Архистратиг Михаил

Глава 2

— Да, тут уж ничего не поделаешь, ваше высокопреподобие, беда одна с этим мальчишкой! Ничего он не умеет, ничего не понимает, с утра до вечера бегает по горам и притом глупеет со дня на день. Из него не выйдет ни охотника, ни чего-нибудь путного. Пропащие труды!

Эти слова были произнесены человеком, один внешний вид которого уже свидетельствовал о том, что его занятие — охота. Он никогда не расставался с ружьем и ягдташем. Его крепкая, коренастая фигура с широкими плечами, топорные черты лица, всклокоченные волосы на голове и спутанная борода, его одежда — смесь охотничьей с крестьянской — все казалось запущенным и грубым, и его речь была так же груба, как и все его существо. Он стоял в почтительной позе в церковном доме маленького горного селения Санкт-Михаэль, и священник, сидевший у письменного стола, неодобрительно покачал головой при его словах.

— Я вам уже не раз говорил, Вольфрам, что вы не умеете обращаться с Михаилом. Бранью да угрозами вы от него ничего не добьетесь, это его только запугивает, а я думаю, что он и без того слишком запуган!

— Все это от его глупости, — пояснил лесник, — ведь парню хоть кол на голове теши! Ему требуется изрядная встряска, а я должен был поклясться вашему высокопреподобию, что не буду больше бить его!

— И я надеюсь, что вы сдержали свое слово. Ваша вина перед ребенком очень велика: вы с женой ежедневно истязали его, пока я не вмешался.

— Это было ему же на пользу! Все мальчишки нуждаются в порке, а Михель всегда нуждался в двойной порции. Ну, он и получал ее в плепорцию: когда я уставал, за дело бралась жена. Только все это не помогло, и умнее он не стал.

— Нет, но погиб бы от такого жестокого обращения, если бы я не вмешался!

Вольфрам громко расхохотался.

— Погиб бы? Михель? Да он вдесятеро больше выдержит, ведь это сущий медведь. Стыд один с этим парнем! Он так здоров, что мог бы деревья с корнем выворачивать, а между тем и пальцем не пошевельнет, когда деревенские мальчишки дразнят его. Я уж знаю, почему он сегодня опять не пошел со мною, а захотел во что бы то ни стало идти потом. Он не хотел проходить со мной через деревню, он предпочитает идти в обход через лес, как и всегда, когда отправляется к вам, — трус этакий!

— Михаил — не трус, — сказал священник. — Вы сами отлично знаете это, Вольфрам. Разве вы не говорили мне, что его ничем не удержишь, когда он вспылит?

— Ну да, тогда он совсем безумеет, и лучше плюнуть на него. Если бы я не знал, что у него на чердаке не все дома, так я по-другому обошелся бы с ним. Но все же это — тяжелый крест! Просто непонятно, как он так хорошо стреляет и попадает, если только увидит дичь, хотя это с ним и нечасто случается. Он глазеет на деревья да на небо, а тем временем у него под самым носом пробегает двенадцатирогий. Я не из любопытных, но все-таки интересно было бы мне знать, откуда взялось это отродье?

При последних словах лесника в лице отца Валентина что-то болезненно дрогнуло, но он спокойно ответил:

— Вам ведь это решительно безразлично. Только не наводите на такие мысли Михаила, а то он начнет раздумывать и будет предлагать вам вопросы, на которые вы не сумеете ему ответить.

— Для этого он слишком глуп! — решительно заявил лесник, которому глупость его питомца казалась непогрешимым догматом. — По-моему, он даже не знает, что вообще когда-нибудь родился. Однако мой Тирас вскинулся — должно быть, увидал Михеля.

Действительно, в этот момент послышался радостный собачий лай, затем близящиеся шаги, и в комнату вошел Михаил.

Это был парень лет восемнадцати, довольно высокий и сильный для своих лет, но в его неуклюжей фигуре ничто не говорило о свежести и грации юности. Лицо, неправильное и некрасивое в каждой черте, имело не то пугливое, не то мечтательное выражение, что не прибавляло ему привлекательности. Густые белокурые волнистые волосы беспорядочными клочьями нависали на лоб и виски, а из-под них смотрела пара темно-синих глаз, взор которых поражал сонливой мечтательностью и пустотой, как будто у обладателя этих глаз совершенно отсутствовала какая-либо внутренняя жизнь. Его одежда была так же запущена, как и у лесника, и весь вид юноши ни единой черточкой не возбуждал симпатии.

— Ну, приплелся наконец? — грубо встретил его лесник. — Давно пора быть здесь! Спал ты, что ли, по дороге?

— Я шел лесом, — сказал Михаил, подходя к священнику, ласково протягивавшему ему руку.

Вольфрам язвительно рассмеялся.

— Ну, не говорил ли я вам, ваше высокопреподобие? Он опять не решился идти деревней, я так и знал! Однако мне пора в заповедный лес, там повалило массу вековых деревьев: адская охота опять пронеслась по лесам.

— То есть, вы хотите сказать, бури последних ночей, Вольфрам?

— Это была адская охота, ваше высокопреподобие! Ведь теперь, к весне, она разъезжает каждую ночь! Позавчера, когда мы в сумерках проходили через лес, привидение пронеслось совсем рядом с нами, и ста шагов не было! Вот-то зашумело и завыло, словно весь ад прорвался! Ну, весь не весь, а значительная часть его тут уже была! Михель, по своей глупости, хотел броситься на них, но я успел схватить его за руку и удержать.

— Мне хотелось бы вблизи посмотреть на призраки, — спокойно заметил Михаил.

При этих словах лесник досадливо передернул плечами и воскликнул:

— Вы только посмотрите, ваше высокопреподобие! Уж таков этот мальчишка! От людей он бегает, а вот такие вещи, от которых каждого христианина мороз по коже подирает, он должен видеть, готов хоть с адской охотой пуститься. Мне кажется, он спокойно бросился бы бежать с духами, если бы я не удержал его. Быть бы ему теперь в могиле, потому что тот, кто принял участие в адской охоте, кончен: его песенка спета!

— Но послушайте, Вольфрам, неужели вы не можете избавиться от этого греховного суеверия? — сказал священник. — Вы хотите быть христианином, а обеими ногами стоите в язычестве. И Михаила тоже заразили этим: у него голова набита языческими сказаниями!

— Может, оно и грех, а только правда! — упрямо ответил Вольфрам. — Вы-то, конечно, ничего об этом не знаете. Вы — святой человек, священник, и вся нечисть боится вас. Ну, а нашему брату приходится чаще натыкаться на нее, чем хотелось бы... Значит, Михель останется здесь?

— Конечно. После обеда я отпущу его домой.

— Ну, так оставайтесь с Богом! — сказал лесник, подтянул ремни ружейной перевязи, поклонился священнику и вышел, не обращая более внимания на своего питомца.

Михаил, который был у священника, как дома, достал теперь из стенного шкафчика книги и тетради и положил их на письменный стол. Обычный урок должен был начаться, но вдруг на улице послышался скрип полозьев. Отец Валентин очень удивился — его редко навещал кто-нибудь, а в это время трудно было ожидать паломников: ведь Санкт-Михаэль не принадлежал к числу таких прославленных святынь, куда верующие стекаются толпами круглый год. В маленькую тихую приходскую церковь, построенную высоко в горах, приходили со своими молитвами и обетами лишь бедные жители альпийских деревень, и только в большие церковные праздники туда собиралась значительная толпа паломников.

Тем временем сани подъехали ближе и остановились перед церковным домом. Из них вылез господин в шубе и заявил выбежавшей ему навстречу служанке, что желает видеть его высокопреподобие. Затем, не давая никаких пояснений, он прошел прямо в кабинет к священнику.

При звуках его голоса отец Валентин вздрогнул и вскочил с выражением радостного изумления:

— Ганс! Да ведь это — ты!

— А, все-таки узнал меня? Ну, не было бы большим чудом, если бы мы забыли друг друга! — ответил приезжий, протягивая руку, которую священник схватил с глубокой сердечностью.

— Добро пожаловать! Как это ты нашел меня?

— Н-да-с! Добраться до тебя было не так-то легко! — заявил гость. — Часами нам приходилось пробиваться через глубокий снег, порой дорогу преграждали поваленные сосны, а то мы попадали и в засыпанный снегом горный ручей. В виде развлечения на нас свалилась с гор маленькая лавина. И притом мой кучер упрямо твердил, что это — проезжая дорога! Хотел бы я посмотреть на ваши пешеходные тропинки — они, наверное, доступны только для гусей!

— Ты остался прежним, — сказал отец Валентин, улыбаясь, — вечно насмехаешься и критикуешь... Оставь нас одних, Михаил, и скажи кучеру господина, чтобы он выпряг лошадей.

Михаил вышел, а гость, кинув ему вдогонку беглый взгляд, спросил:

— Ты завел себе служку? Что за мечтательная физиономия?

— Это — мой ученик, с которым я занимаюсь.

— Ну, это, наверное, трудная работа! С такой головой далеко не уйдешь! Судя по внешнему виду, все таланты парня заключаются лишь в его кулаках.

Тем временем гость снял шубу. Он был лет на пять-шесть моложе священника, но взгляд светлых, проницательных глаз и вся осанка выдавали в нем человека, который был в своем кругу признанным авторитетом.

Он окинул внимательным взором обстановку комнаты, дышавшую монашеской простотой, и затем сказал без насмешки, но с глубокой горечью:

— Так вот где ты бросил якорь... Я не представлял себе твоего одиночества таким пустынным и далеким от мира. Бедный Валентин! Ты должен платиться за то, что я своими исследованиями наношу чувствительный удар вашим догматам и что мои книги попали в индекс*!

— Что это тебе пришло в голову? — ответил священник, делая отрицательный жест. — У нас постоянно происходят перемены, и я получил назначение в Санкт-Михаэль потому...

— Потому что твоим братом оказывается Ганс Велау! — договорил гость. — Если бы ты публично отрекся от меня и хоть разочек принялся громить с кафедры атеизм, тебя перевели бы в богатый приход, ручаюсь тебе! Ведь отлично известно, хотя мы не виделись с тобой долгие годы, что все же мы не порвали связи между собой, и вот за это-то тебе и приходится платиться. Почему ты открыто не проклял меня? Честное слово, я не был бы в претензии на тебя за это, потому что ты и в самом деле не разделяешь моих взглядов!

— Я никого не проклинаю, — тихо ответил священник, — а потому не могу проклясть и тебя, хотя и глубоко скорблю, что ты пошел по этому пути.

— Да, у тебя никогда не было таланта к фанатизму, разве только к мученичеству, и я нередко страдаю от мысли, что должен помогать тебе в этом. Впрочем, я позаботился, чтобы мое сегодняшнее посещение осталось незамеченным: я здесь совершенно инкогнито. Я не мог отказаться от свидания с тобой, особенно теперь, когда переселяюсь в северную Германию.

— Как? Ты покидаешь университет?

— Уже в будущем месяце. Я получил приглашение в столицу и сейчас же принял его, так как чувствую, что там истинная почва для меня и моей деятельности. Поэтому я хотел попрощаться, но чуть-чуть не разминулся с тобой: как я слышал, ты вчера был в Штейнрюке на похоронах графа?

— По настоятельному желанию графини я совершал похоронный обряд.

— Я так и думал! Меня тоже вызвали по телеграфу в Беркгейм к смертному одру графа.

— И ты последовал на зов?

— Конечно! Хотя я уже давно сменил практику врача на кафедру ученого, но это был исключительный случай. Я не могу забыть, что когда-то был принят в Штейнрюк молодым, безвестным врачом. У меня была рекомендация, но графская семья приняла меня с полным доверием. Правда, единственное, что я мог сделать, это облегчить графу последние часы, но мое присутствие все-таки было успокоением для семьи.

Появление Михаила прервало разговор. Он принес известие, что пономарь желает минуточку поговорить с его высокопреподобием и ждет его в передней.

— Я сейчас вернусь, — сказал отец Валентин. — Спрячь тетради, Михаил, сегодня не придется заниматься.

Священник вышел из комнаты, тогда как Михаил принялся собирать книги и тетради. Профессор небрежно спросил:

— Значит, отец Валентин занимается с тобой?

Михаил молча кивнул, не прекращая своего занятия.

— Это на него похоже! — пробормотал Велау. — Теперь он выбивается из сил, чтобы вдолбить ограниченному парню азбуку и писание, потому что наверное поблизости нет школы... Ну-ка, покажи! — С этими словами он без всяких околичностей схватил тетрадь, но, раскрыв ее, чуть не выпустил из рук от изумления. — Что такое? Латинский язык? Как это тебя угораздило?

— Это мои упражнения, — спокойно ответил Михаил.

Профессор посмотрел на юношу, которого по одежде принял за крестьянского парня, а затем стал перелистывать тетрадь и, прочитывая некоторые страницы, покачивал головой.

— Похоже, что ты — выдающийся латинист. Откуда ты?

— Из лесничества... час ходьбы отсюда.

— А как Тебя зовут?

— Михаил.

— У тебя то же имя, как и у этого местечка*. Ты от него и получил имя?

— Не знаю... Я думаю, что скорее от архистратига Михаила.

Юноша выговорил это имя с известной торжественностью, и Велау, заметив это, спросил с саркастической улыбкой:

— Ты, конечно, питаешь большое почтение к ангелам?

Михаил вскинул голову.

— Нет, они только и делают, что целую вечность молятся и славословят. А вот архангела Михаила, того я люблю! Этот-то, по крайней мере, хоть делает что-нибудь: как архистратиг, начальник воинства Божьего, он ниспровергает сатану!

В словах и тоне юноши чувствовалось что-то необычное. Профессор с удивлением смотрел на его лицо, которое вдруг преобразилось в потоке солнечного света, хлынувшего из окна, и пробормотал:

— Странно! Вдруг у него стало совсем другое лицо! Что скрыто за этими чертами?

В этот момент отец Валентин вернулся в комнату и, заметив тетрадь в руках брата, спросил:

— Ты экзаменовал Михаила? Не правда ли, он хороший латинист?

— Да, но что ему делать со своей латынью в заброшенном лесничестве? Наверное, у отца нет средств, чтобы отдать его в школу?

— Нет, но я надеюсь сделать для него что-нибудь другим образом, — ответил священник и, в то время как Михаил подошел к шкафу, чтобы спрятать учебные пособия, шепотом продолжал: — Если бы только бедняк не был таким некрасивым и неуклюжим! Все зависит от впечатления, которое он произведет в известном месте, и я боюсь, что это впечатление будет неблагоприятным.

— Некрасив-то он некрасив, но только что, высказав очень неглупую мысль, он весь преобразился и что-то в его лице напомнило мне графа Штейнрюка.

— Графа Штейнрюка? — повторил отец Валентин, пораженный до последней степени.

— Я имею в виду не покойного графа, а его двоюродного брата, главу старшей линии. Он был в Беркгейме, где я и познакомился с ним. Конечно, он счел бы такое впечатление личным оскорблением для себя и был бы прав. Красавец Штейнрюк с внушительной фигурой — и этот мечтательный Иванушка-дурачок! Ни одной общей черты нет у них в лицах, и я сам не знаю, почему такое пришло мне в голову, когда я увидел блеск загоревшихся глаз этого юнца.

Священник помолчал немного и затем уклончиво сказал:

— Да, Михаил — порядочный мечтатель. Иногда по своему равнодушию и безучастности он кажется мне каким-то лунатиком.

— Ну, в этом еще не было бы особенного зла, — возразил Велау. — Лунатика можно разбудить — стоит только назвать его по имени — и когда он проснется, может быть, он и сделает что-либо путное. Его работы очень неплохи!

— А ученье так затруднено для него! Сколько раз ему приходилось бороться с бурей и непогодой, чтобы не пропустить урока, и он каждый раз аккуратно являлся ко мне.

— Эх, если бы я мог сказать это про своего Ганса! — сухо заметил Велау. — Он в школьные часы рисует карикатуры на учителей, и мне уже несколько раз приходилось задавать ему здоровый нагоняй. Мальчишка становится чрезмерно легкомысленным, потому что это удивительный счастливчик. Что бы он ни начал, все ему удается. Куда бы он ни постучался, везде он находит открытые двери и сердца, а потому и вообразил себе, будто вообще ни за что не надо браться серьезно, жизнь представляется ему лишь сплошной цепью удовольствий. Ну да я уж заставлю его иначе смотреть на вещи, как только он возьмется за изучение естественных наук!

— А у него есть склонность к этому?

— Боже сохрани! Единственное, к чему у него есть склонность, — это пачкотня карандашами и красками, и если он учует где-нибудь размалеванное полотно, то его ничем не удержишь. Но я уж выгоню из него эту дурь!

— А если у него талант... — начал священник, однако брат резко перебил его, сказав:

— Да в том-то вся и беда, что у него есть талант! Учителя рисования забивают ему голову всякими глупостями, а недавно один из друзей нашей семьи, художник, с трагическими жестами уцепился за меня, восклицая, как я смею брать на себя ответственность в том, что мир лишится такого таланта! Я не мог удержаться и обошелся с ним весьма грубо!

Отец Валентин неодобрительно покачал головой.

— Но почему ты не хочешь позволить сыну следовать туда, куда зовут его склонности?

— И ты еще спрашиваешь? Да потому, что я хочу завещать свое духовное наследство не кому-нибудь другому, а ему! Мое имя прогремело в науке, оно откроет Гансу все двери и пути в жизни. Если он пойдет по моим следам, успех ему обеспечен, тогда он именно явится сыном своего отца. Но сохрани его Бог, если он вздумает сделаться так называемым гением!

Тем временем Михаил собрал книги и тетради и подошел, чтобы проститься. И опять его лицо имело бессмысленное, сонно-мечтательное выражение. Когда он вышел, Велау вполголоса сказал брату:

— Ты прав, бедняга просто уродлив!

* Дословно — указатель (лат.). Так назывался список книг, запрещенных палой для чтения (здесь и далее прим. ред.)

* Санкт-Михаэль — значит Святой Михаил (нем.).