Авантюрист и любовник Сидней Рейли

ЭПИЛОГ

Город встретил господина Шелла неласково. Моросил дождь. По тротуарам ходили серые хмурые люди. У магазинов толпились очереди. В гостиничном номере отсутствовала горячая вода и наволочка была гораздо шире подушки. Господин Шелл с удивлением понял, как быстро он отвык от советских порядков, точнее, беспорядков. Хваленая горбачевская перестройка, по-видимому, ничего не изменила в глубинном ходе российской жизни, разве что всколыхнула в людях надежды на лучшее.

Он включил телевизор.

— Процесс пошел, — убежденно сообщил Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза, — по пути реформ… ускорение… не захлопывайте… семимильными шагами… Азербай-жан…

Шелл лениво ткнул пальцем в другую кнопку:

— …вывода войск, — трое молодых людей обменивались взглядами. — …из Афганистана…

По питерской программе мордатый тип с наглыми глазами сладострастно описывал:

— …и съел своего товарища. Остатки мяса, чтобы не испортились, он засолил и закатал в трехлитровые банки. Вот как выглядит консервированная человечина…

Шелл метнулся в ванную комнату и склонился над раковиной. От советской гласности его вывернуло наизнанку.

Слава Богу, по учебной программе шел урок немецкого языка. Чистые и Нарядные дети танцевали и с чудовищным акцентом распевали песенку альпийских стрелков.

Под это ангельское пение герр Шелл наконец заснул.

До начала симпозиума еще оставалось время. И господин Шелл зашел в посольство. Здесь, как и повсюду в Москве, царил беспорядок. В связи с объединением Западной и Восточной Германии шла реорганизация. Ни в одном кабинете не было чиновников: они носились взад-вперед по коридорам, нагруженные кипами бумаг, папок и канцтоваров. Шелл долго слонялся между ними, пока наконец не нашел нужного ему человека.

— Как погода в фатерлянде? — в глазах секретаря светилась ностальгия.

— Да уж лучше, чем в Москве, — с чувством ответил Шелл.

— А стена? — сентиментально осведомился немец.

— Ломают… Уже почти снесли, — успокоил его Шелл. — Благодарю вас, — он забрал свои бумаги. — Ауфвидерзейн!

На ступеньках Политехнического музея Шелл еще раз проверил, работает ли диктофон. Качество звука было хорошее: сквозь привычно произнесенные им слова «айн, цвай, драй…» пробилась посторонняя фраза:

— Мистер, подайте участнику перестройки!

На ступеньках, прямо у входа, уселся нищий. Рваная фуфайка, на голове грязный треух, в протянутой руке — кепка с мелочью, среди которой одиноко валялся мятый рубль. На небритом лице серебрилась щетина. Глаза были молодые, сытые, нахальные.

— Русише швайне! — пробормотал герр Шелл, брезгливо обходя попрошайку. Тот вызывал в нем такую же тошноту, как и «человеческие консервы».

— Вы участник симпозиума? — налетела на него в фойе энергичная полногрудая дама. — Подойдите к столику, получите папочку!

— Я журналист, — на чистейшем русском языке представился ей герр Шелл. — Радио «Немецкая волна».

— О! — с уважением протянула дама. — Зарегистрируйтесь в пресс-центре и получите пропуск в ложу прессы.

На отведенных для журналистов местах было немного народу. Видимо, мировая общественность мало интересовалась сугубо академической темой симпозиума «Некоторые социологические аспекты пропагандистской деятельности средств массовой информации в условиях тоталитарных режимов».

Открывший заседание седовласый академик огласил повестку дня и сообщил, что завтра и послезавтра работа пойдет уже в отдельных семинарах.

— Что это со мной? — Шелл потер лоб. — Забыл взять программку. Ладно, потом…

Он включил диктофон. Первым выступал чилиец.

— …Когда людей загоняли на стадионы… хунта… фашистская агитация… подпольная демократическая печать… листовки…

Слава Богу, на чтение каждого реферата отводилось всего по десять минут.

— Но пасаран! — выкрикнул чилиец, и зал вяло захлопал.

Шелл был разочарован: ничего, кроме лозунгов и давно известных фактов, в рефератах не прозвучало. Придется таскаться на семинары в поисках какой-либо свежатинки. Чтобы не тратить даром пленку, он выключил диктофон и прикрыл глаза.

Корейца с его идеями чучхе сменил испанец с его генералом Франке, китайца с его Мао Цзе-дуном — профессор из Берлина с проклятиями фашизму.

Извиняясь перед соседями, Шелл, согнувшись, стал пробираться к выходу. Уже у самых дверей он услышал начало следующего выступления:

— Формирование образа врага в сознании советских людей…

Шелл обернулся. Место за трибуной заняла молодая женщина, и в первую минуту он ее не узнал.

— …Целенаправленное создание негативного отношения…

Но этот голос!

— Позвольте программку, — Шелл выхватил отксерокопированную брошюру из рук сидящего у прохода толстяка и пробежал глазами список участников первого заседания.

Докладчица что-то сказала, и в зале засмеялись.

— Лютикова В. В., — прочел Шелл. — «Советская пропаганда. Формирование образа врага».

Шелл включил диктофон и пошел по проходу к трибуне.

— Вика! — позвал он женщину, остановившись метрах в двух от нее. — Вика!

Седовласый академик в президиуме поспешно вскочил и замахал на него коротенькими ручками. Докладчица скосила глаза, запнулась, покраснела и снова заговорила, быстро-быстро. Публика в первом ряду оживилась и с научным интересом осмотрела журналиста. Шелл плюхнулся на свободное место и выставил вперед диктофон.

Зал бурно зааплодировал.

Лютикова В. В. спустилась с подмоста и торопливо направилась к выходу. Шелл вскочил и, забыв выключить диктофон, побежал за ней.

— Ты без очков совсем другая…

— А ты в очках совсем другой…

Оба рассмеялись.

— У меня линзы, — сказала Вика. — Пока привыкла, чувствовала себя голой, а теперь ничего… А у тебя сколько?

— На правом минус три, а на левом — минус два с половиной… У меня давно близорукость, я и сам не знал. А теперь приходится много работать с бумагами, — Эдвард Шелл снял и протер очки.

— Ты правда сильно изменилась, — сказал он. — Взрослой такой стала… И очень похорошела…

— Ты тоже здорово возмужал. И производишь впечатление солидного человека.

— А я и есть солидный человек, — сказал Эдик. — Специальный корреспондент радиостанции «Немецкая волна» по странам Восточной Европы.

— Значит, по командировкам все время? А где же ты ведешь оседлый образ жизни?

— В Кельне.

Они вышли на Пушкинскую площадь. Несмотря на осеннюю хмарь, усиленно работал фонтан. Какой-то чудик бросал туда монетку за монеткой, словно в игральный автомат. На скамейках, потягивая «Фанту», гоготали подростки. Фотограф с удавом на шее приставал к прохожим. Но они охотнее шли к его конкуренту, который пристроил рядом с Пушкиным своего фанерного Горбачева. Постовой милиционер индифферентно лузгал семечки.

— Отвык я все-таки от советской действительности, — хмыкнул Эдик. — Давай сядем где-нибудь в тихом месте. О, — вспомнил он, — поехали в «Метлу».

— Ну уж нет! — наотрез отказалась Вика. — Там теперь такой бардак!

— Тогда в «Арагви».

Шеллу было приятно, что на его спутницу оборачиваются посетители ресторана. Что-то в ней появилось такое, чего он и сам не мог определить. В зале были женщины и покрасивей, и понаряднее, но Вика выделялась среди всех. Во Франции это ее новое качество назвали бы шармом, в Англии — стилем, а в Германии таких женщин не было, нет и не будет.

— Ну рассказывай, — Вика поднесла к губам бокал с «Киндзмараули». — Как ты попал в Кельн?

— Женился, — не слишком охотно ответил Эдик. — На немке.

Вика рассмеялась.

— Извини, — она подавила смешок, — просто я вспомнила…

— Про тысячу долларов и невесту-иностранку? — понимающе кивнул Шелл. — Все обошлось гораздо дешевле. Моника стажировалась в МГУ как славист…

— И однажды случайно принесла тебе макулатуру? — поддела его Вика.

Эдик оглушительно захохотал. Ему импонировала ее ироничность.

— Да нет, мы познакомились более прозаическим образом. В библиотеке. Потом… мне нужно было срочно уносить ноги. Я думал, что женюсь по расчету.

— А оказалось — по любви? — Вика залпом допила вино.

— Трудно сказать… — Эдик пожал плечами. — У нас уже двое детей. Игорю — три с половиной, Юля на год моложе…

— Русские имена? — удивилась Вика.

— Ну не Гансом же сына называть, согласись…

— Звучит красиво, — не стала спорить Вика. — Юля Бодягина.

— Юля Шелл, — поправил Эдик. — А я — Эдвард Шелл. Это фамилия Моники…

— Эдвард Шелл, — повторила женщина. — Странно… Значит, все получилось, как ты хотел…

— Не совсем так, но близко, — Эдик отщипнул кусочек сулугуни. — Ну, хватит обо мне. Среди нас есть гораздо более интересные личности. Например, некая Виктория Валентиновна Лютикова, сорвавшая овации на международном симпозиуме… Погоди-ка, — он выложил на столик диктофон и включил его: — Фрау Лютиков, радио «Немецкая волна», позвольте задать вам несколько вопросов. Кто вы по профессии?

— Архивариус. Начальник отдела Центрального Государственного архива.

— Имеете ли научные звания, степени?

— Доктор исторических наук. Доцент историко-архивного института.

— Ого! — Эдик выключил диктофон. — Ну ты, старуха, даешь… Первый раз вижу такого молодого и красивого доктора наук!

— По-моему, ты научился говорить комплименты… — улыбнулась Вика.

— Нет, правда, я поражен.

— Мою кандидатскую засчитали как докторскую, вот и весь секрет.

— Тем более! — восхитился Шелл. — Давай выпьем за тебя!

Опорожнив бокал, он спросил:

— Ты замужем?

— «Немецкую волну» интересует личная жизнь архивариусов? — Вика сделала глоток. — Согласитесь, герр Шелл, этот вопрос не по теме нашей сегодняшней беседы.

— Отчего же? — возразил Эдик. — Вы просто пока не привыкли к подобным вопросам. Между тем западные журналисты задают всемирным знаменитостям вопросы и похлеще. Оцените мою скромность и деликатность: я хочу всего лишь узнать о вашем семейном положении. Итак, фрау Лютикова…

— Я не фрау. Я фрейлен… Вы удовлетворены? Шелл растерялся.

— Ну и правильно, — сказал он нарочито бодрым тоном. — Нечего доктору наук мыть посуду всяким хмырям!

— Посуду все равно приходится мыть, — тонко улыбнулась Вика.

— Э-э-э… Черт возьми! Ты меня ставишь в тупик.

— Чем еще интересуются ваши радиослушатели, герр Шелл?

— Что госпожа Лютикова делает сегодня вечером?

— А если госпожа Лютикова ответит, что вечер у нее свободный?

— Тогда я попрошу ее провести его со мной.

Вика выдержала паузу. Эдик не сводил с нее глаз.

— Нет, — сказала наконец она. — Нет. Я не могу тебе отказать.

— Выпьем! — поднял бокал Эдик.

— Потрясающе, — сказал Шелл, — у тебя есть горячая вода.

— А что, у вас в Кельне с этим перебои? — удивилась Вика.

В какие-то моменты Эдик чувствовал себя рядом с ней идиотом. Но ему это даже нравилось.

— Нет, — простонал он сквозь смех. — Я про гостиницу.

Он с увлечением мыл посуду. Сидя за кухонным столом и подперев голову рукой, Вика смотрела на него.

— Здорово у тебя получается, — заметила она. — Ты и дома этим занимаешься?

— Да ты что?! У нас дома посудомоечная машина.

— Удобно, наверное… А у меня на хозяйство времени совершенно не остается. Так, сооружу что-нибудь на скорую руку, как сегодня, — она поднялась. И достала из холодильника бутылку шампанского: ее предусмотрительно положил в морозильник Эдик сразу после прихода.

Шелл принес в комнату бокалы.

…В живом пламени свечей Вика казалась загадочной и прекрасной. Эдик перегнулся через нее и взял сигареты.

— Будешь?

Вика приподнялась на подушках и прикурила. Эдик снова подумал, что есть вещи, которые не выразить словами. Оказывается, тело живет какой-то отдельной своей жизнью. И те ощущения, которые с годами стираются из памяти, тело помнит так же отчетливо, словно все было вчера. Может, все дело в этих чертовых свечах?

Он провел пальцем по ее профилю, ключицам, груди, животу… Поцеловал родинку на плече.

— Когда ты уезжаешь? — спросила Вика.

— Послезавтра, — он посмотрел на часы. — Нет, уже завтра… Доннерветтер!

И подавленно замолчал.

— О чем ты думаешь? — спросила Вика, следя за струйкой дыма, подымающейся к потолку.

— Как все глупо! Мы ведь действительно могли быть счастливы. Куда ты исчезла? Не оставила ни телефона, ни адреса… Я был у тебя на работе. Твоя начальница послала меня открытым текстом. Пришлось разузнавать координаты через адресный стол… Твоя мамаша каждый раз говорила, что тебя нет дома. А когда я нарвался на отца, он спустил меня с лестницы и покрыл пятиэтажным матом. Соседка сказала, что ты уехала куда-то учиться… А потом меня снова забрали в психушку. Ну и так далее. В восемьдесят третьем я женился.

— Меня отправили к тетке, в Армавир. Вернее, я сама уехала… Не могла больше с ними оставаться. Ты ведь не знаешь… Обыск у тебя устроили из-за моего отца. Это он написал заявление в КГБ, когда я рассказала о тебе родителям. Он боялся, что я стану еврейкой и уеду с тобой в Израиль. Струсил, что вылетит из-за этого с работы и из партии.

— Куда тебя повезли… тогда?.. — тихо спросил Эдик.

— На Лубянку. Я просидела там четыре часа, пока не приехал отец. История не имела продолжения… А у тебя?

— У меня тоже. В психушку я попал по другому делу, неохота рассказывать… И все-таки не могу понять, почему ты сразу не пришла ко мне? Разве ты виновата, что твой отец…

— Я люблю тебя, — сказала Вика. — Я боялась, что ты не простишь… Помнишь, как я взяла ночью твой паспорт? Я же чувствовала, все с тех пор изменилось…

— Я люблю тебя, — сказал Эдик.

— Я понял, что нового в тебе появилось, — Эдик наблюдал, как Вика суетится у плиты. — Уверенность…

Женщина поставила на стол тарелки с яичницей.

— С колбаской… — Шелл потянул носом воздух. — Как я люблю…

— Рада стараться, товарищ командир! — козырнула Вика.

— К пустой голове… Впрочем, нет, голова у тебя очень даже не пустая! Да, вот она откуда — уверенность. Ты себя реализовала во всем, — Эдик ткнул вилкой в глазунью, — во-первых, замечательная хозяйка. Красивая женщина, дико обаятельная. Доктор, с ума сойти, наук! Кстати, по какой теме ты защищалась?

Вика разливала чай в красные чашки с белым горошком.

— Название очень длинное, — предупредила она. — «Советская пропаганда. Целенаправленное создание образа врага в массовом сознании (на примере феномена Сиднея Рейли)».

— Рейли? — обалдел Эдик. — Значит, вот чем ты занималась все эти годы!

— Нет, ну не только… — Вика помешивала ложечкой чай. — Научилась вязать. Освоила компьютер. Что еще? Но в основном, конечно, Рейли…

— Нет, это поразительно!.. — Шелл не мог прийти в себя. — Но если твою кандидатскую засчитали как докторскую… Значит, ты совершила открытие?

— В некотором роде… Видишь ли, мои выводы не соответствуют официально принятой версии. Вокруг диссертации было много споров, привлекали к работе английских и американских экспертов. Однако никто ничего не мог опровергнуть… И в конце концов дали степень. За оригинальность идеи.

— Ну, а в чем заключается твоя идея?

— Если в двух словах… Сиднея Джорджа Рейли вообще не существовало.

— То есть — как?

— Ты что, забыл, как мы жили? Нас все время призывали против кого-то бороться. Враг персонифицировался в определенном символе. Десять лет назад таким символом были диссиденты внутри страны, а вне ее — загнивающий империализм в лице какого-нибудь «дяди Сэма». До этого были стиляги, враги народа, Чемберлен и тому подобное. А в первые годы Советской власти, учитывая психологию рабочих и крестьян, нужен был вполне конкретный, хитрый, опасный, коварный человек, эдакий «неуловимый Джо»… Но, несмотря на всю его неуловимость, матерого шпиона Рейли все-таки побеждают наши доблестные чекисты.

— Неувязочка получается, — покачал головой Шелл. — По-моему, вполне реальных врагов тогда было больше чем достаточно.

— Да, — согласилась Лютикова. — Но никто из них полностью не удовлетворял всем необходимым требованиям. Зато Рейли — это чистый тип, абсолют, лабораторное создание… гомункулус, если хочешь. Сначала этим псевдонимом воспользовались чекисты для разоблачения несуществующего «заговора послов». Но настоящего Георгия Реллинского, естественно, расстрелять не могли, чекисты еще не обладали достаточным цинизмом. И этот заочно приговоренный Рейли как бы повис в воздухе. Через несколько лет гэпэушник Стырне решил прославиться. И снова вытащил на свет Божий все того же матерого шпиона. Им оказался Розенблюм. Точно так же на его месте мог оказаться любой другой человек. Но тут произошла небольшая накладка: именно в это время, когда Стырне «раскалывал» Розенблюма, на финской границе убили сразу двух «Рейли» — Штейнберга-Железного и Массино.

— А Массино здесь при чем?

— Так же ни при чем, как и все остальные. Но и его бросили в ту же пробирку с гомункулусом. Надо отдать чекистам должное — даже откровенный прокол они умели поставить с ног на голову и преподнести его к вящей для себя славе. Миф о Рейли создавался постепенно, как устное народное творчество. Эдакий огэпэушный фольклор! И каждый вписывал по слову в эту песню. От настоящего Рейли, который жил в Англии и погиб до революции, взяли ирландские корни, храбрость, славу и дружбу с Черчиллем. Кстати, биографы британского премьера упоминают имя Джорджа Герберта Блада. Ой, — Вика увидела на столе диктофон, — ты что, все записываешь?

— Не обращай внимания, — отмахнулся Эдик. — Говори!

— Хоть бы предупредил, — проворчала женщина и продолжала: — От Розенблюма нашему синтетическому герою также перепала часть биографии. Опять-таки происхождение, миллионы, дружба с Базилем Захаровым и прочее. Ну, и последняя пуля, конечно. От Реллинского — «заговор послов», членство в партии, служба в петроградской ЧК и знакомство с Френсисом Кроми. От Железного мифический Сидней Рейли унаследовал страстную ненависть к Советской власти, участие в белом движении, дружбу с Савинковым, генуэзское покушение, «Письмо Коминтерна», вдову и смерть. От Массино — авантюризм, махинации, погоню за художественными ценностями, делишки с Мандроховичем и гибель на границе.

— Логично, — с удивлением согласился Эдик.

— Погоди, это еще не все. В создании мифа чекистам невольно помогла вдова Железного. Конечно, она не была агентом ОПТУ, но как упустить случай прославиться И разбогатеть? И ее липовые мемуары как бы узаконили посмертное существование Сиднея Рейли. С подписью и печатью! Когда я стала распутывать все ниточки и раскладывать все по полочкам, меня поразило, как до сих пор никто не замечал очевидного: что речь идет не об одном человеке. Казалось, это лежит на поверхности. Но в массовом сознании настолько укоренился образ мощного, но побежденного «нашими» врага, что все — из года в год, из десятилетия в десятилетие — повторяли, как попугаи, нелепые и противоречивые факты. И сами не замечали их нелепости и противоречивости.

— Послушай, это фантастично! Это не укладывается в голове! Но как же ты сумела преодолеть этот стереотип восприятия? — Эдик вскочил и забегал по кухне.

— Благодаря тебе… Погоди-ка… — Вика встала на табуретку и достала откуда-то из-под потолка, с кухонного шкафчика, старую пожелтевшую тетрадь. Спрыгнула на пол и положила ее на стол.

— Господи! — Эдик замер на месте. — Как тебе удалось ее вернуть? Ведь бумаги забрали гэбэш-ники…

— Она все время была у меня. Вспомни, их было семь, одну я взяла прочитать. А Дрига нашел у тебя только шесть.

Вика смахнула пыль, и на картонной обложке ясно выступила надпись «Блокь-нотъ».

— С этого все началось…

— Да-а, — Эдик перелистал исписанные мелким неровным почерком страницы. — А интересно все же, кто это написал…

— Фамилия этого человека Ступин, — сказала Вика. — Александр Михайлович Ступин. Это был тот самый старичок, после смерти которого к тебе попали тетрадки. Я нашла его адрес в твоем приемном пункте. Он был записан на обложке журнала «Политическое самообразование» из той же связки. Фамилию узнала от соседей. И начала поиски. Оказалось, Ступин был в одном лагере с Георгием Реллинским и от него впервые услышал о Рейли. Тогда Александр Михайлович и задумал свой роман. Он писал его всю жизнь, до последнего дня…

Эдик раскрыл «Блокь-нотъ».

«…Умер у меня на руках. Он так исхудал, что даже я, сам голодный и обессиленный, без труда поднял его на руки. Георгий Васильевич остался там, в общей могиле. Когда я вернулся домой, устроился на службу и поднакопил деньжат, купил место на Одинцовском кладбище и поставил там скромный памятник с табличкой: «Георгий Реллинский. 1874–1939 гг.» Давно я там не бывал. Могилка, наверное, заросла…

…а как мы верили, что впереди…»

…Сначала на немецком, потом на русском стюардесса сообщила:

— Наш самолет находится на высоте девять тысяч метров. В полете вам предложат ужин, напитки, сигареты, сувениры, прессу, развлекательные игры…

Эдвард Шелл расслабился в кресле и прикрыл глаза. Но уснуть не удалось. Досадно, он прилетит разбитым, усталым. А утром сдавать в редакцию материал. Чтобы не тратить времени зря, он решил поработать. Достал диктофон, нажал на кнопку воспроизведения записи. Послышался треск, шум — и больше ничего. Он прокрутил всю пленку от начала до конца.

— …Ведь все это были живые люди, а не схема… — прорвался сквозь помехи Викин голос.