Атолл

Глава восьмая СКОЛЬКО ИЗМЕНЕНИЙ!

В 1942 году оири вошли в лагуну по меньшей мере на два месяца раньше обычного, и в таком количестве, что старики не могли припомнить подобного нашествия. В воде у ныряльщиков буквально глаза разбегались: оири были повсюду. За час или два можно было поймать на удочку пять, шесть рыб, а то и больше. И это всего в ста метрах от берега!

Не часто складываются такие благоприятные обстоятельства для рыбной ловли. Ими необходимо было воспользоваться. Рыболовы потеряли интерес к другим породам, так как жирные, мясистые вкусные оири были любимой рыбой туамотуанцев. В этот сезон все наелись ею досыта. Некоторые старики заметили, что изобилие рыбы совпало с необыкновенным урожаем копры, цена на которую стала подниматься после начала войны в Европе, достигла сначала десяти, затем одиннадцати, двенадцати, тринадцати франков и остановилась «а четырнадцати. «Ваинианиоре», оборудованная новым мотором, стала приходить на Арутаки гораздо чаще, а приемщик копры осматривал товар совсем не так придирчиво, как прежде.

— Сухая или почти сухая — это одно и то же, грузите! — приговаривал он. А администратор из Папеэте с его печатными листками! «Производите копру, это в ваших интересах, и это ваш долг!» Они присылали мешки с веществом под названием железный купорос, который нужно было разводить в воде и лить на подножия кокосовых пальм и середину ствола, откуда начинают расти листья. Говорили, что это спасает от болезней. «Ваинианиоре» доставляла также инструкции по борьбе с крысами. Подумать только — копра становилась сокровищем! Правда, соответственно повысилась цена на продукты питания, но, несмотря на это, всем жителям деревни удалось расплатиться с Ли Мином.

Некоторые семьи сдали ему даже много мешков авансом, в счет будущих покупок, кто за цемент и волнистое железо для постройки новой хижины, кто за цистерну, кто за велосипед, керосиновый холодильник или батарейный радиоприемник. У Мато и Тао уже был такой, весьма удобная вещь… Теперь они знали дату прибытия «Ваинианиоре» и начинали набивать мешки копрой перед самым прибытием шхуны на атолл. Радио сообщало о боях, в которых участвовали полинезийцы тихоокеанского батальона.

Как жаль, что Амбруаз не дожил до появления приемников на Арутаки! Он умер за год до этого, несколько месяцев спустя после моки. Амбруаз мог бы объяснить, что происходило на войне. Недавно, например, сообщили, будто одна страна потеряла в сражении сто пятьдесят тысяч человек! А по словам Тавиты, на атоллах Туамоту, вместе с Таити, Муреа, Подветренными и Маркизскими, насчитывалось всего пятьдесят тысяч мужчин, женщин и детей! Получалось, что за несколько дней на фронте было убито в три раза больше людей, чем жило во всей Полинезии[59]. Право же, трудно было этому поверить!

Перед смертью Амбруаз говорил по поводу копры: «То, что дает Арутаки за один год, Франция расходует за один час». Он считал, что после окончания войны цена упадет до восьми франков, потому что нужда в копре станет меньше. Но пока за копру платили по четырнадцати франков, в деревне произошли большие изменения. Ли Мин снова расширил свою лавку, хотя его дети уехали в Папеэте учиться и они с женой остались одни. Отныне москитов разгоняли при помощи китайских шаров, горевших всю ночь. Освещались моригазами[60], а старые фитильные лампы использовали лишь в безлунные ночи, чтобы отгонять привидения. В Арутаки появились велосипеды, целых тридцать штук! Похоже было, что молодежь больше не желает пользоваться собственными ногами.

Наступал вечер. Матаоа и Хаамару сидели рядом на пристани, на берегу пролива, болтая над водой ногами. Хаамару натягивал струну на укулеле.

— Знаешь что? — вдруг спросил Матаоа. — Нужно колоть в глаза!

Хаамару оторвался от своего занятия и поднял голову:

— В чьи глаза?

— В глаза патуи, конечно, не кокосового же ореха!

Хаамару посмотрел на товарища с изумлением. Не стал ли Матаоа таравана?

— Еще что скажешь?

В знак того, что он не одобряет столь бессмысленный разговор, он осуждающе покачал головой.

— Невозможно, — прибавил он, пожав плечами.

Ты всегда говоришь «невозможно»! А я говорю, что возможно.

Не оставалось никакого сомнения, Матаоа не шутил. Хаамару обмотал струну вокруг деревянного винта. Это было похоже на Матаоа: колоть патуи в глаза! Легко сказать, но кто осмелится на такой поступок?

Вот уже несколько дней подряд в пролив заходили огромные патуи. Лишь очень опытные ныряльщики отваживались при них погружаться в воду, да и то у самого берега. Один раз такая рыба поднялась из глубины и с открытой пастью направилась прямо к мальчику, который плавал у пристани.

Потом, когда улеглось волнение, вызванное этим происшествием, некоторые усомнились в том, что она могла бы проглотить пятнадцатилетнего мальчика, но те, кто видел патуи, предлагали скептикам надеть очки — тогда они убедились бы, что такая рыба в состоянии без труда проглотить даже Фареуа.

По их словам, она была более двух саженей в длину и толщиной в шесть мешков копры. Несколько раз в море забрасывали на ночь толстую леску, с крючком для акул в надежде, что патуи попадется на него, но наутро на крючке оказывалась простая акула. Откуда взялась эта патуи? Один старик утверждал, что это тоупапау, быть может — моки! Пусть остерегаются те, кто над ним насмехался или его унижал. Может быть, он явился в образе рыбы, чтобы мстить за оскорбления, нанесенные ему в начале пребывания на Арутаки. Многие соглашались с этим: тоупапау иногда принимает вид животного, чтобы пугать людей. До смерти моки этого чудовища никогда не видели. Старые ныряльщики пожимали плечами: тоупапау большей частью избирают форму фафа-нити, барракуды или даже акулы, но необычно большого размера, и ведут себя они так, что их можно узнать с первого взгляда. Между тем патуи, занесенная течением в пролив, была нормальной величины. У внешнего рифа случалось видеть рыб и побольше. Мато, память которого постепенно восстанавливалась, допускал, что патуи может достигнуть двух саженей в длину, и соглашался, что такое животное нельзя убить ударом остроги.

Матаоа все это знал, но не собирался отказываться от своей идеи. Какой бы ни была рыба, величиной с ладонь или гигантских размеров, глаз остается самым уязвимым ее местом. Ведь даже огромная патуи, лишенная глаз, всего лишь слепая рыба, с которой не так уж трудно справиться. Но как убедить Хаамару?

Матаоа принял непринужденный вид:

— Я скажу Тене, что звал тебя, но ты испугался и не захотел и тогда я обратился к Тотаи.

Он правильно рассчитал удар.

— Ты пойдешь к Тотаи?

— Ну да, ведь ты отказался.

Лицо Хаамару помрачнело. Ему нравилась Тена, а Тена и так больше думала о Тотаи, чем о нем. Этот таравана Тотаи способен принять предложение Матаоа! Лишь бы показать, какие они храбрецы и как хорошо ныряют, оба готовы на любое безрассудство. А если они действительно решатся вступить в бой с патуи, то независимо от его исхода все будут говорить, что он, Хаамару, струсил. Интересно, кто бы на его месте не испугался? И все-таки он станет мишенью для насмешек. И Тена тоже будет над ним смеяться.

— Как ты хочешь это сделать? — спросил он нехотя, взвесив все обстоятельства.

— Мы подберемся к ней с двух сторон. Ты кольнешь в один глаз, а я в другой.

— Ты знаешь, какой величины глаз у патуи? Не больше жаберной крышки у мауа.

— Я часто попадал в глаз тону или паихере, да и ты тоже, но теперь мы должны метнуть острогу одновременно, чтобы ослепить патуи.

Послушать Матаоа — так сделать самую немыслимую вещь проще, чем выпить содержимое кокосового ореха! Хаамару раздумывал. Ведь даже если Матаоа не изменит свое решение, вполне возможно, что они не встретят патуи или она будет на самом дне и они не смогут ее достать. Кроме того, хоть Матаоа и очень самонадеян, он может первый испугаться и броситься бежать. Не очень-то легко отважиться напасть на такое чудовище! Хаамару помнит, что, когда почти все взрослые уехали на Хикуэру, Матаоа один хотел поймать огромную рыбу для всей деревни, но испугался первой же акулы и вернулся в пирогу. Матаой сам тогда сказал приятелю, что ему стало страшно.

Хаамару приподнял поля своей шляпы:

— Ладно, не зови Тотаи, я пойду с тобой.

Матаоа быстро встал:

— Ничего никому не говори и заостри наконечник своей остроги, как иглу.

На следующий день план Матаоа осуществился с такой легкостью, что Хаамару оставалось лишь бранить себя за то, что накануне он всю ночь напролет не спал. Страх его рассеялся, как только пришло время действовать, и больше не возвращался. С этого дня исчез прежний Хаамару, молчаливый увалень с расхлябанной походкой, и появился новый, тот, который вместе с Матаоа убил патуи.

День только занялся, когда они медленно погрузились в воды пролива около берега. Они сразу же увидели патуи. Она наполовину высунулась из расщелины в коралловой стене на глубине трех саженей. Почувствовав их приближение, рыба повернулась к ним мордой и двинулась навстречу. Хаамару не ощутил ни малейшего страха.

Не колеблясь ни секунды, он вонзил острогу в глаз и быстро вытащил оружие назад, в то время как патуи кинулась к стене. Хвостом она задела Матаоа, из-за этого первый его удар оказался неточным, но следующий достиг цели. Мальчики вынырнули на поверхность. Ослепленная патуи металась под водой, совершенно потеряв ориентацию. Она направилась было в открытое море, но затем вернулась к кораллу. Казалось, она искала расщелину. Течение сносило ее к лагуне. Наконец она наткнулась на нишу в коралловой стене и втиснулась под ее свод. Там Хаамару и Матаоа нанесли ей столько ударов острогой, что она вскоре перестала шевелиться.

— Нечего сказать, две сажени длиной и шесть мешков копры весом! Людям, которые рассказывают о том, что видели, тем, кто этого видеть не мог, следовало бы быть поосторожнее, ибо придет ведь день, когда откроется правда, — так рассуждали некоторые жители деревни, глядя на патуи, висевшую на суку доу. Она была лишь на голову длиннее Фареуа и уже никак не тяжелее трех мешков копры.

— Разве этого не достаточно? — возражали настоящие ныряльщики. — Это самая большая рыба из пойманных когда-либо на Арутаки! Как известно, под водой предметы кажутся значительно более крупными, чем на земле. Во всяком случае, будь это настоящая патуи или тоупапау в образе патуи, важно, что чудовище мертво, как и все рыбы, найденные в ее брюхе.

Что касается Матаоа и Хаамару, то они были склонны объяснить свою удачу прожорливостью патуи, которая проглотила столько рыбы, что отяжелела и потеряла осторожность. Они вели себя как истинные туамотуанцы! Старики справедливо говорят, что мужчина не должен гордиться своими поступками, ибо он лишь сделал то, что мог.

В тот вечер под листвой доу, на площадке, освещенной четырьмя моригазами и огнями «Ваинианиоре», было людно. Матрос, молодой таитянин, мелодичным голосом пел под аккомпанемент оркестра, которым с особым воодушевлением дирижировала Тоуиа. Ох уж эта Тоуиа! Нескольким своим подругам она намекнула, что матрос проведет эту ночь не на борту своей шхуны (эти слова, как обычно, были подкреплены выразительной мимикой).

Мелодии Паумоту, быть может, более ритмичны, зато таитянские песни и музыка мягче и благозвучнее. А какие красивые слова!

Казалось, никогда не надоест слушать то, о чем пел матрос:

— Ах, как это красиво! восхищенный Викторина пробрался поближе к матросу и уселся рядом с ним на скамью. Бросив на певца многозначительный взгляд, он томно повторил слова песни:

Тоуиа, услышавшая эту фразу, перестала играть на укулеле и громко сказала:

— Тебе-то закон запрещает любить брата!

Все захохотали: неплохо сказано! Ну и язык у этой Тоуиы, с ней не соскучишься!

Викторина оскорбился и расстроился, к тому же он заметил, что матрос посматривает на него иронически.

— Что ты знаешь о том, что запрещено? — резко возразил он.

— Запрещено вести себя, как ты.

Она комически высунула язык, а затем сделала гримасу отвращения. Взгляды всех обратились к Викторине. Что он на это ответит?

— Тоора[62]! — бросил он с презрением.

Но в этот вечер взять верх над Тоуией было невозможно! Она рассмеялась, приподняла свои огромные груди и похлопала себя по широкому заду:

— Тоора — это хорошо! А где твои тити? У Ли Мина или в стирке?

Раздался новый взрыв смеха. Все знали, что Викторина делает себе фальшивые груди из набедренной повязки, которую он засовывает в корсаж и прикрепляет во время танцев английскими булавками.

Викторина в долгу не остался. Но кругом больше не смеялись, а старики неодобрительно качали головой. Женщины, когда ссорятся, не могут обойтись без непристойностей! Пусть говорят все, что угодно, у себя дома, но не здесь, в присутствии стольких людей и даже детей. Фареуа посмотрел на Викторину так, что тот поспешил сказать:

— Это она виновата! Она первая сказала, что мне запрещено иметь дело с братом!

Но Фареуа и другие старики дали Викторине понять, что ему следует помолчать. Ничего плохого Тоуна не сказала. Всем известно, что Викторина старел, становился толстым и некрасивым. От этого его характер начал портиться.

Викторина перестал плакать и повернулся на другой бок. Музыка продолжала играть на площадке, которую он только что покинул. Обида его была слишком велика, оставаться там он больше не мог.

Почему бы ему не вернуться на Таити? Ведь срок его изгнания давно уже истек. В конце концов, к чему ему Арутаки! Он не сердился на Тоуиу и сожалел о разыгравшемся скандале, но его возмущали эти лицемеры Фареуа и Тавита с их суровыми взглядами и проповедями. Может, они забыли, что было в первое время после его приезда? Или тогда это казалось им нравственным? А разве он счастлив здесь, в этой хижине, среди своих родных, которым он так предан и ради которых так самоотверженно трудится? Техина все суровее относится к окружающим. Мато опять стал таравана, когда этого меньше всего ожидали. Моссиу вечно погружен в Библию. Тао и Тепора совсем откололись от семьи, с тех пор как усыновили двух детей. Лишь с Матаоа ему трудно будет расстаться. Но Матаоа думал лишь о нырянии и об этой Моеате, с которой наверняка даже не был близок. Нет, здесь Викторине больше нечего делать!

Викторина поднялся. Решение было принято. Завтра же он сядет на «Ваинианиоре».

Глава девятая ИЗ-ЗА ТАВИНЫ

В тог вечер моригазы не горели. Стояла полная луна, и на танцевальной площадке было светло, как днем. Матаоа машинально искал глазами Моеату, хотя был уверен, что она не придет. Сегодня днем они поссорились, и, зная ее, он не сомневался, что она останется дома. Подошла Танина и спросила насмешливо:

— Ищешь Моеату? Можешь ее не ждать. Она уже спит!

Не лезь не в свое дело.

— О, пожалуйста, не сердись! Сюда приходят танцевать и развлекаться!

Пронзительно засмеявшись, она раскинула руки и сделала животом движение, как в тамуре. Эта несчастная становилась совершенно безумной в лунные ночи и не давала мальчикам прохода. Говорили, что в двенадцать лет ее изнасиловал собственный отец. Мысли Матаоа вернулись к его делам. Обида на Моеату, заставившая его повернуться и уйти от нее, теперь прошла, и он не знал, как ему поступить дальше. Они встретились в кокосовой роще, и она снова защищалась так яростно, что его охватил гнев.

— Как тебе не стыдно! — бросил он.

— Это ты должен стыдиться, ты же знаешь, что я не хочу!

— Почему?

Она заколебалась, но затем решилась:

— Я поклялась матери остаться девушкой до замужества.

— Лжешь! Ты просто не любишь меня, ты смеешься надо мной!

Она опустила голову и замолчала. Может, он обидел ее?

— Разве это неправда? — спросил он.

— Ты хорошо знаешь, Матаоа, что так учит моя религия. Бог тому свидетель.

— Другие девушки католички, как и ты, и тем не менее…

— Я знаю, но я поклялась.

— Когда?

— Четыре года назад.

— Но ты же не сама поклялась, это мать тебя заставила!

— Да!

— Ну, видишь, ты только послушалась матери. Ты тогда была еще маленькой.

— Я не была маленькой! Я поклялась. Понимаешь?

На лице у нее появилось то серьезное выражение, которое всегда немного сковывало Матаоа. Лучше замолчать и оставить ее в покое. Он задумался. Может быть, Моеата собиралась выйти за него замуж? Но никогда она ни единым словом не намекнула на это. С другой стороны, ни с кем другим ее не связывала такая дружба, как с ним. Правда, они часто ссорились, но ненадолго. Они быстро мирились, достаточно было одному из них извиниться или обратить все в шутку. А как блестели ее глаза и вздымалась грудь, когда он прикасался к ней! В Моеате таился огонь, он чувствовал это. Как он хотел ее! Это не имело ничего общего с тем, что он испытывал к другим девушкам. Влечение к ним исчезало, как только Матаоа познавал их. Чувство же к Моеате оставалось всегда. Может, он вел себя с ней недостаточно твердо? Может, ему следовало сломить ее сопротивление, что бы за этим ни последовало? Несколько раз он делал ей моторо — вернее, пытался делать. Она пылала в его объятиях, но заклинала уйти. И каждый раз он повиновался. Если бы на ее месте была другая девушка, он бы не обратил внимания на ее протесты. Ведь известно, что, когда девушки говорят «нет», это значит «да», и только поино может всерьез принимать их слова. Но Моеата казалась иной. Вопрос в том, была ли она на самом деле не такой, как остальные, или он сам становился поино, выделяя ее среди других. Викторина уехал, к кому же обратиться за советом? С Техиной он не хотел говорить на эту тему. Она недолюбливала Моеату, и та отвечала ей тем же. Он говорил с Тао, но Тао лишь посмеялся:

— Поклялась? Какая девушка может поклясться? Лезь к ней каждый вечер для моторо — и в конце концов добьешься своего!

Хаамару был того же мнения. Но надо ли их спрашивать? Они не могут понять его чувства. Нужно решить самому, что делать. Пока же лучше всего послушать музыку.

Звучит мелодия тапупи, и Тоупа, напевая, как-то странно смотрит на него. Может быть, она видела его и Моеату в пальмовой роще? Или кто-другой заметил их и разболтал?

Тавина стояла перед ним.

— Ну, ты не хочешь совершить со мной тапупи? Не хочешь? Тогда пойдем танцевать.

Он неохотно поднялся. Она тесно прижалась к нему.

— Послушай…

Она что-то прошептала. Он слегка нагнул голову, чтобы услышать ее.

— Я сейчас уйду, а ты иди за мной.

— Нет! Танцуй и молчи.

— Ты не хочешь?

— Нет!

Она отстранилась и пристально посмотрела на него:

— Пожалеешь!

— Ох! Ты мне надоела.

Он перестал танцевать и оставил ее.

На следующий! день Тавина ходила из хижины в хижину и говорила всем, кто хотел ее слушать, что Матаоа этой ночью насильно совершил с ней моторо. Вчера вечером, во время танцев, они спорили по этому поводу: он предупредил ее, что придет, а она не хотела. Некоторые не верили ни единому слову в этой истории, но другие слушали сочувственно: в конце концов это было вполне правдоподобно. Вскоре Матаоа узнал об этом. Он отправился к Тавине. Но при виде его она подняла такой крик, что он не нашелся, что сказать этой фурии. Оставалось лишь пожать плечами и уйти.

Спустя несколько месяцев Тавина вновь принялась за свои проделки. На этот раз она заявила, что беременна и что Матаоа отец ее будущего ребенка.

С тех пор как прошел слух о беременности Тавины, Моеата стала избегать Матаоа, и у него не было возможности объясниться с ней. Стоило ему начать разговор, как девушка замыкалась в себе, лицо ее становилось непроницаемым. Матаоа был свободен и мог делать все, что ему заблагорассудится, с Тавиной или с любой другой девушкой. Ей это было безразлично.

Первое время Матаоа терпеливо сносил холодность Моеаты, будучи уверен, что долго она не продлится. Ее равнодушие было слишком подчеркнутым, чтобы считать его естественным, и она не была так глупа, чтобы верить болтовне Тавины. Но ему пришлось убедиться в обратном. Какая нелепость! Матаоа был расстроен и раздражен одновременно. Если бы для ссоры действительно были какие-нибудь причины! Но вести себя так из-за какой-то глупости! А если завтра Тавина расскажет, что он полетел на луну, Моеата и этому поверит? Почему она верит Тавине, а его даже не хочет выслушать? Трудно понять этих девушек. Может, Моеата такая же сумасшедшая, как Тавина? В конце концов он желает внести ясность в эту историю!

При первой же встрече с Моеатой он спросил:

— Почему ты стала другой со мной?

— Оставь меня. Я спешу домой.

— Нет, ты должна выслушать меня, Моеата. Это из-за Тавины?

— Может быть…

— Тогда ты еще глупее Тавины и такая же безумная, как она.

— Ладно, оставь меня, лучше позаботься о ней и о своем ребенке.

Ему захотелось ударить ее, ибо что можно ответить на подобную бессмыслицу? Видно, права Техина, которая говорит, что у Моеаты голова тверже, чем шар ати, и что с таким характером она никогда не сделает ни одного мужчину счастливым.

И Викторина тоже прав, утверждая, что она такая же, как все девчонки, и все ее ссылки на религию — сплошное лицемерие: она делает это, чтобы одурачить Матаоа. Тогда он рассердился на Викторину, но теперь понял, что был к нему несправедлив.

Как же иначе объяснить такое поведение? Она же не разрешает ему прикасаться к себе, так почему она обижается, если то, в чем она ему отказывает, он получал у других? Хотя бы у Тавины? Это ее не касается. Если же это ее трогает, пусть ведет себя как девушка, действительно любящая парня. Но вся его решимость исчезла без следа, когда он увидел слезы на глазах Моеаты. Она показалась ему совсем слабой и беззащитной.

— Послушай, ты поклялась, сама знаешь в чем. Ты не лжешь, я тебе верю. А я клянусь, что никогда не касался Тавины. Других девушек — да, но ее никогда!

— Правда, клянешься?

— Нуда! — сказал он с нетерпением.

Казалось, она поверила. По что-то еще было у нее на сердце.

— А других девушек… Вот видишь?

— Но что же ты хочешь от, меня, наконец? — взорвался он. — Думаешь, что я махоу, как Викторина? Может, мне из-за тебя стать вроде кокосовой пальмы, пораженной болезнью?

Его опять охватил гнев. Моеата была ревнивой и эгоистичной. Она опустила глаза. Тогда Матаоа понял, что он ничего не может сделать против этой ревности и эгоизма. Был лишь один выход, всегда лишь один выход.

— Ты хочешь на мне жениться? — спросила Моеата.

— Да!

Матаоа боялся сопротивления со стороны матери, и это лишало его покоя. Чтобы избавиться от неприятного состояния, он решил, не откладывая, сообщить о своем намерении родителям. Причем он не будет просить их согласия, а как бы поставит всех перед свершившимся фактом.

Матаоа с нетерпением дожидался конца ужина. Моссиу весь расцвел, услышав новость, он надеялся в скором времени стать прадедом. Мато, вначале удивленный, разразился смехом. Ему трудно было представить себе Матаоа мужчиной, нуждающимся в женщине. Техина некоторое время сохраняла молчание, затем спросила:

— Кто первым заговорил о женитьбе, ты или она?

— Моеата, — признался Матаоа.

— И когда это было?

— Вчера.

— И ты сразу же пошел за ней, как щенок?

Матаоа ранили эти слова, тем не менее он смутно ощущал их справедливость. Юноша притих и задумался, но сердце подсказало ему ответ:

— Она первая спросила меня, но все равно позже этот вопрос задал бы ей я.

Он увидел по лицу матери, что совершил ошибку, сказав это.

— Позже это позже. Ты слишком молод, чтобы жениться.

Матаоа в надежде на поддержку обернулся к отцу. Но Мато даже не взглянул на него, поглощенный своими мыслями. Что касается Моссиу, то, поднявшись из-за стола, он по обыкновению взял Библию и направился к своему креслу.

— Чего тебе не хватает? — спросила Техина более мягко. — Разве ты несчастлив?

— Мне недостает Моеаты.

Какой поино ее сын! Смелый охотник, не уступающий самому опытному ныряльщику, а в остальном — как ребенок! Она смотрела на него с состраданием.

Бери ее, если она тебе нужна.

Что она хотела этим сказать? Неужели она согласилась?

— Значит, ты согласна?

— С чем?

— Чтобы мы поженились, — пробормотал он.

— Кто говорит о женитьбе? — бросила она резко. — Неужели нужно жениться на первой же девушке, которую ты захочешь?

Гнев овладел Матаоа. Мать и сын с ненавистью, как два врага, смотрели друг на друга. Никогда больше Техина не будет для юноши тем, чем была прежде. Она никогда не примирится с мыслью, что другая женщина заняла ее место, женщина, которую не она выбрала и которую не любила.

Матаоа вдруг почувствовал себя чужим в родной хижине. Ему показалось, что он в ней лишний и должен построить себе другой дом. Чего он мог ожидать от этих людей, всецело подчиненных воле его матери? Может быть, она думает, что он всю жизнь будет плясать под ее дудку? Он больше не ребенок! Он знает, что ей нужно! Чтобы он как можно дольше оставался ребенком и держался за ее юбку. Все его мужское достоинство стремилось освободиться от этой опеки.

Если бы Техина в последующие дни проявляла к Матаоа мягкость и понимание, если бы она сумела убедить его в том, что ей дорого лишь счастье сына, он, наверное, уступил бы. В глубине души Матаоа и сам считал, что ему еще рано обзаводиться семьей. Он сможет считать себя настоящим мужчиной, только если сумеет собрать большое количество перламутровых раковин. Надо еще проверить себя. Копра и раковины, добытые собственными силами, — вот что завоюет ему полную независимость. Тем не менее он надеялся, что родные благосклонно отнесутся к его выбору и дадут согласие на помолвку. Он готов был ждать год и даже два. Что касается Моеаты, то он сумеет ее убедить. Если она верит ему, то согласится принадлежать ему, не ожидая дня свадьбы. Если же опять откажется, он знает, что ему делать. Но Техина, находившаяся во власти своих инстинктов, не только не сделала попытки найти общий язык с сыном, но, наоборот, своим поведением лишь углубила пропасть, образовавшуюся между ними.

Когда Техина убедилась, что чувство Матаоа не каприз и не просто физическое влечение, она отправилась к родителям Моеаты. Она знала, что в результате несправедливого раздела, давшего повод к затянувшейся тяжбе, им достался небольшой отдаленный участок. Отец Моеаты был разбит параличом, и в семье не было сына, который мог бы заменить его в трудной профессии ныряльщика за раковинами.

После традиционного обмена приветствиями Техина не мешкая перешла к делу, ради которого пришла. Что могут они дать своей дочери в день свадьбы? Родители Моеаты не ожидали такого вопроса. Почему Техина задала его? Потому что их Моеата хочет выйти замуж за ее Матаоа. Они казались удивленными: нет, им об этом ничего не известно, но, по их мнению, это хорошо. Они позвали Моеату. Она сказала, что всегда любила Матаоа, только его, и мечтает стать его женой.

Тогда Техина заговорила о земле, которая перейдет к сыну после женитьбы: она в десять раз больше и в десять раз плодороднее, чем та, что дадут за Моеату ее родители. Девушка, наверное, знала об этом, и это повлияло на ее выбор. Мать и отец Моеаты молчали, их лица стали печальны, так как сказанное Техиной было правдой — они действительно давали за дочерью немного. Но Моеата твердо сказала, что думала лишь о Матаоа, как и он думал только о ней. Какое им дело, сколько у них будет земли, лишь бы им быть вместе! Техина резко ответила, что именно она не должна так говорить, потому что ничего или почти ничего не имеет! Моеата закусила губы, чтобы не расплакаться, но не смогла сдержать рыдания и убежала. Ее родители сказали Техине, что, может быть, у нее и больше земли, чем у них, но сердце ее беднее, ибо она принесла в их жилище зло. Пусть никогда больше не приходит в эту хижину, ни они, ни их дочь не хотят быть родственниками столь жестокой и надменной женщины.

Вечером по поведению родных Матаоа понял, что произошло нечто необычное, и в конце концов узнал правду.

В ту минуту ему очень хотелось, чтобы Техина не была его матерью, чтобы она даже не была женщиной, а каким-нибудь посторонним мужчиной, оскорбившим его, с которым он мог бы подраться. Но Матаоа взял себя в руки. Затем, успокоившись, он принял решение.

Глава десятая ТАПУНИ

— Тапуни… — пробормотала она, в ужасе прижав ладони ко рту. Она произносила это слово с трепетом. В нем таилось нечто отталкивающее и одновременно притягательное.

— У нас нет иного выхода, — сказал Матаоа твердо.

— Но, Матаоа, мы не будем женаты, а ты захочешь…

— Да, захочу. Я и сейчас хочу, и ты тоже.

— Я поклялась!

— Я клянусь, что женюсь на тебе, ты будешь моей женой.

Она заломила в отчаянии руки.

— Но мы долго будем вместе, не будучи женаты. Я умру.

Он заранее подготовился отразить этот довод.

— Бог добрый и знает, что мы любим друг друга, что не наша вина, если мы не можем пожениться сейчас же. Мы оба пойдем в церковь: ты попросишь у него прощения, а я поклянусь, что ты будешь моей женой.

Согласится ли она? Он не потерпит никаких отсрочек.

С тех пор как он принял решение, все стало на свои места. Родители Моеаты, оскорбленные поведением Техины, также противились теперь их браку. Кроме того, они были очень набожные люди и подняли бы вопрос о религии: ведь Матаоа был мормоном. Подобное обстоятельство не служило серьезным препятствием, когда между семьями жениха и невесты не было разлада, но могло стать причиной дополнительных разногласий. Если старики теряют разум, нужно ли им подчиняться? Рано или поздно, он все равно женился бы на Моеате, с согласия родителей или без него, хотя предпочитал, чтобы они с Моеатой, как подобает, получили родительское благословение. Тапуни было единственным средством принудить их к согласию. Подобные случаи уже бывали и раньше. Матаоа и Моеата только еще раз докажут всем, что, когда двое любят друг друга по-настоящему, родителям остается лишь смириться. Он все предусмотрел. Они смогут пробыть в своем убежище сколько понадобится. Но прежде он должен знать, согласится ли Моеата.

— Предупреждаю тебя: если ты скажешь «нет», я сяду на «Ваинианиоре» и уеду в Папеэте. Больше ты меня не увидишь.

— Отвечай!

Она опустила голову.

— Дай мне подумать, — попросила она.

— Нет, ты должна решить теперь же!

— Я не могу… Не могу… Умоляю тебя…

— Имей в виду, Моеата: это не то, что было прежде. Ты хотела, чтобы я женился на тебе, и я пытался это сделать. Теперь ты не должна больше откладывать. Иначе я разлюблю тебя.

Она почувствовала, что он говорит правду. Если она станет тянуть, между ними все будет кончено. Он начнет презирать ее.

— Ты действительно дашь клятву в церкви?

— Хочешь, пойдем сейчас же!

Сопротивление Моеаты было сломлено.

— Пойдем!

Лунный свет падал сбоку на алтарь. В темноте он взял ее руку. Их пальцы скрестились.

— Господи, — твердо произнес Матаоа, клянусь тебе, что женюсь на Моеате.

Ее голос прозвучал как вздох:

— Господи! Прости меня! Прости меня!

Каждый туамотуанец знал — родители, противящиеся браку своих детей, ничего так не боятся, как тапуни. Молодые безумцы садятся в лодку, берут с собой немного продуктов и уезжают далеко от деревни. Они находят пристанище в самых глухих уголках лагуны, внешнего берега или кокосовой рощи. Как их найти и вернуть, если они всегда настороже и готовы в любую минуту сняться с места и вновь обратиться в бегство! Не всякие родители отваживаются отправиться в погоню за парой, совершившей тапуни: если им не удастся вернуть беглецов, они могут стать мишенью для насмешек. Ведь если даже они найдут молодых, те могут не захотеть слушать их доводы. Не применять же силу и не вступать в драку с собственными детьми! Все бы осудили таких родителей, на них показывали бы пальцем, ничего хорошего из этого не вышло бы.

Когда у туамотуанца сын или дочь совершает тапуни, какие бы чувства ни владели родителями — печаль, гнев или растерянность, они тщательно скрывают их, чтобы избежать шуток соседей. Разве они сами не смеялись бы первые над темп, с кем случилась подобная беда? Ведь в душе каждый туамотуанец восхищается молодыми людьми, которые, следуя традиции, смело бросают вызов старшим.

Они доказывают, что любят друг друга, что их чувства не каприз, как часто считают родители, Если бы им нужна была только типера, они могли бы тайно осуществить ее, не покидая деревню. А моторо для кого? Тапуни имеет совсем иной смысл, и это все понимают. О тапуни не принято говорить, расспрашивают о нем сдержанно, избегая задавать вопросы родным молодых людей. Общественное мнение всегда на стороне тех, кто совершил тапуни.

Иногда девушка тапуни рожает ребенка — по правде сказать, почти всегда. Это дитя настоящих туамотуанцев, смелых и любящих друг друга. Бог милостив к такому ребенку, он рожден под счастливой звездой.

Но бывает, что беглецы недостойны уважения и внимания. Их тапуни не длится долго, скоро они возвращаются. Как-то раз родители одной девушки не дали парню согласия на брак с их дочерью. Они считали его изнеженным лентяем: он никогда не стал бы хорошим работником и мужем. Легкомысленная девушка говорила, что любит парня за красоту.

Спрашивается, зачем этим двоим нужно было тапуни? Только для того, чтобы раздосадованный парень мог доказать всем, на что он способен, девушка же слепо за ним последовала, готовая на все. Спустя месяц они вернулись в деревню под тем предлогом, что девушка больна и нуждается в лечении. На самом же деле единственной ее болезнью была пустая голова. Они чувствовали себя фиу[63], и в этом заключалось все. Неужели им было не стыдно вернуться так скоро? Надо совсем не иметь самолюбия, чтобы так поступать! Может, они просто хотели привлечь к себе внимание? Но они глубоко заблуждались. Всем лишь стало ясно, что родители девушки были правы. Чтобы заслужить уважение родных, парень должен был скрываться с девушкой несколько месяцев. Он же оказался трусом, и эта история кончилась для него и для девушки печально. Отец задал ему сильную трепку, а затем отправил на один из восточных островов Туамоту. Девушка же уехала в Папеэте, где стала портовой пукаруой[64].

Все это Матаоа знал. Теперь, когда Моеата согласилась, он вновь обрел обычное спокойствие и прекратил разговаривать в семье на эту тему. Техина думала, что убедила его. На самом же деле Матаоа тщательно готовил побег, который рассчитывал совершить в будущем месяце.

Только Хаамару был посвящен в тайну и помогал ему. Украдкой они собирали копру и сдавали Ли Мину. Они делали это незаметно, косили понемногу, и никому не приходило в голову обращать на них внимание. Многие молодые люди поступали так же, чтобы сделать кому-нибудь из близких подарок или просто облегчить жизнь семьи, принося в дом свою долю продуктов. Как-то раз Хаамару принес от Ли Мина мешок риса, потом Матаоа приобрел в лавке большой нож и набедренную повязку. Вскоре все было готово.

Была глубокая ночь. Никогда Матаоа не ждал Моеату с таким волнением и нетерпением. Придет ли она? Они виделись в полдень. Она старалась казаться спокойной, но он видел, что она сильно нервничает. Он допытывался:

— Что с тобой? Ты боишься?

— Нет.

— Ты не изменишь своего решения?

— Нет, не бойся.

Она вышла из церкви, и мысль о том, что она долго не сможет посещать ее, делала ее несчастной. Но Матаоа и это предусмотрел.

— Пойдем, я тебе покажу одну вещь.

Она пошла за ним к лодке. Раздвинув пальмовые ветки на носу лодки, он вытащил тщательно завернутую в набедренную повязку статуэтку святой девы.

— Я построю тебе часовню, только для тебя одной, и ты сможешь молиться.

Лицо Моеаты просияло от любви и признательности, но кто-то направлялся к ним, и они разошлись.

Легкий шум… Она? Нет, собака. Она узнала Матаоа и потерлась о его ноги. Если бы это был Маори! Может, взять пса с собой? Нет, нельзя. Это соседская собака, нельзя увезти ее без разрешения. Снова шум, шуршание легких шагов по пальмовым веткам. Матаоа узнал Моеату по силуэту. Пришла! Он забрал у нее свертки и присоединил к тем, что уже были аккуратно сложены на корме и прикрыты пальмовыми ветками. Только бы собака не залаяла! Но Матаоа приласкал ее, и она не издала ни звука, пока они спускали лодку на воду. Одно весло Матаоа протянул Моеате. Она села впереди. Небо было усеяно звездами. Беглецы скользили в тишине по неподвижной воде. Слышен был лишь всплеск весел. Матаоа казалось, что до него доносится стук сердца любимой. А может, это билось его собственное сердце. Ведь теперь их сердца слились воедино!

На рассвете беглецы были на месте. В этой части атолл делился на многочисленные островки, разделенные неглубокими каналами, которые заполнялись водой только во время приливов. Островок, выбранный Матаоа, был опоясан белым песком, по которому сновали крабы. Матаоа и Моеата высадились, разгрузили лодку, оттащили ее подальше и укрыли от посторонних взглядов в густой кокосовой роще. Роща давала приют многочисленным морским птицам. Песчаный пляж завершался широким рифом, открытым всем ветрам. Волны с шумом разбивались о риф, круто обрывающийся в безграничный океан.

Моеата развела огонь и приготовила чай. Она подала Матаоа чашку и по выражению его лица старалась понять, по вкусу ли ему напиток, не слишком ли он крепкий или, наоборот, слабый, достаточно ли сахару, в меру ли он горячий. Она не поднесла свою чашку ко рту, пока не убедилась, что все в порядке.

Потом они начали сооружать хижину. Из свежих пальмовых ветвей Моеата плела стены по указанному Матаоа размеру, а он вбивал в землю ветви аито с заостренными концами.

В полдень она сварила рис, часть которого оставила на ужин. Они съели его с мякотью кокоса, сдобрив кушанье кокосовым молоком. Затем вновь взялись за работу. До наступления ночи они успели возвести стены хижины. Завтра они укрепят ее, настелют крышу и закончат внутреннюю отделку. Эту ночь они проведут на полу, на циновке.

По мере того как день клонился к вечеру, Моеата становилась все серьезнее и молчаливее, и Матаоа ощутил, что ее тревога передается и ему. Они не осмеливались взглянуть друг на друга. Поели и попили, не произнеся ни слова. Он поднялся, чтобы постелить циновку на полу хижины. Когда он вернулся, Моеаты не было. Он знал, что она молится где-то невдалеке, но не видел ее. Он подложил веток в огонь и смотрел на пламя. Скоро Матаоа услышал шаги девушки, но поднял глаза, лишь когда она подошла совсем близко. Никогда их взгляды не были так красноречивы. Они принадлежали друг другу. Он поднялся, взял пылающую руку Моеаты и увлек девушку в хижину.

Дни текли, как в волшебном сне, не было мгновения, чтобы Моеата и Матаоа не занимались каким-нибудь делом, кроме тех часов, когда солнце стояло в зените. Тогда они отдыхали в прохладной хижине, спали, беседовали или любили друг друга, как в ночные часы.

Они подробно изучили свои владения. Свежую хрустящую сердцевину молодых кокосовых пальм можно было употреблять в пищу. Островок был изрыт норами кавеу, и с наступлением ночи Матаоа охотился на них, если это можно было назвать охотой. Он просто подстерегал и захватывал одного или двух кавеу, прежде чем те успевали спрятаться в свои убежища. На ужин подавались то зажаренные на раскаленных углях кавеу, то собранные на рифе оура. Здесь же водились и ракообразные помельче, без усиков, чье мясо оказалось более нежным и изысканным, чем у оура. Их можно было собирать, как камни.

На самом островке в расщелинах камней, где образовались наносы с сильным специфическим запахом, росли высокие панданусы. Моеата срезала и складывала листья пандануса, чтобы плести из них циновки. На берегах островка гнездились птицы. Когда Моеата собирала яйца, всегда находилась упрямая самка, которая истошно вопила и била клювом, отказываясь от подачек.

На скале, нависшей над морем, сидела пара фрегатов. Заметив с высоты своего полета в море рыбу, фрегаты складывали свои большие черные крылья и стремительно, камнем, кидались вниз на добычу.

Маленькая птичка с ярким сверкающим оперением позволяла сажать себя на ладонь, гладить ее перышки. При этом она слегка склоняла маленькую головку. Она часто прилетала к хижине и порхала вокруг нее.

На песчаной косе, являвшейся продолжением берега, раки-отшельники вели жестокие бои за раковины. Прилив заносил туда множество самых разнообразных раковин, моллюсков, которые кишмя кишели на рифе. Моеата и Матаоа их собирали. Одни раковины нравились им цветом и формой, другие годились в пищу. Дно лагуны у самого берега представляло собой коралловый массив, изобиловавший рыбой. Нырнув несколько раз, Матаоа ловил столько рыбы, что ее хватало и на обед и на ужин. Стол разнообразили также фетюэ, собранные Моеатой.

Нельзя было утолять жажду лишь соком кокосовых орехов — он вызывал расстройство желудка. На следующий день после того, как Матаоа закончил строить хижину и часовню, он выкопал колодец. Ему пришлось рыть несколько часов, пока показалась вода. Тогда Матаоа укрепил колодец камнями. Его солоноватая вода годилась для приготовления пищи и умывания, но чай, даже с большим количеством сахара, сохранял привкус горечи. Спустя некоторое время они, однако, свыклись с ним.

Каждый день Моеата собирала мелкие раковины, из которых наловчилась делать красивые ожерелья. Они 134 украшали их хижину внутри. Часть она складывала к ногам святой девы в маленькой часовне, где молилась. Ее молитвы уже не походили на те, что она возносила святой деве в первый вечер и даже в последующие дни. Тогда она просила прощения за грех, который была вынуждена совершить со своим возлюбленным, видит бог, не по своей вине. Теперь ее поступок не казался ей более грешным, ибо только сейчас для нее началась настоящая жизнь. Она обращалась к непорочной деве как женщина, открывающая сердце другой, бесконечно доброй женщине, которую Моеата молила о заступничестве перед богом. Разве лицо и улыбка богоматери не были полны понимания и милосердия?

Матаоа был глубоко счастлив переменой в своей подруге. Вначале он опасался, что чувства страха к раскаяния еще долго не покинут Моеату, это приводило его в уныние. Он ощущал свою вину перед девушкой, ведь на нем лежала ответственность за все происшедшее. Он не был бы счастлив, видя, что Моеата страдает. Но откровение любви преобразило Моеату. С каждым днем она становилась все более пылкой, нежной и ласковой. Часто он замечал в ее глазах выражение покоя и счастья, наполнявшего его гордостью, ведь это он дал ей счастье, так же как Моеата сделала счастливым его.

Дважды к их убежищу приближалось судно, и они готовились к бегству, а в случае надобности, и к отпору тем, кто захотел бы помешать их счастью. Но каждый раз маленький парус удалялся в глубь лагуны, туда, где находилась их деревня и все, кто в ней остался.

По просьбе Матаоа Моеата сплела длинную узкую циновку из пандануса, накрыла свежими пальмовыми листьями и приспособила для собирания дождевой воды. Эта вода была вкуснее колодезной. Из копры они вытапливали масло, которым пользовались для приготовления пищи и освещения, хотя в последнем не было особой необходимости. Ели они у хижины, в тени ее навеса. Матаоа соорудил там стол и врезал в стволы пальм скамьи. Чего им недоставало? У них было все! Матаоа, когда хотел, умел заставить Моеату смеяться. Сидят они, к примеру, за столом. Вдруг Матаоа смотрит поверх плеча Моеаты и обращается к воображаемому прохожему:

— Тамаа!

При этом он сохраняет такое серьезное выражение лица, что всякий раз Моеата поневоле оборачивается, как будто и вправду кто-нибудь может стоять у нее за спиной.

— Кого ты ждешь, а? Кавеу, фрегата или крысу?

Из кокосовых орехов он вырезал ножом гримасничающие головы. Одну он назвал именем, заставлявшим ее смеяться до упаду, другую — Моеатой. Но это была не теперешняя Моеата, а прежняя, той поры, когда она так сурово обращалась с ним. Моеата обожала эту куклу.

Приближалось время, когда черепахи приплывают откладывать в песок яйца. Однажды утром Матаоа увидел следы на пляже. Вечером они нашли и самое черепаху. Они с трудом перевернули ее. Эта первая черепаха дала им не только много яиц и мяса, которое они могли насушить впрок, но и большое количество жира, а великолепный панцирь украсил хижину.

Потом они поймали вторую, затем третью, наконец, черепах появилось столько, что они перестали обращать на них внимание. В тот день, когда попалась третья черепаха, Моеате показалось, что она беременна, но, не будучи уверена, она решила выждать месяц и пока ничего не говорить Матаоа.

Никогда Техина не видела Мато таким. Много дней он пребывал в состоянии сильного гнева. Может, это действовала таравана, которая изменила свою форму, как это часто бывает по прошествии стольких лет? Или, наоборот, таравана тут была ни при чем? Когда Матаоа совершил тапуни, а родители Моеаты пришли и устроили скандал, Мато лишь насмешливо улыбнулся и сказал жене, что она хорошо потрудилась и теперь должна быть довольна делом своих рук.

— Бери лодку и отправляйся за этим поино! — приказала Техина.

— Отправляйся сама, если хочешь! Ты такая нежная мать, что, конечно, он тебя послушает.

Таким образом, он открыто стал на сторону сына! А Моссиу в своем кресле делал вид, что читает, сам же едва сдерживал смех. Техина была глубоко уязвлена, но понимала, что ей лучше молчать. Она помнила, каким был Мато до того, как стал таравана. Его трудно было вывести из себя, но наступал момент, когда ему нельзя было перечить.

Проходили месяцы. Мало-помалу Техину охватывало сомнение и беспокойство. И причиной тому было не только то, что некоторые женщины изменили к ней свое отношение. Где-то в глубине души она чувствовала себя виноватой. Она недооценила Моеату. Техина никогда не считала ее способной ослушаться родителей, пренебречь мнением всей деревни, не побояться бога… Эта девушка поступила мужественно и доказала, что любит Матаоа. Техина, настоящая женщина, не могла этого не признать. Сумеет ли по крайней мере Моеата приготовить вкусную еду ее сыну? Эта безумная пара способна питаться только кокосовыми орехами и ракушками! Как будет выглядеть Матаоа, когда она вновь увидит его?

Однажды по радио передали, что губернатор Туамоту совершает турне на правительственном судне «Тамарин» и вскоре прибудет на Арутаки.

Фареуа созвал сначала совет семи, затем всех жителей. На пристани будет воздвигнута арка из зелени, при входе в деревню — вторая такая же. Все хижины должны быть украшены пальмовыми ветвями! Тоуиа или другая женщина, если Тоуиа откажется, сочинит специальную песню в честь гостя. С этого же вечера оркестр начнет репетиции. Состав его должен быть увеличен. Те, у кого более трех свиней, обязаны одну сдать, у кого более пяти кур — тоже сдать по одной, а семьи, владеющие десятью курами и больше, — по две. Рыбаки отправятся на ловлю черепах, которые до большого тамаараа будут находиться в общественном бассейне. Все преподнесут губернатору подарки — кто что может, по меньшей мере один подарок от семьи.

Фареуа и члены совета семи подготовят речь и список ходатайств губернатору. Среди них — просьба об отпуске материалов для расширения пристани и строительства большого навеса для копры. Мато выслушал все это с удовольствием. Вернувшись в хижину, он сразу помрачнел и зло взглянул на Техину. Вначале она удивилась, но затем догадалась о причине его недовольства и почувствовала, как в ней тоже поднимается раздражение против мужа.

— Что ты на меня так смотришь?

— Где Матаоа? — взорвался он. — На остров приезжает губернатор, а наш сын в тапуни!

Она хорошо представляла себе, как им будет стыдно перед всеми, и зло ответила:

— Я говорила, что нужно догнать их и вернуть обратно! Что ж, отправляйся их разыскивать теперь.

Он пожал плечами.

— Ах, ты не хочешь? Так пусть он там сдохнет со своей Моеатой!

Мато сжал свои большие кулаки и двинулся на нее. Неужели он побьет жену? Он ударил по столу с такой силой, что кувшин с водой упал на землю и разбился на тысячу кусков.

Глава одиннадцатая ЖЕРТВЫ КОРАБЛЕКРУШЕНИЯ

Среди ночи Моеата внезапно вскочила и прислушалась. Ничего, кроме привычного равномерного гула волн, разбивающихся о риф… Может, ей почудилось? Нет, она была уверена, что ее разбудил необычный шум. Она дотронулась до Матаоа. Он открыл глаза и повернулся:

— Что случилось?

— Я слышала шум.

— Какой шум?

— Он донесся с моря, только что.

Матаоа зевнул. Вчера целый день дул сильный, порывистый ветер, и на море поднялось волнение. Не удивительно, что волны ударялись о берег с большей силой. Он успокоил ее:

— Это море. Ничего не бойся, спи.

— Нет, Матаоа, я убеждена, это было не море.

— Тогда что? Что это могло быть, по-твоему?

У них возникла одна и та же мысль. Она боялась тоупапау. По правде сказать, Матаоа и сам думал, что это слово лучше не произносить ночью и вообще выкинуть его из головы. Он старался побороть возникший у него страх.

— Спи, — повторил он, — это море, — и заставил ее лечь.

Ветер все сильнее шумел в пальмах, затем пошел дождь.

— Вот что ты слышала, — бормотал он сквозь сон. — Это был ветер.

Но беспокойство Моеаты не проходило. Вдруг она схватила его руку и сжала. На этот раз сомнения не оставалось.

— Слушай!

С моря доносился угрожающий треск.

Матаоа больше не испытывал страха. Чутье не могло его обмануть. К острову прибило какой-то предмет. Он должен узнать, в чем дело. Матаоа поднялся, все еще прислушиваясь:

— Пойду посмотрю.

— Я боюсь! Не оставляй меня одну!

— Пойдем со мной!

Они вышли и сразу же промокли до нитки. Ночь была темная. Они обогнули остров берегом, чтобы не идти напрямик через темную рощу. Матаоа инстинктивно сжимал острогу.

Наконец, они вышли к рифу и, пораженные, остановились. Перед ними лежал на боку большой парусник. Ветер хлопал белыми парусами. Разъяренные волны, вынесшие судно на берег, вновь и вновь обрушивались на него со страшной силой. Было время большого прилива.

— Идем!

Матаоа бросился вперед. Вода была им выше колен, а иногда доходила до бедер, волны то влекли их вперед, то отбрасывали назад.

Они изранили ноги об острые камни, оступаясь на каждом шагу и попадая в расщелины рифа. Но оба не обращали на это внимания. Они падали, опрокинутые шквалом, и снова поднимались, когда вода отступала и обнажала неровные выступы скалы. На накренившейся палубе они различали человеческие фигуры. Теперь нужно было плыть. Матаоа прокричал на ухо Моеате, чтобы она ждала его здесь, а сам кинулся в волны. Они увлекли его в направлении моря. Несколько мгновений ему казалось, что он задохнется в пене. Волна неумолимо несла Матаоа вперед, и он не в силах был ей сопротивляться. Неужели море засосет его? Или бросит на острые скалы? Матаоа понял, что отлив делится на два потока, с двух сторон обтекающих судно, и плыл изо всех сил, стараясь оказаться напротив парусника, который приближался с головокружительной быстротой. Он наткнулся на какое-то препятствие, его подбросило, и, оглушенный, он очутился перед развороченным корпусом корабля. С палубы его увидели и бросили трос. Ухватившись за него, Матаоа поднялся на палубу.

Трое белых людей с волнением смотрели на него. Один дотронулся до его головы и плеч, затем крепко пожал ему руку. Другой снял с себя рубашку и остановил кровь, текущую из его ран. Тут подошел четвертый — таитянин.

— Где мы находимся?

— На Арутаки.

Он повернулся к своим белым спутникам и заговорил на их языке. Его слова удивили их: кораблекрушение было вызвано навигационной ошибкой.

Палуба дрожала под ударами шквала, водяная пыль летела через борт, о который разбивались волны. Под порывами ветра оглушительно хлопали паруса. Один белый спустился вниз и вернулся с бутылкой спирта. Он протянул ее Матаоа. Тот смог сделать лишь один глоток — ему сразу обожгло желудок.

Таитянский язык немного отличался от языка, на котором говорил Матаоа, но он знал много таитянских слов: он объяснил, что должен вернуться к своей жене, ожидающей его на рифе. Они с ней подождут неподалеку и вернутся, когда схлынет прилив. Теперь с парусником уже ничего не случится. Разве что особенно сильные волны отнесут его еще на несколько метров вперед. После отлива потерпевшим кораблекрушение будет легко спуститься на риф и добраться до острова. Дальше видно будет. Матаоа огляделся вокруг, прежде чем покинуть борт корабля. Он никогда не представлял себе, что может существовать подобный корабль — гораздо больше «Ваинианиоре» и в тысячу раз красивее. И от него осталась лишь груда обломков! Какая жалость! Матаоа даже стало грустно.

«Южный ветер» — шхуна водоизмещением сто тридцать тонн шла из Гонолулу в Папеэте. До трагической ошибки, метров с двадцати бросившей великолепное судно на риф Арутаки, его последняя остановка была у Нукухивы на Маркизских островах.

Раненых на борту не было, только несколько человек получили ушибы в момент толчка, но «Южный ветер» был безвозвратно потерян.

Кроме владельцев — американца шестидесяти лет, его жены и двух высоких белокурых дочерей — на борту находилось еще восемь человек команды. Капитан, пятидесятилетний великан с лицом боксера, был — совершенно подавлен катастрофой, за которую он нес ответственность. Старший помощник, наполовину таитянин, с седыми волосами и спокойным, приветливым лицом философа, по внешности был полной противоположностью капитану. Это он разговаривал с Матаоа. Трое юношей-американцев от шестнадцати до восемнадцати лет плавали на правах членов экипажа. Они оплачивали свой проезд тем, что помогали механику и двум матросам. Последние все были с Гавайских островов.

Еще до рассвета, как только отступил прилив, люди начали на спинах перетаскивать через риф груз с корабля на песчаный берег. Матаоа соорудил небольшой навес из пальмовых веток, кое-как прикрывавший вещи от дождя. Их хижина уже давно была переполнена. Моеата поддерживала огонь и поила чаем продрогших людей. Правда, от дождя и сырости они страдали меньше, чем от усталости после бессонной ночи.

Только капитан не пил и не ел и даже не отвечал на приглашения Моеаты. Он сидел, прислонившись спиной к стволу кокосовой пальмы, уперев локти в колени и положив подбородок на руки, и, безразличный ко всему окружающему, не сводил глаз с остова корабля. Время от времени он опускал голову и скрипел зубами.

Кроме капитана, казалось, никто не был особенно удручен катастрофой. Всех заботили лишь насущные проблемы — нужно было переправить на остров все, что необходимо для жизни на нем в течение долгого времени.

Даже мужчины не привыкли ходить по рифу и пробирались по нему с большим трудом, а о женщинах и говорить нечего, но работали все мужественно и энергично. Матаоа чувствовал, как их энергия передается ему, но одновременно ощущал, что она чужда его природе. Что-то в этих людях возбуждало любопытство Матаоа, но и пугало его. Тем не менее его влекло к ним, особенно к старшей чете.

Как ласково улыбались они Моеате, принимая по очереди из ее рук чашки с чаем! Лица их были спокойны и благожелательны. Они с удовольствием пили чай, и казалось, что больше всего их в ту минуту интересовала Моеата и он сам, Матаоа. А ведь они только что лишились всего своего имущества! Другие на их месте были бы печальны и подавлены.

Прежде чем приступить к разгрузке, старший помощник задал Матаоа несколько вопросов. Нет ли на ближайших островах населенного пункта? Одни ли они здесь? Где находится деревня и за какое время можно до нее добраться? Ответы Матаоа он перевел на язык белых, и те посмотрели на Матаоа, а затем на Моеату с дружелюбным любопытством. Они обменялись несколькими словами, и Матаоа по их виду понял, что они довольны встречей с ним.

Мужчины спустили три шлюпки. На них можно будет перевозить грузы во время прилива, который начнется через несколько часов. Паруса убрали. По голым мачтам били тросы. Без парусов выброшенное на риф судно являло собой еще более жалкое зрелище.

Матаоа предложил свои услуги. Было решено, что он отправится на лодке в деревню и уведомит вождя о происшествии.

Матаоа высадился на берег лагуны на окраине деревни. Он рассчитывал, что встретит здесь меньше людей, чем если бы причалил к пристани в центре Арутаки. Усталость валила его с ног, но он твердо решил вернуться назад, как только переговорит с Фареуа. На обратном пути, в нескольких километрах от деревни, он выберет место, где отдохнет, иначе у него не хватит сил грести еще несколько часов.

По дороге к Фареуа Матаоа встретил нескольких жителей деревни, и, прежде чем он добрался до хижины вождя, весь Арутаки знал о его приезде. Языки немедленно заработали. Несомненно, он явился повидать Фареуа, чтобы тот ходатайствовал за него и Моеату перед родителями. Или Моеата заболела? Может, она тоже высадилась и прячется, ожидая результатов его переговоров? Кто-то из соседей предупредил Техину:

— Матаоа тут!

Она приложила руку к груди:

— Где он?

— У Фареуа.

Сколько раз вглядывалась она в лагуну в надежде увидеть лодку Матаоа, возвращающегося в родную деревню! Но напрасно ждала она сына. И вот, неожиданно, он тут! Как он выглядит? Худой, обросший длинными, спутанными волосами, израненный, больной? Наоборот, он выглядит совершенно здоровым и стал еще красивее. Техина немного успокоилась. Она умирала от желания видеть сына, но ни за что на свете не сделала бы первого шага к примирению. Впрочем, разве не ясно, для чего он приехал? Он хотел, чтобы его простили, но сам не отважился предстать перед родителями и обратился к посредничеству Фареуа. Так или иначе, если Матаоа воображает, что ему все сойдет с рук, то он ошибается!

Фареуа принял молодого человека с напускной суровостью:

— Ну, тапуни окончилось? Ты вернулся с Моеатой?

— Я один, я не вернулся.

Он объяснил причину своего появления в деревне. Нужно будет поехать за потерпевшими кораблекрушение. Что касается его самого, то он возвращается на островок немедленно.

Фареуа был изумлен. Наконец, он положил руку на плечо Матаоа:

— Хорошо, ты поступил правильно.

Прежде чем выйти из хижины, Матаоа, немного поколебавшись, спросил:

— Как поживают мои родители?

— По-моему, очень хорошо. Ты не пойдешь повидать их?

Он отрицательно покачал головой.

Фареуа еще не определил степень важности двух событий на Арутаки — предстоящего визита губернатора Туамоту и кораблекрушения — и никак не связывал их между собой. Поэтому он не сказал Матаоа, сколь желательно его возвращение, которое избавит родителей от стыда и огорчения.

Вот так история! Вся деревня была в волнении. Молодая пара совершила тапуни. Большой парусник потерпел кораблекрушение. И где же? Как раз на рифе, где поселились тапуни!

И вот юноша, совершивший тапуни, пришел в деревню, чтобы сообщить о катастрофе. Эту историю будут рассказывать до тех пор, пока останется жив хоть один человек, способный ее повторить. Многие хотели повидаться с Матаоа, чтобы разузнать подробности, но он уже уехал, и даже родители не видели его.

Подумать только, он уехал и не зашел к ним, чтобы сказать хоть слово, не захотел даже взглянуть на мать! Техина страдала. Но даже сейчас оскорбленное самолюбие брало верх над ее чувствами к сыну. Какое ей дело теперь до мнения окружающих, если ее сын вел себя по отношению к ней, как чужой? А тут еще Мато и Тао захотели принять участие в экспедиции на островок. Она этого не перенесет.

В конце концов Мато уступил ее настояниям. Техина была права, Матаоа должен был по крайней мере оставить им весточку о себе. В последний момент, однако, он не удержался и попросил Тао сказать Матаоа следующее: «Он и мать очень довольны своим сыном и его поведением в связи с кораблекрушением». И тайком передал ему подарок.

В деревне снарядили не только три моторные лодки, которыми располагал Арутаки, но и все парусные.

Не успел Матаоа возвратиться к себе, как увидел с берега приближающиеся паруса. Он разделял чувства Моеаты, которыми она только что поделилась с ним в хижине. Что будет с ними и как им, совершившим тапуни, вести себя перед людьми? Ведь только за сутки до этого они были одни во всем мире!

Но в то же время он испытывал гордость от того, что люди Арутаки приплыли на помощь пострадавшим. Их уединение было нарушено, но речь шла о потерпевших кораблекрушение, о катастрофе, с которой они были непосредственно связаны. Их личные переживания отступали на второй план по сравнению с этим событием.

Вскоре пристала первая лодка. Из нее высадилось двенадцать человек во главе с Фареуа. Он с большим достоинством приблизился к группе ждавших на берегу людей. Матаоа представил его старшему помощнику, таитянину, и тот перевел капитану и экипажу взволнованные слова вождя.

Он сожалел, говорил Фареуа, что люди, пришедшие с моря, попали на атолл Арутаки не по собственному желанию, а волею столь печальных обстоятельств. Поистине бог располагает стихиями и людьми. На Арутаки не было мужчины, женщины или даже ребенка, которые остались бы равнодушны к этому несчастью и не сочувствовали бы пострадавшим. Пусть эти люди чувствуют себя здесь как дома и считают жителей Арутаки своими братьями, которые готовы сделать для них все, что в их силах. Трудно выразить словами то, чем полны их сердца.

Старый белый человек, как и его спутники, казалось, был глубоко тронут этим обращением и пожал руку Фареуа и его односельчанам.

Но красноречивее слов было молчание жителей Арутаки, когда их провели в конец пляжа, откуда был виден выброшенный на риф корабль. Люди Арутаки пускались на лодке в плавание по миру, воплощенному для них в родном атолле. Они знали лишь берега атолла и дно лагуны, да и то, по их убеждению, не до конца. Из открытого моря, через пролив, прорезающий затерянное в океане кольцо кораллов, приходили к ним только медлительные, тяжелые шхуны с Таити, большей частью «Ваинианиоре». По сравнению с «Южным ветром» это были ненастоящие корабли. «Южный ветер» мог смело плавать по всем морям и покрывать расстояния между самыми отдаленными странами. Это судно было вестником внешнего мира. Люди Арутаки были потрясены зрелищем громадного, завалившегося на бок корпуса, которому никогда больше не суждено рассекать волны океана.

Владельца «Южного ветра» звали Гарри Хиггинботем, жену — Мэри, а дочерей — Сара и Дороти. Таитянин, старший помощник, откликался на имя Билли. Что касается капитана, то его имя произносили шепотом: Лестер. Он по-прежнему пребывал в прострации, не говорил ни слова, и никому не удавалось вывести его из этого состояния. Не сошел ли он с ума? «Не исключено», — сказал старший помощник.

Какое счастливое совпадение, что в ближайшее время прибудет правительственное судно! Наверно, губернатор изменит курс, чтобы отвезти потерпевших в Папеэте. А пока их надо как-нибудь устроить.

Было решено, что Гарри, Мэри, Сару и Дороти сегодня же доставят в деревню. Билли будет продолжать руководить разгрузкой судна, и двенадцать человек с Арутаки присоединятся к экипажу. Построят навес для вещей, а также две или три хижины для людей. Когда все, что можно перенести, будет доставлено на берег, решат, что делать дальше. Одна моторная лодка останется для связи. Она двигается быстрее, чем пирога.

Когда обо всем договорились и работа закипела, Фареуа и два члена совета семи вспомнили о Матаоа и Моеате. Они направились к хижине тапуни, и Тао присоединился к ним. За несколько минут до этого, предвидя неизбежный разговор, Матаоа отвел Моеату в сторону:

— Нас будут просить вернуться. Как ты думаешь поступить?

— Я не знаю. Мне стыдно. Все на меня смотрят.

— Хочешь вернуться в деревню?

— А что там с нами будет? Снова начнем жить, как раньше?

— Ты хорошо знаешь, что нет.

— Делай, как хочешь. Тебе решать.

Матаоа раздумывал. Они не должны обращать внимания на необычную обстановку в связи с кораблекрушением и на присутствие иностранцев. Нужно действовать так, как если бы ничего не произошло.

— Вот почему сегодня же вы оба должны вернуться, — заключил Фареуа.

Лицо Матаоа сохраняло выражение почтительного внимания, он опустил глаза и погрузился в размышления. Они дошли до затемненного уголка пляжа, выдававшегося в лагуну. Только что они с Моеатой молча выслушали все доводы Фареуа, двух членов совета семи, а также Тао. Последний сообщил, что Техина и Мато простили их, и передал Матаоа подарок отца. Теперь пришла очередь Матаоа высказать свое мнение. Юноша оказался в затруднительном положении. Он испытывал 10* 147 большое почтение к этим влиятельным пожилым людям, но не хотел обещать ничего такого, что шло бы вразрез с интересами его и Моеаты. Довольно долго они вели оживленную дружескую беседу. К какому же заключению они пришли в результате? Приезжает губернатор Туамоту и будет стыдно, если они останутся в тапуни. Пусть они к этому времени вернутся, а затем все уладится.

— Ну, как? — спросил Фареуа.

— Мы хотим пожениться, вот и все, — сказал Матаоа.

— Я тебе сказал, сначала лучше вернуться.

Но Матаоа не хотел остаться в дураках. Он покачал головой:

— Мы оба хотим, чтобы сначала родители дали нам согласие на брак.

Теперь было сказано все. Наступило молчание.

Только сейчас Матаоа понял, как правильно поступил, взяв на себя смелость ослушаться старших. Он сделал бы ошибку, если бы согласился с их доводами. Фареуа и все остальные также почувствовали, что Матаоа прав. Нужно было убеждать не этих двоих, а их родителей. Они обменялись многозначительными взглядами и поднялись.

Весь следующий день Матаоа трудился над окончанием навеса, а Моеата, занятая стряпней, не имела ни одной свободной минутки. Обилие новых продуктов в ящиках и коробках, составлявших груз корабля, ставило ее в затруднительное положение.

Оба они желали, чтобы день поскорее закончился и они остались вдвоем. Этот момент наконец наступил. Котелки были подвешены над огнем. Люди отдыхали на пляже, курили и беседовали на своем странном языке. Теплые, мягкие сумерки- спустились на остров. По уснувшей поверхности лагуны скользила парусная лодка, четко выделявшаяся на фоне сиреневого неба.

Вот парус убрали, и люди сели на весла. Матаоа вскочил. Ему показалось, что один из гребцов — Мато. Возможно ли это? В суматохе ни он, ни Моеата не обратили внимания на лодку, маячившую где-то в глубине лагуны. Теперь Матаоа ясно видел, что лодка приближается к острову. Он не выдержал, спустил пирогу на воду, вскочил в нее и что есть силы заработал веслом. Усталости как не бывало. Пирога птицей летела по воде. Теперь он не сомневался, что в лодке сидел Мато. А там, на корме, вроде бы отец Моеаты… Так оно и есть, они оба там! В паре с Мато греб Хаамару. Хаамару, с которым он вчера не успел обменяться и словом! Кажется, они с Моеатой выиграли сражение! Однако рано праздновать победу. Что еще скажут родители!

Матаоа пригнулся от напряжения и начал грести еще быстрее. Хаамару выпустил весло и бросил ему трос. Матаоа прыгнул на борт.

— Проклятый ветер! — произнес Мато несколько смущенно.

— Нам нужно было выйти раньше, — сказал Нумаи, отец Моеаты.

Хаамару хранил молчание.

— Ну, — спросил Мато, — как поживает Моеата?

— Хорошо, — пробормотал Матаоа, сбитый с толку обыденностью встречи.

— А! Твоя вахине[65] чувствует себя хорошо, — расхохотался Мато и одобрительно посмотрел на другого отца, с видом сообщника подмигнувшего ему. Неплохую шутку сыграли они с Матаоа, который скорее выглядел дикарем с Восточных островов, чем женихом. Ну, теперь пора сообщить ему добрую весть!

— Все улажено! — воскликнул Мато.

Юноша почувствовал комок в горле.

— Фареуа говорил с нами, — продолжал Мато, — со мной, с матерью, с родителями Моеаты. Вы поженитесь, все согласны!

Мато задохнулся от волнения. Он бросился в объятия отца и оторвался от него, чтобы прижаться к груди Нумаи, а потом Хаамару. Ему хотелось обнять лодку, море, небо! Он заплакал. Все четверо плакали и в то же время смеялись.

— Дай мне!

Матаоа взял весло из рук Мато. Хаамару греб с другой стороны. Лодка сделала рывок и стрелой полетела к берегу.

Целых три дня прошло с тех пор, как пассажиры выброшенного на риф корабля перебрались в деревню. Как только они ступили на берег, их начали осаждать со всех сторон: каждая семья хотела приютить у себя одного или двоих пострадавших.

В конце концов решили тянуть жребий, чтобы никого не обидеть. Гарри и Мэри поселились у Фареуа, Сара и Дороти заняли большую комнату в хижине Мато. Они быстро подружились с Техиной.

Большую часть груза — продукты, одежду, ценные и боявшиеся сырости вещи — тоже перевезли в деревню. Остальной груз оставили на островке, сложив его под навесом и в хижине и накрыв парусами и пальмовыми ветвями. Правительственный корабль «Тамарин» попросят пересечь с лоцманом лагуну и перевезти оставшиеся вещи. Судно с губернатором должно было с минуты на минуту прибыть на Арутаки.

Население атолла браталось с потерпевшими кораблекрушение. С их появлением жизнь деревни сильно изменилась. Все хотели, чтобы они остались навсегда, и относились к ним с большой сердечностью. Только один человек вызывал у всех неприязнь и презрение: Лестер. Он остановился в хижине Тоуиы и пьянствовал с утра до ночи. Пусть лучше не появляется на тамаараа в честь губернатора! Никто не хочет его там видеть.

Когда первое волнение в связи с кораблекрушением улеглось, все стали размышлять о причине катастрофы. Несомненно, кто-то допустил грубую ошибку. В момент удара о рифы паруса на шхуне были зарифлены, «Южный ветер» шел при помощи двигателя. Ночь действительно была темная, море неспокойное. Но буря была не настолько сильная, чтобы вызвать кораблекрушение. Подумать только! Наскочить на риф! Лестера осуждали не только за то, что он, капитан судна, не сумел предотвратить несчастье, но также за глупость и заносчивость. Сначала он внушал жалость, но отношение к нему изменилось, когда все узнали правду.

Любой человек, искушенный в мореходстве, знал: одно дело вести судно в открытом море или вдоль знакомых берегов, другое — среди атоллов архипелага Туамоту. Это мог сделать лишь опытный моряк, такой, как Билли, например, старший помощник — таитянин! Двенадцать лет каботажного плавания в Полинезии научили его понимать, каким опасностям подвергается судно, прокладывающее себе путь среди островков, которых насчитывалось не менее пяти тысяч.

Полагаясь на свою осведомленность, Билли счел нужным предупредить Лестера, как трудно вести корабль в этих водах. Ведь это было его обязанностью! Правда, Лестер редко прислушивался к чьему бы то ни было мнению, но, с другой стороны, он совсем не знал этих мест.

— Осторожно, — сказал Билли, — компас и карты хороши между Гавайями и Маркизами. Теперь же нужно усилить вахту. Нельзя ослаблять внимание, и не следует особенно доверять морским картам этого района, лежащего в стороне от главных путей и малоизученного.

Но Лестер «поставил его на место». Он знает свое дело и не нуждается в советах, а Билли здесь для того, чтобы выполнять его приказания. Билли возразил, что вовсе не собирался подменять капитана, а хотел лишь поделиться с ним опытом. Это было в интересах всех, кто находился на борту судна.

Лестер грубо ответил: когда он будет нуждаться в советах старшего помощника, он поставит его в известность. Билли замолчал. Ни для кого не было тайной, что Лестер не любил цветных и не питал к ним доверия. «Это черномазые-то знают море? — говорил он. — Ерунда! Даже самые лучшие из них не умеют читать карту и прокладывать курс. Все эти небылицы о их знаменитом инстинкте, чувстве природы, умении ориентироваться по звездам и солнцу — дешевая экзотика и вранье. На это есть карты, навигационные приборы и мореходные инструкции. Не для собак же они писаны!»

После Маркизских островов Лестер ограничился тем, что внимательно следил за курсом и чаще обычного сверялся с картой. Однако Билли беспокоили показания компаса. Легкое отклонение стрелки, не превышавшее, по его расчетам, трех градусов, Лестер считал нормальным и не обращал на него особого внимания. Тем не менее еще на Маркизах при определении курса на Уа-Ука была допущена ошибка, свидетельствовавшая о том, что компас отклоняется больше, чем на три градуса.

Но Уа-Ука — высокий остров, его легко различить издалека, и ошибка в расчетах в один-два градуса прошла незамеченной. Билли не отважился сообщить о своих опасениях Гарри Хиггинботему, владельцу корабля. Хиггинботем не впервые плавал с Лестером, в то время как Билли был на корабле новичком. Его упрекнули бы в том, что он сеет панику на борту. Однако чем больше судно углублялось в архипелаг, тем сильнее Билли охватывало беспокойство. Сколько шхун разбилось на его веку из-за халатности капитанов и старших помощников!

С наступлением вечера он решился вторично обратиться к Лестеру:

— Нужно ли поставить наблюдателя на ночь?

— Зачем? Разве мы идем по неправильному курсу?

— Этого я не сказал, но погода плохая, видимость ухудшается — быть может, одного штурвального недостаточно.

Лестер не ответил и повернулся к нему спиной. Билли заколебался, но все-таки спросил еще раз:

— Так как вы решили?

— Бог мой, вы еще здесь! Разве я не сказал, чтобы вы убирались к чертовой матери?! Мне понадобятся советы такой макаки, как вы, на суше, чтобы знать, какая из ваших потаскух не больна оспой! Идите к дьяволу!

Так Лестер погубил судно.

Никогда еще на Арутаки не было столько попаа! К белым пассажирам «Южного ветра» присоединился высадившийся с «Тамарии» губернатор в сопровождении двух должностных лиц и механика — на одну четверть таитянина. Никогда еще тамаараа так не удавался, не был столь веселым и оживленным! Лестер — и тот оказался приятным товарищем, и некоторым даже стало стыдно, что до сих пор его все обходили стороной.

Несомненно, трудно было питать к нему дружеские чувства, но как не пригласить его на праздник? Поэтому он тоже присутствовал на тамаараа и на него, как на всех, надели ожерелья из раковин и венок. Сначала он сидел мрачный и угрюмый, но потом оживился и даже пригласил Тоуиу танцевать тамуре, вызвав бурю смеха. Почему он пошел танцевать именно с ней? Разве не ясно? Он у нее жил. Певцы, музыканты, танцоры, так же как и ораторы, старались превзойти один другого. Особенно гордились речью Фареуа, хотя он и говорил впоследствии, что полностью забыл подготовленный текст и отдался на волю вдохновения. И это было очень хорошо. Недаром старики говорят, что лучшие речи те, что идут от сердца, а не от головы.

Все разделяли чувства, выраженные вождем.

— Это самый большой день для Арутаки, — начал он. — А почему? Среди нас губернатор, отец Туамоту. И еще двое. Нас посетили и два других фарани. Зачем они здесь? Может, для того, чтобы слушать наши песни, смотреть танцы, вдыхать аромат тиарэ? Нет, они приехали ради нашего блага. Один хочет сделать нас богатыми, увеличив доходность кокосовых рощ Арутаки, другой покажет, как надо лечиться, чтобы дольше сохранить свою жизнь. А вот человек, который заботится о двигателе правительственного корабля, плавающего с атолла на атолл по всему Туамоту. Здесь сидят и другие попаа, которые потеряли свой карабль на нашем рифе. Они потеряли, а мы выиграли. Что мы выиграли? Но разве мы не видим, что попаа любят туамотуанцев, а туамотуанцы любят попаа?

Здесь Фареуа замолчал, подыскивая слова, чтобы сказать еще что-нибудь, но, беспомощно оглядевшись вокруг, смог лишь пробормотать:

— Это правда.

Тогда губернатор, видя волнение Фареуа, поднялся и ответил ему также от всего сердца.

— Это правда, совершенная правда, — сказал он. — Туамотуанцы созданы, чтобы понимать и любить попаа, будь они фарани, американцы или жители другой страны. Сказано, что все люди — братья, но многие люди на земле забыли об этом, и им было бы полезно ненадолго приехать на Туамоту, чтобы вспомнить эту истину.

Поистине незабываемый день!

По недаром сказано: с венками встречают гостей и с венками провожают. Встречают с радостью, а провожают со слезами.

Как печален был следующий день, когда речь зашла об отъезде гостей с Арутаки! Фареуа и Другие члены совета семи сочли неуместным обсуждать в такой день с губернатором интересующие деревню вопросы о расширении пристани, о навесе для копры и материалах для спортивной площадки. Впрочем, губернатор, как бы разгадав их мысли, заговорил первый и обещал вскоре сделать все необходимое.

«Тамарин» направился на островок, чтобы забрать багаж потерпевших кораблекрушение и отвезти его в Папеэте, прежде чем продолжить поездку по Туамоту. Как пусто станет завтра в деревне! Попаа говорили, что вернутся. Но нет, они не вернутся никогда! Лишь остов корабля на рифе будет напоминать жителям атолла об этих событиях.

Билли нашел Матаоа на пороге хижины. Он наблюдал за тем, как Тена обучала Сару и Дороти плести венки.

— Сходи за своей невестой, и ступайте вместе к вождю, господин и госпожа Хиггинботем хотят вас видеть. Я тоже буду там.

Матаоа и Моеата внимательно слушали Билли, который старался слово в слово перевести все, что говорили Гарри и Мэри. Фареуа тоже слушал.

Мэри и Гарри не забудут двух молодых людей с островка, проявивших столько участия к их судьбе. Останки корабля на рифе — это смерть, в то время как двое молодых людей, Моеата и Матаоа, — олицетворение жизни. Они всегда будут помнить, как юноша бросился им на помощь, рискуя собственной жизнью. Они богаты. Потеря судна невозместима для их сердец, но материально они не пострадают, так как получат за пего страховую премию. Они тронуты историей Матаоа и Моеаты, знают, что в ближайшее время те поженятся, и просят их принять половину того, что они оставляют на Арутаки. Таким образом, молодые люди сохранят память о них и приобретут много полезных вещей для своего будущего дома.

Когда они вышли из хижины Фареуа, Моеата сказала Матаоа, что она беременна и надеется, что у них будет мальчик.

Когда в очередной раз прибыла «Ваинианиоре», с нее сошли два попаа. На лодках они переправились на риф, где лежал остов «Южного ветра». Потом их видели с Ли Мином, который не отходил от этих людей до самого отъезда. Спустя два месяца, через несколько дней после свадьбы Матаоа и Моеаты, Ли Мин получил документ на владение судном, потерпевшим кораблекрушение. И корабль и все его содержимое теперь принадлежали ему.