АСКЕТ

Прим. Ня — самоназвание нганасан, малой народности Крайнего Севера. Вольный перевод — товарищ.

Наш вездеход клюнул носом и плавно начал уходить под лёд тундрового болота. А я-то, дурак, всегда думал, что тундра просто большое поле. Только на Крайнем Севере. Летом сплошь зеленовато-бурое. Зимой — снежное. И бескрайнее, чёрт его дери! Мой проводник Яшка схватил своё старенькое ружьё и истошно вскрикнул что-то на птичьем языке. Аборигены для меня все на одно лицо: низкорослые, узкоглазые дикари, на полном серьёзе болтающие с луной и льдом. Яшка был из таких. Лично я величал его чукчей.

После пары лет бесплодных попыток обучения в интернате, он упросил родителей забрать его домой. Домой, значит, в ярангу. За сотни километров от деревянных и каменных жилищ, электричества и водопровода. С тех пор Яшка научился часами бегать за полярным зверьём, бить песца в глаз с расстояния предельно досягаемого для его ружьишка и определять по звуку скрипящего снега, в каком квадрате безликой тундровой бесконечности он находится. Ещё он успел почти забыть русский язык и нормы поведения, естественные для цивилизованного индивида. Глупость его иногда бесила, иногда умиляла, иногда радовала тем, что рядом с ним я чувствовал себя полубогом. Он сутками мог сидеть напротив, неотрывно смотреть мне в рот и слушать о нереальном мире, где невероятные существа умеют разговаривать друг с другом через тысячи километров с помощью маленькой коробочки. Мой молчащий с момента попадания в «не зону» мобильник вызывал у него священный трепет. Это было забавно и экзотично. Это мне и требовалось для экстатического слияния с незамутнённой цивилизацией природой, зачем я, собственно, и притащился сюда из шумного города.

Хорошенькое предложение. Я расцепил зубы, чтобы съязвить, но постеснялся застонать. Нестерпимая боль в сломанной ноге грозила все мои сарказмы превратить в жалкое постыдное нытьё. Голень пульсировала, тело сковало промёрзшей одеждой. Пока мы выбирались из тонущего вездехода, болотная вода впиталась в одежду, сделав её неподъёмной. Пятидесятиградусный мороз завершал дело с неумолимостью палача в дурном расположении духа. Вот это съездил на охоту!

Он пожал плечами.

Мой чукча подналёг на ремни. Сани, сооружённые из верхней кухлянки Яшки, сдвинулись. От сломанной ноги по телу выстрелил электрический разряд.

Вал ветра поглотил звук голоса. Стена чёрного снега не позволяла разглядеть спину гипотетического собеседника.

Железная хватка промороженной одежды уже перестала мучить. Сон пытался пожрать. Говорят, перед смертью замерзающий ощущает невыразимый кайф. Он погружается в дрёму, тёплую, обволакивающую, блаженную. На севере мороз называют ласковым убийцей. Холода я не ощущал, но меня трясло. Сознание мерцало, как пламя свечи на сквозняке. Видимо, поднялась температура. Сколько мы уже в пути? Время в моём мозгу утеряло привычные формы. Казалось, всю свою жизнь я лежал на этой кухлянке, сжигаемый болью и задыхающийся от переполненного снежными массами ветра. Иногда сознание гасло и я нырял в спасительное тепло и темноту. На краю этого омута меня всякий раз настигали хлёсткие хлопки по щекам.

В какой-то момент ко мне вернулась ясность сознания. Точно индийский «ветерок» тронули. Такие вешают на окнах поклонники всяких восточных штучек. Металлические цилиндры, соприкасаясь, издают инфернальный звон, наполняя реальность мыслью об иллюзорности всего сущего. Меня это раздражало. Теперь я понял, почему. В миг непрошенного просветления до меня дошло — а ведь семижильный Яшка имеет шанс, пробежав без обузы несчётное число километров по заснеженной пустыне, наткнуться на людей. Мои девяносто пять килограммов, усугублённые до центнера ледяным панцирем одежды, лишают его последней надежды. Мне стало страшно. Вдруг на глупого Яшку возьмёт и тоже снизойдёт, как сейчас на меня? Его медитация отличается от моей лишь своей динамичностью. Я вошёл в транс, валяясь на ползущей по снегу кухлянке, а Яшка вполне может добиться тех же результатов, двигаясь в завораживающе монотонном ритме.

Я видел удаляющуюся в темноту пурги сгорбленную фигурку Яшки. Снежная масса укутывает мои пульсирующие болью ноги. Пытаюсь разгрести снежный завал на лице. Руки не слушаются. Они каменные. Смиряюсь и принимаю покрывало, наброшенное кем-то на мои веки. Тундра склонилась надо мной и смотрит, не отрываясь, пустыми глазницами. Умирать страшно…

Я застонал. Недоумённо воззрился на чукчу. Не ушёл? Видение… Бред… Только где видение? Было тогда? Или сейчас Яшка плод моего умирающего воображения?

С этими словами проводник вытянул у меня из-за пояса флягу. Влил остатки спирта мне в рот. Принялся набивать сосуд снегом. Тепло заструилось по гортани, разлилось по рукам. Яшка неподалёку колдовал над кучкой мха и тонких веток. И когда успел набрать? Скоро послышался сухой треск костра.

Понимает ли Яшка, что без меня он имел бы шанс выжить? Осознаёт ли, что то, что он сейчас делает, в цивилизованном мире называется самопожертвованием? Глоток спирта согрел и вернул способность смутно соображать. Как поступил бы я на его месте? Как называется то, что я, понимая, что лишаю Яшку последнего шанса, молчу? Моя песенка, безусловно, спета. Я не могу двигаться. У меня жар. Наверно, вот-вот начнётся гангрена… На что я надеюсь? Имею ли право цепляться за последние часы ценой чужой жизни? Стало тоскливо.

Яшка всё так же невозмутимо пил из фляги.

Чукча спокойно пожал плечами.

Я чувствовал, что ненавижу себя. Свой страх. Свой эгоизм. Ненависть боролась с ужасом от вида удаляющейся спины моего возможного спасителя. Их поединок так измучил меня, что даже горячка на время стала врагом номер два. Это, наверно, и называется, умереть, как собака. В презрении к себе самому. Хотя… При чём тут собаки? Бросавшиеся под танки. Ползущие под пулями к раненным. Тьфу ты! Самопожертвование… Слово билось в моём мозгу, перемежаясь с героическими профилями погибших ради чужих жизней. Ведь это я втравил Яшку в эту авантюру. Я, разумный человек! А Яшка… Дитя природы. Забавный, наивный Яшка, похожий на большого ребёнка. Презрение к себе сменилось гадливостью. Наконец, я не выдержал.

Я умолк, накрытый волной ужаса и гордости. Почему-то перед глазами возникла картина, как меня принимали в пионеры. В эту минуту мной гордились бы и мои родители, и Валентина Яковлевна, любимая классная руководительница, и Лариска… Мне было жутко и… спокойно. Да, я поступаю правильно!

Яшка обернулся и удивлённо уставился на меня.

В его нецивилизованном мозгу не было слова самопожертвование. Оно никогда не мучило его. Он не знал кто такой Матросов. У него вообще не было терзаний по поводу, кому жить, а кому умереть. Он жил, как дышал.

Сколько продолжался наш путь, не знаю. Яшка подстреливал из спасённого ружья какую-то дичь. Он жарил её на костре, а иногда ему даже удавалось накормить этой стряпнёй меня. Сознание всё реже вторгалось в мои бредовые миры.

Ногу мне всё же отняли. Чуть ниже колена. В палату смущённо протиснулся взъерошенный Яшка. Выглядел он смешно и нелепо в своей заношенной кухлянке и накинутом поверх неё белом халате. Яшка топтался у порога с ноги на ногу, мял шапку в смуглых пальцах. Молоденькая медсестра снисходительно глянула на Яшку из-под накрашенных ресниц.

Я долго смотрел на съёжившегося Яшку, а потом почему-то спросил:

Яшкина осанка внезапно обрела горделивые черты. Он прижал сжатый кулак к груди и изрёк: