Первое, что увидел Артемка утром, были синие, как на иконах у святых, глаза, бледное, в морщинках лицо И рыжая, начинающая седеть бородка. Человек стоял у самой скамьи, наклонив голову в черной бархатной шапочке, какие носили монахи, и смотрел на Артемку:
- Воришка?
- Какой там воришка! - нахмурился Артемка. - Политический я.
- Ну? Настоящий?
Артемка подумал и с сожалением сказал:
- Нет, еще не настоящий А ты кто? Монах?
Человек поднял руку к шапочке:
- Нет, путешественник я.
- Путешественник? - Такой профессии Артемка не знал. - Это как же?
- А так. Хожу из города в город, на людей смотрю, себя показываю.
- Бродяга, - догадался Артемка.
- Ну, бродяга, - согласился человек.
- А как же тебя посадили? - заинтересовался Артемка.
- А так и посадили. Встретил одного монаха. Познакомились, выпили. А потом стали о боге толковать. Я - одно, монах - другое. Ну и подрались. Монаха выпустили, а я сижу. Паспорт, видишь, у меня украли. А шапка - это трофей победы.
- Вот оно как! - сказал Артемка с удовольствием. - А в Москве ты был?
- В Москве? Всенепременно.
У дверей кто-то завозился с замком, дверь приоткрылась и в комнату просунулась усатая физиономия городового:
- Который хлопец, на допрос!
Артемка вскочил и тут только огляделся: серые стены, сводчатый потолок, под самым потолком два узких окна за решетками, на цементном полу деревянные скамьи-лежанки. Кроме него самого и «путешественника», в камере никого.
- Ну, долго будешь оглядываться?
- Иду, - сказал Артемка. - Как тебе некогда!
По гнилой лестнице поднялись в канцелярию. Горбунов, как будто еще более сонный, чем вчера, медленно поднялся из-за стола и, закрывая от лени на ходу глаза, пошел к обитой клеенкой двери. Городовой, стараясь не стучать сапогами, забежал вперед и открыл перед надзирателем дверь.
- Иди, - буркнул околоточный Артемке. Потом выпятил колесом грудь, подобрал живот и шагнул через порог: - Господин пристав, писаку привел.
Артемка тоже вошел, но сейчас же попятился назад: за письменным столом сидел мужчина с таким лицом, будто кто в шутку к человеческому туловищу, одетому в белый, с серебряными погонами китель, приладил бульдожью голову.
- Куда! Стать сюда! - услышал Артемка густой, отрывистый бас, похожий на лай простуженной собаки.
«Теперь пропал!» - подумал Артемка и подошел к столу. На зеленом, запачканном чернилами сукне лежали две брошюрки.
- Ты что же это, мерзавец, морочишь нам голову? Отвечай сейчас же: кто пьесу написал? Ну?
Артемка посмотрел в окно, откуда светило солнце, попрощался с волей и одним вздохом сказал:
- Я написал.
- Ты? - Пристав подскочил, как резиновый мяч, и Артемка под носом у себя увидел здоровенный кулак с золотым кольцом на пальце. - Ты?
- Я, - повторил Артемка и подумал: «Ударит - укушу».
Вероятно, эта же мысль отразилась и в его глазах: пристав быстро отдернул кулак, сел, отдышался и уже совсем другим тоном сказал:
- Дурак! Научили тебя гимназисты, ты и повторяешь ерунду, пользы своей не понимаешь. Ну кто поверит, что сапожник, да еще мальчишка, может пьесу написать! Дурак и есть.
Потупясь, Артемка молчал.
Горбунов шумно вздохнул и отрекомендовал:
- Он, господин пристав, вредный мальчишка, его добром не уломаешь.
- А вот мы его подержим на одной селедке да без воды, он и заговорит. Уведите его!
Артемка подумал: «Стану я есть твою селедку! Дурака нашел».
В камере, как только закрыли дверь, «путешественник» спросил:
- Били?
- Селедкой морить будут, - сказал Артемка и попросил: - Ну, рассказывай.
- Это про что?
- Да про Москву же. Какая она? Верно, народищу там!
«Путешественник» оказался словоохотливым, и Артемка до сумерек слушал его рассказы о далекой огромной Москве, где все как в сказке. Но вот черного великана Пепса «путешественник» там не встречал, и где помещается школа, в которой «учат на актеров», тоже не знал.
К селедке Артемка так и не притронулся. Чтобы не соблазниться, он предложил ее Акиму Акимовичу (так звали «путешественника»), а сам только глотал слюну да хмурился.
Когда стемнело, в решетке окна зашуршала бумага и что-то похожее на мячи стало падать на пол. Артемка и Аким Акимович вскочили и зашарили руками.
- Лимон! - крикнул Артемка, нащупав что-то круглое, в мягкой кожуре.
- Апельсины, - поправил Аким Акимович, нюхая поднятые два плода.
Не успели они обшарить весь пол, как сверху опять что-то упало.
- Колбаса! - с радостью вскрикнул Артемка.
- А от Леночки - шоколад, - сказали сверху шепотом, и новый предмет увесисто стукнул Артемку по голове.
- А ну, геть от окна! - крикнул кто-то. Послышался топот, и все стихло.
От апельсинов Аким Акимович самоотверженно отказался, но остальное ел с удовольствием.
- Вам, политическим, живется легче! У вас солидарность, - завидовал он, жуя колбасу.
- Угу, - мычал Артемка с набитым ртом, - у нас это самое… Будь покоен…
Ночью в камеру натаскали пьяных. Они буйствовали, свирепо ругались, стучали кулаками в дверь, но потом валились на пол и засыпали. Утром их выпустили. Артемка с Акимом Акимовичем опять остались одни.
- Ну, рассказывай дальше, - потребовал Артемка.
Аким Акимович принялся было описывать «царь-пушку», но тут открылась дверь, и городовой внес огромную ржавую селедку.
- На, - положил он ее перед Артемкой на скамью, - ешь!
- Сам ешь! - озлился Артемка.
- Ешь, говорю, а то силком в рот засуну!
Артемка проворно залез под нары. Сопя, городовой потянул его за ноги. Артемка вырвался и вскочил на нары. Когда наконец запыхавшийся усач притащил его к скамье, там лежали только голова и хвост.
- Де вона? - вытаращил глаза городовой.
- Селедка? - спросил Аким Акимович, невинно посвечивая синевой глаз. - Я ее скушал.
Городовой хотел было раскричаться, но только плюнул.
Утром следующего дня Артемку под конвоем повели через весь город в полицейское управление.