Асорин. Избранные произведения

ЧАСЫ В КОРДОВЕ

Я встал и подошел к окну взглянуть на небо и на улицу. Рассветало; легкий ветерок нес прохладу, ясное небо наливалось синевой. Я вышел из дому и пустился блуждать по узким извилистым переулкам. Кордова — молчаливый, печальный город. Нигде больше в Испании не найдешь таких завораживающих улочек. Почти никто не встретился мне в этот ранний утренний час. Длинные, узкие проулки вились, петляли, сплетались в запутанный лабиринт; у дверей были выложены широкие плиты, а дальше неровно круглился булыжник. Город безмолвствовал, лишь изредка гулко отдавались шаги прохожего. Стены домов сияли свежей побелкой.

Я долго бродил по городскому лабиринту, останавливался то у одного, то у другого дома и вглядывался внутрь — во дворик. В Кордове дворик — душа дома. Он невелик, но почти всегда с фонтаном или водоемом, хотя бы крохотным; часто дворик обнесен галереей, но есть при низеньких, неприметных домах и совсем простые, бедные дворики — они-то и притягивают меня. Сколько раз, блуждая по сонным улочкам, я вглядывался в эти дворики, укрытые белыми стенами. Тишь, покой, белизна — и только куст бересклета или лавра темнеет на фоне светлой стены или синего неба. А есть дворики, построенные, как картина, — с перспективой, с дальним планом, как на полотнах старых итальянцев. Один такой мне запомнился: плитчатый пол, сужаясь, полого уходил вверх, к простой белой арке, над которой черная стрела кипариса врезалась в небо, и за ней виднелся еще один, совсем крохотный дворик, а под аркой отрешенно стоял ослик в красно-желтой сбруе. Ни шороха не доносилось ни снаружи, ни изнутри. Казалось, все замерло и затихло. И все, что составляло эту картину — безмолвие, беленые стены, кипарис, небесная синева и ослик, замерший под аркой, — было прекрасно и соразмерно. Где он, тот художник, которому дано запечатлеть истинную, потаенную Андалусию, явленную здесь, в Кордове, в этом дворике, в этот рассветный час? Чиста, глубока и печальна мелодия этой Андалусии, не похожей на тот безалаберный, шумный и развязный юг, каким представляют ее драматурги и живописцы.

Я двинулся дальше. Лабиринт улочек за Собором — наверно, самое примечательное место в городе, самое тихое, самое печальное, самое затаенное. Лишь изредка проведут ослика, груженного корзиной с углем, или появится старушка — пройдет немного, остановится, отдохнет и снова пустится в путь, и робко дрогнут вслед редкому прохожему занавески в окне. Гулко, медленно, мерно бьет церковный колокол, и звон его, нарушив безмолвие, реющее над городом, затихает вдали.

Вот и Собор. Я переступил порог и оказался в Апельсиновом дворике. Пять-шесть нищих греются на солнышке. Дворик просторен и весь засажен апельсиновыми деревьями; проходы вымощены булыжником. За деревьями высится ладная, крепкая колокольня. Людей в этот час немного, и все идут к Собору. В нише — источник, струйка воды стекает в чашу. Проходит около получаса, и вот у источника возникает девушка с кувшином, струйка звонко плещет о глиняные стенки. Девушка, словно окаменев, ждет. Чирикают воробьи, вспархивая с веток. Нищий кутается в плащ. И снова над городом неспешно плывут гулкие и мерные удары церковного колокола.

В этот час все в Кордове пронизано отрешенностью, и, постигая душу города, тоскуешь, о чем-то смутном, о чем никогда прежде не печалился и даже не подозревал. А спустишься от Собора к реке, и там, на другом берегу, — огромное вспаханное поле. Ни тополиных рощ, ни перелесков — голая земля, чуть вздыбленная холмами. И душа сливается с этой таинственной и величественной землею, с улочками Кордовы, с ее тихими белеными двориками. Последний штрих, завершающий картину: рано утром и в полдень в городе жгут ветки олив — тянет дымком; это исконный запах испанского юга.

И снова я думаю: где он, тот художник, что сумеет перенести на полотно душу Кордовы, услышит ее мелодию, уловит все оттенки, проникнется ее отрешенностью и покоем, ее безмолвием и печалью…

ПИРОЖНИК

— Коврижки, медовые коврижки!

Это пирожник бродит по ярмарке, нахваливая свой товар. На святки старинный городок как-то особенно печален и сумрачен: пожух зеленый ковер на кукурузном поле, свинцовым блеском отливает листва редких олив на пустоши, небо померкло, а по временам срывается сильный ветер и рвет с петель скрипучие слуховые окошки.

— Коврижки, медовые коврижки! — Это снова кричит пирожник.

Почти весь день сыплет мелкий дождик, и народ не торопится на ярмарку; лотошники и зазывалы топчутся без толку, а есть и такие, что позакрывали свои ларьки и спустили холщовые навесы. Изредка, бог весть зачем, забредают сюда крестьяне — двое, трое, не больше. Сумерки густеют, ранние холода гонят по домам, и под мутным свинцовым небом от церкви медленно плывет колокольный звон, созывая к вечерней молитве, а в дальнем конце улицы мелькает силуэт священника — сутана и пелерина вздуваются от ветра.

— Коврижки, медовые коврижки! — снова кричит пирожник.

И зачем он только кричит? Уже вдоль и поперек исходил он всю ярмарку с круглой своей плетенкой, полной лепешек, и никто — ни один человек — так и не купил у него коврижку. Городок потихоньку зажигает огни: из ближней лавки на темную улочку вдруг хлынул сноп света, над аптекой загорелся красный кружок, а на старинной башенке, на часах, засветился тусклый ободок у циферблата. Церковный колокол смолк — уже не созывает он на вечернюю молитву. Но вдруг, нарушая этот глубокий сумеречный покой, два колокола — большой и самый маленький — начинают перезвон, оповещая о завтрашнем отпевании.

— Коврижки, медовые коврижки! — доносится с ярмарки. Шут-побродяжка, клоун, высовывается из ярмарочного балагана:

— Что, друг, не идет торговля?

— Нет, — отвечает коврижечник. — А публика?

— И публика не идет, — жалуется бедолага-клоун.

Колокольный звон терзает душу, а в старом казино, в уголочке четыре старика перекидываются ничего не значащими фразами:

— Дождь, похоже, никогда не кончится, — заключает один из собеседников.

— Льет и льет, который уж день, — отзывается другой.

— А осень сухая была, — замечает третий.

Электрические лампочки светятся тусклым, мертвенным светом, по временам ветер яростно хлопает дверьми. Все сидят по домам, улицы опустели, на всех ярмарочных лотках давно спущены холщовые навесы, бедолага-клоун запирает свой балаган, и по темной улочке, волоча большую плетеную корзину, тихо бредет с ярмарки коврижечник. Дома жена его спрашивает:

— Сколько продал, Томас?

Он ставит корзину на стол и отвечает:

— Нисколько.

КАСТИЛЬСКИЙ ГОРОДОК

Городок прилепился к горе, у подножия течет река. Сразу за предместьем распаханные поля и оливковые рощи, на реке — мельница и чуть подальше старинная давильня, где выжимают оливки на масло. Улочки городка узки и извилисты, а кое-где перекрыты галереями старинных полуразвалившихся колонн. А называются они так: Улица Дуэний, Галерная, Лодочная, Дубильная, Старая Школьная, Командорская, Старовратная, Улица Бакалавров, Хлебная, Угольная, Пекарная, Красильная, Монастырская, Улица Мальчика-поденщика. И троговый люд, и морские разбойники, и погонщики мулов найдут приют в городке — здесь три постоялых двора. Один зовется «Под луной», другой — «Для полуночников», а третий по имени хозяина, Антонио Гальярдо. Здесь не обещают ни особых удобств, ни разносолов; к перилам единственного балкона прибита вывеска: «Есть солома, ячмень и вода». В городе четыре церкви — Старая, Новая, Святого Филиппа и Зеленого Сантьяго. Церковь Святого Филиппа закрыта по причине ветхости, от Старой остались одни стены, поросшие желтыми цветами, да обломки перекрытий. Церковь Зеленого Сантьяго — красивое готическое здание — построена в шестнадцатом веке, при ней маленький тихий дворик, замощенный каменными плитами, и колодец с резной облицовкой. Новая церковь в неоклассическом стиле холодновата, строга, даже сурова. А кроме того есть в городе три часовни: Христа с лампадой, Богоматери-утешительницы и Святого Роха. От предместья к погосту, что на холме, тянется дорога, обсаженная кипарисами; вдоль нее, как станции, расположились ветхие, полуразвалившиеся часовенки. Есть в городе и два монастыря — бернардинок и кармелиток.

Промыслов почти нет, разве что две старые дубильни на реке, да еще мыловарня. В незапамятные времена ткачество здесь было обычным занятием, а теперь остались только два ручных станка: владелец одного — старик и почти уже не работает, да и другой — редкий мастер! — садится за станок только зимой, раза два-три в неделю. В 1860 году здесь было три богатых торговых дома — дона Хуана Мендосы, Каррильо и Эскивелесов — и все разорились; дон Хуан Мендоса уехал в Мадрид, где и окончил свои дни в нищете, Каррильо угораздило спиться, и он спустил все свое состояние в провинциальных тавернах, братья Эскивелесы проигрались вчистую. Все их дома и владения отошли большей частью к торговцам мулами, к пришлым людям, разбогатевшим на продаже скота в кредит (под немалый процент).

Мужчины собираются в казино; в этой жалкой развалюхе есть печь, несколько мраморных столиков, несколько закопченных керосиновых ламп. Здесь беседуют о политике и урожае; в девять — полдесятого привратник гасит лампы и уходит домой. В городе четырнадцать недоучившихся бакалавров, четыре врача и дюжина адвокатов, а работы едва хватает на семерых — вот они и пишут в суд поношения друг на друга, а при случае ведут дела горожан, наводя на бедолаг страх своей неистовой готовностью перетряхивать прошлое, выжимая из тяжущихся последние гроши. В начале мая в городке празднуют день Зеленого Сантьяго. Есть здесь и Братство Смертных Мук Христовых; когда умирает один из братьев, церковный сторож или просто вестник обходит с колокольчиком весь город и кричит: «Похороны дона такого-то в таком-то часу!»

Лето здесь жгучее, а зимы долгие и суровые. Друг к другу люди не ходят; окна и двери на запоре, улицы пустынны, и только на площади в ясные зимние дни увидишь кучку соседей: кто в темных плащах, кто в пальто — греются на солнышке. Вечно синее небо. Неподвижная жизнь. Лишь петушиный крик да лязг железа в кузне тревожат глухую тишину. Да совершается иногда в городке или в его окрестностях ужасное, неслыханное преступление. И долго еще повсюду обсуждают это событие.

Есть в городке три замечательных человека: дон Хоакин-наследник, Перико Антонио и Качо. Дон Хоакин-наследник деликатен, мил и обходителен; он читывал «Историю человечества» Лорана, был другом Риверо и уверяет, что по его планам для возрождения страны потребуется всего пять лет. Перико Антонио помешан на спиритизме и магнетизме, карманы его вечно набиты книжками и выписками, которые он непрестанно порывается зачитать друзьям.

Качо — характерный народный тип, что-то среднее между шутом и плутом. Все бы ему пировать да развлекаться: где праздник, там и он, что ни слово, то присказка, а то и целая история, вот господа и берут его с собой на охоту.

Перед постом всю карнавальную неделю по улицам бродят ряженые — в рогоже, с метлами через плечо. Крестьяне живут здесь бедно: хорошо, если за весь карнавал зарежут три-четыре барана, а то и меньше. Самым примечательным событием в истории городка был мятеж, вспыхнувший в 1870 году из-за пошлин, — тогда-то в Судебной палате и сожгли все бумаги, а по улицам валили толпы разъяренных крестьян с серпами и мотыгами.