Архиерей

Глава семнадцатая

Оскорбительно дерзкая выходка Афанасия Митрича на владыку, казалось, не произвела никакого впечатления. Медленно поднялся он с кресла, взял в руки посох и ровной, величественной походкой взошел на кафедру. Слушатели затаили дыхание.

— Возлюбленные братие, — начал спокойно владыка, обращаясь ко всем, находящимся в зале, — шли два столяра по улице и спорили между собой о том, кто из них лучший мастер. Один говорил, что он лучше всех, потому что только у него одного есть действительное знание ремесла, а все прочие столяры никуда не годятся. Другой назвал своего товарища обманщиком, доказывал, что он ничего не знает, и хвалил себя. Спор шел без конца… Как вам думается, братии, чем бы можно положить конец их спору и решить вопрос, кто из них, в самом деле, настоящий мастер? По–моему, надо предложить и тому и другому сделать какую–нибудь вещь, а там уж само дело покажет, кто из них лучший мастер, а может быть, и оба окажутся одинаково хорошими.

Не похожи ли и мы, братии, на этих спорщиков? Доказываем мы друг другу, у кого из нас находится иерархия, действительно обладающая божественной благодатью, этой небесной силой, возрождающей и спасающей людей; сразу спорим о том, кто из нас действительно спасется, а спор наш приводит нас только ко взаимному раздражению и к оскорблениям.

Спасение людей — великое дело. Христианство тем и отличается от прочих религий, что ставит своей целью спасение, возрождение людей. Христос называется Спасителем. Но понимаем ли мы, от чего именно спасает нас христианство?

Я понимаю, когда во время пожара мне кричат: «Спасайся!» Это значит, что если я сейчас же не вскочу и не убегу, то огонь доберется до меня, и я сгорю, погибну. Тут нет места и времени для рассуждений, а христианство вот уже девятнадцать веков говорит человечеству: «Спасайся» — последнее, однако, и не думает двигаться с места. Равнодушно выслушивает все призывы ко спасению и благодушно рассуждает, размышляет, спорит о том, что такое спасение, и так далее. На окрик — спасайтесь! — вовсе никто не думает вскочить, убежать, спастись… Отчего это?

Дело ясно: оттого, что никто, значит, не знает об опасности, от которой нужно бежать, спасаться; а если кто и говорит, что он знает, но сам не бежит, стоит на месте, то это значит, что опасность, по его мнению, не настолько велика, чтобы от нее нужно было бежать. Не так ли?

В действительности оно так и есть. Хотя мы и знаем, что христианство, говоря словами Священного Писания, спасает нас от греха, проклятия и смерти, но, во–первых, знаем ли мы, что такое грех? Если бы знали, то не рассуждали бы о нем благодушно. Когда человек ранен, он не благодушествует, не рассуждает, спешит избавиться от тех неприятных, болезненных ощущений, которые причиняет ему рана.

От грехов никто не стонет, не кричит, не спешит от них избавиться. О грехах только «сокрушаются», «воздыхают», «каются» и снова творят грех. Что это значит? Это значит, что по понятию людей, грех есть «запрещенный плод», который, однако, сам по себе имеет тайную прелесть, соблазняет человека, доставляет ему удовольствие, а порой и жгучее наслаждение…

Тот, кто еще признает Бога, творя грех, чувствует укоры совести, происходящие от сознания того, что он нарушил волю Божию, потому что Бог запрещает творить грех. А тот, кому безразлично, есть Бог или нет Его, — тот творит грех, не чувствуя укоров совести. У первого слишком слабое побуждение бежать, спасаться от греха; у второго совсем нет никакой причины лишать себя тех удовольствий, которые доставляет грех. Таким образом, и тот, и другой продолжают творить грех. И грех продолжает царствовать в мире, а призыв христианства к спасению от греха остается пустым звуком…

Знаем ли мы, что такое проклятие Божие, от которого спасает нас христианство?

Под проклятием Божиим мы обычно разумеем наказания за грех, из которых самое страшное — заключение грешников в ад.

Да, действительно, если бы за каждым грешным поступком тут же следовало и наказание, то, конечно, ни у кого не было бы охоты грешить. Сказано, например: «Чти отца твоего и матерь твою…» Если бы у того, кто нагло обругал мать, тут же отнялся язык, то он в другой раз и в мыслях не допустил бы нарушения Божией заповеди.

В действительности этого нет.

Сквернословы у нас благополучно продолжают владеть языками. Отлично чувствуют себя и те, кто вместо того, чтобы идти под воскресенье в церковь, идут в театр, маскарад или даже в публичный дом. Не отличаются ничем друг от друга и те, кто ест скоромное. Даже иногда, наоборот, кто понаглее, кто беззастенчиво посягает и на чужие деньги, и на чужих жен, тот и живет лучше, а люди бескорыстные, честные живут хуже и чувствуют себя всегда скверно, потому что страдают от нравственных мук.

Богословию известно это несоответствие между грехами людей и наказанием. Разрешает оно это противоречие учением о загробной жизни. Оно говорит, что грешники обязательно будут наказаны, а праведники награждены, но только на том свете, в будущей жизни.

Но люди живут настоящей жизнью, а не будущей. Будущая жизнь у многих, во–первых, под сомнением, а во–вторых, даже у тех, кто говорит, что он верует в будущую жизнь, понятие о ней слишком скудное, а потому и сами верующие в действительности предпочитают блаженству на небесах счастливую или просто удобную жизнь на земле.

Таким образом, наказаний Божиих никто не боится. А относительно ада, хотя на словах чувствуют пред ним страх, но на деле никто и не думает спасаться от него…

Христианство, говорим мы далее, спасает нас от смерти. В существовании смерти никто не сомневается. Смерти все боятся и хотят избавиться от нее. Даже самоубийцы не пожелали бы смерти, если бы кто–нибудь избавил их от страданий и сделал их жизнь сносной. Но в том–то и дело, что христиане все–таки умирают, и не было еще примера, чтобы из них кто–нибудь не умер.

Богословие разъясняет это противоречие между христианским учением об уничтожении смерти в людях и фактами действительности. Оно говорит, что христианское учение относится к будущему. Христиане, хотя и умрут, но воскреснут в будущем и тогда уже больше не будут умирать. Опять не известное никому будущее, в которое нужно верить, но в действительности мало кто верит. Опять возможность равнодушного отношения к христианству, потому что хотя люди и желают спастись от смерти, но в действительности не видят примера спасения от нее. Что же касается будущего избавления от смерти, то тут опять представляется широкий простор для всякого рода споров, без всякой надежды придти когда–нибудь к окончательному решению.

Рассматривая нашу обыденную жизнь, мы видим, что в ней к одному можно относиться безразлично, то есть можно его делать, можно и не делать, к другому нельзя, то есть это другое приходится делать обязательно. Так, можно, например, пойти или не пойти в театр, следовать или не следовать моде, соблюдать или нарушать правила приличия и так далее. Но нельзя, например, нарушить при ходьбе закон равновесия, в противном случае придется упасть и расшибиться. К тому, что установлено человеком, можно относиться безразлично, но к тому, что установлено помимо воли человечества, то есть Богом, относиться безразлично нельзя. Если человек исполняет последнее — получает пользу, а если нарушает — ущерб. Значит, если человек терпит ущерб, страдает, то причина лежит в нарушении какого–либо закона. Так, если человек упал и расшибся, то это значит, что он нарушил закон равновесия.

Мы все страдаем и мучаемся. Жизнь для всех стала невыносимой. Это оттого, что нарушаем христианство. Но разобраться в причинах наших несчастий не можем, благодаря неправильным понятиям о грехе, о наказаниях, об аде, о смерти. Люди понимают грех как нечто соблазнительное, хотя и преступное.

А я говорю вам: грех это — те недостатки, изъяны в человеке и в его жизни, которые может видеть каждый из нас.

Грех — это лысая или плешивая голова, гнилые зубы, трясущиеся руки, потливые ноги, бледное худое осунувшееся лицо, или, наоборот, ожиревшее, впалая грудь, синева под глазами, испорченное зрение, тупой слух, гнусавый, шепелявый или картавый язык, испорченное пищеварение, большой живот, расстроенная половая система, неправильное кровообращение и так далее.

Грех — это слабая память, тупой ум, извращенный вкус, плохая трудоспособность, отсутствие инициативы, слабосилие и всякая фальшивость везде и во всем.

Грех — это вялая неуклюжая походка, бессвязная речь, сиплый голос, бессмысленный взгляд, глупая улыбка, сонливый вид, отвратительные манеры, неприятный, безобразный вид, уродливое телосложение и тому подобное.

Грех — это хамство, мещанство, это — та заедающая человека среда, которая принимает его, обезличивает, губит в нем лучшие его стороны.

Грех — это всякая ненормальность, неправильность в ходе жизни человека, всякая остановка в его развитии, это дисгармония в человеческой природе, все то, что ведет человека к медленному умиранию, к маразму, к умственному, нравственному и физическому вырождению.

Грех, далее, — это насморк, кашель, лихорадка, геморрой, чахотка, холера, дифтерит, одним словом, всякая болезнь, подтачивающая здоровье человека.

А так как нет на свете человека абсолютно здорового, совершенного, поэтому и говорится, что все мы грешны перед Богом.

Вот что такое грех с точки зрения истинного понимания христианства.

Этот грех у всех перед глазами, и всякий имеет возможность разобраться в том, кто, как и чем грешен. Тут нет места никакому фарисейству и ханжеству. Этот грех всеми признается и сознается. Никто не вздумает соблазняться и прельщаться им. Наоборот, все ищут от него спасения, и только немногие догадываются, что от этого–то именно греха и спасает людей христианство.

Неправильно смотрим мы и на Божий наказания. На Божий суд мы смотрим со своей обыденной точки зрения, то есть как на человеческое судопроизводство, оканчивающееся или оправданием виновного, или осуждением его с изложением наказания. Забываем мы, что Божий суд состоит в том, что свет пришел в мир. Упускаем из виду, что Бог есть неизреченное милосердие и бесконечная любовь. Бог никого не наказывает. И тем не менее… наказания существуют и притом именно здесь, на земле…

«Наказания Божий» — это те роковые последствия, которыми неизбежно сопровождается нарушение всякого установленного Богом закона; это те физические и нравственные страдания, которые причиняет человеку грех, это все то, что делает жизнь человека несчастливой, тяжелой и невыносимой.

«Ад» — это наша нынешняя жизнь с ее всевозможными лишениями, мучениями, страданиями, с ее тоской, слезами, скорбями и горестями.

Ад — это общественная жизнь, в которой задыхаются люди; это — наша семейная жизнь, с которой только отчасти приподнял завесу Л. Н. Толстой в своей «Крейцеровой сонате».

Ад — это безыдейная служба, бессмысленное знание, бесплодный труд, все то, что свободных разумных людей превращает в жалких «человечков в футляре».

Ад — это неимение куска насущного хлеба, вынужденная нищета, голод телесный и духовный.

Ад — это дряхлая, безотрадная, беспомощная, безобразная старость, уничтожающая в человеке ум и волю, притупляющая чувство, приводящая его ко второму детству.

Ад — это истощенная, не производящая никакой растительности земля; это — кишащие болезнетворными микробами источники, зараженные местности, гнилые болота, зловонные ямы, нездоровый климат, вредные испарения и так далее.

Мы все уже в аду. Прислушайтесь к жизни людей, и вы услышите кругом плач, стоны и скрежет зубов. Найдите хоть одного здорового, жизнерадостного, цветущего счастьем человека, который от колыбели и до гроба не испытал бы и тени неудовольствия.

Мы много найдем людей сытых, довольных собой и, по–видимому, счастливых. Не верьте их счастью. Это захлороформированные или загипнотизированные. Как лежащие под хлороформом не чувствуют боли, не видят ни прочих больных, ни занесенного над ними ножа хирурга, так и эти люди муки ада отстраняют от себя удобствами жизни и думают, что они счастливы, но первая же неудача, первая серьезная болезнь или незаметно подкравшаяся дряхлая старость разбивают их иллюзорное счастье, и они начинают страдать, не подозревая, что попали в ад.

От этого–то «ада», в котором сидят уже все одинаково — и верующие, и неверующие в него, — от этого именно ада и спасает людей христианство.

Много путаницы в наше понимание христианства внесло понятие о смерти. Оно именно поселило в человечестве равнодушие к христианству. «Христос Воскресе из мертвых, смертию смерть поправ…» «Смерти празднуем умерщвление…» Таковы слова победных песен христиан, а смерть, как бы смеясь над ними, косит и косит людей, и слыша ее адский хохот, затихают победные христианские клики. В настоящее время эти песни, за смысл которых люди шли раньше на костры, поются устами наемных людей, а христиане только слушают и восхищаются не смыслом их слов, а мелодией…

Люди думают, что на свете существует одна только смерть, одинаковая для всех. На самом деле в мире две смерти, или точнее, два вида смерти: смерть естественная, которой должны были бы умирать люди, и смерть неестественная, которой в действительности умирают почти все люди.

Та смерть, которую мы видим почти ежедневно, — смерть, начинающаяся болезнями, кладущими человека на смертный одр, и сопровождающаяся предсмертной агонией; смерть мучительная, наводящая на человека страх и ужас, лишающая его самосознания и заставляющая бояться и трепетать приближения смертного часа; смерть, превращающая тело человека в зло–смрадный труп, это — смерть неестественная, ненормальная, неправильная, уродливая, такая, которой не должно было бы быть в мире. На нее ошибочно смотрят как на всеобщий закон природы, закон необходимого разложения составных частей на элементы. Или — переход от одной формы бытия к другой, от жизни с грубым материальным телом к жизни без тела. Переход этот совершенно безболезнен, не предваряется никакой агонией. Человек все время сохраняет полное самосознание. Ясно чувствует, что конец его приближается, но ждет он этого конца не только без страха, с полным спокойствием, но даже с радостью; испытывает чувство, похожее на ту истому, которая наступает после трудового дня, когда начинает сильно клонить ко сну… Разложение тела после такой смерти совсем не такое, какое бывает при смерти неестественной. Там гниение, сопровождающееся известным трупным запахом. Труп в короткий срок превращается в зловонную массу, кишащую червями. Тут эти явления отсутствуют. На теле не появляется трупных пятен. Тяжелого запаха нет, наоборот, иногда сильно слышится ароматный дух. Самый процесс разложения затягивается иногда на сотни лет.

Неестественную смерть человека можно уподобить несозревшему зерну. Оно присыхает к скорлупе, которую приходится отдирать с трудом. Если бы зерно одарено было человеческой способностью чувствования, то оно испытывало бы те же муки, которые переживает человек в минуты отделения души от тела при неестественной смерти.

Смерть естественная похожа на вышелушивание вполне созревшего зерна, которое беспрепятственно отделяется от скорлупы и само спешит упасть в землю.

Христос попрал смерть неестественную, как причину всех мук человека в дальнейшей его жизни. Христианство зовет людей спасаться от этой неестественной смерти, действительно спасает, дает им возможность достигать смерти естественной, то есть свободного и радостного перехода к другой форме бытия, к иной жизни.

И от греха, и от проклятия, и от смерти люди спасаются силой Господа нашего Иисуса Христа. Мы веруем, что этой силой облечена иерархия, и спорим только о том, какая иерархия, старообрядческая или православная. Спорим без конца, без результата. Не сегодня и не вчера начался этот спор. Решим же этот вопрос так, как разрешили спор тех столяров, о которых я упомянул вначале. Теперь мы знаем, от чего спасает людей христианство. Идите же и спасайте людей. Сможете это сделать, значит, и у вас есть сила Божия, и ваша иерархия благодатна. А тогда нам остается только подать друг другу руки, чтобы дружней взяться за совместную работу, за великое дело возрождения и обновления людей. Если не сможете и увидите спасающихся у нас, не упорствуйте: идите к нам… А миссионерские беседы, как не достигающие цели и только развивающие страсть пустого словопрения, я с нынешнего же дня закрываю…

В каждом языке есть много слов, означающих предметы, которые существовали когда–то, но теперь исчезли, вышли из обихода повседневной жизни. Люди не выбрасывают этих слов из лексикона, сохраняют их как наследство от предшествовавших поколений. Не видя предмета, который обозначало когда–то это, утратившее теперь свой смысл, слово, люди составляют на основании тех или иных данных предположительный образ того предмета, и смотря по тому, как воспроизведен предмет, толкуют слово так или иначе. Но вот, роясь в пыли археологических раскопок, человек находит самый предмет. С недоумением смотрит он на него и невольно восклицает: «Так вот это и есть то самое… а я думал…» И странным кажется человеку, какое, в самом деле, имел он право так думать…

В таком именно недоумении сидели слушатели миссионерской беседы. Владыка давно уже кончил свою речь и сошел с кафедры, а в зале продолжала царить тишина. Никто не пошевельнулся. У всех в голове мелькала одна и та же мысль: «Так вот это и есть то самое… а мы думали…» И все думавшие, вслед за поставленным многоточием, спешили разобраться в своих думах и невольно спрашивали себя, какое в самом деле у них было основание думать не так, а иначе.

Не думали только бывшие ночлежники. Что других приводило в недоумение, то для них было ясно, как Божий день. Владыка кратко сказал то, что пространно толковали им годами. Владыка звал людей на путь, на который они, ночлежники, давно уже вышли. Они спаслись уже из ада, и хотя грех еще не совсем был уничтожен в них, но видели они уже, что пала власть его, слабеет тьма, все видно впереди. Радость наполняет их сердца. И захотелось им поведать свою радость всем.

Отец Герасим и отец Павел почувствовали настроение своих пасомых и встали со своих мест. Пасомые окружили своих пастырей. И стало у них одно сердце и одна душа. И заволновало эту душу одно могучее чувство. Как река в половодье вышло оно из берегов, пробилось наружу и морем стройных, величественных звуков разлилось по залу.

«Прейде сень законная, благодати пришедши…» — пели новодуховцы старинным напевом церковный догматик. Крепли их голоса, слышней становилось пение, и в такт этого пения выше и выше вздымались их груди, загорались блеском глаза, просветлялись лица.

С удивлением смотрела публика на этих людей, которые так твердо и уверенно пели о пришедшей благодати, и чувствовала она, что благодать действительно пришла к ним… А в голове у каждого носилась все та же недоуменная мысль: «Так вот это и есть то самое…» А звуки лились и ширились, наполняли зал, вырывались через окна наружу и смело вступали в бой с беспокойным шумом крикливых голосов, дерзко подымавшихся с торговой улицы. Прохожие останавливались, заслышав пение, и с любопытством вслушивались в эту песнь возрождавшихся людей; и слышалось им в этой песне что–то знакомое, близкое сердцу. Душу охватывала неясная тоска о чем–то давно забытом, утерянном…

— Как же так? Владыка закрывает беседы? — смущенно спрашивал миссионер своего наставника, отыскав его среди расходившейся из зала публики.

— Владыка зарапортовался… — сердито и недовольным тоном проговорил профессор, — это с его стороны превышение власти. На это есть и Святейший Синод.