Архиерей

Глава десятая

И верил, и не верил словам владыки отец Герасим. И чувствовал он, как захватывало его минутами страстное желание верить в возможность такого перерождения людей, о котором говорил епископ. И вслушиваясь в слова епископа, он переносился мыслями в евангельские времена, и тогда ему казалось, что все ведь это так просто и ясно и что действительно это так и должно быть, но вдруг откуда–то снова наплывали на него тяжелые волны раздумья, и тогда все эти евангельские повествования о жизни и делах Христа и Его апостолов начинали казаться ему чудной, волшебной сказкой, райским сном, от которого вот–вот сейчас разбудит его суровая действительность. Нет, уж лучше не засыпать, как ни обольстительны эти сновидения. Пусть лучше он будет испытывать реальные муки, чем стремиться к миражному счастью…

На дворе шел дождь. Крупные капли его бились в окно и сползали по стеклам прозрачными струйками. В комнату проникла предутренняя прохлада. Отец Герасим сидел близко к окну и его начинала пробирать дрожь.

— Господи, — думал отец Герасим, — ведь вот я же чувствую на себе силы природы, почему же нельзя так же ясно, отчетливо ощутить, увидеть или каким–нибудь другим путем познать силу Божию, ту благодать, о которой говорит христианство. Владыка говорит, что нужно только придти ко Христу, а потом все станет ясно… Владыка не понимает меня. Он не догадывается, как глубоко в меня въелся корень сомнения. Ведь сделать этот первый шаг для меня–то и есть непосильная тяжесть. Как могу я заставить себя думать, стоя перед престолом, что во мне действует Сила Божия, благодать, данная в рукоположении, когда я ничего такого не чувствую… Как я могу переделать свои глаза, чтобы они не видели хлеба и вина, а видели бы Тело и Кровь Господню? «Это тайна». Конечно, если «это» правда, то оно и должно быть великой тайной, непостижимой уму человека. Но как убедить себя, что это действительно тайна, а не обман, что здесь действительно есть что–то непостижимое, а, может быть, тут только и есть то, что есть, что видят глаза… Я не требую полного знания, а так, ну хотя бы какой–нибудь фактик, за который мог бы уцепиться разум… Остальное можно было бы принять на веру…

И решив довести дело до конца, отец Герасим высказал епископу свои мысли. Владыка помолчал и в раздумье ответил:

— Тайна Евхаристии непостижима, но что это действительно Тайна, что в ней действительно есть что–то великое и пока непостижимое человеческим умом, в этом можно убедиться путем опыта и научного изучения тех изменений, которые она производит в организме человека. Под воздействием этого таинства в человеке увеличиваются его жизненные силы. Это самое действительное динамогенное средство, выражаясь языком медицины. И, по моему мнению, действие его на организм человека вполне доступно научному исследованию, вам теперь, конечно, не время заниматься им, а потому я предложу вам другое средство для того, чтобы, как вы говорите, ясно и отчетливо ощутить присутствие в таинствах особой силы, или благодати. Я предлагаю вам наблюдение над собой и над другими, именно над теми, на которых вы уже испытали все способы воздействия в целях их возрождения, над ночлежниками. Вы действовали и проповедью, и примером, и благотворительностью, и пришли к отрицательному результату, а пока учили других, сами стали одной ногой в могилу. Примите теперь мой совет: поставьте себя и своих пасомых под непрерывное действие таинств, и вы получите обратный результат, достижение которого можете проследить разумом.

Укажу и еще факт, где действие благодати доступно наблюдению. Факт этот — освящение воды. Вы служите молебен с водосвятием или совершаете крестный ход на реку. Ничего особенного, кроме обычного молитвенного настроения, вы не ощущаете, и вода тоже остается водой с тем же цветом и вкусом, а между тем результат получается поразительный.

— Какой? — с живейшим интересом спросил отец Герасим.

— Вы разве не обращали внимания? Освященная вода приобретает свойства, великое значение которых мы поймем тогда, когда представим себе наши реки. Во что обратилась в них вода? Города и села спускают в них все свои отбросы и нечистоты; люди и скот, омываясь, очищают свою грязь, омывают часто заразительные раны. Вследствие этого вода в реках кишит болезнетворными всевозможными микробами. И вот, все эти заразительные начала убиваются в воде молитвой и святым крестом. Освященная вода не только обезвреживается, но и приобретает противогнилостные свойства, и кропя этой водой помещения, вы оздоравливаете воздух, производите, так сказать, дезинфекцию. И еще на многое другое можно было бы указать, что может дать человеку возможность принимать христианство не на веру только, но и разумом. Но дело не в этом… Собственно говоря, я даже не понимаю, какие тут препятствия могут быть со стороны разума? Ведь он тут ничего не смыслит. Наши естественные науки — детский лепет деревенского ребенка о своей хате, который скептически относится к рассказам городского дяденьки и считает невозможным существование дворцов, не подозревая, что дворец есть дальнейшее развитие хаты…

И вообще не понимаю я этих толков и споров о противоречии между верой и наукой, между религией и разумом. По недомыслию созданный и искусственно, а отчасти и злонамеренно раздутый вопрос. Наука — это область исследованного и известного, вера — неизвестного и неисследованного. Вот и все. Какое тут может быть противоречие?

Молчал отец Герасим. То, на что указывал ему епископ, было для него ново; на это он действительно не обращал внимания. Так, совершая, например, в числе прочего городского духовенства крестный ход на Иордань, отец Герасим смотрел на это как на символическое действие, установленное в воспоминание крещения Господа Иисуса Христа во Иордане. Да только ли это? Ведь на очень и очень многое смотрел он лишь как на обряды, единственный смысл которых он полагал в возбуждении молитвенного настроения, а во многих действиях и совсем не находил никакого смысла.

Теперь же… теперь… что же теперь?

Мысли отца Герасима спутались… В груди сдавило. Ему хотелось крикнуть, но не от боли, а от радости: «Господи! Так не оставил Ты мира? Есть, значит, в нем Твоя сила. А значит, и «все» возможно…»

— Друже, радость моя, отец Герасим! — раздался вдруг голос владыки. — Прочь все сомнения. Вспомните своих ночлежников, свою паству. Гибнет она. Вы ее любите и от любви к ней сами чуть было не погибли, понадеявшись по незнанию спасти ее своими силами. Теперь поняли, что без Христа нельзя и что есть в мире Его спасающая сила. Облекайтесь же в эту силу и снова беритесь за свой труд. И доведете дело до конца. А труд ваш будет для вас теперь легок.

Да, отец Герасим уже сознавал, что теперь труд, надломивший его, будет ему легок, потому что загорелась впереди яркая пламенная твердая надежда. Жизнь осветилась новым смыслом. Радостно встал он и светлыми глазами взглянул на владыку. И спокойным любящим взглядом ответил ему владыка и тоже поднялся со стула.

На дворе уже светало. Керосин догорал, но в комнате было светло и без лампы.

Владыка смотрел на отца Герасима и почти не узнавал в нем того священника, который стоял перед ним в церкви у амвона. Так сильно изменилось выражение его лица. Но вот наблюдательный взгляд владыки уловил на лице отца Герасима набежавшую тревожную тень.

— Ну что еще? В чем дело? Взгляд отца Герасима потух.

— Владыко, — проговорил он взволнованно, — но…

Отец Герасим остановился. Слова у него не шли с языка.

— Говорите, — спокойно и властно сказал епископ.

— Владыко, я грешник… я не священник… был…

— Знаю. Вы были учитель… Вы учили людей евангельским истинам. Это может делать всякий христианин, преподаватель, профессор. Когда вы благотворили бедным, лечили больных, делили их горе, вы были гуманист. Когда отпевали покойников, вы были духовное лицо, начетчик, но вы не были возродителем, освятителем людей, священником. Но зачем вспоминать об этом? «И грехов ваших не вспомянут к тому», — говорит Бог. В муках сомнения вы впадали в отчаяние и отвергались в мыслях от Христа. Теперь совесть тревожит вас, но и на это у нас есть врачевство — святая исповедь. Вы исповедались уже мне. Примите же разрешение. «Господь и Бог наш Иисус Христос, — молитвенно проговорил епископ, перекрестившись, — благодатию и щедротами Своего человеколюбия да простит ти, чадо, вся согрешения твоя…»

Отец Герасим с благоговением опустился на колени перед святителем. «…И аз недостойный архиерей, — продолжал молитву епископ, покрыв отца Герасима, за неимением епитрахили, полой рясы и возложив на его голову обе руки, — властию Его, мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь…»

Спокойный и радостный поднялся с пола отец Герасим и крепко поцеловал благословившую его десницу святителя.

— Смотрите, смотрите: заря занимается, — указал владыка в окно. — Пусть же будет она вам зарей новой жизни, такой же радостной, светлой. Смотрите, скоро ведь и солнце будет всходить. Ах, какая красота, в самом деле.

Владыка подошел к окну. Квартирка отца Герасима стояла почти на окраине города. За двором, на который выходило окно, не было никаких построек, и глазу открывался широкий простор далеких полей, уходивших за горизонт, пылавший светом румяной зари. Снизу уже пробивались золотистые лучи. Через несколько времени спокойно и величаво выкатилось на небо и яркое солнце. — Ну, теперь пора и по домам, — проговорил владыка. Помолившись на образ, он взял в руки посох. Отец Герасим схватил свою шляпу и отворил владыке дверь.

Широко раскрывали свои заспанные глаза спешившие на утренний базар молочные торговки, впопыхах наталкиваясь на шедшего по улице пешком архиерея. Одни останавливались и, разинув рот, долго смотрели вслед, дивясь такому невиданному зрелищу. Более расторопные бросали свои посудины и подбегали принять благословение.

Владыка шел, мерно постукивая посохом, жизнерадостно втягивая в себя свежий утренний воздух и с любопытством рассматривая город. Он шел бодрой походкой и весело время от времени перекидывался фразами с отцом Герасимом. Лицо его светилось улыбкой и свежестью; бессонная ночь не оставила на нем никакого следа.

Город еще спал, но по улицам бродило уже порядочно народу. Все это были какие–то тощие фигуры, в большинстве одетые в лохмотья.

— Это не ваши ли «прихожане»? — спросил владыка.

— Они самые… «пострелять» вышли.

— Однако и много же их у вас. Я еще ни в одном городе не встречал такого изобилия нищих. «Приход» у вас слишком велик. Вам надо помощника. А затем вот что: нам еще о многом с вами надо поговорить относительно вашего «прихода». Вы приходите ко мне по вечерам. А что, нельзя ли как–нибудь собрать весь этот люд к вам в церковь, в один какой–нибудь день?

— Отчего же? Можно… хотя и трудно.

— Так вот, если удастся вам их собрать, дайте мне знать. Я приеду. Мне хочется поговорить с ними. Ну, вот мы и дома… Прощайте пока. Идите отдохнуть. Господь да благословит вас.