Аристос

1. Остается еще одна, крайне насущная проблема, неразрешенность которой порождает неудовлетворенность нынешним состоянием человека. Речь о свободе воли.

2. Тут мы попадаем в еще одну Ситуацию Пари — то есть сталкиваемся с проблемой, которую не можем и никогда не сможем разрешить, но относительно которой нам необходимо прийти к какому-то умозаключению. Я должен поставить либо на то, что никакой свободы воли у меня нет и действия мои — не мои собственные действия, какими бы свободными и продиктованными моей собственной волей они ни казались, либо на то, что я обладаю некоторой свободой или в состоянии ее достичь. И я могу пойти третьим путем — вовсе не заключать пари и остаться агностиком.

3. Во многих отношениях ставки на этих бегах делать легче, чем в случае, когда нужно выбрать между вмешивающимся и невмешивающимся богом или загробной жизнью и полным исчезновением. Большинство религий и кодексов правосудия исходят из полной свободы воли, чтобы обеспечить эффективность своих этических и карательных систем; и это более простительно (хотя столь же бездоказательно с точки зрения наглядной демонстрации), чем детерминистское низведение всего поведения человека до простой механики. «Почтальон стал жертвой наводнения» и «Почтальон стал жертвой вооруженного нападения», возможно, принадлежат к одной и той же категории событий, с точки зрения эволюции, но не с точки зрения человеческого общества, для которого значение их принципиально различно. Вероятно, можно допустить, что у конкретного убийцы не было свободы выбора; но это не значит допустить, что вообще у всех в подобной ситуации не было бы выбора. Можно спорить о том, в какой мере обладает свободой воли тот или другой индивид; но отказывать в ней всему человечеству в целом значит замахнуться на глобальный вопрос, почему мы все не вооруженные бандиты — и почему мы способны делать выбор, не преследующий наших своекорыстных интересов.

4. В конце концов может выясниться, что мы не обладаем — в определенном эволюционном или биологическом смысле — никакой свободой воли. А все наши «свободные» выборы окажутся производными от некой обусловленности, управлять которой не в нашей власти. Даже если бы мы могли добиться обратного — абсолютной свободы воли, — мы все равно скованы определенными рамками, поскольку чтобы быть полностью свободными, нам требуется абсолютно свободное поле выбора и еще свобода делать там свой выбор, на деле же мы ограничены тем или иным образом действия, который для нас доступен, приемлем и осуществим. Я не могу выбирать, быть или не быть мне женщиной, раз я рожден мужчиной, и так далее. И тем не менее факт остается фактом: все мы сталкиваемся с ситуациями, когда мы чувствуем (и что еще важнее, то же чувствует даже сторонний наблюдатель), что мы делаем свободный выбор. Мы, очень может статься — и даже почти наверняка, — просто машины; но машины настолько сложные, что развили в себе относительную свободу выбора. Мы заточены в тюремную камеру, довольно, однако, просторную, а если нет, со временем можно сделать ее просторнее; и в ее стенах мы можем стать относительно свободными.

5. Возможны ситуации и смыслы, которые идут вразрез с евклидовой геометрией; но для обычных целей вполне довольно того, что она кажется приемлемой и что в обычных ситуациях она «работает».

6. Шахматы допускают свободу перемещений фигур в соответствии с установленными правилами и предписанными ходами. Разве из-за того, что шахматист не может ходить абсолютно так, как ему заблагорассудится, а вынужден подчиниться правилам и логике конкретной ситуации на доске, у него нет никакой свободы хода? Та частная шахматная партия, которую разыгрываю с существованием я, подчиняется иным правилам, нежели ваша или чья-то еще; единственным сходством является то, что каждая из них ведется по правилам. Дарования, унаследованные мною или благоприобретенные, которые могут считаться моей специфической принадлежностью, — это и есть правила игры; и ситуация, в которой я оказываюсь в любой момент, — это игровая ситуация. Моя свобода состоит в выборе действия и в способности его осуществить с учетом правил игры и игровой ситуации.

7. И наконец, в каком-то парадоксальном смысле мы обретаем свободу воли, именно живя в обществе. На самом очевидном уровне это обнаруживается на примере итогового решения некоего комитета: хотя это необязательно то решение, к которому некоторые отдельные его члены пришли бы «по своей доброй воле», оно действительно являет собой известную свободу человеческой воли в целом перед лицом детерминирующей ее, на первый взгляд, биологической системы. И в этом, быть может, и есть глубочайшая психологическая притягательность, которая заключена для индивида в обществе; хотя наиболее примитивный индивид, живущий в каждом из нас, склонен воспринимать взгляды и убеждения других людей как в чем-то ему враждебные и его притесняющие, иной, глубинный интеллект, также присущий каждому, отдает себе отчет в том, что из этого конфликта произрастает большая свобода для всех, плодами которой в конечном счете пользуется каждый.

Немотивированные поступки

8. Известная категория действий — условно называемая «немотивированные поступки», или внезапные решения без какой-либо рациональной мотивации, — служит, как принято считать, доказательством, абсолютной свободы воли. На деле доказывают они лишь пренебрежение условностями. Они порождены ересью, гласящей, что всякое ограничение равносильно заточению; как будто все, что мы знаем, от обозримого космоса до мезона, не имеет ограничений.

9. Если бы я бросил тухлым яйцом в архиепископа Кентерберийского, я, может статься, сумел бы доказать, что презираю условности; но относительно свободы воли я не доказал бы ровно ничего. Мир иррациональных действий не стал бы основой для создания абсолютно свободного мира, потому что для людей анархия только тогда свобода, когда к анархии стремится каждый.

10. В мире, где индивида вычеркивают из существования (пусть даже это только он сам так ощущает), немотивированный поступок, вполне естественно, приобретает романтический ореол доблести. Но это всего-навсего приговор миру в его нынешней ипостаси, а никак не оправдание самого немотивированного поступка и не доказательство свободы воли.

Цель относительной свободы

11. Если мы только относительно свободны, значит, так нужно для того, чтобы со временем мы добились большей относительной свободы. Этой свободы приходится именно добиваться: как индивиду на протяжении собственной отдельной жизни, так и всему роду в целом на протяжении всей его долгой истории.

12. Благодаря чему можно этого добиться, вполне очевидно: благодаря развитию интеллекта и развитию знания — как о себе, так и о жизни. С практически-социальной точки зрения это требует более высокого общего уровня образования. И самое главное, это требует социального равенства. Свобода воли жестко связана со свободой условий жизни.

Неспособность творить добро

13. Поскольку жизненно важно, чтобы мы не преуспели в попытках творить зло, мы не можем всегда преуспевать в стремлении творить добро. Воля — сила внеморальная, как электричество: может убить, а может послужить с пользой. Неудачная попытка привести в действие ту или иную силу являет собой необходимую защитную систему, наподобие предохранителей в электрической цепи.

14. Даже если бы мы могли претворить в жизнь больше, чем намереваемся, мир не стал бы лучше, поскольку возросшая способность к воле и действию в равной мере распространялась бы как на благие, так и на дурные поступки. Следовательно, сказать, что нам бы хотелось воплотить нашу волю в действие, — значит прежде осознать, что нам нужно еще научиться лучше разбираться в том, что есть добро и что зло, а не в том, что потребно для скорейшего воплощения воли в действие.

15. Животные обладают сильной волей: они всегда пытаются добиться того, чего хотят. Они неспособны сдерживать свои желания. Потому и попадают к нам в ловушку. Слабоволие — это смазочное масло и предохранители для машины человеческого общества.

16. Но из-за того, что мы неспособны воплотить в действие то добро, к которому побуждает нас наша свободная воля, возникает неудовлетворенность. Вот ящик для пожертвований, и в кармане у меня как раз лежит шиллинг; но я прихожу мимо. Для такой несостоятельности есть шесть главных причин.

17. Первая проистекает из фаталистичной убежденности, что никакой свободы выбора — воплотить или не воплотить свою волю в действие — у нас нет, и потому мы воплощаем, если воплощаем, то, что выбрано за нас. Наш выбор — иллюзия, наше действие — пустая трата энергии. Делать — не делать… Не все ли равно?

18. Вторая причина не-делания доброго дела уходит корнями в конфликт намерений. Высокоразвитый интеллект ведет к множественности интересов и обостренной способности предвидеть последствия любого действия. Воля напрочь теряется в лабиринте гипотез.

19. Все развилки грезят о перекрестках; в атомах, так же как в людях, усложнение ведет к потере энергии. Во все времена интеллигенцию презирали за вялость и бездеятельность. Но только в мире, где интеллектуальная высота будет синонимична высоте нравственной, разумно желать, чтобы самой большой властью обладали самые интеллектуально развитые.

20. Третья причина не-совершения доброго дела упирается в нашу способность представлять себе конечный результат действия. По опыту мы знаем, что задуманное редко получается на деле так удачно, как, казалось, могло бы; и воображаемый идеальный результат может настолько завладеть нашим сознанием, что становится невозможным идти на риск почти неизбежных разочарований от столкновения с действительностью.

21. Намерение совершить действие незаметно подменяется в сознании фактом его совершения.

Произнести вслух, что вы убеждены в необходимости сделать то-то и то-то, может означать — если только при этом нет свидетелей, которые поймают вас на слове, — всего-навсего удобную отговорку для самого себя, чтобы этого не делать. Ведь добро есть действие — не намерение действовать.

22. Прежде чем осуществиться, всякое действие, требующее сознательного волевого усилия (то есть не навязанное извне и не инстинктивное), для нашего воображения — что спящая принцесса. Оно покоится где-то в глуши зачарованного леса потенциальных возможностей. Реальное его осуществление грозит разрушить все, что, возможно, было создано другими действиями; и тут возникает близкая аналогия с половым актом. Приятнее подольше оттягивать момент эякуляции. Даже неплохо, что сегодня я поскуплюсь, зато завтра расщедрюсь.

23. Четвертая причина не-совершения добра проистекает из желания доказать себе фактом бездействия, что мы вольны выбирать, действовать нам или бездействовать. Я есть не только то, что я делаю, но и то, чего я не делаю. Отказ от действия часто эквивалентен немотивированному поступку. Основное побуждение — доказать, что я свободен.

24. Пятая причина не-совершения благого дела: рассматриваемое действие столь ничтожно по отношению к конечному намерению, что кажется просто бессмысленным. Вот между этими-то весьма шаткими стульчиками — ну кто возьмется просеять весь песок в Сахаре или вычерпать ложкой Атлантический океан? — и тают, как дым, многие и многие благие начинания.

25. Шестая причина не-делания добра встречается в случае действий, которые направлены против чего-либо. Действию здесь может воспрепятствовать механизм поддержки «от противного».

Поддержка «от противного»

26. Если я сильно тяготею к некоему нравственному, эстетическому или общественно-политическому полюсу, я буду испытывать резкую неприязнь к его противополюсу и, скорее всего, желание принизить его значение. Но я буду сознавать и то, что полюс, оказывающий на мою жизнь позитивное воздействие, значительной частью своей энергии обязан этому противополюсу; кроме того, тяготение к полюсу доставляет мне удовольствие. Мое неприятие противополюса будет в таком случае носить весьма специфический характер. Оппозицию такого рода я называю поддержкой «от противного».

27. Против каких-то идей и социальных тенденций я могу протестовать и физически — прибегая к насилию. Но насилие порождает насилие, сила порождает силу, средство порождает средство. За насилием и гонениями нередко кроется подспудное желание, чтобы достаточное число гонимых уцелело, — иначе на ком и дальше практиковаться в насилии? Любители псовой охоты пекутся о сохранности лис. Самые рьяные стрелки — ревностные сторонники сохранения в лесах дичи.

28. Насилие придает силы тому, на кого оно направлено; страсть закаляет его. Страстно спорить против чего-либо — значит зарядить предмет спора страстностью.

29. Игры были задуманы как своеобразный регреtuum mobile, бездонный сосуд для сброса человеческой энергии. Все великие игры: охота, рыбная ловля, игры с мячом, шахматы, карты, кости — все дают бесконечные возможности для комбинирования. Великая игра — что неисчерпаемый колодец: этой-то неистощимости и ждет от соперника поддерживающий его «от противного». Англосаксонская этика, опирающаяся на идею спортивного соперничества и игры по правилам, сложилась на основе куртуазных представлений о рыцарской доблести и наглядно демонстрирует бережно лелеемый принцип поддержки «от противного».

30. Чисто эмоциональная оппозиция — это бумеранг, который всегда возвращается, и не для того только, чтобы преподать урок: «как аукнется, так и откликнется». Всякая оппозиция, которая может быть подхвачена врагом и использована им в своих интересах, — это не оппозиция, а поддержка «от противного».

31. Наиболее распространенная в наше время разновидность поддержки «от противного» осуществляется под маской терпимости. Это общая врожденная слабость высокоразвитого интеллекта. Я демонстрирую бездеятельную враждебность по отношению к некоему противоположному полюсу; враждебность эта, как правило, носит характер столь общий и пространный, что складывается впечатление, будто повлиять на ситуацию в целом у меня нет ни малейшей возможности, какую бы активность я ни развивал.

32. Тот, кто практикует замаскированную терпимость, прекрасно знает: то, чему он противостоит, на самом деле жизненно необходимо для его благополучия. Он вполне может — и обычно такой возможности не упускает — потешить себя словесным выражением своего неприятия, но редко идет на какое-либо конструктивное оппозиционное действие. Напротив, очень часто он с презрением смотрит на деятельных борцов, публично объявляющих бой тому, чему он и сам противостоит. Он станет обвинять таких людей в том, что у них якобы свой интерес — действие их попросту будоражит, как всякого прирожденного экстраверта, — и что он-то сам для этого слишком прозорлив и дальновиден. Он-то знает всю тщетность, или обреченность, или иллюзорность активного сопротивления. Это самое остро переживаемое, самое распространенное и самое дорогое сердцу чувство безысходности в нашу эпоху.

33. Среди творческих личностей самыми замечательными в нашей эпохе считаются те, кто наилучшим образом сумел выразить это ясно сознаваемое ощущение или, если угодно, факт интеллектуального безволия и несостоятельности; те, кто создал образ падшего святого, человека слабого; и одновременно те, кто выразил волевое, сильное начало, создав образ человека действия, «деятеля». Вспомним героя Дикого Запада — и вспомним персонажей Бек-кета, Грэма Грина, Хемингуэя и Мальро.

34. Дон Кихоты нашей современной Ла-Манчи — это оболваненные жертвы мифа о том, что восставать против чего-либо — значит быть одержимым жаждой разрушения и что неспособность разрушать создает трагическую ситуацию.

35. У всякой оппозиции всегда два мотива — диаметрально противоположных. Один — это воля (по праву или без оного) к подавлению всякой оппозиции, другой — это воля (по праву или без оного) к ее как можно более длительному сохранению. Поэтому прежде, чем вступать в оппозицию, необходимо определить, какую роль играют обе эти воли.

36. Помимо лицемерия сознательного, существует множество других его разновидностей. Всякая оппозиция указывает на то, чему она противостоит. Посмотрите, каким привлекательным1 стал грех благодаря христианству. Наилучшая оппозиция всегда научна, логична и рациональна. Чем более она неопровержима с разумной точки зрения, тем лучше.

37. Психически больного не исцеляют от недуга, но делают его чуть более нормальным, помогая ему понять внутреннюю противоречивость его собственной натуры. Мало-помалу он начинает смутно постигать, как можно самому использовать силы, которые используют его. Понимать — значит не только прощать, но и управлять.

38. Прежде чем встать в оппозицию, спросите себя:

Так ли уж мне нравится быть в оппозиции?

Если бы я мог одним ударом уничтожить все, против чего я протестую, нанес бы я этот удар или нет?

Ослабит или укрепит моя оппозиция лагерь противника?

Насколько эффективной может быть избранная мной форма оппозиции?

Что это — поза или реальность?

До какой степени она вызвана просто-напросто желанием заслужить восхищение — или избежать презрения — со стороны тех, кем восхищаюсь я сам?

Нет ли еще чего-то, чему я мог бы противостоять с большей пользой?

39. Моя оппозиция — это «мой долг»: если бы я хоть раз признал, что моя оппозиция на самом деле — мне в удовольствие…

40. Горючие слезы, проливаемые на могиле заклятого врага, как ни странно, часто искренние: мы оплакиваем нашу собственную, теперь, увы, неприкаянную энергию.

41. Как часто тактика оппозиции напоминает атаки Легкой бригады![7] И ведь что характерно: мы восхищаемся очередным провалом куда больше, чем мы возмущаемся пустой тратой сил и заведомой обреченностью.

Добро равно злу

42. Против добрых дел выдвигают иногда еще один последний, отчаянный аргумент: все действия, совершаются ли они с добрыми намерениями или с намерениями недобрыми, с течением времени так хитро переплетаются, что в конце концов заключенное в них относительное добро или зло исчезают без следа. И зло, и добро, все умирает — или видоизменяется.

43. Всем известно: что для одних зло — для других может обернуться благом; но утверждение, возможно, справедливое для целого или для любого данного действия, если рассматривать его в исторической перспективе, еще не означает, что можно одним махом перепрыгнуть к теории, будто бы индивиду позволительно снять с себя всякие моральные обязательства в связи с совершаемыми им поступками: это значило бы прийти к ложному умозаключению — «что истинно в отношении действия, то истинно в отношении того, кто это действие совершает». Человек должен в конечном счете творить добро на благо себе самому и своему обществу — не добро ради добра или ради поступка как такового.

44. Если добро в конце концов теряется в зле, а зло в добре, то тем самым обеспечивается сохранение материи, но не человечества.

45. Все наши суждения о том, что хорошо и что плохо, бессмысленны как с абсолютной, так и с эволюционной точки зрения. Но мы словно судьи, которым хочешь не хочешь приходится судить. Такова наша функция — судить, делать выбор между добром и злом. Если мы от этого отказываемся, мы перестаем быть людьми и возвращаемся в наше исходное состояние — становимся материей; но даже в этом худшем случае худший из нас все равно больше, чем просто несколько десятков килограммов услужливых молекул.

Почему добра так мало?

46. И все же, даже учитывая все эти причины — учитывая, что не-совершение добра часто происходит, по-видимому, от нашего неумения понять, какой из возможных путей действительно лучший, или от искренней неспособности распознать какую бы то ни было необходимость действовать (старинная ересь квиетизма), — все мы прекрасно сознаем, что делаем меньше добра, чем могли бы. Как бы мы ни были глупы, бывают простейшие ситуации, когда для всякого очевидно, по какому пути нужно идти, чтобы сделать добро, и тем не менее мы от этого пути уклоняемся; как мы ни эгоистичны, бывают случаи, когда путь добра не требует от нас никакого самопожертвования, и все же мы от него уклоняемся.

47. На протяжении последних двух с половиной тысячелетий едва ли не каждый великий мыслитель, святой, художник отстаивал, олицетворял и восславлял — если не прямо, то косвенно — благородство и неоспоримую ценность доброго деяния как первооснову справедливого общества. И общественная, и биологическая ценность доброго деяния, по их свидетельству, не подлежит сомнению. Поневоле спрашиваешь себя, уж не заблуждаются ли великие, и не ближе ли простые смертные, коих большинство, к пониманию некой пусть порочной, но куда более глубокой истины: вообще говоря, лучше ничего не делать, чем, опять-таки вообще говоря, делать добро.

48. По моему убеждению, в этой странной, иррациональной апатии повинен рожденный религией миф о том, что, творя добро, мы получаем удовольствие — если есть загробная жизнь, то есть и вечное блаженство — и что вследствие этого творящий добро счастливее творящего зло. Окружающий мир богат на свидетельства, что все это и впрямь не более чем мифы: праведники сплошь и рядом куда несчастнее злодеев, а добрые дела сплошь и рядом приносят одни страдания. Точно так же, как человек вечно ищет, что всем движет, он вечно ждет вознаграждения. Ему все кажется, что должна же быть еще какая-то компенсация за добрые дела — нечто посущественней, чем просто чистая совесть и чувство собственной правоты. Отсюда неопровержимый вывод: добрые дела должны приносить (а следовательно, заведомо обещать) удовольствие. А если нет, тогда игра просто не стоит свеч.

49. Выделяются два очевидных «типа» удовольствия. Первый можно назвать преднамеренным, или запланированным, в том смысле, что событие, которое доставляет удовольствие, — свидание с возлюбленной, посещение концерта — заранее спланировано и осуществляется в соответствии с вашими намерениями. Вторая и гораздо более важная разновидность — удовольствие случайное, или непреднамеренное, в том смысле, что наступает оно неожиданно: это не только нечаянная встреча со старым другом, внезапно открывшаяся вам прелесть какого-то в обычное время весьма заурядного пейзажа, но и все те элементы вашего намерения получить удовольствие, которые нельзя было предугадать. Вообще говоря, когда мы задумываем преднамеренное удовольствие, мы всегда неосознанно допускаем, что нам причитается еще и некое бесплатное приложение из разряда случайных удовольствий. То есть наш подход сродни отношению путешественника к предстоящей поездке: в тех рамках, в каких его путешествие спланировано и цели его определены, он получит свое преднамеренное удовольствие, но помимо этого он всегда рассчитывает на изрядную долю удовольствия случайного, как от того, что приключится с ним в соответствии с его намерениями, так и от того, что принесет ему счастливый случай. Тем самым мы заключаем двойное пари, страхуя себя от возможного проигрыша: если запланированные удовольствия обернутся разочарованием, у нас есть про запас непредвиденное, и наоборот.

50. Что сразу бросается в глаза, когда речь заходит об этих двух типах удовольствия, это то, что оба они в громадной степени зависят от случая. Скажем, девушка собирается выйти замуж, все давным-давно спланировано. И тем не менее, когда наступает день свадьбы и совершается обряд бракосочетания, ее не покидает ощущение, что ей улыбнулась удача. Ведь не случилось ничего — а сколько могло возникнуть препятствий! — что помешало бы ему свершиться. И теперь она, быть может, оглядываясь назад, вспоминает ту первую, случайную встречу с человеком, который только что стал ее мужем: лежащий в основе всего элемент случайности со всей очевидностью выступает на первый план. Короче говоря, мы поставлены в условия, когда удовольствие обоих типов воспринимается нами как преимущественно результат случая. Мы не столько сами приходим к удовольствию, сколько удовольствие приходит к нам.

51. Но стоит нам начать относиться к удовольствию как к некоему выигранному пари, а затем пойти чуть дальше, уповая на то, что подобным образом мы можем получить удовольствие и от нравственного выбора и связанных с этим поступков, — тут недалеко и до беды. Атмосфера непредсказуемости, насквозь пронизывающая один мир, как зараза, неизбежно проникает в другой. Случай управляет законами удовольствия — так пусть же он, говорим мы, управляет законами доброго дела. Хуже того, отсюда мы приходим к выводу, что только те добрые дела, которые сулят удовольствия, и стоит совершать. Источником удовольствия может быть общественное признание, чья-то персональная признательность, личная корысть (расчет, что за добро тебе отплатят добром); надежды на блаженство в загробной жизни; избавление от чувства вины, если таковое внедрено в сознание культурной средой обитания. Но в любом из этих случаев, как ни объясняй его историческую необходимость и ни оправдывай с точки зрения прагматики, такого рода побудительный мотив создает совершенно нездоровый климат вокруг нашего намерения поступать как должно.

52. Творить добро в расчете на какое-либо общественное вознаграждение не значит делать добро: это значит делать что-то в расчете на общественное вознаграждение. То, что при этом заодно совершается добро, может, на первый взгляд, служить оправданием для подобного побуждения к действию; но в таком оправдании кроется опасность, и я намерен это продемонстрировать.

53. Есть и третий, не столь очевидный, «тип» удовольствия, с которым мы обычно не связываем идею удовольствия, хотя ощущаем его. Назовем его функциональным, поскольку это удовольствие мы получаем от самой жизнедеятельности во всех ее проявлениях — от того, что мы едим, испражняемся, дышим, в общем, существуем. В определенном смысле это единственная категория удовольствий, в которых мы не можем себе отказать. Если мы не до конца отчетливо различаем этот тип удовольствий, то происходит это потому, что на них накладываются удовольствия двух других, гораздо более осознанных и более сложных типов. Когда я ем то, что мне хочется, я испытываю запланированное удовольствие; когда я наслаждаюсь тем, что я ем, сверх ожиданий, я испытываю удовольствие непредвиденное, но под всем этим кроется функциональное удовольствие от еды, поскольку есть — значит поддерживать существование. Воспользовавшись терминологией Юнга, этот третий тип следует считать архетипическим, и именно из него, по моему убеждению, нам следует выводить мотивы для совершения добрых дел. Выражаясь медицинским языком, добро нам следует из себя эвакуировать — не эякулировать.

54. Мы никогда не пресыщаемся отправлением естественных физиологических функций организма. И не ждем извне вознаграждения за то, что мы их отправляем, — нам ясно, что вознаграждение в самом их отправлении. He-отправление приводит к болезни или смерти, точно так же, как не-отправление добрых дел в конечном счете чревато смертью общества. Благотворительность, добрые поступки по отношению к ближним, действия, направленные против несправедливости и неравенства, должны совершаться ради гигиены, а не ради удовольствия.

55. Из чего же тогда складывается достигаемое таким образом функциональное «здоровье»? Наиважнейший его элемент следующий: доброе дело (причем из понятия «доброе дело» я исключаю здесь любые действия, истинным мотивом которых служит общественное признание) — самое убедительное из всех возможных доказательство того, что мы действительно обладаем относительной свободой воли. Даже когда доброе дело не идет вразрез с личными интересами, оно требует отсутствия личной заинтересованности или, если посмотреть на это иначе, необязательного (с точки зрения биологических потребностей) расхода энергии. Это акт, направленный против инерции, против того, что в противном случае целиком подчинялось бы инерции и естественному процессу. В некотором смысле это акт божественный — в стародавнем понимании «божественного» как вмешательства свободной воли в сферу материального, заточенного в своей материальности.

56. Все наши концепции Бога — это концепции наших собственных потенциальных возможностей. Милосердие и сострадание, как универсальные атрибуты наиболее совершенных (под какими бы внешними личинами они ни скрывались) представлений о Боге, — не что иное, как те самые качества, которые мы мечтаем утвердить в себе. Они не имеют никакого отношения к какой бы то ни было внешней «абсолютной» реальности: они суть отражение наших надежд.

57. В обычной жизни нам нелегко бывает отделить своекорыстные мотивы от того «гигиенического» мотива, который я выделяю в отдельную категорию. Однако гигиенический мотив всегда можно использовать для оценки прочих мотивов. Он являет собой как бы их мерило, особенно применительно к той, увы, обширной разновидности, когда благое, в глазах совершающего, деяние оборачивается в результате несомненным злом. Среди инквизиторов, среди протестантов — охотников за ведьмами и даже среди нацистов, истреблявших целые народы, были несомненно те, кто вполне искренне и бескорыстно верил, что творит благо. Но даже если бы они вдруг оказались правы, все равно выяснится, что двигала ими жажда получить сомнительное вознаграждение за все их «добрые» дела. Они уповали на то, что грядет лучший мир — для них самих и их единоверцев, но никак не для еретиков, ведьм и евреев, которых они истребляли. Они поступали так не ради большей свободы, а ради большего удовольствия.

58. Свобода воли в мире без свободы — все равно что рыба в мире без воды. Она не может существовать, потому что не находит себе применения. Политическая тирания извечно впадает в заблуждение, будто бы тиран свободен, тогда как его подданные пребывают в рабстве; но он и сам жертва собственной тирании. Он не свободен поступать как ему хочется, потому что то, чего ему хочется, предопределено, и, как правило, в очень узких пределах, необходимостью сохранять тиранию. И эта политическая истина истинна также и на личностном уровне. Если намерение совершить доброе дело не ведет к тому, чтобы установить больше свободы (и следовательно, больше справедливости и равенства) для всех, оно будет отчасти вредоносным не только для объекта действия, но и для того, кто это действие совершает, поскольку составляющие зла, скрытые в намерении, неизбежно ведут к ограничению его собственной свободы. Если перевести это на язык функционального удовольствия, то ближе всего окажется сравнение с пищей, которая своевременно не выведена из человеческого организма: ее питательная ценность под влиянием образовавшихся вредных элементов сводится на нет.

59. За последние два столетия личная и общественная гигиена и чистоплотность поднялись на более высокую ступень; произошло это главным образом потому, что людям настойчиво внушали: если болезнь настигает их, когда они грязны и апатичны, то это совсем не оттого, что так распорядился Бог, а оттого, что так распоряжается природа, и это вполне можно предотвратить; не оттого, что так устроен наш несчастный мир, а оттого, что так действуют поддающиеся контролю механизмы жизни.

60. Мы прошли первую, физическую, или телесную, фазу гигиенической революции; настало время идти на баррикады и сражаться за следующую, психическую фазу. Не делать добро, когда ты мог бы делать его с очевидной пользой для всех, не значит поступать безнравственно: это попросту значит расхаживать как ни в чем не бывало, когда руки у тебя по локоть вымазаны экскрементами.