Антони Адверс, том 2

Глава XXIV. Стол Солнца

Там, где Европа сгибает колено, чтобы втолкнуть стопу континента в сапог Италии, она прихватывает Генуэзский залив сверкающей лентой гор. Порой они скрываются из глаз, но, однажды увиденные, затмевают другие дорожные впечатления, сколь угодно разнообразные. Зимой и в другие сомнительные времена года залив прячется за дождем или туманом, который шлейфами космических плясовниц сбегает со склонов Приморских Альп.

Но в начале лета, до того, как задует сирокко, картина совсем иная. В это время бирюзовое небо сияет над виноцветным, как у Гомера, морем. По ночам планеты горят ниже, а звезды поднимаются выше, чем в тропических широтах. Заря приходит из Италии, и если в этот ранний час удача или мудрость выведут вас на палубу, не бойтесь разочароваться - перед вами встанет Генуя немыслимая, с каскадом мраморных террас, красными черепичными крышами, церквями, виллами и дворцами, обрамленная величественным амфитеатром гор.

Это все Антони Адверс узрел летним утром с палубы "Вампаноага", который с довольным урчанием рассекал водорезом бестрепетную морскую гладь. Подобной красоты Антони не видел с той поры, как сияющий мир открылся ему с верхушки монастырского дерева. Тот первый пронзительный восторг отчасти вернулся сейчас, и Антони, припав к фальшборту, смотрел на берег во все глаза.

Они медленно лавировали против берегового бриза, вполветра на левом галсе, в крутой бейдевинд на правом, команда неторопливо убирала паруса. Над водой плыл сладкий, тяжелый аромат апельсиновых рощ, к нему примешивались неосязаемая прохлада жасмина и запах свежескошенной травы. Только теперь, спустя почти час после рассвета, серебристые оливы начали проступать на фоне яркой зелени розовеющих олеандров.

Рассвет ширился, море, за несколько секунд до того лиловое, синело на глазах. Как мог он спать? Пропускать такие минуты? Почему люди должны умирать и оставлять такой мир? Сто лет, двести лет на этой дивной звезде - все было бы мало. Вот капитан Джорхем, стоит у штурвала, пока рулевой помогает убирать паруса - видит ли он, чувствует ли хоть что-нибудь подобное?

Филадельфия позвал их в каюту завтракать.

С самого Ливорно Антони спал по ночам, как младенец. Чувства его были обострены, и вместе с тем успокоены, омыты чистым морским воздухом. Все доставляло радость - даже движения плеч, рук, пальцев. Он ощущал тончайшую шероховатость вещей. В тишине корабля различал малейший звук. Капитан Джорхем взглянул на него и улыбнулся.

- Бодрит, а? Помнится, и я таким был. Рады, небось, что вырвались на волю?

Антони вынужден был согласиться. Мебель, здания, докучные люди, болезненная привычка к множеству пустячных вещей, от которых он хотел бы отделаться, но которые настойчиво заявляли на него права - все это исчезло. Он свободен от всяких обязательств, от всякого чувства вины. Он так счастлив, что не жалеет даже о тех, кого любит - любил! Какое волшебство - просто переместиться в пространстве!

Он сам, внутри, не изменился. Не двигался. Это сместился внешний мир. Исчезли преграды.

Он сидел в каюте, медленно вдыхал аромат кофе, радуясь его целительной теплоте, наблюдал, как скользит за иллюминатором вода, и наслаждался одним из благороднейших человеческих обольщений. Путешествие подарило ему свободу.

Застучали блоки на палубе, корабль снова сменил галс. Миссис Джорхем, привлеченная запахом кофе, самую малость отодвинула перегородку и высунула голову в ночном чепце поверх коричневых папильоток. Капитан Джорхем, расположившийся на сундучке с надписью "Джейн", принялся потчевать жену галетами и ветчиной. Иногда он постукивал галетой, вытряхивая жучков. Такая обходительность указывала на то, что капитан Джорхем нынче в ладу с собой и со всем миром.

"Удивительная представительница мира пернатых за загородкой", - подумал Антони.

Миссис Джорхем сложила губы трубочкой, вытянула шею и клюнула мужа в обветренную щеку, потом взглянула на Антони и поправила чепец. Должным образом смущенная, что такие личные семейные подробности происходят на глазах у постороннего, она улыбнулась, еще раз чмокнула мужа и задвинула перегородку с видом высоконравственным и достойным. Во все время завтрака она вела себя, как приличествует урожденной Патнам. Что он выдумал, ведь не тукан же она в самом деле. Антони видел, что даже на корабле, в тесном соседстве с чужими людьми и самим океаном, миссис Джорхем ухитряется сохранять хорошие манеры. Такая безупречность повергала во прах и хлебных жучков. Это было фамильное достоинство Патнамов. Капитан Джорхем, который в силу брачных уз имел к Патнамам некое, хоть и отдаленное, касательство, тоже был горд. Он победно опустил на стол котелок, в котором лишь жучки копошились на дне.

Как только Филадельфия убрал со стола, капитан вынул из ящика бумаги, с умным видом разложил их перед собой, обмакнул перо в чернильницу и подозвал Антони. Садясь рядом, тот заметил, что от капитана не только несет табачищем, но и разит ромом.

- Подпишите здесь, - без предисловий распорядился капитан.

Антони нагнулся над документом - это оказалась судовая роль. Толстый короткий палец капитана упирался в пустую строку, начинавшуюся словом "помощник".

- Помер от оспы в Лиссабоне, - снизошел до объяснений капитан.

Однако Антони медлил, памятуя первый урок Макнаба.

- Все честь по чести, - немного озабоченно продолжал капитан. - Разве ваш старик вам не объяснил? Мы с ним все обговорили еще до ужина. Мы берем вас первым помощником. Чтоб французы в Генуе не прицепились. Эх, знали бы вы, каково приходится в наше время нейтральному судну. На материке - французы, в море - королевский флот, того и глядишь, то ли матросов заберут, то ли груз сконфискуют. Тут главное - что везти. Вот, к слову, мне бы закупить в Генуе оливкового масла, а уж в Гаване я бы его продал за хорошие деньги! У них тут этого масла, хошь залейся. Даром отдают. Страсть как неохота идти в Гавану порожняком. Есть еще у меня задумка, взять для балласту мраморных плит. Даже англичане лопнут, а не докажут, что это контрабанда. А французам воще все одно, лишь бы мы беглых англичан не вывозили. Значит, если вы расписываетесь за помощника - без жалования, ясное дело, для одной проформы, то мы выдаем вас за янки. Нет, лучше вы будете из Виргинии. Говорите вы скорее по-тамошнему. Хороший бостонец должен выговаривать в нос. И вот еще что я вам скажу. Если англичане возьмут нас в море на абордаж, вас, как помощника, может и не загребут. Гляньте-ка сюда.

Капитан показал в списке фамилии пятерых матросов, с пометкой "завербованы вблизи Уэссана мичманом фрегата Его Величества "Ариадна" 6 февраля 1796 года".

- Ходкий фрегат, не то бы мы от него ушли. Бывало дело, прибавим парусов, и поминай, как звали, но не от всякого уйдешь есть и такие, что на фордачок идут быстрее нашего. В тот раз оставили нам шестерых матросов, еле до дома добрались. Сопляк-мичман, ну тот, который поднялся к нам на борт, знал, кого выбирает. Они, черти, с пеленок этому обучаются. Да и вообще не понимаю, чего вы раздумываете? Разве не тепленькое это местечко для помощника, в каюте-то с дамой, а?

Более чем убежденный на этот раз, Антони поставил подпись. Капитан с довольным видом отпер сундучок, подписанный "Элиша", вынул бутылку и плеснул в кружку.

- Ну, мистер, - сказал он, подмигивая, - чтоб первый рейс прошел гладко.

Перегородка слегка отодвинулась, патнамская дама потянула носом.

Антони видел, что в глазах ее мелькнуло беспокойство, губы вздрогнули, однако не произнесли ни слова. С обреченным видом миссис Джорхем затворилась вновь.

Капитан утер рот и вышел на палубу. Пока судно лавировало к гавани, он дважды спускался вниз и прикладывался к "Элише". Они еще не обогнули Моло Веккио, а он уже исполнился спиртного духа и походкой все больше напоминал идущий по бурному морю корабль. Именно так, воспарив над бренным торгашеским миром, капитан только и мог вступать с ним отношения купли-продажи. "Смазал шестеренки" - называл он сам это состояние. Однако трудно было решить, сколько именно "смазки" требуется, чтобы дела пошли как по маслу и трюм "Вампаноага" заполнился выгодным грузом. Впрочем, была тут одна странность. Спиртное приносило капитану удачу. От закупленных как-то спьяну попугаев он получил барыш, о каком на трезвую голову не посмел бы мечтать. Он подтянул штаны.

- Отправляемся на берег, мистер? - спросил он с ухмылкой. То, что молодой джентльмен вроде Антони служит на "Вампаноаге" помощником, раззадоривало его неимоверно. В теперешнем настроении шутка представлялась грандиозной. - Одевайтесь.

Антони полез в сундучок за кошельком и плащом. Впервые с отъезда откинув крышку, он увидел пакет, подписанный чеканным почерком мистера Бонифедера. Антони нетерпеливо распечатал и пробежал глазами письмо, ругая себя за спешку - впрочем, как не торопиться, если снаружи уже доносятся утренние шумы незнакомого города!

Письмо содержало нудные инструкции касательно получения долга и состояло из девяти параграфов. Мистер Бонифедер, похоже, предусмотрел все возможные случаи. Скучища! Это он успеет прочитать в Гаване. Как сухо написано! Старик обращается к нему, как к простому служащему. В пакете оказались также векселя на испанских банкиров и два других письма. Одно было надписано по-итальянски:

Синьору Карло Чибо, Регла, Гавана, Куба.

Это тоже обождет. Как неразборчиво старик стал подписывать свое имя... Тут Антони заметил постскриптум.

PS Составляя это послание, я не давал воли выражению свои чувств, из опасения, что слезы не дадут мне дописать. Где бы ты ни был, читая эти строки, помни, что рука писавшего (как и прежде) благословляет тебя (пусть даже из могилы). Я сам кладу письмо в твой сундучок, сын. Загляни под плащ, там найдешь другое напоминание.

Твой

Дж.Б.

Антони сел на койку, держа в руках письмо, которое внезапно расплылось перед глазами. Как можно было за несколько часов забыть своего благодетеля? Ему захотелось ударить себя кинжалом, чтобы черствое сердце откликнулось с должной силой.

Что ж, наверно, благодарность, как горе, осознается постепенно, ибо иначе может сломить. Взгляд Антони упал на сундучок. Мадонна спеленута в какую-то тряпку, словно мумия. Для сохранности? Он не будет сейчас ее тревожить. И под плащ заглянет другой раз. Он не вынесет еще подарка от руки, которая благословляет его "даже из..." Хоть бы один день без прошлого и будущего! Со стариком в Ливорно все должно быть хорошо.

В Ливорно? Где это? Есть ли такое место? Генуя, Генуя шумит и благоухает совсем близко.

Он встал. Чтобы действовать, нужно стряхнуть прошлое и не вспоминать о нем без нужды. Быть признательным, да! Но не сейчас, не сегодня утром - в Генуе. Он захлопнул крышку перед носом мадонны и всего остального.

Но он забыл кошелек. Пришлось вновь открывать сундук. Когда Антони убирал туда письмо мистера Бонифедера, которое до того машинально сжимал в руке, на палубу выпала вторая записка.

Преподобному отцу Клауде Акавива Ксавье, старшему иезуиту.

Палаццо Бриньоле, Генуя

А.А. Вручи лично. Это старая летняя школа иезуитов в предместье Альбаро. Не премини заглянуть туда, если успеешь.

Значит, отец Ксавье в Генуе! Прошлое мстит. Как давно Антони не вспоминал отца Ксавье! Последнее детское письмо он отослал ему в Неаполь много лет назад, и потом не отвечал священнику. Собирался, не без этого. Неаполь? Гонимые иезуиты скитаются по городам и весям. Наверно, отцу Ксавье пришлось не сладко. Антони устыдился. Но последнее письмо от священника пришло после того, как Вера... ко всем чертям! Сколько всего в сундучке! Ладно, он уважит просьбу мистера Бонифедера и постарается навестить отца Ксавье. На этот раз Антони закрыл сундучок аккуратно, запер замок, нахлобучил шляпу и вышел на палубу. Капитан Джорхем взглянул на него неодобрительно.

- Супротив приличию, чтоб помощник заставлял капитана ждать, мистер, - сказал он.

Филадельфия, потный и ухмыляющийся, греб через тесно заставленное кораблями полукружье старинной гавани. Подняв глаза, Антони увидел трехцветный французский флаг над громадой крепости Сперони. Оттуда слабо долетали звуки труб. Длинная крепостная стена вилась по склону горы Перальдо и терялась из виду. То там, то сям солнце вспыхивало на пушке или отражалось от штыков. Церкви были сложены из черного и белого мрамора, взгляд то и дело выхватывал их полосатые фасады и шпили.

Они пристали у Порта-Лантерна, где французские офицеры битых четыре часа изучали бумаги и допрашивали Антони, который переводил им слова капитана.

Непросто оказалось разубедить военных, считавших нейтральное судно своим законным трофеем. Французы наведались на "Вампаноаг" в шлюпке и к своему разочарованию убедились, что трюм действительно пуст. Капитану Джорхему было за что благодарить "помощника". Наконец, неохотно подписав разрешение на вывоз "корабельного провианта, оливкового масла, мрамора и статуй", их отпустили.

- Статуи, - недоумевал капитан, - что за статуи?

Антони со смехом объяснил. Французы не могли взять в толк, что мрамор нужен для балласта. Статуи делают из мрамора, мрамор нужен для статуй. Все одно! Путь покупают и то, и другое, это не контрабанда. Капитан еще разглядывал документ.

- Клянусь Богом, мистер, у меня мысля! - взревел он наконец.

Лишь через несколько минут Антони оправился от мощного удара между лопаток.

Генуя являла собой путаницу кривых улочек, горбатых, расходящихся под произвольными углами, стиснутых высокими зданиями. Тьма обитала в них, словно на дне старого колодца. Даже камни, казалось, прогнили. В нос бил запах старого сыра, хранящегося в бурдюках из козловой кожи.

Повсюду копошились полуголые детишки, проходили женщины с корзинами рыбы или столь же вонючими грязными тряпками на голове. Солдаты слонялись по отнюдь не воинским надобностям, и каждый пятый-шестой прохожий оказывался подозрительного вида священником в черной рясе с изжелта-белым мрачным лицом. Антони с трудом верил, что он в той самой, обрамленной гордыми скалами Генуе, которую видел с корабля.

Они проходили под бесконечными аркадами, чьи оштукатуренные стены почернели с течением лет. Кучи гниющего сора, неописуемых отбросов, тряпья громоздились у стен, но возле наружных арок, особенно там, куда било узкими клинками солнце, расположились на краю тротуара торговцы макаронами и кукурузной кашей.

Капитан вознамерился закупить какое-то немыслимое количество масла. Хотя переговоры вел новый помощник, торг продолжился сильно заполдень. Лигурийские диалекты вообще трудны, и генуэзцы смеялись над тосканским выговором Антони. Даже после того, как капитан с продавцами ударили по рукам, потребовалось еще часа два на поиски телег и доставку масла на пристань. Многоопытный капитан Джорхем ни на секунду не спускал с купленного глаз и расплатился не раньше, чем последний обернутый соломой кувшин опустили на пол склада в Порто-Франко. Здесь капитану пришлось развязать кошель и позаботиться, чтоб таможенники запомнили его добром.

Несмотря на последнюю трату, капитану было отчего довольно потирать руки. С приходом французов торговля в Генуе захирела, так что припасы ему достались за бесценок. Глаза его сверкали, и Антони с тревогой читал в них желание еще разок хлопнуть новообретенного помощника по спине.

В обычных обстоятельствах капитан Джорхем сберег бы свои пенсы и харчиться отправился на корабль, но выпитое с утра к полудню улетучилось, а он как раз с попутным ветром входил в долгий четырехмесячный запой, который случался у него раз в три года, и во время которого ему мерещился звук неких, давно умолкших шажков. Капитан имел обыкновение, заслышав потусторонний топоток, смешивать ром, портер и вино, в пропорции, известной у знатоков под названием "собачий нос". Ром и портер у него имелись, а вот вина недоставало.

К тому же он хотел купить мрамор для балласта, с тем, чтобы продать его в Гаване на надгробья, а взамен загрузить обычные валуны, которых, говорят, на Кубе в избытке. Для надежности надо было просверлить в плитах дыры, за которые потом крепить. Мало того, ему нравилось, что новый "помощник" ловко болтает по-тутошнему. Он намеревался сполна воспользоваться этим преимуществом.

А главное, у него была "мысля".

Состояла она ни много ни мало в том, чтобы, воспользовавшись столь неожиданным разрешением на вывоз скульптур, заполнить пустующие койки в кубрике "идолами", а именно: изготовленными в Генуе мадоннами, младенцами и святыми в полный рост, с тем чтобы сбыть их кубинским католикам, явно обделенным предметами искусства. Капитан Элиша в бытность свою в Гаване из праздного любопытства заглядывал в церкви, и обнаружил там прискорбную нехватку "идолов". Идея представлялась весьма заманчивой, несмотря на легкие угрызения протестантской совести.

Стоя под ярким солнцем, он утирал лоб зеленой тряпицей и немного ошалело ворочал старыми мозгами. Он ощущал голод и еще более насущную потребность смочить горло. Миссис Джорхем на борту и его не видит. Ладно, он купит ей подарочек. А себе он купит винца, посмотрит городишко, и пусть помощник-белоручка поработает языком.

- Пошли, мистер, пора подзаправиться. Показывайте дорогу. Капитан и хозяин приказывают.

Антони обрадовался. Он боялся, что они вернутся на корабль. А так он, глядишь, отпросится повидать город - и отца Ксавье.

Он окликнул мимоидущего французского офицера, и тот дружелюбно провел их под витыми чугунными балконами скромного переулочка в мощеный дворик, затененный сверху шпалерой, по которой вилась одна непомерно разросшаяся виноградная лоза. Вкруг большого каменного стола в центре сидели несколько французских офицеров, их шпаги, ташки и перевязи валялись на каменных скамьях грудой воинских трофеев. Строй бутылок, надкусанные салатные листья, сыр, хлеб, остатки нашпигованного чесноком окорока - все это помещалось на залитой вином скатерти. Под аккомпанемент ругательств вылетали из бутылок пробки. Вернувшегося товарища встретили радостные криками. Капитан Элиша просветлел. Он почувствовал что-то новенькое.

Они с Антони устроились в уголке. Женщина в красной юбке и с голыми икрами вынесла деревянный столик, поставила миску виноградного уксуса, тарелку с молодым чесноком, положила буханку серого хлеба.

- Лук, - заметил капитан Джорхем, - превосходнейшее средство от цинги.

С этими словами он принялся за чеснок и потребил весь. Одну за другой обмакивал он жемчужные головки в уксус, присыпал солью и отправлял в рот, где те медленно исчезали, вздрагивая зелеными хвостиками, однако не до конца - не успевал хвостик скрыться во рту, как его перекусывали и сплевывали на пол. Подобно тому, как за картечью прибойничий забивает пыж, так вслед "луковицам" был дослан здоровенный ломоть серого хлеба. Зарядившись честь по чести, капитан довольно огляделся и увидел вокруг себя полумесяц нежных чесночных побегов - все они были ровно одной длины и все указывали остриями наружу. Капитан пересчитал их: раз, два, три и так до сорока трех.

- Жуткая штука, эта цинга, - объявил он. - Десны расшатывает. - Он потрогал языком передние зубы. Пока не качаются. Однако чего-то все равно не хватает.

- Надо выпить, мистер, - сказал он, - чего-нибудь горячительного. Этот лук так и выпукает в животе. Ух! - Он задумчиво постучал ложкой. - Слыхал я про одну шхуну. Взяли они на Бермудах груз - лук в кедровых бочках для китобойцев на Южных Шетландских островах. А бочки эти, значит, заколотили прочно. Тут и началось. Не дошли до Ямайки, как бочки у них раздулись, словно те воздушные шары, которые выдумали французы. Луковый газ! Шхуну валит на борт. Не могут сменить галс. Пришлось им взломать бочки, не то подняло бы их на воздух и понесло прямо в Африку. Да, сэр, и со мной сейчас, как с этой шхуной. Уи-ух!

Французский офицер с длинной рыжей бородой, испачканной оливковым маслом и усыпанной сырными крошками, брезгливо покосился на капитана.

- Я плыву по воздуху, - говорил капитан Элиша. - Я поднимаюсь, как на дрожжах. Я раздувшийся утопленник. Я дохлый кашалот на солнцепеке. Мне срочно нужно самое сильное снадобье.

Он потянулся к миске с уксусом. Антони, встревоженный, остановил его руку. Как раз в эту минуту женщина внесла кувшин и большое дымящееся блюдо. Капитан Элиша завладел кувшином. В горле у него забулькало.

- Освежает, - сказал он, - но кислое, что твой уксус.

Он поставил кувшин. Антони попробовал вино - Лакрима Кристи. У него свело зубы. Он заказал самое сладкое, что нашлось - малагу. Капитан опрокинул стаканчик. Он еще ворчал, но ему явно получшало.

- Противоядие приняли, мистер, теперь попробуем здешний харч. Желудок мой раздулся на полную вместимость.

На блюде оказалась вареная курица с рисом. Они умяли и курицу, и рис. Антони насытился. Он заказал свой любимый мускат, который покорил и капитана. После двух бутылок мир предстал перед ним в новом свете. "Лук" был похоронен безвозвратно.

- Теперь мне захотелось есть. - Капитан взглянул на опустевшее блюдо с сожалением и на помощника с надеждой. Антони позвал женщину и потребовал еще яств. Оценив способности капитана и сам приободрившись после бургундского, он заказал пир.

Капитан отрезал изрядную порцию табаку, поместил за щеку, продолжая благостно созерцать дворик. Женщина, несколько напуганная, удалилась, и с кухни долетали ее взволнованные распоряжения. Капитан в ожидании дальнейшей трапезы утешался табаком, что сопровождалось обильным слюноотделением. Французы уже смотрели на него и заключали пари: доплюнет - не доплюнет.

На каменных плитах чуть поодаль от капитана грелась на солнцепеке безобидная маленькая ящерица. Время от времени капитан оскаливал передние зубы, и вселенная ящерки тонула в коричневом соке. Всякий раз маленькая рептилия молниеносно отбегала дальше. На расстоянии примерно четырех футов от стены возникло подобие ящерицы, только более длинное и бурое. До стены было футов двадцать.

Спорщики вошли в раж. С каждой перебежкой ящерицы ставки росли, и все больше офицеров ставили против капитана. Но рыжебородый, залитый маслом майор, глядя на бурые капитанские зубы, решил рисковать до конца. Майор был артиллерист. Дальнейшие метания оплеванной ящерицы укрепили решимость майора. Он поспорил на свои часы, вынул их из кармана и положил на край стола. Траектория, которую он поспешно рассчитал, должна была составить не меньше двенадцати с половиной футов, учитывая изгиб параболы. Вероятность попадания мала. Но капитан вновь поразил цель. Запуганная ящерица припала к каменным плитам, на этот раз возле щели в стене. Теперь она была в двух дюймах от укрытия и в двадцати футах от капитана. Последний бесстрастно жевал табак, подкапливая боезапас. Ставки были фантастические уже и по армейским меркам. Капитан Элиша выпрямился. Все глаза смотрели на него. Ящерица юркнула в щель. Желтая радуга настигла ее в последнюю долю секунды.

Ликование было громким и продолжительным. Майор, выигравший месячное жалованье, настоял, чтоб капитан присоединился к компании и отметил славную победу. Артиллерия не уронила свою честь. Даже Антони грелся в лучах капитанской славы. Все уселись вокруг каменного стола, Антони переводил капитану череду здравиц. Невозмутимый внешне, но втайне польщенный, капитан Джорхем сидел серым и мрачным утесом в раскатах штормового хохота. Однако он не ударил в грязь лицом и провозгласил соответствующий случаю тост:

- За разгром англичан.

Офицеры дружно поддержали. Майор полез обниматься, но капитан Джорхем убоялся масляной бороды. Тут же любовью к нему воспылали остальные офицеры, безбородые и усатые капитаны и лейтенанты. Тем временем подоспела снедь. Капитан уселся основательнее и принялся уминать за обе щеки. В промежутках между яствами ему подливали вина. Он выпивал до дна, всякий раз с сожалением опуская пустой стакан. Здесь, в компании пылких друзей, он впервые в жизни веселился по-настоящему. Промерзшие глубины его души растопило апрельское солнце. Он хрипло затянул:

Янки-шкипер вниз по реке

Хо, хо, хо, хо, ХО!

- Невероятно, великолепно! Вперед, сыны Отчизны милой!

Песня сотрясала маленький дворик. По примеру помощника капитан тоже размахивал стаканом. Женщина в красной юбке почтительно внимала. В ответ на ее призыв невидимая "Бачича" загремела кастрюлями, чем обеспечила великолепное шумовое оформление. Застучал пестик, растирая пряности. В двух разных тембрах звучало шипение жаркого на сковороде и скворчание мяса на вертеле. Долетало предсмертное квохтание кур. Майор расщедрился. Женщина прибирала со стола, тарелки звенели. Все ели и пили так, словно желудки их распахнулись подобно душам.

Они ели тальярини, они ели равиоли, они ели петушьи гребешки и бараньи почки с рубленой печенкой. Они всасывали нежные резанные овощи, обжаренные и уложенные сверху мяса, как креветки всасывают мелкие водоросли. Они ели кур и спагетти, грибы и уток. Когда все насытились, капитан Джорхем продолжал. Он умял гору жареных с чесноком колбасок, следом отправил тарелку зеленых смокв, и подобно тому, как ласковые воды теплого моря выбрасывают на теплый берег заплывшую из северных широт льдину, так плотный ком пищи понесли к месту упокоения теплые волны мадеры.

Счастливая тишина, исполненная дружества и довольства, снизошла на собравшихся. Все были друг от друга в восторге. Майор-гасконец, потомок нищих дворян, бретеров и гуляк, вещал что-то капитану Джорхему, чей дед был английский мятежник.

Антони, созерцая похожего на крысу каптенармуса, думал: "Без сомнения, никогда еще от начала мира не собиралось за одним столом столько бравых удальцов и такие славные морские волки, как капитан Джорхем и его помощник".

Неважно, что слов капитана Джорхема они не понимали рассудком. Что такое рассудок? Да и где он? Всех восторгали сами звуки, которые издавал старый моряк. Человек, который победил ящерицу! С шести метров, заметьте! Когда он смеялся своей шутке, дворик отвечал ревом. Два смуглых, грязных мальчика в обнимку сидели на могучей виноградной лозе и, болтая, смотрели вниз, словно обезьянки, взирающие на львиное пиршество. Однако Антони чувствовал, и остальные чувствовали, что мальчики эти тоже часть их превосходного общества. Они тоже оценены по достоинству и приняты в компанию. Да, все превосходно. Все счастливы. Он счастлив. Они счастливы.

Антони никогда столько не пил и не веселился. Вино струилось в его крови. Мир, слегка расплывчатый, сверкал на солнце подобно лесной чаще. Узор виноградных листьев на шпалере, их тень на каменных плитах - все это было прекрасно, неповторимо.

После нескольких первых бутылок Антони еще чувствовал себя зрителем, подчас даже неблагосклонным. Потом, раз за разом возвращаясь к багряному стакану, он как бы погрузился в совсем иную атмосферу. Он достиг восторга, теплоты, восхитительной легкости и полного единства с безупречным миром. Он знал: так оно все и есть на самом деле, просто трезвый взгляд этого не видит. Мир перед Антони стал четче и как бы больше. Предметы были обрамлены в янтарь, а то, что дальше, стало еще запредельнее, омытое золотоносным светом. Ни с кем ему не было так легко, как с этими людьми во дворе. Все они, до сегодняшнего дня незнакомые, его друзья. Вселенная бестревожна. Его допустили в райское братство.

Это все вино, солнце и виноград. Солнце? Антони поднял голову и посмотрел на солнце сквозь виноградные листья. Свет и тень в виноградной беседке плавно колыхались, и Антони понял, где он на дне озера, воздушного озера. Конечно! Он вспомнил. Такой свет был под платаном, где он впервые очнулся к жизни. Никто не помнит первородный мрак. В памяти ожила та полная, простая, безусловная радость. Свет, тепло и радость вошли в его плоть и кровь, они и сейчас там. Они всегда будут с ним. Они - это он. Как лицо на миниатюре, его лицо! Он загукал по-младенчески, зашевелил руками, ногами, удивляясь и радуясь их движениям. Он думал; он грезил.

Это солнце производит из земли пищу, вино и радость. Оно дает свет на потребу глаз. В свете движутся тени, люди и вещи, которые для света суть тени как таковые, проекции иных реальностей. Когда ты трезв, ты не видишь, что отбрасывает эти тени. Ты забываешь об их источнике, и потому не видишь ни людей, ни вещей. Сейчас Антони по крайней мере приблизился к этим родственным существам и предметам. Он видит их, как они есть. Можно подойти совсем близко и познать их суть. Разделяющая тьма исчезла. В свете солнца все стало одной субстанцией. Все ликовало вместе с теплом и светом, льющимися на маленький дворик. Еда и вино - от света. Люди едят и пьют, и наполняются светом. Все - одна субстанция, люди и вещи. И все питается светом.

Все пьют и едят, всегда и везде. Антони рвался поведать об этом, но не мог. Это солнце каждодневно накрывает яствами стол, за которым собирается человечество. Или нечто, сотворившее солнце... Антони встал, потрясенный этой глубокой мыслью, спеша поделиться и не находя слов. С губ его сорвалось глухое мычание. Он не мог объясниться. Ему что-то кричали, он не понимал. Он огорчился. Куда-то побрел. Мир перед ним распахнулся. Свет стал ярче. Вспыхивал. Струился.

Огромный, накрытый сияющей скатертью стол уходил к горизонту белой дорогой, и по нему брели все народы человеческие. За горизонтом не было ничего, только выплывали из бездны облака. Он тоже мог приблизиться к столу и разделить трапезу. Он, шатаясь, двинулся вперед, и оказался вроде бы на самом столе. Он сел. Скатерть сверкала, как солнце на воде, слепя глаза.

Оказалось, он вовсе и не хотел есть. Голова кружилась. Он подпер ее рукой и к чему-то прислонился. Прошел час, другой. Потом в глазах прояснилось. Исполинский стол солнца исчез. Антони сидел на краю тротуара у входа в ресторацию и глядел на Страда-Балби, длинную, ослепительно-белую, тихую в послеполуденный зной.

Ах да, конечно! Это же Генуя! Он только что о чем-то думал. О чем? О причастии? О чем-то в этом роде. О древних трапезах любви? Ладно, неважно. Сколько он тут просидел? Где капитан? Они что-то собирались покупать. Какое сегодня число? А впрочем, не все ли равно! Он пошел во двор, стараясь собраться с мыслями. Он пил воду, много воды. Какая безвкусная! Женщина в красной юбке смеется над ним. Все вдруг прояснилось. Наверно, он спал долго. Осталось ощущение довольства и беспечности. Земля под ногами выровнялась. Хорошо!

Капитан Джорхем спал на стуле, привалясь боком к стене. По лысой макушке ползала муха.

Эти принцы, эти лучшие из друзей, где они? Исчезли. Однако они оставили по себе нечто ощутимое. Майор оплатил празднество. "Во славу французской армии", синьор, он сказал, - объяснила женщина, пряча в карман монетку, которую дал ей Антони. У того отлегло от сердца. С них только чаевые. Теперь он понял, что трезв.

Под черепом, по которому ползала муха, мозг не спал, просто раскрутил шестеренки времени на двадцать лет назад и перенес своего обладателя в прошлое. Капитан сидел на скамье перед домом в Сичуэйте, штат Масачусетс. Перед ним был залив и впадающая в него речка, а за ними - дом Эбнера Линкольна и водяная мельница. Мельница крутилась. Ласточки задевали воду, оставляя на ней круги. Солнце садилось. Наверху Джейн укладывала спать дочку. До капитана доносилось ее пение и шлепанье детских ножек. Вот жена замурлыкала колыбельную, укачивая малышку. Голос ее звучит все тревожнее. Мельница за ручьем начала молоть, выговаривая букву "Р". Она что-то мелет! Его ребенка! Бежать туда, спасти! Он не может двинуться с места. "Р-р-р-р-р" Он дернул рукой и смахнул муху, заползшую в ушную раковину.

Лучше! Мельница остановилась. Сон? Зачем просыпаться? Как счастливы они с Джейн были, пока... услышать бы опять детские шажки... Умерла! Ах да, он забыл! Он же боится, что услышит их, особенно ночью. Нет, нет, не умерла! Да, умерла! Господи. "Не плачь, Джейн. Завтра мы пойдем на кладбище". Но уже завтра. "Идем, возьмешь свое вязание". Он идет на кладбище, и просыпается оттого, что поскользнулся. Через несколько минут он вспоминает. Ребенок умер много лет назад. Бедная крошка. Надо забыть, не слышать этих шагов, хотя бы на корабле. Упрятать подальше, запечатать семью печатями, жить сейчас. "Помни, Элиша, здесь хорошо, сейчас лучше, сейчас лучше, - твердило сознание. - Надо только выпить, и настанет сейчас. Надо выпить, надо выпить!" Капитан Джорхем вскочил и потребовал вина.

- Вот так я обуваю своей дочке мягкие шлепанцы, мистер, - сказал он, опрокинув стакан. - Не могу слышать ее шагов.

Антони был уверен, что капитан все еще очень пьян. Хотя выглядит трезвым.

Они просидели в кафе святого мученика Лаврентия до вечера. Пошел дождь, они еще подремали. Стало лучше. Время, похоже, ушло на вылазку. Антони успокоился, видя капитана утешенным и умадеротворенным.

В шесть часов упомянутого июньского вечера город Генуя уже начал неспешно готовиться к предстоящей лунной ночи. После дождя прояснилось и похолодало. В улочках пролегли длинные тени. Небо залилось румянцем вечерней зари. Воздух посинел и приятно овевал разгоряченные вином лица. Ответственность достойно опочила.

Они бесцельно брели в лабиринте улиц, таких узких, что по ним не мог проехать экипаж. Поздно было думать о мраморных плитах. Капитан Джорхем готов был идти куда угодно и охотно согласился на предложение Антони заглянуть к отцу Ксавье в пригород. Там можно будет поужинать, выпить вина, на корабль вернуться поздно, а то и заночевать в городе. Да, мрамор и статуи подождут до завтра. Утро вечера мудренее. Сейчас они двумя ленивыми невесомыми рыбами плыли, куда неведомо, в жидком золотистом воздухе.

Звенели колокольчики возвращающихся домой мулов, носильщики с наемными портшезами и пестрыми паланкинами знати сновали туда-сюда в темных туннелях улиц, освещая путь фонарями на длинных шестах словно на праздничном гулянье. Высокие узкие дома, расписанные поблекшими святыми, богами и ангелами, вставали вокруг, их балконы нависали до середины улиц. Внизу струилась разноликая толпа, причудливые кричащие наряды мешались с громкими певучими голосами и уличными криками, сливаясь в единое зрелище жизни, которая толпилась и текла, собиралась и рассыпалась, размахивала руками и поспешала вперед.

Антони с трудом уговорил капитана не нанимать пышный, но грязный портшез, чьи носильщики предлагали свои услуги на каждом шагу. Бог весть, куда в таком доберешься. Придерживая карманы, они пошли дальше. Внезапно безвременный сумрак узких улочек остался позади - они по чистой случайности вышли на Страда-Нуова, в пышное умирание дня.

Бесконечная улица взбиралась на холм, узкая, чистая, отчеркнутая рядами мраморных фасадов. На балконах уже мерцали редкие огни. Длинные лучи света пролегли вдоль улицы, как ущелья. Здесь должен обитать цвет общества. Нищие тут неуместны.

За ними увязался попрошайка с воспаленными веками, но они подозвали веселенькую повозку, запряженную двумя мулами в помпонах и бубенцах, взобрались в нее и оставили попрошайку браниться вслед. Толстый возница на украшенных бахромой козлах торопился ничуть не больше своих мулов, которые лениво трусили к Альбаро, с каждым шагом взбираясь все выше. Людный порт остался позади. Антони к своей радости вновь отыскал гордый город, подобный утреннему сновидению, виденный им с корабля. Днем этот город затерялся в зловонных портовых улочках, а теперь нашелся.

Они ехали по вьющимся лентам аллей, за которыми проглядывали длинные безмолвные виллы в потускневшей от морского воздуха росписи на темы священные, светские, непонятные, однако временами дорога взбиралась на холм, и тогда взгляду представали громады гор вверху и море внизу.

Уже смеркалось, когда мулы и возница, словно по уговору, остановились на одном таком перегибе. Дыхание животных, восстанавливающееся после трудного подъема, становилось ровнее, реже и наконец совсем затихло, слившись с вечерней тишиной. Возница и пассажиры нечувствительно прониклись этим умиротворяющим ритмом, и, оглядываясь по сторонам, проникались все глубже.

Над ними вставали высокие холмы с крепостями на скалистых вершинах, и над стенами уже трепетали знамена ночной мглы. Ниже по склонам догорали в лучах заката белые виллы, глубоко упрятанные в вечно-темнеющую зеленую камею садов и лужаек. Двунадесять миль городских укреплений перетекали с холма на холм, подобно Китайской Стене. В долинах Бсаньо и Полсеверы уже собирался млечный туман. Из-под него вытекали темные реки, вились под мостами и впадали в еще искрящийся залив.

Внизу распростерлась Генуя, нежными белыми руками обнимала она мерцающую огнями гавань, собирая корабли к своей груди от разрушенной церкви святого Иоанна Крестителя на каменистом берегу до Порта-Лантерна. Дальше, безграничные и гладкие на расстоянии, лиловели равнины открытого моря. На западе его озаряли подводные огни, небо их отражало; они остывали и гасли, забрызгивая горизонт алыми кляксами, которые тщились закрыть перистые облака, перечеркнутые лучами невидимого солнца. Но и те медленно таяли, и за ними проступали звезды. Казалось, все земное растворилось в небе. Оно - как плат Девы Марии, думал Антони. Даже холмы медленно росли и сливались с той же наползающей тьмой, которая поглотила море.

И в центре этого умирающего мира сидел Антони. Только мулы, да неясный силуэт возницы на козлах, да еще капитан оставались снаружи его сознания, как некая иная реальность. Сперва под ним были еще колеса, потом они исчезли, а он остался плыть в повозке по морю сумерек. Потом не стало и повозки. Он слился с внешним миром. Или вобрал его в себя, как медленно меркнущий образ. Грань между глазными яблоками и зримым миром исчезла. Он летел вне времени, вне пространства...

Еще секунду назад он не имел границ. Теперь тьма сгущалась, и он постепенно возвращался в пределы, отмеченные звездами, которые загорались одна за одной, все более яркие. Вскоре он сократится до размеров тела. Кое-что уже остается вне его.

Мулы зашевелились. Повозка проехала несколько дюймов. Антони поглядел вниз и увидел свою руку на колене. Он ощущал ее. Он оглянулся на капитана. Тот тоже затерялся. Антони это видел.

Лицо капитана разгладилось и светилось изнутри. Оно стало больше и спокойнее. Губы сложились в юношескую улыбку. Многое было забыто и ласково выброшено из памяти, словно Элиша Джорхем был некогда сопричастен великой радости, о которой напомни, и она вернется.

"Это Элиша, как он есть, - думал Антони. - Я надеюсь, что он тоже видит меня таким, как я есть". Он шевельнулся на сиденье. Они посмотрели друг на друга в темноте. Обоим было хорошо и уютно в безупречном и славном мире. С такого открытия начинается дружба. Внезапно капитан придал своему лицу выражение, приобретаемое с житейским опытом. Черты его посуровели.

- Ну, - сказал он, - и что же дальше, мистер? Я целиком положился на вас, понятно?

- Ничего особо существенного, сэр, как мне думается, - отвечал Антони, вытряхивая звезды из головы.

- Ну, тут лучше не зарекаться. Ладно, так и так пора поднимать паруса. Надо ж хоть куда-нибудь приехать.

Вскоре после того капитан начал клевать носом. Проехав четверть мили, они оказались у дверей небольшой харчевни.

- Зайду-ка я сюда, пока вы навещаете вашего друга, - сказал капитан Элиша. - Мне нужна постель, а не съестное. Но не забудьте заехать за мной с утреца, даже если заночуете в гостях. Это приказ, мистер. Не то я заплутаю, - озабоченно добавил он. - Не понимаю я по-ихнему, сами знаете.

Антони поспешил успокоить, что приедет с утра пораньше.

- Хорошо. Завтра у нас мрамор и статуи, может придется поторговать дольше. На кладбищах народ неторопливый. - Капитан зевнул. - Но так нельзя; надо делать дело.

Антони устроил его в спальне под кровлей, где через черепицу уже сочился лунный свет.

- Похоже на те лоскутные одеяла, что шьет Джейн, - бормотал капитан, сонно теребя покрывало. - Скажите, мистер...

Но Антони давно не было в комнате.

Глава XXV. Вилла Бриньоле

От харчевни они долго, не меньше полумили, ехали сперва вниз, потом вверх вдоль бесконечной садовой изгороди Палаццо Бриньоле, летней иезуитской школы, ныне, с бегством членов запрещенного ордена в Россию и Польшу, совершенно заброшенной. Стук копыт эхом отдавался от облупившихся, залитых лунным светом служебных построек. Возница неохотно въехал в заржавленные ворота и, распрягши под навесом, устроился отдыхать в компании мулов и блох. Ужин явно отодвигался в неизвестность. Он пожелал синьору не задерживаться.

- Я на час-два, не больше, - пообещал Антони и двинулся по заросшей травой террасе, сжимая в кармане письмо к отцу Ксавье. Ему не верилось, что он найдет священника по указанному адресу, слишком очевидно было запустение вокруг - в лунном свете он то и дело спотыкался о груды мусора и полусгнившей соломы; несметные полчища котов, сверкая совиными глазищами, вопили ему вдогонку.

Даже в Генуе отец Ксавье не сумел бы сыскать приюта, который бы точнее воплотил былое величие и нынешний упадок ордена. Огромный непреклонный фасад Палаццо Бриньоле на возвышении подставил невидящий лик луне, которая, подобно ему, не желала замечать перемен. Нижние, забитые сором, арки, казались заткнутыми ртами. Треснувшие, мятые жалюзи на верхних окнах, словно серые катаракты на бессчетных глазах, говорили о зияющей пустоте скрытых за ними келий. От дома под прямым углом отходили две разрушенные аркады, цепочкой перекошенных арок спускались по исполинским ступеням террас, и, словно две дряблые руки, обнимали унылый пустырь, занявший место цветников и лужаек.

Антони глядел на темное, молчаливое здание и ему казалось: сад наступает на дом, ползет по аркадам плетьми ежевичника и змеящимися виноградными лозами. То было зловещее половодье темной растительной реки. Что еще хуже, за всем угадывался прежний замысел направить ее в рукотворное русло, сделать искусственной, как канал, аккуратной, как свежевыбритая тонзура. Антони не сразу набрался духу последовать за кошками в залитый луной лабиринт. В этот час тем, кто не видит в темноте, не следовало вступать в сад.

Он спотыкался о корни, пробившиеся через трещиноватые плиты. Иногда камни под ногами проседали чавкающим крошевом. Все заросло сорной травой, то пестрой, то темно-пламенеющей. Лягушки квакали в лужах стоячей воды. Антони поднимался по ступеням, шел по дорожке, опять поднимался, взбираясь все выше по исполинской лестнице террас. Ступени сыпались под ногами, из ниш, оплетенных виноградом, строили рожи замшелые статуи, другие лежали ничком, в белых пятнах проказы, словно мертвецы. Однажды ему померещился впереди свет фонаря, но то оказался одинокий светлячок, тщетно взывающий к подруге. Дом стоял все такой же темный, и, чем ближе Антони подходил, тем больше и бесприютнее он казался.

Наконец Антони поднялся на последнюю террасу и заглянул в открытый портал, чьи двери, давно сорвавшиеся с петель, теперь пьяно прислонялись к пилястрам похожего на склеп вестибюля. Входить Антони не решался. Собственно, он готов был посчитать свою миссию законченной, если бы эту минуту до него не долетел звук, отличный от кваканья лягушек и стрекота кузнечиков.

Сперва он подумал, что это вода капает в заброшенный колодец, но, прислушавшись, уловил мелодию. Кто-то беспечно касался арфы. Звук крепчал. Казалось, он исходит от покинутого молчаливого дома. Так жутко было слышать эту нежную музыку из освещенного луной портала, что Антони замер. Но вот к арфе присоединился женский голос. Женщина пела что-то бравурное, и, беря высокую ноту, ужасно сфальшивила. Антони рассмеялся. Она была очень человеческой, эта фальшь. Он шагнул в вестибюль и почти сразу оказался в замусоренном дворике.

Из привратницкой в углу большого прямоугольника пробивался свет и доносились звуки арфы, хотя тяжелые ставни были закрыты. Настоящие крепкие ставни. Антони постучал в дверь, но никто не ответил. Музыка смолкла. Он услышал осторожные шаги за ставнями, свет погас. Антони хотел уже было рассердиться, но против воли улыбнулся. Постучал снова. Молчание.

Спустя некоторое время странный мягкий голос сказал: - Меня нет. Я давным-давно уехала. Оставьте меня в покое.

- Синьора, или донна, - сказал Антони. - Я не грабитель. Я не хочу вас тревожить. Я ищу священника, отца Ксавье. Вы знаете его?

Он с тревогой ждал, но ответа не было. Время шло. Он постучал снова, на сей раз нетерпеливо.

- Если он вам нужен, позовите его. Зовите громко, - сказал утомленный голос. - Мне кажется, он оглох. Он не хочет моей музыки.

Она смолкла. Через некоторое время зажегся свет, вновь зазвучала арфа.

Антони вышел на середину дворика. Высокие стены виллы хмуро смотрели заколоченными окнами. Луна выглядывала из-за крыши, немного ущербная. Раз сказали позвать, надо позвать.

- Отец Ксавье, отец Ксавье!

"Йе, йе, йе" - передразнило эхо и, сбившись на еле слышную невнятицу, затихло. Арфа тренькала, женский голос снова запел, ошибаясь на один-два такта. Где-то во тьме оскорбительно заорали коты. Антони разозлился. Во дворике было жарко и сыро. Он вспотел. Здесь так... ну одно слово, так!

- Отец Ксавье! - заорал он решительно.

- Что тебе, сын мой? - спросил знакомый голос так близко за спиной, что Антони помимо воли вздрогнул и повернулся кругом.

В проеме арки стоял худой изможденный человек в рясе, которая трепетала на ночном ветру. С пояса свисало небольшое распятие. Оно, да светлая тонзура на редких седых кудрях, лучились в лунном свете. Только лицо осталось прежним, знакомые черты на фоне темнеющего проема арки словно бы светились изнутри ровным тихим светом. При виде этого лица воспоминания о былой привязанности увлекли Антони в прошлое. Ему казалось. что он во дворике монастыря Иисуса-младенца. Юноша и старик пытливо разглядывали друг друга.

- Отче, неужели вы меня не узнаете? - спросил Антони.

- Антони, сын мой, сын мой! - вскричал отец Ксавье. - И архангелу я бы не обрадовался так, как тебе! Откуда ты свалился?

Он подошел, положил руки Антони на плечи, заглянул в лицо.

- Когда-то я смотрел на тебя сверху. Помнишь?

Антони чувствовал, как невесомы старческие руки. Жалость сжала ему горло. Женщина запела каденцию. Антони внезапно смутился.

- У меня к вам письмо от мистера Бонифедера, - сказал он неловко.

Отец Ксавье рассмеялся.

- Рекомендации, я полагаю. "Любое содействие, оказанное вами сему достойному и многообещающему молодому джентльмену, будет воспринято как личная услуга вашему покорному слуге...", а? Итак, мы в официальных взрослых отношениях. Идем, сынок. Я приму тебя, как, я уверен, ты того заслуживаешь, с письмом или без письма.

Он взял Антони под руку и повел через двор к маленькой зарешеченной двери, такой узкой, что большая колонна совершенно ее заслоняла. Взяв из ниши оставленную там свечу и загородив ее ладонью от ветра, старик начал подниматься по длинной узкой лестнице.

Дом ветвился, как дерево. Тысячи закрытых дверей таинственно вырисовывались в сотне ведущих в никуда коридоров. Антони не мог отделаться от ощущения, что уже бывал здесь. Ему не верилось, что священник сумеет отыскать свою комнату. Тишина давила, но, чем выше они поднимались, тем менее враждебным становился дом. Теперь стало понятно: он не умер, но спит. Люди еще вернутся сюда и будут счастливы. Здесь не как в саду. В доме было тепло и сухо, пыльно.

Оба бессознательно сбились на прежний шаг, как будто прогуливались по коридорам монастыря. Отец Ксавье ступал медленнее, словно рядом ребенок, шаги Антони стали короче и чаще. Антони не заметил этого, но заметил священник. В трепещущем свете свечи расширенные синие вены на руках отца Ксавье выпирали узлами. Мягкий фарфоровый свет проникал через тонкие пальцы и освещал лицо, словно оно лучилось изнутри.

Они шли по бесконечным коридорам, поднимались по колодцам лестничных пролетов, и казалось - отец Ксавье никак не связан с этим домом, со всем, что в нем, с осыпавшимися фресками, которые возникают в свете свечи обрывками ласковых сновидений и тут же исчезают. Он один держал в руке свечу, которая освещала причудливые сцены природы и творения рук человеческих, он вызывал их из мрака и возвращал во мрак. Оставалось лишь его лицо, светящееся как бы изнутри. Антони гадал, что бы значило это впечатление.

Они остановились перед дверью, по внешности точно такой же, как сотни других, мимо которых они прошли, но ее-то отец Ксавье без колебаний открыл железным ключом.

Дверь открывалась в небольшую чердачную комнатку. Через слуховое окно лился лунный свет и заглядывали несколько тусклых звездочек. Несмотря на полумрак, Антони сразу почувствовал себя уютно. Отец Ксавье показал ему на стул и зажег еще несколько свечей. Антони увидел, что сидит на том самом стуле с бахромой, который так занимал его в детстве. Интересно, через сколько передряг прошел этот стул, прежде чем попасть сюда?

Удивительное дело - стоило запереть дверь, и самые воспоминания о запутанном лабиринте под ними и вокруг улетучились. Они оказались в удобно обставленном светящемся пузыре, который висел в пространстве, равно защищенный и независимый от внешнего мира. Хворост, на котором священник готовил себе ужин, еще дотлевал, и в комнате было слишком жарко. Отец Ксавье пошире распахнул окно, и сразу со двора донеслись звуки арфы.

Священник выразительно покрутил пальцем у виска.

- Сочиняет оперу, которая никогда не будет исполнена, - сказал он. - Пожилая родственница Бриньолей, они сдали ей привратницкую на десять лет. Иногда ее музыка немного утомляет. Давай закроем окно. Что ты сказал?

Он закрыл ставни и плеснул на угли воды. Когда шипение стихло, он оперся на каминную полку и посмотрел на Антони.

- Помнишь комнату в моем старом доме?

- Сейчас мне кажется, что я никогда и не покидал ее, отче.

- А это твои книги, те, что с картинками. - Отец Ксавье с улыбкой погладил кожаные корешки, не поворачиваясь к ним. - Ведь с них начался твой мир, разве не так? Ах, что ни говори, в монастыре было хорошо. Мы и не знали этого тогда. А теперь, только подумай, прошло десять лет, о которых предстоит друг другу рассказать. Да на это и жизни не хватило бы! Тебе так не кажется, Антони?

- Да, я помню дни, о которых пришлось бы рассказывать десять лет. Думаю, отче, сколько бы я ни прожил, я так и не узнаю, что на самом деле происходило в некоторые из них. А сейчас я гляжу на вас, и мне кажется, что они мне приснились. Я готов поверить, что не арфа там внизу звучит, а плещет под платаном наш старый фонтан. Это журчание часто вспоминается мне по ночам. Я его слышу.

- Значит, и с тобой так? Да, мы часто возвращаемся ночью к себе, или к тому, чем мы были. Расскажи мне о себе, сынок. Как давно мы с тобой не говорили по душам! Ну, давай.

Он взял с каминной полки длинную трубку.

- Куришь? Нет? Я вот курю. Это та маленькая плотская слабость, которой я все же поддался. - Он начал рыться в разных неожиданных местах, ища вторую трубку, привлекая внимание гостя то к одному, то к другому предмету и не давая ему шанса заговорить. - К табаку надо привыкнуть, и только тогда начинаешь им наслаждаться. Вот попробуй. Для начала затянись раз или два. Настоящий виргинский, слабый и очень ароматный. Давно у меня. Я держу его в горшочке с влажной губкой.

Он быстро поднял трубку и поднес горящий трут. Антони почувствовал во рту чубук и вдохнул ароматный дым раньше, чем успел что-либо толком сообразить.

- Я все-таки немного замерз, - сказал отец Ксавье, с сожалением глядя на камин. - Подожди секундочку, я оденусь теплее. - Голос его доносился из крохотной спальни. - Видишь, как я тут роскошествую, - добавил он, невидимо для Антони надевая под сутану епитрахиль.

Антони еще несколько раз затянулся. Ему понравилось, но больше не хотелось. Он немного плыл и не вполне ощущал пол под ногами. Это было не головокружение, скорее воспарение. Ничто больше не связывало его с окружающим миром - только голос отца Ксавье. Ничего не осталось - лишь этот голос и он сам.

- Ну, расскажи о себе, как обещал, - сказал отец Ксавье, выходя из спальни и садясь напротив с видом человека, готового выслушать захватывающую историю. Он плотнее запахнул сутану на груди. - Расскажи мне все. Что было в тот день, когда я привел тебя к мистеру Бонифедеру? У тебя ведь произошла стычка с козой? Мне припоминается что-то в этом роде.

- Ах да, коза! - Антони начал, и, не осознавая того, приступил к рассказу, который медленно, но верно стал разворачиваться в подробнейшее жизнеописание со дня, когда он покинул монастырь. Люди, дом, книги, спокойный и снисходительный мистер Бонифедер, Туссен, Вера и Анжела столпились в маленькой комнатке под крышей виллы Бриньоле перед отцом Ксавье, который сидел напротив, двумя пальцами придерживая на груди широкую сутану. От этих-то пальцев Антони, сам не зная почему, в продолжении всего рассказа не мог оторвать глаз.

Сперва ему просто приятно было говорить о себе такому доброму и надежному слушателю. Потом пришла окрыленность, и рассказ полетел, однако все время крутясь вокруг самого Антони, его глубинной сути. Он едва ли замечал междометия и редкие вопросы отца Ксавье. Голоса их слились, и Антони понял, что он сам должен задавать себе вопросы, а не отвечать на чужие. Он чувствовал смутную радость, бередя себя рассказом о сомнениях, о разноречивых книгах мистера Бонифедера, о странной философии Туссена, о происшествии с Арнольфо. Он сам удивился, что может говорить про все, даже про жгучую ночь с Верой. Ему стало легче. Теперь, когда он рассказал, это все представлялось не таким ужасным. Отец Ксавье ни словом его не осудил. Значит, можно рассказать о любви к Анжеле и о видении, которое было потом.

Он начал говорить о мадонне, о своей мадонне, и понял: все, что он сказал, история всей его дневной жизни и всех ночных грез становится яснее и понятнее через то, что он испытывает к ее образу, который носит в себе. Это трудно объяснить, но это так. Она - единственное, что не меняется. Как выразить словами? Не статуэтка, нет. Статуэтка просто знакомое ее изображение, одно из многих, наследие его детства. Во что она выросла? Как объяснить это отцу Ксавье?

- Понимаете, она живет во мне, и одновременно она - та, с кем я могу говорить, когда должен говорить с кем-то, кто вне меня, или остаться одному, или умереть, наверное. Может быть в ней я, и мир, и то, что она сама есть, встречаемся? У ее ног! Не так, но иначе словами не скажешь. Мне кажется теперь, я пришел сюда для того, чтобы вам это сказать. Я знаю! Я пришел с моря, через зловещий запутанный сад с мертвыми статуями, и в этот двор. И я слышал музыку безумной женщины, и звал вас, и вот, вы здесь. Мы не одни в этом заброшенном доме, ведь правда, отче? Скажите мне, что мы не одни. Есть что-то вне нас, и все же в нас и с нами. Я верю, вы знаете. Это не то, что длинные бессмысленные коридоры, по которым мы шли, отче. Знаешь ты?

Голос его оборвался, пламя свечей выпрямилось, только "тик-так" ходил маятник над каминной полкой.

И тут пальцы на груди отца Ксавье шевельнулись. Рука поднялась в воздух, губы произнесли слова отпущения. Сутана, не придерживаемая более на груди, разошлась, и стала видна епитрахиль. Некоторое время оба молчали. На них снизошел покой. Антони казалось, что он навсегда отрешился от прошлого. Но часы шли. Полночь миновала, наступило утро 14 июня 1796 года. Так говорили часы и календарь. Но души священника и юноши были вне времени.

Спустя несколько минут отец Ксавье встал, открыл буфет и достал графин с белым вином. Антони вспомнил, что не ужинал. Оба устали от долгого сидения. Затепленный в камине огонек, вино и хлеб вернули их в маленькую комнатку и в сегодняшний день.

Отец Ксавье постелил в углу матрац и настоял, чтоб Антони лег. Он придвинул стул к очагу и, вновь запахнув сутану, поставил ноги на решетку у огня. Опершись на локоть, Антони наблюдал, как отсветы огня пляшут на выразительном профиле. Он угадывал в этом профиле утонченность, мягкость, но и силу, даже суровость. Глаза у отца Ксавье были немного запавшие, а седые кудри вокруг тонзуры придавали ему вид знатного юноши.

- Я уверен, - сказал отец Ксавье наконец, - что мы не одни.

Казалось, часы нарочно перебивают его.

- Расскажите мне о себе, отче, - сказал Антони. - Я весь вечер занял, болтал о своих драгоценных делах.

Священник улыбнулся немного печально.

- Я занимался делами ордена. Сперва в Неаполе, потом в Сицилии. Голодное было время. Очень для нас печальное. Мы, иезуиты, больше не нашептываем на ухо королям. Трудно, когда весь мир тебя презирает и надо примирить непримиримое: буллу Святого Отца, которой он нас запретил, с послушанием ордену - и служением Иисусу Христу. Да, на практике это очень трудно. Я остался в Италии, но порой мне случалось спасаться бегством. Последнее время я болел, был скорбен плотью и духом. - Он опустил голову на руки.

- Я обучался в этом доме, до того, как отправиться Рим. Ты знаешь, Антони? В прежние дни тут была школа для послушников. Дай-то Бог, чтобы это вернулось!

Казалось, он что-то видит в догорающих угольях, когда продолжил тише:

- Много лет назад, во дни Колонна, это была вилла Бриньоле. Моя мать из этого рода. Теперь, после изгнания иезуитов, вилла вновь принадлежит нашей семье. У меня здесь родственники. Они разрешили мне пожить в доме до лучших дней, пока я окрепну. С приходом французов началась такая сумятица, что мне незачем больше таиться от людей. У меня есть еда, старый слуга, книги. Я пишу свою - о наших святых мучениках за веру. Твой приход сюда значит для меня гораздо больше, чем я могу выразить. Дело моей жизни рухнуло. Но, глядя на тебя, я ободряюсь.

- Я тоже, отче, - сказал Антони. - Вы первый меня ободрили. Без вас... - Он не мог продолжать.

Оба некоторое время молчали.

- Наверно, тебе стоит отдать мне письмо мистера Бонифедера, - сказал отец Ксавье с улыбкой.

- Совсем забыл! Извините. Я думал только о себе. Поверьте, это не всегда так.

- Это отчасти моя вина, - успокоил его отец Ксавье и добавил, ломая печать: - Однако будем помнить, что именно мистер Бонифедер свел нас сегодня вместе.

Он читал, и брови его сходились. Он думал: в делах мирских у Антони все хорошо. Более чем хорошо. Но мистера Бонифедера тревожил разброд в его мыслях. "Я не пренебрегал его воспитанием, - писал старик. - Я делал, что мог, но невежество мое велико, и в Ваше отсутствие я, увы, ощутил себя беспомощным. Простите меня, но я стар. Многое валится у меня из рук. Возможно, я должен корить себя за то, что перепоручил мальчика французу.

Возможно? Однако напомню вам, что ему нужно было готовиться к жизни, и что это не семинария... Главное мое упущение, несомненно, касается его первого причастия. Он отправляется в долгое путешествие, о котором я упомянул, так что поручаю это дело Вашим заботам и Вашей мудрости. Надеюсь на Вашу мудрость и в том, что касается завещания, и оставляю на Ваше усмотрение, сообщать ли ему об этом. Поступайте, как сочтете нужным". - Это священник прочитал на нескольких страницах. - "Что до вложения, это лишь задаток в том другом денежном деле, о котором я писал выше".

Отец Ксавье некоторое время сидел в раздумье.

- Антони! - позвал он.

- Да, - сонно отозвался Антони, - что, сударь?

- Проснись. Я должен с тобой поговорить. Сколько ты пробудешь в Генуе?

- Наверно, меньше суток. Корабль отплывает...

- Ясно, - сказал отец Ксавье. - Значит, ты должен принять причастие завтра из моих рук. По крайней мере, я еще рукоположенный священник, - с печальной гордостью добавил он, обращаясь наполовину к себе самому. - Я знаю часовню, куда мы сможем отправиться вместе.

Антони сидел, обняв колени. Он совершенно проснулся. Он чувствовал внутреннее сопротивление. Он сомневался. Его тянули, и он упирался.

- Я не причащался, отче, никогда... вы знаете?

Священник кивнул и постучал пальцем по письму.

- Мне сообщили.

- Я должен забрать капитана в харчевне, здесь, неподалеку. И моя исповедь?

- Ты исповедался сегодня, неужели ты так быстро забыл?

Антони сморгнул. Нет, он не забыл. Он исповедался. Однако он чувствовал, что исповедь из него вытянули. Это было непредумышленно - и все же?

- Я тебя не неволю, Антони, но ты отправляешься в дальний путь, - говорил отец Ксавье, глядя в огонь. Лицо его было скорбно. Помолчав, он продолжил. - Видит Бог, мне надо было готовить тебя дольше. Нам следовало бы о многом поговорить. Но одно я должен сказать тебе прямо сейчас, дабы в слабости своей не позабыть позже. Кроме Мадонны есть Бог и есть Его Сын. Нет, я не буду тревожить то, что могу назвать твоей верой, или лишать тебя утешения, которое ты в ней черпаешь. Продолжай, но пусть она ведет тебя дальше. Для твоего случая я сформулирую это так. С этой минуты думай о том, что в руках Мадонны. - Он помолчал, продумывая сказанное. - Так Христос вошел в мир, но не так он его покинул.

Оба вновь видели только друг друга.

- Тогда завтра, пораньше, - сказал Антони, помолчав, и сразу расслабился. Он с удовольствием лег обратно.

Отец Ксавье встал. - Ты доставил мне большую радость. - Он положил маленькое распятие на стол и оставил возле него свечу. - И я должен сообщить тебе кой-какие мирские новости. Мистер Бонифедер поручил мне рассказать о них тебе, если я сочту разумным. - Он осторожно снял со свечи нагар. - Я счел это разумным. Ты будешь его наследником. - С минуты он пристально глядел на Антони, потом повернулся и пошел в спальню. Свеча осталась гореть перед распятием.

Через некоторое время Антони встал и задул ее. Он с трудом прочитал "Отче Наш" - на большее его не хватило. Он был очень утомлен. Попытался быть благодарным в душе - и заснул.

Утром их разбудили крики возницы. Тот, испугавшись, что седок исчез вместе с платой, прибежал во двор. Антони высунулся в окошко, и между ними произошел оживленный обмен мнениями по поводу прелестей ночевки в брошенном сарае и без ужина.

- Но ты всегда спишь в повозке, - упорствовал Антони, - с чего я буду за это переплачивать?

- Si, signore, но в сухости, и выпив винца, и покормив мулов. А тут что - голодно, промозгло, и блохи. Подушки промокли от росы, и меня разбил прострел. Я подхвачу болотную лихорадку, я умру. Моя жена и десять детей, моя престарелая мать, две моих тетки...

Антони рассмеялся и бросил в окно монету.

- Нанимаю тебя на весь день, с обедом в ресторации, включая вино, - крикнул он.

Возница поднял монетку и поцеловал пальцы.

- Пардон, синьор, я не знал, что меня нанял дворянин. Я буду вас ждать.

Сверху его склоненная в поклоне фигура выглядела невероятно комично. Раболепная мышь. Антони снова рассмеялся.

- Будет ли так просто и с остальным? Похоже, наследник сегодня утром расщедрился, а? - сказал отец Ксавье из соседней комнаты.

- Да, - отозвался Антони. - И ужасно проголодался.

- Боюсь, ты кое о чем забыл, сын мой, - улыбнулся отец Ксавье, появляясь в двери спальни со шляпой под мышкой. - Ты же знаешь, нам сейчас нельзя есть. Нас ждет святая пища.

Внутреннее сопротивление, которое Антони испытал вчера, вернулось с новой силой. Его обещание!

- Простите. Мне так радостно. Утро такое яркое, и то, что было ночью, и что я вас нашел... Я снова почувствовал себя мальчишкой, и забыл.

Они вышли во двор и торопливо пересекли сад. На нижних террасах еще клубился туман, но выше сверкали мокрые от росы заросли лавра, бушевали красками цветочные клумбы, живые зеленые колокольни кипарисов взмывали над переплетением винограда. Солнце вспыхивало в лужах. У дальних ворот потряхивали алыми помпончиками запряженные мулы.

Антони остановился поглубже вдохнуть прохладный воздух, в котором уже начинал сказываться жар наступающего дня. Везение быть в такой день живым. Просто жить. Тут он вспомнил, куда они направляются, и чуть виновато посмотрел на отца Ксавье.

- Радуйся! - сказал священник. - Быть счастливым не грешно. И то, за чем мы идем - не печально. Ты не думаешь, что и я радуюсь? О да! Боюсь, что от мистера Бонифедера и его книг ты заразился мрачным взглядом на эти вещи. У северных народов нет таланта к религии. Это, в конце концов, питие сердечное, и при попытке отнестись к нему слишком рассудочно либо прокисает, либо шибает в голову. Церковь - посредница между умом и сердцем. Но идем. Не заставляй меня читать тебе проповедь здесь, перед разбитой Калипсо, которая смеется над нами из травы!

Они начали спускаться. Из-за портала донеслись приглушенные звуки арфы. Отец Ксавье покачал головой. Неужели она играет всю ночь, подумал Антони.

- Иногда по двое суток кряду, а потом засыпает - и я тоже, сказал отец Ксавье.

Антони стало неуютно, что отец Ксавье читает его мысли. Звуки арфы напомнили ему о вчерашнем саде, мокром лунном сумраке и сочащейся по мху влаге.

- Но утром тут очень красиво, - продолжал отец Ксавье. - А в свете дня или в свете воспоминаний сад прекрасен, даже заброшенный. Я помню, как тут было при старой маркизе. Я провел здесь детство, и по странной случайности, послушание - уже после того, как дом перешел к отцам. Теперь кажется, что это было давным-давно.

Они углубились по тропинке в растительную тень.

- К этому прудику приводила меня мать, я пускал здесь игрушечный кораблик, божественный маленький "Арго". А в этом гроте я послушником провел год в одиночестве. Видишь ли, Антони, это мой... мой монастырь. - Он поднял тяжелую ветвь, и они вышли на лужайку, за которой был миниатюрный утес с искусственным гротом.

Перед входом в пещеру стоял бронзовый водонос, сиротливый, несмотря на благородную патину. Когда-то из кувшина в маленький водоем вытекала освежающая струя, но теперь водоем растрескался, пересох, из трещин на дне торчала сорная трава, и животворной влагой ее питали лишь переменчивые небеса. Уже начинало припекать, и цветочные головки жалобно поникли. Но взгляд едва ли замечал эту мелкую обыденную трагедию, привлеченный страшной участью самого водоноса. Пустая свинцовая труба, некогда тайно снабжавшая его водой, обнажилась и змеей вилась вокруг спокойного человеческого тела, словно силясь повалить на землю.

С минуту они стояли, глядя на статую. Отец Ксавье сорвал в водоеме цветок и положил в карман. Губы его шевелились. Потом они прошли по террасе, спустились по ступеням, пересекли следующую террасу, опять спустились - и сели в повозку у ворот.

Глава XXVI. Улица Ваяющих Образы

Еще влажная от утренней росы и потому не пыльная, дорога сверкала впереди и весело щелкала под колесами. Чудо движения вызвало из небытия зачарованный залив. Сверкая от мыса до мыса, Средиземное море катило свои волны на север, к Франции. Белый покойный город у подножия далеких холмов казался вечным. Внезапно к Антони вернулось вчерашнее состояние духа. Он вспомнил видение стола. Он не мог воскресить перед глазами саму картину, но понял, что вновь соединяется всему человечеству на щедром пиршестве. Пиршестве солнца и вина. "Это питие сердечное" - слова отчетливо прозвучали в памяти. Голова тут ни при чем. Значит, нечего и размышлять.

Что отец Ксавье пытается рассказать ему о причастии, пока они едут этими несказанными холмами? Что-то о любви и страдании? о смысле неких слов? Ведь верно, он пропустил их мимо ушей. В таких словах должен быть какой-то смысл. Что он собирается делать? Что-то для отца Ксавье! Значит, это ученик отца Ксавье примет облатку. Не Антони, не Антони Адверс. Точно, именно так. Он, Антони, не причастится. Надо сказать об этом отцу Ксавье, сказать немедленно. Это будет трудно. Он с минуту сидел, слушая, как дорожный гравий ободряюще хрустит под колесами. Цок-цок, цок-цок, звенели железные подковы реальности.

- Это причастие святых... - говорил отец Ксавье.

- Отче, - внезапно перебил его Антони, - я должен с вами поговорить, я должен сказать, что не могу причаститься сегодня утром. Это невозможно. Это был бы не я. Разве вы не понимаете, это было бы ни разуму, ни сердцу? По крайней мере, сейчас. - Глаза его расширились. - Другой раз...

Отец Ксавье посерел. В нем будто что-то хрустнуло. Он сидел очень тихо.

"В доме, - думал он, - в доме, до того, как мы вышли на улицу. Теперь поздно. Я молился об этом, но мне не было дано. Труд моих рук..."

Мулы взбирались на бесконечный подъем. Они перешли на шаг, и с усилием тащили вверх тяжелую повозку.

"Всегда ли так будет?" - подумал священник... и прикусил язык.

- Простите меня, отче, простите. Мне ужасно жаль, что я причинил вам боль, - сказал Антони. - Мне не надо было говорить так сразу, но...

- В Божье время, не в мое, - отвечал священник. Лицо его постепенно обретало обычный цвет. - Давай не будем больше об этом. Куда ты сегодня собираешься? Может быть, я смогу тебе помочь. Во всяком случае, я немного знаю Геную. - Он улыбнулся, еще немного бледный.

Лишь много лет спустя Антони понял, что в то утро видел чудо - по крайней мере, чудо самообладания.

Они вкатились на холм и чуть было не проехали мимо харчевни, где вчера оставили капитана. Антони одновременно узнал фасад и услышал зычное: "Стой, мистер!". В дверях капитан Элиша махал салфеткой, одновременно утирая с усов яичный желток.

Что-то в его кряжистой фигуре, в мощных ногах напоминало дерево, которое цепляется за скалу и выдерживает бури, и это сразу понравилось отцу Ксавье; не ускользнуло от священника и озадаченное моргание синих глаз. Ему и раньше случалось видеть в людях это глубоко скрываемое, но неразрешимое беспокойство.

Капитан Элиша в свою очередь вскоре перестал смотреть на доброго священника как на "иностранца". Антони был рад больше всех. Он и вообразить не мог, на какой почве эти двое могли бы сойтись. Оказалось - просто как человек с человеком за накрытым к завтраку столом, вкруг которого все вскорости и расселись.

- Убей меня бог, мистер, - сказал капитан Джорхем, подливая немного кофе в ром, - всякие у меня служили помощники, но вы - первый, кто свою ночь на берегу проводит с попами. Прошу прощения, отец. Я ведь не против. Слыхал я и не про такие способы убивать времечко. Не знал, что мистер Адверс вашей веры. - Он говорил грубовато, чувствуя, что лезет в личные дела.

- Видите ли, мистер Адверс когда-то давно был моим учеником, - объяснил отец Ксавье. - Я преподавал ему географию и латынь.

- Ах вот оно что, - сказал капитан, радуясь такому простому объяснению близости своего помощника с духовенством. - Помнится, он говорил, вы его старый друг? Навроде как счастливая встреча после долгой разлуки?

- Вы совершенно правы, - подтвердил отец Ксавье.

- Встречал я одного священника в Кантоне, он целую школу открыл для китайчат, ну для сироток. Хороший был человек, что бы там у нас ни говорили. Слыхал, убили его потом. Медленная казнь, эти черти на такое горазды. Начинают с пальцев на руках и на ногах. - Для иллюстрации он принялся кромсать картофелину. - Удивительно, за какую малую часть тела еще держится душа. Видал я одного китаезу, обструганный был, чистое яйцо, а глазками все равно лупает. Факт!.. Конечно, детки - другое дело. Те сразу снимаются с якоря - и нет их. - Взгляд его стал беспокойным.

- Не припомните, как звали священника? - спросил отец Ксавье.

Капитан Элиша запамятовал, но помнил иезуит. Священник был из его ордена. - "Эта история есть в моей книге".

- Убей меня... гром, - сказал капитан. Он начал рассказывать про Кантон. Все чувствовали себя запросто. - Похоже, тот бедняга помер нарочно, чтоб нам поближе познакомиться, - подытожил он.

- Это одно из отдаленных последствий, - сказал отец Ксавье как бы самому себе. - Кто знает?

Антони видел, что капитану его "кофий" явно на пользу. Настроение вчерашнего вечера вернулось само собой. Посидев немного, они вышли на улицу и выкурили по трубочке, все, включая Антони. Он еще не пристрастился по-настоящему, но решил, что с этого дня будет курить. Стоит распробовать табак, как он уже распробовал вино. Когда он садился в повозку, колени немного подгибались. Капитан расплачивался с хозяйкой, и попросил Антони перевести.

- И спроси у нее, - сказал он, - есть ли в доме ребенок?

- Си, синьор, только учится ходить. Надеюсь, ее плач вас не беспокоил. Она у нас тихонькая.

Капитану явно полегчало.

- Дело не в плаче, - сказал он с видом, исключающим всякие расспросы.

Вскоре они отъехали. Антони казалось, что все веселы и довольны. Он взглянул на отца Ксавье. Вроде тот тоже в порядке. Однако хлеб, которого они вкусили сегодня, был мирским хлебом.

- Ты удовлетворил свой голод, сын мой? - спросил отец Ксавье на ухо. Лицо оставалось прежним. Антони не ответил.

Капитан Джорхем, никогда не упускавший удачного случая, живо смекнул, что священник может помочь ему в закупке церковных статуй. По дороге к Генуе он без предисловий и без тени смущения поведал, как намерен способствовать благосостоянию Церкви на Кубе.

Неожиданно для Антони, отец Ксавье согласился на роль советника. Мало того, он выслушал этот неординарный план, пряча подобие улыбки к глубоких тенях под глазами; однако рот его оставался суровым.

Да, конечно, он поможет капитану закупить статуи.

- Думаю, вы найдете их на улице Ваятелей. Что до мраморных плит, не уверен, что смогу вам чем-нибудь быть полезен, но, полагаю, о них можно спросить у каменотесов или резчиков на той же улице. Хотите поехать прямо сейчас?

Капитан Джорхем этого и хотел. Чем быстрее, тем лучше. Отец Ксавье велел вознице ехать на улицу Ваятелей.

Перед самым въездом в город стояла часовня, и фреска на ее стене так поразила капитана Джорхема, что тот остановил повозку и вылез посмотреть. У двери стояла кружка для пожертвований за упокой душ в чистилище. Над и по обеим сторонам зарешеченного портала, за которым виднелся алтарь, были намалеваны адские сцены. Художник явно был на стороне чертей и разрешил им потешиться всласть. Младенец, повинный в том, что остался некрещеным, лишился больших пальцев на обеих руках, и за неимением другой пищи сосал горящую головню. Капитана приворожил именно этот младенец, хотя гвоздем программы была седоусая, аккуратно причесанная старческая душа, которую заталкивали вперед ногами в огненную печь. На заднем плане разыгрывались другие леденящие кровь сцены. Глядя на них, капитан Джорхем несколько раз повторил "убей меня гром". Он помедлил в задумчивости.

- Надеюсь, отче, - сказал Антони, пользуясь тем, что они остались в повозке одни, - план капитана отвезти святых на Кубу вас не шокировал. Я тут ни при чем.

Отец Ксавье улыбнулся.

- Отнюдь, - сказал он. - Я считаю капитана Джорхема и подобных ему людей достойными средствами достижения цели более высокой. Моряки, солдаты, купцы и другие в том же роде сами по себе обычно достойны похвал. Надо смотреть, кто их использует и зачем. В данном случае мне думается, что результат будет благой. Но не будем больше об этом, он возвращается.

Они услышали, как в кружку упала монета. Капитан садился в повозку, слегка ее раскачивая. В продолжение пути он поинтересовался взглядами священника на крещение младенцев. Они его не утешили.

- Э... насчет картины, - продолжал он, - как оно по-вашему будет потом?

Отец Ксавье отвечал уклончиво, хотя и не обнадеживающе.

- Я вам скажу: нашим бы пасторам на Тресковом мысе срисовать ее, и церковь в Труро была бы забита до отказа кажное воскресенье. Хотя она и так, надо думать, не пустует. Нет! Знаете, я думаю, вечность еще нас всех удивит. Я ведь один раз навроде как побывал совсем близко, даже заглянул. Было это возле Андаман, когда огненная молния ударила в море аккурат за правой раковиной. Я тогда на неделю ослеп. - Он замолчал и закрыл глаза, будто что-то припоминая.

- И что же вы увидели по другую сторону молнии, капитан Джорхем? - спросил отец Ксавье очень тихо.

Капитан открыл глаза и посмотрел на него. - Я не выбалтываю вечных секретов за здорово живешь. - Он помнил про монету, которую подал за упокой дочери. Ему было стыдно, что он откупился.

Они уже ехали людными городскими улочками. Сворачивая то направо, то налево, оказались перед аптекарской лавкой, задней стеной примыкающей к холму. Здесь они вышли и велели вознице подождать.

Тут же сидевшие у входа оборванцы вскочили и заспешили навстречу.

- Нам нужны только лекарства, - сказал отец Ксавье. Лекари - а это были они - разочаровано вернулись на свои стулья.

Антони с капитаном оставили солнечную улицу и двинулись за отцом Ксавье по уставленному склянками коридору, все более темному.

Лишь через несколько секунд Антони привык к темноте и понял, что это за пятна света впереди. В коридоре было сыро и зябко. Они поднялись по каменным ступенькам, мимо белых поганок, и внезапно снова вышли на солнечный свет.

- Это, - сказал отец Ксавье, - улица Ваятелей. Без меня, сын мой, ты, я полагаю, не добрался бы и досюда.

- Убей меня гром, если мы не прошли через гору в старую каменоломню, - воскликнул капитан, сдвигая шляпу на затылок. - Гляньте-ка, небо.

Так оно и было. Прямо перед ними улица Ваятелей спускалась в огромное каменное углубление бывшей каменоломни. Дома на высоких каменных обрывах повернулись к ней глухими задними стенами, на головокружительных уступах паслись козы и снисходительно поглядывали вниз. Туннель, через которые они вошли, единственная связь улицы с внешним миром, был пробит в древности. Там, где он кончался, начиналась улица - расщелина в скальной породе, продолжение туннеля под открытым небом, похожее на русло высохшего канала.

В стенах этой мраморной призмы были вырублены дома и мастерские с фасадами, сообразными вкусу владельцев. Перед некоторыми выстроились аркады, поддерживаемые ионическими колоннами, высеченные из цельного камня. Другие были украшены античными фризами, напоминающими о каменных усыпальницах. У третьих были только окна и двери, но и вкруг этих отверстий умелые резцы изобразили цветочные венки и виноградные лозы. Дальше улица расширялась и спускалась в сердце заброшенной каменоломни, где в перспективе сияющих стен искрился и синел пруд.

Изъятая из шума и потной толчеи улиц, эта маленькая обитель казалась могильной областью, чуждой житейским заботам и с головой погруженной в свои дела, как если бы настроения ее пещерных жителей отразились в циклопическом оке пруда, завершающего необычную мраморную улицу.

- Здесь изготовляется большая часть священных статуй, алтарей и церковной резьбы для этой части Италии, - сказал отец Ксавье. - А вон там кузня. - Он указал на отверстие в скале, из которого торчала маленькая труба. Из трубы вырывались пламя и дым. - Есть здесь и несколько гончарных мастерских. Скульпторы работают и с камнем, и с деревом. Те, кто наносит краску, живут дальше по улице - это отдельное братство. Я бы не удивился, узнав, что изображения богов делали здесь еще во времена римлян. Некоторые из этих домов, судя по тому, как обветшала резьба, уходят корнями вглубь веков.

Пока он говорил, они подошли к мастерским с аркадами. Изнутри доносился приглушенный стук. Заглянув внутрь, они увидели мастеровых, которые стучали по замше деревянными молотками. Подойдя к первому окну, отец Ксавье громко позвал: "Маэстро Стефано!" В дверях появился ремесленник в кожаном фартуке. Высокий, худой и очень смуглый, он чем-то походил на египтянина сощуренные орлиные глаза, маленькие золотые серьги в ушах, короткий кожаный фартук.

- Стефано, я привел тебе покупателей, - сказал отец Ксавье. Ремесленник пошел положить инструменты.

- Это повелитель всей улицы, - прошептал священник на ухо Антони. - Замечательная в своем роде личность. Торговаться будешь с ним. Постарайся ему угодить. Он не без оснований считает себя художником и философом.

Стук в мастерской умолк, только в кузне что-то по-прежнему лязгало. Когда отец Ксавье объяснял маэстро Стефано цель их прихода, казалось, не только хозяин, но и весь дом слушает, затаив дыхание.

- Продолжайте, - сказал Стефано наконец. Мастеровые, выделывавшие сусальное золото, снова застучали молотками.

- Поскольку капитан говорит только по-английски, - продолжал отец Ксавье, - вам придется вести переговоры через синьора Адверсо. Он человек понимающий, достойный и разумный, бывший мой ученик. - Ремесленник легонько поклонился.

- А теперь, - отец Ксавье внезапно обернулся к Антони с улыбкой почти трепетной. - Я проводил вас, докуда мог. Пора прощаться.

- Где и когда мы увидимся, отче?

Отец Ксавье вырвался из рук Антони и торопливо зашагал по улице. У входа в туннель он остановился. Антони помахал на прощанье. Священник в ответ благословил его и пропал в темноте туннеля.

- Если синьоры желают, я покажу им улицу, - сказал голос Стефано, вкрадчивый, но не раболепный. Они вошли в дом.

- Я руковожу всеми здешними мастерскими, - продолжил Стефано не без гордости, - но сусальное золото - предмет моих особых забот. Хотите посмотреть?

Он приподнял замшу. Под ней был один сияющий, желтый металлический лист. Стефано показал, как его делают. - Видите, у хорошего мастера получается без дыр.

На капитана это произвело большое впечатление. - Ну, сэр, а я-то думал, что мой старикан ковал золотой лист тоньше, чем кто иной. Он бы обзавидовался. Хотя он был молодец. Помню, девять лет мне было, и он после успешной поездки в Нассау подарил мне пенни. Сэр, десять лет кряду я должен был показывать ему эту монетку каждый День Благодарения. Так чертовски долго она у меня была, что с нее я выучил свою единственную латинскую фразу. "Эспулсис пиратус, рести-ту-шиа комерциа" - гоните пиратов вон и открывайте склады, - перевел он, раскрасневшись от собственной образованности. - А монетка-то была медная, всего-навсего.

Стефано уловил латинскую фразу.

- Мы здесь не пираты, - сказал он обиженно. Антони вынужден был объяснить. Ремесленник хохотнул, отложил молоток и повел их на улицу.

- Вы увидите, синьоры, что в каждой мастерской занимаются своим, - объяснил он. - Последние сто лет торговля святыми изображениями идет плохо. Мой дед помнил лучшие времена. Теперь художникам приходит туго. Война, всегда война. Церквей и усыпальниц почти не строят. Никто не дает обетов. Теперь наши основные покупатели - женщины и антикварии. Мне пришлось взять дела в Генуе в свои руки. Я даже покупаю старые статуи и подновляю их. Только самые любимые в народе святые продаются, и то изредка. Здесь мы делаем только младенцев.

Он распахнул дверь. В мастерской несколько мальчиков и девочек разводили гипс и лили в формы. Из печи для просушки девочка вынула поднос с белыми куклами и поставила перед стариком, который сидел, разложив перед собой кисти и краски. Некоторое время посетители наблюдали за его работой.

- Не меняй улыбку, Пьетро, - сказал их провожатый. - Сколько раз тебе говорить? Я просил тебя повторять дивные черты Буонаротти. Что ты знаешь о вдохновении?

- Si, si, padrone, - сказал художник, подправляя ангельские губки. - Но память играет со мной злые шутки. У меня когда-то были свои дети. Лучше бы вы оставили меня придавать выражение покорности судьбе святым рукам. Это у меня получалось хорошо.

- Не так хорошо, как ты думаешь, - сказал Стефано, выходя. - Очень трудно заставить художника повторять самые совершенные творения, - продолжил он, ведя их дальше по улице. Почти у каждого свои собственные идеи. И это было бы неплохо, синьор, если бы мы на этой улице занимались светским искусством. Но в нашей области, в той, которой я занимаюсь, совершенные образцы и в жизни, и в искусстве уже даны. Посему нам остается лишь следовать.

...Да, я много думаю о том, чем будут эти статуи для купивших. Они должны порождать в сознании образ того святого, которого просишь о заступлении или которому замыслил подражать. Здесь, как и во всем, нужны определенные практические приемы. Вы когда-нибудь думали об этом, синьор? Без приемов, без телесной практики вера, мораль, сама религия исчезли бы. Без церкви, как единого бессмертного объединения, без практики, которую она насаждает и даже внедряет в привычку, сама память о божественном была бы утрачена. Или осталась бы женщинам, и те пересказывали бы ее детям. Да, верно, именно так память передается от поколения к поколению. Но наша религия не столь проста. Нужны образы, твердые формы, в которые она может быть отлита. - Он взволнованно всплеснул руками. - Но простите, я не хотел вас утомлять. Видите ли, эта маленькая улица - работа моей жизни, ее смысл. Я не просто живу с нее. Я живу ей. - Он остановился, немного смущенный.

- Расскажите мне, что вы думаете, - сказал Антони. - Люди так редко это делают. Я частенько думаю о том, что вы говорите. Скажите мне, вы же не хотите, чтоб они поклонялись образу?

- Я не стал бы им препятствовать, - сказал Стефано. - Что можно сделать для таких людей, кроме как дать им объект обожания вне их самих? Пусть играют в свой божественный кукольный дом. Пусть наряжают своих святых и будут счастливы. Те, кто пристает к таким людям с абстрактными идеями о Боге - глупцы. Не лучше ли оставить их с образом, который, возможно, поведет их дальше?

...Я не говорю о философах и ученых, друг мой. Эти поклоняются идеям. Они отринули и образ, и привычку. Потому их грезы должны обновляться в каждом поколении взрослых теми, кто способен читать и разуметь. Прости меня Господи, надеюсь, я не говорю ничего еретического, - он перекрестился, - но я часто думаю - не такая это и загадка, в конце концов, что Бог воплотился в человеческом теле. Иначе бы он остался для нас неведомым, безликим, голосом ветра, загадкой в пейзаже, учением философа или мечтой художника, овеществленной в идоле страшном или прекрасном, как смертный грех. В Христе он стал телом, путем и жизнью. Я верю. Я знаю это. - Он утер лоб рукавом.

- Что он говорит? - спросил капитан Джорхем, встревоженный, что его надолго забыли.

- Он говорит об образе Божьем, - с тайным весельем отвечал Антони.

- Фу-ты, ну-ты! Рести-ту-шиа комерциа, ближе к делу! - буркнул капитан.

- Вижу, ваш друг не вполне понимает, - сказал Стефано.

- Вот о чем я пытаюсь сказать вам, синьор, - торопливо продолжил он вполголоса, - что в моих образах, по причинам, которые вам теперь ясны, я старался воплотить лишь наиболее совершенные позы и жесты. Я изучал работы старых художников, живших во времена великой веры, и для каждого святого, младенца или мадонны, даже для самого Христа, выбрал черты, которые глубже всего трогают сердце. Каждый из этих образов - молчаливый проповедник, над которым не властно время. Идемте, я покажу вам нечто удивительное.

Он вынул ключ и отпер дверь, перед которой они стояли.

- Эти статуи столь драгоценны, что я не допускаю работать с ними без моего надзора. Образец чрезвычайно дорог. Это из трофеев, захваченных французами в Милане. Не Буонапарте, нет, но французскими монархами много поколений назад. - Он распахнул дверь.

- Здесь работаем только я и мой помощник, - сказал он. - Эти копии - моя работа. Вот, посмотрите оригинал. - Он сдернул тряпку со статуи, которая стояла посреди комнаты, освещенная проникающим через дверь светом.

Это была Богоматерь с Младенцем, высеченная в тонкозернистом камне, поясной портрет крестьянской женщины в просторном средневековом одеянье. Камень был раскрашен, позолочен, синие складки одеяния собирались на груди. В этих глубоких складках спал младенец, укутанный так, что разглядеть его можно было, только заглянув сверху. Лишь форма складок и положение женских рук указывали, что за ними скрыто нечто бесконечно дорогое.

Стефано указал на руки и в качестве высшей похвалы не сказал ничего. Потом повернулся к копиям.

- Не можем позволить себе воспроизводить в камне, - сказал он. - Это глиняные слепки. После обжига краски немного ярковаты, но, если поставить в тень, общее впечатление от фигуры просто поразительное. Я думаю, мы угадываем, о чем говорят эти руки... и складки... - Он удовлетворенно провел рукой по выпуклости синего одеяния.

- Воспроизведено прекрасно, маэстро Стефано, - сказал Антони, - но, полагаю, не так прочно, как оригинал.

- Да, синьор, но легко, пористо, и удобно в перевозке, - сказал Стефано, поднимая копию. - Смотрите!

- Вот это здоровская штуковина, - сказал капитан Джорхем. - С нее и начинайте, мистер. - Он заглянул в складки. - И младенчик при ей, как я и думал. Все честь по чести. Можно договариваться и ударять по рукам. Это то, что нам надо. Мелочь и дешевку пусть оставит себе. И как насчет статуев в человеческий рост?

Кое-что выпустив, Антони перевел.

- Если хотите посмотреть большие фигуры, - сказал Стефано, - идемте дальше.

Он повел их через улицу в маленькую пристройку, заднюю стену которой образовывала скала. Здесь мрачными рядами стояли двадцать-тридцать святых в полный рост и большой Христос в терновом венце, с натуралистически изображенным кровоточащим сердцем. Выражение страдания было столь сильно, что даже святой Лаврентий, простертый на решетке, из-под которой выбивалось терракотовое пламя, в сравнении выглядел даже добродушным.

- Товар, что надо, - сказал капитан Джорхем. - И потресканный кое-где. За это надо будет сбавить. Ну, давайте, мистер. Почему бы не все скопом?

Оптовые замашки покупателя удивили и немного обидели Стефано. Видя это, Антони начал прицениваться к глиняной фигуре Богоматери, которую они видели на другой стороне улицы. Стефано немного оттаял. По крайней мере молодой господин понимает, что такое гордость художника.

- За копию мы дадим на десять крон меньше, чем вы просите, - сказал Антони. - И это, вы сами знаете, больше, чем вы рассчитывали получить. Поэтому, и потому, что забираем все старье, вы должны назначить, за поврежденные статуи по крайней мере, более разумную цену.

Через полтора часа - к этому времени капитанская шляпа окончательно съехала на затылок, а руки глубоко ушли в карманы - впереди замаячило согласие. Еще через полчаса сошлись на том, что Стефано подправит и подкрасит, где необходимо. Все "плохонькие святые" должны засиять, как новые. Два дня краска и позолота будут сохнуть. Потом Антони заедет за статуями и отвезет их на "Вампаноаг". Договорились и о том, что статуи поедут в экипажах. "С ними надо обходиться почтительно", - объяснил Стефано. Вывоз такого большого количества святынь непременно вызовет на улицах волнение. Капитан Джорхем нехотя согласился на экипажи. Он как-то видел религиозный бунт в Лиссабоне.

- Скажите ему, что я даже уложу их на корабле в постель, - пообещал он. - Кстати, так я и сделаю. Не хватало, чтоб эта публика носилась у меня по трюму. Да и раздавить может грузом, если тот поползет. Теперь как насчет мраморных блоков для балласту?

Но это оказалось невозможным. На сверление дыр ушли бы недели.

- Надо же, вот чего не думал, - сказал капитан Элиша. - Спросите его про обычные плиты. Думаю, как-нибудь я их принайтовлю. Мне нужен вес, вес! Без толку брать для балласту воду. Команда всю выпивает.

О плитах удалось договориться. Капитан Элиша был очень доволен. Общий итог оказался не так велик, а статуй он приобрел больше, чем смел надеяться. Они поужинали у Стефано и скрепили сделку бутылкой плохого вина. К закату Антони и капитан вернулись на корабль.

- Пару дней нам так и так нужно, чтоб загрузить масло, воду, провиант и подлатать у ватерлинии, где нас протаранили португальские маркитанты, - говорил капитан, жуя принесенный Филадельфией ужин, - и затариться несколькими бочонками вина, добавил он, глядя жене в глаза. - Ну, Джейн, не смотри так грустно. Погоди, увидишь, какая у тебя будет компания. Со вторничного утра. - Он помолчал, держа нож и вилку стоймя.

- Прямо на патнамском комоде поставим языческого идола - с младенцем. Вот что бывает, когда покупаешь оптом. Поедет в Гавану в каюте! - Он одним махом отхватил шмат солонины. - А остальных уложим в кубрике на пустые койки. Пусть только английские вербовщики к нам сунутся. Посмотрю, как они докажут, что Исус Христос родился в Сассексе. Однако, - он постучал по деревяшке, - ихние капитаны и не на такое горазды. Только Всемогущий Господь может их остановить. - Он подлил в ром горячей воды.

- Мистер, вы - помощник-белоручка, вы не умеете отдавать паруса, брать рифы и держать штурвал. Зато у вас будет целая правая вахта с венчиками вокруг головы и груз могильных плит для балласту. Только одно я должен вам сказать как капитан этого святого судна. Чтоб никаких чудес, пока я внизу. Слышали? Так-то! - Он шмякнул вилкой об стол и она осталась лежать, дрожа. - Теперь доставайте карты и проложим курс.

После того, как капитан Джорхем потребил очередную порцию "собачьего носа", складки вокруг его рта пролегли глубже. Он становился все мрачнее и молчаливее по мере того, как время шло, а его жена все вязала и вязала.

- Опять детские одежки? - спросил капитан в десять часов по хронометру, когда они собрались ложиться. Она кивнула и задвинула перегородку. Капитан снял тяжелые башмаки.

- Мистер, - сказал он, - вы займетесь навигацией? Справитесь? - вид у него был встревоженный.

Антони не сомневался. Он вынул новенький секстан, подарок мистера Бонифедера. Последняя лондонская модель. Градус за градусом предстоит им теперь спускаться к новым широтам. Антони ненадолго вышел на палубу и поглядел на город.

В своей комнате в Палаццо Бриньоле отец Ксавье, ища в кармане трубку, нашел цветок, тот самый, что сорвал утром в пересохшем водоеме. Держа его на ладони, он думал: вот и этот цветок увял по моей вине. Но что делать с полевыми цветами? Предоставить их ветрам Господним? Печальный довод о предопределении не утешал. Сон его был невесел.

Следующим утром на "Вампаноаге" начали сшивать новый комплект парусов.

Глава XXVII. Геркулесовы столпы

Капитан Джорхем ошибся. Почти неделя миновала, прежде чем "Вампаноаг" смог выйти в море. Из-за нехватки матросов пришлось, скрепя сердце, взять "испанских дармоедов" и несколько "избранных" английских дезертиров из числа ошивавшихся в доке. Последние, протрезвев, оказались вполне сносными матросами, к тому же можно было не сомневаться - эти не проморгают приближение королевского корабля. А капитан Элиша намеревался в первую голову держаться подальше от британских судов.

Наконец загрузились водой, провиантом и товаром. Пятерых святых принайтовили к деревянным койкам в носовом кубрике, а обиженным матросам велели повесить гамаки. После полудня весело подняли якорь, и через несколько часов Лигурийские Аппенины затонули на горизонте.

Под полным комплектом новехоньких парусов, "Вампаноаг" резво бежал вперед. Филадельфия, довольный, что может свободно расходовать масличные дрова, излюбленное свое топливо, пел у дверей маленького камбуза, вокруг которого стояли теперь клетки с курами. Ближе к баку две свиньи, дойная коза, козлята, утки и гуси вторили пасторальному хору, певшему о будущей сытости.

Капитан установил для разношерстной команды распорядок наподобие военного, который усвоил в бытность свою капером. Некоего Джеба Коллинза, пожилого уроженца Новой Англии, седого, с хриплым голосом, он назначил "старшиной-рулевым", определив ему обязанности, но не жалованье второго помощника. Корабль нес все паруса, и обе вахты находились на палубе почти постоянно. Антони капитан Джорхем не назначил ни в одну. Первой он командовал сам, вторую поручил Коллинзу. Ветер крепчал с каждым часом, но капитан не убавлял парусов, и ванты пели все пронзительнее.

Миссис Джорхем единственная из всего экипажа неотлучно пребывала внизу. Она сидела в каюте и с возмущением, которое ни одна другая женщина не смогла бы долго скрывать, созерцала большую терракотовую статую Девы Марии на патнамском комоде, там, где прежде красовался медный кофейник. Казалось, статуя нарочно потеснила главную гордость миссис Джорхем. Капитанской жене мерещилось, что Дева подбирает складки просторного одеяния с видом спокойной отчужденности, в которой сквозит оскорбительное пренебрежение.

Каково же было ей узнать, что в глубоких складках у правого плеча статуи прячется младенец! Кроме сектантской неприязни к "идолам", у нее были личные причины невзлюбить женщину с ребенком, которая уютно расположилась на комоде в ее собственной каюте. К тому же, чем дольше миссис Джорхем в своих одиноких раздумьях глядела на статую - а куда еще ей было глядеть! - тем более та приобретала черты живой личности. Временами миссис Джорхем ловила себя на том, что делает ей язвительные замечания.

То, что муж навязал ей это напоминание, казалось сознательной жестокостью и даже укором. Конечно, утешала себя миссис Джорхем, он бы не сделал этого, если бы не пил. Однако в том непрошибаемом состоянии, в котором капитан сейчас находился и которое упорно усугублял с каждым днем, упрекать его было бессмысленно. В ответ он бы только смешал лишнюю порцию "собачьего носа". Мало того, первопричина капитанского пьянства была ей близка и до определенной степени понятна. Она на библейский лад корила во всем себя.

Пока капитан оставался на палубе, но задержка в Генуе заметно ускорила его питейный календарь, так что миссис Джорхем предчувствовала - скоро он затворится в каюте окончательно, и отнюдь не в радостном состоянии духа. Посему она молчала, вязала и время от времени смахивала слезу. Если бы новый помощник подольше бывал в каюте, ей было бы чуть повеселее и даже поспокойнее.

Однако Антони все дни проводил на палубе. Он торопился как можно скорее овладеть морским искусством. Он сознавал, что роль его на судне довольно жалкая. И для капитана, и для команды он был "помощник-белоручка". И капитан, и матросы поначалу не обращали на него особого внимания. Как сказал капитан Джорхем, помощником Антони был исключительно на бумаге. Он бы смирился с этим, если бы как-то во время собачьей вахты в Генуе Коллинз, старшина-рулевой, облокотившись рядом с ним о фальшборт и глядя, как гаснут один за другим городские огни, не поделился своими тревогами.

- Попомните мои слова, мистер Адверс, мы еще в область пассатов не войдем, а придется вам брать дело в свои руки, - говорил Коллинз. - Знаю я шкипера, он таким манером долго не протянет. По бумагам вы помощник, вот мы и посмотрим, что за помощник из вас получится. Я буду стараться, как могу, но и вы поимейте в виду.

Антони "поимел в виду". Заблудиться в Атлантике с кораблем и командой - затеряться без вести! Ему стали сниться кошмары. Оставалось только молить Бога, чтобы капитан Джорхем продержался. Но даже желать это вскоре стало смешным. Чудом было уже то, что капитан выходит на палубу.

- Он рассчитывает провести нас через пролив, - говорил Коллинз. - А там...

"А там!" - думал Антони. Он радовался, что отроческие годы его прошли в ливорнском доке, среди кораблей. Понятия и жаргон были ему знакомы. Он начал запоминать команды. Но главное, он старался освежить в памяти навигацию. Он даже жалел, что не вникал в теорию сумасшедшего мистера Уильямса насчет лунной долготы - корабельный хронометр был явно с придурью. Антони подружился кое с кем из старших матросов. Как только вышли в море, он стал вместе со всеми лазать на реи, отдавать и убирать паруса. Утешало то, что по крайней мере Коллинз на его стороне. А пока корабль загружался в Генуе, Антони изучил его от клотиков до кильсона. Спустя неделю матросы уважали его, хотя и посмеивались. Он смеялся вместе с ними, но с палубы не уходил. В первый же полдень после выхода в море он вынес секстан, но капитан наотрез запретил делать замеры.

- Спрячьте свою инструменцию и не доставайте, пока не скажу. Я и без нее знаю, где мы сейчас.

- Не любит старик приборов, - прошептал Коллинз на ухо Антони. - Постарается, пока может, вести нас по счислению пути.

Так что новенький секстан отправился обратно в каюту. Однако матросы его видели, и те, кто плавал с капитаном Джорхемом прежде, заметно ободрились.

Принципы навигации, которыми капитан Джорхем руководствовался с тех пор, как разочаровался в любимом секстане, и которых никому не открывал, были до безумия просты. В Средиземном море он ориентировался по очертаниям знакомых мысов. Безбрежные океаны он последнее время пересекал чудом, всякий раз, подобно Колумбу, не ведая, куда доберется. Одно его успокаивало. Идя на восток из Америки, непременно упрешься в Европу. Без сомнения, противоположное тоже может оказаться справедливым. По крайней мере, он решил проверить. Пока же в относительно тесном Средиземном море капитан Джорхем чувствовал себя как дома. Поставив двух бывших китобойцев впередсмотрящими, он немилосердно нахлестывал паруса.

Потеряв из виду изгиб Генуэзского побережья, он взял курс на юг, и шел им, пока не увидел гористые очертания Корсики. Днем позже рыбачьи лодки, направляющиеся в Аяччо, позволили ему отметить свои координаты как 42 N 8 E. Потом некоторое время все было просто. Восточный ветер, крепчавший с каждым днем, был ему на руку. В галфвинд бригантина шла лучше всего. Он только немного прошел на фордевинд, чтобы наверняка миновать Асинару, а дальше двинулся вдоль берегов Сардинии к Сан-Пьетро.

- Скажем, сейчас мы на тридцать девятом градусе северной широты. Гибралтар аккурат на тридцать шестом и все на запад.

Однако, глядя на карту, он хмурился. Его смущал выступ африканского побережья. Чтобы разминуться с английскими военными кораблями, он предпочитал обойти стороной Маон и Балеарские острова, хорошенько "взять к югу", прежде чем двинется на запад. Однако в таком случае путь ему преграждала Африка, а соседство с Алжиром тоже могло оказаться нездоровым. Меж двух огней, Алжиром и Миноркой, он час-другой размышлял над картой. После третьего стакана "собачьего носа" африканское побережье, к его удовлетворению, выровнялось. "Ладно, пойдем на юг" - решил он. И двинулся на юг.

На следующий день ветер опять усилился. Коллинз с трудом выпросил разрешение убавить парусов и поспешил убрать бом-брам и брам-стеньги. Не только кораблю, но и новому помощнику сразу полегчало. Глядя, как качаются в синем небе спускаемые реи, Антони впервые почувствовал тошноту. Однако убедить капитана, чтобы тот повернул на запад, как делали у них на глазах другие корабли, не удалось. Коллинза заметно тревожило это упрямство.

- Сделайте-ка замер сегодня, если удастся, мистер Адверс, - шепнул он, пока матросы укрепляли стеньги. - Похоже, перед бурей немного прояснится. Ради Бога, не упустите случай. В полдень я задержу шкипера в каюте. Сдается мне, запахло Африкой.

Когда несколько часов спустя Антони вышел на палубу с секстаном, и матросы, и горизонт на время просветлели. Пользуясь тем, что как раз к полудню ветер унес рваные облака, Антони сделал свое первое наблюдение в море.

Когда он вычислил координаты корабля, то понял: бригантина сдвинулась куда дальше к югу, чем это представляется капитану. Африка должна быть прямо за горизонтом. Он заикнулся об этом капитану, но слишком робко.

В нормальном состоянии капитан Элиша прислушался бы к совету и не стал рисковать репутацией. Однако влияние спиртного было куда сильнее, чем влияние новоиспеченного помощника, посему капитан уперся. Убедил его лишь отчаянный крик с мачты, когда на заре следующего дня впередсмотрящий внезапно узрел довольно близко по курсу берег, оскаленные клыки буруна и курящиеся на ветру дюны. На несколько часов капитан протрезвел. Он развернул корабль по ветру и двинулся на запад. Дальше берег изгибался, пришлось выбирать брасы по левому борту и поворачивать к северу. После этого все вздохнули свободнее.

- Пьяное везенье, что берег не сподветру, - пробормотал Коллинз. - К ночи еще шибче задует.

Происшествие значительно подняло Антони в глазах команды. Шутливая снисходительность, с какой его принимали вначале, сменилась уважением. Завидев помощника с секстаном, матросы, особенно старые, приветствовали его с тайным облегчением. Они достаточно натерпелись от вывертов капитанского судовождения, даже трезвого. Причину этих вывертов Антони вскорости обнаружил.

Первая же проверка капитанского секстана показала, что прибор чиненый, и что при починке сбили угол. Вероятно, его стукнули еще до Войны за Независимость. В результате, чем точнее был замер, тем непременнее ошибка. Всего на несколько секунд за один замер - но к концу путешествия!.. Для забавы Антони составил таблицу поправок.

Однако свое открытие он решил до поры до времени держать при себе. Капитану в его теперешнем состоянии оно бы не принесло пользы. А знание - сила. Каким бы отличным моряком ни был капитан Джорхем в обычном состоянии, Антони не знал и не мог узнать, сколько ответственности ляжет на плечи неопытного помощника, если "собачий нос" будет и далее смешиваться в таких количествах. По крайней мере, он решил не раскрывать секрет, который дает ему некое право на уважение. Миссис Джорхем и уже порядком встревоженный Коллинз одобрили его решение.

С того дня, когда перед ними внезапно возникло африканское побережье, Антони с помощью Коллинза ежедневно прокладывал курс. Капитан уже вращался в иных, не расчерченных параллелями сферах. Сама каюта, без какого-либо участия со стороны Антони, постепенно проникалась странным потусторонним духом, который нагнетали, похоже, равно капитан и его жена. Из этого царства домыслов Антони забрал карты в более трезвый и божеский кубрик.

"И впрямь, судьба сводит со странными попутчиками", - думал Антони, когда они с Коллинзом откладывали компасный курс в окружении христианских мучеников и святых. Лампа с ворванью покачивалась над головой, отчего по карте пробегали тени, словно облака по миниатюрной местности. Лицо святого Лаврентия, принайтовленного вместе с решеткой к переборке, то темнело, то светлело. Терракотовое пламя вспыхивало. Антони заметил, что на Христа кто-то надел дождевик. С колеса святой Екатерины свисали плащи.

- Жуть, что капитан по пьяни делает с кораблем, - сказал Коллинз, неодобрительно озираясь по сторонам. - Везет ему, не спорю, но я не стал бы на его месте испытывать судьбу и забивать христианский кубрик этой языческой публикой. К тому же оно как-то не по-корабельному. Я сам прикрыл это кошмарное кровавое сердце. Глаза бы мои на него не глядели. Еще подумаешь, что на корабле бунт и смертоубийство.

Он с явным облегчением повернулся к карте.

- Чуть севернее, мистер Адверс. Надо держаться подальше от африканских пиратов, но и к Минорке близко не соваться. Норд-вест-тень-норд - это будет самое оно, учитывая, что вы говорили о магнитном склонении. С этим бризом мы делам узлов по десять. Проверьте, куда это приведет нас завтра к полудню. Славно было бы, если вы смогли сделать замер. Думаете? Но я уж давно обещаю, что задует. А мы еще слишком близко к берегу.

Они снова вышли на палубу. За кормой между низкой серой тучей, нависшей, словно пещерный свод, и зыбким свинцовым ложем внизу возникла длинная, зеленая, яркая-преяркая полоса, и она явно нагоняла корабль. Стая чаек с криком пронеслась мимо. За светлой полосой Антони различил вроде бы землю. Длинная череда сумеречных гор, вылепленных с вольностью, ведомой лишь безжалостной природе, вздымала над горизонтом угрюмые истерзанные пики. Внезапно адское пламя заката блеснуло на вершинах. Словно в ответ мрачная твердыня зажглась, замерцала преисподним огнем. Башни начали таять. Из-за них вылетел бесконечный строй кавалеристов на взмыленных белогривых скакунах и устремился во след кораблю. Грохот далекой артиллерии прокатился по всему горизонту, по парусам и по палубе пулями застучал град.

- Земля! - завопил впередсмотрящий.

Словно по зову инстинкта, капитан Элиша в эту самую секунду очутился на палубе.

- По местам! К повороту оверштаг! - заорал он в рупор.

- По местам! - вопил Коллинз. - Зовите всех наверх, мистер Адверс, быстрее. Ах ты, стеньги уже не уберем. - Свисток его заливался.

- Руль на борт! - орал капитан.

"Вампаноаг" развернулся носом к ветру, паруса хлопали. Поднятые бранью Коллинза и шумом наверху матросы успели встать по местам до того, как налетел шквал. Словно могучий кулак ударил бригантину в лоб, прижимая паруса к мачтам, толкая судно кормой вперед.

- Пошли фоковые брасы! Гротовые брасы! - гремел рупор. Паруса развернулись и с оглушительным хлопком наполнились. Матросы обрасопили реи круто к ветру. - Шкоты, брасы отдать, гитовы подтянуть! - командовал рупор. Фока-реи развернулись, парусина надулась. Кливер-шкоты выбрали втугую. Подгоняемая штормовым ветром, бригантина неслась теперь в бейдевинд. Матросы, как ни в чем не бывало, сворачивали в бухты снасти.

Причиной всей этой суматохи был мыс Карфаген с подветренной стороны. За ночь маневр пришлось повторить несколько раз. Капитан оставался на палубе несколько часов, пока не увел корабль на безопасное расстояние от берега.

Подхлестываемый снаружи стихиями и подогреваемый изнутри горячим кофе, которым бесперебойно снабжал его Филадельфия, капитан в ту ночь превзошел обычные пределы человеческой личности. Он стоял за спиной у рулевого, широко расставив ноги в сапогах, казавшихся Антони семимильными. Пена стекала с его дождевика, который в редких диких проблесках луны смотрелся адскими лохмотьями. В продолжение ночи голос его становился все резче. Час за часом он вел корабль вдоль африканского побережья: короткий, отчаянный рывок по ветру, длинный встречный галс. Снасти визжали, нос "Вампаноага" с грохотом зарывался в пену. В несгибаемом человеке на шканцах, которому штормовое море - дом родной, Антони угадывал исполинскую эманацию того капитана Джорхема, который в Генуе слился с закатным миром. У этого человека было поразительное свойство вырастать по ночам вопреки своим страхам. Возможно, дело было в резком голосе рупора, которому повиновались все. Возможно. Когда рассвело, Антони с удивлением обнаружил, что капитан Джорхем вовсе не так высок. Довольно маленького роста, если приглядеться.

На рассвете бригантину опять развернули по ветру. Теперь ей был путь прямо на Гибралтар. За ночь убрали все паруса, оставив взятый в рифы фок, косой грот и кливер, чтобы не рыскала. Штурвал держали двое, поскольку быстрые волны порой ударяли в корму и вздымали ее над водой. В те минуты, когда корма оседала обратно, сопротивление руля возрастало во много раз, и четыре руки еле могли совладать со штурвалом. Отдали один риф на фоке. Отдали второй. Бригантина еще упрямее зарывалась носом.

- Не годится выходить из ветра! - крикнул капитан в самое ухо Антони, когда особо большая волна ударила в корму под самым гакабортом и с шипением опала.

- Время прибавить тягу спереди. Ясно, мистер? - заорал капитан, указывая на матросов, которые привязывали лось-штаги к фор-стеньге. - Мы поднимем взятый в два рифа марсель.

Послышался хлопок, словно выстрелила небольшая пушка, и клочья порванной парусины яростно заплясали по ветру, сгоняя матросов с рея. Коллинз велел им лезть обратно и обрезать клочья, которые тут же унесло ветром.

- Старая парусина, - сказал капитан. - Решил сперва попробовать ее. Ну, смотрите. Иногда приходится делать и такое.

Он прошел на бак, постучал по люку, зовя другую вахту. Новый парус втащили наверх и накрепко привязали к верхнему рею, затем, не прикрепляя к нижнему, отпустили, и он на мгновение вытянулся по ветру, трепеща, словно горизонтальное знамя. В эту секунду капитан приказал подтянуть его к нижнему рею, что и сделали, вытягивая разом оба угла.

Бригантина рванулась вперед. Рулевые удерживали штурвал. Сперва корабль описал плавную S-образную кривую, затем выровнялся. Волны вздымались, падали, но догнать его не могли. Капитан Джорхем вернулся на шканцы и сплюнул через борт, потом сложил руки рупором:

- Никогда не позволяйте парусу лупить сзади. Надо выбирать до места именно так. Если блоки запутаются, то вам крышка.

Они немного постояли вместе, наблюдая, как бригантина перемахивает через гребни волн и соскальзывает в провалы между ними, словно преследуя невидимую жертву. Однако корпус ее был теперь выше прежнего, и паруса раздувались, поднятые из влажных долин в полную силу ветра.

Под прибавленными парусами "Вампаноаг" влекло вперед с поразительной быстротой. Антони всем телом ощущал желание корабля привестись к ветру, постоянно сдерживаемое усилиями рулевых. Он был уверен, что какой-нибудь трос или парус сейчас лопнут. В действительности в такелаже свистел обычный, добрый шторм, но Антони в своей неопытности мнил его ураганом. При каждом порыве он замирал в ожидании зловещего хлопка, не зная даже приблизительно, сколь прочны реи, такелаж, корабельная древесина. Так он стоял много часов, наблюдая, однако ничего не случалось. Он должен был признать, что корабли для того и строят.

Ударил колокол, мокрый от дождя и брызг. Рулевые и вахтенные постоянно сменялись. Коллинз бросил лаг. Ветер ревел в такелаже, волны бушевали за бортом. Солнце село, горизонт сузился до размеров корабля, в котором Антони больше не сомневался. Вскоре и корабль исчез, остались лишь несколько футов палубы да неясные тени вверху. Антони был один во вселенной. Всего в нескольких ярдах от него курил трубку бородатый матрос, но Антони видел лишь лицо, бестелесное, плывущее само по себе в тусклом свете нактоуза. Только при крене корабля можно было различить и торс, закрывающий несколько бледных звездочек. Слабый свет из кормового окна бежал вдогонку кораблю по бурной кильватерной струе. Ухо так притерпелось к шипению пены, что почти не замечало ее бесконечную, бессмысленную повесть, юродивое бормотание длинного жидкого языка. Монотонную речь можно было не слушать: насторожило бы внезапное молчание или резкая перемена тона. Тоже и с парусами. Они будут раздуваться, увлекая корабль по волнам - пока ветер не переменится. Антони повернулся и пошел вниз.

Стоило закрыть люк над головой и спуститься в каюту, как рев ветра и пение такелажа стихли, отдалились. Антони обрадовался - он успел от них устать. Тут на него взглянуло странное лицо из кормового конца каюты. Он помедлил на середине трапа, оглушенный непривычной тишиной, и постепенно в его уши начала входить внутренняя жизни корабля.

То было своего рода парение, сопровождаемое приглушенным потрескиванием, поскрипыванием, взвизгиванием, стонами и слабым свистом разрезаемой воды. Палуба в каюте наклонялась, замирала, снова наклонялась, уходила вниз, чтобы тут же пойти вверх. Вода в трюме журчала и булькала, затихая, как в тонущей флейте. Только что висящие на крюках плащи замерли над серединой палубы, через минуту их уже касается переборка. Сами они оставались неподвижны. И во всем этом был невыразимый ритм, повторение, которое нельзя было ни запомнить, ни угадать наперед. Но оно продолжалось.

Однако главным в освещенной дымным желтым светом каюте было ожидание чего-то неминуемого. Стоя на середине трапа, Антони внезапно это понял. Однако он сам был тут совершенно ни при чем. Он словно прислушивался через закрытую дверь к кому-то, кто затаился в комнате. Миссис Джорхем вязала. Она даже не подняла глаз. Филадельфия бесшумно накрывал на стол. Капитан Джорхем клевал носом, рот его был широко открыт. Однако все трое ждали - не Антони. Тени медленно скользили. Лампа пыхала, словно в нее залетела муха. Дева куталась в одеяние и заглядывала в складки. Антони медленно спустился, снял мокрый бушлат и сел на койку. В каюте было душновато. Антони устал, голова кружилась.

Вернулось ощущение, испытанное в Генуе. Он сам остается на месте. Море снаружи, тени, события в каюте движутся мимо него. Он, наблюдающий эту громадную панораму, остается недвижим. Да, длинные коридоры в доме отца Ксавье, расписанные фресками стены прошли мимо. Это как ходить в молотилке. Монастырь, дни в доме мистера Бонифедера, улицы Ливорно, Вера, Анжела, Винцент, Генуя, сегодняшняя каюта... События возникают перед глазами, выхваченные из тьмы, и уходят во тьму. Ты проходишь последний круг молотилки - и что потом? Странствие! Борт качнулся к Антони, придавил. Антони тихо засмеялся.

Миссис Джорхем позвала его за стол, но еда не лезла в горло. Голова кружилась от усталости. Если б только корабль ненадолго остановился! Все вокруг тошнотворно качалось. Антони тихо заговорил с миссис Джорхем, слыша за собственным бесцветным голосом громкое тиканье неисправного хронометра. Что ответила миссис Джорхем, он не запомнил. Через некоторое время он вышел на палубу. В темноте - хорошо, что в темноте - его стошнило.

Приступ прошел. Еще день-два голова кружилась, потом перестала. Качка больше не беспокоила. Антони с ней свыкся. Он не замечал ее, хотя ветер только усиливался. Капитан Джорхем велел поставить штормовой стаксель, бригантина пошла ровнее.

Антони часто гадал, чтобы с ними сталось, уйди капитан Джорхем в глухой запой еще до Гибралтарского пролива. Иногда по несколько дней не удавалось взять высоту солнца. Корабль несло на запад в пенной завесе под кровом быстро бегущих туч, которые временами провисали почти до мачт. Сквозь это буйство стихий капитан Элиша вел корабль, руководствуясь лишь счислением пути и моряцким чутьем. Путь ему указывали течения, приливы, даже цвет воды. Звезды проглядывали редко. Впередсмотрящие напряженно вглядывались, ища глазами землю.

Она нежданно-негаданно возникла на горизонте по правому борту. Как-то в полдень облачная завеса поредела, пробилось солнце. Ветер изорвал облака в клочья. Без всякого предупреждения, словно раздернули занавес, справа от корабля встал длинный строй увенчанных снежными шапками вершин. Дальше вглубь материка дикие горы Сьерра-Невады преградили дорогу ползущему с бурых равнин Гранады континентальному облачному фронту, и теперь он разбивался о них, клубился белой дымкой, вползал через перевалы, скатывался по западным склонам. Скольжение исполинских теней превращало длинное испанское побережье в адскую область, озаренную изнутри отблесками преисподних огней.

- Это мыс Гата, - сказал капитан Джорхем, указывая на берег и несколько белых домишек за яростной полосой прибоя, штурмующего маленькую каменную батарею. - И нам здорово повезло, если сподветру от него не стоит на якоре английский фрегат. - Он круто повернул "Вампаноаг" к югу. - Мы все-таки сильно взяли к северу. Алжир мы миновали, это точно, миль за двести, и еще тут есть одно гаденькое теченьице, оно выносит англичан аккурат к Маону. До Гибралтара отсюда идти день.

Он громко свистнул в два пальца.

- Дай Бог, чтоб ветер подержался. Мистер, знаете, что такое пройти пролив? Звучит просто, так ведь? Ну вот послушайте, сэр, в девяносто втором застрял я у Луфа в гостинице, в Гибралтаре, с пятью другими шкиперами, все больше англичанами. Сидим мы там шесть недель, а западный ветер все дует и дует. Надо вам сказать, что через пролив постоянно идет течение узлов пять-шесть, но когда долго дует западный ветер, начинается ужас что. Возникают водоверти, такие, что запросто заглатывают мелкие суденышки. Ну так вот, на седьмую неделю я говорю себе: "Элиша, у тебя штаны сзади обрастают ракушками", снимаюсь с якоря, и два дня меня мотает между Тарифой и Танжером, так что я уж думаю, износится баллер руля. При том я знаю, что пятеро шкиперов сидят в заведении О'Хары, потягивают винцо и хохочут до животиков. Воображаете? И вот, что-то происходит с течением, и к полудню я оказываюсь у Трафальгара. Это не все. Я беру груз в Кадисе и везу его в Лиссабон. Потом беру полный трюм вина и башмаков для гарнизона, и возвращаюсь с тем же западным ветром, а пять английских шкиперов все так сиднем сидят у Луфа. Я подхожу к окну, всовываю голову между гераней и говорю: "Офицер, подайте пенни на хлеб, офицер, подайте пенни на хлеб..." Ну, сэр, посуды в меня полетело, хватило бы обставить адмиральский камбуз. И это истинная правда, и это пролив. - Он еще раз заливисто свистнул, Коллинз хохотнул.

На следующее утро Калпе и Альба, два бессмертных столпа, возникли впереди, возвышаясь над остальными горами. Шторм выдохся, но белые барашки волн бежали в пролив. Бригантина прошла мимо британского военного корабля, который без стеньг, под одними нижними прямыми парусами враскачку полз к Гибралтару. Волны пробегали вдоль его бортов, то обнажая медную обшивку, то дохлестывая до третьего ряда пушечных портов, время от времени окатывая корабль пеной. "Вампаноаг" проскочил у него за кормой в узкий пролив, ограниченный с обеих сторон горами. Ветер был по-прежнему попутный.

Они ворвались в Атлантику, и тут же их нагнал дождевой шквал, последний отголосок стихающего шторма. Редкое собрание радуг возникло и растаяло над горами Танжера. Сухопутные птицы прилетали и садились на мачты. Чайки сварливо кричали вслед кораблю, пока не прилетел сокол и не разогнал их.

- Голондрина, сеньор, - сказал, обращаясь к Антони, матрос-испанец, поднимая с палубы усталую птицу и согревая в ладонях. - Из моей страны, вон оттуда. - У матроса было молодое, пылкое лицо, чуткие пальцы подрагивали над птицей. Антони пожалел его. Матрос, опершись о фальшборт, глядел на белые горные деревушки. Вдруг он указал на маяк в окружении красных черепичных крыш, апельсиновых деревьев и голых холмов. Он снял красную, обшитую бахромой шляпу, глаза его засверкали.

- Мой город! - вскричал он. - Тарифа. Пардон, сеньор. Ах, девушки моего города. Вот где истинная gracia. Вы не видели андалузских женщин? Нет? Значит, вы не видели настоящей красоты! - Он склонился над птицей. - Видите, головка у нее маленькая, но мудрая, сеньор. Ей хватит ума улететь домой. El saber nunca ocupa lugar[1].

Лети, голондрина, к маленькому домику у башни, - прошептал он. Дальше Антони не разобрал. Матрос улыбнулся и подбросил птицу в воздух. Она сделал круг и полетела к Испании.

- Последняя оконечность Европы! - вскричал матрос, простирая руки. - Мой город! Ты возвращаешься, ласточка, а я, я, Хуан Гарсиа, отправляюсь на Кубу, где нет graciosas. Аh, adios, hermosa, bendita sea la tierra que tu pisas[2].

- Здесь и впрямь очень красиво, - сказал Антони, глядя вслед улетающей птице. - Европа, древняя и величественная.

- Si, si, senor, si, si! - Лицо молодого матроса засияло.

- Отбой, луковица, - сверкнув голубыми глазами из-под насупленных бровей, прикрикнул от штурвала Коллинз.

Матрос помрачнел. Он с величественным видом повернулся к Антони.

- Senor mio, le beso a usted la mano; y si hay algo en que le peudo servir tiene usted - aqui![3]

- Отставить! - прогремел Коллинз, но юноша прошел вперед, не обращая внимания на старшину.

- Не позволяйте им себя дурить, мистер Адверс, - предостерег Коллинз. - Я вам говорю. От этого отребья так разит чесноком, копченая селедка домой улетит, не то что птичка. За песо он вонзит вам кинжал в спину.

- Прекрасное утро, не правда ли, Коллинз? - сказал вдруг Антони, глядя Коллинзу прямо в глаза. - В такой день я горд быть старшим офицером на корабле. Слышали когда-нибудь такое, Коллинз?

Бичуя гневным словом день и ночь

Народы, власть и жалкий труд людей.

Это о вас, Коллинз?

- Не совсем в точку, не день и ночь, сэр. - Коллинз переложил за щеку табачную жвачку. - И уж конечно, не старшего офицера на корабле в такое прекрасное утро.

Он потянул себя за вихор. Они переглянусь и рассмеялись.

- Ну и отлично, - сказал Антони. - Отлично, - и пошел вниз. Коллинз тихонько присвистнул, но уже не из суеверия, согласно которому свистом можно вызвать ветер. Они в открытой Атлантике, и к единственному человеку, умеющему обращаться с секстаном, стоит проявить уважение. Чуть позже на палубу вышел капитан Джорхем и оглядел горизонт в подзорную трубу. Ноги его вели себя независимо, и это был плохой знак.

Другим дурным знаком были марсели английского конвоя, движущиеся по направлению к Кадису. Капитану Джорхему отнюдь не улыбалось подвергнуться досмотру. Он быстро оторвался от конвоя, сполна используя каждый квадратный ярд парусов.

Парус за парусом распускался над бригантиной. Лисель-спирты подняли и выстрелили. Отдали кливера. Над бом-брамселями подняли трюмсели и поставили любимое детище капитана - балун. Когда корабль кренился, большой парус немного трепетал. Шкипер сидел на фальшборте и приглядывал за парусом. "Выводи руль", и потом "Держи полнее", - говорил он рулевому. - "Так держать".

- Есть, - отвечал матрос, нервно перекладывая за щеку жвачку.

"Янки-шкипер вниз по реке", - мурлыкал капитан, машинально похлопывая фальшборт.

- Ну, старушка, вот ты и выползла, как блоха, на всемирное пузо. Между тем, где мы сейчас, и Бермудами только открытый океан. Развиднелось, мистер, так что смотрите сейчас, пока не поздно. На юге мыс Эспартель, а к северу от конвоя - Барбате. Мы на середине входа в пролив, и это аккурат тридцать шесть градусов северной широты, шесть градусов восточной долготы. Можете отметить на карте и считать исходной точкой своего плаванья. Проложите курс на запад от Азор, скажем, градусов тридцать два - сорок. Если увидите Корву, возьмите северо-западней. Примерно там в это время года вас должен подхватить пассат, а дальше любой болван дойдет до Вест-Индии. Идите с попутным ветром, удирайте от любого паруса и не лезьте на рожон. Я... мне хватает своей головной боли. Я ухожу вниз, и не зовите меня, разве что за вами будет погоня или задует основательно. С глаз долой из сердца вон - и оставьте меня с Богом!

Он с окончательным щелчком сложил подзорную трубу и, слегка пошатываясь, крабом сполз по трапу.

- Похоже, старый Штормяга подал в отставку, - сказал Коллинз, когда капитанские плечи исчезли в каюте, куда следом пробежал Филадельфия. - Мы с вами на кофие и "собачьем носе" мимо Азор не пройдем, если не хотим пристать к какому-нибудь пальмовому островку. Помню, как-то в Тихом океане нашла на шкипера та же напасть. Месяц нас мотало, что твой ковчег, и ни один голубь не вернулся. И шкипер хмель-Ной. - Коллинз хохотнул, мрачно прикрывая один глаз. - Ну так вот, что бы вы думали, под конец он протрезвел и провел нас вокруг мыса Горн.

...Мистер Адверс, я знаю шкипера, как облупленного, я плаваю с ним с восемьдесят второго, - продолжал Коллинз, немного смущаясь тем, что обсуждает капитана. - Он будет пить до самой Гаваны. Корабль остается на меня и на вас. - Он в раздумье прошелся по палубе.

- Ну... - Он еще походил и подтянул штаны.

- Ну, что если вы оставите мне палубу, а я вам навигацию, кроме бросания лага, отметок на курсовой доске и такого прочего? Я спрашиваю вас, потому что теперь вы первый помощник кроме шуток.

- Вы хотите, чтобы я приказал? - спросил Антони, любуясь на мудрого седого петушка в щеголеватом шелковом платке на загорелой шее и с серебряным свистком в кармане.

Коллинз кивнул.

- Ладно, командуйте палубой, - сказал Антони. - А я, надо надеяться, смогу определять координаты. Вы ведь знаете, секстан у меня свой.

- И то хлеб. - Коллинз потянул себя за вихор. - Я рад, что вы понимаете что к чему, мистер Адверс. Но вот вполне ли? Давайте-ка избавимся от лишних ушей и я расскажу начистоту.

Он подошел к штурвалу и, отослав матроса на бак, сам стал править кораблем, используя всякий порыв, всякое изменение ветра. Потом, уступив место Антони, стал учить его, не убирая одну руку со штурвала.

- Тут надобно чутье, и оно приходит не враз. Ровнее, сэр. Надо постоянно уравновешивать давление. Если вас развернет к ветру под всеми парусами, как щас, пишите пропало. Все реи оторвет. Да, и за шквалами присматривайте. Маленькое облачко на горизонте и вода пенится под ним - жди беды. Вот ужо, шкипер уединится со Всевышним, как обещался, я парусов поубавлю. Тише едешь - дальше будешь, особенно когда матросов наперечет. А вобще-то старушка у нас ходкая!

Чувствуя корабль, словно держал его между ладоней, Антони стоял, зачарованный, обратившись в зрение, слух и осязание, глядя, как несется назад серое море, внимая плеску и журчанию за кормой. Море говорило о своем в лад тихому голосу, который продолжал:

- Значится, я говорил, когда отослал матроса на бак - а у каждого матроса, да будет вам известно, глаза и уши на затылке, я говорил, нам в общем-то не до шуток. Дело такое. Шкипер запил. Он будет пить, пока не допьется до горюцинаций. Никаких зеленых чертиков. К нему приходит мертвая дочка. Он ее слышит. Так вот, матросам про это знать не след, а то они начнут ее видеть. Я-то знаю. Это наш надцатый рейс со шкипером.

...Он занятный человек. Лучшего шкипера свет не видывал. Сделал состояние, а то и два на рейсах в Кантон. Взял жену, построил домик в Сичуэйте - с башенкой и все такое. Думал осесть на суше. Ну так вот, они потеряли единственную дочку, три годика ей было. С той поры он начал закладывать за воротник. Говорят, душа девочки осталась в доме. Вобщем, жить там никто не живет. Ну, не знаю. Суть в том, что они с женой подняли якорь. Раз он оставил ее и ушел в море, и вот после того я и услышал, как он говорил ей, что, дескать, слышит дочкины шаги. Так или иначе, миссус не захотела оставаться дома, а он пропил свои денежки, или потерял на каких-то спекуляциях. "Вампаноаг" - все, что у него осталось, потому как дом ни продать, ни сдать. Многие шкипера смеются, что он таскает за собой свою хозяйку, но верьте мне, без нее ему совсем худо, и заботится она о нем, дай Бог каждому. И хоть она и не говорит, но я думаю, страшно ей оставаться одной.

...Ну вот, теперь вы все знаете. Я сказал вам заниматься солнцем и картами, но вам придется приглядывать и за каютой, мистер Адверс. Это будет тяжеленько. Старик должен оставаться внизу! Поите его, ублажайте. Если он выйдет на палубу, начнется катавасия. Подождите, пока он начнет слышать малышку. Топоток по палубе, мистер Адверс. Дальше уже забота миссис Джорхем. Она знает, что делать, когда самое худшее останется позади. С каждым днем все меньше выпивки, за этим она проследит. Что до меня, я доведу корабль до Гаваны, если вы пособите с широтой и долготой. Ну, а теперь уступите-ка мне место.

Он встал к штурвалу и расправил плечи, словно чувствуя на них тяжелую мантию ответственности.

- Сверни этот трос, увалень, - заорал он на англичанина, который устроился возле камбуза на перевернутой бадье. - И вали на бак! Шагай веселее! Ты мертвый от щиколоток до макушки и пятки твои спят! Думаешь, можно садиться задницей на бадью и притягивать к днищу ракушки? Пошли своего приятеля к рулю.

Матрос поплелся на бак, шаркая босыми ступнями. Антони спустился вниз. Теперь, когда он знал, чего в каюте ждут, она показалась ему еще более зловещей.

Когда он через несколько часов вышел на палубу замерить высоту солнца, то увидел, что Коллинз убрал часть парусов. Не было ни трюмселей, ни бом-брамселей, исчез балун. День был ясный, замер Антони взял легко.

- Забыл сказать вам, что черномазый в курсе, - сказал Коллинз, проглядывая цифры. - Он у них десять лет. Они его купили. Не поймите неправильно, мистер Адверс, что я рассказал вам про шкипера. Я не сплетник. - Он взглянул на Антони немного встревоженно.

- Поверьте, я все понял правильно, - сказал Антони.

- Тогда не будем говорить об этом без нужды. Ну, что у вас сегодня получилось? - Они склонились над картой, вполне понимая друг друга.

Серьезность их работы, доверие и симпатия опытного моряка понуждали Антони несколько раз проверить и перепроверить выкладки. Впервые он делал нечто самоценное, нечто, содержащее в себе и промежуточный, и окончательный результат. Над столбиком цифр Антони забыл обо всем остальном. Нигде не вспыхивала даже маленькая радуга игры. На этой почве он сошелся с Коллинзом. На этой почве он сможет сойтись со многими достойными мужами. "Со многими другими достойными мужами", - поправил он себя.

Он - мужчина, муж. "Господи! - думал он. - Я повзрослел! Какая удача, что мистер Бонифедер подарил мне этот секстан! Какая забота с его стороны!" Впервые он увидел старого джентльмена с совершенно новой точки зрения, увидел неутомимого труженика. "Я - его наследник!" Антони преисполнился множеством похвальных намерений. На карте Атлантического океана он отметил точные координаты места, где достиг зрелости.

Глава XXVIII. Семя чуда

Течение времени в длительном путешествии, как Антони вскорости обнаружил, измеряется не корабельными склянками, не хронометром, ни даже сменой дня и ночи; его протяженность определяется как смена настроений под влиянием погоды и широты. Заметил Антони и другое: этим же настроениям подвержен корабль как личность, наделенная известной волей, личность, которой желательно потакать, а не указывать. Например, взбудоражено-озабоченное настроение, в котором отплывали из Генуи, улеглось и сменилось спокойно-привычным, длившимся до шторма. Потом от побережья Триполи до точки к юго-западу от Гибралтара их гнал шторм. Конечно, они быстро покрыли большое расстояние, но небеса нависали свинчаткой, корабль мотало из стороны в сторону, дождь, брызги, перехлестывающая через палубу вода затрудняла движения. Всем было сыро и неуютно. Все засучили рукава и преисполнились суровой решимости.

Однако стоило свернуть на север, как весь корабль преобразился. Ветер свистел негромко и весело. Бригантина неслась вперед, порой притормаживая станцевать и плеснуть, играючи, водой. Воздух был свеж, солнце сияло. Печаль растворилась. В корабельном журнале можно было бы отметить некоторую деловитую беспечность и счастливую самоуспокоенность. По мере продвижения на восток воздух теплел, становился вязким и навевал леность. Ветер спотыкался. Возле Азорских островов в конце июля человек движется подобно кораблю - с неохотой. А ведь они еще не добрались до бодрящих пассатов. Ласковые порывы южного ветра налетали с левой скулы.

Между тем - время и состоит главным образом из таких "между" - свободный от обязанностей по судну, кроме прокладки курса, Антони нашел время перерыть сундук и изобрести для себя времяпровождение столь приятное, что это даже его тревожило. Мадонну он оставил спеленутой. Под плащом, куда велел заглянуть мистер Бонифедер, обнаружился тугой парусиновый сверток со ста гинеями. Там же был деревянный ящичек с томами in-quarto, которые мистер Бонифедер специально для него отдал заново переплести в телячью кожу. Их Антони и начал поглощать, от Ариоста до Яна Гевелия.

Он мог читать, сколько заблагорассудится, и обдумывать, хоть полдня. Течение событий остановилось, не надо было знакомиться с новыми людьми, приноравливаться к ним, теперь у Антони было время думать о бытии вообще, сортировать и расставлять по полочкам, выяснять причины и следствия; оценивать.

Прошлое лежало перед ним в обозримой перспективе, из которой можно выбирать. Ему казалось, что там он видит себя, каков он есть. Он стал воссоздавать себя таким, каким бы хотел быть. Отсюда обещания и зароки, сердечная боль и томление, сожаления, надежды, порою слезы и чаще смех в тени шлюпки, под убаюкивающее движение корабля, под звуки воды и ветра, когда исчезает время. В ту пору Антони познал все печали и радости относительного одиночества.

Кое-что он в себе осознал и не принимал больше как данность. Кое-что он хотел бы в себе изменить. Например, неумение разделить свое восприятие внешнего мира и сам мир. Может быть, это оттого, что чувства его так яростно и в то же время нежно набрасываются на вещи и переплавляют их образы во что-то иное? И если дело в этом, то как же воспринимаемый мир, как события в нем соотносятся с происходящим вовне? Что он может считать реальностью? Какой мир принять? Можно ли отыскать приемлемый компромисс?

До сих пор он знал лишь одно место, где эти миры соприкасаются. Это нечто, идеальное или действительно существующее, олицетворяла для него мадонна. Теперь он понимал, что лишь по стечению обстоятельств именно в ней, в конкретном ее изображении видит он образ существа, соединяющего в себе внешний и внутренний миры. Что-то должно управлять жизнью и реальностью, впечатлением и фактом, человеком и природой. Это что-то было ему родным, словно частью своей обитало в нем. И тем не менее он - часть природы, тем не менее вокруг - мир материальный. Его шатало не только от качки, когда он пытался это постичь.

Он больше не смущался, что его образ средоточия внешнего и внутреннего миров лежит в сундуке, замотанный тряпьем. Может быть, это нелепо, а может быть и нет. Удобно иметь некое зримое изображение того, в чем нуждаешься. Не надо воспринимать его слишком буквально, можно посчитать привычкой, опорой, к тому же, как говорил отец Ксавье, этот образ, возможно, несет в себе дальнейшее свое развитие.

Это очень древний образ, человечество вынашивало его тысячелетиями. Если попытаться создать новый, наверно, он будет математическим. Антони это пугало. Почему? Цифры выражают голую мысль. Жизнь - больше мысли, ибо есть еще чувства. Цифра цифр - ноль. Так что математическая мадонна была бы еще нелепей мадонны глиняной. К математическому образу нельзя подобрать даже местоимения. Слово?

Может ли он подобрать слово? Возможно. Это было словом. "В начале было Слово". Ах, он почти и забыл. Слово? Но об этом написал человек? Или Бог? Положим, Бог, но как в таком случае понимать написанное? Человек должен это понимать. И слово должно что-то означать. Итак, слово не имело образа. Оно, Слово, не имело Образа! Почему сказано так: "В начале было Слово, и Слово было свет"? При чем тут свет? В тени шлюпки Антони встал и молился, чтобы ему понять. Он искал наощупь, влекомый неодолимой потребностью знать все; все в одном.

Все в одном! Тут был какой-то проблеск надежды. Антони пытался выстроить все, уже продуманное. Он пытался свести это воедино и двинуться дальше. Чувства его так напряглись, что он вдруг перестал мыслить последовательно, логично. Все смялось, наложилось в бесцветном, беззвучном постижении, которое не надо было формулировать фразами. Антони понял, почему Слово не имеет образа. В нем встречаются предметы и то, что их отражает. "Оно есть" живо, и означает "Я есмь".

Это открытие сопровождалось напряженной экзальтацией, восторгом и разрядилось вспышкой. Антони стоял, опершись на шлюпку, обессиленный, с закрытыми глазами. Ослепительные огненные фигуры плыли перед глазными яблоками, словно он смотрел на солнце. "Должно быть во мне некое малое подобие силы, которая объединяет миры внутренний и внешний. Или я погиб". Огненные полосы на его сетчатке начали выстраиваться в узор, подобный небу над головой мадонны... "Опять этот образ, снова он!" Антони открыл глаза и, давая им роздых, поглядел на море.

- Если солнце слепит, надо носить козырек, - сказала миссис Джорхем, которая, оказывается, сидела рядом и наблюдала. Конечно, он глубоко ушел в себя, но и она, должно быть, вынесла свое кресло-качалку совсем неслышно. Наверно, она сидит здесь давно. Антони стало неприятно.

- Это не солнце, - сказал он.

- Ох. - Она перестала качаться и поглядела на него. - Привиделось что ли? Вот уж не думала, что и с вами эта напасть.

- И со мной, миссис Джорхем, - отвечал он немного вызывающе.

- Хм, - пробормотала она. Его раздражал этот допрос.

- Господи! - Обождите, еще слышать начнете, - сказала она, роняя вязанье.

Ах да, она же слышит. У этой женщины своя напасть. Антони вспомнил. Она подняла вязанье.

- Успокаивает. - Она показала большой носок на спицах. - Вроде как овец считать. Вы бы и правда попробовали считать. Мне очень жаль вас, мистер Адверс, честное слово.

- Спасибо, миссис Джорхем, - сказал Антони. Но она не отставала.

- Хотите подержать клубок? - спросила она. Он помотал головой.

- Так худо? Но я знаю кое-что получше вязания. Идемте вниз, я покажу вам свое рукоделие.

Сперва он не хотел идти, но миссис Джорхем смотрела выжидательно. Антони посмеялся над собой и пошел. В конце концов с чего бы ему, Антони Адверсу, заноситься? Не он ли видел вчера во сне, что ложится в постель с мисс Флоренс Юдни? Он видел ее, как живую. Флоренс! Он трогал ее бедра. Округлые и гладкие. Он и сейчас мог бы ощутить ее рядом. Такую мягкую... может быть, он действительно взглянет на рукоделие миссис Джорхем. Как бы там ни было, она уже распаковывала корзинку.

"Какие удивительные существа женщины!" Корзина была доверху забита изящными вещицами: лоскутное покрывало собрано из малюсеньких шелковых треугольников, простегано крохотными стежками, детские одежки, кусочек кружева на булавках - паучок на паутинке. Какой узор, тончайший, и впрямь паутинка! "Делается простыми брюссельскими стежками", - сказала миссис Джорхем. Еще детские одежки, чепчик, вышитый миниатюрными фиалками - должно быть, на куклу. Хотя, кто знает. Дети бывают такие маленькие. Салфетки с рдяными розами и желтовато-бурыми листьями. Кукольные платьица, и вправду кукольные, аккуратно подрубленные. Должно быть, их подрубали в Лилипутии. Сорочки капитана Джорхема с обметанными петлями и монограммой "Э.Дж" на воротнике.

- Чудесно! - (Какой прекрасный способ забыть Бога! "Вначале было Слово", - звучало в мозгу. Ладно, потом. Посмотрим на рукоделие).

Миссис Джорхем надела на палец истончившийся серебряный наперсток и начала рыться в прелестной маленькой корзинке с ленточками, из-под крышки которой выглядывали круглые глаза ножниц. Она выбрала несколько квадратных лоскутков и начала внутренний монолог об искусстве шитья, который Антони дозволено было подслушать. Это может быть даже занятно, если бы вникнуть...

"И Слово было Бог". Ах да, он совсем забыл. "Слово было Бог". Здесь появляется личность, образ Божий. Это Бог сказал: "Да будет свет". И стал свет. При чем тут свет? Ради всего святого, Антони, неужели ты не можешь выслушать бедную женщину? Она говорит. Слушай... слушай.

- Шить - это навроде как играть на клавикордах. Надо приноровиться. Вот иголка и вот нитка. Некоторые стежки похожи на ноты. Когда навостришься соединять их вместе, не думая, тогда начинаешь получать удовольствие. Тогда играешь мелодию. Похоже на музыку, правда? - Она показала наволочку. - Научилась этому в Кантоне. Бабочки одинаковые, что с лица, что с изнанки. Стебельки вышиты цветным мулине. Правда, похоже, что они растут? Я делала образчики, но это слишком просто. Тамбурный шов хорошо выглядит на шерстяной ткани. Но я люблю накладную вышивку с гладью. Контур шнурочком, внутри украшающие швы, а фон можно сделать с узором "за иголку". Некоторые ставят портновский утюг или швейку, но я просто держу руки вот так. Смотрите! - Иголка заплясала в ее руках, цветы начали распускаться.

"Но при чем тут свет? - не унимался голос. - Тысяча чертей, узнаешь со временем, - отвечал Антони себе. - Миссис Джорхем говорит".

- Вы когда-нибудь задумывались, сколько на свете швов? Смотрите, я вам покажу образцы. Вот шов "вперед иголку". Ему научаются все, даже дети. Теперь "за иголку". Отсчитываете шесть ниток, вытягиваете иголку, втыкаете на три нитки назад и протягиваете под следующими шестью. Быстро получается. Вот так! - (Иголка, казалось, пожирает ткань). - Справа налево, наоборот делают только дурные или китаезы. Вот подрубочный шов. Надо научиться сгибать ткань. Вот простой рубец, а вот узорный, который перехватывает через край, а вот петельный шов. Надо еще знать, как закрепить нитку. Этот лоскуток готов. Дайте мне те два.

...Вот косой старинный шов, вот прямой старинный, вот запошивочный. Теперь дайте мне большой лоскуток. Люблю делать сборки. - Она мелко сложила ткань и заскользила иголкой по крохотным волнам так быстро, что Антони видел лишь мелькающее острие да нить. - Теперь тянем. Ведь правда мило? Можно соединить сборочки по две или по четыре. Я делала так занавески в кукольный дом для... - Он замолкла. - Ах ты, сломала иголку. Дайте мне другую, потолще. Я покажу, как пришивается тесьма, но сперва придется пороть...

- Пороть? - Капитан Элиша проснулся и поднял голову от стола. - Порки как раз и не хватает! Это ты заманиваешь ее на корабль своими кукольными одежками. Я знаю. Если бы не ты, она бы от нас отстала. Она хочет к матери. Ты превращаешь каюту в детскую. Меня не проведешь. Я знаю, не Эбнеровым мальцам это шьется. Ты шьешь для нее. Где кукла?

Он встал и принялся затравленно озираться.

- Уймись, Элиша, без тебя худо. Ты сам умолял меня отправиться с тобой. И я предупреждала тебя, чем это кончится. Я говорила тебе. Разве нет?

- Да, женщина, я не виню тебя в ее смерти. Но зачем ты подманиваешь ее куклой-то?! Меня это доканывает. Дай выпить.

Он вдруг оцепенел.

- Господи! Что там на палубе?!

- Уронили конец троса, капитан Джорхем, - сказал Антони. Наверху происходила какая-то суматоха. На корме тянули шкоты.

- Ветер меняется, - сказал капитан Элиша. Он двинулся к двери, потом отпрянул назад. - Идите вы, мистер. Идите, командуйте. Вот вам и пассат. А моя главная беда здесь. - Он рухнул на стул. Миссис Джорхем торопливо принялась смешивать ему грог. Антони выбежал на палубу, радуясь, что жуткое наваждение осталось позади. Корабль уже развернулся и шел на запад с устойчивым ветром. Пассат, наконец-то пассат!

- Теперь на долгие-долгие дни у нас впереди лишь только открытый океан, - сказал заметно повеселевший Коллинз. - Ну, навроде как все в порядке. Удивительно, только задуло, и сразу чувствуешь себя другим человеком. Несколько минут назад рубаха липла к спине, а сейчас, гляньте! - Он повернулся лицом к корме, рубаха запарусила. - Старушка чуть не заштилела. Сперва захлопал кливер, потом и остальные паруса заплескали. Еле-еле хватило скорости увалиться. Шкипер-то был почитай прав. Мы встретили пассат лишь чуток южнее, чем он обещал. Я пока поведу на запад, а завтра вы сделаете замер и мы вместе проложим курс. Если ветер подержится, мистер Адверс, нам не придется касаться снастей до самого Барбадоса. - Он понизил голос. - Как в каюте?

Антони рассказал.

- Похоже, это случится раньше, чем я ожидал. Значит, сама наливает. Видать, совсем ему скверно. Со дня на день появится их дочка. Крепитесь. Прошлый раз я сам начал ее слышать. Около Андаман это было. Тогда и молния ударила. А, шкипер вам рассказывал? Ну, будем оставаться на палубе и приглядывать за люком. Счас, если она ему поднесла, он пока поутих. А я так поставлю все паруса. Самое времечко.

По команде Коллинза "Вампаноаг" вновь расцвел лиселями и бом-брамселями. Бурун под водорезом взлетал все выше с каждым новым парусом. Бригантина стремила свой бег на запад. Шумы слились в размеренное гудение. Воцарилось ровное настроение западного перехода.

Коллинз рано успокоился. Капитан все никак не достигал кризиса. Он спал, просыпался, ворчал, делал вид, что листает большую Библию, снова пил, засыпал, уронив голову на руки. Тихий звук, будто пилят сучковатое дерево, постоянно доносился из каюты. Миссис Джорхем вязала шестую пару носков. Она знала: гостья появится раньше, чем будут вывязаны пятки следующей пары. Когда никто не видел, она отпирала ящик комода и вынимала прозрачную куколку, дополняла ее наряд искусными стежками, потом прятала под простыней и продолжала вязать.

Чтобы поменьше бывать в каюте, Антони теперь почти все время проводил на палубе. Он вынес матрац и спал у входа в каюту. Подолгу стоял у штурвала.

Как отрадно было вести корабль по морской глади к убегающей черной черте. Движение воды скрадывалось, и Антони угадывал его скорее как ритм, чем как видимое перетекание. Казалось, Земля дышит, и корабль мерно вздымается и опускается на ее груди. В миле по курсу колыхалось зеленое поле водорослей. Через несколько минут волна доходила до корабля, и огромный диск горизонта слегка накренялся. Много дней над ними бесшумно кружила большая белая птица, чьего имени Антони не знал; она парила на расправленных крыльях, будто ведала будущее и ждала, когда с кораблем произойдет нечто неминуемое. Как-то вечером она странно закричала и унеслась за край мира послушно далекому зову.

Чем дальше на запад, тем чаще попадались островки водорослей. Потом стали встречаться большие озера чистой, искрящейся синим кобальтом воды, в которых корабль, казалось, ускорялся. Из одного такого девственного озерца, словно соринка из ока вселенной, выскочила как-то поутру стайка дельфинов и принялась выписывать перед носом корабля бесчисленные дуги. Развеселые, с пестрыми пятнами на животе, они предшествовали кораблю герольдами счастливого царственного следования через пучину.

Когда Антони глядел на островки водорослей в маленькую подзорную трубу, он видел крабов и морских ежей, которые дергаными, как у скрипачей, взмахами оповещали о движении корабля через их неведомое королевство. Матросы с русленя вытащили тунца, пронзив его острогой, словно морское божество, и тот издох в судорогах радужных окрасок, словно, даже отлетая, морская душа должна выразить себя артистично. Днем Антони видел летучих рыбок, ночью слышал, как они плещут о воду или звонко шлепаются о палубу. Когда кто-то выудил багром древесную ветвь с орехами, она показалась инопланетным пришельцем. Такими далекими, такими недосягаемыми мнились сны о земле.

Но если Антони не мог вместить красу океана, то ведь оставалась и другая половина этих пределов Земли-звезды. Над ними высилась жидкая прозрачность с предписанными светилами; темнеющее, светлеющее, даже бегущее, оставаясь на месте, недосягаемое облачное лоно. Острова теней, сверкающие купы пронизанного радугами дождя возникали и таяли на расплавленной глади окрест. Как-то водяной смерч прошумел юбками до опасного близко, но потом унесся, крутясь, по ветру, словно космический дервиш, ввинчиваясь осиной талией в темный дымоход небес. Потом наступили дни режущей глаз сини, которая лишь на заре смягчалась облачными дымками. Тогда слышалось лишь шелестение парусов да шепот океана, размеченные резкими ударами судового колокола.

Матросы сидели на палубе, щипали пеньку, плели каболку или стирали одежду и развешивали на просушку, пели, порой кемарили, переговаривались ленивыми приглушенными голосами. Даже Коллинз не мог найти им достаточно работы. Все старые паруса залатали. Все шлюпки и переборки покрасили, все медяшки отдраили, очистили от ржавчины якоря. Стоячий такелаж просмолили. И все же они были только на середине пути.

Разрешили играть на скрипке в кубрике и даже на палубе. Однако через неделю замолкла и она - слишком не вязались ее звуки с величественной тишиной океана. С подветренного борта началась нескончаемая карточная игра. До Антони у штурвала порой долетал запах горящих масличных дров с камбуза, и тогда ему живо вспоминались утренние поездки с Анжелой. Порой, когда дым валил особенно густо, Антони почти видел долины Пизы. К этому дыму примешивались дымки матросских трубок. Теперь и Антони находил в табаке одинокую усладу. Куря, он полюбил праздность.

Невыносимая огромность окружающего въедалась в его мозг. Сперва она давила на него, потом он начал ощущать на темени как бы окно, выходящее в несократимое ничто. Это немного пугало. Видение вселенной, которое открывалось из этого окна, содержало в себе зародыш безумия, страха перед открытым пространством, которое подступило слишком близко. Однажды он имел глупость забраться на грот-салинг и слишком долго глядеть на звезды. Вдруг он потерял чувство направление и в страхе уцепился за мачту. Сперва круги и круги за кругами известной ему геометрии только радовали, но теперь он не мог соотнести их с картушкой компаса. Они распахивались все шире и шире. Ни один компас не мог бы их охватить.

Постоянные наблюдения солнца, необходимость мыслить дугами и сферами развила в Антони привычку глядеть на горизонт и видеть огромный шар, по которому ползет корабль. Это было грандиозно. Но стоило вспомнить, что этот пугающий шар вращается и он, Антони, мчится с немыслимой быстротой, как руки сами цеплялись за штурвал, словно его вот-вот выбросит в пространство, как каплю воды с мельничного жернова. Однажды, наблюдая восход луны, Антони поглядел за корму, и ему привиделось, что длинная серебристая дорожка убегает, упорно стремится на восток, в самый зев мертвой планеты. Медленно луна вставала над кромкой океана, светлая и ужасная. И его мчало под ней навстречу солнцу.

Той ночью он замерял положение луны, чтобы определить долготу. Как он ни уговаривал себя, он не мог отогнать ужас при виде того, как лунный диск закрыл выбранную им неподвижную звезду. В подзорную трубу было видно, что край луны зубчат. Было что-то в движении небесных тел, особенно ночью, отчего мутилось в рассудке. Антони убеждал себя, что всего лишь решает математическую задачу, но тщетно. Даже этот робкий взгляд в бесконечность, казалось, отрезал его от остальной команды. Мало того, этот взгляд изменил его раз и навсегда. Что-то, подспудно обитавшее в нем, отведало сырого мяса небес. Теперь оно встрепенулось и требовало еще. И сразу пришло понимание геометрии. Теоремы, которые он когда-то себе доказывал, стали аксиомами. Он возгордился своими успехами в навигации и решил проверить долготу по спутникам Юпитера. Для этого надо было соорудить треногу под капитанскую подзорную трубу и дождаться безветренной ночи.

Треногу смастерил Коллинз. Труднее было выпросить у капитана трубу, хорошую, трофейную. Наконец капитан сдался на уговоры. Последнее время он почти не спал, сделался беспокойным. Как раз в этот день до Антони подчас долетали обрывки его разговора с женой. Когда Антони заходил в каюту, разговор умолкал. И капитан, и миссис Джорхем явно были на последнем пределе, но Антони не обращал внимания. Он так свыкся со странной обстановкой в каюте, что принимал ее как должное. К тому же, качка почти улеглась! Сегодня он увидит затмение ближайшего к Юпитеру спутника. Подумать только! Он фокусировал подзорную трубу, а в голове крутилось изящное математическое обоснование и способ пользоваться таблицами.

Планета далекой лампой висела на полпути к зениту. Сперва Антони видел лишь мрак с искорками звезд. Вот и Юпитер - большой, серый, луноподобный. Конечно, не в фокусе! Антони покрутил окуляр. Вот! Вот она вся, дивная планетная система! Ярчайший маленький диск и три ярких точки справа, в ряд. Если бы только совсем не качало! Теперь немного лучше. Еще точка справа. Дальше, чем он думал. Господи! Какие они красивые, серебристые, но живые. Спокойные, упорядоченные, постоянно перестраивающиеся в повторении бесконечно повторенного, сверкающие ныне и присно! Он не мог вдоволь напиться их светом. Пусть льется в глаза и становится его частью. Питие умственное!

Он подозвал Коллинза взглянуть. "Четыре штуки! Четыре луны! Вроде как не по правилам, а?". Коллинз вернулся к штурвалу и снял стропку, которой его на время закрепил.

Оставался еще почти час до того, как маленькая луна коснется планетного диска, если, конечно, его расчеты хоть приблизительно верны. Антони заходил по палубе, время от время подкручивая окуляр. "Почему не поторопить события и не покончить с этим? - подгонял кто-то внутри. "Дурак" - отвечал другой. Антони рассмеялся. Однако маленькая луна явно двигалась. Море было очень, очень спокойное. Ветер почти улегся. Паруса хлопали. Корабль еле сохранял скорость, при которой можно держать курс. Это хорошо. Такие спокойные ночи выдаются редко. И какая тишь. Антони повернул зашторенный фонарь у хронометра, чтоб лучше видеть стрелки.

Филадельфия нес в каюту горячую воду, плеща по пути. Потом вернулся на палубу, сел, положив руки на колени и трясясь, словно в ознобе. Огонь на камбузе погас. Горели два фонаря. Антони пожалел чернокожего. Капитан в последние дни был несдержан на язык. Проходя мимо каюты, Антони услышал, что миссис Джорхем всхлипывает. Раньше с ней этого не случалось. Пожалуй, стоит посмотреть, но так, чтобы их не обеспокоить. Он заглянул в правый световой люк. Ни звука, только движение в свете лампы, мерцающая картинка. И тоже отчасти космическая.

Старик, казалось, замыслил какую-то шкоду. Он что-то искал и явно не находил. Миссис Джорхем забралась в свой отсек и задвинула перегородку, словно чего-то страшась. К чему все это? Очередная хмельная блажь? Теперь капитан методично переставляет вещи в каюте. Вот он поставил жестянку с чаем перед статуей Девы и поклонился. "Глумится над ней пьяный осел или молится?". Он делает жреческие жесты. Смешно и страшно. Вот он заглядывает в ее одеяние. Он говорит с младенцем! Сейчас у него вид гордого молодого отца. Лицо разгладилось. Он щелкает пальцами, пьяно наклоняется. Какой ужас! Бедняга! Лучше не подглядывать за ним. Вдруг смысл всей сцены изменился. Капитан Джорхем поднял лицо от глиняных складок. Это была физиономия пройдохи, который всучит испанцам их же могильные камни, да еще останется в барыше.

Он огляделся, как кошка, готовая вспрыгнуть на стол и слизать сметану.

С пьяной хитростью, которую миссис Джорхем легко раскусила бы, если б не плакала в подушку, а подглядывала в щелку, капитан на цыпочках подошел к "Элише" и вынул из сундука длинную, тонкую бутыль красного вина, довольно усмехнулся рубиновому блику и двинулся через каюту. Господи, он вздумал разбить статую бутылкой! Нет, он дает ее младенцу! Он опустил бутыль в глубокие складки глиняного одеяния, так, что ее стало совсем не видно. Капитан Джорхем отступил назад, любуясь своей придумкой. И сразу все стало понятно! С видом мрачного торжества он показал кулак закрытой перегородке, за которой лежала жена.

Антони стало смешно. Интересно, вспомнит ли капитан про спрятанную бутыль, когда жена начнет ограничивать его в выпивке. Вряд ли. Быть может, это просто пьяная хитрость. Тут улыбка сползла у Антони с лица. Наблюдение!

Он подбежал к подзорной трубе и стал лихорадочно наводить. Но поздно. Пока он смотрел, как капитан Джорхем прячет бутылку за пазухой у Девы, в космосе произошло другое важнейшее событие, скрещение орбиты спутника с Юпитером.

- Из вас еще выйдет толковый первый помощник, - с ноткой восхищения в голосе сказал Коллинз, выслушав его сетования. - На каковском было последнее словцо, на португальском, что ли?

Антони сложил подзорную трубу и порушил свои педантичные приготовления. Он не снизошел до ответа.

- Что до крещения этой орбиты, - продолжал Коллинз, выравнивая корабль на курсе (порыв ветра как раз надул паруса), - я бы на вашем месте не очень убивался. По мне крещение не такая и важность. Как и омовение ног. Я из антиногобаптистов, истинное учение всосал с молоком матери. Лучше не роняйте хронометр, сэр.

Из каюты донесся треск. Капитан явно что-то крушил. Чуя недоброе, они прислушались.

- Думаю, сегодня, - прошептал Коллинз. - Ладно, вахтенных я отправлю на бак, а вы утихомирьте капитана, мистер Адверс. Не дело команде знать, что у капитана не все дома. Я постою у штурвала. Если понадобится, зовите Филли, он поможет.

Антони собрал свои причиндалы и пошел вниз. Как он волновался из-за этого наблюдения, как готовился! Ему стало смешно.

По каюте были разбросаны обломки стула, но капитан исчез. Антони оглядывался, ища его. Каюта была абсолютно тиха. Корабль несся с легчайшим попутным ветерком. Под килем зажурчала вода и смолкла утробным бульканьем. Вдруг сердце у Антони упало. Рычащий зверь пытался укусить его за ногу.

Меж ножек стола высовывалась капитанская голова. Она лаяла по-собачьи. Разыгрывался совершенно жуткий спектакль. Капитан Джорхем действительно был псом. Он лаял, потом три раза протяжно, мертвенно взвыл.

Помимо воли Антони похолодел. После некоторой борьбы удалось вернуть капитана в вертикальное положение. Командир "Вампаноага" заходил, шаркая и качаясь, судорожно пританцовывая всякий раз, как надо было обойти угол стола. Теперь он пытался поймать Антони и разглядеть, кто это. Лицо его подергивалось, руки дрожали. Рот перекосился, словно льющийся из него непрерывный поток слов обращен к кому-то в углу. Наконец капитан поймал своего помощника и настоял на обмене рукопожатиями. Мерзкий блеск в его глазах исчез.

- Ба! Разрази меня гром, если это не тот самый белоручка, новый помощник капитана Джорхема!

Антони еле уклонился от мощного дружеского хлопка, нацеленного ему промеж лопаток. Капитан Джорхем покачнулся и плюхнулся на койку.

"Слава Богу" - подумал Антони.

- Люси хочет луку, люси хочет, хочет, люси хочет куку. Дженни хочет куклу. Маленькая Дженни хочет свою куколку! Миссис Джорхем, слышишь? Маленькая Дженни хочет свою куколку! Она идет за ней, идет сюда! Дженни, доченька! - Он замахал руками, зашептал, дрожа всем телом.

- Слушайте!

Что-то булькало под килем. Лысина надо лбом капитана собралась морщинами, растягивая кожу на лбу.

Миссис Джорхем отодвинула перегородку.

- Дайте ему выпить, пусть все кончится сегодня же. Филли, Филли, горячей воды!

Чернокожий опасливо спустился по трапу. Он с первого взгляда оценил положение и постарался скорее унести ноги.

- Дай мне куклу! - сказал капитан, с пьяной прытью бросаясь к жене. Она еле успела задвинуть перегородку. Антони не без труда усадил капитана на место, и тот остался сидеть, обливаясь потом. Антони смешал теплого грога и уговорил капитана лечь. Казалось, тот уснул. Антони притушил свет и заполз под одеяло. Он решил бодрствовать. Лампа мигнула и погасла, но он уже этого не видел.

Когда он снова открыл глаза, было совершенно темно. Удушливый, невыразимый ужас сгустился в каюте. Кажется, кто-то позвал Филли. Нет, это капитан Джорхем разговаривает.

- Слушайте, - шептал он, - слышите?

- Тише, - сказал голос его жены. - Ш-ш!

Теперь капитан молил.

- Отдай ей куклу, Джейн. Пусть заберет и уходит.

Короткий вопль рассек темноту. Невозможно было слышать его и не поддаться страху, пробиравшему до мозга костей.

- Слушайте!

Все и так слушали, затаив дыхание.

Только сейчас Антони понял, что миссис Джорхем, вполне возможно, и впрямь ждет прихода мертвой дочери. В этом убеждало ее дыхание. Антони лежал в темноте с открытыми глазами, слушал. Слух его обострился, как никогда. Мало того, он сам уже верил, что за дверью кто-то есть. Вопреки уговорам разума, он вскочил в поту. Кто-то там был. Антони слышал.

- Господи! - сказал капитан.

Они все трое сидели на капитанской койке. Вдруг кто-то сорвался с места. Это была миссис Джорхем, она в белой ночной рубахе ползла на четвереньках. Вот она, задыхаясь, ползет по трапу. Что-то шмякнулось о палубу. Миссис Джорхем лежала ничком на верхних ступеньках.

Тут Антони испытал самое сильное потрясение в своей жизни. В темноте по палубе над ним очень тихо пробежали босые ноги. Миссис Джорхем бросилась в свой отсек и затворилась там.

Этого Антони вынести не мог. Он вскочил, и в одеяле выбежал на палубу. Там никого не было, только мрачный Коллинз у нактоуза.

- Вы что-нибудь видели? - спросил Антони.

Коллинз молча указал в сторону камбуза. Там еще пылал яркий огонь. Антони подошел и заглянул в дверь. Одна из конфорок на плите отливала вишневым светом. Антони поднял решетку и увидел, что в огне корчится кукла миссис Джорхем. В нос ударил запах горящей материи. Филадельфии на камбузе не было. Выйдя, Антони увидел черный силуэт на фоне звезд у фоковых вант, подальше от камбуза. Антони быстро подошел. Кок сидел, согнувшись в три погибели. Некоторое время они глядели друг на друга.

- Маленькая мисси ушла? - прошептал наконец чернокожий.

- Все ушли, - сказал Антони.

Однако негр не торопился идти на камбуз, только медленно встал с корточек и пересел на фальшборт.

- Зачем ты сжег куклу, Филли? - спросил Антони.

- Тогда она уходить. - Он утер рукавом пот. - Я всегда знай, масса Адверс, раз этот женщина наряжать кукла, значит скоро бывай беда. И зачем только я доставаться людям, которым приходить их дитя. Совсем мои почки испортить. - Он нервно зачесался.

- Значит, это не первый раз?

- Нет, масса. Я сжечь их четыре куклы!

Антони сходил ему за выпивкой. Какая же нужна была смелость, чтобы подползти и схватить куклу! Значит, они все верят, что девочка приходит на самом деле.

Филадельфия вернулся на камбуз, только когда огонь совсем прогорел.

- Я и сам не прочь пропустить глоточек, мистер Адверс, - сказал Коллинз.

Антони протянул ему кружку.

- Ну, и что вы теперь об этом думаете? - спросил Коллинз.

- Зачем вы стучали по палубе, Коллинз? - спросил Антони.

- Вы не знаете шкипера, сэр. Он великий человек, - отвечал Коллинз, утирая губы. - Вот увидите, теперь он очухается. У всех есть свой пунктик вот здесь. - Он постучал себя по голове. - И не скажешь, что взаправду, а что нет. Ну...

Однако Антони не хотел его слушать и не хотел в каюту. Он лег на кусок парусины, закурил.

Одно ясно - он сам больше не будет наряжать кукол. Мадонна останется в сундуке. И хорошо, что он в Генуе не поддался отцу Ксавье. Туссен как-то смеялся над его суеверием. И эти люди рядом с ним на борту - протестанты. "Еретики". Но сам-то он кто? Разумный человек. Человек фактов и цифр, навигатор. Без дураков, черт возьми! Трубка его погасла, он не стал зажигать снова. Довольно детских глупостей. Он удушит свои грезы, своих кукол. Он будет философом, ученым. Напишет Туссену, расскажет. Этим новым взглядом он проникся, глядя на звезды; плывя по необъятному океану под необъятным небом, он раздвинул горизонты своего сознания. Загадка, правда, осталась. Что-то связанное со временем - или с пространством? Он не мог вспомнить. Трудно думать об этом. Словно касаешься самого дна вещей - или, наоборот, поверхности. Ах да, когда он смотрел вверх с мачты, он утратил чувство направления. О чем он тогда думал? О других вещах, которые не суть люди, вещах. Положим, я вещь, и, положим, вещь осознает себя как "я". Тогда "я" вещи не имеет чувства направления. Скажем, солнце. Для него нет востока и запада, верха и низа. "Я чувствовал это, когда глядел с мачты на звезды". И что? Это очень важно, я уверен. Это может привести к чему-то - к чему-то, но не сейчас. Надо отдохнуть. Как длинна, как длинна жизнь! Конец далеко, а сейчас я засыпаю. Один, здесь... Он снова увидел, как оскаленный драконьими зубами диск наползает на звезду. Один в ужасающей звездной пустыне. В яростно-льдистой бесконечности! Где вы, живые? Я затерялся здесь. Я не могу вас отыскать. Мне холодно.

Он заворочался, зашептал что-то в полудреме. Филадельфия вышел из каюты, увидел росу у Антони на лице и сбегал за одеялом.

"Ах, опять тепло. Наконец-то я в постели. Раз так, спокойной ночи. Спокойной ночи". Со стены на него смотрело ее лицо. "Конечно, она всегда здесь. Как хорошо. Она говорит со мной".

- Что ты делал весь день, малыш?

- Взбирался на большое дерево. Я устал.

- Ты долез до вершины?

- Да.

- И что ты увидел?

- Звезды, матерь-я-есмь, звезды.

- И как они тебе, дитя?

- Я глядел на них, и мне почудилось, что я тебя потерял. Я заблудился.

- Но теперь ты проснулся, и видишь, что я здесь.

Что сталось с кораблем, с Атлантическим океаном, со звездами над ним? Они, он сам, все растворилось в чем-то вне времени и пространства. Что это дышит под одеялом?

Впередсмотрящий увидел, как несколько звезд вроде бы садятся на "западе". Они коснулись воды и пропали. Он был совершенно уверен. На "востоке" взошли еще несколько. Он видел их собственными глазами. Потом там стало светать. Матрос приметил впереди, на горизонте, облако - длинное, серебристое, конусообразное. Вдруг он различил на нем лес и три маленьких белых домика. Облако разорвалось и оказалось горой, обмотанной длинными платками тумана. Это явно была гора.

- Земля! - заорал матрос.

- Отставить ор! - закричал на него Коллинз. - Это Невис, я увидел его с палубы полчаса назад. Возьми подушку, соня, и переворачивайся на другой бок. Слезай вниз. Филли, поди скажи капитану.

- Да, масса, - сказал герой, радуясь замешательству матроса. - Я как раз носить ему овсянку. - Он подмигнул.

Началась суматоха, Антони проснулся.

- Наветренные острова раньше, чем мы ожидали, мистер Адверс, - сказал Коллинз, показывая рукой. - Широту мы вычислили точно, а вот с долготой вышла промашка. Я-то ждал уже три дня, с тех пор, как заприметил сухопутных птиц. Гора с плеч, а то приустал я маленько по две вахты стоять. Дальше шкипер нас поведет. Он будет как огурчик.

Антони забрался на ванты и сидел, пожирая глазами первую в его жизни тропическую зелень. Прекрасная гора, лоснящаяся, темно-зеленая, одеянная травами и деревьями, украшенная далекими водопадами, вставала в нескольких милях справа по курсу. У ее подножия теснились белые домики - город. Команда припала к фальшборту и тоже смотрела. Вдруг все заспешили по местам. На палубу вышел капитан Джорхем.

Ему вынесли стул, усадили, укутали ноги одеялом. В руке он держал рупор. Филадельфия через каждые несколько минут приносил ему горячий кофий.

Миссис Джорхем один раз вышла из каюты и, пройдя на корму, выбросила в море изрядное количество бутылок. Капитан Джорхем не повернул головы. Бутылки прыгали за кормой. Большая акула лениво повернулась набок и проглотила бутылку. Антони рассмеялся. Он знал, что одна бутыль припрятана надежно. Забыта, надо думать. "У Христа за пазухой!".

Невис за кормой уходил в океан. Еще несколько дней, и они будут в Гаване. Новая земля, наконец-то. Антони поднял правую руку ладонью вверх, в ожидании.

.