Антони Адверс, том 2

Глава XLV. Бронза обращается в пар

Сквозь широкие и сочные зеленые листья проникал солнечный свет, умиротворяющий и в то же время бодрящий; свет этот заполнил комнату и глаза больного, когда тот вновь смог открыть их и воспринимать окружающее.

Он не знал, сколько пролежал без чувств. После лихорадки наступили слабость и забытье, ощущение времени пропало. Время встало; оно не шло, как по ночам, когда он спал. Бытие как бы остановилось, и он очнулся после заметной паузы.

Однако теперь он был в полном сознании и четко различал, что происходит внутри него и что вовне. Впрочем, ни миром внутренним, ни миром внешним он не пытался пока сознательно управлять. Он был слишком слаб. Однако с той самой минуты, когда он впервые открыл глаза и увидел, что занавес поднят и сквозь листья льется согревающий солнечный свет, события в зеркале существовали уже не сами по себе, но и впрямь происходили в комнате. А в зеркале творилось что-то очень странное.

Например, раз он проснулся ночью и увидел, что Нелета говорит с чернокожим колдуном из Бангаланга. Обоих он видел совершенно отчетливо, хотя на комоде перед зеркалом горела только одна тусклая свеча. Они были в комнате. Антони даже слышал сиплый шепот чернокожего. Что это значит? Почему он боится этого человека?

Потом он вспомнил. Это тот колдун из Бангаланга: о нем брат Франсуа рассказывал, что он принес паука и похитил душу старого сусу. Брат Франсуа в это не верил, и Антони, когда слушал, тоже. Но сейчас... в теперешнем изнеможении он был, как малое дитя. Его сжал простой, бессознательный страх. Он лежал, затаившись, как зверь, инстинктивно стараясь не привлекать внимания.

Нелета достала что-то из ящика под зеркалом и показала человеку с нарисованными вокруг глаз белыми очками. Очки были видны в зеркале даже тогда, когда сам человек пропадал во мраке. Они исчезали и появлялись. Лежи тихо. Колдуна взволновало то, что показывала Нелета. Когда он двигался, слышалось потрескивание, словно ребенок играет с погремушкой: шук-шуки-шук, шук-шуки-шук.

Он присел на корточки перед зеркалом и принялся что-то химичить. Он размахивал руками и жег перья. Перед ним на Нелетином комоде стоял какой-то фетишик. Мномбиби разговаривал с ним.

Какая вонь от горящих перьев! Безобразие - устроить такой чад в комнате больного. Безобразие!

- Нелета!

Он хотел закричать и закашлялся. Мномбиби на четвереньках пробежал мимо кровати и юркнул в дверь. Антони видел это воочию, и не в зеркале. Однако Нелета была рядом, успокаивала и утешала, говорила, что ему привиделся дурной сон.

Ладно, ладно, пусть так. Но отчего этот запах жженых перьев? И эта гадкая фигурка у зеркала, откуда взялась она?

Фигурка простояла почти всю ночь. Антони видел ее снова и снова. Однако на утро она исчезла. Все было очень странно, и в голове еще не до конца прояснилось.

А он-то считал, что поправился!

Он размышлял об этом, пока не устал. Потом бросил. Нелета клялась и божилась, что ему померещилось. Он потерял уверенность в себе. Это происшествие значительно отбросило его назад. Обдумав все еще раз, он решил, что еще не совсем пришел в сознание.

День ото дня силы прибавлялись, однако процесс этот был долгий и томительный. Как-то он попробовал сесть, но комната закачалась. Он откинулся на подушки и решил не торопить события. Человек, глядевший на него из зеркала, больше походил на юношу, каким он был четырьмя годами ранее, чем на бронзового хозяина фактории Гальего, улыбавшегося из этого самого зеркала каких-то несколько месяцев назад. Он снова стал очень худ. Суровые складки разгладились. Лицо утратило былую решимость и сходство с маской. Однако оно больше "походило на Антони". Оно напоминало ему о старых временах.

Нелета молчала. Порою она вела себя так, будто напугана и что-то скрывает. Он много вспоминал прошлое, Каза да Бонифедер и даже монастырь отчетливо вставали перед глазами.

В этом ностальгическом настроении у него возникла сентиментальная прихоть: чтобы Нелета достала и поставила перед зеркалом его мадонну. Такая знакомая, мадонна обязательно принесет ему утешительное чувство реальности. Он будет точно знать, что стоит перед зеркалом. Если там появляется фетиш, пусть это будет знакомый фетиш - его собственный.

Однако Нелета наотрез отказалась достать фигурку и поставить на комод, чтобы он видел ее засыпая, как в отрочестве. Ведь имеет же он право на такое невинное утешение, память о старых временах! Однако пришлось настаивать; послать за Фердинандо, приказать ему, чтобы тот открыл сундучок в несгораемой кладовой, пошел и взял, и не валял дурака.

В конце-концов тряпки, которые намотала Вера, пришлось распутывать Чиче. Нелета отказалась прикасаться к мадонне. Она злилась и выглядела встревоженной. Пришлось сказать ей, что он дорожит этой фигуркой и не позволяет ее трогать.

Итак, теперь она вновь стояла перед ним. Он и забыл, какая она красивая. Синева маленького небесного свода, пышное одеяние Девы, перламутровое подножие - все это дивно лучилось в пустой комнате. Ему даже хотелось снова поговорить с ней по-дружески, или казалось, что сейчас в комнату войдет отец Ксавье. Ах, если бы он и впрямь мог войти! Но здесь...

- А где брат Франсуа?

Вдруг он сообразил, что давно не видел брата Франсуа. Потому он его забросил? Как странно!

Он ушел в лес, сказала Нелета. Наверно, скоро вернется. Она старалась всячески обмануть Антони. Он вспомнил, что брат Франсуа и впрямь часто уходил на неделю-две.

- Очень хорошо, как только он вернется, попроси его зайти ко мне.

Нелета обещала. Они с Фердинандо встревожились. Как поведет себя Антони, когда узнает, из-за чего брат Франсуа ушел в лес? Фердинандо сказал, что "Ла Фортуна", которая ожидается в самом скором времени, привезет ведомость от продажи доставленного "Ариостатикой" груза. Тогда он сможет предъявить свои выкладки. Он был уверен, что они послужат достаточным оправданием. В худшем случае Антони поворчит, может быть, выговорит ему для порядка. Он ни мало в этом не сомневался.

- Дурак! - фыркнула Нелета.

Фердинандо вновь утратил душевное равновесие. Нелета лучше знает Антони. Это он уже понял. Может быть, стоит скрывать, пока возможно.

Нелета радовалась, что брата Франсуа больше нет в фактории, пусть даже это будет стоить Фердинандо места. Однако она была уверена, что выжил брата Франсуа все же Мномбиби. Похоже, план ее развивался успешно. Во-первых, христианский священник сбежал и его дурное влияние на Антони устранено, во-вторых, Мномбиби во время последнего своего посещения подправил смятый фетиш. В этой фигурке, как полагала Нелета, заключена ее власть над Антони и надежда родить от него ребенка. Конечно, это христианский священник сделал так, чтобы воск расплавился. Но теперь все снова в порядке. Правда, неловко получилось, когда Антони проснулся и увидел Мномбиби в комнате, но она была уверена, что сумела развеять его подозрения. Все шло гладко, пока Антони не распорядился поставить перед зеркалом мадонну. Нелета боялась статуэтки. В непорочном извании она нутром чуяла угрозу той чадородной силе, которую обещал ей Мномбиби. Она решила съездить в Бангаланг за советом.

При первой же возможности она еще раз тайком отправилась в деревушку. Она, тетя Унгах и Мномбиби долго обсуждали новый поворот событий. Нелета предлагала уничтожить ненавистную мадонну, однако Мномбиби категорически это запретил.

Колдуна весьма озадачил и напугал фетиш белого человека, который, по словам Нелеты, высоко почитают в Испании. Однако помимо возможных неприятностей он видел и предлог лишний раз посетить факторию, разумеется, за обычное вознаграждение. Однако он решил подождать, пока разузнает что-либо о брате Франсуа. Христианский священник обладает властью сделать новый фетиш опасным. Мномбиби уже наводил справки о местопребывании священника, в котором видел опасного конкурента, посягнувшего на его монополию. Да, в целом, лучше повременить.

Он удалился в свою хижину и заставил Нелету прождать у тети Унгах почти до рассвета. Он бил в барабан и беседовал со своим духом.

Нелета устала. Она не верила больше ни священникам, ни колдунам. После жизни в приличном доме запах рыбы был просто невыносим. Ни одной подушки, только деревянный чурбачок под голову. Наконец вернулся Мномбиби и объявил, что если она хотя бы прикоснется к Деве, ее собственный фетиш потеряет силу. Она вернулась домой с затекшей шеей и ничего не заплатила Мномбиби за его труды. Тот, обиженный, вернулся к своему барабану.

Барабан Мномбиби был далеко не единственный на побережье. Этой весной барабаны много переговаривались, передавая вести из деревни в деревню, особенно темными ночами. Фердинандо это заметил, и Антони тоже, когда лежал без сна долгими ночными часами. Этот неотвязный барабанный бой в Бангаланге! Однако до Мномбиби дошла весть, переданная через многие мили джунглей из самых дальних деревушек, что священник основал новый приют в предгорьях. Там привечают беглых рабов. Мертвое черное дерево снова посажено перед его дверьми. Это-то Мномбиби и хотел знать. Значит, главный фетиш все-таки дерево! Внезапно барабаны смолкли. Мномбиби начал обдумывать свой план.

Нелета теперь смертельно боялась трогать мадонну и потому ненавидела ее еще сильнее. Вновь установился сухой сезон. Антони быстро шел на поправку. Из Фута-Джаллона пришел новый караван.

Антони и забыл, что обещал Амаху посетить его в горах. Однако прибыл обещанный эскорт, чтобы проводить его в столицу Али-Мами. Подразумевалось, что Антони отправится с ним. И послание, и врученные ему дары были очень лестны. Принять дары он мог только как будущий гость лесного владыки. Отвергнуть их значило нанести смертельное оскорбление горцам, от которых всецело зависела его торговля. И впрямь, без их дружбы фактории Гальего было бы не продержаться. Отказать было неловко и просто опасно.

Однако Антони колебался. Он был еще слаб и относительно беспомощен. Он чувствовал, что путешествие его доконает. Нелета тоже была против его отъезда. Она цеплялась за Антони. Окончательно убедил его старый Мехмет-Али, главный караванщик.

Это был немолодой веселый толстяк с грубоватым чувством юмора и заразительный улыбкой. Пара больших роговых очков под снежно-белым тюрбаном придавала ему, при случае, мудрый и серьезный вид. Перед таким сочетанием трудно было устоять.

Он обещал для поездки в горы подвесить носилки между двумя лошадьми. Он расписывал целебное действие горного воздуха на больных тропической лихорадкой. Он увлекательно живописал гостеприимство Фута-Джаллона, так что трудное путешествие через леса и горы вскоре начало казаться веселым приключением. Наконец старый негодяй со слезами на глазах взмолился не губить его. Если он вернется без дорогого гостя, голове его непременно придется расстаться с прочими членами, которые он, по собственным словам, нашел весьма пригодными и которыми намеревается тешиться и впредь.

- Не становись причиной столь печальной разлуки, сын мой, - говорил старый бонвиван, - и помни, что я - единственная отрада двадцати и одной жены.

- Готовь носилки, отец мой, - рассмеялся Антони и, несмотря на яростные протесты Нелеты, велел укладывать вещи.

Он послал за Фердинандо и отдал ему торопливые, но четкие указания, как руководить факторией в его отсутствие. Фердинандо внимательно выслушал и решил ничего не говорить о брате Франсуа. Отъезд Антони разрешил его затруднения. Зачем заводить ненужный разговор? Хуана он еще прежде отправил вверх по реке за слоновой костью. Нелете он велел вести себя прилично и держать язык за зубами.

Была середина июня, когда Антони наконец тронулся в путь, и длинные, жаркие дни уже превратили окрестные низины в паровую баню, через которую по вечерам еле-еле пробивались мутные светляки звезд. Самое время вздохнуть свежим горным воздухом, думал он, когда они день за днем пробирались по узкой караванной тропе через пышущие паром леса. Он понял, что в теперешнем состоянии не пережил бы еще одного лета на пропитанном миазмами побережье. Его одолела слабость, почти летаргия. Он беспомощно раскачивался из стороны в сторону в своей подвесной люльке. Большую часть времени он спал.

Караван вынужден был идти медленно. Только через пять дней они начали подъем. На шестой день остановились ночевать в горах.

Походные костры мерцали меж сухих камней под чистыми, ясными звездами. Антони уже четыре года не видел таких ярких созвездий. Казалось, с груди его сняли тяжелый камень. Легкие дышали без усилий, жадно и легко расширялись, втягивая сухой, прохладный воздух, от которого пахло сгоревшей на солнце травой.

Телесные ощущения вновь доставляли радость. Он лежал в шатре, испытывая пьянящую легкость. При ходьбе голова еще кружилась, но лежать и чувствовать, что сама сила тяготения отступилась от него, было божественно. Еще немного и она отпустит совсем. Он вспомнил, как севшая на мель лодка становится легче с наступлением прилива и постепенно всплывает.

"Я сбежал из малярийной печи, - думал он, - сюда, под чистые, чистые звезды. Может быть, я ошибался, я вовсе не был расплавлен и отлит в твердую бронзу там, внизу. Как бы то ни было, я буду жить. Мое другое, настоящее "я" не умрет. Я чувствую, как что-то шевелится во мне, будто знает, что скоро свободно поплывет на волне прилива".

Впервые за много месяцев он заснул легко и счастливо. Словно целебный источник, воды сна омывали и пронизывали его тело.

Казалось, он принял бесповоротное решение - или кто-то принял за него. Он не мог точно сформулировать, в чем это решение состояло. Но он был бесконечно доволен своим выбором. В промежутке между полузабытьем и сном он обрел неисчерпаемую радость, которая как бы протекала через него, и это было чувство верно принятого решения. Энергия вливалась в него извне. Он постепенно наполняла и освежала его существо, привнося ощущение мира и довольства. Зачем он отгораживался от этой бодрящей реки, изливаемой из того же источника, что и духовная составляющая света? Как давно он пил лишь из одного застойного ее озерца! Его воля закрыла от нее все клапаны его души! Он устал, изнемог сдерживать ее напор. Теперь он сдался, и живительный ток струился по его жилам.

Теперь он мог расслабить свое тело вместе с перетекающей через него жизнью; вместе со скрытым "я". Он знал, что проснется освеженным. Ему не придется всю ночь сдерживать стучащийся в его душу поток, метаться туда-сюда в плену рвущих его на части страшных сновидений. Он проснется в мире с самим собой. А днем?

Он не будет дольше проводить дни в фактории Гальего, подневольный актер в нескончаемой пьесе с пустяшным замыслом и простеньким рассудочным сюжетом; пьесе, где каждое движение плод сознательного напряжения воли. Притворство! Как оно его вымотало! Что за гнусная сцена - фактория Гальего, как пусты говорящие металлические куклы, которые ходят по ней, выработанные, выжженные лихорадкой тела и разума, опустошенные. Это говорящее тело расплавилось, наконец, и лежало, готовое обратиться в пар. Что, если уплыть по ветру, оставив по себе кучку перегоревшего праха?

Ибо он и впрямь сумел стать глухой бесчувственной бронзой; статуей юноши, взирающего, как струится в фонтане вода бытия, безразличного к тому, откуда она вытекает и куда утечет, увлеченного только игрой отражений в водоемчике у его ног, где на мгновение вечный ток бытия играет на солнце ради него одного. И он устал, потому что, в конечном счете, видел только свою тень. Эта тень накрыла собой все остальное. Да, он сумел стать Бронзовым Мальчиком, который утратил живого близнеца; который смотрел на свою тень в воде, пока она ему не прискучила. Он сумел себя погубить! Однако сегодня?..

Сегодня некая благодать спасла его! Он вновь окунулся в живую воду, и она омывает его своими упругими струями. Он не будет больше стоять и смотреть на поверхность. Воды текут глубоки, глубоки...

Глубоко в его душе, на самом краю сна, хранились образы, в которых он мыслил жизнь. То были первичные подобия вещей, какими запечатлели их его младенческие глаза, когда он играл у монастырского фонтана под платановым деревом. И тут начался сон внутри сна.

Ибо эти образы были с ним всегда. Днем они отступали на задний план, но не пропадали; незримые кукловоды, они по слову неведомого распорядителя дергали за занавесом веревочки его чувств. Однако они выходили на первый план всякий раз, стоило растревожить глубины его естества. И тогда они разыгрывали собственную драму, его драму, где через накопленный годами опыт показывали ему самый сокровенный смысл, смысл смыслов.

Эти сны души, в которых жизнь его отражалась и разыгрывалась в лицах, не казались ему детскими, какова бы ни была внешность актеров, какой бы прекрасной, гротескной, оскорбительной или жуткой не становилась пантомима. Разыгрываемое действо было свободно от мелочной цензуры здравого смысла, от правил общественной морали, сюда заказано было входить дневному миру, который они победно передразнивали или возвеличивали в свободном полете изначальной поэзии, которая трансцендентна реальности. То было зеркало истины, дарованное самим Богом. Отражения в зеркале сна побуждали Антони смеяться, плакать, любить, ненавидеть, распаляться так, что семя само изливалось наружу. Зеркало утешало, являя живыми умерших, очаровывало дивными, забытыми пейзажами, гнало через темные пещеры спасаться от им же самим порожденных склизких чудовищ, вынуждало кричать от страха. Любая пьеса - представление жизни в понятиях самой жизни. Но бывает пьеса внутри пьесы.

Антони всегда подсознательно это чувствовал. То была его внутренняя вера. Большую часть своей жизни он жил этой верой. Последние три года в фактории Гальего он пытался отринуть ее окончательно.

Этой ночью в шатре под звездами, когда он вдыхал легкий горный воздух после долгих недель лихорадки, внезапное освобождение, внезапное чувство, что он спасен, едва не унесло его с земных якорей. То был, в действительности, кризис телесного и душевного заболеваний, и то, что поддерживало его изнутри, то, чье существование он так долго отрицал, теперь грозило отлететь.

Первое впечатление вернувшихся сил и возобновленной решимости, пришедшее в начале сна, проистекало от блаженной истомы и было вызвано тем, что его перенесли из низины в горы. Само впечатление было в значительной мере следствием слабости, и слабость эта зашла слишком далеко. Ощущение упоительного покоя перешло в апатию, затем в полное нечувствие. Засыпая, он услышал как бы предостерегающий шепот, и понял, что должен последний раз напрячь волю, чтобы не впасть в последнее забытье.

Он с умопомрачительной скоростью катился с крутого склона. Было темно, но он знал, что впереди обрыв. Где-то в клубящемся мраке пустого провала на краю мира поблескивал далекий свет, окутанное облаками сияние - там пряталась его мадонна.

Если бы только он мог попросить, она бы его спасла. Но он так долго отказывался с ней говорить, что теперь не мог выговорить ни слова. Он набрал в грудь воздуха... Из тьмы возникла рука и зажала ему рот. Он корчился. Он был уже на самом краю.

"Madre!" - прохрипел он.

Потом упал. Он падал...

Вниз...

Вниз...

Вниз... Ледяная вода сомкнулась над его головой. Он все-таки стал бронзовым мальчиком, и тяжелый металл камнем шел на дно.

Он коснулся дна и остался лежать. Воздуха! Он задыхается!

Глоток воздуха! Один глоток! Невероятным усилием он вытолкнул себя наверх, преодолевая сопротивление темной, холодной воды.

Он вынырнул.

Он вроде бы выбрался на поверхность, он вновь дышал. Тяжелая роса смочила шатер, под которым лежал Антони, полог натянулся, как на барабане. Поздняя, тревожная луна наконец вылезла из-за древесных вершин. В переливчатом серебристо-сером мерцании под пологом, где сочащийся лунный свет растекался газообразной жидкостью, человек, только что последним усилием вырвавший себя из забытья, открыл глаза, еще полные привидевшимся ужасом.

В этом возвращении было чувство непреодолимой скорости. Когда он открыл глаза, усилие, казалось, передалось вовне и вышло из его тела. Что-то отделилось от него и с разгону устремилось во мглистый свет, словно он с силой выбросил это из себя.

Оно стояло нагое в переменчивом лунном свете.

Он видел его прежде - когда оно было моложе. Тогда у него было лицо ребенка, и оно смеялось из фонтана, пока не пришел отец Ксавье и не сказал, что все это только мечтание. Это был "Антонио" - первый милый товарищ по играм, нежный ребенок, который смеялся из ветвей платанового дерева, озаренный пляшущими солнечными лучами... лицо на миниатюре...

Но оно повзрослело. Оно стояло во мгле, нагое, то кутаясь в тень, то ясно вспыхивая на свету. Лицо, облагороженное мужской твердостью, печалили несбывшиеся надежды и устремления; мечтательные глаза блестели огромными, неведомыми морями. Все тусклее и тусклее вспыхивала во мгле огненная копна волос. В этом гнезде может возродиться феникс: восстать, чтобы вновь обратиться пеплом.

Секунду оно медлило, как бы изумляясь, что его выбросили в холодный внешний лунный свет. Потом задрожало и печально обернулось к Антони, в расширенных зрачках проступило странное недоумение ребенка, глядящего на мертвого товарища; горесть и оставленность. Одинокий близнец некоторое время смотрел на единородного брата. Потом повернулся, чтобы уйти...

Антони бросился на него.

Он боролся на залитом лунным светом полу низкого шатра. Он никогда не сталкивался с такой силой. Он любил то, что душило его, чтобы сбежать. Дыхание хрипело в горле. Он обнимал руками неощутимое ничто, более дорогое, чем умирающий ребенок. Он прижал его крепко и почувствовал, что оно снова пылает в нем. Грудь близнеца влилась в его грудь и наполнила легкие огнем. Каждый вздох причинял резкую боль... Вены горели...

Он закричал не своим голосом: "Воды! Воды!"

Его хриплые выкрики всполошили дремлющий лагерь. Вбежали часовые, которые несли дозор на случай возможных львов. Теперь они стояли, молча прислушиваясь. Старый Мехмет-Али рывком распахнул полог и увидел, что гость его хозяина в изнеможении лежит на земле, а внутреннее убранство шатра разбросано, как попало.

Наконец Антони принесли пить. Он смог вздохнуть. Он будет жить!

Старый Мехмет-Али встревоженно смотрел через дурацкие ученые очки. "Ну, сын мой, - сказал он, - теперь ты скоро выздоровеешь. У тех, кого привозят в горы, чтобы излечить от болотной лихорадки, иногда случаются приступы. Ты кричал ужасно. Я думал, ты сражаешься со львом".

- Я сражался, - сказал Антони.

- Ну, ну, - успокоил старик. - Мы не будем оставлять тебя одного, пока ты не окрепнешь как следует.

Приближалось утро. Ложиться уже не стали. Разожгли костер и стали ждать рассвета, успокаивая тревогу звучанием собственных голосов. Кое-кто посмеивался над тем, что белому человеку привиделся страшный сон.

Остаток пути Антони проспал. Через несколько дней они заслышали дальний приветственный бой барабанов в Фута-Джаллоне. Антони знал, что пробудет здесь долго. Он собрался с силами, готовясь к неописуемо суматошному африканскому приему в арабском городе. Рога уже трубили, лошади ржали, барабаны били и ружья палили, словно в разгар большого сражения.

Шесть месяцев варварской, но щедрой жизни в гористом Фута-Джаллоне поставили Антони на ноги. И даже на четыре ноги: Али-Мами одолжил ему превосходного арабского жеребца. Впервые Антони вкусил радости благородного искусства верховой езды. По широким плоскогорьям, по тучным долинам, по лесам вокруг города они с Амахом преследовали оленя и антилопу, охотились на леопарда. Они ночевали в колючем кустарнике под яркими звездами, жгли костры в наследственной вотчине львов. Они возвращались в столицу, где их встречали буквально по-царски. Дело в том, что, гостя в Фута-Джаллоне, Антони стал свидетелем дворцового переворота. Старый Али-Мами умер, Амах-де-Беллах наследовал ему после непродолжительных уличных боев и своевременного устранения нескольких других племянников. Теперь Амах восседал на табурете из слоновой кости, украшенном страусовыми перьями, который долженствовал изображать трон.

Однако незаметное пятнышко на белой странице истории ничуть не повлияло на положение гостя. Оно скорее улучшилось. Несмотря на языковые и расовые преграды они с Амахом сдружились по-настоящему. Языковый барьер рухнул довольно скоро. Выздоравливая, Антони в совершенстве освоил вырожденный арабский язык фулахских гор, если можно сказать "освоил в совершенстве" о наречии, чей словарь обеднен донельзя, а грамматика по большей части забыта. Что до расы - в глазах Амаха любая раса, породившая столь крепкого мужа, заслуживала всяческого уважения. Даже воцарившись на престоле, Амах-де-Беллах выглядел и вел себя с царственным благородством, то есть как свободный человек, способный повелевать другими и самим собой. Он был хороший повелитель.

Чувство, связывающее его с Антони, хотя и оскудело в наши дни, в эпохи более героические составляло едва ли не главную мужскую добродетель. То была дружба, основанная на совместимости в главных мужских делах: на войне, на охоте, в торговле, в неторопливой беседе по душам у костра, в шатре, в городе.

Арабский городок, ясное дело, не был ни героическим, ни идеальным. Это было скопление тысячи с лишним белых плоских домишек, теснящихся вокруг кособокого здания из необожженного кирпича, известного под названием "дворец". Через город протекала шумная горная речка, были даже затененные пальмами прохладные площадки. Вокруг города шел двойной частокол с земляным парапетом между рядами бревен. Над воротами возвышались деревянные сторожевые башенки, дальше на много миль раскинулись рощи финиковых и кокосовых пальм, а также огороды. То была самая приятная часть фулахского города.

Здесь проживали примерно семь тысяч арабов весьма смешанного происхождения, которым правили несколько более чистокровных семейств. Бесконечные и безжалостные набеги на темнокожих соседей-язычников сделали их властителями обширнейших территорий. Рабы для собственного использования и на обмен шли нарасхват. То была дурно пахнущая, ходкая валюта этой высокогорной страны.

Между Фута-Джаллоном и морем на три сотни миль простирались низменные, жаркие, лесистые неисследованные земли. То была ничейная территория, населенная темнокожими племенами, которые постоянно враждовали друг с другом и в свою очередь подвергались фулахским набегам.

Климат в Фута-Джаллоне был здоровый, земли - плодородны, как бывают плодородны межгорные долины вблизи экватора, где урожай зреет круглый год. Вдобавок здесь паслись стада черных местных овец, коров, бесчисленное количество полудиких коз и свиней. Дичь водилась в изобилии.

Поэтому неудивительно, что Антони жил в Фута-Джаллоне месяц за месяцем.

Его пошатнувшееся здоровье быстро поправилось, и спустя полгода он чувствовал себя сильным, как никогда. Эти месяцы в Фута-Джаллоне были для него чем-то вроде паузы, передышки. Здесь, казалось, остановилось время. Он жил одним днем, впервые в жизни бросив сожалеть о прошлом и тревожиться о будущем. После почти рокового изнеможения и схватки в ночном шатре на пути из фактории, он понял, что должен заняться своим здоровьем, а дела пусть идут как хотят. Существование, а не средства к нему, стало его конечной целью.

В этом Амах-де-Беллах оказался заботливым и понимающим другом. Не было предела хлебосольству и любезности властительного магометанина. Чужак, приехавший вроде бы по делам торговли, обрел под его кровом покой и заботу, которые не встречал еще нигде. Мать и сестры Амаха, никогда не приподнимавшие паранджу, оказались тем не менее искусными и ласковыми сиделками. Им не впервой было выхаживать больного тропической лихорадкой. Они поили его настоями трав, кормили и ободряли, словно родного.

Когда к Антони вернулись силы и желание говорить, Амах стал приходить и разговаривал с ним часами, сидя на корточках на низкой глиняной скамье, покрытой шкурами разнообразных животных. Он сидел в длинном белом одеянии, приличествующем его высокому рангу, у ног мелодично булькал кальян, ароматный дым струился из тонких, четко очерченных губ, приоткрытых в приветливой дружеской улыбке. В каждом слове, в каждом движении Амаха сквозили благородная учтивость и заразительное обаяние, тем более изумлявшее Антони, что, глядя в ястребиное лицо собеседника, он чувствовал: эти блестящие черные глаза так же легко и естественно загораются безжалостной яростью охотничьего сокола при виде добычи.

Крепкая дружба начинается с уважения, проходит через восхищение и завершается доверием и приязнью в сочетании с двумя первыми чувствами. Еще лучше, если оба друга готовы оказывать и принимать милости, не считая, что накладывают обязательства и что чаши весов нужно постоянно поддерживать в строгом равновесии. Истинная дружба не признает принципа "услуга за услугу", почитая ее уделом осторожного, своекорыстного знакомства. Ее равновесие в сознании, что обе стороны верят в обоюдную и неразрушимую связь. Тогда, какими бы разными путями они не приближались к общему центру, они понимают, что стоят на прочном взаимном основании.

Так было у Антони и Амаха. Поначалу они уважали и немного побаивались друг друга. Многочасовые беседы помогли им стать откровенными, и каждый был приятно удивлен и восхищен открывшимися в другом качествами. Когда исчезла стеснительность, каждый узнал, что и другой когда-то посчитал себя конченным человеком, а потом понял, что продолжает жить в силу некой благодати, а не собственных преходящих крепости и ума. Рядом с этим глубоким знанием разница в цвете кожи, вере и обычаях представлялась пустяшной.

Как и положено мусульманину, Амах был в некотором роде фаталист. Он может стремиться и желать; Аллах рассудит по-своему. Он был воин с детства, частенько видел смертельную опасность лицом к лицу, однако она всякий раз обходила его стороной. Стрелы и копья щадили его и поражали других, более сильных и мудрых. Так, сказал он, "Господь умерял мою гордость".

Антони научила покоряться высшей воле не ратная, но душевная брань. Видение о свете на берегу моря окончательно убедило его, что он - живой атом единого целого, и в то же время - атом, наделенный своей атомарной волей. Битва с собой в шатре на пути из фактории научила его, как эту волю использовать. Что это была еще и борьба со смертью, он не сомневался и одной минуты.

Однако ему дано было вернуться. Ему было дано даже больше: увидеть и понять, кто он такой; вернуть и сохранить себя. Эта удивительная сущность, о присутствии которой в себе многие из нас так никогда и не догадываются, которая порой возмущается настолько, что ополчается на нас, словно неведомый враг, или устает и отлетает - эта сущность явилась ему нагой. Ему свойственно было видеть – скорее видеть, чем слышать или выражать словами. Он ясно понимал, что выражало его возмущенное и отлетающее "я". Понимал и то, что значило отлетающее сияние в дымке, к которому он взывал, но которое больше не отвечало. Искушение стать бессердечным делателем ради дела прошло. Фактория миновала его, как те стрелы, о которых говорил Амах. Верно, она, как и они, пронзила сердца других; в этом есть и его вина. Он помогал целиться.

Однако та почти смертельная рана, которую он сам себе причинил, почти затянулась и обещала зарубцеваться совсем. Он так радовался, что почти не думал о чужих ранах. Как разделаться с прошлым, развязаться с факторией Гальего, он еще не решил. Время, события покажут.

Сперва он был слишком слаб после телесной лихорадки и сопутствовавшего ей лихорадочного состояния души, и потому не мог принимать никаких самостоятельных решений. Лежа в постели, он молился, чтобы решимость его окрепла и он сумел разорвать с факторией. Воля его обессилела, изнемогла после стольких лет постоянной борьбы с самим собой. В душе он признавался себе в этом бессилии. Он больше не был могучим, самодостаточным хозяином фактории Гальего. Сознавая это, видя себя гораздо более ясно, чем прежде, он понимал, что может сломаться. Однако он не видел немедленного выхода из тупика. Он ждал. До поры до времени он начисто выбросил из головы мечты и терзания.

Так в Фута-Джаллоне для него остановилось течение дней. Позже, оглядываясь назад, он вспоминал фулахскую столицу как передышку во времени, кусочек вечного покоя, место, где он вырвался из торопливого, безостановочного движения Запада в восточную неизменность. Фута-Джаллон и впрямь был маленьким аванпостом Востока. И чувство это было тем отчетливее, что для Антони эта гористая страна пролегла перевалом между двумя различными эпохами в его жизни.

Первая порывистая молодость прошла. Она умерла, спаленная лихорадкой; растаяла вместе с эрой Бронзового Мальчика в яростном горниле тропической жары и исступленного желания. Теперь он чувствовал, что не просто должен состояться, но и до определенной степени состоялся.

Это внутреннее убеждение отразилось и на его внешности. Он не просто выздоровел. Победив постоянное душевное смятение, он теперь производил впечатление внутреннего покоя, подлинной силы и уверенности. Он окреп, раздался в кости; стал менее хрупким и бронзовым; более жилистым. Его труднее было сломить; он стал податливее и гибче. Днем он не уставал, по вечерам засыпал, как младенец.

Он благодарил за это Бога. Он говорил себе, что с боем прорвался на спокойное плоскогорье зрелых лет. Теперь оно лежало впереди бестревожное и ничто не омрачало его горизонта. По крайней мере, Антони не мог заглянуть за эту воображаемую линию. Тем временем он оставался на столовой возвышенности Фута-Джаллон, в доме Амаха-де-Беллаха, обласканный на самом краю света неожиданным хлебосольством, доверием, а потом и дружбой. В этом гостеприимном доме он внезапно обрел не только брата, но и семью. У него были даже лошадь и пес. Он не знал прежде, что такое любовь животного, как она испытывает, проверяет человека. И эту проверку он тоже выдержал. Все богатства Индий не принесли бы ему большего. Недоставало только жены и детей. Об этом Амах не раз уже со смехом напоминал. Потом стал заговаривать всерьез.

Всей этой блаженной жизни положил конец внезапный приезд Хуана, доставившего из фактории тревожные вести. За прожитые в горах полгода Антони лишь дважды получал вести снизу. Если верить Фердинандо, все было "как обычно" и "шло хорошо". Письмо, привезенное Хуаном, было написано совсем в другом тоне.

"Ла Фортуна" ждет груза. Между доном Руисом и управляющим возникли трения, которые, судя по тому, что оба писали, грозили перейти в серьезные. В разгар ссоры на Рио-Понго внезапно объявился английский корабль под название "Единорог", и теперь стоит на реке ниже фактории, угрожая ей своими пушками. Английским кораблем командует страшный человек, капитан Биттерн, который заявил, что собирается везти сеньора Адверса в Италию. Он сам не снимется с якоря и никого не выпустит, пока не увидит упомянутого сеньора Адверса, которому, по его словам, принадлежит "Единорог".

Здесь письмо переходило в плач. Неужели это правда? Если так, что будет с факторией Гальего, ведь Англия и Испания воюют, а вооруженное английское судно ее владельца закрыло выход в море? Как сеньор Адверс это объяснит? И что, по его мнению, поделывает все эти месяцы Нелета? и т.д. Управляющий позволил себе несколько завуалированных, но довольно едких вольностей.

Сперва Антони чуть не рассмеялся. То, что дон Руис и Фердинандо столкнулись с неумолимым капитаном Биттерном, было и впрямь забавно. Однако по мере того, как Антони читал, улыбка сползала с его лица. Фердинандо счел уместным, находясь на безопасном расстоянии, сообщить своему нанимателю, при каких обстоятельствах брат Франсуа покинул факторию Гальего. Мало того, груз детей продан в Гаване с большой выгодой. Это Фердинандо потрудился расписать подробнее. Когда туман перед глазами Антони рассеялся и он вновь смог разбирать аккуратный почерка своего приказчика, то узнал, что в результате вышеописанной сделки стал богаче на двести фунтов.

Кроме того (писал вполне уверенный в себе Фердинандо) оно и к лучшему, сеньор, что мы избавились от этого падре раз и навсегда. Я слышал, он обосновался где-то у истоков Рио-Понго. Это вызвало большие волнения в прибрежных деревнях, откуда рабы бегут в его сумасшедшее поселение.

Дело зашло так далеко, что затронуло и нашу торговлю. В Бангаланге недавно собрались окрестные племена, вчера они с барабанным боем отправились вверх по течению. Полагаю, это не сулит падре ничего хорошего. Конечно, мы не желаем ему вреда, но я не счел нужным вмешиваться. Мномбиби, о котором вы слыхали, его враг, и не хочу осложнять отношения с туземцами, от которых мы так тесно зависим. Мы опасаемся лишь, как бы они в боевой горячке не напали на факторию по пути обратно. Тогда мы окажемся между дикарским молотом и английской наковальней. Возвращайтесь, сеньор Адверс! Нас так мало!

Письмо заканчивалось воплем перепуганной души: метиса оставили разбираться своими силами!

Антони бросил письмо на землю, выругался и поднял глаза. Хуан смотрел него осуждающе.

- Хуан, - сказал он. - Это моя вина. Я отсутствовал слишком долго. Знаю...

- Си, - отвечал Хуан. - Я поехал сам, чтобы рассказать вам всю правду. Дела обстоят гораздо хуже, чем вы думаете. Этот Фердинандо - помесь волка с собакой. Он продал бы собственных детей! Все, что угодно! Он и его сестра - бесплодная волчица! Кто-то должен был сделать ей ребенка. "Чича, Чича" - круглые сутки, и щелканье бичей - в доме и на плантации. Ах, пардон, сеньор, но это так! Си! Я приехал рассказать вам это все и привести письмо от капитана Матансы. Без дона Руиса нам пришлось бы совсем худо. Я весь прошлый месяц жил на "Ла Фортуне". Когда ваш управляющий пьян, руки чешутся пырнуть его ножом, ух! Вы мужчина, сеньор, и вы вернетесь. Брат Франсуа на пути сюда дал мне для вас письмо. Я нашел его! Из его рук я принял святое причастие. Он в добром здравии.

- Ты видел его! - вскричал Антони. - Давай письмо!

Он разорвал обертку из туземной ткани. Внутри оказался вырванный из требника листок, а на нем бледным растительным соком выведено:

A moi, mon ami[40], ради всего святого - и ради мира вашей души. Взываю к последнему...

Дальше чернила безнадежно расплылись. Но смысл озарил Антони словно внезапная грозовая вспышка. "Мномбиби - брат Франсуа".

Хуан разыскал Антони в предгорьях Фута-Джаллона, куда они с Амахом приехали охотиться на леопардов, тревоживших окрестные селения. Это была высокая, похожая на парк равнина, которая несколькими лигами западнее ныряла в прибрежные джунгли. Охота должна была начаться утром. Сейчас была ночь; полнолуние. Где-то вдали хохотали гиены, свора охотничьих псов грустно и мелодично лаяла на безоблачный, медный диск, который только-только выплыл из-за деревьев и дыма походных костров.

Антони подпихнул письмо от Фердинандо в огонь.

- Можешь ты снова скакать, Хуан? После долгой дороги?

- Если с вами - к дому.

Антони кивнул и повел его к Амахову костру. Что-то в его походке побудило Амаха поднять лицо и насторожиться.

- Что случилось? - спросил он.

- Брат мой, - сказал Антони. - Меня призывает Господь. Я должен ехать.

- Бисмилла! - воскликнул Амах. - Один ты не поедешь!

- Да, одолжи мне людей и коней, друг мой. Я тоже буду охотиться завтра, но в прибрежных лесах, на людей, которые потревожили святого человека.

- Коли так, да будет с тобой Аллах, - сказал араб и пронзительно свистнул. Через пять минут двадцать вооруженных фулахов сидели в седлах и ждали чуть поодаль от костра. Они привыкли к ночным вылазкам. Антони подвели коня.

Амах рывком встал и, глядя Антони в лицо, положил руки ему на плечи.

- Брат мой, - сказал он. - Семь лун мы вместе вкушали соль, и глубоко пропитались одним вкусом. Разве не так?

- Аллах да наградит тебя, друг мой, - отвечал Антони, глубоко тронутый. - Вкус твоих хлеба и соли был для меня сладок.

- Ах! Мне подумалось, что мы больше никогда не свидимся, - сказал Амах. - Пусть Аллах всегда освещает твой путь. - Он жреческим жестом вскинул руки над головой, словно черпая ладонями силы для своего благословения. Всадники закричали.

- Погоди, - сказал Амах. - Я дам тебе кое-что с собой. - Он замолчал и, кажется, передумал. - Моя дружба последует за тобой, - докончил он.

- Счастливо. - Оба произнесли это вместе и рассмеялись. Антони вскочил в седло.

- Езжай! - крикнул Амах.

Они стремглав полетели навстречу холодному ночному ветру, маленький, скачущий во весь опор отряд.

Амах смотрел, как они крохотным белым облачком несутся по серой, волнуемой ветром траве.

"Кисмет"[41] - пробормотал он.

Потом повернулся к одному и своих людей и коротко приказал:

- Спусти Симбу.

Когда они первый раз остановились дать роздых лошадям, их догнал большой сильный пес, с которым Антони охотился последние несколько месяцев. Он подбежал и улегся у ног Антони. Тот понял, что это и есть прощальный дар Амаха, который ценил своих верных псов превыше своего золота. Дружба Амаха, как тот и сказал, последовала за Антони.

Через несколько минут они снова были в седлах и неслись по полого-волнистым, многомильным лугам, где путь им указывал лишь следующий склон, да рощицы, разбросанные там и сям словно неподвижные корабли в океане лунного света. Они скакали долго и быстро, отдыхали и снова скакали.

К утру они были на краю высокого уступа. Здесь плато круто обрывалось и двумя тысячами футов ниже, за несколькими милями размытых холмов, вразвалку переходило в низинный тропический лес. Там, куда ни кинь, расстилалось серое облако, из которого там и сям торчали окутанные траурным туманом пальмы. В трех днях пути через эту заплетеную орхидеями влажную пучину лежала фактория Гальего.

Хуан показал цепочку низких холмов на горизонте - она уже начинала золотиться в рассветных лучах, когда все остальное еще лежало во мраке запустения. Там-то, сказал Хуан, и укрылся брат Франсуа. До этих холмов по караванной тропе в факторию Гальего скакать часов десять. Антони понял, что по дороге в горы проехал совсем близко, и у него защемило сердце. "Если бы он знал... если бы увиделся с братом Франсуа тогда! Теперь может быть поздно".

Ему мерещилось, что лес укоряет его на разные голоса. Он отвернулся с тяжелым сердцем; его мучили дурные предчувствия. Далекие холмы были темны, как Голгофа. Однако предаваться сейчас угрызениям совести было бы недопустимой роскошью. Надо скакать вперед. Только бы опередить Мномбиби и его соплеменников. Если бы успеть - тогда все обойдется.

На краю уступа они сделали короткий привал: нужно было дать лошадям отдохнуть и пощипать сочной луговой травы, прежде чем нырять в лиственный залив. Между ними и океаном был только темный лес, сторона, в которой Антони себя утратил. Душа его влеклась к морю, которое лежало за лесом, к просторам, где под ясными звездами идут корабли. На одном из них он может покинуть Африку.

Но сумеет ли? Найдет ли силы?

Найдет ли силы, спася брата Франсуа, раз и навсегда порвать с факторией? Нелета, ухоженная плантация, сам распорядок жизни, созданный четырьмя годами упорного труда - все взывало к нему. На вершине обрыва, прежде чем вновь углубится в лес, он ворочался в одеяле и думал. Что станется с привидевшимся в горах сном, когда он вновь очутится в объятиях Нелеты, в замке, который сам для себя выстроил? Он был силен сейчас, силен, как никогда, в жилах его пылал огонь.

Как только первый утренний жар начал заливать возвышенность и лес внизу обратился в тысячи дымков, они встали, заседлали коней и ринулись вниз, в голые, глинистые предгорья. Через час лес сомкнулся над ними.

Узкая караванная тропа, навсегда затерянная в дрожащем полусвете, вела все дальше и дальше. Она извивалась и петляла меж топей, сворачивала к грязным бродам через черные, сонные протоки. Ни ветерка в пальмовых кронах над головой. Вечная тишь, бессмертный сумрак первозданного леса и отупляющая жара. То и дело приходилось спешиваться и рубить преградившие дорогу лианы. Дорога шла по чуть более возвышенным участкам леса между огромными непролазными болотами. Даже такая плохая, это была одна из лучших дорог в прибрежной части Африки. По ней могли идти лошади, правда, с риском быть закусанными насмерть - столько здесь было насекомых.

Около полудня они остановились на лесной поляне - бессмысленном раю орхидей и лиан, выросших на кострищах от местных хижин. Здесь они впервые услышали барабаны. Далеко-далеко, скорее дрожание листьев, чем звук. Услышав, Антони и сам задрожал, как лист.

Теперь он еще безжалостнее гнал людей и коней. Дорога опять шла немного вниз. Часа в три Хуан указал развилку, которую без его подсказки они бы наверняка проехали. Они свернули. Скоро дорога пошла вверх - видимо, взбиралась на те холмы, которые они видели на рассвете. Вскоре лошади снова смогли перейти на рысь. Они скакали, часто останавливаясь и прислушиваясь. Антони выслал вперед разведчиков.

Они въехали в череду открытых полян. Прямо из черной вулканической породы били родники. Здесь, по словам фулахов, начинался один из главных притоков Рио-Понго. Они, по-прежнему следуя указаниям Хуана, круто свернули направо, в открытую, чашеообразную долину. Над сожженными туземными хижинами в дальнем конце долины еще дрожал раскаленный воздух, последние струйки дыма ползли к полуденному солнцу.

Они опоздали.

Антони сидел на лошади, окаменев. Он страшными словами ругал себя и свою удачу. Там и сям в траве поблескивали чернокожие тела. Несколько стервятников, хлопая крыльями, поднялись вверх. Деловито гудели мухи. Мномбиби и его люди побывали здесь сегодня утром. Барабаны, которые слышал Антони, звучали после набега - по пути домой. Большую часть жителей они наверняка угнали.

"И этот дьявол Мномбиби был в его комнате с Нелетой!" Он заскрипел зубами.

Но брат Франсуа, брат Франсуа, где же он?

Кто-то отчаянно закричал и указал пальцем.

На фоне черного обрыва футах в ста дальше Антони увидел белое тело. Оно как бы висело в воздухе. Оно не шевелилось. Антони похолодел.

Он соскользнул с лошади, которая уже принялась щипать траву, и в смертельном страхе побрел вперед. Он искал глазами веревку. Руки у тела были раскинуты и застыли. В тени уступа, на фоне черного камня, Антони сперва не различил черных досок креста. Вдруг они словно выступили вперед, чтобы навсегда запечатлеться в его мозгу - они и висящий на них человек.

Крест стоял перед небольшой пещерой, которую брат Франсуа, похоже, приспособил под церковь. Антони подбежал и упал у подножия ничком. Он рыдал так, что бежавший за ним следом пес припал к земле и завыл, боясь подойти ближе.

Спустя какое-то время человек на земле затих.

"Почему такое должно было случиться со мной? Я этого не вынесу. Теперь я точно погиб. Я уже в аду. Хоть бы только оказалось, что время уже прошло. Чтобы сейчас стал год с этой минуты, сейчас же!" Он силился молиться.

"Отче!" - сказал он и поднял глаза.

В нагом теле не было ничего от утешительной условности скульптурных распятий. Оно обвисло на руках, привязанных к перекладине креста полосками сыромятной кожи. Ремни эти стянулись под дневным солнцем, которое теперь медленно садилось, поблескивая на выбритой тонзуре. Темные спутанные волосы падали на лицо, словно обгорелый занавес. В руки и ноги были воткнуты длинные шипы от акации, из которых медленно капало на черные камни. Тень обрыва подползала к груде камней, в которой был установлен крест. Стало прохладнее.

Человек на кресте задрожал и открыл глаза.

"Я."

"Ныне же будешь со мной в раю..."

"Я?"

Нет, еще нет! Еще нестерпимая земля. Руки, ноги, огонь!

"A moi!" - вскричал он, поднимая голову. Она снова упала, и он поглядел вниз через спутанные волосы.

Он услышал внизу голоса. Он видел. Потом он вспомнил.

- Антони, - прошептал он, - сын мой...

Звуки падали в уши лежащего внизу человека, словно сухие, сгоревшие листья.

- Жив! - закричал Антони. Он вскочил. Он еще может что-то сделать! Он задрал голову.

Не поздно?... Нет, поздно... навсегда поздно...

- Вы умираете.

Листья звуков упали снова. Крест закачался. Человек на кресте пытался что-то сказать. Антони смотрел на эти мучения. Ветер отбросил волосы с лица. Антони видел лишь тело, борющееся за свою жизнь. Внезапно сквозь него проглянуло возлюбленное лицо брата Франсуа. Губы зашевелились не сами по себе, но подчиняясь велению разума.

- Это ты умираешь. Не я.

Антони стоял, обратившись в камень. Человек на кресте поднял лицо к небу.

- Помяни меня... Иисусе... я еще жив...

И потом победно:

- Я ЖИВ!

И еще:

- ИДИ!

Тело, привязанное ремнями и пробитое шипами, взметнулось вверх. Крест закачался на фоне неба. Потом замер.

Вновь стало тихо.

Цепочка муравьев поднималась вверх по кресту. Человек на земле смотрел вверх, но ничего не видел. Как бы над его сознанием проплывали облака. Ему казалось, что он смотрит со дна колодца. Потом он понял, что глядит в небо. Он выпал из вечности во время и успел себя подхватить. Он побежал вверх.

Когда он пришел в себя, то лежал на траве, на него смотрели темные лица, пес Симба лизал ему руку.

"Не стою того" - подумал он и отдернул ладонь.

Потом выбросил обе руки вперед, обнял пса и мучительно разрыдался.

Это спасло его от умопомешательства.

Они провели в долине всю ночь, разожгли большие костры, чтобы отогнать зверей. Пришлось просить фулахов о помощи. К счастью, единственный из них, кто умел читать Коран, вспомнил слова Магомета, что Христос - один из бывших прежде него пророков. Значит, они не нарушат закон, если помогут похоронить Христова служителя, убиенного от язычников. После долгих уговоров (Антони обещал им в фактории богатые дары) они согласились засыпать могилу камнями. Однако прикасаться к телу на кресте они отказались.

Это пришлось делать Антони и Хуану. В слабом свете костра они сняли с креста обмякшее тело. Они завернули его в богатый плащ, подаренный Антони Амахом. Они положили его на круглый маленький алтарь в дальнем конце пещеры. Они прислонили крест к дальней стене. Хуан ушел и вернулся с белыми цветами, которые собрал между камней. Он раскидывал их по пещере и плакал. Антони заметил, что башмаки он оставил при входе.

- Смотрите, сеньор, - прошептал Хуан. - Они украли серебряное распятие, которое лежало у доброго падре на алтаре. Значит, среди них были и христиане.

Антони помотал головой. Он не мог ни плакать, ни говорить.

Факелы догорали. Сгущалась ночь. Антони вспомнил лицо брата Франсуа под светом бугенвиллии в Регле.

"Этот свет взял его к себе. Я видел, как он уходит, - думал он. - Ему теперь хорошо. А я больше не могу тут оставаться. Я всего лишь человек".

- Он будет за нас молить, - сказал Хуан, когда они вновь вышли под звезды. - Нам простятся наши грехи. - Антони пожал его простую честную руку. Подождал, пока Хуан сходит за арабами. Они завалили вход в пещеру большими камнями и присыпали землей.

На языке ложащихся друг на друга камней думал Антони в ту ночь, сидя у костра с Симбой. Остальные спали. Вчерашний день изменил его настолько, что он не мог больше думать на людском наречии. Он стал другим человеком. Словно выхваченный из горнила клинок, его на мгновение окунули в холодную воду вечности и закалили навсегда. Когда он, пошатываясь, отошел от подножия креста, он вновь вступил во время. Однако металл его стал иным.

Как этот новый человек будет действовать, кто он такой, наконец, предстояло узнать самому. Он вовсе не думал, что случившееся с братом Франсуа имело целью его, Антони, закалить. "Нет, нет, тысячу раз нет!" Он был далек от подобных эгоистических предрассудков перед лицом мученической смерти, которая обрушилась на его вселенную словно космическая катастрофа, словно духовное землетрясение, и на несколько мгновений оставила его один на один с Богом, словно последнего человека на Земле. Эта смерть была предназначена ему одному не больше, чем землетрясение или шторм на море.

Однако он был замешан в ней. Он был вольным и невольным ее орудием. Глядя на догорающие угли в этой долине теней, он видел все скрытые пружины. И его роль в свершившемся, случайная, как может показаться, или провиденциальная, если всякая случайность провиденциальна, была одной из них. Смысл ее оставался понятен ему одному.

Единственный из всех, он имел глаза и уши понять. Фулахи могли только собрать камни и завалить гроб. Остальные спали, пока он стерег и на свой лад приобщался.

Даже Хуан спал. Бедняга! На его простом, крестьянском лице еще видны были следы слез. За пазухой, завернутые в платок вместе с душистыми листьями, лежали три шипа, извлеченные из рук и ног брата Франсуа. Хуан попросил разрешения взять их себе. Антони знал, что они отправятся в родную деревушку Хуана, в маленькую церковку на берегу моря. Здесь будут передавать из уст в уста нравоучительный рассказ вернувшегося из странствий моряка. Может быть, потянутся паломники из ближайших деревень. Это будет как "чудо" в Регле. Конечно, конечно, таково ли назначение и цель брата Франсуа - три шипа в деревянном ларце на сельском алтаре? Нет! Нет! Каким-то образом, каким, еще предстоит узнать, он, Антони, понесет этот свет дальше. Когда придет время, он снова его зажжет. Наверно, зря он не забрал из пещеры факел. Может быть, Хуан по-своему забрал. Может быть, шипы на алтаре и паломники - тоже способ поддерживать факел горящим. Но он должен найти свой способ нести этот свет. Теперь он знал, что протягивает ему мадонна. Младенец на ее руках вырос в человека на кресте.

Он плотнее закутался в плащ и сидел во тьме, глядя в догорающие угли. Он не спал, но погрузился в бессловесные раздумья. Ночь прошла. Солнце растопырило над облаками исполинскую пятерню. Одним махом тропическая заря залила небо. В глаза ударило нестерпимое солнце.

"Да будет свет".

"Иди!"

"Иди! Пусть Аллах всегда освещает твой путь". - сказал Амах.

"Иди" - было последнее напутствие брата Франсуа, обращенное то ли к собственному духу, то ли к духу Антони. Очень похоже на него - в последнюю минуту думать о другом. Теперь вся вселенная как бы наполнилась и гремела этим словом; молнии света ударяли в холм, обращая его в день.

Лучи стремились к западу, туда, где этот глагол-движение означал путь к спасению или вечной гибели. В Фута-Джаллоне, на востоке, откуда приходит заря, люди могли сидеть и ждать ниспосланной Аллахом судьбы. Ее можно дождаться и здесь. Но он, Антони, должен возвращаться домой. Ему сказано - "Иди!"

Он разбудил спящих, и они поскакали по тенистой еще долине так, словно надеялись оставить самих себя позади.