Арабская литература

III. ГЕРОИЧЕСКИЙ ВЕК (ок. 500—622 гг.)

Арабская литература, подобно большинству великих литератур мира, ворвалась в жизнь могучим потоком поэзии. Почти одновременно она расцвела на широких просторах Северной Аравии,— столь же внезапно, как и поэзия Гомера, но превосходя ее сложностью метрики и совершенством формы. Самые ранние поэты, чьи произведения дошли до нас, принадлежат к первой половине шестого века, и уже у них наблюдается гибкость и точность языка, которая в дальнейшем осталась непревзойденной. По сути дела нам ничего не известно о длительном периоде зарождения литературы и творческих исканий, который, несомненно, предшествовал появлению этих поэтов.

Истоки арабской поэзии (подобно древним латинским песням) восходят через простой ямбический размер к коротким угрожающим выкрикам в рифмованной прозе (садж‛), которым приписывалось магическое значение. Наиболее известным примером такого понимания роли поэта служит история Валаама. Однако ни на одном другом семитском языке не создано поэзии, которая хотя бы отдаленно напоминала поэзию доисламских арабов. История возникновения ее шестнадцати размеров с их крайне сложным делением на стопы до сих пор не выяснена. Объяснение, предложенное арабскими филологами и частично принятое некоторыми современными учеными, сводится к тому, что эти размеры подсказаны в первую очередь различными ритмами движения верблюда; несомненно одно — ранняя поэзия больше всего развивалась у племен, наименее подверженных влиянию цивилизации. Помимо размера, наиболее характерной особенностью формы арабской поэзии является то, что все стихотворение, которое в своем наиболее сложном {18} жанре, касиде, или оде, насчитывает от шестидесяти да ста строк, построено на одной рифме.

Соотношение поэтического и племенных языков остается интереснейшей и до сих пор не решенной проблемой. С одной стороны, считают, что практически они идентичны, с другой,— что поэты пользовались стандартизированным поэтическим языком, основанным на разговорных диалектах, но отличавшимся от них утонченностью словаря, флексией и синтаксической расчлененностью. Теория искусственного поэтического языка несостоятельна по многим причинам; однако весьма вероятно, что поэты значительно обогатили язык, вводя в него диалектные элементы и закрепляя тем самым их употребление. Синтаксический строй стихотворений отличается особой четкостью, неизвестной ни в одном другом семитском языке, между тем как синтаксис разговорного арабского языка всегда был свободным и скорее суггестивным, чем отчетливым. Возникает даже сомнение, был ли этот литературный язык в ходу по всей Аравии до сравнительно позднего времени, когда, как мы увидим ниже, он стал нормой для всей арабской литературы.

Скудость сведений, которыми мы располагаем относительно арабского языка, объясняется отчасти тем, что примерно до середины восьмого века письменных поэтических памятников было очень мало и стихотворения передавались из уст в уста около двух столетий, прежде чем их письменно зафиксировали. В процессе передачи они неизбежно подверглись некоторым, пусть даже непроизвольным, переделкам путем замены архаизмов более новыми выражениями и удаления диалектальных элементов, хотя требования метрической формы, вероятно, допускали лишь незначительные изменения. Стихотворения передавались из поколения в поколение декламаторами, которых называли рави. В более ранний период рави сам был поэтом, он как бы являлся учеником старшего современника и странствовал вместе с ним в качестве его декламатора. Однако постепенно выросло сословие профессиональных декламаторов. Существует множество преданий об удивительной памяти некоторых знаменитых рави, один из которых, как говорят, продекламировал однажды две тысячи девятьсот больших стихотворений подряд. Несмотря на такую {19} необычайную память, в стихотворения неизбежно вкрадывались ошибки. Своеобразная структура арабского стихотворения благоприятствует пропускам и перестановкам стихов, а также перемещениям их из одного стихотворения в другое или даже в стихотворения других поэтов. Древнейшей поэзии угрожала опасность быть забытой или модернизированной, а исторические причины и условия появления многих стихотворений (не зная которых, часто невозможно понять само стихотворение) забывались или выдумывались. Да и не каждый рави мог устоять против соблазна приписать стихотворения, сочиненные им самим или каким-либо безвестным автором, знаменитым поэтам прошлого. Но все же, несмотря на возможность всех этих ошибок, не может быть сомнения в том, что огромная часть дошедшей до нас древнеарабской поэзии в основе своей является подлинной. То, что имеется в нашем распоряжении, ничтожно по сравнению с утраченным, но по крайней мере до нас дошли все те произведения, которые особенно высоко оценивались соответствующим поколением арабских критиков.

Особое место всегда отводилось Му‛аллакат (значение этого названия до сих пор не объяснено удовлетворительно), сборнику из семи од, составленному неким рави восьмого века, к которому добавляют еще три другие оды. Эти десять произведений принадлежат десяти авторам, и каждое из них считается шедевром своего творца. Представленные в сборнике поэты являются мастерами арабской поэзии шестого века; помимо этих стихотворений, мы имеем диван, или собрание поэтических произведений, каждого из этих десяти и нескольких других поэтов. Более полный сборник, современный Му‛аллакат и названный по имени его составителя, филолога ал-Муфаддала, Муфаддалийат, содержит около 120 од и фрагментов, принадлежащих главным образом менее значительным доисламским поэтам. Имеется также ряд более поздних сборников, не столь знаменитых и достоверных. Кроме диванов и сборников од, существуют многочисленные антологии, содержащие отрывки и краткие случайные фрагменты. Наиболее знаменитая антология — Диван ал-хамаса («Сборник стихотворений о доблести»)—составлена Абу Таммамом, который сам был довольно известным поэтом девятого века. {20} Этот сборник, превосходно переведенный Рюккертом на немецкий язык, тематически делится на десять разделов, первый и самый большой из которых дал название всему произведению. Другая антология, носящая то же заглавие, составлена поэтом ал-Бухтури несколько лет спустя. Отрывки из древних стихотворений содержатся также в Китаб ал-агани («Книге песен») Абу-л-Фараджа ал-Исфахани (ум. в 976 г.), обширном и очень ценном сборнике биографий, откуда почерпнута большая часть наших сведений о древнеарабском обществе и его обычаях, в «Книге поэзии и поэтов» филолога Ибн Кутайбы, почитаемой некоторыми крупными учеными за лучшую антологию арабской поэзии, и во многих других филологических и художественных произведениях.

При первом чтении древняя поэзия производит впечатление однообразия и бедности. Ее темы ограничены горизонтом аравийской пустыни, идеи — духом и характером бедуинского общества. Она отражает однообразие жизни в пустыне, ее примитивность, реальность, отсутствие оттенков и субъективности чувства. Отсюда — недостаток живости и изобретательности, в чем ее часто упрекают. Те, кто читает древнеарабскую поэзию в переводе, видят в ней только рабское и бесцветное подражание стандартному образцу, за исключением лишь немногих коротких стихотворений, главным образом элегий и описаний битв, которые больше соответствуют вкусу западного читателя. Но такие читатели совершенно не понимают намерения поэта. Он не стремился прокладывать новые пути и пленять слушателей оригинальностью и полетом мысли; поступив так, он попросту не был бы понят современниками. Целью его было, развивая ту или иную тему по четко обозначенной канве, украсить ее всеми доступными средствами искусства, превзойти своих предшественников и соперников красотой, выразительностью, сжатостью фразы, правдивостью описания и восприятия действительности.. Древнеарабскую поэзию никогда не удастся удовлетворительно перевести на какой-либо другой язык именно потому, что ее содержание так однообразно и все мастерство заключено в неподдающейся передаче поэтической манере. Индивидуальность поэта раскрывается лишь после внимательнейшего его изучения, довольно трудного уже для {21} арабов последующих поколений и требующего целой жизни от европейцев.

Типичным образцом законченного стихотворения является касида, или ода, состоящая из ряда картин, отображающих различные стороны жизни арабов и свободно связанных между собой в чисто условной последовательности. Какова бы ни была основная тема стихотворения, поэт может подойти к ней, лишь пройдя ряд последовательных этапов (хотя один или несколько из них он волен опустить).

«В начале предполагается, что поэт — в пути, конечно, на спине неизменного верблюда в сопровождении одного или чаще двух своих друзей: путешествие по пустыне в одиночку опасно и всегда требует спутников. Дорога приводит его к месту прежней стоянки своего или дружественного племени, с кольями от палаток, закопченными камнями, на которых стоял котел для варки пищи, с осыпавшейся канавкой около места палатки для стока дождевой воды. Поэт просит путников помедлить немного — с этого обыкновенно начинается стихотворение,— ведь эта лощина с кустами терновника, с высохшим теперь ковром травы хорошо знакома ему; он узнает прежнюю стоянку, где когда-то провел лучшее время своей жизни вместе с возлюбленной, когда они были молоды. Теперь жизнь и постоянные кочевки давно разлучили их друг с другом. На минуту останавливается он над этими опустелыми местами, где вместо людей бродят теперь только дикие антилопы, и погружается в воспоминания, проливая слезы»[7].

Остановитесь оба, мы поплачем, вспомнив о любимой и о

жилье у песчаной извилины, что между ад-Дахулем и Хаумалем,

Тудихом и ал-Макратом. Следы там не исчезли, потому что

южный и северный ветры там сменялись.

Мои спутники стояли подле меня на верблюдах, говоря: «Не убивайся

от горя и крепись!»

Лишь слезы обильные могли меня исцелить; но что пользы рыдать

у стершихся следов? [8]^* {22}

Нередко эта часть стихотворения развертывается в более или менее подробное описание любимой:

Тогда она пленила меня устами с рядом белых зубов, которые

сладко целовать, приятно вкушать.

Словно мешочек с мускусом от торговца [благовониями] на

красавице, благоухание из ее уст опережает их приближение к тебе;

Или девственный луг, незасоренный, незатоптанный, где траву оросил дождь.

Луг, который часто поливают ранние щедрые облака и оставляют

лужи, [круглые и сверкающие], как [серебряный] дирхем.

[Поливают] обильным ливнем, беспрерывным, так что воды покрывают

каждую травинку [9]^**.

После любовного зачина (называемого насибом) поэт, опомнившись, продолжает свой путь и пользуется случаем, чтобы дать описание своего верблюда или коня со всем воодушевлением знатока. Быстрота его бега дает поэту повод сравнить его с диким ослом, страусом или антилопой, но сравнение вскоре забывается, когда поэт начинает рисовать яркую картину жизни животных или сцену охоты, которая для европейца составляет самую привлекательную часть стихотворения.

Она, белая самка онагра, виднеется сквозь ночной мрак,

светящаяся подобно жемчужине морской, снятой с своей нитки,

Пока не рассеивается ночной мрак и не настает утро; тогда

она пускается бежать, едва дотрагиваясь ногами до земли.

Вдруг ей слышатся издали голоса людей, и она испугалась,

не видя их, ибо люди — ее погибель.

Она заметалась и туда и сюда, чуя опасность всюду,

и впереди и позади.

И вот стрелки [из лука] промахнулись и спустили

вислоухих, приученных, с поджарыми боками [собак].

Они настигли ее, а она повернулась к ним рогами,

длинными и острыми, как самхарийские копья,

Чтобы отогнать, хорошо зная, что, если не отгонит,

близок конец ее — смерть.

И она убила из них Касаби, обагрив кровью, повторным

нападением повергла другую из них — Сухам [10].

Только после этого поэт, как правило, подходит к настоящей теме своего произведения. Употребляя тща-{23}тельно отобранные эпитеты, он раскрывает перед своими слушателями ряд картин из жизни племени, сцену пирушки или грозы в пустыне; он превозносит собственную доблесть или дерзко возвещает о славных подвигах своего племени; он воздает хвалу своему покровителю и воспевает его щедрость; в ликующих тонах описывает он битву или успешный набег или преподносит этику пустыни в духе назидательного пессимизма. Этими стихотворениями, наряду с элегиями (которыми в особенности прославились несколько поэтесс), песнями мести и сатирами, по сути дела исчерпывается круг тем древней арабской поэзии. Нетрудно понять, как просто было поздним составителям антологий выделить часть свободной канвы оды и рассматривать ее в качестве самостоятельного стихотворения.

Мы ограничимся здесь кратким рассмотрением некоторых наиболее характерных авторов. Среди поэтов пустыни первое место по времени, а также, согласно мнению многих критиков, и по заслугам принадлежит Имру ал-Кайсу, «вождю поэтов на пути в огненный ад» в представлении раннего мусульманского пуританства. Распутный сын главы недолго просуществовавшего арабского царства, он провел остаток своей жизни в изгнании и безуспешных попытках отомстить за смерть отца и восстановить распавшееся царство. Его му‛аллака, содержащая прекрасное изображение бури, свидетельствует о его даре описывать явления природы, а также об искренности его любовных стихов. Эгоцентризм, пронизывающий его произведение, находит, однако, наиболее яркое выражение у странствующих поэтов Та’аббаты Шарра и аш-Шанфары, «Песнь мести» первого и «Поэма, рифмующаяся на Л» аш-Шанфары — блестящий калейдоскоп картин жизни в пустыне — являются двумя самыми знаменитыми и часто переводимыми арабскими стихотворениями. В другом стихотворении Та’аббата Шарра изобразил свой идеал в выразительной и яркой манере:

Он не любит жаловаться на несчастья и заботы, всегда

жаждет порывов и странствий.

День проводит в одной пустыне, вечером он уединяется в

другой и садится верхом на спины опасностей.

Непрерывно быстро скача, он обгоняет [порыв] ветра, что,

разорванный, уносится в сторону. {24}

Когда сон смежает его глаза, чуткое смелое сердце всегда

настороже.

А глазам он поручает наблюдать за тем, как бы не направили:

против его сердца острие крепкого вонзающегося [меча].

Большинство бедуинских поэтов растворяют свою индивидуальность в том племени, к которому они принадлежат или примкнули. Каждый превозносит его свободу и неодолимую мощь, доходя до крайности в хвастовстве, которое несомненно, вызвало улыбку:

Нам принадлежит весь мир и все, кто греются под солнцем;

мы властно хватаем все, когда хотим...

Мы заполнили сушу так, что стала она нам тесна, и поверхность

моря мы заполняем кораблями [11].

По-иному развивается тема у Зухайра, большая часть дивана которого посвящена восхвалению двух вождей, уладивших долго длившуюся братоубийственную распрю между своими племенами. Как подобает старцу, он выступает глашатаем бедуинской этики, выражая в своей назидательной поэзии почти все бедуинские моральные идеалы.

Другая группа поэтов — те, кто, оставаясь истинными бедуинами, подпали под влияние цивилизованных общин в Йемене и в еще большей степени — таких же общин на севере. Цари Хиры, видя в поэтах вершителей общественного мнения Аравии, щедрыми наградами привлекали их к своему двору в надежде расширить таким образом свое влияние среди кочевников. Те же методы усвоили и противники Хиры, христианские гассанидские цари Трансиордании, перенявшие некоторый внешний лоск византийской культуры. Через посредство этих поэтов арамейская культура была в какой-то мере передана кочевникам. Наиболее знаменит поэт ан-Набига из племени зубйан; в его творчестве преобладает серьезный морализующий и назидательный тон, навеянный его пребыванием при обоих дворах и послуживший поводом для предания о принятии им христианства. Однако в конечном счете все эти влияния были поверхностны, что отчетливо видно в стихотворениях его младшего современника ал-А‛ша, бродячего певца, который «вобрал в себя все элементы культуры, существовавшей в то {25} время в Аравии». Славу ему принесли сатиры и пиршественные стихотворения, в веселом тоне которых, несмотря на его связи с северными и южными христианскими общинами, нет и тени серьезности ан-Набиги. Кроме того, не следует забывать, что и в земледельческих юдаизированных племенах в Хиджазе и в городах также были свои поэты, но от них, равно как и от своеобразной поэзии самой Хиры, сохранилось лишь немногое, хотя последняя оказала известное влияние на арабскую поэзию девятого века.

Важнейшей культурной заслугой поэтов этой эпохи было то, что они, четко выразив различие между арабами и неарабами, перешагнули узкие племенные границы и создали новое понимание арабской национальности. Это национальное чувство, возросшее в ходе дальнейших исторических событий, нашло свое выражение в великом движении — экспансии, — вспыхнувшем с поразительной внезапностью, когда города, с их огромными организующими возможностями, стали сплачивающей силой, которой так недоставало племенному обществу. {26}