижении. Так что за всех не ручайся.

Федоров не столько слушал, сколько смотрел на личико визави, прямо–таки на глаз заметно налившееся гневной темно–бордовой кровью. Ох, и страшно стало Федорову.

— Я тогда пьяный был и как бы дурной… — быстро заговорил он, но Кузьминский, мутным взглядом остановив его, продолжил воспоминания:

— Я‑то помню какой ты тогда был, клоп недодавленный. Не будешь мне служить — раздавлю до конца. — От избытка переполнивших его чувств он хлюпнул носом и без перехода приступил к светской беседе: — В Дании–то тебе хорошо жилось?

— Хорошо, — горестно от того, что сейчас очень нехорошо, подтвердил Федоров.

— Чего ж вернулся?

— Соскучился.

— По кому же? По Ваньке Курдюмову?

— Если по нему, то в самую последнюю очередь.

— Ты когда его видел, Митька? Здесь уже, в Москве?

— А ты считаешь, что я его в Дании видел?

— Ага, считаю.

— Обеспокойся, Витя. Тебя стали часто посещать бредовые мысли.

Каблуком тяжелого своего башмака Кузьминский под столом безжалостно ударил по мягкому носку федоровского ботинка. По пальцам то есть. Федорова передернуло, как в болезни Паркинсона, и он беззвучно заплакал. Медленные чистые слезы поползли по его щекам. С удовлетворением глядя на эти слезы, Кузьминский повторил вопрос.

— Так когда же ты видел Курдюмова?

Иностранец Федоров потянул носом, проглатывая разжиженные слезами сопли, и ответил честно.

— Ровно неделю тому назад.

— Где?

— Он мне свидание на Центральном телеграфе назначил. И заставил от своего имени телеграмму в Женеву отправить.

— Содержание помнишь?

— "Операции блока 37145 разрешаю. Федоров", — четко ответствовал на вопрос Федоров.

— Кому же ты такое распоряжение отправил, а, Федоров?

— Почтовому абонементному ящику. Индексы там сложные. Их не помню.

Кузьминский допил коньяк, чавкая, слопал бутерброд с тугой рыбой и, не прекращая наблюдать конвульсии Федорова, поразмышлял вслух:

— Легко как серьезную информацию отдал. Почему?

— Я смертельно боюсь тебя, Витя. Смертельно, — признался Федоров.

— И с тех пор не видел его больше?

— Нет. И не ожидал увидеть. Он, по–моему, попрощался со мной навсегда.

— Ну, что ж, допивай и при. Я с тобой тоже прощаюсь. Но не навсегда.

Федоров и не хотел, но допил. Угождал, чтобы побыстрее освободиться. Утер губки бумажной салфеткой, глянул на Кузьминского умильно–вопросительно.

— Я пойду?

— Что ж бутерброды не доел? Деньги плочены.

— Извини, не лезет. Будь здоров.

— Буду, — уверил его Кузьминский.

…На бегу, натягивая плащичок, Федоров выскочил на Васильевскую. Проверился, как учили. Вроде никого. Заскочил на Тишинский рынок и там проверился еще разок, основательнее: с известными только ему служебными входами, с неожиданными торможениями, со стремительной пробежкой сквозь толпу барахолки. Никого.

У аптеки нашел единственный в округе телефон–автомат с будкой, влез в нее и еще раз хорошенько огляделся. Троллейбус на конечной остановке, в который уже набились пассажиры, теперь со скукой рассматривавшие его, Федорова. Рафик, из которого суетливые предприниматели переносили товар в ближайшую коммерческую палатку. "ИЖ" — фургон с подмосковными номерами, в котором безмятежно спал с открытым ртом рыжий водитель, пешеходы, пешеходы, за которыми не уследишь. Федоров снял трубку и набрал номер.

30

Магнитофонная запись.

Звуки, издаваемые наборным диском.

Голос Федорова: Алуся, это я, Митя Федоров.

Алуся: Ну?

Федоров: Здравствуй, Алуся.

Алуся: Господи! Ты по делу говорить будешь?

Федоров: Меня сегодня Кузьминский достал насчет Ивана.

Алуся: Ну, и ты, естественно, заложил его с потрохами.

Федоров: А что мне было делать, а что мне было делать?! Этот мерзавец готов пойти на все! Его люди могут убить меня, когда угодно!

Алуся: Господи, какой идиот!

Федоров: Кто?

Алуся: Ты, ты! Идиот, да к тому же засранец!

Федоров: Я с тобой ругаться не намерен, Алуся. Что мне делать?

Алуся: Что ты ему отдал?

Федоров: Текст телеграммы и дату встречи с ним.

Алуся: И все? Точно все?

Федоров: Клянусь.

Алуся: Боже, но какой мудак!

Федоров: Кто?

Алуся: Ты, ты! Клади трубку и больше мне не звони.

Федоров: Значит больше никаких поручений не будет?

Алуся: Клади трубку, говнюк!

Конец магнитофонной записи.

Глядя на Кузьминского, Казарян восторженно исполнил старомодно мудрое:

— Ах, эти девушки в трико, так сердце ранят глубоко!

— Ранят, — послушно согласился Кузьминский. — Думал, просто профурсетка.

А Спиридонова изумило другое:

— Техника–то до чего дошла! Что, Саня, теперь дистанционный микрофон уже и голос трубки взять может?

— Вряд ли. Паренек рыженький, которого мне с аппаратурой Воробоьев дал, — истинный клад. Высокий профессионал. За какой–то час все оформил так, чтобы Федоров звонил по этому автомату, уже хорошо подготовленному к записи. Я рыжего премирую, истинный бог, премирую.

— Не за что премию давать, Саня, — заметил Казарян.

— Премию надо платить не за наш навар, а за его работу. Премирую, обязательно премирую! — еще раз поубеждал себя Смирнов. — А теперь, ребятки, ваше мнение о привязке Федорова к нашему делу.

— Дурачок, ослик на всякий случай, используется в темную. Пустышка, Санек, полная пустышка, — безапелляционно заявил Казарян.

— Меня смущает подпись в телеграмме — Федоров, — подкинул материал для размышлений Смирнов.

— Наверняка, телеграмма факсимильная. А подпись в банке Федоров оставил во время длительного своего пребывания за бугром. Курдюмов его, наверняка, в Женеву свозил для оформления фиктивного вклада. А телеграмма из Москвы — доверенность на анонима под числом. Вот и все пироги. Федоров теперь никому не нужен.

— Даже мне, — грустно подтвердил Кузьминский.

— Вы согласны с алькиным резюме? — спросил Смирнов и осмотрел своих бойцов. Бойцы согласно покивали. — Ну, с почином нас. Первые реальные результаты расследования. До конца развернуть пустышку — это тоже результат. И вдобавок — Алуся.

— Моя старенькая и вдруг совсем новенькая Алуся, — мечтательно вспомнил о любимой Кузьминский. И не удержался, повторил заразительный казаряновский куплет: — Ах, эти девушки в трико, так сердце ранят глубоко!

31

С давних пор они полюбили существовать в этом казенном доме ночами. И революционные, и послереволюционные, и пятилеточные, и военные, и оттепельные, и застойные, и перестроечные, они размышляли и действовали в ночи, когда ординарный обывательский мир, управляемый животными инстинктами, беззаботно и бессмысленно спал.

Англичанин Женя, лицо которого частично (челюсть и рот) было освещено строгой, удобной и дорогой настольной лампой, сидел за письменным столом, рассматривая, видимо, свои нежные руки, лежавшие на ослепительно яркой лужайке столешницы. Настольная лампа нынче была единственным источником света в громадном кабинете, и поэтому силуэт плейбоя Димы еле просматривался на фоне деревянной панели стены, вдоль которой плейбой прохаживался.

— Почти с нулевым допуском можно предложить, что Смирнов стопроцентно вычислил так называемый светский круг Курдюмова, — сделал окончательный вывод Англичанин и указательным пальцем правой руки волчком раскрутил на сверкающем зеленом сукне сверкающее автоматическое золотое перо.

Плейбой, привлеченный необычным сверканием, приблизился к письменному столу и стал видим — в изящном и легком двубортном костюме, в ярком, по нынешней моде, галстуке.

— Вычисляют теоретики, — сказал он. — Пропустил через сито, отсчитал возможных, обнюхал проходящих, безошибочно определил тех, кого надо и пошел копать лисьи норы. Фокстерьер, чистый фокстерьер!

— Мастер, — поправил плейбоя Англичанин. — Маэстро. А наши вожди вот таких пораньше, с глаз долой, на пенсию! Их что, вождей–то наших, человеческое уменье раздражало, а Дима?

— Ага, — подтвердил Дима. — Особенно когда это уменье и не пряталось, а показывалось: делается все это вот так, вот так и вот эдак. Когда профессионал таким образом покажет и расскажет, вождю обидно становится: ясно все, вроде просто и остроумно, а он, вождь, и не допер. Раз не допер, значит, тот, кто проделал все это, вождя перестает уважать. А если вождя не уважают, он уже и не вождь вовсе. И тут же приказ: не уважающего — с глаз долой.

— А мы? — спросил Женя.

— Что мы?

— Как мы уцелели?

— Мы–то… — плейбой мечтательно улыбнулся. — У нас тайна, Женя, тайна ужасная, тайна прекрасная, тайна вдохновляющая, тайна содрогающая, тайна направляющая. Мы не люди, Женя, мы лишь медиумы, инструмент, через который вожди знакомятся с подходящей в данный момент тайной. Инструмент этот доносит до вождей тайну, и они, обладая ею, становятся над толпой простых смертных, как боги.

— Хорошо мы жили, а Дима? — спросил Англичанин.

— Хорошо–то, хорошо, да ничего хорошего, как пела когда–то Алла Борисовна Пугачева, — ответил неопределенностью плейбой.

— А сейчас лучше? — допытывался Англичанин.

— Проще.

— Угу, — согласился Англичанин Женя. — По–простому решили: в ближайший понедельник я из этого кабинета выметаюсь.

— Иди ты, Женька! — искренне удивился плейбой, вмиг потеряв европейский лоск. — Столковались, значит, подлюги!

— Столковались. Обидно, конечно, в кабинет без комнаты отдыха переезжать, но что поделаешь… Дела–то остаются за нами. — Англичанин, решив покончить с лирикой окончательно, кнопкой на столе включил общее освещение, тем самым обозначив начало деловых переговоров. — Что делать нам с так называемым светским кругом?

— Краснов, актрисочки, Алуся наша всем любезная, Пантелеев с Прутниковым — пустые номера. Пусть твой фокстерьер копает до усрачки.

— Федоров?

— Наплевать и забыть. Он даже полезен, потому что много времени у них отнимает. Опасен — Савкин!

— На заметке, — отметил Англичанин Женя. — Как по твоему ведомству? Как Зверев?

— В порядке. И не более. Пусть пока действует.

— А он хорошо действует, да Дима?

— Нравится он тебе.

— Ага. Люблю интеллигентов.

— Простите, я очень жалею старушек. Но это единственный мой недостаток, — продекламировал ни к селу, ни к городу плейбой.

— Это откуда?

— Из Светлова, Женечка, из замечательного советского поэта Михаила Светлова.

— А я уже подумал, что это у тебя такой единственный недостаток. Хотя теперь твердо знаю, что такого недостатка у тебя быть не может.

— Это я‑то не жалею старушек?

— Ты никого не жалеешь, Дима.

— Кстати, как и ты, Женя.

32

Второй день Сырцов основательно сидел на Василии Федоровиче. Основательность сидения предопределило перспективное существование треугольника: Юрий Егорович — Курдюмов (через записку) — Василий Федорович, в котором в качестве биссектрисы пунктиром обозначился давний Смирновский знакомец Александр Петрович Воробьев. Этот, после того, как на него довольно бесцеремонно надавил отставной хромой полковник милиции, дал кое–какие исходные. Итак, Василий Федорович Прахов. 49 лет, женат. Двое детей. Сын по окончании МГИМО корреспондент АПН. Дочь — искусствовед, совладелица частной художественной галереи.

Подходящее образование детям Василий Федорович сумел дать потому, что в свое время активно занимался комсомольской работой, которая вывела его во Внешторговскую Академию, а потом во Внешторгбанк, где и дослужился до начальника управления.

А вдруг — рисковый какой человек! — два года тому назад Василий Федорович смело поломал партийно–государственную карьеру и на утлом суденышке финансово–экономического опыта и образования бесстрашно ринулся в бурный океан частного предпринимательства. Постепенно, незаметно и неизвестно откуда появился начальный капитал, довольно внушительный, кстати, для начала и, как сказал Жан—Жак Руссель, завертелась карусель. Обзаведясь капиталом, фирма выдумала себе загадочно громкую аббревиатуру, цифры и буквы которой замелькали на экранах телевизоров, на громадных фундаментальных афишах, прикрепленным к многочисленным московским брандмауэрам, на заборах новостроек (заборов много, а новостроек мало), на афишках, которые попадались даже в щепетильном метрополитене.

Худо–бедно, но теперь и Москва, и весь бескрайний Советский Союз знали, что есть в нашей многонациональной стране фирма, на которую можно положиться. И многие положились.

Один из первых частных банков раскрутил миллиарды, а председателем правления этого банка был Василий Федорович Прахов. Фамилия, правда, для клиента настораживающая, но кто же из деловых и заполошенных в постперестроечной суете обращал внимание на настораживающие звукосочетания фамилия банкира!

Банкира водить — пролежни зарабатывать. Банкир в банке сидит, а нуждающиеся в нем к нему сами бегут. Прахов сидел в банке, а Сырцов в предоставленном ему Смирновым новом ходком — не нарадуешься, — цвета ракеты "СС-20" солидном "Рено". Но радоваться не приходилось: Прахов, как приезжал из дома, так и сидел до упора, чтобы после сидения сразу домой. Лишь одну любопытную деталь обнаружил Сырцов: помимо ярко выраженных громких охранников, которые водили Прахова чуть ли не под белы руки, усаживали, как инсультного, в автомобиль, а в автомобиле не покидали заднего сиденья, с которого неподвижными сонными взорами обозревали путь (один — впереди, другой — сзади), на очень длинном поводке пас банкира серьезный наряд из четырех человек в мощном "Чероки–джипе". Не для того чтобы осуществлять дальнюю охрану, а для того, чтобы фиксировать возможную за банкиром слежку. Сырцов ушел из–под них чудом: по совету старого хрена Смирнова, он в первый день, в первую поездку Прахова домой пустил перед собой одноразово определенного ему в помощь агента из "Блек бокса" с радиосвязью. Тут–то он и заметил сурово рванувшийся в бой наряд на "Чероки–джипе", а, заметив, легко отцепил агента от Прахова. Сам же водил теперь "Чероки".

Сегодняшнее расписание своих и чужих работ Сырцов знал досконально: московская пресса широко рекламировала назначенное на сегодня торжественное открытие культурного центра на Остоженке, главным спонсором и вдохновителем будущей деятельности которого был его герой. Среди дня порхающие юные холуи подвезли к банку сверкающий сверток, с торчащим из него крюком вешалки. Вечерний наряд босса! Здесь, следовательно, переодеваться будет, домой не поедет. Так презентация в восемь вечера, значит, ранее семи не тронется. Сырцов устроился поудобнее и придавил нелишний, минуток на сто, кусок Соньки.

Культурный центр располагался в покатом переулке, который по сути дела, соседствовал со спиридоновским. Реставрированный ампирный особняк сиял, освещенный и парковыми фонарями и различной осветительной аппаратурой многочисленных съемочных телеи киногрупп. Машины подкатывали и подкатывали. Сырцов еле успел втиснуться за "Чероки–джипом". То было последнее свободное место в переулке. Менее предусмотрительные гости оставляли свои "Мерседесы", "Вольво", "Ауди", "Кодиллаки", "Феррари" уже по набережной.

Съезд всех частей! И все это — ради необеспеченных и одиноких детишек ближнего микрорайона, которые теперь получали возможность отдаться в культурном центре музыке, живописи, классическим танцам.

У нешироких — как раз под конный экипаж — ворот бурлил и колбасился кой–какой народец, жаждавший быть в избранных, но для этого ему не хватало большого изукрашенного палехским мастером пригласительного билета, обладатели которых, двигаясь сквозь вышеупомянутый народец, отделялись от него отрешенностью лиц и строгостью направленных внутрь себя взглядов.

Дюжие контролеры ждали безбилетников. Им хотелось отпихивать, выталкивать, кричать и выкручивать руки, но народец пока что робел, и контролеры в своих действиях ограничивались восхитительно фальшивыми улыбками, которые приходилось дарить минующим их по всем правилам.

Сырцов с железнодорожным стуком стремительно развалил молнию на своей кожаной куртке и, вырвав рдеющую книжицу из кармана, одним движением пальцев раскрыл ее и показал ближайшему стражу свою фотографию на алом документе. Страж убедился, что фотография похожа на Сырцова, и растерянно разрешил:

— Проходи.

Сырцов прошел. В саду детей не было. Не было, как потом оказалось, их в многочисленных залах и комнатах уютного особняка. Зато были женщины. Ах, женщины, женщины! Все в белом, бесшумно передвигающиеся среди только что высаженных кустов нимфы, декольтированные до сосков и копчиков вамп, стремительные в легком мужеподобии, придающем им, как ни странно, особый сексопил, артемиды–охотницы, ученые молодые дамы (все в очках) с влажно накрашенными полуоткрытыми губами, жаждущими похабного, но остроумного слова и хамского до боли поцелуя, и, конечно же, длинноногие нимфетки родные до слез хищницы и жертвы.

Официанты с подносами подносили выпивку. Сырцов в саду хлебанул шампанского, на террасе приделал ножки виски со льдом, в уютной комнате для избранных, в которую попал неизвестно как, прилично взял водочки под маленький бутерброд с омаром.

Вводя Сырцова в курс дела, Смирнов, обставляя все с полковничьей серьезностью, ознакомил с занудливой подробностью с тем, что он важно называл иконографией дела. Так что теперь Сырцов знал реальных и потенциальных клиентов в лицо. Как ни странно, знакомых по фотографиям фигурантов на презентации оказалось предостаточно. В солидной кучке, солидно беседуя, солидно выпивали игроки в покер с дачи Воробьева (естественно, при участии самого Воробьева и Василия Федоровича с неизменным кейсом). Громко разглагольствовал подвыпивший новатор режиссер Адам Горский, привлекая к себе слушателей тем, что вокруг него живописно и соблазнительно расположились юные студийки в полупрозрачных нарядах. В окружении строителей, свиты и охраны проследовал в самые дальние покои Игорь Дмитриевич. Василий Федорович мигом ринулся вслед, безжалостно разорвав пуповину, связывавшую его с покерным братством. Мелькнули Федоров и Краснов, первый — пьяный в дымину, второй — делавший вид, что пьяный в дымину. В обнимку со знаменитым футбольным тренером продефилировал дипкурьер Савкин. В сопровождении Кузьминского прошла, собирая восхищенные взгляды, эффектно одетая и хорошо нарисованная Алуся.

Только после водочки с омаром стало по–настоящему приятно. Спроворив из хитрой комнатенки еще одну порцию (все на тарелочке: и водочка в рюмочке и омар на хлебушке), Сырцов выбрал для постоянного нахождения главный зал и, найдя тихий уголок, прислонился к стенке. Невидимый оркестр со старомодной добросовестностью выводил забыто–незабытый, рвущий душу и ласкающий ее же, ретро–вальс. Наборный паркет зала звал к танцу, но публике было не до танцев: стараясь особо не шуметь, она поглощала халяву. Но и это не сердило Сырцова (он уже опустошил тарелку). Музыка, как говорится, увела его далеко–далеко…

— Тебя сюда Смирнов прислал? — спросили близко–близко грубым голосом.

Рядом стоял в красивом белом смокинге, красивый, как бог, начальничек, дружок закадычный когда–то, подполковник милиции Леонид Махов. Стоял и улыбался, сволочь. Сырцов переложил опустевшую тарелку из правой руки в левую, в правой — пальцами большим и указательным — ощупал материю на смокинге. Ощупал и поинтересовался:

— Теперь такие клифты в милиции как форму выдают?

— Особо отличившимся, — подтвердил и уточнил Махов.

— Особо отличаются у нас начальники. Ты еще на одну ступеньку влез, Леня?

— Нет еще…

— Но скоро влезешь, — продолжил за него Сырцов. — А Смирнов мешает, что ли?

— Смирнов слишком хорошо для нашего сурового времени, Жора. — Любил, любил неугомонного старичка полковник Махов, любил и жалел: — Рабское чувство справедливости когда–нибудь погубит его и, вероятней всего, очень скоро. Так ты на него работаешь?

— Отвали, — хрипло посоветовал Сырцов.

— Ты, я вижу, перестал меня бояться.

— А надо? Надо тебя бояться? Мне, Леня?

Сырцов резко, открыто резко перевел разговор на совсем другое. А Махов не хотел открытого боя, не нужен был ему открытый бой.

— Теперь тебе не надо меня бояться: ведь я уже не начальник тебе. Теперь ты боишься дедушки Смирнова, да?

Сырцов кинул тарелку на пустой поднос проходившего мимо официанта, вытер руки носовым платком и сказал:

— С детства стишки дурацкие помнятся — "дедушка, голубчик, сделай мне свисток". И вдруг сейчас, наяву дедушка Смирнов делает мне свисток. Я ему благодарен, Леня.

— Кое–чему научился в Москве, брянский волчонок, — понял про него Махов и, попив из стакана виски с растаявшим льдом, отправился фланировать по культурному центру. Сырцов закрыл глаза и помотал башкой — отряхивался от злости, а когда открыл глаза, не поверил им: в сопровождении двух суперкачков с кейсом, который только что был в руках у Василия Федоровича, стремительно пересекал зал сугубо энглезированный Иван Вадимович Курдюмов. Собственной персоной. Промчался метеором и исчез в саду. Сырцов кинулся следом. Единственное, что он увидел, подбежав к воротам, как захлопнулись дверцы ближайшего черного автомобиля, и как автомобиль бесшумно и стремительно сорвался с места. Сырцов вздохнул и отправился на поиски телефона.

…Он ненавидел фул–контакт. Недавняя работа в доме на набережной, беспокоила несколько дней, приходя воспоминанием остро и неожиданно, как изжога. Как прелестна классика, когда объект в разметке оптического прицела являет собой фигуру абсолютно абстрактную, не имеющую отношения ни к чему, ни к жизни, а все действо свободно отождествляется с одним из самых благородных видом спорта — стендовой стрельбой. А сегодня опять фул–контакт да еще и с дезинформацией.

В свежевыкрашенном пожарном ящике на заднем дворе он за скрученной брезентовой кишкой обнаружил сверток, который, не таясь, развернул, сидя на укромной скамейке в глубине сада. "Магнум". Пистолет, надо полагать, объекта. Он тщательно обтер пистолет, завернул в заранее приготовленную тряпицу и спрятал во внутренний карман пиджака, но все равно риска меньше, чем при сбруе: незаметно стянул при опасности и все: я не я, и лошадь не моя.

Ох, и не хотелось! Но надо, надо. Он обнаружил объект, когда тот пристроившись к оставленному на комоде черного дерева подносу с шампанским, не спеша, опорожняя бокалы, рассказывал двум ошалевшим интеллектуалкам о прелестях ночной жизни Роттердама и Гамбурга. Интеллектуалки, как истинные интеллектуалки, старательно пытались понять зачем им знать об этих экзотических привычках и специфических приемах блядей из двух портовых городов. Интеллектуалок, наконец, подхватили, увели, и объект отправился просто бродить по дому и саду.

В саду и помочился, мерзавец. А надо бы в сортире. Придется искусственно подводить. Объект прилип было к нимфеткам, но нимфеток у него отняли более молодые и прикинутые молодцы. Объект затосковал и вошел в дом. В пустом коридоре он обратился к объекту, озабоченный непорядком на лице последнего:

— Чем это вы так испачкали лицо, коллега?

Объект обеспокоенно завертел головой, но, естественно, без зеркала лица своего увидеть не мог. Поэтому спросил:

— Где?

— Вот здесь и здесь, — указал, не касаясь, пальчиком он.

— Что же делать? — в безнадеге пригорюнился явственно и сильно поддавший объект.

— Пойдемте, я вас в туалет провожу.

— Сделайте милость! — обрадовался объект. — Я битый час искал уборную в этом доме и не нашел. Пришлось в кустах опорожняться.

По пути — никого: все ринулись в большой зал на сборный концерт валютных артистов–знаменитостей. Он знал здесь сортир наименее посещаемый — на отшибе, в глухом крыле, где еще и реставрация не была доведена до конца. Поддерживая вялое тело объекта за талию правой рукой, он пальцы левой окунул в сухую землю цветочного горшка, украшавшего в паре с другим вход в сортир. До открытия двери он беззвучно выключил свет в сортире, а, открыв, удивился:

— Чего это у них темно? Где тут выключатель?

Почти одним движением он включил свет и повесил на ручку двери маленькую на веревочку картонку, на которой было написано: "Засор. Просьба не входить".

Объект недовольно жмурился от яркого света. Он стоял между умывальником и двумя кабинами и жмурился, не понимая куда себя девать. Он подошел к нему и, пытаясь стереть с него несуществующее со щеки устроил на лице нечто, действительно грязное.

— Нет, так не сотрешь, — убедился он вслух. — Давайте–ка к умывальнику.

Объект склонился к умывальнику, а он обнял его за плечи. Потом, набрав в левую горсть холодной воды, плеснул ее в лицо объекта и одновременно хлопнул правой ладонью по спине. Содрогнувшийся от холодной воды объект и не заметил мелкого укольчика в спину, но уже через мгновенье расплавился в его руках. Он уложил эту массу на пол и на всякий случай ключ у него был — запер дверь. Усадить объекта на стульчак было задачей труднейшей, но он, изрядно умаявшись, справился с ней. Немного отдохнув, он извлек из кармана пиджака "Магнум" и вложил его, насильственно прижимая и подталкивая пальцы к рукоятке револьвера. Самое трудное было просунуть указательный палец в дужку спуска так, чтобы заранее не выстрелить. Стволом "Магнума" он разъединил челюсти, засунул подальше в рот и, нажимая на указательный палец объекта, нажал на спуск. Теперь можно. "Магнум" машинка серьезная, и часть затылка объекта отлетела к стене. Выстрел был терпимо громкий. Он уронил руку объекта, рука объекта уронила "Магнум" на пол. Дело было сделано.

Он мгновенно открыл дверь, сорвал картонку и коридорами кинулся туда, где играла музыка. Там, где поблизости играла музыка, он остановился. Откуда–то появился один прислушивающийся гражданин, откуда–то второй. Второй, бесцельно и круто водя очами, поинтересовался. У себя, у всех:

— Вроде где–то стрельнули поблизости?

— Вроде, — согласился первый. Втроем начали прислушиваться по новой не стрельнут ли еще. Больше выстрелов не было.

Со стороны зала дробной рысью примчался сорокалетний красавец в белом смокинге и, не теряя времени, приказно спросил:

— Где стреляли?

— Там, там! — воскликнул первый и замахал руками в разные стороны.

— По–моему в правом крыле, где–то внизу, — вдруг совершенно разумно информировал мента в смокинге он. Трое как бы сблизились и быстро двинулись по указанному направлению. Ему там уже нечего было делать, и он спокойно направился к выходу.

— Устаю от классики, — объяснил он свой уход стражнику у ворот, общаясь только голосом и скрывая лицо. Мимо, прорычав что–то охране, проскочил бесшумно стуча палкой, отставной милицейский полковник Смирнов. Он знал полковника, его ему показали. Смирнова сопровождал некто в кожанке, которого он не знал…

— Я никак не мог остановить Курдюмова, — глухо оправдывался Сырцов, твердо глядя в глаза Смирнову: — Никак. А стрелять… нет у меня таких инструкций стрелять в человека, идущего сквозь толпу.

— Курдюмовым нас помазали по губам, отвлекая, Жора, — горестно сообщил о своей догадке Смирнов. — Живой Курдюмов по их замыслу отвлек внимание всех, кому он крупно интересен. А они, пользуясь паузой, провернули здесь нечто мерзкое. Пошли в дом.

Они были уже на террасе, когда, приближаясь, завыли две сирены милицейская и скорой помощи. Тут же на террасу выскочил подполковник Махов в белом смокинге.

— Что там, Леонид? — спросил Смирнов. Махов заметил, наконец, своего бывшего начальника, заметил и бывшего подчиненного. Извлек из особого кармашка где–то в поле смокинга (чтобы не деформировать силуэт) "Житан", зажигалку и, закурив, ответил спокойненько:

— Самострел в сортире.

— Самоубийство? — постарался уточнить Смирнов.

— Вполне возможно. Но надо как следует посмотреть, — и, переключаясь, жестко отдал инструкции выскочившим из милицейской "Волги" четверым в штатском: — Сортир в полуподвале первого крыла. Есть возможность кое–что подсобрать. Я был там первым и поставил охрану из местных. Действуйте, действуйте!

Четверо (мент, следователь и два эксперта) помчались в сортир правого крыла. Медики из "Рафика", неторопясь, готовили носилки.

— Кто? — опять спросил Смирнов.

— А черт его знает! — уже злобно ответил Махов: мешали самым дорогим затяжкам после встряски. — Он весь в кровище, а я все–таки на праздник приоделся. Сейчас ребятки по карманам пошарят, и узнаем.

— В рот? — предположил Смирнов.

— Угу, — подтвердил Махов.

— Машинка?

— По–моему, "Магнум". Эксперты уточнят, но, скорее всего, не ошибаюсь.

— Серьезный инструмент. Откуда он у человека, пришедшего повеселиться и выпить в культурный центр обездоленных детей?

— Чего не знаю, того не знаю, — Махов совершенно не аристократично щелчком отправил чинарик "Житана" в дальние кусты. — А вы, Александр Иванович, по какой причине оказались в культурном центре для обездоленных детей?

— Мы вот с Жорой хотим Ивана Курдюмова схватить. Не видал здесь такого?

— Может и видал. А кто он?

Махов смотрел на Смирнова тухлым глазом, Смирнов смотрел на Махова тухлым глазом, а Сырцов, стоя чуть с сторонке, слушал, как в большом зале мощный бас с шаляпинскими интонациями рассказывал:

"Жили двенадцать разбойников, жил кудеяр–атаман.

Много разбойников пролил крови честных христиан."

Про смерть в сортире знали только те, кому положено знать. Они и суетились. Участники презентации продолжали делать свое благородное дело: пить вино, мило беседовать, незаметно обжиматься и, естественно, слушать хорошую музыку.

Подошел мент из бригады и сказал Махову:

— Похоже, это не наш, начальник.

— Это почему?

— Работник Министерства иностранных дел. И дипкурьер к тому же.

— Совершеннейший гебистский клиент, — решил Махов. — Звони им, Гриша.

— Фамилия его как? — поспешил без надежды спросить Смирнов.

— Савкин. Геннадий Иванович, — автоматически ответил мент и пошел искать телефон. Махов, окончательно расслабившись, закурил вторично.

— Везет тебе в последнее время, Леня, — сказал Смирнов.

— Стараюсь.

— Это не ты, это кто–то старается.

— Так кто же старается? — ощетинился вдруг Махов.

— Судьба, — объяснил Смирнов. — Везенье — это судьба.

— Пойдемте отсюда, Александр Иванович, — подал голос Сырцов.

33

С презентации вернулись очень поздно. Имевшая успех Алуся насосалась там у детишек прилично. Без разуменья и соразмерности рухнув на тахту, она отшибла задницу, обиделась неизвестно на кого и решила плачуще:

— Все! Постель стелить не буду! Будем спать, как на вокзале!

И, действительно, завалилась на тахту, не снимая меховой жакетки и декольтированного платья. Только туфлями выстрелила по разным углам. Злой, как бес, Кузьминский направился на кухню. В связи с водительскими обязанностями он был трезв, как Егор Лигачев, и намерен сиюминутно ликвидировать какое–либо свое сходство с одним из лидеров бывшей когда–то КПСС.

— Витька, телефон принеси! — прокричала из комнаты Алуся. — Мне с Лариской срочно поговорить надо.

— Третий час уже! — для порядка проворчал Виктор, вырвал штекер и перенес аппарат из кухни к алуськиной тахте. — Очень хочется услышать как ты хороша была сегодня, да?

— Пошел вон! — капризно распорядилась она и поставила телефонный аппарат себе на живот. Для удобства.

Кузьминский на кухне, на всякий случай, прицепил наушник и включил его в сеть. Пока готовил выпить–закусить с интересом слушал сплетни, интонацию сплетни, стиль сегодняшней сплетни. Авось для дела пригодится.

Порезал свежих огурчиков и тут же посолил. Огурчики сразу дали направляющий дух. Дух этот торопил сделать основное, и Кузьминский, вынув бутылку "Смирнофф" из холодильника, налил в старинную двадцатиграммовую стопку до краев. Под благоухающую дольку огурца, под животворящий вкус черняшки, а ну ее, всю до дна!

"Кузьминский–то у тебя?" Это Лариска. "У меня, где же ему быть." Это Алуська. "Он в принципе ничего, но какой–то грубый, неинтеллигентный. Ты поработай над ним. Ну, пока, курочка–ряба."

Дамы одновременно положили трубки. Алуся громко сообщила из комнаты:

— Лариса считает, что ты — ничего, только какой–то грубый, неинтеллигентный!

— Я уже давно обнаружил одну закономерность, — спрятав наушники в карман, Кузьминский, подготавливая незаметное приближение алкогольного кайфа, был непрочь и побеседовать. — Чем дурее баба, тем неинтеллигентным кажусь я ей.

— Ну, а на самом деле какой ты: интеллигентный или неинтеллигентный? — громко спросила Алуся и тут же страстно зевнула с зубовным лязгом. И так громко, что Кузьминский, испугавшись, пролил несколько капель смирновской мимо стопки на голубой пластик стола.

— Ты чего там, проволочку перекусывала? — злобно полюбопытствовал он.

— Ты на вопрос отвечай, — резонно заметила она и зевнула на этот раз протяжно.

Выпив вторую и закусив, Кузьминский объяснил все как есть:

— Я умею носить костюм, на мне ловко сидят джинсы, я не боюсь отращивать бороду и не боюсь сбривать ее. Я — нахватан в малоизвестных областях, я знаю смысл слова "амбивалентность", мне никто не нравится, я читал Кафку и делаю вид, что читал Марселя Пруста. Я — интеллигентный, Алуся.

— А я читала Ломоносова, — с гордостью сообщила она.

— С чем и поздравляю, — почти двухсотпятидесятиграммовая доза пришлась весьма и весьма кстати, и Кузьминский стоял перед альтернативой: продолжить игры со Смирновым или начать с Алусей игры другого рода.

Забренчал, забренчал телефон. Алуся сняла трубку и сказала:

— Слушаю, — и через паузу — подожди минуту.

Она прошлепала к кухонной двери и закрыла ее. Возвращаясь на тахту, закрыла дверь и в комнату.

Кузьминский в этот момент подсоединился.

— Говори, — это Алуся.

— Киска, ты даже не представляешь, как я рад слышать твой голос!

— Я так понимаю, что даже один мой голос тебя вполне устраивает.

— Устраивает, ласточка, но, если честно, не удовлетворяет.

— Раз уж до меня никак добраться не можешь, занимайся онанизмом.

— Можешь мне поверить, этим я и занимаюсь. В переносном смысле, естественно. Просьба небольшая: передай по команде, что все прошло благополучно и звонко. Я уже с Шереметьева с нейтральной полосы. Отбываю надолго, Алла. И на нелегкие дела.

— Ах, куда же ты, милок,

Ах, куда ты?

Не ходил бы ты, Ванек, во солдаты.

В Красной Армии штыки

Чай, найдутся.

Без тебя большевики

Обойдутся!

с хорошей народной интонацией спела в трубку Алуся.

— Не обойдутся, — серьезно возразил голос и спросил: — Известного советского драматурга ты с презентации, конечно, прихватила с собой?

— Да иди ты! — разозлилась Алуся.

— Передай ему, голубка, следующее: они проиграли. Впрочем, он сейчас, наверняка, нас слушает и я буду говорить прямо ему. Витя, передай своему дряхлеющему полковнику, что сегодня деньги, все деньги ушли за бугор с концами. Здесь не оставлено ни ниточки, за которую он мог бы ухватиться. Документация отбывает со мной.

— Ванек! — вдруг прорвалась Алуся. — Ты туда навсегда?

— Не знаю, милая.

— А я?

— А ты туда очень хочешь?

— Не знаю.

— Если очень захочешь, тебе это сделают. По тем же каналам. Ну, вроде погнали в трубу. Я буду скучать без тебя, цыпленочек.

И не дожидаясь ответа повесил трубку.

Разъяренной фурией ворвалась Алуся на кухню.

— Подслушивал, гад?! — криком спрашивая, утверждала она. Он схватил ее за запястья и сдавил так, что она, скуля присела.

— Сейчас ты мне, курва, расскажешь все, что знаешь о Курдюмове. Все, понимаешь, все! Иначе я тебя искалечу, сука!

…Вдруг беспрерывно загремел дверной звонок — дверной. Кузьминский отпустил ее и, уже стесняясь своей бессильной ярости, спросил:

— Кто это там?

— А я откуда знаю? Иди и спроси.

Виктор подошел к входной двери и по возможности грозно спросил:

— Кто здесь?

— Эдик, а, Эдик?! — позвал–спросил хриплый мужской голос за дверью.

На этот раз пресловутый алкоголик качался.

— Нету здесь никакого Эдика! — почти по–бабьи вскричал Кузьминский.

— А должен быть, — возразил голос за дверью и твердо решил: — Раз его нету, так я здесь подожду.

Кузьминский видел в глазок, как алкоголик устраивается на ступеньку. Снял куртку, положил на холодный камень, сел на нее, головку предварительно защитив каскеткой, привалил к перилам.

— Скажи ему, чтобы ушел, — не то приказал, не то попросил Виктор.

— А пусть себе сидит! — решила Алуся. — Витенька, а что нам сейчас перепихнуться, а? После стрессов это, говорят, большое удовольствие.

34

Смирнов, сидя у окошка, видел, как, выйдя из служебного "Мерседеса", Игорь Дмитриевич, что–то объяснял сначала охраннику, а потом шоферу. Долго объяснял. Когда "Мерседес" отъехал, на той стороне переулка обнаружился Витольд Германович Зверев. Игорь Дмитриевич не видел его. Он резко повернул лицом к окошку, в котором, как красна девица, пригорюнился Смирнов (его он тоже не заметил) и резко рванул на себя литую, с претензией ручку двери чайного кафе, облюбованного отставным милицейским полковником.

Другой отставной полковник (КГБ) продолжал стоять на противоположном тротуаре. Профессионал по привычке осматривался.

На столике перед Смирновым расположилась ополовиненная поллитровка и слегка тронутая закусь.

— Здравствуйте, Александр Иванович, — подойдя, поздоровался Игорь Дмитриевич и, оглядев стол, заметил: — Не слишком ли прытко, а?

— Не мы, а я, — поправил Смирнов и опроверг: — Не прытко.

— Как говорится, воля ваша, — холодно признал право Смирнова делать то, что он хочет, Игорь Дмитриевич и, отодвинув стул, сел напротив.

— А где же Витольд Германович?

— Сейчас придет. Он за вашим прибытием присматривал, — объяснил ситуацию Смирнов и, не наливая Игорю Дмитриевичу, налил из початой бутылки себе. В сущности эта рюмка была первой, но ему хотелось, чтобы Игорь Дмитриевич и Витольд Германович считали его на данный момент сильно выпившим.

Махнул рюмашку. Закусил луковым пером. Подмигнул Игорю Дмитриевичу. Игорь Дмитриевич невозмутимо смотрел на него.

Смотрел сверху и Витольд Германович. Он уже подошел, но не садился, потому что хотел поздороваться. Смирнов и Игорь Дмитриевич обратили на него, наконец, свое внимание. Тогда он поздоровался, учтиво поклонясь.

— Привет, — сказал Смирнов.

— Здравствуйте, Витольд Германович, — поприветствовал Игорь Дмитриевич. — Присаживайтесь.

— Марконя! — завопил Смирнов. — Можно тебя на минутку?!

Вмиг у столика появился пятидесятилетний амбал и слезно попросил:

— Александр Иванович, вы меня один на один хоть Брежневым зовите, но ведь мои служащие привыкли к тому, что ко мне обращаются по имени–отчеству — Марат Павлович.

— Ну, извини, ну, забылся, Марат Палыч. Скажи, чтобы здесь все изменили. — Смирнов неверной ладошкой указал на опоганенный им стол.

— Будет сделано! — услужливо согласился Марат Павлович и удалился.

— Почему Марконя? — полюбопытствовал Витольд Германович.

— В зоне он юнцом из ничего детекторный приемник сделал. Так сказать, изобретатель радио, Маркони. Да еще зовут Маратом. Вот и прилипла к пареньку на всю жизнь кликуха Марконя.

— Он что вор в законе? — показал свою блатную эрудицию Игорь Дмитриевич.

— Он — владелец кафе, в котором мы выпиваем и закусываем, — ответил Смирнов.

— Это вы, Александр Иванович, выпиваете, — заметил Витольд Германович.

— И не закусываете, — добавил Игорь Дмитриевич.

— Сейчас Марконя оформит все по высшему разряду, и я с закусью доберу.

— Уголовник перековался в предпринимателя, — отметил Игорь Дмитриевич, — Сугубо совковый путь к приватизации.

— Уголовник — всего лишь одна из бывших его ипостасей. Марконя талантливый человек. А по–настоящему талантливый человек талантлив во всем. Талантлив ли я? Вряд ли. Талантлив ли Витольд Германович? Не знаю. Талантливы ли вы, Игорь Дмитриевич? Не уверен.

— Следовало ли вам так надираться? — незаметно закипая, спросил Игорь Дмитриевич.

— Следовало ли нам так обсераться? — почти эхом в рифму откликнулся Смирнов.

— Не понял, — злобно сообщил Игорь Дмитриевич.

— Это он о провале операции, — разъяснил Витольд Германович.

— …Которую провалил он, — конкретизировал Игорь Дмитриевич.

— Которую провалили мы, — грустно согласился со Смирновым Витольд Германович.

— Вчера почти в открытую под веселый барабанный бой прыгнул за бугор завершивший все свои дела здесь Иван Вадимович Курдюмов. — Сам не сознавая, что вещает почти торжественно, сообщил Смирнов.

Никто не успел издать ожидаемого возгласа горестного изумления, потому что подкатили сервировочный столик. Двое изящных и быстрых парней сделали им на столике так красиво и завлекательно, что Игорь Дмитриевич и Витольд Германович забыли о горестях, а Витольд Германович даже нашел возможность согласиться с постулатом Смирнова:

— Действительно, талантлив.

Молодые люди, расставив все, не назойливо налили по емкостям и растворились. Витольд Германович как бы в недоумении повертел в пальцах изящную талию своего наполненного бокала и предложил единственное:

— Со свиданьицем.

Все трое выпили и немного поели жульенчиков. Первым, промокнув роток куском черняшки, прервал паузу Смирнов:

— Вчера почти в открытую, под классическую музыку, слушателем которой были и вы, Игорь Дмитриевич, в сортире покончил жизнь, как официально объявлено, самоубийством дипкурьер Геннадий Иванович Савкин. Один из последних наших шансов на обнаружение связей.

— Это прямо в культурном центре? — ужаснулся Игорь Дмитриевич. — Во время такого прелестного концерта? В уборной?

— Ужасно. Ужасно. Ужасно, — трижды повторил Витольд Германович.

— Ужасно, — согласился Смирнов. — Ужасно то, что они, хорошо информированные о ходе нашего расследования, о перспективах нашего расследования, сумели с нашей, выходит, помощью ликвидировать слабые и сомнительные звенья своей организации. Мы, мы своими сыщицкими стараниями делаем их все менее и менее уязвимыми! Вот так–то господа депутаты, вот так–то господа сексоты!

Смирнов налил себе коньяка и махом выпил, запил водичкой, отыскал на столе оливки, схватил одним пальцем, стремительно обсосал, а косточку выплюнул на пол. Подошел молодой человек и подобрал ее.

— Вы обвиняете нас… — начал было Витольд Германович, но Смирнов тут же поправил:

— Я обвиняю одного из вас.

— Но этого не может быть! — яростно возразил Игорь Дмитриевич.

— У вас есть — ну не знаю кто — помощник, секретарь, референт, который мог путем сопоставлений отдельных отрывков ваших переговоров со мной, со Зверевым составить определенную схему, ну, хотя бы, часть схемы наших действий. Да или нет, Игорь Дмитриевич, это очень важно! — Смирнов орал на члена правительства, уже не стесняясь.

— Александр Иванович, ну нельзя же так, — попытался урезонить его Зверев.

— Ах, нельзя! А как можно? Можно, чтобы спокойно, без лишних разговоров, безбоязненно и безнаказанно уничтожали людей. — Не важно каких. Людей. Так можно?!

— Можно все, как выясняется, — тихо сказал Витольд Германович. Успокойтесь, Александр Иванович и, трезво, я подчеркиваю — трезво, подумав, ответьте всего лишь на один вопрос: мы проиграли сражение или компанию?

— Проигрывал сражения и выигрывал компанию одноглазый фельдмаршал Михайла Илларионович Кутузов. И это было давно. Если считать сражениями то, что колченогий отставной полковник милиции беспрерывно и каждодневно получает по ушам, меж глаз, поддых, а также ему лепят горбатого же в досоратники, а скрытые враги без опаски срут на голову, мы их окончательно и бесповоротно проиграли. Компания же длится, мои дорогие друзья, аж с семнадцатого года и чем она закончится, одному богу известно.

Смирнов устал от теперешних монологов, от необходимости держать лицо во гневе, от постоянной самораскрутки блатной истерики, чтобы все выглядело убедительно, как по системе Станиславского. Пора было выходить из этого состояния. Выход, при котором можно не сфальшивить один: косить под пьяного. Быстро схватил бутылку, быстро налил полфужера, быстро выпил. Для порядка, корчась, погнал коньяк туда–сюда.

Игорь Дмитриевич и Витольд Германович сидели с непроницаемыми лицами. Смирнов загнал, наконец, напиток в желудок, чавкая и охая, закусил всем подряд, что под руку попадалось и вдруг понял — гости не едят, гости гребуют.

— Шибко меня презираете, да? — спросил он, оглядывая гостей. — Затем улыбнулся криво и хамски.

— Вы можете серьезно разговаривать? — спросил Игорь Дмитриевич.

— Я не хочу серьезно разговаривать, — ответил Смирнов.

— Вы согласны продолжить нашу общую работу? — задал главный вопрос Витольд Германович. Его не смущали смирновские кунштюшки.

Смирнов поставил локти на стол, свел основания ладоней, пальцы же развел и в сию образовавшуюся корзиночку положил плохо бритый подбородок, обретя тем самым отдаленнейшее сходство с одной из ренуаровских розовых девиц.

— А что мне остается делать?

— Вернуться домой к морю, сидеть на лавочке под грецким орехом, писать мемуары, собирать вырезки из старых газет о своих былых милицейских подвигах. Можно найти множество интереснейших занятий, любезнейший Александр Иванович. — Серьезно посоветовал Витольд Германович.

Чистенько, чистенько работает паренек, жестоко проверяя истинную степень опьянения и градус притворства. Ответить как можно проще.

Смирнов медленно поднял на Витольда Германовича расфокусированные, невидящие глаза и тихо–тихо попросил:

— Повтори–ка еще раз. Я что–то не понял.

Корзиночка из ручонок распалась, и Смирнов, неуверенно шаря по карманам, нашел, слава богу, портсигар и зажигалку. Придирчиво ощупав каждую, выбрал беломорину, прикурил, не сразу попав табачным концом в пламя от зажигалки, и, затянувшись, выпустил табачный дым в лицо Витольду Германовичу.

— Вы будете работать на нас? — спросил после того, как облако дыма ушло вверх, Витольд Германович. Отреагировав на смирновский беспредел только формулировкой вопроса.

— На вас? — нацелив пальцем в грудь Зверева, поинтересовался Смирнов.

— На нас, — Зверев указал на Игоря Дмитриевича и себя.

— На нас, — Смирнов сначала ткнул себя пальцем в грудь, а потом обеими руками изобразил некий необъемный шар и добавил: — И на нас.

— Можно и так, — согласился Витольд Германович. — На человечество, значит.

— Александр Иванович, вы в состоянии быть хотя бы в какой–то степени адекватным нашему сегодняшнему разговору? — строго спросил Игорь Дмитриевич.

— Я его и начал, — с пьяной горечью напомнил Смирнов.

— Тогда продолжим его, — быстро решив, что худой мир лучше хорошей ссоры, Витольд Германович взял быка за рога. Быком в данном случае был раскоординированный Смирнов: — По–вашему они отрубили все концы? Все до одного?

— Все, что были реально нащупаны. Эти — все, — грустно ответил Смирнов. Пар вместе с алкоголическим гонором вышел.

— Ну, а гипотетически, возможные, в неясной еще перспективе? настаивал Зверев.

— Я — не продавец воздуха, — объявил Смирнов.

— Подумайте, Александр Иванович, — ласково попросил Игорь Дмитриевич.

— Есть, конечно, одна зацепка, — поведал податливый на ласку Смирнов. — В банковском деле один бульдог имеется для начала. Ну, продолжим, дорогие мои гости!

Двусмысленно объявив, Смирнов разлил по рюмкам. Он опять перехватил инициативу. Гости терпеливо ждали, что вознамерится продолжить отставной полковник. А полковник решил продолжить выпивку, не разговор. Они терпели, выпивая, боялись спугнуть капризную пьянь. Совещание плавно перешло в обед, который вскорости закончили. После кофе Смирнов слегка отрезвел. Расплачиваясь с официантом, он приступил к делу:

— Следующая наша встреча здесь же ровно через пять дней. Будет представлен отчет по последней и единственной нашей версии. Вас же я прошу собрать сведения, без усилий идущие к вам в руки. Только надо чтобы уши были хорошо открыты. Это помогает.

— Превращаемся в мелких стукачей, — заметил Игорь Дмитриевич.

— Вы не согласны? — грозно спросил Смирнов.

— Согласны. Согласны, — поспешил ликвидировать назревший конфликт Витольд Германович. — Нам пора, Игорь Дмитриевич.

Смирнов, отодвинув бумажку подальше от глаз, изучал счет. Изучил, извлек из внутреннего кармана пиджака толстую пачку крупных купюр и щедро отстегнул от нее. Официант поблагодарил и удалился.

— Не кажется ли вам, Александр Иванович, — не выдержал Игорь Дмитриевич, — что нашему сильно обедневшему государству довольно накладно часто оплачивать все это?

И он широким жестом указал на недавно бывший, действительно, роскошным пиршественный стол. Смирнов посмотрел на стол, а потом перевел взгляд за окошко, туда, где в солнечном желтом осеннем московском переулке уже стоял "Мерседес", у которого ожидая, притулились шофер и охранник.

— А это нашему обедневшему государству оплачивать каждодневно — не накладно, Игорь Дмитриевич? — Смирнов потыкал пальцем в окошко.

— Ох, и надоели же вы мне! — не выдержал Витольд Германович и, подхватив под руку Игоря Дмитриевича, повел его к миниатюрной раздевалке, где импозантный швейцар, тоже видно из рецидивистов, ждал с элегантно распахнутым для наиболее комфортабельного влезания пальто Игоря Дмитриевича. Оба, наконец, оделись и, безмолвно поклонясь Смирнову, удалились к ждущему их "Мерседесу".

Воробьевский слухач встал из–за дальнего углового столика, подошел к столику смирновскому, склонился слегка, шаря и отсоединяя нечто под столешницей.

— Как записалось? — для порядка спросил Смирнов.

— Как в доме звукозаписи на улице Качалова, — хвастливо отрапортовал слухач и, вынув хитрую пуговицу из собственного уха, собрал все свои технические причиндалы. — Я свободен на сегодня?

— Только сначала все это на нормальную пленку перепиши.

— Ну, естественно. В моей машине–лаборатории мне понадобится на это не более двадцати минут. Перегоню на скорости и все. Качество отличное, страховаться не надо. Вы здесь подождете?

Слухач ушел в свою машину–лабораторию.

— Марат Палыч! — позвал Смирнов. Марконя мгновенно явился и, собачьим блатным инстинктом ощущая, что полковнику сейчас одному не хорошо, сел рядом и спросил, сочувствуя:

— Худо, ваше высокоблагородие?

— Худо, Марконя.

— Так вы водки как следует выпейте.

— Я уже выпил.

— Вы перед ними ваньку валяли, а не пили.

— Просек?

— Что я — неумный? Так чем помочь, Иваныч?

— Музыку хорошую включи.

— А какая для вас хорошая теперь?

— Паренек тут очень громко орет, что у него предчувствие Гражданской войны. Вот ее.

— Сей момент исполним, — обрадовался Марконя (была у него запись) и удалился за кулисы.

Яростный Шевчук музыкальным криком и хрипом, проклиная, воспевал сегодняшний день. Смирнов сильно пригорюнился, слушая душевного этого паренька. Еще чуть — и слезы по щеке.

Но все испортил Сырцов. Войдя, он переключил Шевчука.

— Марик, а ну выключи!

Марконя вышел навстречу Сырцову, пожал руку и объяснил: — Пахан желает это слушать. Так что потерпи.

Вроде бы мелочь, но настроение поломали. Слеза ушла и, как сказал уже упомянутый Егор Кузьмич Лигачев, чертовски захотелось работать.

— Марат Палыч, кинь на стол для отставного капитана чего–нибудь побольше, но попроще. Пожалеем наше обедневшее государство.

— Сильно выпивши? — поинтересовался Сырцов, присаживаясь.

— В меру, — Смирнов вдруг с восторженным вниманием стал рассматривать Сырцова. — Сырцов, ты, случаем, не из Ростова?

— Брянский я.

— Ну все равно рядом. В пятьдесят третьем я одного домушника знатного из Ростова брал. Фамилия его тоже была Сырцов. Не родственник, Жора? Может, дядя или дед?

— Если вы этого ростовского Сырцова не выдумали просто, то память у вас, Александр Иванович, замечательная.

— Не выдумал, ей богу, не выдумал. Как живой перед глазами: широкий такой, чернявый с сединой, с перебитым носом. На тебя, в общем–то, не очень похож.

— Отыгрались за Шевчука. Полностью, — признал свое поражение Сырцов. — С Василием Федоровичем вроде все в порядке. Я его на Коляшиных ребят оставил и к вам. Зачем вызывали?

— Для информации. Ты меня слушаешь?

— Ну?

— По человечески отвечай! — ни с того, ни с сего заорал Смирнов.

— Я вас внимательно слушаю, Александр Иванович.

А Смирнов говорить не стал. Достал портсигар, извлек беломорину, проскрипел зажигалкой, прикурил и закурил, глубоко затягиваясь. Потом, регулярно, как бензиновый движок, стал пускать дымовые кольца. Сначала ровно круглые, плотные, они растелаясь в воздухе, кривились, теряя форму и, бледнея до неуловимости, исчезали.

— Ну? — демонстративно повторил Сырцов. Не выдержали нервишки.

Смирнов сунул окурок в пепельницу и признался:

— Я вот здесь полчаса назад им Василия Федоровича отдал.

— А мы с чем остались?

— Ни с чем.

— Смысл?

— Проблематическая возможность выйти на охотников.

— А на кой хрен нам охотники?

— Они людей убивают, Жора.

— Кто теперь людей не убивает! — философски заметил Сырцов. — А Василий Федорович — единственный реальный кончик. Ну, ладно. Что делать будем?

— Думать, Жора, думать.

Они мрачно думали, когда вернулся слухач, положил кассету на стол и объявил:

— Тепленькая. Можете слушать. — И с чувством исполненного долга удалился.

— Что там? — вяло спросил Сырцов.

— Моя беседа с Игорем Дмитриевичем и Зверевым, в которой я Василия Федоровича заложил.

— Понятно. — Сырцов почитал этикетку коньяка, почитал этикетку водки, выбрал водку, налил полный фужер. Дорого яичко к христову дню: именно в этот момент появился официант с фурчащей яичней с беконом. Закрыв глаза, медленно и неостановимо Сырцов — с устатку — перелил содержимое фужера в свой желудок и принялся за яичницу.

Смирнов по–стариковски умильно наблюдал как Сырцов ест. Яичница была из пяти яиц, да бекона Марконя не пожалел.

— Наелся? — спросил Смирнов, когда Сырцов со звоном уронил на сковородку нож и вилку. Сырцов кивнул и рыгнул.

— Спасибо, что не обосрался! — поблагодарил его Смирнов.

— Пардон! — поспешно извинился Сырцов и еле успел перехватить следующий подкат рыгания. — Я у вас еще работаю, Александр Иванович?

— Сейчас самая работа и начинается, — сказал Смирнов.

35

На первое была запись разговора в кафе Маркони. Без энтузиазма приняли к сведению.

На десерт предназначалась Алуся. Ее привел из кухни Кузьминский, где она свободно излагала Варваре свои мысли о настоящем искусстве. Она уселась на диван, по–девичьи широко раскинула клешеную юбку, заставив Кузьминского сдвинуться к углам обширного дивана.

— Слушаю вас, господа, — произнесла она тонким голосом.

— Слушать, в основном, будем мы, — поправил ее Смирнов. — Но для начала, дорогая Алла, пойми и прочувствуй обстоятельства, в которых ты оказалась. Ты крепко стояла на ножках, когда Курдюмов был здесь: все его связи шли через тебя, и поэтому тебя берегли, как яичко с кащеевой смертью. Сейчас все изменилось — ты никому не нужна и отчасти опасна для тех, кто пользовался этой цепочкой через тебя — связи. Тебя ведь и шлепнуть могут, дорогая моя.

— Кто? — спросила Алуся без волнения.

— Вот видишь, — обрадовался Смирнов, — наши желания совпадают: ты хочешь знать кто это, и мы хотим.

— Не совсем, — не согласилась Алуся. — Я из любопытства, а вы для злодейства.

— Любопытство — не то чувство, которое испытывает человек, которому грозит смертельная опасность. Не верю я в такую лихость, Алла. Сердце–то екнуло? — по–отечески отчитал ее Смирнов.

— Екнуло по началу, как не екнуть от такого. Только сразу же поняла, что вы мне заплеуху лепите. Чтобы от страха помягче и разговорчивей стала. Ну кому нужна моя непутевая жизнь, старички?

— Тем, кто опасается, что непутевая Алуся где–нибудь кому–нибудь так, между прочим, ляпнет о том, что узнала совершенно по–посреднически случайно и чему значения не придавала. И этот ляп лишит их привилегии, больших бабок, а, может быть, и жизней. Имеет ли смысл им давать полную свободу даровитой артистке резвиться, как она хочет? Лучший же способ лишить свободы — лишить жизни. Такова их профессиональная логика, Алла, долбил в одну точку Смирнов.

— Ну, а если я расскажу вам все, что вы хотите от меня узнать, то три старичка и один пожилой дядечка образуют вокруг меня непробиваемое Суворовское каре и защитят от самого страшного ворога?

— Гляди ты, сколько слов мудреных знает! — искренне удивился пожилой дядечка Кузьминский.

— Не совсем так, Алла. — Смирнов был терпелив и нежен, как зубной врач. — Если они узнают, что сведения, смертельно страшащие их, известны не одной только Алусе, а целому ряду заинтересованных лиц, то убийство известной артистки им ничегошеньки уже не дает. Убийство — страшное дело, Алла, и даже убийцы, по возможности, стараются его избегать.

— Что вы хотите от меня? — серьезно спросила Алуся. Аргументация Смирнова, казалось, произвела на нее впечатление.

— Ответить на несколько вопросов по курдюмовским и, естественно, по твоим связям.

36

Бабье лето, уходя, баловало народонаселение Подмосковья вовсю и ненавязчивым желтым солнцем, и нежно выцветшим, будто продернутым серебряной нитью, голубым небом, нивесть откуда еле ощущаемым теплым ветром, и золотом — на деревьях, на земле, в полете — листом. Золото листьев было всех сортов и оттенков: от тяжелого густого червоного до блестящего, как надраенная солдатская пряжка: поддельного африканского.

Прикрыв от солнца длинным козырьком каскетки заметные свои глаза, он в непроизвольной неге прогуливался берегом известной среднерусской речки Клязьмы. Удобнее гулять было бы по той стороне, что называется высокий берег: там и берег выше, там и грунт потверже, там и симпатичная тропка пробита.

Но ему хотелось гулять именно по той стороне, и он гулял именно по этой стороне, путаясь в высокой серой пыльной траве и часто попадая ногами, обутыми в подходящие для этого дела почти доходящие до икр кроссовки, неожиданные ямы и ямки.

Ему предоставили полную схему ежедневных (с возможными и контролируемыми отклонениями) скупых передвижений Василия Федоровича. Самой для него привлекательной частью схемы оказалась ежедневная (исключая экстроординарные пропуски) пробежка–отвлечение (от непосильных трудов, вечно утомленного банкира вдоль Клязьмы, пробежка, которая давала ему, как он утверждал в кругу друзей, заряд энергии на весь следующий день.

Василий Федорович, естественно, бегал симпатичной тропкой по твердому грунту на той стороне, а он искал удобного для себя местечка на этой. Клязьма повернула, ушла от домов дачного поселка и вышла на простор. На том, высоком берегу, фундаментальный забор санатория, за бетонными плитами которого густой лес, на этом — широкая пройма, заросшая местами саженцами, да еще в целых листочках орешником. Орешник рос кустами, а через несколько куп от него шла очень приличная и мало пользуемая автомобилистами асфальтовая полоса, ведущая на основную трассу.

Именно здесь, вот на этом двухсотметровом отрезке его место. Он трижды отмерил эти двести метров, оценивая достоинства и недостатки двух, похожих на взрывы зарослей орешника. Выбрал, наконец, и отправился в Москву пить пиво.

37

Вечером он осторожно спустил с асфальтовой полосы свой "жигуленок" на дальнюю обочину и поставил его так, чтобы не было видно номеров. Из багажника вынул рабочий кейс и складной велосипед, которым не воспользовался: к облюбованным кущам он шел пешком еле заметной тропкой, пробитой мальчишескими босыми ногами, кейс и велосипед он нес в руках.

Обустраиваясь в кустах, он позволил себе для уверенности в предстоящем успехе негромко и игриво напевать:

— Знаю я одно прелестное местечко:

Под горой там маленькая речка!

Он любил изредка пошутить. Ему нравилось шутить в подобных обстоятельствах. Не ломая и не вырубая ветвей, он, очень напрягаясь и затратив массу сил, выдавил, можно сказать, себе удобное гнездо в частых, упругих неподатливых ветвях. Сделав дело, позволил себе отдохнуть в полной расслабке: разуться, снять штормовку и вздремнуть минут пятнадцать… Даже легкий сон увидел: он плывет брассом, осторожно разгребая перед собой золотые кувшинки.

Очнулся, глянул на часы. До банкирского пробега, если ничего не случится, оставалось сорок минут. Он раскрыл кейс.

…Василий Федорович бежал впереди, а охранник сзади. В оптический прицел был отлично виден фирменный наряд немолодого спортсмена: розовые с желтым и черным трусы, верноподданические бело–сине–красные гольфы, черная с золотом футболка и, конечно же, кроссовки "Рибок". Охранник ограничился темно–синим с красными полосами тренировочным костюмом.

Бежать банкиру было тяжело: тряслись бульдожьи щеки, тряслись жидкие ляжки, содрогалось, имевшее твердую округлую форму брюхо. Но современный, решительный и рисковый бизнесмен должен находиться в отличной физической форме, чтобы любой соперник не смог сбить его с ног как в переносном, так и в прямом смысле.

Он пропустил их, уже заранее решив, что на обратном их пути работать ему значительнее удобнее. Они завернули за ограду санатория, и он стал ждать. Через пятнадцать минут они вернулись. Перекрестье оптического прицела ночного видения выбрало висок Василия Федоровича и последовало вместе с ним.

Здесь. Василий Федорович чуть развернулся, и сразу стал доступен высокий лысеющий вспотевший от физической нагрузки лоб.

Василий Федорович и охранник убежали по своим делам. Он осторожно уложил прицел в кейс и, развернув складной велосипед, пустился на нем в обратный путь. Во тьме он довольно успешно находил тропку и почти все семьсот метров вел велосипед по ней. Сложить велосипед, уложить кейс и велосипед в багажник, не очень вереща стартером, завести машину и быстро, но не вразнос, выскочить на асфальтовой полосе на главную магистраль — он глянул на хронометр — пять минут тридцать секунд. Прибавить три велосипедных минуты, и получается, округляя, десять минут. При подобных данных перехват категорически исключен. Он облегченно вздохнул, глядя на полотно Ярославского шоссе, и вспомнив о хорошем, о мелкой плотной пене пива, горьковатый вкус которого он любил больше всего.

38

Бабье лето не сдавалось, и этот и следующий день был хорош. Он прибыл на место сильно загодя, когда солнце стояло еще высоко. Все–таки уже глубокая осень: пройма стала не посещаемой даже главными любителями воды местным пацаньем. Проведя на месте контрольные полтора часа, он пешком дошел до железнодорожной станции, где в небольшом стаде на автомобильной стоянке неприметно пасся его "жигуленок".

Подремав на заднем сиденье ровно час, он перекусил, довольно скверно, кстати, в местном буфете, а кофе выпил свой, из термоса, вернувшись в автомобиль. Сев за руль, закрыл глаза, уронил руки, уложил на спинку сидения затылок — расслабился и проверил себя. Остался собой доволен и тронулся в путь.

"Жигуленок" загнал в еще вчера облюбованное место. Еще раз осмотрел машину с асфальта. Номеров не видно. Привычной уже тропкой двинул на исходные позиции, в правой руке держа кейс, а в левой — складной велосипед. Шел уверенно, быстро, как бы по срочному делу. Он, действительно, шел по срочному делу.

Он лег на спину, чтобы не отвлекаться на ненужные подробности местной жизни и не утомлять шею. Он смотрел вверх. Сквозь разрывы в ветвях и листьях мелкими кусочками виднелось уже небо, которое явственно, на глазах, меняло цвет — из серого в темно–серый. Уходил короткий осенний день, смеркалось.

В девятнадцать ноль–ноль он раскрыл кейс и стал собирать винтовку. Привинтил и расправил складной приклад, прикрепил к стволу оптический прицел ночного видения, наслаждаясь, как в половом акте, затвором ввел патрон в патронник. Все готово, и ждать ровно двадцать девять минут.

Ровно через двадцать девять минут показалась неразлучная пара. Василий Федорович сменил наряд: на нем были желтая футболка, голубые трусы (шведско–украинские цвета) и кроссовки "Найх". Охранник сохранил верность старому тренировочному костюму.

Туда он их не стал вести — лишнее напряжение. Он принял Василия Федоровича через двенадцать минут, когда тот вывернул из санаторной ограды.

Держа висок в перекрестье прицела, он пока не затворял дыханья. Рано. Ближе, еще ближе. Он последний раз мягко выдохнул. Василий Федорович чуть развернулся, и сразу стал доступен его лысеющий вспотевший лоб. Сейчас.

Нежно, как любовно–экстазное "Ох!", прозвучал выстрел.

Винтовка с дьявольской силой двинулась в его руках и казенной частью ствола нанесла ему мощный удар в скулу. Он потерял сознание. Последней мутнеющей картинкой увиделись в оптическом прицеле равномерно передвигающиеся в оздоровительном беге Василий Федорович и охранник.

Смирнов со снайперской винтовкой в руках подошел к уютному гнездышку, когда скорый на руку Сырцов уже закончил свою работу: непришедший еще в себя стрелок был полностью упакован. Смирнов осмотрел, светя фонариком, бесчувственного снайпера и предложил Сырцову кое–какие поправки:

— Руки с наручниками переведи со спины на живот. До дороги за ноги его волочить на спине удобнее будет.

— Начальник, как всегда прав, — согласился Сырцов, и в момент переоборудовал клиента. Когда клиента положили на спину, оказалось, что он смотрит. Смотреть он мог, а говорить не мог: рот был тщательно залеплен широким пластырем.

— Очнулся, Александр Иванович, — доложил Сырцов.

— Весьма условно, — уточнил Смирнов. — Во время войны мне однажды в ППШ пулю влепили, так я неделю чумной ходил. Полное сотрясение организма происходит, контузия.

— Я его агрегат осмотрел, — с завистью сказал Сырцов. — Тютелька в тютельку влепили. Как раз под затвор.

— С двухсот метров при таком оптическом прицеле, — не принял комплимент Смирнов, — следует мухе в глаз попадать.

— Плюгавенький какой, — с сожалением констатировал Сырцов, под смирновским фонарем окончательно рассмотрев клиента.

— Да, не Шварценеггер, — согласился Смирнов. — Но нам же удобнее: волочить легче.

Предусмотрительный Сырцов руки в наручниках привязал к талии, а другой конец пропустил сквозь плотно замотанные ноги и, выведя где–то у пяток, сделал петельку, как для детских саночек. Любишь кататься — люби и саночки возить.

— Я его поволоку, а вы, Александр Иванович, все остальное барахло понесете.

— Барахло, — проворчал Смирнов, при свете фонаря разбирая винтовку клиента, — это, брат, не барахло, а заказная штучная работа. Теперь она у меня в коллекции будет.

Разобрал, по ячейкам уложил в кейс, взял кейс в правую, а фантасмагорический сейчас складной велосипед в левую, и приказал:

— Поехали.

И поехали. Первую часть пути ехал, правда, один клиент. Ехал, весьма легко скользя на спине по влажной уже к полной ночи траве.

У асфальта запеленутого клиента для его же удобства уложили на пол более просторного, чем "жигуленок" "Мицубиси–джипа", на всякий случай привязав его врастяжку. Смирнов привычно устроился на по–японски комфортном водительском месте джипа, а Сырцов влез в "жигуленок" душегуба. Так и поехали, роскошный сверкающий серо–стальным лаком "Мицубиси" и за ним — задрипанный "жигуленок".

По кольцевой, километров двадцать, потом десяток по Волоколамскому, затем двухкилометровый отрезок в дачный поселок, и вот она, под мощным светом мицубисевых фар, дачка, а точнее загородный филиал солидной фирмы "Блек бокс", где президентом гражданин, ходивший когда–то под кликухой "Англичанин", Колюша, Николай Григорьевич.

На условный звуковой сигнал — три подряд коротких и длинный автомобильные гудки — воротца автоматически разъехались, и, джип, с "жигуленком" по бетонной покатой полосе сразу же вкатили в празднично освещенный внутри подземный гараж. Гараж был достаточно велик для того, чтобы две машины в нем свободно расселились, не беспокоя группу из четырех человек во главе с Англичанином.

Смирнов и Сырцов одновременно, как по команде, вылезли из своих авто и одновременно захлопнули дверцы. Получился не очень громкий, но внушительный залп.

— Словили? — довольно спокойно поинтересовался Коляша.

— А как же, — скромно ответил Смирнов, подошел к группе и пожал руки тем, что стояли за Коляшей. — Спасибо, за чистую работу, ребята.

— Старались, Александр Иванович, — ответил один из троих, знавший Смирнова еще по МУРу. — Он сложный был, но мы его и ждали–то в трех наиболее вероятных местах. У него, наверняка, было полное расписание жизни объекта.

— А где же все–таки он? — с нетерпеливой капризностью прервал профессиональную беседу президент Николай Григорьевич.

— Ребятки, не в службу, а в дружбу, — попросил Смирнов, — выньте его из джипа, он там на полу привязан.

Ребятки были умелые, и душегуба распеленали, развязали, отстегнули, и поставили на плиточный пол гаража в момент. Сырцов ключом открыл наручники и безжалостно сорвал со рта пластырь. Снайпер–душегуб стоял, покачиваясь. Пока не ощущал себя.

— Фу ты, ну ты, ножки гнуты! — изумился бывший десантник и каратист Коляша. — И такой — главный наемный убийца?

— У тебя здесь тихое местечко найдется, чтобы с ним, не отвлекаясь по мелочам, поговорить? — спросил Смирнов.

— Есть у меня такая комнатка для приезжающих, — обнадежил Коляша и отдал распоряжение троим: — Отведите гостя в приемную, а нам еще поговорить надо.

Коляша вывел Смирнова с Сырцовым по лесенке прямо из гаража в гостиную, оформленную соответственно Коляшиным вкусам. Главное, чтобы всего много было.

— Я пивка только, а вы? — спросил Коляша, открывая бар. — Работенка, как я понимаю, у вас сегодня непростая была.

— Стакан водки, ну и занюхать что–нибудь, — решил для себя Смирнов.

— Коньячка хорошего граммов сто пятьдесят, — попросил Сырцов.

— Будет сделано, — заверил Коляша и незамедлительно занялся исполнением желаний. Налив все, что надо, засомневался насчет закуси: под коньяк шоколадка пойдет, а вам чем закусить, Александр Иванович?

— Яблочком, — ответил Смирнов и, выбрав из вазы на низком столике яблочко порумянее, подкинул его и поймал.

Поставив заказанные напитки на столик, Коляша для себя выдвинул из–под дивана традиционную упаковку "Туборга".

Свои двести пятьдесят Смирнов принял, не отрываясь, и захрупал яблоком. Сырцов коньячок ополовинил, а Коляша, открыв три банки пива, выдул их подряд. Повздыхали, как бы огорчаясь.

— Мы здесь выпиваем, а он там ждет, — сказал вдруг Сырцов.

— Чем дольше ждет, тем страшнее ему становится, — сказал Коляша, открывая следующую серию из трех банок. — А чем больше испугается, тем разговорчивее будет. Александр Иванович, вам плеснуть?

— Потом, — решил Смирнов и накрыл ладонью стакан.

Сырцов допил свой коньяк, Коляша выдул пиво. Как бы в растерянности оглядели друг друга, и Сырцов предложил:

— Пойдем к нему?

— Кто с ним будет разговаривать? — тихо поинтересовался Коляша.

— Вопросы буду задавать я, — ответил Смирнов, — а ответы выбивать придется тебе, Коляша.

— Я знаю. Мне Саша сказал. Но как играться допрос будет?

— Ну, это в зависимости от состояния поганца. Во всяком случае, ты, как приятель Василия Федоровича, рассержен более всех, Жора настойчиво и беспрерывно требует связи и связников. Ну, а я буду ласково отвечать на возникающие у него вопросы и искать слабину в легенде, которую для начала он нам выдаст.

— Я все удивляюсь, как мой Александр разрешил вам так рисковать Василием Федоровичем. Ведь шибко необходимый ему партнер, — еще раз удивился Коляша.

— Он им не рисковал, Шерлок Холмс ты мой ховринский, наш вольт был единственным шансом спасения для необходимого партнера.

— А он и не знал, — вдруг понял Коляша.

— А он и не знал, — подтвердил Смирнов и предупредил: — И не должен знать.

— В крутую кашу влезли? — вопросом посочувствовал Коляша.

— Круче не бывает.

— На нас не отразится, если вы не выиграете?

— На всех отразится, если мы проиграем.

— Мы проиграем, если его сейчас не допросим, — изящно ввинтил трепачам Сырцов. Надо было идти, дело делать.

Комната, как комната, ярко выраженного целевого назначения: стена нейтральная масляная краска, пол — пластик, металлическая скамейка у стены намертво закреплена; стол; три стула, табурет — напротив стола привинчен к полу. И, естественно, отсутствие окон.

Снайпер сидел на табурете, а трое молодцов (не тех, которых благодарил Смирнов) сидели на стульях.

При появлении Коляши, Смирнова и Сырцова трое молча встали со стульев и пересели на скамейку.

Коляша, даже из вежливости не предложив Смирнову центральный стул, смело уселся за главного. Смирнов — справа, Сырцов — слева. Чрезвычайная, можно и следовало считать, тройка.

Коляша сонно смотрел на снайпера. Долго–долго смотрел. Потом повернул голову к Сырцову, повернул голову к Смирнову, возвратил голову на место, чтобы продолжать сонно смотреть на снайпера, и спросил у своих коллег по столу:

— У кого первоочередные вопросы?

— У меня, — сказал Смирнов. И не первоочередные тоже. Сразу же от печки: фамилия, имя, отчество, год рождения, прохождение воинской службы, липовая профессия. Истинная твоя профессия нам известна. Начинай. В связи с шоком можешь не торопиться.

— Шувалов, — не то шепотом, не то писком начал снайпер и тут же откашлявшись, продолжал тенором: — Сергей Леонардович. Родился в 1947 году, в армии служил с шестьдесят шестого года по семьдесят четвертый. С шестьдесят девятого сверхсрочно. Гражданская профессия — механик по холодильным установкам.

— А военная? — встрял Сырцов.

— Оружейник. Мастер–оружейник.

Смирнов обратил взор на троицу, сидевшую на скамейке, и спросил у них:

— Обыскивали?

— Так точно, — встав, по–солдатски отрапортовал один из них. Старший, видимо.

— И что там в ксивах?

— То, что но сказал.

— Липа, значит. Туфта, — вздохнув, понял Смирнов. — Ты правду говорить будешь, таракан?

— Я правду говорю, — быстро ответил снайпер. На "говорю" голос опять сорвался. Боялся.

— Пропустим пока это, — решил Смирнов. — Не хочешь с разгона — давай сразу в омут. Кто поручил тебе убрать Василия Федоровича Прахова?

— Не знаю.

— То есть? — потребовал расшифровки Смирнов.

— На мой абонентный ящик пришел пакет, в котором было описание задания, все необходимые исходные и аванс.

— Ну, допустим, с Василием Федоровичем твое объяснение в пределах возможного. А как же быть с Ходжаевым?

— С каким Ходжаевым? Не знаю никакого Ходжаева!

— Ну, не хочешь Ходжаева, бери Савкина.

На это формально можно было не отвечать, и снайпер молчал. Потерпев немного, взревел Николай Григорьевич, Коляша:

— Встать!

Снайпера подкинуло. Он замер по стойке смирно, дрожа от напряжения. Вежливо протиснувшись мимо Сырцова, Коляша подошел к нему. Странно они смотрелись рядом: высокий могучий в дорогом, на заказ, двубортном костюме процветающий бизнесмен из уголовников Николай Григорьевич и среднего росточка, худощавый в заношенной штормовке, в дешевых джинсах удачливый до самого последнего момента наемный убийца из сверхсрочников. Коляша засунул руки в карманы брюк (чем испортил безукоризненный силуэт пиджака) покачал себя, перекатываясь с пяток на носки, и, глядя сверху вниз попросил тихо–тихо:

— Давай связи, душегуб.

— Какие связи, какие связи? — не зная, что делать, и страшась до истерики, заныл убийца.

— А вот такие, — зачем–то сказал Коляша и носком твердого вечернего ботинка ударил по голени. Правой ногой по левой душегуба. Ударил очень сильно, потому что убийца незамедлительно рухнул на бок.

— Встать! — опять взревел Коляша.

— Вы можете немного подождать? — вежливо попросил Сырцов, вышел из–за стола, подняв убийцу, усадил на табуретку и задал конкретный вопрос:

— Кто тебя парашютировал в квартиру Ходжаева? — Сырцов еще раз критически оценил стати собеседника и решил: — Один ты путешествие с крыши на восьмой этаж ну никак не мог совершить!

— Какой Ходжаев? Какая крыша? — начал было душегуб.

Но нытье продолжить не успел. Опять же ногой Коляша нанес молниеносный удар по ребрам.

— А мне поднимать, — ворчал Сырцов, усаживая полубессознательного от дикой боли убийцу на ту же табуретку. — Так кто же тебя парашютировал?

— Двоих прислали, — в благодарность за хорошее обращение ответил Сырцову убийца.

— Кто прислал? — придерживая за плечо, чтобы лишний раз душегуб не упал, душевно спросил Сырцов.

— Не знаю.

— А ведь его еще ни разу не убивали! — радостно догадался Коляша. Он по–прежнему — руки в брюки — прохлаждался стоя. — Он–то убивал сразу до смерти, а его даже и не пытались ни разу убить!

— Николай Григорьевич, ты можешь меня не перебивать? — укорил Сырцов.

— Не могу! — искренне вскричал Коляша. — Я в изумлении.

— Как же они вместе с тобой оказались? — продолжил свое Сырцов.

— Присланы были все инструкции через абонементный ящик.

— С момента, когда они поняли, что Ходжаева надо ликвидировать до ликвидации прошло тридцать часов, — вступил в беседу Смирнов. — Быстро, номер телефона, по которому ты делаешь каждодневный контрольный звонок. И прекрати про ящик, а то я рассержусь.

— Он рассердится — это не так страшно. Он — добрый человек, охарактеризовал Коляша Смирнова и продолжил, кивком указав на сидящего у стены: — Вот если этим троим я позволю рассердиться, то тебе станет так больно, как никогда не было и не будет.

Не дождавшись команды, старший из троицы, встал с железной скамейки, подошел к табурету, схватил снайпера за волосы, завалил его голову назад и сверху глянул в глаза. Насмотревшись, отпустил волосы, вытер правую руку о джинсы и доложил Коляше:

— Он сейчас все, что вам надо, расскажет.

— Расскажешь? — потребовал подтверждения Коляша.

— Расскажу, — без колебания подтвердил убийца.

— Вот и прекрасно, — отметил Сырцов. — Тогда приступим.

— Подробный рассказ потом, — командирски перебил Смирнов. — Для начала — контрольный звонок. Когда он должен быть сделан, таракан?

— Час двадцать тому назад. В двадцать два тридцать, — глянув на свои наручные часы, доложил убийца.

— Сейчас ты сделаешь его. Опоздание объяснишь неудачей: Прахова убить не удалось. Ну, допустим, в связи с непредсказуемым пикником неизвестной тебе компании рядом с подготовленной тобой огневой точкой. Потребуешь встречи, устроишь истерику, покажешь, что нервишки на нуле. Встреча, встреча! И как можно скорее. Задача ясна, таракан?

— Ясна.

— Исполнить без вранья сумеешь?

— Попытаюсь.

39

Магнитофонная запись.

Три длинных гудка в телефонной трубке и прервались. Один гудок. Прервался. Два гудка. Тоже прервались. И, наконец, последняя серия: пять гудков:

Голос в трубке: Что случилось?

Голос снайпера: Я не смог сегодня. Не удалось.

Голос в трубке: Как это не удалось? Ты же вчера доследовал: просчитано все до мелочей.

Голос снайпера: Ну бывают же случайности, бывают же случайности непредвиденные! Я уже полностью готов был…

Голос в трубке: Ты откуда звонишь?

Голос снайпера: Я как можно дальше отвалил от места и по Волоколамке пустую дачку присмотрел с телефонным проводом. Вот с этой дачи и звоню. Так докладывать?

Голос в трубке: Подожди–ка самую малость.

Выведенные мощнейшей аппаратурой из ничего еле слышимые звуки: писки, шелест, глухие щелчки, тишайший мелодичный зуммер — работа электронной кухни.

Голос в трубке: Теперь давай. И без соплей, только самое главное.

Голос снайпера: Залег, как положено, за два часа. Еще раз технически отработал его маршрут, отдохнул, приготовил инструмент, и тут вдруг рядом со мной, ну, метрах в пятнадцати устраивается компания алкашей: пять человек с литровой бутылкой спирта и двухлитровой — пепси. Ровно за двадцать две минуты до его пробега.

Голос в трубке: Ну и что дальше?

Голос снайпера: Ну и все. Те двое пробежали, а пятеро выпили. Я их всех пересидел, и вот звоню.

Голос в трубке: Плохо говоришь. Без вины.

Голос снайпера: А в чем я виноват?

Голос в трубке: В том, что не исполнил.

Голос снайпера: Завтра исполню.

Голос в трубке: Подожди–ка.

Те же звуки: писк, шелест, глухие щелчки, тишайший и мелодичный зуммер — работа электронной кухни.

Голос в трубке: Завтра отменяется. Завтра — встреча. Четырнадцать ноль–ноль, пешеходный переход со Сретенского бульвара через Кировскую к почтамту. Встреча — без задержки и проход к Чистым прудам.

Голос снайпера: Я к незнакомому не подойду!

Голос в трубке: Ты его знаешь. Он будет ждать на углу почтамта.

Голос снайпера: Если я не увижу знакомого мне на углу, я не перейду Кировскую и не подойду.

Голос в трубке: Ты боишься неприятных сюрпризов?

Голос снайпера: Я вас боюсь.

Голос в трубке: Нас пока бояться не надо.

Конец записи. Слушали запись Смирнов, Сырцов и Коляша.

— Ну, и что получается? — спросил любознательный Коляша.

— А получается–то, — ответил внимательно рассматривающий безукоризненный Коляшин галстук Смирнов, — что тебе придется передать мне на завтра всю твою наружку, Николай Григорьевич. Я еще раз повторю, чтобы ты запомнил как следует: всю!

— Вам все пятнадцать понадобятся? — удивился Коляша.

— Мне надобно тридцать. Так у тебя же нет!

Зазвонил телефон. Смирнов взял трубку, послушал, поблагодарил и обернувшись к Коляше, приказал:

— Как можно скорее трех на Большую Пироговскую.

— Из тех пятнадцати? — не без ядовитости поинтересовался Коляша.

— Из других, — не поднимая головы (корябал шариковой ручкой на бумажке), — ответил Смирнов, закончив писать, протянул бумажку Коляше: Полный адрес, по которому находится телефонный аппарат, номер которого набирал наш душегуб. Приватная квартира, скорее всего круглосуточный пункт связи со сменными дежурными. Все сменщики нужны мне. Ясно, Коляша?

— Я тебя ужинаю, я тебя и танцую, — философски относясь к своему теперешнему положению, Коляша, взяв бумажку, удалился.

— Они убьют нашего душегуба? — спросил Сырцов. В кабинетике Коляши он бесцеремонно валялся на диване.

— Тебе его жалко? — вопросом на вопрос ответил Смирнов.

— Нет, — Сырцов зевнул и высказал соображение ума. — Но на нем связи рвутся.

— Вот я и стараюсь их добыть до того, как его убьют.

— А может, не убьют, — размышлял Сырцов. Делать ему пока было нечего.

— Помолчи, Жора, — попросил Смирнов.

— Молчу, — обиженно смирился Сырцов. Помолчали. Но сырцовского зарока хватило на минуту, не более: — Ребята здесь, конечно, неплохие, но главного завтра должен вести я, Александр Иванович.

— А кто по–твоему завтра будет главный?

— По–моему, знакомый.

— Вот его и поведешь.

— Тогда и отдохнуть пора. Поехали домой, Александр Иванович.

— Сейчас поедем, — успокоил его Смирнов, видя входящего в кабинет Коляшу: — Как там Большая Пироговская?

— Троих, как просили, отправил. — Чем–то недовольный Коляша не доложил — отвязался от старичка. — Там слухач к вам рвется. Пускать или не пускать?

— Он у меня и не спрашивал, просто врывался, — сказал Смирнов.

— А у меня дисциплина, — Коляша вернулся к двери и приказал кому–то невидимому. — Передай Рыжему, пусть сюда идет.

Рыжий слухач незаметно презирал Коляшу, не замечал Сырцова, только к Смирнову относился терпимо.

— Расшифровка готова, Александр Иванович, — не доложил, сообщил он.

— Так расшифруй, — предложил Смирнов. Слухач с неудовольствием посмотрел на Коляшу и Сырцова, показывая Смирнову, что присутствие лишних людей при их разговоре необязательно, но Смирнов легкомысленно решил: — Да ладно. Давай при них.

— Ваша запись вам продемонстрировала звуки электронных манипуляций абонента. У себя запись этих звуков я просчитал на машине. В начале разговора абонент подключил третий телефон для совместного прослушивания корреспондента. Потом был подключен факс, по которому абоненты недоступно для корреспондента вели переговоры, вероятнее всего советуясь по поводу его ответов. Номера телефона и факса прочитались довольно легко. Вот они.

Слухач положил бумажку на стол перед Смирновым, нахально давая понять, что эта информация предназначена только ему.

— Спасибо, Вадик, — прочувственно сказал Смирнов. — Работа — высокий класс. Без тебя, я, как без ушей, глухой. Честно.

— Сегодняшняя работа не слишком сложная, — скромно прикрывая бушующую гордыню, как бы отверг комплимент Вадик. — Я свободен на сегодняшнюю ночь, Александр Иванович?

— Свободен, свободен, — за Смирнова ответил Коляша, но Смирнов инициативу не отдал, потому что завтра Вадик ему мог понадобиться:

— Но только на сегодняшнюю ночь.

— Понял, Александр Иванович. — Вадик обвел всех прощальным взглядом: — Всего хорошего.

Когда он ушел, Коляша признался с удивлением:

— А я и не знал, что его Вадиком зовут.

— Ну и дурак. Подчиненных любить надо и хвалить. Вот тогда они из кожи лезть будут, чтобы все сделать как тебе надо, — высказывая эту не слишком оригинальную идею, Смирнов по механической памяти набрал номер телефона. Почти сразу ему ответили, и он — ни здравствуй, ни прощай распорядился: — Срочно необходимо выявить следующие номера. И по бумажке продиктовал номера телефона и факса.

…Через полчаса прозвенел ответный звонок. Смирнов откликнулся в трубку и долго–долго слушал длинный монолог с той стороны. Наконец, ничего не сказав в ответ, положил трубку.

— Огорчили? — понял Сырцов.

— Еще как, — признался Смирнов.

— На недоступных бугров вышли? — попытался догадаться Коляша.

— Хуже таких номеров в принципе нет. Они отсутствуют вообще.

— Вот вам и ваш любимый рыжий Вадик! — неизвестно почему обрадовался Коляша. Смирнов глянул на дурачка жалеючи:

— Если бы Вадик, если бы Вадик, — помечтал Смирнов. — Центральный контрольный пункт Министерства связи не имеет пока доступа к целому блоку номеров. И у ребят с пульта подозрение переходящее в уверенность, что названные мною номера из этого блока.

— Я и говорю: недоступные бугры! — нажимая повторил Коляша.

— Что бугры, что бугры?! — рассердился и Смирнов. — Нынче бугор есть, а завтра — среднерусская равнина. Против нас работает серьезная и совершенно секретная машина с неограниченными в наши смутные беспорядочные времена возможностями.

— Но машина без человека — железка. Значит, есть какие–то человеки? Вот на них и выходить, — резонно заметил Коляша.

— Я, конечно, зря тебя дурачком называю, хотя и любовно. Ты — не дурачок. Но пойми же ты, не дурачок мой милый, как защищены и спрятаны люди этой машины!

— Волков бояться — в лес не ходить, — резюмировал Коляша.

— Именно, — согласился Смирнов. — О, господи! Завтра — в лес!

40

Он сидел на парапете, окружавшем дырку входа в метро. Существующий в точном соответствии с погодой темно–серый камень холодил старческий зад. Он сердился — боялся простудиться — и в неудовольствие долбил тростью неряшливо уложенный асфальт. Расположившиеся рядом торговки поздней зеленью ненавистно, незаметно, но часто поглядывали на него. Этот невеселый гражданин отпугивал покупателей. А покупателей здесь было густо, шастал народец в метро и из метро.

Смирнов рисковал, конечно, но в самой малой степени. Вряд ли те просчитали, что виновник их неудачи — полковник Смирнов. А присутствовать самому при встрече надо было.

Сырцов пил баночное пиво у коммерческой палатки неподалеку. Третью банку допивал, мерзавец. На той стороне между входом на почтамт и входом на биржу мотались неотличимые от здешних завсегдатаев Коляшины пареньки.

Задание ли тому виной, просто ли холодало и он замерз, а, может, разволновался с непривычки, Смирнов вдруг ощутил, что его слегка колотит. Глянув на уличные часы, сверил их со своими наручными. Без трех минут два. Прикрыл глаза, склонил голову — кивнул Сырцову.

Сырцов — не пропадать же добру — допил пиво, швырнул пустую банку в урну, правой рукой слазил себе в боковой карман, вроде бы ничего и не вынул, но, еле шевеля губами, зашептал себе в ладошку.

Через минуту Смирнов увидел наемного убийцу. Тот, поднимаясь по лестнице из метро, вырастал по приближении к Смирнову. Его глаза, оказавшись на уровне с глазами Смирнова, ничего не выражали. За ним на расстоянии двух метров следовал один топтун, а еще через метр — второй. В толпе их ничего не соединяло. Каждый из троих был сам по себе. Они подошли к переходу и остановились в ожидании зеленого света. Перед тем, как быть зеленому, на крыльце почтамта вдруг появился человек и приветственно поднял руку. Наемный убийца, увидев его, тоже помотал задранной ладошкой.

— Жора, в работу тех! — не таясь, приказал Смирнов. А Сырцов уже шептал, не ожидая команды.

Две толпы с двух сторон Кировской двинулись навстречу друг другу. Встретились в пути, проникли друг в друга, разъединились, и посреди проезжей части оказался одиноко лежавший на асфальте убийца.

— Жора! — сказал Смирнов. — В светлой куртке его толкнул!

— Засек, — уверил Сырцов и, проследив, как молодой человек в светлой куртке не спеша спустился в метро, проследовал за ним.

Вокруг убийцы образовался небольшой людской кружок. Парочка, которая его вела, озадаченно вместе со всеми разглядывала труп. Ясно было, что убийца — уже труп: противоестественная окончательная поза, отвалившаяся челюсть, полуприкрытые глаза тухлого судака.

— Эх вы, — негромко сказал Смирнов в спины топтунам. Пареньки обернулись, один хотел что–то сказать, но Смирнов помотал головой запретил. Сам же спросил у людей в кружке:

— Скорую вызвали?

— Мужчина побежал звонить! — сообщила оживленная (успела похмелиться) немытая и нечесаная бомжиха и вновь вернулась к созерцанию покойника. Молодой еще!

К кружку, не торопясь, приближались двое ментов, игриво помахивая резиновыми дубинками. Делать здесь было нечего, и Смирнов пересек Кировскую до конца.

У старого наземного вестибюля метро его ждал донельзя смущенный старый муровский знакомый, который руководил группой сопровождения первого контактирующего. Старый знакомец не глядел в глаза. Смирнов все понял:

— Ушел.

— Ушел, — подтвердил старшой и, заспешив рассказать, разгорячился: Сразу взяли в круг, повели, довели до машины, вон там она стояла, — он указал место у сортирной арки. Они с места двинули, ребята за ними. И тут вот с этой стоянки у чучела три "Жигуленка" на полном ходу становятся поперек, отсекая моих ребят. Ушел, ушел, козел гебистский!

— Считаешь, гебист? — полюбопытствовал Смирнов.

— Почерк, Александр Иванович.

— Три этих "Жигуленка"?

— Повели их ребята. По–моему, пустой номер.

— Задействованы в темную за хорошие бабки, — продолжил его рассуждения Смирнов. А от себя добавил: — Обосрались мы, старичок, — не отмоешься.

41

— Паренек в серой куртке, — шепнул в блюдечко переговорника Сырцов.

Двое, стоявших у книжного развала напротив дверей к контрольным воротцам, тотчас пристроились в хвост пареньку. Сырцов был четвертым замыкающим. Паренек прошел по проездному, а трое преследователей бросили жетоны — запаслись предусмотрительно. Паренек повернул налево к сокольнической линии.

Подполз поезд до Юго—Западной и Сырцов вместе с пареньком вошел в вагон. Вдруг паренек, как бы вспомнив что–то, выскочил на перрон. Сырцов этой простенькой покупки ждал: поэтому и не влезли в поезд ребята. Двери вагона уже закрывались, когда паренек, придержав створки, вскочил обратно. Проверился и успокоился. Успокоился ли? Сырцов, стоя неподалеку, рассматривал профиль человека только что убившего. Профиль как профиль. Как у всех. Сырцов, после того, как у "Охотного ряда" многие сошли, отыскал себе в другом конце вагона место. Паренек тоже сел. Опасен был "Парк культуры": суета, толкотня пересадки. Но пронесло. И тут Сырцов понял: паренек будет выходить на Фрунзенской. По осматривающемуся движению головы понял, по ладоням одновременно и решительно брошенным на колени…

Сырцов первым направился к двери. Паренек досиделся до открытия дверей, так что Сырцов выходил в пугливом раскардаше, а если не угадал? Но угадал, угадал: просто паренек любил все добирать до конца — сидеть так сидеть, идти, так идти. Он обогнал Сырцова и первым взошел на эскалатор. Только бы не побежал. Только бы не побежал! Сырцов глянул назад через плечо. Все–таки один из его ребят успел зацепиться. Если побежит, придется отдать его тому, что сзади.

Слава богу, не побежал. Благоразумен и расчетлив — раз везут, зачем тратиться, бежать. Малолюдно было на этой станции, час студентов педагогического и медицинского институтов еще не наступил. На улице было пошумнее: люди колбасились у многочисленных и разнообразных лотков. Апельсины, помидоры, книги, колготки, бижутерия, пирожки…

Паренек завернул за угол Дома молодежи и вышел в сад Мандельштама. Он решительно шагал меж редких деревьев. Наискосок. Мимо завода "Каучук". Квартира на Большой Пироговской?

Здесь безлюдно, здесь необходимо вести на длинном поводке. Паренек маячил впереди в метрах шестидесяти–семидесяти от Сырцова. Не оглядываясь, он вбежал на горбатый мостик над гнилой водой. И тут раздался хлопок.

Паренек миновал середину мостика, и поэтому упал на ходу, лицом вниз, упал без качаний, без шатаний, без колебаний, как колода. — Та–ак, непроизвольно произнес вслух Сырцов и огляделся. Никого не было рядом. Сзади только поспешал его человек.

Сырцов бегом преодолел мостик и наклонился над пареньком. Пуля вошла в череп рядом с ухом, проделав идеально круглую дырочку. Хорошая снайперская винтовка с оптическим прицелом. Откуда? Если головы не поворачивал, то скорее всего с верхних этажей Дворца молодежи, а если поворачивал, то с крыши нового здания "Каучука". Ну, баллистик разберется…

— Да не трогай его. На нем наверняка ничего нет, — сказал за спиной его агент. Сырцов, стянув с правой руки покойника широкий перстень, к внутренней стороне которого был приделан миниатюрный шприц, сказал:

— Кроме этого…

И осторожно спрятал перстень во внутренний карман куртки. Из невидимого или выходного отверстия медленно натекала в небольшую лужицу темная кровь.

— Валим отсюда, — посоветовал агент. — А то тот и нас достанет.

— Если это ему надо, то он нас достанет всюду в этом саду, — резонно возразил Сырцов, но с колен поднялся. Осмотрелся еще раз. Почуяв нечто интересное, спешила к ним от улицы Доватора бабушка с внучкой. Аж спотыкалась от желания увидеть нечто. Сырцов злобно прокричал ей навстречу:

— Ребенка–то зачем сюда, бабуля? Здесь убийство!

42

Этот кабинет был значительно скромнее. Вместо неохватного ковра во все пространство — двухцветная дорожка от двери. Вместо деревянных панелей по стенам — экономичная клеевая краска зеленого цвета, вместо пяти телефонов — только два. Да и размером сильно поменьше. Плейбой Дима шел вдоль стены, ведя ладошкой по шершавой поверхности. Дошел до окна, глянул на здание Политехнического музея.

— Да, заделали они тебя, браток, — сожалеючи, высказался он.

— Им помещения нужны — второе Министерство размещать, — объяснил официальную причину своего переезда Англичанин Женя.

— Угу, — будто соглашаясь, принял информацию к сведению плейбой. Так ведь и в отставку тебя могут отправить, предварительно объяснив, что в связи с реорганизацией республиканской конторы, генералов шибко прибавилось.

— Могут, — согласился Англичанин. — Но пока не отправят из–за того, что это может выглядеть поспешным и подловатым сведением счетов. А потом, Дима, поздно будет.

— Надеешься? Ну–ну, — плейбой бухнулся в кресло и устроил ноги на журнальный столик. Полюбовался на свои двухцветные макасины и белые нежные носки, сложил скрещенные пальцы на животике и спросил:

— Докладывать?

— Я в курсе.

— А подробности?

— Стоит ли?

— Крови боишься, Женя? Неприятны подробности рутинных убийств? Ты же планируешь и разрабатываешь их, ты же команду даешь на их исполнение!

— Не ори, а? — попросил Англичанин Женя.

— Головку в песок не след прятать. Мы сильно замазаны, Женя, замазаны уже бесприказно. От нас в момент откажутся.

— К чему ты все это говоришь?

— К тому, что нам с тобой — концы рубить надо. И как можно быстрее развязаться с их вонючими деньгами.

— С деньгами, Димочка, кончено. Основная часть — за бугром, часть здесь надежно пристроена. А вот насчет концов ты прав. Ликвидация всех связей по финансовым операциям, ликвидация основных звеньев нашей связи с ними и их связей с людьми, могущими компрометировать их бескорыстность и идейность — вот наша задача сейчас.

— Зачем они нам, Женя?

— Мы без них пропадем, Дима.

— Так же как они без нас, — добавил плейбой.

— Резонно, — согласился Англичанин. — С подробностями–то зачем навязывался? Есть что–нибудь беспокоящее?

— Все–таки приятно с тобой работать, — признался Дима. — С ходу и хорошо сечешь. Да, Женечка, Смирнов беспокоит.

— Страшнее кошки зверя нет.

— Именно так. Нет. Ты же сам понимаешь, что будь у него им же натасканные опера, кот Смирнов захлопнул бы мышеловку обязательно. А в ней оказались бы мышки. Ты да я, да мы с тобой.

— Как ты думаешь, он сфотографировал Майорова?

— Конечно, засек.

— Я тебя не по фене спрашиваю, а по–человечески: Майоров сфотографирован?

— Все может быть.

— Информация к размышлению. Твоему размышлению, Дима.

— Мне как всегда грязная работа?

— Ага.

— А как насчет Смирнова? — ненавязчиво давил плейбой.

— Операцию с исполнителем он провел на высочайшем уровне. Если бы не подсказ, сидеть бы нам в дерьме. Что же с ним делать? А вот что: неназойливо предоставить ему информацию — не дезу, а подлинную информацию — о том, что денежки ушли, и он успокоится. Ведь его для поиска денег наняли?

— Для денег, — подтвердил плейбой. — Но вот вопрос. Успокоится ли? Если он умен и высокопрофессионален (а он умен и высокопрофессионален), то и наверняка просчитал, что до денег ему уже не добраться. А гон продолжает, самый активный гон. Зачем?

— Скорее всего оправдывает свою репутацию.

— Неправда ваша. Я думаю, что понял его, Женя. Он до нас с тобой хочет добраться. И в глотки наши вцепиться. И удавить до смерти. Ты представляешь, с какой плебейской яростью ненавидит нас этот мент?

— За что же он нас ненавидит, Дима?

— За белые воротнички, за хорошие костюмы, за недавнюю всесильность, за скоростные автомобили, за чистые носовые платки, за безграничную информированность… А в общем, за все.

— И за то, что люди убивали, — дополнил список Англичанин Женя и, откинувшись в кресле, весело посмотрел на плейбоя Диму.

— А он не убивал?

— Он убивал на войне, в бою, в схватке, убивал врагов. Лицом к лицу. А мы хладнокровно и расчетливо организовывали политические убийства…

— Врагов, — перебил плейбой.

— Ой ли? А вчерашняя парочка трупов — враги?

— Вчерашняя парочка — законченные мерзавцы. Им не следовало жить.

— Ты господь Бог, Дима?

Плейбой выбрался из кресла и, засунув руки в карманы, начал, ставя свои башмаки вплотную один за другим, измерять длину ковровой дорожки, про себя добросовестно считая. Дошел до двери, сообщил:

— Двадцать один. Считай, двадцать на тридцать. Шесть метров ей длина.

— Делать ноги пора, Дима, — вдруг сказал Англичанин.

— Не боишься вот так со мной, до дна, а, Женя?

— Не помню, у какого–то советского писателя прочел про то, каким захватывающим в детстве было для него чтение выпусков о знаменитом сыщике Нике Картере. И этот писатель описывает запомнившуюся обложку одного из выпусков, на которой стоящий на обрыве громадный негр в могучих своих ручонках держит над пропастью Ника Картера, который из пистолета целит опять же негру прямо в лоб.

— Я — негр, а ты — Ник Картер? — молниеносно среагировал плейбой.

— Можно и так. Но скорее я — негр. Потому что у тебя, Дима, один ход: выстрелить в меня. А у меня альтернатива: могу в пропасть тебя уронить, а могу на край обрыва поставить.

— Следовательно, инициатива в безысходности твоя. Но ведь безысходность в наличии. А ты только что говорил о времени, в котором нас не достанут. Для моего успокоения говорил?

— Почему же? Будет такой период. Недолгий, правда. Мы проиграли, Дима, играя в нападении футбольной команды имени Октябрьской революции. Пора переходить в другой клуб.

— В другой клуб нас могут взять только при одном условии: исчерпывающая подтвержденная документально информация, которую мы этому клубу предоставим.

— Все правильно, Дима, все правильно.

— Плейбой подошел к столу, оперся обеими руками о столешницу, заглянул в глаза Англичанину и сказал:

— Смирнов может помешать. Отдай мне Смирнова.

43

С горба сильно полысевшего Рождественского бульвара при желтом осеннем солнце хорошо смотрелся обрывок старой Москвы, что был чуть внизу и впереди. Солнечно было, но холодно. Сидя на скамейке на переломе Рождественского, Смирнов про себя хвалил себя за то, что надел утепленную Алькину куртку. Потому как тепло и уютно было сидеть на скамейке в Алькиной куртке. Не хотелось смотреть на запястье, чтобы узнать, который час, не хотелось неотрывно, как положено, наблюдать за всем, что происходит рядом и вокруг, не хотелось думать о предстоящей встрече… Хотелось закрыть глаза, хотелось греться на солнышке, хотелось дремать…

— А как вместо меня гебист сядет? Посидит, посидит, встанет, а вы мертвяк. Что тогда будем делать, Александр Иванович? — радостно заговорили рядом. Не открывая глаз, Смирнов длительно зевнул и без особого хвастовства догадался:

— Это ты, Леонид? Ну, здравствуй тогда. — И только после этих слов открыл глаза.

В широченном светлом, туго перетянутом в талии плаще до пят, с непокрытой головой Махов был как Махов: красив, элегантен, обходительно весел.

— Здравствуйте, Александр Иванович. А все–таки зря не бережетесь.

— Да кому я нужен, — пококетничал Смирнов.

— Народу, Александр Иванович, народу. Только вот какому — не пойму: советскому или русскому.

— Я ведь Демидова жду, Леня. Он мне свидание назначил.

— Пришел я. Вместо него.

— Значит тогда он от тебя приходил?

— Приходил он по своей инициативе. А потом мне признался.

— Считай, что я тебе поверил. С чем пришел, чего принес?

— Из достоверных источников стало известно, что партийные деньги, за которыми вы охотитесь, безвозвратно ушли, — легко отдал важнейшую информацию Махов. И с демонстративным любопытством заглянул ему в лицо.

— А из каких источников тебе известно, что я за ними охочусь? Смирнов никак не отреагировал. Великая штука — опыт.

— Не источник, Александр Иванович. Просто один человек просил в точности воспроизвести вам эту фразу. Что я и сделал.

— Человечка мне отдашь?

— А почему не отдать? Отдам, — и закончил Махов в рифму: — Вам известен Горский Адам?

— Режиссер–новатор, что ли? Известен. Днями я его собирался потрепать.

— Поздно, Александр Иванович. Сегодня утром он улетел в Лондон. Спектакль ставить.

— Господи, и все–то от меня за границу убегают!

— Это те, кто может.

— А кто не может?

— Те, я так думаю, вас достать хотят.

— Не достанут, — легкомысленно отмахнулся Смирнов и посерьезнел при серьезном вопросе: — Ты, действительно, не знаешь чем я занимаюсь и с кем по роду занятий сталкиваюсь лоб в лоб?

— Если честно, то догадываюсь.

— Естественно, не по официальным каналам пришли догадки эти?

— Естественно.

— Мне нужны имена двоих, Леня: стратега и организатора. Я хочу их уничтожить, потому что они убийцы в беспределе.

— А как они вас?

— Все может быть. Схлестнулись по–настоящему.

— А они знают, что вы схлестнулись с ними по–настоящему?

— Твою иронию напрочь дезавирует фраза, которую ты передал. Они предлагают ничью и разойтись.

— Хотите совет, Александр Иванович? Соглашайтесь на ничью и расходитесь.

— Вчера твоих трупов по Москве сколько было?

Махов заморгал, вспоминая. Вспомнил:

— Вчера довольно спокойно было. По–серьезному если — один.

— В саду Мандельштама?

— Вы считаете, что это они?

— Не считаю, а знаю.

— Ишь ты, как чистенько. А я в полной уверенности, что это разборка среди группировок. Парня–то опознали. Довольно известный солнцевский боец.

— А мертвяк на Кировской у почтамта разве не твой?

— Это какой же? — Махов закрыл глаза, чтобы прокрутить на экране зрительной памяти сводный список вчерашних происшествий. Нашел: — Мужик без документов. Смерть, наступившая от острой сердечной недостаточности.

— Хочешь, покажу, чем была сделана эта острая сердечная недостаточность?

— Не понял, — признался Махов.

Смирнов из–за пазухи извлек сверток — комок в тряпице — и, развернув тряпицу, двумя пальцами ухватил широкий перстень.

— Смотри, — приказал он Махову, но в руки тому перстень не дал, из своих рук позволил глядеть. Показывая, поворачивал.

— Мини–шприц, — понял Махов. — Его же в лабораторию надо! — и вдруг спохватился: — Где вы его взяли?

— С пальца бойца солнцевской группировки, — признался Смирнов.

— Вы что, его вели?

— Вели–то вели, да не довели. Хотели на его связи выйти. Кто знал, что на такую работу в темную и просто за бабки лоха уговорят?

— За очень хорошие бабки этих рачков на что угодно уговорить можно.

Сделали паузу: оба–два обдумывали пути дальнейшего разговора. Наконец старчески кряхтя, Смирнов опять полез в карман.

— Фейс этот тебе случаем незнаком? — спросил он Махова и протянул фотку девять на двенадцать. На этот раз в руки отдал.

На крыльце почтамта стоял гражданин с поднятой рукой. На осмотр гражданина Махову хватило пяти секунд. Он вернул фотографию.

— Нет, — честно и сожалея признался Махов.

— Жаль, — огорчился Смирнов и вернул фотку в карман. — А я надеялся. Ты же многих из той конторы знаешь.

— Обижаете, — злобно ответил Махов. — Я на них не работал никогда.

— Жаль, — еще раз огорчился Смирнов.

— Завести меня хотите, да? — догадался Махов.

— Разозлить.

— Зачем?

— По горячке, может быть, проболтаешься о чем–нибудь для меня любопытном.

— Думаете, просто так я вам ничего больше не скажу?

— Если честно, то не думаю. Не с одной же ты фразой ко мне пришел. Одну фразу и Демидов бы принес.

— Вы умный, — похвалил его Махов. — И хитрый.

— А ты не знал?

— Знал, но чисто теоретически.

— Теперь же убедился на практике. Поехали, Леня.

— На главной московской свалке обнаружен труп. Обнаружен совершенно случайно: поддатый бульдозерист по пьянке ошибочно вскрыл законсервированную кучу, которую никогда не собирались вскрывать. Труп опознан. Это бывший зав. отделом ЦК Шаров. Вот такие пироги. Шаров этот вам не нужен?

— Он мне живым был нужен позарез. — Смирнов окинул взором Московские окрестности. — Ромка как всегда, оказался прав.

— В чем оказался прав Роман Суренович Казарян?

— В том, что Шаров уже труп. Леня, Леня, Леня… О Господи, как я их ненавижу! — сообщил Смирнов и заскрипел зубами.

— Успокойтесь, Александр Иванович!

— Как мне добраться до них, Леня?

— Это дело второе. Главное дело, чтобы они до вас не добрались.

44

В переулке, напротив кафе Маркони приткнулся служебный "Мерседес", у которого, пристроив зады на багажник, убивали время шофер и охранник. Значит, они его опередили. Игорь Дмитриевич во всяком случае. Перед тем как открыть дверь Смирнов полюбовался на художественно исполненную ручку. Потерял время, дверь распахнулась сама собой и Марконя завопил:

— Мы тебя ждем, Иваныч, а ты бессмысленно копытами на крыльце топочешь!

Действительно, ждали. За накрытым по высшему разряду столом сидели, не притрагиваясь к напиткам и закуси. Игорь Дмитриевич с Витольдом Германовичем. На ходу сдирая со смирновских плеч спиридоновскую куртку, Марконя, делая приятное сидящим за столом, так, чтобы они слышали, рассказывал Смирнову:

— Уже честь по чести заказано, и ждут вас — не дождутся!

Быстренько поздоровались и уселись рядком, чтобы говорить ладком. Правда, перед этим решили выпить по первой. Игорь Дмитриевич храбро разлил водку по большим рюмкам и, подняв свою, многозначительно предложил:

— Ну-с, начнем наш прощальный ужин.

— Обед скорее, — поправил Смирнов, никак не реагируя на богатое слово "прощальный".

— Ну обед, так обед, — снял незначительные противоречия соглашатель Витольд Германович. И произнес необходимое: — Со свиданьицем.

За это и выпили, за свиданьице. Жевали зелень, помидоры, мягкую рыбу, свежайшую буженину, Оливки и роскошную, с лучком и горчичным соусом, селедочку.

Первым опомнился Игорь Дмитриевич. Промокнул роток салфеткой, выпрямился, сделал строгое лицо — будто не ел.

— Не пора ли нам поговорить о деле? — спросил он осуждающе. Только кого осуждал — непонятно: то ли себя, то ли собеседников, то ли эпоху, в которую приходилось существовать.

— О деле так о деле, — покорно согласился Смирнов.

— Тем более, что по сути оно уже завершено, — сухо продолжил Игорь Дмитриевич. — И, к нашему глубочайшему сожалению, не вами, Александр Иванович.

— Вы мой отчет внимательно прочитали, Игорь Дмитриевич? — спросил Смирнов.

— Очень внимательно, — ответил Игорь Дмитриевич.

— Тогда вы, наверное, неправильно меня поняли. Речь идет как раз о продолжении дела.

— По взаимной договоренности вы должны были обнаружить людей, которые занимались незаконным вывозом валюты за рубеж, документы, подтверждающие это, и каналы, по которым все вместе валюта, документы, люди — ушло. Вы не справились с этой задачей и в связи с сегодняшним состоянием дел вряд ли справитесь в обозримом будущем. Тем более, что при нулевом коэффициенте полезного действия вы и ваши люди обходитесь государству в весьма ощутимую копеечку. Мы решили отказаться от ваших услуг, Александр Иванович.

— Кто это — мы? — тихо поинтересовался Смирнов.

— Вы хотите знать, кто персонально отвечает за это решение? Пожалуйста. Я.

— Следовательно, предложение Смирнова о продолжении операции с измененной целевой направленностью не принято? — задал вопрос Витольд Германович. — Я хочу знать, Игорь Дмитриевич, почему это решение вынесли без консультации со мной.

— Потому что некогда было консультироваться, — грубо ответил тот.

— Так, — сказал Смирнов и отодвинул тарелку. Повторил: — Так.

— Я пойду, — сообщил Зверев и встал.

— Я вас прошу, подождите самую малость, — попросил Смирнов и ухватил его за рукав. Зверев сел. Смирнов отпустил рукав и взял со стола вилку, которой в такт своим речам тыкал в скатерть. — Не могу понять, не могу понять.

— Это совсем другое дело, Александр Иванович, — по слогам, как слаборазвитому, объяснил Игорь Дмитриевич. — У нас была законная задача: определить связи в преступной цепочке, задержать и изолировать людей, составляющих эту цепочку, и, наконец, предотвратить подобное в будущем. В какой–то степени мы справились лишь с последней задачей.

— О чем вы говорите, какие задачи! — взбесившись вдруг, заорал Смирнов. — Вы, демократы, на каждом углу орете о правах человека, а когда у людей отнимают главное право, право на жизнь, несете херовину о том, что защита этого права не входила в вашу задачу! Вы одурели, вы спятили дорвавшись до власти!

— Прекратите разговаривать со мной в подобном тоне! — Игорь Дмитриевич тоже заорал. — Я не собираюсь перед ним отчитываться, но позвольте заметить: подобное дело, по–моему не должно быть в компетенции полудилетантского частного сыска, которым вы занимаетесь!

— Следовательно, этой преступной организацией занимаются более компетентные, чем я, люди? — поймал его на слове Смирнов.

— Я этого не сказал, — быстро ответил Игорь Дмитриевич.

— А что вы, собственно, сказали? — не задал вопрос, выразил недоумение Смирнов, но вовремя опомнился и задал–таки вопрос: — Если наши отношения пришли к так сказать благополучному финалу, то я обязан знать, оплачены ли счета, представленные мной? Люди, работавшие на меня, работали добросовестно и не виноваты в неудаче.

— Вчера я распорядился оплатить все ваши счета.

— Я не спрашиваю вас о чем вы вчера распорядились, я спрашиваю оплачены ли счета.

— Счета оплачены.

— С паршивой овцы хоть файф о клок! — облегченно заметил Смирнов.

Игорь Дмитриевич резко встал, с сожалением обозрел с высоты лишь слегка початый стол и сугубо официально произнес:

— Мне расхотелось с вами обедать. Приятного аппетита и всего хорошего. Счет за этот сервис представьте моему секретарю, — и, отодвинув стул, вынырнул из–за стола, зашагал к выходу.

Смирнов и Зверев без интереса понаблюдали в окно за отъездом "Мерседеса" с высокопоставленным лицом, Зверев перевел взгляд от окна на Смирнова. Не таясь, рассматривал его.

— Хотите что–нибудь спросить? — попытался угадать Смирнов.

— Давайте выпьем, Александр Иванович, — предложил Зверев и быстро разлил.

— Другой бы драться, а я — пожалуйста, — мрачно заметил Смирнов и поднял рюмку.

— Без тостов, — предупредил Зверев. Они чокнулись и выпили. Одномоментно формально закусили. Одновременно откинулись на стульях.

— Спрашивайте, — предложил Смирнов еще раз.

— Так надо было?

— В любом случае он отказывался от моих услуг.

— Его можно было заинтересовать несколько иным аспектом этого дела, в котором он бы выглядел спасителем отечества.

— В любом случае — тухлое дело.

— Почему?

— Он с самого начала не горел энтузиазмом. Вы ведь его на это дело навели, да?

— Я посоветовал — и только.

— А как я оказался при пироге?

— Опять же я.

— Вы меня не знали.

— Я вас не знал, но знал о вас. Вы весьма известны в определенных кругах.

— Опасаются меня, значит? — самодовольно обрадовался Смирнов.

— Мне кажется, что не стоит радоваться по этому поводу, Александр Иванович.

— Я не радуюсь.

Вспомнили о еде, поели немного. Всухую еда не шла, и Смирнов разлил по третьей. Выпили без формальностей.

— Что будем делать? — спросил, наконец, о главном Зверев.

— Что буду делать, — жестко поправил его Смирнов. — Что буду делать я. Вот об этом я вам не скажу.

— Почему? — мягко поинтересовался Зверев.

— Не доверяю перекрасившимся.

— Так, — сказал Зверев и решительно разлил по четвертой. Бутылка заканчивалась. Держа в руке рюмку, он продолжил: — Позвольте вас спросить, Александр Иванович: вы давно отказались от столь привлекательных идеалов социализма и веры в коммунистическое завтра? В самом первозданном, возвышенном, так сказать, виде?

— Если честно, то года полтора–два тому назад, не более, — смущенно сообщил Смирнов и, расплывшись в улыбке, стал ждать следующего вопроса.

— Следовательно, вы тоже перекрасились?

— Следовательно, — согласился Смирнов. — Но все–таки дело продолжу один я. Я смертельно устал от утечек.

— Но ведь некоторые вы сами специально организовали, да?

Заметив кстати наполненные рюмки, Смирнов поднял свою и, подмигнув Звереву, предложил:

— За исполнение желаний.

Сначала выпили, а уж потом Зверев решил дойти до сути:

— Чьих желаний?

— Сокровенных желаний трудового народа.

— А какие его, народа, сокровенные желания, позвольте вас спросить?

— Словоблудить будем?

— Нет уж, Александр Иванович. Словоблудите вы один. Все для красного словца, начиная с трудового народа…

— Хотите угадаю, что вы хотите мне сказать? — перебил Смирнов.

— Попробуйте.

— Вы хотели сказать, что такого субъекта, как трудовой народ, в границах России не существует. За семьдесят пять лет многому научили большевики россиян: воровать, врать, предавать, махать на все рукой, петь бодрые песни, строить каналы и никому ненужные железные дороги, терпеть самых немыслимых правителей, пьянствовать… Да нет, пожалуй, пьянствовать россияне до большевиков научились. И от одного только они отучились богоизбранный народ: от желания и умения работать на себя, не разбиваясь. Я угадал?

— Угадали.

— Хотите знать почему?

— Хочу.

— Потому что и сам так думаю.

— Вы ненужно умны для сыщика, Александр Иванович.

— Ум никогда не бывал чрезмерен.

— Не скажите. Лев Толстой считал, что слишком большой ум отвратителен.

— Ошибка классика, — вынес вердикт Смирнов, взял в правую руку пустую бутылку и горестно посмотрел на нее. — Еще двести пятьдесят и все. Как ты, гебист?

— Я — как все, — дал согласие Зверев и рассмеялся.

— Но перед получением большого удовольствия небольшое деловое отступление. Так, чистая формальность. — Смирнов вытащил из внутреннего пиджака фотографию и протянул ее Звереву. Чем черт не шутит, может и пофартит. — Вы не знаете этого человека?

Зверев посмотрел на фотографию, посмотрел на Смирнова, быстро ответил:

— Майор Майоров.

— Не понял, — в растерянности признался Смирнов.

— Майор КГБ. Владимир Майоров.

— Господи, неужто повезло? Вы его хорошо знаете?

— Должен вас огорчить: совсем не знаю.

— Как же так? — огорчился Смирнов.

— Я его совсем не знаю, — повторил Зверев. — Сегодня я по пенсионным делам был в конторе. Они меня своей пенсии лишили, а для общегосударственной — справки нужны. Так что пришлось им меня в их осиное гнездо впустить. Иду я так себе через нужный вестибюль, а на столбе извещение с фотографией. Фотография, естественно, другая, но объект один и тот же. А извещение с прискорбием извещало о том, что майор Майоров, видный сотрудник, трагически погиб в автокатастрофе.

— Марат Палыч! — оглушительно крикнул Смирнов. — Будь добр, двести пятьдесят и счет!

— Я все время мучился, что наше сиденье здесь напоминает. И вспомнил наконец, — облегченно сообщил Зверев. — "Бриллиантовая рука" — Миронов и Никулин в ресторане. Помните?!

— А я оттуда и цитирую, — обиженно признался Смирнов и, внимательно пронаблюдав за тем, как Марконя налил в рюмки из принесенного графинчика, как поставил графинчик на стол и как удалился, предложил:

— Выпьем за упокой черной души майора Майорова.

— Выпьем, если только для дела нужно, — условно согласился Зверев.

Безсловно и с охотой выпили.

— Они, вы считаете? — спросил Зверев, понюхав черную корочку.

— Без сомнения. Этот майор был единственным человеком, через которого я мог нащупать их. Они не знали, что я вышел на него, но просто предположили такую возможность. И майор ушел в мир иной.

— Серьезные ребята, — задумчиво сказал Зверев.

— Грязные убийцы, — поправил его Смирнов. — Ублюдки. Ваши бывшие сослуживцы, — и предупреждая возможные словесные эксцессы, быстро спросил: — По вашему разумению, какое управление действует в данном случае?

— Могут этим заниматься три управления, по крайней мере.

— И девятка в том числе?

— И девятка в том числе.

— Игра в три листика, — без воодушевления заметил Смирнов.

— А вы что, собираетесь дальше играть? Ведь после сегодняшнего разрыва с Игорем Дмитриевичем вы без рук и без ног остались.

— Без рук, без ног, на бабу — скок, — не согласился с пессимистической оценкой положения дел Смирнов. — Счета выписаны до послезавтра включительно. Так что у меня полных два дня. Горячее не будем?

— Не будем, — решил Зверев. — Закусками напихались.

Расплатившись, уже перед окончательным подъемом Смирнов задал последний вопрос:

— Витольд Германович, как на духу: кто им стучал, вы?

— Не я, — побледнев, коротко ответил Зверев.

Смирнов поверил и поэтому попросил прощения:

— Извините.

45

Сырцов сказал:

— Василий Федорович свалил, Александр Иванович.

— За бугор, — завершил фразу Смирнов, ничуть не сомневаясь в истинности концовки. Поджал губы, выпучил глаза — размышлял. И, к сожалению, ничего не выдумал кроме бессмысленного: — Такие пироги.

— Что делать будем, Александр Иванович? — теребил нетерпеливый Сырцов.

— Не могу я тебя послать в заграничную командировку, Жора.

В комнате, которую выделил им в своей штаб–квартире англичанин Коляша, было все, что необходимо для успешного функционирования современного офиса: телефон, факс, компьютер. Но ничем, кроме телефона, они, сявые, не пользовались. Вот и сейчас сидел Смирнов перед компьютером и тупо пялился в темный экран.

— Я и не прошусь, — заметил гордый Сырцов. — Но ведь необходимо что–то предпринять! Концы рвутся один за другим.

— Вот именно, — согласился Смирнов. — Как ты считаешь: они могут кончить нашего партийного вождя?

— Маловероятно. Знамя.

— Святое ленинское знамя, — пропел Смирнов и, кончив петь, согласился: — Скорее всего ты прав, мой юный друг!

— Чего это вы развеселились? — даже испугался такой перемене в настроении начальника Сырцов.

— Все сходится, голубок ты мой, сизокрылый!

— Что сходится? — недоумевал Сырцов.

— Все, — исчерпывающе ответил Смирнов и, чтобы больше не касаться этой темы, распорядился: — С этой минуты, Жора, ты как бульдог, вцепляешься в задницу Юрия Егоровича и не отпускаешь его ни на минуту. Фиксируешь все его встречи, я прошу тебя твердо запомнить, — все! Слово, перемолвленное в троллейбусе, более чем секундное стояние рядом с кем–то, случайное столкновение с прохожим, бабка, дающая бумажные салфетки в платном сортире, облагодетельствованный им нищий в подземном переходе, продавщица в киоске — все и вся тщательнейшим образом проверяется. И обо всем, естественно, докладывается мне.

— Вы меня учите? — индифферентно спросил Сырцов.

— Учу, — подтвердил Смирнов. — Потому что ты зеленый, а я зрелый.

— Нам бы слезы лить, а вы ликуете. С чего бы это?

— Тебе не понять.

— Это почему же? — все–таки обиделся Сырцов.

— Я же тебе сказал: зеленый ты еще.

46

Особнячок в Замоскворечье стал еще краше. Видимо, основательно отремонтировали с применением импортных стройматериалов. Любуясь особнячком, Смирнов проскочил стоянку, и пришлось делать разворот "все назад" на малом пятаке. Лихо получилось, самому понравилось. Вылезши из "Мицубиси джипа" в отличном настроении, Смирнов отстраненно рассмотрел серо–стального красавца. Хороша машина, ничего не скажешь. Жаль только, что скоро расставаться.

— В приемной секретарша, не та, что была, другая — еще более строгая и еще более длинноногая — спросила, улыбаясь, как акула:

— Вы договаривались с Александром Петровичем о встрече?

— Никак нет, мадемуазель! — гаркнул Смирнов.

— Мадам, — уже без улыбки поправила секретарша. — Тогда придется вам подождать пока визитер, с которым сейчас беседует Александр Петрович, покинет кабинет. Лишь после этого я смогу узнать у него сможет ли он сегодня вас принять.

— Угу, — согласился на эти условия Смирнов, сел на указанный протянутой ладонью секретарши стул, растопырился, как на гинекологическом кресле, меж ног поставил знаменитую свою трость, на ее крюк положил подбородок и стал во все глаза рассматривать строгую очаровашку. Замечательное у него было настроение.

— Вы меня смущаете, — заметила секретарша.

— Миль пардон, — сегодня Смирнов беседовал исключительно по–французски. — Но нет сил глаз оторвать. Честно, мадам.

Делал кульбиты, чтобы озадачить. Добился: озадачил.

— Вы по какому вопросу к Александру Петровичу? — спросила она только для того, чтобы скрыть некоторую свою растерянность.

— Да по личному! Мы с ним давние кореша. Вы только скажите ему, что Санятка Смирнов в предбаннике, и все будет хоккей!

— Скажу, — очаровашка, придя в себя, сообщила об этом весьма презрительно.

Из кабинета вышел посетитель, именуемый здесь визитером, сонным взором презрительно оглядел Смирнова, невнятно пробормотал нечто вроде "всего хорошего" и удалился с гордо поднятой головой.

Секретарша обеими ладонями осторожно потрогала свою прическу проверила все ли в порядке, встав, обеими же ладонями оправила мини юбочку, демонстративно не принимая во внимание нахальный взгляд Смирнова, направилась в кабинет и, почти не задержавшись в нем, вернулась.

— Александр Петрович просит вас зайти, — объявила она, интонацией не одобрив либерализм своего шефа! Смирнов кряхтя встал и, проходя мимо секретарского столика, легким движением погладил ее по головке. Возмутиться секретарша не успела: Смирнов уже был в кабинете.

Большая честь оказывалась этому визитеру — хозяин кабинета приветствовал его, выйдя из–за стола. Смирнов, подумав, пожал ему руку.

— Вы ведь обычно ко мне, Александр Иванович, как к палочке–выручалочке, — сказал Александр Петрович Воробьев, возвратившись за стол. — Что–нибудь надо, что не в Коляшиной компетенции?

— Надо, — согласился Смирнов, усаживаясь. — Это не в Коляшиной компетенции.

— А что именно?

— Услышать от тебя, козел, по какой причине ты ссучился, — очень просто произнес эту фразу Смирнов, в проброс.

Александр Петрович подобрал в широкой пепельнице трубку, прикурил от кривой специальной зажигалки и, попыхивая, заговорил, наконец:

— Мания преследования, говорят, характерная для отставных ментов болезнь.

— Характерная для отставных ментов болезнь — геморрой, — не согласился Смирнов. — Но ты не ответил на мой вопрос.

— Я не понимаю о чем вы!

— Вот что, подонок. Ты, видимо, постарался забыть о своем уголовном прошлом. А я помню. И кое–кто из законников помнит. Будешь со мной в отказку здесь играть, через Коляшу сдам тебя ссученного, на правило. Сечешь, перевертыш?

— Я все секу, мент поганый. Только не поверит тебе Коляша.

— Поверит. Сопоставит факты и поверит.

— Какие же факты? — небрежно спросил Александр Петрович.

— Ишь ты, вскинулся! Хочешь фактов? Что ж изложу, чтобы ты, наконец, хлебало свое раскрыл. Только ты — единственный не из задействованных знал в тот же вечер, что мы душегуба повязали. А задействованные, включая Коляшу, были под крылом у Сырцова на даче. Так что их контакты с кем–либо были исключены. Гебисты же действовали у почтамта так, что с уверенностью можно сказать: они знали — душегуб подставленный. Колись до задницы, Санек, кроме тебя отстучать некому было. Чем они тебя взяли?

— Ничем они меня не взяли!

— Думай о правиле, Санек! — посоветовал Смирнов.

— А о чем же я думаю, мент? — горестно признался Воробьев.

— Когда они к тебе пришли?

— Как только вы получили ребят и технику.

— Просто поинтересовались получил ли я, да?

— Да.

— А во второй раз они к тебе пришли в тот день, когда мы должны были душегуба повязать. Тут–то они тебя и взяли за горло. Ты ведь с Василием Федоровичем на много миллионов нагреб, так?

— Так.

— В третий же раз они пришли к тебе той же ночью, после того как мы убийцу взяли. Вот тут–то ты и сдал нас окончательно. Чем же они тебе платили?

— Обещанием не трогать Василия Федоровича.

— Боже! За друга в огонь и в воду! Так я тебе и поверил. Ты же наверняка выцыганил что–нибудь материальное, а? Хочешь, догадаюсь?

Александр Петрович вынужденно кивнул.

— Они дали Василию Федоровичу беспрепятственно вывезти за бугор твою обильную зелень. Догадался?

— Ты догадливый. Чего ты от меня хочешь, мент, в обмен на твое молчание?

— Многого. Во–первых, оплатить технику и людей, работающих у меня, сверх положенного еще на три дня.

— Значит, правители тебе — под зад коленом? — догадавшись и обрадовавшись, бойко перебил Александр Петрович.

— Чему радуешься, козел?! — вдруг разозлился, сам не понимая от чего, Смирнов. — Не будет тебе с этого никакого навара. Все равно будешь жить, как я прикажу.

— Во попал! — перестал радоваться Александр Петрович. — И те, и те в четыре руки за горло берут.

— Блядовать, Санек, не надо. Хватать бабки и ртом и задницей не надо. А главное — предавать не след.

— Что вы еще от меня хотите?!

— Назови того, или тех, кто от конторы имел с тобой дело, и я молчу.

— Мне представлялся лишь один. Майор Владимир Николаевич Майоров. Остальные охрана, сопровождение — шестерки.

Смирнов подозревал в тайне от самого себя, что так может случиться. Но гнал эти подозрения подале, страстно надеясь на фарт. Вот и случилось. Не было в этот раз ему фарта. Он сильно заскучал. — Других фамилий и имен ты не знаешь? Может, Майоров этот кого–нибудь упоминал? — после паузы без всякой надежды спросил Смирнов.

— Вы что людей из конторы не знаете? — удивился смирновской наивности Александр Петрович. — Они ни о чем не говорят. Они хотят, чтобы мы говорили.

Смирнов достал портсигар, извлек из него папиросу, защелкнул портсигар и вдруг увидел надпись на нем. Усмехнулся, читая, вытащил парную к портсигару зажигалку, прикурил от нее, а потом по очереди сначала портсигар, затем зажигалку — швырнул на письменный стол по направлению к Александру Петровичу. Присовокупив: — Была без радости любовь, разлука будет без печали. Забирай цацки назад и забудь, что когда–то играли в одной команде. А, в общем, живи как хочешь, перевертыш. Цвети и пахни.

Смирнов с трудом поднялся. От хорошего настроения не осталось и следа. Не глянув на Воробьева, двинул к дверям.

— Чем я буду застрахован от всяческих неожиданностей? — спросил у его спины Александр Петрович.

— Ничем, кроме моего обещания молчать, — ответил Смирнов, не оборачиваясь и вышел вон.

— Все в порядке? — спросила очаровашка. Как все хорошие секретарши, она должна была разобраться, кто он такой.

— У кого? — удивился Смирнов.

— У вас, конечно.

— Твое дело, крошка, беспокоиться о том, чтобы у твоего шефа все в порядке было. Сообщаю тебе: у него пока все в порядке, — злобно и от этого многословно высказался отставной полковник.

— Милана! — позвал секретаршу появившийся в дверях Воробьев и, вдруг заметив в приемной Смирнова, фразу не продолжил.

— Хорошо, что вышел, — заметил Смирнов. — Дай–ка портсигар.

Воробьев вынул из кармана и протянул ему портсигар. Смирнов раскрыл его, горстью извлек папиросы и вернул портсигар Воробьеву.

— Чао, — сказал Смирнов, окончательно прощаясь.

47

Тряся сиськами, совершенно голая Алуська зигзагами спускалась к воде по крутому берегу Москва–реки — туда, где вокруг бутылок кругом полулежали серьезные в годах мужчины. Алуся проследовала сквозь круг, ногами сбивая стаканы, перейдя на бег, сильно оттолкнулась от земли и нырнула в воду.

— Стоп! — рявкнул режиссер.

Алуся уже вынырнула и, трясясь, выбралась на берег. К ней бежали костюмерша с махровой простыней и теплым халатом, и помреж со стаканом водки.

— Это что такое? — подумав, тихо спросил Кузьминский.

— О чем ты там, Витя? — не расслышав, спросил сверху режиссер. Он рядом с оператором сидел на стреле крана с кинокамерой, которая следовала за Алусей во время ее прохода и пробега.

— Я так понимаю, что ты параллельно снимаешь другой фильм, да? саркастически поинтересовался Кузьминский. — По чьему сценарию, Аркадий?

Эту тираду режиссер уже расслышал: механики за веревку притянули стрелу к земле. Режиссер ступил на жухлую траву и ответил не менее саркастически:

— По твоему, Витюша, по твоему не очень хорошему сценарию.

— Где в моем не очень хорошем сценарии голые бабы?! — заорал Виктор.

— Мы по возможности улучшаем не очень хороший твой сценарий, скромно признался режиссер и обнял подошедшую Алусю за плечи. Алуся поверх теплого халата была закутана в пуховик, но еще не согрелась: синие губы сжаты в куриную гузку, красный нос изрядно подтекал.

— Все, б–б–больше не могу, — сквозь ик сказала она.

— Может, еще дублик? — ласково спросил режиссер. Алуся в ужасе замотала башкой. Тогда режиссер спросил у оператора: — Гена, у тебя все в порядке?

— Откуда непорядочку быть? Кодек, — успокоил оператор.

— Тогда ради тебя… — поцеловав Алусю в щеку, объявил режиссер. Съемка закончена!

Многочисленная съемочная группа засуетилась так, как никогда не суетится на съемке: святое дело — сборы домой.

— Так откуда все–таки голые бабы? — настырно добивался ответа Кузьминский.

— Не бабы, а баба, — поправил режиссер, но вспомнив про стоящую рядом Алусю, тотчас уточнил: — И даже не баба, а прелестная девушка с очаровательной фигуркой.

Теперь Алуся поцеловала в щеку режиссера и сказала:

— Пойду переоденусь.

Кузьминский взглядом проводил Алусю до автобуса и решил, что:

— Дешевка ты, Аркадий.

— Эй, полегче! — предупредил режиссер.

— Да что полегче?! — отмахнулся от него Виктор. — Все голых снимают, и ты туда же. Как же, мода!

— Не мода, а зритель.

Кузьминский махнул рукой и направился к автобусу, в котором переодевалась Алуся.

— Куда, куда? — заверещала костюмерша, караулившая вход, но Алуся из автобуса крикнула:

— Если это Кузьминский, пусть заходит!

— Вы — Кузьминский? — спросила костюмерша. В съемочной группе обычно не знают сценариста.

— Кузьминский, Кузьминский, — успокоил ее Виктор и влез в автобус. Алуся в трусах и лифчике покуривала, развалясь на сиденьи. Сообщила:

— Пьяна в дымину, Витя.

— Может это к лучшему, — вроде как про себя сказал Кузьминский. Но Алуся услышала и догадалась:

— Тебя ваш главный старичок подослал? Чтобы выведывать?

— Ага, — признался Виктор. — Пообедаем или ты уже наелась?

— Я не наелась, а напилась, — поправила его Алуся.

— Что в просторечьи одно и тоже. Так как насчет пообедать?

— С удовольствием, я бы сказала, с наслаждением. После стакана водки жрать хочу, как крокодилица. Только вот как дойду? С ногами плохо.

— Донесу, — пообещал Кузьминский.

— В Дом кино?

— А куда же еще?

Кузьминский подогнал "семерку" к автобусу, и, держа слово, на руках перенес уже полностью и в соответствии с временем года одетую Алусю в свой автомобиль, который, гудками приветствуя энтузиастов кинематографического дела, выбрался, нарушая все возможные правила, по пешеходной дорожке наверх. Менты из оцепления, считая его своим, не то чтобы оштрафовали помахали ручонками на прощанье. Кузьминский вырулил на Минское, и семерка покатила к Смоленской. Разрумянившаяся от водки Алуся со значением и страстно пела старинный романс "Капризная, упрямая…" Дослушав темпераментное пение до конца и никак не соединив себя с героем романса, Кузьминский спросил:

— Как дела?

— Замечательно, — сказала Алуся, просунула левую руку под его правый локоть, виском привалилась к его плечу, закрыла глаза и повторила:

— Замечательно.

— Разобьемся к едрене фене! — предупредил он.

— Нет, — не согласилась она. — Я не могу разбиться. Я фарт ухватила.

— Может, не следует говорить "чоп"?

— Ты знаешь, сколько мне предложений поступило сниматься? Восемнадцать! Никаких собеседований, никаких проб, сразу сниматься!

— Стая обезьян! Вандердоги! — ужаснулся Кузьминский.

— О ком это ты?

— О киношниках моих родимых! О ком же еще. Начал тебя Аркадий снимать. И сразу слух пошел: новое дарование. Тут уж только не опоздать, не пропустить, не дать себя опередить. Мне, мне новое дарование! А сколько раз тебя до этого вызывали на смотрины и тут же от тебя отказывались?

— Не сосчитать, — призналась Алуся и приподняла голову для того, чтобы поцеловать Виктора в плечо. — Я тебе благодарна не знаю как, Витя.

— За что же, королева моя?

— За то, что ты рекомендовал меня на эту роль и настоял на своем.

По делу она должна бы быть благодарной отставному полковнику милиции. Кузьминский ощерился в улыбке и сделал, выезжая на Садовое, левый поворот. До Дома кино рукой было подать.

В ресторане гужевались, обедая, нувориши — скоробогатеи. Но дорогому постоянному посетителю и известному сценаристу столик спроворили без лишних слов. Официантка Танечка мгновенно принесла заказ и, в ожидании первого подноса, Кузьминский заговорил о главном. Ради чего и пригласил ее на обед.

— Меня наш главный старичок подослал, — напомнил он. — Кое о чем спросить тебя надо.

— Ну, мужики, ну, засранцы! — яростно восхитилась она, показав, что хорошая актриса, и резко поменяла ритм и интонацию: — Давай спрашивай.

— Ты не замечала слежки за собой?

— Да вроде нет. Ты же знаешь, одно время ходил за мной охранник от Ваньки, а теперь, по–моему, никто не ходит.

— От Ваньки ли? — усомнился Кузьминский. — Ну ладно. А телефонные звонки были?

— Были.

— От кого?

— От поклонников, балда!

— А не от поклонников?

— Были.

— От кого? — занудливо доставал Кузьминский.

— От сожителей! — заорала она на весь ресторан. — От тебя, к примеру.

— А если не к примеру?

— Ты мне выпить дашь?

— Несут, — обрадовал ее Кузьминский, увидев официантку с подносом. Танечка мигом расставила на столе графинчик, бутылки с водой и легкую предобеденную закуску. Ухватив маленький графинчик, как гренадер Петра Первого гранату, Виктор тотчас налил Алусе.

— Сам не пьешь, а меня спаиваешь, — сварливо отметила она. Будто только что не требовала выпить.

— Не хочешь, не пей, — резонно отметил он. В связи с чем она сей момент и выпила. Выпила и запихнула в рот печеночное канапе целиком. Потом намотала на вилку податливый кусок семги и его тоже отправила в рот. Кузьминский ждал окончания процесса предварительного насыщения. Прожевав, наконец, Алуся потребовала:

— Наливай по второй.

— По второй не получается. Знаешь сколько рюмок в том стакане? возразил он, наливая. Она потянулась к налитой рюмке, но он закрыл ее ладонью и мягко сказал:

— Алусенька, миленькая, ответь мне на последний вопрос, и я от тебя отстану. Пить будешь, гулять будешь, а смерть придет — помирать будешь. Ты меня слышишь, цыпленочек? Ты меня поняла, ласточка?

— Я тебя слышу и поняла, — важно сказала она. — Вопрос задавай.

— Меня очень интересуют люди, с которыми контактировал твой Иван.

— Не мой! — перебивая, возразила она.

— …Люди, с которыми контактировал не твой Иван, когда вы были вместе. В ресторанах, на домашних междусобойных вечеринках, на загородных пикниках. О Горском, Краснове, поганце Федорове можешь не упоминать. Меня интересуют другие, мне неизвестные.

— Ну, кто? — Алуся сообразно с состоянием легкомысленно задумалась: Ну, Широв такой, старый хрен из ЦК. Он все боялся чего–то, все время говорил: "Только тихо, только тихо!" А сам тайно меня за жопу трогал. Подойдет?

— Подойдет. Давай о других.

— Помню Ванька меня с собой в город Красносоветск брал…

— Нет такого города, Алусик мой!

— Но, в общем, какой–то красный городок, километрах в ста от Москвы. Ванька туда в командировку ездил, а меня взял, чтобы не скучать. С нами еще один клиент был, потасканный плейбой. В этом Красносранске тамошний начальник Гена в резиденции для почетных гостей очень мило нас принимал.

— А имя–фамилию клиента, который с вами был, не помнишь?

— Звали–то Димой вроде, а по фамилии не представился.

— Ну, а чем занимается, кто такой в этом мире — разговор не шел?

— Вроде во Внешторге работает, потому что о купле–продаже говорил.

48

Алик долго–долго смотрел на утихавший живой огонь. Знамя пламени сначала было разорвано на флажки, а потом превратилось в маленькие вымпелы, которые неожиданно возникали на пепельно–бордовых останках поленьев. Каминный костер умирал. Спиридонов перевел взгляд на собеседника и негромко, по–доброму спросил:

— Зачем вы нам тогда врали, Гена?

Геннадий Пантелеев особой кочергой измельчил угли в камине, повесил кочергу на специальный кованый столб, где уже висели лопатка и щипцы, вздохнул, откинулся в кресле и возразил:

— Мы не врали, Алик. Мы умолчали.

— Почему? — почти надрывно потребовал ответа Спиридонов.

— Почему? — Пантелеев задумался и ответил: — Я сам не уверен, что знаю почему. Ну, наверное, в данном конкретном случае нам показалось, что, расскажи мы всю правду о Курдюмовских визитах, это будет выглядеть в какой–то степени предательством. Мы не соврали. Мишка даже подробно вам рассказал о том, как уходит отсюда неучтенная международной квотой часть изделий. Вы же сделали соответствующие выводы из его рассказа?

— Сделали, — подтвердил Спиридонов. Перед ним вместо огня была куча золы.

— Будто и не врали мы, да? — продолжал размышлять вслух Пантелеев. И не предавали. А в общем и целом получается, что замешаны в чем–то грязном и вонючем. Знаешь, за последние два–три года появились неизвестно откуда новые люди, много новых людей. Откуда они, Алик?

— Откуда и мы с тобой. Только к "новым" добавь еще и молодые…

— Вероятно, ты прав. Но, новые они или молодые, они чужие. А те, с кем мы сталкивались, рядом жили, общались, кому подчинялись, кем командовали, кого любили, кого презирали последние тридцать с лишним лет свои. Чиновники, художники, писатели, гебисты, партийные функционеры, подпольные воротилы — все сжились, переплелись друг с другом так, что не поймешь, где друг, а где враг. Возьмешь топор, решишь — отрублю от себя года, тяпнешь и, оказывается, сам себе два пальца отрубил.

— Курдюмов — вор, а те, кто ему помогали и помогает, грязные убийцы. Здесь, Гена, топором по своим пальцам не попадешь.

Пантелеев не успел ответить: в полутемной гостиной неожиданно и бесшумно, как граф Монте Кристо, объявился Михаил Прутников.

— Без меня выпиваете? — вопросом обличил Михаил.

— Алик за рулем, мне не охота… Мы сегодня не пьем, Миша.

— А я пью! — решил Михаил и направился к бару. Вернулся с нужной бутылкой и тремя, на всякий случай, рюмками, поставил их на журнальный столик, столик приспособил поближе к камину, к камину же подтянул третье кресло для себя, из шести поленьев сложил в камине новый колодец, кинул в него подожженную бересту и сел, слава богу, в свое кресло, ожидая, когда из искры возгорится пламя: — Есть такой романс: "Ты сидишь у камина и смотришь с тоской, как печально огонь догорает". Он не для меня, мальчики. Так будете вы пить или нет?

— Нет, — решил Пантелеев.

— На нет и суда нет, — Прутников налил себе полную рюмку и, разглядывая ее на разгоревшийся каминный свет, спросил у Спиридонова: Для начала разоблачать меня будете или мне самому разоблачиться?

— У нас самообслуживание, — сказал Пантелеев.

— Ну, раз так… — Прутников махом выпил, втянул в себя воздух, поставил рюмку на столик и приступил к сеансу саморазоблачения: — Без экивоков сообщаю вам, мсье Спиридонов, что я — приспособленец и соглашатель. Но, как истинный приспособленец и талантливый соглашатель, я очень чувствую особенности той или иной ситуации. Тогда, пришел на свиданку с вами, я сразу просек, что Гена крутит, не хочет говорить все и вмиг пустил разговор на сугубую технологию, процесс без личностей. Я ощущал Генино состояние, да и сам находился в таком же: какие–никакие, а все — свои и продавать их негоже, некрасиво как–то…

— Мишка, я об этом Альке уже говорил, — перебил его Пантелеев.

— Тогда о чем собственно, говорить?

— Вспомните тот случай, когда Курдюмов навестил вас с дамочкой и приятелем. Вы с Геной их в резиденции какой–то принимали.

— Как же, отлично помню! — порадовался на свою хорошую память Михаил Прутников. — Но в каком аспекте этот эпизод вспоминать?

— Аспект один, Миша. Все про приятеля, — с ленинской простотой изложил суть дела Алик.

— Что должен чувствовать еврей, в порядке исключения занимающий высокий пост на суперсекретном военном производстве, при встрече с гебистом, появившемся на его горизонте с малопонятной целью? Самое естественное: страх и гадливость. Честно признаюсь: еврей Михаил Прутников в том случае этих чувств не испытывал. Просто милые знакомцы приехали. То ли гебист был приличный…

— А он — точно гебист? — быстро спросил Алик.

— Мне ли не знать гебистов! — воскликнув, Миша воздел руки к небу, увидел их и тут же приспособил к делу: наливать вторую. Налил, понюхал, не выпил, поставил на столик. Деловито поинтересовался: — С внешности начнем? — поймал утвердительный кивок Алика и начал: — Кажется высоким, но на самом деле среднего роста — впечатление от культивируемой худобы. На первый взгляд от тридцати до шестидесяти — выдает ничем не наполненная кожа под подбородком и на шее — издержки суперменской диеты. И вообще: стиль плейбой — супермен. В одежде модель английского спортсмена–джентльмена. Безукоризненный двубортный блайзер, золотистая рубаха с распахнутым воротом, фантастического кроя бежевые брюки, темносиние макасины–тапочки.

— Тебе бы комментатором на показе мод служить, — решил Пантелеев.

— Не перебивай, — Миша вошел в раж. — То ли хорошо воспитан, то ли умеет себя контролировать: держался безукоризненно. Крупный план: коротко стриженные темные с сединой волосы на косой пробор, глаза зеленые, глубоко посаженные, короткий нос с горбинкой, явственно читающиеся высокие скулы. Подбородок острый. Еще что? Да вот, один его прокол вспомнил. Барышню Алусю, которая с Курдюмовым была, заметно на глаз, презирал.

— Не очень–то умен, следовательно, — решил Алик.

— Не скажите! — воскликнул Миша и воспользовавшись паузой собеседников, решительно выпил вторую Сморщившись, переменившимся утробным — плохо что–то вторая пошла — голосом продолжил:

— Заметно было на мой глаз. Он — просто умный, а я — очень умный. Ну, как? Угодил?

— Вы не назвали имя и фамилию, — сказал Алик.

— Дима. Дмитрий Афанасьевич. Фамилии не знаю, по фамилии не представлялся.

— И особые приметы.

— Ну, что же можно считать особым? — вспоминал Миша. — Крупная рельефная родинка на щеке почти у носа. Вот, пожалуй, и все. Да еще, вот, если манеру, привычку можно считать особой приметой. Когда в беседе устает или она ему надоедает и лицо начинает это выдавать, он ладошкой сверху ото лба проводит вниз и как маску меняет по заказу: хотите — внимательное личико, хотите — приветливое, хотите — веселое. В общем, что хотите. Или точнее, что он хочет, — помолчал, потом решительно добавил: — Гена сказал по телефону, что вероятнее всего он — убийца. Не верю.

— Он наверняка не пырял ножом, не стрелял в затылок. Он хладнокровно и расчетливо организовывал все это не один раз. Что хуже, что лучше — не знаю. Для меня во всяком случае, спокойная, уверенная в своем праве на существо безнравственность без границ — хуже всего. У вас может быть другое мнение, — ненавистно произнес Спиридонов.

— Не сердись на нас, Алик, — попросил Пантелеев у Спиридонова. У Миши тоже попросил: — Налей–ка мне, Мишаня!

— В стакан? — спросил догадливый Миша.

— Именно, — подтвердил Пантелеев. Миша сходил за стаканом и орешками: знал вкусы босса. Налил. Геннадий, не задумываясь, сразу же выпил, похрупал орешком и поинтересовался у Спиридонова: — Ты, чистенький, нас за полное говно держишь?

— Я не чистенький, Гена. Все мы одним миром мазаны.

49

С раннего утра Юрий Егорович таскал их по городу со страшной силой. Будто нарочно контактировал бесчисленно. А, может, и вправду, нарочно. У Сырцова еле хватало народу для проверки. К обеду клиент успокоился. И то пообедать надо. После обеда в Центральном Юрий Егорович решил прогуляться в многолюдье Тверской. Шел себе, не торопясь, хорошеньких дамочек осматривал. Любопытно ему было на свежака–то: раньше он на мир из окошка "ЗИЛ"а поглядывал.

Этого гражданина чуть не упустили. У магазина, который раньше назывался "Российские вина", вроде бы совершенно случайно налетели друг на друга несколько человек. Теперь это часто бывает. Люди заняты исключительно собой, не обращая внимания на окружающих. Разобрались, извинились, разбежались. Гражданина, самого незаметного в толпе, взяли на поводок в последний момент и то потому, что ближе всех к Юрию Егоровичу оказался. Повели и ахнули: гражданин незаметно и умело проверялся.

Известили главного — Сырцова. Тот сразу же присоединился на автомобиле. Посмотрел и на всякий случай вызвал рыжего Вадика со спецмашиной. Гражданин проверялся и проверялся. На одном перегоне, где его дальнейший ход безальтернативно просчитывался, ему позволили думать, что он оторвался.

Гражданин вошел в немыслимый сарай Курского вокзала в полной уверенности, что не ведет за собой хвоста.

— Вадим, выходи, — приказал по переговорнику Сырцов. Если контакт будет, то только здесь. Писать сможешь?

— Постараюсь, — откликнулась радиоштучка.

Гражданин спустился вниз к подземным переходам на перроны и в метро. Долго высматривал что–то в кооперативных палатках, листал журнальчик в киоске "Союзпечати". Когда двинулся к входу в метро, рядом с ним оказался человек в темной куртке с высоко поднятым воротником и каскетке, широкий и длинный козырек которой напрочь закрывал глаза и верхнюю часть лица. К ним незаметно приблизился рыжий Вадик. Человек в каскетке шел рядом с гражданином с Тверской почти до турникета, потом как бы вспомнив о чем–то очень срочном, резко повернулся и рысью вернулся на Курский.

Гражданина с Тверской повели трое, а человека в каскетке четверо, не считая контролирующего Сырцова.

Человек в каскетке, выбравшись из вокзала, зашагал к Садовому кольцу. Сырцов влез в автомобиль. Перед тем как тронулся, спросил в переговорник:

— Что–нибудь было, Вадик?

— Было, — ответил рыжий.

— Следуй за мной. Расшифруешь позже.

Человек в каскетке нырнул в подземный переход. Сырцов на зеленый сделал левый поворот и стал за троллейбусной остановкой, так чтобы выход из тоннеля хорошо просматривался в боковое зеркало. Впереди пристроился фургон Вадима.

Человек в каскетке вынырнул из подземного перехода и пройдя немного, остановился совсем рядом — у троллейбусной остановки. Рядом–то рядом, но большой воротник и козырек каскетки закрывали лицо со всех сторон. Закутался мерзавец, холодно, видите ли ему! Ребятки, конечно, картинку с него сняли, но толку–то что?

Человек в каскетке дождался, когда из "Букашки" выберется вокзальный люд, и поднялся в салон троллейбуса. Правая его нога чуть подволоклась в то время, как левая ступила на ступеньку. Что–то очень знакомое было в этой подволакивающей ноге. Троллейбус тронулся. Тронулись за ним и две автомашины.

В свое время Смирнов показал Сырцову полковника ГБ в отставке Зверева. Чисто профилактически Сырцов один раз провел его от начала до конца. Когда Зверев дважды садился в гортранспорт, таким же манером подволакивал ногу. Неужто он? Значит, надо ехать до остановки метро "Парк культуры".

Пронеслась внизу Ульяновская улица, промелькнул театр на Таганке. Тоннели. Окончательно вынырнули на Крымском валу. Сырцов обогнал троллейбус (Вадим — за ним) и пристроился в ожидании у Стасовских провиантских магазинов. Вадим, естественно, рядом.

Человек в каскетке вышел из "Букашки" и спустился в подземный переход. Мальчики вели его ненавязчиво. Сырцов рванул к Зубовской на разворот. Он знал, где живет Зверев. Мимо кольцевого метро, мимо устья Комсомольского проспекта, вниз на Фрунзенскую набережную и сразу же за серым домом на малую дорожку. А теперь к грузному дому с тихой и безлюдной на первый взгляд бессмысленной колоннадой и маленькими окошками, к тихому жилью тихих и безобидных на первый взгляд чекистов.

Человек в каскетке наверняка был еще в пути. Сырцов нервно по ступенькам взбежал наверх в скверик, к скамейке в кустах. Когда устроился как следует и слегка отдышался, появился человек в каскетке и направился к нужному подъезду.

Поднявшись, Сырцов обнаружился, взглядом разрешил подойти Вадиму. Вадим уселся рядом, сидел, сопел.

— Ну, что у тебя? — не выдержал Сырцов.

— Разговор.

— А что молчишь?

— В ужасе, Жора. По–моему, этот, — Вадим указал глазами на подъезд, один из главных собеседников нашего руководителя и верного ленинца.

— И по–моему, тоже, — спокойно согласился с ним Сырцов. — Иди, Вадик, дешифруй и перезаписывай. Как кончишь, мне покажешь. Я пока тут побуду.

Мальчики расположились весьма удовлетворительно: в открытую и совсем неподозрительно, ибо в этом скверике достаточно часто отдыхают утомленные гости Москвы.

Минут через двадцать из наблюдаемого подъезда вышел отставной полковник Зверев с собакой на поводке. На этот раз точно Зверев, потому что его лицо не закрывали ни воротник, ни козырек. Войдя в скверик, от отцепил поводок. Дурашливый эрдель–терьер для начала несколько раз от восторга подпрыгнул и приступил к поиску веселых приключений. Нашел: увидел благорасположенного к нему ничем не занятого человека и, виляя обрубком хвоста, подскакал к нему — ласкаться. Сырцовский агент с удовольствием погладил добрую собаку.

Сырцов вздохнул и поднялся со скамьи. У арки, ведущей на набережную, столкнулся с бежавшим навстречу Вадимом.

— Что–нибудь весьма срочное? — догадался Сырцов.

— Весьма, — подтвердил Вадим. — Пошли ко мне.

В фургончике он включил магнитофон.

— Начинайте. С фактов. (Наш, — прошептал Вадим и кивнул в ту сторону, где предполагаемо существовал дом с колоннами).

— Есть подозрение, что у нас утечка.

— Не может быть совпадением, стечением обстоятельств?

— Исключено.

— Доказательства утечки имеются?

— Да какие доказательства и так все ясно! Все пропало!

— Не надо нервничать…

— Что делать? — Вы согласны продолжать работу?

— Да, если она целесообразна в данном случае.

— Действуйте. А проверкой возможных вариантов утечки мы займемся.

— Так и доложить?

— Да.

Вадим щелкнул тумблером, аккуратно прикрыл крышкой бобины.

— Сравнительный анализ сделал? — спросил Сырцов.

— Да. По трем записям. По одной смирновской и двум моим.

— Выводы?

— Это Зверев. Стопроцентно, Жора.

— Да, — Сырцов скривился, представив разговор со Смирновым. — Вот нашего старичка обрадуем.

— А что делать? — резонно заметил Вадим.

— Ладно, — решил Сырцов, — ты подготовь запись на кассетник и часа через полтора–два подъезжай в контору.

Перед своим отъездом Сырцов на всякий случай заглянул в сквер. Витольд Германович швырял палку псу и весело смеялся, когда тот, подхватив ее, в ликовании зависал в воздухе, отталкиваясь от земли всеми четырьмя лапами.

50

Прослушав запись, Смирнов попросил:

— Будь добр, Вадик, повтори.

Опять зажурчало про утечку. Смирнов, улыбаясь, слушал. Когда журчание прекратилось, Сырцов спросил непочтительно:

— Чему радуетесь, Александр Иванович?

— Жизни, Жора, ее многообразию. Ишь, как все складывается! Раньше КПСС приказывала ГБ, а теперь ГБ командует, что ты на это можешь сказать, бывший молодой коммунист?

— Ничего не могу, — честно признался Сырцов.

— Во что в конце концов уперся гражданин с Тверской? — совсем о другом заговорил Смирнов. — Докуда довели?

— До дома, — доложил Сырцов.

— До какого дома? До Дома политпросвещения, Дома пионеров, дома для престарелых, большого дома? До какого дома, Жора?! — ни с того, ни с сего рассвирепел Смирнов.

— До его жилого дома, где он делает бай–бай каждую ночь, — мягко сообщил Сырцов. — Дома, где он, как всякий советский человек, прописан.

— Кто он?

— Ребята занимаются.

— Непозволительно долго занимаются.

— Как умеют, — наконец, обиделся Сырцов.

— Должны уметь хорошо и быстро, — заорал Смирнов.

— Александр Иванович, я вам кассету–дубликат приготовил, — встрял, стараясь снять конфликт, непереносивший скандалов Вадим. — Пригодится?

Смирнов тупо глянул на кассету, поморгал, остывая, взял ее, сунул в карман, поощрительно похлопал Вадима по плечу.

— Пригодится, спасибо тебе. — И Сырцову: — Я домой поехал, вспомнил, что только что говорил о доме, и добавил: — К Спиридонову. Как появятся сведения о гражданине с Тверской и окончательном маршруте коммунистического вождя, немедленно звони. В любое время суток.

— Вот, наверное, Варвара Алексеевна ни нарадуется, что вы у нее поселились, — не сдержался, укусил на прощание Сырцов. Необходимо было ответить наглецу, но ничего остроумного в голову не приходило, и поэтому Смирнов, уходя, отбрехнулся, как жлоб:

— Кто ты такой, чтобы о Варваре разговоры разговаривать?

И поскорее выскочил. В который раз полюбовался на джип и влез в него. Мотор деликатно зарычал, и понеслись.

Еще соблюдая правила уличного движения, Смирнов переулками выбрался на Тверскую. До Сокола нарушать эти правила не позволял сплошной поток, где его джип был молекулой. После Сокола прибавил до допустимого предела, а после Химок — не московского района, с города — позволил себе дорожный беспредел, которого жаждал. На ста пятидесяти промчавшись мимо Зеленограда, он запел любимую:

— Начинаются дни золотые

Воровской беспробудной любви

Ой, вы кони мои вороные,

Черны вороны кони мои!

Летели назад и в прошедшее: деревья, дома, верстовые столбы, крючки, обозначавшие людей, деревни, поселки, города. Джип обгонял тучи и догонял ночь.

За Клином, на мосту над Волгой он опомнился. Сильно смеркалось. Он осторожно спустил джип к воде и ступил на подвижную зыбкую землю. Нашел обязательное на таких спусках бревно, сел на него и стал смотреть на серую воду. Неизвестно как — неощутимо глазом, но явственно неотвратимо мчалась к Астрахани Волга. Смирнов вздохнул и, не засыпая, выпал из бытия. Когда он опять увидел воду, была ночь.

К половине двенадцатого подъехал к косому дому на Вернадского. Просунув палец сквозь решетку, постучал в стекло окна на первом этаже. Отодвинулась занавеска и предъявила недоуменное личико Сырцова, пытавшегося разглядеть произведшего стук.

— Сижу за решеткой в темнице сырой.

Вскормленный на воле орел молодой! — громко, чтобы слышно было за стеклом, пропел Смирнов. Сырцов узнал, опустил занавеску, пошел открывать, а Смирнов, идя к подъезду, сам себе удивился. Вслух: — И чего это меня сегодня на вокзал потянуло?

— Прошу, — сдержанно пригласил Сырцов и распахнул дверь. Смирнов втиснулся в мини–прихожую, с трудом разобрался со снятой курткой и, шагнув в комнату, несказанно возликовал:

— А вот еще картиночка, приятная на вид!

— Здравствуйте, — смущенно откликнулся на необычное приветствие весьма расслабленный Коляша–англичанин. Судя по малой наполненности литрового однофамильца отставного полковника, расслаблялись здесь уже давно.

— Уголовка с уголовщиной! — возопил однофамилец самой чистой водки в мире и, как подкошенный, рухнул в кресло.

— Бывшая уголовка с завязавшей уголовщиной, — поправил Сырцов, усаживаясь на диван рядом с Коляшей. — А нынче — коллеги.

— Тебе известно, Коляша, что зарплату ему, — Смирнов пальцем указал на Сырцова, — теперь будешь платить ты?

— Известно, — важно ответил осведомленный Коляша. — Как и то, что государство сняло вас с довольствия.

— Ишь, как говорить научился, — про себя отметил Смирнов и перешел к делам. — Что там партийный вождь?

— Я вам звонил сто раз, а вас все нет и нет, — высказал обиду Сырцов. — Клиент же наш утих в объятиях валютной полюбовницы. Контакты его проверены; все пустые, за исключением гражданина с Тверской.

— Кто таков?

В давнем прошлом зав. идеологическим отделом райкома КПСС, в недавнем — зам. директора по кадрам одного из хитрых НИИ, что у меня здесь по соседству. Две недели назад уволен по сокращению штатов.

— Служил, следовательно, и там, и там, — сообразил Смирнов.

— Служит, — поправил Сырцов.

— Ну, а на зуб, что за человек?

— Разбираемся. Про это в РЭУ не скажут.

— Разберись, Жора, побыстрей. Вполне может возникнуть необходимость всерьез потрепать его, — Смирнов машинально налил из бутылки в тактично поставленную Сырцовым на журнальный столик чистую рюмку, поднял ее, понюхал, решил:

— Хорошая водка.

— Плохую в вашу честь не назовут, — подначил Колюша и предложил: — Вы выпейте, Александр Иванович.

— Сейчас, — пообещал Смирнов и поставил рюмку на столик. — Будь добр, Жора, позвони Махову.

— Я ему не то что звонить, я с ним на одном поле срать не сяду, ощетинился Сырцов.

— А я сяду, — признался Смирнов. — Позвони, а? Я его домашнего телефона не знаю.

Обиженный Сырцов встал, принес из кухни аппарат на длинном поводке, отодвинув тарелки и рюмки, поставил его на стол и набрал номер.

— Подполковник Махов? — спросил он и, услышав дежурное "Алло!" сообщил: — С вами будет говорить полковник Смирнов.

Смирнов взял трубку и без паузы поздоровался:

— Здравствуй, Леонид.

— Это Жорка был? — прежде всего поинтересовалась трубка и, только получив утвердительный ответ, приветствовала: — Добрый вечер, Александр Иванович.

— Мне бы тебя повидать, — вкрадчиво сказал Смирнов.

— С удовольствием. У меня завтра с десяти до одиннадцати окно.

— Сегодня, Леонид.

— Но это невозможно! Пока я доберусь…

— Доберусь я. Диктуй адрес, — перебил Смирнов. — Теплый стан… ага, запомнил. Через двадцать минут буду. Во двор выходи, — положил трубку, тупо вспомнил старую идиотскую шутку: — Стан–то теплый, а задница холодная. — Махнул рюмашку и подтвердил предварительный свой диагноз: Хорошая водка.

Не любил Смирнов этот район. Как не любил, впрочем, все московские новостройки. Пометался во мраке, освещая фарами опознавательные таблички на домах. Растерялся до некоторой степени, не найдя между седьмым и одиннадцатым дом под номером девять, но взял себя в руки, преодолел растерянность и отыскал на солидном отшибе этот проклятый дом. Он домчался за десять минут, и, естественно, Махова не было. Смирнов спиной привалился к дверце, уставшую кривую ногу закинул на сиденье — отдыхал.

В разрыве меж домом возникла фигура. Смирнов мощными фарами осветил ее. Прикрываясь ладошкой от безжалостного света шел к нему навстречу роскошный молодой еще человек в фирменном прикиде: вальяжная куртка на ста молниях, джинсы, "суперливайс", кроссовки "рибок". Не по средствам одевался подполковник Махов. Смирнов, с натугой дотянувшись, распахнул дверцу и пригласил:

— Садись, Леонид, — проследил, как устраивался Махов, и сходу врезал: — Одеваешься ты — будто взятки берешь. А, может, и вправду берешь?

— Да идите вы! — с полуоборота завелся Махов. Смирнов заржал, как конь, и рванулся с места. Махов обеспокоился: — Вы куда меня везете?

— Увезу тебя я в тундру, увезу тебя одну! — пропел Смирнов, выворачивая на Профсоюзную, вывернул и поведал:

— Я сегодня весь день пою.

— Ну и как?

— Что "ну и как?"

— Поете как: хорошо или плохо?

— Ну, уж это тебе судить. Как слушателю.

Махов судить не стал. Проскочили под МКАД, Смирнов прибавил. Любил, старый хрен, скорость.

— Зачем понадобился? — сдался, не выдержав паузы Махов.

— Ты это шоссе знаешь? Где здесь безопасно приткнуться можно?

— Через пяток километров магазин.

— А чего нам в магазин? Он же закрыт.

— У магазина — приличная стоянка, — терпеливо объяснил Махов.

Через две минуты, сжигая на немыслимо крутом повороте покрышки, джип изобразил короткую дугу и стал на стоянке. Смирнов выключил мотор, и они услышали тишину, еще более глубокую от того, что ее изредка задевали с шелестом пробегавшие мимо автомобили. Теперь не выдержал паузы Смирнов:

— Я, Леня, понимаю, что ты сейчас начнешь всячески отпихиваться, мол, никого я там не знаю и знать не хочу, но мне крайне необходимо определить одного мэна из этой конторы. Судя по всему он — не чиновник, скорее всего ведет оперативную работу…

— Давайте, что имеете на него, — не стал ломаться Махов.

— Зовут Дима, Дмитрий. За пятьдесят, но до сих пор косит под паренька, пижон высокого класса, вроде тебя. Рост метр семьдесят — метр семьдесят пять, вес до семидесяти. Глаза зеленые, короткий нос с горбинкой, высокие скулы…

Положив затылок на удобный верх спинки сиденья, Махов слушал с закрытыми глазами: профессиональная ЭВМ в его башке из обрывков складывала портрет.

…Острый подбородок, волосы темные с проседью. Стрижен коротко, причесан на косой пробор. Особые приметы: выпуклая родинка на щеке ближе к носу. Мое предположение, что в звании от полковника до генерал–майора.

— Наклонности, пристрастия, пороки, — потребовал Махов.

— Чего не знаю, того не знаю, — признался Смирнов. — А что, вы на них втихаря собираете?

— От случая к случаю. И опять же на всякий случай.

— Молодцы! Они вас за глотку держат, а вы их — за яйца. Как сказал Александр Сергеевич "есть упоение в бою и сладкой бездны на краю".

— Пушкиным увлекаетесь?

— Последнее время. А что делать старику на пенсии?

— Не совать нос в дьявольски опасные черные дела, — в ответ на риторический вопрос, заданный исключительно для красоты слога, серьезно ответил Махов.

— Хочется, — извиняясь, сознался Смирнов. — Ну, как картинка с клиента? Наводит на соображение ума?

— Что–то знакомое, где–то рядом бродит. Помажет по губам и уйдет. Мэн вроде приметный, а как серьезней — просто общеевропейский стандарт.

— Значит, до завтра тебя не теребить, — осознал догадливый Смирнов. Что ж, мы люди не гордые, подождем. Поехали домой?

— Посидим еще самую малость. Просто посидим.

— Когда я от тебя завишу, твои желания для меня закон.

Махов вроде задремал, Смирнов терпеливо молчал. Вдруг Махов распахнул глаза и вразброс поинтересовался:

— Вы на ту лошадку поставили, Александр Иванович?

Смирнов глянул удивленно и неожиданно зашелся в натужном хихиканьи. Махов с каменным лицом ждал, когда закончится припадок смеха. Смирнов вытер слезы, хлюпнул носом и ответил, наконец:

— На ту, Леня.

— На какую же?

— На темную. На себя.

— То есть?

— Я не хочу к кому–либо присоединяться, Леня, только потому, что этот кто–то должен обязательно выиграть. Я думаю сам и действую сам.

— Но к кому–то вы присоединяетесь?

— Присоединяюсь, когда считаю, что их цели во благо нашей стране и моему народу.

— Ишь как высоко!

— Так надо, Леня. Думать высоко и поступать по чести. А иначе на кой черт нужны мои последние годы?

— В свою команду возьмете? — тихо спросил Махов.

— Присоединяешься, значит?

— Нет. Ставлю на темную лошадку. На себя.

…Довез Махова прямо к подъезду, проводил взглядом, облегченно вздохнул и самодовольно решил вслух:

— Обо всем я подумал, все–то я предусмотрел, — и вдруг его посетила мысль, что он — старый маразматик!

В этих чертовых микрорайонах телефоны–автоматы стоят неизвестно где. Нашел, слава Богу: полукабинки стаей стояли у универсама. У первого, конечно, оторвана трубка, у второго заклинен диск. Третий вроде целый. Смирнов снял трубку и облегченно вздохнул: гудок был. Тщательно и осторожно — двушка была одна — набрал номер. Звучали бесконечные длинные гудки. Наконец, абонент снял трубку.

— У меня к тебе серьезное дело, Рома… — начал было он, но на том конце его, видимо темпераментно и матерно перебили. — Знаю. Полвторого… Извини… Извини… Извини… Больше не буду… Перестань орать… Перестал? Ну, тогда слушай меня сюда. Завтра, а точнее сегодня, ты ни свет, ни заря…

Он, стараясь не греметь ключами и скрежетать замком, открыл дверь и войдя в прихожую, прикрыл ее без щелчка. За долгие годы работы в МУРе хоть с дверями научился обращаться.

— Пришел? — спросили из тьмы коридора.

— Пришел, — естественно, подтвердил Смирнов.

— Иди чай пить.

Смирнов — выключатель был под рукой — включил свет на весь коридор. У кухонной двери стоял грустный Спиридонов.

— Ты почему в темноте сидишь? — строго спросил Смирнов.

— Я не в темноте. На кухне довольно светло от уличного фонаря.

— Значит, думаешь в полутьме. О чем думаешь, Алик?

— Ты умойся сначала, а уж потом я тебе скажу, о чем я думаю.

— Он умылся и пришел на кухню. Горел свет и шумел чайник.

— Чай не водка… — заныл отставной полковник. — И вообще, Алька, я сегодня заслужил. Честно.

Спиридонов вздохнул (вставать не хотелось), встал, открыл холодильник, долго, в размышлении смотрел в него. Высмотрел бутылку входящего в моду на Москве "Распутина", непочатую. На ходу с треском свинчивая нетронутую пробку, бережно перенес бутылку на стол. Потом колбаски достал, сырку, полуметровый огурец. Спиридонов готовил мужской стол, а Смирнов с вниманием смотрел, как он это делает.

— Так о чем ты думал во тьме, Алик? — спросил Смирнов, когда все было приготовлено. Спросил, поднимая полный стограммовый лафитник.

— Сейчас Игорь сюда придет, — не совсем на вопрос странно ответил Алик.

— Зачем? — жестко потребовал ответа Смирнов и поставил рюмку.

— Давай выпьем, — попросил Спиридонов.

Смирнов просьбу выполнил: они синхронно выпили. Смирнов, занюхав черняшкой, повторил вопрос:

— Зачем?

— Он, по–моему, страшно напуган, Саня. Хочет посоветоваться с нами. О чем?

— Не сказал. Приедет и нам скажет.

— Тебе.

— Что — тебе?

— Тебе скажет, а не нам. У меня с ним, как известно, игрушки врозь.

— Человеку надо помочь, Саня.

— Я ему уже помогал, и он отказался от моей помощи.

Спиридонов, желая умилостивить мента, разлил по второй и, подхалимски глядя в суровые милицейские глаза, предложил тост:

— За твое доброе сердце, Санек.

— Как бабу уговаривает! — удивился Смирнов, но выпил.

— Мы должны помогать друг другу… — начал было Алик, но Смирнов перебил его хриплым и яростным:

— Нет!

— Ну чего ты орешь? Варвара спит. А, собственно, почему мы должны помогать друг другу?

— Ты не знаешь, Алька, я сейчас, как Лаокоон…

— Чего, чего?! — перебил в изумлении Спиридонов.

— Лаокоон, — испуганно повторил Смирнов. — А что, ударение неправильно поставил?

— Да нет, просто странно немного. Ты скорее — Артемида–охотница.

— Я — Лаокоон, — упрямо повторил Смирнов. — Я, как он, безуспешно стараюсь разорвать сжимающиеся путы. Только он весь в змее, а я весь в соплях. В соплях, слезах и слюнях бесконечных личных связей. Вы все замазаны, а потому и повязаны друг с другом. Принцип: ты мне, я — тебе, мафиозный принцип круговой поруки бессознательно перенятый вами у главной мафии — партийной — никогда не позволит вам быть по–настоящему честными и бескорыстными.

— Мы в говне, а на арене — разрывающий опутывающие его сопли мент в белом. Картиночка.

— Картиночка, — согласился Смирнов. — Пора вам, да и нам, вымирать. Для России полезнее будет.

— Что ж, ты тогда суетишься, ищешь, ловишь?

— Нельзя безнаказанно убивать людей. Никому. И горе тому, кто сделал это. Горе и пуля в лоб. Вот этим я и займусь в последние свои годы, сказал Смирнов и, боясь сглазить, добавил: — Или дни.

— И тоже становишься убийцей, — горестно заметил Алик.

— Нет, я защищаюсь и защищаю…

Его монолог был прерван в самом начале коротким звонком, издаваемым хитрым механизмом под названием "Прошу крутить". Алик встал, посмотрел на стол, решил, что все сравнительно прилично, и пошел открывать. Смирнов, возя лафитник по пластиковой поверхности стола, услышал, как в прихожей глухо заговорили. О чем говорили — не слышал.

— Здравствуйте, Александр Иванович! — бодро приветствовал Смирнова энергичный Игорь Дмитриевич и, удовлетворившись ответным кивком весело сообщил: — Сегодня я с удовольствием выпью. Расслабиться надо, устал, как собака.

Спиридонов поставил на стол чистый прибор и налил в лафитник.

— Штрафную. Мы с Саней уже причастились.

С опаской оглядев емкость с водкой, Игорь Дмитриевич — деваться–то некуда — гусарски махнул, скривился (у него перехватило дыхание), отдышался и, виновато улыбнувшись, принялся за колбасу. Алик и Смирнов следили за тем, как он это делал. Оторвавшись от колбасы, Игорь Дмитриевич виновато поинтересовался:

— Разве только я один?..

Не желая ставить его в неловкое положение, Алик быстро налил себе и Смирнову. И даже, подняв свою рюмку, произнес тост.

— За то, чтобы нам повезло.

— Чтобы мне повезло, — поправил его Смирнов и выпил.

Перекусивший Игорь Дмитриевич тотчас прицепился к поправке:

— Желаете быть волком–одиночкой?

— Да уж набегался в стае. Хватит.

— Я был ненужно резок в последний наш разговор, — свободно признался Игорь Дмитриевич. — И прошу меня простить.

— Бог простит, — невежливо ответил Смирнов и поднялся. — Пойду спать.

— Саня, я прошу тебя… — грозно пророкотал Алик.

— И я прошу вас, Александр Иванович, не уходить, — душевно присоединился Игорь Дмитриевич. — Я хочу сообщить нечто с моей точки зрения чрезвычайно настораживающее и просить вашего совета на дальнейшее.

— Шипящих много, — отметил Смирнов и сел.

— Что? — не понял Игорь Дмитриевич.

— В вашей тираде было много шипящих звуков, — подчеркнуто работая под шибкого интеллигента, закругленно ответил Смирнов.

— Ваше замечание, вероятно, имеет второй, скрытый, смысл?

Смирнов не успел продолжить, перебрех, потому что Алик его злобно опередил:

— Сейчас же перестань, Саня. А ты, Игорь, не будь начальствующим идиотом и веди себя нормально. Ты же сам добивался этой встречи и я по голосу чувствовал, что эта встреча для тебя много значит. А сейчас вы…

— А что он все время меня цепляет? — плаксиво, как дитя, пожаловался Игорь Дмитриевич.

— Он по привычке. Он не нарочно. Ты не нарочно, правда, Саня?

— Нарочно, — тупо настоял Смирнов.

— Вот видишь! — вскричал Игорь Дмитриевич.

Алик обеими руками схватился за голову, по очереди посмотрел на двух зрелых кретинов и ввинтил указательный палец себе в висок, недвусмысленно давая им понять до какой степени они кретины. Как ни странно, подействовало: дуэлянты вдруг ощутили идиотизм положения и от смущения начали жевать колбасу.

— Вот и хорошо, — Спиридонов общался с ними, как с больными. — Сейчас вы поедите, потом выпьете по последней и поговорим как люди.

Так и сделали: поели, выпили, поели. Игорь Дмитриевич отпустил тормоза, расслабился и к нему сразу вернулась тревога, сжигавшая его. Тотчас уловив его состояние, Алик распорядился:

— Рассказывай, Игорь.

Игорь Дмитриевич вздохнул, вместе с кухонной табуреточкой отодвинулся от стола, зажал коленями сложенные ладошки и, глядя в пол, заговорил:

— Хочу извиниться еще раз. За прошлое и за сегодняшнее. Сам не могу понять, что со мной происходит. Извините меня, бога ради.

Даже на нетерпимого Смирнова подействовало: он не то в нервном тике, не то прощая, дернул головой. Алик сочувственно дотронулся до плеча Игоря Дмитриевича. А тот продолжал:

— Все, что я вам сейчас расскажу, может оказаться полной чепухой, а может быть чем–то очень важным. По роду моей деятельности я должен отвечать за прямые контакты с представителями иностранных государств. Не по линии Министерства иностранных дел, а в более общем, более широком, я бы сказал, стратегическом плане. Вы понимаете, как при существовании союзных структур, нам важны эти связи. Ровно десять дней тому назад меня посетил дуайен дипломатического корпуса и по сути впрямую сказал о желательности неофициальной встречи послов ведущих западных стран с компетентными представителями российского руководства. Дав предварительное согласие, я утвердил решение о такой встрече на самом высоком уровне, Из всех вариантов была избрана охота в заповедном охотничьем хозяйстве, на которой участники, изолированные от назойливого внимания средств массовой информации, могли бы в неофициальной обстановке провести весьма серьезные, а, может быть, даже и решающие, переговоры о дальнейших отношениях России с миром. Окончательное решение было вынесено четыре дня назад и в тот же день протокол мероприятия был разослан послам, которые должны принять участие в этой встрече.

Игорь Дмитриевич прервал рассказ, не спросясь, механически налил себе водки и, выпив, изумился:

— Пока все нормально, — успокоил его Алик и протянул ему кусочек черного хлеба.

Жалкий дилетант: не занюхал — зажевал. Пожевав, ответил:

— Это пока. Дальнейшее все ненормально. День охоты был назначен на двадцать второе, то есть через шесть дней…

— На послезавтра, значит, — быстро подсчитал в уме Алик.

— Уже на завтра, — поправил его Игорь Дмитриевич и, чтобы не терять набранного темпа, взял быка за рога: — На следующий день после того, как были разосланы протоколы, стали происходить весьма и весьма странные вещи. Не то что без моего согласия, без уведомления были отправлены в отпуск двое наиболее энергичных работника орготдела, которые обычно помогают мне в мероприятиях подобного рода…

— Кому непосредственно подчинены эти двое? — перебил Спиридонов.

— Управделами, — быстро ответил Игорь Дмитриевич.

— Ого! Наш человек в Белом доме! — удивился Алик.

— Именно, — охотно согласился Игорь Дмитриевич. — Но это лишь цветочки. Перехожу к ягодкам. В тот же день заменена моя постоянная охрана из пяти человек, которые работали со мной, начиная с августа. Как мне удалось узнать, люди, заменившие их, не состоят в подразделении, из которого обычно выделяется персональная охрана и из которого — мои первые охранники. Днем позже весь автотранспорт, находившийся в моем распоряжении, был также заменен. Как собственно автомобили, так и шоферы, или управляющие.

— Вероятнее всего, Игорь, союзное руководство до судорог желает знать, о чем пойдет речь на этой встрече, — предположил Алик.

— Не будь мальчиком, Алик, — укорил его Игорь Дмитриевич. Центральная служба прослушивает что хочет, когда хочет, где хочет. Просто знать кому–то недостаточно. Судя по приготовлениям они готовятся к действию, к поступку, к акции.

— Есть еще что–нибудь? — лениво спросил Смирнов.

— Явного — ничего нет. Но некие флюиды ощущаются постоянно: прощупывающие взгляды определенных лиц, их улыбки и недомолвки, их непонятное и до сих пор не ощущавшееся стремление услужить.

— Вы Звереву рассказали об этом? — продолжал спрашивать Смирнов.

— Нет. Я теперь никому не доверяю.

— Зачем же тогда пришли к нам?

— Вы ругались со мной, Александр Иванович. Постоянно. Вы можете не работать со мной, послать меня. Но не предать.

— Лестно, конечно, — небрежно воспринял комплимент Смирнов. — А если я — просто умный?

— Тогда я, пропал, — признался Игорь Дмитриевич и улыбнулся.

— Ну уж! — достаточно пренебрежительно оценил возможность подобного Смирнов. — Большие начальники пропасть не могут.

— Нынче все может быть, — не согласился Игорь Дмитриевич. — Что вы обо всем этом думаете, Александр Иванович?

— По–моему, пустышка.

— Александр Иванович, я очень прошу вас понять меня. На мне колоссальная ответственность. За проведение этой встречи. За результат этой встречи. За жизнь участников этой встречи, наконец. С обеих сторон. И, естественно, и не в последнюю очередь, вполне понятное беспокойство о своей собственной жизни. А вы — пустышка. Не хотел говорить, но скажу: сегодня, то есть вчера утром мне позвонили домой и сказали только одно слово: "Остерегайтесь". Голос нарочито измененный, но мне показалось, что это один из моих бывших охранников, с которым у меня были наиболее доверительные отношения.

— Да и телефонный звонок этот — из той же серии, — заметил Смирнов. Вас пугают, Игорь Дмитриевич, старательно пугают. И в открытую. Короче, это провокация. Но на что вас провоцируют, пока не пойму.

— Что мне делать, Александр Иванович?

— Продолжать заниматься своими делами и добросовестно исполнять свои обязанности.

— А специально?

— А специально — ничего. Только одно, в порядке совета. На эту охоту пригласите как можно больше людей, которые не имеют отношения к секретной этой встрече. Друзей, приятелей, знакомых. Вот Альку пригласите.

— И вас, Александр Иванович?

— Э-э, нет. Я зарекся играть с вами в одной команде! Проконсультировать, посоветовать — пожалуйста. А играть — нет.

Опять вышли на тяжелый разговор, а Спиридонов не любил тяжелых разговоров. Поэтому и выступил с предложением:

— Я, Игорь тебе хорошую компанию подберу: писатели, режиссеры, артисты.

— А поедут?

— Поедут! Интересно же. Да это сладкое слово — халява не на последнем месте.

— Что доктор прописал, — удовлетворенно отметил Смирнов. — Эти ребятки своей непредсказуемостью и раскрепощенностью создадут такую обстановку, что тем людям придется туго в осуществлении любых планов.

— У вас все игра, Александр Иванович, — горько сказал Игорь Дмитриевич. — Поймите же, в эти дни решается судьба этой страны…

— Нашей, — грубо прервал надрывную тираду Смирнов.

— Что — нашей? — не понял Игорь Дмитриевич.

— Мы — не иностранцы. Мы — русские. И Россия — это страна русских. Моя страна. И ваша, Игорь Дмитриевич, если вы еще не иностранец.

51

Весь день в суете и организационных заботах, весь день. К вечеру они с Сырцовым решили смотаться на Коляшину загородную базу за дополнительным снаряжением. Чего–чего, а бюрократизма в Коляшиной структуре не наблюдалось: ни бумажек, ни расписок, ни доверенностей — просто Коляша сказал по телефону, и они были обслужены по первому разряду.

— Пострелять надо. А то я эту машину в первый раз в руках держу, признался Смирнов, включая зажигание. — Где бы нам пострелять, Жора?

— На стрельбище, — логично предложил Сырцов и зевнул — не выспался.

— Ты в своем уме? — мягко поинтересовался Смирнов.

— Где спрятать лист? В лесу, — начал было игры Сырцов, но Смирнов заорал:

— Господи, как вы мне все надоели этой цитатой из Честертона! Никто в простоте словечко не сложит, все выкомаривают чего–то!

— Я вам в простоте сказал: на стрельбище, а вы не поверили, — уличил его Сырцов. — Там рядом у водопровода пустынная поляна — стреляй, не хочу. И внимания никто не обратит: на стрельбище спортсмены из всех видов оружия колотят со страшной силой.

— Так бы сразу и сказал, — ворчливо и несправедливо упрекнул Смирнов и непохоже передразнил: — Где спрятать лист? В лесу!

По кольцевой доехали до поворота довольно быстро. И здесь за баранку сел Сырцов. В этом полузамурованном пространстве он знал никем и нигде официально не зарегистрированные проезды. По колдобинам, через дачные участки, сквозь разломанные заборы шли будто на звук. Все ближе и ближе с настойчивостью отбойного молотка стучали выстрелы. Сырцов сделал поворот, и они выскочили на обещанную им полянку.

Поставили машину понезаметнее, за кустом, ступили на пожухлую иссушенную осеннюю траву. Будто фланируя, обошли, тщательно осматриваясь, милую полянку. Удовлетворившись виденным, вернулись к джипу.

— Не то паяльник, не то дрель, — пренебрежительно вертя в руках израильский автомат "Узи", оценил его стати старый вояка Смирнов, привыкший к массивному автоматическому оружию.

— Это вы зря, — не согласился Сырцов, готовя свой "Узи" к работе. Удобно, легко, красиво.

— Удобно и легко в бане, когда на тебе ничего нет.

— Всем–то вы недовольны! — вдруг рассердился Сырцов и, подбирая по пути выброшенные насытившимися туристами банки–склянки, пошел устанавливать подручные мишени.

— А красиво на концерте Малинина! — зная эстетические пристрастия Сырцова выкрикнул ему в спину неугомонный старикан.

Сырцов не отвечал: ставил шеренгу из консервных банок, пустых и битых бутылок, рваных пакетов, камней и комков глины. Поставил, отошел метров на пять, полюбовался, а затем бойко зашагал, отмеривая дистанцию. Пройдя тридцать шагов (Смирнов считал), остановился и саркастически заявил:

— А теперь смотрите, что бывает в бане и на концерте Малинина.

Не привык к звукам очереди "Узи" Смирнов. Вроде кто–то на большой швейной машинке застрочил. Швейная она–то швейная, но банки подлетали, позвякивая, бутылки с треском разваливались, камни и комья взрывались подобно шрапнели.

— Молодец, — похвалил он скромно приблизившегося Сырцова.

— А, машинка? — насмешливо спросил Сырцов.

— Сейчас узнаю, — ответил Смирнов и двинул устанавливать свою шеренгу.

Ему больше нравились камни и комья глины: малоприметные по сравнению с поделками рук человеческих, они были идеальной мишенью — в них трудно попасть. Отковылял на положенное, откинул палку…

— Мне уж показалось, что вы в городки собрались играть, неутерпел, укусил Сырцов. — А вы в городки как играли, Александр Иванович?

— Так же как стрелял, — сообщил Смирнов и поднял "Узи". Очередь засадил на весь рожок, трижды пройдясь по шеренге и превратив камни и комья в повисшую ненадолго пыль.

— А вы хорошо в городки играли! — криком отметил Сырцов.

— Для того, чтобы пугать и отмахиваться, убегая, — машинка вполне, не реагируя на лукавый комплимент, сказал Смирнов. — Но, в принципе, несерьезно.

— А что серьезно — базука? — обиделся за "Узи" Сырцов.

— Зачем же, — возразил старый вояка и вытащил из–за пазухи парабеллум. — Пару баночек подбрось, а Жора?

— Бу сделано! — заорал Сырцов и, лениво подобрав три мятых консервных банки из своих бывших мишеней, вдруг неожиданно запустил их через минимальные интервалы вверх и в разные стороны. Но державший пистолет двумя руками полуприсевший и раскорячившийся Смирнов был готов. Три выстрела последовали один за другим, в темпе сырцовских подбросов. Обиженно взвизгнув, каждая из банок при выстреле меняла направление. Смирнов попал все три раза.

— Факир не был пьян, и фокус удался, — скромно оценил свои действия Смирнов, выщелкнул обойму, достал из кармана патроны, дозарядил магазин, небрежно загнал ее в рукоять и возвратил парабеллум на место. За пазуху. Сырцов, наблюдая за ним, сидел на земле, кусал желтую травинку. Не похвалил как положено, спросил о совсем другом.

— Почему они нас не пасут, Александр Иванович?

— Не видят в этом смысла, Жора — Смирнов, кряхтя уселся рядом, подыскал себе подходящую травинку. Продолжил после паузы. — Они же знают, что имеют дело с профессионалами, которые если им надо, всегда могут уйти от слежки. Наверняка у них есть информация о наших перемещениях и конкретные точки, установленные ими по этой информации.

— Информация–то откуда?

— От осведомителей, естественно.

— В нашем, значит, окружении… Но кто, Александр Иванович?

— Вот уж не знаю. И, наверное, не узнаю никогда.

— Да, связались вы…

— Боишься, Жора?

— Боюсь, не боюсь — какое это имеет значение? — тоскливо сказал Сырцов и выплюнул травинку. — А вы боитесь?

— Бояться по–настоящему можно только одного — смерти. А я за последние три года уговорил себя, что она вот–вот придет и вовсе не такая уж страшная. Так что я не боюсь, Жора. Тревожусь — это есть.

— А я боюсь — наконец, признался Сырцов.

52

Нынче плейбой Дима был в неброском камуфляже, который гляделся неожиданно ловко — как на военном, привыкшем к форме.

Он сидел в кресле, положив ногу на ногу и рассматривал свой десантный башмак. Англичанин Женя находился на своем месте у стола.

— Любишь ты маскарад, — решил англичанин Женя. Он и был, как англичанин: твидовый пиджак, белая рубашка, внемодный галстук, черные брюки, черные башмаки. Всюду в таком виде можно: и на прием, и к бабе, и на службу, и в кабак.

— Я люблю соответствовать — поправил плейбой–десантник.

— Своим представлениям об обстоятельствах и о себе в этих обстоятельствах — дополнил насмешливый англичанин.

— А хотя бы и так, — Дима закинул руки за затылок, с хрустом потянулся и коротко доложил: — В основном мы готовы, Женя.

— Все хорошо, прекрасная маркиза, за исключеньем пустяка малоприятным голосом пропел Женя и уже вне мелодии спросил: — Какой пустяк, Дима?

— Ты не знаешь! — обиделся Дима. — Зверев может подвести.

— Я думаю, не подведет, — успокоил англичанин. — Нынешняя наша разболтанность не подвела бы.

— За организацию отвечаю я.

— Ты это ты. Но есть еще и исполнители. Сколько их у тебя?

— Отделение. Дюжина. Двенадцать. Вся твоя элита, Женя.

— Элита элитой, а для цепи не надо ли добавить? Прорехи закрыть, выходы закупорить, подходы контролировать. А?

— Вроде бы заманчиво, но толкаться еще будут. Чем больше людей, тем больше бестолковщины.

— Тогда действуй один, — поймал на слове англичанин.

— Ну, нет! Я все–таки начальник. Кто–то должен выполнять мои приказы.

Англичанину стало невмоготу сидеть за столом и он решил глянуть на Политехнический. Политехнический был ничего себе, в меру облезлый. Англичанин стоял у окна и осторожно касался холодного стекла горячим лбом.

— У тебя выпить есть? — спросил плейбой.

— Перед операцией?

— До операции — Дима загнул манжет пятнистой рубашки и сообщил глядя на спецчасы: — Двадцать, тридцать две. До начала операции одиннадцать часов двадцать восемь минут. В нашем распоряжении чистых восемь часов. И выпить, и отоспаться, Женя.

Англичанин молча последовал к так называемой деловой стенке, остановился у деревянной дверцы и, найдя в связке нужный ключик, щелкнул замком. На трех полках стояли бутылки на любой вкус.

— Чего тебе? — спросил англичанин.

— Коньяку хорошего.

— Согласен. Он извлек из шкафа бутылку "Греми", два стакана, вазочку с конфетами и умело донес все это до письменного стола. Там и разлил по полстакана. По сто двадцать пять. Разом и без слов выпили. Сдерживая дыхание, развернули конфетки и удовлетворенно зажевали.

— Хотя так пить коньяк — свинство, — отметил Дима.

— Ты из себя передо мной аристократа не корчи. Англичанин уселся в свое кресло, привычно откинулся, в удовольствии прикрыл глаза. — Мы с тобой, Димон, друг друга и голенькими видели. Перед кем, но только не передо мной оправдывай свою плейбойскую одежду.

— Засуетился, да? — догадался плейбой.

— Давай по второй, — предложил–приказал англичанин, не открывая глаз.

Плейбой выкарабкался из кресла, строго соблюдая дозу, налил по стаканам, поднял свой на уровень настольной лампы, любуясь затемненно золотистым цветом коньяка, сказал:

— За то, чтобы это поскорей закончилось.

Выпив, англичанин вяло откликнулся на тост.

— В любом случае это закончится. Вопрос только — как?

— За удачу не пьют, Женя.

— Не пьют, ты прав, — согласился англичанин. — А так хочется, чтобы она была!

— Удача и есть удача. Ее всегда хочется.

— Не так, Дима. Завтрашняя наша удача — это спокойная и безбедная жизнь на все оставшиеся нам годы. А неудача…

— Неудачи не будет! — решил плейбой и уселся, наконец. — Давай без слов посидим и хоть минуток на пять словим кайф.

Сидели молча, ощущали, как по жилочкам растекается солнечное тепло и бодрая уверенность в том, что все будет хорошо.

— Все будет хорошо, — вслух выразил эту уверенность Дима.

— Дай–то Бог, дай–то Бог! — откликнулся англичанин.

— Про Бога — не надо, — попросил плейбой.

— Ты что, в связи с модой поверил в Бога?

— Поверил, не поверил, а лучше — не надо.

Англичанин ликующими глазами уставился на Диму. Догадался:

— Ты боишься, Димон.

— А хотя бы? — вызывающе ответил плейбой.

— Не стоит. Меньше ошибок наделаешь.

— Вот ведь повезло мне со старшим товарищем. Не успел он посоветовать, как я сразу перестал бояться.

— Не заводи себя, Дима. Истерику накатаешь.

— А может, мне сейчас нужна истерика?

— Ну, тогда валяй, — разрешил англичанин, и в тот же миг у плейбоя пропало желание истерической раскрутки. Он налил одному себе немного, на донышке — быстро выпил и понял вслух:

— А ты умеешь со мной.

— Умею, — согласился англичанин. — И не только с тобой. Поэтому и бугор среди вас.

— Ну, не только поэтому…

— Ты сейчас про моих высоких родственников заговоришь. Дима, отыгрываться не следует. Отыгрываешься, значит уже проиграл.

— Говорим, говорим, — плейбою опять надоело в кресле. Он выбрался из него и пошел гулять по ковровой дорожке. — А все оттого, что и ты боишься. Ты боишься, Женя?

— Боюсь, — признался англичанин.

— Кого?

— Всех.

— А конкретнее?

— А конкретнее — никого. Нет персонажей, которых я боюсь, Дима.

— По–моему, ты врешь. Я знаю кого ты боишься.

— Кого же я боюсь? — высокомерно спросил англичанин.

— Обыкновенного мента. Ты Смирнова боишься, Женя.

— Не Смирнова — Смирновых. Знаешь, их сколько?

— Марксистско–ленинская философия все это. "Единица — ноль!" процитировал поэта плейбой и, глянув на часы, предложил: — Бояться как раз надо единицы. Ну, я на явочную, на последнюю встречу с нашим Витольдом.

53

В неизменной униформе последнего времени — в каскетке, в куртке с высоким воротником, прикрывающим рот и щеки, Зверев вышел из явочной квартиры на Малой Полянке в половине одиннадцатого, а точнее — в двадцать два тридцать две, не торопясь и не проверяясь (знал, что его охранно ведут три прикомандированных к нему помощника) он дворами вышел к Садовому, прямо к остановке "Букашки". Долго ждал позднего троллейбуса. Троица неподалеку скучала в замызганном "Москвиче".

У метро "Парк культуры" были в пять минут двенадцатого. Трое из "Москвича" проследили как Зверев, выйдя из подземного перехода, пересек под путепроводом Комсомольский и через сквер направился к дому. "Москвич" на зеленый спустился к набережной и по малой дорожке проехав мимо международных авиакасс, свернул в помпезные ворота узкого двора. Рассчитано было точно: Зверев подходил к подъезду. Вошел. Водитель выключил мотор, и все трое расслабились в малом отдыхе перед дальнейшей работой. Однако правые свои ручки держали по–наполеоновски — чуть за бортами пальто.

Но опасна она, расслабка–то. Ствол с навинченным глушителем — возник у виска водителя совершенно внезапно, и голос с приблатненным пришептыванием посоветовал:

— Не рыпаться. Задним затылки сверлят. Ты ручки на приборную доску, а вы оба на сиденье перед собой.

Деваться некуда: трое исполнили, как приказано было. Тотчас были распахнуты дверцы, выдернуты из наплечных кобур пистолеты и тот же голос приказал:

— Выходить по одному. Ты — первый, водила.

Водила вышел и понятливо распластался на радиаторе. Его обшмонали основательно, завели руки за спину и защелкнули наручники. Такую же процедуру прошли и двое с заднего сиденья.

Во двор задом, а потому и медленно, въезжал воронок.

— Что здесь происходит?! — визгливым начальственным голосом прокричал с верха лестницы, ведущей в сквер, старичок–былинка с чистопородной левреткой на поводке. — Я — генерал–лейтенант КГБ и не позволю свершиться беззаконию в моем дворе!

— А в чужом? — тихо поинтересовался один из тех, кто открывал дверцы воронка. Но главный стремительно заглушил его, подобострастно доложив:

— Рэкетиров взяли, товарищ генерал!

— Добро, — похвалил генерал и, глядя, как задрав изящнейшую ножку, мочится на камень любимая собачка, добавил: — Так и действуйте в дальнейшем: энергично, решительно и без суеты. По–суворовски.

Молчаливые рэкетиры влезали в воронок.

…Казарян поднялся на четвертый этаж пешком. У обитой черным дерматином двери его ждали Сырцов и Коляша.

— Как клиент? — тихо поинтересовался Казарян.

— Успокоен, — доложил Сырцов.

— Тогда действуй, — разрешил Казарян.

Сырцов нажал кнопку звонка. Квартира, видимо, была большая — долго шел к двери Зверев.

— Кто там? — осведомился он неробко.

— Это я, Геннадий Сырцов. У меня к вами поручение от Смирнова, Витольд Германович.

Зверев распахнул дверь и увидел троих.

— Это еще что такое?

Коляша легонько толкнул ладонью хозяина квартиры в грудь и Зверев отлетел к середине прихожей. Вслед за Коляшей вошел Казарян и, щурясь от резкого электрического света открытой лампочки, сделал заявление:

— Есть о чем поговорить, Витольд Германович.

— О чем же, Роман Суренович? — поинтересовался дедуктивно определивший личность собеседника по–прежнему спокойно Зверев.

Казарян взглядом отыскал вешалку, а на вешалке — куртку с высоким воротником и каскетку. Пощупал куртку за рукав, примерил каскетку и, любуясь своим изображением в зеркале (каскетка ему шла), спросил:

— Вещички ваши, Витольд Германович?

— Мои, — подтвердил Зверев.

— А это — вы? В этих–вот вещичках. — Казарян выдернул из–за пазухи колоду фотографий и молниеносно — опытный картежник — распахнул ее почти идеальным веером. Скрывающий свое лицо Зверев при встрече с гражданином с Тверской. Зверев при посадке в троллейбус. Зверев у своего подъезда.

— Любопытно. — Зверев взял одну — ту, что про Курский вокзал и, внимательно ее изучив, добавил: — И ловко!

— Ловко–то, ловко, да в середине веревка, — в общем, ни к месту вспомнил старый солдатский анекдот Казарян, но все же выкрутился: — А на конце веревки вы, Витольд Германович. У вас магнитофон–кассетник в дому имеется?

— Есть какой–то. По–моему примитивный весьма, — сказал задумчивый Зверев. — Радостное что–нибудь заведете, как–никак главного провокатора поймали, да?

И, не приглашая гостей, направился в столовую. Круглый стол, четыре стула, диван двадцатипятилетней давности, два кресла того же возраста по углам и сервант естественно. Правда три хороших картины на стене.

— Парижский пейзаж Фалька, Кузнецовская степь с юртами. Дерево в поле вашего однофамильца, — вслух безошибочно определил авторскую принадлежность картин знаток искусств Казарян. Он как и двое других, без приглашения вошел в столовую следом за хозяином. — Так где же магнитофон, Витольд Германович?

Зверев пошарил за диваном и извлек оттуда паршивенький гонконгский кассетник, сдул с него густую пыль и объяснил виновато: — Дочка мне оставила, чтобы я по нему хард–рок слушал, а я хард–рок не очень люблю.

— Вы хорошую живопись любите, да? — догадался Казарян.

— Это — грех? — учтиво поинтересовался Зверев.

— Почему же, — автоматически ответил Казарян, занятый делом: включил магнитофон в сеть, извлек из кармана кассету, вставил ее в гнездо. Закончив дела, осмотрел всех троих и предложил: — Послушаем?

— Если хотите, — разрешил Зверев, откинувшись на спинку дивана.

Казарян нажал на клавиш, и началось:

— "Начинайте с фактов.

— Есть подозрение, что у нас утечка.

— Не может быть совпадением, стечением обстоятельств?

— Исключено.

— Доказательства утечки имеются?

— Да какие доказательства. Итак все ясно! Все пропало.

— Не надо нервничать…"

Слушали запись до конца. Казарян жалостливо разглядывал Зверева. Тот поначалу был внимателен и насторожен, но к концу записи хмыкнул иронически и заулыбался даже. Зашипело и Казарян нажал на клавиш. Задать вопрос первым он не успел. Зверев перехватил инициативу:

— Где и когда это записано?

— Во время вашего контакта на Курском.

— Вот здесь? — Зверев за уголок взял фотографию с Курского и показал Казаряну.

— Абсолютно точно, — подтвердил Казарян.

— А видеосъемку вы параллельно не вели?

— Нет. Не было у нас такой возможности. Очень вы шустры были, вступил в разговор Сырцов. — А, собственно, зачем вам видеозапись?

— Было бы весьма любопытно озвучить ее магнитофонным диалогом. На предмет совпадения видимых артикуляций.

— Для этого у нас Вадик имеется, — загадочно заявил Сырцов и попросил Коляшу: — Николай Григорьевич, не в службу, а в дружбу, свистни Рыжего.

— Здравствуйте, — вежливо поздоровался рыжий Вадик, взглядом ища свободные розетки для двух принесенных им супермагнитофонов. Нашел, стал пристраивать, по ходу дела информируя: — Я технически после десятой прокрутки догадываться начал, а Александр Иванович вмиг просек в чем дело…

— Ну, мент, ну, голова! — восхитился Зверев, перебивая. — Монтаж пленок, Вадим, да? Я же сразу узнал свои фразы, сказанные совсем в другом месте. И он узнал?

— Александр Иванович начал с главного: с никчемности разговора во время столь законспирированной встречи. А потом фразу вспомнил — "не надо нервничать". Ну, после уже и я вцепился, по каналам развел и все склейки обнаружил. Но сделали они, конечно, классно. Когда я писал их на вокзале и сомнений не было, что живой разговор пишу.

— Теперь что будем делать? — устало спросил Зверев у всех. Напряжение спало, и он растекся по дивану.

— Дел у вас много, Витольд Германович, — ответил Сырцов. — Очень много. Если разрешите, то мы у вас для начала побеседуем с вашим двойником. В пределах терпимой хозяином нормы.

— А где он? — встрепенулся Зверев.

— На чердаке, упакованный лежит. Так разрешите?

— С превеликим удовольствием.

Перед тем, как втолкнуть в столовую, с лже-Зверева сняли наручники и вынули кляп. Так что пред очами своего прототипа он появился во всей своей красе: в каскетке, надвинутой на глаза, в куртке и высоко поднятым воротником.

— Похож на меня? — обиженно спросил Зверев у Казаряна.

— Очень, — безжалостно подтвердил тот, а Сырцов, в порядке приказа вкрадчиво и вежливо попросил у лже-Зверева:

— Будьте добры, пройдитесь, подволакивая ногу, как Витольд Германович.

— А я ногу подволакиваю? — удивился Зверев.

— Подволакиваете, подволакиваете, — подтвердил Сырцов и потребовал уже с погромыхиванием в голосе: — Действуй, действуй, паренек!

— Да пошел ты… — грубо и неуверенно ответил паренек.

Коляша ребром ладони жестко ударил его по почкам. От сотрясения организма с клиента слетела каскетка, и Зверев увидел серые непонятные глаза, мягкий нос, лоб с залысинами.

— Капитан Красов! — узнал он.

— Ренегат Зверев! — хрипло откликнулся Красов.

— Орешек! — поделился первым впечатлением Коляша с Сырцовым и Казаряном.

— Он в конторе — знаменитость, — поведал о Красове Зверев. — Весьма похоже всех изображал. От Андропова до Калугина.

— Надо же! — восхитился Казарян. — Значит, в данном случае по призванию трудился. Но, вероятно, не из чистого искусства? Смысл и цель вашего задания изложить можете, капитан?

— Майор, — для начала поправил Красов и ответил: — Конечно, могу, но не хочу.

— Скажите, пожалуйста, следующую фразу: "Да, если она целесообразна в данном случае", — слезно попросил майора рыжий Вадим.

— Не скажу, — насмешливо откликнулся Красов. — Это нецелесообразно в данном случае.

Вадим врубил свой многоканальный сразу же с фразы о целесообразности и, послушав ее, ликующе возгласил:

— Это он! Это он текст наговаривал!

— Не все ли равно, кто текст наговаривал… — начал было Сырцов, но Вадим изумился невежеству коллег.

— Интересно же! — а потом обиделся: — Я больше не нужен? Я могу быть свободен?

— Ты свободен, как, все сейчас в России, — заверил его Казарян и добавил для ясности: — Но нужен. Разговор наш писать.

— Я готов, — официально заявил Вадим.

— Первый и главный вопрос я уже задал. Вы, майор, ответили на него неудовлетворительно…

— Вы, наверное, в институте кинематографии преподаете? — перебил его Красов. — Удовлетворительно, неудовлетворительно. Все оценки ставите, да?

— А ты испугался! — безмерно обрадовался Коляша. — С ходу разговорился, с ходу проговорился. Считай, браток, мы из тебя веревки вить будем.

— Это в каком смысле? — поинтересовался разнервничавшийся майор. Вместо Коляши ему ответил Сырцов.

— Сначала в переносном смысле, а если этот метод не даст настоящего результата, то и в прямом, до тех пор, пока результат, удовлетворяющий нас, не будет достигнут. Я понятно объяснил?

— Бить будете?

— Терзать, — уточнил Коляша.

— Я жду ответа на свой вопрос, — устало напомнил Казарян.

— Мне было приказано в определенных ситуациях сымитировать полковника в отставке Зверева. Что я и делал.

— Вы еще и текст дезы на пленку наговаривали. Но об этом мы и без вас знаем. Я о другом: смысл и цель.

— Мне приказывали, я исполнял…

— Кто приказывал?

— Начальство.

Казарян был терпеливый, а Коляша — нет. Большим, как огурец, и твердым, как камень, указательным пальцем он безжалостно ткнул майора Красова в солнечное сплетение. У майора до обнаружения закругленности белков расширились глаза, распахнутый рот был в бездействии: воздух не проходил ни туда, ни оттуда, на лбу заметно на взгляд выступили крупные капли пота.

— Тогда начнем с другого конца, — не дожидаясь, когда Красов придет в себя, продолжил допрос Казарян. — Зачем вы прибыли сюда, к дому Зверева в сопровождении трех боевиков?

Задал вопрос и стал ждать, когда чумовой клиент осознает его. Клиент слегка разогнулся, похрипел–похрипел и визжащим шепотом доложил:

— Мы должны были на время изолировать его.

— Арестовать? В Лефортово упрятать? Ордер на арест у вас имеется? давил Казарян. — Не томите нас, покажите, покажите…

— Ордера у нас нет, — признался Красов.

— Так каким же образом вы собирались изолировать Зверева? — Нет, не забыл старой своей следовательской профессии Роман Казарян, сразу ловил слабинку.

— Спрятать.

— Где?

— На явочной квартире.

— А потом отпустить? Чтобы полковник Зверев устроил всероссийский скандал?

— Я не знаю.

— Кто же знает?

— Начальство.

Коляша кованным носком фигурного сапожка врезал Красову по голени. Сильно, но так, чтобы не сломать. Майор мягко прилег на бок. Казарян ласково попросил лежащего:

— Теперь про начальство подробнее. Звание, должность, фамилию, имя, отчество… Я для начала помогу: Дмитрий Афанасьевич, так?

Майор Красов, уже сидя на полу, охотно продолжил:

— Дмитрий Афанасьевич Чупров. Генерал–майор, командир оперативной группы особого назначения, не числящийся ни за одним управлением. У генерала Чупрова нет прямого начальства.

— Ай, ай, ай, — огорчился Казарян. — Значит, опять тупик. Ну, а если мы самого Дмитрия Афанасьевича спросим?

— Спросите, если сможете, — мрачно разрешил Квасов.

— А грубить — не надо, — посоветовал Коляша и профилактически тем же сапогом, пнул майора в ребра. Майор вжал голову в плечи и беззвучно заплакал.

— Господи, неужто так легко ломаются наши чекисты? — горестно изумился Зверев.

— Ваши чекисты и ломаются, и продаются, и покупаются, — успокоил его Коляша. — Хотите, я его за сто двадцать три рубля куплю?

Любопытную дискуссию не позволил продолжить дверной звонок.

— Кто бы это? — удивился Зверев.

— Ленька Махов, — сообщил Сырцов и пошел открывать.

Шикарный Махов явился не один: он привел с собой гражданина в наручниках. И — не здравствуй, не прощай:

— Я тут поблизости у приятеля в отделении разобрался с этими тремя по всем пунктам. Тяжелый случай: каждый вооружен пистолетом и автоматом иностранного образца, в багажнике автомобиля шанцевый инструмент, снайперский винчестер, и ни у кого — даже подобия документов. Бандоформирование. Двоих я отправил в изолятор строгого режима, а одного прихватил с собой. — Махов резко развернулся и заглянул в глаза Коляше: Не узнаешь солагерника, англичанин?

— Бирюк! — ахнул Коляша и в недоумении посмотрел на Махова. — Ему же по последнему мокрому делу вышку дали!

— И я думал, что распрощался с ним навсегда, — признался Махов. — А он живой, и в ручках у него автомат и пистолет.

— Скажи–ка мне, душегуб, давно ли ты в спецгруппе? — тихо спросил Зверев.

— Я не в группе, я по найму, — свободно ответил Бирюк.

— А кто тебя нанимал?

— Да вот он, — Бирюк кивнул на майора. — Севка Красов.

— А из–под стражи освобождал?

— Он же, он же!

Зверев поднялся с дивана и подошел к сидячему на полу Красову. Тот предусмотрительно прикрыл голову руками. Зверев рывком за грудки поднял его на ноги и, посмотрев недолго в серые непонятные глаза, ударил его по лицу. Ладонью. Дал пощечину. И отпустил. Красов стоял, слегка пошатываясь, а Зверев вернулся на диван.

— Не обосрался еще со страху? — деловито поинтересовался брезгливый Коляша и, по виду Красова поняв, что тот еще не обосрался, предложил Казаряну: — Продолжайте, Роман Суренович, он в присутствии Бирюка вмиг разговорится.

— Так каким образом вы собрались изолировать полковника Зверева? Казарян бил в одну точку. За Красова бодро ответил Бирюк:

— Изолировать! Пришить мы его должны были и закопать так, чтобы никто никогда не отыскал. За это Севка мне волю обещал.

— Смысл! Смысл! — вдруг заорал Казарян. Бирюк испугался и тотчас переложил ответственность на Красова:

— Смысл — это не моего ума дело. Про смысл у Севки спрашивайте.

— Майор, я вас последний раз спрашиваю по–хорошему, — жалобно сказал Казарян.

— Смысл элементарен. Через пару дней после исчезновения Зверева — по Министерству слух, подкрепленный ненавязчивой информацией о том, что он по каналам одной из иностранных разведок ушел за кордон. А через неделю косвенные доказательства его присутствия на Западе в иностранной прессе, доложив, Красов попросил: — Можно я сяду?

Сырцов выдернул из–под круглого стола тяжелый стул и поставил его у стены. На валких ножках Красов подошел к стулу и сел.

— Кому вы должны доложить об успешно завершенной операции? И в котором часу? — продолжал задавать вопросы Казарян.

— В два ноль пять я должен позвонить по телефону. Сначала три гудка, потом два, наконец, пять. Трубку брать не будут.

— Телефон?

— Сто сорок три, сорок девять, восемнадцать.

— Квартира, одна из многочисленных явочных квартир, — сказал Зверев.

— Ваши действия после этого звонка? — не унимался Казарян.

— Приказано отдыхать.

— И отдыхал бы! — догадался Зверев. — С чувством исполненного долга. Пристрелил бы меня, закопал и отдыхал.

— Бирюк вам не нужен? — поинтересовался Махов. — Если не нужен, то я его подальше запрячу, и за другие дела.

— Забирай его, Леонид, — разрешил Казарян.

— Пошли, начальничек! — как истинный уголовник, Бирюк был рад любой перемене. Махов решительно махнул рукой и Бирюк направился в прихожую. Прощально кивнув всем, Махов направился за ним. Щелчком захлопнулась дверь. Поднялся и Казарян.

— Контрольный звонок майор сделает отсюда, и уж потом, Николай Григорьевич, забери его к себе. И поговори с ним о подробностях.

— Это уж как пить дать! Наговоримся всласть, — пообещал Коляша.

— Ну, мы с Жорой двинули. Пора…

— А что же я? — вопросом перебил Зверев.

— С минуты на минуту Санятка Смирнов вам все разъяснит.

54

В четыре часа утра на фоне нетемного ночного московского окна мелькнул осторожный бесшумный силуэт. Прямо–таки театр теней.

— Чего тебе, Алька? — ясным голосом спросил Смирнов.

— Не спишь? Волнуешься? — задал сразу два вопроса Спиридонов.

— Раз спрашиваю, значит, не сплю, — с натугой откликнулся Смирнов (не вставая с дивана тянулся к выключателю настольной лампы на столе). Зажегся свет и, прикрыв глаза от яркости, он ответил на второй вопрос: — Некогда мне волноваться. Я думаю.

— Ишь ты! — восхитился Алик и, пошарив за книгами извлек бутылку коньяка и две рюмки. — А я волнуюсь, даже боюсь наверное. Выпьешь?

— Нет, — твердо решил Смирнов.

— Дело хозяйское, — не настаивал Спиридонов и, быстро, налив рюмку, тут же закинул ее в себя. Понюхал ладонь, вздрогнул. — О чем думаешь, Саня?

— Даже не думаю, скорее картинки всякие представляю. Из прошлого. Из настоящего. Из возможного. И просто картинки вспоминаю.

— Рафаэля? Писсарро? Брока? — попытался догадаться уже насмешливый Алик.

— Я художника не знаю, — как бы простодушно признался Смирнов. — Одна картиночка вроде как карикатура из жизни морских глубин. У правой рамки картинки, почти уходя из нее, плывет беспечная маленькая рыбка, не ощущая, что она уже в раскрытой пасти следующей за ней рыбки побольше, которая, в свою очередь, не чувствует, что она меж зубов более крупной рыбы. И далее в том же порядке и положении четвертая, пятая, шестая. Самая последняя рыбина, обрезанная рамкой по жабры должна по идее сожрать всех. Казалось бы, законченная картиночка. Но меня мучит праздный вопрос: а что там дальше за рамкой?

— Притча? — полюбопытствовал Алик, наливая себе вторую.

— Да иди ты! — Смирнов скинул с себя одеяло и сел, приятно ощущая голыми ступнями жесткую податливость коврового ворса. Зевнул, темпераментно двумя руками почесал непышную свою шевелюру и решил: — Все равно спать не смогу. Надо вставать. Полшестого Витька заявится.

— Зачем? — спросил Алик и выпил вторую.

— Ты что, забыл? Он же в девяностом на съемках все лето провел в этом заказнике–заповеднике. Охотничьи карты про такие места намеренно врут. А Витька мне утонченную схему делал, полшестого привезет и вообще он там на месте не помешает.

— Не много ли нас на эту царскую охоту собирается? — выразил неудовольствие Алик отчасти еще и потому, что никак не мог решиться налить себе третью. Видя это, Смирнов облегчил его мучения:

— Насколько я знаю, автобусы с творческой интеллигенцией отбывают в двенадцать. Можешь, можешь третью принять, а потом поспать минуток триста, и ты в порядке. Тем более — запомни это хорошенько — твоя задача там представительствовать и только.

— А Роман, что будет делать? — ревниво поинтересовался Алик.

— Не твое собачье дело, — грубо ответил Смирнов, спохватился, поправился: — Он в группе наблюдения со стороны.

— Все мы в группе наблюдения со стороны — обиженно констатировал Смирнов.

— Нашу Алуську пригласить не забыл?

— Пригласили, пригласили. А зачем она тебе?

— Нравится потому что — признался Смирнов: кряхтя поднялся и пошел в ванную чистить вставные зубы.

55

Англичанин Женя откровенно любовался складностью и естественностью солдатской выправки комуфлированного плейбоя. Заботливо спросил:

— Выспался?

— Так точно — по–солдатски бойко, без обозначения чина начальника доложил вытянувшийся в струнку плейбой, но не выдержал, расплылся в обаятельной улыбке и развязно рухнул в кресло.

— Судя по всему — ажур, — догадался англичанин.

— Полный, — подтвердил плейбой.

— В незапамятные времена попал я случайно в компанию, где покойный Анатолий Дмитриевич Папанов солдатские байки рассказывал. Если я их расскажу — ничего смешного, одна глупость. А слушая его, все чуть от смеха не окочурились.

— Это ты про то, что я недостаточно талантлив?

— Нет. Я про полный ажур. Одна из баек кончалась стишком: "в ажуре–то в ажуре, только член на абажуре".

— Чей? — спросил плейбой.

— Что — чей? — не понял англичанин.

— Чей член на абажуре? Твой? Мой?

— Наш общий, Димон.

— Общих членов не бывает. Даже в нашей стране сплошной общественной собственности. Так чей же член окажется на абажуре?

— Надо, чтобы ни твой, ни мой там не оказались. Вот и все.

— Красовский контроль был? — заговорил о другом Дима.

— Был. По всей форме. Ты его берешь с собой?

— Нет. Он и двое страховавших сегодня отдыхают.

— Значит, у тебя девять полноценных стволов.

— Пять, Женя. Четверо закрывают возможные его отходы, если возникнут непредвиденные обстоятельства.

— Да и ты — шестой. Наверное, ты прав. Как говаривал Владимир Ильич: "Лучше меньше, да лучше".

— А вдруг он там не объявится, Женя?

— Объявится, объявится, — уверенно успокоил англичанин. — Мы навязали столько узлов, что на распутывание их ему нужно время, которого у него нет. Там, на охоте, он попытается обязательно, если не развязать, то разрубить их. Он будет там, Дима, и с серьезной командой.

— Команда мне не нужна, мне нужен он.

— И Сырцова, прибери на всякий случай, — посоветовал англичанин. Они, менты эти бывшие, злопамятные, черти.

— Нет проблем, — легко согласился плейбой. — Ты там когда появишься?

— К самой охоте, когда стрельба начнется.

56

Игорь Дмитриевич из окна "Мерседеса" со снисходительной и завистливой улыбкой на устах наблюдал, как усаживались в автобусы представители творческой интеллигенции, богема, так сказать. Усаживаться, правда, не торопились: целовались, приветствуя друг друга, хлопали по разноцветным курточным плечам, гоготали, хохотали, смеялись. Наиболее целеустремленные и понимавшие в чем смысл жизни, не таясь, прикладывались к походным фляжкам. Легкость, беззаботность, парение: из города, от жен и мужей, не на работу — на халяву.

— Двенадцать, — напомнил Игорю Дмитриевичу шофер и громким эхом, как бы откликнулся администратор поездки.

— Двенадцать! Все по автобусам. Опаздываем.

Никуда они не опаздывали, но так надо говорить.

Игорь Дмитриевич вздохнул и вспомнил:

— Дипломаты уже выехали, а мне их встречать. Обгоним их, Сережа?

— А мы сто сорок с сиреной. И все дела. Поехали.

— Подожди малость, — начальнически попросил Игорь Дмитриевич. В разноцветной толпе он высматривал знакомых. Нашел. Объемистый Спиридонов был центром кружка, в котором травили анекдоты. Виктор Кузьминский, автоматически обжимая свою молодку (Алла, кажется), оценивающе, на перспективу, рассматривал ее товарок — молодых, многообещающих актрис. Казарян, не боясь испачкаться, привалился плечом к стенке фирменного, с сортиром, автобуса и о чем–то вдумчиво беседовал с водителем. Весь смирновский мозговой центр в сборе, а он сдержал слово — не поехал.

— Поехали! — приказал Игорь Дмитриевич. С заднего сиденья дуэтом слезно попросили охранники:

— Игорь Дмитриевич, пересядьте, будьте добры!

— Ребята, отстаньте, — устало отмахнулся Игорь Дмитриевич. И — уже с купеческими интонациями — шоферу: — Крути, Гаврила!

"Мерседес" под вой всеразрешающей сирены рвал километры в клочья. Далеко позади остался дипломатический караван, шестидесятикилометровой отметкой мелькнула бетонка, сверкнула внизу под мостом такая узенькая на стопятидесятикилометровой скорости Ока, и вильнув влево на несуществующую дорогу, "Мерседес" под многочисленными арками с запретительными кирпичами покатил к малозаметным и добротным воротам.

Без видимого применения человеческих рук ворота плавно разъехались, и двое охранников, вооруженных тяжелыми "А. К.", встав по стойке "смирно", сделали под козырек на сбавившему скорость "Мерседесу". По нескончаемой лиственничной аллее добрались, наконец, до уютной площади, окруженной пятью такими домиками, каждый из которых размером в пару яснопольских усадеб, что сразу же захотелось спеть что–нибудь тирольским фальцетом.

Игорь Дмитриевич петь не стал. Он вылез из "Мерседеса" и направился к кучке встречавших его должностных лиц из администрации и этого объекта и, естественно, от соответствующих компетентных органов.

— Ну, как все готово для приема гостей? — строго и бодро спросил он у должностных лиц, зная, что все готово для приема гостей. Они, перебивая друг друга, стали рассказывать как замечательно все готово для приема гостей. Сделав внимательное лицо, он не слушал их, думая о своем. Когда крику поубавилось, он спросил: — Где бы мне здесь переодеться в нечто подобающее, а то дипломаты вот–вот нагрянут.

Комендант взял его под руку и повел к одному из домов (поменьше), стоявшему на отшибе, пояснив на ходу:

— Ваша личная резиденция.

На крыльце личной резиденции Игоря Дмитриевича сидел, вытянув по ступеням правую ногу отставной милицейский полковник Смирнов в полной утепленной форме десантника.

— А вы как здесь оказались, гражданин? — в ужасе и грозно воскликнул комендант.

— Пришел. Пешком, — объяснил Смирнов.

— Я немедленно вызываю охрану! — обращаясь к Игорю Дмитриевичу, объявил комендант.

— Не надо, — запретил Игорь Дмитриевич и обернулся к Смирнову: Значит, передумали, Александр Иванович?

— Передумал, Игорь Дмитриевич.

57

— Вот он, мерзавец, — облегченно и сладострастно произнес генерал–плейбой Дима и, опустив бинокль, на секунду прикрыл глаза. Стоял он на вышечке с площадкой, окруженной надежными перилами. Стоял не один, а с пятью соратниками. Прикрытая от ненужных взглядов двумя пышными молодыми соснами вышка находилась метрах в шестистах от уютной площади. Генерал Дима открыл глаза и вновь глянул в окуляры полуметрового бинокля. Вот он, желанный Смирнов, рядом. И сидит на ступеньках так удобно. Генерал вздохнул и передал бинокль стоявшему рядом амбалу. — Рассмотреть его внимательнее, чтобы в дальнейшем все без ошибок и неполадок прошло.

— Хорошо сидит! — восхитился, не отрываясь от окуляров, амбал. — С оптикой его отсюда достать — раз плюнуть.

И передал бинокль следующему. Тот смотрел молча. Рассмотрев, передал бинокль третьему и длинно сплюнул сквозь зубы. Третий и глядеть не стал. Передавая бинокль четвертому, сообщил:

— Я его три раза видел. Знаю, как облупленного.

— Ты должен знать, как он выглядит сегодня, — тихо сказал Дима, и третий тотчас вернул себе бинокль. Посмотрел и сразу же отметил:

— А он сегодня без палки. К чему бы это?

— К тому, чтобы руки освободить. Для оружия, — объяснил генерал.

— Значит, старичок стрелять собирается — понял четвертый. — Где же у него артиллерия? Пистолет, надо полагать, у него в боковой сбруе, а что потяжелее где? "Узи" за спиной, под телогреечкой, а?

Пятый, не отрываясь от окуляров, вдруг обрадовался:

— Начальничек в дом вошел, а он сидит! — Дмитрий Афанасьевич, на карабин заглушку и старичок в тишине отдает концы.

— Отдает концы, и начинается вселенский хай — продолжил за пятого Дима. — МВД в связи с гибелью почетного мента пропускает всех присутствующих и отсутствующих через мелкое сито и по теории вероятности обязательно цепляет кого–нибудь из нас. Вам этого хочется, нетерпеливые снайперы?

— Нам этого не хочется, — признался амбал. — Но хочется, чтоб поскорее.

— Поскорее не выйдет, — генерал Дима по новой обратился к разработанному плану: — Все должно произойти на охоте. Дипломаты будут охотиться на кабанов, мент Смирнов — на меня, а вы — на мента Смирнова. Как только все охотники на кабанов будут расставлены по точкам, я покажусь Смирнову. С начала общей стрельбы я выведу его как можно ближе к сектору обстрела. Вот тогда вы и начнете действовать. Он глянул на часы. — Ваши охотничьи винчестеры из арсенала этого заведения. Многие из участников дипломатической охоты собственного оружия не имеют и будут пользоваться казенным. Винчестер того из вас, кто произведет удачный выстрел, должен быть обменен на один из стрелявших дипломатических. Все. До начала операции около трех часов. Будем отдыхать, ребятки.

Они спустились с вышки и бесшумно, цепочкой, след–в–след двинулись в глубину леса, где неподалеку находилась их хорошо замаскированная большая палатка — база. Внутри они рассупонились, уселись по лавкам у стола и хорошо закусили. Без спиртного. Потом прилегли подремать часок–другой.

58

Первым прибыли дипломаты. Соблюдая этикет, автомобили с флажками подкатывали к основному зданию по одному. Выходил посол в малом окружении и его у входа встречал Игорь Дмитриевич, гостеприимно и сердечно растопырив руки. Затем руки сходились для того, чтобы осуществить обеими руками энергичное пожатие протянутой посольской руки. После этой официальной процедуры послы по ступенькам поднимались в курзал, где в шахматном порядке были раскинуты убедительные столы с обильным а-ля фуршетом.

Послы к столам не подходили. В ожидании завершения встречи они мирно беседовали о пустяках.

Всю благовоспитанность заранее расписанной программы к чертовой бабушке поломала творческая интеллигенция. С бандитским ревом и разбойничьим посвистом куча мала интеллектуалов и артистов вывалила из автобусов и, неизвестно откуда зная куда идти, с эскадронным топотом кинулись вверх по лестнице.

Некоторые деятели искусств знали отдельных послов, отдельные послы знали их. Образовались подвижные кружки, которые как бы естественным образом переместились к столам и окружили их ненавязчиво. Начиналась изящная халява.

— Игорь, — поздоровавшись с главным, сказал Спиридонов, глядя как запоздавшие артисты взбегают по лестнице, — учти, наш боевой отряд саранчи мигом приделает ножки всему твоему пищевому довольствию, как твердому, так и жидкому.

— Не приделают, — беспечно заявил Игорь Дмитриевич. — Пусть себе резвятся наши любимые вечно молодые люди.

— А охотиться кто будет?

— Только не они. Разве можно доверить оружие не трезвому человеку?

Казарян, понаблюдав за этой беседой со стороны, незаметно двинулся за курзал к лесочку, к милой закрытой беседке.

Пригревшись в ватной униформе, Смирнов раскинув руки по спинке удобной скамейки, мирно дремал, а сидевший напротив Кузьминский с умильной жалостливостью сквозь полуприкрытые веки приглядывал за ним. Картиночка на сюжет передвижников: "Все в прошлом".

— Кончай мертвый час! — заорал Казарян. Смирнов открыл один глаз, поморгал им и отметил ворчливо:

— Так хорошо было, а пришел армянин и все испортил.

— Когда мне их привезти? — не реагируя на оскорбительное замечание спросил Казарян.

— К восьми. К двадцати ноль–ноль, — ответил Смирнов.

— Так мне пора отправляться! — забеспокоился Роман.

— Именно, — зевнув, Смирнов встал. — Витька тебя довезет до нашего лаза, а там Жора подхватит и вмиг до Москвы домчит.

— Пошли, Рома, — пригласил Кузьминский.

Смирнов проводил их до "джипа" и даже ладошкой помахал, желая счастливого пути. Все готово. Теперь ждать. Смирнов вернулся в беседку на свою скамейку, уткнулся носом в искусственную цигейку воротника униформы, подремал еще немножко. Разбудил его возвратившийся из поездки на "джипе" Кузьминский. Потряс плечо и потребовал:

— Я готов. Когда мне начинать?

— Боишься, Витя? Ты еще можешь отказаться.

— Боюсь, — признался Кузьминский. — Но ведь надо, да, Иваныч?

— Надо, — согласился Смирнов. — Ты переоденься, мы порепетируем немного, а потом тебе исчезнуть отсюда так, чтобы ни одна живая душа не видела. Компрене, артист?

На французский вопрос Кузьминский дал лабужский ответ:

— Все в кассу, папик.

59

Охота, охота! Надежда, ярость, страсть, отчаяние, растраченная в погоне и безмерно опасном уничтожении радость победы и возможность продления жизни своей и детей своих. Жидкая кучка голых малорослых пращуров загнала вепря меж непроходимых скал и, воя от ужаса и неумолимой надобности, потрясала воинственно плохо заостренными кривыми палками. Разъяренный, в гневной пене вепрь красными глазами выбирал первую жертву своих клыков. Выбрав ближнего, сделал рывок на коротких мощных ногах, и голый слабый враг с распоротым брюхом пал на землю. Вепрь замер в торжестве и это было его ошибкой: пращуры в безвыходной решимости бросились на него, тыча палками куда попало. В толстую кожу, покрытую редким твердым волосом, в мягкие уши, в маленькие глаза… Вепрь вертелся на месте, не зная кого рвать клыками. Первый охотник попал ему в правый глаз, второй в левый. Вепрь взревел, взревели и охотники, наваливаясь на него и пробивая упругую кожу каменными ножами…

Двое несли убитого, восемь — добычу. Все было хорошо: похоронив мертвого пращура с умилением смотрели, как их жены и дети жадно ели плохо сваренное сытное мясо страшного зверя.

Охота! Хорошо и по–научному отлаженный процесс. Сытые крупные дяди в форменных фуражках, вооруженные скорострельными карабинами, гнали испуганных кабанов к боевым точкам, где по номерам расположились знатные охотники, на всякий случай подкрепленные егерями — профессиональными убийцами всяческой лесной животины. Загнанные, в безнадежной решимости спастись кабаны бежали к номерам, чтобы получить по смертельной пуле. Шумовой вал приближался к боевым точкам. Услышав его, егеря ободряюще посмотрели на знатных охотников. Те, в ненужном волнении, подняли, изготовясь, новенькие винчестеры.

Охота. Страшная охота, последняя охота, взаимная охота человека на человека началась.

Вот он, генерал–майор Чупров. Смирнов вытащил половинку полевого бинокля (как раз на один его сносно видевший глаз), которая весьма удобно помещалась в верхнем наружном кармане, и приблизил к себе генерала до того, что увидел на лице, ближе к носу, выпуклую родинку. И родинку он видел в первый раз, и генерала. Таким он себе его и представлял: тренированный, легконогий, подвижный. Холерик, сволочь, с хорошей реакцией.

Генерал что–то энергично говорил трем амбалам в комуфляже. Трем. А Махов насчитал пятерых. Следовательно, двое уже у него на хвосте. Генерал рукой резко указал направление, и амбалы послушно удалились в указанную лесную чащобу. А сам бодро зашагал в сторону от начинающейся охоты. Продемонстрировался, показался Смирнову, теперь водить будет до тех пор, когда, незаметно подведя его к линии охотничьего огня, подставит под винчестеры своих молодцов. Все правильно, так и должно быть, но колдыбать за этим шустрым козлом на кривой ноге и без палки — удовольствие так себе.

Смирнов вздохнул, положил половинку бинокля в карман и быстро заковылял вслед за генералом. Чтоб знали: приманку заглотнул. Теперь о тех двоих, что сзади. Стрелять его они пока не будут, другая у них сейчас задача: проверить нет ли у Смирнова прикрытия и контролировать маршрут, тотчас сообщая по начальству о непредвиденных его изменениях. Нет у Смирнова прикрытия, дурачки. У Смирнова людишки по точкам, так вот.

Генерал беззаботно и быстро шел. Смирнов еле (ведь и вид надо было делать, что прячешься) поспевал за ним. Спину–таки неприятно холодило: двое–то все–таки сзади, сейчас, может быть, и не стрельнут, но в критической ситуации стрельнут обязательно. Генерал шел путем, который Смирнов, в принципе, по карте, уточненной Кузьминским, досконально просчитал. Но некоторые ненужные ему отклонения уже намечались. Если так будет продолжаться, то от двоих за спиной избавиться будет весьма непросто.

Смирнов взял левее, отходя от березняка, которым шел генерал, к более низко лежавшему осиннику. Маневр этот легко можно прочитать как попытку пойти на перехват генерала. Только, чтоб поверили, только чтоб поверили!

Поверили. Сзади с еле заметным человеческим акцентом закаркала ворона, ей поспешно ответила другая, а со стороны (генерал уже был в стороне) очень правдоподобно — сорока. Умелец у нас генерал, ничего не скажешь, умелец!

Ревностные хранители заповедной природы, черт бы вас побрал! Коленями, локтями, лбом прорывать тугие девственные заросли кустарника, с кривой ногой идти по почти неразличимой сквозь мелкую лесную поросль по нетронутой, непредсказуемой земле, искать ориентиры генерального направления без заходящего солнца, без неба, в неотступном окружении одинаковых со всех сторон трупного цвета осиновых стволов. Вдруг по сухой траве, по появившимся среди осин белым березам понял, что поднимается вверх.

Выбрался, выбрался, все–таки! Пригорок забирал все круче, и Смирнов с трудом преодолевал подъем. Вот и светлая опушка перед дубравой, вот и дубы, стоявшие на нормальной траве в уважительном отдалении друг от друга. В расчет принималось то, что преследователи не будут пересекать опушку до тех пор, пока дубы не скроют Смирнова от преследователей и, следовательно, преследователей от Смирнова. У него была минута форы… Смирнов из последних сил прибавил.

Он добрался, наконец, до приметного, росшего трехрожковым канделябром неохватного дуба и, загородясь им от преследователей, сказал, не поворачивая головы:

— Готов Витя?

— Они нас видят? — не ответив, спросил Кузьминский.

— Через дуб, что ли? — рассердился Смирнов.

— Но дуб этот в поле их видимости?

— Пока нет. Маршруты помнишь?

— Да пошел ты, Иваныч!

— Ну пора. Они уже в дубраве. Тронулись, Витя!

Двое одинаковых, как пятаки, Смирновых пошли в разные стороны синхронно припадая на кривые свои одинаковые правые ноги, они удалялись друг от друга и каждый из них абсолютно не замечал своего двойника.

Должны разделиться. За правым Смирновым идти необходимо: судя по ускорению, он устремился на перехват. А если это отвлекуха, должная скрыть намеренья истинного Смирнова? Левого Смирнова тоже нельзя упускать. Да им ли, натасканным, всемогущим волкодавам, бояться позиции один на один? Должны, должны разделиться.

Левый Смирнов опять уходил в чащобу.

А правый Смирнов, по ходу подобрав подходящую палку, с ее помощью прибавлял и прибавлял. К концу дубовой рощи он, сильно хромая, побежал. Отпустить его на длинный поводок нельзя: в стремительно приближавшемся ельнике клиента весьма легко потерять. Преследователь, не таясь, рванул за правым Смирновым. Чего тут таиться. Так бегущий человек вряд ли обернется. И нечего метаться рекомендуемыми зигзагами: кратчайшее расстояние между двумя точками — прямая. По прямой сделал спринтерский рывок преследователь.

И вдруг у последнего дуба рухнул, как после удачной каратистской подсечки умелого противника. Он еще падал на землю, когда сверху с необъятной дубовой верхушки коршуном пал на него Англичанин Коляша… Не теряя ни мгновения (знал, с кем имел дело) он рукояткой "магнума" безжалостно ударил преследователя по затылку. Лежавший под ним молодец ощутимо расслабился, обмяк. Коляша встал, поднял винчестер, рассмотрел его неуважительно и назидательно сообщил Сырцову, который наматывая на ладонь тонкий желтозеленый изолированный провод, медленно приближался:

— Вот в чем недостаток этих полутораметровых дрын: в критическом состоянии, где все решает мгновение, синхронно с ним на опасность среагировать никак нельзя.

— До чего же ты красиво говорить научился! — удивился Сырцов и склонился над пострадавшим волкодавом. — Пятый. Четверых Махов уже упаковал, а этот — наш. Пятый! Гляди ты! Вдруг вскинулся. После твоей прикладки так быстро очухался. Ох, и натасканы они!

— Пора пеленать, значит, — сделал вывод Коляша, сел на задницу поверженного, завел ему руки за спину и с щегольской ловкостью защелкнул наручники. Теперь клиента можно и перевернуть. Перевернул. На него смотрели холодные, ненавидящие, неиспугавшиеся глаза. — А он нас не любит, Жора! Да и за что ему нас любить? Ловко ты его подсек, как свинью на бойне.

Обидеть хотел волкодава Коляша и обидел, добился своего. Тот, напрягшись от сдерживаемой ненависти, тихо–тихо заговорил:

— Рано радуешься. И ты, шпана уголовная, и ты, мент в отставке. Нас много, и мы все можем. Так что аккуратно считайте свои последние дни, козлы рогатые!

— Закрой ему пасть, Коляша, — попросил Сырцов.

— Давай сначала ноги свяжем, чтобы не пытался встать и не брыкался. Коляша склонился к клиенту и предложил: — Ты лежи спокойно, а я тебя по голове бить не буду. Договорились?

Клиент молча отвел глаза. Согласился, значит. Сырцов вязал его все тем же многофункциональным проводом.

— И узелок поближе к пяткам, снизу чтоб был, — посоветовал Коляша. Может их, как йогов тренируют? Совьется, зараза, в спираль и зубами узел достанет. Я тут прочел, как йоги себе клизму ставят. Залезает, подлец, в полную ванну и жопой, как ртом, до ведра в себя всасывает.

— А старикан наш — гений. Все просчитывает — заканчивая вязать волкодава, восхищенно отметил Сырцов.

— Он их читает, как букварь, потому что во время войны сам таким был. Мне про него Роман Суренович рассказывал.

— Крест готовьте, — снизу подал голос волкодав. — На могилу вашему старичку.

— Закрой ему пасть, — вторично попросил Сырцов.

Широким куском пластыря пасть была закрыта. Они за ноги отволокли его в кусты, разряженный винчестер бросили рядом и, отойдя на расстояние, полюбовались содеянным.

— Все тип–топ, — отметил Коляша. — Нетронутые джунгли. А Махов по плану найдет.

Нежданно–негаданно в отдалении, но отчетливо и раскатисто, зазвучали длинные выстрелы.

— Все, — устало сказал Сырцов. — Охота началась. Теперь по старику будут палить без размышлений.

…Смирнов тоже услышал охоту. Он прилег и приложил ухо к земле, в паузах между выстрелами стараясь услышать преследователя. И услышал. Шуршание и осторожные шаги метрах в трехстах сзади. Смирнов уселся на земле по–турецки, расстегнулся, перевел "Узи" с закрытой спины на открытую грудь, перевел парабеллум из збруи во внешний карман и, предварительно вздохнув, продолжил путь.

Он будет теперь стрелять. Смирнов сам загнал его в положение, когда удачный выстрел в Смирнова — единственный его выход.

Уходил от таких Смирнов, даже если с собаками были. Уходил, но тогда ему было двадцать два, а сейчас шестьдесят восемь. Все, все отобрали у него эти сорок шесть лет, за исключением одного: сейчас он не боялся смерти, а, значит, ничего не боялся. Страха, который мешает мысли мгновенно соображать и ориентироваться, нет в нем. Итак, могучее тренированное тело с достаточно твердыми условными рефлексами на рациональное быстрое убийство и маленькой–маленькой мыслишкой — чувством: где–то в мозжечке, что умирать совсем не хочется. Итак, прострелянный, изломанный судьбой и годами на грани не только морального, но и физического износа организм, и ясная, просчитывающая, как компьютер, все возможные варианты голова, которая освобождена от предчувствия смерти и страха смерти. Дуэль.

Смирнов искал подходящую площадку, и поэтому опять пошел вверх — к сухой траве, к разрывам в зарослях, к пространству; дающему свободу маневра. Вот он, безлесый пригорок. Смирнов рванул так, как только мог.

Преследователь, вырвавшийся из зарослей, увидел Смирновскую голову, скрывающуюся в кустах на той стороне поляны, и на вскидку, почти не целясь, выстрелил. Форменная каскетка слетела с гибкой ветки орешника.

Смирнов дернул вторую веревку, и "Узи" справа дал ответную очередь. По тому, как преследователь не очень (лишь прикрыл винчестером лицо) испугался "Узи", Смирнов понял, что он в бронежилете. Преследователь ползком вернулся в заросли и затих.

И Смирнов бесшумно пополз. К присобаченному в розетке двух ветвей "Узи". По всем правилам, он должен был менять позицию. Он–то менял, а "Узи" — нет. Опять тишина, лишь изредка нарушаемая дальними выстрелами. Смирнов включил магнитофон и отшвырнул его в сторону метров на двадцать. Только бы не разбился. Не разбился — в глухом заповедном лесу темпераментно заверещала Пугачева:

— Делу время, делу время,

Потехе — час.

Винчестер, дважды выстрелил на звук, но Пугачеву убить не смог. Знаменитая певица продолжала петь. Все–таки отлично они натасканы. Если бы у него в руках было нечто более компактное, чем двухаршинный винчестер, быть бы Смирнову с дыркой. Молниеносная реакция паренька. Тренированным чувством опасности он ощутил надвигающуюся смерть и мгновенно развернувшись, выстрелил первым. Тяжелая пуля на кабана оторвала беззвездочный погон с утепленной смирновской униформы. Но во второй раз Смирнов не дал ему выстрелить. Крякнул парабеллум, и пуля вошла в щегольски раскрытую обнаженную мощную шею. Пришлось стрелять в эту красивую молодую шею: выстрел в ноги–руки проблемы смирновской безопасности не решали, голова загорожена винчестером, а туловище прикрыто бронежилетом. Пришлось стрелять в шею.

Смирнов присел на корточки рядом, спросил, успокаивая себя:

— Зачем ты охотился на старика? Что я тебе лично плохого сделал?

Толчками выплескивалась из развороченной аорты алая кровь, и вместе с кровью уходила жизнь из могучего тренированного тела. Сонными становились глаза, и, как ко сну, размягчались мышцы. Вот и все. Не жалко было Смирнову паренька, не жалел он профессиональных убийц.

Покряхтывая, он собрал все свои цацки: "Узи", магнитофон, каскетку. Каскетка была некондиционна, не было по сути, каскетки — один козырек, да камуфлированная рвань вокруг него. Занятная это штука — пуля на кабана. Смирнов без содрогания представил, что сделала бы эта пуля с его башкой. А каскетка ему нужна, просто необходима.

Смирнов вернулся к покойнику. Соскочившая с него каскетка валялась рядом, слава богу, не в крови. Смирнов примерил ее — была как раз — примял по–своему, до конца оторвал подстрелянный погон и вместе с остатками своей каскетки запихнул в один из бесчисленных карманов униформы.

60

Не охота — гон. Грамотный генерал по незапланированным выстрелам понял, что к чему. И в первую очередь то, что его собственная игра в подставку раскрыта. И враз все переменил. Теперь не он мнимый объект Смирновской охоты, теперь Смирнов — реальный зверь, которого в любом случае надо загнать до смерти.

Три волкодава во главе с опытным псарем — это уже многовато. Дважды Смирнов испытывал шансы один к трем в их пользу, проходил сквозь цепь. Это было необходимо, ему нужно было определенное направление. По матерному хрипу, по яростной готовности продолжать гон до победного конца, Смирнов понял, что генерал предусмотрительно показал троице, что осталось от их дружка.

Пощады Смирнов не ждал, но их сверхестественное рвение пугало одним: он сможет не дойти.

Опять его гонят не туда, куда ему надо. Господи, опять. Рывок вправо с мгновенным возвратом к исходной, рывок влево–вновь возврат. И замереть, почти умереть. Один прошел в трех шагах. От него разило грубым потом. Смирнов, наконец, вышел на прямую. Отдохнув перед рывком полторы минуты, он из последних сил, которых в принципе не было, сделал десятиминутный бросок на точку.

Он все–таки добрался. Он лежал на холодной земле и жадно, как астматик, дышал. Осталось совсем немного, Саня.

…Едва вынырнув из подлеска, четверо увидели, что за зеленой полянкой, уже скрываясь в кустах, мелькнула хромающая фигура старого мента. Они не успели выстрелить.

— Взять, живьем взять! — заорал генерал Дима. — Я его терзать хочу!

Трое, не таясь, ринулись напрямую через поляну. Бежали они, не желая уступать друг другу, ровной шеренгой.

На третьем их шаге по зелени топь приняла их и неумолимо потащила в бездну. Трое, уходя в небытие, не кричали даже, выли и плакали по–волчьи, в беспамятном ужасе ощущая свое бессилие.

Вой стих. Совсем на зеленой–зеленой поверхности милой поляны появилось три желтоватых пятна — и только.

Плейбой Дима тупо смотрел на эти пятна. В позвоночник ему уперся ствол и хриплый шепот предложил:

— Руки за голову и ложись. Лицом к земле.

Не оборачиваясь, боясь осложнений, генерал исполнил приказ, лег.

— Кто ты? — спросил он у земли.

— Полковник в отставке Смирнов Александр Иванович, — в усталой освобожденности и расслабье доложил Смирнов и попросил: — Ручки, ручки давай.

Генерал безропотно перевел руки от затылка к талии. Смирнов защелкнул наручники и — не было сил стоять — присел рядом.

— На спину можно перевернуться? — спросил генерал.

— Валяй, — разрешил Смирнов. — Мне шмонать тебя удобней будет.

Генерал перевернулся, и Смирнов его обшмонал. "Берета" в сбруе под мышкой, "бульдог" в особом кармане на голени, нож для метанья, бебут и, естественно, никаких бумажников с документами. Вторично прошелся по генералу. Профилактически.

— Я думаю, что всяких там ампул для красивого расставания с жизнью у тебя нет? — почти угрожающе поинтересовался Смирнов.

— Мужик, мужиком, — не отвечая, заговорил о своем генерал. Он все рассматривал Смирнова. — Вот только глаза волчьи.

Неожиданно, как статуя командора, явился Кузьминский. Спросил, глядя не на них, а на три желтых пятна по зеленому полю:

— Они все там?

— Там, там, — резко прервал начинавшиеся интеллигентские психологические переливы Смирнов. — Ты на секунду опоздал, Витя. И если бы не решенье нашего генерала взять меня живьем для того, чтобы потерзать власть, была бы у тебя в спине большая дырка. И еще две рядом. Тебе есть за что поблагодарить генерала, Витек.

Кузьминский без размышлений носком тяжелого башмака ударил генерала по ребрам.

— Вставай, — посоветовал генералу Смирнов. — А то Кузьминский разойтись может, не любит он вашего брата.

Генерал вскинул туловище, подобрал под себя ноги, поднялся. Смирнов продолжал сидеть на траве — уж так устал, слов нет. Теперь генерал рассматривал Смирнова сверху.

— Как тебе это удалось, Смирнов? — задал, наконец, главный вопрос генерал–плейбой.

Смирнов, постанывая от напряжения, тоже поднялся. Был он на полголовы выше генерала — шагнул, развернулся: колченогий, неуклюжий — пожилой с излишним весом мужик. Мужик мужиком.

— Ты все свои карьерные годы по математическим формулам в сферах воевал, а я с сорок второго на земле воюю. И еще: ты, как всякий гордый дурачок из конторы твердо убежден, что всю Россию за яйца держишь, что ты всюду в нашей стране хозяин, так вот фуюшки, хозяева здесь мы! — за время монолога Смирнов окончательно пришел в себя и закончил сугубо по–деловому. — Сколько с тобой было? Включая тех, что дырки закрывали? Девять?

— Девять, — устало подтвердил генерал Дима.

— Трое, значит, здесь, — Смирнов кивнул на топь. — Четверо, что нас в бутылке закупоривали, у подполковника Махова, восьмой, надо полагать где–нибудь под кустами спеленутый отдыхает, а девятого я прикончил, генерал. Извини, другого выхода не было. Или я его, или он меня.

— Куда вы меня сейчас? — спросил плейбой Дима.

— На шикарный ужин по поводу удачной охоты, — не то в шутку, не то всерьез ответил Смирнов.

По–осеннему быстро смеркалось. Идти не прячась, не торопясь тореной тропкой — одно удовольствие.

— Я год назад у топи табличку поставил в память о дружке своем, которого вот эти, — Кузьминский многообещающе посмотрел на генерала Диму, — пьяного за руки, за ноги в топь закинули. Нет таблички уже. Кому она понадобилась?

— Для егеря табличка твоя — непорядок. Крест надо было ставить. А закинули твоего приятеля не эти — другие злодеи. Много развелось злодеев, Витя.

Увиделся охотничий городок, и тотчас из боковых зарослей с обеих сторон тропы — возникли Коляша и Сырцов: на всякий случай в лесу страховочно вели троицу.

— Складный какой, — уважительно отозвался о генерале Сырцов, а Коляша по простоте душевной возразил:

— А перед нашим стариканом — говно на палке.

— Это кто же старик? — нарочито строго поинтересовался Смирнов.

— А вы знаете, — быстро заговорил, отмазывая промашку, Англичанин, что двадцативосьмилетнего Ленина соратники стариком звали. И еще помните у Лермонтова: "Старик, я слышал много раз, что ты меня от смерти спас. Зачем?"

— Зачем? — грозно переспросил Кузьминский.

— Так в стихе написано, — упавшим голосом сообщил Коляша.

— Ну в общем, смягчил про старикана, — признал Смирнов. Они подходили к площади. — Неудобно как–то здесь в браслетах, выбивается из респектабельного стиля. Если я их сниму, генерал, брыкаться не будете?

— Не буду, — твердо пообещал генерал. — Что это ты все генерал, да генерал? Первый, что ли, генерал на твоем счету?

— Не могу я тебя по имени звать. Противно, — объяснил Смирнов и щелкнул ключом раскрывая наручники. Плейбой Дима с наслаждением потряс поднятыми вверх руками и с живостью огляделся. Уютная площадь среднеевропейского городка: хорошо покрашенные фасады с кокетливыми зарослями туи, промытые тротуары, тщательно подметенная проезжая часть и роскошная клумба посредине, на самой высокой точке которой резвился с луком и стрелами Купидон. Понравилось все это генералу очень. О чем и сказал:

— Мило здесь, очень мило. И даже со вкусом, вот что удивительно.

— О тех троих, что в топи, отряхнулся уже? — тихо спросил Кузьминский.

— А ты? — резко обернувшись, вопросом на вопрос ответил генерал.

— А я — нет, — так же тихо признался Виктор.

Через площадь, оживленно беседуя, шли пять человек в камуфлированной униформе. Из охраны, наверное.

Пятеро пересекли площадь и направились к домику поменьше, стоявшему на отшибе.

Смирнов без стука открыл дверь в гостиную.

61

Горел камин. В разлапистом кожаном финском кресле перед камином сидел Игорь Дмитриевич и смотрел на огонь.

Вышедший в гостиную вместе со всеми плейбой Дима хищно и весело осклабился и вдруг неожиданно запел:

— Ты сидишь у камина и смотришь с тоской,

Как печально огонь догорает.

Пропел очень даже музыкально, а затем перешел на привычную прозу: Только я бы последнюю строчку специально для вас, Игорь Дмитриевич, пел бы так: "Как бесследно досье исчезает" красиво и по делу, не правда ли? Женечка привез из конторы обширнейшее ваше агентурное досье, и вы, размышляя о бренности всего земного, по листочку кидали его в огонь, любуясь причудливой игрой языков пламени. Я прав или не прав?! Я прав или не прав?! Я прав или не прав?!

Плейбой орал. Игорь Дмитриевич высвободился из кресла и, не глядя на беснующегося плейбоя, холодно спросил у Смирнова:

— Кто он и что это такое?

— Это послепроигрышная истерика, Игорь Дмитриевич.

— Вы могли бы его утихомирить?

— А зачем?

— Тогда уведите его отсюда.

— Я — прав, — окончательно решил генерал–плейбой и бухнулся в свободное кресло.

Игорь Дмитриевич до желваков сжал зубы, на миг прикрыл глаза, взял себя в руки, заставил себя говорить вежливо:

— Насколько я понимаю, Александр Иванович, вам удалось обезвредить террористическую группу, имевшую целью уничтожение ряда ответственных работников, в том числе и меня…

— Кому ты нужен, перевертыш на веревочке, — перебил плейбой Дима.

— Но то, что вы привели ко мне этого мерзавца, ей богу, переходит все границы, — не слыша плейбоя, продолжал Игорь Дмитриевич. — Я все понимаю: нервные перегрузки, разрядка, желание обнаружить свой успех…

— Мне необходимо помещение, — на этот раз Игоря Дмитриевича перебил Смирнов. — На отшибе, изолированное, с одним входом и выходом.

— Зачем? — сухо поинтересовался Игорь Дмитриевич.

— Мне срочно необходимо провести предварительные допросы и очные ставки, — объяснил Смирнов. — В очных ставках должны принять участие и вы.

— Но поймите же, Александр Иванович, я занят по горло: через четверть часа общий ужин, а через два часа начало переговоров.

— Поужинаете попозже, — не то издеваясь, не то советуя, сказал Смирнов. — Так как насчет помещения, чтобы ваши апартаменты не осквернять?

Игорь Дмитриевич снял трубку, накрутил три цифры и заговорил без паузы:

— Комендант, срочно необходимо изолированное, на отшибе от основных объектов помещение с надежным и единственным входом и выходом… Да… Да… Да, скорее всего. Пришлите ко мне сопровождающего. — Игорь Дмитриевич положил трубку и легко улыбнувшись, спросил Смирнова: Тренировочный тир вас устроит?

— В тире расстреливать удобно… — отметил Смирнов, вздохнул и решил: — Подойдет.

— Подойдет, чтобы меня расстрелять? — продолжал нервничать плейбой.

— Кому ты нужен, — возвратил его слова Смирнов. — Ты лучше мне скажи, где твой начальничек Женя сейчас обитает?

— У своего начальника спрашивайте, — весело глядя на Игоря Дмитриевича посоветовал плейбой. — Он по корешам.

— Перестань паясничать! — вдруг рявкнул Смирнов, — Где он?

— Он должен ждать меня в нашей палатке — легко дал сведения генерал.

— Это та, что за наблюдательной вышкой?

— Именно, именно, дорогой и обо всем осведомленный мсье Смирнов.

— Он со страху палить не начнет?

— Не должен бы, потому как особо не умеет, — генерал–плейбой совсем успокоился и с неким мазохистским любопытством ожидал занимательного продолжения. — Но что не сделаешь от страха…

— Понятно. Игорь Дмитриевич, Витольд Германович здесь?

— Мы же условились…

— Пригласите его в тир. И сами не забудьте придти. Коляша, Виктор, генерал — ваш, а мы с Жорой к другому генералу наведаемся.

Предварительно постучав, в гостиную вошел военный, неумело одевшийся в штатское, и доложил:

— По вашему приказанию прибыл.

…Англичанин Женя лежал на койке и читал глянцевого и яркого Микки Спиллейна. Естественно, по–английски.

"Узи" Георгия Сырцова черной дыркой смотрел ему в лоб.

— Вставайте, генерал, — сочувственно предложил Смирнов. — Вы нам нужны.

Сев, Англичанин Женя кинул Спирлейна на соседнюю койку и спросил без удивления:

— Александр Иванович Смирнов?

— Тебе сказано, чтобы вставал, — грубо вмешался Сырцов. — Встать и руки за голову!

— Раз сказано… — Англичанин, не спеша поднялся и заложил ладони на затылок.

— Я его шмонаю, Александр Иванович?

— Естественно, Жора.

Ненужно резко теребя и разворачивая податливого генерала, Сырцов обыскал его тщательнейшим образом. На грубое солдатское одеяло Сырцов кидал поочередно: "Беретту" из–за пазухи, миниатюрный браунинг из нажопника, бумажник из внутреннего кармана твидового пиджака. Смирнов раскрыл бумажник и вынул из него кровавое удостоверение.

— Первый при ксиве! — удивился Сырцов.

— Евгений Ростиславович Жилинский — прочитал Смирнов. — Поляк, что ли?

— Дворянин. Российский дворянин — не без гордости поправил его Англичанин Женя.

— Все теперь дворяне, — небрежно заметил Смирнов. — Одевайтесь.

Российский дворянин ловко влез в уже прощупанное Сырцовым английское, в талию двубортное пальто. Пальто сидело на нем как лайковая перчатка на руке. Он обернулся к Смирнову:

— Куда прикажете идти?

— Укажем — мрачно ответил Сырцов.

Подземный тир–бункер был отделан похлеще чем бункер небезызвестного Адольфа! Собственно широкий тоннель для стрельбы с автоматически гуляющими туда–сюда мишенями, с приспособлениями для стрельбы лежа, стоя, из пистолетов, из автоматов, из винтовок находился в стороне и отдалении. Главным же был громадный, как ангар, холл. Разбросанные по нему в художественном беспорядке низкие столы драгоценного дерева в окружении мягчайших кресел были отделены друг от друга изящными решетчатыми перегородками, увитыми цепкими темнозелеными лозами дикого винограда. А у стены — самое главное: сияющие амуницией ряды (до батальона) разнообразнейших бутылок из темного дерева в латунном оформлении обширной стойки с дюжиной высоких стульев при ней — бар.

Все устроились в креслах посредине холла, где перегородок не было. Лишь Коляша сидел на высоком табурете у стойки, сидел, правда, спиной к бутылкам. Сидел, от нечего делать помахивая "агнумом".

— Садись, где хочешь, — разрешил Сырцов генералу Жилинскому.

Англичанин Женя осмотрел присутствующих. Сидели так: за одним столом Витольд Германович с Игорем Дмитриевичем, за другим — плейбой Дима под приглядом Кузьминского, а за третьим — Роман Казарян, Леонид Махов и главный борец за коммунистические идеалы Юрий Егорович. У блиндированных дверей скромно стояли двое — охранники Игоря Дмитриевича.

Генерал Жилинский подумал и сел за стол к Игорю Дмитриевичу и Витольду Германовичу.

— Леня, а где твои опера? — обеспокоенно поинтересовался Смирнов.

— Трое здесь, у входа…

— А я и не заметил, — перебив, с огорчением признался Смирнов.

— Такие вот они у меня молодцы, — погордился Махов. — А остальные, Александр Иванович, из них волкодавов треплют.

— И результаты? — без особого любопытства спросил Смирнов.

— Что считать результатом — философски заметил Махов. — Пока молчат, какие–либо документы отсутствуют, разрешения на владение и ношение разнообразного арсенала, что при них, нет. Поскольку им не позволяют, постольку они общаются друг с другом условными репликами…

— Боже, какие идиоты! — перебил Махова плейбой. Махов сморщил нос, прищурил глаза — оценивал плейбоя — оценил и продолжил:

— Их командованием не разработаны модель поведения при проигрыше. Упущение. Хотя как могли быть проигрыши у вашего заведения в семидесятилетней войне против своего народа. Объединены, мощно вооружены будем квалифицировать как опаснейшее бандоформирование.

— Своего генерала сдадут?

— Со временем, — уверенно ответил Махов, встав из–за стола, подошел к стойке. — Англичанин, это что — все бутафория?

Коляша глянул на бутылки, глянул на Махова, понял, что по сути тот здесь официально самый главный и пообещал:

— Сейчас проверю — опытной рукой выхватил из ряда бутылку кентуккийского бурбона "Джим Бим", налил из нее в высокий стакан, сделал хороший глоток, посмаковал и дал оценку: — Хай класс, подполковник. Налить этого или чего–нибудь еще желаете?

— Мне бы чего послаще. "Черри" поищи.

— Спиртные напитки без особого разрешения трогать не рекомендуется, голосом, в котором боролись долг со страхом, сказал от двери один из охранников Игоря Дмитриевича.

— Мы, петушок, не трогаем, а пьем, — успокоил его Коляша, долил себе понравившегося "Джим Бима", а Махову налил немаленький стакан мгновенно обнаруженного датского "Черри". — С окончанием работы, подполковник.

— Ну, до настоящего окончания еще далеко, — Махов рассматривал черно–бордовый напиток на свет. — Но за завершение первого этапа пожалуй.

Они чокнулись, не спеша, для продления удовольствия, выпили и притихли в предощущении благотворного и праздничного воздействия.

— Долго будет продолжаться этот балаган?! — с визгом выкрикнул (не выдержали нервишки) партийный вождь Юрий Егорович. Смирнов без намека на улыбку с нехорошей мутью во взоре посмотрел на него и дал ответ:

— Сколько я захочу.

А Казарян добавил укоризненно:

— Не ожидал я от тебя такой бестактности, Юра, не ожидал!

У остальных нервы были покрепче: бесстрастно восседали в креслах, не глядели друг на друга, не реагировали ни на разговоры — сосредоточились, готовились. Ко всему.

Смирнов еще раз осмотрел их всех и подошел к стойке.

— Налей–ка мне полторашку, Николай.

— Водки? — зная вкусы старика, предложил Коляша.

— Нет, пожалуй, коньяка. Чего–то сердце сегодня жмет.

— Расширим сосуды! — обрадовался Коляша и налил требуемого от сердца.

Смирнов медленно влил в себя дозу, шумно выдохнул и с трудом взобрался на высокий табурет, чтобы чуть сверху видеть всех. И опять не выдержал коммунист, опять завизжал как свинья:

— Я протестую! Мы во власти хулиганов и пьяниц!

Ладонью, но со всего размаха и в полную силу врезал Казарян по партийному личику. Юрий Егорович беззвучно завалился за стол.

— Не слишком ли круто? — посомневался от соседнего стола Витольд Германович. — Так и память отшибить можно.

— В самый раз — не согласился Казарян, поднимая с пола и усаживая в кресло тряпичного Юрия Егоровича. Усадил, посочувствовал: — Давненько тебе рыло не чистили, Юра. Наверное, с тех самых лет, когда ты председателем пионерского отряда стал. Другие времена, другие игры. Привыкай, родной.

Пригладил ладошкой коммунисту редкие волосы и тоже подошел к стойке, на ходу толстым пальцем указав на бутылку коньяка. Коляша налил, Казарян выпил. Чтобы покончить с этим делом, Смирнов спросил:

— Кто еще хочет выпить?

Сырцов хотел, но промолчал. Остальные отрицательно помотали головами — не хотели.

— Что ж тогда начнем попытку приблизиться к смыслу всего происшедшего и происходящего. Коля, где Вадим?

— Рыжий–то? Они со Спиридоновым под видом подготовки к концерту какие–то фокусы с магнитофонами производят.

— Сходи за ними, будь добр, а?

— У меня пацаны на свежем воздухе, вмиг доставят, — пообещал Коляша и вышел. Смирнов еще раз осмотрел присутствующих и заметил:

— Каждый со своим войском, Витольд Германович, у вас парочки преданных агентов где–нибудь поблизости не найдется?

— К сожалению, нет, Александр Иванович.

— А у Юрия Егоровича?

Щека у Юрия Егоровича изрядно увеличилась. Нежно придерживая ее левой рукой, он гневно ответил:

— За мной сотни, тысячи, миллионы честных коммунистов!

В момент произнесения этой тирады в холл вошли Алик Спиридонов, рыжий Вадим и Коляша, нагруженные аппаратурой. Вошли и несколько опупели от услышанного. Первым пришел в себя рыжий Вадим и спросил на чистом глазу:

— Сегодня мы митинг писать будем?

Казарян аж хрюкнул от удовольствия, Махов хихикнул, а Коляша поощрительно похлопал Вадима по плечу. Остальным было не до юмора. Смирнов, позволив себе стремительно улыбнуться, приказал:

— Все столы готовь, Вадик, чтобы ни словечка не пропало.

Вадик отказавшись от помощи Спиридонова и Коляши, деятельно устанавливал магнитофоны. Казарян крикнул бессмысленно топтавшемуся на месте Спиридонову:

— Хиляй к нам, ассистент звукооператора!

Спиридонов покорно подошел, уселся и вдруг вскочил:

— А выпить на халяву?!

Как журналист–международник хватанул "Джонни Уокера". Хотел было пристроиться в ряд к Махову, Сырцову, Коляше и Смирнову, но Александр строго распорядился:

— Бери бутылку, два стакана и не к Ромке, а к Витьке. Он в связи с добросовестным исполнением обязанностей, я думаю, сильно страдает от жажды. Зная вкусы экс–зятя, Спиридонов помимо "Джонни Уокера" прихватил бутылку "Smirnoff" — самой чистой водки в мире.

Четверо у стойки смотрели на тех, кто за столами. Трое из четверых, не таясь, держали пистолеты наготове.

— Порядок, Александр Иванович, — доложил рыжий.

— Спасибо, Вадим, — поблагодарил Смирнов и приступил:

— С кого начнем?

— Начнем с меня. Вернее, я начну, — оживленно выступил генерал–плейбой. Ватничек он уже скинул, встав, обнаружил — в хорошо подогнанной заказной униформе, в лихо сидящей набекрень каскетке элегантную западноевропейскую стать: уверенность, свобода, нерусская раскрепощенность в движениях. — Вот милиционер сказал, что мои ребята, которые остались в живых, меня сдадут. Хорошие, преданные мне ребята.

— Убийцы, — первый раз подал голос Кузьминский, перебивая.

— Все мы здесь — убийцы, — без запинки, как мяч, принял реплику плейбой и вернулся к продолжению собственной мысли: — Я поначалу даже обиделся за них, а затем понял: действительно сдадут. Они не прикрытые, они голые на ветру. Это подразделение, находившееся под моим командованием, ни по одной бумажке не числится в конторе. Это аппендикс, и только мой аппендикс. До тех пор, пока этот отряд неуловим, он — всесилен, ибо его нет. Так и было долгое–долгое время. Но по собственной инициативе вызвав джина из бутылки — я имею в виду тебя, мент–патриарх — мы твоими стараниями обнаружились и в конечном счете проиграли. Теперь у ребят один выход: сдавать старшего, того, кто отдавал приказы, то есть меня.

— Смысл и цель операции, — перебил Смирнов. Плейбою была нужна площадка. Кокетливой походкой наемного танцора–жиголо он выскочил на свободный пятачок между креслами и баром, пируэтом развернулся на триста шестьдесят градусов — осматривал всех, показывал себя всем — и, глядя Смирнову в глаза, серьезно ответил на вопрос:

— Прикончить тебя, полковник, и, по особой просьбе генерал–лейтенанта Жилинского, твоего помощника Сырцова.

— Ментов, значит, — догадался Махов и быстро спросил: — А почему еще и не меня?

— Вы, месье, нашей определенной службой были просчитаны, как способный карьерист–конформист, и ваше появление в смирновских рядах полная для нас неожиданность.

— Чупров, — первый раз назвал плейбоя по фамилии Смирнов. — Ты же отлично понимаешь, что я спрашивал об операции в целом. И с самого начала.

— То, чем тебя заманили в дело, играя на твоих патриотических чувствах, полковник, — полная туфта. Валюта и документация на нее переводились за бугор частями, начиная с восемьдесят девятого года, с весны. Операция была завершена к этому лету. Рублевые накопления были пристроены в различные торгово–финансовые, посреднические, совместные предприятия, которые выплачивали партии дивиденды, на которые все партработники от инструктора райкома до секретаря ЦК вкусно и сытно кормились. В июле в ЦК, у присутствующего здесь любимого народом Юрия Егоровича состоялось совещание, на котором были подведены итоги операции "были деньги — денег нет". На совещании присутствовали Жилинский и я. Там и было решено, что конспиративность недостаточно обеспечена и что следует пройтись по возможно высовывающимся концам. Юрий Егорович даже предложил, что при явной ненадежности отдельных звеньев цепочки, следует ликвидировать их.

— Ложь! — звенящим голосом прокричал Юрий Егорович.

— Да заткнись ты — вяло посоветовал ему плейбой и продолжил: Операцию "Волкодав на свободной охоте" разрабатывал Жилинский при моем участии. Нам были хорошо известны ваши возможности и ваш уникальный опыт, Смирнов, и работу по обнаружению слабинок в цепи мы решили подсунуть вам. Вы обнаруживаете, мы ликвидируем. Разделение труда. Технически вовлечь вас в дело было нетрудно: наш агент с шестьдесят восьмого года Игорь Дмитриевич…

— Клевета! — взревел Игорь Дмитриевич.

— Молчать! — еще громче рявкнул Смирнов и трахнул кулаком по стойке.

— Тут нам нежданно–негаданно помог ренегат Зверев. Он, всерьез веря в пока еще существующую возможность перехватить ценности, независимо от нас рекомендовал Смирнова. Мы, изредка помазывая вас по губам Ванькой Курдюмовым, шли по вашим следам, благо были полностью информированы магнитофонными записями, любезно предоставляемыми нам Игорем Дмитриевичем, и, ликвидируя подозрительные звенья, ремонтировали цепочку.

— Не много ли говоришь, Димон? — тихо спросил Жилинский.

— Мне молчать и взять на себя все, как руководителю бандформирования, никоим образом не относящегося к ГБ? И к стенке? А ты, весь в белом, будешь продолжать беззаветно защищать невидимые рубежи новой России? Извини–подвинься, Женя. К стенке станем вместе за шесть организованных нами убийств.

— Что ты со своими молодчиками творил — это твое дело. Ты был полностью самостоятелен и отвечать за все содеянное будешь ты один. Так что это ты извини–подвинься, Димон, — небрежно сказал Жилинский.

Плейбой промолчал и тихо направился к Жилинскому. Витольд Германович, упреждая возможные эксцессы, поднялся. Плейбой не дошел до их стола шага три и остановился, щерясь, как волк, и рассматривая Жилинского.

— Ты! Пидар гнойный! — ненавистно, на выдохе, вполголоса опять заговорил генерал Чупров. — Трахать адъютантов и ординарцев в служебном кабинете и в том же кабинете планчики составлять — милое и приятное дело. Но планчики–то — планчики убийств, которые осуществлял не мой — наш с тобой отряд. Не любил ты оставлять бумажек, но кое–что оставил, а я спрятал. Я еще многое скажу, Женюрка.

— Ничего–то ты не скажешь, — грустно произнес Жилинский, встал и не вынимая правой руки из кармана пальто, трижды выстрелил в генерала–плейбоя. Плейбой, еще складывался, чтобы лечь на пол, еще дымилась большая дыра в шикарном английском пальто, когда раздался четвертый выстрел: один из охранников Игоря Дмитриевича, раскорякой присев, успел с двух рук выстрелить в Жилинского. Второй раз выстрелить ему не дал Махов. В отчаянном прыжке он достал охранника и рукоятью "макарова" нанес удар по темени. Охранник упал. Второй охранник стоял не шевелясь: на него смотрели пистолеты Сырцова и Коляши.

Но было поздно. Пуля охранника вошла Жилинскому в глаз и вышла через затылок. Его откинуло в кресло, и он сидел в нем уронив развороченную голову.

Генерал–плейбой в позе зародыша во чреве матери дважды дернулся и затих навсегда.

Охранников обезоружили. Еще не до конца пришедший в себя после Маховского подарка стрелок беспрерывно бормотал:

— Я по инструкции… Я по инструкции… Я по инструкции…

— Уберите трупы, — приказал охранникам Махов.

— Куда? — спросил тот, который не стрелял.

— Во двор, на помойку, не знаю куда! — вдруг разорался Махов и, сразу же остыв, добавил: — И кровь вытрите.

— Чем? — опять задал вопрос тот, что не стрелял.

— Плащом своим, мать твою!

Сначала плейбоя, затем Жилинского. За руки, за ноги. Тот, который не стрелял, нашел видимо, подсобку, потому что принес ведро с водой и две половых тряпки. По бабьи, отклячив зады, охранники, предварительно протерев кресло, в котором в последний раз обитался Жилинский, старательно замывали пол. Сделали дело, выпрямились с тряпками в руках и вопросительно посмотрели на Игоря Дмитриевича.

— Вы свободны сейчас. Подождите меня в главном здании, — распорядился Игорь Дмитриевич.

— Нет, — жестко сказал Смирнов. — Все остаются здесь. А к тебе, Леня, у меня просьба: приведи сюда своих ребят.

Махов вышел, а Витольд Германович горестно напомнил:

— Все кончено, Александр Иванович.

— Все еще только начинается, — возразил Смирнов.

Бесшумно вошли опера и скромненько уселись за дальний столик.

— Дай ребятам что–нибудь выпить, Коляша, — сказал Смирнов.

Коляша слегка поперхнулся — они с Сырцовым как раз засаживали по третьей, — но, ликвидировав казус стаканом "боржоми", мигом доставил на стол ментам литровый сосуд "Абсолюта", три "Пепси" и стаканы.

Вспомнив про благодетельное действие этого лекарства, выпили и Казарян с Кузьминским и Спиридоновым.

— Через час с небольшим у меня начало переговоров с послами. И я формально, хоть несколько минут, должен быть на обеде, — холодно напомнил о своих государственных заботах Игорь Дмитриевич.

— Успеете и на обеде побыть, Игорь Дмитриевич, и переговоры начать, все успеете. Вы ведь у нас шустрый, очень шустрый, — непонятно и с отдаленной угрозой пошутил Смирнов и, наведя окончательный порядок, приступил: — Перед тем как привести его сюда, мы с Сырцовым тщательно и профессионально обыскали Жилинского. Вопрос: кто передал Жилинскому пистолет?

Стало тихо в холле. Стало тихо в тире. Все молчали. Никто не передавал.

— Дело ваше, не признавайтесь, — без огорчения согласился с общим молчанием Смирнов. — Тогда я хочу поговорить о двух господах, присутствующих здесь. О вас, Игорь Дмитриевич, и о вас, Витольд Германович. То, что вы на крючке ГБ за грехи молодости. Игорь Дмитриевич, я понял ко второй нашей встрече и старался вести игру так, чтобы помехи со стороны конторы были минимальными. Несколько удивлял меня опытный чекист, которого, как я знал из достоверных источников, люто ненавидели в ГБ, удивлял безоглядной верой в Игоря Дмитриевича. Первую нашу трехстороннюю встречу я не просчитал целиком как надо: слишком был занят Игорем Дмитриевичем, но уже на второй кое–что меня заинтересовало. Чисто мизансценически. — Смирнов поискал глазами в зале, не нашел и трубно позвал: — Вадик, ты где?

— Здесь я, — неохотно оторвавшись от аппаратуры, поднял голову рыжий Вадим.

— Иди сюда. — Вадим подошел и Смирнов положил ему руку на плечо. — Ту катушку, что мы с Сырцовым в бумажнике Жилинского нашли, проработал?

— От и до, — с достоинством доложил Вадим и тут же ради справедливости быстро добавил: — Мне товарищ обозреватель сильно помог. У него ухо, как локатор, и опыт колоссальный. Он интуитивно определял, а я технически рассчитывал.

— Ну, и что вы определили и рассчитали?

— Запись сделана в кафе Маркони, на последней вашей встрече. Качество весьма среднее, моя запись безусловно лучше. Сравнение этих двух записей позволило нам безошибочно определить нахождение микрофона, ведшего запись. Не моего, естественно.

— И где же находился этот микрофон? — формально и для информации общественности поинтересовался Смирнов.

— В галстучной булавке Витольда Германовича.

— Вот почему я и говорил о моем интересе к мизансцене наших тройственных встреч, — со старческой назидательностью продолжил Смирнов. Всегда, напротив, всегда — фронтально на меня, всегда с заинтересованным наклоном ко мне, Витольд Германович. И для того, чтобы окончательно развеять последние сомнения слушателей давай, Вадик, еще аргумент.

— В дезе о переговорах на Курском вокзале прозвучала фраза, первая фраза: "начинайте с фактов". Лабораторным и экспериментальным путем нами установлено, что запись этих слов в дезе произведена не в кафе, где велся разговор, который также записал Александр Иванович, а совсем в другом месте, более приспособленном для чистой записи.

— Ну и что ты думаешь по этому поводу?

— Видимо, эта фраза была невнятна, и перед передачей ленты заинтересованным лицам этот кусок был записан заново.

— Профессионал–контрразведчик, опасался, что безрукий дилетант не сможет осуществить качественную запись и взял все заботы по этой щекотливой операции на себя, — констатировал Смирнов.

— Как же получилось, что принципиальный борец с политическим сыском Витольд Германович Зверев сознательно помогал активно сотрудничавшему с этим сыском Игорю Дмитриевичу? Помогал конторе, которую ненавидел? На непростой этот вопрос всего один простой ответ: сговор. Сговор, целью которого были досье на известного нам государственного деятеля и уничтожение особо опасных противников принципиального борца во всесильной конторе. Но нельзя одной рукой ухватиться за титьку и за задницу.

— Значит, можно, Александр Иванович, — почти весело перебил его Витольд Германович. — Никакого досье нет, а наиболее опасные для нового демократического общества сотрудники конторы уничтожены.

— Скоро самым опасным для нового демократического общества сотрудником конторы станешь ты, Витольд. А насчет того, ухватились вы или нет… За титьку вы держитесь крепко. Ну, а насчет задницы… Задница, в первую очередь, я. Да и все сидящие здесь, как вы считаете, полные задницы. Но вы за них не ухватились и, надеюсь, не ухватитесь никогда. Смирнов замолк на секунду, сморщился, обнажив хищную пластмассовую челюсть. — Смотрите на них, ребята, и запоминайте будущих врагов!

— У тебя, Александр, кроме гнилой ниточки в руках ничего нет, слегка даже презрительно опять выступил Зверев. — Ты ничего не докажешь.

— Естественно, — согласился Смирнов. — И ты станешь большим начальником в конторе, а он одним из политических лидеров России. Но предавший единожды предаст еще сто раз. Мы не доказывать будем, мы будем знать и готовиться.

Игорь Дмитриевич резко встал, демонстративно глянул на часы и объявил: — Мне пора.

Спиридонов перехватил его уже у входа и попросил:

— Повернись ко мне, Игорь.

Игорь Дмитриевич надменно повернулся, и тогда Алик ладошкой шлепнул его по левой щеке, а тыльной стороной ладошки — по правой. И разрешил:

— Теперь можешь идти.

И — ничего не поделаешь — пришлось Игорю Дмитриевичу уйти.

Смирнов вплотную подошел к Звереву и шепотом спросил:

— Ты зачем передал Жилинскому пистолет?

— Я считал, что он должен застрелиться, — четко ответил Витольд. Смирнов приблизил к нему свое мокрое от пота, воспаленное лицо и не то чтобы прошептал, просвистел скорее:

— Нет, скот, ты считал, что он должен застрелить меня, — и, развернувшись, направился к Махову. — Извини, Леня, наворочали мы тут. Тебе с бригадой всю ночь лопатить. И пожалей нас, стариков, отпусти на сутки, умаялись мы очень.

— О чем речь, Александр Иванович!

62

Они — Смирнов, Спиридонов, Казарян и Кузьминский вышли из бункера на волю. Александру казалось, что, вдохнет свежего воздуха и полегчает. Вдохнул, но не полегчало. Они шли мимо курзала и слышали, как там свежий молодой женский голос под гитару допевал романс "Капризная, упрямая".

— Алуська, — как бы гордясь, узнал Кузьминский.

Раздались аплодисменты, а после аплодисментов возник спокойный и глубокий баритон Игоря Дмитриевича:

— Дамы и господа! Друзья! Поблагодарим наших милых гостей за этот чудесный импровизированный концерт, за то удовольствие…

Они свернули за угол и продолжения речи не слышали.

…В "джипе", посидев немного за баранкой, Смирнов сказал виновато: Чевой–то я притомился, пацаны. Рома, будь добр, веди машину.

Алик ушел на заднее сиденье. Смирнов с трудом сдвинулся направо, Роман сел за руль и понеслись.

Когда подъезжали к Москве, Смирнов хрипло спросил:

— Который час?

— Половина одиннадцатого, — поспешно ответил Алик, давно уже с тревогой наблюдая сзади странно изменившийся смирновский полупрофиль и приказал Роману: — Сразу же ко мне.

— Перевертыши на веревочке, — вспомнил вдруг чупровские слова Смирнов. — Сколько же их там, перевертышей на веревочке.

— Где? В Белом Доме? — не отрывая взгляда от дороги спросил Казарян. Он не видел лица Смирнова и поэтому просто вел беседу.

— Всюду, всюду, всюду… — бормотал уже Смирнов. Дикая боль, боль, которой он никогда не испытывал, он, получавший в свое многострадальное тело и пули и осколки, дикая эта боль огненным прутом как раз посередине разрезала его грудную клетку. И впервые в жизни Смирнов произнес слова: Болит, болит.

— На Пироговку, Рома! — в ужасе закричал Алик. — Скорее, скорее! У него инфаркт!

Смирнов еще помнил, как сквозь болевую шоковую пелену, прорывались разговоры:

— Сейчас, сейчас врачи спустятся.

И свое:

— Больно, больно.

— Успеешь?

— Еще не понимаю.

— Отек легких?

— В начале.

И свое:

— Больно, больно.

Положили на коляску и покатили по длинному коридору, вкатили в громадную оцинкованную кабину лифта. Больше он ничего не помнил.

63

Первое, что он почувствовал, — инородное тело в ноздре. Он с осторожностью открыл глаза и ближним зрением увидел, что весь опутан проводами и трубочками, концы которых были приклеены или воткнуты в него. Он почуял присутствие над своей головой что–то живое, закатил глаза и увидел серый экран, по которому беспрерывно передвигался яркий зигзаг. Опуская глаза, он вдруг заметил сидящего рядом Алика, который читал газету.

— Ты почему здесь? — писклявым голосом спросил Смирнов. — В реанимацию посторонних не пускают.

— У меня здешний босс — школьный кореш.

— Сколько я здесь?

— Сутки, Саня.

— Выполз?

— Говорят. Я сейчас, — сказал Алик и вышел.

Секунд через двадцать в дверях появилась Лидия, жена его, коренная москвичка, живущая у моря, интеллигентка хренова. Платочком смахнула слезы и с ходу:

— Все, Саша, решено: переезжаем в Подмосковье. Я советовалась с врачами, я уже связалась с одной обменной конторой…

Слезы слабости расфокусировали ее изображение, и он, видя ее мутной тенью, счастливо попросил:

— Господи, Лидка, дай хоть ожить для начала.