Архиерей

Глава пятая

Приближавшийся полдень душил горожан летним зноем. Кто только мог, прятался в прохладном месте; но в самый полдень набежала с юга грозовая туча. Блеснула молния. Прогремел гром, и хлынувший сразу, как из ведра, теплый летний дождь живо омыл запылившиеся дома, полил раскалившиеся улицы, очистил пыль с деревьев и через несколько минут представил город во всем его праздничном наряде. Ветерок умчал тучки, и светлое солнышко заиграло вечерними лучами, обдавая лаской и прозрачную синеву неба, и необъятную ширь отдохнувшей земли.

Всех потянуло из душных комнат на вольный воздух.

Около Вознесенской церкви, в небольшом садике, облегавшем квартиру настоятеля, собрался кружок гостей попить чаю под открытым небом. Большинство составляли учащиеся средних учебных заведений. Был тут и родственник отца настоятеля молодой и пылкий юноша Сергей Димитриевич Алешин — студент Духовной Академии. По небольшой аллее садика прохаживались приятели хозяина отец Владимир и отец Зосима. В укромном уголке сада под тенистым деревом стоял большой стол, покрытый белой скатертью. Хозяйка–матушка сидела за одним концом стола возле большого самовара и приготовляла гостям чай. На другом конце стола примостился сам хозяин, настоятель церкви отец Григорий. С одной стороны его, развалившись на удобном кресле, сидел доктор, старинный друг и товарищ, а с другой — местный купец татарин Садулла Мирзабекович Абдурахманов, тоже приятель отца Григория, уважавший его не только как постоянного покупателя, но и как хорошего соседа.

Чай скоро был приготовлен, и матушка попросила всех гостей к столу. Отец Владимир с отцом Зосимой присоединились к компании отца Григория. Молодежь образовала свой кружок. Завязался общий разговор, сначала про погоду, но вскоре же перешли на злободневные вопросы: заговорили про прибывшего владыку.

— Ну, как ваше мнение, отец Григорий, о нашем новом архипастыре? — обратился отец Владимир к хозяину.

— Что ж вы его спрашиваете, — заметил доктор, — известно, будет хвалить. Ведь, если судить по рассказам, это воплощение его идеала. А помните, — обратился он к отцу Григорию, — вы передавали мне его первую речь к духовенству, мысли–то у него те, что ивы изволите проводить в своих проповедях.

— Да, вы не ошиблись, — восторженно начал отец Григорий, — я в восхищении от нашего нового владыки. По всему видно, что это человек искренний, горячо верующий в Евангелие и уж во всяком случае не бюрократ. От него веет чем–то апостольским. Вот если было больше таких архипастырей было, то, может быть, нам не пришлось бы переживать такой упадок религии в русском обществе. Мне думается, что наш новый владыка сумеет поставить духовенство на должную высоту, и через то сильно поднимет религиозный дух в нашем обществе и снова возвратит в церковь давно уже отпавшую от церкви интеллигенцию.

— Эк, куда хватили… Вот действительно в чем я вас, отец Григорий, никак не могу понять, — закипятился доктор. — По–вашему выходит, что интеллигенция ушла из церкви из–за попов. Помнится мне, вы и в проповеди своей как–то раз объясняли ненависть интеллигенции к церкви тем, что духовное сословие преследует не Божий цели, а свои узко сословные. Полноте, отец Григорий! Слишком вы плохого мнения об интеллигенции. Неужели вы думаете, что она не может отделить в понятии о церкви существенное от случайного: истинной церкви — от попов–обирал, учение Христа — от проповеди какого–нибудь батюшки, наполненной богословской отсебятиной? Ведь не бросила же она, например, литературы из–за того, что в ней развелись всякие нечистоплотные бумагомаратели. Нет, здесь корень глубже лежит. Человечество перешагнуло уже за пределы того возраста, который может еще верить. Оно созрело. Разум вступил в свои права. Человечество вкусило от древа познания и больше уже не откажется от него. Слишком дороги для него данные, добытые знанием. Наука еще не сказала последнего слова, а если и есть голоса, говорящие о ее банкротстве, то ведь это только умственные трусы или ослабевшие умы, которым не под силу тяжелая работа знания. Как бы то ни было, а даже и то немногое, что добыто знанием, как нечто положительное, дороже человечеству, чем те богатые и беспредельные сокровища всяких богословских и метафизических туманов, преподносимых ему религией. Наука и вера, религия и разум до сих пор остаются непримиримыми, несмотря на все попытки примирить их. И будущее принадлежит, конечно, науке, знанию, а не вере, потому что человечество, по русской пословице, всегда предпочтет иметь лучше синицу в руках, чем орла в небе… А стало быть, настоящую интеллигенцию, истинных людей науки не только ваш новый архиерей, но и сам Иоанн Златоуст не заманит больше в церковь.

— Нет, в этом я с вами, доктор, не согласен, — возразил отец Григорий. — Вот вы вступились за интеллигенцию, говорите, что она умеет отделить существенное от неважного, а между тем сейчас сами смешали в религии существенное со случайным, преходящим. Вы говорите, что религия отжила свой век. Неправда, отжить свой век может та или другая форма богопочитания. Существенное всегда остается. Отжило свой век еврейство, сменило его христианство. Религия всегда была, есть и будет. Что касается христианства, то про него уж никоим образом нельзя сказать, что оно отжило свой век. Оно есть проповедь о Царстве Божием, а всю глубину и ширь Царства Божия еще далеко не вместило в себя человечество. Христова правда, глубина и ширь Царства Божия беспредельны. Никакое время не может сказать, что оно уже всю правду Христову раскрыло…

— Так вот вы и раскройте сначала «всю правду Христову», если, по–вашему, ее не раскрыл всю сам Христос и его апостолы, а тогда уж и преподносите ее человечеству. Увидит оно «всю правду», — может быть, и поймет что–нибудь и примет ее, а теперь пока из того, что открыто, или «раскрыто» до сих пор, еще ничего не может переварить человеческий разум. Понятна ему только одна мораль христианская…

— Но позвольте, — вмешался в разговор отец Владимир, — если разум человеческий не может принять истины христианства во всей их полноте теперь, то ведь это не значит, что он их и никогда не примет, никогда не поймет… Разум прогрессирует, знание расширяется, наука обогащается новыми опытами… А до тех пор извольте все принимать на веру… Ходите в церковь, ставьте свечи… отбивайте поклоны и смотрите уповательно на батюшку, отпустит или не отпустит он вам ваши грехи, то есть впустит или не впустит на том свете в рай.

— Ну, вот вы опять смешали в религии существенное с второстепенным, — заметил отец Григорий.

— Нужно иметь в виду сущность христианства, а не обрядовую его сторону.

— А вы представьте себе, что я до сих пор не могу никак решить вопроса: в чем же, в самом деле, заключается сущность, во–первых, христианства вообще, а во–вторых, — православия в частности.

— А это вот у кого надо спросить, — прервала вдруг разговор матушка и приветливо закивала головой по направлению к калитке сада. Оттуда, не спеша, важной походкой приближался к сидевшим за столом Павел Иванович Юланов, профессор Духовной Академии, известный в богословской науке своими многотомными трудами, любивший зайти в часы досуга к отцу Григорию попить чайку и побеседовать.

— Павел Иванович! Здравствуйте. Милости просим, — заговорил отец Григорий, подымаясь навстречу гостю. — Как кстати вы пожаловали…

— Здравствуйте, здравствуйте, отцы святые, — не теряя важной осанки, раскланивался Павел Иванович, подавая батюшкам свою мягкую, пухлую руку.

— А у нас тут как раз разговор завязался по вашей специальности, — обратился к профессору доктор. — Заговорили о причинах отпадения интеллигенции от церкви, от религии. Отец Григорий, видите ли, всю вину сваливает на «попов». По его словам выходит, что стоит только духовенству заговорить живым искренним словом, взяться за живое Божие служение, и все наладится как нельзя лучше. Кит Китычи раздадут свои имения неимущим, министры будут целоваться с лакеями, студенты ставить свечи перед иконами, а театральные этуали и прима–балерины крестить на ночь своих поклонников и благочестиво наставлять их в честном жительстве со своими законными супружницами… Нет, уж что ни говорите, отец Григорий, а одной искренности тут мало. Вспомните историю моего младшего брата. Честный, бескорыстный, добрый до готовности отдать последнюю рубашку. Запил, не знаю отчего, может и наследственность тут сказалась, — и запил запоем. Я ли не убеждал его бросить этот порок? Мои ли слова не искренни были? И говорил я ему, и писал, писал «кровью своей собственной груди», выражаясь языком одного вашего епископа, требующего того же от духовенства в отношении писания проповедей. Правда, слова подействовали: бедняга перестал пить и через неделю повесился. Вот вам и искренность проповеди.

— Но вы, доктор, слишком узко меня понимаете, — возразил отец Григорий. — Я не только говорю о проповеди, о научении, но и о том, чтобы действительно дать людям то благо, которое заключается в христианстве.

— Так вот и будьте добры, покажите–ка мне это благо. Что в самом деле существенного дало и дает христианство человечеству?

— За христианством много заслуг, доктор, — откликнулся отец Владимир. — Я укажу вкратце на главные. Христианство, во–первых, обновило семью, превратив женщину из рабыни в помощницу мужа и признав за ней полное человеческое достоинство и равноправность с мужчиной; даровало, во–вторых, человеческие права детям. Вам известно, конечно, что раньше отцы имели право продавать своих детей в рабство. Затем христианство преобразовало отношения господ и рабов, сначала смягчив и окончательно уничтожив рабство и крепостничество. Изменило, далее, взгляд на труд, сняв с него пятно позора; породило общественную жизнь, выдвинув на первый план заповедь о любви к Богу и ближнему, то есть ко всем людям. Смягчило законодательство, вообще, сильно облагородило человечество. Влияние христианства особенно очевидно в тех преобразованиях, которые произошли в области личной морали. Выработался новый тип человека. Есть человек–христианин с христианскими чувствами, настроением и волею.

— Прекрасно, — не унимался доктор, — но все это сделало христианство в прошлом, это его исторические заслуги. Теперь же таких отцов, которые продают своих детей, в зверинце разве увидите. И выходит, что христианство нужно еще только самоедам, или людоедам, которые не знают, что ближнему нужно служить, а не жарить его на вертеле, да еще туркам, чтобы уравноправить у них женщину с мужчиной. Ну–с, а интеллигенцию учить этим правилам морали, которые теперь первоклассники–гимназисты списывают с прописей, может только кто–нибудь из наивных семинаристов. Да, кстати, обратите внимание на факт: жалуются в настоящее время в духовных журналах на упадок проповеднической деятельности духовенства. Священники–де мало проповедуют. Священники молчат. Почему? Лень заела! Мне думается, тут только сотая доля правды. Присмотритесь к священникам: молчат наиболее умные и серьезные из них, а говоруны сыпят проповедями вроде вот вашего соседа по приходу, который не только за обедней, но и за вечерней говорит проповеди, усилил свою проповедническую деятельность, и в результате — кто ходил еще к нему в церковь, и тот перестал ходить. Нет, духовенство просто сознало, что нечему учить больше народ. Слава Богу, интеллигенция грамотна, может и сама прочитать Евангелие, а при желании — навести и все справки по толкованию его, не хуже любого из вас. И в этике, и в богословии тоже сумеет сама разобраться, а если и понадобится кому посторонняя помощь, то таковую может оказать наставник, учитель, профессор, наконец. Почему непременно священник?

— Согласен с вами в этом, — сказал отец Григорий, — что правила морали можно узнать из прописей, а про идеалы нравственности вычитать из книг. Но не потому ли и остаются эти правила в прописях, чтобы упражнять гимназистов в каллиграфии? Не от того ли теперь так тесно, так душно стало жить, что все это стало у нас слова, а жизнь идет совсем по–иному? Говоря о живой проповеди, я именно на это и хотел указать, что проповедь должна быть не только словом, но и примером, проведением евангельского учения в наши дела и поступки, осуществлением в жизни Христовой правды…

— Короче, по–вашему, священники не только должны учить, но и пример подавать. Прекрасно. И опять я вам скажу, что и на примерного надежд нельзя возлагать. Разрешите вам загадку: почему Коновалов (в повести Максима Горького) повесился? Не нашел в жизни человека — носителя бескорыстных идеалов? Но вот тот же Коновалов уже под другой фамилией в повести того же автора «Супруги Орловы» встречается в холерном бараке с докторами — бескорыстными, самоотверженными служителями своих ближних. Почему в то время, как его жена находит себе здесь просвет в своей жизни, он сам платит за добро гадостью, бросает свой идеальный труд и жену, и отправляется босячить. Впрочем, зачем нам брать литературные типы. Возьмем из жизни. Вы знаете, конечно, отца Герасима, того, что возится с ночлежниками? Где еще искать нам человека бескорыстнее его? Всего себя отдал на служение ближнему: в самый омут залез — и учит, и лечит, и хоронит, и чуть ли не акушерствует. Есть здесь и живое пастырское делание, а каков результат? Кто пошел за ним? Видел я, как выхаживал он некоторых пьяниц. Возится с ними, добьется, что бросят пить. Не пьют год, два, а потом запивают еще пуще прежнего… Из босяков ни одного порядочного человека не сделал при всех своих прямо–таки нечеловеческих усилиях. Правда, они любят его, но по–своему: целуют его руки, ноги, благодарят и тянут с него последнюю копейку себе на новую выпивку. А самому отцу Герасиму что дал этот подвиг служения ближнему? Разбил, искалечил только ему жизнь… Что вы, профессор, скажете на это? — обратился доктор к Павлу Ивановичу.

Взоры всех уставились на Юланова. Наступила минута молчания. Молодежь, давно уже начавшая прислушиваться к разговору, стихла окончательно. Студент Сергей Димитриевич впился глазами в профессора. Павел Иванович допил стакан чаю и, не торопясь, своим обычным тоном, которым привык читать лекции студентам, начал:

— В своих рассуждениях о христианстве вы, господа, упускаете из виду важные и существенные стороны его и потому при дальнейших выводах можете впасть в ересь. Если вы будете останавливать свое внимание на учительстве, то вам грозит опасность впасть в протестантство. А давая предпочтение моральной стороне в христианстве, рискуете очутиться в толстовстве. Если же…

— Вот чего терпеть не могу, — раздался вдруг резкий голос из кружка молодежи. Раздраженно поднявшийся студент Сергей Димитриевич, которому принадлежал этот голос, забыв о правилах приличия, накинулся на опешившего профессора. — Что за скверная привычка, что за гадкая манера на каждое слово спешить наклеивать готовый ярлык: это протестантство… это толстовство… это сектантство… Распределили все мысли человечества по рубрикам и успокоились. Люди бьются, страдают, хотят вникнуть, постичь суть религии, христианства, православия, а вы: это протестантство, это молоканство, это ересь… Скажите ясно, прямо и понятно: в чем же, в самом деле, сущность христианства?

— А вам, юноша, — заговорил обидевшийся профессор, — не следовало бы забывать свои семинарские учебники, а если вы их забыли, то позволю себе напомнить вам основные догматы христианства о троичности лиц в Боге, о воплощении Сына Божия, о воскресении Его из мертвых, об искуплении Им рода человеческого…

— И так далее, и так далее… Смотри оглавление учебника Макария по догматическому богословию… Да поймите же, Павел Иванович, — волновался студент, — что у нас идет не теоретический спор о том, какие главные догматы в христианстве и какой самый важный из них, а о том, что такого существенного, пленительно хорошего заключает в себе христианство, что неотразимо принудительно действовало бы на людей, что заставляло бы их принять, во–первых, религию, а во–вторых, именно христианство, а не магометанство, не толстовство и так далее…

— В христианстве все хорошо, Сергей Димитриевич, — перебил студента отец Григорий, — укажите в нем хоть одно бесспорно черное пятнышко…

— Не в этом дело, — не останавливался студент, — пусть все здесь хорошо, что пользы в этом, если все это хорошее является в действительности обманом? Кому нужна мишура, хотя бы и блестящая? Не потому люди бросают христианство, что оно низко, что нашли будто бы высшую религию, а потому, что разуверились в его истинности. И тут мы ничего не поделаем со своими онтологическими и прочими логическими и археологическими, и другими доказательствами: они ни для кого не убедительны… Чем больше накопляется этих доказательств в богословии, тем больше народу бежит от религии, от церкви. Пора обратить на это внимание. Это не упадок богословской науки, нет, крах здесь обнаружился в самом христианстве, и сколько вы не доказывайте его подлинность, неповрежденность и тому подобное, вы этим никого не заставите принять его, раз истинность его не для всех очевидна. Возьмем пример: вы купец, к вам приходит покупатель, спрашивает у вас товару, ну допустим, вина. Вы наливаете ему бутылку и начинаете расхваливать вино, что оно самое лучшее, самое настоящее, что у других такого нет, что оно изделие знаменитейшего винодела, что этот винодел необыкновеннейший человек, что их даже не один, а целая троица, нераздельно владеющая виноградниками и так далее. Покупатель берет у вас вино, но ведь берет не в силу ваших доказательств, а потому, что вино ему нужно, полезно, доставляет удовольствие, он попробовал его и нашел приятный вкус, в противном случае, то есть если бы вино оказалось прокисшим или не понравилось на вкус, он не взял бы его, как бы вы ни доказывали ему, что вино это настоящей фабрики, что оно не поддельное и прочее, а начнете настойчивее доказывать, так заподозрит вас еще и в недобросовестности, в желании сбыть лежалый товар, что и сделано уже в отношении представителей церкви и богословия: ведь вас, отцы, чуть не в лицо уж называют обманщиками и негодяями за ваше усердие отстоять православие…

— Однако мы удалились от темы разговора, — поморщившись, заметил отец Владимир, — мы говорили о сущности христианства, и теперь для всех понятно, о какой именно сущности, но ведь такой сущностью, Сергей Димитриевич, именно и является моральная сторона в христианстве. Возвышенная евангельская любовь, святая правда Христова пленительны сами по кебе. Добро в самом себе имеет ценность. Пользу добра не надо доказывать.

— Вполне согласен с вами, отец Владимир, — откликнулся отец Григорий, — нам остается только открыть всем эту ценность, всем показать эту евангельскую жемчужину, и человечество примет ее без всяких доказательств.

— Откуда вышли, туда опять и пришли, — усмехнулся доктор. — Прошу не забывать сделанного мною возражения: во–первых, добро не для всех пленительно: для Кит Китыча куда привлекательнее кошелек, туго набитый золотом. Вас пленяет высота нравственного идеала, а меня толщина голых ножек танцовщиц… А во–вторых, добро бессильно. Я, может быть, и дошел до основания, что счастье только в добродетели, но это еще не значит, что я стал добродетельным. Я хочу быть таковым, но не могу. Апостол Павел говорит: доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю… Это мировая трагедия с миллионами человеческих жертв, между которыми и мой брат. Бедняга сознавал всю гадость засосавшего его омерзительного порока и пользу добродетельной трезвости, хотел бросить и не мог. И за попытку восстать на борьбу с пороком расплатился своей жизнью. Так вот, о чем я спорю с вами. Противоречий в нашем споре нет. Вы исследователи и указали главную ценность христианства. Я признаю эту ценность, но только отвожу ей должное место.

— Какое? Можно полюбопытствовать?

— То, которое занимают книжки, содержащие в себе правила для поведения в приличном обществе…

— С вами, доктор, рассуждать нельзя: вы говорите парадоксами…

— Нет, серьезно: вы скажите, что дает человеку религиозный культ? Какой смысл во всех тех обрядах, которыми так изобилует в особенности наше «православное» христианство? На прошлой неделе у нас был храмовый праздник. Приходский батюшка делал визитацию. Зашел ко мне. Окропил с большим усердием, чуть не все стены залил водой, перепортил фотографические карточки на стенах, замочил мои бумаги на столе. Жена и до сих пор бранится за бархатную мебель… Ну, скажите, — какой смысл в этом брызганье водой?

— Кропление было еще в Ветхом Завете, — робко вставил свое слово молчавший доселе отец Зосима, — оно есть символ нашего очищения…

— Так вот я и спрашиваю о том, какой смысл во всех этих символических действиях? Если это прием наглядного обучения людей христианским истинам, то, как я говорил уже, наша интеллигенция не нуждается более в наглядных пособиях. Кому–нибудь, может быть, и нужна икона для того, чтобы от нее уже перенестись потом мыслию к тому, что изображено на ней, а для меня, например, совершенно излишне это напоминание… Я расстройством памяти не страдаю и при желании могу помнить о Боге и на вокзале, и в вагоне, и в театре. По–моему, все это излишне.

— Вот видите, видите, — торжествующе прервал доктора профессор. — Я говорил вам, что вы придете к протестантству, что вы и доказали блистательно. А вся ошибка, господа, произошла от того, что вы неправильно указали сущность христианства. Сущность христианства заключается не в его нравственном учении, а в его догматах. Христианская мораль в основных своих чертах известна была и древнему миру. И для полнейшего раскрытия ее не для чего было нисходить с неба на землю Сыну Божию. Для этого достаточно было послать какого–либо пророка по образу Моисея и начертать новые скрижали. Недаром, замечу в скобках, останавливающие свое внимание исключительно на христианском нравоучении, в конце концов, отказываются признать за Основателем христианства Божеское достоинство, низводя его на степень великого реформатора в области морали. А между тем, если мы возьмем за исходный пункт своих рассуждений христианский догмат об искуплении рода человеческого Сыном Божиим, то путем самых строгих логических выводов дойдем до оправдания даже таких частностей в христианском богослужебном культе, как, например, кропление водой.

Профессор сделал паузу и довольным взглядом окинул собеседников. Какой–то сделанный, глухой звук, не то стон, не то вздох вырвался из груди Сергея Димитриевича.

— Довольно логики, — нервно заговорил студент, — схоластикой тычут в глаза семинаристам первоклассники–гимназисты. Мы жизни хотим. Мы смотрим на жизнь, на ту самую жизнь, которая стоит перед нашими глазами, которою живет современное человечество. Отсюда мы зовем к ответу христианство. Искупление… спасение… воскресение… возрождение… обновление… ветхий человек… новый человек… сила Божия… благодать, благодать, благодать… В семинарии еще набили нам оскомину этими словами, и только еще одни наставники наши да профессора не могут никак догадаться, что это только слова, слова и слова, которые или совсем не имеют смысла, или смысл которых давным–давно утрачен. Почти два тысячелетия слышит эти слова весь мир и до сих пор не может понять, о каком воскресении, возрождении, обновлении человечества идет речь. Раньше, до Христа, человечество имело одну религию, после приняло другую; в жизни человечества произошла перемена в вероучении, в мыслях, чувствах, настроениях и только; в существе своем человечество, какое было, такое и осталось: произошло то, что перечислил отец Владимир, говоря о заслугах христианства. В жизни отдельного лица произошло то, что так гениально изобразил Л. Н. Толстой в своем романе «Воскресение». Был человек — князь Нехлюдов, жил он скверно, делал плохие дела, затем понял, что это гадко, переменил свой взгляд на вещи, перестал делать гадости, стал поступать нравственно. Вот и все возрождение, весь смысл воскресения.

— Это грубое заблуждение, молодой человек, — вскинул глаза на студента профессор, — христианство разумеет не это воскресение.

— Так какое же, какое? — почти кричал студент. — Я понимаю учение церкви о воскресении Христа. Христос Воскрес, конечно, не в этом смысле. Он умер и воскрес из мертвых в буквальном смысле. И нам остается только или оспаривать этот факт, или верить ему. Но ведь после воскресения Христа не воскрес еще ни один человек! Как умирали до Христа, так продолжают умирать и после Него. Это не мое возражение, оно сделано было человечеством еще первым проповедникам христианства. Смотри об этом в Соборном послании апостола Петра. Апостолы проповедовали человечеству о победе над смертью, о воскресении, а собственный опыт людей говорил им, что власть смерти нисколько не уменьшилась, потому что глаза их продолжали видеть каждый день покойников. Апостолы устранили это противоречие, подчеркнув древнее учение о будущем воскресении мертвых, которое отрицали, может быть, только саддукеи и эпикурейцы. В доказательство действительности будущего воскресения апостолы ссылались на факт воскресения Христа из мертвых: «Аще Христос не воскрес, суетна вера наша»(апостол Павел). Очевидно, ссылка эта тогда была убедительна, но теперь, когда самый факт воскресения Христа подвергается сомнению, учением о будущем воскресении и о загробной жизни вы не плените интеллигенции и не вернете ее в церковь, потому что в ее понимании Царство Небесное имеет такие же данные для уверенности в его реальном существовании, как и Магометов рай.

— Факт воскресения Христа установлен неопровержимо.

— Чем? Доказанною подлинностью Евангелия? А, скажем, чем вы гарантированы от возможности появления в какой–нибудь газете сенсационного известия о том, что такой–то путешественник–археолог, занимаясь раскопками древнего Востока, отыскал новый список Евангелия. Ведь бывало же нечто подобное. И снова, значит, искренно верующий христианин обрекается на муки сомнения, пока тот или другой апологет не сделает достаточного опровержения.

— Оспаривать все можно… Нашему разговору не предвидится конца.

— Неправда, по крайней мере, для здравомыслящего человека. Только затуманенной голове геометра нужно «доказывать», что кратчайшее расстояние между двумя точками прямая линия. В жизни это принимается без всяких доказательств, и всякий извозчик, не имеющий и понятия о геометрии, едет напрямик, когда хочет скорей добраться до места назначения. Здесь нет места ни для какого спора. Укажите в догматике одну такую аксиому, и человечество примет ее, не потребовав доказательств. В том–то и беда, что истины христианства, как бы они ни были сами по себе хороши, не имеют оправдания в жизни, текущей перед нашими глазами, и потому здесь вечный простор для всякого рода споров. Простите, я буду говорить с грубой прямотой: вот вы, Павел Иванович, профессор, доктор богословия, в некоторой степени опора церкви и православия. Вы считаете себя истинно верующим христианином, крещены, миропомазаны, венчаны, несколько раз исповедовались и приобщались. А вот Садулла Мирзабекович — магометанин. Какая же между вами разница? Укажите хоть один признак, по которому я мог бы увидеть, что вы очищены, а он нечист, что вы возрождены, что в вас Христос, что вы действительно новый человек, новое творение во Христе, а он ветхий человек, тлеющий в похотях своих, раб дьявола. Ведь могу же я, например, видя людей, сразу определить, что это вот интеллигент, а это неотесанный мужик. Тут же ничего подобного. В действительности передо мной два прилично одетых господина одинаковых приблизительно лет; вы мучаетесь подагрой, Садулла Мирзабекович — одышкой; у него жена и дети; у вас, простите, детей нет, а жена давно сбежала. И умрете вы оба и сгниете; вы — с надеждой попасть в небесный Иерусалим, а он — в прекрасный Магометов рай. А где, в действительности, каждый из вас очутится — никто не знает.

Студент кончил и порывисто сел. Гости, смущенные его выходкой, невольно молчали. Матушка стала усиленно просить всех выпить еще по стакану чая, а отец Григорий обратился к отцу Зосиме:

— А вы как, отец Зосима, думаете насчет сущности христианства?

Отец Зосима, добродушный старичок, не получил полного богословского образования. Он с охотой слушал богословские споры, но сам никогда не принимал в них участия. Отец Григорий предложил ему вопрос с задней целью — замять неприятный разговор.

— А я так думаю, — встрепенулся отец Зосима, — у нас в иерейской грамоте сказано: «Вящия же и неудоборассудные вины приносити и предлагати нам», то есть архиереям. Вот я и надумал пойти к нашему новому владыке, да и спросить его об этом.

— Ну и надумали, — рассмеялся доктор. — Зачем же вам владыка, когда между нами имеется такой авторитет, как Павел Иванович, профессор академии и доктор богословия? Ведь наш владыка всего–то кандидат богословия, да и ту степень, по справкам, наведенным любопытными отцами, с грехом пополам получил.

— Ну, уж этого я не знаю… А по–моему, к владыке надо, — стоял на своем отец Зосима.

Доктор пожал плечами. Отец Владимир снисходительно улыбнулся детской вере отца Зосимы в авторитет владыки. Отец Григорий промолчал.

Павел Иванович вдруг вспомнил о каком–то неотложном деле, ожидавшем его, и, извинившись недосугом, заторопился домой.

Разговор не вязался, да и было уже поздновато. Солнце закатилось, и начало темнеть. Гости перебросились еще несколькими фразами и, допив стаканы, распрощались с хозяевами.