Атолл

Глава первая РОЖДЕНИЕ

«Еще три раковины», — решил Мато, достигнув глубины двадцати саженей[1].

Он плыл к песчаному холмику, у подножия которого лежали большие приоткрытые раковины. Некоторые из них закрывались при его приближении. Точными ударами ладони по основанию створок он отрывал их ото дна, а затем, прижимая к груди левой рукой, подплывал к корзине и укладывал поверх уже добытых раковин.

Внезапно он ощутил, что Техина, обычно такая рассудительная и уравновешенная, неистово дергает за веревку. Значит, в лодке или поблизости от нее что-то произошло.

Ловкими и сильными движениями Мато вскарабкался по веревке и в одно мгновение очутился на поверхности. Шумно вздохнул, оперся одной рукой о планку балансира и снял очки для ныряния.

Техина лежала в лодке; лицо ее было искажено страданием, левая рука впилась в борт, правая сжимала веревку. Едва Мато успел взобраться на борт, как чрево Техины раскрылось и ребенок скользнул по ее бедрам на дно пироги. Это был мальчик.

Прежде всего нужно было отбросить раковины, лежавшие на дне лодки в воде, смешанной с кровью: их острые края могли поранить ножки сына. Потом Мато схватил нож, которым открывал раковины. Лезвие его было зазубрено и покрыто ржавчиной. Можно ли им воспользоваться? Не разжимая губ, Техина кивнула утвердительно. Мато склонился над сыном и перерезал пуповину. Он снял набедренную повязку, выкрутил ее, отжимая воду, и положил на грудь и плечи Техины. Взял кричащее маленькое тельце и, придерживая головку ребенка на поверхности, погрузил его в воду. Затем разорвал повязку надвое, в одну половину завернул сына и вложил его в руки Техины, а второй прикрыл свою наготу. Скорлупой сухого кокосового ореха он вычерпал окровавленную воду.

Он поднял якорь, взял весло и, энергично работая им, погнал лодку к берегу.

— Ты на сегодня уже кончил? — с удивлением спросил его помощник, показавшийся на поверхности, чтобы набрать воздуха, прежде чем снова погрузиться на дно.

— У меня сын! — крикнул ему Мато, не переставая грести, и тот, не выпуская из рук веревку, приподнялся и посмотрел на завернутый в ткань комочек, который Техина прижимала к себе.

— У меня сын! У меня сын! — без устали кричал Мато всякий раз, когда проплывал мимо лодок, покачивавшихся на сверкавшей под утренним солнцем воде, и новость бежала впереди него и облетела всю эту часть лагуны намного быстрее, чем он достиг берега.

В этом, 1924 году на нескольких атоллах группы, в которую входил Арутаки, было разрешено вылавливать перламутровые раковины.

По обычаю и с согласия старейшины Паумоту[2] и ныряльщиков, известных своей опытностью и умом, администрация Папеэте[3] распространяла разрешение лишь на половину, на треть, а иногда только на четвертую часть лагун. Ведь нужно было позаботиться о сохранении драгоценных перламутровых раковин, которые вместе с кокосовыми пальмами составляли все богатство жителей Паумоту. Из-за постоянного большого спроса некоторые ныряльщики требовали полной свободы, но разве они были правы? Очень скоро дно моря было бы опустошено, и лет через десять перламутренницы стали бы попадаться так же редко, как жемчужины, которые в них находили.

Так, на Арутаки в этом году нырять за раковинами было разрешено лишь в северо-восточной части лагуны, напротив деревни, раскинувшейся на берегу большого пролива. Эта зона была отграничена воображаемой линией, проходившей между двумя ложными фарватерами, отстоявшими на двадцать километров друг от друга. Ее отметили вехами на коралловых островах, выступавших здесь и там среди лагуны. Деревня находилась далеко от района сбора раковин, и пришлось построить другую, временную, давшую приют четыремстам ныряльщикам с семьями, прибывшим на шхунах.

Большая часть людей прибыла с Рангироа, Манихи, Ахе, Такароа и Апатаки, и только сорок человек — с Арутаки. Они временно покинули родное селение у большого фарватера, чтобы жить со всеми в лагере ныряльщиков. Среди них, а быть может, и на всем архипелаге Туамоту уже на протяжении нескольких сезонов лучшим считался Мато. Обычно он опускался на двадцать пять, даже двадцать семь или двадцать восемь саженей и собирал не меньше трех тонн перламутровых раковин каждый сезон. При этом организм Мато не обнаруживал никаких нарушений и отклонений от нормы, ни малейших признаков таравана — ослабления умственных и физических способностей, рано или поздно поражавшего большинство ныряльщиков.

Одни женщины окружали Техину, лежавшую на циновке в хижине, другие оживленно разговаривали на берегу лагуны. Улыбающаяся, гордая, хотя и несколько оглушенная гомоном голосов вокруг, Техина показывала всем своего первенца, принимала поздравления и пожелания, словом и взглядом благодарила каждую.

— Подумать только, в лодке! — восторгалась одна женщина с Арутаки. — Ну и Техина! Больно было?

— Сегодня утром, когда я встала, немного ломило поясницу, — призналась Техина, — но можно было терпеть. Я ведь ожидала ребенка только через много дней, никак не думала, что он появится так скоро.

Все зависит от живота, — поучительно сказала женщина с Апатаки. — У кого небольшой живот и мало места для ребенка — у того роды проходят долго и с болями, но женщина с хорошим животом рожает быстро!

— Хорошо, если быстро! — шутливо воскликнула толстая Тоуиа с Арутаки, мать пятерых детей. — Еще быстрее твой муж делает ребенка, потом отворачивается и засыпает, а ты остаешься с огромным брюхом и должна страдать. Им, мужчинам, хорошо, но нам, ай, ай!

— Ничего, — ответила Техина, улыбаясь. — С Мато это стоит того, чтобы потом потрудиться.

— Верно, что стоит! — добавила совсем юная девушка с Рангироа.

— А ты откуда знаешь? — оборвала ее Тоуиа. — Тебе кто объяснял?

Некоторые женщины были смущены подобной грубостью в столь торжественный момент, но большинство разразилось смехом при виде жестов, сопровождавших слова Тоуии, и рассерженного лица девушки. Техина сдержалась, чтобы не рассмеяться, так как все еще ощущала боль в животе. Ее карие глаза вновь устремились на личико сына, лежавшего рядом. В них сияла любовь, какой она еще никогда не испытывала.

Ли Мин, китайский торговец, разговаривал с группой ныряльщиков, стоя на пороге своей лавки, сооруженной из переплетенных пальмовых ветвей, как, впрочем, и другие лавки скупщиков перламутровых раковин, приезжавших из Папеэте, как все жилища, церковь и часовня деревни. Только игорные бараки состояли из ярких деревянных панелей, привезенных на остров в разобранном виде.

Мато поздоровался с Ли Мином и вошел в лавку. Он прислонился к куче мешков с раковинами, издававшими сильный запах иода, и внимательно прислушался к спору. Покупатель и продавцы торговались из-за пяти франков на каждый килограмм раковин, но под конец островитяне все же уступили, оговорив, что Ли Мин сам пойдет на конец деревни за мешками, — обычно их ему приносили ныряльщики.

Ли Мин появился на Арутаки несколько лет назад. Он высадился на берег с женой, поразившей всех своей худобой, со старым отцом и тремя ребятишками. Имущество его состояло из нескольких ящиков с товарами.

Жестами он объяснил старейшинам, что хочет обосноваться на атолле. Он отрекомендовался пекарем и поднес им несколько хлебов с аппетитной поджаренной корочкой, искусно испеченных в импровизированной печи. Хлеб был значительно лучше, чем тот, который продавал старый Теуту и которому местные жители до сих пор предпочитали традиционные катышки из муки — ипо, сваренные в кипящей воде.

Итак, в распоряжение маленького человека предоставили участок земли, удобно расположенный в центре деревни. Здесь он построил большую хижину, отделил в ней часть под лавку, а другую, меньшую, где обычно устраивают кухню, — под жилье для своей семьи. Ли Мин обязался на протяжении года выплачивать ежемесячно некоторую сумму в компенсацию за хижину. Он также начал вносить небольшую плату за аренду участка вдове владельца земли, которая не могла продать ему все наследственное владение или хотя бы часть его.

К общему удивлению, Ли Мин и его жена стали собирать старые доски, ржавые гвозди и разные ненужные вещи, валявшиеся на песчаном берегу или давно выброшенные на свалку вдали от деревни. Из них он сколотил нечто вроде хижины, а в ней устроил пекарню. Обычно жители Паумоту собирали упавшие на землю кокосовые орехи незадолго перед тем, как употребить их на топливо, расколов надвое ударом топора. Их хватало с избытком на всех, кто не ленился нагибаться. Ли Мин велел своему старому отцу и жене починить наполовину сгнившие джутовые мешки и наполнить их сухими орехами, а потом втащил в хижину и сложил под крышей из волнистого железа. Поистине странные привычки!

Но еще больше люди Арутаки были поражены изумительной быстротой, с которой Ли Мин освоил диалект Туамоту, они были даже польщены этим. Этот иностранец не только ухитрился говорить на их языке, но каждый день обучал новым словам двоих своих детей. Понемногу словарь Ли Мина так обогатился, что он мог по-настоящему заняться торговлей. Когда женщина или мужчина приходили к нему за хлебом, он вытаскивал из ящиков и показывал разные хозяйственные мелочи, просто и скромно объяснял их назначение и ценность, никогда не проявляя навязчивости и не стесняя клиентов излишней настойчивостью. Некоторые покупали эти вещи, о которых раньше и не помышляли, лишь потому, что увидели их, да они и стоили-то всего несколько килограммов копры[4]. Однако у Ли Мина были и каталоги с прекрасными изображениями множества весьма полезных и заманчивых предметов. Улыбаясь, он объяснял, как пользуются ими жители неслыханно богатых больших городов. Он, Ли Мин, знал, где заказать эти вещи. Конечно, они обойдутся в некоторое количество копры, но разве не стоит собрать ее несколько больше обычного, чтобы стать обладателями этих вещей?

Один старейшина, из числа семи избранных, как-то раз сказал своим односельчанам:

— Я знаю от судового приказчика «Ваинианиоре», что на многие острова Туамоту приезжали китайцы с семьями, такие же, как Ли Мин, и открывали магазины. Раз у нас есть свой китайский торговец, будет стыдно, если он останется бедняком с несколькими мешками копры, кусками мыла и немногочисленными товарами. Мы должны посодействовать ему, чтобы у него в лавке было всего много. К тому же, — добавил он, обращаясь к нескольким молодым людям, слышавшим его, — есть тонны и тонны копры, пропадающей в секторах[5] лишь потому, что молодые люди предпочитают теперь играть на гитаре, бодрствовать всю ночь и приставать к девушкам. Лучше бы молодые бездельники развивали мускулы в работе, тогда у нас было бы больше разменной монеты.

Ни один молодой человек, попавший таким образом под обстрел, не позволил себе возразить ни словом, ни жестом. Но другой старейшина после некоторого раздумья заметил, что можно прекрасно обойтись и без этих предметов: что может быть лучше вековых обычаев и традиций? Но аргументы такого рода имели успех лишь у нескольких стариков, боявшихся изменений привычного уклада жизни. Так Ли Мин стал посредником для семей старейшин, доверивших ему сбыт или обмен запасов копры, и с каждым прибытием шхуны его лавка обогащалась продуктами и другими товарами, пробуждавшими у каждого желание иметь их.

Когда же Ли Мин узнал, что в этом году на Арутаки будет разрешен сбор раковин, он поднес небольшие подарки главным ныряльщикам, с тем чтобы они оставили за ним по обычной цене весь улов. До этого они продавали раковины непосредственно скупщикам, приезжавшим в деревню из Папеэте, но теперь им куда удобнее наладить обмен через него, Ли Мина. Ведь он уже стал одним из них! Эти слова показались разумными и справедливыми почти всем ныряльщикам. Мато сдал Ли Мину около полутора тонн прекрасных раковин и в ожидании расчета регулярно забирал в лавке Ли Мина продукты и деньги, которые тратил в игорных бараках, хотя Техина бранила его, когда он туда отправлялся, и еще больше, когда иной раз возвращался очень поздно.

Ли Мин закончил беседу с ныряльщиками. Он вернулся за прилавок, открыл книгу записей и внес туда несколько цифр. Затем закрыл ее, и взгляд его остановился на Мато.

— У меня сын! — сказал Мато.

Ли Мин показал в улыбке свои плохие зубы и несколько раз наклонил голову в знак поздравления.

Когда ему было восемь лет и он жил в провинции Син-Канг, он видел, как его родители утопили новорожденную: в их лачуге и так было слишком много девочек. Ли Мин был тогда очень горд: он — мальчик, следовательно, желанный, не то что его маленькая сестра, хуже щенка охотничьей собаки.

— Сын, это хорошо, — сказал он.

— Хорошо! — подтвердил Мато, гордо выпятив грудь.

— Как ты назвал своего сына?

— Матаоа, Матаоа!

Мато разразился смехом, и Ли Мин, зараженный его радостью, улыбался, покачивая головой.

— Завтра я устрою большой тамаараа[6] по случаю рождения сына, — сказал Мато. — Потребуется много еды.

Мгновенно лицо Ли Мина приняло то выражение, какое он обычно сохранял, разговаривая с покупателями. Он предложил домашнюю птицу, одного или нескольких поросят, рыбу…

В сезон сбора раковин ныряльщики не тратили времени на ловлю рыбы, которой изобиловала лагуна, и предпочитали покупать ее у подростков. Таким образом те добывали деньги для игры в бараках, а старшие сохраняли силы для изнурительного труда. Заметив это, Ли Мин создал бригаду молодых рыбаков, скупал у них улов и перепродавал по цене в два раза выше той, что была установлена в начале сезона.

— Я сам наловлю рыбы, — сказал Мато.

— Ты завтра не будешь нырять за раковинами?

Мато с презрительной гримасой покачал головой. У него родился сын! Что подумали бы о нем, если бы завтрашний день прошел для него как обычно! Понимая неуместность своего вопроса, Ли Мин вернул мысли Мато к предполагаемому большому празднеству.

— Ты и правда думаешь добыть рыбы на всех?

В его тоне прозвучало несколько скептическое отношение к подобному подвигу. Мато описал широкий полукруг вытянутой плашмя рукой.

— На всех и даже больше!

— Тогда ты действительно великий чемпион!

В знак восхищения он долго качал головой, затем отвинтил крышку жестяной банки, достал три толстые мятные конфеты и преподнес Мато. Одну клейкую конфету Мато положил себе в рот, а две другие, для Техины, зажал в руке и вышел из лавки.

Луна освещала угол большой циновки, разостланной прямо на земле. На ней, рядом с Мато, спала Техина. Она положила руку на одну из подушек, между которых пристроила Матаоа.

Мато открыл глаза, отбросил ватное одеяло и бесшумно поднялся. В соседней хижине кто-то храпел: быть может, Моссиу, отец Мато, или его мать, Роти, но вероятнее всего, Тао, младший брат Мато, холостяк. Должно быть, Tao очень устал за последние дни, так сильно храпят, когда тело изнурено.

Тао тоже нырял за раковинами, но ему было далеко до старшего брата. После возвращения лодок и сортировки раковин Мато был еще бодр и шел в бараки играть или беседовал до поздней ночи, в то время как глаза Тао сразу начинали слипаться, и он отправлялся спать, порой даже не имея сил подкрепиться едой. Во время охоты под водой Мато добывал трех рыб там, где Тао брал не больше одной. Тем не менее Тао не завидовал старшему брату, наоборот, он восхищался им и, где мог, превозносил его достоинства. Тао был хорошим братом и добрым парнем. Вчера, узнав, что Мато нужно наловить много рыбы, он предложил свою помощь, но не настаивал, когда Мато выразил желание поохотиться один. Разве не было естественно, что отец отправляется на ловлю в честь сына по случаю большого тамаараа, прославляющего его рождение?

Мато приподнял сплетенный из пальмовых ветвей полог, который опускали на ночь, и вышел. Достигшая своей второй четверти луна благоприятствовала Мато: она озаряла нежным светом эту часть лагуны. Мато посмотрел на звезды. В его распоряжении оставалось еще два часа до наступления дня. До рассвета он бы мог поспеть на место, где наверняка сумеет наполнить пирогу татихи, параи и ихии[7].

При слабом свете сумерек рыбы менее пугливы, и тогда их легче брать, чем днем, когда яркие солнечные лучи пронизывают воду. Например, татихи, уплывающую днем при приближении человека, после захода солнца можно спокойно лучить острогой. Какая вкусная рыба татихи, лучше ее нет! Мато знал место, где целые косяки вьются вокруг коралловых гряд. Но на этот раз речь шла не об обычной охоте. Нужно было привезти лучший улов в своей жизни. Мато положил длинную острогу и другую, поменьше, приготовленные еще вчера, на дно лодки и поволок ее к фосфоресцирующей воде. Стараясь не наступить на маленькие раковины, выброшенные на песок после сортировки, он спустил лодку на воду, вскочил в нее и несколькими сильными ударами весла отогнал от берега.

Убедившись, что он достиг лучшего места, Мато завел пирогу в проход между двумя выступающими из воды коралловыми грядами и бросил якорь — камень из звездчатого коралла на пеньковой веревке. Луна постепенно бледнела, скоро на небе займется день. Он промыл и приладил очки, взял большую острогу и погрузился в воду. В темной глубине взгляд охотника скользнул по коралловой стенке, неожиданно обрывавшейся в нескольких метрах от него. Приближался смутно различимый косяк та-тихи, но Мато уже заметил внизу, в гроте, голову большой горбатой рыбы — мары. Неужели она еще спит? Он медленно опустился и, оказавшись на одном уровне с гигантской рыбой, быстро выбросил руку. Мара рванулась вперед, но тут же, обессилев, упала на коралл. Мато хорошо прицелился: острога попала в голову немного ниже горба, удар был смертельным. Чтобы освободить тело рыбы, Мато отломил несколько ветвей древовидного коралла и, запустив пальцы в жабры, поднял рыбу. Мара наверняка весила больше пятидесяти килограммов! Подталкивая рыбу ногой, Мато с трудом вытащил ее и перекинул в пирогу. Лучшие ныряльщики за всю свою жизнь ловили всего нескольких мар, настолько редко встречается эта большая рыба, самая осторожная и недоверчивая из всех обитателей лагуны. А он, Мато, добыл ее за меньшее время, чем нужно для того, чтобы опорожнить перламутровую раковину.

Это доказывало, что рыбная ловля Мато, ловля для празднества в честь рождения его первенца, была благословенной! Мато испытал новый прилив чувств к сыну: вот так Матаоа! Даже сам бог был доволен его появлением на свет. Удачная ловля означала, что небо покровительствовало и ему, счастливому отцу и великому ныряльщику! Поистине счастливое предзнаменование!

Мато набрал воздуху в легкие и нырнул. Тактика охоты на татихи заключалась в том, чтобы повиснуть на глубине, держась левой рукой за неровности коралла, с острогой наготове в согнутой правой руке. В косяке, приближавшемся к нему, было несколько сот рыб. Они не свернули при виде Мато и продолжали подниматься, приняв его за коралл или за рыбу. Мато без труда поражал острогой по две-три рыбы при каждом погружении. Но вот настал день, вода стала совершенно светлой и поведение татихи изменилось. Мато, однако, предвидел это. Он насадил рыбу на наконечник меньшей остроги и вставил ее в углубление коралла таким образом, чтобы она держалась горизонтально, острием к проточной воде. Удалявшийся косяк вернулся к мертвой рыбе. Татихи яростно бросились к Мато, как бы желая отомстить за смерть своих товарищей, и Мато тотчас же проткнул нескольких острогой. Теперь охотиться стало труднее, и он отправился на другое место.

Там было больше простора, и Мато увидел множество рыб различных пород: он выбрал параи. На рыб средней величины он не обращал внимания и атаковал только крупных, голубых, как утреннее небо. Они бились на остроге, Мато приходилось остерегаться ударов хвоста с острыми шипами.

Потом Мато бил только ярко-красную ихии с большими неподвижными глазами, наиболее изысканную по вкусу. Ихии другого вида, менее пучеглазая и не такая нарядная, не привлекала Мато, хотя, покинув свою яму, проплыла совсем рядом с ним: ее сухое мясо не годилось для тамаараа по столь торжественному случаю. Косяки ярко-красной ихии заметно поредели, а оставшиеся в живых рыбы стали очень осторожны и прятались при малейшем движении Мато. Не пора ли прекратить охоту? Он выполнил свое обещание Ли Мину и вез на празднество самых ценных рыб, за исключением оири, которая появлялась в лагуне лишь в начале теплого сезона.

Солнце стояло уже высоко. Поднялся легкий ветерок, дувший к берегу. Работая веслом, Мато говорил себе: причалю к берегу, и пусть другие восторгаются содержимым пироги. Я лишь пошлю одного из парней к вождю Арутаки, Фареуа, продолжающему управлять всеми делами основной деревни; пусть попросит от моего имени и от имени моего отца Моссиу возглавлять тамаараа. Мато вчера обещал вернуться с пирогой, до краев нагруженной рыбой, — что ж, его лодка полна добычи. Мато как сказал, так и сделал! Теперь пусть говорят другие, а не он. Что же касается мары, то это другое дело, и, когда наступит благоприятный момент, он о ней расскажет.

— Мой живот совершенно полон! Спасибо Мато и Моссиу, — напыщенно начал Фареуа, вождь Арутаки.

Он не без труда поднялся — он сидел на корточках — и стал в позу оратора. Шепот одобрения встретил его слова. Фареуа был высокий человек, очень толстый, с огромным животом, как у тотары[8], когда она надуется. То, что такой живот был полон, свидетельствовало об изобилии и изысканности кушаний, подававшихся на тамаараа, который начался с наступлением ночи.

Для Мато это была большая честь, и он чувствовал себя польщенным. Фареуа возвышался над остальными гостями, которых было не меньше ста человек, и все они приготовились выслушать вождя Арутаки со вниманием. Он смотрел на облака, скрывавшие луну, как будто искал на ночном небе вдохновения. В действительности же Фареуа находился в затруднении. Он был католик и стал вождем лишь год назад, после смерти почтенного Тарау (бывшего вождем со времени цунами 1903 года). Он не знал точно, что надлежало говорить по случаю рождения ребенка мормона[9], которого будут крестить только в возрасте восьми лет. Когда за ним пришла пирога, он уже спал и так и не успел ничего придумать. Однако любые слова вождя таят в себе значение. Его взгляд обратился на ребенка в руках Техины, лежавшей на циновке, и он понял, что должен сказать.

— Вот мальчик, он только что родился, красивый, сильный мальчик, и нет лучшего имени для этого мальчика, настоящего туамотуанца, чем Матаоа — «Глаза радости».

Великолепного тембра голос Фареуа все больше набирал силу, его должны были слышать во всей деревне.

— Бог мормонов — это тот же бог, что у католиков и протестантов, бог всех людей Паумоту и всех братьев. Матаоа родился по воле бога не в хижине, полной женщин, ожидающих, когда прекратятся боли и роженица разрешится от бремени, а в лодке Мато, лучшего ныряльщика среди нас. Разве отец не хочет, чтобы сын стал его преемником на том поприще, на котором он сам достиг совершенства? А что означает рождение в лодке, как не то, что бог хотел, чтобы сила и ловкость Мато в подводной охоте были переданы его сыну Матаоа, чтобы тот, став взрослым, заменил своего отца, когда тот захочет уйти на отдых? Чего хочет бог, то всегда свершается, вот почему этот младенец, лежащий на руках своей матери, однажды станет великим ныряльщиком, как его отец. От имени всего населения и от своего имени я, вождь Арутаки, выражаю радость и гордость по этому поводу нашему брату Мато и нашей сестре Техине.

Эта речь произвела настолько сильное впечатление, что долгое время все хранили молчание. Недаром Фареуа был вождем! Сам Мато был поражен правдивостью его слов. Родился в лодке! Разве не значило это, что бог отметил Матаоа, предопределил, что он станет великим ныряльщиком, самым великим ныряльщиком, какого когда-либо видели на Туамоту? А разве на следующий день этот знак божественного провидения не был подтвержден тем, что вопреки своим привычкам неподвижная мара, совсем потерявшая осторожность, появилась в двух саженях от поверхности!

Поднялся другой оратор, ныряльщик с Апатаки, затем еще один, и, наконец, взял слово Моссиу, отец Мато и дед Матаоа.

Моссиу уважали за религиозность и глубокое знание Библии. Тело его уже начало дряхлеть, но лицо, по-прежнему мужественное, всегда было озарено улыбкой, доброй и благожелательной. Выражение всеобъемлющей любви сияло в его глазах.

Все выступавшие до сих пор ораторы соревновались в красноречии и старались перещеголять друг друга силой голоса. Моссиу говорил тихо, и именно благодаря этому мысль его казалась более ясной, а слова более точными. Он напомнил о происхождении атолла Арутаки и прославил красоту моря за коралловым поясом, на котором растут кокосовые пальмы, а также лагуны, изобилующей рыбой.

Моссиу уже стар, но никогда не устанет он восхищаться чудом жизни, порожденной любовью. Поистине каждый мужчина и каждая женщина должны испытывать, 16 как и он, радость пребывания в этом мире, покоя и счастья среди своих собратьев. Благословенны все дни и годы на этой земле, но у каждого есть особо счастливые моменты, как те, что пережили его сын Мато, его невестка Техина, а также Тао и он сам, Моссиу, когда Матаоа появился на свет. Пусть все здесь разделят их радость!

— Этим счастьем мы обязаны богу, только ему, — продолжал Моссиу. — Мы обязаны ему всем, так как без него мы не имели бы ничего и были бы ничем. Он создал жизнь, которую мы передаем через любовь, и продолжает давать жизнь всему, что нас окружает, — всем животным и растениям. Ребенок, только что родившийся, сосет молоко из груди матери, а потом будет питаться плодами хлебного дерева, кокосовыми орехами, мясом рыб, черепах, птиц, поросят… Еще позже он найдет все необходимое для постройки своего дома, а то, что ему не хватает, сможет приобрести, добывая перламутровые раковины со дна лагуны. Никогда не должен он забывать, что этими дарами обязан богу, в особенности тогда, когда в свою очередь передаст жизнь, которую передали ему.

Старик сделал паузу и затем заключил громким голосом:

— Я благодарю бога, создавшего небо, море, наш остров, эту лагуну и сегодня нашего Матаоа.

Мато уже десять раз объяснял, как мара неподвижно лежала около ямки, так что он мог проткнуть ее острогой, как если бы это был коралл. Столь благоприятное для Мато положение мары, несомненно, явилось божьим знамением, это первая рыба из пойманных им, а их было так много, что лучше и не пытаться сосчитать. После того как яства были съедены, гости не расходились и продолжали тянуть стакан за стаканом пиво из сахара и перебродивших дрожжей — несколько бутылей такого пива всегда имелись в запасе у Ли Мина.

Одни пели, аккомпанируя себе на укулеле[10], другие разговаривали о последних событиях сезона сбора раковин. Наконец, выпитое пиво дало себя знать, и наступил момент, когда последний из сотрапезников, пошатываясь, удалился, крепко пожав на прощание руку захмелевшего Мато. Все же он был достаточно трезв, чтобы не забыть, что он решил сделать, пока Моссиу произносил речь. Мато любил и уважал своего отца, но Моссиу был склонен больше к размышлениям, чем к действию. Покойный дед — вот кто сделал из Мато великого ныряльщика, и, хотя деда уже давно не было на свете, Мато сохранив к нему еще более сильные чувства, чем к Моссиу.

Неуверенными шагами добрался он до края деревни, к маленькому каналу. Все спало. Где-то лаяла собака. Вдали можно было различить линию большого канала. Мысли Мато перенеслись к могиле деда на кладбище Арутаки, выходящем прямо к рифу в открытом море. Там он предавался размышлениям, прежде чем принять участие в постройке лагеря ныряльщиков, и по окончании сезона собирался опять пойти туда. Теперь он хотел говорить с душой, которая слушает его на небе. Быть может, это одна из звезд? Мато закрыл глаза и поднял голову.

— Вождь Фареуа говорил, — шептал он, — другие говорили, и мой отец Моссиу, твой сын, тоже говорил, последним. Я молчал, потому что хотел говорить с тобой, как это делаю сейчас. Я был маленьким ребенком, но никогда не забывал твоих слов, когда ты молился на могиле твоего отца, моего прадеда, которого я не знал, а я стоял рядом с тобой. Ты говорил: «Ты исчез с этой земли, но видишь, твой правнук Мато рядом со мной, он заменит тебя и сам однажды будет иметь сына, чтобы сменить меня, когда я в свою очередь покину эту землю, чтобы соединиться с тобой». И вот твой правнук пришел заменить тебя, как ты того хотел.

— Твой правнук, имя которого Матаоа, — заключил он.

Глава вторая МАХОУ ВИКТОР

Махоу[11] Виктор (или Викторина, как называли его иные) стоял на корме шхуны, приближавшейся к Арутаки. Он чувствовал, как слезы наворачиваются ему на глаза при виде знакомой линии кокосовых пальм и кораллового рифа, омываемого волнами.

Его сердце готово было разорваться от волнения при мысли о том, что через несколько минут он ступит на берег родного атолла, который покинул столько лет назад, чтобы отправиться на Таити. Он возвращался домой не добровольно, а по решению суда в Папеэте. Этот старый американец, которого он подцепил в «Куин’с», все же порядочная свинья! Прижимался к нему весь первый танец, а во время второго сказал:

— Come with те! I’ll give you money.

— O’key[12].

Он пошел с ним в огель. Но старик учинил страшный скандал, когда обнаружил, что он не женщина. Слово за слово, завязалась потасовка, и взбешенный американец выбросил его в окно со второго этажа. Так и костей не соберешь! Свидетели вызвали полицейского, был составлен протокол, и вскоре пришла повестка с вызовом в суд.

— Выбирай, что хочешь, — сказал судья. — Шесть месяцев строгой изоляции или возвращение на родину на пять лет?

Поднимаясь с места, Виктор оправил складки своей новой юбки, купленной специально по случаю явки в суд.

— Что значит «строгая изоляция»?

— Это значит, что ты шесть месяцев будешь находиться в тюрьме.

— Но первый раз…

— Тогда тебя осудили условно, потому что ты попался впервые.

Неужели угроза реальная? Какая несправедливость!

Он возмутился:

— Это несправедливо! Я была избита и ранена, а теперь должна еще идти в тюрьму! Почему вы не сажаете в тюрьму американца? Это он заслужил наказание, я же ничего плохого не сделала!

— Зачем же ты пошел с ним в отель и делал вид, будто ты женщина?

— Ну, знаете… Это он мне предложил пойти в отель… Я пошла, вот и все! Я не виновна!

— Похоже на правду. Ты, наверное, потребовал от него денег и тогда завязалась драка?

— Ложь! Я у него не требовала! Старый негодяй сам мне их обещал, я сама не просила бы! А потом ему стало жаль расстаться со своими долларами.

Виктор прижал руки к груди и изобразил на лице презрительную гримасу. Не удастся ли ему смягчить сурового судью? Потом заговорил плаксивым тоном.

— Меня побили, выбросили в окно, я поранила ногу… Это я должна жаловаться, но я никогда не затеваю историй, а теперь меня же отправляют в тюрьму!

Он обернулся, как бы призывая в свидетели других обвиняемых, присутствующих в суде.

— Кончай комедию! Не представляйся идиотом! Что ты выбираешь? Ты не хочешь вернуться на родной остров? В конце концов на что тебе Папеэте?

Виктор опустил свои подведенные глаза, затем решительно поднял голову.

— Хорошо, раз вы мне не верите, я уеду к родным на Арутаки.

— Прекрасно, отправляйся к своим родным, и чтоб в ближайшие пять лет на Таити и Подветренных островах ноги твоей не было! Понял?.. Лишение на пять лет права жительства на этих островах, — добавил судья, обращаясь к секретарю… — Следующий!

Виктор пожал плечами, смерил презрительным взглядом присутствующих, с насмешкой наблюдавших за ним, и сразу же отправился в «Вахину» обсудить новость со своими приятельницами. В глубине души он был не так уж недоволен подобным оборотом событий. В Папеэте многое изменилось с тех пор, как он высадился там в 1924 году, в год рождения на Арутаки своего маленького племянника Матаоа, а также смерти Роти, жены старого Моссиу. В следующем году Техина родила дочь, а Мато, кузен Виктора, сын брата его отца, еще раз собрал самый богатый урожай раковин на Хикузру.

Он узнавал новости об атолле благодаря случайным встречам в порту и очень тосковал по прошлому. Девять лет! Какой покой на Арутаки, какие люди! Там дни проходили незаметно, а вечерами играли на гитаре и укулеле, пели и танцевали в лунном свете на маленькой площади вблизи пролива. Какого черта он отправился в Папеэте? Правда, там у него было сколько угодно мужчин, и приезжие иностранцы дарили ему платья и драгоценности, но стал ли он от этого счастливее? Порой он уставал от такой жизни. Разве на Арутаки не будет красивых мальчиков? Девушки имели там лишь по нескольку паро[13] и воскресных платьев, сшитых ими самими. У него же был целый сундук нарядов! Он оставит себе самые новые, а остальные раздарит! Скольких он может осчастливить! Какой подарок лучше всего привезти маленькому племяннику Матаоа, которого он видел, когда тому было всего несколько месяцев от роду? Конечно, укулеле!

Младшей девочке он подарит нарядные воскресные платья, Техине несколько красивых набедренных повязок, а Мато будет очень доволен, если получит в подарок великолепный нож с широким блестящим лезвием, выставленный в отделе скобяных товаров у Дональда. Всем остальным он привезет несколько ящиков консервов.

Какая радость! Он думал только об отъезде.

Шхуна вибрировала от толчков винта, старый мотор напрягался, двигая ее тридцать тонн к берегу.

В то время как молодые люди на берегу ловили швартовы, Виктор поднялся на фальшборт и, улучив момент, прыгнул вниз. Ветер взметнул его верхнюю и вышитую нижнюю юбки, высокие каблуки вонзились в песок.

Глава третья ЖИЗНЬ НА АРУТАКИ

— Не сегодня, — сказал Виктор, стоя перед грудой грязного белья, которое Техина каждое утро перед завтраком складывала на полу в прачечной, примыкавшей к кухне.

Техина вопросительно подняла брови. Доверительным шепотом он сообщил:

— У меня начались месячные.

Техина еле удержалась от смеха. Ей не терпелось поделиться столь изумительной новостью с соседками. Это была самая забавная история из всех, связанных с Виктором. С тех пор как он появился, жизнь здесь стала намного веселей. Ну и Виктор! Чего только не придумает! Месячные! Как будто под юбкой у него не то же самое, что у всех мужчин! Вот потеха-то!

— Ну так что же? — спросила Техина. — С каких это пор здешние женщины в дни месячных не стирают?

— Врач в Папеэте сказал мне, что очень плохо для живота держать в это время руки в воде или промокнуть, — изрек Виктор с ученым видом. — Но не думай, что я воспользуюсь этим и буду бездельничать, поспешно добавил он. — Кухня, уборка и глажка белья за мной.

Он ласково улыбнулся Техине и направился на кухню. Старый Моссиу был погружен в чтение Библии. Он сидел в глубоком кресле, сделанном из обломков дерева, найденных после кораблекрушения, и сонно покачивал головой, глаза его были полузакрыты, губы беззвучно шептали слова — Виктор знал, какие слова, — обращенные к богу и отгонявшие от хижины и ее обитателей все дурное и грешное.

«Какой хороший, почтенный человек, — подумал Виктор. — Таких, как он, теперь осталось совсем немного, особенно на Таити». Он тряхнул головой, чтобы отогнать мысли, возвращавшие его иногда в Папеэте. Какая тишина, какая красота здесь! В дверной проем видны зеленый берег, ярко-голубая вода лагуны и уходящий в бесконечную синеву океана изгиб атолла.

Низкое солнце пронизывало вершины кокосовых пальм и сверкало на их листьях. Кудахтали куры, удовлетворенно похрюкивала свинья, кормившая свой приплод. С легким сердцем, что-то мурлыча себе под нос, Виктор взял топор, расколол несколько сухих орехов и положил в очаг.

Я буду называть тебя Викторина, а не Виктор, — сказала Техина в первый же день.

Так лучше, — согласился кузен, — скажи всем, пусть называют меня Викториной.

Это действительно было лучше, иначе его называли бы махоу Виктор.

Он был махоу, настоящий махоу, но разве приятно то и дело слышать об этом? К тому же имя Викторина ему очень нравилось.

Между Техиной, Мато и Викториной было достигнуто соглашение, одобренное Моссиу: Викторина будет спать в хижине старой тетки, умершей в прошлом году, но будет считаться членом семьи и делить их стол, а в благодарность за это поможет Техине в домашней работе.

Вскоре Техина заметила, что Викторина прекрасный помощник. Ни одна девушка, ни одна женщина на Ару-таки не могла сравниться с ним в умении хозяйничать и готовить еду. Что касается детей, то тут он был незаменим! Техина даже немного ревновала, видя, с какой легкостью он добивается от Матаоа всего, чего хочет, в то время как ей часто приходилось трудно со спокойным, но своевольным мальчиком.

Младшая же сестра Матаоа — Тена, сама кротость, хотя и подчинялась безропотно Техине и Мато, души не чаяла в Викторине и опережала все его желания.

Вернувшись на родной атолл, Викторина сразу же включился в жизнь, от которой много лет был оторван. Его отец и мать погибли при крушении шхуны, и закон предоставлял ему наследственное право добывания копры в соседнем с Мато секторе.

Кроме того, ему досталось наследство от умершей тетки — хижина со всем находившимся в ней имуществом.

По правде сказать, при жизни старой женщины хижина содержалась довольно плохо, а затем была и вовсе заброшена. Приятно было видеть, с каким умением Викторина преобразил ее, прежде чем поселиться.

С помощью Матаоа он собрал за один день пальмовые листья и переложил крышу. Каким жалким выглядело жилище внутри! Но вскоре все изменилось, словно по волшебству. Викторина прибрал в хижине, вычистил посуду, вымыл пол, выстирал белье, кое-где положил кусок линолеума, кое-где немного покрасил, что-то прикрыл тканью, наклеил на стены картинки благочестивого содержания и украсил их ожерельями из раковин. Убранство дополняли перламутровые безделушки, фарфоровая посуда в полоску, двустворчатые раковины и два красивых черепашьих панциря, которые он натер до блеска кокосовым маслом. Подаренное Техиной новое тифефе[14] заменило на кровати прежнее, старинной работы, но уже выцветшее и изношенное. Циновки из свежего пандануса скрывали неровности пола. Ожил сад, очищенный от прелых листьев, сорной травы и гниющих отбросов. За сложенной заново стеной из ракушек благоухали гибискусы и типание. Все кругом приобрело красивый нарядный вид. Викторине никогда еще не было так хорошо, как теперь, когда его хвалили со всех сторон. Именно для такой жизни он создан! Ему нравилось жить в семье, в красивой хижине Техины и Мато на берегу пролива, а возвращаясь по вечерам в свое жилище, ощущать полную независимость. Он был счастлив!

Увидев лодку отца, пересекавшую пролив, Матаоа и Тена пошли ей навстречу по рифу.

Мато уверенно управлял лодкой, борясь с течением и одновременно используя его силу. Пирога быстро приближалась.

Вчера Мато привез жирных параи, полных молоки. Он охотился на них в открытом море, а не в лагуне, сегодня же возвращался с того места в самой лагуне, где в изобилии водились ихии.

Наверное, сегодня в пироге ихии. Если они достаточно жирные и их много, Викторина оставит нескольких для фафару[15]. Сейчас как раз время готовить обед. Викторина развел огонь под длинной железной решеткой, положенной на почерневшие камни, и поставил на нее большой котелок и чайник с водой, а потом положил кусок листового железа для поджаривания рыбы. Тщательно вытерев руки о набедренную повязку, он погрузил их в мешок с мукой, а затем в таз с холодной водой и, не вынимая рук из воды, слепил несколько шариков и бросил в кипящий котелок. Во дворе лежал ствол кокосовой пальмы с прибитой к нему теркой для орехов. Викторина уселся верхом на ствол и натер сердцевину двух орехов.

Между тем Мато пристал к берегу, и Матаоа помог ему вытащить пирогу на сушу. Мато уложил остроги, очки и сменил набедренную повязку. Дети стали выбрасывать на землю красивых жирных ярко-красных ихий. Матаоа хватал их решительно, по-мужски, в то время как Тена прикасалась к ним с опаской, боясь уколоться о ядовитые шипы на спине и по бокам жабр. И все же девочка поранилась. Она быстро поднесла палец ко рту и стала высасывать маленькую ранку.

Продолжая тереть кокосовые орехи, Викторина закричал:

— Матаоа, я сам очищу рыбу!

Но Матаоа лишь молча покачал головой: он уже присел на корточки и чистил ихий ногтями. Ну и Матаоа! Ничто так не интересовало его, как рыба. Вечно он торчал возле нее, рассматривал рыб, щупал, расспрашивал людей обо всем, что касается ныряния, дергал за хвост акул, спавших в общинном бассейне. Короче говоря — второй Мато. Правда, в отличие от своего отца в этом возрасте он был худощав и тонок, хотя широк в плечах и хорошо сложен. В нем была гибкость Техины и Моссиу. С нетерпением ожидал он того момента, когда ему разрешат нырять. Но для этого нужно стать посильнее и набрать весу побольше. Викторине же становилось плохо даже при одной мысли оказаться лицом к лицу с акулой, он даже никогда не купался в море. Десятки акул проплывали по течению мимо окон его кухни. Некоторые приближались к берегу и жадно набрасывались на рыбьи отбросы и внутренности, раскиданные по песку. Когда он рассказал о своих страхах Матаоа, тот пожал плечами: он-то акул не боялся.

Из натертой мякоти кокосового ореха Викторина выжал в миску молоко. Ипо сварились. Он вытер влажной тряпкой большой прямоугольный стол, покрытый красной с темными разводами клеенкой, и поставил приборы.

Все уселись и склонили головы, пока Моссиу читал предобеденную молитву. Затем Мато первым положил сахар в свою чашку с чаем: пять, шесть, семь, восемь ложек. Как все настоящие туамотуанцы, он никогда не клал меньше: сахар был полезен для груди. Ихии были поджарены как раз в меру и не крошились, когда обедающие отламывали пальцами сочащиеся жиром куски и подносили ко рту. Мато несколько раз в знак удовольствия покачал головой, и Викторина был польщен столь красноречивым признанием его кулинарных способностей. Мимо, щурясь от солнца, прошел сосед; Мато и Техина одновременно окликнули его, чтобы пригласить к столу.

— Тамаа!

Сосед улыбнулся и жестом поблагодарил, продолжая свой путь. Обычай требовал, чтобы каждый, сидящий за столом, приглашал ближнего разделить трапезу. Это был лишь акт вежливости и воспитанности. Большей частью приглашенный ограничивался благодарностью, но иногда принимал приглашение.

У кого не бывает таких моментов в жизни, когда хочется поделиться своими переживаниями с соседями или друзьями! Поссорился человек, к примеру, со своей женой или с кем-нибудь из родственников… Тогда туамотуанец закусывает чем бог послал с братьями и сестрами, которых застал за едой.

— Если Тао не вернется на этой неделе из сектора, — сказал Мато, проглотив сразу половину ипо, — я пока начну один строить водоем.

Тао за последний сезон собрал лишь тонну перламутровых раковин, в то время как Мато — более двух с половиной. Братья условились потратить стоимость одной тонны раковин на постройку водоема. Доля каждого в этой сумме определялась величиной его улова. Они были соседями, Тао жил в двадцати метрах от брата, в том же ряду хижин. Водоем нужно было построить таким образом, чтобы в него не могли лопасть кошки или крыса и отравить воду, как в прошлом году.

Однако Техина раскритиковала соглашение. Действительно, почему Тао, внесший лишь треть стоимости водоема, должен пользоваться им на тех же основаниях, что и брат? Разве не справедливо, чтобы он компенсировал разницу в деньгах большей долей работы? Тем не менее Тао отправился собирать копру, ни о чем не заботясь. Она была вправе утверждать, что Мато поощряет лень брата. Никто не удивился, когда она сказала:

— Возможно, Тао хорошо чувствует себя в секторе и не спешит вернуться. В конце концов там ему спокойнее — пет Тепоры, не с кем ссориться.

Техина сказала правду. Тао, женатый уже пять лет, упрекал жену за то, что оНа не рожает ему детей. Тепора же утверждала, что в этом виновен он сам.

Из-за этого они часто ссорились. А теперь Тао отправился в сектор, оставив жену в деревне.

Тепора жаловалась тем, кто готов был ее слушать, и убеждала всех, что вина в разладе между Тао и ею лежит на муже, не способном дать ей детей. Она уверяла, что однажды, еще до замужества, была беременна. Когда до Техины дошли слухи об этом доводе Тепоры, она прониклась презрением к своей родственнице. Кто рассказывает о таких вещах? Если до замужества она знала других мужчин, следовало ли этим кичиться? Тепора утверждала, что избавилась тогда от ребенка с. помощью каких-то трав. Сказать-то можно что угодно, но кто знает, так ли это? Скорее всего, она была бесплодна, но сваливала вину на мужа.

А вот Тао не хвастался, что до женитьбы сделал какую-нибудь девушку беременной.

— Этот брак кончится плохо, — не раз предсказывала Техина. Мато и Моссиу хорошо знали, что Техина недолюбливала Тепору, и продолжали молча есть. Техина поняла, что они осуждают ее за суровое отношение к родственнице, и перевела разговор на другую тему.

— Вчера вечером Теурунуи опять побил свою жену.

От Теурунуи уже ушла одна жена, молодая женщина с Апатаки, которую он тоже бил. Однажды она села на шхуну, чтобы вернуться к своим родителям, заявив, что ей надоело жить с дикарем с Арутаки. Эта фраза, произнесенная на прощание, обидела жителей деревни, симпатии которых были на стороне Теурунуи: в конце концов разве он не хозяин в своем доме? Но после вторичной женитьбы Теурунуи все единодушно осуждали его, потому что о его новой жене нельзя было сказать ничего плохого.

Однако пока никто не вмешивался: женщина сама пыталась урезонить мужа как могла и не обращалась с официальной жалобой ни к своему отцу, ни к вождю.

— Он отправился нырять, я только что его видел, — сказал Мато.

— И он не боится идти в море после ссоры с женой? — Техина поджала губы, лицо ее приняло осуждающее выражение. — Не миновать ему встречи с акулами в ближайшие дни.

Было известно, что не следует нырять, не помирившись с женой, потому что акулы мстят за избитую или обиженную женщину.

Правда, если бы Теурунуи не пренебрегал этой приметой, ему бы пришлось питаться, как детям и старикам, рыбой, пойманной на удочку либо убитой острогой другими ныряльщиками: он ругался с женой каждый день и даже в воскресенье.

Викторина воспользовался молчанием, чтобы вмешаться:

— Вы знаете, что случилось вчера с Амбруазом? Он так напился, что пришлось его нести до самой хижины. Потом он сказал, что хочет войти в дом сам, и всех оттолкнул. Сделал три шага и упал! Один молодой человек хотел поднять его, но Амбруаз стал лягаться, драться кулаками и не Давал прикоснуться к себе. Потом его стошнило, и он так всю ночь и провалялся на земле: свинья, настоящая свинья!

Мато неодобрительно покачал головой, а на лице Те-хины появилась гримаса отвращения. Старый Моссиу лишь улыбнулся. Амбруаз был его сверстником. Им было по семнадцати или восемнадцати лет, когда к Арутаки пристала шхуна и судовой приказчик перевел населению текст печатной декларации на таитянском языке: «Германия находится в состоянии войны с Францией, нашей далекой родиной. Взрослых мужчин мобилизуют на местах для сбора копры, которая требуется в очень большом количестве, так как необходима для ведения войны и победы. Жителей призывают поставлять как можно больше копры, больше, чем когда-либо раньше».

В тот вечер много молодых людей, очень возбужденных, ходили от хижины к хижине и говорили, что соберут по десять, по пятнадцать, а то и по двадцать-тридцать тонн копры. Тогда же два юноши (один из них был Амбруаз, в то время носивший имя Итая) сели на шхуну, заявив, что хотят поступить на военную службу и сражаться с оружием в руках против врагов Франции, вместо того чтобы сидеть дома и заниматься обычными делами.

Шли годы, и однажды Итая вернулся на Арутаки, но… другим, совсем не похожим на прежнего молодого туамотуанца. Он не только принял новое имя, Амбруаз, но ему не удавалось включиться в общую жизнь деревни. Другой парень с Арутаки был убит в том же бою, в котором Амбруаз был ранен. Амбруаз получил медаль, затем был отправлен в госпиталь, где лечился два месяца. Он привез столько историй о странах, в которых побывал, о мужчинах и женщинах, которых узнал, что рассказов хватит еще лет на десять.

Не удивительно, что этот Итая, ставший Амбруазом, приобрел привычки, каких не было у людей Арутаки. «Во Франции, — говорил он, — даже солдаты ежедневно пьют за столом вино, а до еды выпивают так называемый аперитив. И так делают все, но при этом никогда не напиваются допьяна, во всяком случае очень редко». Ох уж этот Амбруаз! Почему же на Арутаки он пьет вино и спирт и что ни день то пьян? С каждой шхуны, прибывавшей на атолл, выгружали для него бутылки и ящики, и в тот же вечер он уже бывал пьян, как мальчишка от первого литра пиа[16].

Пока его запасы не истощались, он напивался каждый день. По его словам, причиной тому был климат Арутаки. Хотя Амбруаз был самым большим пьяницей на атолле (говорили: пьян, как Амбруаз), единственным, кто пил регулярно, его тем не менее почти все любили. Когда он бывал трезв или еще не совсем пьян, трудно было найти человека приветливее его.

Амбруаз входил в состав совета семи. Некоторые — возможно, они сами добивались такой чести — удивлялись, почему этого пьяницу продолжают считать одним из мудрейших на Арутаки. Сам Амбруаз умел ответить тем, кто порицал его поведение. Он слишком много пьет? Ну и что? Кому это наносит вред? Неужели он из-за этого не заслуживает уважения? Кто, как не он, отправился когда-то на войну? У кого еще в теле застряли куски металла? А те, кто сейчас поднимает голос против него, разве не молчали тогда, когда он отправился рисковать своей жизнью на службе родине? Он вовсе не хотел сказать, что люди, оставшиеся на острове, были трусами. Ведь никто из них даже представить себе не мог, что такое Франция, Германия, война… Но он-то все-таки пошел на войну, и его товарищ остался на поле боя. И что же? Теперь они его порицают! Разве плохо, что он, Амбруаз, рядом с вождем принимает администратора Туамоту во время его визита? А если однажды на Арутаки приедет министр или даже сам губернатор? Он, Амбруаз, старый солдат, черт возьми!

Хотя собеседников шокировало выражение «черт возьми», аргументы Амбруаза большинству казались убедительными. Впрочем, в особо торжественных случаях Амбруаз всегда имел вполне достойный вид и вел себя, как подобает мудрейшему. Его седые, подстриженные щеткой волосы, величественная осанка, белый накрахмаленный полотняный костюм с медалью на отвороте внушали окружающим почтение.

Поэтому Викторина, поняв, что не найдет поддержки у Моссиу и Мато. решил, что лучше ему замолчать.

— Тамаа! — крикнул Мато, увидев моки[17], бросившего украдкой взгляд на сидящую за столом семью.

Маленькая Тена опустила голову, чтобы не видеть моки. Техина нахмурила брови и посмотрела на Мато, но промолчала. Что произойдет и как Им себя держать, если моки подойдет? Но старый маленький человек в лохмотьях, с всклокоченной бородой исчез. Вот что позже узнал Викторина.

Этот человек был изгнан со многих островов, прежде чем нашел убежище на Арутаки. Говорили, что на нем лежит печать проклятия, что он колдун, моки, настоящий пифао[18]. Был он человеческим созданием или воплощением дьявола? Многие пожимали плечами: известна ведь его история, подтвержденная несколькими владельцами шхун и судовыми приказчиками.

Он был одним из сорока несчастных, избежавших гибели на Анаа во время внезапно налетевшего цунами в 1912 году, почти полностью уничтожившего атолл. Может, сознание его помутилось после этого несчастья, унесшего всех его близких? Во всяком случае, вернувшись на остатки родного атолла, он не стал производить посадки и восстанавливать постройки. Более того, он осмеивал усилия своих собратьев по несчастью. Слова его звучали кощунственно, но держался он как человек, лишенный разума. Священник, руководивший строительством новой церкви, не раз отводил его в сторону и читал ему наставления. Перед катастрофой несчастный был ревностным католиком. Но моки повторял людям то, что отвечал в таких случаях священнику:

— Ты ведь был тогда в церкви? Ты видел, как бог внял нашим молитвам? — И он добавлял непристойное слово.

Во время цунами, смывшего людей, жилища, растения, священник собрал в церкви оставшихся в живых. Все молились, чтобы это последнее убежище уцелело. Но вода не переставала прибывать, ураган ревел, и в конце концов церковь обрушилась.

— Старайтесь, старайтесь, — насмехался моки над работавшими людьми. — Молитесь особенно усердно, когда увидите, что небо потемнело!

Он не умывался, отпустил бороду и волосы, не стриг ногти, и одежда его превратилась в зловонные лохмотья. Как-то раз заметили, что он бродит вокруг одной хижины. Спустя несколько недель хижина сгорела. Без очевидного повода он разразился смехом вслед женщине, несшей новорожденного младенца, и вскоре ребенок умер. Когда постройка повой церкви закончилась и состоялось торжественное открытие, вечером того дня люди наблюдали, как он бегал по рифу, жестикулируя и грозя кому-то кулаками, как бы произнося заклинания. Всех охватил страх. Этот человек был моки. У кого хватило бы твердости поднять руку на существо, потерявшее все и ничего не вернувшее? Какое чувство можно испытывать к нему, кроме жалости? Священник молился за него и советовал верующим следовать его примеру. Узнав об этом, моки разразился безумным смехом, заставившим похолодеть от ужаса всех, кто его слышал. Но можно ли преследовать человека лишь за то, что он смеется? Наконец, спустя некоторое время все же представился случай избавиться от моки. Когда люди выходили с воскресной мессы, он появился, выряженный на потеху всем в сутану священника, которую сумел выкрасть из притвора церкви.

Он танцевал тамуре, сопровождая свои кривляния непристойными жестами. Кое-кто не смог удержаться от смеха, но верующие бросились на моки и сорвали с него одеяние священника. Ему не причинили боли (впрочем, он сразу затих), но посадили его на шхуну и попросили высадить на атолле, где жили родственники моки. Но он там не остался, не остался и на Факаруа, Апатаки и Таканото. Каким образом ему удалось высадиться на Арутаки, никто точно не знал. «Это дьявол его доставил», — говорили одни. «Он приплыл в животе у рыбы», — твердили другие. «Он причалил в ветреную погоду, а потом пустил свою парусную лодку на волю течения», — предполагали третьи, более рассудительные. Во всяком случае, достоверно следующее: три девушки, отправившиеся за фетюэ[19] на риф, вернулись в деревню испуганные: они видели дикаря. Несколько мужчин поспешили на место происшествия и обнаружили там моки. Он бродил по рифу и собирал ракушки, которыми, очевидно, питался. Кто он? Как сюда попал? Моки не отвечал на вопросы. Собрался совет семи. Он решил одеть и накормить этого человека, дать ему кое-какую домашнюю утварь и помочь построить хижину. Моки казался совершенно безобидным. Ему дали нож, котелок, кастрюлю, терку для кокосовых орехов, одна вдова принесла вполне приличную одежду. Для постройки хижины, вернее жалкой лачуги, подобной тем, что сооружают на время в секторе, он выбрал отдаленное место, кишащее москитами. Но обычно он спал вообще под открытым небом на земле, без циновки. Вскоре он вернулся к своему прежнему состоянию, ходил грязный, оборванный, питался лишь ракушками и лангустами. Так проходили недели и месяцы, за моки не замечали ничего предосудительного, к нему привыкли. Рыбаки даже обменивались с ним дружескими замечаниями, и лишь женщины продолжали видеть в нем посланца дьявола. Беременные боялись его проклятия: ведь он танцевал тамуре в платье священника! Мато и некоторые другие считали, что этот человек не настоящий моки: в нем не было злобы, и чем добрее и мягче с ним обращаться, тем быстрее исчезнут признаки одичания и безумия. Ведь при встречах с ним многие смотрели на несчастного с нескрываемым любопытством, как на существо странное, не похожее на других людей, и моки становилось стыдно от того, что на него так смотрели. Даже морских птиц и акул в общественном бассейне можно приручить лишь лаской.

— Ты принял бы его в своей хижине, в кругу своей семьи? — иронически спросил как-то раз у Мато один из островитян.

На мгновение смутившись, Мато ответил:

— Почему бы нет? Что тут страшного? Конечно, я бы его принял.

Спустя несколько дней, встретив моки, Мато окликнул его. Моки посмотрел на него, но не тронулся с места. В другой раз Мато при встрече сунул ему в руки заранее приготовленный подарок. А несколько дней спустя Техина обнаружила у своей хижины сверток с лангустами, и ее муж, громко рассмеявшись, сказал, что, оказывается, можно приручить и моки. Принес же он лангусты своему другу Мато! Наконец, моки отважился прийти в деревню и прошел перед окнами хижины Мато в то время, когда тот приступал к завтраку. Мато крикнул ему:

— Тамаа! Тамаа!

Моки заколебался, прежде чем идти дальше, и Мато заметил на его лице улыбку:

— Человек, который так улыбается, не может быть злым. Он незлобив, как дитя.

Техина рассердилась:

— Сумасшедший ты сам, а не твой моки!

Она так возвысила голос, что соседи насторожились.

— Это что еще такое? — бушевала Техина. — Где у Мато голова? Звать к себе в дом это полуживотное! Почему бы заодно не пригласить к столу свиней? Пусть разговаривает с кем угодно за порогом дома, это его дело, но надо уважать свой семейный очаг!

Тена расплакалась, а Матаоа, бросив на мать негодующий взгляд, попросил разрешения встать из-за стола. Моссиу тоже поднялся и, взяв свою Библию, направился к хижине второго сына, Тао. Мато же ничего не сказал, молча закончил еду и отправился по своим делам. Несколько часов он провел в размышлении. Техина все больше проявляла свой властный характер. Она была хорошей женой и хорошей матерью, но глава семьи он. И в ближайшее время он докажет это.

Матаоа был доволен. Мато показал, что он глава семьи. Пригласив моки вторично, он поставил Техину на свое место. И она почувствовала, что многим рискует, если поднимет свой голос, как в прошлый раз.

Матаоа посмотрел на улицу. Сидя на стенке в тени тоу[20], его поджидал товарищ по играм Хаамару. На коленях он держал острогу с тремя зубцами. Вместе с другими мальчиками они отправятся на рыбную ловлю. По дороге они захватят Тотаи. Хижина его родителей находится в самом конце деревни, у начала кораллового рифа, выступающего в океан.

Глава четвертая МАТАОА

Матаоа взял острогу и свистнул собаку, дремавшую на солнце. Маори тотчас открыл глаза, поднялся, зевнул и потянулся. Он весело залаял и бросился к ногам молодого хозяина. Матаоа держал острогу в руках. Значит, они пойдут на риф охотиться на рыб, а Маори любил это занятие больше всего на свете. Еще совсем молодым псом он вступил в бой с акуленком, оказавшимся в канале во время отлива. Несмотря на разодранную до кости лапу и страшно изуродованную морду, он в конце концов ухватил акуленка зубами посреди туловища и вытащил на берег, где тот издох. Матаоа, присутствовавший при последнем этапе боя, на руках принес пса домой. И когда его спрашивали:

— Здорово досталось твоей собаке от других псов? Он с гордостью отвечал:

— Она дралась не с собаками, а с акулой и убила ее!

— Правда? И какая же это была акула?

— Это была маори!

Так название акулы и стало именем его израненного четырехногого товарища. Против всех ожиданий Маори поправился, и вскоре к шрамам от зубов акулы прибавились свежие рубцы и раны. Все без исключения собаки на Арутаки носили на себе следы яростных схваток, многие бегали на трех ногах или с одним глазом. Они разделили деревню на участки, и каждая свора с остервенением защищала от соседей свои владения. Между собаками постоянно происходили жестокие войны, и многие гибли в сражениях.

Прежде чем взрослые собаки, устанавливающие законы в части деревни, выходящей к началу пролива, приняли в свой клан Маори, ему не раз пришлось испытать на своей шкуре их острые зубы. Не раз возвращался он после схватки, волоча изуродованную лапу, а потом жалобно скулил на руках у Матаоа. И тем не менее не было случая, когда бы он отказался от боя. Маори возмужал, добился признания в своей своре и сам кидался на чужих собак. Он был худой и изнуренный на вид пес, с короткой желтоватой шерстью, сухим носом, искалеченной лапой и разорванным правым ухом, но это не мешало ему смело бросаться в драку и на страх врагам биться не на живот, а на смерть. Прекрасный аргумент в пользу любителей собачины: «Почему не питаться мясом этих животных, которые сами не дорожат своей жизнью? Оно не менее вкусно, чем свинина и домашняя птица. Кроме того, не мешает позаботиться о том, чтобы их не развелось слишком много». И действительно, иногда ночью глаз нельзя было сомкнуть из-за воя.

Соседи Мато и Техины каждую неделю съедали собаку, поэтому Матаоа не любил их. Правда, они были уже немолоды и у них не было детей, но старик ловил удочкой много рыбы. Они вполне могли бы обойтись без собачины, ведь собаки — друзья человека. У Матаоа сжимались кулаки при мысли, что эти старики могут съесть его Маори. Мысленно мальчик представлял себе, как отправляется с Маори на лодке куда глаза глядят. Поднимается буря, их выбрасывает на неизвестный берег. Есть нечего… Нет ни оружия, ни удочки, чтобы ловить рыбу, ни кокосовых пальм, кругом пусто… Но и тогда он скорее умрет с голоду, чем убьет и съест друга!

Хаамару спрыгнул со стенки и зашагал рядом с Матаоа. Ему, как и Матаоа, было девять лет, но трудно было разобраться в его характере, он никогда ничего не предлагал, а лишь следовал за другими. Тотаи, которого они отправились разыскивать на конец деревни, совсем иной. Он нетерпелив, любит быть первым, но зато всегда весел и готов к любой проказе. Стоит ему появиться среди детей, как все оживляются: Тотаи, правда, уже десять лет, но ведь есть и другие мальчики старше Матаоа и Хаамару, однако они не осмеливаются командовать и распоряжаться, как он. Поэтому Матаоа не удивился, увидев Тотаи во главе маленькой группы ребят, состоявшей из Пунуа, Таити и Иаеху. Они направлялись к рифу. Каждый нес на плече острогу.

Через несколько минут ходьбы по серым, размытым глыбам мадрепорового коралла[21], зыбкой полосой окаймлявшего узкий берег, дети достигли места, где полоса вдруг расширялась, превращаясь в огромную открытую коралловую площадку.

Неподалеку от кустов и карликовых кокосовых пальм, обычно растущих на границе кустарниковых зарослей, над рифом возвышался гигантский остов корабля. Какой страшной силы ураган мог перебросить через риф эту громадину? Старики до сих пор вспоминали грохот среди ночи, заглушивший шум моря (что казалось невозможным). Они не думали тогда, что останутся живы, а наутро, увидев корабль, не поверили своим глазам. Они поняли, что являлось причиной того ужасного грохота. А они-то думали, что он был вызван гигантской волной!

Дети разделились на две группы, и между ними разгорелся бой за захват корабля. Они могли играть в войну, пока вновь не поднимется прилив. Тогда наступит благоприятное время лучить рыбу.

Ладно, эти обломки никуда не денутся, — сказал Тотаи. — Пошли есть фетюэ!

Тотаи был прав. Лучше пойти собирать фетюэ, пока их не накрыл морской прилив. Стайка мальчишек побежала к морю.

Некоторые фетюэ так впивались своими иглами-щупальцами в извилины коралла, что оторвать их удавалось лишь с большим трудом… Почему они так упорствуют? Ведь другие фетюэ легко поддавались усилиям детских рук и отделялись от коралла. Они прикреплялись к нему лишь ртом, выполнявшим самые разнообразные функции, и несколькими неравными но величине, твердыми, как кость, щупальцами.

Когда Матаоа был еще маленьким, он не раз спрашивал, почему урсины[22] круглые и у них одинаковые иглы, а фетюэ бывают самых причудливых форм, да и шипы у них разной длины. Его дед Моссиу объяснил ему, что урсины защищаются от врагов острыми ядовитыми иглами, тогда как фетюэ скрываются от недругов в коралловых углублениях и извилинах; поскольку эти углубления имеют самую разнообразную форму, природа снабдила фетюэ «руками» различной длины, чтобы они могли приклеиваться в любом положении, в убежищах всевозможных очертаний.

Было забавно чувствовать, как шевелятся эти щупальца в твоих руках. А какого красивого фиолетового цвета были фетюэ, пока оставались влажными! Мальчики сложили в лужу целую груду морских ежей. Теперь нужно было взять в горсть несколько щупалец — одно к другому, так, чтобы удобно было держать и бить фетюэ о коралл, пока панцирь не расколется окончательно и не обнажится мясо. Затем нужно было очистить от внутренностей и песка вкусные желтые языки, плотно прилегавшие к внутренней стороне панциря, и пальцем отделить их от стенки. Мясо морских ежей быстро насыщает, и если съесть его слишком много, то даже вызывает отвращение. Матаоа слышал, что от мяса фетюэ мужчина становится сильным и не ударит лицом в грязь перед молодой женщиной. Он поверил этим шуткам взрослых, когда однажды случайно увидел, как Мато сделал вид, что готов съесть целый мешок фетюэ, а Техина рассмеялась. Нельзя было сомневаться в истинном смысле смеха матери и мимики отца.

Тем временем прилив близился к концу. Волны врывались в щели меж камней и, с глухим шумом разбиваясь о берег, рассыпались белыми снопами.

Иногда в бурлящей воде показывалась и исчезала рыба, например пакура-кура, особенно заметная из-за ярко-оранжевого пятна на черном хвосте. Но какой смысл ловить рыбу, мясо которой не особенно вкусно и часто бывает ядовитым, не говоря уже о том, что размеры ее не превышают величины кисти человеческой руки? Смешно терять на нее время. Зато как почетно поймать питику[23] или еще лучше тенгу-тенгу[24]. Мато давно научил Матаоа подбираться к ним. Эти рыбы с великолепной окраской, время от времени мелькавшие в волнах прибоя, питались мелкими животными, оторванными морем от коралла. Их хвосты, зеленые или голубые, иногда били по воздуху над пенящейся поверхностью моря… Казалось, они не обращали внимания на то, что происходит на берегу, но при малейшей опасности моментально исчезали. К ним можно приблизиться, когда волна отступает и внимание рыб отвлечено борьбой с уносящим их течением… Этим надо воспользоваться, чтобы занять удобную позицию… Если вы не успели о сделать, то не шевелитесь, будьте неподвижны, как скала, и, прежде чем двинуться вперед, ждите, пока волна снова отхлынет (и так два раза, а если надо, то и десять). Но наконец вы оказываетесь на нужном месте, с острогой наготове, и, когда рыбы возвращаются с волной и принимаются за еду, ловите подходящий момент.

Тотаи утверждал, что лучше не хитрить, а бежать и колоть острогой как можно скорее. Это шло наперекор всем наставлениям старших, но Тотаи ими пренебрегал. Вполне возможно, что в его жилах текла кровь попаа[25]. Если верить старому Амбруазу, люди с кровью попаа всегда нетерпеливы и излишне горячи, часто произносят безрассудные слова, не имеющие ничего общего с истиной, лишь бы что-то сказать… Совершенно как Тотаи! По его мнению, стыдно столько времени стоять и подстерегать рыбу, не спуская с нее глаз.

Он предпочитал внезапное нападение и, не раздумывая, бежал на рыб с острогой, рискуя спугнуть их. Не раз Матаоа говорил приятелю, что он лишь разгоняет стаи питики или тенги-тенги.

— Подумаешь, — отвечал Тотаи, — мало в море рыбы, что ли? Разве я оставался когда-нибудь с пустыми руками?

Было смешно смотреть, как Тотаи наугад бросает свою острогу! А какой хохот стоял, когда однажды он случайно наколол осторожную тенгу-тенгу величиной с полсажени, бросив, не целясь, свое оружие в убегавшую стаю! В этот раз Тотаи опять кидал острогу куда попало, и Матаоа сказал Хаамару:

— Пошли налево и оставим Тотаи здесь.

Он свистнул Маори и удалился вместе с Хаамару, а другие мальчики остались с Тотаи. К тому времени, когда уровень прилива повысился настолько, что стало опасно продолжать охоту, у Матаоа и Хаамару уже было много прекрасных рыб. Тотаи ничего не сказал и казался невозмутимым, но по лицам его товарищей было видно, что они сожалели о том, что остались с ним.

Маори залаял и бросился за какой-то рыбой-авантюристкой, показавшейся на том месте, куда вода лишь начала прибывать. Там было мелко, по лодыжку, и Матаоа побежал за Маори. Это была паихере, ее легко можно было узнать по следу, который она оставляла на сверкающей поверхности. Матаоа бросил острогу два раза, но не достал до рыбы, расстояние было слишком велико. Маори тоже не догнал паихере, так как вода все прибывала. На бегу Матаоа увидел, что рыба направляется к выемке в скале, где бушевали волны: несколько ударов хвостом — и она ускользнет в открытое море! Тогда Матаоа обернулся к товарищам и сказал:

— Надо построить запруду в конце площадки.

— Запруду? Как? — опросил Пунуа.

— Натаскать к обрыву рифа камней с берега, и тогда рыбы, попавшие на площадку, не смогут с нее уйти.

— Ничего лучшего ты не придумал! — иронически заметил Тотаи. — Вместо того чтобы играть и ловить рыбу, придется много дней таскать камни!

Мы сделаем это быстро, — уверял Матаоа.

Он посмотрел на Хаамару, ожидая его согласия, но тот опустил глаза и промолчал.

Если хочешь, таскай сам, бросил Тотаи. — Я не буду.

Он положил руки на плечи Пунуа и Нахеу, приблизил их головы к своей и тихо произнес слова, заставившие их засмеяться.

— Что ты сказал? — спросил Матаоа — Ты смеешься надо мной?

— Нет.

— Тогда что ты сказал?

— Ничего.

Тем не менее по глазам Тотаи и двух других мальчиков было видно, что это неправда. Нахеу в конце концов ответил:

— Ты будешь делать запруду, а тем временем Тотаи будет трогать Моеату.

Хаамару вместе с остальными разразился смехом. Мальчики постарше и молодые люди, чтобы обратить на себя внимание девушек и молодых женщин, обычно дожидались момента, когда родители, родственники и мужья были заняты своими делами далеко от деревни.

Матаоа хотел броситься на Тотаи, но овладел собой, взял острогу, подобрал рыб и позвал Хаамару:

— Пошли!

Его ровесница, девятилетняя Моеата, была единственной девочкой, которую он искренне любил. Этот Тотаи много болтает, но он ни разу не коснулся Моеаты и никогда не коснется, хотя бы потому, что она ему этого не позволит. Она рассердилась даже на Матаоа, когда он хотел дотронуться до нее. Но все равно Моеата предпочитала его всем другим мальчикам. Тем не менее по мере того, как Матаоа шагал, а рыба становилась все тяжелее и тяжелее, печаль мало-помалу проникала в его сердце.

— Ха! Прекрасные рыбы! — восхитился Викторина, рассматривая добычу, брошенную Матаоа на гравий перед кухней.

Пальцы Викторины ощупали дырку от остроги на боку питики:

— Прямо в середину! Какой ты ловкий!

— Лучше колоть в голову, — сказал Матаоа. — Тогда рыба остается целой.

Викторина, стоявший на коленях, поднял голову и посмотрел на мальчика. С какой твердостью и достоинством он говорит! Другие бы возгордились от такой похвалы. Во всей деревне нет равного Матаоа! Техина не права, укоряя Викторину в том, что он чрезмерно восхищает-. ся мальчиком и рискует сделать его заносчивым. Она слишком строга к нему. У Матаоа и на самом деле ясная голова.

Тем временем Матаоа думал лишь об одном: поскорее увидеть Моеату. Дети собирались играть в створки раковин, примет ли она участие в игре? Мальчики и девочки толпились на площадке. Там были Хаамару, Тотаи, Пунуа, Нахеу, Хитиа, но Моеаты не было среди девочек… Вот она идет! Матаоа взял горсть створок маоа[26] из своего панциря черепахи и побежал на площадку.

Игрой руководил Хитиа, мальчик десяти лет. Створки раковин бросали на расстояние десяти метров, они должны были упасть в круг, начерченный на коралловом песке аллеи, напротив магазина Ли Мина.

Пунуа крикнул: «Пять!», бросил — и его створка упала внутри круга.

— Пять! — объявил Хитиа.

— Десять! — возразил Пунуа, подбежав к кругу, чтобы проверить, на какую сторону упала створка.

— Десять! Десять! — смеясь согласился Хитиа.

По условиям, играющий должен был платить столько, сколько объявил, если створка падала в круг на свою выпуклую часть — это бывало значительно чаще, — и вдвойне, если на вогнутую. А вот Нахеу, игравший следующим, должен был отдать семь своих створок Хитиа, не считая той, что он бросил, объявив «семь». Нахеу сделал вид, что закрывает глаза. Он хотел показать, что способен, не глядя, попадать в цель. Сколько смеха было, когда створка упала вне круга! А как хохотали, когда Нахеу смошенничал и отдал Хитиа не семь створок, а только три, да к тому же бесцветных и тусклых, которые ничего не стоят, не то что свежие раковины ярко-зеленого, желтого и коричневого цвета.

Сначала смеялись над доверчивостью и рассеянностью Хитиа, который, казалось, не заметил и не заметит проделок Нахеу, а потом над ужимками и гримасами Нахеу, которому все-таки пришлось отдать недостающие створки.

Игра продолжалась долго. Проиграв все створки, Хитиа уступил место руководителя Тотаи. Матаоа, уже выигравший много, ожидал своей очереди и, когда она пришла, объявил:

— Десять!

Он прицелился, бросил — и его створка упала в круг на плоскую сторону. Какой красивый бросок! Почти в центр!

Матаоа не мог удержаться, чтобы не повернуться к Моеате, сидевшей в стороне на стенке из коралловых камней. Но она сделала вид, что ничего не заметила. Сама она постоянно проигрывала.

— У тебя еще есть чем играть? — спросил у нее Матаоа, после того как Тотаи вручил ему двадцать створок.

Она разжала ладонь:

— Только три.

— Ладно, играй на них: может, на этот раз выиграешь.

Она стала на линию и бросила. Створка не попала в круг. Рассердившись, девочка кинула Тотаи свои последние створки.

— Беги на риф, — крикнул тот ей, — и собери побольше перламутренниц, если хочешь продолжать игру. Но лучше сделай из них ожерелье, тебе больше подходит нанизывать раковины, чем целиться!

Моеата пожала плечами и отвернулась. Ее взгляд упал на груду раковин, лежавших у ног Матаоа. Она бросилась вперед и быстро схватила пригоршню створок. С не меньшим проворством Матаоа схватил ее за руку и заставил разжать ладонь.

— У тебя их много, дай мне тоже!

— Сначала надо попросить.

— Отдай!

— В другой раз, когда ты попросишь.

Моеата не уступала, стараясь вырваться от Матаоа, но он еще крепче сжал ее руку и слегка скрутил тонкое запястье. Боль заставила Моеату выпустить створки. Тогда, обидевшись, она схватила песок и бросила в лицо Матаоа, но он с такой быстротой нагнулся, что песок не задел его. Он прямо смотрел в глаза Моеаты.

— Берегись!

Моеата нагнулась, чтобы схватить еще горсть песку, но, посмотрев на Матаоа, разжала руку. Матаоа повернулся и направился к линии — пришла его очередь кидать раковины.

Игра в створки закончилась. Девочки прыгали через веревку, сплетенную из волокна молодой зеленой пальмы. Присев на корточки рядом с ними, Матаоа наблюдал за Тотаи и Ах Сином, младшим сыном Ли Мина. Они играли в переоно, игру, напоминавшую шашки. Этот Ах Син! Он непобедим! Какие быстрые и точные ходы, хотя кажется, что он никогда не спешит. У него уже есть одна ария (пешка, которой можно ходить во всех направлениях и брать все пешки противника) и еще семь пешек, в то время как у Тотаи осталось лишь пять из двенадцати, которыми располагал каждый из игроков. Таким образом, и на этот раз Тотаи был побит в два счета, так и не успев понять, как это случилось. Он продолжал сидеть на корточках, тщетно пытаясь собраться с мыслями.

— Будешь еще играть? — спросил Ах Син.

Тотаи покачал головой и поднялся:

— Я предпочитаю другую игру. Давай лучше метать копья.

Теперь пришла очередь Ах Сина отказаться. Маленький, худой и щуплый, он не отличался особой ловкостью.

— А ты что скажешь? — спросил Тотаи у Матаоа.

Казалось, он совершенно забыл, что утром обидел Матаоа; его голос звучал дружелюбно.

— Охотно, пойдем позовем остальных.

Хаамару, Хитиа, Пунуа, Нахеу и еще несколько мальчиков, игравших в шарики ати[27], последовали за ними на опушку кокосовой рощи, невдалеке от кладбища. Здесь было много свободного пространства, и мужчины в дни соревнований могли бросать копья на тридцать метров.

Брошенные в цель самодельные копья из веток с наконечниками, закаленными в огне, со свистом разрезали воздух. На расстоянии двадцати метров стояла мишень — столбик, а на нем кокосовый орех. У каждого метальщика был пучок копий, воткнутых в землю. Лишь немногие копья попадали в цель, и тогда соперники и зрители разражались приветственными криками. Нужно было обладать большим умением, чтобы пронзить копьем середину ореха, но требовалось еще большее искусство, чтобы попасть в верхушку.

Тотаи был в числе тех, кто не попал в орех ни разу. Тогда, по своему обыкновению, он стал паясничать, пытаясь таким образом убедить всех, что он и не старался попасть в цель и терпит неудачи из-за несерьезного отношения к игре. Впереди шли Пунуа, Матаоа и Туке. У Туке, мальчика одиннадцати лет, острота взгляда не уступала точности броска и сочеталась с физической силой, хотя последняя не играла в данном случае особой роли. Главное было прицелиться, найти нужное положение тела и сделать правильный бросок. Крепыш Тотаи не умел соразмерять свои усилия и расслабляться при броске: сила часто была ему даже помехой. Наоборот, хрупкий Хаамару с присущим ему изяществом делал очень красивые броски.

Постепенно игра превратилась в настоящее соревнование. Туке и Матаоа были теперь в центре внимания. Туке метал копье так хорошо, что мог с честью участвовать в состязании взрослых, но по мере того как зрители выражали все больший восторг, его движения становились все скованнее и неестественнее, и в конце концов он попал не в кокосовый орех, а значительно ниже, в столбик. Между тем Хаамару, а за ним и Матаоа попали прямо в орех. Все кричали и аплодировали. Красивая партия! Туке взял другое копье и сосредоточился, кончик указательного пальца его правой руки застыл на конце гибкого оружия. Бросок! Копье попало прямо в орех, в его верхнюю часть. Ни у кого еще не было такого меткого попадания!

— Что ты на это скажешь? — спросил он у Матаоа. — Если можешь, сделай так же.

Матаоа не принял вызова и ничего не ответил. Его невнимание задело Туке, и тот с обидой посмотрел на мальчика.

«Главное — не стараться», — говорил себе Матаоа. Он помнил наставление Мато: «Если слишком стараешься, то непременно промахнешься. Надо забыть о ставке, как бы велика она ни была».

И он, не думая о Туке, сосредоточился на том, чтобы прицелиться как следует. Взглядом он проследил за полетом копья. Острие воткнулось выше, чем у Туке, и Самую верхушку ореха. Лучший бросок за всю игру!

Матаоа не сказал ни слова, но Хаамару ухмыльнулся и, передразнивая Туке, сказал:

— Ну, а что ты скажешь? Сделай так же, если сможешь!

Возгласы и смех прекратились, когда Туке приблизился к Матаоа.

Это счастливый случай, — сказал он.

— Возможно.

— Не возможно, а наверное: ты даже не целился.

Я прицелился хорошо.

— Это везение, — повторил Туке. — Не может быть, чтобы таиоро[28] победил меня не случайно.

Свое заявление он подтвердил многозначительным жестом, коснувшись повязки в нижней части живота. Все мальчики, уже прошедшие через обрезание, засмеялись, и Тотаи громче остальных. Хаамару опустил голову. Матаоа посмотрел в сторону Моеаты: она отвела взгляд.

Мальчики, еще не подвергшиеся обряду обрезания, служили мишенью для насмешек тех, кто уже вынес это испытание, которого больше или меньше — в зависимости от характера — страшились все. Обычно обрезание делалось мальчикам в возрасте восьми-десяти лет. Многие из них не рассказывали своим товарищам о предстоящем событии и лишь спустя некоторое время после тамаараа, следовавшего за обрезанием, предъявляли доказательства того, что с честью выдержали операцию.

Были и такие, что тянули время, откладывали болезненную процедуру с месяца на месяц, а то и с года на год, предпочитая терпеть насмешки товарищей. Одного четырнадцатилетнего мальчика отец даже побил, рассердившись за то, что тот струсил и убежал в заросли кустарника в утро операции, и так уже откладывавшейся десять раз.

Другой при виде осколка бутылки, приближавшегося к его животу, вырвался из объятий двух своих дядьев, державших его за руки и плечи, и успел добежать до первого канала, прежде чем был пойман, изрядно побит и приведен обратно в хижину старого Темере.

«Я не буду откладывать», — твердо решил Матаоа. У него пропала охота продолжать игру, и он ушел.

Ни Мато, ни Техины не было дома, только Викторина, напевая, гладил белье, и Моссиу сидел в своем кресле. Матаоа обратился к деду:

— Я хочу, чтобы надо мной был совершен обряд обрезания.

Викторина перестал петь и сиял утюг с ткани, от которой шел пар. Моссиу поднял глаза от Библии:

— Ты хочешь? Когда?

— Завтра.

Моссиу поднялся и положил руку на голову внука:

— Ты сам должен об этом сказать Мато.

— Ха! — воскликнул Викторина, сильно взволнованный. — Моя маленькая рыбка, а ты не боишься?

Матаоа хотел было ответить, что он совсем не боится, но, подумав, сказал:

— Я немного боюсь, но это ничего не значит, я хочу совершить обряд обрезания.

Уже несколько месяцев Мато раздумывал над словами Тавиты, первого законоучителя катехизиса католической церкви на Арутаки, с которым он недавно беседовал по поводу религиозного воспитания детей. Тавита спросил у него:

— Ну, а твой Матаоа долго будет оставаться таиоро?

Про себя Мато подумал, что у Тавиты не особенно деликатная манера задавать вопросы. Но, с другой стороны, все эти служители религии одинаковы и суютсй в чужие дела, как в свои собственные. Однако Тавита прав: пришло время подумать об обрезании. Первый вероучитель и старый Темере были наиболее искусными в этом деле. Темере пользовался осколком бутылки, утверждая, что он режет лучше, чем старинный бамбуковый нож, но удобнее и надежнее все-таки бритва Тавиты, которую он предварительно погружал в горячую воду. Достанет ли у Матаоа смелости терпеть боль в течение нескольких минут? Не слишком ли он изнежен, как многие мальчики этого поколения? Придется ли его уговаривать, чтобы он не боялся? Поэтому Мато очень/обрадо-вался, хотя постарался скрыть это, когда Матаоа сообщил ему о своей просьбе. Его сомнения рассеялись, сын держался спокойно и серьезно, как и подобало в такой момент. Мато отправился к Тавите, и они договорились, что операция будет совершена на второй день будущего месяца. Несколько ближайших родственников вернутся из сектора не раньше этой даты, и они будут огорчены и оскорблены, если традиционный таамараа проведут без них.

За деревней, после нескольких минут ходьбы вдоль лагуны под тенью кокосовых пальм, тропинка приводила к ложному фарватеру, ширина которого была примерно пятнадцать метров, а глубина столь незначительна, что в любом месте можно было пройти вброд. Водная гладь оживлялась лишь в период приливов и отливов. Здесь устраивали гонки маленьких лодок с балансиром, в изготовлении которых особенно отличался Пунуа. Они точно походили на лодки взрослых и казались сделанными по одной и той же модели. Однако что-то мешало им двигаться по воде с легкостью настоящих. В чем же дело? Пунуа сам признавался, что не знает, чем это объяснить. Неправильная регулировка балансира, ничтожная ошибка в распределении веса при выдалбливании лодки — и она переворачивалась: тонула или садилась на мель под хохот присутствующих.

Самый увлекательный момент гонок наступал тогда, когда течение увлекало за собой лодки, а мальчики бежали по берегу и испускали отчаянные крики, как будто пироги были послушны их воле и могли следовать указаниям.

В конце пролива, в самой узкой его части, возвышалась небольшая скала, и около нее наступал решающий момент для лодок, которые не выбыли из игры, — они должны были обойти преграду и справиться со стремительным течением, разделенным скалой на два рукава. Выдерживали лодки с наиболее устойчивым равновесием, остальные шли ко дну, как только попадали в бурлящую полосу.

После окончания гонок мальчики делились на группы в зависимости от своего возраста и склонностей. Те, у кого были с собой остроги, отправлялись бить рыбу, остававшуюся в лужах после отлива. Другие собирали ракушки, а некоторым удавалось даже поймать оири.

Самым интересным развлечением была игра с оири и сухим орехом. Большие рыбы, которых взрослые мужчины били острогой или ловили на леску, были не в счет, — речь шла о маленьких оири, обитающих в углублениях в песке и в мадрепоровых кораллах близ побережья.

В прозрачной воде легко увидеть оири, плавающую у края своей норы. Стоит, однако, к ней приблизиться, как недоверчивая рыба тотчас исчезает в своем убежище. Мало того, что она прячется в очень глубокое, как у краба, укрытие, в выемке на спине у нее есть особая подвижная шпора, которой она цепляется в случае опасности за верхнюю часть норы, и тогда ее никакими силами не сдвинешь с места. Даже мальчик пятнадцати лет, ухватившись за рыбу обеими руками и приложив все старания, не смог бы ее вытащить. Но если нора не очень глубокая, можно дотянуться до оири рукой и схватить ее, прежде чем она выберет место, куда вонзить свою шпору. Только действовать нужно, не мешкая ни одной секунды.

Любопытное приспособление — шпора оири! Если придать ей вертикальное положение, ее ни за что не вернешь на прежнее место. Но стоит придавить небольшой подвижный шип у основания шпоры, как она без труда укладывается в выемку на спине рыбы.

Игра же заключалась в следующем: половину сухого кокосового ореха накалывали на поднятую шпору, чтобы она не могла вновь улечься в свой желобок, и после этого выпускали оири в воду. В таком положении она, естественно, не могла погрузиться. Получался кокосовый орех, который сам по себе плавал во всех направлениях. Какая сильная эта оири! Найдется ли мальчик, которому надоест такая занятная игра? Тем не менее ее прекращали, прежде чем рыба уставала плавать с тарим грузом. Однажды на оири с кокосовым орехом напал акуленок, и рыба защищалась. Казалось, что акула хотела проглотить плавающий! кокосовый орех, который бил ее по морде всякий раз, как оНа к нему приближалась.

Гонки лодок закончились, и на берегу лагуны к Матаоа присоединился Хаамару. Посмотрев, не видно ли где оири, он спросил:

— Правда, что ты хочешь совершить обрЯд обрезания?

— Да.

— Я тоже больше не хочу, чтобы меня называли таиоро.

— Тогда попроси, чтобы тебе сделали то же самое.

Хаамару с минуту колебался:

— Я хотел бы пойти вместе с тобой… В тот же день…

— Конечно, я только спрошу отца!.. Знаешь что? — добавил он без перехода. — Давай сделаем вдвоем запруду!

— Какую запруду?

Хаамару был поглощен мыслью о том, что его ожидало в хижине Тавиты.

— На рифе, где однажды удрала паихере.

— Когда же мы будем ее строить?

— Если мы сейчас начнем, то закончим к вечеру.

Видя нерешительность Хаамару, Матаоа скомандовал:

— Идем! Мы возьмем с собой остроги и наловим рыбы, чтобы поесть.

Этот довод убедил его друга.

Вот когда Тотаи повеселился вовсю и дал волю своим шуткам! Четыре дня подряд Хаамару и Матаоа направлялись на риф и часами ожидали, пока рыба попадет в построенную ими запруду длиной более ста метров. Не лучше ли было оставить камни спокойно лежать на берегу? До сих пор мальчики не поймали ни одной рыбы.

Поэтому Матаоа не удивился, когда на пятый день Хаамару сказал:

— Я не могу пойти на риф, у меня есть дело.

— Ты сделаешь его потом.

— Нет!

Матаоа внимательно посмотрел на друга:

— Боишься насмешек Тотаи?

— Все смеются над нами, мне стыдно ходить на запруду и возвращаться ни с чем.

— Хаамару, пойдем со мной, и, если мы ничего не поймаем, это будет последний раз.

Хаамару покачал было отрицательно головой, но все же в конце концов взял острогу и поплелся за Матаоа. Маори бежал впереди, весело лая.

Позже ныряльщики говорили, что видели иоио[29], которые через пролив двигались в лагуну. Их было так много, что за ними не было видно воды, не менее тысячи, а может, и больше.

Матаоа не мог удержать Маори, который пришел в крайнее возбуждение при виде больших серебристых рыб, заплывших на отмель. На бегу мальчик с тревогой следил за ними. Испуганные собакой, они могут не дойти до запруды и повернуть обратно в море. Окажутся ли правильными его расчеты, и рыбы, подымаясь с приливом на отмель, пойдут по течению к запруде? Радость наполнила его: перед Маори иоио разделились на два косяка и, обойдя собаку, стремительно двинулись прямо в запруду.

В груду блестящих тел, скопившихся перед преградой из камней, не надо было даже целиться. Некоторые иоио перепрыгивали через нее и уходили в открытое море — для этого было достаточно двух-трех ударов хвоста. Большинство же металось вдоль запруды в тщетных поисках выхода. Матаоа и Хаамару набили столько рыбы, что у них болели руки. Маори хватал раненных острогой рыб ниже головы и перегрызал их хребты.

Когда Матаоа и Хаамару показались у околицы деревни, сбежались не только дети и женщины, но даже мужчины. Мальчики держали на плечах остроги, гнувшиеся, почти ломившиеся под тяжестью иоио, хвосты которых касались земли. Матаоа лишь поднял брови, увидев Моеату, и прошел мимо Пунуа, Нахеу и Тотаи, не сказав им ни слова. А Хаамару бросил последнему:

— В запруде осталось еще в три раза больше рыб, пойдите и подберите их.

Осмотрев Матаоа, Тавита из гладких, с закругленными краями, кусков скорлупы кокосового ореха выбрал один, наиболее подходивший для данного случая.

Он стал на колени перед мальчиком и осторожно ввел под крайнюю плоть небольшой кусочек тонкой изогнутой ореховой скорлупы. Затем он поднялся и взял из кастрюли бритву.

— Не шевелись!

— Я не шевелюсь.

— Это недолго…

Держа левой рукой сжавшийся пенис, Тавита точным движением сделал продольный разрез на плотной коже, оттянутой кусочком скорлупы. Выступило несколько капель крови.

— Вот и все, сейчас я сделаю перевязку.

Он ловко вытащил скорлупу, остановил кровотечение при помощи тампона из измельченных листьев ноно[30], затем взял немного волокон кокосовой пальмы, спрессованных в своего рода тесто, и этой заживляющей мазью обложил раненую часть, прежде чем обернуть ее листом пандануса.

— Дотрагивайся до своего кокоро[31], только чтобы помочиться, и держи его днем и ночью привязанным к животу… Это все. Больше ты не таиро! Скажи Хаамару, что он может прийти.

Хотя родители Хаамару были католики, а Матаоа — мормоны, обрезание обоих мальчиков должно было быть отпраздновано на большом общем тамаараа, куда приглашались все жители Арутаки.

Однако приготовления омрачились ссорой между Техиной и Мато, по-прежнему из-за моки. Мато хотел пригласить его, но Техина, как только он заикнулся об этом, обозвала его таравана. Только у таравана могла появиться подобная идея! Если моки будет присутствовать на тамаараа, она уйдет с праздника. Пусть Мато выбирает: она или моки!

Мато вспылил, и неизвестно, чем закончился бы этот спор, если бы не вмешался Викторина. Он очень рассердился: «Ну и хороши эти двое! Спорят в такой день! Где у них головы?» Существуют ли такие мужчина и женщина, которые способны понимать друг друга? Он не перенесет, если тамаараа его «маленькой рыбки» будет испорчен глупостью родителей. Он ушел и вернулся спустя полчаса:

— Я говорил с моки: он боится прийти сюда вечером.

— Кто тебя просил говорить с ним? — резко спросил Мато.

— Я сам…

Викторина повысил голос. Он решил навсегда покинуть эту хижину, если мир не будет восстановлен. Мато смотрел на него по-прежнему сердито, но в его взгляде скользнуло удивление: как? Теперь и этот махоу возражает ему и становится на сторону Техины?

Я сказал, что мы подумали о нем, — продолжал Викторина, — и, поскольку он не хочет прийти, отнесу ему сегодня вечером его часть тамаараа… Никогда не видел более довольного человека!

Моссиу (до сих пор молчавший) поднялся со своего кресла и обнял Викторину. Затем он вновь погрузился в Библию. Мато со сконфуженным видом вышел из хижины, а Техина с Викториной занялись приготовлениями к пиршеству.

Собрали все лампы деревни, чтобы осветить площадку, заполненную пародом, всюду горели гирлянды шаров ати, чей душистый дым отгонял москитов. Ночь была теплой и очень тихой.

Матаоа и Хаамару сидели рядом бок о бок и чувствовали, что их дружба стала еще крепче: они вместе бесстрашно встретились с бритвой старого Тавиты, который сейчас, сидя напротив них, за обе щеки уписывает свинину. А в этот вечер, устроенный в их честь, они разделили ритуальную домашнюю птицу, приготовленную для этого случая.

По правде сказать, они оба считали, что не следовало входить в такие расходы по столь незначительному поводу. Теперь, когда все было позади, они сожалели о своих прежних страхах перед операцией, она оказалась гораздо легче, чем они думали. Самое неприятное было целый месяц носить повязку и не иметь возможности купаться в море, но зато потом они займут свое место среди больших мальчиков. Начнется новая жизнь.

Матаоа испытывал стыд при мысли, что все знают, как он выряжен под набедренной повязкой, хотя Хаамару находился в гаком же положении, да и все мужчины проходили в свое время через это. Разве не смешно, что его кокоро обернут листом и подвязан к животу веревочкой? Ему хотелось, чтобы тамаараа закончился скорее, хотя он и старался принять важный вид, слушая речи старших.

Некоторое время беседа шла о религии. Голос Тавиты покрывал гул общего разговора:

— Нет ничего плохого в том, что люди жертвуют столько, сколько считают нужным. Каждый поступает согласно своей совести, никто не должен ни за кем следить.

— Но разве те, у кого больше перламутровых раковин или копры, не должны давать больше других? — спросил Тао. — Конечно, должны! А поступают ли они так? Кто их проверяет?

— Они должны поступать, как велит совесть. Им ведь хорошо известно, что бог их видит.

Этот довод, казалось, не убедил Тао.

— У протестантов знают, кто сколько дал, они жертвуют у всех на глазах, среди бела дня, — вмешался Теити, отец Хаамару. — Я это наблюдал на Хикуэру, когда там вылавливали раковины.

— Это плохо! — отрезал Тавита. — Если один дает сто, найдется другой, кто даст двести, а третий и того больше: тогда людей обуяет гордыня.

— По-моему, — возразил Тао, — самый лучший закон у мормонов — десять процентов от всего имущества. Что может быть справедливее! У тебя сто раковин, десять — богу! У тебя десять тонн копры, одну тонну богу! Кто создал раковины и копру? Бог! Ну, мы и преподносим ему в награду малую толику за то, что он нам дарит!

— А если человек ленив, — съязвил Теити, — тогда десять процентов от чего?

— Наши законы велят работать, — убежденно изрек Мато, — чтобы не рассердить бога. С лентяем никто не станет разговаривать, он не осмелится бездельничать, если только не стар и не болен.

Теити из вежливости согласился. Впрочем, мормоны и в самом деле скрупулезно соблюдали свои законы.

Но Тавита направил спор в другое русло.

— Законы мормонов хороши, — сказал он. — И никто не может их критиковать, но почему они пренебрегают религией?

Этот вопрос был постоянным предметом споров между католиками и мормонами с тех пор, как два молодых американских попаа пятьдесят лет тому назад прибыли на Арутаки проповедовать новую религию и обратили в нее несколько семей.

Чему только не обучали они! Они утверждали, что двенадцать апостолов поступили легкомысленно, позволив себе умереть до того, как они позаботились о распространении учения Христа после их смерти. По их словам, бог отец и Иисус Христос явились в Америке к попаа по имени Джозеф Смит, чтобы поручить ему исправить эту ошибку.

Приверженцы новой веры называли себя «святыми последнего дня». Поистине «святые последнего дня»! Первому законоучителю катехизиса очень не нравилось, что эти мормоны, называвшие себя «святыми», утверждали, будто они лишь возрождают христианское учение, якобы забытое теми, кто исповедовал католицизм.

По выражению лица Тавиты было видно, что догматический спор казался ему неуместным. О чем они говорят! Бог и Христос, его сын, по их словам, явились американскому попаа сто лет тому назад! Но как можно этому верить? Мормоны сами утверждали, что бог и Иисус были людьми! Людьми из крови и плоти, как любой из гостей на тамаараа, только бессмертными, разгуливающими по небу! Нет уж, лучше не говорить о религии с этими заблудшими братьями, а при случае помолиться за них.

Наблюдавший за ним Моссиу понял мысли Тавиты и улыбнулся сначала ему, а затем также Теити, Мато и Тао, чтобы каждый понял, что разговор должен принять другое направление.

Глава пятая ПРОЕКТ КООПЕРАТИВА

— Пойди к Ли Мину и принеси брусок мыла! — приказала Техина Матаоа.

Как обычно, она сказала это тоном, не терпящим возражений. Оторвав взгляд от шитья тифефе, Викторина посмотрел на Матаоа и прочел на его лице неудовольствие. Техина становилась все более требовательной и властной, она, казалось, забывала, что мальчику пошел тринадцатый год.

— Мне нужно на риф с Хаамару, пошли Тену, — сказал Матаоа.

— Я не знаю, где она, иди сейчас же!

Матаоа вышел, не ответив более ни слова. Шагая к магазину, он думал, что скоро наступит день, когда он открыто восстанет против материнского произвола. Он больше не потерпит, чтобы с ним обращались, как с ребенком. Если бы Викторина не твердил ему все время, что он должен еще немного подождать, он бы давно что-нибудь предпринял.

Войдя к Ли Мину, он увидел перед прилавком старого Амбруаза. По его физиономии было видно, что он раздосадован.

— Сколько ты записал? — спросил резко Амбруаз у Ли Мина, склонившегося над расчетной книгой.

Больше удивленный неуместностью вопроса, чем вызывающим тоном Амбруаза, Ли Мин застыл на месте с карандашом в руке. Что произошло с этим старым пьяницей? Не проспался он, что ли, после выпитого сегодня ночью или, наоборот, недопил и от этого не в духе? Впервые туамотуанец открыто дал понять, что он, Ли Мин, может неправильно записать долг. Ему хотелось ответить Амбру азу, что если он не доверяет ему, то может не брать у него товар. Однако Амбруаз был не один в лавке, за этой сценой молча наблюдали другие покупатели, а также групНа молодых людей, прислонившихся снаружи в тени к стенке: кто знает, не сочтут ли они за оскорбление его отказ продавать товар жителю деревни? Поэтому он ответил Амбруазу своим обычном тоном:

— Сахар, мыло, мука, коробка паштета: шестьдесят семь франков.

— Шестьдесят семь, а? Шестьдесят семь!

Амбруаз наморщил брови, делая вид, что производит быстрый подсчет:

— Шестьдесят семь… Ладно, запиши… Но смотри, а?… Не мухлюй… Я старый фронтовик!

Он положил продукты в свою потрепанную корзину и удалился, продолжая ворчать.

О чем-то задумавшись, Ли Мин вышел на порог своей лавки и посмотрел вслед удалявшемуся старику. Один из молодых людей выпрямился, запрокинул голову и изобразил пьющего из бутылки Амбруаза, затем, пошатываясь, сделал несколько нетвердых шагов и в конце концов упал на пыльную улицу. Все засмеялись, кроме Ли Мина, хотя эта мимическая сцена была адресована именно ему. Шхуна «Ваинианиоре» села на мель на рифе близ Рангироа, и груз, предназначенный для Арутаки, вероятно, никогда не прибудет, а там ящики с вином и спиртом, ожидаемые Амбруазом.

Весть о катастрофе принесла шхуна с копрой, которая сделала остановку на Арутаки по пути на Таити. В тот же день Амбруаз пришел к Ли Мину и осведомился, нет ли у того в запасе нескольких бутылок спирта для него, Амбруаза.

Ли Мин ответил, что нет. Тогда Амбруаз очень рассердился на Ли Мина. Достань ему бутылку спирта, и все, хоть с неба, хоть из-под земли! Вот старый сумасброд!

Амбруаз с трудом поднялся на три ступеньки крыльца и вошел в хижину, заваленную заплесневелым бельем, бутылками и пустыми ящиками. Хотя он делал вид, что происшествие у Ли Мина его не волнует, ему все же не давал покоя взрыв смеха молодых людей за его спиной. Эти маленькие мерзавцы смеют насмехаться над старым фронтовиком! Он добрался до навеса, служившего кухней, и положил провизию в маленький шкаф на металлическую сетку, всю заржавленную и со слетами мух. Нет ли там полной бутылки? Он мог ее не заметить среди груды пустой посуды. Амбруаз перебрал и прикинул на вес все бутылки: пустые! Вернувшись в хижину, он тяжело опустился на угол просиженного матраса. Эта шхуна на рифе! Целые недели без выпивки! Жажда его увеличивалась от сознания, что он не сможет ее утолить.

Пиа? Он может приготовить его сам, но нужно ждать три или четыре дня, пока оно перебродит! II что такое, собственно, пиа? Не больше чем вода, помои, которые хороши, чтобы напоить этих молокососов, считающих себя мужчинами, этих крикунов, лезущих в драку, если, к несчастью, им перепадет стакан вина или глоток рома. Дойти до того, чтобы ему, старому солдату, пить пиу! Человеку, видевшему столько стран после вступления в армию! По-стариковски качая головой, он сокрушался над своей печальной судьбой. А этот Ли Мин! Ореховый коммерсант! Он передразнил обычную улыбку Ли Мина и запел дрожащим тонким голосом: «Нельзя продавать спирт… Нельзя дать спирт… Нельзя…» Дурак! И подумать только, что ведь этот самый Ли Мин получает сорок процентов прибыли на каждом товаре, поставляемом на Арутаки! Господи боже мой!

Вдруг в памяти Амбруаза опять всплыл проект, который одобрил администратор Туамоту во время последнего визита на Арутаки два года назад. Конечно! Они не глупее китайца! Разве они не у себя дома? Кто, в конце концов, хозяин на Туамоту? Хотя и приближался час полуденного отдыха, Амбруаз поднялся и вышел. Он направился к вождю.

У него пересохло во рту — так много он говорил перед семью, которые собрались у Фареуа после ужина, но его красноречие не пропало даром, и Амбруаз хорошо видел по их лицам, что предложение о создании кооператива постепенно проникало в их сознание. Двое или трое из них задолжали китайцу значительные суммы и смогут выплатить их лишь из будущего сбора копры или после того, как кончится сезон промысла раковин: все их ближайшие доходы уже принадлежали Ли Мину, а они все продолжали брать у него продукты и, следовательно, увеличивать свой долг. Никто из них не возражал против того, чтобы вернуть себе независимость. Что касается других, чьи долги были относительно невелики, то идея кооператива им тоже пришлась по душе.

Они имели бы свою лавку, а это отвечало бы пожеланиям администрации Папеэте. Главный аргумент Амбруаза был веский: с каждой тонны копры, отдаваемой сейчас Ли Мину в счет накопленных долгов, они, организовав кооператив и делая оптовые закупки, смогут сэкономить триста килограммов, даже учитывая стоимость фрахта и страховки груза на шхуне, доставлявшей товары из Папеэте. Где же будет основан кооператив? И кто будет им заниматься? Амбруаз только и ждал этого вопроса. Он умеет читать, писать и считать не хуже Ли Мина. Он, слава богу, не дурак! Разве не был он старый фронтовик, разве администрация Туамоту не одобрила бы его назначение на должность председателя кооператива? Кооператив Арутаки, подумать только! После смерти бедной его жены хижина стоит пустая, а она расположена в удобном месте. Он будет взимать небольшую, справедливую плату за ее аренду, небольшой процент с продажи, наймет одного-двух помощников, мальчиков пятнадцати или шестнадцати лет, и с богом! Каждому покупателю счет, как у Ли Мина, с одной лишь разницей: то, за что китайцу платят десять франков, в кооперативе будет стоить лишь семь! Неплохо, а?

Все еще колебались, но только для проформы.

— Пиво, вино, немного рома, — продолжал Амбруаз, — где их еще искать в дни праздников, рождений, годовщин? Их невозможно достать в такие дни, ибо продажа спиртных напитков запрещена. Но пить-то не запрещается, черт возьми! А разве нельзя сделать запас, воспользовавшись тем, что на Арутаки раз в месяц приходит шхуна? Создадут комитет, от имени которого кооператив закупит товары впрок, а затем напитки будут выдаваться по документам, подписанным председателем или его заместителем. И все пойдет как по маслу, без историй… без дураков, а?.. Ну, как?.. Не оставаться же всем в праздники и в дни рождения без рюмочки спиртного!

— Ничего не получите! — воскликнула Техина, когда услышала от Мато, что совет семи и вождь решили на первой же шхуне отправить Амбруаза в Папеэте с официальной просьбой о создании кооператива в Арутаки. Амбруаз возьмет с собой также список товаров, которые ему поручено привезти по подписанному несколькими главами семей обязательству отдать в обмен на товары копру и перламутровые раковины.

— Отправить Амбруаза в Папеэте, нужно же такое придумать! Все мужчины здесь стали таравана, и Мато первый. Ведь он тоже одобрил эту нелепую затею, выгодную лишь одному Амбруазу, старому пьянице. Впрочем, дальше болтовни дело не пойдет!

Тем временем вопреки предположениям Техины Амбруаз, утонувший в венках из типании и ожерельях из раковин, взошел на борт шхуны, которая пришла взамен «Ваинианиоре». Добровольные плотники начали по указаниям Амбруаза перестраивать хижину с тем, чтобы в его отсутствие превратить часть ее в магазин. Отъезд старого Амбруаза и работы по перестройке дома давали пищу толкам на протяжении нескольких дней, но затем эти события были забыты. Еще будет время заняться этим, когда Амбруаз вернется.

— Если вернется! — поправила Техина. — В Папеэте сколько угодно выпивки, а здесь ее не хватает!

Было чудо, что Теурунуи еще жив.

Больше, чем само происшествие, всех поразило то обстоятельство, что накануне Теурунуи снова поссорился с женой. Многие женщины, и Техина первая, вспомнили, что в таких случаях они всегда предсказывали несчастье. Хотя мужчины считали эти пересуды неподходящими в подобный момент, однако происшествие не могло не навести их на размышления о том, что не следует нарушать законы, завещанные предками.

В деревню, весь в крови, взывая о помощи, прибежал моки: на человека напали акулы. Все побежали за моки на риф и нашли там Теурунуи без сознания. Голова его была обвязана окровавленной набедренной повязкой. Когда он пришел в себя, Фареуа снял повязку, и все увидели страшные раны, обложенные листьями ноно. При виде их некоторые женщины принялись охать и причитать, и жену Теурунуи увели подальше от ужасного зрелища. Моки робко держался в стороне, но Фареуа растолкал толпу и подвел его к распростертому телу, дружески обняв за плечи. Это он, моки, собрал листья ноно и наложил повязку на искалеченную голову пострадавшего, прежде чем пойти за помощью. Если бы моки не оказал Теурунуи первой помощи, тот был бы уже трупом. Раненого унесли. Фареуа ласково попросил моки рассказать со всеми подробностями, как произошло несчастье.

Теурунуи часто приходил ловить рыбу на это место, где коралловая площадка круто обрывалась в море. Сюда легко добраться пешком, и здесь все время проходят косяки параи. Он нанизывал добычу на острые ветки сука, прочно вбитого в углубление на отвесном берегу. Нырял он около обрыва, на глубоких местах, но не отдалялся от площадки и в случае опасности мог легко на нее выбраться. Время от времени он появлялся, чтобы подвесить пойманных рыб за жабры, а затем возвращался в воду. Моки рассказал, что он видел. Он некоторое время наблюдал за Теурунуи, который выныривал с параи на конце остроги.

— Он нырнул еще раз и снова показался на поверхности, но теперь не с параи, а с большой паихере, которая очень сильно билась. Теурунуи было трудно удержать такую рыбу, и, кроме того, ему приходилось отгонять акул, плававших вокруг. Однако ему удалось нащупать ногой берег. И вот в тот момент, когда он вытащил рыбу на сушу, он споткнулся. Выпустив острогу, он схватил вырывавшуюся паихере и прижал к груди, но не удержался и упал в море вниз головой. По воде забили акульи хвосты, руки и ноги человека. Он подался назад, ухватился за коралл и стал карабкаться по нему, защищаясь от акул… Наконец он выбрался на сушу, голова его вся была в крови… Он упал… Я подбежал к нему, — заключил моки.

Позже, когда Теурунуи смог говорить, он подтвердил рассказ моки. Несколько акул вертелось вокруг, стараясь, как обычно, стащить рыбу с конца остроги. Когда он упал с паихере, они не ушли и тотчас ринулись на него. Защищаться было поздно. У него потемнело в глазах, он почувствовал, что голова его словно разламывается на куски.

Вот так история! Голова Теурунуи, наверное, осталась бы цела, если бы он не схватил паихере обеими руками. Эти акулы страшны, когда возбуждены! Та, что напала первой, охотилась только за рыбой, но набросилась и на Теурунуи.

В общем, случай самый обыкновенный. Но к подобному умозаключению пришли только мужчины, а у женщин была своя точка зрения: Теурунуи отправился рыбачить после того, как снова побил жену. Не думал ли он, что это всегда будет сходить ему с рук? Он смеялся над теми, кто не раз предупреждал его, что быть беде. Пусть теперь смеется!

Как вырос и окреп Матаоа за последние недели! На губе пробивался пушок, на теле мальчика тоже появились волосы. Его голос изменился, манеры стали иными. Тринадцать лет! «Маленькая рыбка» становилась мужчиной! Знал ли он женщин? Как его об этом спросить? Такой самолюбивый и скрытный, захочет ли он ответить? Но кто еще может задать такой вопрос? Техина? Из-за излишней строгости она все больше теряла контакт с сыном. Моссиу? Святой человек не сумеет найти нужные слова. Что касается Мато, то этот увалень склонен предоставить событиям идти своим чередом, не вмешиваясь в них. Быть может, Тао? Но тот предпочитает не касаться этой темы, боясь, что разговор перейдет на его отношения с женой, которая до сих пор бесплодна.

Следовательно, придется Викторине самому заняться своим молодым племянником. Ведь именно в этом возрасте появляются дурные привычки. А эта Моеата, кажется, способна лишь томить своего Матаоа… Правда, ей только тринадцать лет, хотя она обладает всем, что надо для мужчины. Викторина, погруженный в свои мысли, вышел из хижины и оказался лицом к лицу с Матаоа.

— Посмотри на пу[32], я нашел ее на рифе!

— Какая красивая!

— Это тебе.

— Как ты мил! — Момент был благоприятным, и Викторина решился.

— Ты уже испытал типера[33]?

— Нет еще, — признался Матаоа с сожалением.

— Так чего же ты ждешь? Ты думал об этом?

Мальчик опустил голову и не ответил. Чего хочет от него Викторина?

Он знал, что Викторина помог Хаамару, Тотаи, Туке и многим другим мальчикам; может, сейчас он решил взяться за него?

— Это надо сделать, — настаивал Викторина, — если хочешь, я поговорю с Тоуией.

Матаоа подавил смех. Толстая, старая Тоуиа! Странная мысль! Но в то же время он почувствовал облегчение, ибо самое неприятное уже миновало: он давно ждал подобного предложения от Викторины. Товарищи предупреждали его, что рано или поздно это должно произойти.

Викторина испытующе вглядывался в его лицо. Правильно ли он поступил, задав этот вопрос? Конечно, Тоуиа не могла показаться мальчику привлекательной, но что за важность? Будучи уже два года вдовой, эта опытная женщина просвещала многих мальчиков, а те оказывались способными учениками и в дальнейшем приходили к ней без приглашения.

— Ну, что ты скажешь?

— Я не знаю.

— Сходи к ней по крайней мере один раз. Все мальчики так делают.

Каково! Значит, доходившие до него слухи справедливы! Мальчики часто хвастались тем, что они проделывали с девочками, но ничего не говорили о пожилой Тоуие!

— Туке делал?

— Конечно.

— А Тотаи?

— И Тотаи тоже.

— Ты уверен?

— Что за вопрос.

Матаоа убежал, смеясь. Викторина был счастлив. Сегодня вечером он поговорит с Тоуией.

Какая странная вещь: с той ночи, когда он тайком, пока все спали, покинул семейную хижину и познал Тоуиу, он чувствовал себя совсем другим, а потому и Моеата стала в его глазах иной. Она заметила это и оказала:

— Что с тобой? Ты изменился.

— Может быть.

— Нет, на самом деле изменился.

Ей удалось на несколько минут ускользнуть из-под надзора своих родителей и встретиться с ним за кладбищем в кокосовой роще. Они уселись рядом за развалинами старинного марае[34], чтобы их не могли увидеть.

Его не тянуло к разговорам. Сердце билось как-то совсем необычно. Ему и раньше много раз хотелось коснуться Моеаты сквозь одежду, но не так, как теперь. Никогда его желание не было столь определенным. Он еще ближе придвинулся к ней. Едва почувствовав это, она вскочила, рассерженная:

— Ты — как другие!

Он тоже поднялся:

— Какие другие?

— Все, все вы!..

Он никогда не видел ее такой. Она даже подурнела от гнева. Расстроенный, он не знал, что сказать:

— Ты обиделась?

Она топнула ногой и плюнула на землю:

— Я не хочу больше тебя видеть!

Что с ней произошло? Как все изменилось между ними! Она просто не любила его, вот в чем истинная причина. Она была хороша с ним, пока он ей во всем потакал, а стоило ему сделать что-нибудь вопреки ее желанию, и она сразу становилась злой. Он успокоился:

— Хорошо, ты меня больше не увидишь. Может, думаешь, мне от этого будет хуже? У меня также нет больше желания видеть тебя, ты злая и глупая. Уходи!

Она кинулась к нему, чтобы расцарапать ему лицо, но он грубо схватил ее запястья и сжал. Они стояли друг против друга. Он вновь почувствовал неистовое биение сердца от прикосновения ее грудей. Слезы показались на глазах Моеаты. Она вырвала руки, повернулась и убежала.

Викторина вывернул фитиль лампы и посмотрел на Матаоа. Он сразу понял, что мысли мальчика далеко. Что произошло с его маленькой рыбкой? Матаоа не поднимал глаз и почти не дотрагивался до еды. Он совсем не слушал то, что говорили его родители и маленькая сестра.

— Знаешь что? — весело сказала Тена. — Я накормила совсем маленького кавека[35].

Казалось, Матаоа не слышал. Проглотив последний кусок пое[36], он улизнул, не произнеся ни слова за весь обед.

— Что сегодня с Матаоа? — спросила Техина. — Вечно витает неизвестно где! Я думаю, ему следует отправиться в сектор за копрой, а не болтаться по деревне без дела.

Мато согласился без особого энтузиазма и, зевая, поднялся. Моссиу положил руку на Библию.

Викторина был возмущен. Эта Техина! Больше она не сочла нужным ничего сказать! Некоторые родители забывают, что сами были молодыми.

— Убери со стола! — сказал он Тене и вышел из дому.

Матаоа стоял, прислонившись к стене прачечной, и бросал куски коралла в море.

Что с тобой?

— Ничего.

В самом деле?

Матаоа продолжал молчать.

— Ты ничего мне не скажешь?

— Оставь меня…

Делая вид, что это его обидело, Викторина воскликнул удрученно:

— Вот как! Что я тебе сделал плохого?

Матаоа вздохнул: так или иначе Викторина всегда достигал своей цели.

— Моеата.

— Ну?

— Мы поссорились.

— Опять! Уж эта Моеата! Почему?

Матаоа пожал плечами.

— Ты не хочешь сказать?

— Она сказала, что я-как все другие, что я думаю лишь о том, чтобы трогать ее.

— Она не хочет?

— Иногда хочет, немного, но сегодня она рассердилась. Она не, любит меня.

— Ах, вот в чем дело! — Викторина на мгновение задумался. Конечно, эта девчонка любит Матаоа, но как порядочная девушка. Можно не беспокоиться, мать ее воспитала как полагается и запугала всеми ужасами греха. Моеата была не только доверчива и послушна, но и немного мистически настроена. Когда она пела гимны в церкви, казалось, что ее душа возносится на небо.

— А к другим девочкам ты прикасался в последнее время?

— К Тавине, но немного… Она сама начала…

Ненормальная Тавина! Эта девочка тринадцати лет трогала всех мальчиков, а потом говорила, что они сами к ней пристают. Все это знают, и никто ей не верит. Сколько раз отец Тавины нещадно избивал ее и угрожал выдать замуж за моки? Ничего не помогало, она начинала все сначала. В теле этой девочки сидел черт! Наверное, она всем, кто хотел ее слушать, рассказывала, что Матаоа тискал ее, и это дошло до ушей Моеаты. Маленькая глупышка была просто ревнива, но из гордости не хочет в этом признаться.

— Знаешь что? — сказал Викторина твердо. — Забудь эту ссору, она не имеет никакого значения.

Матаоа быстро, с надеждой взглянул на него:

— Ты думаешь?

— Я уверен!

Для вечернего собрания на площадку принесли лампы, некоторые настраивали гитары и укулеле.

Голос и игра Тоуии выделялись в хоре и. оркестре, состоявшем в тот вечер из трех гитар и двух укулеле. Как Тоуиа играла на укулеле! Она играла на инструменте, вырезанном из дерева миро[37] ее покойным мужем: теперь никто не умел делать такие укулеле. «Как нашел он время изготовить подобную вещь? — шутили люди. — Разве он не был всегда занят тем, что делал детей?» Какая веселая эта Тоуиа, сколько в ней задора! Характером она была моложе самого младшего из своих восьмерых детей, а сколько бы у нее их было, если бы несколько не умерли в младенческом возрасте?

ОНа повторяла музыкальную фразу и столь выразительно передавала мимикой испуг, как будто слова песни имели к ней самое прямое отношение.

Танцоры разразились смехом, и некоторые молодые люди бросали при этом иронические взгляды на стариков, сидевших на корне доу[38].

Казалось, старики наслаждались теплой ночью и музыкой, но в действительности они присматривали за молодежью. Не лучше ли им отправиться спать? Они и так хорошо знали песню моторj[39], припев которой повторяла Тоуиа: они и сами пели ее в молодости. И не только пели… Тавита? Первый вероучитель однажды хвастал, что в пятнадцать или шестнадцать лет был королем моторо! Неужели они все забыли? Они завидовали мужчинам, ибо сами уже давно ими не были. Потому-то старики так строго следили за своими дочерьми и внучками.

Некоторые пытались вернуть себе молодость, принимая три раза в день настой нути[40] — истолченные молодые листья, вымоченные в молоке кокосового ореха. Три раза или десять — это не делало их способными хоть раз переспать с женщиной! Старые безумцы! А чему они могут помешать? Когда наступает ночь, почти все юноши стремятся совершить моторо и рано или поздно добиваются своего. Даже самых подозрительных родственников в конце концов смаривал сон. Правда, они оставляли зажженную лампу, чтобы при пробуждении узнать злоумышленника и по крайней мере отколотить его как следует… Но почему нельзя через окно бесшумно погасить лампу, задув огонь с помощью длинной трубки из папайи, загнутой на конце? Ночью, в темноте, даже если присутствие парня в хижине будет обнаружено, то пока все окончательно очнутся от сна, он будет далеко! А девушка скажет, что она только что проснулась и не узнала нахала, который пытался к ней проникнуть. Наиболее настойчивым из парней иногда приходилось ждать предрассветного часа: тогда, говорят, сон особенно крепок.

Самое трудное было подружиться с собаками, чтобы они не поднимали лая. Туке целых два месяца каждую ночь кормил собаку костями и рыбьими головами. Под конец она встречала его как своего и даже не поднималась с места, получив очередную порцию. И Туке совершил моторо с Терой, родители которой были уверены, что собака искусает каждого, кто посмеет перешагнуть порог их хижины. Уж этот Туке! Однажды ночью он ошибся и лег рядом с матерью. А муж ее в это время храпел. Вы думаете, Туке растерялся хоть немного? Он подал проснувшейся женщине знак молчать и, убедившись, что дочь крепко спит, сделал с матерью именно то, что вы думаете! В одну прекрасную ночь он ошибется еще раз и ляжет с бабушкой!

Грузовой приказчик «Ваинианиоре» спрыгнул на пристань и, обращаясь к Фареуа, отрицательно покачал головой:

— Ничего! Я обыскал весь трюм, там товар вроде того, что мы выгрузили.

Вот так история! Вождь и члены совета семи смущенно переглянулись. Этот старый Амбруаз привез лишь множество бутылей вина, ящиков с пивом и спиртом. Ни продуктов, ни товаров, ни одного мешка с рисом или сахаром! Что с него возьмешь? Он был совершенно пьян, его пришлось поддерживать с двух сторон, чтобы свести на берег. Амбруаз сообразил, где находится, лишь когда его как следует встряхнули. Тогда он наконец узнал Фареуа и членов совета семи и заключил их в свои горячие объятия.

В тени под листвой доу собралось много людей, наблюдавших эту сцену. Некоторые смеялись, но остальные смотрели неодобрительно и сердито.

Амбруаз повалился на мешки с копрой. Фареуа и один из совета семи взяли его под руки и попробовали поставить на ноги. Его шатало. Разве можно чего-нибудь добиться от человека в таком состоянии? Однако нужно было как-то выяснить обстановку. Ведь еще давно решили в день прибытия грузов устроить праздник по поводу открытия кооператива.

— Где же товары? — спросил Фареуа.

Амбруаз тупо посмотрел на него и, заикаясь, пробормотал нечто невразумительное. Фареуа с минуту стоял озадаченный, затем вторично задал вопрос, на этот раз таким громким голосом, что Амбруаз вздрогнул и несколько пришел в себя. Его лицо выразило крайнее негодование:

— Эти идиоты в Папеэте!.. Все отправили в Апатаки… На другом судне!

Техина воскликнула, обращаясь к присутствующим:

— Прекрасное начало! Хороша организация! А я что говорила?

Некоторые кивали головой в знак согласия. Но Фареуа и членов совета семи, казалось, это объяснение удовлетворило. Апатаки… Арутаки… Почти одно и то же! Не так уж редки случаи, когда товары засылают. в другое место. Это обычное явление. Они не пропадут и рано или поздно вернутся на Арутаки. Бывают же ошибки, не так ли? Может случиться со всяким.

— Да, ошибка, еще бы! — вмешалась Техина. — Почему же вино и ящики с пивом и спиртом не отправлены по ошибке на Апатаки? Кооператив пьяниц!

Техина несколько пересолила, но по сути была права.

Тем временем Фареуа велел отвести Амбруаза домой, а сам пытался успокоить Техину:

— Безусловно, это ошибка, все выяснится завтра, когда Амбруаз протрезвится.

— Если мы будем ждать, пока он протрезвится, не видать нам ни сахара, ни риса! Легко сказать, ошибка, а кто это докажет?

Фареуа нахмурился и ушел. Поистине жена Мато начинает вмешиваться не в свои дела и слишком громко разговаривает. Кто вождь, в конце концов?

А что сказал по поводу всей этой истории китаец? Ни слова. Он поздоровался с Амбруазом как ни в чем не бывало. С помощью двух своих сыновей, таких же спокойных и сдержанных, как он сам, он немедленно принялся отбирать товары, предназначенные для его лавки, и следить за их разгрузкой.

Хижина Амбруаза тоже походила на лавку: полки, шкафы, прилавок… Но класть туда было нечего!

Мальчики притаились за стенкой, окружавшей хижину Амбруаза. Нахеу поднял было голову, но Матаоа тотчас схватил его за плечо и заставил присесть: он что, хочет, чтобы их заметили? И тогда долгое ожидание окажется бесполезным? Смотреть можно только через дыру, хотя это и не очень удобно. Пусть побольше вытянет шею или запасется терпением, как другие!

Вдруг Тотаи дотронулся до колена Матаоа и прошептал:

— Тихо, вот он!

Наконец! Старый Амбруаз вышел из хижины! Они боялись, что он все утро проваляется пьяным, а они останутся ни с чем.

Как они и ожидали, Амбруаз направился туда, где в саду стояла уборная. Ночью, убедившись, что он крепко спит, они перенесли это небольшое сооружение далеко в кокосовую рощу. От уборной осталась лишь яма. Моргая на солнце глазами, Амбруаз в недоумении остановился перед ней. Ну и выражение появилось у него на лице! Невозможно было удержаться от смеха! Туке обеими руками зажал себе рот, а Матаоа кусал губы, чтобы не расхохотаться. Амбруаз с ошеломленным ви дом оглядывался вокруг, не узнавая своего сада, и, наверное, думал, что еще не протрезвел. В конце концов он тупо уставился в зияющую яму. Это было слишком. Мальчики прыснули.

Амбруаз услышал шум и обернулся. В трещине стены мелькнула мальчишечья фигура. Он все понял. Маленькие негодяи! Так поступить со старым фронтовиком! Значит, нельзя далее воспользоваться уборной? Вот как уважают председателя кооператива! Они думали посмеяться над ним! Ладно, они увидят.

Он демонстративно повернулся спиной к стенке, за которой прятались его преследователи, спустил свою набедренную повязку и присел на корточки, выставив на обозрение противнику свой толстый морщинистый зад. Ну, что? Кто теперь будет смеяться, он или эти маленькие болваны? Его охватил приступ старческого смеха, и он чуть не свалился в яму.

В это угро по дороге к Фареуа Амбруаз с неудовольствием обнаружил, что встречные приветствуют его очень сдержанно. Ему было не по себе от их насмешливых, а то и недружелюбных взглядов. Из какого-то окна до него донеслось: «Апатаки… Арутаки… Ошибка, только не со спиртом и пивом!» Затем послышался взрыв громкого хохота.

Однако Фареуа и члены совета семи, внимательно выслушавшие его, ничем не дали понять, что эта история с затерянными ящиками может хоть сколько-нибудь повлиять на их дружбу и уважение к нему. Легко критиковать тем, кто сидел дома и занимался своими делами. Может, они думают, что у них получилось бы лучше, будь они на месте Амбруаза? Конечно, нет. Разве не благодаря ему жители Арутаки обзавелись своим собственным кооперативом?

К тому же он прекрасно все объяснил. Ясно ведь, что ошибка произошла по вине оптовиков в Папеэте. Этот толстый китаец не понял того, что сказал ему Амбруаз, или передал приказание служащему таким образом, что поино[41] перепутал атоллы! Почему такой ошибки не произошло с напитками? Да потому, что они были закуплены у другого торговца, у попаа, который знал, что в архипелаг Туамоту входят атоллы со схожими названиями: Арутуа и Аратика… Такапото и Татакото… Потому что надо быть осторожным, как бы не спутать Апатаки с Арутаки. Таким образом, бутыли и ящики с напитками были погружены на нужное судно. Проверил ли Амбруаз, весь ли груз на борту? Конечно, что за вопрос! Оба груза: и спиртное, и продукты? Конечно, оба! Он спросил у грузового приказчика, погружены ли ящики для Арутаки?

— Да, — ответил приказчик.

— Всего тридцать ящиков?

— Около тридцати.

— А мешки с рисом и сахаром?

— Тоже есть.

— Так что же случилось? спросил озадаченный Фареуа.

— У этого судового приказчика все смешалось в голове, и он сосчитал ящики со спиртным вместе с мешками, тоже предназначенными для Арутаки… Но для Ли Мина!

Все было ясно. В конце концов, какой убыток принесло это жителям? Ждали же они столько времени кооператив! Придется им еще какой-то срок пользоваться услугами Ли Мина, зато в их распоряжении будут пиво, вино и спирт, распределением которых займется кооператив. Это очень важный вопрос, и его надо разрешить как можно быстрее, а потом уж вернуться к ящикам с продуктами, ошибочно засланным на Апатаки.

Проголосовали, что совет кооператива (в составе Амбруаза, Фареуа, совета семи и еще двух людей — Аману и Тикея) после обеда соберется в хижине Амбруаза.

На следующее утро, оказав необходимую помощь раненым, Темере почувствовал желание потолковать со своим старым другом Моссиу и отправился проведать его. Оба они были наиболеее горячими приверженцами учения Святых последних дней. Во что превратится это учение, если люди, управляющие Арутаки, не станут соблюдать-наставления? Что из этого может получиться? Как все, Моссиу еще вечером узнал о случившемся, но в устах Темере события приобретали особый смысл.

Какой скандал! Какой стыд! Эти люди из совета кооператива с Амбруазом и самим Фареуа пили почти всю ночь напролет! Обеспокоенные жены пришли к хижине Амбруаза, где все происходило. Что же сделали мужчины? Может, возвратились домой в сопровождении своих жен? Ничуть не бывало: они зазвали их и пригласили выпить.

— Это не запрещено, — твердили они. — Запрещено только продавать спиртное… А здесь что продается? Ничего!

Некоторые женщины дали себя уговорить. В конце концов все опьянели — и мужчины и женщины. Кое-кого стошнило, кто-то заснул в собственной грязи, поднялся сильный шум.

Возобновились старые, давно забытые распри. Посыпались упреки, обвинения, оскорбления. А потом и удары. Что сделала супруга Аману, обычно такая кроткая? Эта сильная толстая женщина, не долго думая, бросилась на жену Тикеи, которая не могла защищаться, и начала ее колотить! Что сделал Тикеи? Он стал между ними и грубо оттолкнул разъяренную фурию. Тогда Аману кинулся на Тикеи и принялся его бить. Тикеи получил ранение в голову, потекла кровь. Началась общая драка, все орали, как скоты! Фареуа и кто-то еще пытались прекратить баталию, но слишком поздно. Вот что делает выпивка с мужчинами и женщинами, обычно спокойными и мягкими… Пука[42]! Пука и ори[43]!

Моссиу покачал головой и долго раздумывал.

— Бог накажет их, — сказал он наконец. — Они знают, что не должны вести себя, как скоты.

Предсказание Моссиу частично сбылось. В течение нескольких месяцев, последовавших за дракой у Амбруаза, произошло больше преждевременных родов, несчастных случаев и смертей, чем обычно бывает за целый год. Темере, имевший склонность к душеспасительным речам, не раз предупреждал людей о том, что их ожидает, если они еще раз навлекут на себя гнев бога. Тавита, хотя и исповедовал другое учение, подтверждал слова Темере: поведение его односельчан было греховным с точки зрения обеих религий.

Однако не только те, кто предавался тогда у Амбруаза пьянству и участвовал в драке, отдавали дань божьему гневу. Расплачивались и невинные, как те двое новорожденных, что умерли один за другим за несколько дней. А с Аману произошел удивительный случай! Как тут не поражаться! Ведь не кто иной, как Туке, сын Тикеи, спас жизнь Аману. В какой-то мере этот несчастный случай — свидетельство того, что бог наказывает грешника, а затем являет ему милосердие. Аману был жестоко наказан, а потом прощен, ибо после несчастного случая он пошел к Тикеи, чтобы попросить извинения за то, что ударил его в пьяном виде, и поблагодарить за добро, сделанное для него сыном Тикеи.

Взволнованный Тикеи обнял Аману. Он преподнес ему красивый панцирь черепахи и, указав на еще свежий шрам на лбу, сказал:

— Ты только рассек мне кожу, но не поранил голову.

И показал на свое сердце:

— Там ты и вовсе ничего не поранил.

— Вот как должны поступать настоящие туамотуанцы, — заявил с удовлетворением вождь Фареуа на заседании совета семи, когда разговор коснулся смертей и несчастий, обрушившихся на Арутаки, и в частности случая с Амапу.

Аману поставил лодку подальше от волн, с силой разбивавшихся о внешний риф во время прилива, и нырнул с острогой за рыбой. Он наколол большого тону[44], но тот сорвался с острия и укрылся в трещине берегового сброса. Волны так разбушевались у рифа, что трудно было что-либо разглядеть, и сначала Аману не решался приблизиться к обрыву. Но в конце концов он отважился и увидел раненую рыбу. Чтобы достать ее, он проник в широкую щель в коралле, на дне которой лежал тону. Вдруг громадная волна подхватила Аману и бросила его на стенку. Тотчас он почувствовал страшную боль, как будто тысячи ножей пронзили его. Сердце его остановилось, и он потерял сознание.

Наверное, он утонул бы, если бы молодой Туке, рыбачивший на площадке, не заметил в пене прилива острогу, а затем Аману. Он бросился в море и схватил бесчувственного Аману. Их обоих ударило волной о риф, но Туке не чувствовал ни ударов, ни царапин и в конце концов выбрался с Аману на сушу. Он оттащил его подальше от волн. Туке был весь в крови, но его заботил лишь Аману. Что с ним? Серое лицо сведено судорогой, зубы сжаты. На Аману страшно было смотреть. Спереди на теле тяжелых ран не было. Туке перевернул Аману. Вся его спина страшно вспухла. Туке понял, что это от уколов тарамеи[45]. Он оттащил Аману туда, где прилив не мог его достать, и побежал в деревню. Он взял свою лодку, чтобы выловить в лагуне тарамею, и сумел доставить ее Темере даже раньше, чем успели принести Аману в его хижину. Благодаря присутствию духа у Туке Темере сразу же смог оказать помощь раненому. Он перевернул тарамею, снял с нее кожу, извлек жир, обмазал им спину Аману и стал ее массировать. Вскоре Аману пришел в себя. Он испытывал страшные мучения, но постепенно лекарство оказало свое действие: жир тарамеи обезвреживает действие яда, содержащегося в шипах на ее спине. Аману был спасен.

Но ничто не могло спасти шестилетнего Тавату и его младшую сестренку Реву. Думали даже, что погибнут от отравления их отец Техива и мать Роуи. Рыба апуреру, которую они — съели, до сих пор никому не причиняла вреда, по крайней мере та, что ловили у берега в районе пролива (именно там Техива поймал ее на удочку). Быть может, она приплыла из лагуны, и тогда меньше уверенности в том, что она съедобна. Однако апуреру обычно отличается неподвижностью. Тут трудно сказать что-либо определенное. Отныне никто не будет есть апуреру.

Темере часто удавалось помочь при подобных отравлениях, и он обучил многие семьи способу приготовления необходимых снадобий. Ведь именно в секторе больше всего опасность съесть ядовитую рыбу, а оттуда не побежишь к нему в деревню за помощью. Нужно разрыть землю у корней пиы[46], снять с нее несколько плодов и долго варить их в кокосовом молоке. Получится нечто вроде жирного отвара, который следует выпить, а затем съесть осевшее на дно сусло. Это действует как слабительное, яд изгоняется из желудка. Но, увы, яд апуреру был слишком сильным, и дети умерли. Что касается Техивы и Роуи, то они никогда уже не станут прежними.

Поистине тяжелое время! Темере только и делал, что ходил из одной хижины в другую. Тавита знал некоторые способы лечения, но его тоже свалила болезнь, и он сам нуждался в помощи Темере. Первый вероучитель харкал кровью. Тавите следовало пить лимонный сок, смешанный с морской водой, и для него старались сохранить плоды единственного на атолле лимонного дерева.

Один молодой человек, который уже несколько месяцев мучился животом, вдруг почувствовал, как что-то лопнуло у него внутри, поднялся жар, он начал — бредить, а наутро скончался. Один за другим погибли два новорожденных младенца. Перед смертью они начали задыхаться и посинели. Третьего ребенка удалось спасти, когда казалось, что спасенья уже нет. Кто мог сказать, почему этот выжил, а два других погибли? Всем троим давали отвар ина (морской еж с белыми иглами), свежее масло кокосового ореха и особым образом массировали им пупок. Некоторые считали, что дети задыхаются от того, что им неправильно перерезают пуповину. Но кто знает, как это делать иначе? Один мужчина упал с двумя мешками копры. Он поднялся без посторонней помощи, снова взвалил мешки на спину и пошел дальше. Но после этого живот его стал раздуваться, как рыбий пузырь. Пришлось ему каждый день делать массаж, чтобы вернуть кишки на место. А сколько бед обрушилось на рыбаков! Одного укусила за пятку мурена. Каждый день Темере прикладывал к большой страшной ране пластырь, приготовленный из четырех измельченных корней куста омау, но пострадавший еще много лет будет хромать.

Другой явился с прокушенной икрой. Ему было стыдно признаться, что его укусила акула-соня. И было чего стыдиться. Акула-соня! Но сколько он потерял крови, пока на рану был наложен пластырь из натертого проросшего кокосового ореха, смешанного со свежим маслом!

Третий был поражен шипом ската-хвостокола и жестоко мучился, так как в подобных случаях необходимо на месте и без того очень болезненного укола сделать глубокий надрез и промывать обнаженные ткани морской водой.

Что касается женщин, то о них лучше и не говорить! Одна украла лимоны у Тавиты и смешала их сок с кожурой зеленых ананасов, чтобы устроить себе выкидыш. Но она, видно, плохо поняла совет, который ей дала старуха: нужно было использовать для этой цели либо лимон, либо ананас, но никак не оба вместе! Можно было бы рассказать не одну историю в этом же роде.

Наконец время тяжких испытаний закончилось. Старики заметили, что события жизни развиваются циклами: хорошие периоды чередуются с плохими, подобно тому как лунные ночи сменяются безлунными. Разница в том, что лунный цикл короткий, в то время как цикл жизни, благодарение богу, гораздо длиннее!

Кто был самым веселым человеком на Арутаки после того, как «Ваинианиоре» пристала к атоллу? Амбруаз! Зато те, кто уверял, что никогда не увидят ящиков и мешков, по ошибке отправленных на Апатаки, имели довольно жалкий вид!

Итак, ящики и мешки пришли в целости и сохранности, и председатель кооператива, Амбруаз, сиял от гордости, отдавая распоряжения молодым людям, которые переносили выгруженные на пристань товары. Теперь мишенью для насмешек стали в свою очередь прежние хулители Амбруаза.

На другой день вождь Фареуа созвал общее собрание, на котором разъяснил порядок деятельности, кооператива. Из-за недавнего траура во многих семействах тамаараа по случаю открытия кооператива сейчас устраиваться не будет. Его приурочат к первой годовщине кооператива. Первый счет открыл Фареуа. Это было просто: каждый мог брать из товаров и продуктов то, что ему было нужно, обязываясь отдать их стоимость копрой или раковинами. Сколько имен покупателей, столько страниц в большой книге, которую станет вести Амбруаз. Кто-нибудь захочет узнать, сколько он должен? В любое время Амбруаз подведет итог и сообщит ему. Что касается напитков, то их по-прежнему будет распределять совет кооператива. Это дело особое.

Одного молодого человека семнадцати или восемнадцати лет попросят помогать Амбруазу, а другим вменяется в обязанность принимать участие в разгрузке шхуны всякий раз, когда она будет приходить на Арутаки, а также грузить на судно копру, отправляемую в Папеэте в оплату товаров.

Все выслушали речь Фареуа с удовлетворением. Таким образом, на атолле появился кооператив, принадлежащий в какой-то степени им всем, где они смогут покупать продукты не хуже, чем у Ли Мина, но гораздо дешевле. Каждый обещал на следующий же день открыть счет и сказал несколько слов благодарности Амбруазу. Некоторые даже решили принести несколько мешков копры авансом, в особенности те, кто не очень на себя надеялся. Лишь Техина по-прежнему скептически относилась к этой затее. За ужином, когда Мато завел речь о кооперативе, она отрезала:

— Ничего из этого не выйдет, о вашем кооперативе все забудут, а если и вспомнят…

При этом у нее было такое выражение лица, что Мато поспешил уткнуться носом в свою еду.

Надо ли позвать Темере? Викторина в тревоге и нерешительности стоял на пороге главной комнаты и смотрел на Матаоа, который лежал на циновке, животом вниз, спрятав голову под подушки. Он не казался больным, это было что-то другое. Но что? Моеата? Ссора с каким-нибудь мальчиком? Во время обеда он ворвался в хижину, отказался есть и, ни слова не говоря, бросился на пол. Он не хотел никого видеть и слышать. Пришлось оставить его в покое. Матаоа был не из тех детей, что устраивают истории из-за пустяков. Через некоторое время станет известно, что привело его в такое состояние. В последнее время в деревне ничего плохого не случалось. Очевидно, что-то произошло у него лично. Техина внимательно посмотрела на сына, нахмурила брови и молча вернулась к столу. Викторина кусал губы, но тоже заставил себя сесть за стол.

Матаоа был потрясен обрушившимся на него несчастьем. Кто поймет и разделит его горе? Он играл с Маори, когда они оба были еще маленькими, он кормил щенка, заботился о нем, это был его лучший товарищ, более преданный и любящий, чем даже Хаамару. Слезы вновь навернулись на глаза Матаоа при воспоминании о том, как смотрел на него Маори после победы над акуленком, когда он поднял щенка, всего окровавленного, на руки. Маори, его собака! Он больше никогда ее не увидит!

Мальчик был потрясен, смерть раскрыла перед ним новую сторону человеческого существования. За несколько минут все изменилось. Какое счастье было бы вновь увидеть Маори! А раньше эта радость была доступна ему, как и многие другие радости, казавшиеся мальчику естественными и вечными. Теперь же весь этот знакомый с детства мир, который он считал незыблемым, мог рухнуть под ударом судьбы, таким же, как нападение акулы.

Маори бросился в море за рыбой, пораженной острогой своего молодого хозяина. Акула схватила его и утащила. И вот Маори нет, осталось лишь горе. Внезапно мысли Матаоа обратились к Моеате. Было бы еще ужаснее, если бы не стало ее! Он отбросил подушки и сел. Всегда ли он был добр к ней? Нет, совсем нет! И вдруг он с изумлением обнаружил, что она была самым близким для него существом. Ей он доверит свое горе.

Как хорошо он сделал, что прежде всего пошел к Моеате! Они вновь стали друзьями, даже более близкими, чем прежде! Только она одна нашла нужные слова, чтобы утешить его, и с какой нежностью она их произносила! А что сказали его родители? Техина упрекнула его в излишней чувствительности. Мато посмеялся, сказав, что рано или поздно другие собаки заменят ему Маори. Викторина предложил взять щенка, в то время как даже вид чужой собаки был для Матаоа невыносим. Соседи-старики сказали: «Лучше бы твоя собака попала в желудки к нам, чем в брюхо акулы». С этого дня Матаоа стал относиться к Моеате ласковее, чем прежде, и девочка была счастлива.

Спустя два месяца после открытия кооператива у него в наличности по-прежнему оставалось лишь несколько мешков копры, привезенных в первые дни, хотя должно было бы уже скопиться двенадцать или тринадцать тонн. Члены кооператива, обещавшие пойти на участок и собрать кто десять мешков, кто тонну, кто полторы, казалось, забыли про свои обещания. Некоторые ссылались на то, что Ли Мин потребовал заплатить по просроченным обязательствам. Им, видите ли, становилось стыдно, когда китаец приходил в хижину и напоминал о долгах. В конце концов разумнее было ликвидировать задолженность ему, а потом уже приступить к расчетам с кооперативом.

Поэтому «Ваинианиоре» увезла несколько мешков от кооператива и обычный большой груз от Ли Мина, у которого, впрочем, имелось в запасе еще несколько тонн копры, хорошо укрытой от дождя и непогоды. Что скажут оптовики в Папеэте, увидев, что нет ни перламутровых раковин, ни копры в уплату за товары, закупленные Амбруазом? Ну и что ж, торговцы подождут! Ведь не исчезнут же в один прекрасный день кокосовые пальмы и орехи с лица земли!

К тому же приближался сезон промысла перламутровых раковин. Сам Амбруаз не проявлял ни малейшего беспокойства, зато давние противники кооператива 80 начали шушукаться. Поговаривали, что Фареуа и несколько других членов совета, приходившие к Амбруазу почти каждый вечер якобы для того, чтобы обсуждать дела кооператива, на самом деле собирались там, чтобы выпивать. А не странно ли, что покупатели являлись в кооператив по два, а то и по три раза в день, забирали там разные припасы, а Амбруаз даже не открывал книгу, чтобы внести в нее стоимость продуктов? Быть может, он записывал долги потом, когда люди уходили? Во всяком случае, в их присутствии он лишь отпускал шутки, тяжело наваливаясь на прилавок, и даже не заглядывал в расчетную книгу. Впрочем, это было только к лучшему, ибо в его состоянии он мог записать на счет Теурунуи покупки Туке и наоборот, а то и удвоить сумму. Известно ведь, что у пьяного все двоится в глазах. А молодой Тероро, так называемый помощник Амбруаза? Ему бы следовало зваться не Тероро, а Моторо, ибо ночью он бодрствовал, а днем спал или занимался рыбной ловлей. Некоторым девушкам от него много чего перепадало. Ох уж этот кооператив!

Как показали последующие события, ему было суждено еще долго давать пищу для пересудов.

В тот единственный день, когда Тероро пришел в кооператив раньше первых клиентов, он увидел Амбруаза, распростертого поперек матраса. Неужели он еще пьян? Приблизившись, Тероро понял, что старику очень плохо, и сразу же побежал за Темере. Новость быстро распространилась, и вскоре у кооператива собралось много людей, ждавших, чтобы Темере сообщил о состоянии больного.

Лица у всех были печальные. Несмотря ни на что, Амбруаза очень любили. Односельчане опечалились еще больше, когда Темере вышел из хижины и движением головы дал понять, что скоро все кончится.

Старики зашли посмотреть на умирающего и, возвратившись, сообщили, что из его открытого большого рта вырывается хрип, а лицо пожелтело и казалось очень изможденным. За один только день он постарел лет на десять.

Амбруазу осталось жить лишь несколько часов. Но вот эти часы миновали, за ними и другие, день закончился, а смерть все не приходила. Возможно, она явится ночью. Фареуа распорядился, чтобы у постели больного остались дежурные. На смену первой женщине в середине ночи пришла другая. Она была стара и очень устала стеречь смерть, которая все мешкала. Ее сменила третья сиделка. Когда занялся день, она задремала в ногах больного. Вдруг она услышала, что ее окликают по имени, и открыла глаза. Амбруаз сидел на постели, зевал и потягивался.

— Так рано, а уже столько народу! А где Тероро?

Он поднялся и прошел к прилавку. Потом спросил с удивленным видом:

— Что это вы все уставились на меня?

Вдруг он поднес руку к сердцу и упал. Его отнесли на постель и опять отправились за Темере. Вся деревня собралась перед хижиной. Темере положил мокрую тряпку на грудь Амбруазу, а другую на лоб, от чего тот пришел в себя. Открыв глаза и увидев склонившегося над ним Темере, он не нашел ничего лучшего, как разразиться смехом!

— Объясни мне, наконец, что с ними со всеми происходит? — спросил он, указывая на народ, толпившийся в хижине и смотревший на него, как на тоупапау[47].

— Слушай, Амбруаз, слушай хорошенько: вчера ты чуть было не умер, ты был почти мертв.

Амбруаз посмотрел на Фареуа и понял, что Темере говорит правду.

Ты остался жив, но это чудо. А чудо не повторяется. Если ты еще хоть раз выпьешь спирту, вина или даже пива — тебе конец!

Каждое слово входило в Амбруаза, как удар остроги.

— Ты веришь в бога?

Амбруаз утвердительно кивнул головой.

— Так вот, подпиши голубой крест[48]. Но, смотри, один лишь стакан — и ты не только умрешь, но попадешь в ад!

— Голубой крест?!

Амбруаз произнес эту фразу с большим ужасом, нем Темере слово «ад». Быть может, дать богу такую клятву было для него равносильно тому, чтобы обречь себя на горение в аду при жизни. Больше он ничего не сказал, подавленный безрадостной перспективой доживать свой век без выпивки. Темере молча покинул хижину, но Фареуа продолжал уговаривать Амбруаза:

— Ты должен решиться! Я не хочу видеть, как ты завтра умрешь от того, что выпьешь, и никто на Арутаки не хочет. Но если ты откажешься подписать голубой крест и ввергнешь нас в пучину стыда и горя, то я соберу совет семи, как только выйду отсюда, и мы выгоним тебя из совета.

Жалобный стон вырвался из груди побежденного Амбруаза, и он заплакал, не имея сил сдержать слезы. Наконец он успокоился и сказал, что подпишет. Он попросил, чтобы пришли забрать оставшиеся напитки: пусть они не вводят его в искушение!

Амбруаз подписал голубой крест! Воистину на памяти людей Арутаки не было события более примечательного.

Но на этом дело не закончилось!

Те, кто пришел к Амбруазу, чтобы перенести ящики с напитками в хижину Фареуа, ничего не нашли. Бутылки в ящиках большей частью были пустые! Одновременно обнаружилось, что на складе осталось очень мало продуктов. Были ли счета в порядке? Амбруаз ничего не мог сказать по этому поводу, ибо большая книга расходов исчезла. Куда она запропастилась, проклятая? Ее невозможно было найти! Как же тогда узнать, кто должен кооперативу и сколько? Быть может, книгу унес тоупапау, посмеивались некоторые. Так или иначе, был неподходящий момент выяснять это, потому что старый Амбруаз лишь начал приходить в себя. Вот так задача! Как ее разрешить? Фареуа и члены совета семи напрасно искали выхода. Гораздо проще было забыть о том, что кооператив когда-либо существовал.

Оставшиеся продукты и оборудование лавки купил Ли Мин. Он намеревался расширить дело.

Глава шестая В СЕКТОРЕ

— Знаешь что? — сказал Матаоа Моеате. — Я уезжаю с родителями в сектор.

— Надолго?

— На пять или шесть месяцев, как пойдет работа.

Все это время они не будут видеться. Девочке пришлось сделать над собой усилие, чтобы скрыть огорчение.

— А когда ты едешь?

— Сейчас, лодка уже погружена.

Они молча смотрели друг на друга.

— Я буду думать о тебе, Моеата, — с усилием произнес Матаоа.

Ему стало грустно. Разделяла ли Моеата это чувство? Лицо ее оставалось непроницаемым.

— Я приду на пристань, — сказала она.

Суденышко, влекомое течением, быстро удалялось. Вскоре Матаоа мог различить лишь три небольших пятна на пристани: Моеату, Моссиу и Тену. Тао положил руль налево, чтобы обогнуть кораллы и войти в лагуну, Мато поднял парус, и они взяли курс на отдаленную точку в океане, до которой при попутном ветре могли добраться до ночи.

Несмотря на тоску по Моеате, Матаоа был доволен тем, что едет в сектор. Первый раз родители взяли его с собой — он уже мог помогать им в работе. Жизнь в секторе совсем не та, что в деревне, наверняка гораздо интереснее. Мато рассказывал, что там рыба буквально выскакивает из-под ног, когда идешь по щиколотку в воде. Можно брать ее прямо руками. Вот было бы раздолье для Маори. Матаоа прогнал от себя Эту мысль. На борту царило веселье. Викторина был возбужден и не переставал восхищаться. Все приводило его в восторг: рыбы, плававшие почти на поверхности над коралловыми полипами; живые краски кораллов, поднимавшихся из глубины; ходкий бег судна, туго надутые паруса, струя за кормой… Мато весело переглядывался с Тао, а Техина оживленно болтала с Тепорой, и ветер подхватывал и уносил их слова.

Тепора несколько раз поглядывала на Матаоа столь многозначительно, что под конец он смутился. Но вот и приехали! Какой здесь покой! По воде разлиты мягкие краски заходящего солнца. Тапереты[49], плававшие у самой поверхности, отошли на небольшое расстояние при приближении лодки, но во время разгрузки эти непуганые рыбы оставались неподалеку. Первую ночь все спали в старой хижине — ниау[50] на опушке кокосовой рощи. На следующий день соорудили хижины для каждой семьи в отдельности, кухню, где хозяйничал Викторина, склад для копры. Тао и Мато работали на смежных участках; продукты, керосин, улов были у обеих семей общими. Благодаря изолированности и уединенному образу жизни между братьями установилась близость, несвойственная их обычным отношениям в деревне.

Матаоа быстро научился от отца собирать и складывать орехи в кучу, а потом раскалывать их в длину несколькими ударами большого ножа. Затем орехи сортировали, отбрасывая те, у которых мякоть была недостаточно густой и белой. Если день обещал быть солнечным, то орехи оставляли прямо на земле, чтобы под лучами солнца мякоть отделилась от кожуры. При пасмурной погоде их складывали в кучу, мякотью книзу, и тогда они хорошо проветривались и высыхали за два-три дня.

Каждый вечер орехи укладывали слоями, покрывая каждый слой пальмовыми листьями, чтобы предохранить от дождя и сырости. Через три дня из них вынимали высохшую мякоть, превратившуюся под лучами солнца в отличную копру, а затем складывали ее в мешки. Матаоа научился ценить ясную погоду: от нее зависел сбор урожая. В деревне радовались дождю — он наполнял цистерны водой, поил цветы и освежал воздух, но здесь, на участке, он приносил лишь огорчение, ибо вредил копре. От влаги мякоть гниет и бродит; и если даже потом ее высушить, копра хорошего качества все равно не получится.

Иногда продолжительные дожди сводили на нет несколько недель работы людей. Многие, так и не дождавшись солнечной погоды, возвращались в деревню с пустыми руками.

Собирать копру довольно тяжело. Вечерами Матаоа чувствовал себя разбитым, но ни за что на свете не признался бы в этом. У него окрепли мускулы, с каждым днем он становился сильнее. Вид мешка, плотно набитого копрой, доставлял Матаоа неописуемое удовольствие. Подумать только, мешок весом шестьдесят или семьдесят килограммов стоит от четырехсот восьмидесяти до пятисот шестидесяти франков! Перед юношей открылась еще одна сторона жизни. До сих пор, садясь за семейную трапезу, он ел и пил кроме рыбы, папай, майоре и других плодов моря или земли еще много всякой снеди и напитков, не задумываясь над тем, откуда они взялись. Их подавали на стол, как параи или фетюэ, и это казалось ему в порядке вещей.

Столь же естественным казалось Матаоа существование хижины, цистерны с водой, инструментов, мебели, удочки, причем он не задавал себе вопросов, каким образом все это появилось. Теперь он знал. Он работал изо всех сил, и плоды его труда — мешки с копрой считались столь драгоценным товаром, что с Таити за ними специально приходила шхуна, а в обмен можно было получить продукты, керосин, доски, цемент, инструменты, ткани — все необходимое для жизни на атолле.

Бессознательное до сих пор чувство безопасности и уверенность в разумном порядке вещей укреплялись по мере того, как Матаоа осмысливал жизнь. Часто он думал о Моссиу. Юноша хорошо понимал теперь деда, который обращался к богу со словами признательности за то, что бог столь щедро одарил людей богатствами. Ни словом, ни жестом не выдавал Матаоа своих новых мыслей, внешне он оставался прежним, но в нем происходили глубокие изменения. Только Мато заметил, как серьезно и старательно относится сын к работе, но тоже молчал. Несмотря на это, между отцом и сыном установилась некая невидимая связь, какой не было прежде.

То, что говорил Мато относительно изобилия рыбы в секторе, оказалось правдой.

Достаточно было, стоя по щиколотку в воде, постучать острогой по краю углубления в мадрепоровом коралле, где прятались каное[51], как вспугнутый рой кито[52] начинал виться вокруг ног. Они были сродни той рыбе, которой на атолле отравилась целая семья. Кито ничего не боялись, но на расстоянии остроги было полно и других рыб. На внешнем рифе водилось столько лангустов, что ночью при свете факелов из пальмовых ветвей, пропитанных керосином, их просто подбирали голыми руками в лужах после отлива. Мато и Тао приносили за несколько минут ныряния с острогой у коралловых массивов больше рыб, чем, казалось, можно было съесть! Тем не менее их съедали.

У всех был прекрасный аппетит. Еще лучше, чем в деревне: труд сборщиков копры изнурителен, им приходится много есть, чтобы восстановить свои силы. Из огромного количества рыбы и каное, сваренных Викториной в кокосовом молоке, очень редко что-нибудь оставалось недоеденным. Другое дело — лангусты: больше одного-двух их не съесть.

В сумерки, чтобы отогнать москитов, зажигали гирлянды шаров ати. Ужинали рано, потому что спать ложились с наступлением темноты, а вставали с рассветом. Какой покой разливался вокруг, когда заходило солнце! Перед сном, пока не слипались глаза, Викторина играл на гитаре и пел с Тепорой. Она то и дело бросала на Матаоа красноречивые взгляды.

Матаоа больше не сомневался: Тепора смотрела на него, как на мужчину, и это его волновало. До сих пор она была для него лишь родственницей, женой его дяди Тао, но взгляды этой молодой, плотно сбитой женщины и близость совместной жизни изменили его отношение. Тенора не упускала случая обнажить перед Матаоа красивую крепкую грудь, и вид женских грудей с широкими заостренными коричневыми сосками волновал юношу.

В этот день Мато и Тао отправились нырять на внешний риф; ветер изменился, море было спокойно, можно было легко погружаться и вместе с небольшими волнами возвращаться в глубокую выемку в коралловом плато. Видя, что Матаоа намерен идти с отцом и Тао, Тепора тоже решила сопровождать их. Когда мужчины были в море, она сказала Матаоа:

— Давай искупаемся!

Она вошла в море, поднимая фонтаны брызг. Вода доходила ей почти до пояса.

— Иди! Чего ты ждешь? Боишься?

— Я не боюсь.

— Ну так иди!

Он догнал ее. Она легла на спину, и при этом развязалась и соскользнула ее набедренная повязка. Тепора закрыла глаза и вытянулась на воде, совершенно обнаженная. Течение колебало ее длинные волосы. Матаоа, не смея пошевелиться, не отводил глаз от Тепоры. Так, в молчании, прошло несколько минут. Наконец, женщина открыла глаза, нащупала плававшую рядом паро и надела ее. Затем она погладила Матаоа по щеке.

— Приходи ко мне этой ночью, когда все уснут.

Он молчал.

— Ну, не хочешь?

— Но… а Тао?

— Тао ночью спит.

— Не всегда.

— Откуда ты знаешь?

— Однажды я видел, как он пошел в кокосовую рощу.

— А Викторину ты тоже видел?

Что она хотела этим сказать?

— Тао ходит туда с Викториной, — уточнила она. — Потом он спит. Приходи посреди ночи. Если что будет не так, я оставлю две перекрещенные пальмовые ветки перед хижиной, ты увидишь их в лунном свете и тогда придешь следующей ночью. Приходи!

За ужином Матаоа упрекал себя в том, что слушал Тепору. Ему было стыдно перед Тао, который ел и беседовал с Тепорой как ни в чем не бывало.

Однако Тепора все-таки приглашала его к себе, и, если верить ей, Тао по ночам оставлял ее и уходил с Викториной.

Как это было возможно?

Выходит, у взрослых мужчин и женщин два лица: одно показывают всем, другое, настоящее, скрывают. Это возмутительно! И сам он чуть было не стал таким же! Нет, он не пойдет к Тепоре!

Однако постепенно его решимость ослабевала. Сон не приходил к Матаоа, он без конца ворочался на своей циновке, не в силах отделаться от неотступно маячившего перед глазами образа Тепоры в воде. Услышав легкий шум, Матаоа приподнялся. В просвете между пальмами он увидел, как кто-то осторожно пробирался к хижине, и при свете луны узнал Викторину. Быть может, он выходил по нужде? Тогда зачем такие предосторожности? Тепора сказала правду. Тао сам виноват в том, что она просила Матаоа прийти. Тщетно пытался он заснуть, мысли его все время возвращались к Тепоре. Наконец, он не выдержал и поднялся. Техина, Мато и Викторина крепко спали. Он прошел двадцать метров, разделявших хижины. Перед хижиной Тепоры были разбросаны пальмовые ветки, но ни одно?! перекрещенной Матаоа не заметил. Он вошел. Тао храпел. Тепора лежала рядом с ним на циновке и тоже, казалось, спала. Он коснулся ее кончиками пальцев, и она тотчас открыла глаза. Потом бесшумно поднялась и долго смотрела на Тао, но тот крепко спал. Движением головы она указала Матаоа на кокосовую рощу.

Несколько месяцев стояла ясная солнечная погода. За все это время дождь шел два или три раза. Собранная копра была хорошо высушена и считалась высококачественной. Пора было возвращаться в деревню с урожаем, чтобы поспеть к приходу «Ваинианиоре». Не было смысла оставлять копру на участке до следующей шхуны. Вывезти всю копру можно было только в несколько приемов. Собрали прекрасный урожай: почти десять тонн Тао и Тепора и более пятнадцати тонн Мато и Матаоа, которым иногда помогала Техина. Всего двадцать пять тонн! Как приятно было смотреть на туго набитые мешки, аккуратно сложенные под навесом!

Перед отъездом все занялись очисткой кокосовой рощи от кустов. Если этого не сделать, она быстро зачахнет, так как мики-мики[53] высасывают все соки из земли, ничего не оставляя кокосовым пальмам. Нужно было также очистить почву от гниющих растений, чтобы гниение не передалось деревьям. Иногда кокосовые пальмы поражает болезнь, листья их становятся сухими и желтыми, орехи рождаются пустыми, без сочной мякоти.

Тогда приходится переходить на другой участок, так как пальмы, пораженные болезнью, дают урожай лишь через год. Но в чем, в чем, а в участках у семьи Мато недостатка не было: наследство и приданое Техины вместе с собственностью Мато составляли целые километры кокосовых рощ.

Владения Моссиу были еще больше, и он иногда разрешал молодым людям собирать копру на его участках за арендную плату в половину урожая.

Как только был выгружен на берег последний мешок с копрой, Матаоа накинулся на Хаамару с вопросами. Что нового в деревне? Как Моеата? Он еще не видел ее. Разве она не заметила их лодки, идущей к проливу? Хаамару предположил, что Моеата вместе с другими девушками отправилась собирать фетюэ на внешнем рифе.

Что до новостей, их было не очень много. Туке и Нахеу подрались из-за девушки, но потом помирились. Сгорела хижина Аману. Ночью он услышал шум и, резко поднявшись, перевернул лампу. Аману успел заметить, как чья-то тень скользнула из хижины, и уверял всех, что это был Тероро, пытавшийся проделать моторо с его женой. Тероро, конечно, отрицал свою вину, но даже если это и правда, то как ее доказать?

Амбруаз больше не пил, но все время молчал.

Пес Тукея укусил маленькую девочку, и его пришлось убить. Ныряльщики видели в проливе таматароу[54]. Это все.

— А что на участке? — спросил Хаамару. — Какая-нибудь история с Викториной?

Матаоа отрицательно покачал головой и засмеялся. При чем тут Викторина? Он горел желанием рассказать своему другу, что делал много раз с Тепорой, но благоразумие удержало его. Разве Хаамару сможет сохранить секрет, если самому Матаоа так хотелось раскрыть свою тайну? Ведь речь идет о Тепоре, а не о какой-нибудь другой женщине. Что, если слухи дойдут до ушей Тао? Нет, он должен молчать. Он чувствовал себя старше и взрослее Хаамару. У него ведь только что была настоящая связь с женщиной, притом не с такой пожилой, как Тоуиа. Кроме того, он уже собирал копру, и они с Мато заготовили более пятнадцати мешков.

— Смотри, вон Моеата, — сказал Хаамару.

Она шла прямо к ним. Матаоа сдержал нетерпение и, спокойный, улыбающийся, направился ей навстречу с таким видом, будто они расстались накануне. Напротив, ее лицо было серьезно и сосредоточенно. Они остановились:

— Матаоа, как ты изменился!

— Правда? Хаамару ничего мне не сказал.

— Ты стал больше и сильнее, и вообще какой-то другой… Ты изменился…

Он подумал, что она права. Неужели она догадалась о том, что с ним произошло?

— Я здорово поработал! Мы привезли много мешков копры. Я мог бы один поднять такой мешок, я стал сильный!

Непроизвольно он напряг свои бицепсы и выгнул торс. Заметив это, Матаоа засмеялся и расслабил мышцы. Но Моеата не улыбнулась.

— Ты думал обо мне? — спросила она.

— Да.

— Часто?

— Да.

— Я тоже думала о тебе каждый день.

Моеату позвала мать. Девочка сделала знак рукой, что идет, и серьезно посмотрела на Матаоа влажными темными глазами:

— Матаоа, не уезжай больше!

Девушка повернулась и побежала. Они виделись всего несколько минут, обменялись двумя-тремя фразами — и снова он в ее власти! Он солгал, уверяя, что часто думал о ней. В действительности Моеата занимала его мысли лишь в начале поездки и в последние дни.

Тело и ласки Тепоры вытеснили на какое-то время воспоминания о Моеате. Но девушка все время думала о нем. Она сама так сказала. Матаоа знал, что это правда, и сердце у него дрогнуло. Тепора лишь тело. Для него существовала одна Моеата.

Через неделю после возвращения у Матаоа заболел зуб. Он уже испытал однажды зубную боль, когда был на участке. Может, вырвать зуб? Матаоа пошел к Темере, и тот посоветовал немедленно удалить шатающийся зуб. По правде сказать, Матаоа не очень-то спешил, он вполне мог подождать и пришел лишь посоветоваться, но было поздно. Темере уже подвел его к скале и заставил сесть. Не мог же Матаоа признаться, что боится!

— Этот? Верхний? — спросил Темере.

Он крепко привязал к зубу очень тонкий шнурок из пальмового волокна и, не переставая засыпать Матаоа вопросами, другой конец прикрепил к большому камню. Юноша был несколько озадачен: попробуй ответь со шнурком во рту на все эти вопросы. Все же он постарался произносить слова как можно более внятно:

— Действительно, в яме на месте одного каное сразу появляется другой… Да, на участке кито выныривают прямо из-под ног.

— Правда, что вы с Мато собрали двадцать пять мешков? — поинтересовался Темере и вдруг крикнул, глядя на пролив:

— Смотри! Таматароа!

Матаоа быстро повернул голову, а Темере в тот же миг отбросил камень далеко в сторону. Матаоа поднес руку к кровоточащему рту. Зуба не было! Он остался на конце шнурка! Матаоа ничего не почувствовал, так быстро все произошло. Темере перехитрил его, потому что, само, собой разумеется, никакой рыбы и в помине не было.

— Ну, как? — спросил Темере с хитрым видом. — Видел таматароу?

Матаоа, еще несколько оглушенный, быстро нашелся:

— Это была не таматароа, а фафаруа[55]. Разве ты их не различаешь?

Позже Темере много раз рассказывал про молодого Матаоа, которому он врасплох удалил зуб и который не растерялся, шутил и вел себя, как подобает мужчине.

— Не правда ли, неплохо сказано по поводу таматароы? добавлял он.

И старики тут замечали, что ничто так не полезно для подростков, как тяжелый физический труд. Несколько месяцев работы на участке делали из мальчиков настоящих мужчин. Мато был горд этим и решил больше не ждать и посвятить сына в искусство ныряния.

Матаоа уже видел дно моря. Не только с берега или с лодки сквозь прозрачную толщу воды, но и через очки для ныряния, которые ему давали иногда Мато или Тао.

Однако он не преодолел еще полностью свою робость, и его экскурсии на дно моря ограничивались спокойными, неглубокими водами лагуны невдалеке от деревни, так что при малейшей опасности он мог сразу же выйти на берег.

Хаамару, который сопровождал Матаоа в его вылазках, тоже побаивался: разве есть хоть один уголок в море, куда не заходили бы акулы. Правда, Мато сказал, что они страшны, только — когда ранены или видят кровь. Но эти слова Мато мгновенно вылетали из головы, когда вдали появлялись акулы и, большие, величественные, страшные, двигались на мальчиков. По сравнению с ними Матаоа и Хаамару сразу начинали казаться себе слабыми и маленькими. Зато какая красота под водой — ее трудно описать словами! Там все — цвета, движения, формы — представлялось совсем иным.

Наконец, Мато стал брать сына в море. Несколько месяцев они каждый день отправлялись нырять в лагуну. Рядом с отцом Матаоа научился побеждать свой страх. Тем не менее, когда Мато переставал грести и бросал якорь на глубоком месте — обычно он останавливал лодку там, где ему были знакомы каждый коралл и каждая яма на дне, — Матаоа в момент погружения всякий раз испытывал странное волнение, то состояние тревоги и душевного подъема, которое охватило его, когда перед ним впервые открылся этот необъятный волшебный мир, полный чудес.

Нырнув, Матаоа подплывал к отцу, и тот показывал ему тотару, высунувшую из-за выстуНа коралла курносую морду с большими беспокойными глазами, косяк желтых, как утреннее солнце, таниф, розовых, ослепительно сверкающих хапаи[56], стаю татихи, странно повторяющих движения друг друга, с забавными носами, похожими на торчащий вперед палец; огромных тенга-тенга, которые двигались прямо на охотников, сверля их любопытными, недоверчивыми глазами, еще более яркими, чем их крупная чешуя.

У Матаоа разбегались глаза, и страх незаметно рассеивался. Обо всем этом он вспоминал позже, уже в лодке. Под водой не думаешь ни о чем. Или, быть может, думаешь, как рыба? Прав был. Мато, когда сказал:

— Под водой и сам уподобляешься рыбе.

Одно дело смотреть в подводный мир сверху, другое — погрузиться в него, почти опуститься на дно. Первые дни невыносимая боль в ушах мешала Матаоа погружаться глубже, чем на две сажени, но он напрягал все силы, чтобы приблизиться к отцу, который, держась одной рукой за коралл, ждал его внизу, там, где плавали рыбы, и наблюдал за тщетными усилиями сына достичь дна. Мато учил его уходить в глубину, не раздвигая ног, помогая себе спокойными, медленными движениями всего тела, лишь постепенно напрягая мышцы. Тогда уши постепенно привыкают к давлению. Боль нужно было перехитрить.

Вскоре Матаоа научился погружаться на три — три с половиной сажени. Мато хвалил сына за старание, но сдерживал его задор: часто излишняя нетерпеливость лишь вредит успеху. Не нужно торопиться и переутомляться: ведь лагуна не оскудеет и рыбы в ней хватит еще на долгие годы.

Спокойно, спокойно! Нормально развитой физически мальчик должен не менее двух-трех лет практиковаться под наблюдением опытного учителя, чтобы научиться нырять на глубину шести-семи саженей. Если, возмужав, юноша будет продолжать тренировку, он достигнет глубины десяти, одиннадцати, двенадцати, тринадцати саженей. Это, разумеется, без веревки и камня для ныряния, которые позволяют опускаться на глубины двадцати пяти, двадцати шести, двадцати семи и более саженей. Но с этими приспособлениями человек идет на дно, не прилагая для этого ни малейших усилий, в то время как ныряние, которому отец обучал Матаоа, было тяжелой нагрузкой для сердца. Ведь человек не черепаха, которая может оставаться под водой столько же, сколько на земле.

— Спокойно, спокойно! — не уставал повторять Мато.

Когда появлялась акула, Мато нырял к ней: акула уходила, и Мато всплывал вблизи Матаоа, который, хотя и относился теперь спокойно к соседству хищницы, не мог окончательно побороть страх при виде ее. Придет ли день, когда он, как отец, обратит в паническое бегство маори, дотронувшись до ее хвоста? После этого случая Мато долго смеялся. Для него акула была просто большой рыбой с острыми зубами, а он считал, что человек не должен бояться нападения рыбы. Каждая порода акул ведет себя при опасности по-своему: у маори один характер, у торире или руруни — другой, но все они отступают перед охотником, если тот, не колеблясь, идет им навстречу.

— Но бывают же несчастные случаи? — с тревогой спрашивал Матаоа.

Очень редко. На Арутаки за десять лет их было всего два, если не считать недавнего случая с роои, но роои, по правде говоря, и акулой-то нельзя назвать.

Кроме того, все беды происходили не в самой лагуне, а в проливе или в море у внешнего берега. Там, признавал Мато, действительно надо держать ухо востро. Особенно следует остерегаться реире, ораве и некоторых других пород, никогда не заплывающих в лагуну.

Позднее они с Матаоа отправятся туда, где встречаются эти акулы, и тот воочию убедится, что они проявляют интерес к человеку лишь тогда, когда он покушается на их добычу. Таким большим рыбам требуется много пищи, не могут же они спокойно смотреть, как добычу уводят у них из-под носа. Стоит наколоть острогой рыбу, как акулы набрасываются на нее и растаскивают по кускам. Даже обычно пугливые торире в такие моменты становятся опасными. Если же пойманную рыбу отдать им на съедение, то они тотчас успокаиваются.

— Акулы подобны людям, — сказал в заключение Мато. — Большей частью они настроены миролюбиво и хотели бы жить спокойно, но у некоторых вздорный характер, и именно с такими происходят всякие истории. Так и с людьми. Взять, к примеру, Теурунуи, которого искусали реиры… Ведь это единственный человек на Арутаки, справедливо заслуживающий осуждения. Другие тоже не святые и часто раздражаются по тому или иному поводу, но быстро успокаиваются и сожалеют о первом дурном порыве. Теурунуи же на самом деле злой человек. Все это знали и считали, что от него всего можно ожидать.

— А пуи злые? — спросил Матаоа. — Очень уж они страшные на вид.

— Нет, — ответил Мато. — Столкновения с ними настолько редки, что об этом не стоит и говорить! Конечно, не следует слишком близко подплывать к пуи: она может укусить. Но обычно при приближении человека пуи ускользает в свою нору.

Мато, однако, признался, что сначала, когда дед посвящал его в искусство ныряния, он боялся пуи больше, чем акул. Что же сделал дед, чтобы помочь внуку преодолеть страх? Он схватил пуи рукой!

— Как рукой?

Очень просто, Матаоа увидит это в следующий раз, когда они встретят пун.

Вскоре такой случай представился. Матаоа сначала очень боялся за жизнь отца, но, когда увидел, как Мато вытащил пун на берег и убил ее ударом остроги, преисполнился восхищением и гордостью. Это нужно было видеть собственными глазами! Хаамару, которому Матаоа в тот же день рассказал о происшествии, ничего не сказал и только пытливо заглянул приятелю в глаза, пытаясь разгадать, не шутит ли тот. Тем не менее все произошло именно так, как говорил Матаоа.

Увидев пасть пуи, выплывающей из расщелины, Мато направился к пироге, стоявшей невдалеке на якоре, разрезал пополам параи, затем снял набедренную повязку и обмотал ею предплечье. Убедившись, что толщина повязки достигает примерно двух пальцев, он натер ее мясом параи. Потом он подплыл к тому месту, где находилась пуи, и нырнул. Когда Мато оказался на одном уровне с пуи, он протянул обмотанное материей предплечье, и рыба приблизила к нему свою пасть. Тогда Мато медленно отступил. Пуи заколебалась было, но запах рыбы манил ее. Постепенно она почти вся вышла из норы, так что стал виден даже ее хвост, но все еще пребывала в нерешительности. Мато же то протягивал обмотанную руку вперед, то убирал ее. Наконец, пуи не выдержала, кинулась на руку Мато и прокусила повязку. Что же дальше? А дальше Мато всплыл вместе с пуи, которая тянулась за его рукой, как длинная лента, и направился к берегу. На суше он размотал материю, и пуи вместе с нею упала на песок. Она и здесь не рассталась с повязкой, и Мато спокойно убил ее острогой.

— А рука? — спросил Хаамару.

— Ничего, она была в безопасности: у пуи короткие зубы.

— И она не разжала их даже на земле?

Зубы пуи расположены так, что она не может вытащить их из материи. И еще Мато объяснил сыну: никакими силами нельзя извлечь пуи из убежища, если хвост ее свернут узлом, но если хвост распрямлен и большая часть его находится снаружи, то вытащить пуи легче, чем любую другую рыбу, потому что у нее нет шипов, чтобы зацепиться, а недостаточно сильные плавники не могут помешать человеку вытянуть ее из воды.

Однако Хаамару по-прежнему был настроен скептически, и Матаоа обиделся. Пусть тогда Хаамару сам ныряет и смотрит на все собственными глазами. Матаоа больше ничего не расскажет, раз Хаамару сомневается в правдивости его слов.

Долгое время Матаоа удавалось поразить ударом остроги лишь тотару или уэ[57], но это не большая заслуга: ведь они двигаются не быстрее рори…[58]. Кроме этих рыб он однажды наколол концом остроги парам, но она тут же сорвалась и стала добычей торире. Мато посмеялся над неудачен сына и посоветовал ему сохранять спокойствие: чтобы стать хорошим охотником, нужно запастись терпением. Сам он тренировался целый сезон, прежде чем научился владеть оружием. Он также сначала набил руку на тотаре и уэ, и лишь позднее его копье стало поражать других рыб! Бросать острогу на земле — это одно, метать же ее под водой — совсем другое! Можно промахнуться сто раз, тысячу, но когда наконец попадаешь, это запоминается на всю жизнь.

Разве ребенок начинает ходить, как только становится на ножки? Пусть Матаоа успокоится и неустанно продолжает тренировку, скоро его рука приобретет нужную твердость, взгляд — остроту и точность, а главное, он научится выбирать самую выгодную позицию для нападения на рыбу. После этого им останется лишь складывать добычу в лодку.

И вот этот момент настал! Матаоа добыл паихере! По правде сказать, эта паихере подошла к нему совсем близко, но, во всяком случае, он попал в самую середину ее тела и проткнул его насквозь!

До сих пор Матаоа казалось, что он слишком слабо бросал острогу и что шла она крайне медленно, в то время как намеченная рыба, двигаясь значительно быстрее, оказывалась вне досягаемости задолго до того, как оружие достигало своей цели. Как счастлив и горд был Матаоа, когда Мато решил не возвращаться на обед в деревню, а съесть паихере в знак того, что его сын стал настоящим охотником!

Матаоа молча наблюдал за отцом, который бросал в пылающий костер пригоршни мертвых кораллов, подобранных на берегу около кокосовой рощи. Что случилось с Мато? Вдруг он стал печальным. Положив паихере на раскаленные кораллы, он присел рядом на корточки и задумчиво следил за подымавшимся от костра дымом.

Когда паихере поджарилась, Мато разделил ее на две равные части, положил каждую на лист карликовой пальмы и подошел к сыну:

— Вот… Вот первая рыба, убитая тобой под водой…

Голос его срывался, глаза покраснели и наполнились слезами, Матаоа почувствовал, как к его горлу подступает комок. Не поднимая глаз, он молча принял из рук отца свою часть рыбы.

Глава седьмая ОТЪЕЗД МАТО И ТЕХИНЫ НА ХИКУЭРУ

Утром к пристани подошла «Ваинианиоре» и принесла долгожданное известие о начале промысла перламутровых раковин. На этот раз сбор раковин был разрешен на Хикуэру.

Если на Арутаки окажется достаточно ныряльщиков, чтобы заполнить все места на шхуне, то «Ваинианиоре» отправится прямо на Хикуэру, в противном случае судно сделает остановку на Макемо. На борту уже находились десять человек с Рангироа, с семьями.

Два месяца Матаоа готовился к началу сезона, хотя не знал, на каком атолле он будет открыт. Теперь юноша был доволен, потому что Хикуэру он знал и любил. Вода в лагуне Хикуэру прозрачная и синеватая, как керосин, а перламутровые раковины там большие, тяжелые и очень хорошего качества. Лучшего места не найти!

В семье долго спорили из-за Матаоа, родители чуть было даже не поссорились между собой! Мато был склонен взять сына с собой, а Техина настаивала на том, чтобы оставить его с Теной и Моссиу, страдавшим от астмы. Она хотела, чтобы с ними поехал Викторина, который взял бы на себя заботы по хозяйству, а сама Техина помогала бы Мато. Викторина не соглашался ехать без Матаоа и, видя непреклонность Техины, принялся плакать. Матаоа, смущенный тем, что явился причиной стольких волнений, вышел из хижины. Повсюду шли приготовления к отъезду: шхуна отходила завтра утром. Ясно было, что останавливаться на Макемо не придется, ибо на Арутаки «Ваинианиоре» забирала тридцать ныряльщиков с семьями, всего восемьдесят человек. Не оставалось ни одного свободного места. Из молодежи наверняка ехали Туке и Тотаи. Вопрос о Пунуа и Нахеу еще не был решен, а Хаамару оставался.

К Матаоа подбежала Моеата. Она запыхалась:

— Ты едешь?

— Еще не знаю.

— Но ты хочешь ехать?

— Еще бы! Кто бы на моем месте не захотел! А ты?

Она оставалась, но хотела знать, едет ли он.

— Я сказал тебе, что не знаю!

— Спроси! Пойди сейчас же и спроси!

— Зачем?

— Если я узнаю, что ты едешь, я начну плакать и заставлю мать отпустить меня.

— Но с кем? Твой отец не ныряет.

— С дядей и тетей, с моей кузиной, ей столько же лет, что и мне.

Лицо ее сморщилось, она, казалось, собиралась расплакаться. Этого еще не хватало! Как все женщины и девушки не похожи на мужчин и мальчиков!

— Я пойду спрошу еще раз, подожди меня.

Техина взяла верх, но Викторина тоже не сдался: он останется с Матаоа. Мать принялась уговаривать сына: он еще молод, у него будет время пожить в деревне ныряльщиков, куда во время сезона набивается две тысячи человек, а может, и больше. Нечего ему делать в этом бедламе среди игорных бараков!

— А Туке и Тотаи?! — пытался возражать Матаоа.

— Они старше тебя, а Хаамару и все мальчики твоего возраста остаются.

Мато положил руку на плечо сыну.

— В будущем сезоне ты поедешь обязательно.

Он повел Матаоа к берегу и указал на лодку.

— Она твоя.

Матаоа преисполнился гордости и радости.

— Ты даришь ее мне?

Мато кивнул.

— Присматривай за сестрой. Все дела по дому лягут на тебя и на Моссиу.

От слов Мато все приобрело иную окраску. Техина считала его еще ребенком. С Мато же он чувствовал себя мужчиной.

«Ваинианиоре» была уже далеко.

Матаоа сидел на корме лодки. Постепенно он успокоился. В последний момент перед отплытием шхуны произошла сцена, которая очень взволновала его. Техина сжала сына в объятиях и заплакала. Он ощутил материнское тепло, слезы хлынули у него из глаз и смешались со слезами Техины.

Шхуна собиралась отдать швартовы. Мато и Тао, которые стояли уже в толпе на палубе, протянули руки и, оторвав Техину от сына, помогли ей подняться на борт. Продолжая плакать, она неотрывно смотрела на Матаоа, а потом опустилась на груду тюков. «Ваинианиоре» вошла в пролив. Стена мужчин и женщин, махавших венками родным и близким на пристани, скрыла Техину. Воспоминания детства нахлынули на Матаоа. Значит, суровость Техины была лишь показной, на самом деле она любила его по-прежнему! Сквозь слезы смотрел он на Мато и Тао, которые что-то кричали с палубы. Ему тоже хотелось как-то выразить свои чувства, но он лишь молча провожал взглядом шхуну, увозившую тех, кто был ему так дорог.

После предотъездного шума и суеты тишина, установившаяся в деревне, казалась особенно необычной. В отсутствие Фареуа обязанности вождя возложили на Тавиту.

Из совета семи в деревне остался лишь он и Амбруаз. Те немногие мужчины, которые не уехали, видно, были лишены дара вносить оживление и смех в повседневное существование. По вечерам больше не пели и не танцевали перед доу. Те, кто уехал на «Ваинианиоре», увезли с Арутаки радость и веселье, оставив деревню в меланхолическом запустении. По вечерам лишь собачий лай нарушал тишину. Матаоа никак не мог привыкнуть к опустевшей хижине, ставшей вдруг очень просторной. Назойливое внимание Викторины выводило мальчика из себя. Ему было неловко от его постоянных забот, почему, он и сам не понимал. Тена была слишком мала, чтобы с ней беседовать. Спокойствие и сосредоточенность всегда погруженного в размышления Моссиу не располагали к разговорам, хотя он смотрел на внука с. доброй, ласковой улыбкой. Даже Моеата на первых порах не могла рассеять грустного настроения Матаоа, но прошло несколько дней, он свыкся с новым порядком вещей и вновь обрел утраченную было жизнерадостность.

Мато говорил об акулах: «Не показывай им своего страха — и они будут бояться тебя». Когда отец был рядом, Матаоа чувствовал, что способен следовать этому совету.

После отъезда родителей забота о семье легла на его плечи. Матаоа считал, что сумеет добыть достаточно рыбы, чтобы прокормить родных. В его распоряжении была лодка, он надеялся на свой опыт и на помощь Хаамару, который готов был сопровождать друга в качестве гребца. Но вскоре Матаоа убедился, что переоценил свои силы. Едва он погрузился в первый раз, как около него начала кружить большая акула. Мальчика охватил страх. Теперь он понял, что лишь присутствие Мато избавляло его от боязни. Н Хаамару догадается, что он испугался… Чем же еще, как не страхом, можно объяснить столь быстрое возвращение! В лодке Матаоа, смущенно взглянув Хаамару в глаза, признался:

— Я очень боюсь акул.

Но Хаамару понимающе кивнул головой:

— Я тоже на твоем месте боялся бы. Это мальчики шестнадцати или семнадцати лет не боятся… И то не. все…

Как все оказалось просто! Его гордость выглядела нелепой и неуместной по сравнению с искренним простодушием Хаамару.

— Хаамару, знаешь что! — воскликнул, он. — Пойдем посмотрим, что стало с нашей запрудой!

Им пришлось лишь укрепить каменный барьер, размытый сильными приливами, и они могли вновь ловить здесь рыбу. Теперь все было по-иному, ведь они должны были добывать пропитание для своих родных и близких. При мысли об этом их рвение удвоилось. Если раньше они заглядывали сюда лишь от случая к случаю, проверяя, не забрела ли, на их счастье, в запруду стая иоио, меко или паихере, то теперь они часами просиживали на площадке, подкарауливая рыбу. Когда-то это была игра — сейчас настоящая охота, чтобы прокормить тех, кто ждал их в хижинах. Часто улова хватало не только их семьям, но и семьям соседей. В деревне осталось много стариков и старух, которые в отсутствие Матаоа приходили поболтать с Моссиу. Мальчик был очень горд, что мог поделиться с ними своей добычей. Но сначала он делил улов с Хаамару и несколько рыб оставлял родителям Моеаты.

Матаоа долго не мог заснуть на своей циновке. Какая глупая история произошла! И как теперь они с Викториной будут смотреть в глаза друг другу? Сумеет ли Викторина побороть свой стыд?

Хаамару оказался более проницательным, чем Матаоа. Сколько раз Матаоа отмахивался от его предостережений! Последний разговор на эту тему состоялся не далее как вчера. Они с Хаамару возвращались с рифа.

— Никак не пойму, что с ним происходит в последние дни, — пожаловался приятелю Матаоа. — Он плачет и смеется без повода… Уходит и тут же возвращается… Похоже, что он тронулся!

Хаамару улыбнулся:

— Ты что, не догадываешься?

— О чем?

— Он слишком много думает о тебе…

Хаамару не в первый раз намекал на это. Матаоа пожал плечами. Действительно, со времени отъезда родителей Викторина казался другим. Но, может быть, он старался возместить отсутствие Мато и Техины и потому стал еще ласковее с Матаоа? В день отъезда он вбежал в хижину и застал Техину и Викторину за беседой, причем последний внимательно слушал ее наставления. Теперь Матаоа начинал догадываться: Техина предостерегала Викторину от глупостей, вроде той, которую он только что совершил.

Утром Викторина не пришел, как обычно. Тену послали разузнать, в чем дело. Она вернулась и сказала, что Викторина не может прийти работать. Он заболел. У Матаоа появилось желание пойти к Викторине и несколькими словами вылечить болезнь, известную только ему одному. Но тут пришел Хаамару. Матаоа взял острогу, и друзья отправились на риф.

Какая-то крупная рыба билась в запруде, поднимая фонтаны брызг. Они побежали. Еще несколько минут — и уруа ускользнула бы от них. Вот это рыба! Ну и силища! Она сломала острогу, которую Матаоа метнул ей в голову, а затем таким же образом расправилась с копьем Хаамару. Но все же две глубокие раны сделали свое дело, и в конце концов она, сделав последний прыжок, упала на бок. Однако она продолжала с такой силой бить хвостом, что подступиться к ней и вытащить наконечник остроги было невозможно. Когда Матаоа и Хаамару смогли наконец вытащить рыбу на плато, они с ног до головы были забрызганы водой и кровью. Каким образом великанша очутилась на таком мелком месте? Но вот и объяснение! Внезапно уруа извергла содержимое своего желудка. Она просто стала жертвой прожорливости, преследуя мелких рыбешек. В запруде она была застигнута в момент охоты.

Когда мальчики принесли уруу в деревню и положили перед хижиной, сбежалось много народу, чтобы посмотреть на нее. Это событие вызвало большое оживление. А какая радость и гордость светились в глазах Моеаты! Зато у Матаоа и Хаамару долго потом болели руки и плечи. Им пришлось несколько раз останавливаться по дороге, пока они донесли морское чудовище до дому.

Может быть, у Викторины изменится настроение, когда он увидит, какую огромную рыбу они с Хаамару сегодня выловили? Матаоа снова отправил Тену за Викториной:

— Скажи ему, что я поймал уруу, которая больше его самого, и что, если он не придет вечером ее готовить, я обижусь и больше никогда не буду с ним разговаривать.

На лице Викторины вновь появилась улыбка. Моссиу, лакомившийся частью головы уруы, рассказывал, как в старые времена туамотуанцы устраивали большие ловушки для рыбы, откуда можно было вытаскивать добычу сетями, не причиняя ей ни малейшего вреда.

Тогда было запрещено проливать кровь рыб под водой, будь то в лагуне или в открытом море: считалось, что акулы мстят за это, нападая на людей. Рыбьи кости и внутренности закапывали на берегу, в море их никогда не выбрасывали. Кости каждого вида зарывались отдельно, головами к лагуне. Татихи с татихи, паихере с паихере. Ведь и в родной стихии каждая порода жила отдельно. Рыбы были отдаленными предками человека. Когда-то их собратья покинули морские глубины и избрали себе иное местопребывание и иной образ жизни. Сколько всяких интересных вещей знал Моссиу! Он говорил, что раньше жителей Паумоту было в два раза больше, чем сейчас, и они были значительно сильнее теперешних людей. Тем не менее они никогда не дрались между собой, потому что не признавали насилия. Сам Моссиу презирал всякий вид насилия. Не удивительно, что трагическое событие, происшедшее несколько дней спустя после поимки уруы, повергло его в горестное уныние.

Мато правильно говорил: Теурунуи был на Арутаки единственным по-настоящему злым человеком. Из-за своей злости он сам погиб и жену погубил. Теперь уже поздно об этом говорить, но лучше было бы его уничтожить раньше, чтобы он не смог совершить свое преступление. Тогда бедная, ни в чем не повинная женщина была бы спасена. Однако кто властен над жизнью и смертью своего ближнего, даже если это всего лишь животное в образе человека? Не было нужды в показаниях очевидцев, чтобы составить себе представление о трагедии, которую все предвидели, но, увы, не могли предотвратить. Однако члены совета семи со вниманием выслушали рассказ Тоуиы, единственной свидетельницы всего происшествия.

Из своей хижины, расположенной по соседству, она слышала, что супруги спорят. По голосу Теурунуи она поняла, что он выпил слишком много пиа. Жена упрекала его в пьянстве и лени. Жену, мол, избивать у него сил хватает, а как раковины добывать — он сразу становится немощным. Другие мужчины трудятся в поте лица, чтобы обогатить свой дом, а он его лишь разоряет. Он пьяница и трус. Вдруг раздались ужасные крики и звук повторяющихся глухих ударов. Тоуиа кинулась на помощь. Дверь хижины была открыта. Теурунуи бил свою жену куском дерева, а та лежала на земле, тщетно пытаясь руками заслонить от ударов голову. Вскоре силы несчастной иссякли, в то время как Теурунуи ожесточался все больше. На шум прибежали двое мужчин. Один из них, старый Тимое, был вооружен острогой. Теурунуи встал на пороге своей хижины, осыпая их угрозами. Его лицо, обезображенное шрамами, искаженное злобой, являло собой ужасное зрелище. Тимое вошел и поднял женщину. Ее голова была размозжена, она была мертва.

— Ты убил свою жену! — крикнул Тимое. — Подлый убийца!

— Тебя я тоже сейчас убью! — прорычал Теурунуи. Он кинулся на Тимое с поднятыми кулаками. Тогда Тимое вонзил в него острогу, сначала в плечо, а потом прямо в сердце.

Вся деревня пришла на кладбище хоронить женщину. Теурунуи же двое его родственников закопали в землю вдали от деревни. Но даже они выразили сожаление, что реиры не избавили их от этого труда. Долго висела над деревней мрачная тень этого преступления. Подумать только, один из них был способен на такой поступок!

Спустя некоторое время кое-кто из стариков вслух заговорил о том, о чем другие только шептались. Даже Теурунуи должен быть похоронен на кладбище, с крестом на могиле. Каким бы преступником он ни был, все же он христианин и крещен. Кто знает, может быть, это реиры искусали его голову, повредили разум и сделали таким злым? Таково было мнение и Тимое. Тавита признался, что его также мучил этот вопрос. Итак, было решено перенести останки Теурунуи на кладбище. Пусть бог будет ему судьей!

Вот уже месяц Матаоа выходил на берег и всматривался в далекий горизонт, не движется ли там маленькая точка, которая могла оказаться всего лишь птицей, но могла быть также и долгожданной шхуной.

Возвращение тех, кто отправился на Хикуэру, стало главной темой разговоров среди оставшихся. Неужели они скоро увидятся со своими близкими? Более трех месяцев прошло со времени ухода шхуны. Ее ожидали со дня на день.

И вот наконец от хижины к хижине пробежал ребенок, кричавший: «Ваинианиоре»! «Ваинианиоре»!

Все бросились к берегу у входа в пролив и стали напряженно вглядываться в море, рукой защищая глаза от солнца. Ребенок не ошибся: это была шхуна.

Женщины, девушки и несколько стариков отправились за цветами типании для венков и ожерелий, которые обычно плели к приходу судна. Все торопили друг друга. Тоуиа собрала музыкантов, танцоров, певцов, и они принялись репетировать в тени доу. «Ваинианиоре» приближалась.

На носу стояли Мато и Техина! А позади Тао! Тоуиа начала петь, оркестр подхватил мелодию. «Ваинианиоре» вошла в пролив, замедлила ход и подошла к берегу. Взлетели перлини, корпус мягко коснулся пристани. Первой сошла на землю Тепора, за ней Тао, исхудавший, с обострившимися чертами лица. Матаоа, волнуясь, приблизился к матери, поднял руки и положил ей на плечи ожерелье, затем на голову венок. Они крепко обнялись. Техина нагнулась к Тене. Мато тяжело спрыгнул на пристань. Что с отцом? Он очень изменился. Машинально он обнял Матаоа, принял ожерелье и венок. Лицо его не выражало ни малейшего волнения, даже когда он обнимал Тену, Викторину и Моссиу. Матаоа посмотрел на мать и заметил напряженное выражение ее глаз. Молча все дошли до хижины.

Мато стал таравана.

Несчастный случай произошел три месяца назад. Весь день Мато нырял на глубину двадцати пяти — двадцати шести саженей. К вечеру Техина заметила, что вместо того, чтобы свистеть и петь для продувания легких перед погружением, он держится за брус балансира, не произнося ни слова и не двигаясь. «На сегодня хватит?» — спросила Техина. Мато не ответил. Вдруг он выпустил из рук балансир. Не схвати его Техина за волосы, он бы наверняка утонул. Техина пропустила веревку ему под мышки и позвала мужчин из соседней лодки. Когда Мато втащили в лодку, он упал навзничь и потерял сознание. Лишь на следующий день он пришел в себя. Когда наконец он открыл глаза и пошевелил губами, он не мог вразумительно объяснить, что с ним. Старые ныряльщики, пришедшие проведать его, лишь удивленно и печально покачали головами: даже Мато мог стать таравана.

Двое других мужчин также были поражены этим недугом, но не так серьезно, как Мато. Целыми часами сидел он молча и неподвижно, глядя вокруг себя отсутствующим взглядом. За столом, если он и вмешивался в разговор, то невпопад. Иногда он говорил сам с собой.

Матаоа не мог представить себе, что его отец надолго останется таким. Тао также очень изменился и похудел, но видно было, как он день за днем набирает силы. Мато тоже поправится. Два-три месяца отдыха — и он вновь станет прежним.

Еще больше его огорчало отношение Техины к отцу. Видно было, что он вызывал у нее лишь презрительную жалость. Мальчик замечал, с каким выражением его мать смотрела на Мато, который сидел на корточках, устремив неподвижный взгляд на море, и машинально играл куском сухого коралла. В ее глазах он читал досаду женщины, раздраженной слабостью мужа. Матаоа тягостно было это видеть, хотя временами Мато действительно вел себя как ребенок.

Однажды Мато, как обычно сидевший в тени хижины, вдруг, ни слова не говоря, поднялся и направился к группе ребятишек, игравших шариками ати. Что он сделал, Матаоа не понял, он только увидел, как двое малышей с плачем кинулись к Техине.

— Что случилось? — спросила Техина.

— Мато пристает к нам.

Мато стоял неподалеку с шариками в руке.

Техина подошла к нему, отняла шарики и отдала детям.

— Оставь их в покое!

Голос ее звучал очень резко. Мато опустил голову.

— Они начали первые, — пробормотал он и виновато поплелся на свое место.

Тогда Матаоа понял: отец впал в детство, он никогда больше не будет тем человеком, который три месяца назад отправился на Хикуэру. Чувство скорби охватило Матаоа. Он посмотрел на Мато, и неожиданно в его сознании родились слова, которые он произнес вслух дрожащими губами:

— Я заменю тебя. Я стану самым большим ныряльщиком на Туамоту. Клянусь тебе!