Аркадий Бухов

Дубровин с тощею сумой

Стоял, просящий подаянья

На «Знамя русское» с мольбой

И для себя — на пропитанье…

Копейку только он просил.

И взор являл живую муку…

Тут Пуришкевич проходил

И… плюнул доктору на руку…

Так иногда кадет иной.

От оптимизма весь неистов.

Победы ждет… А за спиной

Давно стоит суровый пристав…

Сарапьянц из «Курьера» и Теткин из «Края»,

Сознавая, что жизнь наслаждений короче,

И мещанскую этику зло презирая.

По субботам открыли афинские ночи.

Декадентка Петрова, вдова-акушерка,

Две матерые, местно-известные Фрины

В уголке, где трясется без книг этажерка,

Обнажаются гордо и знойно-картинно…

Обстановка афинская стильно-красива:

На стене Айвазовский, открыток две пары.

На столе — колбаса, солонина и пиво,

В гонорарные дни — монпансье и сигары.

Ах, афинские ночи античного тона,

Сколько в вас отреченья от нудной морали,

Сколько красок в волнах голубого хитона

Из утащенной на ночь кухаркиной шали!..

Правда, пристав здесь видит одно балагурство,

Но по клубам шипят о крушеньи устоев…

Да, недаром сюда прибегают с дежурства

Фармацевт Шепшелевич и писарь Обоев…

Да, недаром, продав букинистам все книги

И собрав восемнадцать рублей торопливо.

Гимназисты нашли помещенье для лиги

(Как у тех…) и скупают сигары и пиво.

А в «Общественном сквере», на главной аллее.

Представители «Края» с «Курьером» едва ли

Не слыхали, как шепчут подросточки, млея:

«…Это те, что… афинские ночи… Узнали?..»

Ты в жизни шел походкой робкой,

Не видя часто в ней ни зги.

Под черепной твоей коробкой

Лежали мертвые мозги.

А жизнь-то вся, как на бумаге,

До заключительной строки:

Ни героической отваги.

Ни созидающей тоски…

На «нет» — ты отвечал: «не надо»,

На крик, — согнувшись в три дуги,

С улыбкой ласкового гада

Лизал послушно сапоги.

Любовь считал пустой затеей

И убежденья — пустяком,

Ища свой хлеб и лбом и шеей.

На четвереньках и ползком.

Одет хоть скромно, но прилично

(Где надо — смокинг, где — сюртук),

Ты жил ведь, собственно, отлично

Проворством языка и рук.

Вот умер… Что ж… Мы все там будем…

Мы все свершим загробный путь:

Когда-нибудь да надо людям

От скучных будней отдохнуть…

Но я хотел бы для порядка

Тебе в могилу кол вогнать:

Боюсь, тебе там станет гадко

И ты вернешься к нам опять…

Ему без долгих размышлений

Авторитетов разных тьма

Прижгла ко лбу печатью «гений»

Взамен позорного клейма…

Но тот, другой, всегда с иголки

Одетый в новенький мундир,

В традиционной треуголке,

Незрелых школьников кумир.

Мне и милей, и ближе втрое,

И рад я ставить всем в пример.

Как может выбиться в герои

Артиллерийский офицер.

Да, были два Наполеона:

Один из книг, с гравюр и карт.

Такая важная персона.

Другой был просто — Бонапарт.

Один с фигурой исполина.

Со страхом смерти не знаком.

Другого била Жозефина

В минуты ссоры башмаком.

Один, смотря на пирамиды.

Вещал о сорока веках.

Другой к артисткам нес обиды

И оставался в дураках.

Мне тот, другой, всегда милее.

Простой, обычный буржуа.

Стихийный раб пустой идеи,

Артист на чуждом амплуа.

Я не кощунствую: бороться

Со всей историей не мне…

Такого, верю, полководца

Не будет ни в одной стране.

Наполеон был наготове

Всесильной логикой штыка

По грудам тел и лужам крови

Всего достичь наверняка.

Пусть душа безвременьем убита:

Если в сердце алая мечта.

Не бросайте розы под копыта

Табунов усталого скота.

Замолкайте. Время не такое,

Чтобы нежность белого цветка

Разбудила гордое в герое,

Увлекла на подвиг дурака…

Все мертво. Ни песен, ни улыбок.

Стыд, и муть, и вялость без конца.

Точно цепь содеянных ошибок

Нам связала руки и сердца…

Все сейчас — моральные калеки.

Не для них ли думаете вы

Говорить о счастье, человеке

И о тихом шелесте травы…

Не поймут, не вникнут, хоть убейте.

Вашу святость примут за обман.

Не играйте, глупые, на флейте

Там, где нужен только барабан…

Нашим дням, когда и на пророке

Шутовства проклятого печать.

Не нужны ласкающие строки:

Научитесь царственно молчать.

Ему надевали железный сапог

И гвозди под ногти вбивали.

Но тайну не выдать измученный смог:

Уста горделиво молчали.

Расплавленным оловом выжгли глаза

И кости ломали сердито.

Был стон, и струилась кроваво слеза,

Но тайна была не раскрыта.

Сидит инквизитор, бледней полотна:

«Еще отпирается?! Ну-ка!»

Горящая жердь палачу подана.

Готовится новая мука.

«Сожгите! Но тайну узнайте вы мне —

Пусть скажет единое слово».

Шипит человеческий жир на огне.

Но — длится молчание снова.

Заплакал палач и бессильно сложил

К работе привыкшие руки.

Судья-инквизитор слезу уронил.

Как выдумать лучшие муки?!

Конвой зарыдал, и задумался суд.

Вдруг кто-то промолвил речисто:

«О ваше сиятельство! Пусть принесут

Стихи одного футуриста.

И пусть обвиняемый здесь же прочтет

Страничку, какую захочет…»

Судья предложившему руку трясет.

Палач, умилившись, хохочет.

Велели — и книгу на стол принесли:

Такая хорошая книга…

Измученный молча поднялся с земли

В предчувствии страшного мига.

«Довольно! — сказал он. — Пытали огнем.

Подвергли ненужным обидам,

Я гордо и честно стоял на своем

И только твердил вам: «Не выдам!»

Но если стихи футуриста читать —

Нет: лучше ботинок железный…

Какую там тайну вам надо узнать?!

Пожалуйста — будьте любезны…»

И выдана тайна. В глухой полумгле

Рассказана чья-то интрига.

Свершилось. И грозно лежит на столе

Кровавая страшная книга…

Сказала раз Клара поэту:

«Мне надо героя в мужья;

Пойди и постранствуй по свету.

Вернешься героем — твоя».

Фриц понял, что плохи делишки, —

Хозяину продал часы,

Взял Шиллера томик под мышку

И в сумку кусок колбасы…

Немало с тех пор миновало;

Он сотни земель исходил,

И счастье поэта ласкало,

И случай ему ворожил.

Он был: музыкантом, артистом,

Врачом, полотером, судьей,

Маркёром, писцом, футуристом,

В нужде — городским головой.

Судьба не перечила хмуро.

Удаче он не был чужой:

Он стал королем Сингапура

И даже индийским раджой.

С открытой душой паладина

И с жутко неполной сумой

В родной переулок Берлина

Фриц взял и вернулся домой.

Из окон увидевши Фрица,

Сдержавшего строгий обет,

В истерику впала девица,

Любовь сохраняя шесть лет.

В восторгах два дня пламенея,

Поэт ей событья раскрыл,

Вдруг Клара спросила, бледнея:

«А ты… в унтерах не служил?..»

«Что? Я — в унтерах?! Да к чему же:

Я так покорю тебе мир». —

«Как, — вскрикнула Клара, — быть мужем.

Не зная, как носят мундир?!

Иди! Потеряла охоту

Быть нежной с таким дураком!»

И верите ль: в ту же субботу

Венчалась с одним денщиком…

Фриц запил… И с видом апаша

В пивных Исшивался и сох,

А вежливый Кларин папаша

Кричал ему ласково: «Hoch!»

Много вас, в провинциальной тине

Утопивших грустно имена.

Все еще питается доныне

Распыленным прахом Щедрина.

Много вас, с повадкой хитрой, волчьей.

Под цензурным крепким колпаком

Подбирает капли едкой желчи.

Оброненной умным стариком.

Ваш читатель ласковей и проще.

Чем у нас. — он любит простоту.

Но устал: от гласных, и от тещи,

И от нравов граждан Тимбукту…

Знаю я. когда сосед — Европа,

Тяжело перо переломить,

Между строчек с запахом Эзопа

Щедриным исправника громить…

Тяжело потертые словечки

Доставать из пожелтевших книг.

Старый смех топить в газетной речке,

Потеряв свой собственный язык.

Так-то так… А все-таки берете,

В тине душ бессилье затая:

Щедриным, друзья мои, живете,

Щедриным питаетесь, друзья…

Мы — рабы одной каменоломни,

Что зовется — русская печать,

И теперь одно лишь слово — вспомни! —

Мне собрату хочется сказать…

Вспомни, брат, того, кто нам когда-то

Дал слова, какие знал один…

…………………………………………

И услышу отповедь собрата:

«Что пристал? Я сам себе — Щедрин».

Мысли — как трамвайные билетики.

Жалкие, от станции до станции.

Говорит он много об эстетике,

О Бодлере. Ницше и субстанции.

Весь такой он чуткий и мистический.

Весь такой он нежный и лирический.

Не люблю его я органически,

Я при нем страдаю истерически.

Сколько он со мной ни разговаривал.

Сколько ни прикладывал старания —

Никогда его не переваривал,

И на то имею основания.

Я смотрю: за черепной коробкою

Этой тли природою положена

Смесь трухи с изжеванною пробкою

И какой-то слизью переложена.

Ничего другого. Ни горения.

Ни сердечных взрывов, ни сомнения.

Ни тоски, ни страсти, ни мучения…

Человек? Нет: недоразумение.

От портного — брюки с заворотами.

От брошюр — солидные суждения.

От кого-то — фразы с оборотами.

От себя — лишь ужас вырождения.

Лучше жить пустыми небылицами,

Углубиться в мерзость запустения,

Чем возиться с этими мокрицами…

Плюнь на них — хоть в этом утешение.

Птичка Божия не знает

Ни труда и ни забот:

Птичка сахар не скупает

И муку не бережет.

Птичка в песнях век проводит.

Ей не скучно без вина.

Птичка в лавочку не ходит —

Ей и мелочь не нужна.

Птичка спрыгает в курятник,

Пару зернышек сопрет.

Птичка Божия — не ратник

И на службу не пойдет.

Птичка Божия не плачет,

Ей нельзя газет читать.

Для других она не скачет

В кружку деньги собирать.

Завтра выберу полено —

Не забыть бы только мне! —

И уверенно задену

Птичку Божью по спине.

Перед кем мне быть в ответе?

Это ж свинство бытия:

Почему на белом свете

Не родился птичкой я?..

Какая шальная блудница

Тряхнула позорной казной?

Я плюнул бы в мерзкие лица

Людей, обогретых войной.

Ползут, пресмыкаются воры,

Где алая кровь горяча.

Их мысли — витые узоры

На красном плаще палача.

Чьи руки, чьи хищные руки

В грязи потрясенной земли

Чужие мильонные муки

Куют бессердечно в рубли?

Купается в золоте тело

Прогнившей от выгод души…

За чье-то великое дело

Мстят гадины в жуткой тиши…

О если бы их вереница

Хоть раз бы прошла предо мной.

Я плюнул бы в мерзкие лица

Людей, обогретых войной…

Ног и чести не жалея.

Деньги хапая сплеча,

За войну он из пигмея

Превратился в богача.

Раболепствуя в прихожей

Снисходительных персон,

Этот тип с суконной рожей

Не один скопил мильон.

Здесь — поставит, там — укажет,

Здесь — припомнит, там — солжет.

Здесь — влиятельного смажет.

Там — разиню обстрижет.

Для кого война — забота.

Для него она — дурман,

Для него лишь всё — охота.

От которой сыт карман.

Раньше, робкий и прыщавый.

Говорлив, труслив и мал,

Котелок носил дырявый

И швейцаров обегал.

А теперь в другом наряде

И с улыбкой наглеца.

То, что раньше было сзади,

У него — взамен лица.

Это он пускает первый

По столице грязный слух.

Это он нам треплет нервы,

Фабрикант слонов из мух.

Он теперь везде внакладе.

Всё хватает, что плывет.

По головке случай гладит,

В каждой щелочке везет.

Но когда настанет время

И вода зальет пожар.

Тот же самый случай — в темя

Нанесет ему удар.

И когда его с мильоном

Втянет жирная земля.

Все со вздохом облегченным

Скажут: «То-то… Сдохла тля».

Тусклый свет забрезжит очень скоро.

Но пока — здесь ласковый уют.

Темные, малиновые шторы

Полумрак спокойно берегут.

Я устал от ежедневной гонки.

Но сегодня бросил все дела.

Оттого, что — пальцы ваши тонки,

Оттого, что — кожа так бела.

Наши встречи редки и пугливы.

Точно тени около костра.

Мне приятно-странно: как могли вы

Стать так быстро нежной, как сестра.

Пусть спокойный, медленный рассудок

На порывы наложил печать:

Кажется — как запах незабудок

Голос ваш умею я вдыхать.

Я уйду. Я знаю: вы устало

Улыбнетесь ласково мне вслед.

Злая страсть с насмешкой спросит:

— Мало? —

Благодарно сердце скажет: — Нет.

А назавтра — в суетливом гаме

Вдруг охватит теплая тоска.

Оттого, что вашими духами

Будет нежно пахнуть от платка.

Соловей, соловей —

Пташечка,

Кинареечка — жалобно поет.

Ать, два, ать, два…

Прошу прощеньица, мадам.

Привел Онегина я к вам.

Я ихний писарь ротный

И к вам пришел охотно.

Скоротаем времячко,

Погрызем-ка семечки.

Вы прекрасны, словно роза,

Только разница одна:

Роза вянет от мороза —

Ваша прелесть никогда.

Долго в девках я сидела,

Не пилось, не елося,

Как миленка разглядела,

Замуж захотелося.

Он ей понравился. Я рад,

Старушка! Есть денатурат?

Нынче звезды, что рублевки,

А луна, что четвертак.

Нынче девки ходят в юбках,

А ребята в спинжаках.

Брось ломаться, приголубь.

Подарю целковый-рупь.

Ах, не трогай мово платья.

Не зови ты на Неву.

Ах, оставьте ваш характер:

Я с мамашенькой живу!

Нянька, ставь самовар,

Золотые чашки:

Ко мне миленький придет

В вышитой рубашке.

Я милого узнаю по походке:

Он носит плюшевы штаны.

Шляпку носит он панаму,

Ботиночки он носит на рантах…

Напишу ему бумагу,

А сама в могилу лягу.

Ты лети, письмо, лети.

Только хвостиком верти.

Зачем, зачем вы посетили нас

В глуши забытого селенья?

Мамка любит ананас,

Я люблю варенье…

Любви никакой я не зна-а-ала,

Была я примерная дочь.

Пока я дружка не увидала

В осеннюю темную ночь.

Моя записочка расскажет

О том, что я тебя люблю:

Пускай могила меня накажет,

Кого люблю я — с тем умру.

Что ты, Ленский, не танцуешь.

Что семянки не грызешь,

Понапрасно губы дуешь.

Даму в польку не зовешь?

Ах, места себе не нахожу я…

Влюбилась Ольга в писаря-буржуя…

Ах, Ленский, я скрывать не стану:

Я обольстил уже Татьяну.

А Ольгу будешь обольщать?

Ну, нет. На Ольгу наплевать!

В чем дело? В чем дело?

Сестра сестру задела.

Где Олька? Ихний кто супруг?

Онегин больше мне не друг.

Любил как я, страдал как я,

А ты забыла про меня!

Разве это так возможно —

От меня подарки брать,

А потом неосторожно

С Женькой польку танцевать?

В вашем доме! В вашем доме!

Обижают, как пса на соломе!

Прошу не говорить мне разные слова!

Себя я удержу ль едва.

Не удержал!

В семейном доме и скандал,

Твердила дочкам я стократ:

Не приводите в дом солдат.

Прощайте, девки. Надоели,

Иду стреляться на дуэли.

Еще и суток не пройдет —

Я попаду ему в живот.

Последний нынешний денечек

Гуляю с вами я, друзья,

А завтра в маршевую роту

Пошлет Правительство меня.

Взойдет заутра луч денницы,

И заиграет яркий день.

Хотел бы я повеселиться,

Да перед смертью что-то лень.

Девка перевенчана —

Вот тебе и женщина,

Я другому отдана —

Буду век ему верна!

Волосы не чесаны.

Что-то тянет на еду!

Меня милка бросила,

Я другую заведу!

В тоске бесплодных сожалений,

К ейным ногам упал Евгений.

Три деревни, два села.

Куда девки, туда я!