Антология советского детектива-34. Компиляция. Книги 1-20

Введение. Исповедь моего друга, который чуть не стал детективом

Поскольку, исповедуясь, мой друг Порфирий Платонович Зотов не взял с меня обета молчания, я позволю себе привести здесь его неофициальную биографию.

Письмо это было написано на смертном одре: мой друг тяжело болел. К счастью, он выздоровел. Но с тех пор больше никогда не заходил в зал судебного заседания.

Тут, однако, я должен дать некоторые пояснения, касающиеся нашего с ним знакомства.

Было это ранней весной 1944 года. Мы стояли где-то под Белостоком на тихом участке фронта. Нейтральная полоса простиралась километра на два — два с половиной. Сразу же за нашими позициями тянулось болото, поросшее молодым лесом, дальше протекала речка, а уж там были немецкие окопы. Мы выставляли на опушке леса прямо в болоте боевое охранение, чтобы визит немецких разведчиков не оказался неожиданным.

Однажды ночью нас подняли по тревоге: на боевое охранение второй, кажется, роты напали немцы. Никакой схватки не произошло, однако прибежавшие солдаты уверяли, что своими глазами видели целый отряд:

— Идут, фонарями светят.

Нападение подтверждало и то, что вернулись только двое из трех.

Разведвзвод со всеми предосторожностями пробирался по болоту. Идти приходилось по колено в воде. Каждую минуту мы ждали встречи. Но в лесу все тихо. Может, немцы засаду устроили? Мы окружили место, которое покинули наши дозорные. Никого! Брошенное имущество: несколько автоматных дисков, шинели, кое-какие продукты. Все было на месте, кроме… третьего бойца и банки со свиной тушенкой. Куда они запропастились, никто понять не мог.

Вдруг сверху брякнул в болото какой-то предмет. Мы схватились за автоматы. Предметом оказалась банка из-под тушенки.

— Эй, не подстрелите! — донеслось с дерева, и вскоре мы окружили «пропавшего» солдата.

Стали расспрашивать, что и как. Оказывается, вот что случилось. Немцы у себя на передовой всю ночь бросают ракеты. Один наш охранник задремал, а потом внезапно проснулся. И ему почудилось, будто по кустам кто-то пробирается с фонариком — это падающая ракета создавала такое впечатление. Парень и поднял тревогу. Двое подхватили автоматы и кинулись бежать, а третий остался.

— Что же ты не остановил их? — спрашиваем «пропавшего».

— Так я оглядеться не успел, как они исчезли, — невозмутимо ответил тот. — Осмотрелся — вроде тихо. Ну и остался.

Когда мы возвращались, то шли вместе с тем солдатом. Я и спросил, не страшно ли одному в ночном лесу было, да еще после паники.

— Страшновато, — ответил он спокойно. — Но у меня возникло несколько вопросов. Если это немецкая разведка — то почему с фонарями? Если не разведка — так кто? И сколько их? Пока я пытался ответить, ребят и след простыл. А потом я увидел банку тушенки и — спросил себя: что с ней делать? Ответил я на этот вопрос так: я могу выполнить свой воинский долг, продолжая охранять подразделение, и в то же время в приятности провести время, коротая его с банкой тушенки…

Мы подружились с Зотовым, которого я перекрестил в Зетова, по аналогии с алгебраическим неизвестным: икс, игрек, зет.

Теперь мы задавали вопросы вдвоем. И наряды вне очереди от старшины за любознательность делили пополам. Правда, их стало приходиться больше на каждого.

После войны (мы демобилизовались вместе) Порфирий страстно мечтал о юридической карьере. Однако сделал всего одну попытку. Провалившись на юрфаке, он поступил почему-то в институт коммунального хозяйства и стал специалистом по сантехнике. «Мне было все равно», — говорил мой бедный друг.

Он мечтал стать сыщиком. Хотя, откровенно говоря, данных у него для этого не было никаких. Если кто-нибудь вытащил бы у него из кармана кошелек и он схватил бы вора за руку, уверен, ему и в голову не пришло бы, что преступник в его руках. Мой друг стал бы задавать бесчисленные вопросы, строить невероятные версии, но никак не подумал бы, что кошелек стащил вот этот воришка. Это было бы для него слишком примитивно, такой исход он посчитал бы оскорблением криминалистики.

Мы с ним встречались довольно часто. Он основательно надоедал своими вопросами. Но их наивность частенько ставила меня в тупик, заставляла по-иному взглянуть на судебное дело, на ход расследования, на роль детектива в раскрытии преступления. Именно его бесконечные «почему» заставляли меня вновь возвращаться к делам, сданным в архив, тормошить инспекторов и следователей. И когда Порфирий Платонович «отошел от дел», мне стало как-то неуютно, чего-то не хватало.

Поэтому истории (так мой друг именовал все судебные дела), которые вы, надеюсь, прочтете, обязаны появлением на свет именно ему — человеку, в котором пропал Великий Сыщик. В какой-то степени он предопределил их выбор. Ведь в чем он был прав: чем сложнее и трагичнее преступление, тем с большим блеском проявляются качества тех, кто его раскрывает.

История 1, в которой о криминалистике спорят профессионалы

Поистине, одно дитя может задать столько вопросов и таких, что впору всей Академии наук отвечать.

Что главное в работе криминалиста? Каждое преступление — это целый клубок волевых, внушенных, случайных и социально противоречивых актов, вылившихся в противоправное действие. Поэтому и расследование преступления — не только криминалистический акт. Мой друг, правда, любит говорить, что если бы Шерлок Холмс занялся социологией, то не было бы великого сыщика… Как всегда, я не спорил. Не смог ответить я и на его вопрос.

Но тут произошел один случай. Порфирий был в Донецке у родных, и там на вокзале у него стащили чемодан. Нашли вора тут же, не успел он и трех шагов сделать, — женщина видела, как пьянчуга взял чемодан, и сказала милиционеру.

Разумеется, Порфирий Платонович не мог принять такой версии, слишком уж примитивной. Он поехал в управление внутренних дел, чтоб лично поблагодарить искусных детективов. На слова о том, что в данном конкретном случае об искусстве говорить несколько рискованно, мой друг глубокомысленно заметил:

— Ясно, профессиональная тайна.

— Какая тайна! — рассмеялись сотрудники милиции. — Мы особых секретов из своей работы не делаем.

— Понятно, — заговорщически улыбнулся мой друг, — помощь общественности и все такое. А как же с тем такси?

— С каким такси?

— Да тут, пока я у дежурного сидел, милиционер пришел. Такси, говорит, обнаружено, целый день стоит без водителя. Неужто «мокрое дело»?

— Ах, это! Нашелся водитель. У клиента выпил — куда ж ему за руль? А вы, однако, наблюдательны, гражданин потерпевший!

Надо ли говорить, какой бальзам был пролит на вечно страдающее сердце моего бедного друга. Он написал восторженное благодарственное письмо начальнику управления. Там, конечно, было совсем чуть-чуть о разысканном чемодане, зато полно рассуждений о работе криминалиста, как ее понимал Порфирий Платонович Зетов.

— Всю ночь писал, — говорил он мне. — Хотите посмотреть черновики? Я не выбросил.

Из вежливости я перелистал бумажки. Пожалуй, не только из вежливости. Дело в том, что с донецкими товарищами я был хорошо знаком. Начальник управления, генерал Поперека Михаил Степанович, старый чекист — контрразведчик в войну, один из руководителей борьбы с ОУНовцами в послевоенные годы (ОУН — организация украинских националистов, которые известны у нас больше как банды Степана Бандеры). Михаил Степанович действительно мастер розыска и следствия. Знал я и его заместителя Евгения Леонтьевича Мельника, и сотрудников угрозыска Владимира Максимовича Давиденко, Михаила Ивановича Щеглова, Александра Павловича Семенова и многих других. Они, естественно, чемодан моего друга не искали. Но восторженные слова в их адрес были, на мой взгляд, вполне справедливы.

Я перелистал черновики. Обычная восторженная ерунда. Но одна запись мне понравилась, поэтому я ее приведу.

Ну что ж, несмотря на выспренность слога, очень верные рассуждения. И к товарищам из управления внутренних дел Донецкого облисполкома они как раз подходят.

Поэтому я и расскажу несколько историй, связанных с работой этого подразделения нашей милиции.

Когда пришло в угрозыск сообщение, что в Артемовском районе ограблена касса ОРСа, где похищено 87 тысяч рублей, и оперативная группа, которой руководил Мельник и в которую входили Щеглов и Семенов, прибыла на место происшествия, — следов не было абсолютно никаких. Но касса была вполне реальной, и деньги в ней отсутствовали вполне реально. Значит, был грабитель. Да вот где он?

Окна конторы ОРСа, которая была ограблена, выходят на улицу и на территорию доломитового комбината. Контора охраняется сторожем. На двери надежный висячий замок. Дверь комнаты, где стоит сейф, на английском замке. Ну и сам сейф — тоже по волшебству не открывается. А все как в сказке — все замки закрыты, ни на одном нет повреждений от отмычки, сторож ничего не видел, а 87 тысяч как не бывало.

Возникли версии: либо деньги похитила одна из двух кассирш, либо кто-то из сотрудников конторы, либо «медвежатник» — редкий ныне специалист по ограблению сейфов.

Сыщики, только предположив эти три версии, уже потирали руки — по крайней мере две из них казались многообещающими, да и третья открывала кое-какие перспективы.

Прежде всего, естественно, кассирши. Одна из них готовилась к свадьбе, делала крупные покупки, собиралась уезжать, да к тому же кассу накануне сдала без нужного оформления…

Вторая версия — той ночью окно в комнату, где стоял сейф, оказалось открытым, хотя сотрудники уверяли, что всегда неукоснительно его закрывали. В три часа пополуночи на территории комбината был замечен заместитель начальника ОРСа, имевший доступ к ключам. По его словам, он шел ближней дорогой к станции, чтобы успеть на донецкий поезд. Поезд же отходил в 5 часов утра…

Наконец, засекли одного освободившегося рецидивиста, который сыпал деньгами по ресторанам…

Если вы еще не догадались, что все три тропки никуда не привели, то скажу, так именно и было — никуда! Но скажу и еще одно: заманчиво было пойти на обыск у наиболее подозрительного лица — заместителя директора ОРСа, уже и ордер был выписан. Можно было начать допросы «подозрительной» кассирши, и неизвестно еще, что бы это дало, но уж свадьба была бы расстроена — в этом сомневаться не приходилось. Могли бы арестовать и вышедшего из тюрьмы рецидивиста — лишь потому, что из тюрьмы вышел.

Многое можно бы. Только, как я могу судить, в коллективе Донецкого угрозыска существует святое правило, поддерживаемое железной рукой начальника управления генерала Попереки Михаила Степановича: ни в коем случае не обижать людей подозрением; действовать решительно и быстро, однако имея для того достаточно оснований; ни на йоту не отступать от требований закона. А ведь закон, что не мешает почаще вспоминать, позволяет такие санкции, как арест или обыск, в случаях лишь крайней необходимости. Поэтому ордер на обыск так в нашем случае и не вышел из пределов угрозыска — не было твердой уверенности в причастности замдиректора к преступлению, и, к счастью, это подтвердилось. Версия кассирши тоже ни к чему не привела. И рецидивист к ограблению кассы никакого отношения не имел.

Вот и оказалось: денег нет, три наиболее вероятных версии лопнули. А преступника найти надо.

Шел двадцать первый день с момента ограбления кассы. Настроение у опергруппы было ниже среднего, как сами понимаете. Перебирались и анализировались мельчайшие детали, имеющие хоть какую-то причастность к происшедшему. Поэтому, когда стало известно, что слесарь Виктор Сараев точил на станке какой-то ключ, этому особого значения не придали, однако и не оставили без внимания. Когда же стало известно, что жена слесаря Зоя работала буфетчицей на комбинате (она ушла месяца за четыре до ограбления), это заинтересовало. Сообщение, что одна из кассирш бывала у Сараевых дома — Зоя приглашала ее помочь составить отчет по буфету, — насторожило.

Но дней десять назад Сараевы уехали к родне под Владимир — в отпуск. Задержать супругов не было никаких оснований, да это и мало бы что дало. Решили ехать во Владимирскую область и установить наблюдение за слесарем и его женой.

Но как появиться там? В селе это сразу же вызовет подозрение. В то место даже автобус рейсовый не ходит, хотя это и недалеко от города.

— А как, интересно, они добирались? Возможно, на такси? Тогда есть смысл расспросить водителя, может, что и скажет интересное, — предложил один из группы.

— Идея…

Шофер такси, который вез Сараевых от Владимира до села, отыскался быстро. Такие поездки раз в год случаются. Он действительно рассказал много интересного.

— Ничего парочка, с деньгами. У каждого магазина мы останавливались: то деду отрез, то бабке, то каким-то еще родственникам. Жена часы золотые купила. Солидные люди…

В село приехали, когда там был престольный праздник. Гулянка была в полном разгаре. Виктор Сараев был почетным гостем в каждом доме: донецкий шахтер, денег — куры не клюют! Шахтеры, верно, народ денежный.

Но Сараевы гуляли уж слишком широко. Решено было, как говорится, взять быка за рога.

Пришли к Виктору. Он, надо сказать, не растерялся. Верно, подарки он покупал — так отпускные же получил! Мать потом дом продала — тоже молодым подбросила. «Гуляли широко» — так ведь не каждый день в родные места приезжаешь!

— Деньги? А вы знаете, денег у меня нет, — говорил Виктор, когда ему предъявили ордер на обыск, — все проел да пропил. В общем, истратил.

Действительно, обыскали в доме у родных Виктора и ничего не нашли. Вообще ничего, кроме купленных подарков. Ну что ж, на нет и суда нет! Неужели и эта ниточка оборвалась?

— А вы не обратили внимание на такую деталь, — заметил один из группы. — У Виктора и жены его нет совсем денег. Совсем! Ни рубля. Во всяком случае, мы не видели ни рубля. Но они ж всего десять дней в отпуске. На что дальше жить? Да и обратно надо ехать. Как-то это ненормально…

— Ну, знаете, — возразили ему, — разве русский человек в завтрашний день смотрит, коль гулять начал? Перезаймет. В деревне все друг другу родня.

— Так-то оно так. А все же… Вы подумайте: ни рубля! Не наводит ли это на мысль, что обыска он ждал и все деньги надежно спрятал?

Что ж, резон тут был. Опытные люди. Мельник, Щеглов и Семенов, профессионально чуяли, что не чисто с Виктором. И тогда они пошли на риск. Это не был допрос — просто Виктора пригласили в милицию, когда он уже думал, что его оставили в покое, и сказали:

— Неси-ка деньги!

Готовилось это преступление тщательно и давно. Загодя жена Виктора ушла с комбината. Но предварительно сняла слепок с ключа от наружной двери, который уборщица оставляла в буфете. А потом, помните, кассирша помогала Зое составить отчет. Зоя знала, что связку ключей кассирша обычно носит в кармане жакетки. Перед отчетом Виктор натопил комнату, как баню. Пришли женщины, стали работать. Кассирша сама сняла жакетку и повесила на спинку стула. Этого ждал Виктор: «Перешли бы в столовую — там прохладнее. Не беспокойтесь, жакеточку я в шкаф повешу, чтоб не мялась». Снять слепок с ключей было делом минуты. Выточить ключи было труднее, но первоклассный слесарь справился со своей задачей блестяще.

Они были уверены, что замели следы — десять дней выжидали, а когда поняли, что вне подозрений, уехали гульнуть. Их бы сразу накрыли во владимирском селе, при первом обыске, но во время вечеринки школьный товарищ Виктора, служивший в милиции, проговорился: «Что-то у нас серьезное, из Москвы вроде приехали». Виктор почуял тревогу и немедленно спрятал деньги: закопал в саду. Все до копейки. Он думал, что замел все следы и тем самым «наследил». Именно отсутствие вообще каких бы то ни было денег и вызвало подозрение.

Работа детектива очень индивидуальна. По крайней мере, мне всегда так казалось. Можно, конечно, и нужно советоваться с товарищами, обсуждать ход поиска на совещаниях, и все же анализировать смутные догадки, делать самые фантастические предположения («в порядке бреда») лучше, пожалуй, интимно, наедине с самим собой. И все-таки, по мнению моих собеседников, труд сыщика в равной степени и коллективен.

— Одиночек-любителей в нашем сыске нынче не встретишь, — утверждают опытные детективы.

— Но хорошо это или плохо? Вопрос этот не находит скорого ответа.

— С одной стороны, коллектив, конечно, сила, и сообща мы куда эффективнее работаем, а с другой стороны — что-то ушло. Узкий специалист ушел, детектив, который знал о каком-либо виде преступления все. И чуть ли не всех «специалистов» — по крайней мере, в пределах города знал.

Лет пятьдесят-сорок назад, когда наш уголовный розыск делал первые шаги, в нем работали люди, знавшие все о какой-нибудь отрасли преступного мира. Если случалась квартирная кража — ясно было, кто этим займется; «мокрое дело», взлом сейфа, мошенничество — сразу же начинал действовать сыщик-профессионал в этой области, знавший не только «почерк» той или иной банды или преступника, но даже лично знакомый со многими из них. Потом все это смешалось. Дело в том, что в то время сами преступники узко специализировались. Мало того, что были специалисты, скажем, по квартирным кражам. Среди них были «стукачи» — брали квартиру на стук в дверь, «с добрым утром» — это, когда в коммунальной квартире жильцы себя после ночи в порядок приводят, глядь, а пальто или костюма уже нет. Но профессионал-мошенник никогда на кражу, а тем более на на «мокрое дело» не шел. А потом профессиональная преступность в нашей стране была ликвидирована. Отпала и профессионализация сыска.

Но теперь перед милицией задача — не только поймать преступника, но и предупредить преступление. А это требует более глубокого детального изучения причин, обстоятельств, всей обстановки, родившей правонарушение. Правонарушения, допустим, несовершеннолетних не назовешь профессиональными. Однако тут столько своих особенностей, нюансов, привходящих обстоятельств, что нужна специализация тех, кто занимался делами подростков.

Инспектору угрозыска Александру Павловичу Семенову поручили расследовать преступление, которое совершил человек в красной рубахе. Только эта особенность туалета и была известна милиции…

По шоссе Москва — Симферополь ехал на мотоцикле «Кировец» парень в красной рубахе. Мотоцикл был без номеров, и поэтому автоинспектор остановил его.

— Купил только что, вот до Михайловки доеду, — объяснил парень.

Инспектор потребовал документы. Парень полез в карман и вытащил деньги.

— На вот полсотни.

Но, как говорится, не на того напал! Инспектор приказал парню ехать вперед, а сам двинулся на мотоцикле же следом. Неожиданно парень свернул с шоссе и вломился в кукурузное поле. Инспектор за ним. Вот уже мотоциклы брошены. Впереди мелькнула раза два красная рубаха и пропала. Инспектор в одну сторону, в другую. Остановился. И острая боль пронзила под лопаткой. Когда он очнулся, никого кругом не было. Еле-еле дополз до шоссе. Его подобрали четверо граждан. Они рассказали, что с час назад вооруженный пистолетом человек остановил такси, высадил всех, сел за руль и уехал. Был он в красной рубахе.

Александр Павлович, когда начал знакомиться с происшествием, узнал, что за два дня до этого был ограблен буфет — молодой человек подъехал тоже на мотоцикле. Спустя несколько часов поступило еще сообщение — ограблен буфет в Первомайском. Там же нашли и такси. Однако грабитель был в белой рубахе. Да и он бесследно исчез.

Оставался один след — мотоцикл «Кировец» с двигателем К-1250. Может быть, он приведет к преступнику? Запросили завод. Оттуда сообщили, что мотоцикл с двигателем К-1250 был три года назад направлен для реализации в трест «Советскуголь», что в городе Макеевке. Здесь установили — мотоцикл купил буровой мастер Н.

— Неужто нашли? — мастер улыбался во весь рот Семенову.

— Кого нашли?

— Да мотоцикл мой! Ведь вот подлец, из-под носа угнал. Прямо от проходной. Я же его чуть лопатой не огрел. Да где там…

Теперь представьте себе, что расследование ведет человек, не знающий досконально ту же самую Макеевку и не знакомый с теми ее обитателями, кои упорно не хотят ладить с законом. Перед ним были бы те же самые факты. В частности, и такая деталь. Человек в красной рубахе, угнавший у мастера мотоцикл, вышел на площадь перед проходной завода, как показали свидетели, из узенькой боковой улочки. Ну и что бы эта деталь сказала неопытному человеку? Да ничего. Какая разница — из той улочки вышел или из другого переулочка.

Семенову она сказала многое. Уже два десятка лет он занимается в Донецкой области правонарушениями несовершеннолетних. Естественно, он досконально изучает и «почерк» преступников, и географию, и психологию, и контингент. Он знает и подозрительные места, и подозрительные компании.

Так вот, человек в красной рубахе вышел из улочки, которая вела в Нахаловку, как здесь называют район старых домишек. «Нахаловка» же зарекомендовала себя определенным образом. Там, как было известно Семенову, в последнее время сколотилась группа парней, из которых многие не работали, а некоторые были замешаны в грязных делах, в частности угоняли мотоциклы, «брали» буфеты.

Следовательно, рассуждал Семенов, надо не за сто километров в Первомайске искать человека в красной рубахе, а здесь ждать его. Если предположение, что он из этой компании, верно, — значит, сам придет.

Расчет оказался точным. Человека в красной рубахе взяли тихо и мирно на чердаке, где он отсыпался после вояжа.

— Наверное, есть какие-то качества, которыми обязательно должен обладать детектив? Помимо, конечно, чувства долга, преданности и т. д. Качествами в профессиональном смысле. «Что вы выдвигаете на первое место?» — этот вопрос задал я в Донецком управлении внутренних дел.

— Грамотность, — отвечает Е. Л. Мельник, — профессиональную грамотность. Сколько неудач бывает из-за ее отсутствия. Недавно было совершено преступление, причем использовали для этого угнанное такси. Инспектор ГАИ обнаружил машину на дороге, сел в нее и пригнал в милицию. И — уничтожил следы…

— Смелость и самоотверженность. — И. М. Щеглов, ответив мне, обращается к Семенову: — Помнишь, Саша, как Тертычного брал? — И дальше следовал рассказ о том, как Семенов вступил в борьбу с вооруженным бандитом, как дуло пистолета уже поворачивалось к его груди и как только отчаянная смелость помогла обезвредить преступника.

— Профессиональное чутье. Если хотите, интуиция, — так сказал В. Д. Давиденко.

Она и в самом деле нужна не только литературным героям, эта самая интуиция. И даже в наше время, когда на помощь розыску пришли новейшие технические средства, без особого, опытом лишь дающегося чутья, вряд ли можно обойтись. 105 дней понадобилось Александру Павловичу Семенову, чтобы раскрыть одно преступление. И оно, пожалуй, было раскрыто именно благодаря профессиональному чутью.

В 10 часов вечера в доме Лоленко мирно сидела семья — сам хозяин 65 лет, его сестра того же возраста, мать-старуха и жена 43 лет, по национальности немка. Внезапно распахнулось окно, в комнату вскочил неизвестный. Крикнув «Ни с места!», он уверенно подошел к углу, где лежал небольшой чемоданчик — дед хранил в нем какие-то старые письма, документы и другие дорогие ему реликвии. Когда неизвестный схватил чемодан, старик бросился к нему. В руках неизвестного сверкнул нож. Через мгновение дед упал, обливаясь кровью, а неизвестный исчез.

Странным в этом деле было отсутствие всяких мотивов преступления. Позариться на дедово имущество вряд ли кто мог, поскольку не было самого имущества и даже дом ничего не стоил. Все близкие знали, что в в чемоданчике никаких ценностей нет. Как выяснилось, врагов у Лоленко не было, жил он тихо и мирно, во время оккупации помогал многим. Был, правда, непутевый сын, но какой смысл было ему убивать отца и тем более хватать чемодан? Дедова первая жена умерла, со второй он расстался семь лет назад, нынешняя была третьей.

Но не может же быть такое преступление без мотивов. Не драка же. Неизвестный имел определенную цель — похитить чемоданчик. Только зачем он ему? Если грабитель знал бы, что там деньги или драгоценности. Но этого знать он не мог, ибо ни того, ни другого там никогда не было. И все же он схватил именно чемоданчик. Ответ на эту загадку один — каким-то образом неизвестный уверился в мнимой ценности чемодана. Значит, кто-то…

За три с лишним месяца с кем только не говорил Семенов! Он хорошо познакомился с родственниками покойного, но и это ничего не давало. Не находил он того, кто бы мог стать наводчиком в этом странном ограблении.

Почему, Семенов и сам объяснить не может, но меньше всего симпатий вызывала все же вторая дедова жена, которая семь лет назад ушла от него. Часто Васильевна, как ее звали, посылала на бывшего мужа все кары земные и небесные, честила на всех перекрестках. Но разве свяжешь в логическую цепь старушечью ворчню и убийство? Семенов не уставал выяснять мельчайшие подробности. Он расспрашивал, как живет Васильевна, не изменилось ли в ее существовании что-нибудь. И знавшие пожилую женщину подтверждали: «Да, не та стала Васильевна». «Ох, грех я на душу взяла, господи прости», — эту фразу в последнее время часто слышали от старухи. И еще узнал он, что приезжал к ней какой-то человек, и не то обругал, не то даже прибил Васильевну, прибавив при этом: «Будешь знать, старая ведьма, как с огнем играть».

— Так что же за грех у вас, Васильевна? — спрашивал уже который раз Семенов. — Рассказывайте! И что это за человек вас чуть не порешил?

И Васильевна раскрыла дьявольский план мести. Она сказала бандиту-рецидивисту, будто Лоленко хранит в определенном месте чемоданчик. А в чемоданчике том 25 тысяч рублей. Бандит вломится к старику, всю семью переполошит, а она, Васильевна, будет посмеиваться над своей шуткой — самое ж дорогое у деда возьмут.

Но «шутка» обернулась трагически…

Трое опытных работников уголовного розыска назвали три качества, по их мнению, главные для службы этой, не имеющей себе равной. Они хотели одновременно сказать и о том, что наиболее характерно для «почерка» их товарища — Александра Павловича Семенова, уже двадцать лет несущего опасную вахту, и, как свидетельствует орден Ленина, украсивший его грудь, несущего успешно. Видимо, качества эти необходимы не каждое в отдельности, а лишь все вместе.

— Это как святая троица, — пошутил кто-то из моих собеседников, — истинный детектив существует как бы в трех лицах (опыт, интуиция, грамотность) и все три лица воплощаются в нем одном.

— А он сам — только в коллективе, — начальник управления генерал-лейтенант Поперека включился в нашу беседу. — Да, да. Не примите это мое заявление, как чисто официальное. Дескать, коллектив у нас на первом месте и вот поэтому… Я высоко ценю индивидуальные качества сыщика. Но один он раскрывает преступление только на страницах литературы да на экране. В наших же буднях… Попробуйте проанализировать любую нашу операцию…

У шахтеров есть такое выражение: «попутная добыча». Это когда проходят ствол шахты и натыкаются на непредвиденный пласт угля. Попутный этот уголь, естественно, выдают «на-гора». Для шахтеров — это случайность. Для работников милиции — обязательный поиск…

В мелких кражах из ларьков был уличен некто Ткаченко. Завели уголовное дело, собрали доказательства, жулик во всем признался. Принесли дело начальнику управления. Тот полистал дело и сказал:

— Кажется мне, что попутные пласты вы пропустили. Проверьте-ка еще раз его связи. Не пьянчужка он, который ради пол-литра грабит. Чувствуется не только рука, но и хитрость…

Проверили. Выяснили, что последнее время Ткаченко был в Молдавии, Днепропетровске, Ворошиловграде, Запорожье. Установили, что тринадцать человек «контактировались» с ним, что больше ста краж они совершили, что действовала организованная шайка воров. Словом, «попутная добыча» дала больше, чем основная.

Мы часто подсмеиваемся над термином «руководящие указания». Но если в Донецком управлении внутренних дел вы услышите: «Генерал дал ЦУ» (ценные указания), не улыбайтесь. Они действительно ценные.

Пятнадцать лет жизни Михаил Степанович отдал службе в контрразведке. Он встречался с видными военачальниками, участвовал во многих чекистских операциях в дни войны, он руководил операцией по ликвидации банды, убившей Ярослава Галана. В органы милиции генерал Поперека принес то, что составляет великое наследие Феликса Эдмундовича Дзержинского: уважение к личности советского гражданина, законопослушность, высокий профессионализм.

— Мы все сейчас в походе за культуру нашей работы, — говорил Михаил Степанович, — очень важно в нашей службе и козырнуть красиво, и быть подтянутым навсегда. Но это только азы. «Культурный человек» разве тот, кто по утрам умывается, не толкает соседей в трамвае и умеет говорить «спасибо»? Нет же! Куда больший смысл мы вкладываем в понятие «культурный человек». И к понятию «культурный милиционер» мы теперь более требовательны.

Постоянный поединок с хитрым, изворотливым преступником делит сыщиков на две категории: одних напряженность борьбы закаляет, учит; другим прививает некий профессиональный шаблон, по которому они действуют до тех пор, пока не наступает служебное несоответствие. Лучшей, по-моему, похвалой профессиональному дару Михаила Степановича были слова: генерал никогда не повторяется.

Всем памятна здесь операция по ликвидации банды Буцая. Появившаяся как-то внезапно, эта шайка рецидивистов буквально терроризировала районы. От того момента, когда угрозыск напал на ее след, до полного изобличения преступников прошло двадцать дней. Допросы, очные ставки, полтора десятка экспертиз, следственные эксперименты были проведены в удивительно короткие сроки.

Генерал буквально в мыло загнал угрозыск и следствие. А работникам ОБХСС в это же время говорил, рассматривая план операции:

— Торопитесь, не анализируете фактов. Вдумывайтесь в смысл своей работы. Угрозыск идет от факта преступления к преступнику. В ваше поле зрения обычно попадает человек, которого подозревают в хищениях. К раскрытию преступления вы идете через него. Кто он, растяпа или вор, не всегда ясно. Так что не торопитесь, подозрение ранит больно…

Между прочим, вы не обращали внимания на тот факт, что бессмертные образы детективной литературы, — это не те, кто ловит, а тот, кто думает. Шерлок Холмс «изобрел» дедуктивный метод, честертоновский патер Браун — философ, комиссар Мегрэ — социальный психолог, Порфирий Петрович великого Достоевского — прекрасный человековед. Но все они, придуманные, зеркало своих лучших реальных собратьев.

Правда, реальным приходится пахать менее романтическую ниву. Но думать, думать и думать — это становится рабочим тезисом деятельности милиции. Универсальным тезисом — идет ли речь о погоне за неизвестным мошенником или предстоит допрос хулигана.

Кстати, чем «проще» преступление, тем оно требует большего осмысления. Ведь вот в милицию часто обращаются с жалобами: «Мне угрожал сосед», «Иванов грозил покончить с женой». Каждый раз хватать соседа или Иванова? Пропускать жалобу мимо ушей, пока нет ничего реального? Тут каждый раз сложнейшая, больше психологическая, чем розыскная, проблема.

В Донецке из милиции был уволен участковый инспектор. Если по старым меркам судить, вроде бы ни за что. В семье произошла трагедия — очумевший от пьянства муж убил свою жену.

— Мало ли что может случиться, — оправдывался участковый, — конечно, формально я за все в ответе. Но по существу-то… Мог ли я знать?

— Обязаны были, — жестко говорил генерал.

О профилактике, о предупреждении преступлений разговоры идут давно, в каждом докладе об этом речь, на каждом служебном совещании, в каждой статье. В самом деле, надо предупреждать, — а как практически это делать? Поди узнай, что там у него на уме. Ну, когда из заключения человек вернулся, десяток приводов имеет, тут более или менее ясно. Но у инспектора на участке случилось так называемое бытовое убийство; как его предвидеть — напились, подрались…

Собственно, так до недавних пор и оправдывали бездеятельность. Министр внутренних дел СССР издал приказ об организации и тактике предотвращения преступлений. Это основанная на опыте, подкрепленная выводами науки подробная директива, трактующая сложнейшую правовую, организационную и нравственную проблему.

Приказ — основа, на которой строится конкретная, осмысленная применительно к условиям Донбасса оперативная работа. Надо смотреть правде в глаза — шахтеры могут поработать, не жалея себя, могут и выпить крепко. Народ это серьезный, смелый, решительный не только в подвиге. Все имеет свою оборотную сторону. И когда звучит тяжелая угроза из уст сильного, решительного человека, — это не сотрясение воздуха. А угрозы были. Только участковый инспектор ни разу не побывал в той неблагополучной семье, а от предупреждений соседей отмахивался — предупреждения-то устные…

Начальник УВД издал специальный приказ об отношении к подобным сигналам. И в нем не только оперативные наставления — в нем философия жизни, осмысление функций участкового инспектора, этого представителя административной власти в самой гуще населения, основы тактики общей и индивидуальной профилактики.

Поймать, уличить, обезвредить — эти три фактора охраны общественного порядка традиционны. Они требуют смелости, интуиции, профессионализма. Ныне на первый план выдвигается профилактика — менее романтичный, но наиболее тонкий и сложный аспект деятельности милиции. Трех измерений преступности оказалось недостаточно, значит, в три измерения не уложишь и того, кто ведет с ней борьбу. Не могу коротко сформулировать четвертое измерение, но оно предполагает глубину анализа явлений, широту обобщений, высокий интеллект и подлинную культуру…

Когда я прочитал моему другу вот этот очерк о донецкой милиции, он сказал:

— Сначала неплохо. А вот когда о профилактике начали, о научной организации — извините, не фонтан.

Убедить моего милого друга в том, что романтическая сторона деятельности угрозыска невозможна без твердой научно-методической основы, дело безнадежное. Поэтому на вопрос, что же главное в искусстве детектива, ответить я не мог. Во всяком случае, ответы никак не удовлетворяли моего друга.

Самое бы благоразумное было не ломать копий. Однако вопрос не казался мне таким же праздным. Я тоже искал на него ответа. И эти поиски столкнули меня со следователем по особо важным делам МВД СССР Иваном Владимировичем Штуковым.

История 2, скучная

После того как я рассказываю очередную историю, мой друг задает мне десятки вопросов. Он требует воспроизвести все детали процесса. Это бывает довольно обременительно. И когда Порфирий стал однажды интересоваться делом, которое должно было рассматриваться в суде, я пригласил его пойти со мной.

— Что за дело? — осведомился он.

— Мошенничество на автобазе.

Порфирий Платонович махнул рукой:

— Достойный преемник великих литературных пращуров (мой друг любит говорить красиво) подобным делом и заниматься-то не будет. Скучное дело. Не для сыщика — для бухгалтера.

Я, естественно, не стал настаивать, довольный уже тем, что по вечерам не будет звонков с расспросами. Но когда процесс подходил к концу, не удержался я. Сам позвонил своему невезучему другу.

— Между прочим, — сказал я, — вы многое потеряли, криминалист Зетов. Потому что скучное дело обернулось столь неожиданным образом, следователь так все повернул, что ему позавидовал бы ваш великий тезка из романа Достоевского.

— Разыгрываете? Издеваетесь? — Я будто бы видел, как мой друг засверкал глазами. — Послушаем.

— Извольте…

Кстати, когда начался процесс, многие постоянные посетители судебных залов последовали примеру моего друга — ушли, посчитав дело скучным. Остались самые «стойкие». Мы тогда сидели в сторонке на пустой скамье с пожилой женщиной. Я думал сначала, что она кому-то из подсудимых родственница.

— Как только не воруют, господи! — почти шепотом, но с сердцем воскликнула тогда моя соседка, как я узнал, никому из подсудимых никем не доводящаяся, а просто предпочитающая судебный процесс и театру, и кино, и даже телевизору. В ее словах сквозило суждение знатока. Ибо судебная публика, знает все, разбирается во всем и имеет обо всем свое безапелляционное суждение. Во время процесса публика безгласна — ей не дано высказывать своего мнения, ибо суд не митинг, а строго регламентированный ритуал правосудия. Зато в кулуарах…

Что касается данного конкретного суда, то моя соседка выразилась вполне пренебрежительно, когда был объявлен перерыв и судьи удалились в совещательную комнату.

— Ничего интересного. Ну, еще одни жулики. Хотя, моя бы воля… — Она зло сверкнула глазами. — Ведь надо же до чего додумались! На людском горе наживались…

— Да, — поддержал ее судебный завсегдатай, — скучное дело. Вот, помню…

Процесс и правда не изобиловал драматическими подробностями. Скамью подсудимых занимали вполне заурядные расхитители, их допросы сводились к уточнениям незаконно выплаченных сумм по многочисленным ведомостям и спискам. Ни юридических казусов, ни криминалистических сюрпризов, ни психологических неожиданностей.

Суть дела сводилась вот к чему.

На наших оживленных улицах, увы, нередки автопроисшествия всех видов от превышения скорости до катастроф с человеческими жертвами. Людям, получившим увечья, автобаза выплачивает определенную денежную компенсацию. Потом база предъявляет иск виновному шоферу и, если тот виноват в аварии, будет взыскивать с него деньги. Пострадавшему же компенсация выплачивается немедленно.

Группа работников автобазы № 3 Мосстройтранса, вступив, как пишется в юридических документах, в преступный сговор, решила, как выражаются уже журналисты, погреть на этом руки. Заместитель главного бухгалтера Любовь Менакер и бухгалтер Валентина Пучкова вместе с другими служащими базы, под видом пособий за увечья, стали выплачивать деньги своим совершенно здоровым родственникам и другим подставным лицам. А те большую часть передавали организаторам преступной группы, не оставаясь в накладе и сами.

Чтобы был понятен дальнейший ход событий, мне в двух словах придется изложить технологию преступления.

Итак, в список действительно пострадавших в автоаварии включается несколько подставных лиц. База вместе со списком переводит деньги в отделение связи, которое и рассылает указанные суммы по адресам. Документ (платежное поручение) составляется в трех экземплярах: первый с печатью банка (акцептированный) идет на узел связи, второй остается в банке, третий — хранится на автобазе.

Как действовали воры? Вот, скажем, оформлены документы на очередную выплату. Там значилось, что за повреждение автомашины гражданину Илюшину в числе других следует 29 рублей 84 копейки. Директор базы подписал документ, не вникая особо в его суть. Перед тем как отправлять документ для перевода денег, Пучкова и Менакер допечатывают словами: «тысячу триста» и цифрами «13». И переводят Илюшину 1329 рублей 84 копейки. Переводит почта по первому экземпляру поручения. Второй остается в банке, третий — на базе, где его вскоре уничтожают. Чтобы все сошлось в денежных документах, жулики-бухгалтеры оформляют фиктивную копию платежного поручения о возврате, допустим, совхозу Икс, 1329 рублей 84 копейки, якобы задолженности. Таким образом, движение денежных сумм и счет базы в банке — в ажуре. А 1300 рублей — в кармане.

Этот один лишь эпизод из целой серии махинаций, которыми занималась преступная группа не один год. Всего такими способами (с небольшими вариациями) было похищено 131 499 рублей 70 копеек. 56 эпизодов хищений вскрыло и обосновало следствие. 56 эпизодов один за другим исследовал суд. Похищение каждого рубля должно ведь быть бесспорно доказано, чтобы приговор и обозначенная в нем сумма краденого не вызывали никаких сомнений.

Это очень важно для правосудия. Но… конечно же, скучно присутствующим на процессе слушать бухгалтерские выкладки, к тому же столь однообразные. Потому-то завсегдатаи судебных залов вынесли такой суровый приговор процессу, не подозревая, какие поистине драматические события развертывались за рамками предъявленного подсудимым обвинения…

Судьи заняли свои места. Зачитывается приговор 15 осужденным: Пучковой — 15 лет, Менакер — 15 лет, Чураковой… В числе 15 названа и фамилия заместителя директора автобазы А. Д. Шляговой.

Даже дотошнейшие и все знающие из публики пропустили мимо ушей и эту второстепенную среди других осужденных фамилию, и формулу приговора ей, и срок наказания, совсем небольшой, к тому же условный.

А женщина на скамье подсудимых облегченно вздохнула, улыбнулась и незаметно смахнула слезу…

Ей, между прочим, было предъявлено самое, наверное, серьезное по этому делу обвинение — организация хищения. Менакер и Пучкова на допросах показали, что все, собственно, началось со Шляговой. Они, скромные счетные работники, так бы и крутили ручки арифмометров, если бы не искусительница Шлягова. Эта женщина толкнула их на преступление, а они повинны лишь в том, что не устояли перед искусом, проявили слабость.

— Когда назначили ее заместителем директора, — давала показания Менакер, — она пришла ко мне и говорит: «Теперь, Люба, мы можем интересную жизнь устроить себе. А то вкалываем, вкалываем, а денежек не очень». Я, конечно, согласилась, оклад небольшой. «Ты, Люба, заместитель главбуха, я замдиректора стала. Кто документы подписывает? Мы. Смекаешь?» Я ничего не поняла, но Аза все объяснила. С этого и началось. Пучкова в нашу компанию вошла и конкретный план уже она предложила. Аза его одобрила. Мы и начали, значит, свои операции проделывать. Половину доходов — Шляговой. Как же! Во-первых, она всему голова, а во-вторых, без ее подписи… Вы понимаете, гражданин следователь, что сами мы ничего бы не смогли.

Следователь Москворецкого райотдела милиции сопоставил эти показания со свидетельствами других участников хищения, с объективными данными, а данные эти убедительны; вот документы, подписанные Шляговой. Фиктивные документы либо такие, куда внесены фиктивные лица.

Сама Шлягова отрицала («кто ж сознается!») свое участие в хищениях. Она говорила, что, верно, бумаги подписывала, однако и не думала («пой, пташечка, пой!»), что тут совершается воровство. По ее словам, к ней не прилипло ни одного ворованного рубля. Конечно, она виновата, только…

— Ну вот что, Шлягова, может быть, начнем по-серьезному? А? Или будем детские сказочки рассказывать? А? Подпись ваша? Ваша. Показания своих сообщников прочитали? Не верите? Очную ставку устроим. Нет, давайте-ка признаваться. Учтите, чистосердечное раскаяние…

— Да, деться мне некуда, — заявила Шлягова после многих допросов, очных ставок, изучения документов, — Стена! Я подпишу все, что вы скажете…

— Давно бы так…

Постановление следователя фиксировало:

Трудно гадать, чем бы все кончилось, если бы дело (оно переросло «районные масштабы») не поручили следователю по особо важным делам МВД СССР Ивану Владимировичу Штукову.

И по ходу изложения, и по формуле приговора в отношении Шляговой самый проницательный читатель уже, надо полагать, понял, что новый следователь повернул дело по новому руслу, что обвинение Шляговой претерпело существенные изменения. Самый нетерпимый читатель, если не в этом месте, то уж в конце; очерка спросит: «А почему вы не назвали фамилию того первого следователя? И какая кара его постигла? И почему не обрушил на него автор громы и молнии?»

Попытаюсь сразу ответить на эти вопросы. Первый следователь не был ни злостным нарушителем социалистической законности, ни предвзятым человеком, ни мизантропом. Он ничего лично против Шляговой не имел и не гнался ни за какими показателями. Он оказался в плену ложной версии, точно так же, как запуталась в ней подследственная. Это его, следователя, несомненная должностная вина, профессиональный просчет, словом, брак в работе.

Но причины его не просты! Ведь смотрите, следователь не нарушил никаких процессуальных норм — ни стука кулаком, ни физических воздействий, ни крика, ни других недозволенных приемов. Документы, показания сообщников, допросы, очные ставки, то есть все улики, подтверждающие вину Шляговой, — все «в законе». Подследственная оказалась в железном кольце этих улик. Но выстраивая их, следователь сковал себя той же цепью. Перед ним ведь совершенно определенно вырисовывалась вина Шляговой в организации хищений. И никаких серьезных аргументов в свою защиту Шлягова выдвинуть не могла. Только голое отрицание. Так были ли основания для сомнений?

Сомнения… Быть может, это самый необходимый инструмент расследования. И, я бы сказал, особый дар, не дар, пожалуй, а остро понятый долг, профессиональная самоотверженность, то, что службу сыска превращает в искусство следствия, что дает силы отказаться от заманчивого, отвергнуть очевидное, поставить крест на достигнутом, чтобы добыть истину.

Иван Владимирович Штуков имел перед собой те же факты, что и его предшественник. Все было притерто, сцеплено, обосновано. Шлягова в свою защиту выдвинула лишь голое отрицание вины. Да и то потом оставила этот «сомнительный аргумент». Кажется, ясно. Преступник запирался, а потом, припертый к стенке, сознался. Знакомая картина. И все-таки… Почему же она отрицала без всяких серьезных аргументов? Тупое упорство? Но Шлягова не похожа на примитивного бандита. С другой стороны, ее изобличители…

Штукова — и тут, несомненно, сказался профессиональный опыт, сдобренный интуицией, — кольнула одна деталь дела.

Он вызвал Менакер, чтобы задать ей ряд уточняющих вопросов.

— Вы утверждали, что бывший бухгалтер Чуракова взяла у вас деньги в январе. Но она отрицает это.

— Клянусь моими детьми, что это было так. Помню, у нее тогда зубы болели. Еще платочек на ней такой был повязан, в горошек. Синенький такой платочек, и завязан вот так…

Убедительно, с мельчайшими подробностями описывала Менакер внешний вид сообщницы. Описывала… рядовой, один из многих, эпизод их махинаций. Могла ли она запомнить такие мелочи, как цвет платка, узелок? Ведь прошло больше года?

— Расскажите, как передали вы Шляговой двести рублей 21 марта? Подробнее.

— Значит, так. У нее сумочка такая была с застежкой…

Если бы это была первая встреча. Или чем-то выдающаяся. Тогда объяснимо, что в память врезались подробности. Но запомнить замок сумочки, с которой была подруга в этот день полтора года назад? Либо феноменальная память, как у Вольфа Мессинга. Либо ложь.

И само собой на каком-то этапе следствия стало получаться так, что следователь начал выяснять и оттенять фактики, которые говорили в пользу Шляговой. В следствии была перейдена незаметная пока грань, отделяющая ложь от истины. Вместо обвинений… Да, это я записал первую пришедшую в голову мысль — «вместо обвинения…» Потому что не только мы, грешные, но и юристы иные свыклись с мнением, что следователь лишь ищет улики да припирает к стенке. Нет же: факты он добывает, которые станут либо фактами уличающими, либо… теми фактами, которые оправдывают.

То, что происходит в уме и сердце следователя, можно сравнить с самим судебным процессом. Суд, как известно, выносит приговор после изучения всех обстоятельств дела, руководствуясь законом и правосознанием. Суд официально признает человека виновным или невиновным. Следователь, в сущности, вершит тот же акт. Он решает на основе собранных улик, руководствуясь законом и совестью, предъявлять обвинение человеку или не предъявлять. Обвинительный акт — не приговор, он может быть отвергнут судом, обвинение — еще не вина. Но механизм деятельности в сущности тот же. Только перед судьями состязаются обвинение и защита. Все тут происходит открыто, гласно, в установленных формах. А следователь должен действовать так, чтобы «за» и «против» обвинения человека в преступлении боролись в его, следователя, сознании, чтобы там победила безупречно честная точка зрения. Правовая догма, коей подчинен судебный процесс, во многом заменяется в деятельности следователя догмой нравственной: его правосознание и чувство долга выносят первый приговор до того, как сядет он писать обвинительное заключение.

Иван Владимирович вызвал Шлягову. Он вновь вернулся ко всем обстоятельствам дела. Сначала вытягивая слова из отчаявшейся женщины, потом долго слушал ее сбивчивый рассказ.

— Да, я призналась, — говорила она. — Но у меня не было выхода. Подписи мои на липовых документах. Показания Менакер и Пучковой против меня. Я на коленях умоляла их сказать правду. Они меня обвинили. Я сдалась. У меня не было аргументов в свою защиту, кроме голого «не виновна». Поэтому я и сказала, что виновна.

Электронная машина эти слова отчаявшегося человека, очевидно, отнесла бы к отрицательным величинам. Интуиция опытного следователя зачислила их в актив Шляговой. Но интуиция — еще не изделие, это лишь материал или инструмент. Штуков предположил, что Шлягова не виновна в хищениях. Оставалось доказать это.

Иван Владимирович поклонник так называемых хозяйственных дел. Если в качестве критерия взять общепринятую «интересность» работы, разве сравнишь погони, схватки, поиски следов с чтением бухгалтерских документов? Там все романтично — здесь буднично и сухо. Но…

— Конечно, и сравнивать нельзя, — Иван Владимирович смеется, — романтика поиска именно в скучных, как выражаетесь, бумагах.

Когда мы встретились, Штуков только что закончил расследование хищения в одном совхозе. Воры были опытны, следы заметены тщательно. Целый месяц следователь никого не вызывал на допросы — обложился гроссбухами и тщательно изучал ведомости, акты, проводки, провел почерковедческие и бухгалтерские экспертизы. И только тогда пригласил арестованного бухгалтера. Разложил перед ним свои выкладки. Тот прочитал, вскинул глаза на следователя, крякнул:

— Самому все написать или вы будете фиксировать?

Вот и весь допрос. А речь шла о хищении 25 тысяч. Другие подсудимые у других следователей петляли, лгали, отпирались, и нервы трепались, терпение лопалось, приходилось прерывать допросы, добирать факты, по ходу дела проводить дополнительные экспертизы, а прокурору шли жалобы — арестовали-де, а вины нет, не может следователь ее доказать. А у Штукова чинно и благородно: прочитал выкладки следователя преступник и понял, что петлять бесполезно — на лопатках лежит.

Вот так же основательно засел Штуков за бумаги автобазы. Он не верил показаниям Менакер не потому, что сразу заподозрил оговор — для этого не было оснований, — а потому, что обвинения Шляговой не нашли еще документального, объективного подтверждения. А ведь обвиняемый за лжесвидетельство даже не отвечает по закону. Значит, тем более каждое его слово должно подтвердиться.

Менакер утверждала, что преступление началось в ноябре 1968 года со сговора со Шляговой. Но тщательное изучение бумаг дало основание предположить, что хищения начались намного раньше, чем Шлягову назначили замдиректора. Значит, Менакер лжет?

Затем подписи. Часть документов действительно подписала Шлягова. Но на многих подпись ее оказалась подделанной Менакер. Зачем же подделка, если Шлягова заодно? Зачем лишний риск? Нелогично.

Помните, я говорил, что документы оставляются в трех экземплярах. Следствие располагало первыми, вторые оставались в банке. Штуков поднял их. И там явственно обнаружились дописки фамилий — значит, Шлягова подписала правильный документ, а фиктивные фамилии дописали. Но для чего это, если Шлягова в сговоре?

А что представляет собой «глава шайки»? Шлягова и ее муж — инженеры. Обстановка более чем скромная: книжный шкаф недавно в кредит покупали. Образ жизни без всяких излишков. Люди порядочные во всех отношениях. Конечно, и преступники маскируются. Вспомним хотя бы незабвенного Александра Ивановича Корейко. И все-таки… Все-таки интуиция подсказывала, что Шлягова не из тех.

Он вызвал на допрос Пучкову…

Тут я позволю себе еще одно небольшое отступление. Оно ничего не прибавит к описываемому уголовному делу, однако же даст пару штришков к облику Ивана Владимировича Штукова. А это, в свою очередь, отразится на предмете нашего разговора — то есть на том, как и почему была по справедливости решена судьба Шляговой…

Первый штришок совсем крошечный…

Когда я спросил Ивана Владимировича (то был «дежурный вопрос») кто его учитель на поприще следственной работы, он ответил:

— Вы удивитесь, но тем не менее это так. Бородин Александр Васильевич. Он-то об этом и не подозревает! А именно у него, человека гораздо моложе меня, я учился дотошности в распутывании хозяйственных дел.

Заметьте — не «вдумчивости», не «проникновению» — высокие слова не в чести у Штукова. «Дотошность» — это его слово. Это и его характеристика.

В свое время в поле зрения Ивана Владимировича попало пустяковое совсем происшествие — на Невском проспекте в Ленинграде угнали автомашину. Вскоре злоумышленника задержали. Свое он получил. Но что-то не позволяло Штукову сдать дело в архив. Что? То же, что и в истории со Шляговой — не все до конца казалось сказанным, установленным, объясненным.

Иван Владимирович начал дотошнейшим образом со всех сторон изучать личность злоумышленника, его связи. И протянулась ниточка к ограблению в Риге, к налетам во Ржеве. 64 эпизода, в которых участвовало 17 преступников, сплелись в сложный клубок. 10 месяцев распутывал его Штуков. Результатом внешним были 64 карточки, заведенные на каждый эпизод: описание события, улики, действующие лица, пособники, потерпевшие — настоящий научный анализ. Канцелярщина? Как хотите называйте. Но когда Иван Владимирович раскладывал грозный пасьянс перед тем, кого вызывал на допрос, тот сразу понимал — тут не выкрутишься. Канцелярщина? Нет, высокая культура следственного дела…

Вот и теперь, когда он вызвал на допрос Пучкову, та поняла — о ней знают все, надо раскрываться.

— Да, взяли мы великий грех на душу. Не виновата Аза. Оговорили мы ее. Мы со Шляговой давние враги. Да и потом… что там кривить — думали, меньше дадут.

«Обдумывая человеческие поступки, я всегда начинал не с того, чтобы смеяться, скорбеть или отрицать, а с того, чтобы понять» — так говорил Спиноза. Следователь, беря в руки дело, видимо, должен поступать именно так. Да, его долг изобличить преступника. Преступника! А не человека, который сел перед его столом, ибо человек этот может оказаться и невиновным, или не в том виновным, в чем его подозревают, или не в такой степени. Для такого непредвзятого взгляда нужно, я бы сказал, известное профессиональное мужество. Поэтому что подозрение, версия преступления, арест уже легли клеймом на человека, которого привел конвой. И все видят это клеймо, оно подтверждено многими данными, давшими основание подозревать и даже арестовать. А следователь не имеет права видеть каиновой печати.. Это бывает нелегко, ибо предвзятость сколь нетерпимое, столь же и сильное чувство…

Все, о чем я рассказал, осталось за бортом корабля правосудия. Дело было самое заурядное, скучное.

Следователь сделал свое доброе, справедливое дело и ушел в тень. Он не участвует в отправлении правосудия. Он не карает и не милует. Он разоблачает ложь и ищет правду.

История 3, в которой утверждается, что поражение иногда оборачивается победой

Когда мы с Порфирием Зетовым разговариваем на криминальные темы (а на другие мы с ним и не разговариваем), я ловлю себя на мысли: судьба мудро распорядилась, пустив моего друга по сантехнической части. Если бы, не дай бог, он стал детективом, он бы переловил столько же правых, сколько виновных.

Моему другу (увы, не только ему!) раскрытие преступлений представляется по детективному кино: что бы там ни происходило, а в конце злоумышленника обязательно поймают. Попутно, «для интересу», заподозрят десяток-другой посторонних граждан, нескольких арестуют, а потом, конечно, выйдут на того, кому автор предназначил быть изловленным.

Реальный розыск куда сложнее. Самый проницательный сыщик, допустим, убедится, что имярек есть искомое лицо. Но под убеждение прокурор не даст санкцию на арест — нужны улики. Масса доказательств как будто бы изобличает преступника, не хватает чепухи какой-нибудь, — прокурор не утвердит обвинительного заключения.

— Да, все эти процессуальные нормы, — изрек однажды мой друг, — только мешают.

— Плохому танцору и штаны мешают, — ответил я, чем вызвал бурю негодований.

— Как же так? Вы сбрасываете со счетов дедуктивный метод. Можно ли, имея на руках кучу логических доказательств, копаться еще в разных фактических деталях? Эдак преступника проворонишь. Разве после ареста нельзя добрать недостающее?

— А если «добирать» относительно действительно невиновного? Ему каково?

— Выходит, можно оставить преступление нераскрытым?

Я уже имел повод сказать, что мой друг задает столько вопросов, что и сонм мудрецов не ответит. Спор этот — лишнее тому подтверждение. Но вопрос-то далеко не праздный! А главное, на него невозможно ответить.

Нельзя оставить нераскрытым преступление.

Нельзя обвинить невиновного.

Помните, мы уже говорили, что нет преступления без следов. К этому утверждению мы еще будем возвращаться, ибо оно в принципе справедливо. Но создаются иногда такие положения, что и вполне квалифицированный розыск заходит в тупик. И вот тут от следователя требуется высокое понимание своего долга, отточенное нравственное чувство — без этого легко соскользнуть на путь беззакония: искать улики там, где их нет, возводить обвинение на того, кто не виноват.

— Значит, — упорствовал мой друг, — оставить преступление нераскрытым.

Что сказать? Всяко бывает. И еще неизвестно, где тут поражение, а где победа.

Инспектор уголовного розыска Эдуард Агавелян, насколько я составил о нем представление, относится к тем работникам милиции, которые трезво смотрят на вещи. Поэтому он и не постеснялся рассказать о своих неудачах. Ведь и они, в конечном счете, привели его к истинному мастерству, выработали высокий профессионализм, привили чувство безусловного уважения закона. Все-таки мы начали наш первый разговор не с победы. И у меня так и вертится вопрос: почему?

— А вы уверены, что Каин убил Авеля? — спросил меня мой собеседник, когда мы заговорили о раскрытии преступлений.

— Ну… разумеется, — ответил я не задумываясь.

— А почему? — Агавелян посмотрел мне прямо в глаза.

— Ну… Это же все знают. Кто же еще? Как известно, Адам и Ева при этом даже не присутствовали. А других людей вообще не было.

— Вот именно. Где же тогда доказательства? Согласитесь: «все знают», «как известно» — не лучшие из аргументов. Если бы мне пришлось вести следствие по этому делу, скорее всего я бы положил фотографию Каина вот сюда, — Эдуард Агавелян показал на тощую стопку фотографий в своем блокноте, — хотя, признаться, я тоже верю, что Авеля убил Каин.

В другой, куда более полной пачке фотоснимков заключаются, очевидно, самые интересные детективные истории. Меньшая часть блокнота — это беспощадное свидетельство неудач. Обычно этим не хвастают, во всяком случае, не стремятся привлечь к ним внимание корреспондента. Но Эдуард не стесняется. Он поднимает завесу над своими поражениями. И в некоторых поражениях я вижу в известном смысле большую победу, чем даже выигрыш в схватке с преступником…

Начало почти всех детективных историй — настоящих и литературных — не оригинально. Так и в нашем случае. На окраине Баку, неподалеку от конечной остановки трамвая № 5, в рощице был найден труп женщины. Она была убита каким-то тупым предметом. Преступник или преступники пытались сжечь труп, но что-то, видимо, им помешало. На месте происшествия не удалось обнаружить никаких следов, за исключением обгорелой страницы местной газеты. На ней сохранилась написанная карандашом цифра «16» — так почтальоны делают пометки номеров дома и квартиры.

Вот, собственно, и все, что получил в качестве, исходных данных инспектор уголовного розыска Эдуард Агавелян. Фактически — ничего. Но это — если раскрывать преступление так, как в романах. А на деле, конечно, многое получил инспектор.

Во-первых, он узнал, кто такая убитая, — ею оказалась Тамара Бахрамова, проживающая по такому-то адресу с мужем и дочкой. Во-вторых, кондукторши трамвая сказали, что убитая часто ездила до конечной остановки — они ее приметили, ибо народу в их трамвае бывает мало. В-третьих, что в их же трамвае ездит одна старушка и несколько раз она разговаривала с Тамарой, причем однажды старушка сказала: «Смотри, девка, допляшешься!» В-четвертых, диспетчер на конечной остановке видела, как Тамара в последний свой день сошла с трамвая с каким-то мужчиной и направилась в сторону рощицы. И, наконец, в-пятых, что Тамара плохо жила с мужем и дело уже почти дошло до полного разрыва.

Но, конечно, чтобы собрать перечисленные выше сведения, Эдуарду пришлось-таки потрудиться. Ведь сначала он установил довольно обширный круг знакомых Тамары и убедился, что никто из этого круга не мог быть участником драмы. Была тщательно разработана и отброшена версия виновности мужа — версия в силу Тамариных семейных неладов, имевшая солидное обоснование. И только потом инспектор добрался до кондукторш с их сведениями о поездках Тамары на конечную остановку.

Тут больше всего привлекли внимание слова кондукторши: «Что-то, видать, у ней было нехорошо, недаром та старушка ей выговаривала: «Смотри, девка, допляшешься!» — это я сама слышала, а уж мы, бабы, такую фразу мимо ушей не пропустим. А как фото ее вы показали, я сразу и подумала: «Доплясалась, сердешная».

Разыскал Агавелян старушку. Та все подтвердила. И под большим секретом сказала, что «девка эта ходит к нашему Гасану, пока у того семья в отъезде, а как приедет — быть беде».

Да, кажется, картина начала проясняться. Классический треугольник: муж, жена, любовница, и столь же классический выход — от одной надо избавиться, в данном случае от любовницы. Гасан сначала начисто отверг свою связь с Тамарой, долго петлял, запирался, потом признал: «Да, было». Точно так же отрицал поездки в трамвае, но и здесь вынужден был признаться: «Да, ездил». В тот день они поехали в рощу, чтобы объясниться в последний раз и разойтись «как в море корабли».

— Но чтобы убить! Нет, товарищ инспектор, это вы бросьте.

И вот тут, наконец, «выстрелил» таинственный обгорелый обрывок газеты с цифрой «16», помеченный рукой почтальона. Квартира Гасана под тем же номером. А когда инспектор был в самой квартире, то обратил внимание на стопку газет. Он ее, будто походя, перелистал. Так и есть! Тот номер, что нашли на трупе, отсутствует. Вчерашняя и завтрашняя есть, а той нет!

Вот оно, последнее звено, замыкающее цепь! Та недостающая улика, которой припирают к стене преступника! Как бы мне хотелось эффектно завершить эту историю клочком обгоревшей газеты! Какая великолепная точка над «И»! Еще больше этого хотелось Эдуарду Агавеляну. Но… эффектного завершения не получилось. Цепочка замкнулась в логических построениях следователя, не больше!

Отсутствие номера газеты не доказательство участия в убийстве. (Экспертиза не взялась установить, что цифра «16» написана рукой именно такого-то почтальона). И связь Гасана с Тамарой не доказательство. И тот факт, что он вместе с ней сошел с трамвая, не доказательство. Все эти факты и обстоятельства говорят о многом, конечно. Они дают основания подозревать, даже обвинять, но не доказывают вину. Чего-то, что бы ее доказало, увы, так и не было найдено. Место происшествия, которое осматривали до Агавеляна, осмотрели плохо, все затоптали, и поэтому, если и были там следы присутствия Гасана, то их уже утеряли.

— Но вы-то были убеждены, что виноват Гасан? — чуть ли не упрекаю я инспектора.

— А вы уверены, что именно Каин убил Авеля? Я тоже уверен. Но ведь нет доказательств! В Библии сошло. Но Библия — не обвинительное заключение, людское мнение — не народный суд, мифическому Каину ни жарко, ни холодно, а Гасан — вот он, живой! А вдруг это стечение обстоятельств? То самое, которое называют роковым?

Когда Эдуард задал мне эти, скорее риторические, вопросы, я вспомнил одну историю, которая в прежние времена приводилась в пример не одному поколению криминалистов. Этот судебный процесс состоялся на Британских островах еще в начале прошлого века…

В местечке Сент-Жозеф в Уильтшире Уильям Гардинер содержал трактир «Олень». Он унаследовал питейное заведение от своего отца, тот соответственно от своего, и так далее. История «Оленя» терялась во тьме веков (хозяин утверждал, что однажды здесь выпил кубок эля, возвращаясь с охоты, сам Ричард Львиное Сердце), зато из этой тьмы брала начало прочная репутация и трактира, и его хозяина. Если к этому добавить, что гостей потчевала румянощекая и полногрудая хозяйка, отнюдь не олицетворявшая строгость женской половины Англии, то можно представить, какой популярностью пользовался трактир Уильяма Гардинера.

Неподалеку от местечка раскинулось небольшое поместье мелкого эсквайра сэра Джона Бруна, которое все называли «Зеленый дом». Сэр Джон любил посидеть в «Олене» и часто пропускал больше кружек эля, чем позволяло его звание и положение. Старый Джильберт, привратник «Зеленого дома», по этой причине ненавидел трактирщика. Ведь ему часто за полночь приходилось тащиться по полю в «Олень», чтобы доставить к родным пенатам захмелевшего хозяина.

В тот вечер, который во всех отношениях можно назвать роковым, сэр Джон загулял особенно крепко. Он только что получил с арендаторов деньги и угощал щедро всех, бывших в трактире. Поминутно он вытаскивал туго набитый бумажник, восклицая:

— Не скупись, хозяйка, сегодня плачу я, сэр Джон!

Хозяева не упускали случая, выставляя все новые и новые пинты хмельного напитка.

Было около полуночи, когда сэр Джон собрался домой. В кабачке к тому времени осталось всего несколько человек. Джильберт не приходил за своим хозяином. Джон, шатаясь, направился домой один. Через минуту трактирщик, сказав, что «еще свалится где-нибудь сэр Джон», вышел за ним. Вскоре он вернулся. Тут же он что-то отдал жене, та спрятала какой-то предмет в комод, где лежало белье, а Гардинер запряг лошадь и на ночь глядя уехал в город.

Кабачок почти совсем опустел, когда туда ворвался Джильберт с обезумевшими глазами.

— Сэр Джон! — только и вымолвил он.

Все повскакивали. Кинулись к выходу. Брун лежал в луже крови около конюшни с проломленным черепом. На крыше нашли окровавленную тряпку. Срочно вызванный констебль допросил присутствующих.

Было установлено, что Гардинер вышел за Бруном. На поле совершенно явственно отпечатались следы Бруна — они шли к накатанной дороге, которая вела к «Зеленому дому». И рядом еще одни следы — по размеру они могли подходить к сапогам трактирщика. В том месте, где они кончались у дороги, обнаружили лужу крови. От дороги такие же следы, но уже только одни, вели назад к конюшне.

Жена трактирщика совсем растерялась и давала путаные показания. В частности отрицала, что муж ей что-то передавал. Проверили. И вытащили из-под белья бумажник Бруна!

В городе уже днем арестовали Гардинера. Тот тоже явно все путал, тем самым выдавая себя. Он сказал, что проводил Бруна до дороги и по ней же, а не через поле, вернулся в трактир. У входа нашел бумажник сэра Джона, дал жене спрятать, чтобы потом вернуть владельцу.

— Зачем поехали в город? — задали вопрос Гардинеру.

— Хотел успеть на собачьи бега.

— Но бега начинаются в полдень.

— Другие дела были. К знакомому хотел зайти за долгом.

Приятель, однако, отрицал и долг и тот факт, что Гардинер был у него.

— Откуда у вас деньги? — инспектор указал на пачку банкнот, изъятую у Гардинера при обыске.

— Выиграл на бегах.

— Вот список выигравших — вас нет.

— Я нашел эти деньги.

— Почему же не сказали сразу?

— Я испугался. Все так случилось неожиданно. Все против меня. Но я не убивал сэра Джона. Я только довел его до дороги.

После долгого следствия состоялся суд. Аргументы обвинения уже изложены. И надо прямо сказать, достаточно сильные аргументы. Защита противопоставила им лишь одно возражение.

— Зачем, — спрашивал адвокат, — Уильяму Гардинеру, чтобы убить и ограбить Бруна, нужно было идти за ним до дороги, там проломить череп, отнести обратно к своему трактиру и бросить на конюшне? Никакой логики в действиях убийцы, если перед нами истинный убийца.

Подсудимый ничего не мог сказать в свое оправдание. Он шел за Бруном, он отдал его бумажник жене, он уехал в город, он лгал насчет приятеля и выигрыша. Поэтому Гардинер взывал не столько к суду, сколько к небесам.

— Видит бог, я не виновен, — твердил он.

Присяжные признали его виновным. Хотя единственный аргумент адвоката и вызвал споры. Нелогичность действий предполагаемого убийцы объяснили необычностью ситуации, взвинченными нервами и т. д. Приговор был утвержден. Ходатайство о помиловании король отклонил. Гардинера повесили…

А через четыре года на исповеди умирающий Джильберт сказал священнику, что взял на душу великий грех. Это он убил своего хозяина, который своим поведением компрометировал славный род Брунов. Он же оклеветал Гардинера, которого яростно ненавидел.

— Я был орудием в руках божьих, — воскликнул, испуская дух, полубезумный старик…

И только тогда было объяснено единственное противоречие в деле: старик убил сэра Джона на дороге, отнес его к конюшне и там бросил. Гардинер же действительно перед этим проводил Бруна до дороги, действительно нашел его бумажник и отдал жене спрятать, а лгал следствию потому, что действительно испугался.

Увы, было уже слишком поздно что-либо исправить.

Вот какую историю вспомнил я, когда Эдуард Агавелян поведал о своей неудаче. Поистине у правосудия нет задачи — обвинить. У него иная, более сложная и более ответственная задача — установить истину.

Конечно, следователю, в частности, или инспектору приходится «припирать к стенке» подозреваемого в преступлении человека: добытыми уликами припирать, логикой суждений, данными экспертизы. Но только не властью, коей обладает следователь над подследственным, инспектор — над подозреваемым в чем-то человеком.

— Понимаете, он вроде у тебя в руках. Еще чуть-чуть: «Сознайся, лучше будет, все против тебя, я ж тебя упеку, если ты…», и он, быть может, расколется. И «раскалывается». В лучшем случае до суда. — Эдуард, будто споря с кем-то, повысил голос: «Но нельзя так, нельзя!..»

Это очень драматическая коллизия. Сознание, что ты плохо сработал, ибо след ведь был, обязательно был; ответ перед начальством с вытекающими отсюда последствиями; примирение с фактом, что преступник уходит у тебя из рук, — все это на одной чаше весов. Мужество, за которое ни орденов, ни медалей, ни даже благодарностей — на другой.

Да, мужество. Ибо не легко, очень не легко, повторяю, бывает поставить в деле подпись: «прекратить за недоказанностью вины». Хуже, когда дело доходит до суда. Еще хуже, когда оказывается, что осужден невиновный.

Эдуард Агавелян — детектив высокого класса. На его «плюсовом» счету, в графе «дебет», много блестяще раскрытых преступлений — они в той толстой пачке фотографий из его блокнота, и рассказанная история не относится к его первым неумелым шагам. Он анализирует еще и еще раз весь ход следствия.

— Стечение обстоятельств? — спрашиваю. — Или действительно, отсутствие того самого следа, который «всегда» оставляет преступник?

— Только не отсутствие следов…

Я уже говорил, что преступления без следов не бывает. Эта истина столь же очевидна, сколь и непостижима. Одна из загадок психологии преступника основана именно на ней. Вернее, на отклонении от этой истины. На самом банальном заблуждении, будто можно что-то сделать и не оставить следов. Все преступники горят на этом и все же с упорством маньяков продолжают строить иллюзии. И неудача, о которой я только что рассказал, подтверждает лишь исключение, но никак не само правило. Ведь клочок газеты все же привел в дом Гасана.

В другом случае Эдуард имел еще меньше, казалось бы, исходных данных… Тут и ни газетного клочка, ни всезнающей старушки, ни наблюдательных кондукторш. К счастью, никто не успел и «затоптать» следов.

Тогда, это было под Новый год, ограбили железнодорожника: сняли форменный мундир и взяли деньги. Человек этот забежал к вахтеру в будку погреться. Женщина дала кое-что, чтобы смог он до дому добраться. Кто грабил, пострадавший не знал — его оглушили ударом сзади.

Примерно в это же время случилось несколько более трагических происшествий: нашли труп ревизора, — его застрелили из пистолета. Судя по гильзам — иностранного образца. Потом было покушение на грабеж, и тоже стреляли. Наконец, был убит постовой милиционер. И ни разу не удалось напасть на след. Никто даже не видел преступника, даже примерных примет никто дать не мог. И никаких видимых следов.

Эдуард Агавелян, как и его товарищи, и тем более начальники, был просто в отчаянии — шутка ли, такие происшествия!..

И тогда инспектор выбрал, кажется, не лучший метод поиска преступников — решил искать иголку в стоге сена. Даже нет, не иголку. Неизвестно было ведь, кто затерялся в миллионном Баку. Некий неизвестный грабитель. И все равно Эдуард решил искать…

Но чтобы понять этот, будто бы безнадежный, метод я должен кое-что сказать о самом Эдуарде.

Мы знаем разные трудовые династии: шахтеров, сталеваров, врачей, педагогов, футболистов. А тут намечается династия детективов: отец Эдуарда — Андроник Александрович — старший следователь прокуратуры Азербайджанской ССР. Он хотел, чтобы сын стал врачом. Но, видимо, родительский пример оказался сильнее родительской власти. Совсем еще мальчишкой стал Эдуард секретарем военного трибунала, потом окончил школу МВД, стал работать в угрозыске, завершил в университете свое юридическое образование.

Но это — анкета. В нее не уложишь груды детективной и серьезной криминальной литературы, прочитанной и пережитой Эдуардом, его бесчисленных, сначала ребячьих, а потом далеко не детских криминологических опытов. Один вполне реальный эпизод — ну прямо из Конан Дойля. В семье знакомых пропали фамильные драгоценности. Потом их обнаружили в стойке кровати. Кто? Семья эта была гостеприимной, двери дома всегда открыты, останавливались здесь и подолгу жили и дальние, и близкие родственники, и просто знакомые. Так что найти домашнего вора представлялось делом почти безнадежным. Приятель скорее в шутку предложил Эдуарду расследовать семейное преступление. Через некоторое время Эдуард пригласил приятеля в кафе и спросил:

— Зачем ты это сделал? И зачем вынудил меня задать тебе этот вопрос?

Бывая в доме, заводя случайные беседы, сопоставляя факты и суждения, он решил задачу блестяще.

Итак, мы прервались на том, что Эдуард решил искать иголку в стоге сена. То есть он выполнял свои служебные и семейные обязанности, ходил в кино, в гости, встречался с друзьями. Но был натянут, как струна. Он почти суеверно ждал встречи с неизвестным.

— Конечно, это был случай, — говорит теперь Эдуард.

Да, случай. Он ехал в переполненном трамвае. И на подножке увидел крупного мужчину в телогрейке. А под телогрейкой заметил воротник форменного железнодорожного кителя. Рядом стоял знакомый Агавеляну мелкий воришка-карманник.

Как-то это не вязалось — китель под телогрейкой. Что тут не соответствовало, инспектор и потом не мог объяснить. Но не сидела одежда на человеке. А те двое успели перехватить настороженный взгляд детектива.

Когда Эдуард спрыгнул с трамвая, двое уже бежали в разные стороны. Инспектор погнался за высоким. И опять «случай», но уже с обратным знаком. Человек бежал, отстреливаясь, к дому с аркой. Настигая его, инспектор уже прикинул, что беглец из-под арки свернет направо, где ближе до угла дома — налево шла длинная стена. И… кинулся направо. Никого. Как сквозь землю провалился. Уже потом, пройдя в другую сторону, увидел, что первый этаж дома ремонтируется и сразу за поворотом налево зияет провал окна без рам.

Через три дня инспектор нашел воришку. Но тот не встречался с Большим, как окрестил его Эдуард. В это же время совершен был дерзкий грабеж и всплыла кличка «Наполеон». Нескольких человек задержали. Участники грабежа, кроме имени, ничего не знали или не хотели сказать. Эдуард по интуиции связал своего неизвестного с Наполеоном. И начал «обкладывать» его. По крупицам набирал о нем сведения, по клочкам — связи. Наполеон действовал хитро: после каждого грабежа исчезал на время из Баку. Он был уверен в неуязвимости. Но он фактически был в капкане: пособники, сожительница под наблюдением, приметы известны, угрозыск начеку.

И все же попался он опять «случайно». Агавелян зашел в отделение милиции позвонить от дежурного. Там сидело пять или шесть задержанных. Эдуард скользнул по ним взглядом…

— Ну-ка, ну-ка встаньте-ка! Да это же Наполеон…

Эдуард вынимает из блокнота фотографию — Наполеон! А рядом — Бегемот. Он когда-то ранил инспектора. Дальше — физиономия явно не соответствующая прозвищу — Лорд. Еще и еще фотографии, за каждой из них наганы, схватки, поединки умов, победы и неудачи. Тут же письма из колоний. Как ни парадоксально, но воры иногда благодарят сыщиков. А вот какие-то официальные отношения на бланках — это инспектор угрозыска устраивал на работу бандита, которого 14 лет назад посадили за решетку.

Стандарт, шаблон — во всяком деле не лучший метод. В розыскной работе он губителен. Эдуард Агавелян, инспектор Агавелян постоянно делает то, что называется повышением деловой квалификации. Только и здесь он не шаблонен. Да, очень важно изучать криминалистику. Не мешает читать и детективную литературу — там иногда тоже кое-что удается почерпнуть. Но мало этого всего, мало!

Эдуард, например, очень внимательно и во всех разрезах изучил такие классические операции чекистов, как полулегендарный «Трест», ставший теперь широко известным. Об этом рассказало и кино и телевидение. Но изучил, конечно, не для того, чтобы перенять тактические и стратегические замыслы — это было бы делом не очень продуктивным: и время другое, и масштабы не те, и противник не схожий. Но методы, завещанные Феликсом Дзержинским, — вот то непреходящее, чему учатся его наследники.

Дзержинский никогда не был шаблонен, кроме как в одном — в непримиримости к врагам и гуманности к тем, кто еще не потерян для общества, кого можно вернуть к честной жизни. Верить в то лучшее, что в человеке сохранилось, верить вопреки всему, верить даже тогда, когда он сам перестал себе верить, — вот главный метод работы наших органов, ведущих борьбу с преступностью. Инспектор Агавелян воспринял это не просто как тезис, а как внутреннее содержание всей работы.

Вот отсюда и официальные отношения относительно устройства и благоустройства бывшего бандита. А ведь это не просто найти ключ к сердцу преступника. Это потруднее иногда, чем поймать. Глубокое заблуждение полагать, будто любой преступник на доброту сразу же ответит добротой, откроет сердце и тут же начнет «завязывать». Нет, это очень и очень извилистый процесс.

Эдуард долго вел поединок с очень искусным вором, которого называли Неуловимым Яном. Молодой еще человек, он относился к вымершему уже племени профессиональных преступников. Нигде не работая, он широко жил на ворованные средства. В своем деле Неуловимый Ян был виртуозом.

Еще его звали Малышкой. Он принадлежал к той редкой категории воров, которых зовут «сонник» — он был способен грабить квартиру, когда в ней все спали. Однажды, когда за ним шли по следу и настигли в комнате, куда он проник через окно, он ушел фантастическим образом. Милиция ворвалась в квартиру вслед за Малышкой. Там переполох. А Малышки нет. На диване смятое одеяло. «Но тут никто не спал», — удивились хозяева. Малышка, почувствовав себя в западне, лег на диван и укрылся. На него не обратили внимания, и он сбежал.

Все были в растерянности, злились. Предстоял ведь серьезный нагоняй — так бездарно упустить! Эдуард, которому предстоял самый серьезный выговор, вдруг бросил, рассмеявшись:

— Нет, а он молодец. Молодец! Что бы там ни говорили, а это надо суметь. А теперь за дело, друзья.

Агавелян не мог не оценить ловкого хода своего противника. Инспектор отлично понимает, что поединок с преступником не рыцарский турнир. И все же ловкость есть ловкость…

Неуловимый Ян далеко не ушел. Через несколько дней в привокзальном буфете его задержал сам Агавелян. Он знал, что встретит его здесь: Малышка был ловок, но недалек. У него не хватало выдержки для того, чтобы затаиться, выждать, сделать хитрый зигзаг. И потом он не мог быть вне Баку. В этот город он был влюблен, тут прошла вся его жизнь. И он вернулся.

Больше двух часов беседовал с вором с глазу на глаз инспектор. О чем? Ни о чем. За жизнь. Эдуард раскрывал своему «подопечному» всю бесперспективность борьбы.

А потом Малышку увели. Скоро должна была подъехать машина и доставить его из отделения милиции в тюрьму. Агавелян предупредил, чтобы смотрели в оба. А Малышка сбежал из туалета на втором этаже через форточку.

К вечеру его настигла милиция.

— Хочешь, я прикажу тебя выпустить? Завтра же ты будешь снова у меня. Ты уедешь, хоть на край света, но вернешься в Баку. Ты не можешь без этого города, я же знаю! А тут тебе нет хода. Я знаю все твои связи и квартиры, твоих друзей и девиц. Ты можешь вернуться в Баку одним путем — через суд и колонию…

Из колонии Неуловимый Ян писал Агавеляну письма. Он действительно решил вернуться в Баку, но вернуться честным человеком. Ему это не удалось, в колонии Неуловимый Ян погиб, помогая обезвредить шайку рецидивистов, действовавших там.

— Да, это преступник, — Эдуард тасует свои фотографии, — но я никогда не мог бы сказать, что это подонок, даже когда он сбегал от меня.

Эдуард Агавелян уважает не преступника в человеке, а человека в преступнике. Он уважает противника своего, ибо уважает свою профессию, смысл которой в непрерывной схватке с этим противником. Он не позволил себе «нажать» на Гасана, ибо чтит знамя своей службы — Закон, он шел под пули Наполеона, чтобы предать его Закону, он устраивал на работу бывшего бандита, ибо Закон карает преступника, но не отказывает ему стать человеком.

Он все тасует фотографии. Сначала берет в руки толстую пачку, потом меньшую. В первой — его победы. Во второй — неудачи. Да, только в книгах не случается поражений. В жизни все бывает. Но тощая пачка фотографий — не свидетельство отчаяния. Они — ступени к вершинам мастерства, без них, очевидно, никогда не было бы десятков отданных в руки правосудия опасных преступников.

Эдуард все перекладывает свои трофеи. Он молод, черноволос, мужествен. У него внешность словно специально подобрана под профессию. Во всяком случае детективов всегда описывают и показывают такими. И если режиссеру или писателю нужен типаж, я бы порекомендовал Эдуарда Агавеляна из Бакинского уголовного розыска.

И все-таки, в чем же причина неудачи в том первом деле, которое так и не завершил инспектор Агавелян?

— Самонадеянность, — так он сам назвал эту причину. — Недооценка противника.

Пожалуй, это так. Иные еще считают, что преступник, коль скоро он герой явно отрицательный, обладает и сплошь отрицательными качествами. Он, думают, примитивен, всего боится и только ждет, пока его выведут на чистую воду. Если бы так! Да, преступник мерзок, враждебен нам, алогичен для нашего общества. Но значит ли это, что он туп, труслив, слаб? Что поделаешь, природа иногда слепо раздает свои дары. Ум достается вору, сила — грабителю, воля — насильнику. И тем опаснее становится преступник. Истинный детектив не закрывает на это глаза, ибо знает, что «страусовая» тактика может привести лишь к поражению во всегда напряженном поединке и прибавить еще одну единицу к нераскрытым преступлениям.

— А не слишком ли вы идеализируете правонарушителя? — спросил меня мой друг, когда я передавал суть наших с Агавеляном философствований. — Он и умен, и силен, и черт знает какой! Но в нравственном смысле он же всегда ущербен. А разве эта ущербность не влияет на все его поведение?

— Еще бы! Конечно, влияет! Только слабую струнку надо найти. А это не так-то бывает просто. Недаром говорят, что работник милиции должен быть и психологом. Впрочем, гораздо будет убедительнее, если я расскажу очередную историю, которую можно назвать…

История 4, о слабостях силы

Когда мой друг узнал об операции, которую я сейчас вам расскажу, он пришел в полный детективный восторг. Как же, сыск в классическом виде! Порфирий Зетов уже забыл о том, как спорил со мной. Это с ним бывает. Теперь он уже твердил о таком коварстве бандитов, о такой их хитрости и неуязвимости, что казалось чудом их разоблачение.

Я попробовал охладить его восторги.

— Обычная операция.

— Обычная! — так и подскочил в кресле Зетов. — Нет-нет, я с вами не согласен.

Да, пожалуй, обычной эту операцию не назовешь. В наше время и в нашей стране такая сколоченная шайка — редкость. И перед днепропетровской милицией стояла действительно сложная задача. Моего друга поразила скорее внешняя, безусловно, богатая событиями сторона операции. Мне кажется гораздо интереснее, так сказать, психологический аспект: как «раскололся» главарь шайки уже на допросах, после того как его поймали.

— Это мелочь, — не согласился мой друг. — Что интересного в фигуре уже пойманного преступника? Он интересен разве что для администрации колонии.

Но поймать мало. Надо еще уличить. Надо одержать над преступником еще и нравственную победу. Только тогда, пожалуй, следователь может быть до конца удовлетворенным. Впрочем, в этой истории хватило трудностей на всех этапах…

На Карнауховских хуторах был день выдачи ежемесячного аванса. Приезда кассира из районного центра ждали в приподнятом нетерпении.

— Что-то задерживается наш кормилец!

— Не столько кормилец, сколько поилец!

— Тяжело гружон — не довезет никак!

Всегдашние в такой ситуации шутки вскоре, однако, сменились тревожными вопросами.

— Хлопцы, кто на мотоцикле, вы бы встретили, что ли, кассира. Неровен час…

— Будет вам, кто это среди бела дня на человека нападет?

— Ой, не говорите, вот в прошлом году у свекора в селе…

К счастью, ничего страшного не произошло. Колхозный кассир и сопровождающие его лица прибыли без всяких приключений, только с опозданием. А вслед за машиной прогрохотал мотоцикл. У правления остановился; парень спросил, как проехать на Большие Липки. Ему указали дорогу. Выдача денег в колхозе шла между тем своим чередом. Только кто-то заметил, что парень этот не раз уже здесь проезжал, странно, почему дорогу спрашивал, раз прямо туда и путь держал. Да мало ли чего… Поскольку кассир опоздал, многие разошлись, и оставалась солидная сумма денег. Кассир положил их в сейф с «секретным» замком, опечатал по всем правилам, предупредил сторожа, чтобы тот был особенно бдительным, и ушел домой.

А утром люди, чуть свет уходившие на поля, заметили у правления полуживого сторожа, связанного по рукам и ногам. Подняли тревогу. Правление колхоза оказалось открытым. Прибежавший кассир, утирая платком лоб, бросился к сейфу. Но… сейфа не было. Только пыльный квадрат там, где он стоял. Сторож ничего сказать не мог, — его оглушили.

— Кто? Каким образом? Свой или чужой? Найдут ли? — село волновалось. Шутка ли: самая большая кража, которую тут знали, это налеты ребятишек на сады. И вдруг происшествие, которое только в фильмах показывают, да и то в заграничных.

— Не волнуйтесь, граждане, далеко преступники не уйдут, — оптимистическим голосом успокаивал односельчан участковый инспектор, — опергруппа уже пошла по следу. При нынешней технике-то… раз плюнуть.

Виктор Михайлович Бурый, заместитель начальника УВД Днепропетровской области, возглавивший оперативную группу, если бы и присутствовал на том импровизированном митинге, скорее бы всего оборвал инспектора. Не потому, что не верил в технику или в искусство своих работников. Опыт говорил ему, сколь сложен поединок с преступником. Да и к чему суетиться и делать широковещательные заявления? Надо искать, а не разговоры разговаривать.

А искать будет трудно. Это Виктор Михайлович понял сразу же, как только «взглянул» на почерк грабителей. Собственно, почерка вроде бы и не было — преступники «не наследили», — но как раз это и свидетельствовало об их опытности.

У Виктора Михайловича Бурого по-крестьянски основательная внешность. Он крупный фигурой и лицом. Несколько тяжеловатый, а может быть, просто утомленный взгляд. Бурый интересно рассказывает об операции, умно «философствует» о своей работе.

— Как-то, знаете, у нас привыкли видеть в преступнике только морального урода. Он, естественно, такой. Но это бывает и сильный враг, действия которого дерзки, смелы и точны. Этого нельзя сбрасывать со счетов. Без этого, без внимательного изучения преступника, без основательного подхода к нему, без учета не только его слабостей, но и силы, победу одержать трудно, а порой невозможно.

После многих дней следствия было установлено, что жители села не имеют никакого отношения к ограблению кассы. Никто из них не был даже наводчиком. Но вы представляете, что значит проникнуть в правление и вынести сейф чужим людям? Это ведь не город! Тут не то что подозрительный человек, любой посторонний привлечет внимание. Значит, нужно было обследовать здание правления, изучить режим его работы, маршруты кассира, поведение сторожа, только тогда можно действовать безошибочно, а действовали именно так. Сейф, как установили, вывезли на машине. Значит, не вызвав подозрений, присмотрели грузовик — двор, где стояла техника, недалеко от правления. Словом, изучили все основательно и никто из жителей села не мог сообщить ни о чем подозрительном и ни о ком, привлекшем внимание. Мотоциклист, да еще какой-то неизвестный, приходивший договариваться о ремонте машин за пару дней до ограбления, — вот и все подозреваемые.

Сейф вскоре нашли в 25 километрах от Хуторов. Он был подорван и из него взяты 37 тысяч рублей — все, что было. Ни одного отпечатка пальцев ни в здании правления, ни на сейфе.

В управлении стало ясно, что действует хорошо сколоченная группа. Перед этим был налет на склад, еще на одну колхозную кассу. Сторожа в одном случае оглушили, в другом пригрозили чем-то похожим на ракетницу, в третьем случае явились под видом дружинников.

Теперь Виктор Михайлович и его группа в буквальном смысле держали руку на пульсе той незаметной, негативной стороны жизни, которая связана с правонарушениями. Преступники должны дать о себе знать. Как? То ли пустятся в разгул, то ли возникнет слушок. Коль не удалось сразу настигнуть, значит, надо уметь ждать.

Но того, что случилось вскоре, никто не ожидал. 21 января в 19 часов 30 минут в Днепродзержинске был убит инспектор ГАИ. На месте происшествия обнаружили пыж к охотничьему патрону 16-го калибра. Два свидетеля видели вспышку выстрела в трех убегавших людей. У милиционера был взят пистолет. Собака пошла по следу, но довела только до трамвайной остановки. Поиски, предпринятые тут же, опять никаких результатов не дали.

Но тут уж был хоть какой-то след — пыж! Скорее всего милиционера убили из ракетницы — значит, те же люди. Взяли оружие — следовательно, готовится новый налет. Не трудно догадаться, что всякое промедление было чревато самыми опасными последствиями.

В мои намерения не входит рассказывать подробности того, как протекала розыскная операция. В ней участвовало много людей, проверялась и перепроверялась масса обстоятельств, работники милиции обращались даже к населению по местному радио и получили нужную помощь. В конечном итоге было установлено, что некто Шило имел ракетницу, приспособленную для стрельбы патронами 16-го калибра, и продал ее. Кому? Он знал лишь, что одного звали Косым, а другого Витюней. У Витюни есть мотоцикл, жена его — грузинка по национальности. Снова бесконечные поиски в почти миллионном городе.

Сотни и сотни людей избежали даже встречи с милицией, ибо группа действовала сколь быстро, столь же и осторожно. Никого зря не вызывали, никого без основания не допрашивали. И все-таки установили, что Косой — это Анатолий Сбруев, Витюня — Виктор Иванов. Первый находился на полулегальном положении, жил в другой области, женившись на уважаемой всеми доярке; второй работал плотником в тресте «Днепродомнаремонт». Кроме показаний о покупке ракетницы, у милиции не было улик.

Все же было высказано мнение: надо обоих арестовать и начать допросы.

— Ни в коем случае, — решительно сказал Бурый. — Ну возьмем, а дальше что? Иванова на мотоцикле в колхозе видели? Так мало ли кто по дорогам гоняет! На каком основании предъявим обвинение в грабеже? Купили ракетницу? И что из этого? А если не найдем ее? Нет, рано. Но глаз не спускать с них.

— Зря, — возражали ему, — косвенные улики — тоже улики. Предъявим обвинение — заговорят. Поймут, что многое знаем и уже не отвертятся.

— А вы имеете представление о личности Сбруева? Тогда слушайте…

Виктор Михайлович основательно изучил членов шайки, которые гуляли на свободе, полагая, что замели следы. Особенно главаря. Сбруев был, что называется, кремень. Сидел не раз. И бежал не раз. Сбруев готовил каждое ограбление как серьезную операцию с предварительным изучением объекта, составлением плана, детальным инструктажем участников. После налета вся обувь сжигалась, никто не имел права потратить лишнего рубля, дабы не навлечь подозрения. Сбруев имел целую библиотеку правового характера, выписывал журнал «Социалистическая законность». В его шайке была установлена железная дисциплина.

Как-то его арестовали, подозревая в преступлении, но достаточно улик не было — три месяца допрашивали, и безрезультатно. Ни он, ни его «однодельцы», трепетавшие при его имени, не сознались тогда. И пришлось извиняться — не было прямых улик.

Вот таким был противник…

Есть такой парадоксальный рецепт работы делового человека — спеши медленно! В таком духе и действовала группа — быстро, но без суеты, недосыпая ночей, однако, не забывая ни одной мелочи.

Пришлось детально прослеживать завихрения и зигзаги каждого следа. Под наблюдение были взяты все, с кем встречались Косой и Витюня. Ну, скажем, в убийстве инспектора подозревали Иванова. А у него алиби — по табелю во время преступления он находился на работе. После долгих наблюдений установили, что бригадир плотников Тюлькин встречается с Витюней, выпивают. Может, он делал ложные отметки в табеле? Да, рабочие подтвердили, что в день убийства Иванов свою смену не работал, хотя отметка в табеле и есть. Алиби оказалось липовым.

Это один пример, а их десятки. Биографии Сбруева и его коллег были изучены тщательнейшим образом. И не только в смысле анкетных данных. Привычки, склонности, сильные и слабые черты характера, увлечения, привязанности, умственные способности — словом, на каждого была составлена история нравственной болезни.

Сбруева и его шайку — всех их держали под наблюдением — арестовали тогда, когда стало ясно, что вот-вот будет совершено новое преступление. Тут уж медлить было никак нельзя. И вот первые допросы. И… полное отрицание своей вины. Всеми без исключения. А их шестеро. Сбруев — главарь. Иванов — правая рука.

И снова в оперативной группе серьезные споры и раздумья. Прямых свидетелей нет, оружия убийства тоже (ракетницы так и не нашли). Улик много, но все косвенные.

Да, теперь, очевидно, настало время не «силовой», а «психологической» борьбы. Такого, как Сбруев, словами «нам все известно» не проймешь. И вряд ли руководитель, группы Бурый, следователь Днепродзержинской городской прокуратуры Юфа, ведший дело, и их товарищи одержали бы победу, если бы со всей тщательностью, не делая никаких скидок на слабость преступника, не подготовились к психологической схватке.

Сначала взялись было за второстепенных участников преступления — им ведь грозило гораздо меньшее наказание, ибо в убийстве инспектора они вовсе не участвовали. Чистосердечное раскаяние еще больше облегчило бы их судьбу. Но все усилия ни к чему не привели.

И тогда было решено резко изменить план допросов. В какой уже раз следователь и детективы обсуждали, как двигаться дальше. Виктор Михайлович сказал:

— Вы не заметили, что преобладающая черта в характере Сбруева — тщеславие? Болезненное, я бы сказал.

— Пожалуй. Все раболепствовали перед ним. Он упивался этим. Да и сейчас проскальзывают у него нотки гордости: «Боятся меня, ничего не скажут». Ну так что из этого следует?

— На этом надо сыграть. Здесь ключ к этой натуре. После долгого перерыва главаря шайки привели к инспектору Рыдаку.

— Что, начальник, выпускать меня пора? — издевательски улыбаясь, сказал Сбруев. — Нет у вас улик. Какой же суд меня приговорит?

— Не беспокойтесь, все своим чередом пойдет. Гости у нас были из Москвы.

— Какие гости?

— Высокое начальство. Кстати, вами интересовались. Все же вы совершали исключительно дерзкие преступления. Недаром сам Бурый опергруппу возглавлял. Но он говорит, стоит ли внимания рядовой бандит. Ну да ладно. Теперь уже дело прошлое.

— А я могу встретиться с Бурым?

— Не знаю. Я доложу…

Виктор Михайлович был готов к этой просьбе, даже ждал ее.

— Видите ли, Сбруев, — сказал при встрече полковник, — я о вас действительно высокого мнения. Был. Но когда узнал, что после убийства вы бросили своих соучастников…

— Не убивал я.

— А-а, эту песню я слышал. Не отвертеться вам, Сбруев! Вот вы говорите…

И Бурый развернул всю картину преступления, описал встречи с соучастниками, процитировал обрывки разговоров, показал фотографии, рассказал всю сбруевскую биографию.

— Как видите, мы о вашей шайке знаем все. Но я-то полагал, что вы человек незаурядный в преступном мире. По-своему я вас уважал. Да только вот… Бросить товарища…

— Хорошо, давайте начистоту. Видимо, все равно говорить придется. Так вот. Во-первых, это Богатырев шкуру спасал…

Так Сбруев начал давать показания. А за ним все остальные. Так, кстати, был установлен третий участник убийства и последний член шайки.

Разумеется, я передал очень конспективно ход розыска. Все было сложнее и дольше. Но успех, конечно, предопределила та тщательность и серьезность, с которой подошли к разоблачению этой опасной группы.

Да. На нашей стороне, на стороне честных граждан, и мощь государства, и моральное превосходство. Преступник всегда нравственно ущербен, неполноценен, как гражданин, потенциально он ближе к поражению, чем к победе.

Но его еще надо победить. А это сделать очень нелегко при всей высокой квалификации розыска и следствия, при современных технических средствах и научных методах. Иначе все преступления раскрывались бы по горячим следам, как любим мы выражаться. Да, наказание неотвратимо; сколь бы не был искусным преступник, возмездие Придет, правосудие свершится. Такова общая формула закономерности: Сколько же надо мужества, терпения и ума, чтобы закономерность проявляла себя и в каждом конкретном случае.

История 5, в которой решается уравнение, содержащее одни иксы

Однажды моего друга пригласили в отделение милиции. И всегда-то испытывая искреннюю радость от посещения учреждений, связанных с его хобби, Порфирий Платонович на этот раз пришел прямо-таки в телячий восторг. Еще бы: знакомый участковый инспектор сказал, что есть необходимость посоветоваться по одному делу…

Разочарование было жестоким. В отделении шел ремонт, и моего бедного друга попросили дать консультацию по поводу устройства некоторых… гм… гм… секретных помещений: как я уже говорил, в свободное от криминалистики время он работал инженером по сантехнике.

И все-таки есть справедливость на свете. Пока мой Великий Детектив давал указания куда ставить раковину, а куда, простите, унитаз, он краем уха услышал разговор об исчезновении медсестры. Это событие в то время волновало местное население и разговоров о нем было хоть отбавляй.

— Аналогичный случай, — не замедлил вмешаться в разговор мой друг, — расследовал маленький аббат…

— Что-что? — обернулся к нему милиционер.

— Вы не знакомы с Честертоном?

Милиционер оглянулся на своего товарища, потом кивнул на моего друга и покрутил пальцем у виска. Его коллега, однако, насторожился.

— Кто такой Честертон? Наркоман? Иностранец? Он был связан с… Пройдемте-ка, гражданин, вот в эту комнату.

Там было несколько человек, которые отчаянно курили. Личность Честертона была выяснена без труда и с него сняты все подозрения. Моего друга спросили, известно ли ему что-либо о пропавшей девушке. Ему, как всегда, толком ничего известно не было, зато перед собравшимися инспекторами была нарисована картина немедленного уличения преступников.

— Это очень любопытно, — сказал невысокий плотный человек, как догадался мой проницательный друг, старший в этой группе, — мы обязательно учтем ваши…

— А как с комнатой под двумя нулями? — совершенно не к месту перебил знакомый инспектор.

И, к ужасу моего друга, разговор принял явно выраженное сантехническое направление. Но потом детективы снова вернулись к своему. Мой деликатный друг с дрожью в голосе и со слезой во взоре сказал, что тут, очевидно, профессиональная тайна, что он тут лишний. Ему, однако, возразили, что никаких особых тайн нет, что, наоборот, он может быть полезен. И совещание некоторое время продолжалось с активным участием Порфирия. Потом старший сказал, что надо бы проветрить комнату. А потом моего друга уже не пригласили…

— Надо полагать, — безжалостно заметил я, — вашу версию не приняли?

— Видите ли, — ответил он, — версию как таковую я и не предлагал, что же касается высказанных соображений, то я полагаю…

Я не стал продолжать пытку. Тем более, что рассказ о том, как обсуждался план операции (а я с ней впоследствии познакомился), не лишен интереса. Он, этот рассказ, подтверждает, может быть, единственное толковое суждение моего несостоявшегося детектива — нет науки сложнее криминалистики, даже математика ей уступает. В математике, например, невозможно решить уравнение, где все «иксы», а криминалисту такие задачи решать приходится.

Итак, пока мой друг занимался сантехническим оборудованием отделения милиции, шло обсуждение путей сложнейшего розыска. Я попал в самый разгар споров…

«Все дело в терминологии, — подумал я. — А так и не разобрался бы, где нахожусь: то ли на консилиуме врачей, то ли на заседании творческой секции Союза писателей, то ли на симпозиуме ученых».

В самом деле: прокуренная комната, куда я вошел и где сидели детективы, казалось, была битком набита мыслями, версиями, гипотезами. Не знаю, как в научных лабораториях, а здесь занимались одним — думали. Напряженно, мучительно, я бы сказал. Да и было над чем думать! Уравнение действительно со многими неизвестными. А исходных данных — никаких.

Представьте ситуацию. Под Москвой была убита девушка, работница одной из больниц. Ей нанесли семь ножевых ранений. Примерно через час позвонили в милицию. На месте трагедии не нашли ничего. Абсолютно. Жертва не была ограблена, над ней не совершали насилия. Она, как установили, не имела врагов. Жила одна. Даже первейшее правило сыска: ищи того, кому преступление выгодно, — применить трудно. Нет (вернее, не обнаружено) среди знакомых девушки человека, которому нужна была бы ее смерть.

Я слушаю, как руководитель группы Владимир Павлович и его подчиненные обсуждают каждую из множества версий и отбрасывают одну за другой.

— Мой друг, — сказал я, чтобы шуткой на миг разрядить напряжение, — который сейчас благоустраивает ваш быт, утверждает: «Этот случай в точности похож на тот, с каким столкнулась петербургская полиция в 1897 году…»

— Занятный дядька ваш друг, — рассмеялся Владимир Павлович, — он уже нас наставлял: врач, говорит, влюбился в медсестру, та его отвергла, и он отомстил… Бред собачий. Впрочем, дело такое, что и нам в голову всякое лезет…

В сумочке медсестры нашли записку — в ней подруга просила передать ей две ампулы. А убитая имела дело с наркотиками. Может быть, сюда ведет след? Тщательнейшая ревизия всего аптечного хозяйства опровергает эту улику. Выясняется, что подруга получала от убитой совершенно невинное лекарство.

— Нам нельзя его не найти, — говорит Владимир Павлович как бы про себя, наверное, не замечая, что говорит это вслух.

Про детективов обычно пишут либо штампами традиционными — волевой подбородок, пронзительный взгляд, либо наоборот, подчеркивают их схожесть с простыми смертными, чего не избежал автор этих записок. Но у Владимира Павловича действительно очень «непрофессиональное» лицо. И когда мы говорим об этом, он смеется:

— Сейчас мне под сорок. А лет двадцать назад меня за девушку могли принять. Надену сестрино пальто, сапоги (тогда женщины больше в сапогах ходили) — и полный маскарад, если еще губы подвести… Сто сорок девять рост, вес — пятьдесят килограммов. Я даже одно преступление раскрыл в таком маскараде. Серьезно…

Владимир Арапов только что начинал работать в Московском уголовном розыске. Был он еще совсем молод, горяч и беззаветно увлечен своей профессией (кстати, шестнадцатилетним пареньком, учась в школе, он стал бригадмильцем и уже тогда на всю жизнь «заразился» милицией). Как-то совершенно случайно он познакомился с симпатичной девушкой Асей. Разговорились. Сходили в кино. Стали встречаться.

Гуляя однажды по московским улицам, проходили они мимо клуба фабрики «Парижская Коммуна».

— А здесь я кружок ребячий веду. На рояле учу их играть, — сказала знакомая Владимира.

— Это хорошо, — буркнул он безразлично, потому что клуб этот что-то напоминал ему.

Что? Он, естественно, не стал особенно задумываться об этом. В конце концов, с девушкой гулял. Но какая-то зацепочка осталась.

Потом знакомство прекратилось. А года через полтора Володя встретил Асину подругу. Разговорились. И подруга обмолвилась:

— Странно как-то Ася ведет себя. Принесла три детских пальто. Говорит, племянникам хочет послать. Еще какие-то детские вещи приносила. Впрочем, она всегда любила с ребятишками возиться.

«Стоп, стоп, — слушая девушку, думал Владимир. — Детские вещи… Клуб «Парижской Коммуны»… Но именно там раздели группу детей… Ася говорила, что ведет кружок…»

Вот тут и потребовался маскарад. Ведь Ася его отлично знает. Значит, следить за ней опасно. Если же будет следить женщина… Сестринские пальто, платок и губная помада пошли в ход. И за Асей несколько дней, словно тень, ходила щупленькая миловидная «девушка». А когда связи «покровительницы детворы» были установлены, ее арестовали. Оказывается, знакомая Володи воровала детские вещи. Все делалось просто и хитро. «Добрая тетя» собирала в клубе или красном уголке детвору, чтобы поиграть им на рояле. Ребята раздевались в какой-нибудь из комнат и шли в зал. А поскольку днем в клубах малолюдно, то сообщники Аси легко отбирали приличные пальтишки. Сбыть их в первые послевоенные годы не составляло труда.

— Стечение обстоятельств. Случай, — повторяет Владимир Павлович.

Если проследить, как раскрывалось почти любое преступление, всегда можно обнаружить тот самый случай, который дает в руки оперативного работника или следователя единственно верную ниточку. Случай! Сколько великих открытий позволил он сделать людям. Архимед открыл свой закон, как утверждают авторитетные источники, потому что купался в ванне. А Ньютону помогло, что тоже хорошо известно, открыть закон всемирного тяготения обыкновенное яблоко.

Сравнивать великих мужей науки со скромным детективом, конечно, рискованно. Но, право же, «случай» играет в их работе такую же роль, как в знаменитых открытиях. Он никогда не придет, если нет постоянной работы мысли, если схватка с неведомым пока преступником не продолжается денно и нощно, если глубоко и всесторонне не анализируются мельчайшие «незаметные для глаз» детали, связанные с преступлением. «Случай» рождается из закономерностей напряженного, всегда творческого труда тех, кто ищет.

Бывает, конечно, достаточно элементарной внимательности для изобличения преступника. Однажды Владимир Павлович осматривал место происшествия — тогда ограбили на Крестьянском рынке магазин тканей. Преступник оставил кепку. Старую потертую кепку. А в ее околыш была заложена свернутая газета — чтоб поддерживать материю. Арапов развернул газету. Там еще оказалась полоска плотной бумаги. На ней был напечатан план культурно-массовых мероприятий исправительно-трудовой колонии.

Дальше оставалась чисто техническая работа. Установили колонию. Выяснили, что недавно оттуда освободился заключенный имярек, кстати, бывший участником художественной самодеятельности. Вскоре он предстал перед судом и вернулся туда, где ему быть надлежало.

Это в самом деле случай. Но такие подарки правонарушители делают крайне редко. Они предпочитают не оставлять визитных карточек. Они ведь тоже предусматривают все, чтобы исключить «случаи», начисто замести следы… В нашем случае преступник на высоте — следов нет.

Над раскрытием преступления, о котором я упомянул вначале, «колдует» целая группа работников уголовного розыска. Юрий Александров имеет высшее юридическое образование, Иван Поперечный учится на втором курсе института, Анатолий Селивестров и Вячеслав Мартынов готовятся поступить в вуз, они криминалисты со средним специальным образованием. О них пока не скажешь: за плечами десятки раскрытых преступлений, хотя каждый уже кое-что имеет в послужном списке.

Время к полуночи. Никто из группы не вспоминает, что рабочий день давно-давно окончился. На передовой не бывает ни выходных, ни «после работы». А сейчас здесь, в этой комнате, основательно накуренной, и проходит один из участков фронта.

Они чертят схемы, перед ними карта местности, то и дело кто-нибудь достает из сейфа документ, протокол допроса, фотоснимок, Операция разрабатывается основательно и серьезно.

Если преступник и не оставил следа — след все равно нужно найти. И вот начинается гигантская черновая работа. Проверяются все возможные связи жертвы с окружающими людьми, а потом этих людей — с другими, третьими, десятыми. А это очень не просто — проверить человека, не разговаривая по существу с ним: нельзя же дать понять, что его в чем-то подозревают. Порой самые убедительные подозрения рассыпаются под напором одного факта. Перебираются все моменты биографии убитой. Биография, пожалуй, не то слово. Чуть ли не по дням и часам прослеживается ее жизнь последнего времени. И одновременно идет жесточайший отбор фактов. Какой бы заманчивой ни казалась версия, ее безжалостно отбрасывают, если не сходятся концы с концами. И вновь и вновь начинают все сначала. Группа ищет тот самый «случай», который помогает делать открытия. Будет нарушена закономерность, если его не найдут.

Примерно так же искал в свое время Владимир Павлович преступника. Примерно — в том смысле, что следов тогда тоже не было. Ни одного.

В 1-м Колобовском переулке в старом московском доме жил семидесятилетний адвокат со своим сыном Иваном. Сын учился в институте. Единственным серьезным увлечением отца и сына, кроме их работы и учебы, были шахматы. По вечерам они обычно играли.

Однажды отец задержался допоздна. Возвращаясь, он думал о том, как сегодня развернется их традиционная партия. Когда старый адвокат вошел в квартиру, в нос ударил резкий запах газа. Он бросился на кухню, перекрыл газ, открыл окно. Позвал сына. Никто не отвечал. Отец прошел к себе в кабинет, включил свет и… схватился за сердце. На полу, в луже крови лежал Иван. Рядом валялись разбросанные шахматы.

К Арапову это дело попало спустя девять месяцев. Так что по вполне понятным причинам он не видел вообще никаких следов. И в протоколе осмотра места происшествия он не обнаружил ничего, что бы давало ему в руки путеводную нить. Убийца похитил кое-какие вещи. Их искали в комиссионных магазинах, в скупочных — но ничего не обнаружили. Из материалов дела явствовало, что оперативная группа отработала много версий, проверила большой круг знакомых Ивана. Однако преступник так и не был найден.

Владимир Павлович начал все сначала. Его несколько удивила бессистемность поисков предшественников. Никто почему-то не обратил внимания на то, что убит Иван был за партией шахмат. Обычно они играли с отцом, но в тот вечер старый адвокат дома не был. Тогда с кем же играл Иван?

Мне придется разочаровать читателя, если он ждал, что, осмотрев ладью или ферзя, сыщик сразу же взял верное направление поисков. Нет, «шахматный вариант» отпал, как и многие другие. Те из знакомых, которые могли составить Ивану партию, оказались вне подозрений. Но ведь кто-то с ним все же играл!

Круг людей, которых брал в поле своего зрения Арапов, все расширялся. Теперь он уже тщательно знакомился со знакомыми знакомых Ивана. Очевидно, только сославшись на кого-то, преступник мог проникнуть в квартиру и сесть за партию шахмат с хозяином. Пало подозрение на некую П., с которой иногда встречался Иван. Была она женщина не строгих правил. Связана с преступным миром. Но эта версия, как и многие другие, отпала безусловно.

Вскоре удалось установить, что у близкого приятеля Ивана есть брат, несовершеннолетний парень, который сидел в колонии за кражу. Значит, надо проверить все связи этого юнца. Они привели на Люсиновскую улицу в компанию ребят. Один из компании недавно осужден. Остальные трое на воле: каждый день пьют, ходят по ресторанам, сорят деньгами.

Каждый из этой не очень светлой компании становится предметом самого тщательного изучения. И, наконец, выясняется, что с год назад один из них продал соседу пиджак.

— Странный какой-то пиджак, — говорит сосед, — одно плечо ниже другого. Но — по дешевке продавали. Нет, я его уже давно в ломбард заложил и не выкупил. А на фотокарточке можете пиджачок посмотреть. На паспорт я в нем снимался.

Вспоминается сразу же фигура старого адвоката: у него одно плечо выше.

Случай!

Во-он откуда, из какого далека: Иван — приятель — брат приятеля — приятели брата — сосед — возвращался следователь к трагедии в Колобовском переулке. Целое исследование — его работа. Тут и характеры, и психологические этюды, и вычисления, и схемы. Но ниточка была прочной. Не предположения, не подозрения, не слухи — факты изобличали преступников.

Давно-давно, мальчишкой еще бывал в доме адвоката братец Иванова приятеля. Потом уже связался он с шайкой преступников, отсидел срок. И вот вспомнил богатую квартиру. Со своим дружком зашел к Ивану днем. Сказал, что в цирк билеты взяли, до начала времени много. Решили навестить. И в шахматы сыграли, и осмотрели все. А Иван, почувствовав сильного противника, пригласил заходить еще, к великой радости бандитов. Следующая партия оказалась последней в жизни Ивана…

Уже за полночь. А они все сидят. Один трет красные от бессонницы глаза, другой — гриппует, все сморкается, третий — прикуривает сигарету от своего же окурка. Рассказать, как все было, легко. Предугадать, как будет, — труднее. Но ребята не отступятся, коль не решат это проклятое уравнение, в котором неизвестных куда больше двух, а исходных данных — пока почти никаких…

Да, преступление не удалось тогда раскрыть по горячим следам. Оно, как говорят, повисло. Однако поиски не прекратились. И только примерно через год удалось напасть на след убийцы. Он попался на грабеже, в общем-то пустяковом. Когда же начали проверять его предшествующую «жизнь и деятельность», то и вышли на убийство медсестры. Все оказалось проще, чем предполагали, строя различные версии. Бандит встретил девушку случайно, хотел отобрать сумочку, девушка стала сопротивляться. И тогда преступник не остановился перед тем, чтобы нанести роковой удар. Тут же он уехал в другой город. Поэтому столь трудно, почти невозможно было сразу же изобличить его. Однако от возмездия он все равно не ушел…

История 6, о том, как мой друг попадает в неприятный переплет, зато узнает о неведомой ему функции милиции

Когда мне позвонили из 108-го отделения милиции и спросили, знаю ли я Порфирия Зотова, я испугался: наверное, несчастный случай. Когда же мне сказали, что он задержан за нарушение правил валютных операций, я рассмеялся.

— Может быть, он кого-нибудь поймал?

— Нет, — ответила трубка, — его поймали. Впрочем, это, вероятно, недоразумение. Да мы извинились — не похож на фарцовщика. Так из отделения не можем выпроводить. Форменный допрос нам учинил — что да как.

— Это на него похоже, — сказал я, — вам легко не отделаться. Я сейчас приеду, заберу его.

В отделении мой друг вполне мирно беседовал с милиционерами. А попал он туда так. Около гостиницы «Интурист» задержали какого-то валютчика. Мой друг случайно оказался тут же.

— Надо прочесать вестибюль, — сказал он милиционеру, — тут я вижу много подозрительных.

— Нельзя так, гражданин, — шепнул ему милиционер. — А вы, собственно, кто? Дружинник?

— Допустим.

— А этого типа вы знаете?

— Я их всех знаю, — невозмутимо ответил Порфирий.

Подошли настоящие дружинники. Установили, что мой друг вроде бы самозванец. Спросили: откуда же «всех знает». Подозрительный гражданин не ответил, сказал, что в отделении все скажет. Пришли в отделение. И тут Порфирий Платонович заявил, что они мальчишки в розыске, что упустили «главарей», надо было прочесывать. Хотели было уже звонить в соответствующее лечебное учреждение — не состоит ли «учитель» там на учете. По счастью, он догадался дать мой телефон.

Когда недоразумение разъяснилось, я хотел увезти своего друга. Не тут-то было! Оказывается, пока я ехал, он вошел в контакт с милиционерами и дружинниками. Они согласились зачислить его в свой актив. Я было хотел сказать, что они делают весьма опрометчивый шаг, однако воздержался: вряд ли мой друг смог бы чему-нибудь помешать, зато лишать его такой удачи было бы с моей стороны жестоко…

Месяца два, по-моему, он подвизался в отделении милиции, участвовал в рейдах дружинников. Потом ему сказали, что последний валютчик изловлен, и только тогда он наконец дал отделению спокойно работать.

— Ну и как? — спросил я его, когда мы остались одни, — каковы впечатления?

— Потрясающие! — ответил он. — Они занимаются не своим делом.

— Кто? Фарцовщики?

— При чем тут эти?! Милиционеры! Я думал, будто попал не в отделение милиции, а на школьный педсовет. Нет, розыск у них идет блестяще. Но столько времени убивать на то, чтобы наставлять какого-нибудь подонка! Если бы великий Холмс занимался душеспасительными беседами, он бы никого не поймал.

Шутки шутками, а мой друг затронул ту сторону деятельности нашей милиции, которая для многих остается в тени…

Во Фрунзенском народном суде слушалось дело по обвинению Павшина, Батманова и еще девяти человек. В основном — молодые люди. Не глупые. Симпатичные вроде бы. Слушал я их и думал: «Совершили ребята ошибку, теперь вот каются, так сказать, чистосердечно. Да только не поздно ли? Преступления их столь многолики, сколь и серьезны».

Дает показания Олег Гузнов, таксист по последней профессии. (Он оставил машину с шашечками, чтобы, по его словам, «избежать соблазнов», но и в рекламном комбинате, куда устроился, продолжал свое.)

— …Да, эти вещи купили мы с Батмановым у неизвестного лица, у иностранца… Потом перепродавали… уже своим… Миша, не знаю его фамилии, поручил нам с Шурой машину угнать… Угнали «Волгу» от «Ударника»… Через несколько дней Миша говорит: машины — это детский бизнес; квартиру надо брать Мышонковой, живет по адресу… вот это будет барыш… Взяли квартиру…

Николай Александрович Юдин, председатель Фрунзенского районного народного суда (он председательствовал на этом процессе) спрашивает:

— Своего брата мошенника тоже при случае надуть могли?

— Было. Пронкин один такой предложил купить валюту. Демидов встретил его у подъезда дома и представил мне, как покупателю. А этажом выше Антонов с Юрой стояли. Пронкин вытащил сверток. Я вроде бы полез за деньгами. А тут Антонов с Юрой: «Милиция, документы». Демидов сразу «убежал». А нас с Пронкиным «схватили». Я «вырвался». Ему говорю: «Беги». Тот рванулся — Юра, как вы понимаете, не очень удерживал. Убежали. Я-то с долларами, а продавец — пустой, еще рад, что не попался. В тот же вечер разделили мы улов…

Слушаю эпизод за эпизодом. Ей-богу, как с эстрады говорит Гузнов. Так это истово «раскалывается». И до чего же легко у них деньги появлялись!

— Заходит ко мне Батманов. Дай, говорит, триста взаймы. Дал. Эти триста перед тем заработал — «утюжил» у «Метрополя», — поясняет суду Гузнов происхождение денег.

— Смотри ты, — пробормотал я про себя, — выкладывает все, как на духу. Не юлит. Хоть совесть совсем не потерял: воровал, гулял, попался — вот мои грехи.

— Вы думаете? — усмехнулся Юрий Куприянович Пеньевский, начальник следственного отделения Фрунзенского райотдела. Он тоже на суд пришел, мы и познакомились тут. Задал мне этот вопрос и говорит:

— Стоило бы вам послушать первые допросы… Помните у Чехова — «Невидимые миру слезы»! Ну, применительно к нам, милицейским, слезы… как-то не звучит. Не положено нам слезы лить. Но, между нами… плакать же хочется, когда работаешь с такими вот. Ох, уж эта «сладкая жизнь»!

Три месяца назад еще одиннадцать судили — там девушек половина. Одна компания. По всем показателям — успех нашего райотдела. Но эти два дела — и упрек всем нам: школе, родителям, коллективам, наверное, и нам — милиции. Нам, может быть, в первую очередь.

Да, слышать такое из уст представителя милиции непривычно. Мы привыкли к тому, что главная задача милиции — ловить. Впрочем, я не думаю, что упрек за падение молодых людей в первую очередь надо делать милиции. Все-таки воспитательная ее роль в смысле очередности — последняя. Милиция начинает воспитывать, когда все другие меры исчерпаны (или должны быть исчерпаны). В ее поле зрения попадают не отличники учебы. Но в самом том факте, что сыщик, так сказать, относит и на свой счет педагогические промахи, — это не менее существенно, чем сама поимка преступников. Чисто розыскная функция нашей милиции вступает в сложное соединение с функцией педагогической, пропагандистской, нравственно-воспитательной. И получается тот сплав, который неведом ни одной полиции ни одного буржуазного государства. Между прочим, это все легче провозгласить, чем осуществить на практике. Ведь обязанность «ловить» остается, эту роль ее никто не возьмет на себя. Но, чтобы осуществить связь столь несхожих, кажется, ролей, нужен определенный уровень кадров. Если рано говорить о том, что уровень такой уже достигнут, но есть все основания утверждать, что взят и закреплен надежный плацдарм.

В этом смысле две группы преступников, которые держали ответ перед Фрунзенским судом, весьма характерны: их преступные деяния, причем весьма серьезные, непосредственно берут начало в моральной распущенности; плохое поведение «вдруг» становится уголовно-наказуемым. И вот на этой, порой еле заметной меже, особенно важна роль доброго слова. А сказать это слово нужно уметь: думаете, каждый преступник его ждет, этого слова? Увы! Тем более, когда преступник этот не пойман, когда он еще и преступником себя не считает. Тут психология требуется. Мы привыкли ее в высших милицейских сферах искать: на уровне следователей, например. А вот постовой милиционер, самый что ни на есть рядовой…

Николай Грязнов и Николай Ковалев как раз и есть постовые милиционеры. Обоим по двадцать три года, оба по два года в милиции. Отличные, подтянутые ребята, у обоих среднее образование. Их пост — сложнее не придумаешь: новая гостиница «Интурист». Тут и для валютчиков много притягательного, и для девиц, не особо обремененных предрассудками, тут и ночные бары, и заморские тряпки. Тут искатели «сладкой жизни» так и вьются. Сколько же нужно выдержки, такта, сметки, чтобы не обидеть человека, обменивающегося с гостем телефонами, и в то же время изъять валютчика!

— Поймать не так сложно, отвратить от преступного соблазна — вот о чем голова болит, — вторят слово в слово оба Николая.

А ведь это постовые, то есть самые рядовые милиционеры, в уста которых досужие юмористы вкладывают одно слово: «пройдемте».

Мне вот знаменитый комиссар Мегрэ чем раньше нравился? Проницательность, знание преступного мира, навыки криминалиста. А сейчас, вспоминая книги Сименона, я о другом думаю. Он ведь очень человечен, этот самый комиссар парижской полиции. Конечно, сравнить с ним скромного Толю Козодаева — только смутить парня. Но почему бы и не сравнить?

Инспектор угрозыска Анатолий Козодаев имеет на счету много оперативных успехов, но самый для него дорогой эпизод службы лежит не в области розыска.

Приметил инспектор около «Интуриста» парня, явно подозрительного. Не стал «брать». Поинтересовался — кто он, чем живет. Плохой оказалась биография: отсидеть успел, сейчас в дурной компании — водка, азартные игры, к валюте вот приблизился. Предостерегающие беседы с самим Александром, с его дружками никаких ощутимых результатов не дали. Надо было «подобрать ключи». Заметьте, не для того подобрать, чтобы посадить, — чтобы спасти от скамьи подсудимых!

Инспектор все же нашел верный ход. С девушкой Сашиной познакомился.

— Нужна мне твоя помощь, — сказал ей, когда понял, что девушка серьезная и Саша ее любит, — не мне лично, а вам обоим это нужно.

— А что? — уже мне доказывает инспектор, — женщина в профилактике преступности — великая сила!

Словом, тот факт, что Саша не сидит сейчас на скамье подсудимых, а работает, растит своего малыша, говорит сам за себя. Факт этот может быть вполне вписан в служебную аттестацию Козодаева. Ну, а не впишут — какая беда, сам-то инспектор истинную награду получает, когда приходит к нему Саша «просто так», поговорить, а на самом-то деле себя показать — теперь ему не стыдно в глаза людям смотреть…

А суд между тем идет. Разматывается кинолента преступлений. Все более или менее гладко, все в основном подтверждается. Но перед этим, на предварительном следствии, не так все катилось. К чистосердечному раскаянию правонарушитель идет, как правило, не один, а вроде бы под ручку со следователем. В томах дела отражена вся эта дорога от бичевания себя в суде до полного отрицания, даже очевидного, в момент задержания… Это если в обратном порядке ленту смотреть.

Между прочим, если бы в данном случае милиция по старинке работала, многое бы, возможно, не удалось выяснить. По крайней мере, затянулся бы розыск. Ведь как все это дело началось? Задержали двух девиц, о которых говорят «легкого поведения» — Сойкину и Головченко. Они рассказали о том, как добывали валюту, как спекулировали ею. Рядовое, вроде бы, мелкое дело. Но следователь Галина Михайловна Панченко не могла холодной рукой перечеркнуть судьбы двух девушек: либо это запутавшиеся люди, либо преступницы. В том и в другом случае важен точный диагноз.

Кто же они? И раньше выясняла милиция связи задержанных, их биографии. Только все это больше смахивало на самодеятельность, извините за грубое сравнение. Один следователь постарается все установить, а другой махнет рукой: поди там ходи, выясняй всю подноготную, когда сроки следствия поджимают. Теперь иное дело. Система действует. Система информации, налаженная в органах внутренних дел. Она помогает следователю получить данные о том человеке, который уже оступался, в самый короткий срок и в максимально полном объеме. Больше того, система информации сама диктует более совершенные методы работы.

Словом, Галине Михайловне стало ясно, что обе девушки отнюдь не случайно попали в поле зрения милиции. Их похождения за последние месяцы были занесены в картотеки и выданы следователю, как бы на блюдечке. Да, девицы из молодых, однако, ранние. Значит, надо выяснять дальше их связи. Так всплыло имя некоей Симы. Сима эта, ее фамилия Боева, имела целое досье — приводы в милицию, тунеядство, недостойные поступки, приставание к чужеземцам, предупреждение о выселении из Москвы.

— Да, мы брали валюту за интимные встречи, — сказала Сима.

— И что же с ней делали? Их ведь в Мосторге не примут?

— По пятерке отдавали хозяевам квартир. Остальные продавали. Кому? Мальчикам.

Следствие пошло теперь по двум путям: выявить притоносодержателей и «мальчиков»-фарцовщиков, тех, кто занимается махинациями с валютой.

Первый путь привел к Михаилу Громову и его матери З. Ф. Громовой. У них на квартире происходили интимные встречи. Вот некоторые бухгалтерские выкладки, которые услышали присутствовавшие в зале суда.

От Боевой (и ее клиентов) — 115 долларов.

От Максимовой — 45 долларов, 50 марок, 6000 лир.

От Чеботаревой — 100 долларов.

А всего от своих клиентов получила семья Громовых 1740 долларов и много другой валюты. (Попутно Громов занимался спекуляцией, скупкой краденого, нигде он не работал.)

Разоблачили и еще несколько притонов.

Второй путь привел к «мальчикам»: Батманов, Гузнов и другие вступали в непосредственные контакты с иностранцами, выменивали и выманивали доллары, фунты, лиры. Но дальше «мальчики» тоже хода не имели. Куда же сбывалось добытое?

Следователь Елена Григорьевна Корешьян много сил приложила, чтобы установить все валютные сделки. Но главарь всей компании (или главари) оставались пока в тени. Их упорно не называли. И вообще о валютных сделках старались умалчивать. Следователя привлек Олег Гузнов. Он вроде бы балансировал на грани. И хотелось будто бы ему порвать с прошлым, то есть выложить все следователю. И что-то удерживало его.

— Самолюбивый парень, — говорила Елена Григорьевна своим коллегам о Гузнове, который впоследствии уже на суде так старательно перечислял все свои преступления, — его воровская «честь» сдерживает. А то бы рассказал все.

— А может быть, она нам и поможет? — пока неуверенно сказал начальник следственного отделения Пеньевский.

Следователи вместе с заместителем начальника отдела по розыску А. Д. Зубковым вызвали на допрос Гузнова. Скорее это был не допрос: разговор по душам. Что бы там ни говорить, а у «воров в законе», как они себя называют, есть свое, пусть превратное, понятие о достоинстве и чести. Мы иногда это сбрасываем со счетов, исходя из того, что преступник в принципе личность отрицательная. Но, верша свои отрицательные дела, воры бывают и сильными, и смелыми, и самолюбивыми, и «золотые руки» имеют (я видел станок фальшивомонетчика — так хоть сейчас на ВДНХ). В схему ни одна человеческая личность не укладывается, в том числе и преступная. Бывают сходные преступления, но преступников одинаковых не бывает, ибо они люди.

Вернемся, однако, к Гузнову. Думали и думали, прежде чем начать допрос или, если хотите, беседу. Пригласили его. Если бы кодировали метод допроса, его бы можно было выразить так: «психология, самолюбие».

— Считаете себя «вором в законе», Олег. А что это такое? — задал вопрос следователь.

— Не знаете? — Гузнов полон задора, сейчас, мол, «покупать» будут.

— Слышали. Но сам как понимаешь это звание?

— Вы серьезно или издеваетесь?

— Почему же? Интересно, как современный молодой человек, считающий преступление нормой жизни, представляет свой «идеал». Вор в законе! Это же не просто карманный жулик. Можно сказать, аристократ?

— Можно и так. Только вы всех ведь под одну гребенку.

— Да ведь и рады бы не под одну — сами так себя аттестуете. Ясно, что попал, что улики веские — твердят одно: я не я и лошадь не моя. Но честный-то разбойник далеких времен говорил: умел воровать — умей ответ держать.

— На самолюбие бьете?

— Угадал. Только не в том дело, чтобы ты своих выдавал. Можешь молчать. Тебе перед судом ответ держать. Кем ты предстанешь? Стершейся монетой или личностью, пусть и с изъяном?

Протоколы не в состоянии отразить долгих бесед на эту тему. Но какие-то струнки в душе Олега Гузнова слова следователей задели. О своих валютных делах сам рассказал.

Но кто же глава всему — оставалось неясным. И очень сложными тропками вышло следствие на некоего Сэма (Самуэля) Павшина.

В свое время за валютные операции он получил солидный срок. Отсидел. Вышел. Взялся за старое, однако в новом варианте. Павшин сам ничего не покупал и не продавал, не грабил и не мошенничал, не угонял машин и не лазил по квартирам. Он руководил целой оравой «мальчиков»: ссужал их деньгами, указывал иностранноподданных мошенников, наводил на квартиры. И имел от всего этого солидный барыш в валюте всех стран.

Кадр за кадром раскручивается лента преступлений. От зала суда к задержанию на улице, от первой встречи с милицией до приговора. И складывается представление о довольно-таки крепко сколоченной преступной группе. Мы с полным основанием можем говорить о ликвидации организованной преступности в нашей стране, как о явлении социальном. Но это не значит, что всякая преступная группа — сборище глупых и трусливых подонков. Хорошо бы! Но выдавать желаемое за действительное — значит, обрекать на неудачу любое дело. Милиция не может себе это позволить — слишком серьезны перед ней задачи.

Начальник Фрунзенского отдела внутренних дел Алексей Петрович Ноздряков, который возглавлял розыск, отлично понимал это. Он не обещал подчиненным легкой победы. И даже когда улик было вроде бы достаточно, он твердил:

— Проверять и проверять надо все связи, вокруг шайки много случайных людей, а кое-кто из главарей нам неизвестен. Упустить последних — не имеем права, исковеркать жизнь первым — не можем.

Судебный процесс называют зеркалом, в котором отражается зло жизни, ее негативные стороны. Но за этим зеркалом идет невидимая, упорная, умная и добрая работа, слагающаяся из двух частей: обезвредить и предупредить, наказать и спасти, отдать в руки правосудия и вернуть обществу. Каждому — по заслугам, по закону, по справедливости.

Суд вынес свой приговор — преступники получили разные сроки лишения свободы. Это прямое отражение действий милиции. Но те, что не сели на скамью подсудимых, хотя были очень близко к ней, — это тоже действие милиции, хотя как его отразишь в показателях, которые вывешиваются на досках? Это — за зеркалом…

Вот так закончилось очередное приключение моего друга. Попал было в переплет, чуть за фарцовщика не сошел. А благодаря этому мне, быть может, удалось познакомить вас, читатель, с той стороной деятельности органов внутренних дел, которую знают меньше. С тем, как милиция отвращает от опасной дороги неустойчивых людей. Эта ее функция, разумеется, успешно может быть выполнена при том условии, что ни один истинный преступник от правосудия не уйдет. Это две стороны одной медали.

История 7, о пользе уметь считать

«Счастлив тот, кто имеет хобби» — так сказал какой-то новомодный «философ». Какой-то другой мыслитель ему возразил: «Не в хобби счастье». Спорить по такому предмету можно, как вы понимаете, до одурения. Но уж что бесспорно, по-моему, так это то, что счастлив человек, для которого работа его — она же и хобби.

В этом отношении моему другу не повезло. Его бог — интуиция, дедукция, логика. А приходится заниматься на службе санитарно-технической техникой.

Я много раз говорил Порфирию, что увлеченный человек, глубоко знающий дело, и в плотницкой работе, и в сантехнике, и в статистике ощущает поэзию.

— Сказочки для абитуриентов, которые провалились на экзаменах в «настоящий» вуз, — безапелляционно заявлял мой друг.

— Но вы полагаете, что детективу не приходится заниматься «всякой там бухгалтерией»? А инспектора службы БХСС?

— Приходится, конечно…

— Но многие следователи предпочитают как раз такие дела, где сплошная бухгалтерия.

— Это их частное дело. Комиссар Мегрэ с конторской книгой? Нонсенс!

Никакие доводы разума на Порфирия Зетова, конечно, не действовали. Но когда я рассказал ему об одном конкретном расследовании, он буркнул:

— Беру свои слова обратно насчет «бухгалтерии». — Потом помолчал и добавил: — Конечно, это не то… А все же молодцы.

Понимая, что уж если мой упрямый друг «бухгалтерское расследование» посчитал не лишенным интереса, я предлагаю его снисходительному вниманию читателей.

Все началось с того, что заместитель начальника ОРСа Геологоуправления при Совете Министров Киргизской ССР Батыров написал в соответствующие органы заявление. Он сообщал, что заведующий магазином № 7 Левин и его жена — продавщица того же магазина (кстати, весь штат торговой точки составляла эта пара) — занимаются подозрительными махинациями. Они, по словам Батырова, получают нигде не учтенные товары и реализуют их через свой магазин.

На другой же день милиция нагрянула в торговую точку. Однако никаких посторонних товаров не нашли. Все, что лежало на полках, было должным образом оформлено. Правда, кое-какие бумаги показались заполненными небрежно, но не более. Все же решили нарядить финансовую ревизию. Финансисты досконально проверили отчетность и тоже чего-либо существенного не обнаружили, разве что три счета неверно оформлены: только небрежность это или сознательная подтасовка, сказать было трудно. Во всяком случае, никакой связи между фактами, сообщенными Батыровым, и небрежными счетами при всем желании проследить не удавалось.

Дело не то что бы закрыли, но и ходу настоящего ему не дали. Оно, как говорится, повисло в воздухе. Да и незначительным оно всем казалось: подумаешь, мелкие торговые нарушения, небрежность бухгалтера. Такое ли бывает!

И все же что-то не позволяло сдать дело в архив окончательно. Решили еще раз допросить супругов Левиных. Следователь, располагая лишь сообщением Батырова, не имея никаких фактов, все же задал вопрос:

— Ну, а как насчет «левых» товаров? Будете утверждать, что в магазине их не было?

Вопрос этот был задан на всякий случай. И тем более неожиданно прозвучал ответ:

— Не «левые», — ответил Левин, — как изволит выражаться гражданин следователь, а обменные.

— Это еще что за обменные?

— Очень просто. Мы часто получаем неходовые товары, едем с ними на станцию Чу и меняем там на те, что в нашем поселке пользуются спросом. У кого обмениваем? Лоточник там торговал всегда, так вот у него. Об этом же все знают. Да, я понимаю, что это… как бы вам сказать, вольности, нарушение правил торговли. Но учтите, гражданин следователь, не корысти ради. Исключительно, заботясь о благе потребителя…

Когда стали еще раз проверять деятельность торговой точки, то нашли кое-что и небескорыстное в операциях Левина, не все было направлено на благо потребителя. И следователю республиканской прокуратуры Аркадию Михайловичу Аснину, который вел расследование махинаций в этом магазине, ничего не стоило поставить последнюю точку в обвинительном заключении. Он, однако, тянул. Что-то ему не позволяло поставить точку.

— Вроде бы все как надо идет, — делился потом Аснин впечатлениями. — А вот когда Левина допрашиваю, слушаю, как он чистосердечно кается, истово, я бы сказал — червь сомнения гложет. Подумаешь, будто завмаг этот сам в тюрьму просится, чтобы искупить вину и вернуться к честной жизни. А обвинения-то ему пустяковые…

Обвинить Левина, предать его суду, по существу, означало локализовать дело. А следователь был убежден, что с Левиным связан еще кто-то. Вот, скажем, такая деталь. Вся отчетность магазина идет в ОРС. Заместитель начальника ОРСа Батыров заметил в ней изъян. Почему же этого не заметил бухгалтер, коему в обязанность вменено проверять всю документацию? Что это, случайность?

«…Изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды» — писал поэт. Вспоминая орсовское дело, я даже мысленно не в состоянии представить, сколько вполне реальных килограммов бухгалтерских документов пришлось — нет, не перелистать — изучить тщательнейшим образом Аснину и его товарищам, чтобы выяснить порой совсем незначительное обстоятельство, разгадать хитрый ход, демаскировать тщательно и профессионально замаскированное. Во всем лабиринте отчетов, проводок, счетов, накладных, сводок, графиков, подписей, резолюций, расписок надо было выбирать верный путь. Были, конечно, и срывы, и разочарования, но все-таки следствие неумолимо шло к цели…

Итак, у Аркадия Михайловича возникло подозрение, что в бухгалтерии ОРСа не все чисто. В этом мнении он утвердился, когда вдруг выяснилось, что две папки — отчеты за сентябрь и ноябрь — вообще потеряны.

Потеряны или сознательно уничтожены? И что в них могло содержаться компрометирующего, если предположить, что документы уничтожил преступник?

Главный бухгалтер ОРСа Крючков только руками развел:

— Понятия не имею, куда они девались.

— Не знаю, чего не знаю, того не знаю, — вторил ему его заместитель Желтов.

И вот следователь начинает, я бы не побоялся сказать, гигантский труд. В пропавших папках содержались отчеты по семи магазинам, в том числе и по левинскому. В ОРС завмаги посылали сведения о реализованных товарах. Но ведь должны быть сведения о товарах, которые поступали в магазины со складов — их, очевидно, можно найти в складских документах.

Упорно, том за томом листает следователь однообразные бухгалтерские документы. Потом берет в магазинах отчеты за предшествующие месяцы. Во всех шести магазинах полный ажур. У Левина не все в порядке.

Аркадий Михайлович делает такой расчет. Остаток товаров на 1 сентября в магазине № 7 составлял 40 тысяч рублей. Остаток на 1 октября — 30 тысяч. За сентябрь документы утеряны. Но банк дает сведения, что в сентябре магазин сдал 16,2 тысячи рублей выручки. Документы же со склада свидетельствуют, что за месяц магазин получил товаров на 10 тысяч рублей. Теперь не сложно подсчитать: 40 тысяч (остаток на 1 сентября) плюс 10 тысяч (получено товаров) минус 16,2 тысячи (выручка, сданная в банк). Итого остаток должен быть 33,8 тысячи рублей. А он составляет только 30 тысяч!

— Скажите, Левин, — и следователь делает приведенный расчет, — как это получилось?

— Понятия не имею. Но я чист, гражданин следователь…

И снова цифры, цифры, цифры. Допрос, второй, третий. Очная ставка. Подробные финансовые выкладки, и главный бухгалтер ОРСа Крючков, наконец, сознается, что за сентябрь и ноябрь Левин похитил с его помощью около семи тысяч рублей. Сам Крючков получил за это две тысячи, его заместитель Желтов — столько же.

— Расскажите, Крючков, о других ваших преступных деяниях.

— Клянусь памятью моей мамы, больше я ни в чем не виновен. И здесь-то, знаете, бес попутал. Предложил Левин две тысячи. Ну… и… слаб человек… Не устоял, соблазнился.

Бывает, конечно, и так. Но кто же такой Крючков? Нестойкий человек, которого соблазнили жулики или матерый преступник, заметающий следы?

Подолгу беседует следователь с обвиняемым. Раскаивается? Или искусно играет свою роль? Скорее играет. Уж очень он усердно говорит о своих грехах, слишком уж «чистосердечно». А кто он, Крючков, сравнительно недавно появившийся во Фрунзе? Нужно «пройти» по всем ниточкам, которые ведут от Крючкова ко многим людям. После показаний Левина и Крючкова стало ясно, что одному следователю работать чрезвычайно трудно. Поэтому было решено создать оперативно-следственную группу во главе с Асниным. В нее вошли, кроме него, работники милиции майор Денешев, капитаны Шихирин, Сусоев, Смирнов, Кавшин, старшие лейтенанты Той и Татьяниченко. Эта группа и пошла по многочисленным следам.

Прежде всего надо было выяснить личность Крючкова. Оказалось, что этот «запутавшийся», «соблазненный» человек — матерый расхититель социалистического имущества. Незадолго перед этим он совершил крупную кражу и скрылся. На должность главного бухгалтера ОРСа поступил, не имея ни паспорта, ни прописки, ни трудовой книжки.

— Как же он устроился на работу? — удивился следователь. — И кто его принял?

— Начальник ОРСа Шелест, — дали ответ.

Это было обстоятельство, мимо которого следователь не мог пройти. Тем более, что сам Шелест утверждал, будто никогда не знал Крючкова и, кроме чисто служебных, никаких отношений у них не было. Со стороны Шелеста это могла быть простая халатность. Хоть он и обязан познакомиться с человеком, который поступает на пост главбуха, но в конце концов с кем не бывает: доверился кадровику, невнимательно прочел бумаги. Преступная халатность — еще не пособничество расхитителям. Однако к Шелесту вела одна тончайшая ниточка. Он вместе с Крючковым утвердил явно недобросовестные акты переоценки товаров в нескольких магазинах.

Обращало на себя внимание вот что. При переоценке составляется список товаров, на которые будет снижена цена. Каждый магазин оформляет соответствующий акт и по нему списывает определенную сумму денег. Так вот Левин и другие жулики составляют акт на уценку товаров, которых у них никогда и не бывало. Соответствующие суммы с магазина списывают. А проходимцы продают реальные товары. Выручку же, соответствующую списанной сумме, кладут в карман.

Опять-таки пришлось перерыть горы документов: актов, отчетов, проводок, чтобы раскрыть эту махинацию. Вина начальника ОРСа была очевидной. Но следователь не думал успокаиваться на этом.

Аркадию Михайловичу становилось ясно, что дело, которое он сам поначалу считал рядовым, мелким, локальным, вырастает в довольно крупное. Были арестованы еще несколько торговых работников, и все они, помимо прочего, показывали, что давали взятки руководителям ОРСа. За что? За то, что те сквозь пальцы смотрели на липовую отчетность.

Почерк преступников расшифровать не составляло труда. Одно вызывало недоумение: прикарманенные суммы, прикрытые липовой отчетностью (и суммы немалые), где-то в банке должны всплыть — ведь поставщик-то получает деньги за свои товары! По крайней мере, должен их получать. В данном случае все оказалось шито-крыто: воры спокойно клали часть торговой выручки в свой карман, а двойная итальянская бухгалтерия, столь надежная обычно, показывала, что все в порядке.

Какой же ход сделали мошенники? Как удавалось им списывать уворованные крупные суммы? Вновь и вновь Аснин и его товарищи вчитываются в бухгалтерские документы, проверяют каждую строчку, каждую цифру. И в одно прекрасное время Аркадий Михайлович наткнулся на довольно странный счет, открытый в банке. Он имел номер 038 и назывался «Непредъявленные счета за услуги».

Следователю было не все ясно в этом счете. Просто у него возникли подозрения: на счет 038 относили суммы, равные тем, которые, как уже было установлено, похищались…

— Ну-с, а теперь, Крючков, расскажите, как вы создали счет 038? — спокойно, будто ему все известно, спросил следователь на очередном допросе, когда разговор подходил уже к концу.

То был точно рассчитанный психологический ход. Обычно это мы называем взять «на пушку». Правда, в руках следователя было много данных. Не хватало лишь одного звена: объяснения, как возник счет 038. И Крючков «раскололся».

Оказывается, у ОРСа были очень плохие показатели по издержкам обращения. Крючков, только что ставший главбухом, пришел к своему шефу.

— Знаете что? Показатели по этой статье из рук вон. Нагоняй обеспечен. Давайте их еще ухудшим.

— Что?! — даже привскочил Шелест. — Вы не того… уважаемый?

— У меня-то все в порядке. Слушайте…

План был прост. В отчете жулики показали сумму по статье «издержки обращения» на несколько десятков тысяч рублей больше, чем она была на самом деле. Пусть уж этот показатель будет совсем плох. Зато в следующем году у них образовался резерв, который они и отнесли на счет 038. Теперь эти деньги уже числились как актив ОРСа. Сюда-то и списывались суммы, похищенные Левиным и другими. И все было шито-крыто.

— Значит, Шелест знал об этой махинации?

— Разумеется, — отвечает Крючков, — и Шелест, и Батыров.

— Кто?! Батыров!

— Конечно. Разве это вас удивляет? Он и аферу с переоценкой товаров организовал.

Новая загадка. Ведь, собственно, заявление Батырова положило начало всему следствию. Именно он, заместитель начальника ОРСа, сам сообщил о махинациях Левина. Что же, вор разоблачал самого себя? Но тогда почему он не был честным до конца? А может быть, преступники, им разоблаченные, захотели отомстить?

Фактически следователю пришлось начинать все сначала, восстанавливать со всеми подробностями каждый эпизод этого дела, каждый допрос, анализировать каждое показание. Но игра, как оказалось, стоила свеч!

Когда Аснин вернулся к истории с уценкой товаров в одном магазине, то выяснилось, что эту операцию производил экспедитор ОРСа Мухамедов. Не знать о махинациях он не мог. И он действительно сознался во всем, когда его приперли к стенке неопровержимыми уликами.

— Значит, вы организовали аферу?

— Помилуйте! Я только пешка. Это все Батыров…

Еще и еще раз взвешиваются показания. Все-таки он же разоблачил…

— Но кого разоблачил? — задает Аснин вопрос своим товарищам. — Смотрите, в заявлении он написал о проделках завмага, с которым не имел никаких связей. Завмаг при всем желании не мог ничего сказать о Батырове. Зато кое-что знал о начальнике ОРСа. Улавливаете? Ведь от этого завмага до Батырова какая длинная и запутанная ниточка. Ну мог ли он предполагать, что по ней может пойти следствие?

— Что же, он хотел подсидеть Шелеста?

— А почему не допустить этого?

— Гм…

Следователи все же решили посоветоваться с более опытным товарищем. Прокурор города внимательно выслушал их версию, расспросил о всех деталях.

— Можно было бы и подождать с арестом Батырова, — сказал он. — Но учтите, через него ниточка может потянуться дальше. Так что я советую рискнуть…

На первом же допросе Батыров заявил, что «это дело он так не оставит». Потом принял позу оскорбленной невинности: «вот она, награда за честность». Наконец, воззвал к разуму следователя: «Ну, зачем мне было разоблачать…» Тон «борца за правду» был бодрым, а в глазах уже затаился страх, как у нашкодившего кота. Это видел следователь. Но ему мало видеть. Ему к уже имеющимся уликам не хватало одной — признания самого преступника. Его надо было получить во что бы то ни стало. Следователь терпеливо слушал излияния Батырова и потихоньку, небольшими дозами просил подтвердить — был ли такой факт?

— Вранье, — горячился Батыров. — Клевета на честного человека.

— Хорошо. Оставим это. А завмаг Прохватилова не давала вам семьсот рублей?

— Поклеп! — вопил обвиняемый. — Кто видел? Где доказательства?

— Оставим…

Собственно говоря, и следователю, и самому обвиняемому уже был ясен финал поединка. И он наступил, когда в камере следователя Батыров увидел Мухамедова.

— Очной ставки не надо, — потухшим голосом выдавил он. — Я все скажу…

Аркадий Михайлович начертил мне схему преступных связей шайки расхитителей социалистической собственности. От ОРСа, как паутина, нити тянутся к магазинам, базам, предприятиям. Эта схема составлена теперь, когда картина ясна. Но сколько упорства, ума, интуиции требовалось, чтобы от одного сельмага, где был разоблачен с виду мелкий жулик, провести все эти пунктирные стрелки! От небольшого магазина они привели к руководителям ОРСа. Отсюда стрелки побежали еще к нескольким точкам. Одна из них привела на фабрику «40 лет Октября», другая на бытовой комбинат «Киргизия»…

Хозяйственные дела такого рода не очень эффектны, но неимоверно сложны и запутанны. След заметают опытнейшие специалисты своего дела, а распутывать приходится в общем-то не профессионалам. И мне все хотелось уразуметь, как следователь по чуть заметному подозрению, по почти невидимому следу, оставленному преступником, попадает на верную дорогу?

— Мне думается, — сказал один из моих собеседников, — при такой вот ситуации надо искать нелогичность в действиях людей, которые так или иначе могут быть причастны к преступлению.

— Но это значит подозревать всех?

— Если хотите, да! Следователь обязан подозревать всех. Только так, чтобы ни один из подозреваемых не знал об этом. Это не подозрительность, не неверие в людей. Отнюдь нет! Это, я бы сказал, творческая наша лаборатория. Я продумаю поведение каждого сотрудника того учреждения, в котором совершено преступление, все взвешу, и так или иначе, а на что-либо наткнусь.

Да вот пример. В ходе следствия мы выясняем, что заведующая магазином Прохватилова вдруг ни с того ни с сего отправляет партии одежды в разные сельпо. В чем дело? Ведь в этом действии нет никакой логики с точки зрения здравого смысла. Интересуемся другими ее действиями. Оказывается, она получила верхнюю одежду прямо с фабрики «40 лет Октября», минуя кладовщика ОРСа. Зачем ей это? Ведь честному человеку нет смысла нарушать установленный порядок, тем более, что он вполне удобен. Значит…

Словом, Прохватилова вынуждена была признаться. Она вступила в преступную связь с бухгалтером фабрики Сивиловой и кладовщиком Пановым. Батыров выписал ей наряд на фабрику, здесь отпустили товар и дали счет. Правильный счет. Часть одежды Прохватилова продала, а часть оставила. Потом этот правильный счет преступники уничтожили и выписали новый, где количество товаров соответствовало действительности, а цена каждой вещи была занижена. Таким образом, ревизору придраться не к чему. У завмага же образуется остаток товаров, который он реализует «налево». Вот так Прохватилова, Панов и Сивилова похитили у государства почти 60 тысяч рублей. Не сразу, конечно.

— А при чем тут сельпо?

— Так ведь она заметала следы. Хотела уничтожить улики. Но нам удалось произвести экспертизу в магазинах сельпо, которая подтвердила все — костюмы и пальто с фабрики «40 лет Октября» попали к ним через магазин Прохватиловой. И преступнице ничего не оставалось, как сознаться во всем…

Новые и новые следы, по которым надо идти. И всякий раз следователи вырабатывают новую тактику, такой ход, который безошибочно приведет к цели.

Вот один из эпизодов дела. В магазине у Левина обнаружили 111 пар теплой обуви, которая ни в каких документах не значилась. Клеймо на туфлях свидетельствовало — они сделаны на комбинате «Киргизия». Но сколько ни копались там, сколько ни бились следователи, ничего подозрительного установить не удавалось. Начальник цеха Ровинский только пожимал плечами.

— Откуда к Левину попали туфли, не знаю. У нас все в порядке. Проверяйте хоть сто лет.

Жулик не учел одного. Он действовал в среде враждебной ему — в среде честных советских людей. Следователь это учитывал. И после многих дней бесплодных поисков он попросил собрать коллектив. То, что составляло служебную тайну, он решил открыть людям. И выложил все начистоту: какие есть подозрения, что следствие сделало и с какими трудностями столкнулось.

— Словом, товарищи, помогайте, — заключил Аснин свой короткий «доклад».

— Погодите-ка, девчата, — сказала одна из обувщиц. — А помните, как мы деньги получали? Разве правильно? Разве так на государственном предприятии делают? Зильберман сам выдавал, будто частный хозяйчик.

Ниточка была схвачена. Некто Зильберман, числившийся сбивщиком обуви (хотя он ни разу не держал в руках сапожного молотка), однажды предложил девчатам подработать сверхурочно: пусть они пришьют опушку к женским ботинкам, а он им выложит деньги на бочку, «без налогов».

Девчата, ничего плохого не подозревая, согласились. И теперь они дали следователю ту самую ниточку, которой ему так недоставало — ведь «левые» ботинки были как раз с меховой опушкой!

Вскоре и Зильберман, и Ровинский, и вся шайка из быткомбината вынуждены были сознаться в содеянном…

Ни один из участников многочисленной группы, похитившей у народа свыше миллиона рублей, не ушел от ответственности.

Операции, которые проводят работники отделов борьбы с хищениями социалистической собственности, пользуются меньшим вниманием литературной братии. Внешне они, конечно, не столь эффектны, как в угрозыске. Однако, если можно так сказать, по интеллектуальности поединков эти операции наиболее сложны и ответственны. Тут во всем блеске проявляется искусство детектива, искусство всегда напряженное, исследовательское, аналитическое.

Увы, Порфирий, как ребенок, любит внешние эффекты. Поэтому в своих рассказах этой стороне деятельности милиции и я уделил куда меньше внимания, чем она заслуживает. Но тут я ничего не могу поделать, ибо уже говорил: эти истории родились из бесчисленных расспросов моего романтического друга. Я иду по канве, которую вычерчивает то необузданное воображение несостоявшегося детектива, то его, быть может, наивные вопросы. Следующая история, например, появилась лишь потому, что Порфирий Зетов поехал отдыхать, а вместо отдыха… Что было вместо отдыха станет известно из следующей истории.

История 8, в которой „Волга“ выигрывается по трамвайному билету

Моему другу дали путевку в отличный санаторий на берегу благословенного Черного моря — в Сухуми. Проводили мы его, пожелали счастливо отдохнуть. В последнюю минуту нам даже удалось совершить подлог: вытряхнули из его чемодана всю детективную литературу, а на ее место положили «Записки охотника и «Декамерон» — пусть отдохнут и от хобби.

Через несколько дней получаю письмо. Прочитал первые строки и сначала расхохотался. Мой друг сообщал, что познакомился с чудеснейшей женщиной. Назвал ее — Любовь Павловна Платонова. Порфирий Зетов в роли Ловеласа?!

Читаю дальше. Интересно, как же завоевывалось сердце красавицы. И, о ужас!.. «Она очень мила, — писал мой друг, — но мне кажется, что я начинаю разочаровываться в прекрасном поле. Ответьте мне: можно ли считать чистосердечным признание, если преступник не выдает похищенного?». Что за галиматья? Через несколько строк я понял, что Любовь Павловна вовсе не то, о чем я подумал. Она — следователь Министерства внутренних дел Абхазской АССР. И познакомился с ней Порфирий не на пляже, а в ее кабинете, когда она допрашивала подозреваемую в крупном хищении женщину. И ни одного слова, не относящегося к служебной деятельности Любови Павловны, сказано между ними не было. Объемистое же письмо представляло описание уголовного дела, которое расследовала Платонова. Мне представилось, что оно будет небезынтересно для читателей. Поэтому я более подробно познакомился с действующими лицами этой истории.

— Да, дело любопытное, — сказала при нашей встрече Любовь Павловна, — тот случай, когда осуществляется самое безнадежное коммерческое предприятие: «Волга» выигрывается по трамвайному билету. Правда, в нашем случае по авиационному…

Лидия Михайловна Цомая работала кассиршей в Сухумском аэропорту. Продавала билеты, ругалась с пассажирами, когда билетов не хватало, скучала, когда пассажиров нет.

И все было тихо в Сухумском аэропорту, когда далеко-далеко отсюда, в Киеве на одном предприятии уличили командировочного в подчистке авиабилета: он добрался каким-то другим путем до места, а деньги хотел получить, будто путешествовал по воздуху, — вот и вписал в билет свою фамилию, подчистив стоявшую там. Чтобы уличить обманщика, из Сухуми запросили обязательный второй экземпляр билета — кто летал, знает: билет оформляется под копирку. Но второго экземпляра не оказалось.

— Куда же он делся? — ломали головы в бухгалтерии Сухумского аэропорта.

— Затерялся, должно, — успокоили себя.

Однако вскоре обнаружили другие использованные билеты, которые не имели копий. В чем дело? Это уже задали вопрос в милиции. «Ну мало ли что, — тоже успокоили себя, — их вороха, этих вторых экземпляров. Куда-нибудь задевались».

Работники ОБХСС задумались: а куда все-таки? Бланки строгой отчетности: если они могут куда-нибудь задеваться, значит, в аэропорту плохой порядок. А плохой порядок — всегда почва для преступлений.

С чем же имеем дело, однако: с почвой или уже с преступлением? Обращала на себя внимание одна деталь: билеты без копий продавала только Цомая (это установили по отчетам, куда заносятся номера билетов). У других кассирш копии сохранялись, а вот у Цомая отсутствовали.

— Не знаю, как это получилось, — заявила Лидия Михайловна, — я смену сдаю, отчитываюсь, а что дальше — не мое дело.

Инспекторы ОБХСС засели за проверку документации. Это была кропотливейшая бухгалтерская работа: надо было проверить движение билетов по сменным отчетам кассиров за многие месяцы. Должен быть какой-то след, если в кассе были махинации.

Проверяли долго. И вот что установили: если, скажем, от вчерашнего дня у Цомая оставалось 497 билетов определенной серии (например, Сухуми — Москва), то утром она в некоторых случаях указывала 397 билетов. Что это, ошибка? Бухгалтер Бородавко, на обязанности коего контроль за отчетами кассиров, должен заметить это несоответствие. Ведь у кассирши оставалось сто неучтенных бланков авиабилетов. Она их могла продавать, а деньги класть в свой карман. Но уж очень грубой казалась работа.

Любовь Павловна Платонова пригласила Цомая.

— Как вы объясните эти разночтения в ведомостях?

— Понятия не имею.

Следователь пригласила бухгалтера Бородавко и задала тот же вопрос.

— Не знаю. По невнимательности, наверно…

Следствие между тем шло своим чередом. Эпизод за эпизодом Платонова анализировала махинации кассирши, которые она совершала под прямым прикрытием старшего бухгалтера Бородавко, а также под косвенным — бухгалтера Аланидзе и главного бухгалтера аэропорта Кремнева. Любови Павловне уже стал ясен метод хищения. Поражала лишь его примитивность. Уважающий себя жулик «классических» времен сказал бы: «грубая работа». А между тем Цомая в одно прекрасное время надоело возиться с подделкой отчетов, выкраивая по 20—30—100 лишних бланков. Она получила на складе тысячу штук билетов формы К-54 и нигде их не отразила в документах. И прошло. И продала она эту тысячу, как свои собственные, присвоив, естественно, деньги. А ведь авиационный билет — не трамвайный. Он таки денег стоит. Так вот, работая очень грубо, Цомая с 15 июня 1967 года по 1 марта 1969-го украла 4708 бланков авиабилетов и выручила 95 850 рублей. Если на старые деньги — миллион.

Следователь Платонова имела на руках, как говорится, все козыри. Но ее беспокоило теперь другое: как же это можно, в сущности, почти открыто класть государственные деньги в свой карман? Должна же быть какая-то система контроля? Ревизионная служба должна действовать.

Детективу реальному приходится досконально изучать ту сферу хозяйства, в которой совершали свои делишки преступники. Вот и Платонова на много дней засела в кассах аэрофлота.

Существует 32 формы авиационных билетов и различных квитанций, которые выдаются пассажирам (обычные билеты, по некоторым направлениям, детские, льготные, прямые, транзитные, с обозначенной ценой и с сеткой и т. д.). Каждый билет снабжен шестизначным числом — это его серия. Приступая к смене, кассир переписывает все имеющиеся в наличии билеты по формам, указывая серии. После смены составляет такой же список проданных билетов и выводит остаток. Бухгалтер «стыкует», то есть сличает предыдущий отчет с настоящим. Разницы в количестве бланков быть не должно. Как мы уже знаем, она была, эта разница.

Цомая арестовали. Платонова вызвала ее на допрос. Перед ней на столе кипы ведомостей, авиабилетов, которые удалось найти, неучтенные бланки. Доказательств более чем достаточно.

— Ну как, Цомая?

— Что — как? Что? Ну брала… Так по мелочам.

— Давайте тогда считать. Общая сумма похищенного вами подходит к девяноста тысячам.

— Я раздала все эти деньги.

— Простите, давайте сначала установим — вы их похитили?

— Мне приказывали, я делала.

— Значит, признаете, что девяносто тысяч…

— Да, признаю.

— А теперь давайте выяснять, кто вам приказывал.

— Бородавко, бухгалтер, еще Кремнев, главбух…

Следователю было совершенно ясно, что одна Цомая не могла орудовать. Она выдала своих сообщников. Предстоят их допросы.

— Вы ознакомились с показаниями Цомая, гражданин Бородавко? — Любовь Павловна пододвинула протоколы к сидящему напротив нее человеку.

— Ложь, оговор, клевета, я честный человек!

— Тогда начнем работать.

Вроде бы не так уж трудно уличить бухгалтера — есть прямые показания сообщницы. Но… надо подкрепить ее слова достаточно вескими доказательствами, тем более, что сам Бородавко все начисто отрицает. И вот идет тщательный анализ каждой ведомости, устанавливаются точно дни работы Цомая и ее контролера. Никуда не денешься — только в те смены, когда Бородавко проверял отчеты, Цомая «списывала» бланки билетов. Стоило ему уйти в отпуск, уехать в служебную командировку — ведомости в ажуре. Появляется Бородавко — Цомая начинает свои махинации с билетами.

Устанавливая эту закономерность, Любовь Павловна уличала бухгалтера Бородавко. А вместе с тем ограждала от наветов ни в чем не повинных людей.

— Я передавала похищенные деньги главному бухгалтеру Кремневу, — заявила Цомая на допросе, а потом и на очной ставке.

— Мне нечем опровергнуть обвинение. Все совершалось в моем хозяйстве. Значит, я виноват. Если скажу, что не брал ни копейки, вы же мне не поверите. Раз не могу опровергнуть, стало быть, виноват, — Кремнев выговаривал слова эти трудно, как-то безнадежно. — Так что пишите…

— Во-первых, Кремнев, — сказала Платонова, — вы хоть и бухгалтер, закон знаете плохо. Доказывать обвинения должна в данном случае я. Не докажу — значит, вы не виноваты. Даже если вы признаетесь, но ваше признание будет противоречить фактам, я обязана доказать, что ваше признание ложно.

— Вы меня обнадеживаете. Я начинаю верить в то, что дело кончится справедливо.

— Посмотрим.

Снова (в который уже раз!) тщательный анализ всего бухгалтерского хозяйства. И вскоре в текст обвинительного заключения лягут фразы:

— Так, значит? — главбух был искренне рад этому суровому выводу.

— Да, следствие не установило вашего соучастия в хищениях. Но вина ваша серьезна… И не только ваша.

Вот таков «порядок». Следователь перебирает приказы начальника Главного управления гражданской авиации, потом — министра. В них точно расписано: кто, когда и как должен контролировать и ревизовать. Увы! Приказы приказами, а практика ничего общего с ними не имела — по крайней мере, из дела это видно явственно. И в обвинительном заключении появляются строки:

Потом эти строки войдут в представление прокурора и частное определение Верховного суда Абхазской АССР.

У следователя же, как будто закончившего дело, вдруг появилось много новых забот. В этом деле Любови Павловне пришлось потратить куда больше сил на оправдание невиновных, чем на обвинение виноватых.

— Да, я все это делала, — заявила вдруг Цомая, — но бескорыстно. Для других старалась. Собственно, меня заставили. Кто? Ладно, буду говорить все, — и назвала фамилии половины эскадрильи.

— Простите, что значит бескорыстно? Вы себе совсем ничего не присвоили?

— Ну, может, тысячи две с половиной.

— Из ста почти тысяч — две с половиной?

— Да, остальные раздала. Сорок тысяч отдала… пятнадцать отдала…

Надо сказать, что следователь Любовь Павловна Платонова не пропустила мимо ушей ни одну фамилию. Каждое показание Цомая было проверено тщательно. Но, кроме голых обвинений в адрес своих коллег, она никаких доказательств не привела.

На первом допросе она назвала бухгалтера Бородавко — и его вина подтвердилась. На следующем допросе был назван главбух Кремнев, как соучастник преступления, получавший крупные суммы (следствие установило, что главбух содействовал разоблачению всей махинации и никак не мог быть соучастником, хотя его халатность способствовала преступлению), а потом пошло-поехало — всех подряд зачисляет Цомая в соучастники. И все-таки несмотря на то, что следствие не установило вины большинства этих лиц, все вновь и вновь перепроверялось. Никаких серьезных улик Цомая не приводила, однако обвиняла сослуживцев упорно. Тогда я попросил разрешения поговорить с Цомая с глазу на глаз. Лидия Михайловна согласилась ответить на все мои вопросы. Сказала, что будет писать всюду.

— Считайте, что вы написали. Вы говорите, что вас принудили воровать?

— Гм, воровать! Слово-то вы какое нашли…

— А как же все это назвать? Да и не в терминах дело. Пусть присвоение, хищение. Кто и как принуждал? Вы были от кого-то в материальной зависимости? Вас шантажировали?

— Слава богу, жила хорошо. Свой дом. Не нуждалась. А все равно все они виноваты. Записки мне писали — тому дай тысячу, тому — две.

— Может, сохранились записки? Хоть одна? Хоть несколько слов?

— Ничего не сохранилось. Свидетели? Конечно, видели. Да разве скажут!

— Но как доказать? Чем подтвердить ваши слова?

— Значит, вы мне не верите?

— Но согласитесь, на основе только ваших слов, без всяких доказательств, нельзя же обвинить человека.

— Вот-вот, вы со следователем как сговорились.

— Хорошо, вы присвоили почти сто тысяч. Утверждаете, что себе взяли две с половиной. Но это же не логично. Чего ради идти на такой риск?

— Не знаю. Все равно буду жаловаться.

— Может, вы все же объясните…

— Чего объяснять? Вы все заодно.

Примерно этим исчерпалась наша беседа. Она в более краткой форме повторяет то, что было на предварительном следствии, а потом на судебном процессе. Признавая факт преступления, Цомая без всяких доказательств все валила на весьма широкий круг людей.

Судебное следствие установило вину Цомая и Бородавко в хищениях. Первую осудили на 15 лет лишения свободы, второго приговорили к 10 годам. Бухгалтера Нанули Аланидзе Верховный суд приговорил за халатность к двум годам лишения свободы, столько же получил главный бухгалтер В. С. Кремнев.

Да, преступление, которое рассматривала судебная коллегия по уголовным, делам Верховного суда Абхазской АССР, совершала не шайка многоопытных хитроумных жуликов. Никто здесь не строил тонко рассчитанных планов, никто не изощрялся в сокрытии следов. Брали, как из своего кармана. Брали нагло и по-крупному. И именно эта простота делает преступление особо опасным. И не только само преступление. Особо опасны тут обстоятельства, способствовавшие крупному хищению, — бесхозяйственность, элементарное нарушение дисциплины (невыполнение приказов о ревизиях), равнодушие к «казенным» интересам.

Разумеется, после суда были предприняты меры к тому, чтобы упорядочить учет авиабилетов. Но все же, когда мой друг покупал в Сухумском аэропорту билет на Москву, он его посмотрел на свет, понюхал и все время поглядывал на кассиршу. А та с некоторой опаской на него. Нет, билет был законный.

История 9, о которой стало известно восемь лет спустя

Известную истину, гласящую, что как бы тщательно преступник ни заметал следы, а они все равно остаются и при достаточном искусстве их обязательно обнаружат, многие воспринимают больше в плане теоретическом и литературном. В книгах и в кино, конечно, всегда кого надо находят. А в жизни?

Тут надо признаться, мой друг Порфирий Зетов всегда был оптимистом. Он безоговорочно верил и верит в то, что любое преступление будет раскрыто, если за дело возьмется искусный детектив.

В истории об инспекторе Агавеляне я уже говорил, насколько сложна эта проблема. Утверждал, что бывают ситуации, когда невозможно найти преступника. Не подумайте, что я противоречу себе, если сейчас буду утверждать обратное. Тогда инспектор упустил время для обнаружения следов, не смог потом восстановить картину во всех деталях.

Но вот следователь по особо важным делам Прокуратуры СССР Юлий Дмитриевич Любимов получил задание расследовать происшествие, которое произошло много лет назад. Конечно, никаких материальных следов на месте происшествия быть уже не могло. И все-таки… Но я не стану забегать вперед, тем более, что вы догадались, что «все-таки» поставлено не зря. Хочу лишь добавить, что оптимизм моего друга подтверждается деятельностью лучших инспекторов и следователей — при искусстве и настойчивости ни одного злоумышленника не минет возмездие…

Да, от момента, когда было совершено преступление, до того, как в этом деле была поставлена последняя точка, прошло без малого восемь лет. И все они для людей, имеющих хоть какое-то касательство к делу, были полны драматизма — это относится и к обвиняемым, и к следователям, и к судьям. Все в этой истории переплелось так, что страдала невинность и торжествовал порок, ложные пути следствия казались истинными, а истинные подвергались сомнениям, заблуждение судей приветствовалось, а стойкость в борьбе за истину осуждалась. Пока коллегия по уголовным делам Верховного суда УССР не поставила последней точки.

В силу перечисленных выше причин некоторые юристы величали его «делом века». Очевидно, это преувеличение, в наш век бывали процессы и громче и драматичнее. Однако по тем сложностям, с которыми столкнулось правосудие, «Харьковское дело», безусловно, является уникальным и его еще не раз помянут и криминалисты в своих трудах, и профессора права — в лекциях, и стороны — в процессах.

Нам, увы, не удастся изложить и малой части того, что заключено в 63 томах этого уголовного дела. Мы постараемся передать лишь, как говорят, узловые моменты этой драматической во всех отношениях истории.

В 23 часа 40 минут 28 мая 1962 года около своего дома на Кутовой улице в Харькове была убита 17-летняя студентка радиотехнического техникума Ирина Коляда.

Примерно в 21 час Ирина поехала в душ. В 23 часа 30 минут недалеко от дома ее встретила подруга — Ирина уже возвращалась из душа. А в 23 часа 40 минут, когда шла спортивная передача, соседи услышали приглушенный крик, но не обратили на это внимания. Пробило час, девушка не возвращалась. Ее мать вышла из дому и увидела, как какой-то мужчина метнулся от забора Ботанического сада. Когда мать подошла к тому месту, то увидела труп своей дочери. Девушка, как установил эксперт, была изнасилована.

Понятно, харьковская милиция была поднята на ноги. На месте происшествия только сумочка с вещами Ирины валялась поодаль, кирпич, которым были нанесены удары, да еще авторучка. Ни отпечатков пальцев, ни следов обуви. Мать видела убегавшего буквально секунды, да и то со спины.

Поскольку сразу никого задержать не удалось, видимых следов преступники не оставили, милиция стала собирать сведения обо всех происшествиях в тот вечер, о хулиганских выходках, драках, выпивках. И кажется что-то начало проясняться… Сторож Жукова показала, что к ней приставал какой-то парень, которого звали Виктором, а у него было двое друзей — они вместе выпивали в тот вечер… Еще «сигнал»: рядом с убитой живет глухонемая Войтова. Около полуночи она ехала домой в трамвае, и к ней пристали ребята, когда сошла на остановке, погнались за ней. Естественно, возникли ассоциации по аналогии действий — к одной приставали, но она убежала, к другой… Логично! Правда, к Войтовой приставали в 12 часов ночи. Следовательно, не могли в это же время нападать на Ирину Коляду. Тем не менее решили искать этих троих.

Подозрение пало на Хвата, Бобрыжного и Залесского, которых в этот вечер якобы видели подвыпившими; они, по словам свидетелей, вели себя несколько вольно. Показания были сомнительными. Однако никаких других вообще не было. А дело такое, что не оставишь, — весь город о нем заговорил. Ну и решили «рискнуть» — авось потом все прояснится.

Троих арестовали. После недолгого запирательства они сознались в убийстве и изнасиловании Ирины Коляды. Рассказали и показали, как все происходило. Были проведены необходимые следственные эксперименты, собраны свидетельские показания. Мать Ирины опознала водном из них убегавшего по Кутовой улице человека.

Дело пошло в суд. И тут произошла первая из многих в этой истории неожиданность. На вопрос председательствующего: «Признаете ли себя виновным?» — трижды прозвучало:

— Нет, не признаю.

— Ни в чем не виноват.

— Я не совершал преступления.

Тем не менее Харьковский областной суд пришел к выводу, что обвинение доказано и приговорил трех к смертной казни. Верховный суд УССР посчитал, однако, что вина подсудимых не доказана. Вновь слушал дело Харьковский областной суд и решил послать дело на доследование, ибо в нем при более внимательном рассмотрении оказалось немало белых пятен. В третий раз подсудимые предстали перед коллегией Харьковского областного суда. Приговор гласил: двоих к высшей мере, одному — 15 лет лишения свободы.

Коллегия по уголовным делам Верховного суда Украины под председательством А. С. Кузовкина, рассматривая кассационные жалобы обвиняемых, тщательнейшим образом взвесила каждую улику, проверила показания каждого свидетеля, сопоставила каждую строчку обвинительного приговора с материалами предварительного и судебного следствия и пришла к выводу: участие Хвата, Бобрыжного и Залесского в инкриминируемом им преступлении не доказано. Дело в отношении их было прекращено, и они освобождены из-под стражи.

Надо сказать, что судебная коллегия под председательством тов. Кузовкина проявила и мудрость и мужество. Да, и мужество, потому что два приговора областного суда, общественное мнение, сложившееся вокруг преступления, огромный материал предварительного следствия, самооговор обвиняемых — все это трудно сбросить со счетов. Нельзя забывать и о том, что, констатируя недоказанность обвинения, судьи в сущности оставляли нераскрытым серьезнейшее преступление.

Словом, разных «соображений» было много. Но им всем противостоял незыблемый принцип советского суда — коль скоро преступление не доказано на все сто процентов, без всяких сомнений и скидок, значит, оно не доказано вообще и обвиняемые не могут быть признаны виновными. На решение коллегии Верховного суда УССР последовал протест прокурора республики. Однако пленум Верховного суда Украины, а потом и пленум Верховного суда СССР оставили это решение в силе. В адрес следственных органов было вынесено частное определение, и против виновных в нарушениях социалистической законности, приведших к тому, что трое ни в чем не повинных людей признались в тягчайшем преступлении, было возбуждено уголовное дело.

Итак, трое оправданы. Это предыстория того, с чем столкнулся следователь по особо важным делам при Генеральном Прокуроре СССР Юлий Дмитриевич Любимов, которому поручили вести дело. Прошло три года с момента преступления. По существу следствие оказалось у разбитого корыта. Ирина Коляда убита — это факт, от которого никуда не денешься. И все. Больше никаких не то что данных, хоть бы намеков! Кроме, пожалуй, одного и весьма существенного — твои предшественники легко поддались ложной версии, и это чуть не кончилось катастрофой.

С чего же начать? И где искать? В каком направлении? Эти вопросы со всей неумолимостью встали перед следователем.

Двадцатитомное дело Хвата, Бобрыжного и Залесского, которое проштудировал следователь, убеждало лишь в том, что непосредственные следы стерты. Какой-либо хоть слабой ориентировки на действительных преступников вроде бы не содержалось. Вроде бы… Но чтение дела все же наводило на некоторые размышления.

Положив в основу версии хулиганское нападение, то есть заранее ограничив себя соображением, что насильниками были случайные, не знакомые Ирине люди, прежнее следствие не проверило достаточно тщательно связей Коляды. Все, кто «мог» совершить преступление в то время — рецидивисты, записные хулиганы и т. д., — был в поле зрения милиции. А вот кто «не мог» пойти на такое деяние («не мог» в том смысле, что ничем не привлекал своим поведением розыск) — таких и не пытались искать. Будто бы и ни к чему это было — какой там круг знакомств у семнадцатилетней девушки: подруги по техникуму, соседи; парней, по словам матери, у Ирины не было. Однако Ирина, увы, рано познала жизнь. Никто из ребят между тем после трагедии не выдал своей близости с покойной. Значит, либо ничего не знал, если то была случайная связь, либо по каким-то причинам не хотел открыться.

Но с кем была в связи Ирина? Ее родные ничего об этом не могли или не хотели сказать. Тем не менее следователь укрепляется в мысли проверить интимные отношения Ирины. Увы, подруги покойной тоже не назвали кого-либо определенного. Но их рассказы оказались чрезвычайно важными.

— Ира, — рассказывали подруги, — последнее время много говорила о семейной жизни. Разные медицинские книжки читала. Интересовалась, как устанавливают и прерывают беременность…

— Она ждала ребенка?

— Этого она не говорила.

Тогда в 1962 году эта сторона жизни покойной осталась в тени. Медицинского заключения не было. Определить сейчас, была ли Ирина в положении, оказалось уже невозможным. Но возможно ли, чтобы не случайная, по всей вероятности, связь осталась не замеченной никем? Теоретически — да. Практически же…

— Я ничего не могу утверждать, товарищ следователь, — однажды сказала Любимову подруга погибшей Щербакова, — да только как-то Ира упоминала некоего Валентина. Она его любила очень. Кто он? Не знаю. Говорила, что музыкант и много ее старше.

Никаких других данных следователь не добился. Но, может быть, девушка обращалась к врачам? Начались бесконечные поиски — безрезультатно! Тетка Ирины работает на железной дороге, прикреплена к ведомственной больнице. Может искать здесь? Нелегко поднять архивы за пять лет, еще труднее рыться в памяти — сколько проходит людей перед врачами! И все-таки, когда доктора Альфреда Францевича Кучеру следователь спросил, не помнит ли он девушку, которая пять лет назад обращалась по поводу беременности, тот как бы растерялся.

— Кажется, для кого-то просил мой племянник. Впрочем, увольте, не могу достоверно знать. В конце концов мужчина должен иметь свои тайны. Вы не согласны, м-м, товарищ следователь?

Опытного криминалиста привлекало одно обстоятельство — доктор, уже пожилой человек, хорошо помнил о каком-то случае. Распространяться же о нем не хотел. Почему?

— Кто этот племянник?

— Его зовут Валентин Запорожский.

Показания старого доктора были очень шаткими. Определенно же в них было одно: Валентин Запорожский в 1962 году брал у своего дяди врача для кого-то направление для установления беременности. Валентин Запорожский — музыкант.

Слова Щербаковой… Теперь вот Кучеры… Какой-то след. Единственное, что оставалось, узнать: для кого выдавалось направление?

Сначала Валентин Запорожский вообще отрицал тот факт, что обращался к кому-либо с такой просьбой. Последовала очная ставка с дядей-врачом…

— Да, кажется, что-то было. Это направление я брал по просьбе жены.

Но жена отрицала, что когда-либо просила такое направление. И только после очной ставки с женой Запорожский признал, что брал направление для своей знакомой, она от него ждала ребенка…

— Ее звали Ирина?

— Да.

— Вы ее убили?

— Да…

Итак, признание… Царица доказательств, по мнению некоторых юристов, венец предварительного следствия для многих криминалистов. И — всего лишь одно из доказательств по советскому судопроизводству, не имеющее самостоятельного самодовлеющего значения. Признание необходимо подкрепить другими объективными уликами, оно должно замкнуть цепь доказательств, но не подменить ее.

Тем более признание настораживало в данном случае — Хват, Бобрыжный и Залесский тоже ведь признавались. Поэтому для Любимова и его товарищей, которые помогали в расследовании, короткое «да», произнесенное Запорожским, стало не завершением, а скорее началом большого труда.

Да, Запорожский признался. Но значит ли это, что он будет искренним до конца? Он сказал «да», ибо не мог объяснить, для кого брал направление. А разве исключено, что он «одумается»? Изменит показания? Начнет все отрицать? Ведь у следователя нет достаточно веских улик, которыми бы преступник изобличался. Нет отпечатков пальцев на орудии убийства. Никто не видел преступника вместе с жертвой (мать Ирины, «опознав» в свое время Хвата, теперь стояла на своем), никто даже не мог подтвердить связи Запорожского с Ириной. Так что «голое» признание еще должно обрасти уликами — их должен дать сам преступник, в противном случае его вину не докажешь.

За много месяцев следствия производилась масса допросов, очных ставок, экспертиз, экспериментов. Преступление и сопутствующие ему события изучались со всех сторон. Основа же тактики, которую избрал Любимов, заключалась именно в этом — получить от самого обвиняемого все подробности. Это нужно было, во-первых, для того, чтобы их знать, — следствие в момент признания располагало весьма скудными сведениями. А во-вторых, рассказав никому не известные детали, преступник изобличит сам себя — конечно, если эти детали объективно подтвердятся. Только в этом случае слова станут уликами. И они, как мы увидим дальше, стали для судей существенными доказательствами вины. Не будь этого, не подкрепи и не закрепи следователь каждое показание, кто знает, как бы повернулось дело во время процесса…

Однако мы забегаем вперед. Пока что у нас только признание. Следствию еще многое неясно в цепи трагических событий той майской ночи. Одно из таких «белых пятен» — время преступления. Белое это пятно не удалось заштриховать фактами предыдущему следствию. Факты не укладывались в схему — и факты отбросили. Любимов и его товарищи долго ломали головы над этой загадкой.

В самом деле, еще тогда свидетельница Байстрюченко говорила, что в 23 часа 30 минут встретила взволнованную Ирину, которая шла к своему дому. В 23.40 соседи слышали крик. Мать же видела убегавшего мужчину в час пополуночи. И эксперт подтвердил, что труп пролежал около полутора часов без перемещения и изменения позы. Но куда же девать этот час или даже полтора? Не мог же преступник (или преступники) столько времени просидеть просто так над своей жертвой? Прошлое следствие опустило показания Байстрюченко и соседей, подогнав время преступления к часу ночи.

А что же было на самом деле? Любимов не торопился делать выводов. Это мог объяснить только виновный, поскольку других очевидцев не было. И Запорожский объяснил.

Он действительно имел связь с Ириной. Потом оборвал ее и женился. А вскоре свидания возобновились. Оба соблюдали сугубую осторожность. Но с некоторых пор Ирина стала настаивать, чтобы он разошелся с женой — в противном случае грозила все раскрыть.

28 мая около 22 часов он встретился с девушкой, чтобы выяснить отношения. Вместе с ним был его двоюродный брат Олег Богданов. Переговоры ни к чему не привели. Брат, видя их бесплодность, ушел… Девушка тоже направилась к дому. Валентин не знал что делать, решил догнать Ирину, чтобы еще раз попытаться убедить ее «не делать глупостей». В этот промежуток и встретила Ирину Байстрюченко. Догнав девушку, Валентин потребовал слова, что она все будет хранить в тайне. Та отказалась. В это время Запорожский попытался овладеть своей бывшей любовницей. В пылу ссоры она ударила его по щеке. Валентин схватил кирпич и нанес удар…

— Я испугался, — объяснял Запорожский следователю, — оттащил ее к забору, а сам поехал к Олегу. Все ему рассказал. Вместе мы приехали на Кутовую улицу. Олег склонился над телом Ирины, но тут вышла какая-то женщина, и мы убежали…

— Значит, Олег Богданов…

— Да, он был со мной.

Олег Богданов, кандидат технических наук, тоже признался, что знал о преступлении брата, был на месте происшествия. Показания обоих совпадали, цепь событий фактически и логически замыкалась.

Но Богданов рассказал не только о самом происшествии. Оказывается, утром его отец, отец Запорожского и супруги Кучеры, узнав обо всем, решили спасать своего близкого. Уже стало известно, что арестованы «какие-то хулиганы». Но вдруг розыск нападает на верный след. Преступление не имело очевидцев. А связь Валентина с Ириной? Стоит установить это… Родственники собрали три тысячи рублей и отвезли матери Ирины: пусть только она умолчит о связи дочери с Валентином. Такие показания дал Богданов.

Разумеется, следствие установило, кто возил на своей машине эту компанию — то был Семянцев. Он подтвердил факт поездки и опознал через много лет отца Богданова, его трость, указал точный маршрут. Соседи Ирины подтвердили, что машина марки «БМВ» действительно приезжала. Да и сами родственники не отрицали визита к матери покойной.

Так по крупицам добывались улики. Свидетельница Енина показала, что около полуночи 28 мая видела двух мужчин на Кутовой улице — в одном опознала Запорожского. Сослуживцы Богданова слышали, как однажды на банкете в подпитии он сказал, что его брат является «героем» нашумевшего дела об убийстве девушки. Верно, наутро, когда возник об этом разговор, Богданов заявил, будто говорил лишь о такой возможности абстрактно. Слово, однако, не воробей, коль вылетело, его не поймаешь. Показания трех научных работников стало еще одной серьезной уликой.

Мы упоминали авторучку, которую потерял убийца. Следователь осторожно завел с Запорожским разговор и о ней.

— Ручку я действительно потерял тогда. Харьковская авторучка. Я ей все время пользовался.

Почерковедческие экспертизы подтверждают: да, документы, датированные до 28 мая, могли исполняться этой ручкой, после Запорожский писал уже другой. Жена Запорожского припомнила, что он действительно потерял ручку — она ей тоже пользовалась. Так и эта улика легла в ряд других. И теперь уже признание все основательнее подкреплялось объективными данными.

Перед Запорожским положили три фотографии:

— Покажите, где Ирина Коляда?

На секунду он задумался. Палец показал было на другое лицо. Но сразу же изменил направление.

— Вот Ирина, хотел было спутать карты, да нет, лучше уж все начистоту.

Настало время провести следственный эксперимент. Запорожский, а потом Богданов со следователями и понятыми выехали на место происшествия. Почти безошибочно указали они, где лежал труп сначала, куда его оттащили. Запорожский показал вход в Иринину квартиру, ему было известно, какая мебель и как расставлена в комнатах. При этом оба подробно описали все свои действия — это было внесено в протокол и записано на магнитофон.

Так, кажется, замкнулся круг. Позади эксперименты, очные ставки, допросы. Все концы с концами, кажется, сошлись. Признание, подтвержденное свидетельскими показаниями, массой других улик.

Коллегия по уголовным делам Верховного суда УССР под председательством М. Ф. Верещаги начала слушать дело.

Установлены личности подсудимых, выполнены все формальности. Зачитывается обвинительное заключение. Запорожский обвиняется в убийстве Ирины Коляды, Богданов — в недоносительстве. Следует обязательный процессуальный вопрос:

— Подсудимый Запорожский, вы признаете себя виновным?

— Нет, я абсолютно ни в чем не виноват.

— Подсудимый Богданов.

— Я полностью отрицаю свою вину.

В зале суда сгустилась тишина…

Неповторимой особенностью этого судебного процесса было то, что в деле Запорожского и Богданова содержалась, как его составная часть, дело Хвата, Бобрыжного и Залесского. Хват и его товарищи на предварительном следствии оговорили себя (мы не будем касаться причин и возьмем лишь факт). Когда они предстали перед судом, то отказались от показаний, заявили, что ни в чем не виноваты, что признание они сделали под давлением следователей. И, как мы знаем, все подтвердилось. Приговоры в их отношении были отменены, и все трое признаны невиновными.

И вот как будто бы ситуация повторяется. Там, на предварительном следствии, было признание и здесь; там подсудимые сразу же отказались от показаний — на этом суде тоже; там был установлен самооговор… А здесь? Собственно, стержнем процесса и стал вопрос: дали признание или оговорили себя на предварительном следствии Запорожский и Богданов?

Начинает задавать вопросы государственный обвинитель, прокурор Прокуратуры СССР Валентин Григорьевич Демин. Запорожский и Богданов заявили, что оговорили себя по наущению следователя и под его давлением.

Я привел этот отрывок из протокола, чтобы просто передать характер бесчисленных словесных поединков.

В. Г. Демин с блеском вел эти очень сложные поединки. Дело он знал до последней запятой, чуть не на память цитировал показания обвиняемых, логика его вопросов была завидной.

Судебное следствие шло примерно полтора месяца. К концу его кое-кто начал даже сетовать — мол, затянули, все уже ясно! Да, все более или менее становилось ясным. Обвинение, однако, этим более или менее не могло удовлетвориться. Надо ведь учесть, что обвинение поддерживалось на косвенных уликах — никто, кроме матери погибшей, не видел преступников над трупом; мать же упорно твердила, что видела Хвата; никто прямо не подтверждал связь Запорожского с Ириной. Значит, каждая косвенная улика должна была быть безупречной.

Вопросы прокурора образовали логическое кольцо, в котором не осталось ни одной щелочки. И когда подсудимые, отрицая причастность к событию, вынуждены были объяснять, откуда же им известны такие детали, которые следователь не мог подсказать при всем желании, они запутывались больше и больше.

Надо отдать должное защите — С. Б. Любитов и М. П. Городисский вели дело очень квалифицированно. Они были серьезными процессуальными противниками сравнительно молодого прокурора. На стороне защиты был могучий союзник — факт оправдания троих, которые тоже признавались. В союзе с обвинением были факты. Но чтобы они «говорили», их надо было заставить говорить.

Вот, скажем, такой эпизод. Запорожский, который отрицал вообще всякое знакомство с Ириной, точно описал расположение мебели в ее комнате. Известно это ему было якобы со слов следователя. При этом он не указал трюмо, которое было в 1962 году, но которого не было в 1967 году. Защита, естественно, истолковала эту «ошибку» в пользу подсудимого — следователь-де не знал, что было в 1962 году, поэтому и не сообщил о трюмо Запорожскому. Убийственный довод? Однако прокурор просит огласить показания свидетельницы Тишко — это она дала правильное описание квартиры вместе со злополучным трюмо еще до ареста Запорожского. Показания эти были перед глазами следователей. И если бы он «учил» Запорожского, то вряд ли опустил бы эту деталь.

Но, естественно, построить только на этом все обвинение было бы по меньшей мере легкомысленным. Я уже упоминал о показаниях свидетелей и других уликах, которые разоблачили ложь подсудимых. Иногда какая-то мелочь под скрупулезным анализом обвинения приобретала силу серьезного доказательства.

Мать погибшей, получив в свое время деньги от семьи Запорожского, отрицает даже простое знакомство с обвиняемыми и их близкими.

— Хорошо, — спрашивает прокурор, — но ведь вы ездили к родственникам Запорожского? В частности к Кучере?

— Ну ездила.

— Зачем?

— Просто так…

В сопоставлении с показаниями шофера, который возил родственников подсудимого к матери Ирины сразу после ее гибели, эти слова уже приобретают силу улики — была, значит, связь Запорожского и его родных с матерью погибшей. Значит, ложны заверения подсудимых о том, что никаких отношений между семьями не было.

Второй месяц идет процесс. Подсудимые упорно отрицают свою вину. Прокурор, адвокаты вновь возвращаются к материалам предварительного следствия, к показаниям подсудимых на суде. Запорожский на вопрос, как ему удалось абсолютно точно указать местоположение трупа, если он никогда не бывал в тех местах, начинает рассказывать, как однажды искал какой-то клуб и забрел на Кутовую улицу, а когда следователь вынудил признание, то «местность представилась мне словно на картине». Богданов говорил о том, что его брат Валентин мягкий человек, сильно пьет, запутался с женщинами и что поэтому «сломить» его не составляло труда, сам же он оговорил всех «по злобе и теперь раскаиваюсь» и т. д. и т. п.

Крутится магнитофон. И хотя процесс идет уже долго, хотя все перипетии преступления не раз пересказывались, запись слушают, затаив дыхание.

Дальше во всех подробностях следует рассказ о преступлении, которое мы описывали.

Слушаем записанные на магнитофон показания Олега Богданова. Они столь же обстоятельны и украшены неповторимыми деталями.

Так что это, самооговор? Нет, чаши весов правосудия склоняются все больше не в сторону подсудимых. Нет, не оговорили себя подсудимые, а признались в содеянном, а теперь пытаются уйти от ответственности. Об этом говорят не предположения, а факты, улики, доказательства.

Речи государственного обвинителя и защитников были блистательными. В. Г. Демин говорил больше пяти часов, а М. П. Городисский и С. Б. Любитов заняли полный рабочий день своими выступлениями. Причем участники процесса не страдали пустословием: слишком сложно было обозреть 63 тома уголовного дела, дать анализ показаниям подсудимых, обосновать свою точку зрения на факт изменения показаний и сделать свой вывод о том, что истина, а что ложь.

Ко всему этому хочу добавить, что Михаил Филиппович Верещага явил образец спокойствия и мудрости, руководя столь сложным процессом. Корректно, уважая процессуальные права участников процесса, он дал возможность всем высказаться и всех выслушал.

Судебная коллегия Верховного суда Украины признала обвинение доказанным и приговорила Запорожского к 15 годам лишения свободы, а Богданова — к трем.

История 10, в которой все происходит, как в кино

Несколько лет назад в печати было высказано мнение, что на нашей земле некогда побывали пришельцы из космоса. В подтверждение этой гипотезы указывались некие непонятные до сих пор древние сооружения, которые, по мнению авторов гипотезы, могли быть не чем иным, как стартовыми площадками звездных кораблей. Ссылались также на мифы и легенды разных народов (в том числе на Библию), где присутствует сошествие на землю божества.

Серьезные ученые им возражали: это не гипотезы, а фантазии, не солидные раздумья, а сенсационный бред и т. д. И очень аргументированно доказали, что никаких таких пришельцев не было.

Мой друг, прочитав одно такое научное опровержение, вздохнул и сказал:

— Уж лучше бы они молчали.

— Они же ученые, — возразил я, — и разве истина не дороже фантазий?

— Когда как, — уныло выдавил он из себя.

Это было что-то новое. А он между тем продолжал:

— Тома Сойера тоже не было. И Дон-Кихота. И Мюнхгаузена. А им памятники стоят. А на Беккер-стрит Шерлоку Холмсу до сих пор пишут письма с просьбой раскрыть преступление, перед которым пасует Скотланд-Ярд. Так были они или не были?

— Видишь ли, — начал я, но он перебил меня.

— Нет, ты послушай. Вот мы ругаем детективные кинофильмы и повести. Все говорим: в жизни не так, в действительности по-другому. Верно все. А вот мне жаль, что по-другому. Мне больно, если интуицию заменит ЭВМ.

— Подожди, подожди… Одно дело сладкие сказки, которые в лучшем случае волнуют воображение и не больше. И другое дело — преступление. Ты что же, хочешь, чтобы мы выбросили за борт всю технику расследования — пусть вместо этого гений сыска поразит всех своей проницательностью, раскроет одно-два эффектных преступления, а другие преступники в это время будут посмеиваться. Так ты хочешь?

Очевидно, я взял слишком серьезный тон. Он сник сразу, пробормотал: «Извини, я совсем запутался», — и ушел. Я, откровенно говоря, даже испугался. И так у него, как говорят наши общие знакомые, резьба не в ту сторону. А я на него напустился еще. Чего доброго…

Но на другой день Порфирий ворвался ко мне радостный, словно выиграл по лотерее «Волгу».

— Кассу ограбили, — улыбаясь во весь рот, завопил он. — И как ограбили! Как в кино!

Я рискнул заметить, что радоваться по этому поводу, по меньшей мере, неуместно. А мой друг, захлебываясь от восторга, выкрикивал несвязные слова: «борода», «пистолет», «оптический прицел», «восемнадцать тысяч», «кисточка для грима».

— Успокойся, успокойся, — всполошился я, предлагая ему стакан воды.

— Да нет, я серьезно. Поразительно дерзкий налет. А как их раскрыли?! Ты обязательно должен пойти на суд.

Я пообещал, что пойду, и был благодарен моему другу за то, что не пропустил этого процесса.

Все происходило действительно как в кино…

29 мая 1968 года около 8 часов вечера молодой человек с бородой, в зеленой «болонье», со спортивной сумкой в руках подошел к истринскому универмагу № 2. Миновав торговый зал, человек в «болонье» открыл дверь бухгалтерии. В помещении находилось несколько женщин.

— Здравствуйте, — кашлянув, сказал незнакомец.

— Добрый вечер…

— Инкассатор уже был?

— Нет. А что?

— Тогда минуту внимания. Всем поднять руки вверх, — человек в «болонье» медленно опустил руку в карман.

— Если это шутка, то дурного тона, — улыбнувшись, сказала старший бухгалтер.

— Я не шучу. Руки! — Круглое дуло пистолета приворожило взоры испуганных женщин.

Одна из них, кассир, сделала инстинктивное движение к сейфу.

— Ни с места. Стреляю. Отойдите в угол, — незнакомец быстро подошел к сейфу, открыл сумку, сгреб туда пачки денег. Потом, поводя пистолетом, медленно отступил к двери. Тем же пистолетом ткнув в часы, сказал:

— Сейчас шесть минут девятого. Еще семь минут не трогаться с места. В противном случае, — пистолетом он указал через плечо на окно, — мой партнер откроет огонь. Он сидит в чердаке напротив. Учтите, винтовка с оптическим прицелом. Оревуар, мадам…

Ошеломленные женщины стояли, глядя в страшное окно. Когда стрелка показала 15 минут девятого, кассирша кинулась к сейфу, будто надеясь, что все это дурной сон. Увы, денег не было. 18 186 рублей…

Утром работники следственного управления УВД Московской области В. А. Бабаянц и Е. А. Абрамов осматривали место происшествия и беседовали с очевидцами дерзкого и редкого по исполнению налета. Вскоре к ним присоединились работники угрозыска И. П. Стасевич, Ю. М. Степанов и В. В. Крутов. Оперативную группу возглавил заместитель начальника УВД Московской области А. Г. Экимян. Начальник Истринского горотдела С. Е. Никифоров тоже принял участие в поисках грабителей.

Поисках… Ограбление-то совершилось, как в кино! Да вот только грабитель (или грабители) забыли одну кинематографическую деталь: на месте преступления не осталось ничего — ни отпечатка пальцев, ни следа подошвы.

— Как вы думаете, — спросили у женщин, когда те рассказали обо всем во всех подробностях, — борода настоящая?

— Кто ж его знает. Теперь многие в бородах ходят. М-да! Скорее, настоящая. Бледный такой молодой человек. Интересный. На кандидата наук смахивает.

— А по-моему, приклеил бороду, — не согласилась другая. — Уж очень аккуратная. А сам — да, бледный очень.

— А пистолет? Какой у него был пистолет? — перед очевидцами разложили все виды отечественного и трофейного оружия.

— Нет… Не похож… Не то… — ни один из пистолетов женщины не признали. — Тот большой, черный. Эти другие…

— Н-да, не густо, — сказал кто-то…

Чтобы начать расследование, вернее представить хоть возможные пути поисков, решили создать модель преступления. Из опроса очевидцев создавалось твердое убеждение, что грабитель был интеллигентный человек — вежливый тон, книжные обороты речи. Действия выдавали опытного преступника: перчатки, уверенность. Но может быть, как раз наоборот: опытный не решился бы в одиночку прийти в универмаг, когда там полно народу. А вдруг сообщники были за дверью? Борода своя или приклеенная? Бледность естественная или грим? Если человек гримировался, следовательно, скорее всего местный. Модель получалась довольно расплывчатой…

А поиски тем временем шли.

Участникам группы бороды стали буквально мерещиться и сниться во сне. Они понимали, что приклеенную бороду снимут, свою обреют. И все же «бородомания» преследовала их. Случайно узнали, что на матче в Лужниках кто-то из зрителей, замеченный в хулиганстве, нарядился в бороду. Его не задерживали, только замечание сделали. Нашли-таки парня: оказался, как и ожидали, не тот. Просто баловался с бородой. Когда бородатого официанта из ресторана «Истра» пригласили в отделение «насчет паспорта», он лукаво подмигнул:

— Уже третий раз «паспорт проверяете…»

Звезда местной самодеятельности, «первый любовник», истринской сцены в те дни сбрил бороду — если бы он знал, какие «надежды» подал сыщикам. Нет, все не то. Все не те…

Но, между прочим, посещение Дома культуры, не давшее никаких реальных результатов, снова навело на размышление о бутафории и гриме.

— Если предположить все-таки, что грабитель был загримирован, — сказал себе следователь Абрамов, — очень искусно загримирован, так, что никто не заметил…

Гипотеза всегда лежит в основе версии. Она высказывается часто «в порядке бреда», но базируется на опыте, фактах, интуиции. Опыт говорил о квалифицированности преступников, но факты (проверка всех, о ком есть данные) не подтверждали вывода; интуиция нашептывала, что преступники ловко разыграли сцену ограбления, ограбив-таки кассу взаправду. Тогда грим, некоторая инсценированность преступления — откуда это? Пожалуй, стоило внимательнее присмотреться к Дому культуры.

Так в поле зрения оперативной группы попал один из администраторов Москонцерта, ведающий «кустом», куда входила Истра, Евгений Попов. Дело в том, что в 1956 году его уже судили за нападение на кассира, а в 1962-м за то, что под видом милиции он производил обыски у граждан с целью грабежа.

— Он, — уверенно заявил один из инспекторов, — смотрите, Попов на складе получал бороду.

— Ну-ка, ну-ка, давайте его сюда!

— Да, Попов получил реквизит. Только он не администратор Москонцерта. Опять ошибка? У бравшего реквизит алиби. А у администратора? 29 мая он был в Истре… Фотография Попова предъявлена очевидцам.

— Нет, это не он… Абсолютно уверены…

Надо начинать сначала. И все-таки, как быть с Поповым? Уж коль вычеркнуть его из списка подозреваемых, то надо все проверить до конца. Живет он широко — вино, женщины, друзья. Сейчас роман с некоей Медведевой. Больше, чем роман. Она почти жена, прежнюю Попов бросил.

29 мая Попов был в Истре и сразу же уехал в Ленинград. Там в гостиницу он дал заявку на трех знаменитых — Вицина, Моргунова и Никулина. И еще на Кустинскую. Но поселились в номерах вовсе не знаменитости, а сам Попов, некто Епихин, Медведева и еще Шевцов, молодой человек, руководитель художественного коллектива Дома культуры. Погуляв в Ленинграде, все трое поехали в Прибалтику.

Стоило присмотреться к этой троице…

Попов, как личность, не вызывал сомнения. Жуир и мот, он ради денег готов был на все, о чем свидетельствовали прошлые преступления. Одному из своих друзей Попов говорил:

— Вот ты живешь на 140 рублей. Как, скажи мне? Хватит этого, чтобы завтракать в ресторане? Чтобы на пару дней слетать в Коктебель искупаться?

— Да, но где же взять деньги?

— Где? Они лежат всюду. Надо уметь переложить их в свой карман…

Шевцову было 30 лет, на десять меньше, чем Попову. Недавно демобилизовался и мечтал о сцене. Увы, данных хватило лишь на то, чтобы стать баянистом в Доме культуры. Но мечта осталась. И к Попову он прикипел всей душой, потому что тот обещал ему артистическую карьеру. В будущем. Пока же все ограничивалось попойками, на которые зарплаты явно не хватало.

И вдруг в Ленинграде Шевцов во время ужина идет на эстраду, о чем-то шепчется с конферансье, передает ему две красненьких бумажки и… поет… Мечта сбывается, но… за 20 рублей.

Всего за ужин трое платят 92 рубля. Широко! Странно, если учесть, что до 29 мая Попов и Шевцов стреляли у знакомых по пятерке. Но, может быть, Медведева платит за компанию?

Раиса, однако, тоже не имела состояния. Сладкая же жизнь грезилась ей давно. Вот выписка из решения Комиссии по делам несовершеннолетних, направлявшей Медведеву в детскую колонию:

А вот высказывания самой Раисы:

— Работая, любой дурак проживет, надо не работая уметь жить!

У Попова она стала третьей женой, хотя и неофициальной, то есть сожительницей, как это называется в протоколах. Готовилась стать матерью. Пока же кутила напропалую.

Так выглядели трое. Прямо скажем, не очень… Но ведь аморальные качества и даже кутежи еще не доказывают участия в ограблении кассы… Хотя ограбления и другие подобные преступления частенько, как подсказывала детективам их богатая практика, вырастают из стремлений к «сладкой жизни». Поэтому вопрос о том, где провели день 29 мая два остальных члена теплой компании, казался небезынтересным.

Пока детективы прослеживали путь троицы по ленинградским и рижским ресторанам, сотрудники НИИ МВД СССР делали так называемый «фоторобот»: показывают части лица (рот, глаза, лоб, подбородок и т. д.) очевидцам, и те говорят, похожи ли таковые снимки на черты физиономии виденного человека. Так подбирается примерный портрет. А художник в это же время со слов работников бухгалтерии делал словесный портрет человека, ограбившего кассу. И когда посмотрели на портрет художника на «фоторобот», вроде бы обозначился Шевцов, хотя последний бороду никогда не носил.

Потом уже, когда следствие было окончено, схема ограбления и сокрытия следов стала ясной. Когда же только производились описанные действия, картина была туманной. Попов и компания укладывались всего лишь в одну из версий. «Они или не они» — с уверенностью сказать было нельзя. Да, отсутствие алиби, траты денег, аморальный облик, некоторое сходство словесного портрета с обликом Шевцова — это были ниточки, но не улики. И все же этого стало достаточно, чтобы получить санкцию на обыск…

Квартира, где жил Попов, напоминала театральную уборную (грим, реквизит, бутафория) — мать Евгения актриса. Осматривая вещи и обстановку, следователь Абрамов обратил внимание на кисточку, которая лежала на столе сына, а не в вещах матери. Взял следователь кисточку, повертел в руках.

— Это Евгений билеты обычно приклеивает к авансовым отчетам, — пояснила мать, — он ведь администратор, у него целая бухгалтерия.

Следователь положил кисточку. Ничего в ней особенного. Потом снова взял. Почему? Он этого бы не мог сказать. Очевидно, искусство расследования, как и всякое другое, имеет не то что свои секреты (хотя и секретов хватает), а какие-то неуловимые нюансы и штрихи, те самые «чуть-чуть», которые возводят ремесло в творчество. Словом, взял кисточку Абрамов…

А тем временем компания уже перебазировалась на юг, в Краснодарский край. Шел июль. По всей вероятности, начинались финансовые затруднения. Недавно приобретенный транзисторный приемник «Шарп», магнитофон «Нивико» продаются в комиссионке Шевцовым. Попов устраивается в краевую филармонию, организует музыкальную бригаду. Дела, однако, идут плохо. Из «люксов» перебираются в частный дом — 1 рубль койка. Солистка Анжела отдает Шевцову последние 80 рублей. Попов организует работу в Гаграх, в ресторане. Но и здесь дело не ладится. Что-то надо предпринимать…

Однако от этих забот их уже избавляют. 23 августа арестовывают Шевцова. Прокурор дает санкцию, хотя прямых улик все еще нет. Но косвенных достаточно. Теперь важно так повести допрос, чтобы подозрения либо рассеялись, либо следователь, безусловно, убедился в виновности человека.

— Зачем вас сюда доставили на самолете, вы не предполагаете? — такой вопрос задал Шевцову Евгений Александрович Абрамов, когда встретился с ним уже в Москве, в управлении.

— Понятия не имею.

— Хорошо, чтобы объяснить это, нам придется проанализировать динамику вашего финансового положения.

— Не понимаю.

— В мае вы кругом занимали деньги. В июне вдруг начали жить на широкую ногу.

— То есть, как?

— Пожалуйста! Вы покупаете мебель, транзистор, телевизор. Это 720 рублей. Дальше следуют часы, фотоаппарат. Я уже не говорю о ресторанах, где за ужин выкладывается 90 рублей…

— Видите ли, в армии я скопил три тысячи. Правда. Я даже могу показать где хранил — у трубы на чердаке.

— Предположим. Но вы же отдали две с половиной тысячи долгу. Кому? Попову. Вернее, через Попова в Москонцерт. Так откуда…

— ?

— Молчите? Попытаюсь вам подсказать. Не в кассе ли истринского торга?.. Впрочем, вы, кажется, утомились. Давайте прервемся. Да и время обедать…

Когда Шевцова вновь привели на допрос, он сначала сел, потом поднялся.

— Что же это получается? Вы что, с тех пор как я вышел из универмага с сумкой денег, не отходили от меня ни на шаг? Почему ж тогда сразу не брали? Да, перед вами исполнитель главной роли ограбления в Истре. Это я — Шевцов…

Медведева была в положении и поэтому ее арест произвели со всей осторожностью. Операцию проводил инспектор Баварский. С ним была врач. Мало ли что может случиться — все же беременность! И все было так обставлено, что Раиса Петровна прилетела в Москву с сопровождающими ее лицами, доехала до места назначения и, только когда за ней захлопнулась дверь камеры, она удивленно спросила:

— Послушайте, а я случаем не в тюрьме?

— Увы, Раиса Петровна, в ней!

— Касса?

— Она.

— Любопытно. Как же так?

— Все очень просто. Мы вам все расскажем. А сейчас вам надо сообщить, куда вы бросили пистолет, сумку, бороду и прочее.

— В пруд.

Вот только когда открылась перспектива добыть самые надежные доказательства — вещественные. Пока что у следователя в руках была лишь сотня зайцев, из которых не составишь одного слона. Признание — еще не доказательство вины. Не безусловное доказательство. В конце концов от показаний отказываются сплошь и рядом. Работники бухгалтерии видели бородатого человека — но мало ли бородатых. Откуда компания брала деньги, она может и не объяснять, в крайнем случае — «мама дала». Вещественные атрибуты преступления — это уже бесспорные улики.

Итак, пруд в Истре. Медведева неважно себя чувствовала, и ее решили не тревожить. Взяли с собой акваланги, шесты, багры, сети и поехали. Теперь детективы, смеясь, показывают фотографии — посредине пруда стоит аквалангист, не замочив коленей. Но лужа большая — и чего там только нет! Выудили из пруда кучу разных вещей. И каждую тщательно осмотрели. Проползли по всему берегу: сумка, очки, кепка найдены. Но где борода, плащ, пистолет — по словам Медведевой, все это брошено в пруд. Снова поиски. И сколько бы они продолжались, если бы не мальчишки, которые уже все знали.

— Дяденька, вы зря ищете. Тут три дня назад Васька сумку нашел — плащ и пистолет взял, а вот что у вас — выбросил.

Наконец-то! Нашли Ваську. Он отдал плащ. Полдня шарили по берегу в поисках бороды. Нашли. И вот когда «сыграла» кисточка Попова. Химическая экспертиза бесспорно установила: следы клея на кисточке и на бороде одни и те же. Волосы с бороды и обнаруженные на кисточке — идентичны. Все. Не найден лишь пистолет — он был сделан из двух, купленных в… «Детском мире»; за три дня Васька успел его разломать и выбросить. Но теперь улик достаточно. Прямых, надежных, неопровержимых…

И все-таки Попов не признается ни в чем. То есть он не отрицает связи с Медведевой и дружбы с Шевцовым. Не отрицает совместных путешествий, попоек и трат. Отрицает лишь участие в ограблении кассы.

— Да, деньги были. Да, шиковали. Но касса! Грабеж?!! Я этого так не оставлю. Это произвол. Дайте бумагу и ручку — буду писать Генеральному Прокурору.

На следующем допросе Попов заявил, что на вопросы следователя Абрамова отвечать не намерен, что согласен на допрос лишь в присутствии прокурора. И полное отрицание участия в ограблении кассы истринского универмага. Шевцов и Медведева, может, и грабили, но ему, Попову, ничего об этом неизвестно. И так три месяца. Три месяца он отрицал все.

Но сама-то кошка знала, чье мясо съела! И чувствовала, что в капкане. И напрягалась, чтобы вывернуться. Да как? И вот на волю посылается записка: надо закопать на даче у Шевцова деньги, а потом навести на них милицию. Пытается передать записку Медведевой:

В кабинет Алексея Гургеновича Экимяна привели Попова. Здесь В. А. Бабаянц, следователь Е. А. Абрамов, сотрудник угрозыска В. В. Крутов. Роли распределены. Каждый допрашивает по определенному эпизоду. Фотокопии записок на столе. Сейчас начнется перекрестный допрос.

…На несколько вопросов Попов по-прежнему дает отрицательные ответы.

— Пил, гулял, сорил деньгами. Это в моем вкусе. О кассе ничего не знаю. На преступление я не пойду.

— А вот эти записки о чем говорят? Вы узнаете свою руку?

…Долгое молчание. Потом тихое:

— Ну что ж. Правда, обо всем этом я хотел сказать на суде. Вы же понимаете, что я не всерьез отказывался. Действительно, Шевцов вовлек меня в эту авантюру. Он все организовал, сам взялся все исполнить. Я, верно, помогал кое в чем…

— Ну, это вопрос другой. Суд разберется, кто в чем виноват. Подпишите протокол…

Следствие заканчивается. Преступление в Истре раскрыто. Попов, Шевцов и Медведева признались в предъявленных им обвинениях — в ограблении кассы. Вещественные доказательства бесспорно подтверждают их признания.

И вот начинается судебное заседание в здании Московского областного суда. Председательствует председатель областного суда Н. П. Макарова. Обвинение поддерживает заместитель прокурора области Н. П. Зарубин.

Преступные объединения всегда непрочны. Когда еще «делу» сопутствует удача, когда ощущаются результаты и реальными кажутся иллюзии «сладкой жизни», тут еще держится какое-то согласие. Когда же надвигается возмездие, «благородные жулики» превращаются в неких пауков, заключенных в банку; рушится пресловутый «воровской закон», ибо своя-то рубашка ближе к телу; недавние сообщники становятся сокамерниками и сообвиняемыми, и теперь каждый стремится выплыть, хотя бы утопив для этого своего ближнего…

Такова закономерность зла.

Подсудимые произносили много красивых слов, делали массу выразительных жестов, что в совокупности должно было убеждать судей. В чем же? В том, что более виноват другой. Это составило, собственно говоря, стержень процесса. Попову и Шевцову важно было переложить друг на друга первую роль, то есть роль организатора преступления. Судьям же надо было установить истину — кто же, в конце концов, на самом деле глава преступной группы.

Шевцов надолго замолчал. А потом продекламировал:

Знакомство Владимира Шевцова с администратором Москонцерта Евгением Поповым оказалось, по мысли непризнанного гения, роковым. Он наобещал золотые горы, шумный успех и даже собственный оркестр. Разумеется, обещания эти следовали не в деловом кабинете, а за столом, уставленным водкой и закуской. И от картин будущей славы, и от водки голова шла кру́гом. Настроение омрачало лишь отсутствие денег.

Как-то майским вечером Попов сказал своему новому другу после очередной выпивки:

— Между прочим, мы истратили деньги, которые мне дали для устройства концертов. Казенные, словом, деньги.

— Что же делать?

— Надо достать. Того, что ты занял, мало. Я должен две тысячи…

— Две тысячи! Где ж их взять?

— Это надо обдумать. Я знаю одну кассу…

Чтобы сгладить столь грубое и низкое предложение, тут же заговорил о высоком искусстве, о сценических данных молодого дарования, о радужных перспективах. Старая иезуитская формула «цель оправдывает средства» стала, так сказать, теоретической базой преступления. Ею пытаются подсудимые оправдать и свою вину — дескать, намерения-то были благие…

А бывает ли, чтобы в преступлении, которое само по себе деяние низкое, гнусное, присутствовали высокие мотивы? Отрицать это вообще, думаю, было бы неправильно. Бывает, все бывает! В душу человека, понятно, не залезешь, но в словах Шевцова о сценической карьере, о мечте стать профессиональным музыкантом нет ничего неправдоподобного. Но только, когда благородные стремления трансформируются в преступление, это, если не усугубляет юридическую вину, то вызывает тем большее отвращение. В конце концов более объясним грабеж ради наживы, чем из-за музыки.

Итак, Шевцов объясняет свое падение тем, что был в полной моральной зависимости от Попова, которого искренне обожал. И еще — «желал сыграть роль, как актер» (?!).

Последнее объяснение, конечно, вызывает смех. Дурное влияние Попова скорее всего было. Да только не 15 ведь лет Шевцову, а все 30. Так что же, что толкнуло к пропасти? Мы постараемся ответить на этот вопрос чуть позже, пока же послушаем показания Попова, ибо они проливают некоторый свет на причины того, что случилось.

Попов старше Шевцова лет на десять. У него очень располагающая внешность, хорошие манеры, и особенно выразительны жесты, которыми он сопровождает невыгодные для себя показания соучастника. Ну так искренне пожимает он плечами и так поводит большими глазами, что будто слышишь: «Граждане судьи, вы же видите, что я почти невиновен, — слышите, это поклеп на меня». Впрочем, и слова примерно такие произносятся. Вот только «граждане судьи» не могут этого понять, ибо слова не соответствуют фактам.

Деньги.. Награбленное… всегдашний камень преткновения в делах о хищениях.

Подсудимые так рассказывают о судьбе похищенного. Сначала все 18 тысяч доставили на квартиру Попова. Шевцов утверждает, что ему в общем итоге выделили третью часть. Попов же говорит, будто отдал приятелю, как главному исполнителю преступления, 13 тысяч, а остальные прокутили вместе. Подсчетам суд уделяет много внимания — это важно для того, чтобы установить, кто же организатор преступной группы. Каждый, однако, открещивается от денег, как черт от ладана.

Эту туманную формулу Попов объяснить толком так и не смог. И вообще многого не смог объяснить, хотя отчаянно пытался как-то выгородить себя. Видя, что попытки эти ни к чему не приводят, прямо заявил:

— Я, конечно, в чем-то (!) виноват. Но не считаете же вы меня негодяем?

Этой теме — то есть моральной подоплеке преступления на процессе было уделено много внимания. Допрос подсудимых и свидетелей, выясняя обстоятельства преступления, все время вился и вокруг моральных проблем. Хочется заметить, что государственный обвинитель, заместитель прокурора Московской области Николай Павлович Зарубин, очень по-деловому вел допрос. Немногословие прокурорских вопросов возмещалось точностью их постановки, знанием уголовного дела во всех деталях, умением найти такие подробности, которые бы в наиболее полной мере представили судьям личность подсудимых.

Попов, задав свой риторический вопрос-ответ насчет того, какого мнения о его моральных достоинствах должны придерживаться судьи, попытался, на худой конец, изобразить из себя эдакого «благородного жулика», ибо отказываться от преступления вообще было нельзя. Шевцов также много говорил о естественном отвращении к насилию и т. д.

Ну что ж, если брать само ограбление кассы, канву, что ли, преступления, то тут и впрямь все происходило по О. Генри: бутафорский пистолет, приклеенная борода, изысканные фразы. Насколько мне не изменяет память, книжные герои остроумного американца и от погонь спасались, выручая друг друга. Как же в ситуации, когда надвинулась погоня, повели себя наши реальные «герои»?

Суд не имел объективных данных, чтобы выяснить — было ли намерение убрать лишнего свидетеля или это измышления Шевцова. Не в этом, в конце концов, дело, тем более что никаких реальных шагов не предпринималось. Важен для нас сам факт, что либо Попов предлагал такую гнусность, либо Шевцов возвел на своего кумира столь гнусный поклеп. Вот вам и «благородные жулики». Вот она — закономерность зла!

Моральные качества неподсудны уголовному суду, но без их оценки не объяснишь преступление.

Евгений Попов воспитывался в семье, где живет искусство: его мать — актриса, отчим — актер. Вдвоем они составляют концертную бригаду, дают гастроли в разных городах страны. Судя по всему тому, что сказано было на процессе, оба работают в поте лица, неплохо зарабатывают. Мать души не чает в сыне; отчим (он на шесть лет старше пасынка) — относится к нему вполне лояльно, по-дружески. Все вроде хорошо в семье. Но откуда же в ней преступник-рецидивист? Нынешняя судимость Евгения Попова — третья.

А жил на все двести. Отчим фактически кормил и поил сорокалетнего мужчину, содержал его детей, да еще давал деньги на карманные расходы. Кажется, это говорит в пользу доброты отчима? Но государственный обвинитель зачитывает записку, посланную Поповым из тюрьмы:

И вот на суде отчим — солидный человек, актер — говорит так, как продиктовано в записке преступника, хотя утверждает, что никакой записки не получал. Говорит, например, что магнитофон «купил Женя для нас».

Преступность вообще имеет объективные причины — экономические, социальные, нравственные и т. д. Но конкретное преступление этим ни в какой мере ими не оправдывается. Вину данного грабителя или насильника нельзя переложить на плечи общества, среды, окружения. За содеянное отвечает он лично.

Но вообще отбросить среду нельзя — тогда ничего не объяснишь. Устами матери Попова мы рассказали его биографию. Жены, законные и незаконные, а их перед судьями предстало четыре, совершенно спокойно мирились с тем, что Попов не содержал своих детей, что все время занимался комбинаторством, пил, гулял, встречался с женщинами. Дают показания знакомые — один из них сидит за изнасилование, другой — тунеядствует, третий — бросил завод, ибо не выносит шума, и поступил на эстраду… барабанщиком. Отчим утверждает, что «Женя исключительно чуткий, воспитанный, не теряет своего «я», и тут же утверждает, что магнитофон и кинокамера куплены якобы не на награбленные деньги. Но это не что иное, как попытка выгородить преступника.

Нет, не каждый человек, который совершает аморальные поступки, обязательно станет преступником. Но всегда преступлению предшествует моральное падение. Суд над Поповым, Шевцовым и Медведевой достаточно убедительно подтверждает эту аксиому. Нравственное программирование делает человека либо полезным обществу, либо злом общества.

Процесс, однако, подходит к концу. Преступление и все обстоятельства, ему сопутствующие, раскрыты перед судьями достаточно полно. Евгению Попову при всем желании не удается сбросить с себя роль организатора преступной группы. Шевцов, хоть и ссылается на влияние своего кумира, на «благородную» цель создать свой оркестр и даже на то, что «хотелось просто сыграть сцену ограбления», ни в чем никого не убеждает, ибо эдаким «младенчеством ума» нельзя же оправдать тяжкое преступление. Медведеву привело на скамью подсудимых желание жить за чужой счет. Она старается представить себя «жертвой любви» к Попову. Но она — активная участница преступной группы. Злое деяние есть злое деяние и за него надо отвечать.

Согласитесь, редкое по своей фабуле дело. Если бы его сочинил литератор, читатели имели бы основание сказать: «Интересно, конечно, но в жизни так не бывает: пистолет, борода, маскарад — так только в кино показывают».

Ну что же, случай исключительный. А вот если взять сам ход розыска, то тут нет никакой исключительности. Сколь бы искусно ни заметали следы, злоумышленники, они неизбежно будут разоблачены.

История 11, о шпаге д’Артаньяна

Изо всех литературных героев, которые не имеют прямого отношения к розыску, следствию и суду, мой друг, по-моему, признает только легендарного гасконца, и то добавляет, что из него, пожалуй, получился бы неплохой работник угрозыска.

Не знаю, как бы д’Артаньян ловил наших сегодняшних жуликов, но я думаю, что мой друг, сам того не подозревая, высказал очень правильную мысль. Благородство и чистота должны сочетаться у настоящего детектива с отточенным мастерством и пытливой мыслью, самоотверженность с хладнокровием.

Когда мой друг приехал из Калинина, он с порога воскликнул:

— Есть мушкетеры, есть мушкетеры, есть мушкетеры, есть!

Я осторожно потрогал его голову — нет, температура, кажется, была нормальной.

— Ах, скептик, скептик! — вздохнул мой друг. — Ты не представляешь, с каким человеком я познакомился. Недаром великий Эйнштейн оставил рассуждение о сходстве процесса научного исследования с раскрытием преступлений.

— Ты уже и Эйнштейна зачислил по своему ведомству?

— Не смейся. Мой герой — уникум.

— Каждый человек в чем-то неповторим, — философски заметил я.

— Да, конечно, но этот исключительный. То есть, вообще-то самый обычный. И все же такой один на всю страну.

— Любопытно, если это не аллегория.

— Никакая не аллегория — чистая анкета. Тебе надо обязательно с ним познакомиться.

Я хоть и скептически отношусь к криминалистическим изысканиям моего друга, но его советы познакомиться с делом или с работником милиции выслушиваю всегда серьезно. У него таки выработалось ну прямо чутье на интересные истории.

Порфирий между тем продолжал:

— Например, подкованная блоха удивительна сама по себе — на качество исполнения никто уже не смотрит. Поражает уникальность.

— Стоп, стоп, — прервал я моего друга, — при чем тут блоха?

— Вы же знаете, что я все время мечтаю об исключительном герое. И чтобы дело такое, как у Конан Дойля или, на худой конец, у Агаты Кристи. И я нашел. В Калинине. В областной прокуратуре. Правда, с самим следователем я не мог познакомиться. А вам очень советую. Очень…

Когда мой друг упоминает литературных героев, а он очень любит это делать, у меня возникает мысль: большинство дел, составляющих славу детективной литературы, суд вернул бы на доследование из-за отсутствия веских доказательств. Но сейчас он назвал фамилию следователя, которую я слышал неоднократно и с которым давно хотел познакомиться.

Мы и познакомились. И я должен был бы разочаровать моего друга.

Ни одной сенсации. Самые обычные уголовные дела. Даже «скучные», ибо калининский следователь предпочитает должностные преступления, где часто бывает важнее аккуратность исследователя, нежели интуиция детектива. (По крайней мере, в общепринятом представлении о работе детектива.) И когда мои поверхностные поиски оригинальных дел, которые расследовал, повторяю, уникальный следователь, ни к чему не привели, я начал вникать в суть обыденности. И тут мне приоткрылось то, что составляет саму ткань мастерства. Красоту и совершенство работы увидел я в любом, самом обычном, «проходном», как говорят, деле. «Массовая продукция» была филигранной отделки.

Но сначала я представлю своего героя: Александр Михайлович Ларин, старший следователь Калининской областной прокуратуры, сорок семь лет, женат, есть дети, на фронте потерял руку, носит очки, одет не модно, курит папиросы, а не сигареты, пользуется авторитетом, страстный грибник. Что еще? Все остальное — служебная деятельность.

Я был восхищен, хотя блоху, о которой говорил Порфирий, не увидел. Дела, повторяю, самые обычные. А расследованы действительно мастерски, безупречно.

Когда мы разговаривали с Лариным не о конкретных делах, а о следственной работе вообще, то я себя ловил на мысли, что беседа наша принимает несколько тривиальный характер. В самом деле, вся философия профессии следователя сводится к простому, как дважды два, положению: надо добыть истину. Слишком общо? Но для работы следователя это всегда очень и очень конкретно.

Истина! Основа основ. Альфа и омега. Аксиома. Бесспорность в теории и труднейшее из трудных в жизни. Она, истина, есть во всякой ситуации. А вот добыть ее…

В добывании истины специалист (в данном случае криминалист) часто спорит с моралистом. Спорит, хотя даже сам себе в этом не признается. Над следователем, допустим, всегда много различных, вполне объяснимых прессов: сроки расследования, престиж, отрицательная оценка преступника, выработанное службой стремление наказать порок, наконец, собственная версия. Все это должно уравновеситься двумя факторами: законом и совестью…

Кабинет следователя закрыт. Допрос ведется один на один. Александр Михайлович утверждает, что тут всегда обеспечиваются те же гарантии, что и в суде. Я сомневаюсь: а может быть, не всегда? Все же один на один…

— Только неумный следователь пойдет на нарушения, — горячился Ларин, когда я высказал свою точку зрения, — в суде все это всплывет.

— Вам не кажется термин «неумный следователь» несколько… э-э… не процессуальным?

— Нет, — Александр Михайлович загасил совсем изжеванную папиросу, — не думайте, что я раб схемы. Я не мыслю коллегу, способного пойти на сделку с совестью. Вы скажете, бывают. Но они вне нашего сословия. Они не в силах перечеркнуть правило.

Нравственный постулат… Совесть.. Понятие древнейшее, рожденное, очевидно, вместе с рождением человечества, но так и остающееся, по крайней мере, для некоторых его представителей, голой абстракцией.

Этот чистый человек не приемлет никакой фальши. Это я сразу понял. Потом узнал истоки его нравственного чувства. Александр Ларин постигал идею добра и справедливости в огне справедливейшей и жесточайшей из войн. Рабочий коллектив, куда попал он после госпиталя, вложил свою долю в воспитание совести. Первый его профессиональный наставник воплощал в глазах будущего юриста саму революционную чистоту.

Еще учась в институте, он проходил практику у следователя по важнейшим (сейчас называют «по особо важным») делам при прокуроре РСФСР у Д. Л. Голинкова. (Недавно вышла его книга «Крах вражеского подполья»). Практиковался молодой юрист в профессиональном смысле, учился жить — в нравственном.

Его учитель ошибался. Иногда жестоко. Но даже заблуждения его брали истоки в предельной честности. Именно это качество определило выбор начальства — Голинкову поручали расследование наиболее сложных и опасных должностных преступлений. Взяточничество, в частности. В одном расследовании принял участие и Ларин.

«Дело о пяти конвертах» назвали тогда юристы это преступление. Некто Николаев, человек заслуженный, занимавший ответственный пост в органах юстиции, потянулся к жизни, которую потом назвали «сладкой». От него в какой-то мере зависело рассмотрение жалоб от осужденных за уголовные преступления. Зависело в том смысле, что он первый читал жалобы, готовил документы.

Как-то к нему обратились родственники одного осужденного на длительный срок рецидивиста. Просьба была «небольшая»: не указывать, что нынешняя судимость — не первая. Даже подлогов никаких не делать. Просто в конечных выводах не указывать. И все. Николаев уступил. Он и раньше подавал факты иногда так, чтобы выставить человека, заслуживающего, по его мнению, снисхождения, в лучшем виде. По просьбам родственников, по собственной инициативе. Он бы рассвирепел тогда, если бы его вздумали отблагодарить. Это была некая смесь альтруизма с тщеславием.

Но тут уже пошла «сладкая» жизнь. Он не отказался от «благодарности». А потом и пошло-поехало. Фиктивные справки, выдуманные биографии, подтасовка фактов. Делал это за солидные взятки.

— Как мог дойти он до жизни такой? — изумлялся студент юрфака Ларин, которому Голинков поручил расследовать некоторые обстоятельства этого сложного дела. — С такой биографией, при таком положении. В чем причина?

— Самое простое сказать «ищите женщину», — размышлял вслух учитель Ларина, — как вы узнаете из дела, ошибки не будет. Но не женщина причина! Видимое падение — следствие. Заметьте, первый шаг был почти благороден. Николаев из самых добрых побуждений отступал от беспристрастности. Ему нравилось быть благодетелем. Он не столько жалел осужденного, сколько упивался слезами благодарности. Николаев никакой мзды тогда не брал. Его преступление было тем самым «чуть-чуть», с какого начинаются все нравственные падения. «Чуть» вольное понимание долга создало прецедент будущей большой подлости.

— Не бойтесь про́пасти порока, молодой человек, — Голинков произнес это как-то торжественно, будто с кафедры, — она вас ужаснет и оттолкнет. Опасайтесь ложного шажка в сторону. Особенно в той миссии, которую вы готовитесь принять. Помните: юстиция — это справедливость. Она не совместна с ложью, как гений несовместен со злодейством.

«Не хватает только шпаги, клячи и письма к капитану мушкетеров, — подумал про себя студент, выслушав монолог, достойный д’Артаньяна-отца. — Только до борьбы за истину мне еще далеко, у меня еще за второй курс хвосты».

За истину, однако, пришлось вступить в бой неожиданно, еще не сдав «хвостов». Верно, Александр Ларин и его сокурсники и предположить не могли, как все обернется. Задумано было шутливое, чисто студенческое «мероприятие» — суд над Остапом Бендером. Они в свое время были весьма популярными, эти суды. На скамью подсудимых садился и Евгений Онегин, и Анна Каренина, и Илья Ильич Обломов. Веселые и остроумные, такие процессы могли бы вполне соперничать с нынешним КВН.

Суд над Остапом факультетское начальство одобрило. Тем более, что литературные родители Великого Комбинатора в то время были не в большой чести. Увы, мероприятие пошло по незапланированному пути. Ларину поручили защищать явно отрицательного типа. По идее он должен был проиграть процесс, дабы порок был посрамлен. А он процесс выиграл!

— Граждане судьи, — начал «адвокат», когда ему дали слово, — мой подзащитный совершил много аморальных поступков. Но есть ли в его действиях состав преступления? И насколько социально опасен этот тип? Остап чтит уголовный кодекс. Он, пусть и не ставя такую цель, разоблачает жуликов. Его можно обвинить в мошенничестве, но разве изящество работы не смягчающее вину обстоятельство! Да, он присвоил чужой миллион. Но чей? Кто более опасен: Бендер или Корейко?

Не знаю, насколько были состоятельны аргументы, но суду они показались неотразимыми. Бендеру вынесли оправдательный приговор. А… «адвоката» потащили в деканат. Чиновник всегда слишком серьезен. Ему чуждо чувство юмора. Его преследуют воображаемые кошмары неудовольствия вышестоящих инстанций. Было запланировано здоровое мероприятие, а вышло что? От Ларина всерьез потребовали раскаяться. С максимализмом юности он защищал Великого Комбинатора, быть может, не отдавая отчета в том, что отстаивает право быть честным и принципиальным юристом. В «зале суда» была игра, в деканате — экзамен на аттестат зрелости.

Ларина не исключили тогда лишь потому, что он был инвалид войны…

Так студенческий фарс обернулся драматическим уроком жизни. Алгеброй действительности была проверена гармония нравственных качеств. Будущий юрист, утверждаясь в принципах права, постигал особый нравственный долг своей профессии. Юношеская прямолинейность обрастала плотью мудрости жизни. Не важно, что пустячным был повод. Существенно, что солидной была закалка. И в мальчишеских переживаниях по поводу злосчастного суда и его нелепых, хотя и грозных последствий, вставали наставления учителя и друга.

— Идея справедливости требует не слов — дела. В руках следователя справедливость, как раненая птица, бьется всегда, каждый день. Не забывайте этого, молодой человек!

Да, как сказал Экклезиаст, — лучше внимать наставлениям мудреца, чем песням безумца. Слова учителя западали в сердце, осмысливались головой. Ларин понимал: чтобы справедливость не только провозглашалась, но и торжествовала, честного копья Дон-Кихота бывает недостаточно. Нужна искусная шпага д’Артаньяна. В переводе на язык нашего прозаического века для Ларина это означало: мало быть честным следователем, надо быть еще искусным следователем. И с первых дней будничной работы сначала в прокуратуре Тульской области, а потом Калининской молодой юрист делал то, что называют «совершенствованием своего мастерства».

Ларину случалось наблюдать, как следователь садился за обвинительное заключение, отбросив сомнения. Видел, как в спешке закрывались дела, которые требовали дальнейших исследований. Сроки, сроки, сроки! Они поджимали, они сокращались под наплывом новых дел. От «текучки» не уйдешь. Значит, ее надо направить в правильное русло. Ею можно объяснить поспешно закрытое дело — оправдать это нельзя. И Ларин серьезно, как ученый, занимается проблемой организации труда следователя.

Однажды в прокуратуру Калининской области поступил «сигнал»: мастер ремонтного предприятия Федоров ежемесячно собирает с прогрессивок определенную мзду и передает ее начальнику управления Глинскому. Возбудили дело. Федоров подтвердил, что да, он собирал деньги для начальника, что так заведено, что все об этом знают. Однако Глинский с возмущением отверг злостную, по его словам, инсинуацию, имеющую целью опорочить требовательного руководителя.

Две версии составил следователь:

либо Глинский очень искусно скрывал преступление — нелегко ведь избежать огласки в таком деле, как открытые поборы со многих людей;

либо Федоров клал деньги в свой карман, а теперь валил все на начальника, пытаясь уменьшить свою вину.

Кроме анонимного «сигнала» и признания Федорова, никаких улик не было. Производственная характеристика Глинского была блестящей, его семейно-бытовая репутация безупречной. Он слыл требовательным начальником, самолюбивым человеком. И страдал от этого. Когда Глинский работал в Торжке, его тоже обвиняли в поборах. Была проверка. Ничего не подтвердилось.

— Те же недоброжелатели и сейчас действуют, — заявил Глинский, — чувствуется рука.

Ларин тщательно исследовал скудные улики. Вроде бы ничего — можно закрыть «сигнал». Но что-то не давало это сделать. Быть может, как раз настоятельные требования закрыть.

Да, Ларин явственно ощущал давление — впрочем, вполне законное: либо предъяви обвинение, либо восстанови доброе имя руководителя. Особая настоятельность, бесконечные звонки, просьбы, звучавшие почти угрозами — все это вызывало протест. Ложь тоже свершается по своим законам. Одна из ее закономерностей — многословие и наглость.

— Я не хочу специально обвинять, больше того: я хочу оправдать. Только не своей прихотью, а фактами, — говорил прокурору Ларин, требуя продления срока следствия.

Вникая в суть отношений в мастерской, следователь обратил внимание на одно совпадение. С того времени, на которое указывал аноним, как на начало поборов, Федоров стал вести себя эдаким удельным князем: грубил людям, изживал неугодных, игнорировал общественность. А всегда требовательный Глинский все прощал ему. Прощал даже непочтительные высказывания в свой адрес, что никак не походило на Глинского.

Более пристальное знакомство с образом жизни начальника управления приоткрыло еще одну завесу. Оказывается, Глинский был завсегдатаем ипподрома, где имел неожиданное прозвище — «Сельское хозяйство». Играл по-крупному, по-крупному и проигрывал.

Одно подбиралось к одному. Но количество, как известно, способно переходить в качество. Кстати, почему молчат те, кто страдает от поборов? Свои же отдают, трудовые. В чем дело?

Если молчат люди, живые свидетели, надо заставить говорить вещественные доказательства. Но где они? Места происшествия, где преступник оставляет клочки одежды или следы рифленой подошвы, нет. Взятки в документах не отражают. И все-таки документы могут сказать ох как много. Даже если считается, что они уничтожены.

Ларин вспомнил дело о хищении в обществе слепых, которое он расследовал. Тогда тоже был лишь сигнал о том, что кое-кто из управления живет не по средствам. Ревизия установила, что главбух Нечаева завышала в сметах расходы на культмассовую работу, на оказание помощи. Эти суммы перечислялись в первичные организации. Но никто не ощущал ни увеличения помощи, ни бурного прогресса культмассовой работы. Словом, ревизия установила лишь финансовые нарушения. О том же, что эти нарушения обогатили хищников, никаких улик. За давностью документы согласно инструкции уничтожены.

И все-таки Ларин знал, что уничтожить все невозможно. Важно уметь найти. И прочесть то, что будет найдено.

Следователь проделал работу, которая казалась по силам лишь вычислительному центру: проследил движение денежных сумм за… 20 лет, с 1947 по 1967 год, не имея никаких официальных отчетов. Пришлось изучать документы в сберкассах, протоколы месткомов, решения управления. Вскрывались при этом такие, например, факты: калининская мастерская слепых была ликвидирована, но счет в банке остался — и на него Нечаева долго еще перечисляла деньги. Ларин искал списки экскурсий, счета банкетов, ведомости материальной помощи, сличал это с решениями правления о расходах. И в конце концов он «разыскал» 44 тысячи похищенных денег — Нечаева и двое ее сообщниц вынуждены были признаться в преступлении, которое началось два десятилетия назад.

И вот теперь в ремонтной мастерской следователь снова засел за документы. Нет, вся коммерция в ажуре, финансовая дисциплина соблюдается, план выполняется. Даже слишком хорошо выполняется. Слишком… 175 процентов из месяца в месяц, 180, 190. Но продукция не меняется, технология тоже, особым энтузиазмом ремонтники не охвачены. Сопоставление планов, отчетов, реализованной продукции, различных расходов, словом, всех многочисленных компонентов финансово-хозяйственной деятельности предприятия подвели к выводу: что-то тут не так! План, однако, согласовывается в главке, там бы заметили. Там только сознательно могли закрыть глаза…

«Возможно ли это? — думал следователь. — Впрочем, почему я задаю себе этот странный вопрос?»

Следователь не вправе быть предвзятым к обвиняемому или подозреваемому человеку. Но его беспристрастность должна быть обоюдоострой. В преступлении может быть неповинен человек, на которого указывают все. Иногда же бывает виноватым тот, кто «ну уж никак не может это делать». Все бывает! И коль возникло хоть малейшее сомнение (в виновности или невиновности), протянулась хоть одна паутинка, надо это рассеять и разорвать, подвергнув все жестокой проверке. Главк это или не главк.

Проверка привела к неожиданным результатам. Главный конструктор Кочнев, оказывается, получил от Глинского 1000 рублей за некую рационализацию.

— Это была действительно рационализация? — спросил следователь.

— Видите ли… — начал мяться Кочнев.

— Скажите, а планы мастерской… они как, реальны?

— Занижены. Но один я не мог бы…

Паутинка не оборвалась, а сплелась в прочную нить. Связанный с Федоровым, который собирал мзду с незаконных прогрессивок, Глинский задабривал троих из руководства главка. И все молчали, всем было выгодно молчать: и вверху — в главке, и внизу — в мастерской. Уже когда все это было доказано и вина Глинского не подвергалась сомнению, Ларин обращается к прошлому сигналу — тому, в Торжке, что не подтвердился. Прошло семь лет. Почти никто не работает, автор сигнала — аноним. И все же следователь распутал этот узел: установил, что не сигнал — проверка была липой.

— Сколько же «лишней» работы вы проделали, ведь преступление доказано и без Торжка?

— Видите ли, — ответил следователь, — смотря что считать лишним.

Александр Михайлович много занимается проблемой предмета доказывания, то есть обстоятельств, подлежащих исследованию в каждом уголовном деле. Закон гласит: ни одно обстоятельство, которое должно быть исследовано, не может быть оставлено без внимания… Но вот случай из практики. У завскладом обнаружена недостача продуктов на 6 тысяч рублей. Должен ли (и может ли) следователь установить и доказать, в какой день и при каких обстоятельствах было похищено каждое ведро картошки, каждый кусок мыла, каждый килограмм сахару? Если нет, то выходит, что раз что-то брал, значит, все украл? Проблема чрезвычайно сложна. И Ларин упорно ее исследует, стараясь понять и определить принципы, из которых определяется степень конкретности предмета доказывания. Если говорить проще, это проблема тех «мелочей», которые иногда разворачивают дело на 180 градусов… Особенность работы детектива состоит в том, чтобы проверять и подвергать сомнению «абсолютно ясные вещи». Если он этого не может — значит, нет криминалиста. И нет поиска Истины. И под сомнением Справедливость.

В Торжке убили женщину — Сидорову — в 8 вечера около ее дома. Заподозрили некоего Борисова, который будто бы преследовал ее от центра города. Одна свидетельница (кондуктор автобуса) показала, что видела Борисова, идущего в том направлении, где вскоре разыгралась трагедия. Другой свидетель вышел на улицу, Когда раздался заводской гудок — 8 часов, — и минут через пять увидел, как женщина с криком выбежала из темноты на проезжую часть и упала. Но главным было показание Рытовой — ее допросили в числе многих, живущих рядом с местом происшествия. «Борисов это, — сказала она. — Почему так думаю? А он сам сказал мне».

Борисова задержали, спросили, где был в 8 вечера. Он отказался отвечать. Рытова, допрошенная вторично, сказала, что Борисов, наверное, не так сказал или она не так поняла. «Говорил, что он убил?» — спросили Рытову весьма выразительно. «Да, но…» — залепетала женщина. «Никаких «но». Понятно, в протоколах зафиксировали утверждения, но не отразили сомнения, Борисов, записной пьяница и известный дебошир, сознался… Дознание окончилось, началось следствие…

Кажется, картина ясна. И безупречна цепь доказательств. По крайней мере, в общих чертах. Но какова степень конкретности каждой улики? Бесспорным было показание свидетеля, слышавшего гудок и видевшего последние шаги Сидоровой, совпало и время — убитую зарегистрировали в больнице (она рядом) в 20.15. Нет основания не верить кондукторше: она хорошо знала Борисова и отлично его видела, даже перемигнулась с ним: он шел трезвой, уверенной, быстрой походкой. Но в какое время точно видела его кондукторша? Компостерная отметка на путевом листе свидетельствовала, что автобус в том месте, где видели Борисова, мог быть в 19.30, не позже. А до места убийства максимум 10 минут. Где же был в это время Борисов, если убил он? Нужно ли считать минуты? Ведь и признания есть, и показания? А все-таки, где он был?

Новые и новые допросы. И Борисов признается, что был у… Рытовой.

— Пришел я около восьми, раздавили мы поллитровку и вскоре я удалился.

— Был у меня Борисов, — призналась и Рытова, — не сказала почему? И так обо мне слава, хуже некуда. Когда ушел, не помню, но скоро. Выпили, он и ушел.

— Но вы сказали, что он убил.

— Ах, да не так все. Когда на другой день мы встретились, о Сидоровой заговорили. А милиция уже ходила. Я и пошутила: тебя, мол, записали, что ты убил. А он: «Раз записали, значит, я». — «Как так?» — спрашиваю. «А вот так, убил, и все. Пьяный был сильно». Когда милиция пришла, я сдуру и рассказала. Потом опомнилась, да слушать не стали. А как же он убил — уж полчаса-час мы у меня точно сидели: пока селедку чистила, пока то, се…

Так развернули дело несколько «лишних» минут, не вписавшихся в цепь событий, предшествующих убийству. Нужно ли устанавливать каждый килограмм, если зав. складом воровал годы? Ну, а нужно ли устанавливать каждую минуту, коль ясна «общая картина» преступления? Как ответить? Наверное, так: если есть хоть малейшая возможность прояснить каждую деталь, этой возможностью пренебрегать преступно.

— А если нет возможности? — спрашиваю Александра Михайловича.

— Теория, может быть, и ответит, а практика — практика заходит иногда в тупик.

— И пренебрегает деталями? В конце концов, главные улики собраны, признание к тому же? И пишется обвинительное…

— И опять вы забываете, что наша работа отразится в суде.

— Допустим. Но коль скоро вы так считаете, не логичнее ли допустить адвоката на предварительное следствие? Не в порядке исключения, а возвести это в норму. Не полнее ли проявится тогда принцип состязательности? И не избегнет ли следователь многих ошибок?

— Я целиком «за». Боятся, что это усложнит нашу работу. Ну что ж, усложнит. Но — на благо, — Александр Михайлович улыбнулся. — Только не думайте, что особенности предварительного следствия практически, подчеркиваю, практически делают обвиняемого бессильным, отдают его во власть следователя. Это заблуждение многих. Уверяю вас: от виновного не легче получить признание, чем от невиновного…

Думаю, что мой друг познакомил меня с очень хорошим следователем.

— Но, — спросит читатель, — было обещано рассказать об уникальном следователе. О таком, каких больше нет. А тут дела обычны, методы расследования не новы. В чем же уникальность? Скажу: в чисто «анкетном» моменте. В феврале 1971 года, двадцать лет спустя, от того момента, как вложили Ларину в руку шпагу Справедливости, старший следователь Калининской областной прокуратуры Александр Михайлович Ларин защитил диссертацию на соискание доктора юридических наук по теме «Проблемы расследования в советском уголовном процессе».

Кто хоть немного знает работу следователя, тот поймет, что значит защитить докторскую. Тот, кто не знаком с буднями следователя или знаком только по «детективам», пусть сделает вывод из того факта, что следователь — доктор юридических наук — у нас в стране пока что в единственном экземпляре.

История 12, в которой есть преступники, но нет сыщиков

У моего друга несколько пренебрежительное отношение к народным дружинникам. Дело в том, что Порфирий Зетов считал себя истинным и лишь не признанным криминалистом. Дружинники же не профессионалы. А всякое дилетантство в криминалистике, столь дорогой его сердцу, мой друг презирал.

Я не раз говорил ему:

— Вам бы и надо стать дружинником. С вашей интуицией и эрудицией вы бы очень помогли…

— Неужели вы думаете, что я стану заниматься различными душеспасительными беседами со всякой шпаной? Заниматься так называемой профилактикой?

— Позвольте, но это же главное!

— Главное? — со всем сарказмом, на который был способен, ответил мой друг, — но если все правонарушения предупредить, то что же будет с криминалистикой?

Я внутренне содрогнулся от этих слов и возблагодарил судьбу за то, что она бросила моего друга на сантехническую стезю. А дай ему волю…

Тут я вспомнил старый анекдот и не замедлил рассказать его.

В одном населенном пункте был задержан человек, который пытался поджечь старый заброшенный сарай. Привели его в милицию, стали выяснять личность. И оказалось, что злоумышленник состоит в местной пожарной команде. Что за ерунда?

— Не кажется ли вам, — спросили его, — что ваши обязанности несколько иного свойства?

— А что тушить? — ответил задержанный. — Не горит ничего, а мы обязательства взяли, у нас план.

Боюсь, мой друг ради того, чтобы был розыск, готов создавать преступления. Поэтому, когда я ему рассказал об измайловской дружине и он побежал в нее записываться, я уже стал раскаиваться, — лучше бы молчал. Его, однако, не приняли. Потому что туда всех подряд не записывают. Впрочем, уже сам рассказ об этой дружине рассеял скептицизм моего друга, — значит, это не обычная дружина. Исключительная. Но о ней стоит рассказать, ибо ничего исключительного в создании дружины, никаких особых условий, ни единой привилегии не было. Все основывалось на «трех китах», доступных каждому — энтузиазме, мужестве, долге. Эти слова вошли в геральдический герб этого ордена рыцарей охраны спокойствия трехсот тысяч граждан Первомайского района столицы. Все начиналось, как у всех…

И все-таки чуть-чуть по-иному…

23 октября 1963 года на стадионе выстроилось пятьсот человек. Тут были слесари, инженеры, электромонтеры, научные сотрудники — лучшие дружинники района, сведенные отныне в 1-й оперативный отряд народных дружин. Прозвучали для кого полузабытые, а для кого и вовсе незнакомые команды — «равняйсь», «отставить», «равняйсь», «смирно». Так началась жизнь этого общественного подразделения, завоевавшего ныне почет и уважение в огромном столичном районе. Официальная, что ли, жизнь!

Но сразу же началось то, что отличает первомайских дружинников от многих других. Командир отряда работник райкома партии Петр Андреевич Огурцов и начальник штаба радиомеханик НИИ автоприборов Владислав Львович Вандышев отнеслись к новому своему делу со всей серьезностью.

Мне хочется подчеркнуть эту формулу — «со всей серьезностью», ибо она, по многим моим наблюдениям, особенно в отношении общественных поручений, частенько прикрывает как раз малосерьезный подход. Те же дружины. Никто не скажет, что к их деятельности относятся несерьезно. И подкрепят соответствующими протоколами, сводками, планами, свидетельствующими о неослабном внимании к охране общественного порядка. Но знакомство со многими дружинами позволяет сделать вывод: очень часто дело здесь подменяется игрой в дело. Лишь выходили на дежурство, лишь бы был охват, только бы не упрекнули в недооценке.

Огурцов, Вандышев и другие зачинатели дружины с самого начала увидели в ней дело своей жизни — это не для красного словца. Они подошли к созданию дружины с самой высокой меркой и непререкаемыми требованиями. Постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР об участии трудящихся в охране общественного порядка в стране, принятое десять лет назад, они восприняли не только как указание сверху, но как внутренний д о л г. Их э н т у з и а з м позволил осветить работу дружины огнем подлинного творчества. А м у ж е с т в о придало силы не только и не столько в борьбе с хулиганами, сколько в преодолении знаменитых «трудностей», которые встречаются в каждом новом деле.

Три выделенных мною слова — это официальный девиз дружины. Рабочими тезисами ее организации и, как говорят, повседневной деятельности стали: а) дружина должна заниматься настоящим делом; б) она должна строиться на строго добровольных началах, и этот принцип ни в малейшей степени не должен нарушаться, в) в дружине должен быть железный порядок и строжайшая организация.

Надо сказать, в осуществлении этих тезисов на практике, особенно двух последних, есть свои подводные камни. Некоторые склонны считать, что коль скоро кто-то участвует в чем-то добровольно, то может участвовать спустя рукава, и требовать большой отдачи-де неэтично, просто нельзя. Но ведь если я сам д о б р о в о л ь н о беру какие-то на себя обязанности, я непременно хочу их делать хорошо и не боюсь при этом замараться, не стану тяготиться делом — только бы оно было нужно людям и мне. Вот эту истину поняли руководители отряда. Каждому вступающему в дружину они честно говорили:

— Обязанности не легкие. И порой опасно. Придется иметь дело с не лучшими представителями общества. Придется подчиняться дисциплине. Выходить на дежурство строго по графику: раз в месяц-полтора от шести вечера до двенадцати ночи. Может быть, придется вступить в схватку с хулиганом. Но придется и мыть полы в штабе.

Может быть, эти слова и пугали бы, если бы с первых шагов не осуществлялся первый тезис, то есть если бы дружина сразу же не занялась бы настоящим, благородным и захватывающим души романтиков делом. А коль скоро такое дело было — дисциплина, дежурство и даже мытье полов почитались уже мелочами, о которых не стоило и говорить.

Первое задание, которое получил отряд, вряд ли могло кого-нибудь оставить равнодушным. Неизвестная шайка ограбила городскую школу ДОСААФ — была похищена аппаратура на 8 тысяч рублей. Сразу не удалось напасть на след преступников, и тогда был поднят только что созданный отряд дружинников.

Готовились, как к настоящей операции, ибо это действительно была н а с т о я щ а я и самостоятельная операция. Взяли на предприятиях три автомашины, разбили на секторы намеченный район поиска (исходили из того, что тяжелую аппаратуру далеко унести не смогли) и начали в буквальном смысле прочесывать несколько сот домов — каждый подвал, каждый чердак, каждый закуток старого Измайлова. И через восемь часов после начала операции одна группа наткнулась на провод, ведущий в засыпанный лаз подвала.

Ползком спустились под землю и там обнаружили похищенное, а потом нашли и преступников.

Очевидно, с точки зрения уголовного розыска это была не такая уж сложная операция. Дружине она не совсем свойственна — ее задача охранять общественный порядок. Но ведь больше всего эта операция нужна была для самоутверждения дружины. Люди почувствовали д е л о, поняли, что делать его нелегко, но интересно и очень нужно.

1963—1965 годы в истории дружины называются эпохой рейдов. Дело в том, что Измайлово, окраинный район столицы, где расположен к тому же большой лес, к этому времени унаследовало славу Марьиной Рощи послевоенных лет и даже Хитрова рынка послереволюционного времени. Всякий сброд собирался стаями и терроризировал население. Базой их стал кинотеатр «Енисей», точнее, прилегающий к нему микрорайон. Чувствовали себя хулиганы вольготно — «краем непуганых зверей» прозвали это место.

По сведениям, полученным дружинниками, в один из праздничных дней хулиганы решили «погулять». К этому дню дружина и приурочила свою операцию, под кодовым названием «Енисей». План ее разработали тщательно. Заранее выявили самых дерзких хулиганов. Оружия у дружинников нет. Вандышев и его помощники сконструировали минипрожекторы, которые дают мощный сноп света (50 тысяч свечей), к ним подсоединили мотоциклетные гудки. Выделили для операции 8 автомашин и наметили точно, кто что должен делать.

Ровно в 19 часов с нескольких сторон к «Енисею» подъехали автомашины. В 19.10 включили фары. Дружинники (в руках у некоторых «вандышевские» прожекторы с гудками) окружили группу хулиганов. Эффект был ошеломляющим. Хулиганы бросились врассыпную. Но «самых-самых» дружинники уже знали, и им пришлось, как говорят, «пройти».

И на следующий день, и на третий, и на четвертый, и на пятый в разное время следовали рейды к «Енисею». И это стало началом конца группового хулиганства в Измайлово. Сейчас к «Енисею» и другим «прославленным» местам не высылаются даже обычные патрули.

Но теперь перед отрядом встали новые и, пожалуй, более трудные задачи. Все-таки главная их цель — не в пресечении нарушений общественного порядка, а в предупреждении. А тут уже лихим налетом и смелым рейдом мало чего достигнешь. Тут надо докапываться до корешков, изучать и анализировать обстановку во дворах, в домах, в квартирах даже, брать на учет потенциальных нарушителей, вести с ними воспитательную работу, отсекать от хулиганов молодежь. Это требовало иных методов работы, иного подхода к делу.

— Надо нам, друзья, — заявил однажды Вандышев командирам рот и взводов, — переходить на научные основы организации дружины. Иначе мы не справимся…

27 февраля перед штабом выстроился взвод дружинников завода «Салют». Командир взвода инженер Иванов подает команды — «равняйсь», «смирно». Звучат слова:

— С этой минуты мы приступаем к исполнению обязанностей по охране общественного порядка на территории Измайлово. Слушайте оперативные задания на сегодняшнее дежурство…

Если выражаться армейским языком, развод по всей форме — непременный ритуал начала дежурства дружины. В свое время были споры — нужно это или не нужно. «Добровольная дружина — не воинское подразделение», — говорили одни. «Но в ней должен быть порядок», — отвечали другие. Решили спор практикой — провели построение, когда дежурил самый расхлябанный взвод — и ребятам это понравилось. С тех пор…

Но ведь развод — это элементарная организация, а мы начали разговор о научной. Ее-то я почувствовал, когда командир начал давать оперативное задание на дежурство. Он точно знал, что и где произошло вчера, куда надо послать патрули сегодня, с кем из нарушителей встретиться, какие иные действия провести. Причем знал досконально, в подробностях, со всеми деталями… А знать, куда направить усилия и какими средствами решить задачу, — это ведь и есть одна из основ НОТ…

Я снова вынужден повторить: к организации работы на втором этапе ребята подошли столь же серьезно и без всяких скидок, как к самому созданию дружины. Если они решили создать штаб, то это теперь не только помещение, где энтузиасты ведут жаркие споры. Это и отдел кадров, который возглавляет инженер «Гипрокаучука» Вячеслав Масальский и где точно знают не только анкетные данные дружинника, но и его склонности, физические качества, степень занятости и т. д. Это и отдел информации (во главе его электромонтер Юрий Зеленцов), который обобщает опыт, изучает опыт других, выпускает газету «Факел» и ведает всеми «внешними сношениями». Это научно-технический отдел (им руководит Владислав Вандышев), и оргтехнике народной дружины без преувеличения может позавидовать не одно учреждение, хотя сделано здесь все своими руками из отходов и списанных деталей. Это, наконец, отдел индивидуально-профилактической работы, во главе его слесарь завода «Салют» Юрий Тужилкин; и будьте спокойны, учет нарушителей общественного порядка здесь ведется в таком полном объеме, что на каждого могут дать самую исчерпывающую характеристику. Петр Сергеевич Беляков, ветеран труда, состоит в штабе в качестве «министра без портфеля».

Когда входишь в штаб, то попадаешь в дежурную часть — сюда приводят нарушителей и здесь с ними беседуют, а чтобы беседа была по существу, дружинники установили принцип: пьяных в штаб не водить — их место в милиции или в вытрезвителе, а вот на другой день — «милости просим».

Следующая комната — оперативный отдел. В нем-то и сосредоточивается научная организация труда дружины, и о нем стоит сказать подробнее.

Одну из стен занимает электрифицированная карта района — он разбит на 300 кварталов. Дежурный, получив сообщение о происшествии, нажимает кнопки на пульте. Тотчас вспыхивают лампочки на карте — одни обозначают места расположения семи отделений милиции, другие — постоянных постов милиции и ОРУДа, третьи — штабы других народных дружин, действующих в районе, и, наконец, пульсирующие сигналы обозначают места, где что-то было замечено накануне. Глянув на карту, дежурный легко принимает решение — то ли позвонить в отделение или соседнюю дружину, то ли выслать свой патруль.

На другой стене, во всю стену, так называемый СНОУП — система непрерывного оперативного управления и планирования, гордость Вандышева и его товарищей, изобретенная и сделанная ими самими после тщательного изучения книг, брошюр, статей, посвященных организации управления.

По горизонтали схема разбита на 31 графу — число дней месяца. По вертикали — около тридцати кварталов (у каждого номер), это те кварталы, которые в данное время находятся под неослабным наблюдением дружинников. Если квартал переходит в разряд благополучных, — его снимают с учета. Что-то случилось в другом — тотчас черная стрелка с номером появляется на доске.

27 февраля, когда я участвовал в работе дружины, командир прежде всего подошел к СНОУП. Система четко сказала ему, что вчера, 26 февраля, было в каждом тревожном или опасном (он отмечен оранжевым сигналом) квартале: красный кружок — уголовное преступление, разделенный пополам — мелкое хулиганство, с чертой — пьянка, треугольник — азартные игры во дворе, наконец, зеленый — все благополучно. Поскольку такие кружки отмечают каждый день жизни тревожного квартала, перед командиром исчерпывающая картина: несколько зеленых кружков — можно не заглядывать, а вот тут — карты, мелкое хулиганство, преступление — нужно особое внимание.

Но это не все. На каждый квартал заведена карточка. И если, допустим, он был давно снят со СНОУП, а потом в нем что-то случилось, можно взять карточку и увидеть, что из себя сей квартал представляет. Здесь записаны границы квартала, «опасные» объекты (кафе, винный магазин, пивной бар), фамилия участкового, адрес ЖЭК и все нарушения с точной датой, характером и фамилиями нарушителей. Эти карточки и определяют, включать ли квартал в СНОУП или, наоборот, можно его снять. Они же — основа профилактической работы, ее направленности.

— Нужно ли заводить всю эту «бюрократию»? — такие голоса раздавались и «сверху» и «снизу». — Мы кто, в конце концов, — боевая дружина или замшелая канцелярия? Нужно ли? Карточки. Ящички. Значочки. Списки. Графики. Сводки.

— Нужно, обязательно нужно. Без системы, без организации нам профилактической работы не наладить. Мы будем толкаться во все стороны, как слепые котята. Задержим одного хулигана, разгоним пьяную компанию — разве в этом смысл? Нам надо предупредить. А для этого прежде всего надо знать, что предупреждать, с кем вести работу, — это говорил опыт дружины, это диктовали задачи дня.

Когда с ярко выраженным хулиганством в общественных местах Измайлова было покончено, дружинники поняли, что это вовсе не означает, что общественный порядок обеспечен. Надо было рвать под корень, а корни во дворах. Тут организуют выпивки, играют на деньги в карты. Тут вокруг взрослых нарушителей табунятся пацаны. Но, чтобы вести планомерное наступление на дворы, нужна была система — ее и создали дружинники.

Однако вскоре стало ясно, что знать все о неблагополучном квартале для профилактики еще не достаточно. Надо знать все о каждом нарушителе. И особенно о так называемых квартирных хулиганах.

Не секрет, что этот вид нарушений особенно трудно уязвим. На улице хулигана видят все, во дворе — многие, в квартире — только соседи и родные. Зла же от него людям — не меньше. Милиция и прокуратура часто опускают руки перед квартирным хулиганом. Измайловская дружина решила за него взяться. И снова тот же серьезный подход — сначала досконально продумать все, найти надежный метод, а потом уже действовать.

Не жестокость, а неотвратимость наказания — вот принцип действия органов правосудия. Этому принципу надо следовать, решили дружинники. И — снова «канцелярщина».

Под огромной доской СНОУП сделаны гнезда. Когда командир взвода готовился к выходу на дежурство 27 февраля, он взял из гнезда под этой датой несколько номеров — это номера состоящих на учете нарушителей общественного и семейного спокойствия, к которым надо зайти домой. По номерам командир нашел карточки индивидуально-профилактической работы. Они заводятся на человека либо второй раз задержанного дружинниками, либо по заявлениям граждан. Тут анкетные данные нарушителя, указание, в чем он провинился и какие меры уже принимались, когда наносились к нему визиты.

— Наказать в данный момент, может, его и не за что, — объясняет Вандышев, — но лишний раз в гости все равно зайти не мешает. Мы не отступаем от нашего неблагополучного гражданина.

…Ровно через два года я снова побывал у первомайцев. Причем поехал туда прямо с Коллегии МВД СССР, на которой обсуждался вопрос о связях милиции с дружинниками…

Тогда я удивлялся порядку и ухоженности помещений, рассматривал оборудование штаба. Теперь мы пробирались в единственную «работающую» комнату через груды кирпича, строительного мусора, по грязи, через какие-то ободранные помещения. На стене с полуобвалившейся штукатуркой бывший руководитель отряда (он теперь работает в МВД СССР) Владислав Вандышев и один из нынешних — Вячеслав Масальский чертили мне схемы взаимодействия с милицией.

Нет-нет, помещение отряда никто не разгромил, его не отобрали под контору. Наоборот, районные власти отдали дружинникам целый дом площадью 650 квадратных метров. И теперь своими силами, с помощью, конечно, предприятий ребята ведут капитальный ремонт будущего штаба всех дружин района.

Между прочим, когда-то на этом острове в Измайлове и в этих самых домах юный Петр устраивал свои «потехи», играл в «солдатиков», построил самый первый ботик, водил на приступы игрушечных крепостей будущих гвардейцев. Не обвиняйте меня в рискованности сравнений. Когда по улицам городов зашагали первые патрули народных дружин, многие отнеслись к этому как к игре. Но сейчас-то в стране почти семь миллионов «часовых порядка»! Каждые сутки 160 тысяч дружинников выходят на улицы. Они задержали свыше пяти тысяч преступников, выявили больше шести тысяч преступлений, по которым были установлены виновные лица…

Среди строительного хаоса, который радует глаз, ибо видишь, как сквозь него проступают контуры будущего штаба, мы яростно спорили о том, как лучше организовать дружины города, района, как планировать их работу, как ее учитывать и т. д. Нет необходимости задерживать внимание читателей на наших спорах. Когда я знакомился с работой дружины два года назад, когда слушал выступавших на коллегии, и вот сейчас, когда спор завел нас чуть ли не в кибернетику, я все время ловил себя на мысли: ну, хорошо, создаются отряды, оснащаются техникой, разрабатываются схемы, составляются графики, пишутся положения, делаются отчеты, щекочут самолюбие зарубежные отзывы. А сам-то «трудный» подросток, или неблагополучная семья, или пьяница, который покатился вниз, они-то не исчезают ли за глобальностью отчетных данных и абстрактностью схем? Может быть, игра идет ради игры, и потешные солдатики не станут солдатами гвардии?

Рассказ о первом знакомстве с первомайцами я прервал на том, что они не отступают от неблагополучного гражданина. Теперь на коллегии МВД руководитель первомайского отряда Юрий Тужилкин, говоря об успехах отряда, назвал среди других одну цифру. В отряде почти 500 человек, тысячи выходов на дежурство, сотни задержанных нарушителей порядка. И вдруг — сняты с учета за год как исправившиеся… четырнадцать человек. Всего четырнадцать! Знаете, мизерность цифры внушала доверие. Потому что поставить на путь истинный соскальзывающего с него человека не так-то просто. Как же удалось спасти эти души?

Я уже говорил, что человек, на которого поступают жалобы, или известно, что он близок к правонарушению, попадает в поле зрения дружинников. По разработанной системе тем, кто, допустим, сегодня выходит на дежурство, дается задание встретиться с этим человеком или с его близкими, соседями и т. д. Через несколько дней другие дружинники вновь посетят того человека. Потом снова и снова.

Конечно, может случиться и так, что один дружинник что-то хорошее заронит в душу человека, а другой, допустим, бестактностью все испортит. Случайные факторы не исключены. Но регулярность встреч разных людей с «трудными» подростками, их постоянное внимание к неблагополучной семье сглаживает отдельные, пусть неточные, шаги. Так первомайцы профилактическую работу от случайности привели к какой-то системе, к регулярности. И если им за год удалось отвратить от скользкой дорожки «всего» 14 душ — поверьте, это немало, это очень много, это неизмеримо больше самых ошеломляющих цифр человеко-дежурств.

Читаю карточки, заведенные на тех, с кем ведется работа. По ним вряд ли уловишь все нюансы воспитательных мероприятий, но система видна явственно.

Ф л е г о н т о в а Н и н а (фамилии, естественно, изменены). 1953 года рождения, продавщица. Дата постановки на учет: 6 апреля 1970 года. Основание: систематическое нарушение общественного порядка, выпивки.

З а п и с ь 1. Беседовали с матерью, жалуется на дочь; та выпивает, никого не слушает, завела дурные знакомства. В целом в семье обстановка хорошая. С Ниной пока не встречаться.

З а п и с ь 2. Беседовали со старшей сестрой. Нина стала грубой, зарплату не приносит, сестра просит воздействовать.

З а п и с ь 7. Встретились с Ниной. Разговаривала грубо. Работать не хочет. «С выпивкой интересно жить». Поведение не изменит. Надо потоньше подойти к девушке.

З а п и с ь 14. Беседовали с матерью. Нина разозлилась на посещение дружинников, но вести себя стала тише…

З а п и с ь 19. Беседовали с матерью. Нина совсем не пьет. Поступила в школу рабочей молодежи. Знакомства порвала. Может быть снята с учета.

С и м о н о в П е т р. 1937 года рождения. Работал электромонтажником в институте, перешел подсобным в кафе. Дата постановки на учет — 2 февраля 1969 года. Основание: систематические пьянки и скандалы дома.

З а п и с ь 1. Беседовали с матерью. Петр и его жена систематически пьют, семья разваливается. Прежде чем встретиться с Петром, побеседовать с соседями. С Петром встретиться, когда трезвый.

З а п и с ь 4. Говорили с Петром о том, почему сменил место работы. Разговаривать не хотел. Надо бы прийти во время скандала.

З а п и с ь 5. Был трезвым. Каялся. Говорит, что надо кончать. Необходимо посещать два раза в месяц, может, чаще.

З а п и с ь 11. Жена пьет, попрошайничает, меняет места работы. Надо посещать раз в неделю, хотя оба просили не ходить к ним. Выбрать формы бесед.

З а п и с ь 14. Встреча с супругами прошла мирно. У мужа характер мягкий, но от водки звереет. Главное — убедить бросить пить. Надо срочно принимать меры — дети 5 и 7 лет. Вызвать в штаб отряда.

З а п и с ь 17. Дома застали Петра. Настроение подавленное. Проговорили весь вечер. С работы выгнали. Надо помочь устроиться монтажником. Устроить на работу жену. Держать связь с местами работы.

З а п и с ь 23. Муж и жена работают. Оба были вечером трезвые. Дело идет на поправку, скоро можно рекомендовать снять с учета, ибо частые посещения могут лишь раздражать…

Да, эти лаконичные, да еще сокращенные мной записи вряд ли расскажут о тех «ключиках», которые подобрали дружинники к душам 84 человек. Вообще, ведь воздействие на человека — дело тонкое.

Я допытывался у дружинников:

— Ну, а что все-таки произвело впечатление на Петра? Что задело?

— Кто его знает, — пожимают плечами, — мы ведь вообще за жизнь говорили.

Поэтому мне остается повторить одно: избранная первомайцами система профилактики, если и не лучшая из возможных, то и не худшая, ибо дает ощутимые результаты. И главный из них — спасение хотя бы одной души. Раз этот результат есть, значит, механизм крутится не в холостую. Значит, все нововведения первомайцев, их стремление поставить дело на научную основу нужны.

Совершенно очевидно, что главная и наиболее трудная сторона деятельности дружин — это вот такая филигранная, психологическая работа с каждым из тех, кто может искалечить или уже калечит жизнь себе и своим близким. Если удастся такая работа, то можно говорить о поре зрелости.

Да, переходный возраст наступает не только в жизни людей. Коллективы тоже проходят свою эволюцию. Бурное детство, когда сам факт рождения наполняет организм радостью бытия, сменяется тревожным отрочеством, потом приходит пора юности с ее сомнениями и ошибками, наконец достигается зрелость, которую называют и мужественной и мудрой.

Измайловская народная дружина прошла пору детства. Достигла ли она возраста зрелости? Не знаю. Да дело и не в обозначении периода. Дело в том, пожалуй, что народная дружина Первомайского района находится действительно на большом подъеме.

Отряд этот и тогда два года назад был из лучших, пожалуй, в стране. Во всяком случае, его опыт привлек широкое внимание. С 1969 года штаб отряда посетило 20 делегаций, из них — 17 делегаций из зарубежных стран. Вот некоторые отзывы.

Отзывы эти говорят сами за себя. Говорят ли они о том, что эта дружина исключительная? Возможно. Не случайно на коллегии МВД они уже во второй раз были именинниками. Но, если два года назад, так сказать, именинниками персональными, то теперь вместе с ними в ряду лучших назывались очень многие дружины из разных мест страны.

Разговор о связи милиции с дружинами получился по-настоящему деловым, потому что было чем поделиться в смысле опыта, и потому, наверное, что этот опыт подсказывает: надо искать новые, более эффективные формы работы, прежде всего воспитательной. В Усть-Каменогорске, например, очень успешно действует оперативный отряд, в котором 700 человек, штаб, командир, комиссар. В Московской области создано 530 воспитательных групп. В городе Москве озабочены тем, чтобы дружины теснее увязывали свою работу с участковыми инспекторами. Словом, у каждого свои заботы о формах работы при единстве цели — ликвидировать правонарушения.

Разумеется, никто и не собирается тут же решить все проблемы. Но что надо отметить, так это солидарность, я бы сказал, в отношении к дружинникам. На коллегии министр, его заместители, генералы и комиссары без всякой снисходительности «старших» к «младшим» вместе с представителями общественности, дружинниками думали о наилучшем взаимодействии в общем деле. Еще бы! Семь миллионов «часовых порядка»! И среди них такие замечательные коллективы, как Измайловская народная дружина, или, официально, оперативный отряд народных дружин Первомайского района столицы.

Очевидно, многие помнят время первых успехов народных дружинников, широкое движение, охватившее все города и села, когда вошла в некоторые горячие головы мысль начать постепенное сокращение милиции. Даже практические шаги были предприняты, в чем скоро пришлось раскаиваться. Раскаяние толкнуло на другую крайность — кое-кто посчитал дружины праздной затеей.

Измайловская дружина всей своей деятельностью являет укор тем и другим. И ответ — что же такое дружина, что она может и каковы ее перспективы. Никогда дружинники этого отряда не ставили себе целью подменить милицию, хотя, по слухам, вызвали даже некоторую ревность руководителей отделений. Но всем ясно, что без дружины общественный порядок в районе был бы значительно хуже. Совершенно ясно также, что этот очень хороший и боевой отряд не может сегодня заменить милицейскую службу. Однако он организован столь четко и хорошо, так умело и активно действует, такой авторитет завоевал среди населения и правонарушителей, что сама мысль о полной передаче охраны общественного порядка в руки трудящихся, пусть и в далекой перспективе, отнюдь не кажется нереальной.

История 13, где мои друг наконец-то становится детективом

Наверное, вы уже заметили, что я не принимаю всерьез детективных увлечений своего друга. Более того, испытываю некоторое удовлетворение от того, что правосудие и розыск избавлено от его активного участия.

Как же плохо, однако, мы знаем даже близких нам людей! И мне до сих пор стыдно, что в самый, быть может, счастливый момент жизни моего друга я чуть не высмеял его, человека, которого искренне люблю и с которым знаком уже больше четверти века.

А было все так. Мой друг является завсегдатаем одного юридического журнала. Иногда ему поручают расследовать какую-нибудь жалобу, проверить факт, встретиться с автором письма. По большей части это довольно-таки скучные и неприятные поручения: соседские дрязги, жалобы на ЖЭК, торговые конфликты. Мой добросовестный и бескорыстный друг самым тщательнейшим образом проверяет любое письмо, от которого отмахнулся бы порядочный журналист. И не было случая, чтобы Порфирий Зетов подвел редакцию. Тем не менее его всегда держали в черном теле.

И вот как-то он разговорился в редакции с отцом человека, которого обвинили в тягчайшем преступлении — в умышленном убийстве. По этому делу давно состоялся приговор, его проверили и утвердили все судебные инстанции. Представляю, с каким просительным видом пришел к редактору мой Порфирий. Какое подобострастие было написано на челе его! Он потом сам мне говорил, что никогда не надеялся на командировку. Но неожиданно редактор не стал возражать:

— Оформляйте командировку.

Вот тогда-то я произнес слова, которых стыжусь до сих пор. А ведь и сказал-то я всего-навсего:

— Но ведь это же серьезное дело.

Если бы он хоть возразил! Обругал бы меня! Нет. Повернулся и вышел. Впрочем, я вскоре забыл о своей фразе, ибо был уверен, что он вернется ни с чем и станет говорить что-нибудь о чести мундира, об упущенном времени, о том, что тут бы не справился и сам великий Холмс, и в том же духе. Единственное, что меня беспокоило, это то, что приговор по делу действительно содержал много натяжек, обвинение было весьма шатким, и я посетовал на легкомыслие редактора, доверившего столь серьезный случай моему бедному другу.

И что же вы думаете? Я был повергнут и растоптан. Меня утешало лишь одно: мой друг, вернувшийся из командировки, совершенно забыл о моей бестактности. Он был упоен ролью детектива, которую ему наконец-то удалось сыграть не в своем богатом воображении, а на самом деле. Это было его звездное мгновение. Что-либо понять из его рассказа в первый день было невозможно. Но постепенно картина прояснилась, и я вынужден был изменить мнение о способностях моего друга…

Должен заметить, что Порфирий поехал в командировку не один. Письмо было, как я уже сказал, весьма серьезным, и редакция попросила опытного юриста проверить обстоятельства дела. Моего же друга послали с ним вместе в поощрение за безотказное сотрудничество.

Нельзя же оставить без поощрения энтузиазм. Так что считайте все изложенное и заслугой моего бедного друга.

4 октября в 20 часов 30 минут Владимир Гараев и его приятель Виктор Сокур пришли в ресторан поужинать. Собственно, такую утилитарную цель преследовал лишь Виктор. Владимира же с некоторых пор очаровали синие глаза девушки из ресторана, и он не столько был занят едой, сколько созерцанием своего божества, живо снующего между столиками.

Время тянулось отчаянно медленно. Виктор давно ушел, и Владимир, стараясь не слушать джаз, уныло тянул пиво. В помещении было шумно и душно. Владимир повесил пиджак на спинку стула и вышел покурить. Потом вернулся. Выпить бы, но… Неля могла обидеться: сегодня он впервые решился проводить ее.

Около одиннадцати Владимир рассчитался и решил подождать на улице. Минут пять он стоял на площадке перед входом в ресторан. Курил. Неля все не выходила. Молодой человек достал новую сигарету. И тут…

Таковы были документы, которые мой друг Порфирий Зетов читал в уголовном деле. Кроме последнего письма. Оно появилось после приговора и поэтому документом не считалось.

Но оно тем не менее существовало! Как отнестись к нему? Что это: крик души, взывающей к справедливости, или ловкий ход, рассчитанный на то, чтобы уйти от наказания? Вопросы эти требовали разрешения. Но как ответить на них?

После описанных событий прошло много времени. Все инстанции утвердили приговор, прокуроры, к которым обращался адвокат, дали свои заключения — оснований для пересмотра судебного решения нет. И в самом деле, если Гараева следователь принудил оговорить себя, то почему он молчал на суде? Взять на себя вину за убийство?! Выслушать приговор и ничего не сказать?! Нет, это было, по меньшей мере, не логично.

Письмо же отцу из тюрьмы было вполне объяснимо: утопающий хватается за соломинку; чем в конце концов черт не шутит — авось клюнет. Так восприняли его запоздалые жалобы все, кто их изучал.

Порфирий Зетов решил встретиться с участниками процесса: прежде всего с судьей. Но еще раньше посмотреть само дело. И вот что обратило на себя внимание. Гараева обвинили, а кто видел факт убийства? Как Гараев нанес удар Хомякову, никто не видел. И как упал Хомяков, не видели. И вообще Гараева с Хомяковым никто вместе не видел. Ни милиционер, ни официантка. Видели одно — Гараев склонился над лежащим на земле человеком. Было бесспорно установлено, что человек убит ударом ножа. Но принадлежал ли этот удар Гараеву?

Еще римские юристы исповедовали принцип: «Когда ты видишь человека, держащего в руке нож, вонзенный в грудь убитого, не говори еще, что это убийца. Может быть, он подошел вынуть нож из груди поверженного». Собственно, в первых показаниях Гараев это и утверждал — он вынул нож, а не вонзил его. Прямых улик, опровергавших это показание, не было. Теперь Гараев изменил показание — но прямых улик, его подтверждающих, все равно нет. Значит, вескими и безупречными должны быть улики косвенные. Значит, каждая должна быть обоснована так, чтобы, как говорится, комар носа не подточил.

Эти улики, их обоснования и стал искать в деле мой друг. Однако вместо них наткнулся на обстоятельства, мягко говоря, странные.

В деле есть лист под цифрой 61-а. Все с цифрами, а этот еще букву имеет. Почему? Да и лист важный — акт о приобщении ножа к вещественным доказательствам. А в этом листе, написанном одним почерком, есть еще и приписка совсем другой рукой: после слова «нож» в конце протокола следуют слова — «с коричневой рукояткой».

Почему протокол приобщения к делу орудия убийства вложен в папку уже потом? Что обозначает эта приписка другим почерком? Кто ее делал? И, наконец, главное — с чем мы имеем дело: с канцелярскими небрежностями (забыли подшить лист в протокол, забыли указать цвет ножа) или с более серьезным — с восполнением задним числом недостающих подробностей. Все эти вопросы мог бы разъяснить лишь человек, хорошо знающий дело. Да и не только относящиеся к листу за номером 61-а. Порфирию казалось, что признания Гараева все же довольно слабо обоснованы.

Прежде всего он разыскал председательствующего на том процессе Степана Лаврентьевича Вермишева (к тому времени уже кончился срок его полномочий, и он работал в другом месте), и они засели за протоколы предварительного следствия и судебного. Они договорились пройтись по всему делу от начала до конца, а потом честно подсчитать все доводы: «pro» и «contra».

Первый факт, который важно было установить, — это место происшествия, точное место, где был убит Хомяков. Официантка Елена Равич видела труп в 40 метрах от гостиницы, оттуда его взяла «Скорая помощь». Гараев говорит, что подрались они перед входом в ресторан.

— Как же тогда Хомяков очутился у магазина «Кулинария»? Он ведь не мог туда дойти сам, ибо был мертв? — спрашивал Зетов.

— Вы невнимательно прочли показания. Вот: «Гражданин схватил меня за руку и потащил вниз со ступеней в сторону магазина «Кулинария», и там между нами завязалась драка».

— А милиционер Золотько показывает, что Хомяков лежал в пяти метрах от ресторана…

— А швейцар и официантка — что в сорока. Да и «Скорая помощь» его взяла оттуда.

— Вот, вот! Так установило следствие или нет, где же, наконец, был убит Хомяков? Это важно вообще. В нашем случае это один из решающих моментов. Покажите мне схему, на которой указано, кто где стоял, кто откуда шел. Наконец, протокол осмотра места происшествия покажите.

— В деле нет… Это, конечно, упущение.

— Вы ставили следственный эксперимент? Во время предварительного следствия он ставился?

— Нет-нет… Тоже упущение. Но меняет ли это суть дела?

Меняет ли суть дела… Стоит вслушаться в этот «вопрос-ответ». Вникнуть. Вдуматься. Любой детективный сюжет строится на пренебрежении как раз самыми незначительными мелочами: либо преступник не учтет мелочь, либо сыщик не пройдет мимо той же самой мелочи. И чем меньше мелочь, тем интереснее рассказ, кино или телефильм. Закон жанра.

Но и закономерность правосудия!

Реальное уголовное дело внешне выглядит куда проще «Баскервильской собаки» Конан Дойля или «Восточного экспресса» Агаты Кристи, и даже пресловутый майор Пронин расследовал куда более запутанные преступления. Но ведь и сложнее всегда реальное уголовное дело. Да, сложнее! И потому, что действуют не вымышленные герои, а люди из плоти и крови. И потому в реальном деле столько факторов — детективных, процессуальных, психологических, социальных, этических, экономических — сколько ни одному сочинителю захватывающих сюжетов и не снилось. Если бы самому талантливому создателю детективного рассказа любой из нас начал бы задавать бесчисленные «почему», уверен, автор бы запутался. Суд должен выяснить все «почему», ибо каждый ответ может пустить под откос, кажется, безупречно подогнанную версию. И начисто переменить суть дела.

Меняет ли, например, «суть дела» цвет рукоятки ножа, которым был убит Хомяков? Если задать такой вопрос в отрыве от контекста, то следует ожидать отрицательного ответа: нет, конечно. Не зависит же исход операции от содержания монограммы на скальпеле или качество лабораторного опыта — от конфигурации электрического штепселя. В юриспруденции все от всего зависит. И нет в процессуальном кодексе величин, коими можно пренебречь…

— Так вот, о цвете ножа, — диалог моего друга с бывшим судьей продолжается. — Лист № 61-а — это протокол о приобщении к делу орудия убийства. И там приписано другим почерком, что рукоятка ножа коричневая. И милиционер подобрал коричневый перочинный ножик. И Гараев показал, что у него был нож с коричневой рукояткой…

— Да, да, припоминаю. Там какое-то недоразумение с этим ножом было. Нуте-ка, дайте мне этот том. Верно, лист № 61-а подозрительно выглядит. Но ведь Гараев опознал нож! Тот самый, на котором были отпечатки его пальцев.

— Отпечатки. А вспомните римских юристов. «Может быть, он вынимал нож из груди поверженного?». Но дело даже не в этом. Вы не обратили внимания, что Гараев на первом допросе говорил о ноже с зеленой рукояткой? Вот, читайте… Это существенно. Он же говорил тогда… Ну, что ли, непринужденно, не зная, какой нож фигурирует в материалах дела. Просто сообщал, что у него имелся перочинный нож с зеленой рукояткой.

— А почему вы думаете, что его вторые показатели ложны. Почему не допускаете, что они в самом деле чистосердечны? Разве так не бывает? Сначала хотел все скрыть — говорил о зеленом, вымышленном ноже; стал признаваться, сказал об истинном — с коричневой ручкой.

— Гараев, естественно, зеленую ручку мог выдумать. Если бы… у него не видели ножа с зеленой ручкой!

— Кто?

— Дайте-ка мне том… Вот это показание прочтите.

— У него, что же, два ножа было? — продолжал Порфирий «допрос». — Но он о втором не говорил, ни когда отрицал все, ни когда признаваться стал во всем. Кстати, Семенову допрашивали, но о ноже в протоколе ничего нет. Верно, — примерно через месяц Семеновой предъявили нож, и она сказала: «По форме, размеру и кажется (!) по цвету он напоминает тот, что был в пиджаке Гараева, но точно я не запомнила». Но ведь это через месяц! И когда уже Гараев «опознал» нож.

— Да, противоречия в материалах предварительного следствия есть, — говорит Вермишев.

— Простите, но не для того ли существует следствие судебное, чтобы все противоречия устранить?

— Разумеется, разумеется…

— Тогда как же объяснить первые показания Гараева, показания Ариновой? Как объяснить приписку «нож с коричневой рукояткой», сделанной совсем другим почерком? И не только о цвете ножа речь. Гараев, описывая свой нож, не упоминал кольца для цепочки — а у вещественного доказательства оно есть. Можно было бы допросить соседей по общежитию — они же видели у него нож в обиходе…

— Можно бы…

— Гараев показывал сначала, что нож подарил ему дядя Самсон. Вы допросили этого дядю?

— Нет.

— Изменив показания, «признавшись», он сказал, что купил нож в магазине на рынке за два дня до происшествия, поэтому в общежитии нож могли не видеть. Продавали такие ножи в магазине?

— Это неизвестно…

— Но следствию-то должно было стать известно! Месяц — не велик срок, можно бы все точно проверить. Почему же не проверено? Дальше. Через день после происшествия Гараев вместе со своим приятелем Сокуром и двумя продавщицами из магазина, фамилии коих известны, выпивали в общежитии. И девушки резали колбасу ножом Гараева. Ножом с зеленой ручкой! Значит, и до убийства, и после у Гараева видели один и тот же зеленый нож. Убит Хомяков коричневым. Не наводит на размышления?

— Все так, но почему же он на суде не стал отрицать свою вину, если даже следователь его сломил? Где же логика.

— Мы к этому вернемся. А сейчас я бы хотел вот о чем спросить. Не казалось ли суду, что поведение Гараева, логика его поведения не свойственны поведению преступника?

— Что ж в его поведении не логично?

— Допустим, Гараев убивает человека. Внезапно. Логично, если он поспешит скрыться. Логично, если, ужаснувшись, тут же все расскажет. А что Гараев? Бежит за милиционером. Просит вызвать «скорую». Помогает погрузить убитого в машину. Идет в общежитие и спокойно рассказывает о том, что стал свидетелем трагедии. На другой день Гараева видят в том же ресторане, и ведет он себя спокойно, рассказывает девушкам о вчерашнем…

— Думаете, не логично? — переспрашивает Вермишев. — Попытаюсь объяснить. В первый момент Гараев действовал в состоянии аффекта, когда все чувства обострены. Он бежит за милиционером, помогает погрузить труп, в общежитии «спокойно» все рассказывает, потому что вся нервная система подчинена одному приказу — «держись, ты не должен себя выдать». И у него хватает силы воли держать себя. И на первые допросы воли хватает. А потом все чаще его посещает мысль: «Нет, от ответа все равно не уйти, а ведь убил я, рано или поздно я сознаюсь, потому что я убил, а не кто другой, и все улики против меня». И он решается…

Они долго спорили, перебивая друг друга, вспоминая классические судебные истории и дела из современной практики. Передать весь этот разговор сложно. Объяснить загадку поведения Гараева, если допустить, что он не виноват, мой друг не смог. Чего-то последнего, какого-то пустяка ему не хватало. Ход его мыслей был таков.

Почему, собственно, невиновный человек берет на себя чужую вину? Вариантов тут много. Бывает, что матерый рецидивист, на душе которого много старых грехов, спешит «признаться» в небольшом преступлении, взять все на себя, чтобы побыстрей закончилось следствие и никто не копал его прошлого. Иногда действует «чувство солидарности» — «мне все одно сидеть, так я товарища выручу». Или — подростка уговаривают взять на себя вину взрослого, ибо наказание ему всегда меньше. Всякое бывает! Но для данного случая вряд ли подберешь «добровольный» вариант.

Выходит, вынудили признание? Нет, в том обывательском представлении когда полагают, будто следователь стучит по столу кулаком, не дает ни пить, ни есть, ни спать, применяет другие, как говорят, недозволенные, а я бы сказал, преступные методы следствия, — нет, в таком варианте вряд ли действовал следователь.

Однако бывает очень тонкое давление. Вроде бы следователь действует так, как полагается. Мягко, тактично, интеллигентно. И все же подавляет психику человека, растаптывает его, получает в свои руки воск, из которого лепятся не правдивые показания, а нужные «признания»; добывает фальшивые, зато подходящие к данной версии улики.

В случае с Гараевым у следователя было мощное средство психологического воздействия — отпечатки пальцев на орудии убийства. И отсутствие прямых показаний о том, что Гараев не убивал (никто не видел, что Гараев убивал, но никто не видел, что он не убивал, а над трупом Хомякова его видели). И вот в течение месяца Гараеву вежливо, мягко, но настойчиво говорят: «Запираться бесполезно, даже если не вы убили. Все против вас, никакой суд вам не поверит, он будет верить фактам, а факты — против вас». — «Но это не мой нож», — твердит Гараев. «А как вы это докажете? Того, с зеленой ручкой нет, его не нашли в общежитии. Почему же нельзя допустить, что тот, дяди Самсона нож, который все видели, вы потеряли, купили новый и им… Докажите, что это не так». Откуда знать Гараеву, что он не должен ничего доказывать. Откуда знать о показаниях Ариновой и тех девушек, с которыми он выпивал через день после трагедии. Это все ему неизвестно. Зато он все отчетливее сознает, что перед ним пропасть. И нет выхода. И неоткуда ждать помощи. Помощь идет лишь с одной стороны — от следователя. Надо только «признаться», и этот вежливый, тактичный человек станет союзником и будет просить суд о снисхождении.

Откуда все это понять и как распутать этот сложный криминально-психологический клубок ошеломленному страшной бедой человеку? Понять и распутать все это дело должен суд.

— Но на суде-то, на суде, — в который уж раз говорит бывший судья, — Гараев и тени сомнения не бросил на свои показания. Как это объяснить?

— Не знаю. Не могу. Это звено в цепи событий для меня столь же загадочно. Но загадки — не улика.

— Пожалуй, что так.

— Что же нам делать?

К счастью, Степан Лаврентьевич нашел в себе силы и сказал:

— Я не уверен, что Гараев не виноват. Но что в деле есть сомнительные места — это факт. И главное — лист № 61-а. А делать, вы спрашиваете, что? Исправлять.

Исправлять бывает куда труднее, чем допустить ошибку. Ведь это значит расписаться в том, что по твоей вине невинный был осужден. А если упорствовать в ошибке? Но тогда на совесть ляжет куда более тяжкий груз — годы, которые Гараеву предстоит отбывать. Причем отбывал он годы, когда ты был уверен, что вынес справедливый приговор. Будет же отбывать, когда ты не уверен в этом. И каждый день, прожитый полузабытым человеком в колонии, будет стучать в твое сердце. Вряд ли человек, у которого не атрофированы чувства, способен выдержать такое.

Дальше события развивались так. В деле имелись показания соседа Гараева по общежитию Чиркова о том, что он видел трех пьяных около магазина «Кулинария» и что один из них говорил с акцентом. И показания швейцара — он слышал, как по телефону вызывали «скорую помощь» и тоже слышал акцент? Тогда версия о причастности этих двоих к убийству Хомякова и не проверялась. Теперь же она принесла свои плоды.

Оказалось возможным установить приятелей Хомякова, с которыми он в тот вечер ужинал в ресторане. И доказать принадлежность ножа с коричневой ручкой одному из них. И те двое вынуждены были сознаться. Один из них нанес удар приятелю в драке, которая вызвана была главным образом винными парами. Удар этот отрезвил обоих. Они было бросились бежать. Потом метнулись обратно и увидели над Хомяковым неизвестного. Они пошли вызывать «скорую» еще не осознавая, что могут уйти от ответственности, ибо решили признаться. Но проходили дни, их никто не тревожил. И они успокоились, если вообще можно при таких обстоятельствах найти успокоение. А впрочем, очевидно, можно — не пришли же они с повинной! В то же время, когда их вызвали на допрос много времени спустя, они не запирались…

Так закончилось дело, в котором был сомнительный лист под номером 61-а… Оно было доведено до конца, то есть Гараева полностью оправдали. И основная заслуга тут принадлежит московскому адвокату А. П. Семенову, который не один год боролся и спас человека.

История 14 и последняя, о том, как мой друг утратил иллюзии

Да, это была трагедия. Трагедия Великого Детектива. Ибо как иначе назвать крушение целой концепции, больше того — мировоззрения. Нет, еще больше — рухнуло хобби моего бедного друга.

Я захотел сделать сюрприз моему другу. Через своего знакомого в Московском уголовном розыске я устроил посещение музея криминалистики. Это служебный музей, тем не менее здесь побывали финансисты и актеры, писатели и врачи, иностранные дипломаты и работники Госплана.

Мой друг, конечно, слышал об этой святая святых, но проникнуть ему туда никак не удавалось. До работников сантехнических служб очередь не дошла. Так что пришлось мне пустить в ход связи, как выражались в старину. Порфирий Платонович вернулся из музея, до отказа набитый идеями.

— Ну-с, что видел, высмотрел? — спросил я его, как героя басни Крылова, побывавшего в кунсткамере.

— О-о, и рассказать нет сил, — ответил мой друг и начал рассказывать…

Это был восторженный рассказ о хитроумных злоумышленниках, о таинственных преступлениях, об искусных криминалистах. Сам того не замечая, мой друг говорил и о таких вещах, которые привели его вскоре к трагическому решению.

Но сначала я предлагаю послушать, что же увидел и высмотрел он в этом уникальном музее…

Встречи, которые произошли в этом музее, не доставляют особой приятности. Хотя, конечно, любопытно. Вот Ройфман и его компания, создавшие подпольный трикотажный цех — об этом в свое время писали газеты. Вот недоброй памяти Ионесян. Вот мошенница… квартирный вор… Теперь гнусное преступление всего лишь музейный экспонат. У змеи уже вырвано жало, она безвредна для людей. И, возможно, не было бы ей места на музейных стендах, если бы не был поучительным сам акт вырывания жала. А именно этой цели и служит музей криминалистики Управления внутренних дел Мосгорисполкома.

Гидом по музею был заместитель начальника научно-технического отдела УВД Виктор Мефодьевич Радьков, опытный криминалист. Он участвовал в раскрытии многих преступлений. Для него музей — рабочая лаборатория. Для Порфирия, хоть он и считал себя не чуждым криминалистике, все тут было необыкновенно. И не только драматизм минувших событий поражал. Может быть, в большей степени то, что талантливые люди, порой прямо-таки самородки погубили свои жизни, связав их с преступным миром.

Как это ни печально, но от этого факта никуда не денешься. И поэтому-то одна из основных линий в работе органов внутренних дел — профилактика преступности — предстает в своем гуманнейшем смысле. Цель профилактики, разумеется, спасти не специалиста в какой-то области, — человека спасти. Но сколько же поистине «искр божьих» потухло, сколько рук золотых пропало!

На одном из стендов лежат фальшивые деньги — пятерки, десятки, четвертные билеты. Неопытный глаз никогда не отличил бы их от настоящих. Тут же представлена вся технология их изготовления: клише, краски, трафареты, бумага, пуансоны для подделки водяных знаков. Рядом поистине уникальный станок для изготовления клише. Сложная система колесиков и рычажков приводит в действие иглу, которая наносит царапины на металл. Специалисты были поражены совершенством машины.

А рядом россыпь золотых царской чеканки. Сделано весьма искусно, да только Николай II смотрит в другую сторону — на том и попались.

— Выходит, случайно? — спросил мой друг.

— А что такое случай? — задает ответный вопрос Виктор Мефодьевич. — Нынешней зимой было совершено ограбление магазина. Машина въехала во двор, развернулась, на нее погрузили похищенное и уехали. На месте происшествия никаких следов. Воры были опытны и исключительно осторожны. Предусмотрели, кажется, все. Только разве предусмотришь такой казус: разворачиваясь, машина уперлась в сугроб и на снегу отпечатался номер. Преступники разгрузиться не успели, когда их взяли. В общем-то номер отпечатался случайно…

Да, всякий след преступник оставляет случайно. Он ведь опытен, он специально продумывает, как замести следы и, заметая их… оставляет след. Случайно! Только криминалисты обнаруживают их совсем не случайно.

Место происшествия для опытного детектива — это всегда содержательная книга. Надо лишь уметь ее читать, как читал тайгу Дерсу Узала. У человека, независимо от его воли и сознания, вырабатываются определенные привычки: почерк, повадка, манера держаться, курить, есть, разговаривать. И все это — следы. Вот целая коллекция окурков, смятых сигаретных пачек, обгорелых спичек — когда-то эти экспонаты служили вещественными доказательствами, изобличали опасных преступников.

В органах внутренних дел работают сейчас и химики, и биологи, и математики, и психологи, и художники. Точный научный анализ берет верх над самой дьявольской изощренностью. У гражданина угнали «Волгу». На двигателе, шасси, кузове, на всех ее частях уничтожили старые номера и выбили новые. Сделано все чисто. Старой машины нет. Даже если она попадет в руки экспертов, что с этого? Подозрение — не улика. Таков расчет преступника. Но когда выбивают номера, происходит уплотнение металла, они… как бы отпечатываются в самой структуре его. На заводском штампе — одно уплотнение, в мастерской вора — другое. Глаз не отличит, химический анализ, безусловно, изобличит вора.

Почерковедческая, химическая, баллистическая, биологическая и еще масса экспертиз помогают прочесть любой след. Но представьте себе ситуацию, когда этого следа действительно нет. Преступник хотел проникнуть в квартиру высотного дома на Котельнической набережной. По его предположениям, никого в ней быть не должно, но там оказалась старая женщина. Вор ударил ее ножом, а сам бросился бежать. Когда он мчался по лестнице, на мгновение открылась дверь этажом ниже. В доли секунды вор и какой-то молодой человек обменялись взглядами. Преступник затерялся в многолюдном городе. А через два дня за ним пришли. Личность преступника установили методом фоторобота.

Самая богатая фантазия, кажется, не в состоянии вообразить, какие могут быть преступления. Наборы отмычек, ключей, сверл, оружие всех видов… На стенде стоит… пушка. Откуда она-то здесь? Верно, пушка миниатюрная — ее подарили боевому артиллерийскому командиру, как память о былых сражениях. Искусные руки сделали действующую модель. А сын заряжал пушку и разбивал снарядом мощные замки на голубятнях. Или вот удочка… Ей-то что можно сделать? О-о, не так мало! Вы пригласили гостей. Сидите, разговариваете. В одной из комнат сложены на столе сумочки, портфели. Вы сидите в другой комнате, разговариваете, пьете чай или еще что-нибудь. Потом гости собираются домой и… конфуз первостатейный: половины сумочек нет. И никто не мог войти — слышали бы, в форточку тоже не пролезешь. А «рыболов» подсчитывает добычу. Н. Н. Донской совершил таким путем 40 краж.

А вообще-то демонстрации преступной изощренности сопутствует экспозиция поразительной беспечности, отсутствия обыкновенного житейского здравого смысла. Многие экспонаты прямо-таки иллюстрируют старую истину насчет того, что простота хуже воровства. Жертвы будто сами лезут в расставленные им силки.

Со стенда сквозь дымчатые очки смотрит на вас импозантный мужчина. У него, между прочим, приговоров на 136 лет отсидки. Это Борис Венгровер, «культурный вор», как его называли. Этот ничего особенного не выдумывал, особенно не изощрялся. Привлекательная внешность и определенная эрудиция, приправленная изрядной долей нахальства, делали свое дело. Увы, экспонаты констатируют тот печальный факт, что жертвами проходимца становились представительницы лучшей половины человечества. Легкое приятное знакомство, имитация любви и… квартира обчищена.

Напротив, некто Денискина не обладала ни внешностью, ни манерами, ни эрудицией. Тем не менее, выдавая себя за инженера, она совершала десятки махинаций, обманывая доверчивых простаков. Жила под разными фамилиями. Но как доставать документы? В последний раз решила инсценировать ограбление. Села в такси, а потом, когда расплатилась, закричала, что шофер ее ограбил. В милиции заявила, что у нее взяты деньги и документы. Сообщила свои анкетные данные. Составили протокол. Дали подписать дипломированному специалисту. И Денискина начертала (я вижу на стенде увеличенный, как под лупой, текст): «Пратакол мине прачитан».

— Странно, — пожал плечами инспектор, — неужто Денискина такой «узкий» специалист, что грамоты не знает?

Установить личность мошенницы не составило особого труда. А ведь скольких действительных инженеров обвела она вокруг пальца! Впрочем, примитивность еще не обозначает легкости разоблачения преступника. Некто Рябова совершила 60 преступлений: устраивалась работать кассиршей, получала в банке деньги и давала тягу. Жила под разными личинами. Вот один из подделанных ею паспортов. Он был выдан Прохоровой. Рябова сделала искусную подделку — изменила лишь несколько букв. Было: «Прохорова». К букве О добавила палочку, приписала в конце Н и получилось: «Прохдрован». Сравните — всего несколько штрихов и совсем другая фамилия.

Ротозейство и доверчивость бывают субъективно чистыми, так сказать, непорочными — та самая доброта, которая хуже воровства. Увы, нередко потерпевший оказывается если и не преступником, то и не совсем добросовестным гражданином. Сколько преступлений совершается под девизом: «вор у вора дубинку украл».

В коридоре перед входом в музей висит цветная фотография, названная шутником «натюрморт с золотом». На ней изображены кувшины, из которых текут золотые монеты. Это был клад. Его нашел случайно гражданин из Калужской области. Решил сделать бизнес: вынес монеты на «черный рынок». Конечно, попался. И только на следствии узнал, что сдай он свое сокровище государству, получил бы тысяч тридцать вознаграждения, да еще бы в газете, глядишь, напечатали не под рубрикой «Из зала суда».

Увы, липнут к сомнительным материальным благам иные наши сограждане. В музее стоит «стол мошенника». Обыкновенный стол с выдвижным ящиком. Его изготовили трое «фармазонщиков». Они приезжали в город, снимали комнату и искали того, кто хочет выгодно сбыть драгоценности. Следовала встреча заинтересованных сторон. Договаривались о цене. После того один мошенник отправлялся «за деньгами», второй сгребал на глазах у клиента драгоценности в выдвижной ящик, поворачивал ключ. Клиент сидит перед закрытым ящиком, где лежат его драгоценности. Но их уже там нет. Одна из боковых стенок выдвижного ящика болтается на петлях. Закрывая ящик спереди, фармазонщик сбоку под скатеркой запускает руку в этот самый ящик — и бриллианты уже у него в кармане. Под благовидным предлогом он выходит «на минутку», а клиент сидит перед пустым ящиком, куда на его глазах положили драгоценности. При известном навыке проделать эту операцию не так трудно. Ну, а в случае чего стопроцентная гарантия, что потерпевший особенно шуметь не будет — у самого рыльце в пушку.

Когда прокурору доложили, что из автоматов газированной воды извлекают трехкопеечные монеты, он не дал санкции на арест подозреваемых — мелочь же! Работники службы БХСС не отступили. По их предположениям, пахло тут не мелочью. Но как уличить воров? На помощь пришла наука: монеты специально обработали и пустили в автоматы. Потом задержали механиков автоматов. Нашли горсть монет.

— Что ж, в кармане мелочь нельзя носить?

— Можно, мы только проверим, откуда эта мелочь.

В ультрафиолетовых лучах монеты выдали себя: никак они не должны были оказаться в карманах механиков. Начали следствие. И «трехкопеечное дело», как оно именуется, обернулось 80 тысячами рублей, похищенных у государства. После разоблачения шайки автоматы в ГУМе, Лужниках стали давать в день больше на 400—500 рублей.

Мы привыкли к тому, что милиция ловит и разоблачает. Но при этом главная ее забота — найти истину, то есть разоблачить виновных, однако же и спасти от подозрения непричастных к преступлению.

На стендах, посвященных профилактике, много, скажем так, обнадеживающих экспонатов.

В холодильнике были обнаружены крупные излишки лососевых рыб. Излишки, это знают работники торговли, более неприятны, чем недостача. Недостачу можно объяснить как-то. Но откуда лишние центнеры? Ясно — подготовка к хищению. И на работников холодильника пала тень. Но эксперты не спешили с выводами, милиция — с санкциями. Анализ показал, что рыба имеет свойство увеличивать вес, будучи в холодильнике — впитывает воду, за месяц на 8 килограммов прибавляется примерно 300 граммов. Подозрения людей были сняты. Последовало представление и был изменен порядок учета…

Мой друг столь долго перечислял экспонаты этого уникального музея, что не хватило бы места их описать. И все они лишний раз свидетельствуют, что преступники живут в мире иллюзий. Каждому из них кажется, что уж он-то сделает все чисто, не оставит визитной карточки. Упорное и извечное заблуждение. Поэтому музей, о котором я рассказал, можно вполне назвать музеем «утраченных иллюзий». Грубо ли работает, тонко ли, неуч или эрудит, в одиночку или группой — он, преступник, будет всегда разоблачен и возмездие наступит неотвратимо.

Это, пожалуй, самое яркое впечатление, которое получил мой друг в музее криминалистики.

Через пару дней Порфирий Зетов зашел ко мне с лицом, о котором говорят: «Лица на нем не было».

Под мышкой он нес связку каких-то книг.

— Все, — сказал мой друг, плюхнув книги на пол, — «финита ля комедия».

— Что случилось? — встревожился я не на шутку. — Уж не грипп ли? (Про себя я подумал нечто худшее, Ибо мой друг не отличался железной психикой.)

— Я здоров, — ответил Порфирий. — Но я уже не я.

(Мои худшие опасения, кажется, подтверждались.)

— Ты сядь, я сейчас чайку согрею. Может, стопочку? — захлопотал я.

— Я здоров, если не считать того, что душа болит. Не беспокойся, я в норме. Просто я ухожу из криминалистики.

Зеркала поблизости не было, поэтому я не могу увидеть ту гамму чувств, которая отразилась на моем собственном лице. Я мог ждать чего угодно, только не этого. Я лихорадочно обдумывал, как бы незаметно позвонить в соответствующий диспансер.

— Да и не уговаривай! Мое решение твердо, принято в здравом уме и бесповоротно. Я понял, что великий Холмс умер. Умер, как, принцип. Его место заступают наука и техника, система методов, коллективный поиск. Нет, нет, не возражай! Я знаю, что ты скажешь. И все-таки сыщик-кустарь, детектив-одиночка умер. Его уже нет. Шерлок Холмс и профилактика преступности. О-о-о! Это взаимно исключено. Шерлок Холмс и вычислительная машина! Мир не знал таких парадоксов. В музее криминалистики я понял, что мы с великим Холмсом — музейные экспонаты, не больше! Что ж, мы уступаем дорогу новому, — и мой друг рассмеялся столь зловеще, что дрогнули бы стальные нервы великого англичанина.

Он повел блуждающим взглядом по мне, по мебели, по стенам, махнул рукой, поднял воротник «болоньи» и вышел…

К счастью, все обошлось. Порфирий с головой ушел в сантехнику и вскоре сделался видным специалистом в своей важной области. Его отмечают грамотами, дают премии и избирают в президиумы совещаний и собраний.

Сослуживцы замечают лишь одну странность: как только в руки ему попадает детективная повесть или газета с судебным отчетом, он отбрасывает ее презрительно, и сослуживцы слышат зловещий смех: хе-хе-хе! — точно, как смеялся Фантомас.

Послесловие. Прощание с синей шинелью

В 1969—1970 годах личный состав органов внутренних дел менял форму одежды. Синяя шинель сдавалась в архив. Журналисты лишались очень звонкой метафоры — «человек в синей шинели». Не напишешь, в самом деле, очерк о милиционере с заглавием «Человек в пальто цвета маренго» — подумают не о том, кто ловит, а о тех, кого ловят. Пройдет совсем немного времени и синюю шинель будут разглядывать с таким же любопытством, как милиционера в буденовском шлеме и долгополой кавалерийской шинели с поперечными шевронами.

На пресс-конференции министр внутренних дел СССР Николай Анисимович Щелоков так вдохновенно говорил о новой, по всей вероятности, выстраданной им форме, что казалось, будто стихи декламирует. Но при этом многозначительно заметил:

— Форма новая, однако включает в себя традиционный элемент.

И я подумал тогда: нет, переобмундирование личного состава нашей милиции акт меньше всего интендантский.

Как ни говорите, а человек в синей форме на протяжении тридцати лет шел к нам на помощь в самую трудную минуту, охранял наш покой, принимал на себя удар ножа или кастета, предназначенный кому-то из нас.

Эффект присутствия милиционера в жизни каждого довольно трудно выразить — разве что какими-нибудь хитроумными уравнениями со многими неизвестными. Наши с ним отношения напоминают отношения с собственным сердцем или, если это сравнение покажется «слишком», с любым другим органом, с тем же зубом. Не чувствуем, где оно (или он) — значит, все в порядке. А вот как начинаем чувствовать — беда! Мы делимся радостью с кем угодно, но только не с милицией. Когда приходит беда, часто набираем 02.

Нет, я не хочу никого упрекнуть. Да и милиция отлично понимает наш стихийный эгоизм. Она, милиция, снисходительна даже к той тете, которая обещает «сдать» шалуна-сына «дяде-милиционеру», и вполне философски не пытается ответить на несходящий с наших уст упрек — вопрос «куда смотрит милиция». Она знает и делает свое дело и смотрит в общем-то куда ей положено. Пропуская мимо ушей глупую шутку матери, она заслонила невидимым, но прочным щитом ее малыша. Щитом, надежность которого олицетворяется ни в какой-нибудь хитроумной технике, столь богато рожденной XX веком, но целиком и полностью в личности милиционера. Ее не заменит ничто.

Человека в синей шинели мы поминали добрым словом больше по табельным дням и в официальном порядке. В обиходе — чаще ругали. За дело и без дела. Со знанием дела и просто так, потому что кого-то же ругать надо за все неполадки и непорядки, а милиционер — вот он, рядом и весьма заметен, а ему, коль никто ничего не нарушает, положено быть бесстрастный, хотя оскорбление его мундира закон карает чрезвычайно строго.

Наверное, какая-то часть упреков и попреков была направлена в адрес старшего сержанта Кировского районного отдела бакинской милиции Мамеда Рамазанова. Если не в его личный адрес, то в коллективный — «куда смотрит милиция». Но когда в отделении раздался звонок и взволнованный голос сообщил, что одуревший от водки субъект стрелял только что в соседа и что жизнь жены и ребенка этого субъекта под угрозой, Мамед со своим товарищем Гасаном Алиевым бросился на сигнал бедствия. Он успел. Успел подставить свою грудь под заряд дроби, чтобы, погибнув, спасти ребенка.

Он любил жизнь, Мамед Рамазанов. И у него осталась жена. И сын Абдулла, которому было 15 лет.

Он носил еще синюю шинель, Мамед Рамазанов.

Рамазанов Абдулла, зачисленный в ряды бакинской милиции, наденет элегантное пальто цвета маренго. Но девиз «умри, а выполни приказ» станет, уверен, его девизом.

И все-таки это новая форма.

В здании Министерства внутренних дел Азербайджана сразу, как войдете, вы увидите бросающуюся в глаза доску, разделенную на три графы. Первую графу можно назвать так: «Не забудь поздравить» — здесь значится фамилия сотрудника министерства, которому сегодня исполнилось столько-то лет. Вторая графа: «Не забудь порадоваться за товарища» — в ней сообщается, кого наградили в этот день или как-то отметили. Третья: «Не забудь навестить» — это сообщение о тех, кто болен.

Вы можете сказать — «мелочь». Мне кажется, небольшой элемент того всеобщего похода за высокую культуру в работе, которым охвачен весь личный состав органов внутренних дел и который напрямую связан с новой формой.

Давайте честно: нам с вами, токарям, журналистам, комбайнерам, математикам, продавцам, администраторам гостиниц и то не легко всегда быть выдержанными, вежливыми друг с другом, уступчивыми и неизменно доброжелательными. А милиционеру? Наденьте-ка его мундир, хоть синий, хоть цвета маренго. Встаньте-ка на пост! Или по участку пойдите. Или еще лучше — подежурьте в отделении в часы «пик». Вы, конечно, догадываетесь, что вам придется вращаться не в лучшем обществе. И выслушивать не самые изящные обороты богатой русской речи. «Какая тут, к черту, культура», — скажете вы.

Милиция сегодня говорит: да, именно здесь тоже должна быть культура. Во всем она должна быть в наших рядах, в каждой клеточке системы, в каждой поре милицейского братства. И без всяких скидок на условия.

Ректор Пермского политехнического института пожаловался, что в Нефтекамске (Башкирская АССР) милиционеры без достаточного повода задержали двух студентов, вели себя при этом грубо, недостойно. Письмо проверили. Факт подтвердился. Вина милиционеров не так уж казалась велика: называли на «ты», повышали без причины голос. Раньше на подобные случаи просто не обращали внимания, считая, что в милиции так и должно быть, что иначе нельзя, потому что отделение не светский салон и т. д. и т. п. А милиционеров из Нефтекамска ждало серьезное наказание.

Конечно, культура в работе, которую связывают руководители министерства, в частности и с введением новой формы, это не только и не столько стиль разговоров с нарушителями общественного порядка. Это неизмеримо большее, значимое и многообразное, где на первый план выступает качество, столь ярко воплощавшееся в фигуре Дзержинского.

Сподвижник и преемник благородного рыцаря революции Р. В. Менжинский в свое время так характеризовал деятельность органов ВЧК и ее руководителя:

Законопослушным! Слово-то какое любопытное в сочетании со словом революционер! Но в этом смысл нашей революции, которая, разрушив, тут же начала созидать. В этом слове мне видится диалектика сложного становления новой небывалой власти, власти, послушной законам, отражающим волю народа, а не стоящей над законами. В этом слове символ жизни такого важного института нашего государства, каким является его милиция.

И опять-таки мысль: законопослушным куда легче быть, когда тебе остается лишь повиноваться закону. А когда он в твоих руках? Когда ты можешь его применить и так и не так? Испытание властью — один из самых сложных и трудных экзаменов, коим подвергается человеческая натура. Милиционер подвергается этому экзамену весь срок своей службы.

Да, слушаться закона, когда закон в твоих руках, не просто. Но милиция наша упорно и целеустремленно делает жизнь «с товарища Дзержинского».

В деятельности нашей советской милиции существенна и розыскная функция — то есть тот чисто профессиональный аспект, в который входит поимка преступника и передача его вместе с собранными уликами в руки правосудия. В самом деле, где-то совершено преступление. ЧП! Тревога! Милиционер, оперативная группа, если надо, более крупное подразделение бросаются по следу. И вот преступник обезврежен, потом уличен и предан суду. Что, собственно, еще ждем мы от милиции? Да, честно говоря, ничего. Смысл ее деятельности состоит в том, чтобы поймать преступника и собрать улики, бесспорно подтверждающие его вину. Если эта задача не выполнена, мы говорим, что милиция не оперативна, следствие недостаточно проницательно. И наши упреки справедливы.

Но приходилось ли вам задумываться над тем, почему недостаточно скор сыщик? Почему на ложный путь свернул следователь? Недобросовестность давайте исключим, потому что она всегда случайна. Слабая квалификация — тоже не правило. Недостаток интуиции? Слишком, пожалуй, расплывчато. А хотелось бы получить более основательный научный ответ.

Не пытайтесь его дать, ибо сами работники органов внутренних дел настоятельно ищут этот ответ. Ответ научно обоснованный, исчерпывающий, конструктивный: в борьбе с преступностью интуиция важна, однако научные методы организации труда также необходимы.

Энтузиаст внедрения научных методов в деятельность нашей сыскной службы говорил мне:

— Сколько в военном деле за последние сто лет произошло революций. Но пушка-то в принципе стреляет так же! Так и у нас. Сам акт поимки преступника мало изменился. Но все, что вокруг этого, требует перемен.

Если всерьез говорить о профилактике преступлений, о научной постановке этого дела, необходимо и мозгами раскинуть научно: изучить, в каких местах, в какое время, каким образом совершаются деяния, которым мы потом ужасаемся. Чтобы успешно бороться с отрицательными явлениями, надо их знать, надо их предвидеть.

Сколько происшествий больших и малых, трагических и обыденных случается во дворах, на улицах, на предприятиях, в квартирах. Поток информации огромен. И милиция должна его переваривать быстро и полно — не только принимать немедленные меры, но и анализировать сущность, сделать выводы на будущее. Этим занимаются в системе органов внутренних дел настойчиво и планомерно.

Поначалу все это казалось не совсем привычным. Руководители нового дела отступили от традиции. Они занялись не столько криминалистикой, сколько организацией. В министерстве появились люди, которые ни разу не участвовали в поимке бандита, зато знали теорию информации, вычислительные машины, методы анализа.

Когда «штаб», роль которого взяло на себя организационно-инспекторское управление, познакомился, как поставлен учет нарушений в одной из областей, выяснилось: каждый райотдел имеет свою картотеку правонарушителей — общую, кличек преступников, людей, попавших в вытрезвитель, и т. д. и т. д. Картотек много. Но вот задержали хулигана. Кто он? Час проходит, два, три, пять — ответа нет. Ищут по разным картотекам самым примитивным способом. Штаб ставит задачу — несколько минут, и личность правонарушителя должна быть установлена. Да, для этого и надо упорядочить систему первичной информации, расчистить каналы ее движения вверх и вниз, поставить все на научную основу, начать применять ЭВМ для обработки информации.

Конечно, никто и не предполагал дедуктивный метод или иные романтические способы поимки преступника сдавать в архив. Наука, трезвый расчет, глубокий анализ никогда не мешают ни порыву, ни творчеству, ни риску. Скорее наоборот — помогают, расчищают для них поле деятельности.

— Насколько оптимально используем мы свои силы и средства? — вот какой вопрос задала наука.

Проанализировали состояние преступности в Казахстане, где бурно растут города и рабочие поселки и высока степень миграции населения. В некоторых пунктах преступность оказалась выше средней по республике. Проверили силы, противоборствующие ей, — во всех этих пунктах сил и средств у милиции меньше, чем там, где обстановка благополучна.

Штаб любого соединения, готовясь к сражению, прежде всего перегруппировывает войска, создает резервы, усиливает главные направления и т. д. Без этого провести операцию нельзя. Значит, и органы внутренних дел должны действовать по четкому, заранее продуманному плану. Ведь борьба с преступностью — это не только единичный акт поимки конкретного преступника, но целый комплекс мероприятий, усилий, прогнозов, связей.

Население, города, хозяйство — все это растет в нашей стране бурно: за 20 лет — 500 новых городов и 1500 рабочих поселков, не шутка! Все хозяйство наше развивается по плану. Значит, надо строить и профилактическую работу, учитывая и освоение новых земель, и появление новых промышленных комплексов.

От многого привычного трудно отказаться, многое новое кажется надуманным. Но без этого нельзя. И, сменив форму, наша милиция меняет многие методы, представления, каноны. Новое, как говорят, властно вторгается в жизнь. Смысл его заключается в том, чтобы информация обо всем, что связано с правонарушением, поступала максимально быстро, чтобы были налажены координация действий всех служб и контроль за их деятельностью.

Ну, а если проще — чтобы моя милиция еще лучше меня берегла.