КНИГА ТРЕТЬЯ

Глава двенадцатая ПАДЕНИЕ ЦЕН НА КОПРУ

Незадолго до своей смерти старый Амбруаз предупреждал, что после войны цена на копру понизится. И действительно, после объявления об окончании военных действий, задолго до возвращения тихоокеанского батальона в Папеэте, она упала сначала до десяти, а затем и до девяти франков.

Ожидали, что падение цен остановится, но помощник капитана «Ваинианиоре», вскоре прибывшей на атолл, сообщил, что цена сухой копры хорошего качества установилась в восемь франков, то есть не выше той, что существовала в Европе до войны. Эту новость обсуждали на деревенской площади и в каждой хижине.

Что делать? Сложить мешки под навесом и ждать повышения или хотя бы стабилизации цен или, наоборот, опасаясь дальнейшего понижения, немедленно отправить копру в Папеэте? Решать нужно было быстро, так как шхуна уходила через несколько часов.

Техниа тоже пребывала в нерешительности. Мато и Матаоа ловили рыбу где-то в глубине лагуны и вернутся лишь к вечеру. Копра, собранная их семьей, уже три месяца лежала в мешках под навесом. Шесть тонн: разница в шесть тысяч франков по сравнению с прежней ценой. Как быть? Взять на себя ответственность и отправить копру или оставить урожай под навесом до следующего прихода шхуны? Но какая гарантия, что копра подорожает? Помощник капитана говорил, что цена на копру понизилась не только в Полинезии, но и во всем мире. Судовладельцы от этого тоже пострадали: издержки на перевозку не изменились, а прибыль их зависела от стоимости груза.

Что думает Моссиу?

— Надо спросить Моеату,— ответил старик.

Техина прикусила губу: сама она об этом не подумала.

— Ты прав, я пойду к ней.

Что ж, ничего не поделаешь. Нужно считаться с мнением Моеаты во всех делах, касающихся Матаоа. Сможет ли Техина когда-нибудь привыкнуть к этой мысли? Матаоа женат, он стал отцом семейства, он больше не принадлежит ей. Она попробовала было сразу после женитьбы сына принять участие в его новой жизни — Матаоа поселился с женой в красивой хижине, выстроенной в ста метрах от жилища Мато и Техины,— но натолкнулась на молчаливое сопротивление Моеаты. Та относилась к свекрови с вежливой почтительностью, терпеливо выслушивала ее советы и наставления, никогда не перечила, но делала все по-своему. Техина обижалась, иногда сердилась, но Моеата по-прежнему была с пей сдержанна.

Однажды Техина отвела Матаоа в сторону и пожаловалась, что невестка относится к ней как к чужой. Может, Моеата мстит за то, что она противилась их браку? Матаоа пристально взглянул на мать, ничего нс сказал и отошел. Техина поняла, что рискует потерять сына, он может заподозрить ее в намерении разрушить его семью. «Вот как бывает! — думала она с горечью.— Даешь жизнь ребенку, а потом он становится взрослым и уходит от тебя, и мать ему больше не нужна. Какое несчастье!».

Когда родился Ириа, она предложила Моеате помочь ей нянчить первенца, но невестка не проявила особой радости, и Техина почувствовала, что в ее услугах не нуждаются. Гордость Техины страдала от того, что ей приходилось ходить к Моеате, чтобы повидать внука, потому что та редко приводила к ней малыша. Ей оставалось лишь сокрушаться по поводу того, что мать целиком завладела ребенком и никогда не советуется с ней о его воспитании.

Честно говоря, Техина больше ни в чем не могла упрекнуть свою невестку. Моеата содержала дом в образцовом порядке; Матаоа был с ней счастлив, а Ириа, бесспорно, выделялся среди сверстников резвостью и смышленостью. Техина досадовала, что оказалась не у дел, но очень гордилась внуком, который был точь-в-точь Матаоа в этом возрасте.

Когда Техина подошла к дому Матаоа, Ириа играл перед хижиной под присмотром Моеаты, гладившей белье. Техина взяла внука на руки и поцеловала. Затем она сообщила о ценах на копру и спросила, что думает Моеата по этому поводу.

Моеата не верила своим ушам! Техина пришла просить ее совета в таком важном деле! Впервые Техина обратилась к ней как к равной, впервые Моеата почувствовала себя равноправным членом семьи, на плечи которого ложатся общие тяготы и заботы.

— А Мато и Матаоа не успеют вернуться до отхода шхуны? — спросила она.

— Разве эти двое оторвутся так быстро от своего излюбленного ныряния? На них нечего рассчитывать.

— А другие как? Что говорят старики и Фареуа?

— Не знаю. Одни хотят сдать копру, другие нет…

— В таком случае ты сама должна решать.

Техина посмотрела на Моеату. Может, Моеата просто хотела переложить ответственность на нее, чтобы избежать упреков Матаоа, если тот будет недоволен принятым решением? Но нет! На лице Моеаты было новое выражение почтительности и еще чего-то, что тронуло сердце Техины.

— Речь идет не только о нашей, но и о вашей копре, — заметила Техина.

— Это ничего не значит, как ты решишь — так и будет, — улыбнулась Моеата.

Тренировка

Ныряльщики Туамоту передавали свое умение из поколения в поколение. Но только после длительной тренировки (два, три, четыре года, в зависимости от способностей ученика) юноша мог считаться настоящим ныряльщиком за раковинами. Лишь тот, кто мог за день более пятидесяти раз погрузиться на глубину двадцати — двадцати пяти саженей и в последующие дни повторить этот результат, был вправе называться ныряльщиком. Прежде чем достигнуть такого мастерства, юноша подвергался многим опасностям. Из них самой серьезной было его нетерпение.

Не проходило сезона, чтобы не погибал новичок, оказавшийся недостаточно подготовленным, а то и несколько. Они не умели рассчитывать свои силы, уходили чересчур глубоко, набирали слишком много раковин за один раз, быстро задыхались и не могли выбраться на поверхность. Если же их удавалось вытащить и привести в чувство, то смерть казалась им слаще жизни. Но разве смерть, даже легкая, может быть лучше жизни на Туамоту?


Молодые люди иногда смеялись, видя, как старшие перед погружением или после подъема с глубины более двадцати пяти саженей пели утэ. Конечно, смешно было смотреть, как ныряльщики распевали, для забавы иногда выводя последнюю ноту особенно пронзительно, но это лучшее средство для того, чтобы выпустить из легких весь воздух и вдохнуть свежий. Начинающий ныряльщик часто сердился, если после того, как он сделает глубокий вдох, ему говорили: «Вдохни еще, а потом задержи дыхание и ныряй». «Ничего не выйдет, — уверял он, — я не могу». Часто, не успев как следует погрузиться, новичок всплывал на поверхность и сообщал, что у него разрывается грудь. «Нужно пройти вглубь пять или шесть саженей, и она не будет разрываться, — учили старики. — Потерпи немного, потом все пойдет хорошо до самого дна». Юноша делал вид, что следует совету, но быстро выныривал: у него ничего не получалось. Другому, напротив, удавалось погрузиться на семнадцать или даже восемнадцать саженей, и тогда он во что бы то ни стало хотел опуститься на двадцать пять. Никакие уговоры не помогали, он делал по-своему. И что же? Он проходил двадцать саженей, а потом целый месяц, если не весь сезон, не тянул даже на пятнадцать.

После рождения Ириа Мато два года тренировал Матаоа. Сын постигал мудрость отцовских слов, открывавших ему законы ныряния за раковинами, как когда-то учился у Мато приемам охоты с острогой на рыб. Теперь Мато вновь столкнулся с нетерпеливостью и излишним рвением сына.

— Ну, спрашивал Мато время от времени, чтобы охладить пыл Матаоа, — как ты будешь вести себя, когда начнется сезон? Чего ты хочешь: собрать вместе с женщинами и детьми несколько раковин в самом начале сезона или достать со дна три тонны?

Он говорил сыну:

— Настоящий ныряльщик выдерживает по крайней мере двадцать сезонов, если не тридцать. Я покажу тебе старого таитянина семидесяти двух лет, ныряющего до сих пор, и другого старика, с Хикуэру, который более сорока лет не пропускает ни одного сезона. Вот это ныряльщики! А на сколько хватит тебя, если ты будешь торопиться? На один, два сезона, не больше.

Или:

— Чего ты хочешь? Стать таравана после нескольких сезонов? Ну что ж, ныряй, поступай как поино!

Матаоа, обуреваемый нетерпением, торопил отца:

— Сегодня я могу пойти глубже.

— Двадцать саженей, этого вполне достаточно.

— Я чувствую себя как рыба!

— Правда? — иронически замечал Мато. — А какой породы эта рыба? Дай посмотреть. Я вижу руки и ноги. А где твоя чешуя, шипы и жабры?

— Постепенно, медленно, спокойно, не спеши, — не уставал повторять Мато. Иногда он делал вид, что сердится:

— Ты меня не слушаешь. Нет смысла продолжать, вернемся домой.

С решительным видом он поднимал якорь. Тогда Матаоа унимался, в глубине души он понимал, что отец прав. Однажды он поступил вопреки его советам и дорого за это заплатил. Он должен был нырнуть на двадцать две сажени. Достигнув заданной глубины, он почувствовал себя достаточно сильным, чтобы пойти дальше, и, не задерживаясь, опустился по донному скату, захватил на дне ради забавы горсть песку и всплыл на поверхность. Уже при подъеме он ощутил легкое недомогание, но скрыл его от отца. Вечером его охватила смертельная усталость, и он свалился, не будучи в состоянии даже есть. На следующий день, едва нырнув, он выпустил веревку и поднялся на поверхность, прежде чем камень достиг дна. Тренировка была прервана на месяц. После этого случая Мато следил за сыном с удвоенным вниманием, наблюдал за режимом его дыхания, проверял, насколько быстро восстанавливаются у него речь и дыхательные функции. Не испытывал ли Матаоа усталости? Ясно ли различал предметы на дне? Не было ли у него головокружения? Иногда Матаоа отвечал с оттенком раздражения:

— Да нет же, все в порядке! Я не сахарный!

Тогда Мато выговаривал ему. Но в глубине души Мато понимал нетерпение сына. В этом возрасте трудно быть мудрым. Кроме того, в молодых людях, ровесниках Матаоа, благоразумие, расчетливость и осторожность редко сочетаются с такими необходимыми качествами, как смелость и решительность.

Даже Хаамару, доказавший в истории с патуи, что он не трус, считал, что никогда не сможет стать настоящим ныряльщиком, и собирался нырять в будущем сезоне в качестве помощника Матаоа. Хаамару вполне спокойно относился к этому незавидному положению. Какого же сына предпочитал иметь Мато — рассудительного, как Хаамару, или горячего, как Матаоа? Ответ не вызывал никаких сомнений. Просто Матаоа должен избавиться от излишней горячности, чтобы она не мешала ему в работе. Матаоа обладал необходимой для его профессии силой воли, у него были хорошо поставленное дыхание и прекрасная техника. Единственное, чего ему не хватало, — это выносливости, но она придет с возрастом и с опытом.

Два с лишним года Мато обучал сына, но зато какие результаты! Сегодня Матаоа, с одобрения отца, спустился на двадцать семь саженей.

Двадцать семь саженей

Мато на размах руки отмерял на веревке сажени. Матаоа наблюдал, как круги каната один за другим ложатся на нос лодки. Еще несколько секунд — и он опустится на дно в самом глубоком месте лагуны. Туке и Наеху уже ныряли на такую глубину. Чтобы не оставалось места сомнениям, Матаоа достанет со дна перламутровую раковину. Слово Мато, подтвердившее, что раковина поднята с глубины двадцати семи саженей, будет считаться неопровержимым доказательством. И тогда перед лицом всех жителей Арутаки состоится посвящение Матаоа в ныряльщики. Много раз отец предупреждал сына об опасностях, таящихся на больших глубинах, но теперь, когда наступил решительный момент, Мато больше о них не говорил.

Впрочем, Матаоа представлял себе, что его ждет на глубине двадцати семи саженей. Нечто подобное он испытывал во время тренировок: обжигающий холод, способный парализовать ныряльщика, помутнение зрения, ощущение вкуса крови во рту после того, как в горле что-то хрустнет. Но самое опасное — чувство приятного опьянения, которое иногда охватывает человека на большой глубине. «Как будто выпил слишком много пиа», — говорят некоторые. Нужно быть начеку, ни в коем случае не поддаваться этому ощущению и немедленно выбираться на поверхность.

Мато держал погруженную в воду веревку, Матаоа прилаживал очки. Он скользнул в воду. Руки сжимали веревку, скрещенные ноги обхватили камень. Еще долго он освобождал легкие, выдыхая воздух до предела, а затем медленно, постепенно вновь наполнял их воздухом. Он пропел утэ. Наконец, он был готов. Заключительные ноты утэ, глубокий вдох… Он поднял голову, выпил последний глоток воздуха. Мато отпустил веревку. Матаоа погружался все быстрее и быстрее. От сильного давления на виски у него на миг потемнело в глазах. Вильнув хвостом, мимо проплыла акула. Матаоа вошел в полосу холодной воды. Камень коснулся дна. Юноша чувствовал себя хорошо. Он оторвал одну руку от веревки, огляделся вокруг. Справа и слева от него виднелись перламутровые раковины. В каком направлении идти? Мысли текли медленно. Секунду Матаоа колебался, затем решил и отпустил веревку. Он поплыл направо, оторвал одну раковину, вторую, третью… Ему хотелось набрать побольше. «Нет, — подумал он, — надо подниматься». Действительно, пора… Как хорошо!

Он возвратился к веревке. Что делать с раковинами, они мешают ухватиться за веревку? Секунду Матаоа колебался. Его охватило желание заснуть. Одну раковину он засунул за набедренную повязку, остальные выбросил. Пора было идти на подъем, но руки его вдруг стали совершенно бессильными. Однако Матаоа преодолел слабость и начал подниматься, вновь обретая ощущение жизни. Снизу лодка казалась совсем маленькой.

Он продолжал подниматься и чувствовал, как постепенно к его рукам возвращалась сила. Матаоа вспомнил: «Не спеши при подъеме». И замедлил темп движения вверх по веревке. Все шло хорошо. Вот он прорвался сквозь последний слой воды и оказался на поверхности. С наслаждением, широко открытым ртом, вдохнул воздух. Мато наклонился к сыну, чтобы схватить за плечи, но Матаоа подался назад. Он не нуждался в помощи.

— Ну? — спросил Мато.

Матаоа оперся на брус балансира и прыгнул в лодку. Он достал из набедренной повязки перламутровую раковину, положил на ладонь.

— Видишь эту раковину? — сказал он отцу. — Клянусь, если за нее мне пообещают весь Арутаки и даже Туамоту, я ее не отдам. — Он протянул руку и положил свою добычу на колени Мато. — Она твоя.

* * *

Когда Моеата стала говорить мужу о копре, тот прервал ее на полуслове. Конечно, она правильно поступила, предоставив решать этот вопрос матери. Восемь франков или девять, какое это имеет значение, если за раковины, которые он может добыть за один сезон, они выручат больше, чем за тридцать и даже за сорок тонн копры.

— Знаешь что? Я опустился на самое дно лагуны! — ликовал он. — На двадцать семь саженей!

Матаоа совсем ошалел от счастья. Он построит дом из дерева, цистерну, лодку! Моеата будет иметь все, что захочет!

Он взял Ириа на руки и подбросил к самому потолку. Ириа больше всего на свете любил взлетать вверх, особенно на руках у отца. От удовольствия он смеялся.

* * *

Было несколько похорон. Похоронили старика, старуху, ребенка, прожившего всего несколько дней. Но после того как их предали земле, разговоры на главную тему возобновились. Где и когда в будущем сезоне будет разрешено нырять за раковинами? Одни называли Хикуэру, другие — Такароа, третьи — Арутаки.

Все внимательно слушали радио в ожидании решения администрации в Папеэте. Однажды вечером было передано сообщение, что промысел раковин разрешен на Такароа, а если выбор окажется неудачным, то на Такапото. Мудрое решение, ничего не скажешь! Кроме того, по радио объявили дату прибытия на Арутаки «Ваинианиоре». Нужно было готовиться.

При подсчете выяснилось, что на Такароа собираются восемьдесят человек. Но если «Ваинианиоре» заберет людей с Рангироа и Апатаки, то как разместятся на шхуне жители Арутаки? Они будут сжаты со всех сторон, как рыба в косяке. Только в семье Мато семь человек: он сам, Техина, Тао, Тепора, Матаоа и Моеата с сыном, а по сути дела, даже больше: Моеата была опять беременна. «Ох уж этот Матаоа! — говорили в деревне. — Видно, не так сильно его утомила тренировка!» Кругом царила веселая суета.

Лишь одно омрачало радостное настроение семьи Мато. На Арутаки оставался Моссиу и с ним Тена, чтобы кормить деда и ухаживать за ним. Но кто будет присматривать за Теной, которая мало-помалу становилась взрослой девушкой? Разумная, послушная, она обещала выполнять все наставления Техины. Но сможет ли Тена с ее мягким характером и неизменно потупленными глазами противостоять соблазнам? Правда, большая часть взрослых мужчин и юношей уезжала на Такароа, но оставались самые молодые, которые с каждым днем становились все распущеннее. Радио и напевы Таити совсем вскружили им голову!

Глава тринадцатая НА ТАКАРОА

Четыреста лодок рассеялись по северо-западной части лагуны Такароа. Солнце поднималось. Несколько человек уже погрузились в воду. Сезон промысла перламутровых раковин 1947 года начался.

Матаоа сосредоточился, наклонил голову и стал молиться, но очень тихо, чтобы его не мог слышать Хаамару:

— «Отец наш, находящийся на небе, я благодарю Вас за избавление от многих несчастий и зла и молю не оставлять меня и впредь. Вы знаете, почему я нахожусь в лагуне: я пришел за сокровищами, сотворенными Вами под водой. Я знаю, одной силы и храбрости недостаточно, чтобы добыть эти сокровища, для этого нужна Ваша помощь и благословение. Прошу Вас защитить меня от несчастного случая, чтобы я мог завершить начатое дело. Простите мне грехи и зло, совершенное мною».

Это была молитва ныряльщика, которую Матаоа перед отъездом с Арутаки выучил наизусть и повторял на шхуне и еще вчера в хижине, поставленной Мато по соседству с его жилищем. Что еще мог он к ней добавить?

Матаоа поднял голову и посмотрел вдаль. Он узнал лодку Мато. Техина приготавливала корзину. Матаоа прошептал:

— Это мой первый сезон. Вы знаете, я поклялся заменить моего отца Мато, ставшего таравана. Вам было угодно, чтобы он излечился, и он выздоровел. Теперь он может нырять, но больше никогда не станет тем Мато, каким был раньше. Сделайте так, чтобы с ним больше ничего не случилось под водой. Сделайте так, чтобы я взял столько же раковин, сколько брал прежде Мато, чтобы он гордился мной и забыл, что он больше уже не великий ныряльщик.

Комичные протяжные звуки утэ подымались все выше и выше. Один ныряльщик испускал как бы призывный клич, а десять других, словно вступая в игру, подхватывали его еще более пронзительными голосами. «Возьми столько раковин, сколько я сам хочу взять, и еще больше. Ведь ты и я — мы оба братья туамотуанцы, мы ныряем в одной лагуне! Хорошей добычи всем нам! Мы, каждый на своем атолле, ожидали сезона промысла, и вот он начался! Какая радость видеть столько лодок». Вот о чем говорили утэ, при помощи которых мужчины очищали легкие перед первым погружением.

В прозрачном утреннем воздухе была хорошо видна белая церковь под красной крышей в деревне Такароа. Матаоа подумал, что в старости не раз будет вспоминать этот момент. Ему хотелось бы, чтобы Моеата была в пироге, но она осталась на берегу присматривать за Ириа. Кроме того, хотя лагуна спокойная, ей наверняка стало бы нехорошо. Новая беременность проходила у Моеаты тяжело, при одной мысли о море у нее начинала кружиться голова. При переезде с Арутаки на Такароа морская болезнь не отпускала ее ни на минуту.

Наступил момент погружения.

— Я подниму сто килограммов перламутренниц величиной с тарелку! — воскликнул Матаоа весело.

Хаамару ответил ему улыбкой.

— Давай! Спускай якорь! — приказал Матаоа и приладил очки.

Хаамару приготовил корзину — пакете, затем, придерживая веревку, немного отпустил камень. Матаоа прыгнул в воду и начал дыхательные упражнения, присоединяя свое утэ к нестройному хору голосов. Он был очень взволнован и преисполнен гордости. Он — один из четырехсот мужчин, съехавшихся сюда со всех атоллов Туамоту, лучших людей его народа. Но вскоре эти мысли отступили на задний план, и он сосредоточился перед погружением. Последний раз вдохнув, он сделал Хаамару знак глазами, и тот отпустил веревку.

Немного выше Матаоа плыл другой ныряльщик, начавший спуск почти одновременно с ним. Матаоа его хорошо видел сквозь полупрозрачную толщу воды над головой. На глубине двадцати саженей камень коснулся дна. Матаоа отпустил веревку, остановился и внимательно осмотрелся вокруг. Он прекрасно себя чувствовал, голова его была ясна. Нужно было собрать как можно больше раковин, приложив наименьшие усилия. Матаоа приглянулось место в десяти метрах справа от него. Там, у подножия древовидных кораллов, лежали крупные перламутровые раковины с раскрытыми створками. Он направился к ним, оторвал три штуки, и тут его блаженному состоянию пришел конец. Где пакете? Он забыл поднести ее к кораллу. Теперь ему нужно вернуться за ней, чтобы складывать туда добычу. Успеет ли он? Матаоа заколебался. Лучше подняться и при следующем погружении не вести себя как поино. Он дернул за веревку, почувствовал, что она натянулась, и поднялся на поверхность.

— Полно раковин! — закричал Матаоа, как только ему удалось восстановить дыхание. — Я настоящий поино: забыл поднести пакете! Ладно, ничего, — сказал он озадаченному Хаамару. — Положи эту отдельно.

Он вбил себе в голову, что в первой же раковине, которую подберет, будет жемчужина. И он подарит ее Моеате.

Он вновь проделал дыхательные упражнения и ушел под воду. Подтянув пакете к подножию коралла, он одну за другой оторвал семь ближайших раковин, затем две другие, подальше. И тут же понял, что они были лишними. Он снял их торопливыми неточными движениями, а затем слишком стремительно стал подниматься и выскочил на поверхность, как поплавок, запыхавшись, с вытаращенными глазами. Жадно глотнув воздух, он сказал себе: «Осторожно!» Мато предостерегал его от таких вещей. Жадность сильнее рассудка и заставляет ныряльщика поступиться законами поведения в воде, а это никогда не приводит к добру. Не нужно делать глупости! Раковины не уйдут! Но почему-то в воде думаешь иначе, чем наверху. Как будто там люди забывают, что надо вернуться назад. У них становится не больше мозгов, чем у рыбы. Разве стоят несколько лишних раковин того, чтобы ради них люди под водой задыхались и умирали?

К концу первого дня Матаоа поднял сотню прекрасных раковин, весивших около шестидесяти килограммов. За них Матаоа получит десять тысяч франков, из которых пятая часть причиталась Хаамару. Это больше стоимости тонны копры! Жемчужин Матаоа не нашел, но в одной раковине уже образовался радужный бугорок величиной с ноготь, зародыш будущей жемчужины.

Матаоа чувствовал себя бодро. Руки его вновь обретали силу и гибкость по мере того, как лодка приближалась к берегу. Он не чувствовал усталости, ему было весело, он даже заставил Хаамару обогнать другие лодки. Моеата приготовила мужу рыбу с рисом, и он с жадностью набросился на еду. Не успел Матаоа наесться, как усталость обрушилась на него и свалила с ног. Голова Матаоа упала на грудь, глаза закрылись. Он с трудом поднялся со скамьи, спотыкаясь, направился к циновке, рухнул на нее и мгновенно заснул.

В деревне ныряльщиков

Деревня Такароа растянулась вдоль берега более чем на два километра. Она состояла из пятисот хижин, двух церквей, трех часовен, магазинов, складов, игорных бараков, двух кинотеатров, жандармерии и медицинского пункта.

После того как шхуны, пришедшие из самых отдаленных уголков Туамоту, высадили последних ныряльщиков, население деревни превысило две тысячи человек. В десять раз больше, чем обычно жило на Такароа! Утром и вечером, когда пироги выстраивались на суше, за ними не было видно берега. Кругом народ, движение, суета! Многие, как Матаоа и Хаамару, впервые покинули родные атоллы и были совершенно оглушены новыми впечатлениями. Что касается Моеаты, то она быстро свыклась с новой обстановкой и подружилась с несколькими соседками, тоже женами ныряльщиков.

Ириа задавал вопросы, которые на Арутаки никогда не пришли бы ему в голову. Техина оказалась неправа, утверждая, что не нужно брать на Такароа такого маленького ребенка. Перемена обстановки действовала на него благотворно, мальчик развивался под воздействием новых условий и людей. Здесь звучал резкий гортанный диалект жителей Восточных островов, мягкий говор жителей западных атоллов Туамоту и таитянский язык. Среди ныряльщиков был один с Уа-Пу, женатый на женщине с Тенги. Он объяснялся на своеобразном диалекте, состоявшем из слов родных языков его и жены. На Такароа съехалось много китайцев. Среди них были не только владельцы крупных магазинов и перекупщики раковин, но и мелкие торговцы, спавшие и готовившие пищу в своих лавчонках. Они продавали пирожные, имбирь, цветную сладкую воду с мятой, гренадин, куски жареной рыбы, тефтели, рагу из свинины или собачины.

Один из них, китаец наполовину, объезжал пироги на лодке, которой управлял его сын, и предлагал блюда из мяса или сырой рыбы в обмен на перламутровые раковины. Ох уже эти китайцы! Будто они не знали, что перед погружением в воду человек не ест, чтобы не почувствовать себя плохо под водой или не сбиться с дыхания при спуске. Но кому жалко одной раковины, какой ныряльщик откажет, если к нему обращаются с просьбой! А блюдо он откладывал в сторону до вечера или отдавал помощникам.

Пироги выходили в море сразу же после восхода солнца и возвращались к полудню. Ныряльщики, в большинстве случаев выпившие утром только чашку чаю или кофе, подкреплялись, а затем спали до вечера. Все это время в деревне царила тишина. Но зато какое оживление наступало вечером, когда зажигались моригазы! Люди прогуливались по деревенским улицам, заходили друг к другу в гости, толкались в магазинах, собирались группами, обмениваясь новостями.

Молодые люди пели, аккомпанируя себе на гитарах или укулеле. Из игорных бараков слышался стук биллиардных шаров и восклицания игроков. Там играли и на маленьких биллиардах, рукой бросая по наклонной плоскости шар, который должен был попасть в углубление. Мальчики азартно сражались в настольный футбол. В бараках можно было попытать счастья в лотерее и выиграть полезную вещь или сладость. На одном лотке стояли бутылки с пивом, на другом — стаканы с искрящимся лимонадом или охлажденным фруктовым соком. Повсюду люди, шум, смех, гам, шутки…

Время от времени мужчины углублялись в кокосовую рощу, где в укромном месте стоял перегонный куб и китаец, владелец куба, бойко торговал спиртным. Здесь же шла запрещенная игра в кости на деньги. При каждой новой ставке банкомет встряхивал в чашке кости. Хаамару пристрастился к этой игре, Матаоа же предпочитал кино. Как бы он ни устал, он не пропускал ни одного вечера, чтобы не посмотреть картину. В большом, душном, всегда переполненном бараке под волнистой крышей вряд ли можно было найти зрителя, который бы с большим волнением следил за событиями на экране. Хаамару, иногда сопровождавший друга, тоже, казалось, с интересом смотрел фильм, но как только сеанс кончался, он заговаривал о других делах и чаще всего отправлялся играть в кости. А Матаоа еще долго находился под впечатлением картины. Почти каждый кадр отпечатывался у него в памяти, эпизоды фильма виделись ему во сне, и даже на дне лагуны перед глазами Матаоа возникал то один, то другой герой картины.

«Эти попаа, создавшие фильм, настоящие чародеи! — думал Матаоа. — Какое волшебство, что можно видеть людей, которые ведут совсем иную жизнь, полную событий и приключений. В кино можно познать мир! А выходя из кино после окончания сеанса, испытываешь странное ощущение. Ты возвращаешься к себе в хижину, вновь видишь пальмы и освещенную луной лагуну, а где-то далеко, на другом краю огромной земли, лежат неведомые страны, о которых только что рассказало кино. Если сравнить мир с небом, то Такароа или Арутаки лишь маленькие звездочки среди множества других, блистающих на небосклоне».

И такое чудо, как кино, стоило для него, Моеаты и Ириа всего лишь одну перламутровую раковину средней величины! Одно движение на дне лагуны, и он мог весь вечер упиваться сказочной жизнью, возникавшей на обыкновенной простыне, приспособленной для экрана. Да за такое счастье он отдал бы не одну раковину и даже не десять, а двадцать, тридцать, весь дневной сбор!

Какое сокровище, оказывается, перламутровая раковина! Как хорошо, что она нужна попаа! Если бы торговцы не скупали раковины, что делали бы туамотуанцы? У них бы ничего не было, кроме рыболовных крючков для макрелей да нескольких предметов обихода. Даже старики говорили по этому поводу: «Мы ныряем потому, что попаа носят одежду. Если бы попаа одевались, как туамотуанцы, и не нуждались в пуговицах, которые они вырезают из перламутровых раковин, то каждый бы оставался на своем атолле и занимался лишь сбором копры. Тогда конец нырянию, конец кино!»

После того как Матаоа возвращался с лагуны и подкреплялся едой, его одолевал сон, и он мог бы проспать как убитый всю ночь до утра и даже весь следующий день. Но он всегда просил Моеату разбудить его к началу киносеанса. Однажды Моеата умышленно не стала будить мужа, и Матаоа проснулся только на рассвете. Он очень рассердился и перевернул чашку с кофе, предложенную женой.

— Когда я прошу тебя о чем-нибудь, то делай это! — закричал он.

Со времени их женитьбы Моеата ни разу не видела его таким рассерженным.

— Если бы ты взглянул на себя вчера со стороны, — мягко сказала она. — Ты так устал, что не мог ни есть, ни говорить. Тебе полезнее было поспать.

— Нечего тебе беспокоиться! Буди меня, когда я тебе говорю, вот и все!

В тот вечер они смотрели фильм про любовь. Какая прекрасная история! А музыка! Ириа спал у них на руках. взмокший от пота. В бараке стояла удушающая жара. Моеата плакала, и Матаоа заметил ее слезы. Он упрекнул себя за суровость. Когда они вернулись домой, он старался быть с ней как можно ласковее. Он больше не будет груб, пусть Моеата простит его, ему очень грустно, что он заставил ее плакать…

— Я плакала не из-за этого, — сказала Моеата. — Мне было жаль бедную девушку, которая осталась одна, когда ее муж ушел на войну. Печальное зрелище!

Продажа раковин

— Продашь мне раковины? — спросил торговец у Матаоа. — Если они красивые, я возьму их по сто восемьдесят франков за килограмм. Мне говорили, что ты хорошо ныряешь и умеешь выбирать. Ты сын Мато с Арутаки, не так ли?

— Да, — пробормотал Матаоа.

— Ну, тебе есть у кого поучиться!

Матаоа был польщен и согласился уступить собранные раковины этому торговцу — полукитайцу. Правда, Матаоа обещал все, что ему удастся добыть, Ли Мину, который оставался на Арутаки и поручил приемщику груза на «Ваинианиоре» проверить качество раковин и доставить их на атолл в целости и сохранности. Но, с другой стороны, почему Матаоа не может отдать товар этому любезному человеку?

Прошло четыре месяца с начала сезона. Груда раковин, хранившихся под небольшим навесом позади хижины, доросла примерно до Ириа. Раковины были все крупные, как на подбор. Хотя под водой пропорции предметов изменяются и легко ошибиться, Матаоа быстро научился правильно определять размер раковин и договорился с Хаамару, что они не будут брать те, что меньше кулака. Пусть такая добыча остается женщинам и детям, ныряющим на малые глубины, она недостойна внимания настоящего ныряльщика.

Кроме того, маленькие раковины попадались лишь в самом начале сезона, пока не были опустошены неглубокие места. Какой смысл доставать всякую мелочь-с глубины более чем двадцать саженей?

Поэтому Матаоа с гордостью и без всяких опасений показал перекупщику свой улов. Тот взял несколько раковин сверху, из середины и с низа, долго рассматривал их и наконец сказал, что готов купить все, что добыли Матаоа и Хаамару, по сто восемьдесят франков за килограмм. Однако когда раковины были сложены в мешки и взвешены, приятели испытали разочарование. Их расчеты не оправдались: вся их добыча весила семьсот килограммов, в то время как они надеялись на тонну. Правда, Матаоа не нырял по воскресеньям, и были дни, когда ему удавалось принести всего сорок раковин, но лишь теперь Матаоа понял, что значит собрать три тонны за три месяца. А ведь были ныряльщики, в том числе и его отец, Мато, которые добывали по три, а то и по-четыре с половиной тонны за сезон! Только тот, кто сам ныряет каждый день на протяжении многих месяцев, способен понять, сколько труда, сил и энергии должен потратить человек, чтобы добиться подобных результатов.

Матаоа хотел открыть счет в банке, но Хаамару потребовал свою часть немедленно. Спустя три дня он попросил у Матаоа аванс в счет будущей выручки.

— Как? — удивился Матаоа. — Ты уже потратил все деньги?

— Мне не повезло. Но, подожди, я отыграюсь, вот увидишь.

Матаоа отправился с другом к торговцу, и тот выдал им аванс в пять тысяч франков. Через четыре дня Хаамару все спустил. «Ну и поино, — подумал Матаоа. — Конечно, каждый волен сам распоряжаться своими деньгами, но не лучше ли посмотреть кино, чем следить, как выпадут кости на игорном столе. Разве может что-нибудь сравниться с кино? С этим маленьким человеком с палочкой на экране, в круглой шляпе и с удивительной походкой? Замечательный комик! Можно умереть со смеху, когда он боксирует с толстяком, сует утюг в перчатку или заставляет своих преследователей падать на лестнице. А собака Ринтин! Ее-то уж не посадишь в мешок и не утопишь, не сделаешь из нее тефтели! Киномеханик говорил, что она застрахована на сумму в десять раз большую, чем стоит весь улов перламутровых раковин! А всадник на белой лошади! Он один спас семью, ехавшую в повозке, и выстрелами из пистолета убил напавших на нее индейцев, а вождя свалил ударом кулака. Потом этот храбрый и сильный человек играл на гитаре и пел так, как не сумел бы никто из туамотуанцев. Не удивительно, что молодая девушка, сидевшая в повозке, захотела выйти за него замуж, и родители тотчас дали свое согласие. Совершать тапуни не было необходимости. Хаамару настоящий поино!»

Черная жемчужина

Какое событие! Все происшествия с начала сезона ничего не стоили по сравнению с ним! Ведь в конце концов ни один сезон не обходился без нескольких случаев таравана, двух-трех утонувших, многочисленных ссор и даже драк. Но история с ныряльщиком с Макемо не имела равных себе.

Этот ныряльщик, совсем еще молодой человек, нашел черную жемчужину, большую и такую красивую, что первый же увидевший ее торговец предложил ему пятьдесят тысяч франков[66]. Ныряльщик, рассчитывавший на десять тысяч франков или даже немного больше, совсем было уже согласился, но передумал.

А вдруг жемчужина стоит больше? Не лучше ли спросить сначала у Тони, толстого, вечно сонного полуяпонца, скупщика перламутровых раковин и жемчуга? Тони отдыхал после обеда. Помощник его разбудил.

— Пришел туамотуанец с жемчужиной.

— Ну и что? — пробурчал Тони из-под москитной сетки. — Ты разбудил меня из-за одной жемчужины? Пусть он придет вечером.

Тони зевнул, повернулся на другой бок и собирался снова заснуть.

— Я думаю, лучше посмотреть ее теперь, — сказал помощник.

Он взял жемчужину из рук ныряльщика, положил себе на ладонь и протянул Тони:

— Посмотри!

Тони что-то проворчал, но повернулся и открыл глаза. Вдруг зрачки его расширились, он замер, задержал дыхание, затем раздвинул москитную сетку, поднялся, выхватил жемчужину из рук помощника и начал рассматривать ее сквозь специальное стекло, увеличивающее предметы. Сквозь него видны все Поры на коже и линии на ладони. Наконец он возвратил жемчужину ныряльщику, посмотрел на него и спросил:

— Откуда ты?

— С Макемо.

— Когда ты ее нашел?

— Только что.

— Ты показывал ее кому-нибудь?

— Мин Тао-лаю.

— И кому еще?

— Больше никому.

— И что он сказал?

— Он дает пятьдесят тысяч франков.

Тони сощурил свои маленькие глазки и лукаво улыбнулся:

— Вот как! Пятьдесят тысяч! Да…

Ныряльщик изменился в лице. Видимо, Тони ему не верил.

— Правда, пятьдесят тысяч! Спроси у него, если думаешь, что я обманываю.

Тони не отвечал. Он долго молчал. Под конец он спокойно произнес:

— В Папеэте твоя жемчужина стоит двести тысяч франков. Если хочешь, я возьму ее у тебя за сто восемьдесят тысяч. Должен же я тоже немного заработать!

Нужно было видеть в этот момент лицо ныряльщика с Макемо! Он ничего не понимал. Он думал, что Тони над ним смеется. Но Тони открыл свой небольшой железный ящик, вытащил из него восемнадцать пачек по десять тысяч банкнотов и положил их на покрывало.

— Ну, согласен?

Ныряльщик посмотрел на деньги и сказал:

— А куда положить все эти деньги?

Тони пошарил глазами по хижине, вытащил корзину для рыбы, опорожнил ее и протянул ныряльщику, который ушел, не произнеся больше ни слова.

Этого ныряльщика звали Пунуа. Теперь его стали звать «Пунуа Сто Восемьдесят Тысяч Франков».

«Вот человек, избранный богом», — говорили старики о Пунуа Сто Восемьдесят Тысяч Франков. Но они перестали так говорить; когда стало известно, что он не только не произнес утренней молитвы ныряльщиков в тот день, когда нашел жемчужину, но вообще никогда не молился. Тем не менее он был бесстрашный ныряльщик и удача сопутствовала ему.

Матаоа много думал об этом случае. Кому поведать свои сомнения? Моеата слишком набожна, с ней нельзя на эту тему беседовать. Он решил поговорить с отцом. Мато ответил неопределенно. «Надо молиться, так делали всегда», — сказал он и тут же заговорил о чем-то другом. Его сознание казалось в последнее время затуманенным. Не был ли он снова в плену таравана? Значит, бог не внял его молитве в первый день сезона.

Беспокойство не покидало Матаоа. Каждое утро он произносил одну и ту же молитву. Была ли она данью уважения богу и страху перед ним или лишь проявлением заботы о собственной выгоде? Где тут правда? Не докучали ли эти просьбы господу богу? Ведь нередко старики говорят одно, а на деле происходит совсем другое. Разве бог только что не послал самую прекрасную жемчужину, когда-либо найденную на Туамоту, молодому парню, который ничего не просил у бога и лишь делал свою работу?

— Как ты считаешь? — спросил Матаоа у Хаамару. Хаамару, возившийся с веревкой, задумался.

— Не знаю. Делай, как считаешь лучше, — пробормотал он наконец.

Матаоа понял, что прежде всего он должен поступить так, как ему подсказывает совесть. Он решился. Другого выхода не было. Матаоа хотел быть честным и обратился к богу с такими словами: «Я не хочу более повторять Вам то же самое каждый день, Вы знаете почему».

В этот день удача сопутствовала ему. Бог согласился.

Таравана

Какая странная вещь таравана! Фельдшер (таитянин, учившийся медицине у попаа) говорил, что под действием давления воды кровь отливает от головы и более не омывает мозг ныряльщика. Вот тогда-то ныряльщик и становится таравана. Поэтому заболевших лечат уколами папаверина, который гонит кровь обратно к голове. Но фельдшер не мог объяснить, почему человек, ставший таравана, поступает так или иначе.

Вот ныряльщик сорока лет принес домой камень и положил его на жаровню, считая, очевидно, что это рыба. Затем он попытался его съесть и только тогда заметил, в чем дело. «А ведь он не такой жирный, как оири!» — рассмеялся он.

Другой, с седыми волосами, вообразил, что находится на Хикуэру и, как в старой легенде, проплыл только что под водой от камня Кокека до камня Оэка, собирая на пути перламутровые раковины: теперь он имел право взять любую девушку, какую захочет. Жена пыталась его урезонить, но старик положил раковины в корзину, зашел в одну из хижин и сказал родителям, чтобы они вышли и оставили его наедене с их четырнадцатилетней дочерью.

Третий таравана сидел, уставившись на песок. Он заметил тень проходившего мимо мужчины и потребовал, чтобы по нему больше не ходили. Прошел другой, его тень тоже скользнула по таравана. Таравана вскочил и ударил ничего не подозревавшего человека. Тот быстро утихомирил его и спокойно, но твердо сказал: «Иди сделай укол». Таравана пришел в себя и согласился: «Ты прав». Он пошел в медпункт, там ему ввели папаверин. Ему стало стыдно, он отправился в кокосовую рощу, где китаец торговал спиртом, и напился до беспамятства.

Один старик с Апатаки, несмотря на свои семьдесят два или семьдесят один год, чувствовал себя в море как рыба. В пироге он обретал уверенность в себе, командовал своей старухой и прекрасно ориентировался на глубине. Но на суше он вновь становился робким, как малый ребенок, за каждым его шагом приходилось следить.

Странная вещь: женщины никогда не бывали таравана.

Правда, женщины очень редко ныряли за раковинами, одна или две за сезон на четыреста или пятьсот мужчин, да и те, к слову сказать, больше походили на мужчин, чем на женщин, но почему все-таки ни одна из них не была таравана? Некоторые утверждали, что все дело в том, что они опускались на меньшую глубину, чем мужчины. Многие считали, что месячные, очищающие кровь, предохраняли женщин от этого заболевания.

Некоторые таравана не понимали, что с ними происходило, но большинство сознавали свое положение и очень страдали. Поэтому те, кто позволял себе смеяться над таравана, лишь проявляли свою глупость и злобность.

Хотя Мато не нырял каждый день и не добыл еще и тонны раковин, у него появились тревожные симптомы. Иногда он вел себя так же, как после возвращения с Хикуэру. Он играл с Ириа, ссорился с ним, заставлял его плакать. Матаоа был расстроен этими проявлениями слабоумия у отца, но что поделаешь? Не мог же он требовать, чтобы Мато совсем не нырял и сидел в хижине, как старик, способный лишь делать ожерелья.

Однажды произошел инцидент, который мог бы плохо кончиться, если бы не вмешался сам Мато.

Туке пришел к Матаоа за веревкой: его поизносилась, а в лавке не было такой, какую он хотел.

— Что же ты не захватил с собой лишней веревки? — спросил Матаоа.

— Я заказал приемщику грузов на «Ваинианиоре»! Он привезет в следующий раз.

У Матаоа веревки не оказалось, и он направил Туке к отцу, у которого в запасе наверняка была хорошая веревка. Мато в это время вспарывал брюхо акулы-сони, которую поймал под водой, накинув ей на хвост веревочную петлю. Он вытащил огромную желтую печень и положил на пальмовые листья.

Старики говорили, что печень акулы-сони еще лучше папаверина излечивает таравана и придает силы ныряльщику.

— Хочешь? — спросил Мато у Туке.

— Нет, к чему мне печень, — ответил Туке. — Я пришел спросить, не найдется ли у тебя тридцати саженей веревки.

В словах Туке явно звучала насмешка. Он не должен был говорить Мато, что не нуждается в печени. Все знали, что Туке спесив и язык у него без костей. Мато, склонившийся над брюхом акулы-сони, неожиданно поинтересовался:

— Не для того ли тебе веревка, чтобы поймать акулу-соню?

Туке засмеялся и ответил:

— Нет, я не таравана, как ты!

Тут Матаоа не выдержал. Он бросился на Туке, повалил его на землю, осыпал градом ударов. Но сильный Туке поднялся и начал защищаться. Вне себя, Матаоа оглянулся вокруг в поисках оружия, увидел весло, схватил его и кинулся на Туке. Он бы убил его, если бы Мато не удержал сына. На этот раз Туке испугался. Кроме того, ему было стыдно, он чувствовал себя виноватым. Какой сын позволит, чтобы над его отцом смеялись? Поэтому Туке лишь пристально взглянул на юношу, который рвался из рук отца, и ушел. Вслед ему неслись слова Матаоа:

— Эй ты, Туке! Знай: еще раз посмеешься над моим отцом, я тебя убью!

Когда Матаоа успокоился, он нисколько не жалел, что побил Туке, тот вполне это заслужил. Не следовало только грозить ему смертью. Матаоа решил при случае сказать Туке, что гнев его ослепил.

* * *

Прошло семь месяцев. В той части лагуны, где работала основная масса ныряльщиков, перламутровые раковины стали попадаться все реже.

Было добыто несколько сот тонн перламутренниц. Лагуна была опустошена до самой границы, за которой запрещалось не только нырять, но и становиться на якорь: ведь тот, кто хотел обмануть товарищей, мог сказать, что едет всего лишь ловить рыбу. Все старались уйти подальше от деревни, чтобы найти место, где бы можно было вылавливать не меньше раковин, чем прежде.

Матаоа поступал как все и целый месяц возвращался каждый день с богатым уловом, но скоро и в отдаленных районах почти не осталось раковин. Работать стало гораздо труднее. Нетронутым оставался лишь небольшой участок лагуны, который ныряльщики должны были поделить между собой. Таравана и несчастные случаи участились. Ныряльщики начали следить друг за другом, подсматривать, в какой лодке больше добычи, подслушивать разговоры, чтобы выведать, где есть местечко получше. Некоторые выезжали задолго до восхода солнца, чтобы опередить своих более доверчивых и простодушных товарищей, которым оставалось лишь пытать счастье на другом участке.

Матаоа считал все эти уловки и хитрости недостойными, но Хаамару думал иначе: «Почему бы не делать как все?»

Однажды он рассказал Матаоа о том, что узнал накануне вечером, во время игры в кости, от помощника одного ныряльщика. Они взяли пятьдесят килограммов у подножия большого камня, почти на границе участка.

— Он мне сказал, как найти это место, — добавил он. — Его ныряльщик устал и сегодня не выйдет в лагуну. Пойдем туда! Мы возьмем его в долю, вот и все.

Матаоа отрицательно покачал головой, он не желал даже слушать об этом.


Однажды утром Матаоа и Хаамару увидели фафаруа, на мгновенье выпрыгнувшего из воды перед самой пирогой. Ну и животное! Более двух саженей в ширину!

Если верить приметам, появление фафаруа предвещало какое-то событие. То, что он выпрыгнул перед пирогой, было добрым знаком. И действительно, Матаоа нашел камень, буквально усеянный перламутровыми раковинами; к концу дня лодка наполнилась. Следующие дни оказались менее удачными. Затем друзья вновь увидели прыгающего фафаруа, — быть может, того нее самого. В этот день им снова повезло — они добыли около пятидесяти килограммов раковин.

Спустя месяц Матаоа опять увидел фафаруа, но уже не на поверхности моря, а на самом дне. Гигантский скат приблизился и стал делать возле него круги. Это был знак траура. Матаоа испугался и поднялся на поверхность без единой раковины. Он отвел лодку на другое место. Когда Матаоа погрузился в третий раз, он вновь встретил у кораллов фафаруа. Случилось несчастье! Матаоа всплыл на поверхность и велел Хаамару поднять якорь: они вернулись в деревню. По пути Матаоа все больше охватывало беспокойство и предчувствие беды. Техина, Мато, Моеата, Ириа… Лишь бы с ними ничего не произошло! Когда лодка приблизилась к берегу и он увидел толпу перед хижиной, где помещался медпункт, у него внутри что-то оборвалось. Фафаруа не обманула его!

— Скорее! — крикнул он Хаамару, и тот стал грести изо всех сил.

Едва лодка коснулась берега, Матаоа спрыгнул на землю.

— Что случилось? — спросил он у женщины, чистившей рыбу.

— Утонул ребенок.

Матаоа почувствовал, как у него подгибаются колени.

— Чей?

— Не знаю.

Он ринулся вперед, расталкивая толпу, и оказался у порога хижины. Фельдшер прикладывал рот ко рту ребенка, пытаясь вдохнуть жизнь в маленькое неподвижное тельце. Это был не Ириа. Матаоа повернулся и зашагал к своей хижине. Моеата вышла к нему навстречу, ведя Ириа за руку. Матаоа опустился на колено, взял ребенка за плечи и долго не отрываясь смотрел на его личико.

* * *

Оживить ребенка — ему было полтора года — так и не удалось. Он играл без присмотра на берегу лагуны и упал в воду. От испуга малыш не смог подняться и захлебнулся. На следующий день был общий траур. Каждый дал родителям сто франков, никто не пошел нырять. Многие, конечно, ругали мать — ведь из-за нее пропал целый (рабочий день. После похорон много говорили о разных дурных приметах, которые почти всегда сбываются..

Не только Матаоа, но и другие ныряльщики видели на дне фафаруа и боялись за жизнь своих близких. В лагуне живут не только рыбы, пригодные в пищу, но и животные, лишь похожие на рыб. Один человек видел у островов Гамбье оно небывалой величины. Подобной оно никто никогда не видел. Скорее всего, это был тоупапау. «А как он себя вел?» — «Он следовал за мной неотступно и смотрел на меня. Наверное, кто-нибудь из умерших родственников».

Другой человек, с Хикуэру, видел акулу, которая наверняка была тоупапау, потому что у настоящих акул не бывает грудных плавников с таким странным наклоном.

Еще одного ныряльщика уже здесь, на Такароа, недалеко от деревни преследовал фафаруа длиной три сажени. Когда фафаруа оказался над ним, он подумал, что наступила ночь. Неужели ему никогда не выбраться на поверхность! Ныряльщик попробовал вынырнуть справа от фафаруа, потом слева, но всюду натыкался на его туловище. Тогда он с силой ударил фафаруа кулаком в брюхо, тот испугался и уплыл. «А может быть, это был твой дед?» — спросил человек с Тикая. «Может быть», — согласился ныряльщик. «Ну и парень! Ты же ударил своего деда кулаком в живот!»

Вокруг засмеялись, но после этого все быстро разошлись, ибо смеяться над такими вещами не следовало. Кто знает, чем встретит завтра ныряльщика морская пучина!..

Мутои[67] — «умара»

Этого следовало ожидать: Техина с несколькими другими женщинами, женами старых ныряльщиков, возглавила движение против мутои. Этот мутои, таитянин, был хороший малый и хотел жить со всеми в мире. Сколько раз он при помощи кружки пива улаживал дела, в общем пустяковые, но грозившие виновному тюремным заключением и отправкой в Папеэте!

На вечерах, которые устраивали по субботам мормоны, никто не мог сравниться с ним в танцах (они заключались в том, что люди становились в круг лицом друг к другу и отвешивали церемонные поклоны до земли). Что же до девушек, то для них он был не последний парень, это уж точно! Да и то сказать, в красивой форме цвета хаки и фуражке он был совсем не дурен!

Что же ставила ему в вину Техина? Мутои, большой хвастун, не пропускал ни одной девушки. Это можно было бы ему простить, если бы он хорошо выполнял свои обязанности. Однако ни для кого не являлось секретом, что многие молодые люди без зазрения совести ходили за раковинами в запретную зону, за пределы участка, выделенного для промысла раковин. Делали они это очень просто: уходили ночью и, едва забрезжит рассвет, ныряли два-три часа. В это время помощник стоял на страже, чтобы предупредить, если покажется лодка мутои.

При малейшей тревоге они снимались с якоря и как ни в чем не бывало возвращались на разрешенный участок, благо старались от него не отдаляться. А что делал в это время мутои? Опал! Не иначе как переутомился, танцуя до упаду у мормонов или занимаясь типера с девушкой!

— Да разве он настоящий мутои? — метала гром и молнии Техина. — Это же умара (сладкий картофель) — и больше ничего! Если так будет продолжаться, нам придется самим навести порядок.

Тем же, кто не хотел жаловаться на мутои, Техина сказала:

— Наши старики становятся таравана, в то время как другие работают на старом участке и плюют на законы. Что же нам, молчать?

Ныряльщики все больше убеждались в том, что Техина права. Там, где раньше, не сходя с места, брали три или четыре килограмма перламутровых раковин, теперь приходилось перемещаться на десятки метров, чтобы взять то же количество.

Как же не возмущаться поведением тех, кто спускался в нетронутые глубины и поднимал со дна по пятьдесят-шестьдесят килограммов раковин, тратя на это меньше времени и усилий, чем их товарищи, соблюдавшие законы, на сбор десяти килограммов?

Молодые бездельники, уверенные в своей безнаказанности, наглели день ото дня. Было ясно, что, если мутои вовремя не вмешается, не миновать серьезных столкновений. На следующий день после собрания по этому поводу, не принявшего никаких определенных решений, Техина остановила мутои, проходившего мимо ее хижины.

— Мы недовольны! — бросила она без обиняков.

— Вот как! Почему? Кем?

— Тобой, разумеется.

— А кто на меня жалуется?

— Все, кроме похитителей раковин.

— Каких похитителей? Откуда они взялись?

— Хорош ты, нечего сказать! Пуи мутои!

Она посмотрела на цветок тиарэ, прикрепленный к козырьку его кепи, и, изменив голос, передразнила:

— Какие похитители? Откуда? Выйди хоть раз рано утром на лодке в лагуну, тогда увидишь, есть у нас воры или нет!

Вокруг собрались любопытные. Ох уж эта Техина! Поистине нет ей равных! Она права. Напрасно мутои думает, что люди не различают, где доброта, а где слабость. Зачем устанавливать законы, если не можешь заставить их уважать! Пусть мутои выполняет свой долг!

Спустя три дня мутои и его помощник впервые поднялись вместе с солнцем и застали двух парней с Ран-гироа в запретной зоне. Мутои конфисковал не только их лодку со всем, что в ней было, но и весь улов перламутровых раковин с начала сезона. Задержанные протестовали: другие тоже нарушают границу зоны, и никто ничего им не говорит. В конце концов ничего особенного не произошло. Всего один раз нарушили границу участка, и их сразу схватили. Больше это не повторится.

По мутои рассердился не на шутку. Уж не хотят ли эти двое сказать, что по его, мутои, вине они, поощренные безнаказанностью других, совершили преступление? Он не пожелал ничего слушать и грозил отправить злоумышленников к судье в Папеэте. Если они соскучились по тюрьме, то пусть еще немного поговорят, и они живо туда попадут. Раз попались — отвечайте. Нужно знать, на что идешь.

Один старик таравана взял парней в оборот, и в словах его было столько справедливого гнева и возмущения, что впоследствии люди говорили, будто вместе с бранью вышла из него таравана и он совсем выздоровел.

После этого случая редко кто отваживался нарушать границу зоны, и все пошло как положено. Однако мнение о Техине изменилось. Одно дело говорить между собой, и совсем другое — обратиться к мутои. Немногие отважились бы на такой поступок. Разве что в порыве гнева, а потом сожалели бы о содеянном… Техина, что и говорить, была бой-баба, но ее поступок не привлек к ней симпатии. В дальнейшем к ней стали относиться с недоверием.

Десятая часть — богу

Матаоа редко бывал на собраниях мормонов в большой открытой хижине, уставленной скамьями. Около пятидесяти мужчин и женщин приходили слушать проповедника с Таити, после чего каждый верующий мог с места высказать свое мнение или задать вопрос.

Первое время подобный обмен мнениями привлекал Матаоа, но потом ему стало скучно. От блестящих глаз и вдохновенного голоса проповедника юноше становилось не по себе. Большинство вопросов, с которыми присутствующие обращались к проповеднику, казались Матаоа довольно глупыми. Проповедь неизменно заканчивалась призывом к верующим ничего не утаивать из улова и десятую часть его откладывать в пользу бога. С такой ложью Матаоа не мог примириться. Почему проповедник не скажет прямо, что возьмет себе десятую часть или отдаст своему начальству в Папеэте? Зачем вводить верующих в заблуждение и говорить, что раковины предназначены богу. Что делал этот проповедник? Может быть, он нырял, рискуя стать таравана? Нет! Он произносил свои проповеди и ходил из хижины в хижину, беседовал о религии, пил, ел и спал. Очень приятное и легкое ремесло, оплачиваемое наверняка этой десятой частью, якобы предназначенной богу!* Интересно, как они переправляют богу его долю? Может, сам проповедник или кто другой, поважнее, поднимается на небо и кладет деньги к ногам господа? Значит, чтобы завоевать расположение бога, нужно давать ему деньги? В таком случае стоит какому-нибудь Теурунуи, убившему жену, или другому поино, который напивается, как свинья, и избивает своих родных, отдать десятую часть добычи, как он вновь обретет милость божью?

Религиозность Моеаты поддерживала Матаоа. В конце концов к чему подчеркивать различия в религии? Разве не достаточно одного набожного человека на семью?


В этот вечер во время ужина к Матаоа пришел проповедник. Матаоа поднялся и уступил ему место:

— Поужинайте с нами, у нас хорошая рыба.

— Меня ждут в другом месте.

Блестящие глаза, выражавшие одновременно кротость и суровость, внимательно смотрели на Матаоа.

— Тебя не часто видят на собраниях.

Матаоа смущенно опустил голову. Последний раз проповедник послал за ним мальчика, но ему не захотелось идти слушать проповедь.

— Ты пренебрегаешь нашими собраниями, — продолжал проповедник. — Почему?

— Я устаю и вечером сразу же засыпаю.

— Ты предпочитаешь кино, вот в чем истинная причина.

Что ответить? Это правда. Матаоа молчал.

— Смотри! Бог добр, но ты должен любить его и уважать. Думаешь ли ты отложить часть улова для господа?

Теперь стало ясно, куда он клонит. Матаоа почувствовал, что его охватывает гнев. Разве он мальчишка, чтобы делать ему выговор за посещение кино? Или деньги на билеты ему дает этот священник? Разве Матаоа не собственным трудом зарабатывает возможность смотреть со своими близкими новые фильмы? Ему хотелось ответить: «Если ты хочешь получить десятую часть моего сбора, то это очень просто сделать: возьми пирогу и поедем вместе. Я нырну десять раз, а ты один!»

— Ну, — настаивал проповедник, — что ты скажешь?

На его худом лице, окаймленном светлыми волосами, появилось суровое выражение.

— Нет! — вдруг сказал Матаоа решительным тоном. Ему не хотелось спорить или вступать в объяснения. Выражение лица проповедника изменилось. Кротость и печаль отразились на нем:

— Я буду молиться за тебя.

Он вышел.

Во время этого разговора Нриа играл около Моеаты. Она стояла на пороге хижины и следила за варившейся рыбой. Обращаясь к Матаоа, она спросила:

— Ты думаешь, что поступил хорошо?

— Не беспокойся об этом и дай мне поесть.

Итак, ты рекордсмен!

Моеата никогда не была такой красивой. Беременность, пока еще незаметная, придавала ей цветущий вид, и подружки делали ей комплименты. По глазам мужчин Моеата видела, сколь она привлекательна и желанна.

Однако Матаоа к ней не прикасался, у него не было сил. Он был так утомлен, что даже не мог каждый день ходить в кино. Чтобы избежать упреков мужа, Моеата все еще будила его по вечерам, но он обратно падал на циновку и снова засыпал как убитый. Утром он приободрялся, лишь выпив чашку кофе. Матаоа похудел, и Моеата стала беспокоиться за его здоровье.

— Это только на земле я устаю, — успокаивал ее Матаоа. — В воде я как рыба.

Так оно и было. Усталость исчезала, как только он погружался в воды лагуны, силы сразу возвращались к нему. Более того, благодаря тренировке он чувствовал себя под водой гораздо увереннее и свободнее, чем в начале сезона. Но как только Матаоа возвращался в лодку, усталость мгновенно валила его. Часто случалось, что он не мог даже помочь Хаамару пригнать лодку к берегу и с трудом, пошатываясь, совершенно отупевший, едва добирался до хижины.

— Будь осторожен, Матаоа, — предупреждал его фельдшер, — ты можешь надорваться.

Но Матаоа думал лишь об одном: поднять со дна как можно больше раковин. Только он один знал, для чего. Впрочем, через один-два месяца сезон промысла завершится. Люди давно начали поговаривать об июльских празднествах[68] в Папеэте. Некоторые собирались уже сейчас покинуть Такароа и с первой же шхуной уехать на Таити.

Июльские торжества продлятся месяц, но лучше было прибыть заранее, чтобы наверняка попасть на большие танцевальные соревнования в первые дни празднеств. После окончания сезона неизвестно, удастся ли сразу получить место на шхуне. Был ли смысл рисковать стать таравана теперь, когда каждый день приносил только десять, самое большее двадцать килограммов раковин, к тому же ценой все более тяжких усилий?

По мнению торговцев, сезон обещал средние результаты — немногим более пятисот тонн. «Как же так? — спрашивал себя Матаоа. — Четыреста ныряльщиков и только пятьсот тонн? Ведь если послушать ныряльщиков, то иные уже имеют две с половиной, а то и три тонны, и ни один не признается, что набрал меньше тонны». Не следовало придавать значение этим разговорам, все преувеличивали свои успехи. Среди собравшихся на Такароа ныряльщиков было много стариков и неопытных новичков, таких, как Матаоа. Некоторые из заслуженных ныряльщиков были поражены таравана или другими недугами, многие — стоило им почувствовать сильную усталость — отдыхали три-четыре дня подряд.

После того как Матаоа уступил торговцу свои первые семьсот килограммов раковин, гора добытых перламутренниц выросла примерно в два раза. «Неслыханный успех для первого сезона! Истинный сын Мато! Ого! Да ты просто чемпион!» — говорили ему соседи и друзья. Он начинал приобретать лестную репутацию хорошего ныряльщика. Редко у кого с самого начала все складывалось так удачно. Матаоа имел все основания быть довольным, но ему хотелось большего. Втайне он мечтал занять место среди сильнейших. Как бы он был горд услышать о себе: «Это Матаоа с Арутаки, сын Мато, он собрал столько раковин, сколько собирали Тефау, Моана или Маюри».

Эти ныряльщики не знали себе равных в течение многих сезонов, они были не слабее Мато до того, как он стал таравана. Тефау и Маюри были на полголовы выше Матаоа и на тридцать килограммов тяжелее. Настоящие великаны, рядом с которыми он чувствовал себя хрупким и слабым, как молодая кокосовая пальма. А вот Моана не был ни выше его, ни шире в плечах… Кроме того, было известно, что величайший из ныряльщиков, знаменитый островитянин с Маруэты, был человек среднего роста, худощавый и на вид нежный и слабый, как девушка.

Ни Моана, ни Тефау, ни Маюри еще не добыли по три тонны, они этого и не скрывали. В последние дни сезона они не каждый день выходили в море, считая недостойным своего имени подбирать то, что не подняли другие. «Если я соберу пятьсот килограммов, то лишь немного отстану от них», — прикидывал Матаоа. Ни за что на свете не пропустил бы он ни одного дня.

* * *

Двадцать две, двадцать три сажени… Пакетэ коснулась площадки, сплошь усыпанной раковинами. Матаоа еще держал ногами камень, лежавший уже на дне, и осматривался. Он отпустил веревку и пошел вниз по отлогому спуску площадки, а затем возвратился, подбирая лишь самые крупные раковины, которые складывал в пакетэ. В полусажени от себя он увидел еще одно скопление перламутренниц. Матаоа направился туда и наклонился за первой раковиной, которая почему-то не закрылась при приближении его руки, а начала двигаться. Другие тоже. Матаоа попытался схватить их, но пальцы его натыкались лишь на коралл. Перед глазами Матаоа поплыл туман, его потянуло ко сну, все вокруг окрасилось в красный цвет. 1Матаоа схватился за веревку и почувствовал, что его поднимают.

В голове его шумело, на грудь навалилась тяжесть, вызывавшая тошноту. Был день… Хаамару… Матаоа оказался в лодке. Ему в глаза светило солнце… Больше ничего… Чернота…


— Не плачь, — говорил фельдшер Моеате, — это ничего, он проспится, но мог бы остаться на дне.

Он вышел, бесцеремонно растолкав любопытных на пороге хижины.

Ириа посмотрел на распростертого на циновке отца, на мать, деда и бабушку. Мальчик понял, что плакать сейчас не время, двигаться — тоже.

* * *

Матаоа пришлось пролежать несколько дней. У него отнялись ноги и долго не возвращалась ясность сознания. Ром, который ему давали, действовал благотворно, согревая внутренности, — Матаоа засылал в блаженном оцепенении. Его состояние не внушало фельдшеру опасений. Скоро Матаоа будет снова на ногах. Недомогание заставило его хоть немного отдохнуть.

— Какой неистовый! — шутил фельдшер, глядя на Моеату. — Он все делает с таким же пылом?

Этот человек был симпатичен Моеате, и ей хотелось ответить: «Только не в сезон промысла раковин», — но она ничего не сказала, так как рядом стояла Техина. Общая беда сблизила женщин, Матаоа был дорог им обеим. Теперь Моеата понимала, что испытывала Техина во время болезни Мато. Обе они были женами ныряльщиков.

* * *

Как только торговец, купивший у Матаоа первую партию раковин, узнал, что тот поправляется, он прислал курицу и передал через своего посланца, что куриный бульон подкрепит силы ныряльщика. К этому он добавил пожелания здоровья и процветания. Матаоа был тронут таким вниманием: торговец с Таити открыто демонстрировал свое уважение к Матаоа. Разве он поступил бы так, если бы Матаоа не считался хорошим ныряльщиком, и не обещал стать, быть может, лучшим на Туамоту? В том, что с ним произошло, не было ничего необычного — его профессия связана с риском. Можно сказать, что Матаоа легко отделался, он оказался достаточно выносливым. Двум другим меньше повезло — они умерли в течение нескольких дней.

Один из них, новичок, как и Матаоа, проиграл в кости большую сумму. Стараясь наверстать упущенное, он, видимо, не рассчитал свои силы и не смог подняться. Когда его вытащили, он был мертв. Другой — жизнерадостный крепыш двадцати пяти лет — сам выбрался на поверхность, но затем потерял сознание и через некоторое время скончался. Говорили, что он давно уже ощущал недомогание и перебои в сердце. Что касается случаев таравана, то их даже не считали. К людям возвращались старые таравана и возникало много новых, как всегда в конце сезона.

У Матаоа не было признаков таравана. Но не думал ли он, что сможет в свой первый сезон собрать около двух тонн совсем без происшествий?

Кроме Мато, Техины, Тепоры и фельдшера Матаоа решил пригласить на курицу и торговца. Он попросил Хаамару наловить побольше рыбы, чтобы приготовить торжественный обед.

Торговец принял приглашение Матаоа, но из вежливости ни слова не сказал о раковинах, сложенных под небольшим навесом. Он мало говорил во время обеда, скромно и внимательно слушал других. Фельдшер был в ударе и рассказывал множество историй, происшедших с ныряльщиками за три сезона. По правде сказать, он не отличался скромностью. Он утверждал, что лечит лучше, чем многие врачи на Таити, которые знают только то, что написано в книгах, но имеют мало практики. Кроме того, он слишком уж многозначительно поглядывал на Моеату, не обращая внимания на смущение молодой женщины.

В конце обеда торговец отозвал Матаоа в сторону:

— Что ты собираешься делать с уловом?

— Ли Мин просил меня оставить раковины для него, он поручил приемщику грузов с «Ваинианиоре» проверить товар и привезти на Арутаки.

— Ты ему обещал?

Матаоа заколебался. Фактически он не давал обязательств Ли Мину, а лишь выслушал его просьбу. По правде сказать, он предпочитал продать весь свой улов этому торговцу, манеры и лицо которого нравились ему.

— А ты хочешь купить?

— Почему бы и нет? Если эти раковины не хуже первых, я дам тебе сто восемьдесят, а может быть, и сто девяносто франков за килограмм.

В последние месяцы цена на раковины колебалась между ста восемьюдесятью и ста девяноста франками. Матаоа устраивало предложение.

— Тогда я продам раковины тебе.

— Хорошо, я приду завтра утром. Только вот что: я израсходовал за последние дни все деньги и уплачу тебе в Папеэте. Тебе придется подождать. Ты приедешь на июльские праздники?

Почти все хорошие ныряльщики собирались на праздники в Папеэте. В конце концов не пора ли и ему повидать Таити? Кроме того, поездка будет носить деловой характер, ему нужно оформить продажу улова. Что подумают о нем, если он сразу возвратится на Арутаки, как старик или ребенок? Не раздумывая ни секунды, Матаоа ответил, как если бы это решение созрело у него давным-давно:

— Конечно, поеду!

На следующий день Матаоа и торговец — его звали Чанг — сошлись на ста восьмидесяти пяти франках, что составляло за тысячу триста пятьдесят килограммов круглую сумму — двести пятьдесят тысяч франков. Матаоа получит ее в конторе Чанга спустя два или три дня после возвращения последнего в Папеэте.

Что касается Хаамару, то, когда подвели итог, выяснилось, что он не только потратил свою часть от первой продажи раковин — двадцать пять тысяч франков, но забрал еще двадцать тысяч вперед в счет платы за следующий улов. Куда он девал все эти деньги? Проиграл в кости. Вот поино! Следовательно, ему причиталось лишь тридцать тысяч франков из двухсот пятидесяти тысяч, которые Матаоа получит в Папеэте. И кто знает, не проиграет ли он до отъезда с Такароа и эту сумму! Разве Хаамару не хвастался, что, имея в кармане десять тысяч франков, сможет отыграть все, что потерял с начала сезона?

* * *

— Знаешь что? — весело сказал Матаоа Моеате. — Мы отправляемся в Папеэте на июльские праздники!

В его голосе звучали фальшивые нотки. Он знал, что Моеата откажется, и применил замаскированную хитрость. Он хотел, чтобы жена отпустила его одного. Матаоа упрекал себя в лицемерии. Ведь Моеату страшила даже поездка на Арутаки, как же может она согласиться на столь длительное путешествие по морю?

Она ответила:

— Я не поеду.

— Но нужно получить деньги в Папеэте!

— Поезжай сам.

Он был ошеломлен тем, что так легко добился ее согласия.

— Ты правда так думаешь?

Но у нее были свои соображения:

— Ты побудь там между двумя рейсами и привези мне швейную машину.

Она открыла сундук и вытащила из-под белья каталог, на одной из страниц которого был изображен предмет ее мечтаний:

— Вот эту.

— Конечно! — с энтузиазмом воскликнул Матаоа. — Если хочешь, даже две!

Какая у него жена! А он-то боялся, что она будет возражать против поездки и рассердится, если он проявит настойчивость. Ведь после того, как Матаоа договорился с Чангом, он не мог изменить свое решение. И как быстро все уладилось! Моеата — лучшая из лучших! Он сказал Моеате, стараясь выразить свое восхищение:

— Ты цветок лагуны!

Глава четырнадцатая МАТАОА ГУЛЯЕТ

Через несколько часов шхуна прибудет на Таити. Остров был уже виден, ветер доносил его аромат. Аромат тиарэ. Матаоа казалось, что в его жилах пульсировала новая кровь. На двух палубах шхуны «Тенитии» размещалось сто человек, не считая экипажа! Когда море было спокойно, казалось, что шхуна совсем не двигалась, однако это было не так! «Тенитиа» совсем не походила на «Ваинианиоре»! Ни днем, ни ночью на ней не прекращалась жизнь. Можно было подумать, что люди здесь совсем не спят! Когда они отчаливали, помощник капитана принес двадцать гитар и мгновенно их распродал. Будь у него пятьдесят, ныряльщики, ехавшие в Папеэте, раскупили бы и их. Гитара стоила всего тысячу пятьсот франков, меньше, чем десять килограммов перламутровых раковин, как же ее не взять? Кругом звучало столько музыки и песен, словно на борту не двадцать гитар и даже не пятьдесят, а все сто! А каких людей встретил здесь Матаоа! Вчера он говорил с самим Тефау.

— Ну, как? — спросил Тефау. — Добыл несколько раковин?

— Семьсот килограммов в первой партии, тысячу триста пятьдесят во второй, всего более двух тонн. Но со мной произошел несчастный случай. А то бы я собрал килограммов на триста больше.

— Знаю, мне говорили. Это твой первый сезон?

— Да.

— Тогда ты рекордсмен!

Такой комплимент от самого Тефау! Он расстался с Матаоа, как если бы отныне считал его равным себе. Несколько раз Матаоа приглашали выпить, и он не решался отказаться и сказать, что его мутит от вина и рома. Вчера ночью, когда музыканты и певцы на носу наконец заснули, он наклонился над планширом и его стошнило.

В Папеэте

Несмотря на большие размеры, «Тенитиа» маневрировала не хуже пироги. Она подошла к пристани, ловко вклинившись в небольшое пространство между другими большими пароходами. На палубе в толчее перед спуском кто-то тронул Матаоа за плечо. Он обернулся: Чанг.

— Завтра приходи, когда захочешь. Спроси в городе универсальный магазин Чанга около индо-китайского банка.

Матаоа кивнул. Потом они потеряли друг друга из виду, и Матаоа сразу же забыл об этой встрече. Он был ошеломлен и очарован открывшейся перед ним картиной. Гора, дома, учреждения, магазины, корабли на пристани. Два текущих навстречу друг другу потока автомобилей и велосипедов… Весь Папеэте был перец, ним как на ладони! Поставили сходни. Матаоа поискал глазами Тефау. Все его советы вылетели у него из головы. Вот он! Матаоа пробрался к ныряльщику:

— Куда, ты сказал, мне идти?

— К «Леа». Я буду там вечером.

ТолНа увлекла Матаоа к сходням. Он прижал к себе узелок с вещами и вскоре вместе со всеми оказался на берегу. Климат тут был совсем иной, чем на Туамоту. Люди садились в автомобили, опять звучали песни под аккомпанемент гитар. Перед Матаоа остановился большой открытый автомобиль красного цвета, куда красивее других. Из него вышел шофер, таитянин лет сорока, в соломенной шляпе из пандануса, украшенной ракушками. Матао подошел к нему:

— Возьмешь меня?

— Валяй садись!

Машина тронулась с места. Все могли видеть Матаоа, автомобиль был открытый.

— Тебе куда? — спросил человек за рулем.

— К «Леа».

— В бар «Леа»?

— Наверное.

— Это совсем близко, не хочешь ли сначала посмотреть город? Ты знаешь Папеэте?

— Нет, я здесь впервые.

— Откуда ты?

— С Арутаки.

— Ты нырял на Такароа?

— Да.

— Удачно?

— Если бы не несчастный случай, я взял бы две с половиной тонны, но и так я добыл более двух тонн.

— Нырять тяжело, я знаю: у меня есть братишка на Бора-Бора, ставший таравана.

Матаоа опасался, что в Папеэте его не поймут и он сам не сможет разобрать таитянские слова. Но пока все шло хорошо. Нужно было только слушать собеседника внимательно.

Какое это чудесное ощущение — ехать на машине и смотреть по сторонам! Водителя звали Тетуануи.


Матаоа увидел весь Папеэте от начала до конца и даже больше, потому что Тетуануи показал ему и окрестности города. Под конец Матаоа даже устал немного и был доволен, когда автомобиль остановился перед баром «Леа». Он предложил Тетуануи зайти с ним, оба они выпили у стойки свежего пива. Пиво им подавал человек по имени Маюри, туамотуанец, женатый на таитянке. Сам Маюри был с Хикуэру и тоже когда-то нырял за раковинами… Поэтому в баре «Леа» встречались все туамотуанцы, жившие в Папеэте или приезжавшие на время.

— Подожди, — сказал Маюри, — вот посмотришь, сегодня вечером здесь будет жарко!

Тетуануи рассмеялся и сказал, что ему надо работать.

— Оставайся, — попросил Матаоа. Он опустил руку в карман шортов, вытащил деньги и дал Тетуануи. — Завтра я получу деньги за раковины и дам тебе еще.

— Ты хочешь, чтобы я возил тебя все время?

— Да, оставайся.

Маюри проводил Матаоа на второй этаж, чтобы тот поспал на циновке.

— Можешь остаться здесь на ночь, если хочешь, — сказал Маюри, но предупредил, что вряд ли Матаоа удастся заснуть в эту ночь, да и в другие тоже. — Ведь июльские празднества — это июльские празднества, не так ли?

Тетуануи предпочел отдохнуть на заднем сиденье своей машины, стоявшей в тени навеса. Вечером Тетуануи разбудил Матаоа, и они поехали на прогулку. На одном повороте в автомобиль подсели девушки, смеявшиеся и болтавшие без умолку. Потом они вышли, а одна осталась. Но Тетуануи бесцеремонно предложил ей выйти, что удивило Матаоа.

— Это пукаруа, — объяснил Тетуануи. — Будь осторожен с ними: такая может наградить тебя болезнью.

Кругом заканчивали строить бараки для праздника, который должен был начаться через день. Более двухсот бараков, уверял Тетуануи. Некоторые из них уже были освещены не хуже магазинов, только разноцветными огнями. На площади, окруженной бараками, воздвигали колесо, в три раза выше домов. На нем были развешаны корзины, в которых могли разместиться более ста человек. Когда колесо приводилось в движение, корзины закрывали, чтобы люди из них не вывалились.

Тетуануи пригласил Матаоа к себе домой разделить семейную трапезу. Жилище его не походило на хижины Туамоту: построенное из досок и плетеного бамбука, оно освещалось электричеством. В доме было много крано<в, откуда текла вода. Если же воды не было, то можно было сходить на реку, протекавшую поблизости.

Тетуануи познакомил Матаоа с женой и двумя дочерьми и объяснил им, кто он такой, откуда приехал. Одна из дочерей, немного похожая на китаянку, как и мать, все время молчала. Другая, помоложе, то и дело смеялась, и Матаоа чувствовал, как между ними протягивается ниточка взаимной симпатии.

Тетуануи рассказывал о подвигах ныряльщиков во время июльских празднеств. В прошлом году его нанял огромный дьявол с Факарава или, быть может, с Пукаруха. Он давал ему по сто франков за каждый нажим на клаксон. Туамотуанец, катавшийся в другом автомобиле, захотел делать то же самое. Тогда пассажир Тетуануи сказал: «На каждый сигнал той машины отвечай двумя!» — и сунул Тетуануи пачку ассигнаций: «Валяй! Не давай себя побить!» Тетуануи рассказывал еще много всяких историй в этом же роде. В конце обеда младшая дочь, не сводившая глаз с Матаоа, явно стала искать повода сказать ему несколько слов наедине, но ей это так и не удалось.

Тетуануи отвез Матаоа к «Леа». В глубине зала оркестр из гитар и укулеле исполнял мелодии туамоту. Здесь было кому их слушать и петь: Матаоа сразу заметил ныряльщиков с Такароа. Некоторые уже были пьяны.

Вот явился Тефау. Он вынул из кармана тысячные билеты и наколол на гвоздь в стене около стойки. При виде Матаоа он обратился к нему, дружески улыбаясь. Глаза у него были красные, он немного опьянел.

— Ящик для всех! — закричал Тефау. По знаку Маюри два человека принесли ящик пива и раздали всем бутылки. Матаоа получил свою бутылку, Тетуануи тоже.

— Еще ящик! — вновь прорвался сквозь возрастающий шум голос Тефау. Принесли второй ящик. Маюри снял с гвоздя тысячефранковый билет. Одна женщина поднялась и начала танцевать тамуре. Мужчины за ее столом с грохотом отодвинули стулья и тоже пустились в пляс. Оркестр играл все громче, убыстряя темп, другие женщины и мужчины вступили в круг. Тефау заказал еще ящик пива. Матаоа выпил. Одна женщина танцевала перед ним, он смеялся и танцевал с ней. Потом он возвратился к стойке и выпил. Тетуануи спросил, не желает ли он поехать в другое место.

— Нет, — ответил Матаоа, — здесь хорошо, — и выпил еще. Тетуануи хотел было уйти, но Матаоа не отпустил его. Пусть остается! Матаоа пил, танцевал и снова пил.

* * *

На следующее утро Тетуануи разбудил Матаоа, который провел ночь на циновке на втором этаже. Другие туамотуанцы спали рядом. Автомобиль поехал по набережной, морской воздух освежал Матаоа. Тетуануи затормозил, и они пошли пить кофе с булочками на террасе кафе на берегу лагуны. Затем Тетуануи отвез Матаоа к парикмахеру. Пока старый китаец брил и стриг Матаоа, он рассматривал фотографии на стене, изображавшие смеющихся молодых китаянок с голыми ногами и плечами, в грациозных позах. Потом они поехали за город. Матаоа нравилось все, что он видел, и самая езда в автомобиле доставляла ему удовольствие. В неподвижной, как масло, лагуне вода была голубая в отличие от сине-зеленых лагун Туамоту. По краю дороги и на берегу мелькали красивые большие хижины. Все радовало глаз. Но Тетуануи был прав: красивее всего был остров Муреа.

В полдень Матаоа и Тетуануи поели в китайском ресторане у рынка, недалеко от стоянки грузовых машин. Затем Тетуануи отвез Матаоа к Чангу. Это уже был не тот Чанг, что на Такароа. Одетый в темное, он отдавал приказания многочисленным служащим своего большого магазина, полного товаров. Он дал Матаоа подписать бумагу, затем вручил ему условленную сумму и тотчас же возвратился к другим делам. Матаоа хотел положить деньги в карман шортов, но они туда не вмещались. Пришлось попросить у служащего кусок бумаги и. завернуть в него около половины полученных денег. Минуту он раздумывал: куда их теперь деть? Прежде всего он даст пачку Тетуануи, ожидающему его снаружи, затем купит кое-что из одежды, а большую часть оставшихся денег отдаст на хранение Маюри. Так он и сделал. Маюри запер деньги в маленький сундук, а Матаоа отправился отдыхать после обеда.

* * *

Матаоа открыл глаза. Наступил вечер. Маюри сказал, что он может помыться во дворе, около уборных. Матаоа поднялся и пошел к крану. Раздались первые аккорды музыки. Матаоа надел купленные утром шорты и рубашку, спустился на первый этаж и выглянул на улицу. Автомобиля не было. Он вошел в зал, но Тетуануи и там не было… Матаоа ощутил раздражение и беспокойство, ему стало не по себе, он почувствовал себя одиноким. Маюри разговаривал с двумя женщинами, не обращая на Матаоа никакого внимания.

Начали приходить люди. Оркестр заиграл громче. Появилось несколько человек с Такароа. Вот Моана, Тефау… Матаоа вспомнил, как вчера вел себя Тефау. Он сунул руку в карман шортов, вытащил пачку денет и наколол их на гвоздь.

— Ящик для всех! — приказал он Маюри и был немного разочарован, когда Маюри, не глядя на него, отдал распоряжение одному из служащих. Матаоа откупорил одну бутылку для Моана, другую для Тефау, третью для себя. Музыканты тянулись со своими бутылками к их группе. Матаоа почувствовал себя счастливым и гордым. У Моана бутылка уже была пуста наполовину, у Тефау — на три четверти.

— Еще ящик! — крикнул Матаоа.

Теперь в баре собралось много народу.

— Еще один!

Моана хотел тоже заказать ящик, но Матаоа опередил его и вытащил деньги. Он положил руку на плечо Моана и сказал, что обидится, если тот вздумает платить. Моана засмеялся.

— Маюри, давай! — очень громко закричал Матаоа. Они выпили.

Дирижер оркестра то и дело поворачивался к трем мужчинам у стойки. «Спасибо за пиво, — говорили его глаза. — Что сыграть для вас?»

— «Э Мекое!» — вдруг крикнул Матаоа, и музыканты наклонили головы в знак согласия. Оркестр начал играть песню, заказанную Матаоа. Матаоа подпевал: «Э Мекое, Мекое, Мекое…» Королева песен!

А вот и Тетуануи! Матаоа уже забыл, что сердился на него. Он обнял Тетуануи за плечи.

— Ящик пива для Тетуануи!

Они выпили. Рядом с ними оказались женщины. Они тоже хотели пива.

— Ящик! — приказал Матаоа.

— Пойдем в другое место, — предложила женщина, выпив пива.

— Куда? — спросила другая.

— В «Куин’с».

Третья женщина поддержала ее. Матаоа и здесь чувствовал себя хорошо, но, с другой стороны, у него ведь был автомобиль. II он сказал, даже не советуясь с Моана или Тефау:

— Пошли туда все!

Они вышли из бара и сели в автомобиль. Одна из женщин уселась Матаоа на колени. Кожа у нее была горячая. Когда автомобиль тронулся, она упала на Матаоа. «Куин’с» был совсем рядом, но Матаоа скомандовал:

— Сделай большой круг, покатай нас.

Тетуануи повез их к баракам, где народу было совсем мало, и возвратился в «Куин’с». Там, наверное, собралось не меньше тысячи человек. Духота была ужасная! Как проложить путь сквозь толпу танцующих? Столики везде были заняты. Но вот один освободился.

— Ящик пива! — приказал Матаоа.

— Здесь не подают ящиками. Каждому по бутылке?

— Да, и вторую тотчас после первой!

Тут внимание Матаоа привлек один из танцоров на площадке. Без сомнения, это был Викторина! Как он изменился! Постарел и обрюзг! Матаоа сделал ему знак, но тот не обратил на него внимания. Опьяненный музыкой, он как будто спал на плече своего партнера. Ну и Викторина! Столько народу, что к нему не проберешься. Матаоа выпил. Сейчас он все-таки пойдет и поговорит с Викториной! Здесь не так уж хорошо. Слишком много людей, и музыка ему не нравится, совсем не то, что в «Леа». Лучше вернуться туда.

Женщины захотели остаться, а Моана и Тефау тоже решили вернуться в «Леа». Матаоа оставил деньги на столике, и мужчины ушли. Матаоа слегка захмелел. Воздух немного освежил его. Наконец они снова в «Леа»! Здесь хорошо!

Матаоа заказал не один, а два ящика пива. Маюри взглянул на него с улыбкой. Матаоа почувствовал себя счастливым.

Июльские празднества

На следующий день начались июльские празднества. Всюду висели флаги, улица и набережная казались черными от народа. Автомобиль теперь был ни к чему. Даже военный корабль был украшен не хуже других судов у пристани. Мужчины и женщины соревновались на лодках, но из-за голов людей ничего нельзя было разглядеть. Смотреть гонки собралось не меньше пяти тысяч человек! Затем состоится двухчасовой парад. Сначала пройдут под музыку одинаково одетые парни и девушки, за ними солдаты и моряки, проедут автомобили и мотоциклы.

Наступил полдень. Матаоа пообедал с Тетуануи в бараке, где им подали блюда из сырой рыбы, а также поросенка, запеченного в таитянской печи. Правда, Тетуануи сказал, что поросенка запекли просто в кастрюле, а не в традиционной печи, но в конце концов не все ли равно? Все бараки были забиты людьми.

Потом они стреляли из ружья в картон с черной точкой в центре, от которой расходились красные круги, сначала маленькие, а потом все больше и больше. Матаоа заключил пари с Тетуануи и почти все время выигрывал, хотя впервые взял в руки это оружие, казавшееся ему слишком легким. Они стреляли также по стеклянным трубкам, разлетавшимся вдребезги, по мячам, по маленьким куклам на веревочках: кто перебьет веревочку — получает куклу!

В некоторых бараках бросали мячи в поставленные одна на другую банки с консервами. Там тоже можно было кое-что выиграть, если свалить все. Была и лотерея, в которой разыгрывались всякие полезные вещи и даже маленький поросенок. Зазывалы, паясничая, уговаривали купить билет. Крутилось колесо, каждый надеялся выиграть… И действительно, иногда кое-кто выигрывал. Матаоа крутил колесо раз сто и каждый раз брал билет и для Тетуануи. В конце концов они выиграли две кастрюли, набедренные повязки и другие нужные вещи для семьи Тетуануи. Они ходили из барака в барак и в каждом играли, пили, ели сладости… Потом они катались на большом колесе и ходили в кино, где Матаоа узнал киномеханика с Такароа. Показывали фильм, который Матаоа уже видел, но он был доволен, фильм ему нравился. Когда они вышли из кино, наступила ночь.

Впрочем, улицы были залиты светом. Всюду играла музыка, в бараках танцевали. Поужинали Матаоа и Тетуануи не там, где они обедали, а в новом месте.

Теперь надо было торопиться на большой отэа — самый важный танцевальный конкурс года. Несколько тысяч людей собрались на широкой площади, освещенной гирляндами цветных электрических лампочек. Прибыл первый танцевальный ансамбль, барабанщики и другие музыканты, мужчины и женщины, одетые одинаково. У каждой группы танцоров были костюмы другого цвета и покроя. Руководитель ансамбля, в большой шляпе, по обычаю отвешивал поклоны губернатору всей Полинезии[69] и другим начальникам — попаа и таитянам, сидевшим на помосте с трехцветными флагами. Какой голос был у руководителя! Какой рост! Он наверняка весил более ста тридцати килограммов! Вот это мужчина! Кончив кланяться, он возвратился к своей группе и сделал знак рукой. Зазвучали барабаны. Мужчины и женщины выстроились посреди площади в две линии, одна против другой — и танец начался. Все зааплодировали. Матаоа, захваченный музыкой и ритмом движений, невольно двигался в такт танцу.

Второй выступала группа с Раиатеа. Танцоры щеголяли еще более красочными костюмами. Рисунок их танца был совсем иной. Затем вышли люди с Бора-Бора, тоже в великолепных костюмах. Одна из танцовщиц приблизилась к помосту губернатора. Она танцевала так хорошо, что толпа, во власти танцевальных мелодий, кричала от восторга. Одна группа танцоров сменяла другую без минуты перерыва. Как только ансамбль заканчивал выступление, звуки барабана вызывали на площадь новых танцоров.

Шли часы. Матаоа не замечал, как летело время. Они с Тетуануи пошли в бараки, пили там и танцевали, а затем возвратились в «Леа». Матаоа сейчас же заказал несколько ящиков пива. Здесь были Моана, Тефау и другие ныряльщики с Такароа, народу — не протолкаться. Матаоа пил бутылку за бутылкой и вскоре захмелел. Все отправились в бараки. Там Матаоа также заказал несколько ящиков пива. Несколько раз он танцевал с одной и той же девушкой, она все время находилась рядом с ним, ни на минуту не покидая его. Один мужчина пригласил ее танцевать, но она отказалась. В конце концов Матаоа оказался с ней в автомобиле Тетуануи, они куда-то ехали, потом остановились, вышли, и девушка потянула его за руку. Они оказались перед хижиной на берегу лагуны. Светало. Тетуануи сказал, что позже приедет за Матаоа к этой хижине, и Матаоа позволил девушке увести его.

Он упал на кровать и заснул. Пробудившись, он увидел рядом девушку, но не мог вспомнить, кто она, и хотел тут же уйти. Девушка рассердилась и потребовала, чтобы он остался. Матаоа сказал, что должен подождать своего друга, который отвезет его на автомобиле в Папеэте, но вид голой девушки пробудил у него желание, он на мгновение вспомнил Моеату, но в конце концов не выдержал и привлек девушку к себе.

Приехал Тетуануи и просигналил клаксоном. Приближался вечер. Девушка оделась и собралась идти с Матаоа. Он не хотел, чтобы она ехала с ним, но не подал виду. Они возвратились в бараки и все вместе поужинали. Девушка — ее звали Моререва — все время прижималась к Матаоа и тащила его танцевать. Ему было неловко, он хотел от нее избавиться, но не знал как. Наконец он сунул ей в руку деньги и пожелал хорошо провести время. Она рассердилась, но что толку? Матаоа с Тетуануи отправились в «Леа».

* * *

Матаоа больше не считал ни дней, ни ночей, ни девушек, которых в автомобиле возил в бар «Леа» или в другие места, где всегда было полно народу, где царили шум и музыка. Он больше не задумывался. В водовороте праздничных дней смешались тысячи лиц и событий. Иногда в его затуманенном мозгу всплывали воспоминания об Арутаки, но они мгновенно отступали под напором новых впечатлений. Матаоа не помнил, когда и где он засыпал. Чаще всего он просыпался на циновке, на втором этаже в «Леа». Ему хотелось поспать еще, но праздник, здесь, совсем близко, звал Матаоа.

Стоило ему выпить, как усталость исчезала. Он пил, танцевал, катал в автомобиле каких-то людей.

* * *

Теперь его знали всюду: Матаоа с Арутаки, великий ныряльщик. Некоторые, завидев его, подходили и говорили, что тот или иной человек сказал, будто в будущем сезоне Матаоа станет лучшим ныряльщиком во всей Полинезии. Недаром в свой первый сезон он сравнялся или почти сравнялся с лучшими из лучших — с Моана или Тефау. Матаоа был горд и счастлив. Он заказывал пиво для этих людей и пил с ними.

Однажды вечером Матаоа попросил у Маюри новую пачку денег. Кругом было много народу, стоял шум. Маюри что-то сказал Матаоа, но тот не обратил на его слова внимания. Он дал часть денег Тетуануи, а остаток наколол на гвоздь и, как обычно, заказал много пива.

* * *

На следующий вечер в «Леа» было не так людно. Говорили, что праздник подходит к концу. Матаоа попросил денег у Маюри, но тот покачал головой:

— Разве ты не слышал вчера?

— Что?

— Я отдал тебе твои последние деньги.

— Больше не осталось?

— Нет, все.

Матаоа опустил голову. Он порылся в карманах и нашел там несколько банкнотов, но по сто, а не по тысяче франков. Он задумался. Приехал Тетуануи. Матаоа сказал, что у него больше нет денег. Тетуануи предложил Матаоа и Маюри выпить, а затем уехал. Пришли Тефау и Моана с девушками. Матаоа было стыдно признаться, что у него не осталось денег, он поднялся на второй этаж, лег на циновку и заснул.

* * *

На следующий день Матаоа пошел к Чангу. По дороге он вспомнил, что обещал Моеате привезти швейную машину. Чанга не было. Служащий объяснил Матаоа: «Ваинианиоре» отплывет на Арутаки через четыре дня. Возвратился Чанг, но такой суровый и озабоченный, что Матаоа не отважился просить у него денег. Он отправился на «Ваинианиоре», пришвартованную к пристани. Помощник капитана сказал, что проезд до Арутаки стоит шестьсот франков. Матаоа постыдился признаться, что у него их нет. Он возвратился к Чангу и попросил тысячу франков. Чанг пристально посмотрел на него, а затем спросил, что он сделал со всеми своими деньгами. Матаоа ничего не ответил. Чанг дал ему подписать бумагу: Матаоа обязуется уступить Чангу весь свой улов в будущем сезоне по цене, которая установится к тому времени. В качестве аванса Чанг выдал Матаоа тысячу франков.

Обрадованный Матаоа потратил шестьсот франков на покупки: гребенки, голубое мыло, две красивые набедренные повязки, бутылка монои[70] для Моеаты, вязаный костюмчик для Ириа… Он отправился за вещами, оставленными в «Леа» на втором этаже, попрощался с Маюри, пошел на пристань и сел на «Ваинианиоре».

Возвращение

На Арутаки только и говорили, что о возвращении Матаоа. Подробности стали известны от помощника капитана «Ваинианиоре». В распоряжении Матаоа днем и ночью был большой автомобиль, он заказал более ста ящиков пива в «Леа» и неизвестно сколько еще в бараках и других местах! Ну и поездочку он себе устроил! Весь остров гордился им. Сам Фареуа выразил Матаоа свое восхищение, похлопав его по плечу:

— Ты настоящий ас!

Правда, кое-кто намекал, что он уж слишком много позволил себе в Папеэте, но скорее всего так говорили из зависти. Пусть соберут сначала, как Матаоа, две тонны раковин, а тогда уже говорят. Или он тратил чужие деньги? В Папеэте он всем показал, каковы ныряльщики с Арутаки. Пусть не думают, что туамотуанцы умеют лишь поедать оири и собак, утопленных в мешке, что они дикари! Матаоа парень не промах!

Конечно, этого не скажешь при взгляде на его серьезное лицо. Кто бы подумал, что он способен на такое? А с другой стороны, сколько людей много говорят и ничего не делают? Иные же, вроде Матаоа, не очень-то разговорчивы, но зато действуют решительно. Проявил ведь он характер, когда Техина не хотела, чтобы он женился на Моеате! Может, он тогда поднял шум, кричал, жаловался или, на худой конец, покорился? Ничуть не бывало! Тапуни! Вот что он сделал! А теперь кто его жена, если не та же Моеата, которая родила уже Ириа и скоро родит еще ребенка, а потом еще?

Надо сказать, Моеата была разочарована, когда Матаоа сошел с «Ваинианиоре». Она вместе с другими людьми ждала его на пристани и очень внимательно следила за выгрузкой ящиков и тюков. Она похвасталась соседкам, что Матаоа привезет ей точно такую швейную машину, какая изображена в каталоге. Но все тюки и ящики уже лежали на пристани, а машины среди них не было. Моеата не стала выяснять этот вопрос при всех, но в хижине спросила:

— А швейная машина? Ты забыл про нее?

— Ты ее получишь, когда мы продадим ближайший урожай копры, — ответил Матаоа.

Моеата открыла было рот, чтобы возразить, но он прервал ее на полуслове:

— Я не хочу тебя слушать, понятно? Сказал тебе — после сбора копры в будущем сезоне — и конец!

Моеата всплакнула, но больше о машине не вспоминала.

Что могла она сделать? В конце концов Матаоа вернулся, хотя ничто не мешало ему еще остаться на Таити. К тому же ни у одной женщины на Арутаки не было швейной машины. Моеата подождет еще немного. Если у тебя муж Матаоа, стоит немного и потерпеть.

По правде сказать, Матаоа не ожидал, что июльские празднества принесут ему такую популярность. О нем стали поговаривать как о будущем вожде Арутаки. На «Ваинианиоре», по пути домой, он опасался упреков своих близких и в глубине души считал их вполне заслуженными. В Папеэте его настиг приступ таравана, не иначе. Там, в вихре праздничной жизни, он не в силах был от него избавиться, но сейчас, когда все кончилось, чувствовал себя счастливым. Какая радость вновь увидеть родные лица, вернуться в край своего детства! Только здесь он может быть счастлив. В будущем сезоне он не поедет в Папеэте без Моеаты.

Загрузка...